Сомнения и борьба за пост

Следующее крупное политическое испытание ждало Франклина Рузвельта ровно через четыре года после предыдущего, во время президентских выборов 1928 года. Они были для демократов еще более сложными. Дело в том, что вторая половина двадцатых годов оказалась временем крутого подъема экономики Соединенных Штатов, роста занятости, увеличения прибылей. Жизненный уровень населения повышался. Это время восторженные журналисты называли эпохой процветания, связывая, без должных на то оснований, все экономические, социальные, жизненные успехи самых различных групп американцев с правлением Республиканской партии. На самом деле экономическому подъему способствовало множество факторов, хотя, разумеется, принимавшиеся администрацией меры хозяйственной стимуляции какую-то роль играли.

Вдобавок республиканцы выдвинули на президентский пост весьма популярную кандидатуру Герберта Гувера, имевшего не только многомиллионное состояние (ценилось, что Гувер был не наследником богатств, а «миллионером, сделавшим сам себя»). Он был прославленным руководителем ARA — международной организации помощи — после мировой войны, успешным министром торговли при прежних президентах. Рузвельт вспоминал, как в 1920 году он пытался уговорить Гувера баллотироваться в президенты от Демократической партии, но не преуспел в этом.

Когда готовились выборы, Хоув как-то робко заикнулся, что кандидатура его друга и шефа могла бы прорвать тот чертов круг, который возник в партийных кругах демократов. Дело в том, что вновь, как и в 1924 году, должны были почти на равных столкнуться кандидатуры Смита и Мак-Эду Но сам Луис вскоре отказался от этой идеи — вместе с Франклином, который ее серьезно не воспринял. Они пришли к убеждению, что пока Смит сохраняет решающее влияние на демократов северных штатов, пользуется безоговорочной поддержкой в Нью-Йорке, а сам Рузвельт воспринимается по-прежнему как человек Смита, выступать на самые передовые позиции не следует.

Появление его кандидатуры на президентский пост избиратели Севера восприняли бы как предательство, южане погрели бы руки на этом казусе, республиканцы раздули бы его в своей прессе. Скорее всего, дело не дошло бы даже до выдвижения на съезде. Да и сам Франклин не чувствовал себя полностью подготовленным для руководства страной. Необходим был промежуточный административный опыт, и возможность его получить он вскоре увидел в работе на посту губернатора штата Нью-Йорк.

Каким-то чудом перед съездом, проходившим в Хьюстоне, штат Техас, Смит и его штаб уговорили Мак-Эду не настаивать на своей кандидатуре. Южанам дали гарантии, что в предвыборную программу будут включены их требования, а сам Мак-Эду в случае избрания Смита получит авторитетный государственный пост. В результате последний был номинирован уже в первом туре голосования.

Но радости от этого у демократов было немного. Гувера, воплощавшего триумф американского капитализма, переиграть на выборах пока было невозможно. Все расчеты Смита ориентировались лишь на то, что он будет вести кампанию столь энергично, что заслужит одобрение однопартийцев, которые в очередной раз выдвинут его кандидатом в президенты. Никто не предполагал, что менее чем через год после избрания Гувера на высший государственный пост разразится Великая депрессия, которая не только опустошит экономику, но и внесет невероятную сумятицу в политические будни, поставив США на грань коллапса.

Пока же Рузвельт вновь оказался наиболее приемлемой для делегатов фигурой для представления Смита как кандидата в президенты. Многие участники съезда, помнившие многотрудные дебаты 1924 года, теперь чувствовали себя на верху блаженства, поскольку знали, что нынешние прения будут краткими и, по крайней мере внешне, безоблачными, и уже по этой причине шумно приветствовали Франклина, когда он направлялся к трибуне. Но у симпатизировавших ему демократов была еще одна причина выражать удовлетворение — Рузвельт, как и на предыдущем съезде, шел без костылей, опираясь на трость, а с другой стороны его поддерживал Эллиот. Делегатам казалось, что Франклин идет быстрее и увереннее, чем четыре года назад. Это сочли хорошим признаком, ибо в промежутке между съездами его не раз видели на костылях.

Конечно, между соперничавшими фракциями к этому моменту была уже достигнута договоренность, что кандидатура Смита не встретит возражений. Всем было отлично известно, что именно его фамилия будет произнесена Рузвельтом. В этом смысле разыгрывалась заранее отрепетированная сцена. И тем не менее в самом представлении было немало спонтанного, импровизированного. От случайной неверной ноты настроение делегатов могло внезапно круто измениться, а дальнейшие события — развиваться в совершенно непредсказуемом направлении.

Именно поэтому Франклин рассматривал свое выступление как важнейшую политическую акцию. Текст речи был подготовлен заранее и разослан в газеты. Сама речь передавалась по радио — это была одна из первых трансляций на всю страну. Сам Рузвельт говорил, что кроме 15 тысяч человек, собравшихся в Хьюстоне, его слушали 15 миллионов по всей Америке.

Выступление было оценено как блестящее, в том числе и сторонниками конкурировавшей партии. Консервативная газета «Чикаго трибюн» написала, что Рузвельт проявил себя «как единственный республиканец среди демократов». Однако общее впечатление было таково, что оратор, превознося высокие качества Смита, как бы переносил эти оценки на самого себя, что это было скорее не выступление в пользу Смита, а выдвижение самого Франклина Рузвельта на политическую авансцену.

Выборы 1928 года вновь оказались неудачными для Смита и в определенном смысле успешными для Рузвельта. Став кандидатом демократов как от городских центров, так и от сельской глубинки, Смит, вопреки советам Рузвельта, вел себя как типичный урбанист. Он крайне неудачно выбрал мелодию песни «Тротуары Нью-Йорка» в качестве своего рода лейтмотива всех выступлений. Такого рода «городской гонор» сразу вызвал раздражение фермеров и других сельских жителей. Вновь вспомнили «пороки» Смита — его нью-йоркский акцент, его принадлежность к католической религии.

На Смита набросились за то, что он вроде бы поцеловал руку ватиканскому кардиналу, побывавшему в США. Когда Рузвельта спросили, не стыдно ли ему поддерживать человека, который целует руку иностранцу, он вполне логично ответил: «Это — старейший обычай католической церкви. Я не думаю, что он означает что-то большее, чем если бы я как протестант посадил за обедом по правую руку от себя епископа Менинга». Рузвельт активно участвовал в избирательной кампании, в частности занимался сбором средств в фонд Смита.

Однако доминировал, разумеется, соперник. Гувер, имевший высокую популярность, вел кампанию весьма умело. Последним камушком в огород Смита был распространенный штабом Республиканской партии памфлет, где говорилось, что демократический кандидат выполняет волю не американского народа, а римского папы. Этому поверили миллионы протестантов Среднего Запада и тихоокеанского побережья. Гувер был избран на президентский пост подавляющим большинством голосов.

Что же касается Рузвельта, то его выигрыш заключался не только в том, что он предстал перед съездом демократов в качестве одного из главных действующих лиц, оказавшись таковым именно благодаря тому, что выдвигал единственного кандидата. На съезде, в значительной мере вопреки самому Смиту, благодаря усилиям Рузвельта и его штаба начала складываться новая коалиция, которая искала и находила точки соприкосновения между городскими предпринимателями, «белыми воротничками» — армией чиновников и клерков, организованными квалифицированными рабочими, фермерами и скотоводами Юга и Запада и которая скреплялась усилиями образованных политиков, выступавших за продвижение Америки вперед, но по возможности гладко и постепенно, без судорог и рывков. Девизом этой коалиции было стремление к минимальной классовой поляризации американского общества, но добиваться этого они намеревались не запретами, арестами и другим насилием, особенно характерными для начала 1920-х годов, а убедительной силой позитивного примера.

Немалую роль во всех этих сдвигах, которые являлись своеобразной предтечей будущей политики Рузвельта-президента, играли прогрессивные писатели, философы, деятели искусства, с которыми Франклин охотно общался, демонстрируя, что он знает и ценит их творчество.

Еще в самом начале избирательной кампании Смит отказался от выдвижения на пост губернатора на том естественном основании, что вести одновременно борьбу за два поста он не может. И выражением благодарности Франклину Рузвельту, и признанием заслуг было предложение его кандидатуры на губернаторский пост.

В двадцатые годы должность губернатора штата Нью-Йорк (его по традиции именовали «имперским штатом») считалась в американской государственной системе очень высокой. Значительно позже, в конце XX — начале XXI века, она девальвировалась, уступив место мэру самого мегаполиса. Например, сейчас во всем мире известно имя мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга, но почти никто не знает, кто является губернатором. Прямо противоположная ситуация была на 80—90 лет ранее. Город, хотя он и тогда был огромным, не оттеснял еще в такой мере на задний план так называемый апстейт, то есть всю ту часть штата, которая находилась к северу от города-гиганта с его пригородами, являющимися, по существу, его продолжением. Иначе говоря, выдвижение Рузвельта на пост губернатора штата Нью-Йорк вроде бы вполне соответствовало его амбициозным планам продвижения по лестнице, ведущей к высшей государственной должности.

К тому же прогрессивные круги Демократической партии, прежде всего восточного побережья страны (Нью-Йорк, Филадельфия, Бостон и др.), всё больше верили в счастливую звезду Рузвельта. Политики и предприниматели, деятели фермерского и рабочего движения оценивали его как человека не просто энергичного, сумевшего преодолеть собственные страдания и посвятить себя служению обществу, но и как политика, легко улавливающего социальные изменения, приспосабливающегося к ним, динамичного и прагматичного лидера. Старые демократы, выдвинувшиеся в президентство Вильсона, начинали видеть в нем будущего достойного преемника своего кумира.

Однако он отлично понимал, что в реальной социально-экономической ситуации его шансы стать президентом на следующих выборах весьма зыбки, если не утопичны. Подобно большинству американцев, в том числе высоколобым экономистам с профессорскими званиями, которым он доверял, Рузвельт считал хозяйственное процветание страны если не вечным (в такого рода константы он как реальный политик не верил), то во всяком случае продолжительным.

Действительно, в 1923—1929 годах производство стали в США увеличилось с 49 до 61,7 миллиона тонн, добыча нефти — с 732 до 1007 миллионов баррелей. Были созданы новые промышленные отрасли — радиотехническая, производство электроприборов и др. Быстрыми темпами росла автомобильная промышленность. Автомобиль стал превращаться из предмета роскоши в необходимое среднему американцу средство передвижения. В 1920 году было произведено 1,9 миллиона легковых автомобилей, а в 1930-м — восемь миллионов. С 1927 года в США функционировала гражданская авиация.

«Ревущие» двадцатые годы, как их стали называть, одновременно стали временем преодоления пуританских ценностей. Вошел в моду джаз, дамские платья становились всё короче, а верность супругам представлялась ханжеством, чем-то чуть ли не постыдным.

Именно в этих условиях в стране стало всячески пропагандироваться мнение, что возник совершенно новый тип цивилизации, устранивший главные противоречия капиталистического общества, сочетающий свободную конкуренцию, не терпящую государственного вмешательства, с социальным партнерством, процветанием всех слоев населения на базе новейшей техники.

Всё это вполне соответствовало материальным запросам и настрою самых широких слоев американцев, что давало Гуверу реальные шансы на вторичное избрание в 1932 году. Поэтому не исключалось, что Франклин, если и будет избран губернатором, на этом посту засидится надолго или даже завершит им свою карьеру. Учитывая все «про» и «контра», он колебался, принимать ли ему предложение Смита.

Смиту же было весьма выгодно держать Рузвельта на этом посту, который он, имея мало шансов на избрание президентом, считал для себя резервным. Он уговаривал Рузвельта, что тому не надо будет реально управлять штатом — достаточно появляться там изредка, проводя основное время в Гайд-Парке или Уорм-Спрингс, а со всеми делами будет справляться его заместитель. Одному из своих собеседников Смит цинично заявил, что Рузвельт не проживет и года. Так что, казалось бы, соблазнительное предложение синекуры на деле было связано с расчетами самого Смита на скорое возвращение на губернаторский пост.

Давление на Рузвельта усилилось, когда ставший председателем Национального комитета Демократической партии Джон Рэскоб, тесно связанный с химической и нефтегазовой компанией Дюпон де Немур (он, кстати, был избран на руководящий партийный пост именно на съезде 1928 года, причем вопреки мнению Рузвельта), включившись в уговоры, заявил, что не только привлечет большой бизнес на сторону Демократической партии, но и окажет Рузвельту денежную помощь, в частности профинансирует его бальнеологическое предприятие в Уорм-Спрингс. Услышав, что Рузвельт чуть ли не разорился, инвестировав в лечебницу 200 тысяч долларов, Рэскоб немедленно послал ему чек на 350 тысяч. Рузвельт отверг столь щедрый дар, согласившись лишь принять чек на 25 тысяч долларов в фонд помощи страдающим от полиомиелита, и добавил, что ему достаточно знать, что в случае необходимости он сможет получить финансовую поддержку Рэскоба.

В уговоры включилась Сара. Поняв, что сына невозможно отвлечь от общественной деятельности, она стремилась теперь к тому, чтобы он поднялся по карьерной лестнице как можно выше. «В случае твоего избрания, — написала она Франклину, — твой заработок, насколько я знаю, будет меньше, чем ты получаешь сейчас. Я готова покрыть эту разницу».

Хоув и Элеонора были против, полагая, что свой отказ Франклин должен мотивировать состоянием здоровья. Но оба они находились в Нью-Йорке и могли давать советы Франклину, отдыхавшему после партийного съезда в Уорм-Спрингс, только по телефону, тогда как Смит и Рэскоб оказались настойчивыми и решительными, тем более что вектор их уговоров совпал с намерениями самого Рузвельта.

Франклин некоторое время не давал прямого ответа, отделываясь ссылками то на состояние здоровья, то на финансовые обязательства. Каждый раз, однако, он получал от своих маститых однопартийцев конкретные и убедительные ответы. Смит вновь и вновь гарантировал, что со всеми делами будет справляться заместитель губернатора, пока его шеф будет проводить три месяца в году в Уорм-Спрингс.

Как видим, напор был мощным. Неожиданно Франклин получил телеграмму 22-летней дочери, с явной нетерпеливостью и даже оттенком девичьего раздражения советовавшей: «Пошевеливайся и принимай это [предложение]». Ответная телеграмма была вроде бы сердитой, но в контексте событий означала явное отцовское удовлетворение: «Тебя надо отшлепать. Очень люблю. Папа». Дочь поддержали и сыновья.

* * *

Каким-то внутренним, необъяснимым чувством, на этот раз вопреки мнению столь опытного политика, каким был верный Хоув, Рузвельт в конце концов склонил чашу своих внутренних весов в пользу принятия предложения баллотироваться на губернаторский пост.

Избирательная кампания проводилась с привычным уже Рузвельту размахом. Он пересаживался с поезда на автомобиль, за которым следовали обычно еще два — с представителями прессы, помощниками, стенографистами, а также техническими средствами пропаганды, в том числе мимеографом (ротатором) для оперативного размножения документов и текстов речей.

В окружении Рузвельта появились новые люди. Особенно важна была помощь Сэмюэла (Сэма) Розенмана (1896— 1973). Окончивший Колумбийский университет в Нью-Йорке и представлявший в двадцатые годы Демократическую партию в ассамблее штата Нью-Йорк, Розенман сблизился с Рузвельтом как раз во время губернаторской избирательной кампании. Его вначале попросили помочь кандидату на губернаторский пост в подготовке нескольких предвыборных выступлений, что он и сделал. Однако, ознакомившись с текстами, Рузвельт внес такие изменения, которые Розенман счел не просто удачными, а бьющими прямо в цель. Франклин добавил несколько игривого колорита, который туг же сменялся убедительными статистическими данными. Так Розенман и Рузвельт стали учиться друг у друга искусству подготовки политических выступлений.

Сэм глубоко проник в строй мыслей, политические взгляды, манеры Рузвельта как политика и оратора и на многие годы стал его спичрайтером, причем писал выступления так, что в большинстве случаев сам оратор не вносил в них ни одного исправления. С 1933 года Сэм продолжил эту работу уже в качестве помощника Рузвельта-президента. Именно он в 1938—1950 годах был редактором тринадцатитомного собрания выступлений своего шефа, причем в их числе было немало текстов, написанных им самим. Об этом еще будет сказано.

Еще одним новым лицом стала секретарша Грейс Тулли, которая вместе с Мисси Лихэнд оказывала Франклину максимальную техническую помощь.

На губернаторских выборах, состоявшихся одновременно с президентскими вначале ноября 1928 года, Рузвельт одержал победу незначительным большинством — всего в 25 тысяч голосов (при 4,2 миллиона голосовавших) над кандидатом республиканцев Альбертом Оттингером. В то время острили, что он стал «полупроцентным губернатором».

Однако и сам Франклин, и его советники, прежде всего примирившийся с неизбежным и активно включившийся в кампанию Луис Хоув, и нейтральные наблюдатели считали эту победу весомой, имея в виду престиж оппонента. Оттин-гер, в недавнем прошлом министр юстиции США, прославился непримиримой борьбой против бандитских шаек, рэкетиров, гангстеров.

Разумеется, победа Рузвельта на выборах в Нью-Йорке никак не компенсировала неудачи демократов в президентской гонке. Однако она свидетельствовала, что и наиболее заслуженные республиканские деятели с их консервативными установками на соблюдение «сухого закона», недоверчивым отношением к религиозным и национальным меньшинствам, колебаниями в вопросе о предоставлении равных политических прав женщинам, явной идеализацией моральных ценностей провинции и сельской Америки проигрывают, вступая в конкуренцию с динамичными городскими деятелями. Это было тем более значительно, что победа, хотя и очень скромная, досталась Рузвельту в условиях еще продолжавшегося экономического процветания, успехи которого приписывали республиканцам. К тому же в национальном масштабе победил обладавший бесспорным авторитетом республиканский кандидат Гувер.

Многие наблюдатели, правда, объясняли, что в космополитичном Нью-Йорке традиционно правят демократы, так что ничего удивительного в победе Рузвельта нет. Их оппоненты обоснованно возражали, что выборы 1928 года были особыми, поскольку на них безусловно доминировали республиканцы, а мегаполис теперь выбирал не между каким-то республиканским кандидатом и проверенным Смитом, а между одним из известнейших политиков Республиканской партии и находившимся почти десятилетие в тени кандидатом демократов.

Результаты нью-йоркских выборов 1928 года свидетельствовали о продолжавшемся повороте общественного мнения в пользу урбанистических ценностей, прогрессизма.

Предвыборная программа Рузвельта носила общий характер. В центре ее стояла необходимость усилить внимание к апстейту (провинции) штата, к аграрному сектору. Вместе с тем звучали идеи о необходимости более активного вмешательства государства в хозяйственную жизнь и государственной помощи малоимущим гражданам. Накануне вступления в должность он выступил с предложением о введении социального страхования, в частности по болезни. Он характеризовал свои взгляды как «социальные», а не «социалистические», в то же время подчеркивая верность традиционному либеральному лозунгу, что лучше всего то государство, власть которого меньше всего ощущается.

 

Прогрессистские ориентиры

Незадолго до выборов 1928 года Рузвельт выступил со статьей, свидетельствовавшей, что он как бы закрепляет за собой право на участие в решении не только местных, внутренних, национальных, но и международных проблем, с которыми сталкивались Соединенные Штаты. Проконсультировавшись с известным дипломатом, в прошлом заместителем государственного секретаря при Вильсоне Норманом Дэвисом (теперь тот был представителем США в комиссии Лиги Наций по подготовке к международной конференции по разоружению), который прислал ему нечто вроде тезисов будущей статьи, Рузвельт опубликовал свою работу в ведущем американском журнале по внешнеполитическим проблемам «Форин афферс».

Это было не первое вторжение Рузвельта в область дипломатии. Еще в 1923 году он, полагая, что страна нуждается не просто в карьерных дипломатах, а в специалистах по внешней политике с широким образовательным кругозором, стал одним из основателей Школы международных отношений в университете имени Джонса Гопкинса в Балтиморе (часть университета находится в городе Вашингтоне, и именно там разместилась школа). Существовавшая до 1955 года, эта школа подготовила большое число высококвалифицированных сотрудников Госдепартамента, зарубежных посольств, журналистов-международников и т. д. Параллельно с ней с 1943 года при университете стала функционировать Высшая международная школа, что, собственно, и привело к ликвидации первого учебного заведения во избежание дублирования.

Статья в авторитетном журнале была прямым вызовом изоляционистской политике администрации. Республиканцы ничего (или почти ничего) не сделали для решения острых проблем мирового сообщества, писал автор. Он не требовал, чтобы его страна вступила в Лигу Наций, но не потому, что это противоречит интересам американцев, а лишь по той причине, что общественное мнение еще не созрело. США должны поддерживать усилия Лиги, направленные на укрепление международной стабильности, активно содействовать начинаниям организации, участвовать в проводимых ею конференциях и т. п. Что же касается Западного полушария, то Рузвельт высказывался за более гибкую политику в странах этого региона, за отказ от «дипломатии канонерок», от «большой дубинки», за решение всех вопросов на основе консультаций с соответствующими странами. Только на этой базе, по его мнению, США могли предоставлять одностороннюю помощь латиноамериканским государствам или участвовать в многосторонней помощи.

В статье был затронут вопрос о так называемом пакте Бриана—Келлога, подписанном в Париже 27 августа 1928 года, предусматривавшем «отказ от войны как средства национальной политики» (пакт подписал затем еще ряд стран, в том числе СССР). В то время как подавляющее большинство политиков и экспертов прославляли этот договор, Рузвельт высказал о нем самое негативное мнение: «Он ведет в Америке к фальшивой вере, что мы сделали большой шаг вперед. Но он никоим образом не вносит вклад в решение вопросов международных противоречий».

Статья отчетливо свидетельствовала о том, что Франклин стал обдумывать конкретные аспекты внешней политики своей страны с позиций потенциального будущего президента.

Первого января 1929 года Франклин Делано Рузвельт впервые вошел в кабинет губернатора штата Нью-Йорк в городе Олбани в качестве его хозяина.

Он стремился как можно быстрее освоиться с новой должностью, но этому явно не способствовала тень бывшего губернатора, любимца ньюйоркцев Эла Смита. Эта тень имела весьма зримые очертания, ибо отражала вполне реальную фигуру, амбиции, привычки, нрав человека, который еще недавно чувствовал себя хозяином всего штата, включая и мегаполис, а теперь, проиграв президентские выборы, оказался не у дел.

Смит вел себя так, как будто именно он продолжал оставаться вершителем судеб штата. Он забронировал в одном из лучших отелей Олбани роскошную резиденцию для себя и своих помощников, чтобы «помогать» новому губернатору в работе. Он настаивал на том, чтобы его бывший секретарь Белл Московиц работала вместе с Рузвельтом над текстом его речи при вступлении в должность, а затем стал требовать, чтобы она осталась постоянным секретарем губернатора. Ведя себя доброжелательно и примирительно по отношению к предшественнику, Франклин давал вроде бы утвердительные, но вместе с тем неопределенные ответы на этот и другие советы, в частности о переназначении секретарем штата (фактически помощником губернатора) близкого к Смиту Роберта Мозеса — того самого, которого Рузвельт возненавидел, когда возглавлял комиссию по управлению государственным парком на севере штата, и который взлетел по карьерной лестнице в последние годы.

Справедливость требует отметить, что все эти люди, и Московиц прежде всего, были опытными работниками, хорошо знали проблемы штата и действительно могли оказать Рузвельту неоценимую помощь. Сознавая это, он, однако, стремился к тому, чтобы поскорее выбраться из цепких объятий Смита и его приспешников, выработать собственную линию поведения. Между Рузвельтом и Смитом стало нарастать охлаждение, которое затем переросло во взаимное раздражение, а позже и в открытую враждебность, причем переход от одного этапа к другому происходил очень быстро.

Обычно гибкий и осторожный в оценках, Рузвельт несколько раз допустил негативные высказывания в адрес Смита. Правда, это было сделано в приватных разговорах да и касалось частностей. Но Джеймс Кокс, вместе с которым Рузвельт участвовал в избирательной борьбе 1920 года, оказался несдержанным на язык — сообщил Смиту, что его преемник отозвался о нем не очень почтительно.

Критика отдельных недостатков администрации Смита была воспринята им крайне болезненно. Он, успешно возглавлявший администрацию штата четыре срока (восемь лет) и немало сделавший для продвижения Рузвельта, счел себя обманутым. Слухи обрастали деталями и вскоре приобрели фантастические формы. В результате в печати появилась анонимная статья, подписанная «Джентльмен из замочной скважины», в которой утверждалось, будто Рузвельт заявил: «Смит был гнилым губернатором. Я этого не знал до тех пор, пока сам не оказался в губернаторском кресле». Правда, Рузвельт отреагировал на эту публикацию со всей определенностью, заявив: «Любой человек, который распространяет истории такого рода, не просто лжец, а презренный лжец».

Но отношения между ними были вконец испорчены. Смит перестал общаться с Рузвельтом и не упускал случая, чтобы подвергнуть жесткой критике его мероприятия. (Когда Рузвельт станет президентом и начнет проводить свой «Новый курс», Эл Смит окажется одним из наиболее упорных его оппонентов в собственной партии.)

Пока же исполнительная Белл Московиц подготовила для нового губернатора инаугурационную речь. Каковы же были удивление и недовольство Смита, какова была обида самой Белл, когда при официальном вступлении в должность Франклин не включил в свое выступление ни слова из столь ярко написанного текста! Прошло еще несколько дней, и Белл объявили, что губернатор весьма ценит ее заслуги, признателен за помощь, но в услугах уважаемой леди более не нуждается.

Видимо, в ее увольнении сыграло роль и мнение Элеоноры, которая после вроде бы дружеской беседы с ней написала мужу, что она — очень приятная женщина. «Но ты должен решить, кто будет губернатором штата — ты или миссис Московиц. Если миссис Московиц останется твоим секретарем, она будет тобой управлять, причем так, что ты и сам не поймешь, что тобой управляют. Всё будет организовано так тонко, что, когда дело дойдет до тебя, покажется естественным то, что миссис Московиц уже решила».

Своим секретарем Рузвельт назначил молодого Гернси Кросса, о котором злые языки говорили, что единственным его позитивным качеством было то, что он, человек физически сильный, может оказывать помощь Рузвельту во время общественных мероприятий, попросту передвигая его с места на место.

Вслед за этим Рузвельт стал частично заменять высшую администрацию штата, назначая на место уволенных своих людей, часто, как в случае с Б. Московиц, в ущерб делу. Вместо того чтобы оставить на своем посту великолепного специалиста по городским коммуникациям Р. Мозеса, он устранил его, переведя на должность, которую тот занимал раньше, — руководителя администрации парков. Мозес, человек небогатый, вынужден был принять это унизительное для него назначение, так как иначе попросту оказался бы без работы. «Он некрасиво пощекотал меня» — так пренебрежительно отозвался губернатор об этом чиновнике. Оказавшись теперь в подчинении Рузвельта и вроде бы примирившись с этим, несдержанный на язык Мозес не раз доставлял ему неприятности. Он открыто говорил, что губернаторский особняк теперь занимает очаровательный джентльмен, но человек весьма посредственных способностей, «вшивый губернатор». Рузвельт вынужден был мириться с этим, так как подписал с Мозесом контракт, гарантировавший тому работу по руководству парками, однако при любой возможности ставил ему палки в колеса.

Среди черт Рузвельта-политика всё больше проявлялась нетерпимость к критике, которая удивительным образом сочеталась с внимательным выслушиванием и учетом мнений советников и помощников при подготовке решения. Но коль оно принято — отменить или пересмотреть его может только он сам. Профессор Колумбийского университета Р. Тагуэлл писал: «Франклин уже в то время был склонен, хотя на публике сохранял хорошую мину при плохой игре, рассматривать критику в лучшем случае как недружественную акцию, а в худшем как предательство. Он решительно не терпел даже попытки поставить под сомнение его намерение».

Губернатор назначил своим заместителем Эдварда Флинна, демократа из Бронкса, неплохого администратора, но известного только в пределах своего района, да и знавшего преимущественно эту часть Нью-Йорка. Еще одним заместителем губернатора стал видный и опытный банкир Герберт Леман, избранный на этот пост «в связке» с Рузвельтом. Это был активный член Демократической партии, руководитель ее финансового комитета. Должность Немана была выборной, сродни посту вице-президента в общегосударственном масштабе; он являлся своего рода резервной фигурой, чтобы замещать начальника, когда тот отсутствует. Действительно, Леман исполнял обязанности губернатора во время довольно частых выездов Рузвельта, особенно в Уорм-Спрингс. Но сколько-нибудь самостоятельной политики он не проводил, послушно исполняя все указания, которые получал от начальства. Когда Рузвельт станет президентом, Леман будет избран губернатором штата Нью-Йорк, и его курс окажется полностью соответствующим всем программам Рузвельта.

Так что новый губернатор имел теперь вполне верных помощников.

Правда, большинство руководителей отделов были оставлены на своих постах, но и это лишь демонстрировало жесткое намерение Рузвельта стать «хозяином в собственном доме». Удачным было назначение Френсис Перкинс руководителем отдела промышленности.

Смит всё больше ощущал, что его сознательно игнорируют. Чашу его терпения переполнило предложение Рузвельта, вроде бы вполне серьезное, назначить его начальником «Порт Осорити» — центральной нью-йоркской автобусной станции, что конечно же было отъявленным издевательством.

Через два года в состоянии глубокого раздражения, топая ногой от переполнявших его чувств, Эл говорил собеседникам: «Он никогда не консультировался со мной ни об одной чертовой мелочи с тех пор, как стал губернатором». Вторя ему с другого полюса, Ф. Перкинс вспоминала, что Рузвельт не раз делился с ней решимостью стать действительным губернатором Нью-Йорка. «И я намерен быть им самостоятельно», — повторяла Френсис его слова.

Рузвельт поставил перед собой весьма амбициозную задачу превзойти достижения предшественника, который был подлинным рачительным хозяином незаботливым руководителем огромного штата. Жители Нью-Йорка и его апстейта были благодарны Смиту за меры по ограничению квартплаты в перенаселенных городах, за строительство на железнодорожных переездах мостов и тоннелей, устранивших опасность столкновений и катастроф, за разбивку парков и прокладку шоссейных дорог, за капиталовложения в медицинское обслуживание, за существенное сокращение прямых налогов.

Впрочем, склонные к критицизму американцы подсмеивались над Смитом, говоря, что он был настолько типичным горожанином, что не мог отличить домашнюю лошадь от мустанга и, увидев из окна вагона «лошадь» где-то в чистом поле, задал кондуктору вопрос: «А как же она доберется домой?»

Но это были мелочи. Когда Смит вступил на губернаторскую должность, он унаследовал почти 190 административных агентств, значительная часть которых была фактически независима от высшей власти штата. За годы своего правления этот талантливый руководитель сократил аппарат до восемнадцати отделов, непосредственно отвечавших перед губернатором. В результате Рузвельт получил после него такой эффективный исполнительный механизм, что его не было необходимости реорганизовывать — теперь он служил исполнению тех решений, которые новый руководитель штата намечал и неуклонно стремился провести в жизнь.

* * *

Планируя свои действия, Рузвельт должен был считаться с тем огромным препятствием, которое на протяжении ряда лет портило кровь его предшественнику: в легислатуре штата сохранялось республиканское большинство и некоторые мероприятия приходилось проводить с огромным трудом, часто с существенными уступками и изъятиями. Поэтому первый весомый поворот, который вскоре ощутили жители штата, состоял в том, что новый губернатор, сохраняя внимание к городским проблемам, одновременно стал подчеркивать важность решения вопросов, волновавших мелкие населенные пункты в провинции.

Такой курс вполне соответствовал концепции Рузвельта и в то же время свидетельствовал о важном тактическом ходе с целью смягчить оппозицию республиканцев при обсуждении его предложений. Одновременно приходилось балансировать, чтобы сохранить дружеские и деловые отношения с депутатами от собственной партии, ибо между ними также было немало противоречий, в частности между сторонниками и противниками бывшего губернатора. Умело играя на этих противоречиях и выступая в роли примирителя, модератора, успокоителя страстей, Рузвельт смог и приручить однопартийцев, и привлечь к конструктивному сотрудничеству значительную часть республиканцев. Можно согласиться с выводом П. Реншоу: «Ни один политик из поколения Рузвельта не имел лучшего чувства реальности применительно к власти. Долгая борьба за самовосстановление после того, как его поразил полиомиелит, преобразовала политического плейбоя в жесткого, расчетливого функционера».

Став губернатором, Рузвельт попытался сразу же найти те административные рычаги, на которые следовало нажать, чтобы достичь реального улучшения жизни и быта самых широких слоев населения штата. При этом он продемонстрировал стремление находиться на уровне современных технических достижений и, таким образом, выделился, проведя вполне очерченную грань между собой и предшественником, по сравнению с которым отличиться было нелегко.

Одним из таких рычагов он счел введение за счет бюджета штата с привлечением частного капитала ряда технических новинок для снабжения населения дешевой электроэнергией. По инициативе губернатора была проведена техническая экспертиза, а затем началось строительство плотин с небольшими электростанциями на быстрых реках. Летом 1929 года Рузвельт выдвинул также идею сооружения более мощных электростанций на реке Святого Лаврентия, причем с учетом того, что она протекает по территории двух стран, здесь началось взаимовыгодное сотрудничество с канадскими властями и фирмами.

Правда, за время губернаторства Рузвельта дело не продвинулось дальше переговоров и технических проектов, но результаты сказались позже, уже в то время, когда он был президентом. Одновременно шло строительство линий электропередач, причем лицензии на него выдавались строго на конкурсной основе, что позволило сэкономить средства, а затем и снизить тарифы на энергию. Политический вес Рузвельта благодаря техническим новинкам явно стал расти.

Вслед за мерами в области электрификации наступила очередь обратиться к вопросам охраны природы, озеленения и поддержки земледелия. Губернатор провел через легислатуру ряд законов и постановлений, предусматривавших восстановление лесов, в частности путем выкупа заброшенных ферм за счет бюджетных средств. Некоторые советники губернатора настаивали на том, чтобы такие угодья просто конфисковались, но Франклин счел, что это было бы весьма опасным прецедентом, который мог привести к охлаждению к нему сельского населения. Выкуп же означал дополнительный доход для тех, кто уже махнул рукой на свои земельные владения, и это предложение получило одобрение как жителей штата, так и критически присматривавшихся к мерам нового губернатора журналистов.

Обе группы губернаторских инициатив были хорошо сбалансированы: первая привлекла большее внимание городского населения, но отнюдь не была чужда интересам фермеров, вторая соответствовала чаяниям людей, связанных с землей, однако встретила положительный отклик и в городах, прежде всего в Нью-Йорке, страдавшем от недостатка зелени. В самом мегаполисе началась разбивка новых парков, а существовавшие зеленые зоны по возможности расширялись или, по крайней мере, засаживались новыми породами деревьев и кустарников, в дополнение к которым создавались живописные цветники.

Губернатору приходилось заниматься и значительно менее приятными, мелкими, порой скандальными делами. Он был вынужден мириться с тем, что, стремясь максимально ограничить и замедлить введение его законодательных инициатив, легислатура штата поднимала кучу тривиальных вопросов, по каждому из которых принимались законы или обязательные постановления. За первые три месяца пребывания в Олбани новый губернатор получил на подпись около девятисот актов, в том числе немало анекдотических — например о разрешении пользоваться пятью крючками вместо трех при ловле определенных видов рыбы. Приходилось внимательно читать все эти бумаги, некоторые подписывать, на другие накладывать вето. Последние возвращались в легислатуру, которая стремилась преодолеть вето двумя третями голосов — чаще безуспешно, но иногда Рузвельт терпел поражение.

Первое открытое столкновение с легислатурой произошло при утверждении бюджета штата. Рузвельт требовал, чтобы законодательный орган утвердил только общую сумму бюджета, предоставив возможность исполнительным властям распоряжаться деньгами в ее пределах. Законодатели желали, чтобы бюджет был подробно расписан по всем статьям расходов. Губернатору пришлось подчиниться. На этот раз бюджет был утвержден сравнительно быстро, но в него включена масса изменений, которые резко ущемляли власть губернатора. Рузвельт наложил вето на закон, легислатура вновь его утвердила. Пришлось обращаться в апелляционное отделение Верховного суда штата. Его решение гласило, что распределение бюджетных сумм по отдельным статьям — дело исполнительной власти, а вмешательство законодательного органа в эту область носит неконституционный характер.

Это была немалая победа Рузвельта. Он получал со всей страны поздравительные письма, в которых говорилось, что принятое решение войдет в историю как одна из фундаментальных основ современного правления. Более того, в нескольких штатах возникли клубы друзей Рузвельта, а это означало явный кредит доверия.

Впервые в своей деятельности Рузвельт в это время столкнулся с пенитенциарной системой Америки. Губернатору пришлось познакомиться с местами исполнения наказаний: тюрьмами, тюремными фермами и мастерскими, центрами приема, диагностики и классификации, а также тюремными больницами и центрами лечения алкогольной и наркотической зависимости. Оказалось, что заключенные порой содержатся в невыносимых условиях. Как раз вскоре после избрания Рузвельта губернатором, летом 1929 года, произошел один из наиболее крупных бунтов — в Клинтонской тюрьме, которую прозвали «нью-йоркской Сибирью». Около 1300 заключенных подожгли здания и начали штурм стен. При подавлении беспорядков трое бунтовщиков были убиты, несколько десятков ранены.

Губернатор весьма серьезно воспринял этот знак. По его распоряжению была осуществлена общая проверка состояния тюрем, выявлены многочисленные случаи коррупции и элементарного воровства. Последовали увольнения, судебные процессы. Не ограничившись этим, Рузвельт провел через легислатуру решение о срочном строительстве в городке Аттика новой тюрьмы, которая была открыта уже в 1930 году и оценена прессой как «рай для заключенных». Здесь были кафетерий, кровати с матрасами и даже радиоточки в каждой камере.

Одновременно Рузвельт провел закон, предоставивший возможность освобождать приговоренных к пожизненному заключению после пятнадцати лет пребывания в тюрьме, сокращать срок заключения за хорошее поведение, создавать поселения с менее строгим режимом содержания и предоставлением преступникам возможности работать за их пределами. Все эти меры были явной гуманизацией уголовного законодательства, создавали модель, которой следовали другие штаты, а после избрания Рузвельта президентом — вся страна.

В пятидесяти километрах к северу от Нью-Йорка в местечке Оссининг находилась самая крупная в США тюрьма Синг-Синг, имевшая зловещую славу, так как именно в ней, как правило, сидели приговоренные к смертной казни на электрическом стуле. Кроме того, в ней был крайне суровый режим, узники подвергались телесным наказаниям, использовались на поистине каторжных работах в расположенном по соседству мраморном карьере. Правда, в тридцатые годы в тюрьме появились библиотека и больница, но режим не смягчался. Рузвельту пришлось приложить немало усилий, чтобы с заключенными этой тюрьмы обходились более гуманно.

Согласно существовавшим правилам приговоренные к смерти могли непосредственно перед казнью обращаться к губернатору с прошением о помиловании. Казни проводились ночью по четвергам, и такие ночи для Рузвельта были мучительными. Ему звонили из тюрьмы, и он выносил окончательный смертный приговор или сохранял узнику жизнь. Это были бессонные ночи, и секретарь Мисси Лихэнд обязательно договаривалась о том, чтобы кто-то из друзей приезжал к губернатору, всю ночь играл с ним в карты, отвлекая от мыслей о поистине мучительной повинности, связанной с решением, которое должно быть прерогативой Бога, — даровать людям жизнь или лишать ее.

Губернатора штата Нью-Йорк начинали ценить в академических кругах, полагая, что его гуманитарные меры могут послужить образцом для подражания в других штатах. Ему стали присуждать почетные ученые степени. Рузвельту было особенно приятно получить степень в альма-матер — Гарварде, профессора которого, особенно экономисты, социологи и политологи, внимательно присматривались к губернаторским мероприятиям.

Не прошло и года после переезда Рузвельта в губернаторский особняк в Олбани, как на США, а вслед за ними на другие страны обрушился тягчайший за всю историю экономический кризис — как его стали называть в Америке, Великая депрессия. Кризис начался с катастрофического падения курса акций на нью-йоркской бирже 24 октября 1929 года. За день, получивший название «черный четверг», было продано около тринадцати миллионов акций. За ним последовал «черный вторник» 29 октября, когда этот показатель был превзойден на три миллиона. Влиятельнейшая газета под заголовком «Фондовый рынок взрывается. “Черный вторник” завершает годы бума» писала: «Уолл-стрит сегодня рухнула. Цены на нью-йоркской фондовой бирже катастрофически упали во время очень тяжелых торгов. Всего лишь за несколько часов национальные компании потеряли десять миллиардов долларов. Акции, которые продавались за 20, 30 и 40 долларов всего лишь несколько недель назад, рухнули так, что теперь они стоят центы, так как происходит отчаянная гонка, чтобы их продать». За неделю паники на бирже было потеряно около 30 миллиардов долларов (больше, чем все расходы правительства за время мировой войны).

Вначале казалось, что речь идет о случайном, хотя и крайне пагубном крахе биржевых спекулянтов. Но взрыв на бирже не просто вызвал эффект домино, но и был порожден глубокими экономическими причинами, связанными с неконтролируемыми капиталовложениями, строительной, торговой и промышленной лихорадкой, неплатежеспособным спросом на избыточные товары, высокими таможенными тарифами, фактически преграждавшими доступ европейской продукции на американский рынок.

В результате последовало разорение свыше пяти тысяч американских банков, стоимость акций к 1933 году уменьшилась почти в пять раз. Девять с лишним миллионов рядовых граждан США лишились своих сбережений. Одно за другим закрывались промышленные предприятия, прекращали существование строительные фирмы. Каждую неделю примерно 100 тысяч человек лишались работы, к 1932 году число безработных выросло до 12 миллионов, а в следующем году к ним прибавились еще два миллиона человек. Доходы фермеров сократились на 60 процентов, цены на сельхозпродукты упали в два-три раза, но рядовые городские жители отнюдь не торжествовали по этому поводу, так как их покупательные возможности подчас сводились к нулю.

«Страна была на волосок от гибели, — говорил по этому поводу Рузвельт. — Страна погибала». Во много раз увеличилось число самоубийств. Известный журналист Уильям (Уилл) Роджерс язвительно написал о глубочайшем противоречии между вчерашним и нынешним днем американца: «Мы стали первой нацией в истории человечества, отправившейся в приют для нищих в автомобиле».

Из Соединенных Штатов кризис распространился на страны Латинской Америки и Европу, где катастрофа оказалась ничуть не меньшей.

Президент Гувер при всем своем государственном опыте поначалу не мог в должной мере осознать, что же, собственно, произошло. В марте 1930 года он объявил, что самые тяжелые последствия краха, в частности в области безработицы, будут преодолены в ближайшие 60 дней. На самом деле Великая депрессия продолжалась еще более трех лет, а последствия ее весьма болезненно ощущались как в Америке, так и за ее пределами вплоть до Второй мировой войны.

Став губернатором, Рузвельт почувствовал, что американское процветание сопряжено с серьезными проблемами. Он знал, что цены на сельскохозяйственную продукцию из года в год падают, что закон Макнери—Хогена о субсидиях фермерам, частично покрывающих их убытки, многократно проводимый через конгресс, но каждый раз получавший вето президента, только маскировал углублявшуюся хозяйственную дыру. В соответствии с ним намечалось создать федеральное агентство, которое должно было поддерживать цены на сельскохозяйственную продукцию, в частности на зерно, на уровне довоенных. Закупая продукцию, а затем продавая ее за рубеж по убыточным ценам, государство взяло бы на себя потери фермеров.

Рузвельту стало известно, что, несмотря на запрет Гувера, в ряде штатов сходные мероприятия проводятся в жизнь. Сам нью-йоркский губернатор повел себя осторожно: он не поддержал этот законопроект, не копировал его в законодательстве штата, но присматривался к нему, взвешивал позитивные и негативные стороны. Позже, став президентом, он использовал некоторые положения этого так и не введенного акта в своей политике вывода американского аграрного сектора из кризиса.

Рузвельту докладывали, что за шесть лет с 1923 года заработная плата рабочих в среднем выросла на десять процентов, тогда как производство — на 40. Хотя рабочие, особенно высококвалифицированные мастера, были более или менее удовлетворены таким положением, возникшая диспропорция означала, что перепроизводство товаров, всё менее пользовавшихся обеспеченным спросом, неизбежно даст себя знать в более или менее близком времени. Все эти проблемы, однако, не стояли в качестве непосредственной опасности, как бы перекрывались частными займами, дешевым и доступным кредитом, психологией «вечного» потребительского процветания. Возник гигантский мыльный пузырь, который мог прорваться в любой момент, что и произошло осенью 1929-го.

Ощущая, что не всё благополучно в американской экономике, Рузвельт, как и другие политики и специалисты в хозяйственной области, вначале не предполагал, что грядет катастрофа такого сокрушительного масштаба. Он тщетно надеялся, что меры, принимаемые на уровне штата, как и действия президента в общегосударственном масштабе, остановят начавшийся коллапс. В том, что он неправ, его убеждали Ф. Перкинс и особенно восходящая звезда на американском политическом небосклоне Гарри Гопкинс.

Гарри Ллойд Гопкинс (1890—1946) родился в небогатой семье, часто менявшей место жительства. Отец его сменил множество профессий — был шорником, коммивояжером, золотоискателем и т. д. Образование Гарри получил в колледже штата Айова, а после его окончания переехал в Нью-Йорк, где стал работать в благотворительных организациях. Вдумчивого, трудолюбивого молодого человека особенно ценили за почти всегда точные экономические прогнозы. В 1913—1924 годах он руководил отделом в Ассоциации по улучшению условий жизни бедных, в 1924—1932-м являлся председателем совета директоров нью-йоркской ассоциации по вопросам борьбы с туберкулезом.

Гопкинс познакомился с Рузвельтом в разгар избирательной кампании 1928 года. На Гарри эта встреча произвела огромное впечатление. Рузвельту также понравился этот человек, близкий ему и по манерам, и по взглядам. Хотя Гопкинсу вначале не было предложено место в администрации штата, он стал часто бывать в Олбани, высказывал губернатору советы, прогнозы, предложения, которые принимались к сведению. Так началось сотрудничество с Гарри Гопкинсом, которое станет особенно тесным в военные годы.

Пока же, вначале 1930-го, Перкинс, а затем и Гопкинс стали снабжать губернатора данными о том, что безработица в штате Нью-Йорк, как и по всей стране, развивается катастрофическими темпами. Возникала острая необходимость в оказании помощи людям, не просто потерявшим работу, а уже страдавшим от голода и холода. Помимо чисто гуманитарных соображений, Рузвельт учитывал и опасность социального взрыва, которым была чревата ситуация, если не принять немедленные меры.

* * *

Между тем весной 1930 года появились первые грозные признаки недовольства низов. 6 марта на улицы вышли почти полтора миллиона человек, требовавших работы и хлеба. Полиция разогнала демонстрантов, но причины недовольства нельзя было устранить силой. Власти штата с согласия городской администрации разрешили нищим ночевать на баржах в нью-йоркском порту. Радикализм губернатора возрастал по мере усиления кризиса. В выступлениях он стал резко отзываться о недостатках американской экономической системы. Рузвельт завоевывал себе славу трибуна, ставя в то же время реальную цель — переизбрание на губернаторский пост.

В таких случаях Рузвельт не колебался. По его распоряжению в конце августа 1931 года была образована Временная чрезвычайная администрация помощи (Temporary Emergency Relief Administration — TERA). Губернатор Нью-Йорка оказался первым в США местным руководителем, выступившим инициатором помощи безработным и другим категориям нуждающихся, a TERA стала первым государственным учреждением такого рода. Как подчеркивалось в положении о ее создании, TERA оказывала помощь «не в порядке благотворительности, а в качестве социального долга». Она финансировалась за счет специального прогрессивно-подоходного налога, колебавшегося от 26 долларов с десятитысячного дохода до 1128 долларов с дохода свыше ста тысяч. Работа TERA стала примером для подобных учреждений, которые возникли в некоторых других штатах, а затем и для аналогичной инициативы в общегосударственном масштабе.

Вначале Рузвельт считал, что TERA нужна на краткий срок, ибо, как и подавляющее большинство американцев, не оставлял надежд на то, что безработица рассосется сама собой. Чтобы не дразнить гусей, он поставил номинальным председателем администрации одного из руководителей крупнейшей торговой фирмы «Мейсис» Джесси Стросса. Тот в свою очередь предложил Рузвельту назначить директором-распорядителем энергичного Гарри Гопкинса. В 1932 году место Стросса, получившего назначение на пост посла во Франции, занял Гопкинс. Под его руководством администрация превратилась в мощный инструмент смягчения тягот рядовых жителей штата, страдавших от кризиса. По инициативе TERA и вне ее, непосредственно следуя распоряжениям губернатора, в штате были проведены мероприятия по ограничению детского труда, уменьшению налогового давления на фермеров, пенсионному обеспечению пожилых людей.

Уже в первый год пребывания на губернаторском посту Франклин ввел в обычай инспекционные поездки, для которых использовал небольшой пароход, названный «Инспектор», который даже мог выходить в открытый океан. Но обычный маршрут пролегал от Олбани до Буффало, затем по озеру Онтарио, реке Святого Лаврентия и, наконец, вновь по каналам к реке Гудзон и в Нью-Йорк. На остановках Рузвельта ожидали автомобили, и он имел возможность добраться в самую глубинку, чтобы проверить работу подведомственных штату школ, приютов, больниц, тюрем и других учреждений, собственными глазами увидеть состояние дел.

Почти все мероприятия губернатора встречались в штыки легислатурой, в которой преобладали республиканцы. Особо острая борьба развернулась в апреле 1930 года, когда Рузвельт наложил вето на три дополнения к бюджету, проведенные законодателями и грозившие тяжелейшим образом отразиться на финансовом положении штата, усугубив и без того высокую инфляцию. Оппоненты Рузвельта утверждали, что он нарушает Конституцию США, и Верховный суд штата признал его действия незаконными. Губернатор, однако, был упорен. Он обратился в Верховный суд страны, который, несмотря на преобладание в нем республиканцев и традиционную консервативность, поддержал губернатора. По всей видимости, решающую роль сыграло экономическое состояние штата, весьма живописно представленное в специальном меморандуме губернатора. Решение Верховного суда США было большой победой Рузвельта, укрепившей его позиции не только в штате, но и в масштабах государства.

Сражаться приходилось далеко не только с законодателями-оппозиционерами. Установившиеся ранее терпимые отношения с Таммани-холлом вскоре после избрания Рузвельта были нарушены в результате как острых разногласий внутри самой высшей партийной бюрократии, так и скандального поведения мэра Нью-Йорка Джеймса Джона (Джимми) Уокера. Этот довольно легкомысленный разговорчивый красавчик (его называли плейбоем), ставший мэром в 1926 году, по сути дела, покровительствовал коррупции в собственной администрации и скорее всего сам был в ней замешан, хотя убедительных доказательств этого не имелось. Однако всем было известно, что весельчак Джимми, автор популярных песенок «Полюбишь ли ты меня в декабре, как я любил тебя в мае?» или «Поцелуй за меня всех девушек», любитель развлечений, особенно кино и бокса, менее всего занимается делами городской администрации. Не только в Нью-Йорке, но и по всей стране рассказывали об аферах Уокера с «хористочками», которых он менял одну за другой.

Франклин не раз пытался призвать Джимми к порядку, тем более что у них были неплохие личные отношения, а в 1928 году именно Уокер выдвигал кандидатуру Рузвельта на губернаторский пост. Уговоры стать серьезнее и заняться чисткой собственной администрации ни к каким результатам не приводили. Рузвельт буквально впал в ярость, когда Уокер, несмотря на тягчайший дефицит городского бюджета, установил всего лишь пятицентовую стоимость проезда в городском метрополитене, что, разумеется, резко повысило его популярность среди горожан, но до предела отяготило городской бюджет. В 1929 году он был переизбран мэром, добившись победы над кандидатом республиканцев экономистом и предпринимателем Фиорелло Л а Гуардиа.

В конце концов Рузвельт образовал специальную комиссию под руководством судьи Сэмюэла Сибери для расследования жалоб на администрацию мэра. Полтора года шла ее скрупулезная работа, подтвердившая почти все нарушения, о которых трубила пресса. В частности комиссия обнаружила, что на улицах Нью-Йорка полиция хватала ни в чем не повинных людей, обвиняла их в вымышленных преступлениях, затем появлялись профессиональные «свидетели», которые за мзду подтверждали обвинения. Перед несчастными возникала дилемма: платить взятку или отправляться в тюрьму. Бурный скандал разразился, когда обвиненная в проституции женщина, допрошенная комиссией Сибери и признанная невиновной, была через несколько дней обнаружена убитой в парке Бронкса, а ее дочь-подросток вслед за этим совершила самоубийство.

Преступная безответственность Уокера была убедительно доказана. Что же касается мер, которые следовало бы принять по результатам работы комиссии, то Рузвельт явно колебался. Даже летом 1932 года, когда его кандидатура была выдвинута на президентский пост и он мог воспользоваться нью-йоркским примером, чтобы продемонстрировать свою решимость покончить с коррупцией, он все еще не проявлял уверенности. «Может быть, мне стоит оставить в покое, послать к черту этого маленького мэра, ограничившись только выговором?» — «Нет, это будет слишком слабо», — как бы отвечал он сам себе. После недолгих колебаний Рузвельт поддержал отставку Уокера, а тот был вынужден сбежать в Европу, чтобы не попасть под уголовное преследование.

При этом губернатор внимательно следил за тем, чтобы обо всех его распоряжениях немедленно сообщалось по радио, поскольку информация в прессе запаздывала по крайней мере на день, а кроме того, масса американцев не любила или даже не умела читать. Поэтому администрация в Олбани позаботилась о том, чтобы радиосеть действовала по всему штату. На городских площадях крупных центров, прежде всего мегаполиса, в небольших поселках и даже на фермах устанавливались «громкоговорители». Сообщения о национальных и международных новостях, о спортивных состязаниях и криминальных происшествиях исправно перемежались информацией о мерах, проводимых администрацией штата для преодоления бедствий, а в промежутках звучала популярная музыка, еще более привлекавшая внимание слушателей.

И опять-таки Рузвельт оказался первым американским политиком, полностью осознавшим важность радиопропаганды. Этот опыт также будет всячески использован после его избрания на президентский пост, в частности в почти сразу начатых радиобеседах «у камина». «Мне кажется, — говорил Рузвельт в это время, — что радио постепенно доносит до ушей наших людей интересующие их дела своей страны, которые они не хотят обсуждать, читая ежедневную прессу».

Его расчет оказался совершенно точным. Радиосообщениям население верило больше, чем газетам, к которым привыкло и которые, как оно убеждалось, нередко просто обманывали. Спустя десять лет, 30 октября 1938 года, доверие к радио сыграло с американцами шутку, когда по радиостанции Си-би-эс стал передаваться спектакль по роману Герберта Уэллса «Война миров». Актер, подражая голосу Рузвельта, читал заявление о введении чрезвычайного положения с призывом граждан к спокойствию, велся репортаж о наступлении марсиан на Нью-Йорк и т. п. Сообщение о высадке марсиан приняли за правду примерно миллион человек (шестая часть радиослушателей), возникла паника, которая каким-то чудом обошлась без жертв. Рузвельтовская оценка радио как незаменимого канала пропаганды полностью оправдалась. Он пригласил в Белый дом постановщика и ведущего скандальной передачи Орсона Уэллса и заявил ему: «Вы и я — два лучших актера в Америке».

Рузвельт оказался пионером в использовании еще одного средства массовой информации и пропаганды — документального звукового кино. Первые звуковые фильмы появились в 1927 году. А летом 1930-го, накануне очередных губернаторских выборов, в свет вышел первый в мире звуковой документальный политический фильм «Отчет Рузвельта», в котором с неизбежными преувеличениями рассказывалось о трудах губернатора на благо родного штата и который сыграл немалую роль в его переизбрании.

Во время своего губернаторства Рузвельт продолжал поддерживать тесную связь с адвокатской фирмой Генри Хэккет-та из городка Пекипси в долине реки Гудзон. Это была фирма, услугами которой пользовались многие богатые семьи этой местности. Хэккетт заботился о том, чтобы налоговые декларации Рузвельта и его родных были заполнены правильно и отправлены по назначению в срок. Но, главное, именно через него губернатор помогал своим соседям по Гайд-Парку и окрестностям: позаботился о прокладке по минимальным ценам газовых труб на соседские фермы, об электроснабжении городка, об асфальтировании улиц и даже об обустройстве свинарников таким образом, чтобы минимизировать доносившийся оттуда неприятный запах. Став президентом, Рузвельт продолжал заниматься подобными мелкими делами в интересах земляков, главным образом при посредничестве фирмы Хэккетта.

Расследование дела Уокера и связанные с ним скандальные разоблачения были новым ударом, который Рузвельту удалось нанести по Таммани-холлу. Губернатор, таким образом, активно вмешивался в общенациональные дела своей партии, добиваясь, чтобы между нею и избирателями было как можно меньше «заинтересованных посредников», которые на поверку почти всегда оказывались коррумпированными политиканами. С этого времени когда-то мощное влияние Таммани-холла резко пошло на убыль. В пору президентства Франклина Рузвельта мэр Нью-Йорка Ф. Ла Гуардиа смог полностью его блокировать, превратив в маловлиятельную организацию, действовавшую только в пригородных районах мегаполиса, а затем она отмерла сама собой, прекратив существование в шестидесятые годы.

 

Губернатор готовится к борьбе за президентство

Как комплекс мер, принятых в первый кризисный год, так и умелое преподнесение их публике в качестве выдающейся заслуги Рузвельта (новаторство его административной деятельности было бесспорным, но оно всячески раздувалось в средствах информации, и прежде всего по радио) были решающими для переизбрания его на второй губернаторский срок в 1930 году

В октябре с большой помпой было проведено медицинское обследование губернатора в присутствии представителей двадцати двух страховых компаний, которые привезли с собой массу врачей. Они должны была засвидетельствовать реальное состояние здоровья губернатора.

Непосредственным поводом для обследования было распространение по всей стране анонимной брошюры, в которой заявлялось, что на самом деле Рузвельт болен не полиомиелитом, а сифилисом, что он основал бальнеологический курорт в Уорм-Спрингс именно для того, чтобы скрыть свое заболевание, и имеет наглость принимать ванны вместе с несчастными парализованными детьми.

В результате разносторонней проверки было найдено, что Рузвельт в свои 48 лет имеет здоровье тридцатилетнего. Страховые компании выдали ему полисы на 560 тысяч долларов и при этом заявляли, что готовы даже увеличить сумму страховки до миллиона, хотя обычно ее величина не превышала 50 тысяч долларов.

Чуть забегая вперед сразу отмечу, что в 1931 году, когда республиканские деятели потребовали еще одной медицинской экспертизы, причем на этот раз ее должны были проводить подобранные ими врачи, Рузвельт вновь дал согласие. Специалист по внутренним болезням, кардиолог и психиатр пришли к единодушному выводу: «Его здоровье и выносливость таковы, что позволяют ему выдержать любые требования частной и общественной жизни».

Предвыборная кампания проходила как раз перед отставкой мэра Нью-Йорка, на скандале стремились погреть руки как демократы, так и республиканцы: первые использовали его, чтобы продемонстрировать принципиальность и твердость губернатора, который заслуживает переизбрания, чтобы столь же решительно защищать интересы простых американцев и не допускать беззакония и коррупции; вторые акцентировали внимание на затягивании расследования, на непоследовательности и нерешительности Рузвельта, и пророчили, что в случае избрания на пост мэра неподкупного и компетентного Ла Гуардиа положение мегаполиса чуть ли не сразу же изменилось бы к лучшему.

Для того чтобы противопоставить Рузвельту республиканского кандидата, в штат съехалась партийная верхушка, включая государственного секретаря Генри Стимсона, военного министра Патрика Хёрли, заместителя министра финансов Огдена Миллса. Они энергично агитировали за ветерана и героя мировой войны Уильяма Донована, в свое время воевавшего в чине полковника на Западном фронте, получившего много наград, заслужившего кличку Дикий Билл за храбрость и самоотверженность, а после войны ставшего советником Г. Гувера, однако их усилия оказались тщетными.

Выборы 1930 года явились новой важной победой Рузвельта, который был переизбран большинством в 725 тысяч голосов, из них свыше 550 тысяч принадлежали мегаполису. Хотя республиканцы понесли урон по всей стране, их поражение было особенно ощутимым в штате Нью-Йорк. Результаты Рузвельта намного превосходили даже феерические победы его предшественника Эла Смита. С этим успехом должны были считаться не только республиканцы, но и однопартийцы нью-йоркского губернатора, которые ранее относились к нему несколько настороженно. По требованию Рузвельта все празднества по случаю переизбрания были отменены. Церемония вступления в должность обошлась в 3,5 тысячи долларов — в шесть раз дешевле предыдущей. Администрации были даны указания о строжайшей экономии.

В этих условиях шеф Таммани-холла и руководитель нью-йоркских демократов Джеймс Фарли смог круто сменить курс. Он согласился выступить с заявлением, текст которого написал Луис Хоув. «Я не вижу, как мистер Рузвельт сможет избежать участи стать следующим партийным кандидатом в президенты даже в том случае, если никто и пальцем не шевельнет, чтобы это осуществить», — было сказано человеком, который еще недавно считал Рузвельта нежелательным выскочкой.

Понимая, что это лишь красное словцо, что немало сил и средств потребуется затратить на достижение поставленной цели, Рузвельт тем не менее торжествовал, осознавая, что по направлению к ней сделан новый важный шаг Пригласив через несколько дней Хоува и секретаря штата Эдварда Флинна для беседы в губернаторскую резиденцию и вопреки обычаю предложив им переночевать у него, хозяин в вечернем задушевном разговоре заявил Флинну: «Эдди, я попросил тебя остаться здесь именно потому, что верю в свое выдвижение на [пост] президента в 1932 году».

Конечно, это звучало немного смешно — предложить переночевать в его доме, потому что ему предстоит президентская кампания! Но, с другой стороны, такое внезапное заявление свидетельствует о том, что Рузвельт находился в состоянии подлинной эйфории и до глубины души хотел, чтобы его радость сполна разделили самые близкие люди, которым он был во многом обязан своей победой.

Боевое настроение проявлялось во всём. Нервное возбуждение даже положительно повлияло на состояние здоровья. Франклин сократил свое пребывание в Уорм-Спрингс с трех месяцев до шести недель. При одном из очередных осмотров лечащий врач сказал пациенту, что у того грудь шире, чем у боксера-тяжеловеса Джека Демпси, чемпиона мира с 1919 по 1926 год и одного из самых популярных боксеров в истории США. Рузвельт ответил: «Демпси бывший, а я нет».

Такого рода сведения проникали в прессу (несомненной была вполне сознательно организованная утечка информации) и создавали впечатление, что Франклин Рузвельт в основном выздоровел, его тяжкое заболевание осталось в прошлом, он теперь не калека, которого следует жалеть, а физически полноценная личность, способная нести нелегкий груз государственных обязанностей, а его хромота — малозначительный результат перенесенного заболевания.

* * *

В политическом отношении позиции Демократической партии и Рузвельта как ее возможного кандидата на президентский пост были теперь сильны как никогда.

Робкие антикризисные мероприятия Гувера не давали результатов. Более того, введенный в 1930 году тариф Смита—Хоули так поднял ввозные пошлины на зарубежные товары, что они стали фактически запретительными. Администрация Гувера оправдывала эту меру, приведшую к резкому повышению цен на внутреннем рынке, тем, что американские товары становятся конкурентоспособными за рубежом. Но ответом было повышение тарифов в странах Европы. Между государствами, даже благожелательно относившимися друг к другу, фактически разразилась таможенная война, которая еще углубила мировой кризис.

К 1931 году повсеместно созрело требование немедленного оказания правительственной помощи неимущему населению. Примеры такого рода были за рубежом. Более того, Гуверу рассказывали о деятельности TERA в штате Нью-Йорк и в связи с этим упоминали о смелости, с которой местный губернатор пошел на административное вторжение в хозяйственную жизнь.

Президент, однако, оставался непреклонным. Он упорно повторял, что не желает отказываться от традиционной американской веры в индивидуальную ответственность, что прямая помощь сделает людей зависимыми от правительства и подорвет их способность зарабатывать себе на жизнь. Для нормальных обстоятельств это были вполне логичные суждения. Однако теперь были иные времена, и с этим следовало считаться не только из гуманных соображений, но и из политического прагматизма.

А ситуация как на международной арене, так и внутри США становилась всё хуже. В Германии на волнах кризиса к власти рвалась экстремистская Национал-социалистическая рабочая партия Гитлера. Правые авторитарные режимы в других европейских странах также искали выход из экономических и социальных неурядиц в сильной государственной власти.

Пример такой сильной власти, способной не допустить кризиса и, более того, строить мощное индустриальное государство, многие левые интеллектуалы, включая американцев, например всемирно известного писателя Элтона Синклера или менее знаменитого, но также читаемого Теодора Драйзера, видели в СССР. Нью-йоркский губернатор, внимательно следивший за прессой, имел возможность черпать разностороннюю информацию о том, что происходило в тоталитарных государствах (этот термин уже зародился и пока распространялся на фашистскую Италию Муссолини и сталинский Советский Союз).

Рузвельту были чужды и та и другая личности, особенно Сталин, как раз в это время предпринявший насильственную коллективизацию сельского хозяйства, чреватую гибелью миллионов людей. Но к хозяйственным инструментам тоталитарных систем, в частности к активному государственному вмешательству в экономические и социальные дела, он присматривался, понимая, что кое-что следовало бы если не заимствовать, то, по крайней мере, учесть.

Гувер же не уставал повторять, что в России — стране с трудолюбивым населением, богатыми природными ресурсами — принципы свободного рынка не действуют и она продолжает прозябать в отсталости. На то, что в стране тоталитарного типа возможна хозяйственная модернизация, президент предпочитал не обращать внимания.

Серьезные опасения Рузвельта вызывало и обострение внутренней ситуации. Депрессия, приведшая к многомиллионной безработице и нищете, вела к радикализации настроений. Виновником своих бед массы людей считали Гувера, который обещал им процветание, но, по их мнению, грубо обманул ожидания. На окраинах городов возникали поселения бездомных и неимущих, сооруженные из негодных к употреблению древесных остатков, кусков металла, камней и даже картонных коробок. С легкой руки шефа пропагандистского отдела Национального комитета Демократической партии Чарлза Миклзона эти поселения получили прозвище «гувервилли». А отсюда пошли и другие термины: газеты, которыми укрывались на ночь здешние обитатели, называли «гуверовскими одеялами», а диких кроликов, которых ловили, чтобы употребить в пищу, «гуверовскими поросятами».

В некоторых случаях власти шли на уничтожение «гувервиллей» за нарушение неприкосновенности частной собственности, но, как правило, делали вид, что не замечают их. Правда, с 1931 года в качестве благотворительной акции на улицы крупных городов стали вывозить «суповые кухни». Ими, разумеется, пользовались, но и они вызывали всё большее раздражение нищих, поддававшихся радикальным настроениям.

Коммунистическая партия США, которая ранее, несмотря на щедрые финансовые вливания Москвы, являлась незначительной и совершенно не влиятельной интеллигентской группой, в годы кризиса увеличила свою численность примерно до 50 тысяч человек, что в масштабах страны было немного, но свидетельствовало об определенной тенденции.

Только после долгих колебаний Гувер решился на весьма ограниченное государственное вмешательство. В 1932 году была образована Корпорация финансирования реконструкции, через которую государство предоставило заем в два миллиона долларов банкам, промышленным предприятиям, строительным и страховым компаниям, железным дорогам и представителям других отраслей бизнеса, чтобы помочь им восстановить свою деятельность. Предполагалось, что оздоровление хозяйства приведет к сокращению безработицы и некоторому повышению уровня жизни. Одновременно были выделены 700 миллионов долларов на финансирование общественных работ. Проводились эти меры вяло и сколько-нибудь существенного влияния на жизнь страны не оказали, поскольку само их введение сильно опоздало.

* * *

Радикальные настроения обострились еще больше, когда страну облетела весть о насильственном разгоне «бонусной армии». Речь шла о походе на Вашингтон ветеранов Первой мировой войны в мае 1932 года. Эти люди еще в 1924-м получили свидетельства (бонусы) о выплате им определенных сумм начиная с 1945 года. Ветераны требовали немедленной оплаты бонусов, с полным основанием заявляя, что просто не доживут до указанного срока.

Протестующие держатели бонусов, многие вместе с семьями (всего около 43 тысяч человек), разбили свой лагерь прямо в центре столицы, неподалеку от Капитолия. Они называли себя Бонусным экспедиционным корпусом по ироничной аналогии с Американским экспедиционным корпусом в Европе в 1918 году. Два месяца власти терпели это нарушение столичного порядка, но в конце концов после бесплодных уговоров против ветеранов были применены регулярные воинские силы. Применяя слезоточивый газ, удары прикладами винтовок, выстрелы в воздух, а иногда даже прямо в толпу, они ликвидировали лагерь ветеранов. Для пущего устрашения туда были направлены несколько танков.

Этими силами командовали начальник штаба армии США генерал (а не полковник, как утверждает А. И. Уткин) Дуглас Макартур и полковник Дуайт Эйзенхауэр — будущие прославленные полководцы Второй мировой войны. Было просто чудом, что в возникшей суматохе погибло всего несколько человек. Поскольку ветераны разбили свой лагерь на берегу речки Анакостии, притока Потомака, пресса ехидно прозвала их бесславный разгон, которым командовали высшие военные чины, «битвой при Анакостии».

Франклин Рузвельт встретил известие о разгоне ветеранов с серьезной тревогой и в то же время с некоторым злорадством. Разумеется, он сочувствовал безоружным несчастным людям, требовавшим выплаты обещанных небольших сумм сейчас, а не через полтора десятилетия. Но в то же время он понимал, насколько подрывают авторитет республиканцев непродуманные действия властей. Когда его спросили, будут ли теперь, по его мнению, рядовые сторонники этой партии голосовать за ее кандидатов, Рузвельт ответил вполне определенно: «Нет, дело зашло слишком далеко. За четыре года моего пребывания на посту губернатора в штате, охваченном депрессией, я никогда не вызывал Национальную гвардию. Я всегда говорил, что подавление не будет эффективным, когда существуют обоснованные жалобы». А на вопрос, как в данной ситуации поступил бы он, если бы был президентом, Рузвельт отделался легкомысленным ответом: он-де послал бы демонстрантам кофе и бутерброды, а затем предложил выбрать делегацию, с которой обсудил бы назревшие проблемы. Это была только риторика, но она оказывала буквально магическое влияние на общественное мнение, которое по мере углубления кризиса всё более отворачивалось от республиканцев. При этом, разумеется, Рузвельт предпочитал не вспоминать, что его не раз уговаривали поставить под ружье Национальную гвардию, чтобы она разгоняла воинственные демонстрации безработных в его собственном штате, грозившие перерасти в подлинные бунты. Он несколько раз соглашался, но в последний момент отказывался, и теперь с лихвой пользовался преимуществами, полученными в результате воздержания от этого весьма опасного шага.

Российский исследователь В. Л. Мальков констатирует: «Внутренне Рузвельт, пожалуй, сознавал глубже и быстрее, чем кто-либо другой в руководстве Демократической партии, необходимость назревших перемен, но выработанная с годами привычка быть скрытным, не посвящать никого (даже самых близких единомышленников) в свои планы, вера в эффект внезапности удерживали его от каких-либо определенных заявлений на этот счет». Действительно, его действия на губернаторском посту были ограниченными, а заявления носили преимущественно общий характер. Весной 1931 года, например, он говорил о необходимости экспериментировать, доверив государственное управление «позитивному руководству».

Между тем разгон ветеранов, свидетельствовавший не о силе, а о растерянности правительства Гувера, усилил протестные настроения. Однако эти настроения были далеки от тех надежд, которые возлагали на них и крайне правые, ориентировавшиеся на германских нацистов, и крайне левые, образцом для которых являлся Советский Союз. Расстановка сил в американской двухпартийной системе существенно не изменилась. Подавляющее большинство населения полагало, что тяжелые болезни, отдававшиеся болью по всей стране, можно вылечить не хирургическим путем, а при помощи традиционных средств американской демократии, главным из которых был избирательный бюллетень.

В этих условиях шансы Рузвельта стать кандидатом от Демократической партии, а затем выиграть президентские выборы становились всё более реальными, и немалую роль в этом сыграла «битва при Анакостии». После нее Рузвельт официально принес извинения нации за то, что в 1920 году рассматривал Гувера в качестве возможного кандидата в президенты от демократов.

Различные слои населения чувствовали себя в той или иной мере связанными с ним. Он подходил многим, в том числе консервативно настроенным традиционалистам, своей принадлежностью к белым протестантам с давней патриотической традицией. К нему хорошо относились многие фермеры, зная его любовь к природе и принятые им меры по ее сохранению. Представители большого бизнеса отмечали его связи с кругами Уолл-стрит, а прогрессивно настроенная интеллигенция, в особенности интеллектуалы Нью-Йорка, подчеркивала его передовую риторику и прекрасное знание международных отношений, столь важное в условиях, когда в мире нарастала нестабильность. Аристократические слои Юга были удовлетворены его интересом к их проблемам, особенно четко проявлявшимся с тех пор, как он стал часто бывать в Уорм-Спрингс. Но, что было особенно важно, к Рузвельту всё более позитивно относились организованные рабочие, объединенные в АФТ, и городские неимущие. Его часто противопоставляли Гуверу, ставя тому в пример программы TERA, реально облегчившие крайне бедственное положение безработных и бездомных.

 

Формирование предвыборного штаба, финансовой базы и программы

Но многолетнего политического опыта, связей в различных социальных кругах, даже богатства для желанной победы на президентских выборах недостаточно. Необходим был штат — точнее, штаб — опытных, наблюдательных, вдумчивых специалистов, обладавших даром устного и особенно письменного слова, которые помогли бы Франклину перевести реальную, но далеко не гарантированную возможность в действительность. Сами члены штаба должны были обладать определенными социальными связями и поставить их на службу шефу, жертвуя собственными амбициями и планами, подчас отказываясь от личной жизни, чтобы каким-то случайным образом не повредить общему делу

В центре этого штаба находились две хорошо знакомые нам фигуры — Элеонора Рузвельт и Луис Хоув. Элеонора вела самостоятельную жизнь, с мужем общалась заботливо, дружески, уважительно, но держа некоторую дистанцию. Однако теперь, когда на карту было поставлено будущее, она также полностью отдалась предвыборным делам, а ее связи в среде женской общественности, левых интеллигентов и даже организаций чернокожих могли сослужить хорошую службу Хоув самоотверженно работал на Рузвельта уже двадцать лет, фактически отказавшись от каких-либо собственных жизненных планов. Его идея фикс, буквальная одержимость намерением сделать Франклина президентом стала уже притчей во языцех в кругу близких людей. Новыми членами команды стали Эдвард Флинн, Сэм Розенман, Бэзил О'Коннор, Джеймс Фарли и Том Коркоран.

Флинн, являвшийся заместителем Рузвельта на губернаторском посту (его должность, как мы помним, официально именовалась «секретарь штата»), происходил из богатой семьи выходцев из Ирландии. Юрист по образованию, он ряд лет провел в качестве руководителя партийной организации демократов в Бронксе. Вежливый, всегда безупречно одетый, Флинн был в то же время весьма жестким в тех вопросах, которые считал для себя принципиальными, и главным среди них являлось противостояние коррупции, которая, по его словам, была хуже чем аморальной — она была глупой.

Розенман, также нью-йоркский юрист, сблизившийся с Рузвельтом во время избирательной кампании 1928 года, человек безупречной личной репутации, имел склонность к детальному, систематизированному анализу явлений, раскладыванию их «по полочкам», что позволяло давать убедительные рекомендации. Франклин восхищался не только упорядоченным умом Сэма, но и его блестящим слогом.

Все названные фигуры были в первую очередь политическими советниками. Они разбирались в экономических делах, но всё же были далеки от «кухни» большого бизнеса. И здесь незаменимой была помощь со стороны О'Коннора, старого приятеля и партнера Рузвельта по юридической конторе, по делам в Уорм-Спрингс. Будучи юристом и филантропом, О'Коннор предпочитал вести дела крупных промышленных и торговых фирм, в которых превосходно разбирался, став знатоком подноготной, вплоть до самых интимных деталей, наиболее крупных корпораций. Возможно, он мог бы использовать эти знания не всегда привлекательных дел воротил бизнеса в личных целях, для собственной наживы, но считал такие методы ниже своего достоинства. Его опыт и знание делового мира теперь были полностью отданы Рузвельту.

Еще один деятельный член команды, Джеймс Фарли, выросший в политике от руководителя партийной организации графства Стоуни Пойнт до председателя ассамблеи штата Нью-Йорк, был мастером на все руки. Он знал политические хитросплетения и умел развязывать сложные узлы, которые, казалось, можно было только разорвать, был неплохо знаком с бизнесом, отличался несвойственной другим членам штаба Рузвельта скромностью в быту — не пил, не курил, посещал каждую воскресную церковную службу. Но главное — у него были свои подходы к своенравной и подчас весьма упрямой рабочей бюрократии АФТ. Каждый раз, когда возникали споры, Фарли находил с ней общий язык, и организованные рабочие обычно поддерживали Рузвельта.

Наконец, активным помощником, а позже и другом Рузвельта стал Том Коркоран. Получив образование в авторитетном Брауновском университете (Провиденс, штат Род-Айленд), а затем в правовой школе Гарварда, он служил помощником судьи в Верховном суде США, работал в юридической фирме в Нью-Йорке. Случайно познакомившись с тем, как вдумчиво и изобретательно он вел дела, Рузвельт-губернатор стал поручать ему разнообразные задания. Коркоран не только выдвигал идеи, но и оформлял предложения в законопроекты. К тому же он превосходно владел аккордеоном и нередко развлекал уставших членов команды музыкой.

В июне 1932 года Фарли отправился в разведывательную поездку по штатам. Он встречался с деятелями Демократической партии, выяснял их настроения, в случае необходимости убеждал их, что Рузвельт является наиболее достойным кандидатом. Как он позже информировал шефа, самые серьезные сомнения возникали по поводу состояния здоровья Рузвельта. Фарли убеждал, что Рузвельт, за исключением ног, просто пышет здоровьем: «Я был вместе с ним в Цинциннати четыре недели назад, и он крепко пожал руки 1500 человек».

Высоко оценивая работу всех членов своей команды, Рузвельт особо выделял Фарли, о чем не раз говорил и писал ему. После перевыборов на губернаторский пост в 1930 году он даже сделал сравнение: «Вы проделали великолепную работу. Я полагаю, что мы с Вами являемся сочетанием, которое не существовало со времен Кливленда и Ламонта». (Гровер Кливленд, президент США с 1885 по 1889 год и с 1893 по 1897-й, был в первый раз избран на этот пост, являясь губернатором Нью-Йорка, во многом благодаря энергичной поддержке и рекомендациям своего доверенного советника Дэниела Ламонта.)

Рузвельт и члены его штаба предприняли попытку привлечь на свою сторону такую влиятельную фигуру, как Эл Смит. В дело включились даже некоторые журналисты. Известный корреспондент газеты «Конститьюшн», выходившей в Атланте, Кларк Хауэлл уговаривал бывшего нью-йоркского губернатора, что он просто не может не поддержать Рузвельта. «Еще как могу!» — последовал ответ. «Почему вы испытываете такую личную враждебность к Рузвельту?» — поинтересовался журналист. Смит ответил не вполне искренне: «Нет, мы в общественном отношении остаемся друзьями. Но… вы знаете, что он никогда не консультировался со мной по поводу ни единой чертовой вещи, большой или малой, с тех пор, как стал губернатором? Он прислушивался к плохим советам и ко всем источникам, враждебным ко мне. Он игнорировал меня!»Злоба и ревность ослепляют людей. Смит даже не заметил, что, вначале назвав Рузвельта своим другом, тотчас после этого стал сыпать упреками в его адрес.

Не менее важной, нежели создание штаба советников, была проблема изыскания средств на предвыборную кампанию. Рузвельт, как мы знаем, был отнюдь не бедным, но всё же не относился к крупным «денежным мешкам», а в 1920-х годах подчас оказывался в затруднительной финансовой ситуации. Оплачивать из своего кармана все предвыборные дела, требовавшие миллионных затрат, ему было явно не по силам. Пришлось обращаться за помощью к тем, кто считал, что именно нью-йоркский губернатор сможет вызволить экономику страны из катастрофической ситуации, прорвавшись сквозь догмы о «чистоте» частного предпринимательства и решительно используя государственную машину.

В числе первых, кто откликнулся на призыв Рузвельта или сам предложил финансовую помощь, были его старый знакомый миллионер Г. Моргентау и видный промышленник У. Вудин.

Генри Моргентау(1891—1967), потомок иммигрантов из Германии, сын банкира, сам видный финансист, особенно интересовавшийся аграрными делами (с 1922 года он издавал журнал «Америкэн агрикалчерист» — «Американский аграрий»), был инициатором создания фонда «Друзья Рузвельта» и внес в него пять тысяч долларов. Для Моргентау эта сумма была небольшой, но главное — он показал пример другим вкладчикам.

Столько же пожертвовал в фонд Уильям Вудин (1868— 1934), являвшийся с 1916 года президентом крупнейшей на восточном побережье США компании по производству товарных вагонов. Будучи членом Республиканской партии, Вудин в весьма пожилом возрасте поменял политическую ориентацию, став одним из страстных сторонников наиболее вероятного демократического кандидата. Оба основателя фонда сразу же после вступления Рузвельта на пост президента были вознаграждены, получив министерские посты.

За первыми дарителями вскоре последовали новые, и фонд «Друзья Рузвельта» рос довольно быстро, несмотря на кризис.

Благодаря полковнику Эдварду Хаусу, когда-то состоявшему советником президента Вильсона, были установлены связи с кругами прогрессистов на Западе, в частности в Калифорнии. Весьма полезным оказалось и знакомство с Корделлом Халлом. О нем следует сказать особо.

Корделл Халл (1871 — 1955) родился и провел почти полвека в южном штате Теннесси, получив специальность юриста в тамошнем Камберлендском университете. Вступив в Демократическую партию, он стал активно участвовать в политической деятельности. В 1893 году в возрасте двадцати двух лет он был избран в палату представителей штата, а с 1903-го являлся судьей. В 1907—1921 годах Халл был членом палаты представителей Конгресса США. Проиграв выборы 1920 года, он стал председателем исполнительного комитета Демократической партии, но занимал этот влиятельный пост недолго, так как в 1923-м вновь был избран в палату представителей. Вначале он специализировался на финансовых проблемах, участвуя в разработке законопроектов в этой области (в частности, был автором федерального закона о ставках заработной платы 1913 года). Постепенно у Халла усилился интерес к международным делам, который он постоянно развивал, общаясь с зарубежными деятелями. Он обогатил свой политический опыт, участвуя в предвыборной борьбе 1928 года в качестве кандидата в вице-президенты, но вместе с Элом Смитом это сражение проиграл. В 1931 году на дополнительных выборах после смерти сенатора Л. Тайсона Халл был избран в сенат США от своего родного штата.

Установление с Корделлом Халлом дружеских и деловых отношений было важно Рузвельту и потому, что этот новый партнер давал весьма компетентные советы по вопросам финансов и особенно мировой политики, и потому, что он был связующим звеном с южными демократами, которые традиционно составляли консервативное крыло партии и с которыми следовало поддерживать самые близкие отношения. Рузвельт нередко просто приходил в бешенство из-за жесткости и упорства Халла, но сдерживал себя и считался с этим человеком недюжинного ума, обладателем огромного опыта. Не случайно после избрания Рузвельта президентом США Халл занял пост государственного секретаря, то есть министра иностранных дел, и пробыл на нем дольше всех своих предшественников и преемников.

В марте 1931 года на Медисон-авеню в самом центре Нью-Йорка появилась штаб-квартира Рузвельта, которую почти не покидали Хоув и Фарли, а в июне сам он впервые выступил с докладом по общенациональным проблемам на конференции губернаторов штатов. Он говорил о необходимости понизить импортные пошлины, проводить осторожную политику прогрессивного налогового обложения, ввести страхование от болезни и безработицы, вообще добиться «лучшего баланса междудеревенской и городской жизнью».

Наблюдатели единодушно отмечали, что его позиции резко отличаются не только от гуверовских, но и от установок наиболее консервативно настроенных деятелей Демократической партии, признанным лидером которых считался Джон Рэскоб. Этот финансист и менеджер крупнейших корпораций (он был руководителем строительства Эмпайр-стейт-бил-динг — самого высокого в то время здания США, поддерживал тесные связи со знаменитой фирмой «Дженерал моторе» и химической империей Дюпонов, которые в конце концов слились в единый картель) являлся, как уже говорилось, председателем Национального комитета Демократической партии с 1928 по 1932 год, но реально выражал взгляды лишь части ее деятелей. Поддерживая Эла Смита, Рэскоб был страстным противником прогрессистских инноваций, провозглашаемых Рузвельтом.

 

Предвыборная кампания. «Мозговой трест»

Рузвельт объявил о своем вступлении в предвыборную борьбу 22 января 1932 года в письме секретарю комитета Демократической партии штата Северная Дакота в связи с предстоявшими в этом штате 15 марта первичными выборами. В письме говорилось: «Если партийные лидеры партии в вашем штате пожелают, чтобы мое имя было представлено на будущих первичных выборах в штате как кандидата Демократической партии на пост президента, я охотно даю согласие, полностью осознавая честь, которая мне этим будет оказана. Долг каждого американца служить на публичной должности, если он будет призван на нее».

Через неделю после этого Франклин в Гайд-Парке отпраздновал свое пятидесятилетие в кругу родных и близких. Он был полон боевого задора и даже осмелился впервые в жизни написать стихотворение, художественно очень слабое, но интересное тем, что сочетало теплые чувства по отношению к трем дамам: матери, жене и… политике. Вот это стихотворение в оригинале и переводе:

Основная мысль первого крупного предвыборного выступления Рузвельта на ежегодной конференции губернаторов, которая на этот раз происходила в столице страны 24—25 февраля 1932 года, состояла в том, что государство должно защищать простого человека, находящегося в основании социальной пирамиды, от катастрофы, для чего правительственным органам следует осуществить «лучшее планирование нашей социальной и экономической жизни», а средствами для этого являются страхование граждан на случаи болезни, безработицы, усовершенствованная налоговая система, пониженные экспортно-импортные пошлины, рациональное использование земельных богатств и даже плановое перераспределение населения по регионам.

Таким образом, Рузвельт, вопреки всем канонам, существовавшим и у республиканцев, и у значительной части демократов, энергично высказался за прямое и активное вмешательство государства в хозяйственную и социальную жизнь. Государство, по его мнению, не должно ограничиваться ролью «ночного сторожа», который, согласно представлениям классического либерализма, имеет минимальные обязательства — охраняет граждан от насилия, воровства, мошенничества, обеспечивает исполнение договоров, заключенных частными лицами и их объединениями. Рузвельт и его единомышленники отвергали старую прогрессистскую мечту о создании идеального общества мелких производителей. Они полагали, что необходимы глубокие структурные реформы по инициативе государства, которое должно исходить из современной реальности — существования корпоративного предпринимательства, но в то же время при сохранении мелкого и среднего производства и при удовлетворении первоочередных жизненных потребностей малоимущих слоев населения как в городе, так и в деревне.

Главным, зловещим фактором, определявшим весь характер президентской предвыборной кампании 1932 года, являлась Великая депрессия. В межпартийной борьбе экономические проблемы не просто переплетались, а были неразрывно связаны с политическими. Те, кто отвергал курс Герберта Гувера, естественно, исходили из того, что все беды, обрушившиеся на американский народ в 1929 году и еще не преодоленные, проистекали из его ошибок, нерешительности и просто недальновидности. Простому американцу было наплевать на то, что кризис носил мировой характер, что на европейские страны он обрушился ничуть не меньше, чем на Соединенные Штаты.

Такой ситуацией, естественно, воспользовались политики из Демократической партии. Подавляющее большинство их поддержало кандидатуру Франклина Рузвельта, который, по их мнению, на посту губернатора показал себя новатором, знатоком экономических проблем и смог в какой-то степени смягчить воздействие кризиса на низшие слои населения штата Нью-Йорк и прежде всего улучшить поначалу почти взрывную ситуацию в крупнейшем мегаполисе мира.

Он, однако, отлично понимал, что помимо ближайших советников остро нуждается в людях, имеющих академические знания и опыт, способных осуществлять долгосрочное планирование политики и намечать краткосрочные решения не на основании внутренних импульсов и догадок, а на базе серьезного анализа. Так стал формироваться «мозговой трест» Рузвельта (термин, придуманный Хоувом; вначале эта группа шутливо именовала себя «тайным советом»), первыми рекрутами которого стали уже известный нам Сэм Розенман и привлеченный им Раймонд Моли, 44-летний профессор-политолог Колумбийского университета. Рузвельт сразу очаровал Моли своей теплотой, активностью, а главное — идеями, которые были близки к тем, которые вынашивал он сам и которые, как он полагал, следовало развить в цельную систему.

Моли в свою очередь привлек в качестве консультантов своих коллег по Колумбийскому университету — авторитетного специалиста по аграрным проблемам Рексфорда Тагвелла и юриста Адольфа Бёрли.

Бёрли был своего рода вундеркиндом — в 17 лет окончил Гарвардский университет, а в 21 год получил ученую степень. Незадолго до согласия работать консультантом Рузвельта он стал известен своей книгой о корпорациях, написанной в соавторстве с Гардинером Минсом, в которой доказывалось, что концентрация крупной промышленности и экономической власти в руках всё сужавшегося круга собственников — процесс естественный, неизбежный и благоприятный для хозяйственного развития, однако он должен сочетаться с сохранением в экономике среднего класса и даже преобладанием его в отраслях, связанных с обслуживанием населения, а регулировать этот процесс должно правительство.

Что же касается Тагвелла, то он, принимая концепцию Бёрли применительно к промышленности, стремился в то же время найти научные решения преодоления катастрофического падения цен на сельскохозяйственные продукты, наблюдавшегося в последние годы. Резкой критике экономической политики правительства Гувера он посвятил одну из своих книг. Автор полагал, что элементы хозяйственного планирования, практиковавшиеся во время Первой мировой войны, были успешными, и в условиях кризиса выступал за проведение такого эксперимента в сельском хозяйстве, в частности за введение контроля над ценами и объемом производства. В 1927 году он два месяца провел в СССР, изучая советскую аграрную политику (это было время так называемого нового нэпа, когда власти сделали наибольшие уступки частным крестьянским хозяйствам). Наблюдения привели Тагвелла к выводу о возможности использовать советский «аграрный инструментарий» в американских условиях. Он, однако, решительно отказался от этой идеи, когда в Советском Союзе началась сталинская «сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса». Тем не менее он оставался наиболее левым из ученых — консультантов Рузвельта.

Может показаться удивительным, что члены «мозгового треста» в основном оказались сотрудниками Колумбийского университета, что Рузвельт не обратился за помощью к ученым из других престижных учебных заведений, включая свою альма-матер — Гарвард. Объяснение здесь весьма прозаическое: члены «мозгового треста» должны были встречаться часто, буквально по тревожному сигналу, а у штаба Рузвельта просто не было денег на оплату командировок. К тому же не следует забывать, что гражданская авиация только появлялась, а поездки по железной дороге требовали немало времени.

Оказавшиеся в окружении Франклина ученые удачно дополняли друг друга, и «мозговой трест» в целом работал хорошо, хотя, как любой живой организм, подчас давал сбои, приводившие к ошибочным решениям. Так или иначе, Рузвельту удалось собрать коллектив интеллектуалов, способных к творческому, неординарному мышлению, к динамической смене ориентиров, если они оказывались неудачными, преданных своему шефу и твердо верящих в его успех и высокую ценность для страны его политики.

Члены «мозгового треста» встречались регулярно. У них не было определенной повестки дня, они не читали докладов. Велся вроде бы непринужденный разговор о проблемах страны, к которому, разумеется, каждый из присутствовавших заранее готовился и представлял для обсуждения новые идеи. Такого рода коллективные усилия с тех пор получили название мозговых штурмов. Если члены «мозгового треста» считали себя недостаточно компетентными в каком-то вопросе, они приглашали экспертов, из которых буквально выдаивали конструктивные идеи. Рузвельт, не будучи высоколобым интеллектуалом, с удовольствием приходил на эти встречи, вел себя со специалистами на равных и упивался общением с ними.

* * *

Именно во время таких встреч, а затем и агитационной кампании появился термин new deal, что буквально на русский язык непереводимо. Хитрое слово deal имеет в английском языке множество значений: и большое, но неопределенное количество чего-нибудь, и торг, и переговоры, и тайное соглашение, благоприятное для обеих договаривающихся сторон; оно употребляется даже в карточной игре, означая право раздачи карт. По слухам, его применил к ситуации Моли, но скорее всего оно вошло в употребление спонтанно во время встреч советников.

Видно, немало потрудились сам Рузвельт и хитроумные члены его команды (таких мудрецов простые американцы из глубинки со смешанным чувством презрительного снисхождения и зависти называют яйцеголовыми), чтобы изобрести всеохватывающее название государственной политики будущего президента, которое бы ничего не говорило и в то же время было заманчивым, сулило светлое будущее.

Какую-то роль, видимо, сыграл и тот факт, что термин new deal напоминал слова дальнего родственника Франклина — 26-го президента США Теодора Рузвельта, о котором в разных слоях американского общества сохранилась добрая память. Тедди, как его фамильярно называли, любил говорить о своей политике как о square deal — термин также трудно переводится и означает, правда, весьма приблизительно, справедливую игру

Ретивые московские журналисты сразу же не мудрствуя лукаво перевели на русский язык выкованное «мозговым трестом» Рузвельта название как «Новый курс». Другие возможные переводы — «Новое дело», «Новые заботы» и т. п. — были сразу отброшены, так как звучали пренебрежительно по отношению к политике того лица, с которым Сталин намеревался иметь дело с целью установления между СССР и США нормальных межгосударственных отношений.

При всей неточности перевода он, как оказалось, верно отражал существо задуманных планов, в чем мы скоро убедимся. Вскоре к ключевому слову добавились дополнительные, и Рузвельт, выступая перед рабочими и фермерами, стал говорить о «новом курсе для забытого человека», сосредоточив, таким образом, внимание именно на привлечении симпатий простых американцев.

Не менее серьезной задачей было оттеснение в сторону других возможных кандидатов от Демократической партии. П. Реншоу с полным основанием замечает: «Позднейшее доминирование Рузвельта на американской и мировой арене способно прикрыть от нас тот факт, что его победа в 1932 году отнюдь не была неизбежной».

Хоув занялся долгой и нудной, но крайне необходимой работой — составлял и сопоставлял различные разноцветные картотеки: групп однопартийцев по штатам, которые поддерживали Рузвельта и выступали против него, местных должностных лиц — потенциальных делегатов партсъезда, их ориентации, наклонностей и возможных путей воздействия на них. Явно подсмеиваясь над своим самым верным помощником, Франклин выдал ему удостоверение, гласившее: «Луис Мак-Генри Хоув, генеральный козел [отпущения]».

Обижаться на шефа Луис был не в состоянии. Так будет и в следующие годы, когда Рузвельт просто отодвинул его на второй план, не дав ему государственного поста, и даже стал значительно реже обращаться к нему за помощью и советом. Правда, Хоув считался секретарем президента и жил в Белом доме, но его оттеснили другие, более нужные люди.

Луис Хоув скончался 18 апреля 1936 года в военно-морском госпитале в Бетесде, пригороде Вашингтона, оставаясь верным соратником Рузвельта. До самой смерти он надеялся на скорое выздоровление и на то, что ему еще удастся принять участие во второй президентской кампании. Правда, в его последние дни Рузвельт, так ни разу и не навестивший преданного помощника в госпитале, показал, насколько может быть неблагодарным. Когда Луис попросил сообщить ему прямой телефонный номер для связи с президентом, ему было отказано без объяснений. Конечно, это не могло быть сделано без санкции Рузвельта, который не только предпочитал общаться с более нужными теперь людьми, но и не хотел портить себе настроение видом умирающего многолетнего друга. С явным чувством облегчения Рузвельт писал одному из друзей: «…мы все чувствуем его потерю, но он не получал удовольствия от жизни в последний год».

Наиболее сильным соперником Рузвельта на предстоящем съезде Демократической партии считали Эла Смита. Правда, он не раз говорил, что не собирается баллотироваться в президенты в 1932 году, но при благоприятных обстоятельствах в любой момент мог изменить свое решение. Во всяком случае, когда перешедший в стан Рузвельта Э. Флинн, ранее близкий к Смиту, искренне ему в этом признался, тот обозвал его предателем и добавил: «Давай подождем и посмотрим, как ты предашь и Рузвельта». Вскоре Смит действительно объявил об участии в выборах.

Но он был не единственным возможным оппонентом Рузвельта. Консервативное крыло демократов, выступавшее в защиту традиционного сегрегированного и сельскохозяйственного Юга, против существенного вмешательства в мировую политику, в свою очередь искало приемлемую кандидатуру. Таковая была найдена в лице техасского политика Джона Гарнера, являвшегося в это время лидером демократов в палате представителей.

Особая опасность состояла в том, что в поддержку Гарнера высказался газетный магнат, откровенный реакционер Уильям Рэндольф Хёрст. Принадлежавшие ему периодические издания уже с конца 1931 года начали яростную кампанию в пользу Гарнера и против Рузвельта. Имея в виду заявления Рузвельта о необходимости вмешательства государства в экономическую жизнь, его обвиняли то в коммунизме, то в нацизме или фашизме (между всеми этими понятиями особой разницы не проводили, да и употреблялись эти слова не в качестве политических терминов, а как грубые политические ругательства) и уж во всяком случае предрекали, что его присутствие в Белом доме приведет Америку к гибели. Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, отмечу, что Рузвельт был далек не только от этих экстремистских социально-политических теорий, но вообще от каких-либо «генеральных» систем общественного развития. Он пренебрежительно относился ко всяким рецептам «идеального» устройства общества, не читал проповедовавшую их литературу, полагая, что за такого рода теориями (марксизмом, социал-дарвинизмом и т. п.) скрываются либо догматичные фанатики, либо авантюристы, рвущиеся к власти под демагогическими лозунгами, либо, наконец, помесь тех и других, что он считал особенно опасным.

Опыт сталинского СССР и Германии, где к власти рвались нацисты Гитлера, был у него перед глазами. И это представлялось куда более убедительным, чем хитроумные псевдоученые трактаты. Рузвельт был практиком, знавшим азы истории и современную ситуацию в мире. Он понимал, что насильственными методами строить социальные отношения невозможно, что любые попытки такого рода в конечном счете обречены на провал. Он исходил из того, что необходимо ставить перед собой лишь непосредственные задачи, действовать в пределах общедемократических правил и процедур, разумеется, учитывая соотношение сил, пытаясь повернуть его в свою пользу, играя на политической бирже подобно бирже фондовой.

Еще в начале своей общественной деятельности он стал понимать, что конечные результаты никогда не бывают точно такими, какими их изначально задумывают, что они зависят от безграничного стечения постоянно меняющихся обстоятельств, которые невозможно предвидеть и подчинить себе и к которым следует приспосабливаться, своевременно поворачивать управленческий руль в подветренную сторону. При этом существовали некоторые исходные установки, аксиомы, предопределявшие его политическое поведение, — но отнюдь не догмы, ибо сами они находились в динамике. Ими являлись упрочение рыночных отношений под контролем государства, сохранение демократических норм, соблюдение конституционных основ, постепенность преобразований с целью улучшения положения низших слоев населения при заинтересованности в государственном курсе всего общества, включая корпоративный капитал.

Возвращаясь к выборам 1932 года, отметим, что помимо трех названных возможных кандидатов (Рузвельт, Смит, Гарнер), были и другие претенденты на высший пост от Демократической партии — например мэр Кливленда Ньютон Бейкер, когда-то служивший военным министром в кабинете В. Вильсона. Особым влиянием они не пользовались, но могли всплыть на поверхность в качестве компромиссных фигур.

Рузвельт вынужден был маневрировать, чтобы парализовать усилия одних и ослабить других возможных кандидатов. Поскольку Бейкер в свое время поддерживал идею Лиги Наций, в которую США так и не вошли, Франклин, хотя и был сторонником активности своей страны в международных делах, вдруг стал высказываться в том смысле, что в существующих условиях он «не был бы настроен в пользу американского участия» в этой организации. Одновременно он таким образом стремился ослабить нападки прессы Хёрста, настроенной явно изоляционистски.

Однако в условиях продолжавшегося кризиса главный акцент сосредоточивался на внутренних, прежде всего хозяйственных проблемах. На протяжении первой половины 1932 года Рузвельт всё более четко высказывался в пользу осторожного планирования экономики, введения общественных работ для безработных, пособий для неимущих, подчеркивая, что это временные меры, призванные вывести Соединенные Штаты из чрезвычайной ситуации и вновь перевести в стадию процветания. При этом постоянно фиксировалось внимание на интересах «забытого человека, находящегося на нижней ступени социальной лестницы». Такого рода заявления вызывали взрывы гнева не только у республиканцев и консервативных демократов, но даже у такого прогрессиста, как Эл Смит, который назвал Рузвельта бессовестным демагогом классовой войны. Рузвельт на эти обвинения отвечал, что, в отличие от соперников, предлагает конкретные шаги по выводу страны из депрессии. Здесь необходимо смело, настойчиво экспериментировать: «В порядке вещей найти какое-то средство и попробовать его. Если оно не сработает, честно признай это и попробуй другое, но обязательно что-то делай».

* * *

В марте—мае 1932 года прошли праймериз Демократической партии. Эти проводимые по штатам первичные выборы, во время которых выявляется кандидат, имеющий наибольшие шансы победить на окончательных выборах, оказывают серьезное влияние на решение партийного съезда.

Первые праймериз были весьма благоприятны для Рузвельта. Вначале в Нью-Гэмпшире, затем в Северной Дакоте, а к концу марта также в Небраске, Мэне, Айове, Джорджии, Висконсине были одержаны внушительные победы. Правда, на выборах в Массачусетсе — первом промышленном штате, где проходили первичные выборы демократов — Рузвельт потерпел болезненное поражение: за Смита проголосовало втрое больше избирателей. Та же картина была и в Пенсильвании: промышленные рабочие высказались за Смита.

Возникала парадоксальная картина: вроде бы ратовавший за трудящихся Рузвельт пока что не пользовался доверием организованных рабочих, которые, по всей видимости, считали его социальное экспериментаторство опасным для их интересов — ведь они пока что имели работу и надеялись не потерять ее, а рузвельтовские планы, по мнению консервативно настроенного профсоюзного руководства, попахивали социализмом. Не внушало доверия и провинциально-аристократическое происхождение кандидата.

Еще одной неприятностью оказался проигрыш в крупнейшем штате Запада, Калифорнии, где демократы, вопреки прогнозам рузвельтовского штаба, высказались за Гарнера.

Рузвельт, однако, не считал потерю трех крупнейших штатов окончательной, надеялся привлечь на свою сторону их делегатов на партийном съезде.

На этот раз съезды обеих партий происходили в одном городе — Чикаго. В начале июня 1932 года республиканцы на своем съезде во второй раз выдвинули на президентский пост Г. Гувера. Наблюдатели отмечали одновременно с негодованием и чувством иронии, что жгучие проблемы дня, ужасы депрессии почти совсем прошли мимо его внимания, которое сосредоточилось на вопросе, следует ли сохранить «сухой закон». Выдающийся американский филолог и журналист Генри Луис Менкен (1880—1956), автор многочисленных книг по истории художественной литературы и одновременно острый критик непорядков в стране, прозванный за свою непримиримость иконоборцем, оценил собрание республиканцев как «самое глупое и самое бесчестное, которое он когда-либо видел».

Съезд демократов открылся 27 июня. Он проходил на городском стадионе, вмещавшем почти 35 тысяч человек. 3210 официальным делегатам предстояло не просто выдвинуть кандидата, но и одобрить, хотя бы в самых общих чертах, его президентскую программу, ибо победа их выдвиженца была почти гарантирована. Во избежание каких-либо случайностей важно было продемонстрировать избирателям, что, в отличие от Гувера, Демократическая партия располагает рецептами излечения страны от кризиса.

За съездом непосредственно наблюдали около 30 тысяч зрителей, разместившихся на трибунах. Это был типично американский грандиозный спектакль — свидетельство демократии общества и вместе с тем зрелище, полное драматических коллизий, открытых столкновений, грубых оскорблений, тайных переговоров, взаимных уступок, торга по поводу будущих министерских портфелей, восторженных криков одобрения и яростного топанья ногами и свиста в знак протеста, оглушительной музыки оркестров и хорового пения модных песен. В общем, было на что посмотреть. Здесь было всё — и драма, и трагедия, и фарс, и цирк.

Сам Рузвельт в съезде не участвовал, оставаясь в своей губернаторской резиденции в Олбани. Во-первых, это было связано с тем, что организаторы кампании решили не демонстрировать лишний раз состояние здоровья кандидата в президенты. Одно дело — появиться перед сторонниками на краткое время, другое — находиться в лучах прожекторов под бдительным оком делегатов и журналистов неизвестно сколько утомительных дней. Во-вторых, и это было не менее важно, губернатор демонстрировал, что напряженно занимается решением текущих дел, выводом своего штата из кризиса, и это оценили участники съезда. Из Олбани в Чикаго была проложена специальная телефонная линия, о чем позаботился Хоув, и Рузвельт имел возможность ежедневно общаться со своими советниками. Кандидат осчастливил всех делегатов съезда подарками — своими портретами с автографом и граммофонной пластинкой с обращением «специально к вам».

Тридцатого июня на съезде началось выдвижение кандидатов. Всего было названо 11 имен, в их числе наиболее популярными являлись Рузвельт, Смит и Гарнер. Остальные были маловлиятельными политиками, но конъюнктура могла вдруг вывести кого-то из них на первый план.

С самого начала большинство делегатов съезда выступали за кандидатуру Франклина Рузвельта, но необходимых двух третей голосов он не набирал. Возникла угроза, что после длительных и утомительных дебатов появится компромиссный кандидат, за которого в конце концов проголосует необходимое квалифицированное большинство. Это было тем более вероятно, что в первые дни прений сторонники Эла Смита и Джона Гарнера договорились постоянно консультироваться, чтобы не допустить выдвижения Рузвельта, и в совокупности даже несколько увеличили свое число. Во всяком случае Рузвельту не хватало для выдвижения не менее ста голосов. Внезапно усилились шансы Ньютона Бейкера, о котором «Нью-Йорк таймс» в эти дни писала, что он может оказаться наиболее вероятной «темной лошадкой».

Первый тур голосования был предсказуем: Рузвельт получил 666 голосов, Смит — 201, Гарнер — 90, незначительное число голосов досталось еще нескольким претендентам. Бейкер в номинации не фигурировал, но это не утешало, так как никто не знал, что может произойти завтра.

И вот тогда во всю силу заработал рузвельтовский избирательный штаб, прежде всего опытный, вдумчивый и красноречивый Фарли. Он начал скрупулезную работу с отдельными делегатами, убеждая их не затягивать съезд, не раскалывать ряды демократов, не компрометировать себя перед избирателями, выступить за меры, которые способствовали бы возможно более быстрому преодолению депрессии, и т. д. Для каждого собеседника Фарли и его помощники подбирали свои слова, и постепенно стали появляться благоприятные результаты. Во втором туре у Рузвельта прибавились 16 сторонников, в третьем — еще пятеро.

После этого тура Рузвельт по телефону побеседовал с группой влиятельных делегатов, ранее выступавших против него. Кое-кого из них он смог привлечь на свою сторону, используя как логические аргументы, так и умение очаровывать собеседников, которым он уже хорошо овладел. Одновременно Фарли, Флинн и особенно Джозеф Кеннеди, который поддерживал неформальную связь с Уильямом Рэндольфом Хёрстом, смогли убедить газетного магната, что Рузвельт для него менее опасный противник, чем возможный новый компромиссный кандидат Н. Бейкер, известный как отъявленный «интернационалист», то есть сторонник активного вмешательства США в международные дела.

Результат оказался сенсационным: Гарнер, стоявший на третьем месте, передал через своего представителя Мак-Эду, что соглашается снять свою кандидатуру в обмен на пост вице-президента в администрации Рузвельта. Когда перед четвертым туром голосования Мак-Эду объявил, что Калифорния отдает все свои 44 голоса за Рузвельта, в зале поднялась такая буря восторга, что ее не могли утихомирить несколько минут. Четвертый тур оказался последним — Рузвельт стал кандидатом в президенты от Демократической партии.

Узнав об этом, он, не ожидая официальной торжественной информации (по традиции он должен был «подумать» примерно неделю), немедленно отправился в Чикаго на трехмоторном самолете компании Форда, который преодолел сравнительно небольшое расстояние (теперь продолжительность авиарейса составляет меньше часа) за девять часов с двумя остановками. Это был первый полет Рузвельта, который стремился как можно скорее «ковать железо» предвыборной гонки.

Сам по себе факт немедленного принятия новой роли должен был послужить сигналом и партии, и всей нации, что кандидат готов не только действовать быстро, но и не считаться с существовавшими традициями.

Рузвельт появился на трибуне съезда под оглушительный рев сторонников. В сравнительно краткой речи он заявил, что с благодарностью принимает номинацию и клянется «повести американский народ новым курсом». Так впервые был произнесен термин «Новый курс», который, по мнению некоторых авторов, например Т. Моргана, означал мирную революцию в американском обществе.

Речь была спокойной по тону, пафосной по обещаниям, но не очень определенной касательно конкретных намерений. Кандидат в президенты обещал лишь осуществить серьезную реорганизацию экономики Соединенных Штатов. И всё же он брался обеспечить населению работу и безопасность, организовать обширные общественные работы, отменить «сухой закон», понизить таможенные пошлины. Он говорил и о необходимости помочь тем, кто находился на вершине социума, путем снижения процентных ставок на ссудный капитал, уменьшения внешнеторговых тарифов и т. д., так что не вызвал у представителей крупного капитала никаких опасений по поводу потрясения основ социальной системы. Более того, один из виднейших финансовых магнатов, знаменитый игрок на бирже Бернард Барух, ранее выступавший против кандидатуры Рузвельта, теперь перешел в число его сторонников. (Впоследствии он выполнял многочисленные поручения нового президента, в частности стал советником Дирекции по военной мобилизации.)

Кандидат завершил свою речь словами: «Мы должны обеспечить более равномерное распределение национального богатства. Надежды не должны пропасть втуне. Я обещаю американскому народу новый курс. Речь идет о большем, чем избирательная кампания; это призыв к оружию. Помогите мне не победить на выборах, а возвратить Америку ее народу».

Новый взрыв аплодисментов был заглушён оркестром, исполнявшим мелодию песни Happy Days Are Here Again («Счастливые дни опять с нами»), которая была воспринята символично. Эта в общем-то непритязательная песенка, достойная скорее не крупных политических мероприятий, а кафешантана, появившаяся в 1929 году (музыку создал Милтон Аджер, текст написал Джек Йеллен), прозвучала в фильме «В погоне за радугой» (1930), посвященном перипетиям «сухого закона», и высмеивала бюрократические глупости, связанные с ним. Но теперь она прозвучала совершенно по-иному — оптимистически, особенно припев:

Команда Рузвельта мучительно выбирала мелодию, которая должна была сопровождать его кампанию. Сначала остановились на песне «Поднять якоря», созвучной интересам и прошлому Рузвельта. Но вдруг кто-то вспомнил, что ее мелодия сопровождает радиорекламу сигарет. Перебрав еще несколько вариантов, наконец вспомнили и о «Счастливых днях».

Эта песня стала музыкальным сопровождением всей избирательной кампании, своего рода фирменным знаком команды Рузвельта. Появились также краткие и весьма емкие лозунги, изобретенные в основном Хоувом. «Он готов, а ты?» — вопрошал один из них. «Нам нужны действия!» — восклицал другой. Эти лозунги печатались на миллионах плакатов и листовок, и везде под ними крупными буквами значилась фамилия Рузвельта. Рождались, таким образом, новые способы массовой агитации, которая воздействовала не столько на сознание, сколько на чувства и даже инстинкты толпы, достигая, зачастую неожиданно для самих изобретателей и организаторов, огромного результата. Разумеется, эти примитивные формы сочетались со значительно более серьезными пропагандистскими усилиями.

* * *

Тот факт, что съезд Демократической партии и, соответственно, выдвижение Рузвельта произошли в Чикаго, можно считать умелым шагом — или просто везением: Нью-Йорк и так поддерживал Рузвельта, а теперь многие чикагцы, польщенные оказанной им честью, тоже встали на его сторону. К тому же крупнейший город Среднего Запада был известен не только своей промышленностью, находившейся теперь в упадке, но и разгулом преступности, бандитизма, проституции, которые в кризисные годы расцвели пышным цветом.

Новый предвыборный марафон продолжался на протяжении четырех месяцев. Вместе с Хоувом Рузвельт разработал первый маршрут для своего поезда — подвижного штаба и агитационного центра. Недаром кандидат в президенты и его соратники окрестили этот железнодорожный состав «Рузвельтовским особым». Демократический кандидат колесил по стране, побывав в восемнадцати штатах и преодолев не менее 20 тысяч километров.

Разумеется, он и раньше представлял себе масштаб несчастий, которые обрушились на народ, но это были абстрактные цифры, газетные сообщения, во всяком случае — впечатления других людей. Теперь он увидел всё собственными глазами. Франклин, человек впечатлительный, хотя и предпочитавший не демонстрировать свои чувства, был поистине шокирован. «Я видел лица тысяч американцев. Они имеют испуганный вид потерявшихся детей», — повторял он неоднократно.

Рузвельт выступал с речами по несколько раз в день, собирая огромные толпы слушателей. Он произнес не менее пятидесяти речей, каждая из которых длилась по несколько часов. Что же касается кратких ремарок, метких остроумных замечаний, то их число было во много раз больше. Именно во время первой президентской кампании Рузвельт неожиданно для себя обнаружил в своем ораторском арсенале способность произносить простые, подчас тривиальные афористичные суждения, многие из которых вошли затем в американскую устную традицию. Некоторые из них приведены в качестве эпиграфов к главам этой книги.

Предвыборная кампания показала, что Рузвельт находит для каждой группы населения особые слова, привлекая на свою сторону все новых сторонников. Негативные стороны замечали, помимо левых и правых радикалов, открытых врагов Рузвельта, только наиболее умудренные наблюдатели. Один из крупнейших американских публицистов левый либерал Уолтер Липман 14 сентября 1932 года делился своими опасениями с профессором-правоведом Гарвардского университета Феликсом Франкфуртером: «Две вещи в отношении Рузвельта беспокоят меня, а именно: то, что он любит политическую игру саму по себе и прекрасно чувствует себя в ней. Стремление продемонстрировать свое виртуозное искусство толкает его на путь ультраполитиканства. Еще одно мое опасение связано с тем, что он так дружелюбен и впечатлителен, так хочет всем угодить и, как я думаю, так нетверд в собственных убеждениях, что почти всё зависит от характера его советников». Он же писал: «Франклин Д. Рузвельт вовсе не крестоносец. Он не народный трибун. Он не враг богачей. Он просто приятный мужчина, который, не имея на это данных, очень хочет стать президентом».

Естественно, для предвыборной кампании необходимы были более значительные суммы. Демократического кандидата поддержали многие крупные собственники, надеявшиеся, что именно он сможет вывести страну из Великой депрессии, преодолеть разруху и в промышленности, и в сельском хозяйстве, и в банковско-финансовой сфере. Среди спонсоров был, между прочим, Джозеф Кеннеди, миллионер и политик, чей сын Джон через три десятилетия сам станет американским президентом.

Герберт Гувер и его помощники поначалу вздохнули чуть свободнее, узнав, что демократы выдвинули в президенты Рузвельта — тяжелобольного, неспособного самостоятельно передвигаться. Они рассчитывали, вопреки объективным прогнозам, что кампания Рузвельта будет более или менее спокойной и республиканцы без особого труда смогут его переиграть.

Предвыборная агитация велась на основе хорошей информированности штаба Рузвельта не только о положении страны в целом, но и об особенностях ситуации и настроениях людей в отдельных штатах, городах, в разных социальных слоях. «Мозговой трест» особенно озаботился сбором сведений о том, что в наибольшей мере волнует основную массу избирателей — рабочих крупных промышленных центров и фермеров. С этой целью в разные концы страны вновь выехали своеобразные «разведчики», которые внедрялись в среду избирателей, проникались их чаяниями и исправно докладывали свои впечатления в рузвельтовский штаб.

Особо важная информация поступала от подруги Элеоноры Рузвельт, опытной и вдумчивой журналистки Лорены Хикок. По поручению Гарри Гопкинса и самой супруги кандидата Лорена буквально исколесила страну, отовсюду посылая подробные доклады о материальном положении, настроениях, жалобах, надеждах населения. В письмах из рабочих районов она констатировала, что тысячи семей, оставшиеся без средств к существованию и не получавшие государственной помощи, были на грани вооруженных столкновений с властями, а количество оружия в шахтерских поселках приобрело угрожающие размеры.

В результате оказалось, что демократический кандидат хорошо подкован и надежда Гувера на то, что с ним будет сравнительно легко справиться, построена на песке.

Главной мыслью, звучавшей фактически во всех выступлениях Рузвельта, было убеждение, что американцы с помощью новой администрации, но прежде всего опираясь на собственные силы, смогут вновь поставить на ноги страну. Что же касается роли государства, говорил Рузвельт, оно должно взять на себя организацию общественных работ, чтобы занять безработных, и оказывать помощь фермерам. При этом кандидат от Демократической партии стремился не конкретизировать, что именно он собирается сделать. Ему важно было привлечь на свою сторону как можно более широкий круг избирателей из различных слоев населения — от миллионеров до безработных. Перед разными аудиториями он подчеркивал те стороны восстановления, которые были наиболее близки именно тем людям, к которым он обращался в данный момент, стремясь в то же время никак не обидеть другие слои. Понятно, что это требовало немалой словесной эквилибристики и демагогии.

Любители острого словца сочинили немало анекдотов по поводу президентской кампании Рузвельта, его противоречивых обещаний. Один из них, например, рассказывал, что советники по ошибке дали Рузвельту для выступления два проекта речи — один в защиту свободной торговли, другой с требованием усилить протекционизм, и Рузвельт якобы ухитрился произнести их оба — то ли один за другим, то ли перемежая. Скорее всего это была злая выдумка. Но утверждение, что в одних выступлениях кандидат отстаивал «новый национализм», а в других «новую свободу» и обе концепции преподносились под флагом «Нового курса», соответствует действительности.

Вещая о необходимости разработки и осуществления широкого плана помощи фермерам, Рузвельт оговаривался, что эта программа ничего не должна стоить государству. В других речах он обещал сократить государственные расходы не менее чем на четверть; но тотчас же после этого звучали посулы ввести общественные работы, начать финансируемое государством жилищное строительство, призванное покончить с трущобами и тем более «гувервиллями», предпринять, опять-таки за счет государства, строительство крупных промышленных объектов в долине реки Теннесси, где последствия кризиса оказались особенно катастрофическими. Ясно, что эти планы были несовместимы. Рузвельта, однако, слушали со всё большим вниманием, игнорируя противоречия, упрощения, несбыточные обещания, которые звучали в изобилии. Все они покрывались магическим выражением «Новый курс», хотя, казалось, ни у самого Рузвельта, ни у его «мозгового треста», ни у менеджеров избирательной кампании не было сколько-нибудь ясного представления о том, что же это такое.

Впечатление это было обманчивым, так как немедленно после вступления Рузвельта на высший государственный пост законодательные предложения, содержавшие конкретные меры «Нового курса» во всех жизненно важных областях, посыпались как из рога изобилия. «Мозговой трест» и весь аппарат кандидата потрудились на славу.

Во многих своих речах Рузвельт повторял понравившиеся ему выражения: что необходимо позаботиться о «забытом человеке, находящемся в основании социальной пирамиды» (оно неизменно вызывало бурную реакцию одобрения на левом фланге и ненависти на противоположном), что надо смело и настойчиво экспериментировать. «Здравый смысл подсказывает необходимость обратиться к какому-нибудь методу и испытать его. Если же он не оправдает себя, надо это честно признать и найти что-то другое», — вновь и вновь повторял он с незначительными вариациями.

Постепенно в его выступлениях стали звучать мысли о необходимости перестроить Демократическую партию, придать ей подлинно либеральный характер. По его поручению Моли подготовил обширный меморандум с призывом к демократам превратиться в подлинную партию прогрессивных реформ путем привлечения в свои ряды рабочих, фермеров, представителей средних городских слоев. «В стране нет места для двух реакционных партий», — провозглашалось в меморандуме.

Для каждой группы слушателей Рузвельт и его советники стремились выбрать тему, которая в наибольшей степени их волновала. В городе Топека (северная часть штата Канзас), само название которого в переводе с индейского наречия означает «копать хороший картофель», он советовал собравшимся окрестным фермерам, как контролировать сбор урожая. В Солт-Лейк-Сити (штат Юта), быстро обраставшем пригородами, демократический кандидат обещал в случае своего избрания государственную помощь строительству сети пригородных железнодорожных линий, которые сократили бы жителям время, затрачиваемое на то, чтобы добираться на работу и домой. Во многих выступлениях подвергалась критике республиканская администрация за чрезмерные расходы. Как мы уже знаем, Рузвельт обещал по крайней мере на 25 процентов сократить средства, затрачиваемые на содержание федеральной бюрократии, умалчивая о том, что для дорогостоящих государственных проектов она была необходима.

Выступления перед собиравшимися толпами перемежались деловыми завтраками, обедами, приемами, жаркими рукопожатиями с местными боссами, имена которых надо было во что бы то ни стало запомнить. Одновременно Фарли встречался с лидерами местных организаций Демократической партии тех штатов, которые не были охвачены во время первой поездки, вел телефонные переговоры с национальными и местными авторитетами. Так установилась легендарная сеть, «паутина» личных, чуть ли не интимных связей, охватывавшая тысячи людей, которая сделала Фарли признанным главным аналитиком настроений и намерений избирателей на протяжении всех тридцатых годов и позволила вносить быстрые коррективы в предвыборную тактику на протяжении первой, а затем и следующих президентских кампаний Рузвельта.

Сторонники Гувера, разумеется, отбивались, но и форма, и содержание их нападок на Рузвельта свидетельствовали о растерянности, отсутствии или, по крайней мере, нехватке встречных аргументов. Как правило, дело ограничивалось оскорблениями или ругательствами. Рузвельта называли «заурядным лжецом», «фальшивым, раскрашенным богом» и просто сумасшедшим. Но пренебрегать даже такими выпадами было невозможно, и демократический кандидат, используя всё свое красноречие и остроумные изобретения своего штаба, отвечал на них спокойно, без ругани, что привлекало к нему новых сторонников, в том числе из числа тех избирателей, кто обычно поддерживал республиканцев.

Гувер, политик опытный и дальновидный, постепенно стал понимать, что обречен. Сам себя он называл старым бойцом, вступившим в неравную битву, чтобы в ней достойно отдать жизнь. Даже сторонники республиканского кандидата отмечали неизбежность его поражения. На одном из собраний появился плакат с рифмованной надписью: In Hoover we trusted; now we busted («Гуверу мы доверяли; теперь мы всё потеряли»).

Согласно опросам общественного мнения, ко второй половине октября за Рузвельта высказывались избиратели 44 штатов и только четыре штата предпочитали других кандидатов. Гувер стал настолько непопулярен, что в Детройте во время его выступления конная полиция вынуждена была рассеивать возбужденную толпу.

* * *

Согласно американской традиции президентские выборы проводятся во вторник после первого понедельника ноября очередного високосного года. На сей раз они происходили 8 ноября 1932 года.

Рузвельт, находившийся с женой в Гайд-Парке, утром отправился голосовать. Хорошо знакомый ему представитель избирательной комиссии задал два обязательных вопроса: «Какова ваша фамилия?» и «Каков главный характер ваших занятий?» Ответ на второй вопрос оказался совершенно неожиданным: «Выращивание деревьев», Именно так будет отвечать Рузвельт на этот вопрос и во время всех следующих основных (каждые четыре года) и промежуточных (каждые два года) выборов.

После голосования кандидат от Демократической партии выехал в Нью-Йорк, где в отеле «Билмор» разместился его избирательный штаб. Когда стало ясно, что за Рузвельтом полная победа, он появился в бальном зале отеля и обратился к собравшимся с краткой речью благодарности, особенно выделив заслуги Луиса Хоува и Джеймса Фарли. Другие члены штаба почувствовали себя несколько уязвленными, особенно Раймонд Моли, который с недавних пор считал себя правой рукой Франклина. Но такова уж была натура Рузвельта — он легко находил новых соратников, охладевал к прежним, хотя никогда не порывал с ними, оставляя их как бы в резерве для возможного использования в будущем.

Моли, правда, оказался исключением. Вскоре после вступления на президентский пост Рузвельт направил его в Государственный департамент в качестве заместителя госсекретаря. Однако Моли не смог найти общего языка со своим непосредственным начальником Корделлом Халлом, который счел его надсмотрщиком и даже шпионом Белого дома и поставил президенту ультиматум. Выбор оказался на стороне Халла, и вконец обиженный член «мозгового треста», сделавший очень много для того, чтобы Рузвельт был избран, навсегда ушел с общественной арены.

В результате голосования Франклин Делано Рузвельт получил 57 процентов голосов избирателей и 472 голоса выборщиков из сорока двух штатов (против него голосовали 59 выборщиков). Если иметь в виду, что всего в состав США тогда входили 48 штатов, значит, против его кандидатуры выступили лишь шесть штатов. Это была наиболее значительная победа Демократической партии со времен Гражданской войны 1861—1865 годов. При всей противоречивости выступлений Рузвельта во время избирательной кампании было ясно, что большинство американцев высказались за серьезные прогрессивные изменения в государственной политике во имя скорейшего преодоления кризиса, за отказ от невмешательства властей в хозяйственные дела, за активизацию роли своей страны на международной арене.

Рузвельт следил за ходом выборов, промежуточные результаты которых по штатам сообщались по радио. Когда передали, что в Пенсильвании голоса отданы за него, стало ясно, что он будет избран. Тотчас же сработала недремлющая спецслужба охраны американских президентов. В комнату, где он находился, тихо, стараясь не привлекать внимания, вошли два рослых человека в одинаковых темных костюмах. Лишь через несколько минут окружающие обратили внимание на новых лиц и Рузвельт — видимо, с немалым торжеством — ощутил, что у него появились телохранители. Одновременно были резко усилены контроль за всеми помещениями, где он находился или должен был появиться, и охрана всех членов его семьи в Нью-Йорке, Гайд-Парке и других местах. С этого момента до последнего вздоха Рузвельта охранники будут следить за каждым его шагом, готовые пожертвовать собой, чтобы сохранить драгоценную жизнь главы исполнительной власти США.