От выборов к инаугурации

Франклин Делано Рузвельт стал 32-м президентом США. К исполнению своих новых функций он был подготовлен предыдущей работой и в законодательной, и в исполнительной власти, как национальной, так и местной. Два года в сенате штата Нью-Йорк, семь лет в военно-морском министерстве, четыре года на посту губернатора — всё это дало ему богатый опыт государственной деятельности, который в сочетании с его способностями и трудолюбием создавал благоприятные предпосылки для выполнения президентских функций.

Выборы были выиграны в один из наиболее драматических моментов в истории Соединенных Штатов. К 1932—1933 годам экономический коллапс стал настолько глубоким, что многие серьезные наблюдатели выражали сомнение, что американский капитализм и конституционная демократия США вообще смогут выжить.

За четыре с половиной года депрессии промышленное производство страны сократилось в два раза. Свыше четверти рабочих не имели работы, а многие трудились неполный рабочий день или неполную неделю. При этом федеральной помощи по безработице не существовало, а на местном уровне она была введена не во всех штатах и оставалась незначительной. Банковско-финансовая сеть была совершенно расстроенной.

Но система пока существовала, хотя как бы по инерции, и Рузвельту, исполненному желания немедленно приступить к проведению «Нового курса», предстояло ожидать еще долгих четыре месяца до официальной инаугурации (введения в должность), которая происходила тогда в марте. Эти месяцы были использованы Рузвельтом и его «мозговым трестом» для того, чтобы хотя бы в какой-то мере превратить «новый курс» из хлесткого лозунга в более или менее определенную программу действий и, главное, подобрать ту команду разработчиков и исполнителей, которой предстояло выполнять волю высшего должностного лица.

Месяцы между выборами и инаугурацией Рузвельт вначале думал использовать для поездки в Европу, чтобы продемонстрировать свой «интернационализм», то есть намерение порвать с традиционным изоляционизмом американцев, которым искусно пользовались консервативные политики, главным образом из числа республиканцев. Но по зрелом размышлении он решил, что его «не поймут» прежде всего голосовавшие за него рядовые избиратели, чье материальное положение всё ухудшалось из-за новой волны экономического кризиса. Избранный, но еще не вступивший в должность президент почти полностью сосредоточился на внутренних делах.

Вначале он пытался добиться, хотя бы в какой-то степени, преемственности хозяйственной политики с «хромой уткой». Состоялись две встречи с Гувером, на которых Рузвельт пытался убедить его в необходимости активного вмешательства государства в экономическую область. Чтобы произвести как можно более благоприятное впечатление на Гувера, Рузвельт даже приобрел официальные брюки в полоску и высокую шляпу.

Однако встречи вызвали раздражение у обоих политиков и не привели ни к каким результатам. Уходящий президент по-прежнему был против вторжения государства в экономику — за исключением внешней финансовой активности (он считал необходимым добиться выплаты Соединенным Штатам долгов других государств и восстановления золотого денежного стандарта). Рузвельт же главное внимание обращал на внутренние дела. «Вы ничего не добьетесь», — повторял Гувер, пророча преемнику полную политическую компрометацию.

Впрочем, Рузвельт не вступал в открытый спор с предшественником, считая это попросту излишним. Рой Дженкинс с полным основанием пишет: «Улыбка избранного президента, внешне выражавшая согласие, означала только… что он принимает во внимание то, что было сказано. Гувер был не первым и тем более не последним, кто проявил подобное непонимание Рузвельта. ФДР избегал конфронтации столь долго, сколько он был в состоянии это делать».

Но встречи были не такими уж мирными. Во время второй аудиенции уходящий президент предложил избранному совместно выступить перед какой-нибудь аудиторией, чтобы продемонстрировать преемственность власти. Улыбавшийся Рузвельт просто не прореагировал на это предложение. Вслед за этим Гувер ему «отомстил». Когда Рузвельт прощался, он вежливо сказал, что Гувер, если пожелает, может нанести ему ответный визит, на что услышал: «Мистер Рузвельт, когда вы пробудете в Вашингтоне столь же долго, как я, вам станет известно, что президент Соединенных Штатов никого не навещает». Это был холостой выстрел отставного политика — Гуверу оставалось пребывать в Белом доме последние недели.

* * *

Становилось ясно, что «Новый курс» должен стать таковым в полном смысле слова и что его должны проводить совершенно новые люди. «Мозговой трест» при прямом и руководящем участии будущего президента занялся прежде всего вопросом кадров.

Одно должностное лицо было определено изначально — вице-президент Джон Гарнер, избранный в «связке» с Рузвельтом. Это была довольно бесцветная фигура. Гарнер сознавал, что без компромисса с Рузвельтом он никак не смог бы попасть на весьма высокий, хотя и скорее демонстративный, нежели активно действующий, пост в федеральной исполнительной власти. Гарнер заверил Рузвельта, что не будет вмешиваться в решение важных политических вопросов, и на протяжении первого и второго четырехлетий рузвельтовского президентства выполнял это обязательство. Он, правда, серьезно расходился с Рузвельтом в оценках положения, стоял на значительно более консервативных позициях, но до поры до времени держал свое мнение при себе, не высказывая его официально. Это вполне устраивало Рузвельта и его «мозговой трест».

Остальных членов команды необходимо было определять на должности, хотя в отношении некоторых решение было известно заранее. В первую очередь это касалось личных помощников Рузвельта.

Главным из них стал, естественно, Луис Хоув. Ему предстояло получить резиденцию в Белом доме рядом с президентом. Он, как и ранее, был верным другом и советчиком, в полной искренности и откровенности которого президент был убежден. У Хоува, однако, имелся серьезный недостаток — по мнению Рузвельта, он был плохо знаком с экономическими проблемами, столь важными в это переломное время.

Столь же верной помощницей являлась Элеонора. Она давно уже вела свою, отдельную от супруга, личную жизнь, но оставалась его близким другом. Пользовавшаяся влиянием и авторитетом в прогрессивных кругах, в частности в организациях женщин и афроамериканцев, Элеонора служила крепким связующим звеном с теми слоями, которые новый президент стремился привлечь на свою сторону, не вступая с ними в непосредственное общение. Позже, когда ее супруг приступит к исполнению президентских функций, она станет вести ежедневную газетную рубрику «Мой день», которая будет перепечатываться многими газетами и окажется авторитетной для массы американцев.

Еще одним заранее предсказуемым членом группы личных помощников стала секретарь Рузвельта еще с 1920-х годов Мисси Лихэнд. Исправно выполняя технические функции, Мисси — пожалуй, к удивлению других помощников и тем более «мозгового треста» — играла и более серьезную роль. Теперь уже женщина средних лет, но сохранившая красоту и обаяние, хотя и рано поседевшая, жившая в доме Рузвельтов с 1928 года и пользовавшаяся полным доверием не только Франклина, но и Элеоноры, Мисси была и приятной собеседницей в непродолжительные минуты отдыха, и советчицей в политических вопросах. Рузвельт, по единодушной оценке работавших у него людей, прислушивался к ее мнению, считая, что она выражает позицию «обычного человека».

Наряду с этими людьми в состав личного кабинета президента вошли журналисты Стив Эрли и Марвин Макинтайр, которые при освещении в прессе избирательной кампании Рузвельта проявили себя как умелые и верные исполнители.

Затем начался подбор членов правительства. Особое внимание Рузвельт уделил посту государственного секретаря, учитывая, что кризис привел к обострению международной обстановки, а внутренние экономические дела невозможно было решить без учета внешних факторов. Новый президент рассматривал госсекретаря как своего реального первого помощника, пренебрегая тем, что формально таковым по Конституции США должен был являться вице-президент. Несколько кандидатур было отброшено, прежде чем Рузвельт согласился выдвинуть на этот пост Корделла Халла. Поначалу этот выбор казался странным, так как у Халла не было значительного внешнеполитического опыта.

Однако уже в ближайшие месяцы полностью подтвердилась правильность прогноза президента и его советников — Халл продемонстрировал умение видеть развитие мировых событий, по крайней мере в ближайшей перспективе, объединять сами события и реакцию на них США в единый комплекс, в котором увязывались наиболее целесообразные с точки зрения администрации подходы и решения и здоровое упрямство в отстаивании своей позиции, от которой Халл отказывался только тогда, когда его убеждали, что он допустил просчет. Примером такого рода просчета была долголетняя установка министра на сохранение курса свободной торговли, которая в предвоенных условиях приходила в противоречие и с государственными интересами США, и с личными намерениями президента. Скрепя сердце Халл был вынужден согласиться с принципом жесткого государственного контроля внешнеторговой деятельности, на котором настаивал Рузвельт.

Халл отлично понимал, что в критических условиях 1930-х годов, как и позже, во время Второй мировой войны, основные внешнеполитические решения принимаются не в Госдепартаменте, а в Белом доме. Халл оказался самым большим «долгожителем» среди руководителей внешнеполитического ведомства США, прослужив на этой должности почти 12 лет.

Пост министра финансов был вначале предложен известному эксперту Демократической партии по валютно-денежным вопросам сенатору Картеру Глассу Занимая по монетарным делам ортодоксальную позицию, Гласе поставил вопрос, не намеревается ли новая администрация встать на путь инфляции. Рузвельт, несколько раздраженный тем, что ему ставят предварительное условие, дал инструкции Моли для разговора с Глассом: «Что касается инфляции, можете сказать, что мы не собираемся выбрасывать идеи в окно только потому, что их обозвали инфляцией. Если Вы чувствуете, что старикан не желает идти вместе с нами, не давите на него».

Гласе действительно не поступился принципами и отказался войти в правительство. Пост министра финансов был предложен Уильяму Вудину — богатому нью-йоркскому бизнесмену, щедро финансировавшему избирательную кампанию Рузвельта. Помимо того, что он хорошо знал проблему изнутри, его назначение укрепило контакты президента с Уоллстрит и было благожелательно встречено почти всеми демократами, связанными с крупным капиталом.

Продолжая балансировать между консерваторами и прогрессистами, Рузвельт сделал министром сельского хозяйства Генри Уоллеса — республиканца из штата Коннектикут, который был известен радикальными взглядами и даже высказывался за те или иные формы коллективной обработки земли. Помимо того, что таким образом Рузвельт протягивал руку левым аграриям, он демонстрировал готовность решать вопросы внутренней политики на межпартийной основе. Впрочем, формально республиканцем считался и Вудин, по существу уже давно отошедший от этой партии.

По сходным причинам — для расширения политической базы правительства — министром труда была назначена Френсис Перкинс, старая знакомая Рузвельта еще со времени расследования пожара на швейной фабрике в Нью-Йорке в 1911 году. Так впервые в правительстве США появилась женщина. В широких кругах о ней сохранили добрую память. Ныне министерство труда США располагается в здании, носящем имя Ф. Перкинс.

В отличие от Перкинс, с которой Рузвельт был на короткой ноге, пост министра внутренних дел был предоставлен ранее никогда не встречавшемуся с новым президентом члену Республиканской партии, чикагскому адвокату Гарольду Икесу (1874—1952) — по рекомендации чикагских сторонников, знавших его как прогрессиста и борца за права индейцев. В США, в отличие от многих других стран, министерство внутренних дел является не репрессивным органом, ведающим полицией и организацией внутренней безопасности, а ведомством, управляющим природными богатствами страны, то есть не относится к ведущим. Но Рузвельт, с молодых лет заботившийся о сохранении природы, озеленении и развитии сети национальных парков, считал Икеса одним из своих верных помощников. Став лично близким к Рузвельту, тот смог значительно усовершенствовать дело охраны природы, использование естественных ресурсов, лесное хозяйство, деятельность национальных парков, причем продолжал эту работу и в условиях Второй мировой войны, «выгрызая» из финансовых ведомств необходимые средства.

Только Икес и Перкинс являлись членами правительства на протяжении всех двенадцати лет пребывания Рузвельта на президентском посту (чуть раньше, за полгода до смерти Рузвельта, ушел в отставку по состоянию здоровья Корделл Халл).

* * *

Все подобранные Рузвельтом министры были людьми либо опытными, либо способными, либо обладали обоими этими качествами. Но среди них не было звезд первой величины, которые могли бы впоследствии претендовать на высший государственный пост. Именно так Рузвельт сознательно формировал состав своего правительства, в котором ему по всем вопросам должна была принадлежать партия первой скрипки и никто не мог сравниться с ним по качествам государственного деятеля.

Чуть забегая вперед отмечу мнение Р. Тагвелла, относящееся к поведению Рузвельта уже в качестве действующего президента, но вполне применимое и ко времени формирования его кабинета: «Ни один президент не имел более тонкого понимания сложной механики отношений между людьми. Он всматривался в то, как его подчиненные вели свои игры, останавливал их в случае необходимости, помогал, когда это было надо, наказывал невниманием и вознаграждал, делился с ними своими самыми потайными мыслями. Каждый член администрации был в курсе, что Гарольд Икес, Генри Уоллес или Джесс Джонс приглашены к обеду с президентом, и думал, как это отразится на его интересах».

Еще до вступления на президентский пост Рузвельт пережил сильный стресс. 4 февраля он отправился в десятидневное морское путешествие на яхте своего хорошего знакомого Уинсента Астора. 15 февраля, по прибытии в Майами, штат Флорида, избранный президент выступил в городском парке перед 20 тысячами жителей города и окрестностей. На эту встречу приехал и мэр Чикаго Антон Сермак, который на партийном съезде выступал против Рузвельта, а теперь пытался наладить с ним отношения.

Как раз в тот момент, когда Франклин завершил свою речь, в него пять раз выстрелили из пистолета. Стрелявший — анархист, итальянец по происхождению, рабочий-каменщик Джузеппе Зангара, к счастью, целиться не умел. Ни одна пуля не задела президента, но Сермак случайно был смертельно ранен и скончался через две недели. Арестованный на месте преступления Зангара заявил, что с детских лет мечтал убить какого-нибудь короля или президента.

Следствие полагало, что убийца был членом какой-то организованной группы, но найти доказательств не смогло. Он был приговорен к восьмидесяти годам тюремного заключения. Сам же Рузвельт во время покушения проявил завидные мужество и выдержку: по крайней мере внешне не выказал никакого волнения и спокойно попрощался с присутствовавшими на собрании. Раймонд Моли писал, что спокойствие Рузвельта во время покушения было самым ярким впечатлением за всю его жизнь.

 

Вступление в должность и банковские выходные

Четвертого марта 1933 года состоялась инаугурация — торжественное введение Рузвельта в должность президента. Она происходила в Вашингтоне на террасе Капитолия — здания, в котором заседает конгресс. Под Капитолийским холмом находится огромное свободное пространство, именуемое столичным Моллом (одно из значений этого слова — обширное тенистое пространство для прогулок). В наши дни по обе стороны от Молла размещены прекрасные здания Национальной картинной галереи, Исторического музея, Музея естественной истории, Музея авиации и космонавтики, Музея американских индейцев и др.

Около одиннадцати часов утра Рузвельт появился перед Белым домом. Ему навстречу вышел Гувер, и они вместе отправились к Капитолию в автомобиле с конным эскортом. Гувер вошел в президентские апартаменты, где демонстративно подписал несколько законов, принятых за последнее время конгрессом. Рузвельт посетил инаугурацию вице-президента Гарнера, а затем ожидал своего часа в помещении сенатского комитета по военным делам.

Вслед за этим оба президента, старый и новый, вышли для заключительной церемонии на открытом воздухе. Положив правую руку на старую семейную библию, вступающий на президентский пост повторил за председателем Верховного суда Чарлзом Хьюзом: «Я, Франклин Делано Рузвельт, торжественно клянусь, что буду добросовестно исполнять обязанности президента Соединенных Штатов и буду в полную меру моих сил поддерживать, ограждать и защищать Конституцию Соединенных Штатов, и да поможет мне Бог».

Принеся клятву верности народу Соединенных Штатов, новый президент, опираясь на руку сына Джеймса, подошел к трибуне и произнес небольшую речь, которая должна была внушить тысячам людей, присутствовавшим на церемонии, и миллионам радиослушателей надежду на лучшее. Вначале в речи чувствовалась напряженность, но постепенно появлялась свойственная Рузвельту свобода поведения. «Наша страна требует действий, действий немедленных… Наша великая нация выстоит в этом испытании так же, как она выносила прежние, оживет и добьется процветания… Единственное, чего мы должны бояться, — это самого страха, не имеющего имени, бессмысленного и безотчетного, который парализует силы, необходимые для перехода в наступление». Рузвельт заявил, что немедленно попросит конгресс предоставить ему необходимые полномочия для борьбы с невзгодами, обрушившимися на Америку, причем полномочия такого уровня, как если бы на страну напал внешний враг. Мысли, высказанные Рузвельтом, были не столь уж оригинальными, но последствия его речи оказались глубокими и разносторонними.

Если на большинство американского народа выступление президента произвело самое благоприятное впечатление, то среди иностранных наблюдателей нашлось немало людей, которым показалось, что он намерен установить личную диктатуру. Именно такое мнение сложилось у англичанина Гарольда Николсона, дипломата и журналиста, присутствовавшего на церемонии. Подобные заявления нередко делались во время лихорадочных первых ста дней президентства, но, как показало дальнейшее развитие событий, не имели под собой оснований.

Может быть, такого рода мысли у Рузвельта иногда возникали, особенно когда он сталкивался с резким противодействием тем мерам, в целесообразности которых был уверен. Но и американская традиция, и баланс властей, и собственный жизненный опыт удерживали президента от этих губительных шагов. Он оставил страну своим преемникам такой же демократической, какой получил от предшественника.

Возлагая все надежды на нового президента, газета «Нью-Йорк таймс» писала в день инаугурации: «О нем будут думать как о чудотворце».

В тот же день в газетах появилось сообщение из Европы: «Завтра ожидается победа Гитлера». Речь шла о выборах в рейхстаг — германский парламент. Правда, Национал-социалистическая рабочая партия Гитлера, 30 января ставшего главой правительства и приступившего к созданию тоталитарной системы, на выборах всё же не набрала абсолютного большинства голосов, и казалось, что исход борьбы еще не решен. Но американцев в это время волновали дела не за океаном, а в своей стране.

После инаугурации состоялся торжественный воинский парад на Пенсильвания-авеню, главной улице столицы. Советники уговаривали Франклина отменить парад в связи с чрезвычайными условиями, но он отказался, говоря, что день его въезда в Белый дом должен стать началом новой эпохи в истории страны, и эту дату американцам следует хорошо запомнить. Конечно, это была бравада, но за ней скрывалась решимость добиваться своих целей во что бы то ни стало. Парад проходил под музыку только что написанного «Марша Франклина Делано Рузвельта», автором которого был министр финансов Вудин, «по совместительству» неплохой композитор.

В первый день своего президентства Рузвельт в очередной раз решил, как полагалось крупному государственному деятелю, писать дневник для истории и в качестве основы для собственных будущих мемуаров. Но терпения у него хватило только на два дня. Занятый неотложными делами, он забросил дневник. Он еще раз попытался делать дневниковые записи в условиях Второй мировой войны, но также очень скоро прекратил. Преждевременная кончина не дала Рузвельту возможности написать мемуары. Зато документальный багаж президента стал пополняться с первого дня и составил огромную коллекцию, по которой можно проследить его деятельность изо дня вдень.

* * *

Тотчас после торжества Рузвельт провел первое заседание новой администрации. Обсуждался только один чрезвычайный вопрос: что делать с финансовой системой, которая находилась в состоянии коллапса. Как раз в это время разорилось несколько крупных банков и толпы вкладчиков ринулись в еще работавшие банковские конторы, чтобы поскорее забрать свои деньги, пока это еще можно было сделать. Левые деятели, в частности сенатор-прогрессист Роберт Лафоллет, настаивали, чтобы Рузвельт провел национализацию финансовой системы. Однако он при поддержке членов Кабинета решительно отказался сделать это, полагая, что такая мера лишь усилит недоверие к банкам и приведет к экономической катастрофе.

На следующее утро произошла неприятность, которую сам Рузвельт потом не раз вспоминал. Слуга привез его в Овальный кабинет — официальный кабинет президентов, — усадил за стол и оставил одного. Стол был пуст — покидая Белый дом, Гувер и его подчиненные полностью вычистили помещение, забрав даже письменные принадлежности. Рузвельт не знал, где находится кнопка вызова персонала. Он пытался позвать кого-нибудь — никто не откликнулся. Тогда президенту пришлось закричать, и в офис ввалились слуги, охранники, помощники. После этого все помещения президентской резиденции стали перестраиваться с учетом тяжкой болезни ее нового владельца.

Спустя четыре дня после вступления в должность Рузвельт провел первую пресс-конференцию. Она резко отличалась от встреч с журналистами, которые устраивали его предшественники. Прежде всего, он принял газетчиков не в большом помещении, а в Овальном кабинете. Пресса была впервые допущена в святая святых американской политики, где президент подписывал официальные бумаги, принимал высоких посетителей и т. д. Свыше сотни журналистов толпились, плотно прижавшись друг к другу, перед рабочим столом, за которым сидел глава государства.

Франклин начал встречу словами: «Очень приятно видеть вас всех здесь в надежде, что эти конференции станут расширенным изданием тех прекрасных семейных встреч, которые я проводил в Олбани последние четыре года».

Если другие президенты, в частности Гувер, требовали, чтобы им предварительно предоставляли вопросы, Рузвельт от этой практики отказался. Он говорил с ходу, правда, как правило, не давая прямого ответа, а ссылаясь на то, что через три дня всё подробно скажет перед законодателями. Журналистам, очарованным свободным поведением Рузвельта, его умением отвечать на вопросы и чувством юмора, пришлось в своих отчетах отражать главным образом эмоции, а не президентские намерения.

Убедившись, что первый блин отнюдь не вышел комом, Рузвельт ввел свободные пресс-конференции в обычай. Более того, некоторые из них проводились в Гайд-Парке, на лоне природы, и иногда сопровождались пикником. Журналисты, да и сам президент, вели себя еще более непринужденно, поглощая барбекю — мясо, жаренное на открытом огне. На встречи приглашались до двухсот представителей всех значительных периодических изданий США. Пресс-конференции способствовали самому широкому оповещению населения о деятельности и намерениях правительства. Впрочем, нередко, обращая внимание на менее важное, Рузвельт умело скрывал то, что считал преждевременным доносить до широкого круга читателей.

На одной из пресс-конференций побывали в 1935 году советские писатели Ильф и Петров. Вот их впечатления:

«Два раза в неделю, в десять тридцать утра, президент… принимает журналистов. Мы попали на такой прием. Он происходит в Белом доме. Мы вошли в приемную, где стоял громадный круглый стол, сделанный из дерева секвойи… Гардероба не было, и входящие журналисты клали свои пальто на этот стол, а когда на столе не осталось места, стали класть просто на пол. Постепенно собралось около ста человек. Они курили, громко разговаривали и нетерпеливо посматривали на небольшую белую дверь, за которой, как видно, и скрывался президент Соединенных Штатов.

Нам посоветовали стать ближе к двери, чтобы, когда станут пускать к президенту, мы оказались впереди, — иначе может случиться, что за спинами журналистов мы его не увидим…

Час приема уже наступил, а журналистов всё не пускали. Тогда седоватые джентльмены — сперва тихо, а потом громче — стали стучать в дверь. Они стучались к президенту Соединенных Штатов, как стучится помощник режиссера к артисту, напоминая ему о выходе…

Наконец дверь открылась, и журналисты, толкая друг друга, устремились вперед. Мы побежали вместе со всеми. Кавалькада пронеслась по коридору, потом миновала большую пустую комнату. В этом месте мы легко обошли тяжело дышавших седовласых джентльменов и в следующую комнату вбежали первыми.

Перед нами, в глубине круглого кабинета, на стенах которого висели старинные литографии, изображающие миссисипские пароходы, а в маленьких нишах стояли модели фрегатов, — за письменным столом средней величины, с дымящейся сигарой в руке и в чеховском пенсне на большом красивом носу сидел Франклин Рузвельт…

Начались вопросы. Корреспонденты спрашивали, президент отвечал.

Весь этот обряд, конечно, несколько условен. Всем известно, что никаких особенных тайн президент журналистам не раскроет. На некоторые вопросы президент отвечал серьезно и довольно пространно, от некоторых отшучивался (это не так легко — отшучиваться дважды в неделю…), на некоторые отвечал, что поговорит об этом в следующий раз.

Красивое большое лицо Рузвельта выглядело утомленным…

Вопросы и ответы заняли полчаса. Когда наступила пауза, президент вопросительно посмотрел на собравшихся. Это было понято как сигнал к общему отступлению. Раздалось нестройное: “Гуд бай, мистер президент!” — и все ушли. А мистер президент остался один в своем круглом кабинете, среди фрегатов и звездных флагов».

Девятого марта 1933 года состоялось чрезвычайное заседание обеих палат конгресса. К счастью для Рузвельта, он имел большинство и в палате представителей, и в сенате. Председателем палаты представителей впервые за 50 лет был избран демократ из Иллинойса Генри Рейни, а сенат, согласно Конституции США, возглавлял вице-президент.

В соответствии с той установкой, которую Рузвельт дал в своей инаугурационной речи, конгресс действовал как бы на осадном положении. Процедурные нормы не соблюдались. Было нарушено правило, что внесенные законопроекты поступают на рассмотрение соответствующих комитетов, а их тексты должны быть вручены всем депутатам. Комитеты просто еще не были образованы, а предлагаемые акты не были напечатаны.

Уже в эти чрезвычайные дни проявилась важная особенность Рузвельта — соблюдая конституционные нормы в целом, не выходя за пределы американских демократических традиций, он не гнушался действовать в обход конгресса, который подчас вынужденно следовал за ним. Ни для кого в государственных верхах не было тайной, что помощники президента из «мозгового треста» ведут точный учет, как голосует тот или иной конгрессмен. Поддерживавший президентские инициативы мог рассчитывать на получение в близком будущем почетного назначения или рекомендации, голосовавшему против грозило (правда, не всегда — в этом деле Рузвельт был осторожен) политическое небытие. Это не было коррупцией, но какие-то элементы непотизма, покровительства удобным людям, разумеется, имели место. Да и, честно говоря, как без них обойтись в политике?

Помимо этого, многие законы, принятые в ближайшее время, носили общий характер, что позволяло быстро провести их через конгресс и в то же время давало президенту право толковать и применять их по своему разумению.

В результате важнейшие мероприятия «Нового курса» в своего рода скелетообразной форме были протащены через конгресс уже в первые сто дней рузвельтовского правления.

По требованию президента все банки страны были на четыре дня закрыты — объявлены «выходные дни», запрещен экспорт золота и серебра. Тотчас же внесенный в конгресс закон о деятельности банков в чрезвычайных условиях (текст существовал в единственном экземпляре, который зачитал клерк, а парламентарии вынуждены были воспринимать его на слух) провозглашал, что после «каникул» будут открыты только самые крупные банки, а Федеральной резервной системе (то есть министерству финансов) поручалось выпустить достаточное количество денежных знаков, чтобы обеспечить дальнейшую хозяйственную деятельность и не допустить паники.

Наспех избранный лидер демократического большинства палаты представителей Джозеф Бирнс предложил, чтобы время обсуждения закона было ограничено сорока минутами. Проявляя невиданное единодушие с ним, лидер меньшинства Бертран Снелл, также обретший свою должность за считаные минуты перед этим, заявил: «Наш дом в огне, и президент Соединенных Штатов говорит, что это путь, чтобы унять огонь». Законопроект стал законом даже менее чем за предусмотренные 40 минут. Вскоре Рузвельт написал Джозефу Кеннеди: «Мы держим пальцы крест-накрест (то есть верим в успех. — Г. Ч.) и надеемся сделать реальное дело, пока настроение страны и конгресса остается таким хорошим».

* * *

Через неделю после инаугурации, 12 марта, Рузвельт выступил с обращением к американскому народу не с официальной трибуны, а по радио. Его речь не походила на предыдущие радиообращения президентов с традиционными ораторскими приемами вроде повышения и понижения тона. Он сидел у камина и как бы вел задушевную беседу не с миллионами американцев, а с каждым из них в отдельности, говорил негромким голосом, не употреблял пышной риторики, как будто беседовал с друзьями или, по крайней мере, с хорошо знакомыми людьми.

Перед президентом стояли три микрофона, стакан с водой. Ф. Перкинс вспоминала: «По мере того как он говорил, он склонял голову, руки естественно двигались. Время от времени на лице появлялась улыбка, как будто он в самом деле сидел рядом со слушателями. Люди это чувствовали, и это привязывало людей к нему».

Первая беседа у камина, как стали называть такие президентские обращения, была посвящена краху банковской системы и чрезвычайным мерам, которые были приняты в связи с ним. «Друзья мои, я хочу на несколько минут занять внимание граждан Соединенных Штатов, чтобы поговорить о банках» — так он начал свое выступление. Президент уверял американцев, что банки откроются в ближайшие дни. Первую «встречу» у камина он завершил словами: «В конце концов, в нынешней перестройке финансовой системы есть нечто такое, что важнее денег, важнее золота, — это доверие людей. Доверие и мужество — вот что необходимо для успешного осуществления нашего плана. Вы должны иметь веру, друзья мои, не ударяться в панику от слухов и догадок. Давайте объединимся, чтобы изгнать страх. Мы разработали механизм для восстановления финансовой системы. Теперь только вы можете поддержать его и заставить работать. Это ваше дело, друзья мои, — ваше в неменьшей степени, чем мое. Вместе мы обязательно добьемся успеха».

Создавалось впечатление, что Рузвельт не готовился к этим беседам, что они были спонтанными. Это не так. Сам новый жанр обращения к населению был изобретением президента и его «мозгового треста». Текст готовился заранее, внимательно вычитывался и исправлялся, после чего иногда появлялся совершенно новый вариант Рузвельт репетировал выступление, сидя перед записывающим устройством, чтобы затем послушать, как оно звучало. На подготовку каждого выступления уходила примерно неделя. Между прочим, оказалось, что при спокойном темпе в речи президента слышался легкий, но не очень приятный свистящий звук. Пришлось проверить челюсти. Оказалось, что причиной была щель между передними зубами, которую стоматологи легко устранили.

Рузвельт был прав — люди ему поверили. Ильф и Петров писали о впечатлении, произведенном этими беседами на многих рядовых американцев: те сочли, что Рузвельт — очень хороший человек и заботится о бедных людях. Они слышали от жителей глубинки: «Рузвельт вежливо отберет миллиарды, а богачи с кроткими улыбками эти миллиарды отдадут». Миллионы американцев, продолжали авторы «Одноэтажной Америки», находятся во власти таких детских идей.

На четыре дня экономическая жизнь страны замерла. Шли бурные дискуссии: что делать дальше, как поступить с банками, с финансами, с бумажными деньгами. Сенатор-прогрессист Роберт Лафоллет вновь призвал Рузвельта создать подлинно национальную, то есть фактически государственную финансово-банковскую систему Руководители корпораций резко выступали против этого, но позитивных решений не предлагали. Некоторые считали, что бумажные деньги следует вообще изъять из обращения, заменив их купонами, подобными тем, которые выдавали горнодобывающие компании своим работникам в местностях, где не было банков.

В конце концов команда Рузвельта пришла к решению открыть в каждом штате несколько банков, чьи операции должны были гарантироваться государством — фактически всем внутренним продуктом Америки и ее природными ресурсами.

Одновременно были обнародованы шокирующие данные о злоупотреблениях в банковской сфере, манипуляциях с ценными бумагами, уклонении от уплаты налогов, «займах» финансовым чиновникам, за которыми скрывалась коррупция, и т. п. Разумеется, все эти сведения были собраны заранее, но представлены общественности как раз в нужное время вкупе с обещаниями, что правительство отныне будет вести против подобных акций непримиримую борьбу. Широкие слои вновь поверили Рузвельту.

Когда на пятый день банки открылись, в них понесли деньги. В результате не только крупнейшие, а почти все банки страны возобновили работу. В честь этого Рузвельт объявил о возвращении американцам пива, официально запрещенного «сухим законом». И хотя никто этот запрет не соблюдал, отмена его (также пока еще незаконная) была воспринята как предвестник ликвидации ненавистного закона в целом. Президент, сам не отказывавшийся от кружки пенного напитка, да и от крепкого коктейля, торжествовал.

В то же время леворадикальные силы обрушились на него, упрекая в двуличности и даже в том, что он продался крупному капиталу «Президент изгнал менял из столицы 4 марта, а 9 марта они вернулись назад», — жаловались те, кто надеялся, что Рузвельт станет на социалистический путь.

За первой «беседой у камина» последовали новые. Оказалось, что Рузвельта слушают, к его мнению прислушиваются американцы самых разных общественных слоев, что появилось новое и весьма эффективное средство разъяснения правительственной политики, убеждения граждан в ее правильности, а одновременно и повышения авторитета и влияния самого Рузвельта.

Обычно беседа продолжалась 35—40 минут, подчас чуть дольше. Определенного графика выступлений не было. Иногда между ними проходило два месяца, но чаще — полгода или даже больше, то есть вниманием своих слушателей президент не злоупотреблял, не допускал, чтобы они приедались, становились рутинными. Он использовал беседы у камина только тогда, когда ему приходилось принимать наиболее ответственные решения или страна оказывалась в критической ситуации, сущность которой обязательно надо было разъяснить в духе, необходимом Рузвельту.

И в «беседах у камина», и на пресс-конференциях Рузвельт почти никогда не упоминал о своей принадлежности к Демократической партии. Он стремился подчеркнуть общенациональный характер своей политики, необходимость единства американского народа, независимо от социальных, национальных, расовых и прочих различий, для решения тех сложнейших проблем, с которыми приходилось сталкиваться.

Достаточно привести тематику первых четырех бесед, состоявшихся в первый год «Нового курса» — 12 марта, 7 мая, 24 июля и 22 октября 1933 года: «Банковский кризис», «Первые программы и планы реформ», «Сто дней реформ», «Механизм экономической политики нового курса».

Во время второй «беседы у камина» Рузвельт отчитался перед населением о том, что его администрация уже сделала по преодолению кризиса и что будет сделано в ближайшее время: «Сегодня у нас есть основания считать, что дела обстоят несколько лучше, чем два месяца назад. В промышленности произошло оживление, железные дороги перевозят больше грузов, цены на сельскохозяйственную продукцию изменились в лучшую сторону. Однако я не позволил бы себе выступать с излишне радужными заверениями. Шумиха не вернет нас на путь благосостояния, и я намерен всегда быть честным с народом нашей страны. Я не хочу, чтобы люди пошли по неразумному пути и допустили, чтобы это улучшение обернулось новой волной спекуляций. Я не хочу, чтобы необоснованный оптимизм породил у людей веру в то, что можно возобновить гибельную практику постоянного наращивания выпуска сельскохозяйственной и промышленной продукции в надежде, что доброе Провидение найдет покупателей по высокой цене. Такой курс может создать на короткое время иллюзию благополучия, но это будет благополучие, которое заведет нас в новый штопор».

В следующие годы выступления посвящались государственному регулированию экономики, отношениям между трудом и капиталом, программам общественных работ и социального обеспечения, оказанию помощи жертвам засухи, реформе Верховного суда, мерам по преодолению экономического спада 1937—1938 годов и т. д. Несколько реже выступал Рузвельт в годы Второй мировой войны, но иногда в связи с тем, что важнейшие события буквально следовали одно за другим, его беседы также происходили часто. Всего в 1933—1945 годах (в 1945-м состоялась только одна «беседа у камина» — 6 января — и посвящена она была послевоенному устройству мира) Рузвельт таким способом «встретился» со слушателями 31 раз.

«Беседы у камина» встречали живейший отклик. Президент получал многие тысячи дружественных писем. Вот лишь одно из них, написанное Генри Хёрстом из штата Алабама: «Дорогой мистер президент, я хотел бы обратиться к вам “мой друг”, так как все мы слушаем именно такое ваше приветствие, только через эфир и во множественном числе, но с такой искренностью, которая трогает сердца большинства американского народа». Высоко оценивали выступления президента не только простые люди, но и рафинированные интеллигенты, в том числе хорошо понимавшие, какое значение имеет политическая документация для изучения общества. Известный историк Чарлз Берд писал Рузвельту о необходимости издания его выступлений массовым тиражом для широкой аудитории. Думается, что такого рода письма послужили стимулом к публикации многотомника рузвельтовских документов.

Рузвельт смело вводил в работу президента новый стиль. Подчас при этом не обходилось без курьезов. Он, например, пожелал, чтобы члены кабинета называли его по имени. В первый раз позвонив в министерство труда и попросив к телефону министра — мисс Перкинс, он добавил, что говорит Франк. Секретарь министра бросила высокомерно: «Я не знаю никакого Франка. Кто это такой? Откуда он?» — на что последовал ответ: «Из Соединенных Штатов. Президент страны».

Членам кабинета и всей администрации льстила простота, с которой обращался с ними Рузвельт, нравились его шутки, порой, может быть, слишком вольные, но также воспринимавшиеся как свидетельство доверия и дружбы. Г. Икес, например, вспоминал, как однажды он явился к Рузвельту по срочному делу рано утром, когда тот брился в ванной комнате. Президент позвал его туда и, начиная разговор, предложил присесть на крышку унитаза, так как другого места просто не было. При этом он не удержался от предостережения: «Только не забудьте, что вы в штанах!»

Постепенно у Франклина выработалась определенная манера общения с теми посетителями, которые одолевали его просьбами, крупными или мелкими. Он нередко стремился не допустить, чтобы гость успел высказать свое пожелание, стремился отделаться от просителя, но сделать это так, чтобы у него осталось наилучшее впечатление о приеме. С этой целью устанавливался соответствующий распорядок, за которым тщательно следил находившийся в комнате ожидания личный адъютант Рузвельта «папаша» Уотсон, которому был присвоен генеральский чин («папашей» его называли за манеру поведения, вроде бы покровительственное отношение не только к посетителям, но и к самому президенту). Посетителю давалось определенное время на беседу — обычно 10—15 минут. Но когда он заходил в президентский кабинет, хозяин не давал ему ничего сказать, а сам обрушивал на гостя длинные дружеские тирады, продолжавшиеся до того момента, когда должен был появиться следующий посетитель.

Вот как описывает такого рода приемы Д. Берне: «Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени… легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения… Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно».

Вслед за открытием банков последовало снижение процентов по ипотеке, введение страхования банковских вкладов до 2,5 тысячи долларов (с 1935 года — до пяти тысяч), был установлен контроль над обращением золота. Все эти функции были возложены на Федеральную резервную систему Уоллстрит частично утратила роль единственного регулятора основных финансовых операций. Контроль за ними перемешался из Нью-Йорка в Вашингтон.

В проведении политики «Нового курса» Рузвельт использовал некоторые выводы выдающегося британского ученого-экономиста Джона Мейнарда Кейнса, который немного позже, в 1934 году, находясь в США, встретился с американским президентом и одобрил его экономические мероприятия. Кейнс доказывал, в частности в своей книге «Общая теория занятости, процента и денег», что наилучшее средство преодоления экономической депрессии — щедрое расходование средств на общественные нужды. Правительство должно активно вмешиваться в экономику, не опасаясь нарушения денежного баланса. Такая деятельность, по мнению ученого, ведет не к социализму (в приверженности к которому его нередко обвиняли), а к восстановлению частнохозяйственной экономики.

Рузвельт не был сознательным последователем Кейнса, но в чрезвычайных обстоятельствах вынужден был идти на активное государственное вмешательство в экономику. По выражению американского историка, «Новый курс» представлял собой «выражение сложившихся условий, а не теорию».

 

Лихорадочные сто дней

После первых чрезвычайных мер последовала лавина реформ, которую часто именуют «лихорадкой первых ста дней». К июню 1933 года на рассмотрение конгресса были внесены проекты пятнадцати фундаментальных законов, посвященных сельскому хозяйству, промышленности, банковской системе, рабочему движению, защите земельной собственности, охране природы и т. д.

Создавалось впечатление, что вся эта масса предложений была импровизацией хотя бы в силу той срочности, с какой вносились законопроекты, один за другим. Конечно, во многих из них следы поспешности ощущались, и всё же большинство было результатом сбора разносторонней информации, детальных обсуждений «мозговым трестом», работы различных комиссий, созданных после вступления нового президента в должность. Так, сразу же после инаугурации Рузвельт образовал Особое совещание по рабочему вопросу под руководством министра Ф. Перкинс с задачей наметить чрезвычайные меры для преодоления катастрофического уровня безработицы и разработать долгосрочную программу улучшения условий труда.

В сферу деятельности этого совещания входило обсуждение проектов трудового законодательства, создание при министерстве труда совещательного органа из специалистов и профсоюзных деятелей, причем уже на подготовительном этапе намечалось выслушать мнения представителей организованного рабочего движения и делового мира, которые рассматривались в качестве равноправных партнеров. Тем самым обеим сторонам посылался сигнал, что президент стоит выше эгоистических классовых интересов и готов всячески содействовать восстановлению социальной справедливости.

В. Л. Мальков, утверждая, что «Рузвельт уже в конце первого срока пребывания в Белом доме начинал сознавать тщетность расчетов достигнуть чего-либо с помощью пожарных полумер и штопанья общественных “дыр” средствами, приносившими лишь временное облегчение», прав лишь отчасти. Президент действительно прилагал много усилий, чтобы успокоить социальные страсти, губительные для страны, но это было отнюдь не «либеральное лицедейство», как пишет Мальков, а искреннее желание предотвратить социальный взрыв, от которого не гарантировано ни одно общество, даже такое традиционалистское, при всей своей динамичности, как американское. Только линия разумных компромиссов, поиск консенсуса могли внести известное успокоение, и именно такой линии придерживался Рузвельт.

Противники продолжали утверждать, что Рузвельт вступает то ли на путь Сталина, то ли на путь Гитлера, что Соединенным Штатам грозит социализм в марксистской или национал-социалистической упаковке. Тем не менее конгресс, уверовав в способность президента вывести страну из катастрофического положения, следовал его воле и быстро утверждал, буквально штамповал вносимые им проекты. При этом Рузвельт и члены его «мозгового треста» решительно стояли на той позиции, что США должны оставаться капиталистической страной, в которой функционирует как крупный и средний капитал, так и мелкий бизнес. Именно такой подход должен был обеспечить и внутреннюю стабильность, и сохранение мощных позиций на международной арене. Мы не могли бы решить наши проблемы, писал Моли, «если бы Америка стала вдруг нацией мелких собственников, бакалейщиков, торгующих на углу, и кузнечных мастерских, расположенных под развесистыми каштанами».

Рузвельт не всегда был столь последователен и решителен, как при проведении чрезвычайных мер в банковской сфере. Когда в том же марте 1933 года он представил на рассмотрение конгресса проект бюджета, оказалось, что по сравнению с предыдущим годом предусматривалось не только сокращение фонда заработной платы государственных служащих на 100 миллионов долларов, но и уменьшение оборонных расходов на 221 миллион (почти на треть). Это вызвало вспышку гнева у начальника штаба армии генерала Дугласа Макартура. Как позже сам генерал описывал в своих мемуарах, безусловно субъективных, но, видимо, правдивых, он буквально ворвался в президентский кабинет с возгласом: «Безопасность страны висит на волоске!» Когда же Рузвельт с усмешкой спросил его, зачем Америке такая большая армия в мирное время, генерал вспылил еще больше и произнес неслыханные слова, оскорбив верховного главнокомандующего, каковым по должности являлся президент: «Когда мы проиграем следующую войну и американский парень будет лежать в грязи, проткнутый вражеским штыком, хозяин которого наступит ногой на его горло, он выплюнет свое последнее проклятие. Я хотел бы, чтобы оно было адресовано не Макартуру, а Рузвельту». — «Вы не имеете права говорить так со своим президентом», — прозвучал спокойный ответ. Опомнившийся генерал извинился за несдержанность и заявил о своей немедленной отставке. К своему огромному удивлению, Макартур услышал, что остается на своем посту, а бюджет армии не будет сокращен. Присутствовавший при разговоре, но набравший в рот воды военный министр Джордж Дёрн при выходе сказал Макартуру: «Вы спасли армию».

* * *

Из целой череды актов «Нового курса» в первую очередь 12 мая 1933 года были приняты аграрные законы: о рефинансировании задолженности фермеров и о регулировании сельского хозяйства (по первым буквам названия Agricultural Adjustment Act его обычно именуют AAA), Создавалась соответствующая администрация, которая выплачивала фермерам компенсации и даже премии за отказ от засева земли, убой скота и т. п. Ставилась задача при помощи этой в общем-то варварской меры ликвидировать существовавшие ножницы между ценами на промышленные и сельскохозяйственные товары, между фермерскими затратами и выручкой от реализации продукции, повысить цены на зерно, мясо и т. п., обеспечить платежеспособный спрос на продовольствие и сельскохозяйственное сырье.

Рузвельт тянет «Новый курс». Карикатура «Канзас-Сити стар». Март 1933 г.  

По иронии судьбы, в 1933—1935 годах многие аграрные районы США поразила засуха, часть урожая погибла и в результате «излишки» исчезли естественным путем, что работало на результат, которого призваны были достичь меры, предусмотренные законом о регулировании сельского хозяйства.

Еще до образования сельскохозяйственной администрации, в апреле 1933 года, президент издал распоряжение о создании Гражданского корпуса консервации природных ресурсов. Через эту систему была предоставлена работа почти 250 тысячам безработных, в основном молодых людей, которые теперь занимались лесопосадками, культивированием почвы и т. д.

В мае была образована Администрация долины реки Теннесси — мощная корпорация по организации общественных работ, охватывавшая штаты, по территории которых протекает эта река, — Вирджинию, Северную Каролину, Теннесси, Джорджию, Алабаму, Миссури и Кентукки. В 1920-х — первой половине 1930-х годов это был регион перманентного бедствия. Одно за другим следовали наводнения, которые разоряли и без того почти нищее население. Около миллиона семей жили здесь, питаясь в основном кукурузой и соленой свининой. До трети жителей болели малярией. 97 процентов местных ферм не имели электричества.

Согласно планам, одобренным Рузвельтом и проведенным через конгресс, созданная корпорация начала строительство плотин и небольших государственных электростанций. Укрощение реки, пресечение паводков позволили начать масштабные работы по орошению и удобрению прибрежных сельскохозяйственных угодий, восстановлению лесных массивов. Малярия, страшный бич этих мест, начала постепенно отступать. Мелиоративные и гидротехнические работы позволили укрепить положение фермеров. Проекту, связанному с рекой Теннесси, Франклин придавал особое значение. Перед поездкой в этот район в ноябре 1934 года он писал полковнику Хаусу: «Весь проект является социальным шагом величайшего значения».

Рузвельт отменил золотой стандарт, что привело к понижению курса доллара и в результате к удешевлению американских товаров на мировых рынках, а это, в свою очередь, способствовало увеличению экспорта.

Своеобразной мерой «Нового курса» явилась отмена «сухого закона» —18-й поправки к Конституции США, запрещавшей производство, продажу, экспорт, импорт и перевозку любых алкогольных напитков. Эта поправка, вступившая в действие в 1920 году, хотя и несколько сократила пьянство, но не покончила с ним, зато породила массовую организованную преступность, воплощением которой считали чикагского мафиози Аль Капоне. Нелегальная продажа крепких напитков приносила бандам огромные прибыли (к началу тридцатых годов доходы мафии от «сухого закона» составили свыше двух миллиардов долларов в год), за счет которых они подкупали правительственных и местных чиновников, профсоюзных лидеров и т. д. В прессе, на собраниях, в частных разговорах шли острые дискуссии между «сухими» и «мокрыми», как стали называть сторонников и противников запрещения алкоголя, но «мокрые» явно преобладали. Улавливая общественные настроения, осознав, что административными мерами покончить со злоупотреблением спиртным невозможно, Рузвельт пошел на отмену пресловутого закона уже в первые месяцы своего президентства.

Вначале, в качестве временной меры, были легализованы производство и продажа пива, а затем через конгресс проведена 21-я поправка к Конституции США, объявлявшая недействительной 18-ю поправку. Это был единственный в истории США случай, когда поправка состояла только в ликвидации предыдущей. На удивление быстро штаты ратифицировали новую поправку, и 5 декабря 1933 года она вступила в силу Возобновлялись свободное производство и продажа спиртных напитков, на которые вводился высокий федеральный налог. Казна получала дополнительные средства, столь необходимые для проведения многочисленных программ «Нового курса». Любопытно, что заметного увеличения потребления крепких напитков не произошло.

Рузвельт, демонстрируя, что он находится на стороне низших и средних слоев населения, был фактическим вдохновителем сенатского расследования по делам крупных банков, которые допустили нарушения в уплате государственных налогов. Население пристально следило за происходившим на заседаниях комиссии под председательством сенатора Фердинанда Пекоры, на одно из которых был вызван банковский магнат Джон Пирпонт Морган. Банкир пытался вести себя высокомерно. Когда Моргана спросили, почему он не платил подоходный налог в течение трех лет, потряхивая массивной золотой цепью, висевшей на шее, тот ответил, что это вопрос не по адресу — на него должны отвечать его счетоводы.

В ходе расследования, которое проводил непримиримый Пекора, выяснились вещи, очень неприятные для президента. Оказалось, что в списке «привилегированных лиц» дома Моргана, которым акции его компании продавались по сниженной цене, находился Уильям Вудин (правда, было это до того, как Вудин, которому Рузвельт доверял, занял пост министра финансов). Но тем не менее в администрации президента и правительстве рассматривался вопрос об отставке министра. За отставку высказался вице-президент Гарнер, заявивший, что у народа создается впечатление, будто страной правит Морган. Рузвельт, однако, занял примирительную позицию. Явно не желая излишне дразнить крупный капитал, он заявил, что те люди, которые что-то делали до кризиса, теперь этого не делают — их этический код радикально изменился. Вудин сохранил пост. Неизвестно, как долго скомпрометированный министр оставался бы в правительстве, но 31 декабря 1933 года он ушел в отставку по болезни, а 3 мая 1934-го скончался. Что же касается расследования дела Моргана, то и оно окончилось миром: банкир признал, что нарушил финансовое законодательство, и уплатил не только налоговый долг, но и штраф в казну.

Однако в связи с этим делом по предложению Рузвельта была образована Федеральная торговая комиссия, которая регистрировала все крупные сделки, а вслед за этим еще одним законом личные банковские вклады были отделены от коммерческих, причем первые попадали под опеку еще одного нового органа — Федеральной корпорации страхования депозитов. Мелкие и средние вкладчики теперь могли быть спокойны — в случае разорения банка, его отказа или неспособности платить по счетам они получали полную сумму вклада от государства, которое, в свою очередь, стремилось найти пути для взыскания с виновных всей суммы или хотя бы ее части.

Одним из важнейших мероприятий «Нового курса» стал закон о восстановлении национальной промышленности (National Industrial Recovery Act — NIRA), проведенный в июне 1933 года. Согласно ему создавалась Национальная администрация по восстановлению, во главе которой был поставлен бывший кавалерийский генерал Хью Джонсон, обладатель больших организаторских способностей и саркастического остроумия, который первоначально так отозвался о полученном задании: «Это как взбираться на гильотину в тщетной надежде, что топор не сработает». О Джонсоне ходили разные анекдоты, свидетельствовавшие, что этот бравый вояка за словом в карман не лез. Демонстрируя свою показную скромность, он, например, как-то заявил, что хотел бы жить подальше от городского шума, в горах, где «совы трахают кур».

Однако при всех своих странностях, солдафонском юморе и склонности к пьянству Джонсон действительно вначале проявил себя способным, ретивым, требовательным и трудолюбивым руководителем, который смог организовать разработку предусмотренных законом «кодексов честной конкуренции», регулировавших объемы производства по отраслям, цены, условия найма и увольнения рабочей силы, заработную плату, продолжительность рабочего дня, права профсоюзов. Последнее было особенно важно, так как предусматривалась система «закрытого цеха» — организации рабочих и служащих получали право голоса касательно приема на работу и увольнения, уровня зарплаты и остальных условий труда. Подписывали кодексы представители бизнеса, наемных рабочих и служащих, а также потребителей.

Правительство предложило типовой кодекс, который с соответствующими отраслевыми уточнениями должен был лечь в основу всей процедуры. Он предусматривал 44-часовую рабочую неделю для служащих с минимальной недельной зарплатой от 12 до 15 долларов, 35-часовую рабочую неделю для промышленных рабочих с зарплатой от 30 до 40 центов в час.

Кодексы утверждались администрацией Джонсона, а в некоторых случаях и самим президентом. Джонсон ставил на них печать с придуманным им самим и одобренным Рузвельтом символом — голубым орлом. Несмотря на то, что в большинстве случаев кодексы соответствовали прежде всего интересам большого бизнеса, они несколько улучшили положение рабочих и служащих, способствовали оживлению промышленного производства.

Иногда, однако, Рузвельту приходилось поддерживать предпринимателей. Особенно болезненным был вопрос о «закрытом цехе», который во многих случаях препятствовал нормальной организации производства, приводил к несоразмерным, эгоистическим требованиям со стороны профсоюзных организаций, добивавшихся таких уступок, которые вели к нерентабельности производства. В августе 1933 года Рузвельт лично утвердил кодекс для автомобильной промышленности с оговоркой, что работник, имеющий заслуги, может быть сохранен на работе независимо от того, состоит ли он членом профсоюза. Это оговорка затем была использована в других кодексах.

Формально присоединение предприятий к NIRA было добровольным, но присоединившиеся получали разного рода привилегии, а отказавшиеся подвергались методичному выдавливанию из отрасли. Из владельцев крупных предприятий осмелился не поддержать ее только Генри Форд, заявивший: «Я не допущу эту рузвельтовскую эксцентричность к моим автомобилям». Форд мог себе такое позволить: он платил своим рабочим сравнительно высокие ставки, а в 1934 году его доля на рынке автомобилей достигла 28 процентов.

Вначале на NIRA возлагались очень большие надежды. Ее даже называли тем рычагом, который в состоянии привести в порядок весь экономический механизм. Однако постепенно — и по объективным причинам, и в силу непомерного административного усердия генерала Джонсона и его помощников, копировавших стиль работы шефа, — в ее деятельности появились серьезные проблемы.

Возникали довольно острые конфликты между сторонами, которые присоединялись к кодексам честной конкуренции. В отдельных случаях сам президент выступал в роли «честного брокера» и примирял спорящих. Например, во время переговоров между собственниками угольных шахт и профсоюзными лидерами и те и другие были приглашены в Белый дом, где Рузвельт, по существу, принудил их подписать соглашение.

Кодексы множились. Некоторые из них становились чуть ли не анекдотическими творениями бюрократии. За несколько месяцев накопилось уже около 750 кодексов, в том числе охватывавших производство кормов для собак, изготовителей мягких подплечниковдля пиджаков, собственников театральных бурлесков (в последнем регулировалось даже количество девушек, которые могли выступать полуголыми).

Постепенно всем сторонам, и прежде всего президенту, становилось ясно, что кодексы честной конкуренции, являвшиеся сердцевиной программы восстановления промышленности, превращаются из эффективного средства подталкивания производства в бюрократический инструмент с ленивыми, склонными к коррупции чиновниками.

Рузвельт был крайне недоволен и поведением генерала Джонсона, который счел, что Администрация по восстановлению — его вотчина. У генерала участились запои, делами стала управлять некая Френсис Робинсон, слабо разбиравшаяся в кодексах и прочих бумагах, но выносившая малокомпетентные, зато категоричные решения.

Не хотевший полностью порывать с Джонсоном Рузвельт попытался отправить его в Европу под предлогом изучения опыта хозяйственного восстановления, но упрямый генерал отказался от командировки. В результате президент был вынужден сначала призвать его к порядку, а затем отстранить от должности. Формально Администрация по восстановлению некоторое время еще существовала, но на сформулированные в кодексах правила представители труда и капитала почти перестали обращать внимание.

Оказалось, что государственное регулирование экономики в капиталистическом обществе имеет пределы, за которые нельзя выходить — иначе можно нарушить принцип ведения бизнеса на основе рыночной экономики, материальной заинтересованности и прибыли и привести страну к новому, еще более глубокому кризису. Рузвельт оказался в сложном положении, никак не желая признать, что одно из его главных мероприятий оказалось нежизнеспособным. Когда Верховный суд США отменил несколько кодексов из-за нарушения ими Конституции, президент вслух выражал недовольство, но активных мер противодействия не предпринимал, хотя мог бы, формально не нарушая судебные решения, найти новые способы государственного регулирования промышленности.

* * *

Наконец, еще одной реформой первых ста дней явилось образование органов, в задачи которых входило обеспечение работой и одновременно проведение мероприятий по сохранению природных ресурсов и совершенствованию инфраструктуры.

В мае 1933 года Рузвельт образовал Федеральную администрацию чрезвычайной помощи (Federal Emergency Relief Administration), образцом для которой послужил аналогичный орган, созданный им в свое время в штате Нью-Йорк. Естественно, что ее возглавил особенно близкий к нему человек — изобретательный и энергичный Гарри Гопкинс, накопивший опыт работы в этой области. Затем Гопкинс стал во главе Администрации гражданских работ (Civil Works Administration).

Чуть раньше при министерстве внутренних дел были созданы еще два органа — Администрация общественных работ и уже упоминавшийся Гражданский корпус консервации природных ресурсов. Разумеется, здесь было немалое бюрократическое дублирование, за которое Рузвельт подвергался резкой критике, но в то же время конкуренция администраций имела и позитивную сторону — чиновники работали с засученными рукавами, стремясь перещеголять друг друга.

В 1933—1938 годах под руководством всех этих администраций было создано свыше восьми миллионов рабочих мест, а с учетом членов семей улучшить свои жизненные условия смогли до 30 миллионов американцев. Было построено 2500 больниц, 125 тысяч общественных зданий, 124 тысячи мостов, около тысячи аэродромов, проложено и отремонтировано свыше миллиона километров дорог. Работы охватывали самые различные области — от сгребания листьев в парках и посадки деревьев до модернизации баз военно-морских сил. Началось строительство крупных и жизненно важных сооружений, в том числе в Нью-Йорке — тоннеля имени Линкольна под Гудзоном, поныне являющегося главным въездом на Манхэттен с южной стороны, моста Трайборо (на самом деле целая система мостов, соединяющих районы Бронкса, Квинса и Манхэттена), аэропорта, которому позже было присвоено имя тогдашнего мэра Нью-Йорка Фиорелло Ла Гуардиа.

Гражданский корпус консервации природных ресурсов организовал лагеря для безработной молодежи от семнадцати до двадцати трех лет. С согласия их обитателей вводилась полувоенная дисциплина, самым строгим наказанием для нарушителей порядка было изгнание, в результате которого проштрафившийся оставался, по крайней мере на время, без финансовой помощи. Эти девушки и юноши, которых стали называть «Лесной армией», сажали деревья, занимались ирригационными работами, получая по 30 долларов в месяц плюс питание и форму 25 долларов отправлялись родным или близким, остальное шло на мелкие расходы и развлечения. Всего в этих лагерях побывало почти три миллиона человек.

Людьми, получившими работу благодаря рузвельтовским администрациям, было построено около 400 тысяч объектов, причем их заработки приблизительно соответствовали доходам людей, трудившихся на частных предприятиях. Понимая, что работа на государство постепенно начинала приходить в противоречие с системой частного предпринимательства, что надобность в ней по мере улучшения хозяйственной конъюнктуры и появления производственных вакансий в промышленности, обслуживании и других областях сокращалась, Рузвельт пошел на постепенное свертывание программ общественных работ, полностью положив им конец в 1938 году.

Подводя итоги первых ста дней реформ, Рузвельт, обращаясь ко всем участникам производственного процесса, особо выделял вводимые им мероприятия по ограничению продолжительности рабочей недели и введению единой минимальной ставки заработной платы. «Вот почему я рассказываю вам о простых целях и прочных основаниях, на которых построена наша программа восстановления, — говорил он в одной из «бесед у камина». — Вот почему я прошу работодателей страны подписать со мной это соглашение — подписать его во имя патриотизма и человечности. Вот почему я прошу рабочих поддержать нас в духе взаимопонимания и взаимопомощи».

Цены и налоги продолжают полет благодаря усилиям Гувера, Рузвельта и обеих палат конгресса. Карикатура «Вашингтон стар». Январь 1933 г.

Рузвельт и программы «Нового курса». Карикатура «Нью-Йорк таймс». Август 1933 г.  

С учетом того, что программы «Нового курса» проводились в обстановке ожесточенной внутриполитической борьбы, что президента продолжали критиковать и справа, и слева, обвиняя не только в социализме, но и в фашизме или полагая, что он недостаточно идет на уступки рабочим и фермерам, служит в основном «большому бизнесу», он вынужден был некоторые «беседы у камина» посвящать ответам критикам — например выступление 28 июня 1934 года. Рузвельт избегал называть имена своих противников, полагая, что те могут использовать полемику для саморекламы. Раскрывая существо проводимых им мероприятий, он убедительно доказывал, что его реформы не имеют ничего общего с социализмом, что между социальным обеспечением, которое он смело вводил, и социализмом — дистанция огромного размера. Пренебрежительно отозвавшись о ярлыках, которые пытаются ему наклеить политические противники, он, несколько лукавя, заключал: «Я предпочитаю практические аргументы и практическую политику. Уверен: наше сегодняшнее государственное и экономическое строительство есть логическое продолжение того, что Америка делала всегда. Это — претворение в жизнь старых, выдержавших испытание временем американских идеалов».

Конечно, мероприятия «Нового курса» в основном представляли собой подлинные новации, но они соответствовали американским демократическим традициям, логике развития свободного предпринимательства, хотя и существенно ограничиваемого теперь государственным регулированием. Рузвельт был совершенно прав, когда говорил, что его «Новый курс» не имеет никакого отношения ни к фашизму, ни к социализму.

Вряд ли справедливы многочисленные утверждения, что «Новый курс» являлся набором отдельных малосвязанных между собой мероприятий и спонтанных идей, которые то появлялись, то исчезали. Конечно, многое решалось с ходу и требовало дальнейшего законодательного оформления и практического усовершенствования, на что администрация Рузвельта готова была идти. Однако между всеми актами «Нового курса» имелась внутренняя связь. В значительной степени они ставили целью не только улучшить экономическую ситуацию, вывести страну из тягчайшего кризиса, существенно повысить уровень жизни низших слоев населения, но и «выпустить пар из котла», понизить накал протестного движения, успокоить Америку Рузвельт, безусловно, добился выполнения этой задачи.

С известным удивлением Л. Хикок, которая продолжала во время своих журналистских поездок исправно докладывать администрации о положении простых людей и их чаяниях, 8 апреля 1934 года писала Гарри Гопкинсу о своих впечатлениях от посещения шахтерских городков штата Алабама: «Весьма интересно, но все люди тут, видимо, считают, что лично знают президента Рузвельта! Это частично вызвано, я полагаю, тем, что они слушали его выступления по радио, когда он с ними говорил таким дружеским, внушающим доверие голосом. Только подумать — они считают, что он разговаривал с каждым из них отдельно… Популярность президента и мадам Рузвельт очень выросла. Многие из людей, привыкших видеть в землевладельце или предпринимателе своих благодетелей, теперь обращают свое внимание на президента и мадам Рузвельт. Они верят, что эти люди подарят им свою заботу и благоволение».

Подобные сведения поступали и из многих других мест. Рузвельту действительно удалось показать массе американцев, традиционно с подозрением относившихся к политике властей и просто возненавидевших администрацию Гувера за ее бездействие, что он искренне стремится к гармоничному взаимодействию различных социальных слоев и групп, к справедливому вознаграждению за труд, к созданию в перспективе «государства всеобщего благосостояния», «постиндустриального общества» (сами эти термины появились только через несколько десятилетий).

Президент Рузвельт подвел первые итоги проведения «Нового курса» и наметил ближайшие перспективы в книге «Глядя вперед», выпущенной в конце 1933 года. В предисловии автор писал: «Я особенно ценю, что в эти дни страшной нужды порядок и дух надежды сохранились у миллионов наших людей, которые так сильно пострадали». Книга моментально стала национальным бестселлером, вскоре вышла вторым изданием, а вслед за этим появилась в Великобритании, Франции и даже Германии, где у власти уже был Гитлер, но тоталитарная система еще не была им полностью выкована. Вскоре в европейских странах были опубликованы и первые книги о Рузвельте.

Успех начальных мероприятий, неуклонно возраставшая популярность Рузвельта в различных слоях общества вызывали, как это нередко бывает, стремление «породниться» с ним. Сотни людей в США и за их пределами пытались доказать свои родственные связи с Рузвельтами. Некий Артур Джонс из Вирджинии, заявляя, что он находится в каких-то отдаленных семейных связях с президентом, приглашал его на утиную охоту. Обнаружилась проживавшая в США японская «кузина» — врач Джокичи Такамине, известная своими открытиями в области адреналина (один из препаратов даже носил название «такамине»). Дальние родственники, неизвестно, подлинные или мнимые, появились даже в Чили. На письма «родных», которые потоком текли в Белый дом, отвечали секретари, но в некоторых случаях и сам президент. Так, упомянутого Джонса он лично поблагодарил за приглашение, добавив, что, возможно, выберется к нему во время одного из следующих отпусков.

Рузвельт внес серьезный вклад в реформирование общества при сохранении его базовых основ — частной собственности, рыночных отношений, крупного, среднего и мелкого бизнеса. Можно согласиться с историком Ричардом Хофштадтером, который пишет: «Хотя он использовал много новых, вероятно, рискованных средств для достижения своих целей, он не желал доставлять серьезного беспокойства представителям капитала… Да, он осуществил ряд мер по выплате пособий и по проведению других реформ, но в основном они были таковы, что их признавали разумные и человечные консерваторы. Верно, что он возбудил массы недовольных острыми замечаниями по адресу “менял” и мошенников, но был довольно осторожен, уточняя, что таковых в среде бизнесменов меньшинство».

Несмотря на эту осторожность, многие представители большого бизнеса не просто настороженно, а открыто враждебно приняли мероприятия Рузвельта. Их позиция отражалась в поведении и выступлениях лидеров Республиканской партии. Достаточно привести лишь заявление Национального комитета республиканцев о том, что Рузвельт прямым путем ведет к уничтожению капиталистической системы, а понимающий это Сталин «приказал своим приверженцам в Соединенных Штатах поддерживать Рузвельта».

 

Эволюция «Нового курса»

После проведения первых, наслаивавшихся одно на другое мероприятий «Нового курса» Рузвельт стал уделять особое внимание программам социального обеспечения. В особенности это было важно, когда в 1935 году произошли существенные изменения в организации общественных работ. После принятия в апреле 1935 года закона об ассигнованиях на чрезвычайную помощь предпочтение отдавалось проектам, которые позволяли вернуть в казну значительную часть затрат и вместо выплаты пособий по безработице предоставляли людям работу. На этой основе попутно с упомянутой Администрацией общественных работ под руководством ближайшего помощника и друга Рузвельта Гарри Гопкинса были созданы еще два государственных органа — Администрация электрификации сельских районов и Администрация переселения. Начались разработка и реализация широкомасштабных проектов строительства дорог, аэропортов, мостов, стадионов, прокладки телефонных линий. Бывшие безработные получали возможность овладеть новой квалификацией, на которую имелся спрос.

Одновременно оказывалось содействие деятелям культуры, искусства и науки. По инициативе президента в 1935 году был основан Федеральный художественный проект, который обеспечивал безработных деятелей искусства, прежде всего художников, минимальной государственной денежной помощью. Формировались новые музыкальные коллективы, художники и архитекторы привлекались к созданию как прикладных, так и совершенно самостоятельных произведений. Особое внимание уделялось абстрактной настенной живописи. Среди тех, кто получил поддержку в соответствии с этим проектом, были эмигранты из России, например известный поэт и художник, один из основоположников российского футуризма Давид Бурлюк.

С 1935 по 1943 год в рамках Федерального художественного проекта работал тогда еще молодой, а позже ставший широко известным художник-абстракционист Пол Джексон Поллок, создавший в этот период многие свои произведения.

Всего при спонсорстве этого проекта появилось свыше двухсот тысяч работ, в том числе выдающиеся произведения изобразительного искусства. Помимо Поллока, помощью проекта пользовались художники Томас Бентон, Гарри Готлиб, Марк Ротко, фотограф Беренис Эббот и др. Картины, скульптуры, композиции направлялись в правительственные учреждения, школы, больницы, библиотеки, где они и поныне доставляют эстетическую радость гражданам США.

Помимо этого, научная секция проекта создала монументальное исследование и выставку «Индекс американской материальной культуры». В работе над «Индексом» были заняты свыше тысячи человек — художники и искусствоведы, которые собирали со всех концов страны артефакты, достойные быть представленными в качестве образцов народного искусства. Все они были выставлены в Вашингтоне в специально отведенных залах, а затем стали выходить исследовательские и иллюстративные тома по видам искусства и регионам. Творцы «Индекса» не уставали повторять, в частности в предисловиях к каждому тому, что вся эта огромная работа была воплощена в жизнь прежде всего благодаря президенту Рузвельту.

В июле 1935 года, вновь по инициативе Рузвельта, был введен в действие Федеральный писательский проект, которым руководил журналист Генри Олсберг. В программу входило создание произведений об отдельных штатах, краеведческих, исторических и этнографических трудов и т. д. Наиболее известным результатом проекта было появление подробных путеводителей по всем сорока восьми штатам, а также по территориям, входившим в США, но не получившим статуса штатов (Аляске, Пуэрто-Рико, федеральному округу Колумбия). Книги включали историю каждого региона, описание всех его городов и других значительных населенных пунктов. В этом и других проектах были заняты свыше 6,5 тысячи писателей, художественных критиков, археологов, геологов, картографов и представителей других профессий, в основном молодого возраста. Работа нашлась и для безработных историков, которые в рамках специальной программы этого проекта подготовили многотомное документальное издание, в котором были собраны свыше 2300 рассказов бывших рабов.

Пятнадцатого апреля 1935 года Рузвельт от имени своей страны подписал первый в истории международный договор об охране художественных и научных учреждений и исторических ценностей (Вашингтонский пакт), устанавливавший преимущество защиты культурных ценностей перед военной необходимостью.

Первые две статьи договора, инициатором которого был музей русского художника Николая Рериха в Вашингтоне (именно Рериху принадлежала первоначальная идея такого договора, поэтому документ называют также пактом Рериха) и к которому присоединилось 21 государство Американского континента, гласили: «Исторические памятники, музеи, научные, художественные, образовательные и культурные учреждения считаются нейтральными и как таковые пользуются уважением и защитой воюющих сторон. Таким же уважением и защитой пользуются сотрудники вышеназванных учреждений. Такое же уважение и защита распространяются на исторические памятники, музеи, научные, художественные, образовательные и культурные учреждения как во время войны, так и в мирное время… Нейтралитет, защита и уважение, которые должны быть предоставлены памятникам и учреждениям, упомянутым в предыдущей статье, признаются на всех территориях как объекты суверенитета каждого из подписавшихся и присоединившихся государств, независимо от государственной принадлежности указанных памятников и учреждений. Соответствующие правительства согласны принять внутреннее законодательство своих стран, предусматривающее необходимые меры для гарантии такой защиты и уважения».

В моем распоряжении нет данных о том, каково было личное отношение Рузвельта к пакту Рериха, под которым улыбающийся президент торжественно поставил автограф в Белом доме. Однако имея в виду, что он был человеком трезвомыслящим, можно предположить его внутреннее неудовлетворение по крайней мере двумя обстоятельствами.

Во-первых, он понимал, что опасность широкомасштабной войны зреет именно в Европе, а не на Американском континенте, а европейские страны к пакту не присоединились, что крайне сужало сферу его действия. Во-вторых, он должен был понимать, что в условиях войны реальное выполнение основного положения пакта — преимущество художественных и прочих ценностей над военными потребностями — окажется в значительной мере пустым словом. Военная целесообразность почти всегда сопряжена с сокращением человеческих жертв как в пределах отдельных операций, так и в масштабе войн. В результате вставал вопрос о том, что более ценно — художественные произведения или человеческие жизни. Приходилось делать нелегкий выбор.

Когда началась Вторая мировая война, оказалось, что художественные, научные и прочие ценности просто отходят на второй план перед реальными военными задачами.

Что же касается собственно художественных вкусов Рузвельта, то они не были особо утонченными. Благодаря своей великолепной памяти он иногда мог щегольнуть цитатой из какого-либо произведения классической литературы, прочитанного им в юношестве. Теперь же после нелегкого трудового дня он предпочитал почитать в постели модный детектив или фантастическую историю. Он любил кино. Ему сразу же понравилась юная кинозвезда Дина Дурбин, игравшая в основном наивных девочек-подростков. Ее не раз приглашали выступить на приемах в честь дня рождения президента, и она считала такие выступления честью для себя.

Позже, в 1940 году, очевидно, получив разведдонесение о симпатии Рузвельта к Дурбин, итальянский диктатор Муссолини послал ей письмо с просьбой уговорить президента не вступать в войну на стороне Англии. Письмо осталось без ответа, а сама актриса, как и многие ее коллеги, с 1942 года охотно участвовала во встречах с солдатами и офицерами, призванными в армию. Бурей оваций новобранцы встречали исполнение ею популярной песни «Помолимся за парней, которые там».

Но всё это, однако, было еще впереди. Пока же Рузвельт был в целом удовлетворен своими достижениями. В то же время он все чаще сталкивался с разнообразными злоупотреблениями, стремлением нажиться или же вести праздную жизнь, пользуясь государственными субсидиями. Его приводило в раздражение, когда по недосмотру секретарей на его рабочем столе оказывались ходатайства мелких муниципалитетов о создании в их городах новых банков (явно в этом были заинтересованы местные чиновники) или просьбы о включении в число получающих государственную помощь от тех, кто не имел специальности, но не желал заниматься неквалифицированным трудом. Однажды он получил письмо от целого духового оркестра, который был совершенно неизвестен, но тем не менее требовал средства на гастрольную поездку по всей Америке. Какой-то «народный лекарь», не имевший медицинского диплома, торжественно сообщал президенту, что открыл чудодейственное средство для лечения всех видов злокачественных опухолей, но ему не хватает 250 тысяч долларов, чтобы завершить свои эксперименты. На такие послания, если уж они попали в его кабинет, президент отвечал лично, в большинстве случаев (иногда поручив провести соответствующее расследование) разъясняя просителю, куда ему следует обращаться в соответствии с законом.

Многие американские историки (Скотт Джеймс, Руперт Чисхолм, Дэвид Кеннеди, Нил Фоли и др.) видят различия между «первым Новым курсом» и «вторым Новым курсом», начало которого они относят к 1935 году. Я не склонен проводить такое разграничение, поскольку мероприятия «первого» цикла реформ продолжались на протяжении всех 1930-х годов. Однако с 1935 года в законодательном реформировании общества действительно произошел известный сдвиг — в ответ на требования социальных низов и низшего слоя среднего класса, в противовес всевозможным утопическим схемам преобразования общества, в частности пропагандируемым коммунистами, Рузвельт стал уделять значительно больше внимания долговременным планам социального реформирования и социальной справедливости.

Своего рода переходной формой от временных чрезвычайных мер к долговременным планам была созданная по предложению президента в апреле 1935 года Администрация трудового прогресса (Works Progress Administration — WPA). Это была первая в истории страны попытка развернуть эффективную борьбу против безработицы и ее деморализующего влияния на массы населения. WPA предоставляла работу примерно трем миллионам человек в год, продолжая строительные проекты, развернутые в первые годы «Нового курса».

Не менее важным, чем акты первых ста дней, был и закон о социальном обеспечении, принятый в 1935 году Согласно ему, пенсию могли получать лица, достигшие шестидесяти пяти лет. Пенсионный фонд образовывался за счет обязательных однопроцентных взносов: со всех предпринимателей — от фонда зарплаты, с наемных рабочих и служащих — от размера зарплаты. Через три года намечалось повышение налога на 0,5 процента. Для осуществления закона создавалось Управление по социальному страхованию под контролем президента.

Вводились федеральная система компенсаций по безработице, пособий по болезни и инвалидности детям из малоимущих семей, матерям, находящимся на иждивении детей. Правда, закон распространялся не на всё население — он не охватывал фермеров и работников предприятий малого бизнеса.

Однако попытка Рузвельта ввести всеобщее медицинское страхование натолкнулась на решительное сопротивление большинства членов конгресса, и президент сам быстро отказался от этого плана, подрывавшего медицинский бизнес.

Весьма важен был и Национальный акт о трудовых отношениях, фактически подготовленный администрацией Рузвельта, но по тактическим соображением внесенный в конгресс не от имени правительства, а в качестве инициативы сенатора Роберта Вагнера.

Правда, Рузвельт колебался, прежде чем согласиться на представление законопроекта, вносившего принципиальные изменения во взаимоотношения между трудом и капиталом в пользу рабочих. С одной стороны, он опасался, что эти новации могут испортить его отношения с большим бизнесом. С другой стороны, в США существовала только одна крупная профсоюзная организация — АФТ, объединявшая лишь квалифицированных рабочих, не допускавшая в свои ряды чернокожих и женщин и занимавшая довольно консервативные позиции по другим социальным вопросам, будучи целиком поглощена делами, связанными с рабочим временем, охраной труда и заработной платой.

К тому же АФТ строилась по цеховому принципу — она объединяла по профессиям, а не по месту работы. В результате на крупном предприятии могли существовать несколько союзов, которые вели между собой конкурентную борьбу. Попытки создания производственных союзов натыкались на решительное противодействие руководства АФТ.

Именно потому, что государственное регулирование трудовых отношений серьезно нарушало принцип свободной конкуренции, Рузвельт не включил такого рода акт в первые мероприятия «Нового курса». Однако влиятельные помощники — Г. Гопкинс, Ф. Перкинс, да и сам сенатор Р. Вагнер — склонили его в пользу этого закона. Рузвельт поверил, что рабочий класс, являющийся огромным резервуаром покупательского спроса и важной производительной силой, должен иметь мощные профессиональные объединения для возможности коллективного торга с предпринимателями по поводу условий труда. Общее повышение жизненного уровня рабочих, пришел к выводу Рузвельт, существенно повысит платежеспособность, усилит социальную стабильность, будет важным инструментом для недопущения или хотя бы максимального смягчения новых кризисов.

Если вначале законопроект Вагнера встретил у Рузвельта довольно холодный прием (Ф. Перкинс, великолепно знавшая эту сторону политики президента, писала, что он не рассматривал закон как составную часть своей программы), то после доработки, смягчившей некоторые положения, он без колебаний 5 июля 1935 года его подписал. Правда, опять-таки ведя политическую игру, накануне голосования в конгрессе он заявил на пресс-конференции, что всё еще не определил своего отношения к законопроекту.

Согласно закону Вагнера, миллионы неквалифицированных и низкоквалифицированных рабочих получили право создавать собственные профсоюзы, а АФТ вынуждена была принимать их в свой состав. Именно так возник ряд новых мощных союзов. Между 1935 и 1940 годами численность профсоюзов увеличилась с трех до пяти с лишним миллионов человек.

Закон вводил практику уже упоминавшегося «закрытого цеха»: предприниматели обязывались увольнять рабочих или брать новых только с согласия профсоюзов. Запрещалось уголовное преследование граждан за создание профсоюзов и участие в легальных забастовках. Создавалось Национальное управление по трудовым отношениям, обязанное следить за соблюдением указанных положений. Его сотрудники назначались президентом по согласованию с сенатом. Лица, препятствовавшие работе управления, подлежали штрафу до пяти тысяч долларов или тюремному заключению до одного года.

Правда, действие закона не распространялось на сельскохозяйственных рабочих — это была одна из уступок, сделанных энергичным сенатором президентской администрации.

В связи с тем, что руководство АФТ и прежде всего ее председатель Уильям Грин выступили против закона Вагнера, который расширял права объединения, но нарушал его замкнутость, в профсоюзном движении назрел раскол. На 55-м съезде АФТ в Атлантик-Сити в октябре 1935 года был образован Комитет производственных профсоюзов, во главе которого стал энергичный организатор рабочих Джон Льюис, поддерживавший связи с окружением Рузвельта. В 1938 году этот комитет порвал с АФТ и был преобразован в Конгресс производственных профсоюзов (КПП). Один за другим при благосклонном отношении президента создавались производственные союзы на предприятиях сталелитейной, автомобильной, химической, текстильной промышленности и в других отраслях. Монополия АФТ была, таким образом, ликвидирована. В США теперь были два мощных профобъединения, добивавшиеся улучшения условий труда, во многих случаях прибегая к стачкам, в ходе которых выдвигались требования признания предпринимателями новых союзов. Почти полмиллиона рабочих участвовало в забастовках с сентября 1936 года по май 1937-го.

Определенное улучшение наметилось и в положении негритянского населения, численность которого в начале 1930-х годов составляла 12 миллионов человек. Правда, его почти не коснулись аграрные мероприятия Рузвельта, так как лишь незначительная его часть относилась к фермерам, остальные же являлись арендаторами и батраками, на которых нововведения не распространялись. Однако чернокожие имели право получать пособия точно так же, как и остальные граждане, а в кодексы честной конкуренции включались положения, требовавшие равенства белых и черных рабочих в вопросах зарплаты и других условий труда. Хотя предприниматели находили всяческие лазейки, чтобы обойти эти положения, всё же дискриминация была несколько ограничена. Негритянское население в основном позитивно относилось к Рузвельту и его реформам. На выборах 1936 года за него голосовал 71 процент черных избирателей, а в 1940-м — 67 процентов.

Перечислив и обосновав все эти поистине эпохальные изменения в социальной системе страны, остававшиеся, однако, в пределах норм капиталистической конкуренции и частной собственности, Рузвельт говорил 28 апреля 1935 года, сидя у камина: «Еще никогда со времени своего вступления в должность в марте 1933 года я не ощущал в Америке столь явственную атмосферу возрождения. Дело не только в восстановлении материальной основы жизни каждого человека в отдельности. Возрождается доверие к нашим демократическим порядкам, к республиканским государственным институтам. Мы выстояли в величайшем экономическом бедствии, принесшем нашей стране много лишений и опасностей. В самые мрачные периоды национальных испытаний мы сохранили веру в нашу способность распоряжаться собственной судьбой. Страхи рассеиваются. В обществе растет взаимное доверие, крепнет обновленная вера в неисчерпаемую способность человека улучшить свое материальное и духовное состояние с помощью демократических форм правления. Эта вера уже получает заслуженную награду. За это мы должны быть благодарны Богу, который хранит Америку».

В ходе «бесед у камина» и пресс-конференций, выступлений на различных форумах существенно менялась риторика президента. Как заметил В. Л. Мальков, обличение алчности имущих классов всё чаще сопровождалось «признанием приоритета интересов неимущих слоев в государственной политике “национальной реконструкции”». В послании конгрессу от 19 июня 1935 года он даже предложил ввести прогрессивный налог на крупные состояния — меру, невиданную для Америки тех лет. Правда, в мирное время прогрессивный налог так и не был введен. Только в 1940—1942 годах были приняты акты, резко повышавшие налоги на сверхдоходы граждан и корпораций.

Первые результаты «Нового курса» были налицо. В 1934 году валовой национальный продукт был на четверть больше, чем в предыдущем. Впервые за пять лет стала уменьшаться безработица: до 21,7 процента в 1934 году, 20,1 процента в 1935-м, 16,9 процента в 1936-м и 14,3 процента в 1937-м. Население всё более убеждалось, что «Новый курс» работает, возрождалась надежда.

Разумеется, важную роль играли объективные экономические факторы, хозяйственная цикличность, при которой за спадом производства обычно следует подъем, но эти высокие материи мало волновали простых американцев. Они связывали явное, хотя и небольшое повышение их жизненного уровня именно с политикой нового президента.

* * *

При проведении «Нового курса» Рузвельт и его администрация сталкивались с нараставшим сопротивлением консервативных сил (левые радикалы не располагали сколько-нибудь значительным влиянием). Против политики президента решительно ополчились разного рода демагоги, прикрывавшиеся левой фразой, но в то же время по существу весьма близкие к европейскому правому радикализму фашистского и национал-социалистического толка. А. И. Уткин безоговорочно относит «столпов» этого движения — радиопроповедника Чарлза Кофлина и сенатора от штата Луизиана Хью Лонга — к тем, кто стремился «сокрушить политическую силу Рузвельта слева». На самом же деле здесь, как и во многих других случаях, действовало весьма любопытное правило, сформулированное поэтом Александром Галичем: «…любое движенье направо / Начинается с левой ноги».

Кофлин именовал «Новый курс» «еврейским заговором», Рузвельта называл лжецом и однажды так увлекся, что призвал уничтожить его «при помощи пуль». Не выдвигая конкретной программы, он заклинал последовать примеру Германии и Италии и создать в США корпоративное государство, в котором каждая сфера деятельности была бы представлена корпорацией, объединяющей представителей государства, предпринимателей, рабочих и служащих.

Лонг, пользовавшийся высоким авторитетом в своем штате, да и в других частях страны, в свою очередь, называл Рузвельта «создателем фальшивых ценностей» и рисовал фантастические перспективы ограничения богатства, всеобщего благосостояния и умиротворения, когда устаревшая американская Конституция будет отброшена и сам он станет диктатором.

В сентябре 1935 года Лонг был убит — но не по политическим причинам, а из личной мести. Кофлин же продолжал свои проповеди, которые постепенно надоедали публике.

Президент, его администрация, стоявшие за ним прогрессистские силы Демократической партии прилагали максимум усилий, чтобы заблокировать влияние разрушительной агитации правых и левых радикалов. Однако значительно опаснее было сопротивление «Новому курсу» со стороны третьей ветви высшей государственной власти — Верховного суда, имевшего право отменить любой закон, если признает его антиконституционным.

В первые два года президентства Рузвельта Верховный суд не проявлял значительной активности в отношении реформ «Нового курса», поскольку вмешательство в законодательство могло тогда обрушить всю государственную и тем более хозяйственную систему. Однако к 1935 году, когда положение несколько стабилизировалось, судебная власть, находившаяся в руках консерваторов, стала выступать против государственного регулирования социально-экономических отношений. С начала 1935-го по май 1936-го Верховный суд отменил 11 законодательных актов, проведенных Рузвельтом, в том числе такие важные, как законы о восстановлении национальной промышленности (он действительно страдал серьезными недостатками и уже сыграл свою роль, но тут дело было в принципе) и о развитии сельского хозяйства (его, полагал Рузвельт, следовало сохранить во что бы то ни стало).

Именно против мероприятий в области сельского хозяйства особенно ополчились консерваторы, осаждавшие Верховный суд, да и сами судьи. Один из них, Оуэн Роберте, в прошлом адвокат банкирского дома Моргана, сформулировал постановление, которое было утверждено судом: закон о сельском хозяйстве представляет собой план экспроприации денежных средств у одной группы населения с целью облагодетельствовать другую, является вторжением федеральных властей в юрисдикцию штатов. Если этот закон будет сохранен, гласило решение, Соединенные Штаты будут превращены в «централизованное государство, осуществляющее неконтролируемую власть над всеми штатами Союза, отменяющее любой местный контроль или регулирование по делам, которые относятся к ведению штатов».

Это решение было бессмысленным по существу и явно направленным на разрушение «Нового курса». Сторонники реформ задавали резонный вопрос: как отдельные штаты могут регулировать сельскохозяйственное производство, если в соседних штатах не проводятся аналогичные мероприятия? Аграрная политика, были убеждены президент и его «мозговой трест», может осуществляться только на общегосударственном уровне.

Верховный суд явно проявил себя как орудие консервативных сил, когда в июне 1936 года (после пяти лет выжидания) признал незаконным введение в штате Нью-Йорк еще Рузвельтом-губернатором минимального уровня заработной платы для женщин, на этот раз под тем предлогом, что в штате было нарушено конституционное равноправие работодателей и наемных рабочих при определении условий труда. Подобные законы действовали в шестнадцати штатах, но Верховным судом был избран именно Нью-Йорк, ибо там инициатива принадлежала губернатору, ставшему затем президентом. Возмущенный Р. Тагвелл писал, что Верховный суд грубо извратил 14-ю поправку к Конституции США, направленную против расовой дискриминации и провозглашавшую, что все американские граждане имеют равную законную защиту их интересов. Какое отношение имеет это положение к данному казусу, судьи не объясняли.

Имея в виду приближение очередных президентских выборов, Рузвельт пока воздерживался от открытой схватки с Верховным судом, правда, всё чаще выражал недовольство его решениями, тормозившими проведение «Нового курса». Ему важно было проверить степень своего авторитета, а наилучшим экзаменом должны были стать именно выборы.

В определенном смысле решения Верховного суда были на руку Рузвельту. В выборный год было полезно иметь четко обозначенного противника, — в этом качестве выступала верхушка бизнесменов, поддерживаемая консервативными членами Верховного суда при осторожном одобрении лидеров Республиканской партии. Кандидат демократов имел возможность позиционировать себя как выразителя интересов простых людей — рабочих, фермеров, ремесленников, владельцев малых предприятий, всех тех, кто был занят в социальных программах «Нового курса». У самих судей создавалось впечатление, будто Рузвельт хочет, чтобы все его акты объявили антиконституционными. Он, мол, стремится создать этим определенное отношение общества к Верховному суду.

Пока же президент искал и находил окольные пути, чтобы, не нарушая решений Верховного суда, каким-то образом обойти их, вновь используя законодательную инициативу. Зная о том, что аграрный закон будет неизбежно аннулирован, Белый дом подготовил новый акт — о консервации земли. Статьи закона предусматривали значительное вознаграждение фермерам в случае их отказа от выращивания коммерческих зерновых культур и замены их соей, мотивируя тем, что первые истощают почву, а вторая обогащает ее. На этот раз Верховный суд промолчал.

* * *

Расстановка сил теперь была простой. Вокруг Республиканской партии объединились почти все правые силы, щедро финансируемые той частью крупного капитала, которая была открыто враждебна рузвельтовским новациям. Это четко проявилось в столь важном для американских выборов финансовом обеспечении кампании — республиканцы смогли собрать около девяти миллионов долларов, демократы — вдвое меньше.

Эта сумма была бы еще меньше, если бы Рузвельта не поддержал столь мощный финансовый воротила, каковым был Джозеф Кеннеди. Он не только дал немало денег, но и выпустил книгу «Я — за Рузвельта!». Активное участие Кеннеди в кампании было сигналом поддержки президента значительной частью большого бизнеса. Накануне выборов Джозеф выступил по радио с большой речью «Новый курс и бизнес».

Десятого октября Рузвельт поблагодарил Кеннеди: «Я — за Кеннеди! Великолепная книга — дает правдивую картину того, что происходит в стране. Я в восторге от нее». Записка президента была вставлена в рамку и вывешена на видном месте в бостонском доме Джозефа. Вскоре последовала и более весомая благодарность — Кеннеди был назначен послом в Лондон и оставался там, несмотря на то, что его позиция, явно сочувственная по отношению к германским нацистам, противоречила взглядам Рузвельта.

От республиканцев баллотировался в президенты губернатор штата Канзас Альфред Лэндон, кандидатом в вице-президенты стал полковник Франклин (Фрэнк) Нокс, издатель газеты «Чикаго дейли ньюс». Республиканцам прошлось занять оборонительные позиции. Их программа резко критиковала «Новый курс», но, по существу, повторяла многие его положения: необходимость реформ в области трудовых отношений, социального обеспечения, помощи фермерам.

Зная любовь американцев к подсолнечнику — и к цветку, и к вкусным семечкам, и к полезному для здоровья маслу — и учитывая, что эта культура широко распространена в Канзасе и даже изображена на флаге штата, сторонники Лэндона назвали его «канзасским подсолнечником», надеясь, что это привлечет голоса избирателей. Рузвельт откликнулся моментально. Он заявил, что Лэндон действительно похож на это растение: он такого же желтого цвета, у него черное сердце, годится он на корм попугаям да и обязательно засохнет до ноября. Миллионы людей смеялись, не обратив внимания на слова по поводу корма для попугаев (их можно было понять и так, что любители семечек названы попугаями), и авторитет соперника мигом упал.

Ему не помогли и публиковавшиеся правыми газетами обвинения Рузвельта в том, что он социалист и даже его избирательная кампания финансируется из Кремля, а в случае избрания на второй срок он начнет террор в отношении своих противников и — о ужас — поставит в Вашингтоне гильотину.

Когда избирательная кампания только начиналась, политические наблюдатели были крайне осторожными в своих предсказаниях. Обе партии рассматривали выборы как своего рода национальный референдум по вопросу, поддерживает ли население Соединенных Штатов Рузвельта и его «Новый курс».

Президента критиковали не только деятели Республиканской партии. Эл Смит и его сторонники также объявили, что «Новый курс» носит социалистический характер, отвергает традиционные американские ценности. В конце концов после некоторых колебаний Смит поддержал Лэндона.

В ожесточенных нападках на Рузвельта были зерна истины. Его считали виновным в раздувании федерального государственного аппарата, в создании огромной политической машины, управляемой из Вашингтона. Действительно, почти каждый принятый по его инициативе закон требовал создания соответствующего органа — разумеется, не министерства, но администрации. Появлялись новые бюрократические подразделения, а бюрократия, как известно, обладает свойством самовоспроизводства. Далеко не всегда президент оказывался способным унять бюрократический разгул, тем более что каждое сокращение штатов и финансирования того или иного учреждения неизбежно порождало новых врагов, раздувавших негативное отношение к нему. В результате именно при Рузвельте выросла гигантская государственная машина, колеса которой подчас вращались вхолостую, а иногда и в противоположных направлениях.

Главным козырем демократического кандидата было значительное улучшение экономического положения страны. В памяти людей были свежи страдания четырехлетней давности. Рядовые американцы мало задумывались об экономической цикличности. Они считали получение работы восемью миллионами человек, увеличение заработной платы в промышленности почти в два раза, мощное строительство, развернувшееся по всей стране, заслугой Рузвельта.

Он вместе с Джоном Гарнером был выдвинут на партсъезде в Филадельфии в конце июня без каких-либо других кандидатов. На огромном поле городского стадиона собрались свыше ста тысяч человек. Утром шел дождь, но это не остановило жителей города, огромными толпами явившихся на стадион. К тому моменту, когда должен был выступать Рузвельт, дождь прекратился, и это сочли добрым предзнаменованием.

Правда, произошла неприятность. Двигаясь к трибуне, чтобы публично согласиться с выдвижением, он неловко повернулся и упал. Ему тотчас помогли подняться. Ударился он не сильно, но листы заготовленной речи разлетелись, и пришлось произнести ее частично по памяти, частично импровизируя. Пожалуй, это происшествие было лишь на руку Рузвельту. Правда, съезд и так полностью был на его стороне. Но в глазах американцев, следивших за предвыборным спектаклем, авторитет демократического кандидата еще более вырос — он подтвердил свою репутацию человека мужественного, не теряющегося в сложных ситуациях.

Речь его была резкой и агрессивной — даже соратники сочли, что Рузвельт слишком остро критиковал крупный капитал, без которого американская экономическая жизнь не могла существовать. Пожалуй, это было самое демагогическое выступление Рузвельта за всю его политическую карьеру, хотя почти во всех его речах элементы демагогии в большей или меньшей степени присутствовали. Он атаковал денежный капитал, который стремился «искалечить реформы», и его защитников-юристов. «Они (банкиры. — Г. Ч.) создали новый деспотизм, одетый в мантии правовых санкций… Роялисты экономического строя соглашаются, что политические свободы — это дело государства, но они утверждают, что в экономическое рабство не должен вмешиваться никто… Эти экономические роялисты жалуются, что мы стремимся опрокинуть американские институты. На что они действительно жалуются — это наше желание отнять у них власть». Громом оваций было встречены заключительные слова речи: «Я принимаю ваше предложение выдвинуть свою кандидатуру, я записываюсь в армию до окончания нашей войны».

Если не считать этой довольно нервной речи, Рузвельт, зная о своей популярности, вел кампанию предельно спокойно. Он запретил своим сторонникам критиковать Республиканскую партию, требуя сосредоточить огонь только на ее высших руководителях, за исключением их кандидата. Сравнения Лэндона с подсолнечником показалось Рузвельту вполне достаточно. Правда, сам он иногда, обнаружив в прессе неудачные или противоречивые заявления Лэндона, остро, а порой и злобно их высмеивал.

Найти же нелепости в выступлениях Лэндона было не так уж трудно. Достаточно привести только один пример — речь республиканского кандидата в Альбукерке, штат Нью-Мексико, где говорилось: «Франклин Д. Рузвельт предложил ликвидировать ваше право избирать своих представителей, обсуждать политические вопросы на улице, участвовать в политических демонстрациях, посещать церковь вашей веры, быть подсудным присяжным и обладать собственностью». Противники Рузвельта говорили, что в случае победы он прикажет повесить на шею каждому американцу бирку с номером, значащимся в списках социального обеспечения, что превратит американцев в нумерованную скотину. Совершенно очевидно, что несправедливость этих злобных инсинуаций была понятна всем непредубежденным людям, даже самым малограмотным.

Впрочем, здесь надо сделать оговорку. Действительно, сразу после выборов по распоряжению Рузвельта Администрация социального страхования ввела номера социального обеспечения (Social Security number), которые присваивались не только гражданам страны, но и каждому человеку, имевшему право легального проживания на ее территории. Печатание соответствующих карточек началось 24 ноября, а 1 декабря первая тысяча американцев их получила. Карточка под номером 000000001 досталась жителю города Нью-Рошелл в штате Нью-Йорк Дэвиду Суини. Введение номеров и карточек упорядочило социальное обеспечение. После Второй мировой войны многие страны воспользовались американским опытом.

По мере того как предвыборная кампания набирала обороты, Рузвельт всё более сдерживал себя. Он решительно отвергал сравнение с левыми радикалами, тем более социалистами, и подчеркивал, что именно его «Новый курс» спас систему частной собственности и свободного предпринимательства в тот период, когда она находилась на грани полного разрушения.

Он стремился показать, что отнюдь не намерен идти на принципиальный конфликт с крупным капиталом, а стремится установить с ним прочный и длительный мир. Хотя после речи на съезде он иногда повторял слова об «экономических роялистах», ограничение капитала не подкреплялось новыми мерами. Когда неугомонный Р. Вагнер внес законопроект о государственном жилищном строительстве с целью ликвидации в крупных городах трущоб, становившихся источником заразных болезней, преступности, наркомании, проституции, Рузвельт прореагировал холодным заявлением, что не относит такое строительство к числу обязательных мер.

Любопытно, что через некоторое время после выборов, 1 сентября 1937 года, президент охотно подписал закон Вагнера— Стигалла, который предусматривал государственное содействие в строительстве жилья для неимущих. Средства, выделяемые на реализацию закона, были невелики, но он был принципиально важен, ибо открывал еще одну страницу в материальной помощи государства наиболее бедным слоям населения.

Закон предоставлял субсидии для строительства жилых домов, в которых плата за квартиры была минимальной, с целью ликвидировать городские трущобы, тем более что теперь они, как правило, концентрировались вблизи от центров мегаполисов, поскольку люди с достатком по мере развития автомобильного сообщения переселялись в пригороды. Но темпы строительства были низкими, и полуразрушенные трущобы продолжали существовать еще не одно десятилетие.

Компромисс с большим бизнесом был важен и с точки зрения сбора средств на предвыборную кампанию. Именно перед выборами 1936 года в практику Демократической партии вошла организация платных обедов, на которых подавались блюда по цене, в десятки раз превышающей обычную, а разница шла в избирательный фонд.

Еще одной новинкой этих выборов стали более или менее правильно организованные опросы общественного мнения. Они проводились и ранее, но обычно не были репрезентативными, а потому их результаты не заслуживали доверия. Даже в 1936 году один из опросов (его проводил журнал «Литерари дайджест», разославший десять миллионов опросных открыток) предрекал убедительную победу Лэндона. Оказалось, что обследование проводилось среди владельцев легковых машин, то есть людей среднего и высокого достатка (в то время еще немногие рабочие и фермеры имели автомобили).

Между тем в 1935 году был основан и со следующего года приступил к регулярной работе основанный журналистом Джорджем Гэллапом в Принстоне, штат Нью-Джерси, Американский институт общественного мнения (Институт Гэллапа), который стал проводить регулярные опросы населения по проблемам внутренней и внешней политики и со временем завоевал международный авторитет как один из наиболее надежных источников информации о состоянии общественного мнения в США и за их пределами. В это время его исследования показывали существенное преимущество демократического кандидата. При этом Гэллап рассылал сравнительно небольшое число опросных листов, но умело выбирал респондентов, так что они отражали максимально широкий спектр мнений. Методика Гэллапа оказалась удачной. В следующие годы Франклин Рузвельт внимательно следил за результатами исследований этого института и учитывал их в своей деятельности.

Результаты выборов 3 ноября 1936 года были весьма показательными. Это была самая крупная победа во всей американской президентской истории. Из 48 штатов Рузвельту отдали голоса 46 (против проголосовали традиционно поддерживавшие республиканцев штаты Мэн и Вермонт), из 531 выборщика — 523. Сказалась правильность предвыборной тактики по отношению к противнику. Согласно независимым оценкам, произошло невиданное — за демократического кандидата проголосовали более пяти миллионов республиканцев. Демократы привлекли к выборам миллионы новых избирателей. В политический процесс включились и те, кто только достиг двадцати одного года, и те, кто раньше просто не считал нужным приходить на избирательные участки.

Четырьмя годами ранее зародилась, а на этих выборах закрепилась новая коалиция, которая будет доминировать в США на протяжении следующих десятилетий. Она включала как социальные, так и политические элементы: демократических политиков, связанных с крупными городами, и традиционно мысливших представителей с провинциального юга; крупнейшие профсоюзы, как из АФТ, так и из КПП; промышленных рабочих, как белых, так и черных, из Нью-Йорка, Чикаго, Детройта, Филадельфии и других крупнейших городов; мелких и средних предпринимателей, главным образом из крупных восточных штатов (Нью-Йорк, Пенсильвания, Массачусетс); фермеров, пострадавших от депрессии. При этом особенно показательным было то, что в число поддерживавших не столько Демократическую партию, сколько Рузвельта как личность, влилось как на севере, так и на западе страны огромное число афроамериканцев, которые ранее традиционно голосовали за республиканцев — партию Авраама Линкольна, ликвидировавшего рабство.

 

Второй срок. Схватка с Верховным судом

Незадолго до выборов Рузвельт законодательно изменил срок инаугурации. Незачем, считал он, избранному президенту три месяца ожидать вступления в должность. Для формирования кабинета и подготовки к въезду в Белый дом достаточно более краткого времени. С того момента и до сих пор днем вступления в должность нового президента является 20 января.

Этот день в 1936 году в Вашингтоне выдался ненастным. Дул холодный ветер, моросил дождь вперемежку со снегом. «Это была самая плохая погода за последние сто лет», — записал в своем дневнике сотрудник государственного департамента Брекенридж Лонг. Тем не менее на Молле собрались тысячи зрителей. Поклявшись на обернутой пластиком библии, Рузвельт произнес свою вторую инаугурационную речь, не менее страстную, чем первая. Америка напряженно вслушивалась в его слова:

«Я вижу миллионы семей, которые стремятся жить на такие жалкие доходы, что перед ними каждый день стоит угроза семейной трагедии.

Я вижу миллионы людей, чья повседневная жизнь в городе или на ферме протекает так, как было недостойно уже полстолетия назад.

Я вижу миллионы людей, не имеющих возможности получить образование, лишенных отдыха и надежды на лучшую судьбу для детей.

Я вижу миллионы людей, которые не могут купить продукты ферм и фабрик, не могут воспользоваться тем, что произвели другие миллионы.

Я вижу, что треть нации живет в плохих жилищах, не имеет хорошей одежды и пищи.

Только понимая это, мы можем исправить зло».

После вторичного избрания на президентский пост Рузвельт почувствовал себя значительно более уверенным, сочтя, что выборы фактически явились голосованием в пользу «Нового курса». Опираясь на свой успех, он в феврале 1937 года направил послание конгрессу с предложением о реформировании Верховного суда путем его значительного расширения (предложение вошло в историю под названием «схема упаковки Верховного суда»). Так как предусматривалось, что новых членов Верховного суда будет назначать президент с последующим сенатским одобрением, в случае принятия предложения этот орган должен был стать послушным орудием в руках Рузвельта.

Раздраженный тем, что Верховный суд ставил препятствия на пути проведения «Нового курса», и не имея возможности нарушить его решения (любая попытка это сделать привела бы к тому, что не только республиканцы, но и демократы в конгрессе поставили вопрос о его импичменте — принудительной отставке), президент не раз говорил о необходимости нейтрализовать поведение «девяти стариков». На самом деле, правда, имелись в виду только пятеро членов высшего судебного органа, которые, как правило, голосовали против проводимых реформ.

Обосновывая свой план, Рузвельт в «беседе у камина» 9 марта 1937 года сдержанно, но с внутренним негодованием сетовал на те препоны, которые создает судебная власть социально-экономическим преобразованиям. Конгресс и президент осуществляют меры экономической безопасности страны, напоминал он, «однако суды поставили под вопрос правомочность избранного народом конгресса, подвергли сомнению его право защитить нас от катастрофы, право на поиск смелых решений в новой социальной и экономической ситуации». Разъясняя, каким образом он собирается расширить состав суда (если судья по достижении семидесяти лет не уйдет на пенсию, президент назначит дополнительного члена суда, что означало, по сути, полную перестройку Верховного суда, большинство членов которого давно достигли пенсионного возраста, — вместо девяти судей в высшем судебном органе оказалось бы 15 человек), Рузвельт обещал: «Если меня обвиняют в том, что я собираюсь посадить в суд бесхребетных марионеток, которые, не считаясь с законом, будут решать конкретные дела так, как угодно мне, то я отвечаю: никакой президент, если он достоин своей должности, не назначил бы таких судей, и никакие сенаторы, если они достойны заседать в уважаемом сенате, никогда не утвердили бы их».

Президент действительно испытывал чувство раздражения против тех верховных судей, которые были воспитаны в минувшую эпоху, не понимали новых реалий, препятствовали ему в проведении мероприятий, жизненно необходимых для прогресса нации. На одном из заседаний правительства вскоре после выборов 1936 года он ехидно заметил, что скорее всего МакРейнольдс останется на судейской скамье даже тогда, когда ему исполнится 105 лет. Речь шла о Джеймсе МакРейнольдсе, заместителе председателя Верховного суда, которому шел 75-й год, но который отнюдь не собирался уходить на пенсию (он был членом этого высшего органа свыше двадцати лет), потрясая американскую публику не только своими консервативными суждениями и воинственной враждебностью по отношению к «Новому курсу», но и разного рода скандальными заявлениями и действиями. По словам исследователя, он «не терпел евреев, пьяниц, черных, женщин, курильщиков, женатых клерков», то есть всех, кроме себя самого. Откровенный антисемит, грубиян, он покидал заседание, когда выступала женщина-адвокат. По поводу плана Рузвельта пополнить состав суда он заявил, что новым судьей может стать только сын преступника или еврей, или же личность, сочетающая то и другое.

Блестяще выиграв выборы, Рузвельт был полон решимости начать лечение Верховного суда. Он полагал, что конгресс окажет ему полную поддержку, — не только потому, что в нем решительно преобладали его однопартийцы, но и в связи с тем, что судебные решения аннулировали законы, принятые именно высшим законодательным органом, тем самым нанося оскорбление самим законодателям.

Однако в то время, когда президент начал свое наступление на Верховный суд, появились признаки того, что судьи, опасаясь проигрыша, могут сдаться без боя, и намекнул на эту возможность тот самый МакРейнольдс, который был наиболее ярым противником президентской политики. На одном из ужинов он, оказавшись рядом с женщинойминистром Френсис Перкинс, вдруг проявил себя как галантный кавалер и в ходе беседы заявил ей, что некоторые из его коллег по Верховному суду «были бы рады уйти в отставку, если бы были уверены, что будут получать свою заработную плату до конца своих дней». Загвоздка заключалась в том, что до 1933 года члены Верховного суда, уходя на пенсию, действительно сохраняли свою полною ставку в 20 тысяч долларов, но закон об экономии средств сократил эту сумму в два раза, чем судьи, разумеется, были крайне недовольны.

Пока, однако, Рузвельт не принял фактически предложенного ему соглашения — купить отставку престарелых судей путем удвоения их пенсии — точнее, возвращения ее размера, существовавшего до введения «Нового курса». Утром 5 февраля 1937 года председатель палаты представителей, лидеры парламентских фракций обеих палат и председатели парламентских комитетов были приглашены в Белый дом. Рузвельт заявил им, что ровно через два часа, в полдень, он выступит перед обеими палатами с проектом закона о реорганизации Верховного суда в том духе, о котором уже не раз говорил (то есть о назначении дополнительных судей в случае отказа уйти в отставку тех, кто достиг семидесяти лет). Рузвельт был уверен в поддержке со стороны конгрессменов.

Президент был удивлен и разочарован, когда часть приглашенных парламентариев отнеслась к его проекту сдержанно, а кое-кто резко выступил против. Они считали возможным решить дело миром, проведя закон о повышении пенсии судьям. Но главное, однопартийцам президента в конгрессе не понравилось, что тот ставит их перед свершившимся фактом, диктует им, как следует себя вести, нарушая баланс ветвей власти. Новое, конкретизированное предложение Рузвельта не было принято к немедленному рассмотрению, а направлено в комитеты, то есть началась долгая процедура с совершенно непредсказуемым результатом.

Тем временем был внесен и рассмотрен в срочном порядке законопроект о пенсиях для судей, уходящих в отставку, предусматривавший возвращение членам Верховного суда прежней, вдвое большей пенсии. 1 марта он был принят.

Опасаясь чрезмерного сосредоточения власти в президентских руках, конгресс отверг план реформы высшего судебного органа. Однако сам Верховный суд, отчасти опасаясь, что акция Рузвельта может повториться, отчасти в результате изменения соотношения сил в нем самом, усиления либеральной тенденции, стал более сговорчивым: признал конституционным важнейший закон о трудовых отношениях, а вслед за этим — законы о социальном страховании, о регулировании сельского хозяйства и др. После ухода в отставку в 1938 году двух консервативных членов суда — Д. Свазерленда и У. ван Девентера, которые были заменены либералами X. Блэком и С. Ридом, в Верховном суде сложилось либеральное большинство, хотя и весьма неустойчивое, и Рузвельт счел, что его реформирование потеряло актуальность.

Но главное, увлекшись реформами, Рузвельт вначале не осознал, что вторгся в святая святых американской демократии и в нем стали видеть сокрушителя основ. Ему рассказали распространенный в то время анекдот: психиатр, вознесенный на небеса, немедленно стал лечить Господа Бога, который страдал манией величия — думал, что он Рузвельт.

Отбрасывая шутки в сторону, президент постепенно убеждался, что, пытаясь перестроить себе в угоду высший судебный орган, он замахнулся на систему сдержек и противовесов, обеспечивающую устойчивость и гибкость американской демократии, что можно было воспринять как государственный переворот. В полной уверенности, что ни в коем случае не следует допускать даже мысли об этом, Рузвельт отказался от коренного реформирования Верховного суда. В июне 1937 года был принят закон, вносивший в судебную систему небольшие изменения, в частности предусматривавший, что судья, прослуживший десять лет после достижения семидесятилетнего возраста, сохраняет своей пост и оклад, но отходит от активной работы. О пополнении Верховного суда речи не было. Правда, было непонятно, как станет функционировать Верховный суд, если постепенно все его члены «отойдут от активной работы», о чем законодатели как-то не подумали. Но на практике дело утряслось — престарелые судьи теперь уходили на заслуженный отдых.

Соответственно несколько изменялись настроения прессы. Читая утренние газеты 13 апреля, Рузвельт нашел весьма любопытную передовую статью «Нью-Йорк геральд трибюн». Она называлась «Великое решение» и была посвящена закону Вагнера, который этаже газета жестоко критиковала еще полгода назад, а теперь, после его одобрения Верховным судом, поддержала.

* * *

Позиции Рузвельта и его администрации оказались несколько ослабленными в результате экономического спада, происшедшего в 1937—1938 годах. Он не достиг уровня Великой депрессии, но был значительным. Достаточно сказать, что безработица возросла до 11 миллионов человек.

Оппозиция, главным образом из среды Республиканской партии, стремилась возложить всю ответственность за очередные хозяйственные трудности на Рузвельта, объявляя их причиной «Новый курс», массированное вторжение государства вдела частного бизнеса. Звучали и обвинения другого рода — Рузвельт, мол, преждевременно сократил программу борьбы с безработицей.

Осенью 1937 года президент совершил свою первую «инспекционную» поездку по стране (в следующие годы они будут повторяться). Поезд из десяти вагонов, отправившийся с центрального вашингтонского вокзала Юнион, был оборудован по последнему слову бытовой и коммуникационной техники, вплоть до только что появившихся кондиционеров. Маршрут пролегал на запад. Была пересечена вся страна вплоть до тихоокеанского побережья. Поезд останавливался во многих городах, а иногда и на крохотных станциях, где, как сообщали Рузвельту, собралось много народу. Надо сказать, что при этом нарушался график движения обычных составов, что вызывало немалое недовольство.

Выйдя на площадку своего вагона, президент обращался с краткими речами к толпе, подчас, к раздражению бюрократов, игнорируя местных должностных лиц. В этом было немало демагогии, но она была нужна президенту, начинавшему чувствовать охлаждение к нему населения. Иногда его просто заносило. Однажды он даже уподобил себя герою древнегреческого мифа — великану Антею: президент заявил, что подобно Антею, черпавшему силы от земли, он восстанавливает их при встрече с народом, — и получил иронические комментарии прессы.

На обратном пути Рузвельт сделал остановку в Чикаго, чтобы открыть построенную Администрацией общественных работ городскую кольцевую шоссейную дорогу. 5 октября, выступая на торжестве, он вроде бы неожиданно затронул внешнеполитические вопросы. Однако то, как они были поставлены, свидетельствовало об их теснейшей увязке с делами внутренними, с преодолением экономического спада. Речь шла о необходимости противодействия агрессии, а значит, дальнейшего государственного стимулирования экономики. «Распространяется эпидемия всемирного беззакония, — говорил он. — Когда эпидемия инфекционных болезней расширяется, обычно создается та или другая форма карантина для больных, чтобы предотвратить заражение болезнью всех людей. То же должно быть сделано в отношении мира… Те, кто желает жить в мире, в условиях законности, кто следует моральным нормам… должны найти способ, чтобы их воля восторжествовала».

Рузвельт утверждал, что новая депрессия порождена «забастовкой крупного капитала», который отказывается от необходимых инвестиций, стремясь подорвать его престиж. Это было верно, но лишь до определенной степени. Некоторые крупные бизнесмены, прежде всего Форд, действительно стремились к тому, чтобы в Белом доме был более покладистый хозяин. Однако сам Форд продолжал расширять производство автомобилей. В основном спад второй половины 1930-х годов был связан с непомерными государственными расходами, которые, в свою очередь, порождали нагнетание налогового пресса. Сделать Америку страной всеобщего благосостояния могла только научно-техническая революция, до которой оставались еще десятилетия. Будучи реалистически мыслящим политиком, Рузвельт всё более убеждался в том, что должен действовать только в пределах возможного. К тому же на промежуточных выборах 1938 года республиканцы приобрели новые места (восемь в палате представителей и семь в сенате), что также затруднило реформистскую деятельность.

* * *

Некоторые серьезные меры президент всё же смог провести через конгресс. Рузвельт стремился неуклонно следовать тем курсом, который он провозгласил дождливым днем 20 января 1936 года.

В 1938 году был подписан и введен в действие новый важный закон — о справедливых трудовых стандартах. Он впервые предусматривал в масштабах страны введение минимальной почасовой оплаты труда — 40 центов для всех лиц, занятых на предприятиях, производящих продукцию более чем для одного штата (через семь лет минимум был поднят до 50 центов). Для этих же групп рабочих и служащих вводилась 44-часовая рабочая неделя (через три года впервые в мире была установлена сорокачасовая). Запрещалось использование на предприятиях труда детей младше шестнадцати лет. Закон не распространялся на мелкие предприятия, производившие продукцию только для своего штата, — это считалось делом местной администрации. Но примеру национального законодательства последовали власти примерно половины штатов.

Чтобы закрепить победу, в Белый дом был приглашен председатель Конгресса производственных профсоюзов Джон Льюис, которому официально сообщили об этом известии, радостном для всех занятых наемным трудом. Жест был воспринят должным образом — КПП всё более активно поддерживал президента, хотя по-прежнему стремился к созданию третьей — рабочей или рабоче-фермерской — партии.

К идее третьей партии Рузвельт относился крайне отрицательно не только потому, что являлся активным деятелем Демократической партии — одной из опор двухпартийной системы. Он считал, что возникновение новой партии, тем более на левом фланге политического спектра, может серьезно нарушить баланс сил, а при экономических и социальных трудностях привести к непредсказуемым потрясениям.

В отдельных штатах появлялись местные рабоче-фермерские объединения, однако в национальном масштабе третья партия так и не была создана. Президент не желал идти на меры активного противодействия таким организациям, а своим сторонникам рекомендовал «приручать» их, чтобы раньше или позже они влились в местные отделения Демократической партии. Однако сближение демократов с Рабочей партией штата Нью-Йорк, Рабоче-фермерской партией Миннесоты и некоторыми другими подобными организациями вело к известному полевению самих сторонников «Нового курса» и усилению тенденций к поиску «третьего пути», отличного от капитализма и социализма.

Это вызывало недовольство Рузвельта. После первых попыток включить рабоче-фермерские партии в официальные структуры правившей политической силы эти действия были прекращены, а сами мелкие партии стали постепенно терять влияние, превращаясь, за некоторыми исключениями (например в штате Висконсин), в крохотные замкнутые секты.

В результате проведения в жизнь закона 1938 года условия труда американского рабочего класса стали значительно более цивилизованными. Немалая личная заслуга в этом принадлежала Рузвельту.

Законодательство, защищавшее интересы наемных рабочих и служащих, принятия которого столь упорно добивался Рузвельт, как оказалось, не вполне устраивало профсоюзных лидеров, также выбившихся наверх не без помощи президента. В наибольшей степени это касалось Джона Льюиса, председателя КПП, который в полной мере воспользовался статьями закона Вагнера и для разжигания новых классовых конфликтов, и для рекламирования себя в качестве бесстрашного защитника интересов трудящихся.

Одобряя мероприятия Рузвельта, в целом оказывая ему поддержку, именно Льюис в то же время подумывал о создании собственной влиятельной рабочей партии, которая могла бы нарушить двухпартийную систему. Еще в конце 1935 года в одном из интервью он весьма противоречиво заявил: «Насколько мне известно, рабочие в годы администрации Рузвельта получили больше, чем при любом другом президенте. Совершенно очевидно, что их долгом является предложить Рузвельту стопроцентную поддержку на следующих выборах (1936 года. — Г. Ч.). Но это вовсе не означает, что рабочие упустили время и не видят необходимости выставить свой собственный избирательный список. Не может быть двух мнений, что в нашей стране больше не существует равенства возможностей».

Так что отношение Льюиса к Рузвельту и к мероприятиям «Нового курса» было двойственным: признавая их прогрессивность, он одновременно прилагал усилия для организации массовых акций. Они объективно были вредны для американской экономики, нарушали с трудом достигнутую общественную стабильность, но соответствовали требованиям тех организованных рабочих, которые стремились выторговать у предпринимателей и властей еще больше уступок, и повышали авторитет самого Льюиса.

Именно он в преддверии и в разгар промышленного спада 1937 года был инициатором сидячих забастовок на ряде предприятий, главным требованием которых было признание предпринимателями «закрытого цеха», то есть найма и увольнения рабочей силы только по согласованию с производственным профсоюзом. Отсюда вытекало и второе требование — признания самого факта существования независимого профсоюза.

Особо острый конфликт возник на предприятиях концерна «Дженерал моторе». Еще в декабре 1936 года в городе Флинт, штат Мичиган, а затем и в других местах по призыву Льюиса и его штаба рабочие прекратили работу, но отказались покидать цехи.

Члены кабинета (особенно активен был вице-президент Гарнер) просили Рузвельта вмешаться в опасный ход событий, убеждая его, что сидячая забастовка является грубым нарушением закона и против ее участников следует применить силу. Президент, однако, действовал в этом конфликте куда более осторожно, чем в борьбе против Верховного суда. Тщательно обдумывая ситуацию, он пришел к выводу, что использование силы, даже если удастся обойтись полицией, не прибегая к помощи армии, может привести к еще большему обострению напряженности во взаимоотношениях с организованными рабочими. Как вспоминала Ф. Перкинс, Рузвельт говорил: «Да, это незаконные действия, но какой закон они нарушают? Закон о вторжении на частную территорию — единственный закон, который может быть применен в этом случае. А что вы делаете, если человек вторгается на вашу территорию? Конечно, вы можете его выгнать. Вы можете попросить шерифа выставить его, если он пытается поставить палатку на вашей земле без разрешения… Но стрельба и убийство многих людей, потому что они нарушили закон о вторжении на частную территорию, мне отвратительны. У меня просто нет ответа. Наказание не будет соответствовать преступлению. Надо найти другой путь».

Другой путь по требованию президента был найден. В результате переговоров концерн «Дженерал моторе» согласился признать Объединенный союз автомобильных рабочих в качестве равной с администрацией стороны на переговорах об условиях труда. Вскоре и другие автопроизводители, за исключением Форда, последовали этому примеру.

С одной стороны, довольный, что дело решилось без насилия, с другой — чувствуя, что и предприниматели, и профсоюзы проявляют излишнее усердие, Рузвельт однажды публично в сердцах произнес шекспировские слова из «Ромео и Джульетты»: «Чума на оба ваших дома!» (вот когда пригодилась школьная награда — собрание сочинений великого поэта).

Однако ситуация в стране была такова, что Рузвельту пришлось тотчас оправдываться перед Льюисом, убеждая его, что имелись в виду только те предприниматели, которые не соглашаются с подписанием коллективных договоров, и те рабочие лидеры, которые готовы предпринять насильственные действия.

На пресс-конференции 15 апреля 1937 года президент убеждал редакторов и издателей ведущих газет в правильности своего решения об отказе осудить сидячие забастовки, продиктованного убеждением в том, что отношения между профсоюзами и предпринимателями должны пройти через некие испытания, прежде чем новые принципы будут усвоены обеими сторонами.

Рузвельт в основном принимал вызовы, но должен был учитывать их в реальной политике. В послании конгрессу он заявил, что правительство примет все меры для скорейшего преодоления экономического спада, предотвращения перепроизводства и спекуляций, укрепит программы, направленные на расширение банковского кредита, безусловно сохранит, а возможно, и расширит общественные работы. Эти меры, в том числе субсидии предпринимателям, новое сокращение посевных площадей и выплата компенсаций фермерам, сокращение импорта, были реализованы.

Несомненно, благодаря гибкой политике президента и его кабинета, уступкам организованному рабочему движению, стремлению представить дело так, что государственная власть целиком на его стороне, были парализованы усилия левых профбюрократов и интеллектуалов по созданию третьей партии, на появление которой очень рассчитывали американские коммунисты, чья собственная партия несколько расширила свое влияние, но по-прежнему оставалась незначительной, несмотря на продолжавшиеся интенсивные денежные вливания Москвы.

В «беседе у камина» 14 апреля 1938 года президент в очередной раз обратился к «своим друзьям», как он обычно называл слушателей. Сравнивая тогдашнее состояние экономики с Великой депрессией, он всячески подчеркивал принципиальную разницу: «Нынешний спад не отбросил нас к бедственному состоянию начала 1933 года». Главная цель его выступления состояла в том, чтобы отвести от правительства вину за экономические трудности. При этом Рузвельт, не стесняясь, применял против своих противников чуть ли не те же самые аргументы, которые они направляли в его адрес. Он уверял, что спад связан как раз с получением бизнесом возможности развиваться свободно и что новые решения о государственном вмешательстве являются вынужденными: «Мы терпеливо надеялись, что спад может быть преодолен силами самого бизнеса, и только в последние два месяца стало очевидно, что правительству более небезопасно воздерживаться от решительных шагов». Далее шло перечисление этих шагов: помощь безработным, увеличение банковского кредита, проекты ликвидации трущоб и развитие автомобильных дорог, увеличение ассигнований на работы по предотвращению наводнений и «строительство объектов федеральной собственности в разных частях страны», то есть все меры, призванные расширить рынок труда и сферу приложения капитала.

Это выступление он завершил несколько необычно. Сохраняя спокойный стиль изложения, не прибегая к ораторским приемам, президент всё же счел целесообразным обратиться к метафорам, звучавшим в задушевном разговоре довольно высокопарно: «Я верю, что мы наметили правильный курс. Отказаться сейчас от наших планов построить более сильную и стабильную Америку, в которой было бы больше взаимной терпимости, означало бы, выражаясь морским языком, упустить прилив и в результате, возможно, вообще не доплыть до порта назначения. Я предлагаю развернуть паруса и плыть вперед. Уверен, что вы связываете со мной свои надежды и я могу рассчитывать на вашу помощь. Чтобы достигнуть порта, нам нужно плыть, а не стоять на якоре, плыть, а не дрейфовать».

В связи с экономическим спадом 1937—1938 годов злобные нападки на Рузвельта вновь резко усилились. Когда ему рассказывали, что на вечеринках офицеры отказываются выпить за здоровье своего главнокомандующего, или приносили газетную вырезку, где утверждалось, что в Белом доме живет «Сталин, только гораздо хуже», он делал вид, что ему это безразлично. А на одной пресс-конференции Рузвельт со смехом раздал журналистам газетный материал с новыми сенсационными, «добытыми самым тайным образом» «неопровержимыми» данными о том, что его паралич — проявление венерической болезни.

На самом деле, однако, Рузвельт был человеком чувствительным, впечатлительным. Он сохранил непосредственность восприятия и на высшем посту. Раймонд Моли вспоминал, например, что, слыша клеветнические выпады, Рузвельт, сохраняя внешнее спокойствие, напрягал мышцы лица, чтобы не выдать обуревавших его чувств.

 

На мировых просторах. Германия и СССР

Как известно, Франклин Рузвельт никогда не одобрял американского изоляционизма, со времени своей работы в качестве помощника военно-морского министра энергично выступал за присутствие США на всех мировых рубежах, за сотрудничество с Лигой Наций.

В первое время президентства его внимание было занято в основном внутренними делами, преодолением кризиса, «Новым курсом», а внешняя политика и мировые просторы оставались на периферии. Однако жизнь заставляла всё больше считаться с ними.

Это было тем более важно, что в 1930-е годы на мир надвигалась новая мировая война. Как раз 30 января 1933 года, когда Рузвельт был избран президентом, имперским канцлером Германии стал лидер Национал-социалистической рабочей партии Адольф Гитлер, который в течение следующих полутора лет установил тоталитарную систему, начал перевооружение Германии и быстрыми темпами двигал ее к войне за господство, по крайней мере в Европе.

Нуждаясь в достоверной информации о том, что происходило в Германии, и в надежном человеке, через которого он мог бы хоть как-то влиять на ее политику, Рузвельт в июне 1933 года направил туда послом профессора истории из Чикагского университета Уильяма Додда, решительно стоявшего на интернационалистских позициях. Новый посол получил право писать непосредственно президенту, минуя Госдепартамент.

Сообщения посла были отнюдь не радостными. Додд писал о начале подготовки Германии к войне, о преследовании евреев. Он давал довольно точные характеристики главарям нацистского рейха: Гитлер — «малообразованный, более романтичный, с полукриминальным прошлым»; Геббельс — «ксенофоб-полукоммунист, ненавидящий официальный коммунизм»; Геринг — «более аристократический и прусский военный герой». Выводы Додда были пессимистическими: Европа вряд ли сможет избежать германского господства.

Особенно беспокоило Рузвельта появление в США последователей нацизма, в том числе в высших органах власти. Тот же Додд во время одного из приездов в США рассказал ему, что был потрясен, услышав на официальном приеме заявление сенатора Бёртона Уилера из Монтаны: «Скоро мы будем стрелять людей подобно тому, как это делает Гитлер». Президент не мог ничего предпринять в ответ. Он не исключал, что на предстоящих выборах появится «гитлероподобный» кандидат. Вот тогда можно будет дать ему энергичный политический бой!

Пока же Рузвельт весьма осторожно реагировал как на выходки американских адептов Гитлера и их попытки раздуть антисемитскую кампанию, так и на стремление еврейских кругов привлечь президента на свою сторону путем попытки приписать ему происхождение из голландских евреев. В 1935 году, отвечая на вопрос издателя еврейской газеты в Детройте, Рузвельт уклонился от определения своих национальных корней, хотя и был убежден в том, что они чисто голландские. Он писал адресату: «В отдаленном туманном прошлом они (предки. — Г. Ч.) могли быть евреями, или католиками, или протестантами (обратим внимание на то, что речь шла не о национальной, а о конфессиональной принадлежности. — Г. Ч.), но для меня более интересно, были ли они хорошими гражданами, верящими в Бога. Я надеюсь, что они были именно таковыми».

Однако поток писем антисемитского содержания, поступавших в Белый дом, был несравненно больше. Администрацию обвиняли в том, что она «заражена еврейским духом». В одном из писем (его автором был некий Т. Сэмрези из Коннектикута), например, говорилось: «Гитлер, может быть, частично ошибается, но евреи — азиаты; их ментальность отличается от мышления западных людей, их моральный кодекс — до- и антихристианский; они — в основном паразитическая группа, и их “преследовали” во все века, потому что они этого заслуживали». Интересно, что в ответе этому жаждущему крови недоумку секретарь Рузвельта Хоув (президент не счет целесообразным марать руки, отвечая на этот грязный листок) не дал адресату достойной отповеди, а всего лишь выразил надежду, что его опасения окажутся неосновательными и США не грозит подобная опасность. Если уж секретарь и друг Рузвельта (безусловно, по согласованию с ним) отделался таким пустопорожним ответом — значит, антисемитские настроения, стимулируемые гитлеровскими эскападами, были немалыми. Такую обстановку Рузвельту придется учитывать позже, когда встанет вопрос о приеме беженцев из Европы, которым грозила гибель от рук гитлеровцев.

Переписка с Доддом и беседы с ним во время приездов посла на родину укрепляли Рузвельта в убеждении, что нацистский «новый порядок» не только возвращает к варварству саму Германию, но и является серьезной мировой угрозой. «Я иногда чувствую, что положение в мире становится всё хуже, вместо того чтобы улучшаться», — писал он Додду 13 ноября 1933 года. 25 августа 1934-го в ответ на очередное донесение Додда

Рузвельт поделился с ним предчувствием: «Письмо подтверждает мои опасения, что события в Германии, а возможно, и в других европейских странах развиваются безусловно в неблагоприятном направлении и что в следующие полгода или год может произойти нечто непредсказуемое». В то же время Рузвельт пока не считал возможным «протянуть руку помощи» жертвам нацизма. Условия для этого, полагал он, не созрели, по крайней мере до предстоявших промежуточных выборов. Но аналогичную позицию правительство США продолжало занимать и в ближайшие годы, испытывая мощное влияние изоляционистов из самых разных социальных слоев — от рабочих и фермеров до представителей крупного бизнеса. Рузвельт вполне откровенно, причем подчеркнуто отстранение писал Додду в апреле 1936 года: «Я чувствую себя совершенно неспособным оказать какие-либо услуги делу укрепления мира ни сейчас, ни в будущем».

В следующие месяцы вплоть до своего отзыва в самом конце 1937 года посол продолжал убеждать Рузвельта в нецелесообразности попыток уговорить Гитлера прекратить агрессивную политику. Такие усилия, считал Додд, лишь разжигают аппетиты агрессоров, принимающих их за признак слабости. В полной мере Рузвельт осознал это только в условиях начавшейся Второй мировой войны.

* * *

Очаг войны возник и на Дальнем Востоке, причем еще раньше, когда в 1931 году японские войска вторглись в северо-восточную часть Китая, оккупировали Маньчжурию и в следующем году образовали там марионеточное государство Маньчжоу-Го.

Рузвельт внимательно следил за развитием событий, но не был в состоянии охватить необъятное. Необходимость решать внутренние проблемы в сочетании с сильным изоляционизмом, господствовавшим не только у значительной части истеблишмента, но и в широких массах населения, не давала ему возможности включиться в решение мировых дел.

Отношение Рузвельта к перспективам внешней политики США удачно определил В. Л. Мальков: «Внутренне для Рузвельта не было вопроса, какой подход предпочесть. Выбор был сделан им давно и бесповоротно, а годы кризиса только убедили его, что иного и быть не может. В его понимании изоляционизм, имеющий в определенных случаях свои тактичекие преимущества, как политико-дипломатический принцип в условиях возникшей опасности глобального военного конфликта, помноженной на необратимые сдвиги во всей международной обстановке и способах ведения войны, являлся анахронизмом, отголоском невозвратно ушедших времен».

Временами под воздействием явного нарушения Германией всех международных обязательств (выход из Лиги Наций, отказ от Версальского мира, перевооружение, захват демилитаризованной Рейнской области) возникали импульсивные, малообоснованные намерения что-то сделать, и как можно скорее. Франклин писал полковнику Хаусу, что хорошо было бы подвергнуть Германию экономическому бойкоту, который мало отличался бы от блокады времен Первой мировой войны.

Но президент отлично понимал, что внезапный, взрывной переход к глобальной мировой политике, к активному вмешательству в международные конфликты, вступление в Лигу Наций или, по крайней мере, поддержка ее инициатив, иначе говоря, отказ от изоляционизма и вхождение в блок государств, выступающих против агрессии, будет воспринят самыми широкими слоями населения крайне негативно. Американский народ, привыкший жить как бы на своей собственной планете, надо готовить к мировой политике, демонстрируя не только моральную важность, но и практические преимущества такого поведения — это было глубочайшее убеждение Франклина.

Вначале он стремился разделаться с теми международными делами, которые считал малыми, в частности с проблемой долгов европейских стран Соединенным Штатам. Он тайно встретился с послом Франции Полем Клоделем и предложил схему уплаты долгов без процентов, что должно было заинтересовать европейских должников. Но это предложение повисло в воздухе, а позже было снято с повестки дня. Не встретила поддержки в американском истеблишменте также инициатива Рузвельта по установлению более тесных отношений с Великобританией.

Европейские страны с прохладцей смотрели на предложения американского президента, полагая, что большой пользы от установления тесных связей с заокеанской республикой они не извлекут — она была крайне слаба в военном отношении. Рузвельт считал рост вооружений и создание сильной армии одними из приоритетов, но выходить за пределы изоляционизма, превращать США в подлинно мировую державу он мог только медленно и постепенно.

Одним из немногих достижений в этой области в первые годы рузвельтовского президентства была энергичная реакция на японскую агрессию на Дальнем Востоке. В июне 1933 года Рузвельт запросил у конгресса ассигнования на строительство тридцати двух крупных военных кораблей общим водоизмещением 120 тысяч тонн, в том числе авианосцев, хотя военной авиации страна пока практически не имела. Сама эта инициатива означала, что к программе военно-морского строительства Рузвельт вскоре добавит создание мощного воздушного флота.

После вступления Рузвельта на высший пост Соединенные Штаты включились в работу международной конференции по разоружению, которая после нескольких лет подготовки проходила в Женеве в 1932—1935 годах. Правда, на этой конференции, как и ранее в подготовительной комиссии, шли бесконечные разговоры о наступательных и оборонительных видах оружия, о том, какие средства ведения войны следует запрещать или ограничивать, а какие не следует, сами переговоры о сокращении вооружений, по словам Рузвельта, были позитивными. Лучше говорить о мире, чем готовиться к войне, полагал он. В переписке с премьер-министром Франции Эдуаром Эррио и его британским коллегой Рамсеем Макдональдом Рузвельт призывал отказаться от наступательного оружия и даже участвовать в коллективных действиях против агрессоров, но и он уклонялся от объяснения, какие средства ведения войны являются наступательными, а какие оборонительными.

Однако в письмах доверенным людям президент называл конференцию по разоружению неплодотворной, если не сказать пустой тратой времени. 30 августа он писал своему старому знакомому, с которым поддерживал связь еще с начала 1920-х годов, американскому дипломату Норману Дэвису, представлявшему на конференции США: «Настало время нациям возвратиться к реальностям… На конференции ведутся разговоры с 1926 года (имелась в виду и работа подготовительной комиссии. — Г. У.), но существа проблем она не коснулась».

В своей неофициальной пессимистической оценке Рузвельт оказался прав. В сентябре 1933 года Германия отказалась от участия в конференции по разоружению, а в октябре покинула Лигу Наций. Приходилось расставаться с платоническими, утопическими мечтаниями и проводить политику реалий.

* * *

Проявлением существенной активизации внешней политики сразу же после прихода Рузвельта в Белый дом явилось установление дипломатических отношений с СССР.

Будучи искренним приверженцем свободного предпринимательства, теперь, правда, под государственным контролем и осторожным регулированием, Рузвельт с интересом наблюдал за социальными экспериментами в России, однако отнюдь не разделял восторгов левой западной интеллигенции, в том числе и американцев, например писателей Эптона Синклера и Теодора Драйзера, по поводу социалистической перестройки общества.

Американскому президенту были чужды формы организации общества, которые практиковались в России со времени Октябрьского переворота 1917 года: господство государственной собственности, которое слегка ослабело в годы нэпа, но было полностью восстановлено во время индустриализации 1930-х годов; насильственная, кровавая коллективизация сельского хозяйства; всевластие одной партии и официальной идеологии, вторжение государства в частную жизнь людей, атмосфера страха и террора — всё то, что уже тогда стали именовать тоталитарной системой.

Неприятие большевистских реалий предопределило тот факт, что США не последовали примеру многих других стран, которые в 1924—1925 годах официально признали СССР и обменялись с ним дипломатическими представительствами. Вторым камнем преткновения являлись долги России Соединенным Штатам: хотя они и были небольшими, республиканские администрации считали их уплату предварительным условием вступления в переговоры о восстановлении официальных отношений.

Но Рузвельт был политиком-реалистом. Он подходил к проблеме взаимоотношений с СССР с геополитических позиций, видя в мощном восточном государстве возможного союзника в противодействии японской, а затем и германской агрессии. Немаловажными были и экономические соображения.

Во время своей первой предвыборной кампании по тактическим соображениям Рузвельт ничего не говорил о признании СССР, вообще не упоминал о нем. Но в октябре 1932 года, отвечая на вопрос редактора только что созданного формально беспартийного, но фактически финансируемого СССР и издаваемого коммунистами журнала «Soviet Russia today» («Советская Россия сегодня») Джессики Смит о перспективах признания СССР, кандидат на высший государственный пост обещал изучить эту проблему и подойти к ней объективно.

В США с 1924 года в качестве неофициального советского представительства действовал так называемый Амторг — акционерное общество, являвшееся посредником в экспортно-импортных операциях СССР в США. По заказам заинтересованных организаций Амторг закупал оборудование, принимал товары, организовывал их отправку Одновременно он был базой тайных агентов иностранного отдела ОГПУ, подчас успешно внедрявшихся в американские военные и иные структуры.

Американский бизнес считал — и президент с ним согласился, — что установление дипломатических отношений значительно расширит советский рынок для промышленности США. Обсудив со своими советниками вопрос о курсе в отношении Советского Союза, президент уже в первые недели своего пребывания в Белом доме пришел к выводу, что США многое теряют, не имея официальных контактов с СССР.

Почти через 12 лет, 21 октября 1944 года в речи перед членами Ассоциации внешней политики, а затем на Ялтинской конференции глав трех держав Рузвельт напомнил о своей инициативе по признанию СССР, причем сделал это в свойственной ему непринужденной манере, подчеркнув исключительно личную инициативу и вроде бы спонтанный, эмоциональный характер самого признания. Он сообщил, что в 1933 году его жена посетила урок истории в какой-то американской школе. В классе висела карта, на которой большое пространство на востоке Европы и в значительной части Азии не имело никакого названия, представляя собой белое пятно. Учитель пояснил, что руководство школы запретило ему что-либо говорить о государстве, находящемся на месте пятна. Якобы именно этот эпизод подтолкнул президента к признанию СССР, к тому, чтобы на карте появилась страна, с которой США общались бы на равной основе. Рузвельт продолжал: «В течение шестнадцати лет до события, о котором сейчас идет речь, американский и русский народы не имели никаких каналов для практического общения между собой. Мы восстановили эти каналы».

Неизвестно, имел ли место такой случай на самом деле или был очередной фантазией Рузвельта. Причины признания, разумеется, были совершенно иными — лежали в политической плоскости, были связаны с заинтересованностью США в привлечении СССР к системе коллективной безопасности и развитии с ним экономических отношений.

Вначале вновь были предприняты очень осторожные действия. Рузвельт поручил министру финансов Г. Моргентау вступить в контакте Борисом Евсеевичем Сквирским — советским деятелем, являвшимся с 1923 года полуофициальным лицом, именовавшимся «дипломатическим агентом» Наркомата иностранных дел СССР Ссылаясь на свое «личное мнение», Моргентау поинтересовался, не следует ли США послать своего торгового представителя в СССР. Сквирский заявил, что устойчивые связи между обеими странами могут быть созданы лишь на твердой юридической базе, которую может дать установление дипломатических отношений в полном объеме. 1 апреля 1933 года «дипломатический агент» послал телеграмму начальству: «Авторитетные представители агентства Юнайтед Пресс, не указывая источника своей информации, в частном разговоре заявили, что, по последним сведениям, президент будто бы решил признать СССР месяца через два, без всякой комиссии и обследования и без всякой “паблисити”. Не исключается, однако, возможность дальнейшей задержки».

Рузвельт продолжал осторожничать. Прежде чем предпринять какие-либо дальнейшие действия, он поручил в срочном порядке провести опрос общественных деятелей, проследить за реакцией средств массовой информации, осуществить выборочное обследование мнения рядовых граждан. Результаты были сходными — большинство американцев высказывались за установление отношений с СССР в той или иной форме. 17 октября Сквирский телеграфировал в Наркоминдел, что Рузвельт собирается скоро признать СССР. «Получаемые мною сведения говорят о серьезности намерений Рузвельта. Избранный им путь разговоров для получения заверений объясняется желанием “успокоить оппозицию”».

Рузвельт, нередко колебавшийся и проявлявший нерешительность, умел, когда было необходимо, быстро переходить к действиям. Последовало его письмо председателю Центрального исполнительного комитета СССР от Российской Федерации, «всероссийскому старосте» М. И. Калинину Сталин немедленно дал директиву председателю Совнаркома В. М. Молотову ответить согласием и заявить о намерении послать «своего человека для разговора с Рузвельтом». «Лучше будет послать Литвинова», — добавил Сталин. Политбюро сразу утвердило наркома иностранных дел Максима Максимовича Литвинова главой делегации на переговорах с американским президентом.

Правда, сам Литвинов считал, что ему нецелесообразно участвовать в них. Он отправил в Гагру, где «вождь» пребывал на отдыхе, телеграмму: «Переговоры будут вестись в обстановке бешеной кампании мобилизованных сил враждебных нам организаций, к давлению которых Рузвельт весьма чувствителен. Мое личное участие в переговорах может быть истолковано как наша чрезвычайная заинтересованность и готовность на большие уступки… Возможно, что переговоры придется прервать, и тогда я поехал бы в случае возобновления». Но решение Сталина не изменилось. «Настаиваем на посылке Литвинова», — написал он Кагановичу 17 октября.

По официальным каналам соответствующее предложение было передано американскому президенту.

Тотчас из Вашингтона было послано приглашение Литвинову прибыть в США для переговоров. Они состоялись 8—16 ноября. 10 ноября Литвинов был дважды принят Рузвельтом. Они договорились называть друг друга по имени, беседуя с глазу на глаз (Литвинов свободно владел английским языком, так как до 1917 года много лет в качестве эмигранта жил в Лондоне и был женат на англичанке), чтобы, как высказался Рузвельт, «поругаться немного». Президент обсуждал с послом вопросы религиозной терпимости, российских долгов и др. Любопытно, что Рузвельт, всячески желая проявить добрую волю, начал первую беседу с признания законности советских контрпретензий, связанных с ущербом, причиненным участием США в интервенции на Дальнем Востоке во время Гражданской войны. Главным, разумеется, было то, что удалось договориться о восстановлении дипломатических отношений, о чем пресса сообщила 17 ноября, уже после отъезда советского наркома.

Перед отъездом Литвинов 15 ноября был еще раз принят президентом. Во время встречи нарком заверил, что СССР не допустит пропагандистской деятельности своих органов против США на территории Америки, а в Советском Союзе американцам будет гарантирована свобода вероисповедания. Последнее было осуществить нетрудно. Относительно же подрывных действий дело обстояло иначе. Их проводили вроде бы не советские органы, а независимые организации — Коммунистический интернационал и его составная часть — Коммунистическая партия Соединенных Штатов. Всякого рода обвинения в том, что они выполняют указания Москвы, гневно отвергались, постоянно твердилось об «отдельности» Коминтерна от советских властей, хотя на самом деле международная организация фактически являлась внешнеполитическим ответвлением ЦК ВКП(б).

Рузвельт пытался учить Литвинова уму-разуму «Вы знаете, Макс, — твердил он, — ваши добрые старые отец и мать, верные религии евреи, всегда молились. Я знаю, что они должны были научить вас молитвам. Вы должны знать все прекрасные старые еврейские псалмы и молитвы». Сталинский нарком вежливо кивал головой, не отрицая, но и не подтверждая сказанного. Своим близким Рузвельт рассказывал: «Макс краснел и отдувался, но я прижал его». Но это было лишь красное словцо. Попытка «очеловечить» большевистского представителя, воззвав к его религиозным чувствам, успеха, естественно, не имела. По мнению Литвинова, подоплекой этого обращения было стремление облегчить положение религиозных культов в СССР: «Президент предлагает мне взять на себя обязательства, которые изменяют и дополняют наше законодательство о религии. Это превышает мою компетенцию и наши возможности». Но Рузвельт и не настаивал — ему было достаточно гарантий религиозной свободы для американских граждан, находившихся в СССР.

Впоследствии Рузвельт не раз вспоминал, как вел с советским наркомом беседу о спасении души и угрозе наказания адским огнем. Не лезший за словом в карман Черчилль как-то во время Второй мировой войны заметил по этому поводу, что порекомендует назначить Рузвельта архиепископом Кентерберийским, если он проиграет очередные выборы.

Отойдя от поучительных интонаций, которые особенно неприятно было выслушивать убежденному коммунисту и сталинскому приближенному, Рузвельт подчеркнул в беседе с ним: «Америка и СССР, не нуждающиеся ни в каких территориальных притязаниях, должны стать во главе движения за мир».

По вопросу о признании СССР проявился почти полный консенсус в американском обществе — за него высказались представители большого бизнеса, общественных организаций, левых кругов, идеализировавших советскую действительность и не желавших видеть преступлений тоталитарной власти. Рузвельт в этом случае действовал наверняка, не обращая внимания на проклятия со стороны немногих общественных деятелей, обвинявших его в том, что он продался коммунистам.

* * *

Вскоре после визита Литвинова состоялся обмен посольствами (точнее, в Москве появилось американское посольство, а в Вашингтоне — советское полномочное представительство). Первым полпредом СССР уже 20 ноября был назначен Александр Антонович Трояновский, в прошлом меньшевик, а теперь послушный сталинский подчиненный, которым советский диктатор легко манипулировал, учитывая его биографию. Перед отъездом Трояновский трижды побывал у Сталина и получил лично от него инструкции. Трояновский оставался полпредом до 1938 года и способствовал медленному, но неуклонному развитию связей двух стран, почти исключительно в экономической области.

Первым же американским послом в СССР стал Уильям Буллит, уже побывавший в Москве в 1919 году и встречавшийся с Лениным. Теперь ему предстояла нелегкая работа — наладить контакты с высшим советским руководством. Начало было многообещающим. В честь Буллита был дан обед, на котором Сталин поднял бокал за здоровье Рузвельта, назвав его «человеком, который прокладывает новые пути в американском обществе».

В обеих странах известие об установлении дипломатических отношений широко публиковалось в средствах массовой информации. Сын Трояновского писал в мемуарах: «Установление дипломатических отношений с Соединенными Штатами получило благоприятное освещение в советской прессе с фотографиями двух глав государств (Рузвельта и Калинина. — Г. Ч.) и двух послов на первых полосах центральных газет. По всему было видно, что советское руководство придавало этому событию первостепенное значение».

В центральной советской прессе 25 декабря 1933 года появилось интервью, которое Сталин дал московскому корреспонденту газеты «Нью-Йорк таймс» Уолтеру Дюранти, цинику и подхалиму, оправдывавшему все деяния большевистского «великого кормчего», отрицавшему кровавый характер раскулачивания и голод в СССР. Довольный как поведением Дюранти, так и установлением официальных отношений с США, весьма выгодных для СССР с экономической точки зрения, диктатор специально готовился к этому интервью, поскольку, отвечая на вопросы журналиста, употреблял даже обычно несвойственные его речи термины: «Рузвельт, по всем данным, решительный и мужественный политик. Есть такая философская система — солипсизм, заключающаяся в том, что человек не верит в существование мира и верит только в свое я. Долгое время казалось, что американское правительство придерживается такой системы и не верит в существование СССР. Но Рузвельт, очевидно, не сторонник этой странной теории. Он реалист и знает, что действительность является такой, какой он ее видит».

На что рассчитывал Сталин, столь лестно отзываясь об одном из «капитанов капиталистического мира»? Он отлично понимал, что, несмотря на социальные бури, революция Соединенным Штатам не грозит. В Рузвельте он действительно видел реалиста, прагматика, готового сотрудничать с его режимом при условии, что он не будет активно вмешиваться в дела других стран.

Восьмого января 1934 года Трояновский вручил Рузвельту верительные грамоты. Президент выразил надежду, что взаимоотношения будут развиваться на благо всеобщего мира. В следующие месяцы Рузвельт несколько раз принимал советского полпреда, один раз даже будучи больным, лежа в постели.

Однако постепенно внимание президента во внешнеполитической области отвлекалось от советского направления. Трезвомыслящий и прозорливый Буллит информировал свое правительство об укреплении в СССР автократического режима, особенно после произошедшего 1 декабря 1934 года убийства С. М. Кирова, пытался внушить мысль о том, что СССР — ненадежный партнер. Буллит рекомендовал воздержаться от интенсивного развития отношений с СССР, по существу, заморозить их, хотя и не доводить до полного прекращения. Многие донесения дипломата перехватывались советскими спецслужбами, и взаимоотношения Кремля с ним вскоре стали весьма напряженными. Оценки Буллита явно не соответствовали настроениям, господствовавшим в это время в Белом доме, ибо Рузвельт рассчитывал продолжать игру на советском поле. В 1936 году президент сместил посла.

Тем временем зашли в тупик американо-советские переговоры о кредитах. Представители Госдепартамента ссылались на решение конгресса о том, что США не предоставляют кредитов странам, не расплатившимся по прежним долгам. А за правительством СССР числились «унаследованные» долги царского и Временного правительств. 30 апреля 1934 года Трояновский по этому поводу посетил Рузвельта, просил его вмешаться в переговоры, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Но президент полностью поддержал жесткую позицию Госдепа.

Временами, казалось, отношения вновь поворачивались в благоприятную сторону. Буквально взрыв восторга вызвал беспосадочный перелет с территории СССР в США протяженностью 8504 километра, осуществленный советскими пилотами В. П. Чкаловым, Г. Ф. Байдуковым и А. В. Беляковым. 20 июня 1937 года их самолет АНТ-25 благополучно приземлился в городе Ванкувере, штат Вашингтон. Летчики объехали всю страну, их встречали цветами и объятиями. В Белом доме их тепло принял Рузвельт, заявивший, что они приблизили СССР к США. А ведь в это время в СССР шла кровавая всеобщая чистка, получившая название Большого террора, когда каждая семья ожидала, что в эту ночь может лишиться кого-то из своих родных и близких! Американского президента эти события могли волновать главным образом с той точки зрения, что они ослабляли тоталитарное общество.

Разумеется, Рузвельт нуждался в достоверной информации об СССР. В то же время он подспудно желал, чтобы эта информация была по возможности позитивной, чтобы оправдать не только дипломатическое признание, но и усилия по привлечению СССР к системе коллективной безопасности в Европе и к совместным действиям против агрессии Японии.

В беседах с Трояновским президент расспрашивал о Ленине и особенно о Сталине. Понимая, что посол будет восхвалять большевистских вождей, он интересовался ими как ораторами, надеясь, очевидно, что у полпреда вырвется какое-либо живое слово, которое послужит более объективному представлению о них. Чтобы расшевелить Трояновского, Рузвельт рассказывал, что сам старается в выступлениях поменьше употреблять слова романского происхождения, оперировать главным образом англосаксонской речью. Обращал он внимание и на то, что в своих предвыборных выступлениях никогда не упоминал фамилию оппонента. «Зачем, — говорил президент, — создавать ему лишнюю рекламу?» Можно полагать, что Трояновский не поддавался на рузвельтовские «провокации», ибо благополучно пережил Большой террор и окончил свои дни в собственной постели в 1955 году.

Рузвельту требовалась такая кандидатура на пост посла в СССР, которая была бы связана не столько с бюрократическими дипломатическими службами, сколько с ним самим. Находкой оказался Джозеф Дэвис, адвокат и бонвиван, собиратель художественных ценностей, супруг известной владелицы мощной корпорации по производству пищевых продуктов Марджори. Пост, которая и привила ему пылкую страсть к коллекционированию. Дэвис был связан с Демократической партией еще со времен Первой мировой войны и хорошо знаком с Рузвельтом, играл с ним в гольф и встречался на вечеринках.

Двадцать пятого августа 1936 года Дэвис был приглашен на завтрак к президенту, во время которого ему и было сделано предложение поехать в Советский Союз. «Он хотел бы, чтобы я в качестве посла в Москве глубоко проанализировал всё положение, особенно в отношении боеспособности СССР», — записал будущий посол в дневнике, подчеркивая свою преимущественную связь с президентом, а не с Госдепартаментом.

Беспринципный и своекорыстный Дэвис сразу понял, как следует вести себя в советской столице. Прибыв в Москву в январе 1937 года, он сразу же стал посещать заседания второго «открытого» судебного фарса над бывшими оппозиционерами и другими лицами (такое привязывание случайных людей Л. Д. Троцкий именовал «амальгамой»). Одновременно он вместе с супругой стал обследовать комиссионные магазины и скупать произведения искусства и антиквариат. Сигнал был правильно истолкован. Дэвис стал получать художественные «подарки» огромной музейной ценности от Молотова и его жены. А в качестве благодарности он стал направлять Рузвельту донесения, прежде всего о судебных процессах, полностью оправдывающие сталинский Большой террор. Он делал вывод, что обвинения соответствовали действительности — в СССР был разоблачен заговор с целью свержения правительства. Попутно Дэвис рассыпался в комплиментах Сталину, которого характеризовал как человека простого, трудолюбивого, обладающего большим умом.

Некоторые авторы, включая биографов Дэвиса, пытаются в какой-то мере оправдать его поведение наивностью, слабым знакомством с советской действительностью и уж во всяком случае не связывая его оценку происходивших в СССР событий со страстью к коллекционированию. Но эти суждения не выдерживают критики. Дэвис был опытным юристом, отлично понимал, что на московских процессах 1937—1938 годов отсутствовали какие-либо доказательства вины подсудимых, вполне сознательно замалчивал либо фальсифицировал происходившее на этих процессах. Точно так же он в целом приукрашивал внутреннюю ситуацию в СССР и его внешнюю политику, являясь скорее представителем интересов Сталина в США, а не наоборот. К сказанному можно лишь добавить, что в мае 1945 года благодарный «вождь народов» удостоил Дэвиса ордена Ленина и это был единственный в мире зарубежный дипломат, получивший высшую советскую награду.

С течением времени Рузвельт стал всё больше прислушиваться к голосам журналистов и других объективных наблюдателей, всё меньше доверять информации посла. Видимо, последней каплей, переполнившей чащу его терпения, был прием Дэвиса Сталиным 5 июня 1938 года, на котором тот преподнес послу собственный портрет с надписью. Вслед за этим Дэвис был переведен на малозаметный пост посла в Бельгии, а через два года отозван в США.

К сожалению, в советской исторической литературе, посвященной США, можно встретить восхваления Дэвиса с его «глубокими оценками» советской действительности, призывами к активному сотрудничеству со сталинским режимом. В монографии В. Л. Малькова вообще не упоминается ни о «подарках», которые посол получал от советского правительства, ни об оценке им Большого террора, как будто этих сторон его незавидной деятельности не существовало. Мальков чуть ли не восторженно описывает характерные для донесений Дэвиса «самостоятельный анализ европейской ситуации, сложившегося соотношения сил, позиции сторон», указания на «динамичность его (СССР — Г. Ч.) развития», которая «превосходит всё, известное ранее», ни словом не упоминая о сильном приукрашивании послом советских реалий.

Однако и сам Рузвельт явно недооценивал тот феномен, который сложился в СССР в виде единоличной власти диктатора. Он полагал, что СССР ведет себя как традиционная великая держава, стремящаяся действовать в пределах существующих международных отношений. Такой подход позже получил название «ялтинской аксиомы». Он был близок к истине лишь в тех пределах, которые соответствовали целям и намерениям Сталина. Тому ничего не стоило нарушить договоренность, когда он считал это выгодным для интересов СССР, как он их понимал, причем пытался найти любой повод для обвинения в этом партнера. Но в основном это случалось уже после Второй мировой войны, за пределами жизни Франклина Рузвельта.

 

Неудачи нейтралитета и дела Западного континента

Пока же, в середине 1930-х годов, Рузвельт отлично понимал, что США не готовы к крупным международным акциям ни на европейском, ни на тихоокеанском направлениях. Это и предопределило политику нейтралитета, выразившуюся прежде всего в законодательстве об эмбарго на продажу оружия воюющим странам, хотя с тем, как практически осуществлялась эта политика, президент далеко не всегда был полностью согласен, а в некоторых случаях — решительно не соглашался.

Соревнуясь в экспансионистских устремлениях с Гитлером, итальянский фашистский диктатор Муссолини летом 1934 года объявил, что независимая африканская страна Эфиопия является простым продолжением итальянских колоний Эритреи и Сомали и что он исправит «ошибку», как только в октябре окончится сезон дождей. Иначе говоря, были открыто объявлены сроки нападения Италии на Эфиопию.

Восемнадцатого августа Рузвельт, полагая, что Соединенные Штаты не могут оставаться безразличными к наглым аннексионистским планам, послал Муссолини личное предельно сдержанное письмо, в котором предостерегал его от необдуманных действий.

Будучи уверенным, что не получит ответа (или он будет провокационным и грубым), уже на следующий день президент написал еще одно письмо — на этот раз председателю сенатского комитета по международным отношениям Кею Питтмэну, с вопросом, сможет ли он получить от конгресса разрешение на чрезвычайную меру — наложение запрета на поставку американского оружия агрессору. Кто имелся в виду, не говорилось, но это было ясно без слов.

В тот же день Питтмэн ответил: его комитет решительно против того, чтобы президент страны своей волей определял, какая страна является агрессором, а какая нет. Стремясь парализовать любую новую инициативу Рузвельта по пресечению итальянской агрессии, Питтмэн в срочном порядке провел через конгресс резолюцию о нейтралитете с шестимесячным сроком действия, предусматривавшую эмбарго на поставку оружия воюющим странам, при этом никакого различия между агрессором и жертвой агрессии не проводилось. Рузвельт был вынужден подписать этот документ. Общественные настроения были таковы, что вступать в открытый бой с изоляционистами он не мог, поскольку явно проиграл бы его.

Сторонник активной и энергичной внешней политики, Рузвельт, таким образом, был лишен возможности подкрепить конкретными действиями свое письмо Муссолини. Сенатор Том Коннелли, энергично выступавший против агрессоров, был прав, заявив: «Несомненно, так называемый акт о нейтралитете сделал Муссолини, как и других диктаторов, смелее в планировании агрессии против своих мирных и более слабых соседей. Так произошло потому, что, как только начались военные действия, у президента Рузвельта не было иной альтернативы, как наложить эмбарго и на Италию, и на Эфиопию».

Рузвельт подписал первый закон о нейтралитете 31 августа 1935 года, признав, что его «негибкие положения могут вовлечь нас в войну, вместо того чтобы удержать от нее». Вначале Рузвельт настаивал на предоставлении ему дискреционного права, то есть возможности при чрезвычайных обстоятельствах делать исключения — применять закон только против агрессивной стороны. Однако изоляционистские настроения в стране оставались чрезвычайно сильными, их поддерживало большинство конгрессменов, и был одобрен другой проект, который такого права президенту не давал.

Главной в законе была первая статья, предусматривавшая, что «с началом войны между двумя или более государствами или в ходе ее президент объявляет об этом факте, после чего запрещается экспорт оружия, боеприпасов или военного снаряжения из любого пункта в Соединенных Штатах или их владениях в любой порт воюющих государств или в любой нейтральный порт для транспортировки в воюющее государство или для его использования». Было решено учредить особый орган для надзора за экспортом оружия. За нарушение эмбарго грозили штраф до десяти тысяч долларов, или тюремное заключение до пяти лет, или и то и другое одновременно. Закон также предусматривал ограничение плавания американцев на судах воюющих стран (они могли это делать только на свой страх и риск, не пользуясь защитой американских властей).

Хотя Рузвельт не был доволен этим законом, однако, учитывая расстановку сил в конгрессе, не считал возможным вступить в борьбу Правда, действие закона ограничивалось шестью месяцами, но позже оно было продлено до 1 мая 1937 года, а затем закон объявлен постоянным.

Сторонники акта о нейтралитете убеждали Рузвельта, что США сохраняют за собой свободу рук при любом международном урегулировании. Именно этим, по всей видимости, и объясняется то обстоятельство, что президент не вел активной борьбы за его отмену вплоть до Второй мировой войны. Многие американские историки с полным на то основанием полагают, что закон о нейтралитете приблизил мировую войну, ибо агрессоры считали, что в случае развязывания ими войны в Европе и Азии США останутся в стороне.

В то же время президент стремился принять меры по обеспечению обороны США и всего Западного полушария от агрессии со стороны как Германии, так и Японии. Главным средством для этого он считал создание значительно более мощного военно-морского и военно-воздушного флотов, чем те, которыми располагала страна. 28 января 1938 года он попросил конгресс ассигновать свыше миллиарда долларов на создание «флота двух океанов», а вслед за этим заявил, что Америка нуждается по меньшей мере в восьми тысячах военных самолетов, тогда как в то время ее воздушный флот насчитывал примерно в четыре раза меньше. Предложения Рузвельта были вотированы и стали осуществляться.

* * *

Важной составной частью внешнеполитического курса Рузвельта являлась новая направленность в отношениях с центрально- и южноамериканскими государствами, которую он провозгласил уже при вступлении в должность: «В области мировой политики я буду вести нашу нацию по пути политики доброго соседа, соседа, который безусловно уважает себя и поэтому уважает права других, соседа, который с уважением относится к своим обязательствам и уважает святость своих соглашений с соседями в этом мире». В декабре того же года Рузвельт еще решительнее и конкретнее подтвердил новый континентальный курс, заявив: «Политика Соединенных Штатов с этого времени направлена против любой вооруженной интервенции».

В экономику и политику стран Центральной и Южной Америки стремилась внедриться агентура Германии и Японии. За 1929—1936 годы импорт из этих стран вырос с 17 до 28 процентов. Опираясь на этнических немцев, численность которых превышала миллион человек, гитлеровцы интенсивно распространяли здесь идеи национал-социализма, одновременно всячески понося мощного северного соседа, обвиняя его в проведении империалистической политики, агрессивного и эксплуататорского курса.

Отлично сознавая негативное отношение к США всех являвшихся или считавшихся независимыми государств, расположенных к югу от их границы, а также на островах Карибского бассейна, президент стал во всеуслышание повторять, что здесь больше не будут проводиться политика «большой дубинки» и «дипломатия доллара». «Политика доброго соседа» строилась на невмешательстве во внутренние дела, заключении равноправных торговых договоров, предоставлении технической и иной помощи странам региона.

Новые подходы стали воплощаться в жизнь на Панамериканской конференции в Монтевидео (Уругвай) в декабре 1933 года. Делегацию США возглавлял госсекретарь Халл, а Рузвельт следил за ходом конференции, изучал и редактировал ее документы. Конференция приняла декларацию, провозглашавшую, что ни одна страна континента не имеет права на вмешательство во внутренние и международные дела других стран.

Вслед за этим последовали конкретные меры. В мае 1934 года по прямому указанию Рузвельта была отменена так называемая «поправка Платта», которая фактически превращала Кубу в протекторат США. На территории острова на неопределенный срок оставалась, однако, американская военно-морская база Гуантанамо, которая там находится по сей день.

Вслед за урегулированием отношений с Кубой американская морская пехота покинула Гаити, куда вступила еще при участии Рузвельта, в то время заместителя военно-морского министра.

На Никарагуа «политика доброго соседа» распространилась скорее формально. На ее территории с 1912 по 1925 год для «наведения порядка» находились морские пехотинцы США. Новые внутренние конфликты привели к тому, что через два года США опять оккупировали Никарагуа. Американские представители разработали условия перемирия между Консервативной и Либеральной партиями, но часть либералов во главе с Аугусто Сандино отказалась сложить оружие и начала партизанскую борьбу

Став у власти, Рузвельт пришел к выводу о необходимости передачи полномочий по поддержанию порядка местным силам. По его поручению была создана никарагуанская национальная гвардия, во главе которой поставили бывшего жителя США торговца автомобилями Анастасио Сомосу. В 1933 году морская пехота США была выведена из Никарагуа, в следующем году Сандино был убит, а еще спустя два года Сомоса при покровительстве американцев захватил власть и стал распоряжаться страной, как своей собственностью.

Рузвельт ему не препятствовал, понимая, что устранение Сомосы неизбежно приведет к новой гражданской войне. Некоторые авторы приписывают Рузвельту слова, якобы произнесенные в 1939 году: «Возможно, он — сукин сын, но это наш сукин сын». Однако ни в одном архиве, включая фонды Библиотеки Рузвельта, не найдены документы, подтверждающие их принадлежность. Впервые они были приведены в журнале «Тайм» в 1960 году, но якобы относились к другому диктатору — хозяину Доминиканской республики Р. Трухильо, и лишь позже были «перенесены» на Сомосу. А. Кроули полагает, что высказывание было придумано Сомосой для саморекламы, хотя это противоречит факту, что первоначально оно относилось к другому лицу.

В любом случае, далеко не всегда желания американского президента установить в латиноамериканских странах демократические режимы совпадали с реальными возможностями, и Рузвельту приходилось с этим считаться.

В марте 1936 года был заключен договор с Панамой. Ему предшествовала декларация Рузвельта и президента Панамы Хармодио Ариаса от 27 октября 1933 года о «соглашении по принципиальным вопросам». Был отменен ряд статей договора 1903 года, дававших США право пользоваться любыми панамскими землями для «сооружения, эксплуатации и обороны канала», поддерживать «общественный порядок» в городах. Хотя США сохраняли за собой зону канала, граждане Панамы получили право вести здесь торговлю, а правительство — взимать торговые и пошлинные сборы. В конгрессе США возникли серьезные возражения против нового договора. Многие депутаты полагали, что Панамский канал оказывается в небезопасном положении. Лишь через три года Рузвельту удалось убедить конгрессменов, что страна только выиграет от нового договора, и в июле 1939 года он наконец был ратифицирован.

Рузвельту удалось договориться о партнерских отношениях и с диктатором Бразилии Жетулиу Варгасом, несмотря на то, что в его политике было немало заимствований из идеологии и практики итальянского фашизма. В 1936 году Варгас нанес визит в США и был дружески принят президентом.

Важное место в «политике доброго соседа» заняла панамериканская конференция по сохранению мира, состоявшаяся в Буэнос-Айресе в декабре 1936 года. Именно Рузвельту принадлежала инициатива ее созыва: 30 января он обратился с этим предложением к главам всех государств Латинской Америки в письмах, сходных по содержанию, но учитывавших специфику каждого.

Президент США продемонстрировал особое внимание к континентальным делам, прибыв на конференцию и выступив на ней. Его обращение, в котором он назвал себя «бродячим торговцем миром» и проповедником «общей безопасности», было принято участниками конференции весьма дружелюбно и способствовало улучшению отношений США с южными соседями.

Конференция утвердила протокол, которым США отказывались от вмешательства в дела латиноамериканских стран «в прямой и косвенной форме и по каким бы то ни было соображениям». Вслед за этим была принята конвенция, гласившая: «В случае возникновения международной войны вне территории Америки, которая может угрожать мирному положению американских республик, будут проводиться консультации, чтобы определить сроки и формы сотрудничества стран, подписавших [конвенцию], если они этого захотят, для сохранения мира на Американском континенте».

Так стало складываться направленное прежде всего против экспансии нацистской Германии и ее союзников сотрудничество государств континента, во главе которого стояли США и президент Рузвельт. Помимо Аргентины он посетил Бразилию и Уругвай, где его тепло встречали. На пути домой Рузвельт написал полковнику Хаусу с борта теплохода «Индианаполис», что поездка была успешной и подписанные документы будут быстро ратифицированы.

Вояжу Рузвельта в Латинскую Америку была посвящена специальная книга, в которую, в частности, вошли его выступления.

* * *

Параллельно со всеми этими международными инициативами вносились изменения в руководство вооруженными силами. Важнейшим из новых назначений было выдвижение Джорджа Маршалла (1880—1959). 58-летний бригадный генерал слыл невероятным упрямцем и грубияном. В рамках «Нового курса» он занимался организацией Гражданского корпуса охраны окружающей среды — делом важным, но отнюдь не боевым. В 1938 году на одном из совещаний, проводимых Рузвельтом, когда тот выдвинул некую идею, которую присутствовавшие единодушно поддержали, лишь Маршалл угрюмо заявил, что абсолютно не согласен с инициативой президента. Рузвельт нахмурился.

Но вскоре он вспомнил об упрямом генерале и счел, что именно такие люди должны вдохнуть в армию новые силы. Маршалл был назначен помощником начальника военного планирования штаба армии, через год стал исполняющим обязанности начальника штаба, а вдень начала Второй мировой войны был утвержден в этой должности. Он довольно круто изменил свой характер и привычки — стал сдержанно-любезным, спокойным, строгим. Пожалуй, единственная черта, которую он сохранил от прошлого, — это решимость отстаивать свое мнение перед всеми, включая президента. Он обычно даже не реагировал на шутки Рузвельта, оставаясь хмурым.

Дж. Маршалл сыграл выдающуюся роль и в войне в качестве одного из самых талантливых американских военных руководителей, и в послевоенные годы в должности государственного секретаря, особенно при создании и реализации выдвинутого им плана восстановления послевоенной Европы, получившего название «план Маршалла».

Влияние государств с тоталитарными системами — Германии и Италии — постепенно усиливалось. Западные демократические страны стремились не дать ни малейшего повода к войне. Так зарождалась и развивалась политика умиротворения агрессоров, которая фактически поощряла их действия. Рузвельт, сознавая опасность, исходившую от Гитлера и его приспешников, но считаясь с этими реалиями, точно так же как с антивоенными убеждениями подавляющего большинства американцев, вынужден был вести себя крайне осторожно.

В марте 1937 года мэр Нью-Йорка Фиорелло Ла Гуардиа выступил с резким заявлением — предложил на предстоящей Всемирной выставке организовать комнату ужасов, в которой были бы представлены фанатики в коричневой форме, стремящиеся вовлечь мир в войну. На мэра обрушилась германская пресса, обзывая его «еврейско-коммунистическим поджигателем войны». Госсекретарь Халл послал германскому посольству формальное извинение. На состоявшемся вслед за этим заседании правительства Рузвельт спросил Халла: «А что бы вы сказали, если бы я заявил о полном согласии с Ла Гуардиа?» Госсекретарь, уйдя о прямого ответа, заметил, что лучше всего вообще игнорировать заявления германской прессы.

Последовало дальнейшее развертывание агрессивного курса нацистской Германии: вслед за введением всеобщей воинской повинности, созданием военной авиации (1935) и вторжением германских войск в демилитаризованную Рейнскую область (1936) пришел черед прямого захвата соседних европейских стран. В марте 1938 года Германия объявила «аншлюс» (присоединение) Австрии. Это была первая европейская страна, прекратившая существование в результате гитлеровской агрессии.

Осенью того же года произошел захват Судетской области Чехословакии. На этот раз территориальная экспансия была осуществлена с согласия лидеров западных держав — премьер-министров Франции и Великобритании Эдуарда Даладье и Невилла Чемберлена. Убаюканные уверениями Гитлера в том, что у него больше нет территориальных притязаний, они 29 —30 сентября 1938 года подписали с Италией и Германией соглашение, по которому Чехословакия передавала последней стратегически важную область на том основании, что значительную часть ее населения составляют немцы. Это стало началом расчленения страны. Через полгода, в марте 1939 года, она перестала существовать.

Во время Судетского кризиса Рузвельт безоговорочно поддерживал Чехословакию. Он направил письмо Гитлеру, в котором высказал свое резко отрицательное отношение к разделу страны. Гарольд Икес писал, что это, по мнению президента, «совершенно бесчестное дело» и что сам Рузвельт «стремится никак не связывать себя и свою страну с действиями руководителей Франции и Великобритании, пошедшими на все требования нацистского фюрера».

В течение почти трех лет шла гражданская война в Испании, начавшаяся летом 1936 года в результате мятежа военно-консервативных сил во главе с генералом Франсиско Франко. В то время как западноевропейские державы проводили политику невмешательства в испанские дела, а советские власти пытались насадить в стране свою агентуру, чтобы позднее превратить ее в сателлита СССР, перед президентом США остро стоял вопрос, следует ли помогать мадридскому правительству.

Рузвельт понимал, что победа Франко означала бы расширение сферы влияния Гитлера и Муссолини, а следовательно, в некоторой степени усиление опасности развязывания новой мировой войны. Но изоляционистские идеи в стране преобладали, и в год президентских выборов с ними нельзя было не считаться. О настроениях Рузвельта свидетельствовало его письмо послу в Германии Додду: «Кажется, всё опять разрушается в вашей части земли. Все эксперты здесь, там и где угодно утверждают: “Войны не будет”. То же самое они говорили в июле 1914 года, когда я работал в военно-морском министерстве. В те дни я верил экспертам. Сегодня я должен держать язык за зубами. Это не значит, что я стал циником, но как президент я должен быть готовым ко всему, подобно пожарной команде».

Выступая перед публикой, Рузвельт допускал высказывания, противоречившие одно другому В августе в городке Чотоква (штат Нью-Йорк) он произнес: «Мы должны остерегаться политических связей, которые могут втянуть нас в войны за рубежом». Но буквально через несколько минут в речи прозвучал совершенно иной мотив: «Мы, однако, должны помнить, что, поскольку войны на земле продолжаются, существует опасность, что даже нация, которая страстно желает мира, может быть вовлечена в войну».

Рузвельт попытался, обойдя закон о нейтралитете, помочь законному правительству Испании оружием под предлогом, что в данном случае шла гражданская война, а не война между государствами. Однако, проконсультировавшись со своими помощниками, побеседовав с сенатором Коннелли, энергично выступавшим за республиканскую Испанию, он пришел к выводу, что поддержки в конгрессе не получит. Кроме того, ему докладывали, что в испанском правительстве тон задают опасные левые элементы, что стране грозит коммунизация, и это также в конце концов повлияло на окончательное решение. 11 августа 1936 года президент провозгласил странную политику «морального эмбарго»: экспортеры оружия в Испанию не должны были подвергаться преследованию, но их действия не одобрялись.

В ответ на письмо председателя Социалистической партии США Нормана Томаса, который предлагал полностью отказаться от применения закона о нейтралитете по отношению к республиканской Испании, Рузвельт отделался в общем-то верными аргументами, которые, однако, оставляли в стороне сам факт легитимности испанского правительства и мощную поддержку мятежников со стороны явно агрессивных держав. Он писал: «Гражданская война в Испании втянула в себя так много неиспанских элементов и получила такой широкий международный отклик, что попытка относиться различно к противостоящим друг другу силам была бы очень опасной… Мы не только оказались бы замешанными в европейские распри, от которых наш народ стремится быть подальше, но и сыграли бы на руку тем государствам, которые рады были бы под этим предлогом продолжать помощь той или другой стороне».

Совершенно понятно, что здесь говорилось, с одной стороны, о Германии и Италии, а с другой — об СССР. Но ведь в лоялистской Испании были не только советские агенты — за правительство Народного фронта выступали самые широкие силы, не только не связанные с коммунизмом, но и враждебные ему. А с этим осторожный Рузвельт в данном случае не посчитался. Более того, в том же письме, несмотря на явный факт итало-германской интервенции, говорилось: «В соответствии с прочно утвердившейся политикой невмешательства во внутренние дела других стран, как в мирное время, так и в случае гражданских волнений, правительство будет, разумеется, полностью воздерживаться от какого-либо вмешательства». Вероятно, прав американский историк Джон Гэддис, считающий, что главная установка Рузвельта в предвоенный период состояла в стремлении обеспечить безопасность США путем маневрирования между противниками, поддерживая в то же время общее равновесие сил в мире.

Как раз в связи с политикой нейтралитета Рузвельт принял решение усилить контроль за подрывными элементами в Соединенных Штатах, связанными с коммунизмом, фашизмом и нацизмом. 24 августа 1936 года он поручил директору Федерального бюро расследований Эдгару Гуверу установить тщательный контроль над такого рода группами. Услышав от Гувера, что это не входит в обязанности его департамента, но президент имеет право отдать ему соответствующий приказ, Рузвельт написал текст в этом духе и запер его в собственном сейфе, заявив директору ФБР, что эта бумага будет служить тому оправданием в случае каких-либо претензий.

В условиях экономических трудностей и международной неопределенности, понимая, что в мире назревают зловещие события, хотя и далеко не в полной мере оценивая их масштаб — этого, пожалуй, не в состоянии был сделать ни один смертный, — президент выдвинул идею «карантина» агрессоров, не предполагая ее реализовывать в ближайшее время, а намереваясь прощупать почву, понять, кто и как отнесется к этой своего рода президентской провокации.

Отклик на нее был и за рубежом, и в самих США. Министр иностранных дел Великобритании Энтони Идеи запросил ее «точную трактовку». Бывший советник президента Вильсона полковник Хаус задал подобный же вопрос. Рузвельт написал ему, что пока не имеет никакой интерпретации, что администрация даже оказалась в неловком положении, что в США нет благоприятного климата для активной внешней политики.

В то же время президент понял, что в случае активизации внешнеполитической деятельности он найдет поддержку у некоторых республиканцев, например у видного деятеля этой партии Генри Стимсона — тот написал президенту, что США заинтересованы в китайских делах и должны противодействовать японской агрессии.

Со времени знакомства со Стимсоном в декабре 1932 года Рузвельт советовался с ним и по другим, в основном внешнеполитическим, вопросам, вел с этим умудренным и опытным политиком (он занимал пост государственного секретаря в правительстве Гувера) активную переписку. Несмотря на разную партийную принадлежность, между ними возникла явная политическая близость. В одном из писем президента говорилось: «Всегда хорошо воспользоваться благом вашей точки зрения».

Рузвельт исподволь готовил переход своей страны от изоляционизма к интервенционизму — активному участию в мировых делах на стороне сил, становившихся жертвами агрессии. Давалось это, однако, огромным трудом. В то время как за океаном назревали новые военные конфликты, подавляющее большинство американских законодателей прилагало все силы к тому, чтобы Соединенные Штаты не просто оставались вне блоков, но и не проводили различия между агрессорами и их жертвами.

* * *

И все же некоторые меры, направленные на подготовку к отпору агрессии, принимались. В мае 1937 года Рузвельт подписал очередной закон о нейтралитете, на этот раз существенно отличавшийся от предыдущих: он не запрещал продажу оружия воюющим странам, а предусматривал принцип «кэш энд кэрри» — «плати и вези». Иначе говоря, оружие и другие товары военной необходимости могли продаваться другим государствам при соблюдении двух основных условий: немедленная оплата и вывоз из Америки на кораблях покупающей стороны. При этом, однако, вводилась масса иных ограничений, которые сводили возможность покупки оружия воюющими странами к минимуму. На деле оказалось, что для практической реализации закона требуется такое его расширение, пойти на которое в условиях хозяйственного спада в стране Рузвельт не решился. Так что отказ от изоляционизма и на этот раз потерпел неудачу

Экономические трудности вызвали многочисленные запросы в конгрессе, на которые президент стремился дать обоснованные ответы, подчеркивал усилия, свои и кабинета, по преодолению хозяйственных неурядиц. Не раз звучали и прямые нападки на Рузвельта. Конгрессмен Бёртон Уилер заявил, намекая на его детей: «У меня нет ни сына, занятого в страховом бизнесе, ни сына, женатого на наследнице Дюпона». В ответ, правда, были опубликованы данные о том, что сам Уилер покровительствовал не только своим сыновьям, но и племянникам. Это не спасало, однако, от новых выпадов со стороны как республиканцев, так и некоторых однопартийцев.

Средством таких атак становились и тщательно подготовленные противниками президента слушания в комитетах и комиссиях конгресса. В 1938 году по инициативе члена палаты представителей от штата Техас Мартина Дайеса был образован Комитет по расследованию антиамериканской деятельности. Первоначально утверждалось, что его слушания будут направлены на обнаружение в США нацистской «пятой колонны», но вскоре оказалось, что объектом атак становились левые прогрессисты, сторонники Рузвельта, которых называли коммунистами или прокоммунистами. Необоснованные обвинения, отсутствие доказательств, отказ в предоставлении обвиняемому возможности ответить, публичные заявления о крайней опасности того или иного подследственного приводили к тому, что в США зрела мания коммунистической опасности, которой на самом деле не существовало. В ряде случаев обвиняли рузвельтовские программы. Например, федеральный проект помощи театрам и писателям был в комитете Дайеса обозван «колыбелью коммунизма».

Президенту приходилось оправдываться не только перед конгрессом, но и перед массой американцев. В печати нагнетались обвинения в том, что он служит чуждым им интересам. В начале лета 1936 года не только газеты, связанные с республиканцами, но и значительная часть независимой прессы опубликовали сенсационные сообщения о том, что якобы найдены документы, подтверждающие энергичную поддержку, оказываемую Рузвельту Москвой. Поводом оказалась речь, с которой выступил в Чикаго генеральный секретарь компартии Эрл Браудер. Его выступление, дававшее некоторым рузвельтовским мероприятиям положительную оценку (с многочисленными оговорками о господстве в США монополистического капитала, об империалистической внешней политике правящих кругов и т. п.), перепечатали в журнале «Коммунистический интернационал». Этого было достаточно, чтобы счесть президента Соединенных Штатов «агентом Москвы».

Такого рода настроения получали всё большее распространение в условиях, когда консервативные силы Америки, подобно комитету Дайеса, раздували страх перед большевистской угрозой, которая, по их мнению, была куда опаснее нацистской. Между тем некоторые американские дипломаты, особенно Джозеф Кеннеди, посол США в Великобритании, всячески преуменьшали нацистскую опасность, поддерживали умиротворителей. В своих донесениях Рузвельту Кеннеди одобрительно отзывался об утешительных заявлениях премьер-министра Невилла Чемберлена — например, что Гитлер должен переварить всё то, что он проглотил, прежде чем набрасываться на новую жертву. С течением времени президент стал всё сильнее выражать недовольство позицией посла, а в связи с поддержкой им Мюнхенского сговора заявил: «Этому молодцу надо дать крепко по рукам».

* * *

Начало агрессии нацистской Германии в Европе, преследования и убийства еврейского населения (предстоявший геноцид никому еще не мог привидеться и в страшном сне), создание концлагерей и заключение в них либералов, социалистов, коммунистов, всех противников режима Гитлера вызвали массовые миграционные процессы. Потоки эмигрантов потекли во Францию, Швейцарию и Испанию, многие стремились попасть в Соединенные Штаты.

Рузвельту приходилось принимать очень нелегкие решения. Продолжая в душе осуждать нацистскую агрессию, он пока не решился на открытое противостояние ей — не только в связи с неготовностью США в военном отношении и развитием событий в противоположной части земного шара, но и из-за нежелания основной массы американцев впутываться в европейские дела, их стихийного изоляционизма, сохранявшегося и даже возросшего в условиях усиления военной опасности.

Президенту пришлось столкнуться с тем, что подавляющая часть его сограждан, которые сами были потомками иммигрантов, эгоистически восставала против принятия на американской территории новых беженцев из стран Европы. Опрос 1938 года показал, что количество сторонников ужесточения иммиграционной политики за год увеличилось с 75 до 83 процентов. В связи с проблемой иммиграции в США росли антисемитские настроения, в том числе у некоторых ответственных государственных деятелей, например посла США во Франции У. Буллита. В письме одному из своих коллег в Госдепе он называл, например, Константина Уманского, пресс-атташе советского Наркоминдела и будущего посла в США, «злобным маленьким каиком (презрительная кличка евреев. — Г. Ч.)» и продолжал: «Видимо, естественно, что нам труднее иметь дело с представителями этой расы, чем с подлинными русскими». Изоляционизм питал антисемитизм — и наоборот. Потомки иммигрантов не желали, чтобы их страна пополнялась массами новых иммигрантов.

Рузвельт отлично понимал, что открытие широкого доступа в США еврейским иммигрантам из Германии будет использовано изоляционистами против него в максимальной степени. Приняв раввина Стива Вайса, ходатайствовавшего за европейских евреев, он советовал, чтобы беженцы направлялись в другие места, например в Венесуэлу или Мексику. США, конечно, могут им помочь — скажем, выдать каждой семье по тысяче долларов. Но Вайс тщетно рассчитывал на то, что эта подачка будет выплачена из государственного кармана. Рузвельт тут же разочаровал собеседника, добавив, что необходимую сумму могут собрать американские евреи.

Рузвельт уполномочил Исайю Баумана, президента университета Джонса Гопкинса в Балтиморе, штат Мэриленд, провести изучение возможных мест расселения евреев, бежавших от нацистских преследований. Он писал Бауману: «Я хотел бы найти доступные необитаемые или малообитаемые, хорошие в агрономическом отношении земли, куда могли бы быть направлены еврейские колонии… Думаете ли вы, что такая возможность имеется в Западной Венесуэле или на восточных склонах Анд?.. Всё это только для моей собственной информации, потому что пока никаких конкретных планов не существует». Бауман отписал президенту, что вообще-то в мире много малообитаемых мест — в Африке, Южной Америке, Азии, Австралии — иначе говоря, везде, кроме Северной Америки.

То ли этот ответ, то ли собственные размышления и консультации с советниками заставили Рузвельта несколько изменить свою позицию. На заседании кабинета 18 марта 1938 года он неожиданно напомнил, что Америка со времени революции 1848 года была убежищем для многих хороших немцев; почему же она вновь не может им предоставить гостеприимство? Он предложил сложить германскую и австрийскую годовые квоты приема иммигрантов, чтобы принять в 1939 году примерно 27 тысяч немцев и немецких евреев, спасающихся от нацистских преследований.

И всё же после волны еврейских погромов, спровоцированной убийством в Париже молодым евреем мелкого чиновника германского посольства и прокатившейся по всей Германии «хрустальной ночью» с 9 на 10 ноября 1938 года, когда людей убивали или отправляли в концлагеря, жгли синагоги, грабили лавки, настроение американцев стало меняться.

Учитывая это, 15 ноября на пресс-конференции Рузвельт заявил: «Я едва могу поверить, что такие вещи могут происходить в условиях цивилизации XX века. Чтобы получить из первых рук картину современного положения в Германии, я попросил государственного секретаря немедленно вызвать нашего посла в Берлине для доклада и консультаций». На дипломатическом языке такой шаг означал балансирование на грани разрыва дипломатических отношений. Этого не произошло, но напряженность между США и Германией нарастала.

Один из журналистов на той же пресс-конференции спросил у президента, рекомендовал бы он ослабить иммиграционные ограничения, и получил ответ: «Нет, это не предусматривается».

В мае 1939 года к берегам Кубы подошел корабль «Сент-Луис», на борту которого находились 937 беженцев, спасавшихся от гитлеровского холокоста (им даже удалось получить кубинские визы). Им не дали высадиться на берег, безусловно, по рекомендации американских представителей, по-прежнему, несмотря на «политику доброго соседа», оказывавших влияние на правительство Кубы. Когда же после этого судно приблизилось к территории США, его пассажирам было указано, что они не имеют американских виз и поэтому должны следовать в какую-либо другую страну. Корабль вынужден был возвратиться в Европу, и находившиеся на нем несчастные семьи в основном разделили судьбу своих собратьев, сожженных в печах Освенцима и других лагерей смерти.

Президент не мог не знать о том, что Гитлер уже приступил к реализации сатанинского плана уничтожения европейского еврейства. Об этом предупреждала влиятельная американская пресса. Газета «Нью-Йорк таймс» писала 30 октября 1939 года, через два месяца после нападения Германии на Польшу: «Полное устранение евреев из жизни Европы теперь оказывается закрепленным в политике Германии». В статье рассказывалось об эшелонах, направлявшихся из Германии на восток: «Вагоны-то товарные, но они полны людьми».

Тем не менее Рузвельт, препятствуя приему новых иммигрантов, оказался в плену предубеждений и опасений, которые раздували не только откровенные изоляционисты, но и просто опасавшиеся трудовой и интеллектуальной конкуренции. В ответ на многочисленные просьбы о принятии в страну того или иного человека или группы людей он обычно отделывался общими фразами со ссылками на законодательство. Такой характер, к примеру, носило его письмо от 26 октября 1938 года социалистическому лидеру Н. Томасу, ходатайствовавшему за некоего «мистера Стречи». Сухость тона была, видимо, вызвана и тем, что Томас явно «достал» президента многократными просьбами по самым различным поводам. Тем не менее в другом письме тому же Томасу президент информировал, что Государственный департамент и другие ведомства тщательно изучают проблему принятия беженцев, но ее решение связано со многими факторами.

Важное место в формировании новой внешней политики Америки занимала встреча президента с членами сенатского комитета по военным делам 31 января 1939 года. Рузвельт приложил все силы, чтобы убедить сенаторов в необходимости предпринять усилия для защиты Соединенных Штатов, поскольку события в Европе непосредственно угрожают безопасности страны. Он заверял, что не собирается посылать американскую армию в Европу, но действия той личности, которая мнит себя то ли Юлием Цезарем, то ли Иисусом Христом, в совокупности с действиями Японии в Китае и на Тихом океане создают опасность постепенного окружения США враждебными силами, ликвидации первой линии обороны Америки. Иначе говоря, необходимо было готовиться к войне, и заверения по поводу того, что американские парни не будут воевать в Европе, превращались в малозначащую ритуальную фразу.

Но поддерживать миролюбивые государства можно было только в том случае, если они сами были готовы защищаться. Между тем правительства Великобритании и Франции такого намерения не проявляли, и это крайне беспокоило Рузвельта. Он решительно не одобрял того, что британская политика по отношению к нацистскому фюреру уподоблялась рабам-гладиаторам, выходившим на арену со словами, обращенными к императору: «Идущие на смерть приветствуют тебя». Президент открыто выразил свое недовольство, принимая в Белом доме нового посла Великобритании лорда Лотиана. Нарушив дипломатический этикет самым грубым образом, он заявил послу: если британцы не откажутся от упадочнических настроений, они не будут достойны того, чтобы им была оказана помощь.

 

В Белом доме и вне его

Разумеется, непрерывная напряженная государственная деятельность, необходимость принимать решения, ответственность за которые лежала непосредственно на нем, не способствовали укреплению здоровья тяжелобольного человека. Однако Рузвельт на шестом десятке лет чувствовал себя вполне прилично для той ситуации, в которой он находился. Правда, он часто простужался в Вашингтоне, сыром и дождливом зимой, удушливо влажном летом, но заболевания быстро проходили, как только он отправлялся хотя бы на несколько дней в Уорм-Спрингс. Точно так же исчезали следы усталости, серый цвет лица.

В середине второго президентского срока Рузвельт стал задумываться о том, чтобы запечатлеть и донести до современников и потомков свидетельства о его пребывании у власти и проведенных под его руководством преобразованиях. Вначале речь шла о подготовке воспоминаний, даже о многотомном издании. Слухи об этом стали циркулировать не без утечки из Белого дома. Засуетились издатели. В мае 1937 года издательская компания «Липпинкот» из Филадельфии обратилась к Рузвельту с предложением опубликовать его мемуары за высокий гонорар и аванс в 50 тысяч долларов. Перспективному автору был даже предложен план, предусматривавший подготовку до десяти томов. По этому поводу завязалась переписка, но контракт так и не был подписан. В конце концов секретарь Рузвельта Стив Эрли известил, что в ближайшее время президент не намерен писать автобиографию.

Вместо этого решено было начать публикацию статей, речей и официальных бумаг президента, а также выдержек из его выступлений на пресс-конференциях. За подготовку такого многотомного издания взялся С. Розенман. В первый том были включены материалы нью-йоркского губернаторства, остальные четыре тома первой серии были посвящены периоду с 1933 по 1937 год. В дальнейшем намечалось выпускать по одному тому каждый год в том же формате и стиле, что и было осуществлено. Розенман тщательно работал над пятитомником, готовил подробные комментарии, пользуясь консультациями самого президента и его секретариата. В связи с намечаемым изданием Белый дом опубликовал официальное сообщение, что ни Рузвельт, ни Розенман не получат ни цента гонорара. Пятитомник вышел в свет весной 1938 года в издательстве «Рэндом Хаус» и стал быстро распродаваться, несмотря на то, что политические противники всячески препятствовали его реализации и даже посылали в издательство оскорбительные письма.

В самом же Белом доме внешне почти ничего не менялось. Единственным новшеством во второй половине 1930-х годов стало чередование Овального кабинета на первом этаже, который ранее был единственным местом работы президента, с Овальной комнатой на втором этаже. В Овальном кабинете Рузвельт теперь принимал посетителей, проводил совещания с узким кругом министров и других доверенных лиц, а Овальная комната стала местом раздумий и принятия решений. Здесь была совершенно неофициальная атмосфера — столы завалены сувенирами (причем Рузвельт отлично помнил, с каким эпизодом связан каждый из них), газетными вырезками и телетайпными лентами, письмами, собственными заметками и т. п. Слугам категорически запрещалось переставлять все эти вещи, ибо президент мог буквально ощупью найти то, что ему нужно, а «приведение в порядок» разрушило бы эту понятную только ему неразбериху. Максимум, что можно было сделать в Овальной комнате другим людям, — осторожно смести пыль таким образом, чтобы абсолютно всё оставалось на прежних местах.

Конечно, и в Овальной комнате президент не был наедине с собой в полном смысле — в соседних помещениях находились личные секретари Мисси Лихэнд и Грейс Тулли, а также военный помощник Эдвин Уотсон и секретари по связям с конгрессом, прессой и общественностью Стив Эрли и Марвин Макинтайр. Вначале Эрли был главным секретарем, а Макинтайр его помощником, но позже их статус стал одинаковым.

Как мы знаем, с Макинтайром Рузвельт был знаком еще со времен Первой мировой войны, когда тот занимал второстепенный пост в военно-морском министерстве, где будущий президент был заместителем министра. В дальнейшем Марвин стал военным журналистом, помогал Рузвельту во время его губернаторства, а с въездом его в Белый дом, помимо выполнения текущих заданий, занимался организацией всех встреч шефа и планированием его поездок до 1938 года, когда он был вынужден уйти в отставку в связи с болезнью.

Стив Эрли в 1920 году участвовал в борьбе Рузвельта за пост вице-президента, затем работал в агентстве «Ассошиэйтед Пресс», а с момента, когда Рузвельт стал президентом, являлся его ведущим пресс-секретарем, ответственным за сообщение информагентствам, газетам и журналам позиции Белого дома по всем важным вопросам. Именно Эрли воплощал тот новый стиль работы в постоянной связи с прессой, который характеризует президентов США со времени Рузвельта. Не случайно подзаголовок его биографии гласит: «Первый современный пресс-секретарь». Эрли служил в Белом доме в течение всех лет президентства Рузвельта.

Хозяин Белого дома широко открыл его двери и территорию окружающих садов для посетителей и гостей. В этом смысле знаковой стала встреча однокурсников Рузвельта по Гарвардскому университету, организованная в апреле 1934 года, на которой присутствовали не только бывшие студенты, но также их жены и дети — всего более восьмисот человек. Это был единственный случай в истории, когда президент принимал в Белом доме «весь свой курс», о чем восторженно писали побывавшие на встрече теперь уже немолодые юристы, бизнесмены, журналисты и т. д.

Со своей альма-матер Франклин поддерживал связь и в других формах. Он ежегодно посылал взнос в Фонд Гарвардского университета. В письме от 22 марта 1938 года говорилось с оттенком некоторой кокетливости: «Я хотел бы послать больше, но, к сожалению, хотя заработная плата президента кажется большой, необходимые расходы в таковом положении оказываются еще больше — в противоположность тому, что можно прочитать в газетах».

* * *

В резиденции главы исполнительной власти появлялись всё новые люди — многие в качестве визитеров, а некоторые оставались надолго. По поводу открытости Белого дома острили, что его посещает так много людей, что неплохо было бы установить вращающиеся двери. «Белый дом напоминает школьное общежитие», — писал Рузвельт Джозефу Кеннеди в 1935 году.

По единодушным отзывам тех, кто регулярно бывал в президентской резиденции и тем более жил там, она действительно напоминала общежитие с не очень хорошо налаженными бытом и хозяйством. Экономкой и одновременно старшим поваром являлась некая Генриетта Несбитт, которая, по ряду свидетельств, была совершенно безразлична к вкусам и потребностям хозяина, но постоянно стремилась продемонстрировать свою власть.

Эта дама была в прошлом жительницей Гайд-Парка, где торговала пирогами собственного производства. Когда Рузвельт стал губернатором, Элеонора забрала ее в Олбани для ведения кухонных дел. Вместе с Рузвельтами Генриетта в 1933 году перекочевала в Белый дом. То ли всерьез, то ли с оттенком иронии окружающие стали ее вскоре называть «главной домоправительницей страны». И в самом деле, Несбитт несла ответственность за содержание всех шестидесяти комнат, следила за тем, чтобы все 100 окон были чистыми, а полы — ослепительно надраены. Но вот к главной задаче — составлению меню для президента, его семьи и гостей — она относилась с явным пренебрежением.

На официальных обедах подавали мясо с гарниром из вареной моркови, зато гарсоны укладывали пищу на золотые блюда из старинного семейного сервиза, привезенного в Белый дом из Гайд-Парка. Сам Рузвельт был почти безразличен к вкусу еды, но отлично понимал, что его гостям она не нравилась. Однажды он даже спросил Икеса, ел ли тот когда-нибудь раньше такие невкусные блюда.

Столь же безразличной к хозяйственным и вообще домашним делам была супруга президента. К приемам она относилась как к ответственным мероприятиям, на которых можно оказать влияние на тех или иных людей. В результате пренебрежения ритуалом подчас возникали комические и даже неприятные ситуации. Однажды Элеонора усадила рядом жену гостившего в Вашингтоне бразильского диктатора Ж. Варгаса, которая говорила только на французском и португальском языках, и жену конгрессмена С. Брауна, не знавшую иностранных языков. После нескольких попыток завязать разговор американка громко спросила, не хочет ли кто-нибудь поменяться с ней местами.

При обилии посетителей, американских официальных лиц и зарубежных представителей, друзей и других знакомых, которые для повышения собственного престижа просили разрешения нанести визит в Белый дом, Франклин чувствовал себя всё более одиноким. Его жена вела собственную общественную жизнь, дети выросли, обзаводились семьями, по мере сил помогали отцу, но в то же время нередко использовали его имя в собственных интересах, подчас во вред авторитету Рузвельта-старшего.

Элеонора, сохраняя теплые чувства по отношению к супругу, стремясь помочь ему советом, в то же время в своих помыслах, интеллектуальных стремлениях и практических планах была от него весьма далека и продолжала отдаляться. Министр Генри Уоллес считал Элеонору Рузвельт, скорее всего преувеличенно, подверженной психическому заболеванию, в результате которого она стремилась компенсировать трудности своего детства повышенной, порой бурной социальной активностью, получая удовлетворение от опеки над другими людьми, надеясь на их благодарность, тогда как ее покровительство часто вызывало лишь лучше или хуже скрываемое раздражение.

В то время как сам Рузвельт, в целом благожелательно относившийся к проектам ликвидации сегрегации и дискриминации черного населения, был в этом вопросе очень осторожен, стремясь не потерять влияния среди консервативных демократов Юга, Элеонора демонстративно шла на сближение с негритянскими организациями, особенно с наиболее весомой среди них — Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения, открыто поддержав ее председателя Уолтера Уайта в 1935 году, когда при обсуждении в конгрессе проекта закона против линчевания негров депутаты-расисты устроили филибастер.

Непосредственным поводом для внесения законопроекта о жестком преследовании расистского ку-клукс-клана было линчевание в городе Майами, штат Флорида, бездомного фермера Рубина Стаей, просившего милостыню. Хотя в газетах появились фотографии расистов, никто из них не был привлечен к ответственности.

Элеонора настаивала, чтобы муж активно вмешался — поддержал законопроект, принял меры против филибастера; но Франклин, на словах соглашаясь с тем, что этот акт был бы полезен, ничего не сделал для его принятия. В то же время авторитет Рузвельта среди белого населения южных штатов несколько пошатнулся — взгляды его жены принимались за его собственную позицию.

Недовольство вызывало и заступничество Элеоноры за бездомных, которые, по ее мнению, должны были получить жилье в первую очередь, за негров, с которыми обращались несправедливо. Безусловно достойные с моральной точки зрения действия супруги президента воспринимались многими чиновниками как недопустимое вмешательство в государственные дела. Был подвергнут резкой критике ее утопический проект создания идеального поселения городского типа в поселке Ридсвилл, штат Западная Вирджиния. Оказалось, что стоимость каждого весьма скромного домика, предназначенного для неимущих, составляет десять тысяч долларов — казна не могла позволить себе такие траты. Г. Икес писал, что Элеонора не делает для президента ничего хорошего: «Она становится слишком активной в общественных делах, и я думаю, что она вредит больше, чем помогает».

Не способствовали авторитету первой леди и просачивавшиеся из Белого дома слухи о ее личных отношениях с особами женского пола, в частности с журналисткой агентства «Ассошиэйтед Пресс» Лореной Хикок, которая даже одно время проживала в президентской резиденции в качестве гостьи Элеоноры. Их обвиняли в лесбиянстве, считавшемся страшным грехом. Хотя скорее всего дружба двух дам была вполне платонической, слухами земля полнилась. В конце концов Хикок вынуждена была переехать из Вашингтона в Нью-Йорк, где нашла работу в комитете по организации всемирной выставки.

Второй влиявшей на президента дамой была, естественно, его мать. Льстя Саре Рузвельт, пресса именовала ее «первой матерью страны». Заместитель редактора газеты «Нью-Йорк таймс» Джон Финли написал о ней напыщенно, но вдохновенно: «Она первая и останется первой, пока время не превратится в вечность». Не скрывая удовольствия, Сара принимала приветствия и предложения стать почетным членом разнообразных обществ, выступала по радио по любому удобному случаю, не раз обращалась к сыну с просьбами и ходатайствами за самых разных лиц.

Он отделывался общими фразами, а его секретари без указаний шефа пресекали просьбы, поступавшие от Сары по государственным инстанциям. Он, однако, ни разу не сказал матери, чтобы она не вмешивалась в государственные дела. Лишь в редких случаях он прямо отвечал ей отказом. Так, отказываясь принять в подарок дорогое пальто, которое с согласия матери возжелала преподнести ему какая-то фирма, он сообщил Саре, что делает это по принципиальным соображениям, покупать же не видит смысла, так как у него уже есть прекрасное меховое пальто, которое он надевает всего два-три раза за зиму.

В 1935 году даже появилась объемистая (свыше трехсот страниц) апологетическая книга, посвященная матери президента.

* * *

Между тем свои жизненные проблемы возникали у детей Рузвельта, которые подчас пытались использовать отцовский авторитет в своих целях, что вызывало недовольство не столько самого президента, сколько его аппарата. По свидетельству ряда наблюдателей, детям казалось, что отцу всё далось очень легко (о его болезни они старались забыть, хотя она напоминала о себе вновь и вновь), что политика — дело дилетантов, что отец слабо разбирается в проблемах, которые ему приходится решать. В наибольшей степени на стороне отца была Анна, часто вступавшая в пререкания с братьями по поводу его действий, которые те нередко критиковали. Иначе говоря, проблема отцов и детей в полной мере существовала в семействе Рузвельт.

Семейная жизнь дочери оказалась непрочной. В 1934 году она рассталась с Кёртисом Дэллом, в частности потому, что он резко выступал против «Нового курса». Анна с двумя крошечными детьми поселилась в Белом доме. Внуки Элеонора (по-домашнему Систи) и Кёртис (члены семьи звали его Баззи) не раз появлялись ранним утром в спальне деда, будили его, ползали по нему, считая своей собственностью.

Через полгода после развода Анна вышла замуж за репортера чикагской газеты «Трибюн» Джона Беттигера, которому пришлось уволиться из газеты, носившей воинственный антирузвельтовский характер. Семья переехала на Западное побережье, в город Сиэтл, где Джон продолжал журналистскую работу. Этот брак был долгим. Джон участвовал в войне, начав ее капитаном, а завершив полковником.

Саму же Анну, единственную дочь, Рузвельт любил нежно, что видно из многочисленных адресованных ей писем. Зная это, множество людей просили ее о протекции самого разного рода: в получении работы, повышении зарплаты и т. п. Дело дошло даже до того, что к ней с частными просьбами обращался родной брат Эллиот. Однако Анна — женщина строгих правил — почти никогда не использовала своего влияния для достижения корыстных целей.

Рузвельт особенно тепло относился к ее детям, проведшим часть своей ранней жизни в Белом доме. Он переписывался с ними, как со взрослыми, любил их общество. Внуки дарили ему подарки ко всем праздникам — предметы, далеко не всегда необходимые президенту, но отвечал он им весьма серьезно. Например, получив большой портфель, который был ему ни к чему, Рузвельт написал внукам: «Мои вещи находятся в таком беспорядке, что просто не могу вам выразить свой восторг при получении этого великолепного портфеля. Я возьму его в следующую поездку».

В последние годы жизни Рузвельта Анна значительную часть времени проводила в Белом доме, выполняя обязанности помощницы отца. Обозреватель Д. Пирсон даже писал в своей колонке газеты «Вашингтон пост» в начале 1945 года, что самым близким к президенту человеком является не Г. Гопкинс или Э. Рузвельт, а его «привлекательная и всегда активная дочь Анна Беттигер, являющаяся доверенным лицом и советчиком отца».

Второй брак Анны закончился уже после смерти Рузвельта по ее инициативе. Ее бывший супруг, утратив жизненные ориентиры, впал в депрессию и в 1950 году совершил самоубийство. После этого Анна работала в различных газетах и журналах, но сколько-нибудь значительного журналистского таланта у нее не было, и она почти полностью сосредоточилась на семейных делах. Дочь Рузвельтов унаследовала стремление Элеоноры руководить другими и покровительствовать им, правда, распространив его только на многочисленных родственников и близких — братьев и их жен. Она не раз вмешивалась в их семейные отношения, давала непрошеные советы и чувствовала себя обиженной, когда им не следовали, что бывало почти всегда.

В 1952 году Анна в третий раз вышла замуж — за врача Джеймса Холстеда, работавшего в Администрации по делам ветеранов войны. С 1955 года она жила с семьей в городе Сиракузы недалеко от Нью-Йорка. Позже они часто перебирались в другие города, причем везде Анна сравнительно легко получала работу, по-видимому, в память о ее отце. В основном это были синекуры вроде поста руководителя общественными связями медицинских учреждений, в которых работал ее муж. В 1963 году она получила самое почетное назначение — по распоряжению президента Джона Кеннеди стала членом Совета по делам женщин. Скончалась она в 1975 году и была похоронена в Гайд-Парке.

Старший сын Элеоноры и Франклина, Джеймс, после окончания Гротонской школы и Гарвардского университета учился в Правовой школе Бостонского университета, но, подобно отцу, не окончил ее. В 1932 году он создал собственную страховую компанию (в партнерстве с Джоном Сарджентом) и за короткий срок составил немалый капитал (около полумиллиона долларов). Ходили слухи, что Джеймс для решения своих финансовых дел использует имя отца. По крайней мере отчасти они имели под собой основания — члены правительства несколько раз обращали внимание президента на то, что его сын пользуется покровительством лиц, стремившихся, в свою очередь, добиться привилегий от тех или иных чиновников. В 1937 году сенатор Билер, затеявший расследование незаконной деятельности некой компании по производству оборудования для железных дорог, выяснил, что обслуживавшая эту компанию фирма Джеймса пользовалась у некоторых администраторов преимуществом перед другими страховыми агентствами.

И всё же к старшему сыну отец проявлял особое внимание. Джеймс часто выполнял политические поручения, участвовал в предвыборных кампаниях, а после смерти Л. Хоува фактически стал исполнять обязанности секретаря президента. В 1937 году он был официально принят на работу в Белый дом, сохранив свою долю в страховой фирме. Главной его заботой была координация деятельности ряда центральных агентств, то есть по сути дела он имел «глаза и уши» во всех этих органах и должен был докладывать отцу о непорядках в них. Журнал «Тайм» даже считал Джеймса главным помощником Франклина, бесспорно, переоценивая его роль.

Но и в Белом доме у Джеймса произошел скандал. В июле 1938 года в печати появились сведения, что он договаривается с наиболее удачливыми бизнесменами о страховании их активов в его фирме на весьма выгодных условиях. Рузвельт-младший вынужден был оправдываться, публиковать официальные данные о своих доходах, а в ноябре 1938 года оставил работу в президентской резиденции.

Перебравшись в Голливуд, Джеймс стал помощником одного из собственников известной киностудии «Метро-Голдвин-Майер» Сэмюэла Голдвина, а затем основал просуществовавшую всего несколько лет собственную студию художественных фильмов, которая сняла только одну ленту «Горшок золота», не имевшую большого успеха.

С началом мировой войны Джеймс стал капитаном морской пехоты, исполнял военно-дипломатические и разведывательные функции в ряде стран, а затем служил в войсках, проявив немалое мужество и храбрость в боевых действиях на островах Тихого океана. Военные годы были самыми славными в его жизни. В отставку он вышел в конце 1945 года в чине полковника, награжденный несколькими орденами.

После войны пошли многочисленные и разнообразные дела в бизнесе, одни успешные, другие провальные, политические кампании, в которых он поддерживал демократических кандидатов, а в 1950 году сам баллотировался на пост губернатора Калифорнии, но проиграл выборы. В 1954 году Джеймс Рузвельт был избран в палату представителей Конгресса США и оставался ее членом до 1965-го. В конгрессе он был хорошо известен благодаря своим активным выступлениям против сенатора Джозефа Маккарти, устраивавшего скандальные расследования по делам уважаемых людей, ложно обвиняемых в сочувствии коммунизму. После ухода из конгресса он служил представителем США в ЮНЕСКО — международной организации по вопросам культуры. В 1970-х годах он написал несколько книг, в том числе ценные воспоминания.

Со своей первой женой Бетси Кашинг Джеймс развелся в 1940 году, а затем часто менял спутниц жизни. Он был женат четырежды и имел семерых детей. Скончался Джеймс в 1991 году в возрасте восьмидесяти трех лет.

Следующий по возрасту сын Рузвельта, Эллиот, в отличие от братьев не получил высшего образования, часто менял места работы, пока, наконец, в середине 1930-х годов не получил место управляющего одним из отделений радиосети, принадлежавшей концерну Хёрста. В начале Второй мировой войны Эллиот раньше братьев добровольно пошел в армию. По его словам, отец сказал: «Я очень горжусь тобой», — а за семейным обедом предложил тост: «За здоровье Эллиота! Он первый в нашей семье настолько серьезно и трезво оценил угрозу, нависшую над Америкой, что вступил в вооруженные силы родины. Все мы гордимся им, и я больше всех!»

Эллиот окончил летную школу, в 1940 году был зачислен пилотом, затем стал командиром летного разведывательного звена и в конце концов дослужился до командира крыла, что примерно соответствует командиру полка в военной авиации других стран. Он совершил свыше трехсот боевых вылетов в Северной Африке, Италии, а после открытия второго фронта — во Франции, был удостоен многих воинских наград.

В 1943 году Рузвельт временно отозвал сына с фронта, чтобы тот в качестве военного атташе и адъютанта сопровождал его на нескольких международных конференциях, включая встречу «большой тройки» в Тегеране, причем во время Тегеранской конференции Эллиот демонстрировал явные симпатии к советскому режиму.

В том же году враждебные президенту политиканы с целью скомпрометировать его организовали краткосрочный выезд Эллиота вместе с группой других офицеров в Голливуд, где он был вовлечен в групповой сексуальный скандал с актрисами, которые получали от местного предпринимателя Джона Мейера крупные суммы за «обслуживание героев войны». Оказалось, что делалось это для того, чтобы Эллиот Рузвельт сказал свое «веское слово» по поводу самолета типа Хьюз D-2, созданного фирмой «Хьюз Эйркрафт», с которой был связан Мейер. Поддавшись на уловку, Эллиот рекомендовал командованию немедленно заказать большую партию этих самолетов. Оказалось, однако, что самолеты фирмы «Локхид» ХР-58 превосходят аппараты Хьюза во всех отношениях. Тем не менее военно-воздушные силы заказали 100 самолетов Хьюза за 43 миллиона долларов.

Мейер, недовольный скромными размерами заказа, в 1944 году опубликовал сенсационные разоблачительные сведения о том, что он потратил пять миллионов долларов на развлечения сына Рузвельта. Эллиот тем временем женился на Фэй Эмерсон — одной из тех голливудских див, с которыми развлекался ранее. Это был его третий брак, а всего он был женат пять раз и являлся отцом четверых детей.

Возвращение на действительную воинскую службу и новые боевые вылеты отодвинули на задний план сексуально-финансовый скандал, по поводу которого Рузвельт-старший негодовал, упрекая сына в легкомыслии и пренебрежении обязанностями. Но тень скандала витала вокруг Эллиота до конца его жизни.

После войны он несколько лет жил в районе Гайд-Парка, а затем занимался самыми разными видами бизнеса, включая владение радиостанцией в Техасе и выращивание арабских лошадей в Португалии. В 1953—1967 годах Эллиот был мэром Майами-Бич — курортного пригорода Майами во Флориде. Скончался он в 1990 году.

Франклин-младший был, пожалуй, самым благополучным из братьев. Окончив Гротон и Гарвард, он прошел обучение в Правовой школе университета штата Вирджиния, завершив его в 1940 году, как раз в то время, когда в США по инициативе его отца происходил постепенный переход от политики нейтралитета к оказанию помощи жертвам германской агрессии.

Еще раньше имя Франклина-младшего довольно широко прозвучало в прессе в связи с медицинским экспериментом. В 1936 году он подхватил угрожавшую жизни стрептококковую инфекцию. Франклина с его согласия стали лечить пронтозилом — первым сульфаниламидным препаратом, созданным в США. Благополучное излечение сына президента открыло эру антибактериальной химиотерапии.

Франклин был женат пять раз, причем первой его супругой стала Этель Дюпон, дочь одного из крупнейших магнатов химической промышленности и смежных отраслей, что вызвало крайне неблагоприятные отклики по отношению ко всей семье Рузвельт не только в республиканской прессе, но и среди однопартийцев, полагавших, что с обеих сторон это был брак по расчету. Тем не менее он был сравнительно долгим — супруги расстались уже после Второй мировой войны, когда подросли двое детей. Всего же у Франклина-младшего было пятеро детей.

Во время войны он служил в военно-морском флоте офицером и был награжден за храбрость во время боев в Северной Африке в конце 1942-го — начале 1943 года. После войны он занимался адвокатской практикой в Нью-Йорке, но в основном уделял внимание политической карьере: в 1949—1955 годах был депутатом палаты представителей Конгресса США, затем являлся заместителем министра торговли в кабинете Джона Кеннеди, занимал различные посты в общественных организациях, связанных с Демократической партией. Скончался он 17 августа 1988 года в день своего 74-летия.

Самый младший сын Рузвельтов, Джон, следуя по стопам отца и братьев, окончил Гротонскую школу и Гарвардский университет. Он проявлял интерес к политике, участвовал в проектах «Нового курса». Далеко не всегда сдержанный, к тому же склонный к выпивке, Джон, единственный из молодых Рузвельтов, не стремился использовать имя отца для достижения собственных выгод или преимуществ, но иногда не мог избежать соблазна, доставляя Рузвельту-старшему дополнительные заботы.

У Джона подчас проявлялся буйный темперамент, и он попадал в неприятные ситуации, причем каждый раз, естественно, бойкие журналисты быстро выясняли, кто он такой, и использовали возможность заработать на сенсационном материале. В 1937 году, например, он стал участником скандала во французских Каннах: во время праздника цветов мэр, узнав, что в толпе находится сын американского президента, подошел к нему, чтобы вручить букет, а подвыпивший Джон вместо благодарности направил на него струю из только что открытой бутылки шампанского, за что был задержан полицией и оштрафован. На следующий день неугомонный скандалист заявил, что хочет извиниться перед мэром, был им принят и вручил почтовую карточку с изображением совокупляющейся пары, написав на обороте одно слово: «Дерьмо».

Годом позже 22-летний Джон женился на дочери художника Анне Кларк и прожил с ней 27 лет — это был рекорд продолжительности семейной жизни среди младших Рузвельтов. Он стал продавцом в бостонском универмаге и писал отцу, что эта работа требует ума восьмилетнего ребенка. Второй его женой стала скромная женщина Ирен Макалпин.

Когда США вступили в мировую войну, Джон был призван на флот, служил до 1946 года. После войны он занялся бизнесом, став менеджером торговой фирмы в Лос-Анджелесе. Будучи вначале рьяным демократом, он сменил партийную принадлежность, активно поддерживал ставленников Республиканской партии, что не раз вызывало ссоры с матерью и братьями, особенно Эллиотом. Скончался Джон Рузвельт в 1981 году.

Дети Франклина Рузвельта были обычными людьми, со своими характерами, склонностями и антипатиями. Никто из них не сделал большой карьеры в политике или бизнесе. Они стремились вести нормальную жизнь, женились и разводились, воспитывали детей, занимались делами, которые считали для себя наиболее подходящими. Все четверо его сыновей не только не уклонились от участия в мировой войне, а охотно пошли в армию, на флот или в авиацию и проявили мужество. Никто из них не был ранен, и это можно объяснить только случайностью, а не покровительством со стороны начальников. Если бы оно имело место, об этом сразу же узнала бы вся Америка от проникавших повсюду военных корреспондентов, между тем они единодушно давали положительную оценку поведению младшего поколения Рузвельтов.

Все они, однако, попадали в неприятные ситуации, предсказуемые или неожиданные, которые становились достоянием общественности и могли быть использованы против президента, ибо каждый их поступок пресса разглядывала сквозь увеличительное стекло. С ними знакомились специально для того, чтобы использовать в целях наживы или карьеры. Джеймс Роу, один из секретарей Рузвельта, рассказывал Т. Моргану, что после одного из инцидентов президент как-то сказал ему в сердцах: «Одна из худших вещей в этом мире — быть сыном или дочерью президента! Какую ужасную жизнь они ведут!» Если в этих словах и было преувеличение, то не слишком значительное.

* * *

Америка накануне Второй мировой войны жила так, как будто не только ей самой, но и остальному человечеству не грозила катастрофа, какой люди еще не переживали. Показателем этого стала организованная в Нью-Йорке Всемирная выставка, посвященная будущему земного шара.

Выставка открылась 30 апреля 1939 года и продолжала работу до 27 октября 1940-го, когда уже бушевала мировая война. Ее посетило около 44 миллионов человек. Она была разделена на тематические зоны: транспорт, коммуникации, продовольствие, управление и т. д. Главный павильон «Мир будущего» в качестве основного экспоната демонстрировал массивную диораму под названием «Демократия», которая представляла будущее весьма комфортабельным. Кроме того, свои павильоны имели отдельные страны. Особенно отличился СССР — его павильон представлял собой монументальное мраморное здание вогнутой формы с открытым амфитеатром внутри, посреди которого возвышалась огромная колонна со статуей рабочего на вершине, держащего в руке рубиновую звезду.

Рузвельт в течение длительного времени следил за созданием выставки, подчас подбрасывал идеи оформления павильона Соединенных Штатов. А в день открытия он прибыл на выставку и выступил с краткой речью, призвав к всемирному сотрудничеству во имя лучшего будущего человечества.

Конечно, можно было бы воспринять это и другие подобные выступления как свидетельство недальновидности, непонимания мировой обстановки. Но это было далеко не так. Рузвельт всеми силами стремился показать американцам, что разделяет их стремление во что бы то ни стало остаться в стороне от европейской бойни, которая назревала, и восточно-азиатской схватки, которая уже началась. «Если ты находишься в Риме, веди себя как римлянин», — гласит американская поговорка. Избранник народа должен был вести себя так, как желало большинство его сограждан, лишь осторожно воздействуя на их настроения в смысле некоторой активизации участия в мировых делах на стороне противников агрессивного блока Германии, Италии и Японии. В условиях американской демократии такое поведение предопределялось реальной ситуацией, и Рузвельт это отлично понимал.

Впервые в истории выступление президента транслировалось по только начинавшему входить в коммуникационную сеть телевидению. Газеты с восторгом сообщали, что его смотрели более тысячи человек. Это было крупнейшее для своего времени достижение.

Пресса отмечала и тот факт, что в числе немногих павильонов, в которых побывал президент, был и павильон СССР, о котором он отозвался весьма похвально, отметив, правда, не индустриальные достижения Советского Союза, а художественный вкус, с которым павильон был оформлен. Тем не менее отзыв президента об СССР показателен — он свидетельствует о его явном стремлении использовать разногласия между Сталиным и Гитлером. Это было особенно важно с учетом того, что Германия отказалась от участия в выставке.

Президент Соединенных Штатов осторожно поворачивал руль внешней политики своей страны. В том же апреле 1939 года Рузвельт обратился с посланием к рейхсканцлеру Гитлеру, в котором попросил его дать гарантии независимости тридцати одной стране. Нацистские главари буквально глумились над этой «выходкой» заокеанского деятеля. В узком кругу Гитлер заявил, что у еврея Рузвельта жена совершенно негроидного вида.

Для населения Германии и всего мира был приготовлен более внушительный демарш. На заседании рейхстага фюрер в издевательски торжественной форме пообещал не нападать на США, оставив в стороне вопрос об остальных странах. По свидетельству американского журналиста Уильяма Ширера, зал буквально взорвался от хохота, услышав эти слова, звучавшие откровенной насмешкой над главой великой заокеанской державы.

Однако слова Рузвельта, формально обращенные к нацистскому главарю, в действительности были адресованы согражданам, которых президент настойчиво предупреждал об опасности территориальных притязаний агрессора не только для его непосредственных жертв, но и для стран по другую сторону Атлантики, прежде всего самих США.

Но надо было не только менять настроения американцев, а и предпринимать шаги к вооружению США. Достаточно сказать, что в 1939 году американская армия составляла всего 227 тысяч человек, в основном снаряженных оружием образца 1914 года. 9 августа 1939 года президент издал исполнительное распоряжение (такого рода распоряжения не требовали утверждения конгрессом) об образовании Совета по военным ресурсам во главе с Эдвардом Стеттиниусом.

Промышленник Эдвард Рейли Стеттиниус-младший (1900—1949) долгие годы был помощником вице-президента, а затем вице-президентом мощной компании «Дженерал моторе». В 1931 году Стеттиниус перешел в другое крупнейшее промышленное объединение — «Юнайтед стейтс стил корпорейшн», а в 1938-м стал председателем его правления. Он сотрудничал с администрацией Рузвельта по восстановлению промышленности и в этом качестве несколько раз встречался с президентом, который счел его опытным и настойчивым представителем большого бизнеса, способным оказать эффективную помощь в реализации планов перевооружения страны.

* * *

В том же 1939 году Франклин Рузвельт впервые узнал о том, что в нацистской Германии ведутся работы по созданию какого-то совершенно непонятного зловещего оружия, что занимаются этим крупные немецкие физики, ведущие работы в области исследования атомного ядра, и что с этой целью изыскиваются запасы урановой руды.

Эмигрировавший из Венгрии видный ученый Лео Сцилард (к нему присоединился ранее перебравшийся в США его земляк Еуген Вигнер, являвшийся теперь профессором Принстонского университета) сообщил об этом великому ученому Альберту Эйнштейну, также уже проживавшему в Америке. Совместно со Сцилардом Эйнштейн подготовил проект письма в Госдепартамент, сообщавшего об этих работах и крайней опасности ядерного оружия. Решив, что письмо произведет большее впечатление, если будет передано из рук в руки кому-то из наиболее ответственных государственных деятелей, авторы договорились с эмигрантом из России финансистом международного класса Александром Саксом, вхожим в Белый дом.

Сакс сразу же с энтузиазмом поддержал их. В здании коммерческого банка «Леман бразерс» на Уолл-стрит был составлен второй вариант письма, в более определенных тонах. Теперь предполагалось передать его не в Госдеп, а прямо в Белый дом. От президента ожидали более быстрых и энергичных действий. Особенно подчеркивалась необходимость американских переговоров с правительством Бельгии относительно запасов урана в бельгийской колонии Конго, вносилось предложение о правительственной финансовой поддержке атомных исследований. По тактическим соображениям было решено, что письмо подпишет только Эйнштейн как всемирно известный ученый, тем более работавший в США уже не первый год. В письме говорилось:

«Сэр!

Некоторые недавние работы Ферми и Сциларда, которые были сообщены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый и важный источник энергии. Некоторые аспекты возникшей ситуации, по-видимому, требуют бдительности и, при необходимости, быстрых действий со стороны правительства. Я считаю своим долгом обратить Ваше внимание на следующие факты и рекомендации».

Далее шли советы, как поступить Рузвельту.

Письмо Альберта Эйнштейна президенту Рузвельту. 2 августа 1939 г.  

Письмо завершалось вроде бы малозначащим суждением, которому, однако, был придан зловещий и вместе с тем лестный для США смысл: «Мне известно, что Германия в настоящее время прекратила продажу урана из захваченных чехословацких рудников. Такие шаги, быть может, станут понятными, если учесть, что сын заместителя германского министра иностранных дел (статс-секретаря. — Г. Ч.) фон Вайцзеккер прикомандирован к Институту кайзера Вильгельма в Берлине, где в настоящее время повторяются американские работы по урану».

Рузвельт вначале не понял, о чем идет речь, однако быстро осознал, что имеется в виду. «Не хочешь ли ты сказать, что нацисты нас могут взорвать? — задал он Саксу вопрос и продолжил: — Это дело требует действия».

Сакс вручил президенту подробный меморандум, подготовленный физиками (он датирован 11 октября), и сопутствующие материалы (включая особый, сугубо научный меморандум Сциларда), в которых доказывалось, что проводимые исследования имеют «выдающееся значение для национальной безопасности». Речь шла об открытии Сцилардом и Ферми возможности расщепления урана нейтронами с последующей цепной реакцией.

В документе определялись следующие перспективы: «1. Создание нового источника энергии, который может быть использован для производства электричества. 2. Освобождение в результате цепной реакции новых радиоактивных элементов, с тем чтобы тонны, а не граммы радия оказались доступными для медицинских целей. 3. Как возможное следствие, создание бомб недостижимых до настоящего времени мощности и возможностей».

Вместе с тем отмечались крайняя ограниченность источников получения урана в США и в то же время крупные запасы отличного урана в Бельгийском Конго, Канаде и бывшей Чехословакии. В связи с этим вновь обращалось внимание на то, что Германия не продает уран, добываемый на захваченной ею территории Чехословакии, что свидетельствует о проведении работ в данной области.

Ответ Рузвельта на письмо Эйнштейна. 19 октября 1939 г.  

Принимая во внимание опасность, которая может возникнуть «для демократии и цивилизации в исторической борьбе против тоталитаризма», Сцилард вместе с Вигнером и профессором университета имени Д. Вашингтона Эдвардом Теллером предлагал наладить исследовательскую работу в США на основе сотрудничества ученых из различных стран, с привлечением Фредерика Жолио-Кюри из Франции, Червелла Линдемана из Оксфорда и Поля Дирака из Кембриджа, организовав работу в строгой секретности.

Совершенно не понимая, какой гигантский объем исследований им предстоит, чтобы перевести формулы в военно-технические решения, ученые запросили на исследования всего две тысячи долларов. Однако и эта незначительная сумма поначалу была встречена военными в штыки. Полковник К. Эдемсон, которому было поручено иметь дело со Сцилардом, высокомерно заявил, что, согласно его опыту, пока новое оружие будет создано, пройдет еще не одна война и уж во всяком случае исход войн решает не оружие, а моральный дух армии.

Рузвельт же поручил выразить благодарность Эйнштейну и другим ученым, держать предприятие в глубокой тайне и начать финансируемые правительством исследовательские работы. Не удовлетворившись этим, он направил 19 октября личное послание Эйнштейну, в котором говорилось: «Я хочу поблагодарить Вас за Ваше недавнее письмо и за крайне интересные и важные сообщения. Я нахожу эти сведения настолько важными, что созвал совет в составе руководителя Бюро стандартов и отобранных [соответствующим образом] представителей армии и флота для всесторонней проверки Ваших соображений относительно элемента урана… Я полагаю, что это — наиболее практичный и эффективный метод решения вопроса».

Только благодаря тому, что за исследованиями следил сам президент, запрашиваемые скудные средства были выделены, а затем, когда и военных удалось убедить в потенциале атомного оружия, деньги полились потоком.

Вслед за этим по указанию президента был создан Комитет по урану, в свою очередь подчиненный Национальному комитету оборонных исследований. Однако сравнительно широко работы по созданию атомного оружия развернулись в США только с осени 1940 года, после того как 15 июня Рузвельт отдал специальное распоряжение.

Исследования проводились вначале в лабораториях Колумбийского университета в Нью-Йорке, причем на них была выделена сравнительно скромная, но вначале показавшаяся фантастически огромной сумма в 100 тысяч долларов. Руководство экспериментами, связанными с ядерным проектом, по согласованию с Рузвельтом было поручено председателю Фонда Карнеги, финансировавшего научные исследования, Вэнивару Бушу, который назначался руководителем создаваемого Национального исследовательского комитета обороны. Правда, особая секретность вначале не предусматривалась. Удивительно, что в нацистской Германии, шпионы которой были внедрены в США, не стало известно о нью-йоркских исследованиях. Работы проводились без особой спешки, несмотря на неоднократные напоминания президента о возможности военного применения атомного оружия.

Значительно серьезнее, в обстановке строгой секретности ядерный проект стал разрабатываться после вступления США в войну. 20 марта 1942 года, получив доклад Буша о необходимости пересмотра всей работы руководимой им организации (теперь она носила название «Бюро научных исследований и развития»), Рузвельт выразил удовлетворение его предложениями и потребовал, чтобы «все дела доверялись самому малому числу людей».

Можно с полной определенностью утверждать, что атомный век со всеми его научными достижениями и ужасом возможной всемирной катастрофы был зачат в результате объединенных усилий великих физиков, с одной стороны, и крупнейшего государственного деятеля Америки — с другой.