На западе по капле складов свет истёк…

Р. Браунинг

Январь — март 1911 года

Скотт; Уилсон; лейтенант Эванс; Боуэрс; Отс; Мирз; Аткинсон; Черри-Гаррард; Гран; Кэохэйн; Крин; Форд; Дмитрий.

Двадцать четвёртого января 1911 года эти тринадцать человек стартовали с мыса Эванс. Читатель с богатым воображением, возможно, полагает, что они были эдакими силачами, неделями или даже месяцами готовились к предстоящим трудностям, спали не менее девяти часов в сутки, регулярно питались и ежедневно тренировались под наблюдением учёных.

Увы, подобные представления очень далеки от действительности. В течение многих недель мы, не в силах раздеться, только в полночь валились на койку и были счастливы, если удавалось проспать до 5 часов утра. Ели мы когда придётся, работали же сверх всяких сил. Стоило кому-нибудь присесть на ящик с багажом, как он немедленно засыпал.

Мы и лагерь покинули в спешке, граничившей с паникой.

К югу от нас, где можно было пройти на Барьер, таяние, ветры и течения ослабили лёд, он бы не выдержал веса пони.

Впереди и справа и вовсе простиралась чистая вода. Оставалось одно: вести лошадей через лавы на отроге Эребуса в юго-восточном направлении, а затем по крутому галечному склону спуститься на уцелевший припай. Кстати, на следующий день после того, как мы пересекли этот участок, припай исчез.

В последние два дня дел было по горло: поспешно укладывали провиант, нагружали сани, писали письма, отбирали и пригоняли по себе одежду. Скотт с помощью Боуэрса составлял списки всего необходимого для следующего года пребывания в Антарктике: их следовало передать на корабль, а оттуда — поставщикам. Отс развешивал корм для пони на время похода, сортировал упряжь и вообще командовал весьма беспокойными лошадьми. Много споров вызывало сопоставление ценности пары носков и эквивалентного ей по весу количества табака, ибо помимо носильных вещей, что были на теле, каждому разрешалось иметь не более 12 фунтов личного багажа. В него входили:

ночные сапоги; ночные носки; запасная пара дневных носков; рубашка; трубка и табак; блокнот для ведения дневника и карандаш; запасной вязаный шлем; запасные шерстяные варежки; шкатулка с пуговицами, иголками, штопальными иглами, бумажными и шерстяными нитками; запасная пара финнеско {63} ; большие английские булавки, заменявшие прищепки для сушки носков; по желанию, маленькая книга

Из всех воспоминаний, связанных с днём отъезда, глубже всего в память врезался образ Боуэрса, запыхавшегося, разгорячённого, сильно страдающего от боли в колене, — он ударился им о скалу, когда его потащил за собой его крупный жеребец по кличке Дядя Билл, в тот момент неуправляемый.

Боуэрс остался в лагере, чтобы дать последние указания о хранении ящиков с багажом и провизией, а когда пустился нам вдогонку, фактически заблудился в незнакомый ещё тогда местности. Всю свою одежду он надел на себя, чтобы не перегружать пони. Ногу он расшиб так сильно, что несколько дней ходил ко мне на перевязку, не желая обращаться к врачам: а вдруг они запретят ему участвовать в походе. Трое суток он глаз не смыкал.

В эту первую ночь (24 января) мы поставили лагерь — получился он неприглядным — недалеко от мыса Хат. Начало санного перехода не обошлось без происшествий. Стартовав с одними пони, мы добрались до Ледникового языка, около которого открытая вода подпирала уцелевший лёд, а «Терра-Нова» вышла из залива, перегнала нас и бросила якорь у конца Ледникового языка. Он был испещрён многочисленными, хотя и мелкими, трещинами и ямами, переправлять через них пони было трудно, но всё же мы благополучно перетащили их и провели к судну, с которого в это время сгружали собак, сани и упряжь.

Затем мы перекусили на борту. К югу от языка морской лёд разрывала большая полынья; пришлось несколько часов на руках тянуть сани в тыльной части языка, пока не был найден выход на твёрдый лёд. Потом последовали мы с пони.

«Если лошадь провалится в такую яму, я сяду и разревусь»,

— сообщил Отс.

Не прошло и трёх минут, как мой пони увяз в каше из снежуры и обломков льда — только голова и передние ноги ещё торчали наружу, — под которой скрывалась трещина в морском льду, явно готовая в любую минуту расшириться. Мы обвязали пони верёвками и вытащили его. Бедняга Гатс! Ему на роду было написано утонуть. Но через час он, по-видимому, забыл о всех злоключениях и с обычным усердием тащил свой первый груз к мысу Хат.

На следующий день мы перевозили грузы с судна в лагерь, который уже имел более аккуратный вид. Кое-что из припасов следовало доставить на край Барьера, а пока мы перебрасывали их челночным способом: перевезя часть груза, возвращались за новой порцией.

Двадцать шестого мы отправились на корабль за последней поклажей и, стоя на морском льду, попрощались со своими товарищами, вместе с которыми столько пережили: с Кемпбеллом и пятерыми его спутниками, которым впоследствии выпали невероятные лишения, с жизнерадостным Пеннеллом и всей судовой командой.

Прежде чем расстаться, Скотт поблагодарил Пеннелла и его людей

«за их замечательную работу. Они работали, не щадя своих сил, ни на одном корабле никогда не было лучшей команды… Немного грустно прощаться со всеми этими славными людьми, а также с Кемпбеллом и его партией. Я от всего сердца надеюсь, что они преуспеют во всех своих смелых начинаниях, ибо их самоотверженность и высокий дух заслуживает награды. Да благословит их Бог».

Четвёртым из участников похода по устройству складов было суждено больше никогда не увидеть этих людей, а Пеннелл, капитан 3-го ранга на «Куин Мэри», погиб в Ютландском бою.

Два дня спустя, 28 января, мы начали перевозить грузы на Барьер. В общей сложности за всё это время мы проделали челночным способом около 90 миль — с корабля, стоящего у Ледникового языка, к лагерю у мыса Хат, а оттуда вверх. Эти первые дни санных поездок были восхитительны! Можно себе представить, какие воспоминания они будили в Скотте и Уилсоне, если даже нам, никогда ранее здесь не бывавшим, многие неоднократно описанные достопримечательности местности казались едва ли не старыми друзьями. Пока мы продвигались по замёрзшему морю, наше внимание привлекала каждая тюленья лунка и каждое скопление снега, обточенное порывами ветра, вызывало удивление. За кратером Эребуса показался пик Террора, над нами, пока мы шли по маршруту, нависали скала Касл и склон Дейнжер. Обогнув выступ полуострова, мы увидели впереди маленький изрезанный мыс Хат, а на нём крест в память Винса — всё осталось без изменений. Вот старая хижина экспедиции «Дисковери», залив, в котором стоял корабль и из плена которого он чудом вырвался в самый последний момент, но лишь для того, чтобы сесть на мель у самого мыса, где на дне по сей день лежат, сверкая в лучах вечернего солнца, несколько пустых консервных банок с «Дисковери». А за заливом высятся известные нам по литературе горы Обсервейшн и Крейтер, разделённые ущельем Гэп, по которому гуляет ветер; знаменитый ветер с мыса Хат, который, конечно, дует и сейчас, когда мы идём.

С тех пор над этими местами пронеслось несколько сот метелей — а тут всё как прежде. Всё так же торчат воткнутые Ферраром поперёк висячих ледников маленькие рейки для определения скорости их движения, на склонах — кто бы подумал! — отчётливо выделяются следы.

В начале похода пони везли по 900 фунтов груза каждый, везли, казалось, без особого напряжения, и тем не менее двое из них вскоре захромали. Мы, естественно, встревожились, но отдых всё поправил. Скорее всего, мы их перегрузили, хотя шли они по твёрдому насту.

Морской лёд около мыса Хат и холма Обсервейшн был уже очень ненадёжен. Обладай мы в ту пору нашими теперешними познаниями и опытом передвижения по такому льду, мы бы, наверное, спали на нём не так спокойно. Партиям, направляющимся летом к мысу Хат или в его тыл, следует в пути держаться подальше и от него, и от мыса Армитедж. Но мы ведь спешили доставить всё необходимое на Барьер и там в безопасности, насколько можно было судить, заложить большой склад. Участок морского льда между мысом Армитедж и мысом Прам покрывали высокие ледяные валы сжатия, созданные давлением, которое оказывал при движении Барьер; кое-где в промоинах между ними резвились многочисленные тюлени. Судя по высоте валов и толщине вскрывающегося льда, ледяной покров южнее мыса Хат был не моложе двух лет.

Хорошо помню тот день, когда мы доставили на Барьер первую очередь грузов. Мне кажется, все были немного взволнованы — впервые ступить на Барьер, это ли для нас не событие?

И потом, что здесь за поверхность? И как насчёт этих дьявольских трещин, о которых мы столько читали? Во главе партии шёл Скотт, и, сколько хватал глаз, нас окружал всё тот же ровный морской лёд — и вдруг Скотт очутился над нами; настолько незаметно он вступил на полого поднимающийся снежный надув у Барьера. Ещё минута — и наши лошади с санями также пересекли приливную трещину и вот уже шагают по мягкому податливому снегу, так непохожему на твёрдый ледяной покров замёрзшего моря, где мы только что шли. Восхождение на Барьер оказалось очень прозаичным и спокойным. Но Барьер полон подвохов, — чтобы познать его, нужны годы и годы.

В этот день по дороге на Барьер Отс расстарался и убил тюленя. Моей палатке, если мы будем вести себя хорошо, он обещал почки, и у нас уже текли слюнки в предвкушении жаркого. Труп тюленя остался лежать на месте его бесславной кончины, а на обратном пути, когда мы к нему приблизились, Титус направился вырезать из туши наш обед. В следующий миг мы увидели улепётывающего тюленя и Отса, который норовил пырнуть его ножом. Самец благополучно скрылся, практически не пострадав, — позднее мы убедились, что заколоть тюленя складным ножом невозможно. Отс же довольно сильно порезал руку, соскользнувшую с рукоятки, и она долго напоминала ему о неудачной охоте.

Барьер, с которым нам суждено было познакомиться очень близко, был покрыт рыхлым, слишком рыхлым для пони снегом и казался ровным. Лишь слева, в нескольких сотнях ярдов от нас, высились два маленьких заснеженных холмика. Мы пытались разглядеть их в подзорную трубу, но так и не поняли, что это такое. Тогда мы попридержали лошадей, а Скотт направился к ним и разгрёб снег. Под ним оказались палатки, очевидно оставленные Шеклтоном или его людьми, когда «Нимрод» снимал южную партию с Барьера. Снаружи их покрывал снег, изнутри они были забиты льдом почти до самых верхушек стоек.

Позже мы их откопали, затратив целый вечер. Палаточный брезент. совсем сгнил — его рвали голыми руками, — но бамбуковые стойки и их наконечники ничуть не пострадали. Докопав до пола, мы нашли на нём всё в целости и сохранности. Котелком и примусом можно было пользоваться — Скотт разжёг огонь и сварил еду; впоследствии мы часто прибегали к их помощи. В палатке благополучно сохранились какао фирмы «Роунтри», бульонные кубики фирмы «Бранд», бараньи языки, сыр и галеты — вся провизия лежала прямо под снегом и вся вполне годилась для употребления. Несколько дней мы питались этими припасами.

И на первых порах казалось поразительным, что едим мы пищу, пролежавшую здесь много лет.

Наш первый груз мы подняли на Барьер в субботу 28 января — провезли его не более полумили и устроили склад, получивший впоследствии наименование Фуражного. Через два дня лагерь передвинули на 1 милю 1200 ярдов в глубь Барьера и здесь построили главный склад, Безопасный. «Безопасный» — потому что даже в случае небывалого таяния морского льда, при котором часть Барьера оторвётся, это место уцелеет. Последующие события доказали, что мы рассчитали правильно.

Мы прошли на санях лишь небольшой участок Барьера, но он заставил нас призадуматься: поверхность была ужасающе мягкой, и бедные пони глубоко вязли в рыхлом снегу. Было ясно, что при таких условиях ни одна лошадь долго не выдержит. Но ведь Шеклтону удалось как-то пройти на лошадях довольно далеко.

Пока мы не спешили, так как провианта имелось вдоволь.

А уж когда мы отсюда двинемся дальше, придётся экономить еду и стараться идти побыстрее. Решили дать лошадям отдохнуть, а сами заняться устройством склада и переделкой саней; этому посвятили следующий день. У нас была с собой одна пара лошадиных снегоступов, сплетённых из бамбука в металлическом каркасе. При такой поверхности вполне можно было их испытать, и они показали себя прекрасно. До этого о них много и горячо спорили и «лошадиные лыжи» для всех пони выгрузили на мыс Эванс. Но высадившись и без того с большим опозданием, мы не успели потренировать лошадок в ходьбе на снегоступах и в результате оставили их на мысе Эванс.

Скотт немедленно послал Уилсона с Мирзом на собачьей упряжке проверить, позволяет ли состояние морского льда пройти за ними на мыс. Мы же со следующего утра принялись учить наших лошадей ходить на единственной имевшейся у нас паре.

Но после возвращения собачьей упряжки это занятие лишилось смысла: Уилсон с Мирзом застали между Ледниковым языком и зимней базой чистое море и вернулись с пустыми руками. Они рассказали, что у края языка раскрылась трещина прямо под санями; те шатнулись было назад, но всё же успели проскочить.

На Ледниковом языке вообще все трещины мелкие. Впоследствии в одну из них упал Гран, но вышел по ней на край языка, а оттуда — на морской лёд.

Старт назначили на следующий день: выступаем с пятинедельным запасом провизии для людей и животных; ориентировочно идём четырнадцать дней, закладываем провиант на две недели и возвращаемся обратно. К сожалению, Аткинсона пришлось оставить— он оцарапал ногу и ссадина загноилась, — а заодно и Крина, присматривать за ним. К великому огорчению Аткинсона, ему необходимо было вылежаться, чтобы не стало хуже. Хорошо ещё, что у нас нашлась запасная палатка, а для приготовления еды им оставили котелок и примус из палатки Шеклтона. Бедняге Крину, чтобы не соскучился, поручили перетаскивать грузы из Фуражного склада в Безопасный и, кроме того, к вящему его неудовольствию, — вырыть пещеру для проведения научных наблюдений.

Мы вышли 2 февраля, проделали пять миль по неровной поверхности и поставили лагерь (№ 4). Температура приближалась к нулю [-18 °C], и Скотт решил попробовать передвигаться ночью, надеясь, что тогда поверхность лучше. Трудно сказать, так ли это, позднее мы пришли лишь к выводу, что для передвижения саней, поставленных на лыжи, наилучшей является поверхность при температуре около +16° [-9 °C].

Но вот что выяснилось с несомненной очевидностью: лошадям легче везти поклажу ночью, по холоду, отдыхать же и спать — днём, когда солнце достигает наибольшей высоты и печёт вовсю.

Поэтому мы укладывались спать в 4 часа пополудни, а вскоре после полуночи снова пускались в путь, проходя по пяти миль до и после ленча.

Мы двигались в восточном направлении по депрессии шириной около 25 миль, разделяющей низкий, довольно однообразный склон острова Уайт на юге и живописные склоны Эребуса и Террора на севере. Эта часть Барьера стабильна, а вот впереди, не сдерживаемая сушей, находится подвижная часть ледника, которая непрерывно течёт на север, к морю Росса. Там, где ледяной поток упирается в мыс Блафф, остров Уайт, а главное в мыс Крозир, и контактирует с почти неподвижным льдом, по которому мы шли, возникают валы сжатия с ложбинами между ними, превращающимися порой в коварные трещины. Предполагалось, что мы будем держаться восточнее, пока не пересечём эту зону несколько севернее острова Уайт, и только тогда повернём точно на юг.

Видя перед собой обширную заснеженную поверхность, трудно судить о том, плоская ли она. Наверняка, вокруг на несколько миль здесь тянутся во множестве большие трещины, хорошо прикрытые снегом. Нам, однако, в этом первом походе попадались только мелкие. Я склонен думать, что в этой местности не может не быть и ледяных волн сжатия. На подходах к лагерю № 5 мы провалились на участке рыхлого снега, пони один за другим постепенно увязли в нём по самое брюхо и уже не могли стронуться с места. По-видимому, это была старая трещина, погребённая под рыхлыми сугробами, или же ложбина у вала сжатия, недавно занесённая метелями. Моему пони каким-то чудом удалось вытянуть сани на другой борт, хотя я ежесекундно ожидал, что вот-вот твердь земная под ногами разверзнется и пропасть поглотит нас обоих. Других же лошадей пришлось распрячь и выводить под уздцы. Нашу драгоценную пару снегоступов надели на крупного пони Боуэрса, сам же он вернулся назад и выволок застрявшие сани. Здесь мы разбили лагерь.

Третьего-четвёртого февраля прошли десять миль и поставили лагерь № 6. На последних пяти милях пересекли несколько трещин, первых на нашем пути. Я слышал, как Отс спросил кого-то, как там внутри. «Темно, как в аду», — гласил ответ, но больше мы трещин не встречали, потому что пересекли зону сжатия между островом Уайт и мысом Крозир. Последняя стоянка была названа «Угловой лагерь»: здесь мы повернули и двинулись на юг. Угловой лагерь будет неоднократно фигурировать в нашем рассказе; от него до мыса Хат 30 миль.

Четвёртого февраля в 4 часа пополудни, впервые после того как мы взошли на Барьер, налетела метель. Впоследствии мы имели возможность убедиться, что в окрестностях Углового лагеря метели случаются так же часто, как на мысе Хат ветры.

Зарождаются эти стихийные явления, вероятно, на мысе Блафф и устремляются к морю через мыс Крозир. Угловой лагерь лежит как раз на прямой, соединяющей эти две точки.

Летние метели все походят одна на другую. Прежде всего повышается температура, и без того не особенно низкая, и вы перестаёте мёрзнуть в палатке. Иногда метель дарит долгожданный отдых; ведь многие недели ты тянул тяжёлые сани, каждое утро вскакивал с ощущением, что лишь минуту назад сомкнул глаза, испытывал, помимо физического, непрерывное нервное напряжение, какое вызывает работа среди трещин… — и вот на два-три дня ты прикован к постели. Можешь спать глубоким сном без сновидений с перерывами лишь на еду, изредка пробуждаясь, чтобы из мягкого тепла спальника на оленьем меху прислушиваться к хлопанью палатки на ветру, можешь в состоянии дремоты переноситься в другие части света, пока снег сыплет и сыплет на зелёный брезент палатки над головой.

А снаружи буйствует хаос. Дует ветер штормовой силы; в воздухе сплошные хлопья, вихри подхватывают их и несут на снег, покрывающий Барьер. Стоит сделать несколько шагов в сторону от палатки — и её уже нет. Стоит потерять ориентацию — и ничто не поможет тебе найти дорогу обратно. Стоит обнажить лицо и руки — и они очень скоро будут обморожены.

И это в разгар лета! А теперь для полноты картины добавьте мороз, свирепствующий здесь осенью и весной; зимой же ещё и полный мрак.

Хуже всего приходится животным, и в эту первую нашу пургу все пони ослабели, а двое практически потеряли работоспособность. Тут уместно напомнить, что они целых пять недель стояли на раскачивающейся палубе; что пережили очень сильный шторм; что разгрузка судна заняла мало времени, а после неё они почти все 200 миль тащили тяжело нагруженные сани. Мы сделали для них всё, что могли, но Антарктика слишком суровый край для лошадей. Мне кажется, при виде мучений, испытываемых животными, Скотт страдал больше, чем они сами. Иное дело собаки. Эти сравнительно тёплые метели приносили им лишь отдых. Уютно свернувшись в снежной ямке, они не обращали ни малейшего внимания на то, что их заметает снег. Билглас и Вайда, сводные брат и сестра, стоявшие в упряжке рядом, всегда укладывались в одну ямку, причём, чтобы было теплее, один пёс ложился на другого. Часа через два они по-братски менялись местами.

Мело три дня.

После этого мы пять дней шли почти точно на юг. Перед нами расстилалось открытое ледяное пространство, за спиной остались море и гора Террор. Покрыв 54 мили и поравнявшись с южной оконечностью мыса Блафф, мы заложили склад Блафф. Координаты этого склада и Углового приведены в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта».

В эти дни два наших пони — Блюхер и Блоссом — полностью вышли из строя, сдал и Джимми Пигг. Хотя поверхность стала плотнее — она представляла собой нескончаемую череду ледяных валов и куполов, оглаженных ветром до твёрдости мрамора. Те из нас, кто впервые попал в Антарктику, научились не мёрзнуть на Барьере, ставить палатку, варить за двадцать минут еду и ещё тысяче и одной мелочи, овладеть которыми помогает только опыт. Но вот как помочь бедным пони, мы так и не узнали, хотя очень старались.

Признаться, некоторые из них уже изначально были мало пригодны для нашей работы, и занимавшемуся лошадьми Отсу на первых порах пришлось очень и очень тяжко. Только благодаря его умелому командованию, помноженному на доброту и терпение погонщиков, удалось добиться результатов, Часто превосходивших самые радужные наши надежды.

Однажды вечером мы обратили внимание на то, что Скотт возводит из рыхлого снега нечто вроде стены или крепостного вала, защищающего его упряжку от ветра с южной стороны.

Боюсь, мы наблюдали за его действиями с известным недоверием, в глубине души считая их мало полезными — подумаешь, небольшой кусок неплотного заслона на огромной заснеженной равнине! Но вскоре мы на собственном опыте убедились, каким благом являются подобные заграждения даже при слабом ветерке (почти неизменно дующем, как вы понимаете, с юга). С тех пор ежевечерне после разбивки лагеря, пока варился пеммикан, каждый погонщик начинал строить стену за спиной своего пони, а после ужина, прежде чем улечься в спальный мешок, заканчивал её сооружение. Немалая жертва с его стороны, если вспомнить, что после поглощения похлёбки и какао следует немедленно залезть в спальный мешок, иначе потом так и не согреешься! Нередко можно было услышать сквозь дремоту: «Билл! Нобби разломал свою стену!». И Билл вылезал из палатки и восстанавливал заграждение.

Отс полагал, что в этом походе по устройству складов следует некоторых пони провести как можно дальше на юг, там забить и мясо заложить в склад на корм собакам полюсной партии. Но против этого плана восстал Скотт. Здесь, в лагере Блафф, он решил отослать обратно трёх самых слабых пони (Блоссома, Блюхера и Джимми Пигга) с их погонщиками — лейтенантом Эвансом, Фордом и Кэохэйном. Они выступили в обратный путь на следующий день— 13 февраля, остальная же партия двинулась вперёд, причём чем больше мы отдалялись от ветреной области Блаффа, тем мягче становилось у нас под ногами.

Теперь в партии осталось две собачьи упряжки, которыми управляли Мирз и Уилсон, и пять лошадей: Скотт вёл Нобби, Отс — Панча, Боуэрс — Дядю Билла, Гран — Скучного Уилли, Черри-Гаррард — Гатса.

В одной палатке жили Скотт, Уилсон, Мирз и я, в другой — Боуэрс, Отс и Гран. Скотту пришло в голову, что лошадей можно вести в затылок другу другу, привязав вторую к саням первой и т. д., и тогда всей кавалькадой смогут управлять два-три человека, а не пятеро, как сейчас.

В ночь на воскресенье (12 февраля) мы снялись с лагеря у склада Блафф и, идя против сильной позёмки с ветром, проделали до ленча семь миль. Было довольно холодно, и через десять минут после того как мы с пони покинули место привала, поднялась настоящая пурга. Собачьи упряжки не успели выйти, поэтому мы спали впятером в четырёхместной палатке и не испытывали при этом никаких неудобств. Может быть, именно тогда у Скотта зародилась мысль о том, чтобы идти к полюсу не вчетвером, а впятером. В понедельник вечером метель стихла, собаки подошли, и мы в очень тяжёлых условиях продвинулись на шесть с половиной миль. Мы уже остановились, чтобы поставить палатки, а пони Грана — Скучный Уилли, угрюмое и упрямое животное, — плёлся, как обычно, ещё далеко позади.

В это время к нему приблизились собачьи упряжки. Что произошло дальше — так навсегда и останется тайной. Кажется, несчастный Уилли завяз в сугробе. Обезумевшие от голода псы одной упряжки опрокинули свои сани и вмиг очутились на спине лошади — ни дать, ни взять стая диких волков. Гран и Уилли оказали мужественное сопротивление, собаки были отогнаны, но Уилли появился в лагере без саней, весь в кровоточащих ранах.

После ленча нам удалось проделать всего лишь три четверти мили — слишком устали лошади, да иначе и быть не могло. На следующий день с трудом прошли семь с половиной миль, причём Дядя Билл и Скучный Уилли двигались медленно и часто останавливались. Уж очень глубокий был снег. Пони быстро слабели, и мы понимали, что ещё не научились правильно обходиться с ними на Барьере; вид у них был измождённый, их мучил голод, его явно не мог удовлетворить отведённый рацион; осенние холода отнимали у лошадок последние силы. Ещё один день мы шли вперёд при температуре -20° [-29 °C] и лёгком ветерке, затем на широте 79°29′ решили заложить склад — он стал известен под названием «склад Одной тонны» — и возвратиться назад. В свете последующих событий важно отметить, что склад этот представлял собой всего-навсего накат из снега со сложенными под ним провиантом и керосином, над которым развевался флаг на бамбуковом древке. Со склада Одной тонны земля видна только в очень ясную погоду, и от мыса Хат его отделяют 130 географических миль.

Целый день мы занимались тем, что складывали в кучу провизию, керосин, прессованное сено, овёс и всё необходимое для предстоящего похода к полюсу общим весом около тонны.

Скотт был удовлетворён результатами, да и действительно, в этом складе можно было нагрузиться всем нужным и уже отсюда с полной выкладкой идти на штурм полюса.

Для возвращения на зимнюю базу партия снова была разделена на две. Скотту не терпелось получить на мысе Хат сообщение о высадке партии Кемпбелла на Землю Короля Эдуарда VII, которое должна была доставить «Терра-Нова» на обратном пути в Новую Зеландию. Он решил сделать быстрый рывок к мысу Хат, с двумя собачьими упряжками, одной из которых правили бы он и Мирз, а другой — Уилсон и я. Боуэрса же он оставлял за главного для перегона пяти пони, выстроенных в одну линию друг за другом; ему в помощь были приданы Отс и Гран.

 

Возвращение партии с пони со склада Одной тонны (из письма Боуэрса)

Груза у нас было так мало, что Титус решил: лошадям будет легче делать дневной переход без привала, зато потом дольше наслаждаться отдыхом. Таким образом, мы пропускали ленч и обедали поплотнее на привале. Свежие следы были видны ещё достаточно отчётливо, и это избавляло нас от необходимости сверяться по компасу, процедуры очень трудной, из-за того что нужно не меньше минуты стоять неподвижно в ожидании полной остановки стрелки компаса. Наш поход был удивительным: снежная мгла все отдалённые предметы скрывала, а все ближние — увеличивала до гигантских размеров. Хотя мы шли по совершенно плоской равнине, никак не могли отделаться от ощущения, что местность вокруг нас то подымается резко вверх, то опускается до глубоких выемок. Вдали вдруг появлялось стадо коров, но я думал: «Нет-нет, это собачья упряжка вырвалась на волю и мчится на нас». Ещё через минуту, однако, мы проходили мимо комьев старого конского навоза, которые и были причиной галлюцинаций. При определённом освещении нас часто посещали различные видения, и мы к ним привыкли. Заструги — это твёрдые волны, образуемые ветром на поверхности снега. Они редко бывают выше одного фута и часто так занесены снегом, что воспринимаются как незначительные повышения почвы.

Но нам они часто кажутся огромными хребтами, пока не ступишь на них ногой. Прошагав 10 миль, впереди, приблизительно в миле от нас, заметили среди мёртвой белой пустыни маленький чёрный треугольник — там собачьи упряжки сделали привал. Мы уже были довольно близко, когда они сняли лагерь и торопливо погрузились. По-моему, это выглядело довольно глупо и напоминало сказку о быстроногом зайце и черепахе. И всё-таки мы двигались с неплохой скоростью, и Скотт был приятно удивлён тем, что Скучный Уилли идёт так хорошо. Собаки ринулись вперёд, а через 12 миль мы достигли гурия Пагода, где нам оставили тюк фуража.

Здесь мы поставили палатку и поспешно, как только могли, соорудили валы для защиты наших животных от холодного пронизывающего ветра. Уилли, который вёл себя хуже всех, старался упереться в эту снежную стену крупом и разломать её. Что же касается моего пони, то мне пришлось ставить заслон вне пределов его досягаемости, ибо он желал во что бы то ни стало съесть его и начинал с самого низа. Он упорно сдвигал нижнюю глыбу, пока всё строение не рушилось. Сердиться на глупых тварей бесполезно: Титус утверждает, что лошадь не способна к логическим рассуждениям, — оставалось одно: строить заново и подальше от пони.

Ночью распогодилось, и на следующий день, 19 февраля, мы выступили при идеальных условиях: солнце уже стояло довольно низко, все неровности поверхности бросались в глаза, и мы ясно видели склад в семи милях от нас, приподнятый миражем; единственное, что плохо при подобных оптических явлениях — уж очень долго приходится идти. Мираж — великая достопримечательность Антарктики и одно из самых обычных оптических явлений на Барьере. Подчас трудно поверить, что впереди не плещется открытое море. Мы достигли места схватки Уилли с собаками на пути к югу, а затем долго спорили по поводу тёмного предмета, лежавшего впереди на снегу. Сначала решили, что это снова собачий лагерь, но он оказался на поверку всего-навсего коробкой из-под галет — так обманчиво здесь освещение. Позднее мы заприметили лагерь, где пережидали метель, и обрадовались: можно будет не ставить новые заслоны, обойдёмся старыми. Уилли вёл себя в этот день намного хуже лошади, к которой он был привязан, приходилось буквально тащить его. А за полмили до лагеря Уилли наотрез отказался идти дальше, и, как мы его ни понукали, всё было бесполезно.

Ничего не поделаешь, стали на этом месте, пройдя за день только 10,5 мили. Это было очень досадно, обнадёживало лишь то, что Титус, обычно большой пессимист, не отказался пока от намерения доставить его живым на зимовку. Уилли выдали дополнительную порцию овса за счёт других лошадей, но мой крупный пони взял своё: даже стреноженный, он ухитрился пододвинуть к себе сани, засунуть морду в наш драгоценный мешок с галетами и полакомиться ими до отвала. Лёгкие без груза сани не могли удержать привязанных лошадей, поэтому их закрепляли как могли и Заваливали снегом.

На следующий день (20 февраля) Уилли выглядел бодрее, тем не менее мы с самого начала настроились дойти только до лагеря Блафф, где оставили немного фуража. И идти-то было всего каких-то десять миль, но мой старый пони задолго до цели начал проявлять признаки усталости; впрочем, это нас не беспокоило, тем более что милях в пяти уже показался склад, живо заинтересовавший лошадей: вид подобных сооружений каким-то образом ассоциируется в их представлениях с едой и отдыхом. Скучному Уилли стало явно лучше, и мы в самом безоблачном настроении разбили лагерь. Капитан Скотт попросил меня, если будет возможность, произвести наблюдения с помощью теодолита, чтобы определить как можно точнее местоположение лагеря Блафф. Наш лагерь находился намного дальше за Блаффом, чем старый лагерь А экспедиции «Дисковери» (последний стоял практически на старой стоянке Шеклтона).

И Скотт, и Шеклтон держались ближе к берегу; теперь же, когда открыт ледник Бирдмора, можно идти прямо на него, то есть по меньшей мере на 15 миль восточнее мыса Блафф. По-моему, это даёт большие преимущества, так как близ этого заметного скального выступа ледник, наталкиваясь в своём течении на неподвижные возвышенности, образует жуткое нагромождение трещин, замыкающихся скалами. Трещины тянутся на много миль, иные так велики, что в их безднах могла бы скрыться «Терра-Нова» со всеми своими потрохами. Нет нужды говорить, как чувствует себя пони в такой обстановке, отсюда и выбор маршрута. К сожалению, я не смог произвести наблюдения — мешала чуть ли не с самого утра плотная облачность, а днём повалил снег, без ветра. Это часто предвещает метель, и мы встревожились — ведь и за лошадей отвечаем, и галет мало. В полночь снялись с места; было очень мрачно, так как полуночное солнце, обходя горизонт, низко склонялось на юге — это первый признак осени и того, что летний сезон несомненно закончился; небо затягивали низкие слоистые облака. Мы почти сразу потеряли из вида гурий и какое-то время шли по старым следам, пока не перестали различать их в снежной мгле. Вы, наверное, помните, что именно через лагерь Блафф возвращался Тэдди Эванс с тремя обессилевшими лошадьми, поэтому вокруг всё было испещрено следами. Через четыре мили я увидел невдалеке, западнее нашего курса, небольшой холмик и направился к нему; это был гурий, но без опознавательных знаков или каких бы то ни было признаков бывшего лагеря, что меня тогда очень удивило. Далее я для удобства буду обозначать этот гурий буквой X. Мы двинулись дальше, но куда идти?

В заснеженной пустыне нет ни одной точки, за которую бы мог зацепиться глаз, а чтобы ориентироваться по компасу, надо, сверяясь с ним, всякий раз застывать на месте. В санных походах мы пользуемся жидкостными компасами, самыми точными из компасов таких маленьких размеров. Но вы же понимаете, что из-за близости Магнитного полюса стрелка чаще всего показывала вниз. Чтобы привести её в горизонтальное положение, её противоположный конец уравновешивали грузиком, иными словами, точность показаний была весьма ограничена. На борту корабля в районе Магнитного полюса вибрация судовых машин и моторов вообще не позволяет пользоваться компасом.

В этот день (21 февраля) мы без конца шли зигзагами; сначала вёл я, и Отс сказал, что я иду зигзагами. Мы поменялись местами, и я сразу понял, что он движется точно таким же манером, потому что идти по прямой более двух минут подряд было просто невозможно. Мы всё же продолжали брести, часто останавливаясь в ожидании порывов ветра, чтобы определиться на местности — он должен был дуть нам в спины.

Не очень сильный, он не досаждал, и всё складывалось хорошо.

Так мы тащились по этой белой пустыне около семи миль от гурия X и вдруг всего, в нескольких ярдах от себя увидели другой гурий! Каким-то непостижимым образом, не обращаясь к следам и ориентирам на местности, не видя ничего дальше 30 ярдов, мы проделали семь миль точно в нужном направлении и вышли к гурию Т. Это, конечно, было чистой случайностью, хотя многие на нашем месте объяснили бы подобное совпадение своим сверхъестественным умением ориентироваться.

Ветер усилился, и знай я тогда о метелях столько, сколько знаю сейчас, я бы немедля разбил лагерь. А тогда решил идти дальше, потому что пони шли как нельзя лучше. Опасность в том, что, хотя двигаться по ветру довольно легко, рано или поздно устаёшь и, пожалуй всё же раньше, чем ветер. Между тем ставить лагерь на ветру и вообще трудно, а в пургу почти невозможно; мы же, втроём ведшие пятерых пони, никак не справились бы с этим делом. К счастью для нас, снегопад всё же не был пургой в полном смысле этого слова. Небо вскоре расчистилось, выглянули мыс Блафф и остров Уайт, а крутящиеся снежные вихри то налетали на нас, то уносились прочь.

Целых 17 миль проделали мы, пока не наступило затишье; мы тут же бросились ставить лагерь. Торопились ужасно и, к счастью, успели натянуть палатку и отгородить пони, прежде чем снова поднялся ветер. Голодные, как волки, съели всё, что только можно было — я лишь по своему обычаю отложил из своей порции три куска сахара для старика Дяди Билла, и почувствовали себя вполне довольными жизнью. К вечеру ветер выдохся окончательно, в полной тишине при ярком сиянии солнца я успешно провёл наблюдения. Эребус и Террор чётко выделялись впереди, и я сделал множество угловых замеров для съёмки местности, производимой Эвансом. Стартовали в обычное время, и этот день, 22 февраля, последний день лета, был самым приятным, хотя и самым длинным по числу пройденных миль за всё обратное путешествие. Мы отмахали без отдыха 18 миль, и солнце с самой полночи ярко сияло над нами.

Теперь оно уже раз в сутки опускалось ненадолго за горизонт.

Все старые гурии просматривались на огромном расстоянии — большие, например, за шесть или даже за семь миль. Гора Террор, на которую мы держали курс, виднелась очень ясно, даже трудно было поверить, что до неё добрых 70 миль. В конце маршрута мы заметили небольшой гурий за холмиком, оставшимся от нашего лагеря № 8 южного похода. Никто не стал бы без особой причины ставить гурий так близко от старой стоянки, и я тут же подумал, что он установлен на могиле одной из лошадей. Титус был уверен, что Блюхеру не выдержать тягот пути, он даже заключил с Граном пари на одну галету. На верхушке гурия лежал тюк фуража, а рядом на проволоке висела записка. К нашему великому удивлению, в ней рукой Тэдди Эванса сообщалось о смерти Блоссома. Но ведь Титус был так уверен, что Блоссом крепче Блюхера! И тут мне прояснилась тайна гурия X. Сомнений не оставалось, оба старых пони околели, вернулся только Джимми Пигг. 23 февраля погода вполне нам. благоприятствовала, хотя к концу перехода облака заволокли небо. Мы прошли 14 миль — печальные доказательства гибели пони побудили нас бережнее относиться к нашим лошадкам, несмотря на то что шли они очень бодро. Через восемь миль мы очутились близ одного из лагерей Эванса, и одинокая снежная стенка подтвердила факт гибели двух лошадей. Как же грустно было Джимми Пиггу возвращаться! На 11-й миле была сделана закладка из двух тюков фуража; до нашей цели — мыса Армитедж — оставалось ещё 50 миль с лишком, корма же мы имели на три с половиной дня. Если делать по 15 миль в день, то этого хватит. Риск, конечно, большой: метели, всякие неожиданности, прежде всего наша собственная неопытность, — и тем не менее я отважился оставить фураж на следующий год.

Двадцать четвёртого февраля мы опять шагали в непроницаемой мгле. К счастью, дымка не скрывала Угловой лагерь, хотя и там было довольно сумрачно. Поискав записки и другие свидетельства пребывания людей, я кое-что нашёл. Солнце теперь уже заходило далеко за горизонт, и, будь мы подальше от дома, я бы перешёл на дневные переходы. Редко видел я картину такого беспредельного запустения, какую являл собой в этот мрачный день Угловой лагерь. Затем опустился туман, и мы вслепую побрели на северо-запад. В 3.15 утра поднялся лёгкий южный бриз; я опасался метели — ведь у нас было в обрез корма для лошадей — и уже раскаивался в том, что по легкомыслию не взял фуража. Пройдя 12 миль, мы стали лагерем, так как в этой белой мгле невозможно даже просто идти по прямой. Выстроили пять колоссальных стен и укрылись за ними, надеясь на лучшее. Судьба, бывает, благоволит не только смельчакам, но и безумцам, так случилось и на сей раз: метели не было. Хотя, мы видели все бесспорные признаки её приближения. 25 февраля Уилли шёл хуже, так как идти стало труднее, и пришлось остановиться после каких-то 11 миль.

Я подумал, что при такой неустойчивой погоде лучше всего часов шесть отдохнуть и в тот же день выйти в лагерь Безопасный, до которого оставалось восемь миль. Представьте себе наш ужас, когда мы обнаружили, что на последней стоянке Гран потерял горелку от примуса. Нам предстоял холодный ужин!

Мы всё же вырезали из консервной банки некое подобие горелки и умудрились растопить немного снега на примусе и получить тепловатый напиток. Галет тоже не было — из-за прожорливости моего пони. Прежде чем залезть в мешок, я увидел к северу от нас несколько тёмных пятен, водрузил теодолит на треногу и в трубу разглядел две палатки и несколько пар воткнутых в снег лыж. Обсудив ситуацию, мы пришли к выводу, что это или лыжная, или конно-лыжная партия с одной лошадью, идущая в Угловой лагерь (это была партия Скотта с Джимми Пиггом, направляющаяся в Угловой лагерь). Утром мы проспали и стартовали уже во второй половине дня. Погода, по-прежнему облачная, не предвещала ничего хорошего. Я понял, что в тумане отклонился довольно далеко на юг от нужного направления, хорошо ещё, что мы не забрели на участок трещин близ острова Уайт. Наконец вдали показался лагерь Безопасный, но последние четыре мили тянулись бесконечно. Лошадей кормили последний раз до выхода, в тюках не осталось ни травинки, и всё же, голодные, они тянули. Идти было очень тяжело из-за плохой поверхности, но, завидев лагерь, они пошли без остановок. Я думаю, они понимали, что дом поблизости.

В 9.30 вечера мы были у цели. «Слава Богу!» — воскликнул я, взглянув на небо и пустые сани. Собаки были на месте, тут же стояла натянутая коническая палатка (у нас было несколько палаток такой формы кроме походных), из которой появились дядя Билл (настоящий «дядя Билл», то есть Уилсон) и Мирз.

Вскоре пони, сытые, уже стояли за прочными стенами, мы же уничтожали ведро похлёбки из пеммикана, галет и кусков тюленьей печени, сваренной на чужом примусе.

(На этом рассказ Боуэрса кончается.)

 

Возвращение партии с собачьими упряжками

История возвращения на собаках полна волнующих событий.

Мы двигались быстро, за первые три дня проделали почти 78 миль и приближались к Угловому лагерю. Собаки, постоянно недоедавшие, были сильно истощены, и нам приходилось бежать рядом с санями и погонять собак. Скотт решил срезать угол, то есть оставить в стороне Угловой лагерь и пройти наш первоначальный маршрут по диагонали. Кто мог предположить, что в результате мы попадём в обширную зону трещин?

Вечером 20 февраля мы пустились в путь при очень плохом освещении. Подмораживало, но ветра не было. Пройдя около трёх миль, я заметил впереди на Барьере понижение, в которое вот-вот должны были съехать сани. Я криком предупредил Уилсона, тот схватился за сани (он бежал рядом), но Старик уже провалился лапами в ложбинку. Это была скверная трещина, футов двадцати в поперечнике, с глубокими синими провалами по обоим бортам. Сани благополучно одолели её, но тут же попали на большой «стог сена» — вал сжатия — ледяной бугор, который мы в полумраке не разглядели. Шедшая слева от нас упряжка Мирза ничего не заметила. Из-за скудного освещения никто не видел этот ледяной холмик, пока мы на нём не оказались.

Ещё две мили мы шли вровень, Мирз и Скотт слева от нас.

По-видимому, мы пересекали множество трещин. Вдруг у нас на глазах собаки соседней упряжки исчезли одна за другой, как будто в погоне за каким-то зверем нырнули в нору.

«В ту же секунду вся упряжка, пара за парой, барахтаясь изо всех сил и стараясь вылезть на твёрдый лёд, стала проваливаться. Передний, Осман, напряг всю свою богатырскую силу и удержался. Удивительно было смотреть на него. Сани остановились, и мы отскочили в сторону. В следующую минуту положение выяснилось. Оказывается, мы шли вдоль моста из смёрзшегося снега, перекинутого через трещину. Сани на нём остановились, собаки же повисли над бездной между санями и Османом. Почему мы с санями не провалились за ним — совершенно непонятно» [113] .

Мы немедленно остановились, закрепили наших собак на месте, и, прихватив страховочную верёвку, бросились на помощь товарищам. Осману, крупному псу-вожаку, пришлось очень тяжело. Вцепившись когтями в лёд, он изо всех сил удерживал повисшую на верёвке в воздухе упряжку. Стоило Осману ослабить хватку, и, скорее всего, сани с собаками улетели бы в бездну.

Прежде всего мы вытащили сани из трещины, вбили в лёд кол, и палкой, продетой в крестовину, намертво закрепили их. Затем Скотт и Мирз попытались со стороны Османа подтянуть к себе верёвку, мы же всей своей тяжестью навалились на сани, чтобы они не соскользнули в трещину. Скотт и Мирз не сдвинули верёвку ни на дюйм. Тогда мы что было сил налегли на кол.

Тем временем две собаки, освободившись из упряжи, упали в трещину на снежный карниз, приблизительно на глубине 65 футов. Немного погодя они свернулись калачиком и заснули.

Другая висевшая в воздухе собака исхитрилась опереться лапами о стенку трещины, а между несколькими её товарками завязалась драка — те, что находились повыше, старались стать на спины ниже висящих.

«В подобных неожиданных случаях сразу всего не сообразишь, и в первые минуты все суетились довольно бестолково.

Мы ни на дюйм не могли сдвинуть ни главную постромку саней, ни упряжь Османа и душившую его верёвку. Скоро, однако, мысли наши прояснились. Мы разгрузили сани, отнесли в безопасное место спальные мешки, палатку и печку. Осман удушливо хрипел. Ясно было, что его необходимо скорее освободить. Я сорвал ремни с одного спального мешка, и ими, с помощью Мирза, удалось на несколько дюймов оттянуть верёвку, освободить Османа и разрезать на нём хомут.

Затем, прикрепив верёвку к главной постромке, мы общими усилиями принялись тащить собак. Одного пса достали и отвязали, но тем временем верёвка так глубоко врезалась в край льда, что дальше вытянуть её не было никакой возможности. Но теперь мы могли сделать то, чего следовало бы добиваться с самого начала, а именно — поставить сани поперёк трещины и с них работать. Это нам удалось, хотя при этом пальцы у нас немели. Уилсон крепко держался за прицепленную якорем постромку; остальные работали у другого конца. Верёвка, которой управлялся Осман, была очень тонкая и могла оборваться.

Поэтому пришлось спустить Мирза на фут или два ниже, и он прикрепил спасательную верёвку к концу постромки.

Работа пошла правильнее. Мы вытащили собак попарно на сани и одной за другой перерезали хомуты. Труднее всего было оттащить последних собак, потому что они находились под нависшим краем ледяной коры, притиснутые отягчённой снегом верёвкой. Наконец, задыхаясь, мы вытащили на твёрдый лёд и последнюю собаку. Из тринадцати животных одиннадцать были спасены» [114] .

Собаки провисели больше часа, у некоторых из них были, очевидно, какие-то внутренние повреждения. А две всё ещё лежали в трещине на снежном карнизе. Скотт предложил спуститься по страховочной верёвке и вытащить их. В нём говорила и его врождённая доброта и нежелание терять двух собак из упряжки. Уилсон сказал, что это безумная и к тому же очень опасная затея, но если кому-нибудь и спускаться, то уж никак не Скотту. Полезет он, Уилсон. Скотт, однако твёрдо стоял на своём, и мы бросили в пропасть 90-футовый канат, чтобы измерить расстояние до собак. Оно составило примерно 65 футов. Затем спустили на карниз Скотта, и он стоял на нём всё то время, что мы поднимали поочерёдно собак. Надо ли говорить, как они были ему рады!

Как раз в эту минуту спасённые псы, свободно бегавшие вокруг с порванными и спутанными постромками на шее, затеяли свару с другой упряжкой. Крикнув Скотту, что ему придётся обождать, мы кинулись их разнимать. Нугис I успел сильно пострадать, досталось и моей ступне. Наконец мы их развели и вытащили Скотта. Тянуть верёвку пришлось всем троим, пальцы совсем онемели от холода.

Скоттом руководило не только желание спасти собак, но и научные интересы. Поскольку мы шли поперёк линии напластования, естественно ожидалось, что мы будем пересекать трещины под прямым углом, а не двигаться, как оказалось в действительности, вдоль них. Пока мы поднимали Скотта с 65-футовой глубины, он всё бормотал что-то вроде: «Ума не приложу, почему у этой трещины такое направление, под прямым углом к тому, что я ожидал…» Стоя на снежном карнизе, он хотел было двинуться в сторону и обследовать трещину, но мы отговорили его: уж очень непрочен карниз, сквозь синие дыры внизу зияет пустота. Кроме того, Скотт сожалел, что у нас нет термометра: температура ледника представляет собой большой интерес, данные, полученные на такой глубине, могут служить довольно надёжными показателями средней годовой температуры. Но в общем нам следовало поздравить себя со счастливым исходом этого пренеприятного происшествия. Мы ожидали впереди ещё несколько миль трещиноватой поверхности; поднимался ветер и гнал клубы снега; словно от дыма, небо на юге почернело.

Мы поставили палатку, как следует поели и занялись починкой собачьей сбруи, безжалостно разрезанной при спасении собак. Счастье наше, что трещины больше не встречались — усилившийся ветер очень затруднил бы спасательные работы, и ночью мы шли без помех, проделав после ленча 11 миль, а всего за сутки — 16. Это потребовало большого напряжения сил, так как два с половиной часа работы у трещины вымотали и собак и людей. Пока ставили лагерь, распогодилось, стало совсем тепло. В палатке царила приятная дружественная атмосфера, ещё более тёплая, чем обычно. Так всегда бывает после подобных происшествий.

В лагерь Безопасный мы пришли на следующий день (22 февраля), горя нетерпением узнать, как дела корабля, где высадилась партия Кемпбелла, пришли ли уже пони со склада Блафф.

Лейтенант Эванс, Форд и Кэохэйн, ведшие лошадей, были уже в лагере, но всего лишь с одним пони. Остальные двое погибли от истощения вскоре после того, как мы с ними расстались, — мы, не зная того, проходили мимо гуриев, установленных на их могилах. История их печальна, весь обратный путь этой партии был трагическим. Сначала обессилел Блоссом, затем Блюхер, их гибель ускорила пурга, налетевшая 1 февраля.

Падение собак в трещину и известие о гибели лошадей огорчило Скотта, а тут ещё его встревожило отсутствие Аткинсона и Крина, которые должны были ожидать нас в лагере, но не оставили даже записки. Не было также никаких сообщений с «Терра-Новы», и мы решили, что и людей, и сообщение следует искать на мысе Хат. Проспав три-четыре часа и подкрепившись чаем с галетами, пошли без животных на мыс, захватив с собой примус, чтобы как следует поесть в хижине на мысу, и спальные мешки на случай непредвиденной задержки. По морскому льду достигли Гэпа, оттуда увидели, что открытая вода тянется до самого мыса Хат, и добрались до хижины. Тут нас ожидали сплошные загадки. Хижина была очищена от забившего её льда; на двери висела записка, датированная 8 февраля:

«Мешок с почтой для капитана Скотта находится в доме, у его южной двери».

Мы облазили весь дом, но ни почты, ни Аткинсона с Крином, ни вещей, доставленных кораблём, не нашли. Были высказаны самые невероятные гипотезы. Меж тем свежий лук и хлеб говорили о том, что судовая партия здесь побывала, но как объяснить всё остальное? Кто-то предположил, что, поскольку нас именно в это время ожидали обратно, Аткинсон с Крином по очень непрочному морскому льду отправились на лыжах в обход мыса Армитедж к лагерю Безопасный, а мы с ними разминулись, так как шли через Гэп. Вскоре мы нашли следы, ведшие к морскому льду. Полные сомнений, мы двинулись обратно. Скотт был ужасно встревожен, все устали, склад казался недосягаемым. Только в 200 ярдах от него мы увидели ещё одну палатку. «Слава Богу, — выдохнул Скотт. — Я думаю, Билл, вы волновались не меньше меня».

У Аткинсона была судовая почта, подписанная Кемпбеллом.

«Всё, что случилось в этот день, бледнеет перед удивительным содержанием почты, вручённой мне Аткинсоном. В своём письме Кемпбелл сообщал обо всём, что он сделал, и о том, как нашёл Амундсена, поселившегося в Китовой бухте» [115] .

Хотя Скотт описал это событие очень выразительно, его слова бессильны передать чувства, овладевшие им и в той или иной мере каждым из нас, хотя мы и были предупреждены телеграммой, посланной Амундсеном с Мадейры в Мельбурн.

Целый час все мы были в ярости, всех одолевало безумное желание немедленно плыть в Китовую бухту и там, на месте, расправиться тем или иным образом с Амундсеном и его людьми. Конечно, это была чисто эмоциональная реакция, вполне естественная в нашем положении. Мы только что закончили первый этап непосильной работы по прокладыванию пути к полюсу; и мы считали — пусть безосновательно, — что честно заслужили право первопроходцев. В нас тогда необычайно сильны были чувства товарищества и взаимопомощи; мы начисто забыли о существовании духа соперничества, и его внезапное вторжение в нашу жизнь вывело всех из равновесия. Я вовсе не одобряю тот наш взрыв ярости — а это была именно ярость, я просто излагаю события в их последовательности, так как без этого не может быть правдивого рассказа об их участниках. Взрыв этот прошёл бесследно; я снова передаю слово Скотту:

«Это сообщение вызвало у меня одну только мысль, а именно: всего разумнее и корректнее будет и далее поступать так, как намечено мною, — будто и не было вовсе этого сообщения; идти своим путём и трудиться по мере сил, не выказывая ни страха, ни смущения. Не подлежит сомнению, что план Амундсена является серьёзной угрозой нашему. Амундсен находится на 60 миль ближе к полюсу, чем мы. Никогда я не думал, чтобы он мог доставить на Барьер столько собак. Его план идти на собаках великолепен. Главное, он может выступить в путь в начале года, с лошадьми же это невозможно» [116] .

Из почты мы узнали, что, покинув залив Мак-Мёрдо, «Терра-Нова» пошла на восток вдоль Барьера, чтобы высадить

Кемпбелла и его людей, если удастся, на Земле Короля Эдуарда VII. По пути от мыса Крозир до долготы 170° з. с судна провели съёмку Барьера, а затем взяли курс прямо на мыс Колбек, о котором Пристли написал в своём дневнике, что он

«по нашим наблюдениям имеет высоту 200 футов, и необычно похож на самую обычную ограду, например садовую».

У этого мыса путешественников встретили плотные паковые льды, но главная беда была в том, что нигде на Колбеке они не нашли такого понижения, где было бы удобно высадиться партии Кемпбелла из шести человек. Они поплыли обратно вдоль Барьера, направляясь в небольшой заливчик, известный под названием бухты Балун. Вот что пишет по этому поводу Пристли в своём дневнике:

«1 февраля 1911 года. Плавание всё же не закончилось безрезультатно, и наши сомнения относительно того, где зимовать — здесь или в южной части Земли Виктории, рассеялись самым удивительным образом. Около 10 часов мы вошли на всех парах в залив, глубоко врезающийся в Барьер; позднее мы поняли, что это открытая Шеклтоном. Китовая бухта; наблюдения, проделанные нами в последнюю экспедицию (в экспедицию Шеклтона), получили самое убедительное подтверждение. По словам Пеннелла, все теперешние съёмки местности почти повторяют то, что сделано шеклтоновской экспедицией. Китовая бухта, о которой мы сообщали, вызывала сомнения у исследователей, но теперь они развеяны окончательно. Твёрдо установлено, что бухта Балун и соседний залив, обозначенный на карте экспедиции „Дисковери“, соединились, и, более того, за это время новый большой залив ещё сильнее врезался в стену Барьера; в самом деле, даже невооружённым глазом видно, что после нашего визита в 1908 году его западная граница сильно изменилась. В остальном залив всё тот же {74} : те же обманчивые пещеры и тени, издали кажущиеся скальными выходами, те же утёсы, выжатые на поверхность давлением льдов, и провалы за ними, те же беспредельные просторы морского льда и даже стада китов те же. Надеюсь, что до ухода мы сумеем нанести залив на карту, но это зависит от погоды. Было очень приятно получить подтверждение правильности полученных нами данных и всего, сделанного Шеклтоном, и я лёг спать совершенно удовлетворённый прожитым днём, в полной уверенности, что уж здесь-то восточная партия сумеет высадиться на Барьере, и, таким образом, наш последний шанс исследовать Землю Короля Эдуарда VII не будет упущен.

Но человек предполагает, а Бог располагает, и в час ночи меня растолкал Лилли и сообщил поразительную новость: на морском льду залива стоит на ледовом якоре судно {75} . На борту в течение нескольких минут царило смятение — все, натягивая на бегу одежду, с камерами в руках ринулись на палубу.

Тревога не была ложной — в нескольких ярдах от нас действительно стояло судно, более того, те, кто читал книги Нансена, узнали в нём знаменитый „Фрам“.

Парусное вооружение у него косое, трубы нет — на судне, очевидно, был керосиновый двигатель. Вперёдсмотрящие вскоре доложили, что видят на Барьере хижину, а наиболее возбуждённые умудрились даже разглядеть группу людей, вышедшую нас встречать. Поэтому Кемпбелла, Левика и меня, не мешкая, опустили через борт корабля, поставленного на якорь, и мы на лыжах отправились к видневшемуся вдали тёмному пятну. Оно оказалось всего-навсего складом; мы повернули к судну, и Кемпбелл, которому не терпелось встретить незнакомцев, оставил нас, новичков на лыжах, далеко позади и обратился к ночному вахтенному на „Фраме“.

Тот сообщил, что на борту находятся только трое человек, остальные же помогают Амундсену устроиться на зимовку, которая в два раза дальше от моря, чем склад. Амундсен должен появиться на „Фраме“ завтра, и мы решили задержаться, чтобы Пеннелл и Кемпбелл смогли с ним побеседовать.

„Фрам“ подошёл к паковым льдам 6 января и к 12-му уже протиснулся сквозь них, следовательно, им было легче, чем нам.

Амундсен, узнали мы, собирается пойти к полюсу не раньше будущего года. Это нас обнадёжило — значит, будущим летом состоится честное соревнование за первенство в покорении полюса, но, конечно, западная (главная) партия проведёт зиму в большом напряжении.

Что касается планов нашей партии, то тут всё ясно. По неписанным законам полярного этикета нам нельзя вторгаться в район амундсеновской зимовки, мы возвратимся в залив Мак-Мёрдо, оттуда в бухту Робертсон и там постараемся устроиться как можно лучше. А пока суд да дело, мы не теряли времени даром. Ренник производил замеры глубины — она достигала здесь 180 саженей, матросы забили трёх тюленей, в том числе серебристого красавца крабоеда, Лилли брал пробы воды с глубин 50, 100, 150 и 170 саженей и ловил планктон с помощью планктонной сети, Уильяме налаживал трал, чтобы пройтись им по дну, если время и погода позволят. Я нащёлкал целую плёнку и отдал её Дрэйку для проявления в Крайстчерче. Среди заснятых сюжетов есть „Фрам“, „Фрам“ и „Терра-Нова“, склад, заложенный Амундсеном, ледяные обрывы и морской лёд с крупными разломами трещин, мощные снежные надувы, коегде смытые прибоем вплоть до карниза в несколько ярдов шириной, на котором упорно держится снег.

Ночь прошла спокойно, время от времени шёл снег.

4 февраля 1911 года. В семь часов утра меня разбудил Левик — ему понадобилась моя камера. Оказалось, что около 6.30 утра Амундсен, Юхансен и ещё шесть человек вернулись на „Фрам“ и явились к нам — поговорить с Кемпбеллом и Пеннеллом. Кэмпбелл, Пеннелл и Левик пошли на „Фрам“ завтракать и оставались там до полудня, а возвратившись, сообщили, что к нам на ленч собираются гости — Амундсен, капитан „Фрама“ Нильсен, который, высадив партию, уведёт его из Антарктики, и молоденький лейтенант — его имени никто не запомнил. После ленча наши офицеры и часть матросов отправились осматривать „Фрам“, знакомиться с остальными норвежцами и прощаться с ними. Я не пошёл и в это время показывал норвежскому лейтенанту наше судно. Около трёх часов пополудни мы подняли ледовый якорь, расстались с „Фрамом“ и медленно двинулись вдоль морского льда, ведя траление на глубинах от 190 до 300 саженей. Траление оказалось очень удачным — мы вытащили две полные корзины донного ила; биологи получили ещё более ценную добычу: к внешней стороне сети прицепились две длинные криноиды, фута в два длиной, в довольно хорошем состоянии.

Сейчас мы стоим у Барьера и продолжаем картографическую съёмку. Затем направимся к мысу Эванс, там простоим один день, поднимемся на север и попытаемся высадиться на мысе Адэр, чтобы за ним обосноваться на зимовку.

Утром Браунинг и я осмотрели восточный фасад бухты. Как мы выяснили, он состоит из прозрачного зернистого льда с диаметром зёрен от четверти до трёх восьмых дюйма и с многочисленными пузырьками воздуха.

По пути я сделал несколько снимков собак Амундсена, а ещё на стоянке заснял кое-какие трещины и пещеры на обрывах Барьера.

Итак, мы расстались с норвежцами, но всё время думаем, вернее не можем не думать о них. Все они показались мне людьми с яркой индивидуальностью, упорными, не пасующими, конечно, перед трудностями и неутомимыми в ходьбе, лёгкими в общении, с чувством юмора. Сочетание всех этих достоинств делает их опасными соперниками, но несмотря на это, к ним как к людям невольно проникаешься симпатией.

Я обратил особое внимание на то, что они тщательно избегали получения от нас каких-либо полезных для себя сведений.

Мы узнали новости, неприятные, безусловно, и для нас, и для западной партии, но весь остальной мир будет, конечно, с напряжённым интересом следить за гонкой к полюсу — она может иметь любой исход. Зависит он и от случая, и от отчаянных усилий, которые приложат обе стороны, и от их упорства.

Норвежцы зимуют в опасном месте — лёд быстро взламывается в Китовой бухте, которую они принимают за залив Борхгревинка {76} , и к тому же их лагерь стоит точно в зоне, где прочность льда нарушена. Зато если они благополучно перезимуют (а они хорошо себе представляют, какие опасности им угрожают), то в числе их преимуществ будут собаки — их у Амундсена много, — энергия нации того же северного типа, что и наша, опыт путешествий по снегу, не имеющий себе равного в мире.

Остаётся ледник Бирдмора. Смогут ли их собаки преодолеть его, а если смогут, то кто же пройдёт его первым?

Одно я знаю твёрдо: наша южная партия сделает всё возможное и невозможное, чтобы не уступить первенства, и мне представляется, что, скорее всего, в будущем году полюса достигнут обе партии, но кто окажется первым, известно одному Господу Богу.

Мы узнали несколько интересных фактов, связанных с норвежцами. Машины „Фрама“ уместились бы на половине площади нашей кают-компании, цистерны для горючего с момента выхода из Норвегии не нуждались в пополнении, гребной винт могут поднять три человека. Они довезли до Барьера свежий картофель из Норвегии. (Некоторые члены команды по происхождению, бесспорно, ирландцы.) На „Фраме“ в твиндеке у каждого отдельная каюта, очень удобная. С борта судна в хижину припасы перевозили восемь упряжек собак по пяти голов в каждой, отдыхавшие через день.

Для похода к полюсу они намерены использовать упряжки из десяти собак, работающие через день. Их псы останавливаются по свистку, а если выходят из повиновения, то, чтобы их усмирить, достаточно перевернуть сани, даже нагруженные. Береговая партия состоит из девяти человек, судовая — из десяти.

„Фрам“ под командованием Нильсена возвратится в Буэнос-Айрес и за зиму совершит кругосветное плавание с целью исследования морских глубин.

В этом году они не собираются идти на юг и даже не уверены, будут ли расставлять склады. У них 116 собак, десять из них — суки, а следовательно, способны производить на свет потомство, что и делали успешно на пути судна. В море „Фрам“ держится, как пробка: сильно перекатывается между волнами, но не забирает воду, и в плавании собаки не были привязаны, а свободно бегали по палубам. Мы узнали много других второстепенных подробностей, но, наверное, они всплывут в памяти немного позднее, когда главные впечатления от встречи чуть поблёкнут» [117] .

Как выяснится позднее, Пристли трижды ошибся. Во-первых, он вынес об Амундсене распространённое, но совершенно ложное представление как о простом норвежском мореплавателе, совсем не интеллектуале. Во-вторых, ему показалось, что Амундсен поставил свой лагерь на льду, а не на твёрдой земле. В-третьих, он был уверен, что Амундсен пойдёт к полюсу старым путём, через ледник Бирдмора. В действительности же Амундсен был исследователем высочайшего интеллекта, по складу ума больше напоминавшим еврея, чем скандинава; достаточно вспомнить, с какой дальновидностью, руководствуясь одной лишь логикой, он выбрал место для зимовки. Признаюсь, в тот момент мы все его недооценивали и не могли избавиться от ощущения, что он хочет опередить нас обманным путём.

Вернёмся, однако, к заливу Мак-Мёрдо и сообщениям, оставленным на мысе Хат. Итак, двух пони, отданных партии Кемпбелла, выгрузили с «Терра-Новы» на мыс Эванс: Кемпбелл правильно рассудил, что при создавшихся условиях они могут быть Скотту полезнее, чем ему. Последующие события доказали, сколь верен был этот самоотверженный шаг. Затем «Терра-Нове» предстояло пойти на север и попытаться высадить партию Кемпбелла на крайней северной оконечности Земли Королевы Виктории. В то же время угля оставалось так мало, что могла возникнуть необходимость возвращаться напрямик в Новую Зеландию. Кемпбелл в своей записке сожалел, что не сможет встретиться со Скоттом: он предполагал, что новые обстоятельства могут побудить Скотта изменить состав партий, а кроме того, Амундсен предложил Кемпбеллу высадить его партию в Китовой бухте и заняться исследованием её восточного района, но Кемпбелл не считал себя вправе принять приглашение без согласия Скотта.

Как мы теперь знаем, из-за недостатка угля пришлось выбирать одно из двух: поспешно ссадить партию Кемпбелла со всем её снаряжением в бухте у мыса Адэр или везти всех назад в Новую Зеландию. Как выразился один матрос: «Сама по себе наука вещь замечательная, но как бы не перестараться».

Корабль уже был готов освободиться от них, да и они для этого созрели. Они высадились на берег по пояс в воде — и «Терра-Нова» благополучно отбыла в Новую Зеландию.

Скотт решил, что до прихода партии с лошадьми со склада Одной тонны следует заняться перевозкой на санях припасов в Угловой лагерь. Но

«с собаками плохо. Они страшно голодны, исхудали как щепки и очень устали. Я уверен, что этого не должно бы быть, просто мы их мало кормим. В будущем году необходимо увеличить им паёк и придумать для них какой-нибудь разумный режим. Одних галет мало» [118] .

Кроме того, несколько собак не оправились от повреждений, полученных в трещине. Значит, можно было полагаться только на людей и одну выжившую лошадь — единственную из троих, что вышли со склада Блафф, а именно на Джимми Пигга.

Партия выступила в пятницу 24 февраля, передвигалась днём.

В неё входили: Скотт, Крин и я с санями и палаткой; лейтенант Эванс, Аткинсон и Форд со вторыми санями и палаткой; Кэохэйн, ведший Джимми Пигга. На исходе вторых суток похода мы увидели вдали партию с лошадьми, направлявшуюся в Безопасный лагерь. В Угловом лагере Скотт оставил партию лейтенанта Эванса с лошадью, а сам со мной и Крином решил сделать рывок к Безопасному лагерю. До самой ночи шли мы ускоренным темпом, одолели за день 26 миль и стали лагерем милях в десяти от Безопасного лагеря. Туда к этому времени должна была подоспеть партия с лошадьми.

Далее события приняли трагический для нас оборот. Вызванные рядом сложных обстоятельств, они имели своим следствием потерю лучших наших транспортных средств и только чудом не привели к человеческим жертвам. В это время, то есть 26 февраля, на Барьере находились три наши партии. За Скоттом шёл лейтенант Эванс с пони Джимми Пигом. Скотт, Крин и я стояли лагерем недалеко от Безопасного лагеря. В самом Безопасном лагере находились две собачьи упряжки с Уилсоном и Мирзом и только что прибывшая со склада Одной тонны партия с пятью лошадьми — почти все они были худы, голодны и измождены.

Между Безопасным лагерем и мысом Хат — замёрзшее море, которое в этом году то ли вскроется, то ли нет, но, как мы знали по наблюдениям последних дней, лёд очень непрочен. Ледяной покров простирался тогда миль на семь к северу от мыса Хат. До конца летнего сезона оставалось немного. В последние две недели держалась температура от -50 до -60° [от -45 до -51 °C], а пони плохо переносили такой мороз.

На наше горе, несколько раз налетали свирепые пурги, и нам стало ясно, что лошадям более всего страшны не холода и рыхлый снег под копытами, а вот именно эта осенняя непогода.

Скотту хотелось как можно скорее доставить животных на мыс Хат, где мы могли обеспечить им более или менее надёжное укрытие.

На следующее утро, 27 февраля, открыв глаза, мы увидели самую настоящую осеннюю пургу — с очень густым снегопадом, ветром в 9 баллов и температурой около -20° [-29 °C].

Это было ужасно: каково будет нашим несчастным шестерым пони, всё ещё не покинувшим Барьер? Пурга закончилась на следующее утро, и о событиях этого дня лучше меня расскажет Скотт:

«Упаковались и в 6 часов пошли в Безопасный лагерь.

Очень холодно и вообще дела плохи. Уилсону и Мирзу с самого нашего ухода сопутствовало одно ненастье, оно застигло и Боуэрса с Отсом. Пурга длилась два дня. Лошади живы, но в жалком состоянии. С востока дул резкий холодный ветер. Нет никакого смысла дальше здесь ждать. Мы поспешно приготовились всей компанией двинуться к мысу Хат. Укладка заняла много времени. Снегу выпала масса, и часть саней была занесена на 3–4 фута. Около 4 часов благополучно отправились вперёд двое саней с собаками. Стали собираться в путь с лошадьми.

Когда с них сняли одеяла, мы ужаснулись. Что наделала с ними пурга! Все лошади без исключения исхудали до последней степени. Особенно плачевно состояние Скучного Уилли.

Предполагалось лошадей отправить по следам собак. Наша маленькая компания должна была выступить последней и раньше лошадей выйти на морской лёд. Меня очень тревожил переход по льду: я видел там много полыней» [120] .

В дальнейшем рассказе я на время умолчу о двух собачьих упряжках — Мирза и Уилсона, которые вышли из лагеря раньше, чем пони.

Первым был готов покинуть лагерь Дядя Билл, пони Боуэрса, и тот, не дожидаясь остальных, тронулся в путь. Затем мы запрягли Панча, Нобби, Гатса и уже взялись за Уилли, но едва вывели его вперёд, как он повалился наземь.

Скотт быстро перестроился. Меня и Крина с тремя более крепкими лошадьми послал вперёд, на соединение с Боуэрсом, ожидавшим всех в миле от лагеря. Отса и Грана оставил при себе — попытаться помочь больному пони. Скотт рассказывает в своём дневнике об отчаянных усилиях, которые предпринимали путешественники для спасения Уилли:

«Мы подняли его ещё раз на ноги, дали горячее овсяное пойло. Подождав час, Отс осторожно повёл его. Мы тем временем нагрузили сани и, надев лыжи, повезли их. Саженях в ста от лагеря бедный Уилли свалился опять, и я убедился, что это — конец. Мы разбили лагерь, окружили Уилли снежным валом, делали всё возможное, чтобы только поставить его на ноги. Но все старания оказались тщетными. Жалость брала смотреть на Уилли. Около полуночи мы уложили и подпёрли его, как могли удобнее, а сами легли спать.

Среда, 1 марта. Нашего бедного Уилли ночью не стало. Грустно, что почти довели его домой, и вдруг — такой конец. Ясно, эти пурги бедным животным не под силу. Шерсть у них плохая; но если бы даже она была самого первого сорта, то всё же, попав в такую пургу, лошади быстро выбились бы из сил.

Между тем нельзя допустить, чтобы они приходили в скверное состояние в самом начале работ экспедиции. Получается, что в будущем году необходимо будет выступить позднее.

Что же делать! Мы поступали по мере своего понимания и опыт купили дорогой ценой. Теперь надо приложить все старания к тому, чтобы спасти остальных лошадей» [121] .

Последующие происшествия, вероятно, лучше всего описаны Боуэрсом в письме родным, в котором он никоим образом не преувеличивает опасности, угрожавшие ему самому и двум его спутникам. Напомню, что Скотт направил меня и Крина с тремя лошадьми из Безопасного лагеря вдогонку за Боуэрсом, который уже вёл одного пони. Приближалась ночь, света было мало, но с края Барьера мы ещё различали в отдалении две чёрные точки — собачьи упряжки, бежавшие к мысу Армитедж.

«В ночь на 28 февраля я первый вышел с моим пони и никак не мог понять, почему остальные задерживаются; откуда мне было знать, что Уилли свалился? Я подошёл к краю Барьера и устроился у подножия снежника в ожидании остальной партии. К моему удивлению, появились только Черри и Крин, которые вели на одной верёвке Панча, Нобби и Гатса. От них я узнал про Отса и Скотта. Мне было приказано без промедления идти за собаками по морскому льду к мысу Хат; при этом Скотт ещё раньше предупреждал меня, чтобы на морском льду лагерь ставили лишь при крайней нужде, если животные не смогут идти дальше. У нас было четверо тяжело нагруженных саней — ведь мы везли в хижину на шесть недель провизии, керосин, лошадиный фураж, массу всякого снаряжения из склада и т. д. К сожалению, собачьи упряжки неправильно поняли полученные приказания и, вместо того чтобы вести нас, рванули вперёд. Нам они виделись далёкими пятнышками, мелькавшими в направлении старой тюленьей трещины. Пересекши её, они взяли вправо, к мысу Армитедж, и исчезли в чёрной бесконечной дымке, которая, казалось, окутала всё в той стороне.

Потом уже мы узнали, что мили через две они встретили кое-какие настораживающие признаки, поэтому изменили курс, пошли к Гэпу и около полуночи добрались до земли.

Я брёл по их следам, пока мы не достигли тюленьей трещины — это старая гряда, выдвинутая сжатием, которая на много миль тянется с мыса Прам в юго-западном направлении.

Мы внимательно осмотрели лёд за трещиной, которую только что пересекли: вроде бы вполне прочный; он был более старый, чем тот, что лежал за ним, так как замерзал, бесспорно, раньше.

Итак, мы пересекли трещину и пошли на мыс Армитедж. Лошади еле передвигали ноги — они ещё не пришли в себя после пурги, и приходилось очень часто останавливаться. Попав на неустойчивый лёд, мы брали резко на запад; около мыса всегда встречались плохие места, и я надеялся их обойти. Крин, совсем недавно проделавший этот путь по морскому льду, уверял меня, что если описать полукруг, то можно обойти опасные участки. Так мы протащились ещё одну милю, но тут меня взяли сомнения: трещины попадались слишком часто, это уже были не шутки; лёд, правда, был толстый — от пяти до десяти футов, — но, посудите сами, приятно ли смотреть, как между трещинами просачивается наверх вода, а это зрелище то и дело возникало перед нами. Это означало, что лёд движется, а раз движется, то и разрушается. Я кидался в разные стороны — может, думаю, близ мыса лёд покрепче, но в конце концов наткнулся на подвижную трещину во льду и решил повернуть обратно. Из-за туманного сумрака ничего не было видно, ледяной покров под ногами казался не хуже обычного, но я-то знаю, что нельзя доверяться пришедшему в движение льду, как бы надёжно он ни выглядел. Путь назад был ужасен: кругом темно, мрачно, всё наводит тоску. Животные совсем пали духом и останавливались так часто, что мне уже начало казаться — никогда нам не достичь тюленьей трещины. И всё же я сказал Черри, что не стану рисковать и поставлю лагерь только по другую сторону трещины, на старом надёжном льду, если мы дотуда добредём. И мы до неё добрались! Снег за ней показался мне рыхлым, тогда как на другой стороне, обращённой к морю, он был твёрдым — из-за того-то мы и потеряли за трещиной след собак. Но даже миновав её, я считал, что надо уйти подальше. Мы прошли, сколько позволяли измождённые пони, и только тогда разбили лагерь; обнесли лошадей снежными заслонами, задали им корма и сами сели ужинать. У нас был только примус без горелки, вода на нём закипала полтора часа. Кроме того, мы взяли с собой миску пеммикана. В темноте я принял за кулёк с какао мешочек с порошкообразным кэрри {78} и сварил его с сахаром. Крин лишь выпив свою порцию до последней капли, обнаружил ошибку. Спать мы легли уже в 2 часа дня. Перед сном я вышел и осмотрелся: всё тихо, спокойно; на западе по-прежнему стоит туман, но окрестности хорошо просматриваются примерно на милю, нет никаких причин для тревоги. Только вот небо над проливом тёмное — верный признак открытой воды. Я пошёл спать. Через два с половиной часа, однако, меня разбудил какой-то шум.

Оба мои товарищи храпели, и я подумал, что это меня и разбудило. Взглянул на часы — они показывали 4.30, собрался было повернуться на другой бок и заснуть, как вдруг снова услышал подозрительный шум. „ Мой пони жрёт овёс! “ — промелькнуло у меня в голове, и я выполз из палатки.

Словами не передать, что я почувствовал в этот миг, поэтому целиком полагаюсь на ваше воображение. Вокруг плавали куски взломавшегося пакового льда. Виднелись вершины холмов, но ниже всё покрывала тонкая дымка, и сквозь неё было видно, что поблизости от нас нет прочного льда; он весь покрошился и вместе с зыбью вздымается вверх и опадает вниз. Кругом повсюду длинные чёрные языки воды. Льдина, на которой мы примостились, раскололась по линии снежных заслонов, точно посередине стены бедного Гатса. Гатс исчез, и лишь поглотившая его тёмная полоса воды отмечала место, где он стоял. Двое саней, подпиравших заградительные сооружения вокруг лошадей с другого конца, оказались теперь на соседней льдине, на самом её краю! А наша палатка стояла на льдине ярдов тридцати, не больше, в поперечнике. Я закричал Черри и Крину, а сам в носках бросился спасать сани. Мне удалось подтащить их к тому месту, где соединялись обе льдины, и переправить на нашу льдину. В этот самый момент она раскололась надвое, но мы все, к счастью, оказались на одном обломке. Я натянул финнеско и высказался в том духе, что нам случалось бывать в переделках, но такой опасности мы ещё не подвергались.

Впоследствии многие говорили, что было чистейшим донкихотством с моей стороны не бросить всё на произвол судьбы и не спасаться самим. Но вы, конечно, понимаете, что у меня ничего подобного и в мыслях не было.

Мы свернули лагерь и запрягли лошадей в рекордный срок.

Но тут мне надо было принять главное решение — в какую сторону идти. К мысу Армитедж явно невозможно, на восток тоже — именно оттуда дует ветер, и нас уже несёт на запад, к открытому проливу. Остаётся один путь — на юг. Туда-то я и пошёл. Лошади очень ловко перепрыгивали через трещины. Во всяком случае, Панч делал это довольно охотно, а остальные две следовали его примеру. Моя тактика состояла в том, чтобы ни в коем случае не разделяться, а стараться сосредоточиваться со всем имуществом на одной льдине, выжидать, когда с ней соединится, или почти соединится, другая, плывущая в нужном направлении, и тогда переводить на неё сначала пони, а потом уже перетаскивать и сани. Таким образом, мы медленно, но верно продвигались вперёд. Пока действуешь — всё вроде бы хорошо, мучительны минуты, пока ждёшь, чтобы сомкнулась полынья. Иногда проходило десять минут, иногда больше, но рано или поздно — бац! — мы ударялись о соседний обломок и он наползал на нашу льдину или мы на него. Случалось, что он разламывался или отскакивал так быстро, что мы успевали переправить только одну лошадь и были обречены снова ждать. Часто приходилось отступать от своего курса, но мы, всё время дрейфуя вместе с паком на запад, тем не менее неуклонно продвигались и на юг.

Слов было произнесено очень мало. Крин, как истый моряк, держался так, будто частенько попадал в подобные ситуации.

Черри, сама практичность, через час или два во время одной из вынужденных передышек вытащил из багажа шоколад с галетами и разделил между всеми. В этот миг мне меньше всего на свете хотелось есть, я засунул свою порцию в карман, но не прошло и получаса, как сжевал её. Лошади вели себя ничуть не хуже моих товарищей и, прыгая со льдины на льдину, показывали высокий класс. Переведя на новую льдину, мы предоставляли их самим себе, и они терпеливо стояли, жуя повод или сбрую соседа, ожидая, пока мы перетащим сани и снова обратим на них внимание. Как трогательна была их доверчивость! Если разрыв между льдинами оказывался слишком велик для прыжка, мы прибегали к помощи саней: при длине 12 футов они служили прекрасным мостом. После нескольких часов такой ходьбы мы увидели впереди твёрдый лёд и возблагодарили Господа Бога. Но тем временем появилась новая опасность: стая страшных косаток. Настал их час — среди осколков пака они весьма удачно охотились на тюленей и то и дело проплывали мимо нас между льдинами, выставляя наружу грозные чёрные плавники и со страшным рёвом выпуская воздух. Научное наименование косатки — Orca gladiator, она значительно мельче кашалота и других крупных китов, но тем не менее намного их опаснее. Косатки вооружены огромными, вот уж воистину железными, челюстями. Они часто действуют сообща. Если помните, я уже писал вам о том, как они во время разгрузки судна раскачивали и этим раскалывали во всех направлениях тонкий лёд под Понтингом, коим желали полакомиться.

Только через шесть часов мы достигли крепкого льда, который, как выяснилось, составлял часть Барьера. Но и от него прямо у нас на глазах отламывались огромные глыбы и плыли вслед за дрейфующим паком. Около нас подвижки льда были менее ощутимы — видимо, где-то далеко на западе что-то сдерживало этот процесс. Едва мы вышли из пролива, как весь лёд, высвободившийся за мысом Армитедж, поплыл к середине пролива, а оттуда в море Росса. Но край Барьера был уже близок, мы воспряли духом, и я высмотрел большую льдину с бугром — я был уверен, что она примыкает к Барьеру и что, во всяком случае, все трудности позади. Мы резво взбежали на бугор навстречу избавлению от опасности — но что мы увидели с вершины!

Вдоль всего фасада Барьера тянулась полоса открытой воды шириной от 30 до 40 футов. Она была забита обломками льда, которые подымались и опускались в такт движению волн, напоминая кипящий котёл. В этом месиве свирепо шныряли взад и вперёд косатки, а вожделенный край Барьера по другую сторону разводья представлял собой крутой ледяной утёс высотой в 15–20 футов. Близок локоть, да не укусишь! Внезапно наша большая льдина с бугром раскололась надвое; пришлось поспешно отступить. Я нацелился на устойчивую с виду льдину, внушавшую полное доверие своей толщиной — уже не меньше десяти футов, — приятной округлой формы, с ровной поверхностью. Мы перебрались со всем имуществом на неё и, сделав таким образом всё, что в человеческих силах, покормили животных и стали думать, как быть дальше.

Черри и Крин, как и с самого начала, были исполнены боевого духа и готовы к любым действиям. Нам казалось, что прежде всего необходимо связаться с капитаном Скоттом. Он, думал я, обеспокоен нашим отсутствием, да и мы сами уже не могли больше ничего предпринять, нужна была помощь. И тут я сообразил, что, двигаясь по льдинам вдоль Барьера против ветра, в конце концов наверное попадёшь на такой осколок, который ещё не оторвался от Барьера. Пускаться в такую авантюру вместе с лошадьми было бы явным безумием, но почему бы одному смельчаку не попытать счастья? Он бы шёл против ветра, а так как ветер гнал льдины к нам, мог бы в любое время вернуться. Оставалось решить, кому идти. Обо мне не могло быть и речи. Тогда, значит, вопрос в том, идти обоим моим товарищам или одному. Но для меня важнее всего было сохранить лошадей и снаряжение, а что может сделать на льдине один человек? Ему бы себя спасти — и то хорошо. Поэтому я решил послать только одного и выбрал Крина, так как Черри, который носит очки, хуже видит. Оба, повторяю, были готовы идти, но, взвесив все за и против, я послал Крина, зная, что, на худой конец, он всегда может вернуться. Я написал записку капитану Скотту, мы напихали Крину еды в карманы и попрощались с ним.

Практичный Черри предложил поставить палатку и тем обозначить наше местонахождение; покончив с этим делом, я установил треногу и в подзорную трубу стал наблюдать за Крином. Мне мешали колыхания льдины вверх и вниз, особенно когда появились императорские пингвины, которые издали ну точь-в-точь люди. К счастью, солнце разогнало морозную дымку, ветер стих, замедлилось и движение льдов на запад. Зыбь улеглась. В центре пролива весь лёд сошёл, виднелась только чистая вода. Мы находились в ряду свободных льдин, дрейфовавших близ края Барьера. Несколько часов Крин то приближался к Барьеру, то отступал от него, но наконец я, к радости своей, увидел его на Барьере. „ Слава Богу,  — сказал я, — хоть один из нас выбрался из этой заварухи “.

Этот день, проведённый вдвоём на льдине, был мало приятным для меня и Черри: мы прекрасно понимали, что при малейшем дуновении ветерка с юга нас неизбежно унесёт в море. В то же время мы испытывали удовлетворение — ведь мы сделали всё что могли, и мне казалось, что рука Всевышнего, оказывавшая нам до той поры чудесную поддержку, не покинет нас и теперь.

Мы накормили лошадей досыта. Косатки проявляли к нам интерес не на шутку. У них есть гадкая привычка выпрыгивать из воды вертикально вверх и с верхнего положения заглядывать на льдину — нет ли на ней тюленей. Огромные чёрно-жёлтые головы с отвратительными свинячьими глазками, всё время окружавшие нас, а иногда высовывавшиеся в нескольких ярдах от льдины, пожалуй, самое неприятное воспоминание о том дне.

Вид характерных плавников тоже не доставляет особой радости, но в позе стойки косатки воистину страшны. К вечеру поблизости со всеми удобствами расположились в ожидании дальнейших событий поморники, явно предвкушая будущую добычу. Однако волны накатывались всё тише, и наша судьба зависела полностью от того, кто появится раньше — капитан Скотт или ветер.

Как я потом мог заключить из очень скромного рассказа Крина, он взобрался на Барьер с большим риском для жизни.

Капитана Скотта он нашёл вскоре после того, как тот соединился с Уилсоном [122] . Говорят, капитан Скотт очень рассердился на меня тогда, что я не бросил всё, лишь бы спастись самим. Уверяю вас, мне и в голову не приходило бросить лошадей. В 7 часов вечера, проделав длинный обходной путь, Скотт с Крином и Отсом появился на краю Барьера напротив нас. Было тихо, и в последние полчаса мы с Черри могли при желании перескочить на безопасный лёд, используя сани в качестве лестницы. Дело в том, что большой перевёрнутый осколок льда застрял, как в тисках, между высокой льдиной и краем Барьера и, поскольку ветра не было, оставался на месте. Да, но что делать с пони?

И мы продолжали ждать.

Скотт испытал такое облегчение, увидев нас живыми, так обрадовался, что не стал меня ругать. „ Что делать с санями и лошадьми? “ — спросил я. „ Начхать на сани и лошадей, ответил Скотт. — Я хочу видеть целыми и невредимыми вас. Сначала вы переберётесь на Барьер, а там видно будет “. У нас с Черри всё было наготове, мы разгрузили сани, подтащили их к краю льдины, содрали постромки и одни сани поставили лестницей с нашей неровной льдины вниз на промежуточную, другие — с той вверх, на край Барьера, и таким образом без труда взобрались на него. Капитан Скотт был так счастлив, что я понял, как он переволновался за этот день. Он уже корил себя за нашу гибель, а мы тут стоим как ни в чём не бывало, живёхонькие. „ Ребята,  — сказал он, — вы даже не представляете, как я рад видеть вас живыми; и вас, Черри, конечно “.

Я всё же настаивал, что необходимо спасти животных и сани, и добился-таки своего: мы спустились обратно и перетащили сани на соседнюю льдину. Поочерёдно перевели туда же и лошадей, а Титус тем временем рубил острый край Барьера, чтобы лошади могли на него вскарабкаться. Скотт, который знает льды лучше, чем мы все вместе взятые, видел незаметные для нас опасности и требовал, чтобы мы отказались от своей затеи.

Но я стоял на своём не на жизнь, а на смерть, и отвоёвывал у Скотта одну уступку за другой. Лёд всё не двигался, и мы успели перебросить и перенести на Барьер вещи, оставались лишь сани и пони.

И в этот момент — вот разочарование! — льдины ожили. Титус вырубал на склоне Барьера тропку для лошадей, я же пытался сделать то же самое снизу со льдины. При этом я отбрасывал рыхлый снег на выросты льда, сглаживая их и делая менее скользкими. Вся эта операция потребовала бы многих. часов, однако иной возможности поднять лошадей на Барьер не было.

Мы рыли снег как одержимые, но капитан Скотт решительно приказал подниматься. Я подбежал к лошадям, снял с них торбы, поднял сани, и мы влезли на Барьер. Было самое время. Дул слабый юго-восточный ветер, но между нами и лошадьми зазмеилась чёрная полоса открытой воды. Она расширялась почти незаметно для глаза — два фута, шесть, десять, двадцать, и, как у нас ни болела душа за лошадей, мы всё же не могли не радоваться тому, что находимся на другой стороне.

Мы оттащили сани немного от края Барьера, а две палатки поставили ещё дальше, в полумиле от саней, потому что от Барьера то и дело откалывались куски льда. Пока варился ужин — было около 3 часов ночи, — Скотт и я снова сошли вниз.

Ветер отошёл к востоку, и весь лёд пришёл в движение. Вдоль края Барьера тянулась полоса воды шириной в 70 футов, а в ней, точно скаковые лошади, носились взад и вперёд косатки.

Где-то далеко плыли вдоль Барьера три наших несчастных бедолаги. В лагерь я возвратился в таком настроении, что хуже не придумаешь. А ведь это, наверное, ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить в этот день бедному капитану Скотту.

Я решил подбодрить его и заметил, что с двумя лошадьми, не взятыми Кемпбеллом, у нас на зимовке остаётся ещё десять пони.

Скотт возразил, что на моторные сани у него плохая надежда — слишком они барахлили при разгрузке корабля. Собаки его также разочаровали на обратном пути на мыс Хат, а сейчас он лишился своей главной опоры — лучших из лошадей. „ Конечно,  — сказал он, — в будущем сезоне мы свои ставки отработаем, но что касается завоевания полюса, то на это надежды мало “.

Трапеза прошла в печальной обстановке. Когда все легли спать, я снова сошёл вниз, срезал расстояние по прямой и приблизительно через милю очутился напротив льдины с лошадьми.

Их быстро несло на запад, но они спокойно стояли сгрудившись кучкой и не выказали ни малейшего волнения при виде меня.

Они нисколько не сомневались, что вот сейчас я, как обычно, принесу им утренний завтрак в торбах. Бедные доверчивые создания! Будь это тогда в моих силах, я бы лучше прикончил их на месте, чем думать о том, как они медленно умирают голодной смертью на льдине в море Росса или становятся жертвами рыскающих вокруг кровожадных косаток.

После завтрака капитан Скотт послал меня за санями.

К этому времени снова установился штиль. У меня опять забрезжила надежда. Я взял бинокль капитана Скотта и с края Барьера взглянул на запад. Лёд почти весь сошёл, но далеко на западе к длинному плечу Барьера прижималось крошево из битых льдин. На одной из них я, к моей великой радости, заметил три зелёных пятна — лошадиные попоны — и мы, все четверо, опрометью бросились к палатке капитана Скотта. Вскоре мы уже шагали впятером по Барьеру. Путь предстоял длинный, но мы взяли с собой палатку и немного еды. Крина в этот день поразила снежная слепота, он совсем ничего не видел. Поэтому, прибыв на место, мы первым делом поставили палатку для него. Пони находились в значительно худшем положении, чем накануне, но лёд ещё был в пределах досягаемости, а некоторые льдины прижимались к Барьеру.

Наученный горьким опытом, капитан Скотт разрешил нам предпринять новую попытку лишь при условии, что по первому его зову мы всё бросим и побежим к Барьеру. Я страшно спешил, и с помощью Титуса и Черри мысленно проложил маршрут, ведший через шесть льдин и несколько скоплений ледяных обломков. Самым трудным должен был быть первый прыжок, но он бледнел по сравнению с теми пируэтами, которые проделывали лошади накануне. Мы смело повели Панча. Уж не знаю, почему он оступился [123] , но только его нога соскользнула с самого края льдины, и в следующий миг он рухнул в воду. Не стану утомлять вас рассказом о том, как мы отчаянно боролись за жизнь несчастного маленького пони. Мы не смогли его вытащить, и наконец Титус ударом ледоруба положил конец его страданиям.

Но ещё оставались мой пони и Нобби. Мы отказались от намеченного маршрута — капитан Скотт высмотрел другой, более длинный, но зато с выходом прямо на морской лёд. Трудность по-прежнему состояла в том, что для начала лошадям надо было сделать хороший прыжок, иначе они не могли выбраться. Капитан Скотт заметил, что не желал бы повторения участи бедного Панча. Будь его воля, он бы лучше убил их на месте. Мы тем не менее стали понуждать Нобби к прыжку, но он заупрямился. Хоть от этого не было толку, но я всё же подбегал с Нобби к краю льдины снова и снова. Скотт настаивал на том, что надо убить пони (не забывайте, что льдина в любой момент могла отойти от Барьера, и тогда бы нам не спастись), но всё моё нутро сопротивлялось этому, я делал вид, что не слышу приказаний Скотта и продолжал понукать старую лошадку.

В конце концов она прекрасно взяла препятствие, и Титус, воспользовавшись этим, с таким же успехом заставил прыгнуть и моего пони. Затем мы поднялись на Барьер и пошли вдоль него на запад, высматривая, где можно поднять лошадей. В более или менее подходящем месте Скотт и Черри начали прокапывать тропу, а мы с Титусом отправились по припаю за лошадьми.

Мы захватили с собой пустые сани — на худой конец они могли послужить и мостиком, и лестницей. Около сорока льдин преодолели мы, прежде чем добрались до животных. Правда, идти было довольно легко, нам удалось довести лошадей почти до самого Барьера, до него оставалось всего-навсего две льдины, но в этом месте льды были всторошены из-за сжатия.

Нобби прекрасно начал последний прыжок, но внезапно в полынье рядом со льдиной появилось свыше десятка страшных косаток. Это, очевидно, напугало мою лошадку как раз в момент прыжка — вместо того чтобы прыгнуть, как надо было, прямо, она уклонилась в сторону, и её задние ноги не попали на лёд.

Снова возникла опасность, но Скотт подхватил верёвку и потащил Нобби вверх по склону Барьера, а Титус, Черри и я занялись бедным старым Дядей Биллом. Право, не знаю, почему косатки не подплыли под лёд и не атаковали его; скорее всего, они по горло были сыты тюленями, а может, так увлеклись происходящим на льдине, что забыли заглянуть под неё; во всяком случае, мы благополучно протащили его по тонкому льду до низкого участка битого льда у подножия утёса, венчавшего здесь Барьер.

Капитан Скотт опасался, как бы эти проклятые косатки — они ведь находились совсем рядом — не причинили нам зла, и твердил, что пони надо бросить. Но я ничего не слышал и не видел, кроме самой лошади, и, сойдя на тонкий переломанный лёд, накрепко привязал страховочную верёвку к её передним ногам. Ослепший Крин был способен только удерживать спасённого Нобби на Барьере, мы же изо всех сил тянули верёвку, пока Дядя Билл не оказался на льду. Он лежал на боку, на очень тонком льду. Появись тут косатка, она бы вмиг разломала лёд, и мы бы все попадали в море. Представьте себе моё огорчение, когда я убедился, что моя лошадь не в состоянии подняться на ноги. „ Это конец,  — сказал Титус. — Нам его не спасти “. Холодная вода и ужас от близости косаток плюс всё, что раньше выпало на его долю, доконали доблестного старого трудягу. Трижды пытался он подняться на ноги, но в последний раз упал навзничь снова в воду. И тут возникла новая опасность: от Барьера начала отделяться глыба льда.

Она оторвалась, вероятно, ещё раньше, а течение довершило дело. Скотт приказал немедленно подниматься наверх, и, конечно, это было как нельзя более своевременно. Тем не менее Титус и я никак не могли расстаться с Дядюшкой Биллом. „ Я не могу оставить его здесь живым на съедение мерзким тварям “, сказал я. Рядом на льду лежал ледоруб. „ Нет, я не смогу убить ещё одну лошадь, мне будет дурно “, — сказал Титус.

Но я, конечно, и не думал, что мою лошадь должен убить кто-нибудь кроме меня; я взял ледоруб и ударил туда, куда показал Титус. Убедившись, что я справился со своей работой, мы с Титусом взбежали наверх и перепрыгнули через образовавшуюся на наших глазах щель в Барьере; вместо того чтобы вести спасённого пони, я нёс в руках окровавленный ледоруб.

Ночью (2 марта) мы возвратились в наш старый лагерь с Нобби, единственным пони из пяти, вышедших со склада Одной тонны. На душе у меня было горько, перед глазами стояли Дядя Билл и Панч, но я утешался мыслью, что им не придётся больше голодать и вообще все их земные муки закончились. Перед ужином мы со Скоттом прошлись вдоль Барьера, а на следующий день мы отправились в обратный путь. Нобби вёз только двое лёгких саней, мы же из-за плохой поверхности тоже не могли перегружаться, поэтому пришлось оставить палатку, двое саней и большое количество различного снаряжения. Но на санях и так лежало 800 фунтов груза.

Выдался сияющий день; снег под ногами был рыхлый и в то же время зернистый — сочетание чрезвычайно неприятное. Целых пять часов плелись мы до того места, где первоначально сошли с Барьера на морской лёд.

Эванс со своей партией уже должен был прибыть из Углового лагеря. Скотту хотелось узнать, не оставил ли он записку в Безопасном лагере, и я отправился за ней, пока закипал чай.

До Безопасного была одна миля с четвертью, я видел на снегу следы партии, но записки не нашёл. Сердце сжала такая тоска при виде снежных стен, ещё недавно загораживавших пони, что я поспешил уйти. Выступили мы во второй половине дня, и шли бесконечно долго; казалось, что мы никогда не дойдём до берега. Наконец мы достигли мыса Прам с его валами сжатия, где Барьер соединяется с полуостровом, уходящим на восток от мыса Армитедж. Валы представляют собой ледяные волны высотой до 20 футов, расположенные параллельными рядами, с ложбинами между ними. Как мы имели случай убедиться, опасные трещины находятся только по внешнему краю валов, хотя всюду много мелких. В одной такой ложбине мы в 9.30 вечера остановились на ночлег; я был вымотан до предела, остальные, думаю, тоже. До кромки льда оставалось примерно с милю, но где лучше втащить Нобби на крутой склон?

Проблема разрешилась благодаря приходу к полуночи Эванса, Аткинсона, Форда и Кэохэйна. Они видели, как мы спускались, и пришли узнать новости. Тэдди Эванс появился на мысе Хат накануне. Предупреждённый запиской капитана Скотта о том, что у края Барьера идти опасно, он повёл свою партию с одной-единственной лошадью Джемсом Пиггом сухопутной дорогой.

Всего лишь в миле восточнее лагеря, почти под самой скалой Касл, нашёлся удобный проход. На следующий день он пришёл с Аткинсоном на мыс Хат и узнал от Билла Уилсона и Мирза, присматривавших в хижине за собаками, что Черри, я и лошади пропали. Так я встретился с Актинсоном, которого давненько не видел.

Утром мы поднимали сани по крутому склону, который на 700 футов возвышается над маленькой бухточкой. Было так круто, что лошадей приходилось втаскивать под уздцы, мы же сами надели кошки. Это такие кожаные подошвы с лёгкими металлическими пластинками по длине ступни и шипами на месте каблуков [впоследствии они были усовершенствованы]. С помощью кожаных ремешков и шнурков кошки плотно крепятся на финнеско. Переноска вещей наверх заняла всё утро, и только мы покончили с этим делом, как поднялся ветер. Наш лагерь был от него прекрасно защищён. Джимми Пигг и Нобби снова были вместе после многих недель разлуки, и в знак своего расположения Джимми вместо приветствия укусил Нобби в холку. Аткинсон пошёл на мыс Хат известить дядюшку Билла, что мы живы, и вернулся с Граном, как раз когда наверх втаскивали последний груз. В хижине не было сахара, кроме доставленного собачьими упряжками, и Гран, со свежими силами, вызвался привезти пару мешков из склада в Безопасном лагере, хорошо видном вдали на Барьере. Мы все не поленились подойти к краю склона, посмотреть, как он съедет на лыжах. Это было замечательное зрелище; он спускался, наверное, со скоростью экспресса, так как оказался на Барьере в невероятно короткий срок, особенно по сравнению с теми долгими часами, что мы тащились с вещами наверх. Тэдди, Титус и Кэохэйн остались в лагере, позднее к ним должен был присоединиться Гран. Скотт с Крином и Черри вышел с санями на мыс Хат; Форд, Аткинсон и я последовали за ними. Остальные помогли нам преодолеть несколько сот футов склона и под скалой Касл распрощались с нами.

Именно здесь люди с „Дисковери“ попали в пургу, заблудились и один из них погиб. Сейчас внизу стояла ясная погода, но тут, наверху, дуло страшно. Я был слишком поглощён процессом ходьбы, чтобы обращать внимание на горы и снежные склоны, с которыми так хорошо познакомился впоследствии. По прямой до хижины было около трёх миль, но всё время приходилось то подниматься, то спускаться по склонам холмов. В награду за наши усилия под конец перед нами открылась панорама залива, с мысом Армитедж с одной стороны и мысом Хат с другой; в этом заливе целых два года стояло „Дисковери“.

Вид с высоты великолепный, а по дикому величию и нетронутости ему, может, даже мало равных в мире. За чёрной полоской воды высятся Западные горы и огромный купол горы Дисковери, над проливом дрожит тёмная морозная дымка, а по его водам там и сям несутся к морю айсберги. Примерно в полумиле под нами стоит маленькая хижина, а слева — 800-футовая пирамида холма Обсервейшн. Вокруг хаотическое нагромождение холмов и кратеров потухших вулканов.

Дуло кошмарно. Мы оставили одни сани на вершине, у начала спуска, а всё необходимое — спальные мешки, например, сложили на другие. Это был мой первый опыт спуска с санями по крутому склону. Сани никто не тащил за собой — наоборот, мы всей своей тяжестью дружно навалились на них, не давая им слишком сильно разогнаться или перевернуться.

Ничего не скажешь, весёлое занятие. Был, правда, один довольно опасный участок над самым заливом, но небольшой.

Выметенный ветром до блеска, ледяной спуск заканчивался низким ледяным утёсом, под которым плескалась вода. Прикованные к саням, мы бы хлебнули лиха, доведись нам оказаться на плаву, а для этого достаточно было поскользнуться. С величайшей осторожностью сползли мы вниз по опасному участку на снег, и по нему уже добрались до хижины. Она сильно изменилась с тех пор, как я видел её последний раз; прежде всего, её очистили ото льда и снега. Нас радостно встретили

Билл и Мирз, чёрные как трубочисты, мы их даже сперва не узнали; собаки подняли в нашу честь дружный лай; одним словом, мы сразу почувствовали себя дома. Внутри хижины горел огонь на ворвани, открытый, без дымохода или какого-нибудь, пусть примитивного, устройства для отвода дыма — потому-то всё и было черным-черно от копоти. После продолжительной жизни на природе меня это на первых порах неприятно поразило, я даже ел без всякого аппетита. Спали мы все рядом, головой к западной стене хижины, ногами — к морю.

Утром Скотт, Билл, Черри и я отправились к скале Касл — встречать другую партию. С моря задувало, но небо было ясное, Как ни странно, наверху ветер ощущался значительно меньше.

Часа через два мы достигли Касла. Благодаря его гигантским размерам это одна из лучших примет на здешней местности.

Партия, шедшая из лагеря Седло, подняла на склон двое саней; мы на себе втащили их на вершину, лошадей же распрягли и вели под уздцы. Теперь здесь уже стало трое саней, к двоим приставили по лошади, за третьи взялись сами. Капитан Скотт тем временем прошёл внизу Касла по карнизу, чтобы взглянуть на пролив, и вернулся с ошеломляющим известием: он с трудом поверил своим глазам, но половина Ледникового языка откололась и исчезла. Гигантский Ледниковый язык существовал на этом месте десять лет назад, когда здесь стояло „Дисковери“, и все последующие экспедиции неизменно его видели. Шеклтон разместил на нём свой склад, Кемпбелл там же зарыл для нас запасы фуража. В ту знаменательную ночь, когда произошла подвижка льдов, от языка, считавшегося практически земной твердью, откололось не меньше трёх миль льда, которые лежали здесь, наверное, века {79} . Мы пошли к хижине. Билл высмотрел подходящую дорогу для пони, менее скользкую. Начался снегопад, но не настолько густой, чтобы не были видны ориентиры. На вершине склона Ски лошадей распрягли и повели кружным путём, по скалам. Остальные навалили на одни сани самое необходимое на первое время и спустили их тем же манером, что и накануне, а двое саней оставили наверху. Лошади добрались до хижины раньше нас и были размещены в стойлах в пристройке.

Итак, впервые после основания Безопасного лагеря партия по устройству складов собралась вся вместе, за исключением шести пони. В отчёте об „инциденте на льдине“, написанном мною много времени спустя по просьбе Скотта, есть такие слова: „ Восстанавливая в памяти все эти события, я пришёл к выводу, что недооценил признаки опасности, появившиеся на морском льду 28 февраля, и что 29-го должен был больше думать о безопасности моих товарищей. Но всё складывалось так, что то, что произошло, не могло не произойти “. Я не забыл упомянуть о безупречном поведении Черри и Крина, что же касается меня, то мне тоже не в чем себя упрекнуть. Вина моя лишь в том, что у меня мало опыта, но, зная, что я сделал всё, что мог, я не стану огорчаться, если кому-нибудь захочется покритиковать мои действия. Сам я уверен, что чему быть, того не миновать — обстоятельства завязывались в такой узел, что поверить в случайное совпадение очень трудно. Подоспей мы шестью часами раньше, мы бы смогли пройти к хижине по прочному морскому льду; появись мы несколькими часами позднее, мы бы увидели перед собой у края Барьера открытую воду. Пурга, доконавшая наших животных, гибель Скучного Уилли, несчастный случай с собаками — всё совпало так, чтобы мы оказались на морском льду в те единственные за целый год два часа, когда возможна подобная ситуация. Пусть те, кто верит в случайности, останутся при своём мнении. Но меня никто никогда не убедит в том, что там не было чего-то большего {80} . Может статься, в свете событий будущего года мы поймём, какой смысл был вложен в этот явный удар, нанесённый по нашим планам. Во всяком случае, к полюсу мы пойдём, утратив долю крикливой хвастливости и дурацкой слепой самоуверенности, с какими некоторые из нас покидали Кардифф.

У бедного капитана Скотта теперь новые волнения. Дело в том, что наша зимовочная база — с лошадьми, складами, моторными санями — расположена на низком берегу, едва ли ярдах в двадцати от воды, а дом стоит на высоте менее шести футов над уровнем моря; как же на них отразился шторм?

Ответить на этот вопрос можно было только сходив на мыс Эванс.

Он же, хотя и виднелся в смутном далеке, был для нас, пока не замёрзнет море, так же недосягаем, как Новая Зеландия.

Капитан Скотт подумывает о том, чтобы попытаться выйти на отрог Эребуса, но с нашей стороны это почти невозможно — слишком густо он изрезан трещинами. Вот с другой стороны партия профессора Дейвида поднялась, не встретив на пути ни единой трещины. Капитан Скотт мужественно сносит все неудачи. Мы часто гуляем вместе, и он иногда заговаривает со мной о планах на следующий сезон. К своим потерям он относится очень философски и никого из нас ни в чём не винит».

На этом заканчивается та часть письма Боуэрса, которая посвящена происшедшему инциденту. Крин впоследствии рассказывал мне, как он добирался до Барьера. Сначала он пошёл к Гэпу, выбирая самый безопасный путь по льду, но был вынужден вернуться и направиться к острову Уайт, перепрыгивая со льдины на льдину. «Я вёл себя очень шустро, говорил Крин. — Ещё бы! Вокруг меня в этот день кишмя кишели не только пингвины и тюлени, но и косатки».

У Крина была с собой лыжная палка, и

«она оказалась прекрасным подспорьем при переправе по льдинам. Наконец я оказался на льдине с бугорком, вроде той, на которой сидели вы.

Она очень близко подходила к Барьеру, даже касалась его, хотя только одним углом. Я, значит, выдолбил палкой в стенке Барьера углубление для упора ноги, поставил в него одну ногу, и, опираясь другой на льдину, палкой оттолкнулся от бугра и перепрыгнул на Барьер выше упора для ноги. Место было ужасное, но я подумал, что лучшего мне не найти.

Я пошёл прямо к Безопасному лагерю, но они меня оттуда, очевидно, заприметили, потому что Гран, да, кажется, именно Гран, на лыжах вышел навстречу. Скотт, Уилсон и Отс встретили меня задолго до лагеря. Я объяснил, что случилось. Скотт встревожился, но не произнёс ни единого слова упрёка, а велел Отсу пойти в дом, разжечь примус и накормить меня».

Следует рассказать поподробнее о поведении сотен китов, резвившихся в полосах открытой воды между обломками льда и оторвавшимися айсбергами. Большинство из них, безусловно, были косатки (Orca gladiator); они во множестве плавали туда-сюда, издавая рёв и с шумом выпуская воздух; время от времени они каким-то непостижимым образом высовывались из воды и заглядывали на льдину, опираясь передней частью огромного чёрно-жёлтого туловища о её край. Мы с пони притягивали их к себе, как магнит, и ясно было, что стоит кому-нибудь упасть в воду — и он будет вмиг сожран заживо.

Но я точно помню, что не все киты были косатки, я видел и бутылконосых дельфинов. Это особенно врезалось мне в память в один из наиболее драматических моментов того дня.

Мы продвигались очень медленно, иногда приходилось минут по двадцать выжидать, пока наша льдина коснётся осколка, дрейфующего в нужную сторону. Курс мы держали на видневшийся вдали участок морского льда, который, казалось нам, возвышается и постепенно переходит позади в Барьер. Но, приблизившись, мы убедились, что между облюбованным нами участком и Барьером тянется чёрная полоса. Это, решили мы, трещина на краю Барьера, смыкающаяся и расходящаяся в такт мощным волнам зыби, на которых прыгают вверх-вниз ледяные осколки; а раз трещина периодически закрывается, значит, мы сможем перевести через неё пони.

Мы приблизились к Барьеру и начали взбираться на окраинные неровные льдины и отколовшиеся небольшие айсберги.

Крина мы оставили с пони, а сами с Боуэрсом пошли на разведку и вскарабкались на ледяной холмик, через который надеялись попасть на Барьер.

Никогда не забуду того, что увидел тогда. Нас отделяла от Барьера полоса открытой воды ярдов в пятьдесят шириной, в которой вода бурлила, как в кипящем котле. У нас на глазах от Барьера откалывались айсберги. Они падали в воду и, сталкиваясь с другими айсбергами, разламывались надвое и крошились. Вода кишела косатками. В полынье между нашим пригорком и соседним айсбергом, занимавшей площадь небольшой комнаты, мы насчитали не меньше шести китов. Им было так тесно, что они могли лишь лежать без движения, высунув из воды морды. Так вот, насколько я помню, рыла у них были в форме бутылок. В это время наш холмик начал разваливаться на две половины, и мы поспешно ретировались вниз, на более прочные льдины.

В зоологической части отчёта об экспедиции «Дисковери» Уилсон утверждает, что окончательно не установлено, посещают ли бутылконосые дельфины (Hyperoodon rostrata) антарктические воды. Но поскольку до 48° ю. ш. они доходят, не исключено, что некоторые киты, виденные Уилсоном и другими членами экспедиции на кромке льдов, как последние и предполагали, действительно были бутылконосыми дельфинами. Я же, хотя и не особенно разбираюсь в китообразных, убеждён, что под нами, на расстоянии каких-нибудь 20 футов, лежали именно эти дельфины.

Как уже говорилось, после того как Скотт спас нас, мы поставили палатки не меньше чем в полумиле от твёрдого края Барьера. Всю ночь напролёт, точнее сказать, всё раннее утро косатки шумели у Барьера, а иногда, как нам казалось, чуть ли не под нашими палатками. Время от времени кто-нибудь выходил из палатки взглянуть, не разламывается ли Барьер дальше, но никаких видимых изменений не замечал; оставалось предположить, что прочный как будто лёд, на котором мы обосновались, изъеден изнутри трещинами, выбитыми могучим прибоем, и что вокруг нас имеются полыньи, скрытые снежными мостами, куда в поисках тюленей заходят киты.

На следующий день большая часть льда уплыла в море, косаток как будто тоже стало меньше. Тем не менее и тогда они нас поразили, на этот раз организованностью, которую проявили, возникнув целой стаей рядом с пони Боуэрса — Дядей Биллом, упавшим между двумя льдинами в воду. Мы изо всех сил старались вытянуть его на Барьер, и тут кто-то воскликнул: «Боже мой, гляньте на косаток!». За льдиной, на которой мы работали, в озерце талой воды двенадцать огромных косаток выстроились в шеренгу и уставились на нашу льдину. Тринадцатый — ни дать, ни взять капитан перед взводом солдат — находился перед ними. Мы повернулись в их сторону — и они, предводительствуемые своим вожаком, дружно, как один, погрузились под воду. Вот сейчас, решили мы, они атакуют нашу льдину. Уж не знаю, пытались они это сделать или нет, может быть пытались, но неудачно — льдина ведь была толщиной футов пятнадцать-шестнадцать, — во всяком случае, мы их больше не видели.

Стоит вспомнить ещё вот что. В среду утром нас разбудил в половине пятого утра крик Боуэрса, стоявшего в одних носках у палатки: «Черри, Крин, нас уносит в море!». На первый взгляд, положение и нам показалось совершенно безнадёжным.

«Безумство пытаться спасти лошадей и поклажу, когда у нас у самих один-единственный шанс спастись — немедленно броситься к Барьеру», — подумал я и высказался в этому духе.

«Ну, я всё-таки попытаюсь», — ответил Боуэрс. Возможно, это и было с его стороны донкихотством, но ведь он многого добился.

Не знаю другого человека, который с таким пренебрежением относился бы к опасностям.

Некоторые мои товарищи, наверное, вспоминают мыс Хат с тем особым чувством нежности, каким люди проникаются к местам, где испытали много радости и горя. На мысе Хат, кроме того, есть своя особенная атмосфера. Затрудняюсь сказать, что именно её порождает. Может быть, эстетичность окружающего мира — море, гигантские горы, замечательные сочетания весенних и осенних красок не могут не очаровать даже самых невпечатлительных людей; может быть, его таинственность — у самого порога Великий Барьер, днём невдалеке курится дымок Эребуса, ночью небо занавешивает полярное сияние; может быть, связанные с этим местом воспоминания: о старой хижине, старых опознавательных знаках, так хорошо известных тем, кто знает историю экспедиции «Дисковери»; о рейках, торчащих из снега, о ямах во льду — здесь брали лёд для снабжения корабля пресной водой, о кресте Винса. Сейчас к нему добавился ещё один крест — на вершине холма Обсервейшн.

И всё же, когда мы впервые прибыли на мыс, хижина показалась нам достаточно неуютной. В ней уже несколько дней до нашего появления жили Уилсон, Мирз и Гран; из найденных старых кирпичей и решётки они соорудили открытый очаг посередине комнаты, топившийся ворванью. Но они не сделали отвода для дыма и сажи, и в результате в комнате мы не могли разглядеть даже ближайшего соседа, едва начав говорить, вы задыхались от кашля, страдали от сильной рези в глазах даже во сне. В наше отсутствие Аткинсон и Крин очистили пол ото льда, но пространство между потолком и крышей было забито синим льдом и потолок кое-где угрожающе просел. По комнате гулял ветер, и сказать, что в хижине было холодно, это ещё ничего не сказать.

Хижину построили участники экспедиции «Дисковери». Сами они жили на судне, вмёрзшем в лёд близ берега, дом же предназначался для мастерской и мог служить убежищем на случай кораблекрушения. Каким-то образом его использовали, но отопить такое большое помещение имевшимся углём оказалось невозможно, всё равно что лить воду в бездонную бочку. Скотт по этому поводу писал:

«В общем наша большая хижина была и будет нам полезна, но польза эта не столь велика, чтобы мы не могли без неё обойтись; поэтому нельзя утверждать, что обстоятельства оправдали материалы, время и труды, затраченные на. доведение этого дома до полного завершения. Тем не менее он уже стоит здесь и будет стоять много лет, обеспеченный всем необходимым для существования любой менее удачливой, чем наша, партии, которая пойдёт по нашим следам и будет вынуждена искать пищу и пристанище» [124] .

Что ж! В 1902 году Скотт даже представить себе не мог, как пригодится ему эта хижина в 1910–1913 годах. Мы застали хорошо сохранившуюся пристройку, остатки двух магнитных павильонов и кучу мусора. Чего только из неё ни извлекали! Кирпичи для ворваньевой печи, железный лист — им покрыли её верх, длинную печную трубу для дымохода.

Кто-то умудрился приготовить цементный раствор и скрепил кирпичи, а асбестовую крышу одного из павильонов для магнитных наблюдений использовали для изоляции дымохода от деревянных перекрытий кровли. Старую дверь приспособили под кухонный стол, ящики же, перевёрнутые вверх дном, превратились в сиденья. Из провизии экспедиция «Дисковери» оставила штук сорок больших ящиков с галетами. Мы выстроили из них баррикаду посередине комнаты и таким образом перегородили её, а старый зимний тент с «Дисковери», откопав его из снега, прикрепили к стенам — для теплоизоляции.

Ближе к ночи мы очистили пол и расстелили на нём спальные мешки.

Две драгоценные лошадки, оставшиеся в живых от нашей восьмёрки, с которой мы начинали путешествие, были помещены в пристройке, защищённой от ветра и снега. Самых задиристых собак привязали у дома, более спокойным предоставили свободу, но и это не избавило нас от частых собачьих свар. Была у нас одна несчастная собачонка по кличке Макака. При разгрузке корабля её переехали сани, которые она везла в упряжке с другими псами, потом она пострадала вторично, упав вместе со всей упряжкой в трещину, и её частично разбил паралич. Вид у неё был самый жалкий, из-за того что на задней части туловища не росла шерсть, но характер она имела бойцовский и никогда не сдавалась. Однажды ночью в сильный ветер Мирз и я- вышли из дому, разбуженные собачьим лаем. Оказалось, что это взывала о помощи Макака — она взобралась на крутой склон и не знала теперь, как с него сойти: Когда собаки окончательно возвращались на мыс Эванс, Макаке было разрешено бежать рядом с санями. Но на мысе Эванс она пропала.

Розыски ничего не дали, и после нескольких недель мы махнули на неё рукой. Однако месяц спустя Гран и Дебенем пошли на мыс Хат, и здесь у входа в дом их встретила Макака, очень ослабевшая, но ещё способная подавать голос. Она могла питаться только тюленьим мясом, но как она ухитрялась его добывать в таком состоянии — остаётся тайной.

У читателя может возникнуть вопрос, почему мы, находясь так близко от зимовки на мысе Эванс, не могли до неё дойти немедленно? От мыса Эванс до мыса Хат действительно всего лишь 15 миль морем, оба дома стоят на одном и том же полуострове, но мыс Хат — на его оконечности, а мыс Эванс — на выступе застывшего потока лавы, выдающемся далеко в море, участок же суши между ними недоступен для санных партий из-за обширных зон трещин на склонах Эребуса. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться: хотя мыс Хат окружён морем или морским льдом, все стороны полуострова Хат, кроме горы Аррайвал, окаймлены Великим Барьером до самого мыса Прам на юге. Поэтому с мыса Хат в любое время года можно попасть на Барьер обходным путём, которым мы и шли, но вот дальнейшее продвижение на север невозможно, пока низкие осенние и зимние температуры не скуют море льдом. Мы добрались до мыса Хат 5 марта, и Скотт рассчитывал примерно к 21 марта пересечь образовавшийся молодой лёд. Но прошёл ещё месяц, прежде чем первая партия смогла пройти к мысу Эванс, да и то замёрзла лишь сама бухта, пролив же оставался открытым по воле ветров, которые выносили в море лёд, едва он появлялся.

Помимо всех забот, одолевавших Скотта в последнее время, его неотступно преследовало опасение, как бы наш дом на мысе Эванс не смыл прибой, настолько могучий, что он взломал Ледниковый язык, который стоял здесь, вероятно, века. Снедаемый беспокойством, Скотт попросил Уилсона и меня быть наготове, чтобы вместе с ним пересечь на санях ледопады на склонах Эребуса и дойти до мыса Эванс.

«Ходил вчера с Уилсоном на Касл посмотреть, нет ли возможности пробраться к мысу Эванс сухим путём, так как по морскому льду идти уже нельзя. День ясный, на солнце было очень тепло. Дорога к мысу Эванс, если она имеется, наверно пролегает через самый труднопроходимый отрог Эребуса. От Касла весь бок горы кажется сплошной массой трещин, но возможно, что дорога нашлась бы на высоте 3000 или 4000 футов над уровнем моря» [125] .

Через несколько дней Скотт отказался от этого плана как от совершенно безнадёжного.

Восьмого марта Боуэрс повёл партию в лагерь Катастрофа за оставленным провиантом и снаряжением — иными словами, за вещами, которые удалось спасти с морского льда. Партия отсутствовала три дня, везла сани с большим трудом.

«В углу бухты, — пишет Боуэрс, — поверхность Барьера сдавлена в гармошку {83} , на преодоление валов ушло часа два. Одно время мы шли вдоль огромной трещины — она пролегала рядом с нами, словно широкая улица. В том месте, где она достигала ширины уж не менее 15 футов, я заглянул внутрь; дна не увидел из-за снежных карнизов, но трещина, безусловно, сквозная, так как снизу доносился рёв тюленя» [126] .

В письме домой Боуэрс рассказывает, как они втаскивали тяжёлый груз на склон Касла:

«Всё утро у нас заняла переброска в два приёма вещей до лагеря Седло. Я пришёл к выводу, что по крутому склону подниматься не спеша, но без передышек, легче и менее утомительно, чем взбегать быстро, часто останавливаясь на отдых. Эту теорию я с большим успехом применяю на практике, хотя, конечно, не знаю, все ли разделяют мою уверенность в преимуществах безостановочных восхождений. После того как мы втащили наверх вторые сани, Аткинсон сказал: „ В принципе я против вас ничего не имею, но временами я вас просто ненавижу“ ».

Даниэль Дефо мог бы написать ещё одного «Робинзона Крузо», поместив своего героя не на остров Сан-Хуан-Фернандес, а на мыс Хат. Взятые в санный поход запасы в основном кончились, и мы зависели от охоты на тюленей, которая обеспечивала нас пищей, теплом и светом. От ворвани, служившей топливом, мы были черны, как трубочисты; другой такой грязной команды, пожалуй, не найти. В погожие дни мы охотились на тюленей, в случае удачи разделывали туши и мясо доставляли на мыс, или же лазили по живописным холмам и кратерам, которых здесь хоть пруд пруди, а вечерами спорили до хрипоты, никогда не приходя к согласию. Одни присматривали за лошадьми, другие за собаками, третьи собирали геологические коллекции или рисовали чудесные закаты. Но главное, что мы делали — это ели и спали. После шестинедельного санного похода каждый проводил в спальном мешке по двенадцати часов ежедневно. И мы отдыхали. Может быть, не все сочтут подобное времяпрепровождение приятным, но нас оно вполне устраивало.

Тюлень Уэдделла, который заходит в моря вокруг Антарктического континента, служил прекрасным подспорьем для удовлетворения наших потребностей. Ведь в случае нужды из тюленя можно добыть не только вполне съедобное мясо и жир для обогревания и освещения, но и шкуру, пригодную для финнеско, а также лекарство от цинги. Когда он огромной бесформенной массой возлежит на морском льду, только хороший удар может привлечь его внимание к человеку. Но и после этого он норовит зевнуть последнему в лицо и снова впасть в дремоту. Потревоженного тюленя врождённый инстинкт заставляет избегать воды — ведь там живут его заклятые враги — косатки. Но если всё же удаётся загнать тюленя в воду, он в мгновение ока преображается, это уже сама красота и грация. Он невероятно ловко двигается, поворачивается в воде и без труда добывает себе рыбу на корм.

Нам посчастливилось, что в двух милях от нас, в углу бухты, где встречаются Барьер, море и суша, — это место в дни «Дисковери» Скотт назвал мысом Прам — сохранился маленький островок морского льда, величиною в один акр, не больше.

Так вот, в летние месяцы мыс Прам — один из самых густонаселённых тюленьих яслей в заливе Мак-Мёрдо. Барьер, медленно надвигаясь на полуостров, сдавил припай в складки. Такие складки, естественно, перемежаются впадинами, летом в них собираются лужи морской воды, и здесь же тюлени устраивают себе лунки, рядом с которыми любят лежать и нежиться на солнышке; самцы дерутся между собой, самки производят на свет детёнышей, малыши же резвятся и гоняются за собственным хвостом, точь-в-точь как котята. Сейчас, когда морской лёд взломался, в этом укромном уголке, под зелёными и синими ледяными утёсами горы Крейтер, собиралось множество тюленей.

Для охоты на тюленя требуются большая палка, колющее оружие типа штыка, нож для свежевания туши, точило. Палка подходит любая, лишь бы подлиннее, чтобы ею можно было нанести тюленю сильный удар по носу: это его оглушает и он, к счастью для себя, теряет всякую чувствительность. Колющее оружие, или кинжал, обязательно с крестовидной рукояткой во избежание соскальзывания руки на лезвие, должно иметь не меньше 14 дюймов в длину (без рукоятки); им наносится удар тюленю в сердце. Разделочные ножи у нас были длиной один фут вместе с рукояткой, с лезвием длиной семь дюймов и шириной дюйм с четвертью; одни с острым концом, другие — с закруглённым, что лучше — не знаю. Рукоятки ножей должны быть деревянными — тогда не так мёрзнут руки.

Охота на тюленя и разделывание туши — занятие, конечно, отвратительное, но ведь без него не обойтись, так что наличие нужного инвентаря вполне гуманно, да к тому же сберегает время и силы. Прежде всего с тюленя сдирают шкуру вместе с ворванью; затем от остова отделяют мясо, внутренности выбрасывают, печень аккуратно вырезают. Мясо рубят на куски и кладут на снег — когда они замёрзнут, их собирают, как камни. При необходимости кости разрубают топором и скармливают собакам. Кроме внутренностей, ничто не пропадает.

Освещение было для нас жгучей проблемой в буквальном смысле этого слова. Я не знаю лампы лучше, чем воткнутый в жестянку из-под спичек, наполненную ворванью, фитиль, но каких только светильников, больших и маленьких, не предлагали их гордые изобретатели! Каждый такой светильник давал кое-какой свет, но не яркий. Были и более честолюбивые проекты, не связанные с ворванью. Наиболее опасный, пожалуй, принадлежал Отсу. Кто-то нашёл немного карбида, и Отс тут же предложил осветить хижину ацетиленовыми горелками. Я думаю, он единственный среди нас, кто взирал на приготовления к этому без откровенной нервозности. Спас положение тактичный Уилсон. Он на несколько дней углубился вместе с Отсом в изучение проекта ацетиленового освещения, после чего, без видимых на то оснований, тот был признан неосуществимым.

Это был успешный стратегический манёвр, которому могла бы позавидовать любая женщина.

Однажды утром Боуэрс, Уилсон, Аткинсон и я, находясь на горе Крейтер, увидели санную партию, которая шла со стороны Касла. Это могла быть только геологическая партия в составе Гриффита Тейлора, Райта, Дебенема и старшины Эванса, возвращающаяся с Западных гор. Они упорно отказывались признать в нас — четырёх закопчённых трубочистах — людей, которых они в последний раз видели на Ледниковом языке с палубы корабля. Я надеюсь, что историю их похода расскажет Дебенем.

Нам же она на много дней послужила темой для разговоров.

Геологи явились достойным пополнением нашей партии, и интеллектуальным, и численным — отныне нас стало шестнадцать.

Особенно выделялся в беседах Тейлор — его замечания, иногда резковатые, обычно поражали своей оригинальностью. Почти все мы с интересом прислушивались к разгоравшимся у ворваньевой печи дискуссиям, в которых он был заводилой. В них всегда активно участвовали и Скотт с Уилсоном, остальные же вступали, когда затрагивалась проблема из сферы их интересов, знаний и опыта. Но выступать с категорическими заявлениями было опасно, так как наш маленький коллектив насчитывал много специалистов и они с лёгкостью выявляли любые ошибки. К тому же, мало было на свете таких уголков, где бы не побывал хоть раз кто-нибудь из присутствующих. Позднее, когда наше общество осталось в урезанном составе, для разрешения споров постоянно приходилось прибегать к помощи справочников. Таким экспедициям, как наша, совершенно необходимо иметь для этой цели издания вроде «Тайм Атлас», хорошую энциклопедию и даже латинский словарь. Может быть, и биографический справочник «Кто есть кто».

В каких-то завалах мы раскопали несколько номеров «Контемпорэри Ривьюз», «Гёрлс оун Пейпер» и «Фэмили Геральд», все десятилетней давности! Во льду нашли намертво вмёрзший неполный экземпляр книги Стэнли Веймана «Моя жена Рота». Его осторожно разморозили, и он был прочитан всеми без исключения; книга произвела очень сильное впечатление, а отсутствие окончания придало ей особую прелесть.

«Кто за кока?» — этот вопрос раздавался ежедневно перед отходом ко сну, на него следовало откликнуться двоим добровольцам. Разжечь холодным зимним утром обычную угольную печь вовсе не просто, но куда труднее заставить гореть ворвань в хижине на мысе Хат, когда пальцы стынут от прикосновения к железу, а заледеневшая ворвань упорно не желает плавиться. К тому времени как лёд превращался в воду, разогревалась печь — в обратной пропорции к настроению дневального. Жареная тюленья печень и какао с неограниченным количеством галет с «Дисковери» являлись дежурными блюдами к завтраку, и, когда они были готовы, хижина оглашалась протяжным криком «По-о-дъём!»; спящие вылезали из мешков, протирая засорившиеся оленьим волосом глаза. Пожалуй, самый неудачный завтрак на моей совести: поджаривая галеты с сардинами (у нас имелась одна-единственная банка), я снял с огня заменявшую сковородку крышку, но сардины оставил на ней, и они подгорели. Кушанье получило название угольков.

1 апреля Боуэрс решил разыграть двоих из нас и положил в две миски сена, прикрыв его сверху кусочками тюленины. Но коварный замысел обернулся против его зачинщика: у Боуэрса не хватило еды, чтобы заменить испорченные порции, и, как я узнал много недель спустя, он тайком отдал первоапрельским дуракам свою, а сам остался несолоно хлебавши. Такие ничтожные события всех нас веселили и оставались в памяти навсегда, как яркие минуты экспедиционной жизни.

После завтрака — общая уборка. Подметали пол, хотя метла вряд ли заслуживала этого названия. Ночные шерстяные носки и меховые сапоги меняли на дневную обувь — финнеско, меховые носки с гетрами; дневальные готовились к ленчу: вносили лёд, который растапливали на воду; от общих запасов тюленины отделяли ледорубом замёрзший кусок красного тюленьего мяса или печени; втаскивали и сваливали перед очагом, всё равно как уголь, куски тюленьих шкур с ворванью дюйма в три толщиной на них. Постепенно все расходились и предавались своим занятиям по долгу службы или по наклонностям, кроме тех, кто отгребал снег, заваливший ночью дверь и окна.

К ленчу каждый приносил какую-нибудь интересную новость.

Райт обнаружил новую форму ледяных кристаллов; Скотт исследовал толщину льда около мыса — она составляет около пяти дюймов; Уилсон нашёл не известные ранее тюленьи лунки у мыса Армитедж, значит, можно надеяться, что впредь мы будем добывать пищу и топливо ближе от дома; Аткинсон убил императорского пингвина весом свыше 90 фунтов — такого ещё не знала наука; помощник зоолога при этом сообщении подумал обречённо, что хочешь не хочешь — придётся набивать чучело; Мирз отыскал на склоне горы Аррайвал прекрасное место, по которому удобно скатывать камни вниз; Дебенем придумал новую теорию возникновения Большого валуна — так мы прозвали гигантский камень, отличавшийся структурой от окружающих пород; у Боуэрса появилась идея возвращаться с полюса не по Барьеру, а через Плато; Отс же признавался, что не прочь бы съесть ещё одну лепёшку. Самым излюбленным развлечением было завязывание узлов. Попробуйте-ка завязать выбленочный узел одной рукой!

Вторая половина дня отличалась от первой лишь тем, что солнце начинало садиться за Западные горы. Осенние закаты в Антарктике красивы, как нигде, и именно осенью Уилсон делал наброски для многих акварелей, которые дописывал уже позднее, на зимовке. Чаще всего он рисовал на вершине холма Обсервейшн, стоя под скалами с подветренной стороны, на том самом месте, где почти два года спустя мы поставили крест в память о нём и погибших вместе с ним товарищах. В перчатках с обрезанными пальцами он быстро делал карандашом наброски очертаний гор и облаков и вписывал названия цветов.

Примерно через минуту пальцы окостеневали, работать становилось невозможно, он натягивал шерстяные варежки и меховые рукавицы и ждал, пока руки согреются. Карандаш и блокнот для зарисовок он носил в запачканной ворванью сумочке, крепившейся к поясу. В таком же блокноте, хранившемся в такой же сумочке из зелёного уиллесденского брезента и также на поясе, Скотт вёл дневник санных походов.

К обеду в хижине воцарялась жара, что одновременно было и благом и злом. С одной стороны, от этого выигрывало наше походное снаряжение — спальные мешки, финнеско, варежки, носки, вывешенное для просушки, необходимой всем вещам, особенно же кожаным — иначе они приходят в негодность; с другой стороны, крыша начинала отчаянно подтекать.

Я уже упоминал о том, что в старой хижине экспедиции «Дисковери» чердак был плотно забит льдом (немного погодя он в основном обвалился, к счастью в отсутствие обитателей хижины). Надо было немедленно защитить от капели себя, еду, одежду, спальные мешки. В ход шли любые банки, которые подвешивались под протечками. Но печь остывала, капель прекращалась, и в результате помещение обрастало сталактитами и сталагмитами, как ни одна доисторическая пещера.

Шестнадцатого марта на Барьер вышла последняя в этом сезоне санная партия с провиантом для пополнения склада в Угловом лагере. Вёл партию лейтенант Эванс, участвовали в ней Боуэрс, Отс, Аткинсон, Райт, я и двое матросов — Крин и Форд. Дорога туда и обратно заняла у нас восемь дней, поход прошёл без особых происшествий, поход как поход. Несколько дней держался туман. Пройдя расстояние, равное тому, что отделяло нас от Углового лагеря, мы остановились и решили подождать, пока разъяснится. Оказалось, что мы находимся в шести милях от Углового лагеря, среди трещин; вот как легко заблудиться в подобной обстановке и как важно держаться правильного курса, пусть даже подчас руководствуясь больше собственной интуицией, чем знаниями.

В этот раз мы приобрели первый опыт санных походов в холодную погоду, что очень важно. В ближайшем будущем нам суждено было понять, что минус тридцать или минус сорок. ещё не мороз, но для начала и этого было достаточно. Достаточно, чтобы научить нас обращаться со своей обувью, держать в руках металлические предметы, не терять времени попусту.

Разница, однако, та, что тогда солнце ещё светило днём, а солнце, даже скупое, всё же высушивает одежду и снаряжение.

Одновременно мы начали понимать, какие трудности ожидают нас в весенних походах, хотя лишь отдалённо догадывались о том, что за испытания подстерегают нас в зимнем походе наподобие того, какой мы намеревались предпринять.

Легко быть умным задним числом, но, оглядываясь назад на экспедицию в целом и её трагический исход, обусловленный в основном непредвиденно холодной осенью на Барьере (в феврале, например, термометр показывал -40° [-40 °C]), я полагаю, что нас могла бы насторожить необычайно низкая температура в середине марта, даже близ открытого моря. Если кто-нибудь и обратил на это внимание — хотя, по-моему, таких не нашлось, то вряд ли бы он сделал следующий логический шаг, а именно, предположил, что в глубине Барьера может быть (как оказалось в действительности) намного холоднее, чем следовало ожидать для этого времени года. Напротив, я не раз слышал, как Скотт говорил, что, возможно, полюсная партия вернётся не раньше апреля. Между тем из-за лошадей мы были обречены выступить к подножию ледника Бирдмора позднее, чем предусматривалось планом: страдания наших пони в метель доказали, что они не вынесут весеннюю погоду на Барьере. Скотт и сам написал в «Послании обществу»:

«Никто на свете не мог бы ожидать той температуры и состояния пути, какие мы встретили в это время года» [127] .

Когда мы возвратились на мыс Хат, там всё, в том числе и сама хижина, было покрыто замёрзшими брызгами от прибоя.

Это поработала пурга, которая нас на Барьере задела лишь своим хвостом.

«Волны беспрестанно всей тяжестью бились о припай»,

— записал Скотт в дневнике.

— «Брызги дождём падали на кровлю дома. Крест бедного Винса, поднимающийся на 30 футов над водой, окутывало брызгами. Для собак это было ужасно. Мы вышли из дому и отвязали ещё двух или трёх, причём морские брызги промочили наш одежду насквозь. Со дня нашего прибытия сюда (две с половиной недели тому назад) это уже третья буря. Во время бури бухта становится недоступной для судов. Можно только дивиться, каким образом не было ни одной такой бури, когда наше судно „Дисковери“ стояло в этой бухте в 1902 году» [128] .

В это время года вдали над открытым морем мало что увидишь — мешают испарения, которые стелются над относительно тёплой водой, так называемая морозная дымка. В ветреную погоду её разносит над морем, в штиль же она образует плотную завесу. С горы Аррайвал, которая является как бы ногтем нашего пальцеобразного полуострова, мы различали четыре островка у мыса Эванс и чёрное пятно на обрывах ледников, спускающихся с вулкана Эребус и образующих, как мы знали, крутой склон над мысом Эванс — впоследствии он получил название Рэмп. Но сейчас наш уютный дом, как бы мы к нему ни стремились, был для нас так же недосягаем, как если бы он находился на расстоянии тысяч миль. Едва ветер стихал, море покрывалось тонкой плёнкой льда, которая за сутки достигала толщины четырёх-пяти дюймов, но пока ещё ни разу не окрепла настолько, чтобы устоять под натиском очередной бури.

В южном направлении прочный лёд лёг в марте, а две бухты у подножия Эребуса замёрзли в начале апреля.

Мы относились к молодому льду без должного уважения.

7 апреля Скотт спросил, не хочет ли кто-нибудь прогуляться по молодому льду на север, к скале Касл. Около двух миль мы прошли по колеблющемуся под ногами покрову, стараясь обходить по мере возможности открытые участки и полыньи, и тут Тейлор всё же в одну угодил. К счастью, он сумел выкарабкаться без посторонней помощи и со всех ног помчался домой. Мы решили пройти по льду к мысу Эванс завтра утром, ' однако за ночь от него и следа не осталось.

В другой раз мы уже совсем приготовились утром двинуться в путь, но за пять часов до намеченного срока весь лёд, по которому мы собирались пройти, вынесло в море отливом.

Скотт был уверен, что две бухты под Эребусом покрыты надёжным льдом, и собирался испробовать этот путь. Ближняя бухта образована с южной стороны полуостровом Хат с Эребусом, а с северной — Ледниковым языком. Пересекши Ледниковый язык, партия может спуститься во вторую бухту, ограниченную с севера мысом Эванс. Сохранению здесь молодого льда способствуют острова Делбридж, один из которых, Грейт-Рейзербэк, лежит на прямой, соединяющей Ледниковый язык с мысом Эванс. Этой дорогой ещё никто никогда не ходил, но Скотт надеялся найти выход с полуострова на замёрзшее море около скал Хаттона, которые являются отрогами лавовых возвышенностей на изрезанной поверхности передней части ледника.

«Партия в составе Скотта, Боуэрса, Тейлора и старшины Эванса с одной палаткой и лейтенанта Эванса, Райта, Дебенема, Грана и Крина — с другой выступила на мыс Хат. К тому времени как они достигли вершины склона Ски, к югу от него нахмурилось и пошёл снег. Мы проводили их до Третьего кратера.

Лёд между мысом Хат и Ледниковым языком непроходимый, поэтому они выбрали путь мимо скалы Касл; где-то у скал

Хаттона они попытаются перебраться на прочный морской лёд, который, по нашим представлениям, уже держится там некоторое время, затем пересекут Ледниковый язык и выйдут опять на прочный морской лёд — он, кажется, простирается до самого мыса Эванс.

После ленча Уилсон и я часа в четыре пополудни пошли назад. Начиналась метель. На горе Аррайвал погода была намного лучше, в направлении Эребуса и вовсе всё просматривалось довольно хорошо, но мы не увидели на льду никаких следов партии.

12 апреля. Сегодня едва начало светать, как разразилась буря, и сейчас дует очень сильно. Огромное количество выпавшего снега чрезвычайно затруднит продвижение партии. Мы все очень беспокоимся за неё, так как Скотт поговаривал о ночёвке на морском льду. В бухте Аррайвал (севернее мыса Хат) весь лёд сошёл. У них с собой спальные мешки, провиант на две трапезы и два заправленных до верха примуса.

13 апреля. Мы были страшно обеспокоены отсутствием партии, особенно когда весь лёд к северу от мыса Хат унесло. Сегодня утром буря утихла, и, к нашей радости, снова открылись остров Уайт и мыс Блафф. Перед ленчем вернулся Аткинсон, взбиравшийся на гору Аррайвал, он сообщил, что сверху на пространстве между Ледниковым языком и мысом Хат льда не видно. Это сообщение омрачило нам ленч. Покончив с едой, мы вошли ко Второму кратеру и убедились, что от скал Хаттона до Ледникового языка, а оттуда до мыса Эванс лёд лежит.

Перед выходом в поход Скотт условился, что в первую же ясную ночь из трёх он в 10 часов вечера подаст нам с мыса Эванс сигнал огнём. Сегодня третья по счёту ночь — она же первая ясная. Точно в назначенное время мы вышли из хижины, и действительно, вдали вспыхнул огонь, рассыпавшийся мириадами искр. Мы обезумели от радости — значит, всё в порядке. Мирз помчался домой, натёр кусок обшивки парафином, мы подняли этот зажжённый факел и бросали его в воздух снова и снова, пока он не распался на кусочки, догоравшие на снегу. Как легко стало на душе!» [129]

Приведу рассказ Боуэрса о возвращении партии:

«Мы форсировали валы сжатия и за скалой Касл взяли курс на Эребус. Сначала небо имело зловещий вид, но потом немного расчистилось. Идти по новому маршруту было очень интересно.

Скотт хорошо тянет сани, всё время поддерживая быстрый и в то же время доступный темп. Когда мы миновали скалы Хаттона, пошёл снег и сгустилась дымка, но мы всё же, перед тем как спускаться, поставили палатки и поели. Никто не сомневался в том, что приближается пурга. Но пока мы ели, разъяснилось. Закончили ленч мы уже около 3.30 пополудни, так как запоздали из-за очень длинного утреннего перехода.

Счастье наше, что дымка разошлась: ведь склон в одном направлении не только был сильно изрезан трещинами, но заканчивался высоким ледяным утёсом. Продвигаясь вдоль него, мы нашли более или менее покатый спуск, футов в тридцать от верха, до низа. По нему спустили людей и сани. Поднялся ветер, над утёсом проносились клубы позёмки. Последний из нас сошёл с помощью нескольких длинных бамбуковых шестов, а верёвку оставили висеть — она облегчит подъём партии, идущей на мыс Хат (например, с новым запасом провизии). Затем переложили багаж на санях и по льду бухты направились к Ледниковому языку, которого достигли в 6 часов вечера, уже в темноте. Молодой морской лёд покрыт отложениями соли, сани тащишь как бы не по льду, а по разлитой патоке. Идти по выпавшему снегу тоже очень тяжко. Сам язык состоит преимущественно из твёрдого синего льда, чрезвычайно скользкого, и пересечён через каждые несколько ярдов трещинами. В основном они перекрыты мостами, но то и дело в полумраке ставишь ногу, а то и обе, в пустоту. Но никто не провалился на всю длину постромок.

Перевалив на другую сторону языка, мы нашли хорошо защищённую ложбинку, в ней решили сделать привал и немного поесть. Было уже больше 8 часов вечера, и я стоял за то, чтобы остаться здесь на ночь; мне казалось безумством идти в полной темноте по незнакомому участку недавно замёрзшего моря, да ещё перед самой пургой. Против меня, конечно, было то, что до мыса Эванс оставалось всего лишь пять миль, а нам уже почти нечего было есть — кто мог знать, что мы попадём на труднопроходимый утёс, а море окажется покрытым солью, весь поход мы намеревались проделать за один день.

Но лучше, считал я, мучиться голодом в спальных мешках, чем в пургу ставить лагерь на молодом льду толщиною меньше фута.

И всё же, поев, мы в 9.30 вечера выступили. Снег валил такой густой, что буквально ничего не было видно. Но ветер стих, и в конце концов мы смогли различить впереди очертания ближайшего из островов Делбридж — острова Грейт-Рейзербэк.

По нашему курсу, однако, лежал не он, а островок поменьше, Литл-Рейзербэк. Когда мы приблизились к нему, снег скрыл всё.

Мы и остров-то заметили, притом с большим трудом, уже когда находились прямо под ним. Идти дальше было невозможно, и пришлось всё-таки стать на морском льду. Снега не хватало, чтобы прижать как следует борта палатки, спальные мешки пропитались солёной водой, и каждый осознавал, что от чёрной воды его отделяют какие-то шесть-десять дюймов ненадёжного льда… Одним словом, я решил, что в таком небезопасном лагере мне, во всяком случае, лучше не спать.

Как и ожидали, пурга налетела вскоре после полуночи; завывания ветра между скалами над головой могли бы сильно действовать на нервы, если бы не служили верным признаком того, что мы находимся близко к острову и не дрейфуем по направлению к открытому морю. Я, конечно, уверял моих товарищей, что лагерь не менее безопасен, чем церковное здание.

Днём Тейлор несколько раз входил и выходил из палатки.

В конце концов задувавший в её дверь ветер вырвал палаточный полог из-под подпиравшей его ледяной глыбы, и палатка обрушилась, прикрыв нас словно зонтом. Нам бы её больше никогда не поставить, если бы поблизости за это время не намело сугробов, но часа два пришлось повозиться. Снег шёл густыми хлопьями, и всё же я, чтобы охладить пыл Тейлора, предложил ему взобраться вместе на остров и с его высоты взглянуть на мыс Эванс.

Все берега острова прямо с моря круто взмывают вверх, и мы с трудом на него вскарабкались. На вершине мы поняли, почему он так называется {84} : он со всех сторон так резко обрывается вниз, что на вершину можно усесться, как в седло.

Но безмятежно обозревать оттуда окрестности мешал сильный ветер, и мы поспешили спуститься, разглядев лишь сквозь тучи падающего снега пик острова Инаксессибл. У подножия подветренной стороны обнаружили совершенно плоский карнизик — как раз для двух палаток, если их поставить впритык друг к другу. Остров служил как бы заслоном от ветра, здесь практически было тихо, хотя вокруг ревела пурга. Я посоветовал капитану Скотту перенести сюда лагерь. Тейлор рвался на мыс Эванс, и Скотт сказал, что ради безопасности Тейлора придётся перебираться на карниз. У нас получилась идеальная стоянка на надёжном твёрдом грунте, в безветренном месте, и будь у нас еда, то по мне пусть бы буря длилась хоть неделю.

На острове мы провели две ночи, а утром 13-го ветер улёгся настолько, что можно было выступить в путь. Вот уже и обсерватория Санни Джима (Симпсона) показалась, а мы по-прежнему не знали, цел ли наш дом, пока не обогнули мыс и не вступили в Северную бухту. Зимняя станция стояла целёхонькая; Северная бухта, замёрзшая только что, тем не менее вполне выдерживала наш вес. Кто-то заметил партию и тут же из дома высыпали все его немногочисленные обитатели: Санни Джим, Понтинг, Нельсон, Дэй, Лэшли, Хупер, Клиссолд, Дмитрий и Антон. Надо было видеть Понтинга, когда он бежал нам навстречу! Он никого не узнал и остановился с озадаченным видом: на какой-то миг ему померещилось, как он признался потом, что это идут члены норвежской экспедиции. Но затем нас приветствовали с такой сердечностью, словно мы и в самом деле совершили нечто героическое.

Напрасно мы опасались за мыс Эванс: моторные сани, правда, пришлось передвинуть, многое из снаряжения также перетащили выше по склону, но вода ни разу не подходила близко к дому. Внутри него всё выглядело великолепно, даже зеркало висело, и мы впервые за три месяца увидели в нём чумазые физиономии. Неудивительно, что Понтинг не признал нас в этих бандитах. Он сфотографировал нашу группу — снимок, безусловно, насмешит вас, когда я сумею его переслать. Мы наелись до отвала, помылись горячей водой и вообще привели себя в божеский вид. Немного погодя я пришёл к выводу, что дом на мысе Эванс — лучшее место в Южном полушарии, но тогда я не сразу к нему привык. Чего-то мне не доставало, то ли спального мешка на снегу, то ли атмосферы мыса Хат с вечным запахом ворвани. В действительности дело, наверное, в том, что там остались самые близкие мне люди — Билл, Черри, Титус, Атк…

В стойлах на зимовке мы застали восемь пони — Хакеншмидт околел. С нашими двумя получалось, что в зиму мы вступаем с десятью лошадьми. Мне сразу приглянулась крупная сибирская лошадка, напарница моего погибшего пони (они единственные сибиряки среди лошадей, остальные принадлежат к маньчжурской породе), и я облюбовал её для себя, если, конечно, „власть имущие“ мне её отдадут.

Через день-другой на мыс Хат должна была отправиться партия с запасом провианта, и я вызвался в ней участвовать.

Капитан Скотт решил пойти сам, но охотно взял и меня. Мы выступили в ближайший понедельник, в очень хорошую погоду.

Капитан Скотт, Лэшли, Дэй и Дмитрий в одной санной упряжке и палатке, Крин, Хупер, Нельсон и я — в другой. До Ледникового языка всё шло гладко, но тут нас встретил старый приятель, свежий ветерок с юга. Мы пересекли язык, а потом боролись со встречным ветром до самых скал Хаттона, под прикрытием которых стали лагерем. Все обморозили лица — видно мытьё и бритьё не пошли нам на пользу, кожа стала более чувствительной. Взойти на скалу оказалось не так-то просто: надо было встать на груду ледяных обломков и поднять на плечи самых высоких из нас десятифутовые сани — и то они еле-еле касались нависшего карниза. Такие карнизы образуются постоянными наносами снега на скальные выступы и могут принимать самые причудливые очертания, но чаще всего просто свисают вниз, как этот. Сбоку кажется, что они вот-вот обрушатся, в действительности же они очень прочны. Стоя на санях, как на лестнице, мы ледорубом выдолбили в карнизе ступени, и капитан Скотт и я первыми по ним взошли. Затем с помощью верёвки подняли участников партии, которые полегче, а под конец и сани.

Последние двое внизу обвязались верёвкой, конец прикрепили к нашей „лестнице“, а её втащили наверх и наклонили над обрывом; общими усилиями мы их в конце концов вытащили. Работать было очень холодно, и два наших товарища, впервые участвовавшие в санном походе, пострадали: один обморозил ногу, другой — палец.

Теперь снова дуло в лицо, но на вершине мы повернулись спиной к ветру. Ночевали на покатом склоне под скалой Касл.

К вечеру стихло, ночь выдалась морозная и поразительно красивая. Крин и я легли головами к склону, оставив более удобные места новичкам — Нельсону и Хуперу. В результате Крин наполовину выскользнул из палатки, полог приоткрылся, и оттуда всё время шёл поток холодного воздуха. Только утром я понял, откуда это дуло, найдя Крина, спящего, разумеется, непробудным сном, наполовину под открытым небом. Как видите, разбудить рулевого капитана Скотта не так-то просто!

На мысе Хат нам очень обрадовались, даже не столько нам, сколько принесённой провизии, особенно сахару. Перед выходом на мыс Эванс нам уже пришлось есть залитый парафином сахар, но и он кончился. На следующий день пошли охотиться на тюленей, и мы с Черри забили одного. Затем обошли вокруг мыса Армитедж. На мысу мело ужасно, прямо сбивало с ног. Мы дошли до мыса Прам, затем повернули обратно, и ветер задул нам в спину. На мне был только лёгкий вязаный шлем, и уши чуть не отвалились» [130] .

У нас же, остававшихся на мысе Хат с лошадьми и собаками, тоже был поход, но на полдня, — в Безопасный лагерь за дополнительными тюками прессованного сена. Пасхальное воскресенье мы встретили под вой пурги, к вечеру, однако, небо очистилось настолько, что показалось золотое солнце, садящееся в пурпурную морозную дымку с морозными испарениями над морем.

Мне запомнилось, что по случаю праздника Пасхи мы завтракали консервированной треской, вкусно приготовленной Отсом, на ленч ели похлёбку из сыра и галет, а на ужин — жаркое из пеммикана, запивая его какао с подслащённым молоком «Нэстле». Одним словом, был пир горой. Занимались тем, что чинили финнеско и читали «Холодный дом». Мирз рассказал историю о том, как китайцы, воевавшие с племенем лоло (одно из восемнадцати племён на границах Тибета и Китая), привязали заложника лоло к скамье, перерезали ему глотку, вытекшей кровью пропитали флаг, затем вырезали сердце и печень — их съели офицеры, солдатам же досталось остальное!

Партия, ходившая на мыс Эванс, возвратилась 18 апреля.

«Мы всемером так хорошо провели эту неделю в хижине „Дисковери“, что, хотя были очень рады товарищам, пожалуй, почти все предпочли бы и дальше оставаться в таком составе. Но я подозревал, что нам придётся возвращаться домой, на мыс Эванс.

Так оно и вышло.

Мирз остаётся за главного на мысе Хат, с ним старожилы Форд и Кэохэйн, а из вновь прибывших — Нельсон, Дэй, Лэшли и Дмитрий. Мирз очень смешно себя ведёт: он явно боится, как бы доставленные только что припасы (сахар, блинная мука, шоколад и т. д.) не были съедены теми, кто их привёз. Поэтому мы едим лепёшки без масла, а шоколад получаем минимальными порциями.

Во вторник и в ночь на среду выдалась на редкость тихая холодная погода — на термометре около -30° [-34 °C].

В среду к полудню море к северу от мыса Хат, совсем было очистившееся ото льда, снова замёрзло почти на пять дюймов, и мы забили ещё трёх тюленей. Скотт наметил выход на четверг и, наверное, думал, что мы проделаем весь путь по морскому льду, но вдруг ни с того ни с сего весь лёд бесшумно уплыл в море» [131] .

Двадцать первого апреля на мыс Эванс отправились через скалы Хаттона две упряжки: Скотт, Уилсон, Аткинсон и Крин в одной, Боуэрс, Отс, Черри-Гаррард и Хупер в другой. На скалах Хаттона задувало, как всегда, ужасно, и мы здорово обморозились, пока спускали сани на морской лёд. К счастью, света хватило на проведение этой операции, хотя солнце перед тем как покинуть нас на целых четыре месяца, выходило ненадолго, а вот ели мы — под скалой, в большой спешке — и пересекали Ледниковый язык уже в темноте. Боуэрс писал домой:

«Моя команда была послабее, и, зная, как быстро идёт Скотт, я постарался взять новые сани себе. Груз на санях лежал одинаково лёгкий, но полозья у них разные, а в тот день это имело очень большое значение. Скотт, как я и предполагал, шёл быстро, но мы весело поспевали за ним. Он не мог понять, в чём дело: его команда сильнее нашей, а устаёт от большой скорости быстрее. Спустив сани со скал Хаттона, мы сняли оставленную раньше верёвку и рванули по морскому льду. Здесь преимущества наших полозьев стали настолько явными, что я счёл долгом признаться, что наши сани лучше, и предложил усилить упряжку Скотта кем-нибудь из нашей. Скотт отказался, но после того как мы пересекли Ледниковый язык, предложил поменяться санями у острова Литл-Рейзербэк. Раньше нам ничего не стоило оторваться от второй упряжки, теперь, поменявшись санями, мы с трудом поспевали за Скоттом. Но мы были к этому готовы и выкладывались изо всех сил, лишь бы не отстать.

Шли уже почти 12 часов, последний рывок — и через две мили мы будем у цели, и всё бы ничего, даже скверные полозья, будь лёд поглаже. Мы же пересекали участок шероховатого льда, то и дело спотыкаясь в темноте, а я приложился так, что у меня искры из глаз посыпались. К счастью, это прошло незамеченным, и мы продолжали идти впритирку к передним саням; меня бросало то в жар, то в холод, тошнило, где-то кололо и болело, но я всё же пришёл в себя на полном ходу, не теряя темпа. Сани Скотта ещё набрали скорости, мы тоже поднажали, хотя до мыса Эванс оставалось совсем немного. Я снова упал, снова испытал все те же неприятные ощущения, но это не помешало нам на рысях обогнуть мыс и прийти с отставанием всего лишь на 50 ярдов. Никогда я так не выкладывался, да и вся команда тоже. Конечно, совершенно ни к чему было устраивать такие гонки, но мы гнали из последних сил, и я всегда буду поступать так же. Титус выставил нам бутылку бренди, которую похитил на корабле, и мы с жадностью её вылакали. Другая упряжка утомилась не меньше нашей, так что я думаю, мы квиты» [132] .

Два дня спустя солнце распрощалось с нами на четыре месяца.

Оглядываясь назад, я понимаю две вещи: санные походы, во всяком случае летом и осенью, не так ужасны, как я предполагал, а дни, проведённые на мысе Хат, будут вспоминаться как счастливейшие в моей жизни. Ты сыт и в тепле — чего ещё нужно. В жизни сколько угодно ситуаций и хуже, и сложнее.

Блага цивилизации были для нас роскошью. Но, как установил Пристли, когда находишься в условиях, по сравнению с которыми хижина на мысе Хат просто воскресная школа, блага цивилизации удовлетворяют всего-навсего те потребности, которые сами же и порождают.

 

Для меня же и всех оставшихся на зимовке полезно представить в своём воображении картину этого предприятия — одного из удивительнейших подвигов в истории полярных стран. Люди не убоялись ужасов полярной ночи, не убоялись сразиться с невообразимыми морозами и свирепейшими снежными бурями. В этом факте заключается нечто новое. В течение пяти недель упорствовали люди и выдержали. Это ль не геройство. Поход к мысу Крозир обогатил наше поколение таким сказанием, которое, нужно надеяться, никогда не забудется.

Вот список вещей для зимнего похода на санях (на троих участников), составленный Боуэрсом:

Расходуемый груз — в фунтах

«Антарктические» галеты — 135

3 ящика для них — 12

Пеммикан, 110

Масло сливочное, 21

Соль, 3

Чай, 4

Керосин, 60

Запасные части для примуса, спички — 2

Туалетная бумага — 2

Свечи — 8

Упаковка — 5

Спирт — 8

Итого: 370

Постоянный груз — в фунтах

2 девятифутовых саней, по 41 фунту каждые — 82

1 походная кухня в полном комплекте — 13

2 примуса с керосином — 8

1 двойная палатка — 35

1 лопата — 3,5

3 Спальных мешка из оленьих шкур, по 12 фунтов каждый — 36

3 вкладыша из гагачьего пуха в спальные мешки, по 4 фунта каждый — 12

1 страховочная верёвка — 5

1 мешочек с ремонтными материалами и 1 коробка с инструментами — 5

3 мешка с личными вещами, запасной одеждой и т. д., 15 фунтов каждый — 45

Ламповый ящик с ножами, стальными лезвиями и т. д. для разделки туш тюленей и пингвинов — 21

Ящик с медицинским и научным инвентарём — 40

2 ледоруба по 3 фунта каждый — 6

3 комплекта мужской упряжки — 3

3 комплекта упряжи для переноски вещей — 3

Ткань для крыши и двери каменной хижины — 24

Ящик с инструментами — 7

3 пары лыж с палками (впоследствии от них отказались) — 33

1 киркомотыга — 11

3 пары кошек, 2 фунта 3 унции каждая — 6,5

2 бамбуковых шеста для измерения высоты прилива, каждый длиной 14 футов — 4

2 мужских отростка бамбука — 4

1 планка для притолоки двери в иглу — 2

1 мешок травы сеннеграс — 1

6 маленьких женских отростков бамбука и 1 нож для вырубания снежных блоков для строительства иглу — 4

Упаковка — 8

Итого: 420

Общий вес: 790

В упомянутом в списке «ламповом ящике» находились:

1 ворваньевая лампа

1 спиртовая лампа

1 лампа со свечой для использования в палатке

1 ворваньевая печь

1 выводная труба

В последний момент лыжи с палками решили оставить.

Таким образом, общий вес груза составил на троих 757 фунтов, которые предстояло тащить на себе. Багаж не умещался на 12-футовых санях, пришлось взять двое 9-футовых и привязать одни к другим. Так было легче упаковать вещи и управлять санями, но зато почти в два раза увеличивалась трущаяся поверхность.

22 июня. День зимнего солнцестояния {97}

Ночь, сильный мороз; небо ясное, тёмно-синее, почти чёрное; звёзды — стальные точки; ледники отливают серебром.

Снег поскрипывает под ногами. Слышен треск льда — значит, температура падает; в приливной трещине урчит прибывающая вода. А надо всем волна за волной, складка за складкой разворачивается занавес полярного сияния. У нас на глазах он гаснет, потом вдруг вспыхивает длинный луч с пурпурно-золотым хвостом и устремляется к зениту, изгибаясь по пути дугой бледно-зелёного и бледно-оранжевого цвета. И снова появляется занавес и вдали распадается на длинные лучи, словно прожекторы светят из-за курящегося кратера Эребуса.

Они опять складываются в волшебный занавес:

Внутри хижины бурное веселье. А почему бы не веселиться, если сегодня солнце поворачивается, чтобы возвратиться к нам? Такой день бывает только раз в году.

После обеда каждому надлежало произнести речь, но Боуэрс вместо этого притащил замечательную рождественскую ёлку из лыжной палки и щепочек бамбука, с прикреплёнными к ним пёрышками; ёлку украшали свечи, сласти, консервированные фрукты и очень смешные игрушки из запасов Билла. Титус получил три подарка — губку, свисток и пугач, настоящий пугач, при нажиме на курок стрелявший, и был очень доволен. Весь остаток вечера он приставал с вопросами: «Вам не жарко?». — «Нет, не жарко». — «Жарко, жарко!» — и губкой обтирал вам лицо. «Сделайте милость, упадите после выстрела», — попросил он меня и принялся расстреливать всех по кругу; а между выстрелами ещё свистел в свисток.

Он пошёл танцевать мазурку с Антоном, который мог бы затмить весь русский балет, и Антон без конца извинялся за свою неуклюжесть. Понтинг показывал диапозитивы о нашей жизни в Антарктике, многие из которых раскрасил Мирз. Появление каждого такого кадра встречалось возгласом: «Кто это его так раскрасил?». — «Мирз!» — звучал ответ — и раздавался взрыв хохота. Понтингу не давали рта раскрыть. Принесли молочный пунш, и Скотт поднял тост за восточную партию, а Клиссолд, повар, предложил выпить за доброе старое натуральное молоко. Титус выстрелил вверх и заорал: «Этот выстрел я посылаю — как это у Гомера? — в небесную лазурь, то есть к Эребусу!». Когда мы легли спать, он спросил: «Черри, вы отвечаете за свои действия?», — я сказал, что да, отвечаю, на что он громко свистнул в свисток. Последнее, что я помню, это Отс будит Мирза и спрашивает, свободно ли его сердце.

Прекрасный был праздник.

С тех пор прошло пять дней, и вот наша троица, из которой, во всяком случае, одному страшновато, стоит на льду залива Мак-Мёрдо, тяжело переводя дух и обливаясь потом. У нас двое саней, связанных цугом, на них нагромождены вещи — спальные мешки и лагерное снаряжение, провиант на шесть недель, ящик с оборудованием для хранения образцов в спирту.

А ещё мы везём киркомотыгу, ледорубы, страховочную верёвку, большой кусок уиллесденского брезента и настил для пола. Два часа назад при виде саней Скотт не без удивления поинтересовался, указывая на шесть бачков, притороченных ко дну вторых саней: «Билл, зачем вам столько керосина?».

Для такого похода у нас и впрямь невероятно тяжёлый груз — 253 фунта на человека.

Сейчас полдень, но темно — хоть глаз выколи — и совсем не жарко.

Пока мы отдыхаем, я возвращаюсь мыслями к душной затхлой конторе на Виктория-стрит, месяцев на пятнадцать назад. «Едемте с нами, — сказал мне Уилсон, а потом: — Я собираюсь отправиться зимой на мыс Крозир изучать эмбриологию императорских пингвинов, но не очень об этом распространяюсь — вдруг ничего не выйдет». Ура! Это намного заманчивее конторы на Виктория-стрит, работа в которой, по мнению врачей, вредила моему и без того плохому зрению: люди на противоположной стороне улицы виделись мне расплывчатыми движущимися пятнами. Билл поговорил со Скоттом, и тот согласился меня взять, если я готов рисковать самой жизнью. Я был готов ко всему.

После похода по устройству складов мы однажды пересекали на мысе Хат чертовски скользкий обрывистый склон, с которого, мне казалось, я в один прекрасный день непременно слечу в море, и Билл спросил, согласен ли я его сопровождать и если да, то кого взять третьим. Третья кандидатура ни у меня, ни у него не вызывала ни малейших сомнений, и в тот же вечер мы сделали Боуэрсу соответствующее предложение. Он, конечно, безумно обрадовался. И вот мы стоим в заливе Мак-Мёрдо. «Это зимнее путешествие — очень смелое предприятие, но его затеяли настоящие люди», — записал вечером Скотт в дневнике.

Не знаю, так ли это. Относительно Билла и Бёрди сомнений, конечно, нет, что же касается третьего, то, возможно, лучше подошёл бы Лэшли. Но Билл был против участия моряков в подобных походах: «Они не умеют заботиться о себе и не станут следить за одеждой». Между тем Лэшли был незаменимый человек. Эх, если бы Скотт пошёл к полюсу вчетвером и четвёртым взял Лэшли!

Что за предприятие наш поход? Почему эмбрионы императорского пингвина так важны для науки? Зачем трём путешественникам в здравом уме понадобилось в разгар зимней ночи совершать вылазку на мыс, который прежде посещали только в светлое время года, да и то преодолевая очень большие трудности?

Я уже говорил во введении к этой книге, что в то время было известно миру об императорском пингвине, главным образом стараниями Уилсона. Именно потому, что императорский пингвин является, вероятно, самой примитивной птицей из существующих ныне на Земле, изучение его эмбриологии столь важно для науки. В эмбрионе сохраняются следы развития животного в прежние эпохи и в прежних его состояниях; в нём отражены все его прежние ипостаси. Эмбрион императорского пингвина может оказаться недостающим звеном в цепи развития от пресмыкающихся к происшедшим от них птицам.

К тому времени было найдено только одно гнездовье императорских пингвинов — на морском льду, в маленькой бухточке у края Барьера на мысе Крозир, ограждённом милями мощнейших ледяных гряд. В сентябре там обнаружили птенцов. Следовательно, вычислил Уилсон, период яйцекладки приходится на начало июля. И едва миновал день зимнего солнцестояния, знаменующий середину зимы, как мы отправились в экспедицию за птичьими яйцами, подобной которой никогда не было и не будет.

Потная одежда начала замерзать, и мы двинулись дальше. Нам видно лишь чёрное пятно слева: мыс Теркс-Хед. Вскоре оно исчезло, следовательно, мы миновали невидимый в темноте Ледниковый язык, сбегающий со скал. После этого мы расположились поесть.

Этот первый лагерь запомнился мне только потому, что тогда началось наше обучение работе по разбивке лагеря в условиях темноты. Если бы мы ещё столкнулись со страшным морозом, который ожидал нас впереди…

Ветер заставлял спешить: скинули упряжь, всё к саням, разложили подстилку, прижали её мешками, расправили внутреннюю палатку, натянули её на бамбуковые стойки — держи их, Черри! — сверху — наружную палатку, на её борта — снега побольше, и быстренько внутрь с печкой, спичками и свечой…

Так мы всегда ставили палатку; мы привыкли так её ставить за много дней и ночей, проведённых в санных походах по Барьеру весной, летом и осенью, когда солнце ещё стояло высоко на небе или лишь начинало опускаться; при надобности сбрасывали рукавицы — не страшно, руки потом отогреются, времени хватит; в те дни мы гордились, что чай закипал у нас через двадцать минут после того, как мы скидывали упряжь; а на того, кто работал в рукавицах, посматривали косо, считая, что он копается.

Но сейчас так не получалось. «Придётся работать помедленнее, — говорит Билл. И добавляет: — Ничего, привыкнем работать в темноте». В тот день, помнится, я ещё пытался не снимать очки.

Переночевав на морском льду, мы поняли, что слишком уклонились в сторону Касла; на мыс Хат пришли только к вечеру следующего дня. Я говорю о дне и ночи, хотя они мало чем отличались друг от друга. (Позднее нам не стало хватать суток, и мы перестали обращать внимание на это деление времени, чисто условное в той ситуации.) Мы убедились, что готовить горячую пищу в таких условиях трудно, и отказались от обычных недельных дежурств. Договорились кашеварить по одному дню. Из съестных припасов у нас были только галеты, пеммикан и сливочное масло. Пили чай, иногда для разнообразия кипяток.

После мыса Хат мы сравнительно легко волочили тяжело нагруженные девятифутовые сани, ещё не зная, что этот первый более или менее сносный участок будет единственным на нашем пути. Для впряжённого в сани путешественника сносный участок тот, где лучше скольжение. Обогнули мыс Армитедж, взяли курс на восток. Мы знали, что впереди край Барьера, что в том месте, где он встречается с морским льдом, отвесный обрыв.

Зимнее путешествие.

Поэтому нам придётся искать снежные надувы поблизости.

Мы прямо на них и вышли — и тут же попали под струю очень сильного ветра, как всегда, дующего с холодного Барьера на Зимнее путешествие. более тёплый морской лёд. Температура воздуха -47° [-44 °C], а я по глупости снимаю рукавицы, чтобы на верёвках подтянуть сани вверх. Пальцы, мои пальцы!.. Окончательно они отошли только в палатке, за ужином, и через несколько часов на каждом появилось по два-три волдыря величиною в дюйм.

Они мучительно болели в продолжение многих дней.

Ночевали примерно в полумиле от края Барьера. Температура -56° [-49 °C]. Спали скверно, утром (29 июня), продрогшие насквозь, с радостью вылезли из спальников.

Впечатление такое — позднее оно подтвердится, — что хорошо только за завтраком, когда впереди, если повезёт, ещё целых 17 часов до того, как снова придётся влезать в спальник.

Понять, какой кошмар — этот путь с мыса Эванс на мыс Крозир, сможет лишь тот, кто повторит наш маршрут; но вряд ли найдётся такой глупец. Наши муки не поддаются описанию. Последующие недели были по сравнению с этими 19 днями блаженством. Условия не стали лучше, напротив, они ухудшились, но нам было всё равно. Я, например, так настрадался, что смерть — не слишком мучительная, конечно, — уже не страшила. Часто говорят о смерти как о подвиге… Это заблуждение — умереть легче всего; доза морфия, прыжок в приветливую трещину — и вот он, блаженный сон. Труднее продолжать жить…

Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура -70° [-57 °C] мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы — не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, — а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу…

Да, с того момента, как Билл кричал «Подъём!», и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырёх часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоём не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной — пот и дыхание. Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холоднее дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырёх часов, — надо было срочно спасать окоченевшие ноги, мы всё равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду — тогда бы кожа, обсыхала- и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лёд. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда. С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лёд. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твёрдости брони.

А дыхание? Днём по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове.

Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы своё оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нём отверстие и дышать через него нельзя — слишком холодно. Всю ночь напролёт дышишь внутри спальника, дыхание всё учащается, ведь кислорода всё меньше: чиркни спичкой — она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промёрзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту… Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и… не смог её опустить. Пока я стоял — секунд пятнадцать, не больше, моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замёрзнуть.

Тогда-то мы поняли, что темпы прежних санных походов для нас не приемлемы: следует всё делать медленно, стараться не снимать меховые рукавицы, надеваемые поверх шерстяных варежек, останавливаться, как бы мы ни были заняты, при первых признаках обморожения и стараться восстановить циркуляцию крови. Лагерь мы ставили теперь вдвоём, третий — в очередь — тем временем топал ногами, бил себя по бокам, растирал лицо. Но кровообращение в ногах таким образом не восстановишь, единственное для этого средство — поставить лагерь и, ещё не разуваясь, глотнуть кипятку. На ходу ноги, конечно, теряли чувствительность, колоды да и только, но как узнать, обморожены ли они? Тут на помощь приходили медицинские познания Уилсона. Он не раз выслушивал, что происходит у нас с ногами, и решал, идти ли ещё час вперёд или стать лагерем. Ошибись он — и нам конец! Травма у одного грозила бы всем опасностью, даже гибелью.

Двадцать девятого июня температура весь день держалась -50° [-46 °C], иногда задувал ветерок, покусывавший лица и руки. Сани тяжёлые, поверхность плохая — двигались мы медленно и трудно. На привале выяснилось, что Уилсон отморозил пятку и подошву одной ноги, а я — большие пальцы на обеих ногах.

Ночью было очень холодно, температура упала до -66° [-54 °C]. Во время завтрака 30 июня термометр показывал -55° [-48 °C]. Пуховые вкладыши из спальников мы вытащили — так они лучше просыхают. Мой меховой спальник слишком велик для меня, оттаивать его труднее, чем остальные, но зато он менее ломкий, чем у Билла.

Мы вступили в холодную бухту, лежащую между полуостровом Хат и мысом Террор. Ещё со времени экспедиции «Дисковери» известно, что дующие с Барьера ветры обтекают его, направляясь в залив Мак-Мёрдо за нашей спиной и к мысу Крозир, да и вообще к морю Росса, — впереди нас.

Здесь не бывает сильных ветров, сдувающих со льда снег, поэтому он не так твёрд и хорошо отполирован, как в других местах; сейчас он покрыт массой мельчайших снежных кристалликов, чрезвычайно твёрдых, тянуть по ним в мороз сани всё равно что по песку. Я уже говорил выше, что на

Барьере при очень низких температурах полозья саней не в силах растопить острия кристаллов, а лишь перекатывают их.

Вот по такой поверхности мы и шли в этом походе, или, и того хуже, по рыхлой, когда при каждом шаге мы проваливались чуть ли не по колено в снег.

Тридцатого июня мы попытались сдвинуть сани, по-прежнему соединённые вместе, но не тут-то было. Оставалось одно: отвязать одни сани от других и передвигаться челноком.

При свете мы часто прибегали к этому способу, рискуя лишь тем, что неожиданно налетевшая пурга заметёт следы. Но сейчас, в темноте, всё намного сложнее. Правда, с 11 часов утра до 3-х пополудни с грехом пополам ещё можно различить на снегу глубокие следы, по ним вернуться к оставленным саням и подтащить их к передним. Распрягал и впрягал нас в сани обычно Боуэрс. При таком методе передвижения мы вместо одной мили проходили три, да и везти сани, даже одиночные, всё равно было трудно. Ленч ели при температуре -61° [-52 °C]. После него тьма ещё более сгустилась, и за санями назад мы всякий раз шли с открытой горящей свечкой.

Странно, наверное, выглядела наша процессия: трое замёрзших людей и маленький кружок света впереди. Обычно мы ориентировались по Юпитеру, и с тех пор я смотрю на него с неизменной нежностью.

Мы почти всё время молчали — разговаривать было не легко; впрочем, в санных походах вообще не очень-то поговоришь. Помню, именно тогда возник спор относительно жутких морозов. Что это — нормальное состояние для Барьера? Или результат внезапного похолодания? И если да, то почему оно возникает? Спор длился около недели. Уилсон неукоснительно придерживался принципа — делать всё медленно, только медленно. Время от времени слышался вопрос: «Идём дальше?». И ответ: «Да».

«Раз мы едим с аппетитом, — замечал Билл, значит, всё в порядке». Неизменно терпеливый, уравновешенный, спокойный, он, думаю, единственный на Земле был способен возглавить такой поход.

В тот день мы продвинулись вперёд на 3,25 мили, а прошли расстояние в 10 миль. Остановились на ночлег при -66° [-54 °C], совсем окоченевшие. В эту ночь я последний раз лежал (чуть не написал «спал») в оленьем спальнике без пухового вкладыша (они были у всех). Ночь я провёл ужасно — меня по несколько минут била дрожь. Я никак не мог с ней совладать, тело моё содрогалось так, что, казалось, спина не выдержит нагрузки и переломится. Говорят, «зубы стучат от холода»… Что там зубы! Всё тело изгибается в конвульсиях — вот это холод! Я могу сравнить это состояние только с ущемлением челюсти, которое мне однажды пришлось с ужасом наблюдать. У меня был отморожен большой палец на ноге, но не помню, давно ли это случилось. Уилсон в своём маленьком мешке чувствовал себя вполне уютно.

Боуэрс храпел вовсю. В ту ночь минимальный термометр под санями показал -69° [-56 °C], на санях -75° [-59 °C].

Это составляет 107° мороза.

Первого июля мы также двигались челноком. Идти стало ещё труднее. Выхода никакого — мы были вынуждены тащить каждые сани отдельно. С тех пор всякий раз, как мы по своим следам возвращались за санями, Уилсон и я — Боуэрс в меньшей степени — становились жертвами странного оптического обмана. Я уже упоминал, что мы находили путь при свете свечи и старались ступать в старые следы. И вдруг усталый мозг начинал воспринимать их не как углубления, а как выпуклости. Стараясь наступить на бугорки, с трудом, преодолевая боль, мы задирали ноги. Опомнившись — вот глупцы! — какое-то время мы заставляли себя шагать по мнимым кочкам обычным шагом, но недолго. Через несколько дней мы поняли, что придётся примириться с этой нелепостью.

Но это выматывало последние силы.

Все эти дни мучительно болели волдыри на пальцах. Ещё до обморожения, когда руки просто мёрзли самым обычным образом, влага под тонкой оболочкой волдырей на всей поверхности пальцев превратилась в лёд. Возиться с печкой или мешочками с провизией было сущей пыткой; накачивать примус — и того хуже; но однажды после ужина я вскрыл шесть-семь волдырей и испытал огромное облегчение. После этого я каждый вечер обрабатывал подобным образом созревшие образования, иногда с трудом удерживаясь от стонов, пока они постепенно не исчезли.

Да, в эти дни и ночи не было такого часа, когда бы мне не хотелось стонать, но взамен я твердил придуманную мной присказку. Особенно, помню, она выручала меня в конце дневного перехода; ноги мои окоченели, сердце — бьётся замедленно, силы на исходе, всё тело застыло от холода, а я беру лопату и иду копать снег на борта палатки, в которой дежурный пытается разжечь примус. «Сам взвалил себе на шею, так давай теперь терпи, сам взвалил себе на шею…» — повторяю я и приободряюсь. Незаметно для себя я принимаюсь твердить: «Терпи, терпи, терпи, терпи, — и завершающим аккордом: — сам взвалил себе на шею!». В летнем санном походе одна из радостей в том, что силой воображения можно в течение многих недель переноситься за тысячи миль от места, где находишься. Отс, например, — любил в мечтах грузить съестные припасы на свою яхту (и собирался попробовать маринованную селёдочку). Мне же виделась маленькая вращающаяся полка моего собственного изобретения, но не с книгами, как полагается, а с пеммиканом, шоколадом, сахаром, галетами, какао, тут же рядом — кипящий котёл Нансена наготове, и я, придя домой, могу немедленно утолить голод. Иные переносились мысленно в театры, рестораны, охотились на диких гусей, гуляли с хорошенькой девушкой или девушками… Но нам всё это было заказано. Мы не могли ни на минуту отвлечься от своего окружения, подумать о чём-нибудь постороннем. У нас не было передышек. Я пришёл к выводу, что мне лучше не думать ни о прошлом, ни о будущем, жить только сиюминутной работой; сосредоточиваться лишь на одной мысли: как сделать её получше. Стоит только представить себе что-нибудь…

Первого июля ко всем нашим мукам добавился встречный ветерок, совсем не сильный. Но при -66° [-54 °C] даже легчайшие порывы ветра обжигают и вызывают немедленное обморожение открытых частей тела. Мы вооружились предусмотрительно запасёнными лоскутами непродуваемой ткани на меховой подкладке и сделали из них нашлёпки для носа, закрепляемые под шерстяным шлемом. Они оказались очень удобными, тем более что под ними- происходит, конденсация выдыхаемого воздуха, нижняя часть лица быстро покрывается плотной ледяной коркой, которая сама по себе также является своеобразной защитой. Для нашего похода это было нормальное состояние, вовсе не причинявшее неудобств, так как от соприкосновения со льдом кожу защищала борода. Мне эта ледяная маска нравилась, пока не приходилось снимать шлем, чтобы поесть горячего. За 8 часов мы прошли всего-навсего 2,25 мили.

Этой ночью сила ветра достигала 3 баллов, температура воздуха -65,2° [-54 °C], мела позёмка- погода была, одним словом, плохая, но, на наше счастье, к утреннему старту 2 июля ветер стих до лёгкого. Температура поднялась до -60° [-51 °C], весь день удерживалась на этом уровне и только вечером снова опустилась. В 4 часа пополудни мы заметили полосу тумана слева над — полуостровом, тут же наши замёрзшие рукавицы начали оттаивать, а контуры земли, проступающие под светом звёзд, утратили чёткость.

Мы проделали, как обычно челноком, 2,5 мили, лагерь поставили в 8 часов вечера при температуре -65° [-54 °C].

Переход выдался очень тяжёлый, ноги у меня окоченели ещё до ленча и так до вечера и не отошли. После ужина я вскрыл шесть или семь волдырей, и мне сразу полегчало.

Смешно слышать, как некоторые говорят: «Ах, у нас в Канаде было -50° [-46 °C], и ничего, вполне терпимо», или: «В Сибири я застал шестидесятиградусные морозы».

А потом из разговора выясняется, что у них была добротная сухая одежда, спали они крепким сном в сухой тёплой постели, на воздух выходили на несколько минут из натопленного дома или поезда. Мороз для них можно сравнить разве что с тем, который ощущаешь, поедая ванильное мороженое с горячим шоколадным кремом после прекрасного обеда у Клэриджа. Мы же в нашем походе считали -50° счастьем, к сожалению редко выпадающим на нашу долю.

В тот вечер мы впервые отказались от свечи, в надежде что её заменит луна. Вышли намеренно задолго до её появления на небосклоне, но, как увидим, пользы от неё было мало.

Хотя однажды она спасла нас от верной гибели.

Случилось это несколько позже, когда мы находились в зоне трещин. Где-то слева от нас возвышалась невидимая гора Террор, а справа тянулся вал сжатия, выдавленный Барьером. Мы заблудились в темноте и знали одно — что спускаемся вниз по склону, сани чуть ли не бьют нас по пяткам. Весь день было темно, луну затянули облака, мы её не видели со вчерашнего дня. И вдруг на небе возник маленький просвет и луна осветила в трёх шагах от нас огромную трещину, затянутую сверкающей плёнкой льда не толще стекла.

Ещё секунда — мы бы на него ступили и сани непременно повлекли бы нас вниз. Вот тут мы и уверовали в успех нашего предприятия: Бог не может быть столь жестоким и спасти нас лишь для того, чтобы продлить наши муки.

Но пока что трещины нам не страшны: мы ещё не достигли того протяжённого участка, где Барьер, движущийся под тяжестью многих сотен миль лежащего за ним льда, наталкивается на склоны Террора, также могучей горы высотою 11 тысяч футов. Мы брели по лодыжку в рыхлом снегу, покрывающем этот безветренный, район. Снег казался бездонным и был не теплее воздуха, так что чем дольше мы шли, тем холоднее становилось ногам, да и всему телу.

Обычно в санном походе спустя четверть часа после старта начинаешь согреваться — здесь как раз наоборот. Я и сейчас часто непроизвольно постукиваю носком правой ноги о пятку левой: эту привычку я вывез из зимнего похода, так мы согревались на всех остановках. Впрочем, нет. Не на всех. Был один случай, когда мы просто улеглись на спину и уставились в небо, на котором сверкало восхитительнейшее из всех виденных нами сияний. Так, во всяком случае, утверждали мои спутники, я же по близорукости ничего не видел, а очки надеть не мог на таком морозе. Мы шли на восток; полярные сияния разворачивались перед нами во всём своём блеске впервые — предыдущим экспедициям, зимовавшим в заливе Мак-Мёрдо, это прекрасное зрелище отчасти заслонял вулкан Эребус. И вот мы лежим на спине, а небо почти целиком закрыто дрожащими сдвигающимися завесами, лимонно-жёлтыми, зелёными, оранжевыми, которые с быстротой вихря проносятся над нами.

Ночью минимальная температура -65° [-54 °C], 3 июля она колеблется между -52° [-47 °C и -58° [-50 °C]. Мы продвинулись всего лишь на 2,5 мили, и я про себя решил, что у нас нет ни малейших шансов дойти до пингвинов. Билл в эти ночи, несомненно, чувствовал себя очень плохо, но это мои собственные умозаключения, сам он никогда не жаловался. Мы знали, что по ночам спим, ведь каждый слышал храп соседей и всех посещали приятные сновидения и жуткие кошмары. Но мы не чувствовали себя выспавшимися, стоило на ходу чуть задержаться — и глаза сами собой закрывались.

Наши спальные мешки — одно горе; чтобы растопить в них ночью ложе для сна, нужно потратить уйму времени.

Билл кладёт свой мешок посередине, Боуэрс — справа от него, я — слева. Билл неизменно настаивает на том, чтобы я первым влез в мешок, раньше него. Это большая жертва с его стороны — после горячего ужина мы быстро остываем.

Затем следуют семь часов дрожания от холода, а утром, выдираясь из мешка, каждый первым делом затыкает разным тряпьём его входное Отверстие — чтобы оно не успело на морозе сжаться. Получается нечто вроде пробки, после её удаления остаётся дыра, в которую вечером приходится влезать.

Не так-то просто влезть в неё — приходится складываться самым странным образом, завязываться какими-то узлами, от чего потом возникают судороги. Выжидаешь, массируешь болезненное место, но стоит пошевелиться — и судорога тут как тут. Донимают нас и желудочные спазмы, особенно Боуэрса. После ужина мы не сразу тушим примус — только огонь нас и спасает, — и часто нужно спешно выхватывать его из рук товарища, корчащегося от очередного спазма.

Ужасно было наблюдать приступы болей у Боуэрса — ему, несомненно, приходилось хуже, чем мне и Биллу. Я же страдал изжогами, особенно ночью, в мешке; возможно потому, что мы злоупотребляли жирами. По глупости я долго это скрывал. А когда поделился с Биллом, он быстро помог мне лекарствами.

Так называемым утром свечу всегда зажигает Бёрди — это акт подлинного героизма. Спички влажные, что видно невооружённым глазом. Сырость выступает на них и в относительном тепле палатки, после мороза снаружи, и в наших карманах. Пока спичка загорится, перепробуешь четыре-пять коробок. А температура на их металлической поверхности — под -70° [-56 °C]. От малейшего прикосновения к металлу на голой руке остаётся след. Правда, если не снимать варежки, то ничего не ощущаешь, тем более что кончики пальцев сильно загрубели. Зажигать утром свет было чертовски холодно, но особенно неприятно ещё и потому, что прежде всего следовало удостовериться, наступила ли для этого пора. Билл настаивал на том, что мы должны проводить в мешках не меньше семи часов в сутки.

В условиях цивилизации о человеке судят по его словам, ведь у него есть много способов скрыть свою истинную сущность от окружающих, впрочем им и некогда особенно в неё вникать. На Юге всё иначе. Мои спутники совершили зимний поход и выжили; позднее они совершили поход к Полюсу и погибли. Это были не люди, а золото, чистое, сверкающее, без каких-либо примесей. Словами не выразить, какие это были прекрасные товарищи.

И тогда, и после, в суровые беспросветные дни, из числа худших, выпадавших когда-либо на долю людей, с их уст ни разу не сорвалось ни одного раздражённого или сердитого слова. Позднее, когда мы были уверены, насколько вообще может быть уверен человек, что умрём, они сохраняли обычную весёлость; и, насколько я могу судить, их песни и шутки не были вымученными. И они никогда не суетились, только старались действовать побыстрее, насколько это позволяли крайние ситуации, в которых мы находились. Как ужасно, что такие люди гибнут в первую очередь, а менее достойные продолжают жить!

Некоторые пишут о полярных экспедициях так, как если бы это были чуть ли не увеселительные прогулки. Мне кажется, они рассчитывают на читателя, который скажет:

«Замечательный парень! Мы знаем, что ему пришлось пережить, а он не жалуется ни на какие лишения и трудности».

Иные авторы впадают в противоположную крайность. Не понимаю, какая им польза от того, что они пугают непосвящённую публику температурой -18° [-28 °C], называя её морозом в 50°. Я не хочу подражать ни первым, ни вторым. Не стану отрицать, что наш зимний поход был ужасным путешествием и выдержать его помогли исключительные душевные качества обоих моих спутников, ныне покойных, только благодаря им я вспоминаю этот поход даже не без удовольствия.

В то же время мне не хочется говорить о нём хуже, чем он того заслуживает. Поэтому читателю нечего опасаться, что я склонен к преувеличениям.

В ночь на 4 июля температура упала до -65° [-54 °C], но утром мы проснулись (сомнений нет, в это утро мы действительно проснулись) с чувством большого облегчения.

Температура всего лишь -27° [-33 °C], скорость ветра — миль пятнадцать в час, тихо падает снег. Такая погода стояла всего лишь несколько часов, и мы понимали, что за пределами нашей безветренной зоны завывает настоящая пурга, но за это время мы успели выспаться и отдохнуть, полностью оттаяли наши мешки, мы насладились их влажным теплом.

Для меня, во всяком случае, эта своеобразная пурга явилась даром свыше, хотя у нас не было сомнений, что, когда она закончится и мороз вступит в свои права, наше снаряжение станет ещё хуже, чем было. Что делать — выходить было совершенно невозможно. В течение дня температура понизилась до -44° [-42 °C], а ночью до -54° [- 48 °C].

Назавтра, 5 июля, идти было очень трудно из-за выпавшего свежего снега. Мы, как всегда, прибегали к челночному методу, выжали из себя восемь часов работы, но продвинулись всего лишь на полторы мили. Температура колебалась между -55° [-48 °C] и -61° [-52 °C]; какое-то время дул довольно сильный ветер, сковывавший нас по рукам и ногам. Вокруг месяца большой круг гало с вертикальным столбом и ложными лунами. Мы надеялись, что взбираемся на длинный заснеженный выступ в начале Террора. В эту ночь температура была -75° [-59 °C], за завтраком -70° [-57 °C], в полдень около -77° [-60,5 °C]. Этот день запомнился мне — именно тогда я понял, сколь неразумно стремиться к рекордам. В 5.51 пополудни, после ленча, выставленный Боуэрсом термометр показал -77,5° [-60,8 °C], то есть 109,5° мороза — вполне достаточно для того, кто идёт среди кромешной тьмы, в обледенелой упряжи и одежде.

Минимальная температура, замеренная в весеннем походе экспедиции «Дисковери», составляла -67,7° [-55,4 °C], а в те времена наибольшим сроком для санной вылазки, к тому же при дневном свете, считались две недели. У нас же шёл десятый день после выхода из дому, а весь поход был рассчитан на шесть недель.

К счастью, нет ветра. Открытая наша свечечка не гаснет, пока мы тащимся по старым следам за вторыми санями, но стоит хотя бы на долю секунды коснуться обнажённым пальцем какой-нибудь металлической детали, и всё! Он уже обморожен! Трудно застёгивать пряжки на ремнях, стягивающих груз на санях; ещё труднее возиться с котлом, кружками, ложками, примусом, бачком для керосина. Просто не могу понять, как Боуэрс управляется с метеорологическими приборами, но журнал у него в безупречном порядке. А ведь на него и дохнуть нельзя — он тут же покрывается льдом, на котором карандаш не оставляет следа. Верёвки всегда причиняют большие неприятности, а в такой мороз с ними просто беда. Мучительно утром пристёгивать упряжь к саням, в конце перехода — отстёгивать, мучительно привязывать к багажу спальные мешки, закреплять походную кухню поверх ящика с инструментами, но что это по сравнению с маленькими завязками, превратившимися сейчас в жгутики льда!

Самые ненавистные — у мешка с недельным запасом провианта и те, что потоньше, — у вкладывающихся внутрь него мешков с пеммиканом, маслом и чаем. И всё же злейший наш враг — тесёмки от входа в палатку; больше всего они походят на проволоку, а закручивать их надо особенно тщательно. Если в течение семичасового пребывания в мешке возникает потребность выйти, приходится развязывать тесёмки, твёрдые как шило, а затем протаивать себе обратный путь в спальник, успевший приобрести твёрдость доски.

Имеющийся у нас парафин предназначается для низких температур, он стал лишь менее прозрачен. А вот отделить кусок масла от общего бруска — дело нелёгкое.

Температура ночью -75,8° [-59,9 °C], и я не буду притворяться, что не понимаю Данте, поместившего круги ада, где грешники мучимы холодом, ниже тех кругов, где они горят в огне. Всё же иногда мы спим и всегда строго выдерживаем семь часов в спальнике. Билл снова и снова спрашивает, не повернуть ли нам обратно, и мы дружно отказываемся.

Между тем для меня нет на свете ничего желаннее. Я уверен, что мечта о мысе Крозир — чистое безумство. 4 июля всё так же челноком, выкладываясь до предела, мы продвигаемся опять на полторы мили. Находились досыта — а от мыса Эванс до мыса Крозир 67 миль!

За свою короткую жизнь я не раз убеждался, как сильны все люди, пренебрегающие общепризнанными истинами — они достигают невозможного. Мы никогда не высказывали вслух своих потаённых, мыслей. Говорили о чём угодно: о каменном веке, который наступит для нас, когда мы построим себе на склоне горы Террор тёплую хижину из камней; о топливе для печи — пингвиньем жире; яйцах императорских пингвинов, которые заспиртуем в сухом тепле хижинки… Умалчивали лишь о том, что мы, люди неглупые, отлично понимали: не добраться нам до этих самых пингвинов и идти дальше — безрассудство. И всё же со спокойным упорством, в полном согласии друг с другом, чуть ли не с кротостью, эти два человека продолжали двигаться дальше вперёд. Я же лишь следовал за ними.

Организму человека полезно работать, принимать пищу и спать в установленное время, но в санных походах эту аксиому очень часто забывают. Вот и теперь выяснилось, что восьмичасовой переход и семичасовой сон просто не укладываются в пределы суток, так как при наших условиях самый обычный лагерный быт поглощает больше девяти часов. Мы решили отказаться от воображаемой границы между ночью и днём и в пятницу 7 июля стартовали уже в полдень. Температура -68° [-56 °C], стоит густой белый туман. У нас лишь самое общее представление о том, где мы находимся. В 10 часов вечера останавливаемся на ночлег, продвинувшись за день на одну и три четверти мили. Но о радость! Сердце не выскакивает из груди, пульс приближается к нормальному; легче ставить лагерь, руки вновь обрели чувствительность, ноги не цепенеют от мороза. Бёрди вытаскивает термометр: всего лишь -55° [-48 °C]. Я, помнится, говорю: «Сказать кому-нибудь, что 87° мороза могут восприниматься как величайшее облегчение, так ведь не поверят». Может, и в самом деле не поверят, но тем не менее это так. Вечером я записал в дневнике: «Есть всё же что-то неодолимо привлекательное в том, чтобы делать нечто, чего раньше не делал никто».

Как видите, я уже был настроен на более оптимистичный лад.

Сердце у нас работало замечательно. Но к концу ежедневного перехода ему уже было невмоготу перекачивать кровь к нашим конечностям. Редко случались дни, когда Уилсон и я не обмораживались. На стоянках я замечал, что сердцебиение сравнительно медленное и слабое. Против этого лишь одно средство — горячий напиток: чай во время ленча, кипяток на ужин. Уже первые глотки делают чудо: ощущение такое (говорил Уилсон, будто прикладываешь грелку к сердцу.

Его удары становятся сильнее, быстрее, по телу вверх и вниз разливаются потоки тепла. Затем снимаешь обувь — гамаши (укороченные наполовину и обёрнутые вокруг низа штанины), финнеско, сеннеграс, меховые носки и две пары шерстяных.

Растираешь икры ног и уговариваешь себя, что тебе хорошо: отморожения болят лишь после того, как оттают. Позднее на них вскакивают волдыри, а ещё позднее появляются участки омертвевшей кожи.

Билла одолевала тревога. Скотт дважды ходил с ним зимой на прогулку и всё отговаривал от зимнего похода, но в конце концов дал своё согласие при условии, что Уилсон приведёт нас обратно целыми и невредимыми: мы ведь должны были идти на юг. Билл относился к Скотту с величайшим уважением, и впоследствии, когда мы, находясь на краю гибели, собирались вернуться домой через Барьер, более всего беспокоился о том, как бы не оставить на мысе Крозир что-нибудь из снаряжения, даже из того научного инвентаря, который нам уже не был нужен, а на мысе Эванс имелся в избытке. «Скотт никогда не простит мне, если я брошу здесь вещи», — говорил он. Прекрасное правило для санных походов. Партия, которая его не соблюдает или оставляет часть грузов для последующей доставки, редко достигнет успеха.

Но и возводить это правило в непререкаемый закон тоже не следует.

И вот теперь Билл чувствовал ответственность за нашу судьбу. Он не раз говорил, извиняющимся тоном, что никак не ожидал таких невероятных трудностей. По его мнению, раз он пригласил нас участвовать в походе, то в какой-то мере повинен во всех наших невзгодах. Руководитель, так относящийся к своим подчинённым, может добиться многого, если они люди достойные; если же их душевные качества оставляют желать лучшего, они попытаются использовать его мягкость в своих интересах.

Ночью 7 июля температура -59° [-51 °C].

Восьмого июля появились первые признаки того, что рыхлый порошкообразный снег, наподобие крахмала, вскоре кончится. Тащить сани было по-прежнему безумно тяжело, но иногда финнеско, прежде чем погрузиться в снег, пробивали тонкую корку — значит, здесь бывают ветры. Иногда нога ступала под мягким снегом на твёрдый скользкий участок. Мы шли в тумане, и он двигался вместе с нами, высоко вверху сияла луна. Править было не легче, чем волочить сани за собой. Четыре часа напряжённейшей работы дали за утро всего лишь милю с четвертью, три часа во второй половине дня — ещё милю. Температура -57° [-49 °C] с ветром — ужасно!

Утром следующего дня начал падать снег, лёг густой туман; пробудившись, мы вообще ничего не увидели вокруг.

После обычных четырёх часов ходьбы решили, что двигаться дальше челночным способом невозможно: в таком тумане не отыскать след ко вторым саням. К великой нашей радости, убедились, что можем везти сдвоенные сани, по-моему, прежде всего благодаря повышению температуры до -36° [-38 °C].

Вот уже четвёртый день кроме тьмы нас окружает ещё и туман — верный признак того, что земля близко. Это должен быть мыс Террор, туман же образуется благодаря тёплому влажному воздуху, поступающему с моря через трещины во льду: предполагается, что здесь Барьер находится на плаву.

Я бы с удовольствием пригласил вас в спокойный вечер выйти к краю Великого Ледяного Барьера, взглянуть на солнце, которое садится посреди ночи, и полюбоваться осенними красками острова Росса. После трудного походного дня, перед тем как лечь спать, приятно окинуть взором окрестности. Вы довольны жизнью, живот ваш набит вкусным жирным пеммиканом, из палатки доносится уютный запах табака, а впереди ждёт мягкий мех спального мешка и крепкий сон. А перед вами на снегу все оттенки цветов, созданные Господом Богом. На западе — Эребус, ветер еле колышет облако дыма над ним; на востоке — пониже, более правильной формы, — гора Террор. Какая мирная, величественная картина!

Вы могли бы любоваться ею четыре месяца назад, если бы находились в то время на Барьере. В самом низу, далеко вправо, то есть на востоке, виднеется тёмная громада скалы, выступающая из колоссальных снежных заносов. Это Нолл, а прямо под ним выдаются утёсы мыса Крозир. Нолл кажется совсем маленьким, утёсы же почти не видны, хотя эти столбы, круто обрывающиеся в море, достигают в высоту 800 футов.

На мысе Крозир край Барьера, на протяжении 400 миль представляющий собой ледяной монолит толщиной до 200 футов, стыкуется с землёй. Барьер надвигается на сушу со скоростью немногим меньше одной мили в год. Попытайтесь представить себе, какой хаос он образует в этом месте.

По сравнению со здешними ледяными валами сжатия, возникшими от его движения, морские волны кажутся ровной пашней. Наиболее крупные гряды находятся на самом мысе Крозир, но они продолжаются параллельными земле рядами на южных склонах горы Террор. Нагромождения камня и льда на мысе Крозир переходят в трещины, обнаруженные нами в районе Углового лагеря, миль на сорок дальше в глубине Барьера, и ледяные мосты, которые нам приходилось пересекать.

В дни экспедиции «Дисковери» такая гряда, натолкнувшись на мыс Крозир, образовывала небольшую бухточку, и в ней на морском льду путешественники нашли первое и тогда единственное известное гнездовье императорских пингвинов. Досюда не доходили метели, выдувавшие снег с моря Росса, а открытая вода или разводья находились поблизости.

Так что пингвинам было где класть яйца и где находить пропитание. Таким образом, чтобы попасть в бухту к императорским пингвинам, надо было отыскать дорогу по ледяной гряде к Ноллу, а уже там форсировать самоё гряду. И всё это в полной темноте.

Мыс Террор, к которому мы приближались в тумане, лежит милях в двадцати от Нолла и заканчивается длинным снежным языком, уходящим в глубь Барьера. К бухте в дни «Дисковери» ходили неоднократно при дневном освещении, и Уилсон знал, что к ней можно пробраться по узкой полосе льда, свободной от трещин, вьющейся между горой и параллельными ей ледяными грядами. Но одно дело идти по такому коридору днём и совсем другое — ночью, особенно когда нет стен, по которым можно ориентироваться, — только трещины кругом. Но так или иначе, мыс Террор должен быть где-то поблизости, и вот уже смутно вырисовывается перед нами полоса снега, не Барьер и не гора, через которую пролегает наш единственный путь вперёд.

Сейчас, когда во тьме наши глаза более или менее бесполезны, мы начинаем понимать, какую важную помощь могут оказывать ноги и уши. Ходить в финнеско всё равно что ходить в перчатках: подошвы ног ощущают всё так чутко, как если бы они были босы. Мы чувствуем малейшее изменение поверхности, каждую корку льда, сквозь которую проваливается нога, каждое твёрдое место под пластом рыхлого снега.

Вскоре мы начинаем всё больше полагаться на звуки шагов — из них мы узнаём, что под ногами — трещина или прочный грунт. С этого момента почти всё время идём между трещинами. Я проклинал эти щели и при ярком дневном свете, когда при известном старании их можно избежать, а если это не удаётся и ты всё же проваливаешься, то, во всяком случае, можешь разглядеть стенки трещины, проследить их направление, решить, как лучше выбраться наверх; и когда твои спутники видят, как остановить сани, к которым ты прикреплён постромками; как их удержать от падения; и какие меры следует принять, чтобы вызволить тебя из пропасти, где ты болтаешься футах в пятнадцати от поверхности. Да и наша одежда тогда ещё походила на одежду. Но даже в идеальных условиях, при хорошем освещении, в тёплую безветренную погоду, нет ничего хуже трещины и для того, кто тянет сани по ровному однообразному снежному пространству, каждый миг опасаясь провалиться в бездонную пропасть, и для спасателя, хватающегося за верёвку и сани, чтобы помочь исчезнувшему на его глазах товарищу. Мне и сейчас иногда снятся кошмары о днях на леднике Бирдмора и в других местах, когда люди по несколько раз за час падали в трещины и повисали на всю длину постромок и верёвок. Однажды на леднике Бирдмора из двоих моих товарищей по упряжке один упал вниз головой, а второй за 25 минут проваливался восемь раз, хорошо ещё, что постромки его удерживали. «А выдержат ли в случае чего мои?» — думаешь всякий раз. И всё же эти дни кажутся воскресным пикником по сравнению с тем, как мы вслепую разыскивали императорских пингвинов среди трещин на мысе Крозир.

Сильно мешала наша одежда. Будь на нас свинцовая броня, мы бы и то лучше владели руками, легче поворачивали голову и шею. Если бы наши ноги так же обросли льдом, стоять бы нам на том месте по сей день, не в силах сделать ни шагу; к счастью, штанины ещё сохраняли кое-какую гибкость. Влезть в сбрую из фитильного ремня тоже было задачкой не из лёгких. В самом начале похода мы убедились, что всякий раз надевать и снимать её трудно, и несколько опрометчиво решили перекусить прямо в ней. В палатке сбруя оттаяла, а затем смёрзлась намертво до крепости дерева. Да и вся наша одежда стала как из фанеры и торчала на теле самыми невообразимыми складками и углами. Натянуть одно такое «фанерное» одеяние поверх другого можно было лишь совместными усилиями всех участников похода, и эту процедуру приходилось повторять по два раза на день для каждого.

Один Бог знает, сколько времени она занимала, но уж не меньше пяти минут на одного человека.

Итак, мы приближались в тумане к горе Террор, несколько раз, как нам казалось, мы поднимались и спускались.

То и дело ощущали под ногами твёрдый скользкий снег. То и дело ноги проваливались сквозь верхнюю корку льда на снегу.

И вдруг, совершенно неожиданно, перед нами выросло нечто гигантское, расплывчатое, неопределённых очертаний. Помню, я подумал, что вот в таких местах должны водиться привидения. Мы отцепили гужи от саней, и, связавшись, начали подниматься на этот ледяной кряж. Луна выхватывала из тумана нависший над нами зазубренный грозный карниз.

Продолжая подниматься, мы поняли, что находимся на валу.

Мы остановились, посмотрели друг на друга, и вдруг «дзинь!» — раздалось прямо у нас под ногами. И снова звон, треск и скрип — это ожил и раскалывался, словно стекло, лёд .

Он разрывался на трещины, и некоторые разбегались на сотни ярдов. Мы сначала были потрясены, но потом свыклись. Вообще с первого до последнего дня этого похода мы получали в избытке свежие впечатления и ничуть не страдали от однообразия, неизбежного в длительных летних походах на санях по Барьеру. Единственное, что повторялось из ночи в ночь, так это приступы дрожи от холода, продолжительные и следовавшие при этих температурах один за другим почти без перерыва всё то время, что мы проводили в наших ужасных спальниках. Позднее мы даже обмораживались, лёжа в них. А уж хуже этого ничего не придумаешь!

Луна скрылась, на её месте светлое пятно; но и его достаточно, чтобы сквозь туман разглядеть край другого хребта впереди и ещё один — слева. Мы были в полной растерянности. Лёд продолжал с треском ломаться, может, это как-то связано с приливом, хотя от обычного припая нас отделяет много миль. Мы вернулись к саням, впряглись и потащили их, в нужном, по нашему мнению, направлении, каждую секунду ожидая, что земля вот-вот разверзнется под ногами, как это бывает в районах трещин. Попадались, однако, только новые взгорки и гряды из снега и льда, но мы их замечали лишь почти уткнувшись в них носом. Мы явно сбились с пути. Близилась полночь, и я записал тогда: «Трудно сказать, где мы — на ледяной гряде или на горе Террор, так или иначе, по-моему, нельзя идти дальше, пока не рассеется туман. Сначала мы шли на северо-восток, но, попав на этот участок, взяли юго-западнее, дошли, похоже, до какой-то ложбинки и стали в ней лагерем».

В 11 часов утра температура была -36° [-38 °C], а сейчас -27° [-33 °C]. Падал снег, решительно ничего нельзя было разглядеть. Из-под палатки доносился грохот, словно какой-то гигант бил в большой пустой бак. Всё говорило о том, что приближается пурга. И действительно, едва мы закончили ужин и начали оттаивать спальники, чтобы влезть в них, как с юга задул ветер. До этого на миг открылась чёрная скала, и мы узнали, что находимся, вероятнее всего, на участке ледяных хребтов совсем рядом с горой Террор, Просматривая свои записи, я с удивлением обнаружил, что пурга продолжалась три дня. Утром следующего дня, то есть 11 июля, температура поднялась до +9° [-13 °C], ветер усилился до 9 баллов. На третий день (12 июля) дул уже сильный шторм (10 баллов). Таким образом, температура поднялась более чем на 80 градусов.

Мы проводили время не без приятности. В палатке тепло и сыро — из-за потепления весь лёд внутри превратился в воду; мы лежим в сырой, источающей пар одежде, лишь изредка с грустью думая о том, что станется с нашим снаряжением, когда снова грянет мороз. Впрочем, не очень-то мы и думаем: в основном мы спим. В этом отношении пурга — воистину дар Божий.

Кроме того, мы пересмотрели свой рацион питания. В самом начале подготовки к походу Скотт попросил нас проделать несколько опытов, имея в виду переход полюсной партии будущим летом через плато. Предполагалось, что это будет самая трудная часть путешествия к полюсу. Тогда никому и в голову не могло прийти, что в марте в средней части Барьера погода может быть хуже, чем в феврале на плато, находящемся на 10 тысяч футов выше. Зная, что в зимнем походе мы будем находиться в экстремальных условиях, таких, каких ещё не встречали полярные исследователи, мы решили предельно упростить питание. Взяли только пеммикан, галеты, масло и чай, но чай ведь не пища, а лишь вкусный стимулирующий напиток, главное — горячий; пеммикан был прекрасного качества, от копенгагенской фирмы Бовэ.

Ограниченность рациона давала то несомненное преимущество, что приходилось возиться с меньшим количеством мешков. При стоградусном морозе все предметы, находящиеся на воздухе, имеют приблизительно такую же температуру.

Попробуйте развязать тесёмки мешка при температуре воздуха -70° [-57 °C], когда ноги у вас окоченели, руки же вы только что с трудом оттёрли после того, как зажгли спичку (пришлось испробовать несколько коробок, а они металлические) и свечу — и вы поймёте, что мы выиграли, сократив число мешков.

Но рацион имел и недостаток, который мы чем дальше, тем острее ощущали — в нём отсутствовал в чистом виде сахар.

Случалось ли вам так хотеть сахару, что это желание неотступно преследует вас и днём и ночью? Весьма неприятное состояние. Мы-то по сути дела не страдали без сладкого в такой мере — какое-то количество сахара содержалось в галетах. В размоченном виде они придавали приятный сладковатый привкус дневному чаю или вечернему кипятку. Их приготовила для нас, по специальному заказу, фирма «Хантли и Пальмер». Рецепт, разработанный Уилсоном и химиком фирмы, держится в секрете. Галеты эти не имеют себе равных на земле, и лучше них быть не может. Они были представлены двумя сортами — антарктическим и аварийным, отличавшимися, по-моему, только способом выпечки. При изобилии провизии в санном походе приятно съесть хорошо пропечённую хрустящую галету, если же ты сильно проголодался, то предпочтёшь галету помягче.

У каждого из нас была индивидуальная норма галет, пеммикана и масла, и таким образом мы могли примерно определить правильное соотношение белков, жиров и углеводов, необходимых человеческому организму в экстремальных условиях. Билл горой стоял за жиры и начал с 8 унций масла, 12 унций пеммикана и только 12 унций галет в день.

Боуэрс сообщил, что он сторонник белков, и выбрал для себя 16 унций пеммикана и 16 унций галет, а мне посоветовал налечь на углеводы. Я был не в восторге, так как опасался, что мне не хватит жиров. Но попытка не пытка, ведь по ходу действия в рацион можно вносить изменения. И я остановился на 20 унциях галет и 12 унциях пеммикана в день.

Боуэрс чувствовал себя хорошо (как всегда), но не справлялся со всей нормой пеммикана. Билл был сыт, хотя масло у него оставалось. Я же ходил голодный, бесспорно больше остальных страдал от мороза и ощущал потребность в жирах.

При этом меня мучили изжоги. Поэтому, прежде чем увеличить долю жиров, я налёг на галеты — довёл их до 24 унций, но это мало что изменило: мне по-прежнему хотелось жиров. Тогда мы с Биллом сели на одинаковые нормы: он уступил мне 4 избыточные унции масла, а я ему 4 унции галет, не удовлетворявшие мой голод. Теперь дневной рацион у нас двоих состоял из 12 унций пеммикана, 16 унций галет и 4 унций масла, но масло иногда оставалось. Это исключительно хороший рацион питания, на протяжении почти всего похода мы были сыты. Иначе, конечно, нам бы не вынести тех ужасных условий.

Не знаю, как другие, а про себя не скажу, что у меня было легко на душе: лежим где-то у мыса Террор, воет пурга…

Возможно, это состояние усугублялось таинственным грохотом снизу. Но главное, конечно, то, что мы совсем заблудились среди ледяных валов и в этом мраке сам чёрт не найдёт здесь дороги. Вопреки своему обычаю, ветер дул не по прямой, а крутил и вертел. Палатку сильно занесло снегом, сани и вовсе давно скрылись из виду. Обстановочка не из приятных.

Во вторник ночью и в среду сила ветра достигала 10 баллов, температура воздуха колебалась от -7° [-22 °C] до +2° [-17 °C]. Но затем ветер начал ослабевать и налетал лишь отдельными порывами. В четверг, 13 июля, к 3 часам утра он почти стих; стало холодать, сквозь бегущие тучи проглянули звёзды. Вскоре мы принялись за завтрак, неизменно состоявший из чая и пеммикана, в которые макали галеты.

Прежде чем пуститься в путь, надо было откопать сани и палатку, на что ушло несколько часов. Но вот наконец мы стартуем. Вечером я во всегдашней лаконичной манере поспешно нацарапал в записной книжке: «За день 7,5 мили — великолепно — перевалили через несколько ледяных гряд на горе Террор — днём на одной наскочили вдруг на огромную трещину — уже довольно высоко на Терроре — спасла луна — могли туда провалиться вместе с санями».

Семь миль за день — расстояние, на которое мы до сих пор тратили около недели — очень повысили наше настроение.

Температура весь день держалась между -20° [-29 °C] и -30° [-34 °C], это тоже радовало. Пересекая поднятия на склоне горы, переходящие справа от нас в настоящие хребты, мы убедились, что дующий с горы ветер над этими грядами растекается по двум направлениям: по одну сторону на северо-восток, по другую — на северо-запад. Небо, казалось, предвещает ветер, да и пурга ушла не так далеко, как хотелось бы.

До сих пор мы держались благодаря тому, что сжигали больше керосина, чем требовала кухня. Примус продолжал гореть ещё некоторое время после приготовления пищи и согревал таким образом палатку. Мы растирали отмороженные ноги, занимались какими-нибудь мелкими делами. А чаще всего просто клевали носом, не давая друг другу крепко заснуть. Но керосин — увы! — на исходе. Мы вышли с шестью одногаллонными бачками (Скотту казалось, что их слишком много), из них четыре уже опорожнены. Сначала мы считали необходимым оставить на обратный путь два бачка, теперь ограничиваемся в расчётах одним бачком и двумя залитыми керосином примусами. Между тем наши спальные мешки и при дополнительном обогревании почти орудия пытки. Даже сейчас, в самом начале похода, мне приходится что ни вечер целый час бить по мешку, разминать его, выкручивать, чтобы влезть в него. Но худшее впереди: это само пребывание в мешке.

Всего лишь -35° [-37 °C], но «очень плохая ночь», как записано у меня в дневнике. Вышли мы своевременно, однако день был отвратительный, нервы напряжены до предела, потому что нам никак не отыскать тот узкий проход между трещинами, что ведёт прямо к нашей цели. То и дело мы сбивались с дороги: внезапно начинался резкий спуск; потом: «Что, забрали слишком вправо?» — никто не знает, — «Попытаемся идти поближе к горе», и так далее!

«С трудом одолели за утро 2,75 мили, попали в густую мглу, но она вдруг рассеялась, и мы увидели, что стоим в чёрной тени огромного отрога ледяного хребта. Двинулись дальше, беря левее, но тут Билл упал и попал рукой в трещину. Мы перебрались через неё и ещё через одну, опять взяли левее, и Билл и я провалились одной ногой в трещину. Обшарили всё кругом — пустота, пришлось перетаскивать сани прямо через трещину, но всё обошлось» [151] .

Один раз мы угодили в трещину и долго не могли из неё выбраться. Тогда Билл удлинил свои постромки страховочной верёвкой (он потом часто так делал) и стал обнаруживать трещины намного раньше, чем мы. Нам-то, конечно, хорошо, куда хуже Биллу. В темноте трещины действительно выматывают нервы.

Пятнадцатого июля выступили утром; впереди слева от нас и почти над нами виден Нолл, огромный массив, обрывистые скалы которого образуют у моря мыс Крозир. К нам Нолл обращён более пологими склонами, а к ним прижимаются могучие ледяные валы, раскинувшиеся на много миль.

Подумать только, эти валы мы одолели, как они нас ни сдерживали! Слева возносится на 10 тысяч футов гора Террор — она связана с Ноллом гигантским куполообразным надувом отполированного ветром снега. В одном месте он плавно спускается к коридору, по которому мы пришли, и здесь мы начинаем подъём. Трещин нет, только мощный надув, гладкий, словно стенки огромной фарфоровой чаши, которую он напоминает, и слежавшийся настолько, что мы, как на льду, надеваем кошки. Делаем три мили вверх по склону. Остаётся 150 ярдов до морены, на которой мы собираемся поставить хижину из камня и снега. Она слева от нас, а справа, по ту сторону снежного купола, — двойная вершина Нолла; здесь на высоте 800 футов мы ставим последний лагерь.

Мы на месте.

Каким получится наш дом? Скоро ли просохнут спальные мешки и одежда? Будет ли гореть ворваньевая печь? Найдём ли мы пингвинов?

«Трудно поверить такому счастью — 19 дней позади. Мы с ног до головы мокрые, в мешки влезаем с трудом, ветрозащитная одежда больше походит на заледеневшие коробы. Шлем Бёрди твёрдый, как железо. Все волнения позади, это прекрасно!» [152]

Был вечер, но нам так хотелось поскорее начать строить дом, что мы взобрались на гору над лагерем, к выступающим из снега скалам. Их, конечно, не сдвинуть с места, но вокруг полно валунов, гальки и, конечно, сколько угодно замёрзшего снега, за нашей спиной спускающегося полосой сугробов к палатке и большому ледяному валу милей дальше.

Между ним и нами, как мы узнали позднее, стоит большой ледяной утёс. Ледяные валы и Великий Ледяной Барьер за ними — у наших ног; берег моря Росса всего в каких-нибудь четырёх милях отсюда. Императорские пингвины должны обитать где-то за ближайшим склоном Нолла, скрывающим от наших глаз мыс Крозир.

Мы хотели построить хижину с каменными стенами, обложить их снегом, девятифутовые сани использовать в качестве конькового бруса, а большой кусок зелёного уиллесденского брезента как крышу. Имелась у нас и доска для дверной притолоки. Поставим печку, топить будем пингвиньим жиром — получится удобный тёплый дом, откуда мы будем предпринимать вылазки на птичьи гнездовья мили за четыре отсюда. А может, натянуть палатку около гнездовья и провести необходимые исследования прямо на месте, покинув нашу уютную хижину на одну-две ночи. Такие у нас были планы.

В ту же ночь

«начали подкапываться под большой валун на вершине — он бы послужил основанием одной из стен дома, — но вскоре наткнулись на скалу и отказались от этой затеи. Выбрали новое место футах в двенадцати дальше — довольно ровный участок морены, точно под вершиной возвышенности. Надеялись за ледяным валом найти более или менее надёжную защиту от ярости здешних ветров. Бёрди по всему склону собирал камни — неподъёмных для него нет, Билл занимался наружной насыпью, я клал из валунов стену.

Камни вполне подходящие, снег же так слежался, что больше походит на лёд; ледоруб его не берёт, только маленькой лопаткой можно постепенно вырубить большой блок. Гальки мало, но зато она хорошая. Наполовину закончили одну из длинных стен и спустились на 150 ярдов к палатке, всё идёт на лад» [153] .

С высоты 800 футов открывался величественный вид.

Чтобы насладиться им сполна, я надел очки и время от времени протирал их. На востоке внизу огромное пространство занимают ледяные валы, выжатые напором ледника. В свете луны они напоминают пашню: будто какие-то великаны вспахали здесь землю бороздами глубиной в 50–60 футов. Они доходят до края Барьера, а за ними расстилается замёрзшая гладь моря Росса, ровная, белая, спокойная, словно над ней никогда не проносятся пурги. На севере и северо-востоке — Нолл. За нами громоздится гора Террор, на склоне которой мы стоим, и всё это будто околдовано чарами серого бесконечного Барьера, холодного, массивного, насылающего вниз ветры, метели и тьму. Боже! Что за место!

«Сейчас мало дневного и лунного света, но в последующие двое суток мы использовали и тот, и другой максимально. Днём и ночью были на ногах, часто работали вообще в полной темноте; снег копали при лампе-вспышке. К концу второго дня закончили стены и обложили их насыпью, но на один-два фута не довели её до верха: сначала надо плотно подогнать крышу, а уже потом доводить защитный вал. Сооружать его очень трудно из-за того, что снег плотный, — мягкого нет, и нечем забивать щели между снежными глыбами, более всего напоминающими каменные плиты для мощения улиц. Дверь уже готова: это треугольный кусок парусины с откидными клапанами, прижатый к стене камнями и снегом. Верх закинут за планку, низ врыт в снег» [154] .

Бёрди огорчало то, что мы не закончим всё в один день; он чуть ли не сердился, но работы оставалось очень много, а мы устали. На следующий день, во вторник 18 июля, поднялись ни свет ни заря, чтобы завершить постройку дома, но помешал сильный ветер. Мы всё же взобрались наверх и немного покопали, но класть крышу было нельзя, пришлось уйти ни с чем. И тут мы поняли, что наверху дует гораздо сильнее, чем там, где стоит палатка. В это утро около дома было ужасно холодно, ветер достигал силы 4–5 баллов при температуре -30° [-34 °C].

Проблема керосина становилась всё более острой. Мы уже принялись за пятый из наших шести бачков, экономили как могли, даже горячее ели всего два раза в день. Надо было во что бы то ни стало пробраться к императорским пингвинам и разжиться их жиром, тогда можно будет пользоваться печкой, которую специально для нас сделали на мысе Эванс.

Девятнадцатого выдался прекрасный тихий день. В 9.30 мы вышли с пустыми санями, двумя ледорубами, страховочной верёвкой, сбруей и принадлежностями для свежевания тушек.

В дни «Дисковери» Уилсон неоднократно ходил на мыс Крозир через ледяные валы. Но это было при дневном свете, и тогда путешественникам удалось найти удобный путь под скалами, которые сейчас отделяют нас от валов.

Мы приближались к подножию горного склона, немного уклонившись на север, где раньше не бывали, поэтому нам следовало остерегаться трещин, но вскоре мы вышли к краю утёса и двинулись вдоль него, пока он не сравнялся высотой с Барьером. Тут мы взяли налево, к морскому льду, зная, что вступаем в двухмильную зону валов сжатия около мыса Крозир. С полмили шли спокойно, обходя гребни валов, всё время стараясь оставаться на более или менее ровной поверхности и держаться как можно ближе к появившемуся слева от нас очень высокому утёсу. По мнению Билла, пока мы от него не отдаляемся, мы следуем упомянутым проходом, которым пользовались участники экспедиции «Дисковери». Яиц они тогда так и не достали — было слишком поздно, из них уже вывелись птенцы. Найдём ли императорских пингвинов мы, а если найдём, то будут ли они насиживать яйца? Это пока не ясно.

Скоро, однако, наше везение кончилось, каждые несколько ярдов стали попадаться трещины, а многие мы наверняка пересекали, не догадываясь об их существовании. Как мы ни старались прижиматься к скалам, вскоре мы очутились на гребне первого ледяного вала, отделённого глубокой ложбиной от ледяного склона, на который мы так стремились. Затем мы пересекли большую ложбину между первым и вторым валами; забрели на участок огромных глыб льда, под воздействием давления принявших самые причудливые формы и изрезанных трещинами во всех направлениях; мы съезжали по снеговым склонам, переваливали через ледяные валы, стоявшие на пути к утёсам. И всякий раз попадали на непроходимое место и отступали назад. Впереди шагал Билл — он опережал нас на длину страховочной верёвки, которой привязался к передку саней, за ним шёл Бёрди в упряжи, также прикреплённой к передку, я же замыкал шествие, привязанный к саням сзади.

Сани эти сослужили нам отличную службу и как мостик и как лестница.

Два-три раза мы хотели спуститься с обледенелого склона на сравнительно ровную поверхность под ледяным кряжем, но не решились: слишком высоко. В тусклом свете все пропорции смещались; некоторые обрывы, на первый взгляд казавшиеся совершенно неприступными, мы успешно преодолевали с помощью ледорубов и верёвок, хотя знали, что, упади мы, внизу нас непременно ждут трещины. На обратном пути я-таки угодил в одну из них, но мои товарищи, стоя выше на стене, благополучно извлекли меня оттуда.

Затем мы пробились в ложбину между первым и вторым большими валами и, по-моему, вскарабкались на вершину второго. Гребни валов достигали здесь высоты 50–60 футов.

Трудно сказать, куда мы пошли дальше. Лучшими нашими ориентирами на местности были трещины, встречавшиеся иногда по три или четыре за несколько шагов, этакими пучками. При такой низкой температуре (было -37° [-38 °C]) я не могу носить очки это создавало мне дополнительные трудности и задерживало всю партию. Выглядело это так:

Билл замечал трещину и предупреждал нас; Бёрди успешно переправлялся через неё; я же, стараясь перешагнуть через неё или переехать на санях, с постоянством, заслуживающим лучшего применения, ставил ногу точно посередине провала. В тот день я проваливался не меньше шести раз, а уже у самого моря я упал в трещину, выскочил из неё и тут же покатился по крутому склону, но Бёрди и Билл удержали меня на верёвке.

Так мы блуждали, пока не оказались в большом тупике, образованном, по всей вероятности, двумя ледяными валами там, где они вплотную подходят к морскому льду. Со всех сторон нас окружали высокие стены из ломаного льда с крутыми заснеженными склонами посередине, на которые мы полезли в поисках выхода, скользя, падая и оступаясь в трещины. Слева возвышалась громада мыса Крозир, но до него могло быть ещё два или даже три вала, кто знает? Мы же, как ни тыкались в разные стороны, так и не приблизились к нему ни на шаг.

И тут мы услышали пингвинов.

Их голоса доносились с невидимого нам морского льда, от которого нас отделяла, наверное, миля ледяного хаоса; отражённые скалами, повторённые эхом, они манили нас, беспомощных, туда, на лёд. Мы жадно вслушивались, но понимали, что должны вернуться, ибо слабые проблески полуденного света быстро меркли, а о том, чтобы остаться здесь в полной темноте, было страшно и подумать. Мы пошли обратно по своим следам и почти сразу же я споткнулся и полетел вниз по склону в трещину. На моё счастье, Бёрди и Билл удержались на ногах и помогли мне выкарабкаться. Следы были еле видны и вскоре начали теряться. Второго такого следопыта, как Бёрди, я не знаю, и время от времени он находил отпечатки наших ног. Но в конце концов даже он сбился с пути, и мы пошли вперёд просто наугад. Правда, потом следы снова появились, но к этому времени самая тяжкая часть пути уже осталась позади. И всё же мы были счастливы вновь увидеть свою палатку.

На следующий день (четверг, 20 июня) мы в три часа утра уже были около хижины и, невзирая на ветер, преследовавший нас весь день, уложили заменявший нам крышу брезент.

Растягивая его над вторыми санями, поставленными вертикально посреди помещения, закрепляя снежными глыбами, мы и не подозревали, сколько неприятностей он нам готовит. Наветренный (южный) скат крыши мы дотянули до самой земли, прочно привязали к скалам, а уж только потом завалили снегом. Края брезента, свисавшие с трёх других сторон фута на два самое меньшее, мы также надёжно закрепили через каждые два фута тросовым талрепом. С дверью возникли трудности, и временно мы оставили кусок ткани висеть в каменном проёме типа портика. Всю постройку снизу доверху обложили глыбами слежавшегося снега, но не смогли заткнуть щели между ними — не было рыхлого снега. И тем не менее нам казалось, что никакие силы не сорвут нашу крышу. Последующие события показали, что мы были правы.

Трудная это была работа — с трёх часов утра, без завтрака, на ветру. Но в наши планы входило обязательно посетить в этот день их императорские величества; мы вернулись в палатку, поели и с первыми проблесками дневного света отправились наносить визит.

Теперь мы знали об этом участке сжатия льдов кое-что, чего не знали накануне; например, что со времён «Дисковери» он сильно изменился, возможно, стал больше. Кстати, это подтвердилось впоследствии фотографиями, из которых видно, что валы выдаются в море на три четверти мили дальше, чем 10 годами раньше. Поняли мы также, что если по примеру вчерашнего дня поднимемся на хребет в том единственном месте, где ледяные утёсы выходят на уровень Барьера, то не попадём к гнездовьям и не выйдем под утёсы, откуда прежде попадали на пингвиний пляж. Оставалось одно; перебраться через ледяной утёс. И мы решили перебираться.

Мне это не улыбалось — высота около 200 футов, кругом тьма, ничего не видно. Правда, на обратном пути накануне мы заметили в одном месте разрыв среди скал и сползающий с него снежный надув. А вдруг нам удастся по нему спуститься!

Итак, впрягшись в сани — Билл впереди на длинной постромке, Бёрди и я позади — мы спустились по склону, который внизу упирается в утёс, что нам, конечно, не видно.

Пересекли несколько мелких трещин — наш проём должен быть где-то поблизости. Дважды мы подползали к краю утёса, но нет, выход не здесь; и наконец нашли склон, даже спустились по нему без особых трудностей и оказались там, где хотели: между наземными скалами и ледяными валами.

Как мы лазили среди валов, и представить себе трудно.

Сначала всё было как накануне: мы взбирались на гребни, помогая друг другу, съезжали по склонам, проваливались в трещины и всяческие ямы, выбирались из них, но всё же потихоньку продвигались вперёд под утёсами, которые, чем ближе к обрывистому выступу чёрной лавы — самому мысу Крозир, тем выше становились. Мы пробирались по острому, как бритва, гребню снежного хребта, балансируя и хватаясь за сани, чтобы не потерять равновесия: справа — глубокий обрыв с трещинами на дне, слева — тоже обрыв в трещинах, не такой глубокий. Мы ползли вперёд даже не в полумраке, а почти в полной темноте, нервы наши были напряжены до предела. Под конец мы одолели несколько трещиноватых склонов и в результате, пройдя под скалой, попали на морену, где нам пришлось оставить сани.

Мы связались верёвкой и пошли под утёсами, теперь уже не ледяными, а каменными, возносящимися на 800 футов.

Ледяные волны нагромождены здесь одна на другую в полнейшем беспорядке. Четыреста миль движущегося на них сзади льда так смяли и перекрутили эти гигантские валы, что даже у Иова не нашлось бы достаточно сильных слов, чтобы упрекнуть их творца. Мы пробирались то через них, то между ними, где удерживаясь с помощью ледорубов, где вырубая ими ступени, если кошками не за что было уцепиться. Но мы неуклонно приближались к пингвинам, и уже нам казалось, что на этот раз мы добьёмся своего, как вдруг впереди выросла ледяная стена и с первого же взгляда стало ясно, что нам её не преодолеть. Крупнейший вал сжатия упирался в утёс.

Всё! Дальше пути нет! Но тут Билл нашёл какую-то тёмную дыру, нечто вроде лисьей норы, уходящей в глубь льдов, и со словами «Выведет, наверное» исчез в недрах этой пещеры, Боуэрс нырнул вслед за ним. Ползли мы долго, но не встречая особых препятствий, и вот я уже выглядываю по ту сторону стены; подо мной глубокая ложбина, одна её стенка каменная, другая ледяная. «Упритесь спиной в лёд, а ногами в камень, и так передвигайтесь», — слышу я голос Билла, стоящего уже на твёрдой ледяной платформочке в дальнем конце этого снежного колодца. Чтобы выбраться из него, мы вырубили пятнадцать ступеней. Возбуждённые, очень довольные, мы легко пошли вперёд, пока нашего слуха не достиг вновь крик пингвинов и мы, трое обледенелых оборванцев, не замерли над их пристанищем. Вот они, рукой подать, но где те несметные стаи, о которых мы наслышаны?

Мы стояли на припае, вернее даже на карликовом утёсе высотой не более 12 футов; у его подножия начинался морской лёд, густо усеянный глыбами льда. Утёс, имевший небольшой карниз, обрывался в море почти вертикально, снежных надувов около него не было. Может быть, потому, что море замёрзло совсем недавно; так или иначе, но на Обратном пути нам самим не взобраться на его гладкую стену. Решили, что одному человеку со страховочной верёвкой надо остаться наверху и этим человеком должен быть, конечно, я: при моей близорукости, когда невозможно надеть очки — они запотевают, — какой от меня толк в предстоящей операции? Будь у нас сани, они послужили бы лестницей, но ведь мы их оставили у морены, за несколько миль отсюда.

Пингвины сгрудились под барьерным утёсом, в нескольких сотнях ярдов от нас. Скудный свет быстро мерк, вскоре совсем стемнеет, с юга Задвигался ветер — всё это тревожило нас и омрачало радость одержанной победы. Преодолев с неописуемым трудом все тяготы пути, мы первые и единственные из людей видели перед собой чудо природы. Протянуть лишь руку — и мы завладеем материалом, который может иметь огромное значение для науки. Каждым своим наблюдением мы превращали теоретические предположения в факты.

Потревоженные пингвины подняли невероятный гвалт, трубя своими металлическими голосами. Яйца у них, несомненно, были: пингвины передвигались шаркающей походкой, стараясь не выпустить их из лап. Но в возникшей сутолоке многие из них выкатывались прямо на лёд, и не имеющие яиц пингвины, вероятно давно ожидавшие такой оказии, поспешно их подхватывали. У бедных птиц могучий инстинкт материнства, по-видимому, подавляет все остальные. Борьба за существование столь жестока, что только неукротимая страсть к материнству обеспечивает продолжение рода; интересно бы знать, приносит ли такая жизнь счастье или хотя бы удовлетворение?

Я уже рассказывал о том, как люди с «Дисковери» нашли гнездовье, где мы теперь стояли. Как они предпринимали сюда в начале весны вылазки за яйцами, но всякий раз опаздывали и заставали только родителей и уже выведшихся птенцов. Они пришли к выводу, что императорские пингвины — странные птицы: по каким-то неведомым нам причинам они гнездятся в разгар антарктической зимы при 70° мороза и сильных пургах, которые непрестанно осыпают их снегом, пока они преданно насиживают яйца. Путешественники собственными глазами видели, как пингвин держит своего детёныша на огромных лапах, с материнской, а может быть отцовской (оба пола борются за эту привилегию) нежностью прижимая его к голому пятну на груди. Но когда любящий родитель, не в силах дольше терпеть голод, отправляется за кормом к ближайшей полынье и оставляет своего потомка просто на льду, штук двадцать бездетных собратьев бросаются опрометью, чтобы им завладеть. Возникает драка, каждый так тянет птенца к себе, что нередко его раздирают на части, если он не сумеет скрыться от подобного избытка нежности в какой-нибудь ледяной щели, где чаще всего замерзает. Тогда же было найдено множество разбитых и пустых яиц, одним словом, стало ясно, что смертность огромная. Но всё же кто-то выживает, а тут наступает лето. Чуя приближение сильной пурги (а они знают о погоде всё), родители отводят детей к кромке открытой воды, иногда за много миль от гнездовья. Там они дожидаются сильного ветра, поднимающего большую волну, которая дробит лёд на куски; на одном из них, как бы на своей личной яхте, пингвины безрассудно пускаются в плавание — к основному массиву пака.

Согласитесь, такая птица — существо весьма необычное.

Когда семь месяцев назад мы проплывали на лодке под этими гигантскими чёрными утёсами и увидели несчастного пингвинёнка ещё в пуху, то сразу поняли, почему императорские пингвины вынуждены гнездиться в середине зимы: если птенец, вылупившийся в июне, в начале января ещё не оперился, то, появись он на свет летом, к грядущей зиме он не успеет одеться в перья. Из-за того что птенцы развиваются так медленно, императорские пингвины вынуждены переносить всяческие невзгоды — точно так же родственные узы связывают по рукам и ногам нас, людей. Весьма интересно, что у этой примитивной птицы такое продолжительное детство.

Но как ни замечательна история жизни императорских пингвинов, мы не для того шли сюда целых три недели, чтобы любоваться тем, как они сидят на яйцах. Нам нужны яйца с эмбрионами, желательно в начальных стадиях насиживания, свежие и не мороженые, чтобы специалисты дома могли разделить их на тончайшие срезы и исследовать историю эволюции птиц. Билли и Бёрди быстро схватили пять яиц, чтобы в меховых рукавицах донести до нашей иглу на горе Террор и там положить в припасённый для этой цели спирт.

Кроме того, ради жира для печи они убили и освежевали трёх птиц — императорский пингвин весит до 6,5 стоуна.

Море Росса замёрзло, и в поле зрения не было тюленей.

Пингвинов мы насчитали всего лишь сто экземпляров, а в 1902 и 1903 годах их было две тысячи. Билл определил, что яйцо есть только у одной птицы из четырёх или пяти, но это, конечно, очень приблизительные оценки — ведь мы не хотели без особой нужды беспокоить птиц. Было непонятно, почему их так мало: может, из-за того, что лёд, судя по виду, образовался совсем недавно? Или это только первая прибывшая партия? А может, напротив, предыдущее гнездовье ветром унесло в море и это — начало второго поселения? Или же бухточка на морском льду становится небезопасной?

Те, кому до нас удавалось встречать императорских пингвинов с птенцами, замечали, что пингвины пестуют мёртвых и замёрзших детёнышей, если не могут обзавестись живыми.

Путешественники находили испорченные яйца — родители, наверное, насиживали их после того, как те замёрзли. Мы же подметили, что, стремясь во что бы то ни стало что-нибудь насиживать, некоторые птицы, не имеющие яиц, сидят на ледышках. Несколько раз Билл и Бёрди поднимали яйца и убеждались, что это твёрдые грязные куски льда, формой и размером напоминающие яйца. Одна самка выронила насиживаемую ледышку, тут же вернулась и подсунула под себя другую такую же, но без малейших колебаний отказалась от неё, когда ей предложили настоящее яйцо.

Тем временем к утёсу, на котором я стоял, подошла целая процессия пингвинов. Скудный дневной свет уже почти погас, слава Богу, что мои товарищи поторопились вернуться.

Спешка началась отчаянная. Прежде всего я поднял наверх рукавицы с положенными в них яйцами (мы их потом повесили на фитильном ремне на шеи), затем шкурки пингвинов, но Билла мне никак не удавалось втащить. «Тяните!» — кричал он снизу. «Тяну», — отвечал я. «Но верёвка внизу даже не натянута!» Билл встал Боуэрсу на плечи и так с грехом пополам взобрался наверх. Мы оба схватились за верёвку, но конец в руках Бёрди по-прежнему имел слабину. В месте наибольшего напряжения верёвка защемилась в щели — очень частое явление при работе на льду с маленькими трещинами. Мы попытались пропустить её поверх ледоруба, но это не помогло. Положение становилось серьёзным. Но тут Бёрди, который, разведывая местность в поисках выхода, успел провалиться на морском льду одной ногой в воду, нашёл место, где злополучный карниз прерывался. Он вырубил для себя ступени, мы его подтянули — и вот наконец мы снова все вместе стоим на вершине, правда, нога Бёрди теперь в толстом ледяном сапоге.

Обратно мы мчались, что было мочи, в рукавицах лежали пять яиц, две шкурки Бёрди подвязал к поясу, одну — я.

Мы связались, и это сильно мешало взбираться на ледяные валы и пролезать в пещеры. При подъёме на крутую осыпь, присыпанную снегом, я на полдороге выронил ледоруб; в другом месте, не различая в темноте вырубленные на пути туда ступени, шагнул на авось. «Черри, — произнёс Билл с бесконечным терпением в голосе, — вам просто необходимо научиться владеть ледорубом». К концу этой вылазки моя ветрозащитная одежда превратилась в клочья.

Мы нашли сани, и в самую пору. У нас оставалось три более или менее целых яйца: мои оба разбились в рукавицах.

Одно я вылил, второе хотел донести до дому и бросить в котёл; ему так и не суждено было туда попасть, но зато на обратном пути к мысу Эванс мои рукавицы оттаивали быстрее, чем у Бёрди (у Билла рукавиц не было), — наверное, им пошёл на пользу жир яичного желтка. Через ложбины у подножия ледяного вала мы пробирались ощупью — такая вокруг стояла тьма. Таким же способом пересекали многочисленные трещины, нашли наш вал и начали подъём. Чем выше, тем лучше становилась видимость, но вскоре мы всё же перестали различать свои следы, пошли наугад и, на счастье, вышли к тому самому склону, по которому спускались. Весь день дул отвратительный холодный ветер при температуре от -20° [-29 °C] до -30° [-34-°С], очень ощутимой. Теперь погода улучшалась. Ложился туман, найти палатку было чрезвычайно трудно. Ветер усилился до 4 баллов, и мы окончательно сбились с пути. Но вот под нами группа скал, около которых мы поставили иглу; помучившись ещё немного, мы отыскали и её.

Мне рассказывали об одном английском офицере, участнике сражения при Дарданеллах, который в бою ослеп и попал на ничейную территорию между английскими и турецкими окопами. Он передвигался только ночью, но, потеряв ориентировку, не знал, в какой стороне англичане, полз то туда, то обратно, и отовсюду его обстреливали. Так проходили дни и ночи, но однажды он почти дополз до английских позиций и по нему, как обычно, открыли огонь. «О Боже! Что мне делать!» — этот возглас отчаяния был услышан, и офицера вынесли свои.

Когда на долю человека выпадают ни с чем не сравнимые страдания, безумие или смерть могут казаться избавлением от них. Одно знаю твёрдо: в нашем походе смерть порой представлялась нам другом. В ту ночь, когда мы брели неведомыми путями, продираясь сквозь мрак, ветер и снег, лишённые сна, промёрзшие и уставшие как собаки, гибель в трещине виделась нам чуть ли не дружеским подарком.

«Всё пойдёт на лад, — сказал Билл назавтра. — Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет». Увы, было, и значительно хуже.

Вот что произошло дальше.

Мы перебрались в иглу, так как надо было беречь керосин на обратную дорогу и не хотелось пачкать палатку чёрной копотью, неизбежно возникающей при сгорании ворвани. Пурга бушевала всю ночь, и мы, внутри иглу, покрылись снегом, проникавшим в сотни щелей; в этом месте, постоянно обвеваемом ветром, так и не нашлось достаточно рыхлого снега, чтобы тщательно их законопатить. Пока мы счищали жир со шкурки одного пингвина, снежная пыль запорошила всё вокруг.

Это было неприятно, но не страшно. После пурги на подветренной стороне хижины и скал, под которыми она стоит, останется рыхлый снег. Им-то мы и воспользуемся, чтобы получше изолировать наш дом от превратностей погоды. С большим трудом разожгли мы ворваньевую печь, но, разгоревшись, она выплюнула кусок кипящего жира прямо в глаз Биллу. Всю ночь он пролежал без сна, не в силах сдержать стоны; впоследствии он говорил нам, что опасался вообще потерять глаз. Кое-как сварили еду, и Бёрди ещё некоторое время топил печь, но это жилище, как ни старайся, было не нагреть. Я вышел наружу, натянул зелёный брезент, служивший крышей, на дверь, до самых камней, подоткнул его под них и навалил сверху побольше снега. Задувать стало гораздо меньше.

В жизни на удивление часто глупцы и святые ведут себя одинаково, и я никак не могу решить, кем были мы в это зимнее путешествие. Ни разу никто не произнёс ни одного сердитого слова; однажды только я услышал нетерпеливые нотки в голосе Билла (в тот самый день, когда я никак не мог втащить его с пингвиньего гнездовья на скалу); никто не жаловался, если не считать невольной жалобой стоны Билла, но ведь на его месте иной бы взвыл. «Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет», — для Билла это было очень сильно сказано. «Я ненадолго вышел из строя», — написал он в отчёте Скотту. Наше путешествие было испытанием на выносливость при совершенно уникальных обстоятельствах, и эти два человека, нёсшие на своих плечах всё бремя ответственности — я-то ведь не отвечал ни за что, — проявляли неизменно то единственное качество, которое является верным залогом успеха: самообладание.

На следующий день, то есть 21 июля, мы прежде всего бросились затыкать щели между твёрдыми снежными глыбами свежевыпавшим снегом. Увы, его оказалось до слёз мало, но всё же по окончании операции в стенах не осталось щелей.

Чтобы защитить крышу от порывов ветра, вырубили и наложили на брезент несколько плоских слежавшихся глыб снега, прижав его таким образом к несущей балке, в роли которой выступали сани. Кроме того, мы перенесли палатку к двери иглу. Теперь оба наши жилища стояли на высоте 800 или 900 футов на склоне Террора, под защитой скальных отрогов.

Здесь гора за нашей спиной обрывается к Барьеру, откуда несутся метели. Склон перед нами, уходивший на милю или больше вниз к ледяным утёсам, был так чисто выметен ветрами, что для ходьбы по нему приходилось надевать кошки.

Палатка в основном находилась под защитой иглу, только её верхушка возвышалась над крышей, да сбоку выступал край.

В эту ночь мы перенесли основную часть снаряжения в палатку и растопили печь. Я всегда испытывал к ней недоверие: опасался, что она может вспыхнуть и поджечь палатку.

Но она горела ярким пламенем и давала много тепла, которое удерживалось благодаря внутренней палатке.

Если не думать о режиме, который мы всё равно никогда не соблюдали, было совершенно безразлично, начинать ли размораживать спальные мешки в 4 часа утра или в 4 часа дня.

Мне кажется, в ту пятницу мы легли спать днём, оставив в палатке финнеско, львиную долю припасов провизии, мешок Боуэрса с личными вещами и множество других предметов.

Скорее всего, мы оставили там и ворваньевую печь, потому что наивно было даже пытаться нагреть иглу. Брезентовый пол от палатки лежал в доме, под спальными мешками.

«Всё пойдёт на лад», — сказал Билл. Собственно говоря, у нас были основания благодарить судьбу. Вряд ли кто-нибудь сумел бы построить лучшую хижину из затвердевшего снега и камней; постепенно мы улучшим её теплоизоляцию. Ворваньевая печь на ходу, топливо для неё припасено; мы нашли дорогу к пингвинам, у нас есть три целых яйца, правда замороженных (те два, что находились в моей рукавице, разбились, когда я, ничего без очков не видя, упал). А кроме того, сумеречный свет, испускаемый солнцем из-за горизонта, с каждым днём держится всё дольше.

С другой стороны, наш поход уже длится в два раза дольше, чем все предыдущие весенние вылазки. Их участники шли при дневном свете, а наш верный спутник — темнота; они никогда не испытывали таких морозов, даже близких к ним, редко работали в такой трудной местности. По-настоящему выспаться нам удалось всего один раз примерно месяц назад, когда в метель температура повысилась, и тепло наших тел превратило в воду лёд в спальных мешках и на одежде.

Нервная нагрузка огромная. Мы безусловно ослабели. У нас осталось чуть больше одного бачка керосина на обратный путь, а мы знаем, что нас ждёт при переходе через Барьер: условия, почти невыносимые даже для людей со свежими силами и новеньким снаряжением в хорошем состоянии.

Итак, с полчаса или чуть больше у нас ушло на то, чтобы влезть в спальные мешки. С севера надвигались перистые облака, застившие звёзды, на юге хмурилось и ложился туман, но в темноте так трудно судить о предстоящей погоде. Ветер был слабый, температура воздуха -20° [-29 °C]. Мы не испытывали особого беспокойства: палатку ведь вкопали на совесть, да к тому же её удерживали наваленные на борта для пущей безопасности камни и сани. Стены нашей иглу не могла бы поколебать никакая сила на земле, да и за брезентовую крышу, окружённую чуть ли не крепостным валом и старательно закреплённую, мы были совершенно спокойны.

«Всё пойдёт на лад», — сказал Билл.

Не знаю, в котором часу я проснулся. Было безветренно, стояла та тишина, которая, в зависимости от обстоятельств, может быть или умиротворяющей, или грозной. Затем всхлипнул порыв ветра, и опять всё стихло. Прошло десять минут, и задуло с такой силой, словно мир бился в истерике. Казалось, землю рвёт в клочья — такой стоял невообразимый грохот.

«Билл, Билл, палатку унесло!» — услышал я голос Боуэрса, кричавшего нам из-за двери. Утренние потрясения всегда самые тяжёлые: в наших ещё не совсем очнувшихся ото сна головах мелькнула мысль, что новость может означать медленную и особенно мучительную смерть. Бёрди и я в несколько приёмов с великим трудом преодолели то небольшое расстояние, что отделяло раньше палатку от двери иглу. До сих пор не понимаю, почему уцелело так много наших вещей, находившихся в палатке, пусть даже они были с подветренной стороны иглу. Место, где стояла палатка, было усеяно предметами снаряжения, и позднее, когда мы огляделись и подсчитали потери, оказалось, что не хватает только поддона походной кухни и её наружной крышки. Их мы так и не нашли.

Что самое удивительное — наши финнеско лежали на том самом месте, куда мы их положили, то есть там, где была часть палатки, прикрытая от ветра хижиной. Там же находился и мешок с личными вещами Бёрди и банка со сластями.

Таких банок у Бёрди было две. Одна предназначалась для торжества по поводу достижения Нолла, вторую он втайне от нас взял для дня рождения Билла, который приходился на следующий день. Но мы принялись за сласти в субботу, сама же банка впоследствии пригодилась Биллу.

Чтобы найти вещи, приходилось ломиться сквозь плотные стены тёмного снега, старавшегося в отместку сбросить нас со склона. Но ничто не могло нас остановить. Я видел, как Бёрди был сбит с ног, но успел отползти от обрыва.

Передав все находки Биллу, мы возвратились к нему в иглу и попытались собрать вещи и сами собраться с мыслями, а в нашем смятенном состоянии это было нелегко.

Мы, несомненно, попали в отчаянное положение, и не совсем по своей вине. Хижину можно было поставить только там, где для неё имелся строительный материал — камни.

Совершенно естественно, что мы всеми силами старались укрыть и её, и палатку от сильного ветра, но теперь выяснилось, что для них опасен не сильный ветер, а напротив — недостаточно сильный. Главная струя урагана, отклонённая находящимся сзади ледяным хребтом, проносилась над нашими головами и, по-видимому, засасывала всё снизу, где образовывался вакуум. Палатку или засосало вверх, или унесло ветром из-за того что часть её была на ветру, а часть — под защитой иглу. Крыша иглу то вспучивалась, то с громким хлопаньем опадала; в щели проникал снег, но создавалось впечатление, что это не ветер снаружи задувает его, а какая-то сила всасывает изнутри; для нас самым большим злом оказалась не наветренная, а подветренная стена. Внутри всё уже покрывал слой снега толщиной дюймов в шесть — восемь.

Вскоре мы стали волноваться за иглу. Сначала тяжёлые снежные блоки, уложенные на брезентовую крышу, удерживали её на месте. Но казалось, что ураган медленно, но верно их сдвигает. Нервы у нас были на пределе: ожидание беды среди оглушительного грохота сводило с ума. Так шли минута за минутой, час за часом… Снежные блоки уже слетели прочь, крыша ходуном ходила вверх-вниз — никакому брезенту долго не выдержать.

В Субботу утром мы приготовили горячую еду, как выяснилось потом, последний раз перед очень длительным перерывом. Каждая капля керосина была на счету — попытались варить на ворваньевой печи, но после нескольких предсмертных конвульсий она у нас в руках развалилась на куски: какой-то узел распаялся и, по-моему, к лучшему — печь была скорее опасна, чем полезна. Доваривали еду на примусе. Две детали от кухни унесло, но мы кое-как пристроили котёл на примусе. Договорились, что для экономии горючего постараемся обойтись, сколько вытерпим, без горячей пищи. Господь Бог нам в этом помог.

Мы изо всех сил старались законопатить щели в стенах; в ход пошли носки, рукавицы, другая одежда. Но пользы было чуть. Наша иглу представляла собой вакуум, который заполнялся сам собой; если она не всасывала снег, то его заменяла тонкая угольная пыль с морены, покрывавшая нас и всё вокруг чёрным слоем. Сутки напролёт мы ждали, что вот-вот останемся без крыши. В таком отчаянном положении мы не решались отвязывать дверь.

Ещё несколько часов назад Билл посоветовал, если крыша улетит и мы останемся под открытым небом, перекатиться, лёжа в спальных мешках, к выходу и ждать, пока замёрзнем и нас занесёт снегом.

Положение становилось всё безнадёжнее. Расстояние между туго натянутым брезентом и санями, на которых он должен был бы лежать, возросло — ведь он натягивался, а прижимавшие его сверху снежные блоки были снесены. Крыша вздымалась и опадала с усиливающимся грохотом. Снег проникал сквозь стены, словно щели в них не были законопачены всеми имевшимися в запасе носками, варежками и прочими мелочами. Пижамными куртками мы заткнули просвет между крышей и камнями над входом. Эти камни ходили ходуном и грозили обрушиться нам на головы.

Переговариваться приходилось криками. Кому-то пришла в голову мысль: выйти и обвязать крышу страховочной верёвкой. Но Боуэрс категорически отверг это предложение.

«В шторм человека на корабле не пошлют на такое дело», сказал он. Сам же он то и дело выскакивал из мешка и то поплотнее затыкал дыры в стенах, то подпирал потолок, то старался удержать брезент на месте… Он был неподражаем, наш Бёрди.

И тут-то оно и случилось!

Бёрди как раз стоял у двери, где переброшенный через притолоку брезент натягивался сильнее всего. Билл фактически тоже вылез из мешка, стараясь длинной палкой прижать какой-то угол ткани. Не могу сказать, что именно делал я, помню лишь, что выпростался наполовину из мешка.

Вдруг верх двери лопнул и зелёный уиллесденский брезент разорвался на сотни клочков быстрее, чем вы успеете прочесть эти слова. Грохот раздался неописуемый. Треск разрываемой на мельчайшие лоскутки материи перекрыл даже дикий рёв ветра высоко на горе. Верхние камни из стен упали на нас, и внутрь ворвалась пурга.

Бёрди нырнул за своим мешком и после отчаянных усилий влез в него, правда вместе с огромным количеством снега.

Билл тоже, даже с большим успехом. Я же, по пояс в мешке, повернулся к Биллу и пытался ему помочь. «Влезайте сами как следует!» — закричал он, но я продолжал свои попытки.

Тогда он нагнулся и с волнением сказал мне в самое ухо: «Прошу вас, Черри!»

Я знаю — он считал себя ответственным за нас, боялся, что по его вине мы погибнем.

Дальше я помню, что голова Боуэрса лежала на Билле.

«Порядок!» — гаркнул Бёрди, и мы поддакнули. И, странное дело, эти слова помогли, хотя и произнесены-то они были только потому, что порядка именно не было. Затем мы перевернули спальники дном кверху, а клапаны подоткнули по возможности себе под бока. И так мы лежали, размышляли о своём положении и даже изредка пели.

Я думаю, писал Уилсон, что все мы обдумывали планы возвращения без палатки, с одним лишь брезентовым полом, на котором тогда лежали. В тот момент, конечно, разговаривать было невозможно, но позднее, когда пурга стихла, мы рассудили, что сможем ночевать в вырытых в снегу ямах, прикрытых сверху палаточным полом. Вряд ли кто-нибудь из нас в душе серьёзно верил, что при таких низких температурах, в нашем тогдашнем состоянии обледенения мы можем дойти до цели, передвигаясь подобным способом, но никто не выразил ни малейшего сомнения. Бёрди и Билл охотно пели, до моего слуха долетали отрывки песен и псалмов, я иногда подтягивал, но, боюсь, слишком слабым голосом. Нас, естественно, очень сильно занесло снегом.

«Я решил во что бы то ни стало сохранить тепло, — писал Боуэрс, — и под тем, что осталось от моего мешка, старался двигать ногами, а чтобы скоротать время — пел. Изредка я пинал Билла, и если он в ответ шевелился, то, значит, счастливый именинник жив. Ну и день рождения ему выпал!»

Бёрди заносило больше всех, но и мы с Биллом изредка выгибались дугой, чтобы стряхнуть снег со спальника. Приоткрыв клапаны мешка, мы собирали щепотками свежий снег и, подержав его немного во рту, проглатывали. Когда руки согревались, брали новую порцию и так спасались от жажды. Несколько брезентовых лоскутов, ещё удерживавшихся на стенах над нашими головами, в течение многих часов издавали треск наподобие револьверных залпов. На стенах брезент не отстал ни на дюйм. Грохот ветра походил на шум, что врывается в открытые с обеих сторон окна экспресса, мчащегося по туннелю.

Верю, что мои товарищи ни на минуту не теряли надежды. Конечно, они были встревожены, но не пали духом. Что же до меня, то я совершенно не надеялся на спасение. Когда брезент на крыше подался, я так и подумал — это конец. А как я мог думать иначе? Чтобы достигнуть этого места, нам пришлось много дней идти во мраке, преодолевая мороз, какой ещё не приходилось испытывать людям. Четыре, недели мы находились в условиях, которые прежде если и выпадали на долю человека, то не больше чем на несколько дней. Всё это время нам не доставало сна, а засыпали мы сном смертельно уставших людей, способных заснуть и на гвоздях; каждую минуту из этих четырёх недель мы были вынуждены бороться просто за своё существование, и всегда в темноте.

Но мы находили в себе силы идти дальше благодаря тому, что всячески старались ублажать своё тело, руки и ноги, жгли керосин, вдоволь ели горячей жирной пищи. А сейчас мы лишились палатки, из шести бачков с керосином остался один, в походной кухне не хватает деталей. Если, на наше счастье, мороз отпускал, одежда влажнела — хоть выжимай, но стойло вылезти из спального мешка — и она смерзалась в твёрдые, как броня, ледяные пластины. В мороз, даже имея палатку над головой, мы перед сном больше часа проводили в единоборстве со спальником — так трудно было его, смёрзшийся, разъять. Нет! Без палатки мы, считай, уже трупы.

А увидеть палатку вновь один шанс из миллиона: мы расположились на высоте 900 футов, на склоне горы, где ветры, направляясь прямо в море, набирают особую силу.

Под нами крутой склон, настолько твёрдый, что его не берёт кирка, и очень скользкий — попробуй, стань на него в финнеско, будешь катиться до самого низа; склон упирается в большой ледяной утёс, в несколько сот футов высотой, а за ним на протяжении многих миль громоздятся один на другой валы сжатия, всё в трещинах, искать там палатку всё равно что иголку в стоге сена; дальше уже море. Возможно, там, где-нибудь по дороге в Новую Зеландию, и лежит наша палатка. Одно ясно — она пропала.

Стоя лицом к лицу со смертью, не думаешь о вещах, которые, если верить богословским трактатам, грешников мучают, а праведников наполняют благодатью. В тот момент для меня было бы естественным взвешивать шансы попасть в рай; но, по правде говоря, я об этом не задумывался. Попробуй я заплакать — я бы не смог. И у меня не было ни малейшего желания перебирать прегрешения молодости, напротив, я жалел, что недостаточно пользовался жизнью. Как известно, дорога в ад вымощена благими намерениями; дорога в рай — упущенными возможностями.

Я хотел бы вернуть эти годы. Как бы я их прожил, как веселился! Вот о чём я жалел. Правильно сказал великий перс: на пороге смерти, памятуя о милости Божьей, мы грызём локти от сожаления, когда думаем, сколько в своей жизни упустили из страха перед Судным днём.

А мне хотелось персиков в сиропе — как хотелось! Они были у нас в запасах на мысе Хат — сладкие, сочные, мечта, а не персики. Мы ведь почти месяц не видели сахара. Да, больше всего мне хотелось именно сиропа.

В таком нечестивом настроении я собрался умирать, решив, что не буду пытаться согреться и тогда это продлится недолго, а если всё же затянется, то на худой конец можно воспользоваться морфием из походной аптечки. Я предстаю далеко не героем моему читателю, сидящему в тёплой уютной комнате, но зато говорю правду, чистую правду! Люди страшатся не смерти, а медленного мучительного умирания.

И тут, помимо моей воли, к разочарованию для тех, кто ожидает моей предсмертной агонии (а чужая смерть всегда доставляет кому-нибудь удовольствие), я заснул. Наверное, во время этой чудовищной пурги температура довольно сильно поднялась и приблизилась к нулю [-18 °C], что для нас было непривычно тепло. Согревал нас и слой снега. В результате в мешках образовалось этакое приятное тёплое болотце, и мы погрузились в сон. Было столько важных причин для волнения, что волноваться уже просто не имело смысла; а к тому же мы так устали! И были голодны, ведь последний раз мы ели накануне утром, но голод не особенно нас мучил.

Так мы лежали час за часом, в сырости и тепле, а над нами завывал шторм, в некоторых своих порывах достигавший неописуемой мощи. При жестоком шторме сила ветра составляет 11 баллов, а 12 баллов — максимальный показатель на шкале Бофорта. Боуэрс определил, что дует 11-балльный ветер, но он всегда так боялся преувеличить, что был склонен занижать данные. Мне кажется, что это был самый настоящий ураган. Но мы, насколько я помню, не так плохо провели это время, то и дело впадая в дремоту. Я вспомнил, что партии, бывавшие весной на мысе Крозир, попадали в метели продолжительностью в восемь и десять дней. Но, наверное, эти мысли волновали больше Билла, чем нас с Бёрди; мною овладело какое-то оцепенение. Где-то в глубине сознания у меня шевелилось смутное воспоминание о том, что Пири пережил пургу под открытым небом, но не летом ли это было?

Пропажу палатки мы обнаружили рано утром в субботу (22 июля). Немного погодя в последний раз поели горячего.

Крыши лишились днём в воскресенье, и всё это время мы голодали — экономили керосин, да и из спальников нас могла выгнать только крайняя нужда. К вечеру воскресенья у нас уже около тридцати шести часов маковой росинки во рту не было.

Обвалившиеся внутрь камни не причинили никому вреда, мы даже как-то разместились между ними, двигая их с места — вылезти из мешков было невозможно. Более серьёзной неприятностью являлись снежные наносы и вокруг и на нас. Они, конечно, помогали сохранять тепло, но из-за относительно высокой температуры спальники промокали больше обычного.

А ведь если мы не найдём палатку (найти же её равносильно чуду), спальные мешки и пол под нами будут единственным подспорьем в борьбе с Барьером, которая, по моему глубокому убеждению, могла иметь лишь один исход.

Пока же нам оставалось только ждать. До дома около 70 миль, чтобы их пройти, нам потребовалось почти три недели. В минуты пробуждения каждый, наверное, думал о том, как попасть на мыс Эванс, но я мало что помню об этом времени. Воскресное утро перешло в день, день — в ночь, ночь — в утро понедельника. А пурга всё свирепствовала с чудовищной яростью; здесь будто собрались вместе все ветры мира, и все они безумствовали. В тот год на мысе Эванс бывали сильные ветры, в следующую зиму, когда у нашего порога плескалось открытое море, они стали даже злее. Но такого ветра, как у мыса Крозир, я больше никогда не встречал и ни о чём подобном не слышал. Удивительно, как это он не унёс весь земной шар.

В понедельник рано утром наступило ненадолго затишье.

Обычно при затяжных зимних пургах, после того как несколько дней подряд в ушах стоит их вой, затишье раздражает больше, чем этот шум. Как сказал поэт, «чувствуешь, что ничего не чувствуешь», но я не припомню у себя такого ощущения. Миновало ещё семь или восемь часов, буря продолжала бушевать, но мы уже без особого труда слышали друг друга.

Прошло двое суток, как мы не ели.

Мы решили вылезти из мешков и пойти на поиски палатки. Искали, промёрзшие до мозга костей, совершенно несчастные, хотя старались этого не выказывать. Нигде никаких следов, да и как её найдёшь в такой тьме. Вернулись к себе, двигаясь против ветра. Растирая озябшие лица и руки, поняли, что как-то надо всё же приготовить пищу. И приготовили, хотя более странного блюда не едал никто ни у южного, ни у северного полюса. Для начала вытащили пол из-под мешков, в них влезли сами, а его натянули над головами. Посередине между нами поставили и с грехом пополам разожгли примус, на него водрузили и удерживали всё время руками котёл, без двух унесённых ветром деталей. Примус горел плохо — ветер задувал пламя. Но всё же постепенно снег в котле растаял, мы бросили туда щедрую порцию пеммикана и вскоре почуяли запах, прекраснее которого не было для нас ничего на свете.

Сварили и чай — в нём было полно волосков от меха спальных мешков, пингвиньих перьев, грязи и мусора, но это никому не испортило аппетит. Из-за остатков ворвани, приставших к котлу, чай пах гарью. Этот обед мы запомнили навсегда; никогда ещё пища не доставляла такого наслаждения, а привкус гари неизменно будет оживлять в моей памяти воспоминания о ней.

Было ещё совсем темно, мы опять улеглись, но вскоре появились слабые проблески света, и мы снова пошли искать палатку. Бёрди вышел раньше, чем Билл и я. По неловкости я, вытаскивая из спальника ноги, увлёк за собой и пуховый вкладыш, совершенно мокрый. Засунуть его обратно я не сумел, оставил в таком виде, и он превратился в камень. Небо на юге, чёрное и мрачное, не предвещало ничего хорошего, казалось, что с минуты на минуту снова разразится пурга.

Вслед за Биллом я начал спускаться по склону. Нет, ничего, никаких признаков палатки! И тут мы услышали крики снизу. Двинулись им навстречу, поскользнулись и, не в силах остановиться, скользили до Бёрди. Он стоял и сжимал в руках палатку! Внешняя палатка всё ещё висела на бамбуковых стойках. Жизнь, отнятая у нас, возвращалась к нам обратно.

Преисполненные благодарности, мы лишились дара речи.

Палатку подняло в воздух, и, поднимаясь, она, вероятно, сложилась. Стойки с привязанной к ним внутренней палаткой зажали внешнюю её часть, и она приняла вид закрытого зонтика. Это нас и спасло. Раскройся она в полёте — и ничто бы уже не уберегло её от гибели. Палатка с наросшим на неё льдом весила около 100 фунтов. Упала она приблизительно в полумиле у подножия обрывистого склона, причём угодила в яму. Ветер её почти не достигал, и так она, сложенная, там и пролежала; крепления порвались и запутались, наконечники двух стоек сломались, но шёлковый верх был цел.

Если палатка снова будет в порядке, будем в порядке и мы. Мы поднялись обратно по склону, неся её торжественно и благоговейно, словно что-то не от мира сего. И вкопали её так надёжно, как никто никогда не вкапывал палатки, и не около иглу, а на прежнем её месте, ниже по склону.

Пока Билл занимался палаткой, мы с Бёрди перетряхнули в доме весь снег в поисках вещей и почти всё нашли. Поразительно, как мало их пропало! Объясняется это тем, что почти все наши вещи были развешены на санях, подпиравших крышу, или воткнуты в дыры на стенах, чтобы сделать их снегонепроницаемыми. С южной стороны их вдувал внутрь дома ветер, а с северной — обратная тяга сквозняка. Они все были покрыты снегом. Какие-то мелочи типа носков и варежек, конечно, исчезли, но среди них единственным очень нужным предметом были меховые рукавицы Билла, которые он засунул в щели каменной кладки. Все спасённые вещи сложили на сани и столкнули их вниз. Не знаю, как Бёрди, но я настолько ослабел, что эта работа показалась мне неимоверно трудной.

Пурга нас доконала.

Мы снова сварили еду — наш организм властно её требовал. И пока добрая похлёбка разливалась теплом по рукам и ногам, оживляла щёки, уши, мозг, мы говорили о том, как быть дальше. Бёрди всей душой стоял за то, чтобы нанести ещё один визит императорским пингвинам. Милый Бёрди, он не хотел признать себя побеждённым, да я и не знаю ни одного его поражения. «Я думаю, он [Уилсон] считал, что привёл нас в гнилой угол, и решил поэтому идти прямо домой; я же был за то, чтобы сходить ещё раз к гнездовью. Но раз я по доброй воле согласился выполнять его распоряжения, то я подчинился, и на следующий день мы отправились домой». На самом деле это решение не вызывало никаких сомнений: наш срок истёк, пора было возвращаться, а спальные мешки пришли в такое состояние, мы уже не были уверены, что нам удастся в них влезть при очень сильных морозах.

Не скажу, в какой именно день это происходило, но помню, как я спускался по склону — может быть, в надежде найти поддон котла, не знаю, — и думал, что любой человек в нашем положении с радостью пожертвовал бы чем угодно, лишь бы выспаться в тепле здоровым сном. Он бы отдал всё что имеет; и годы своей жизни не пожалел бы. Сколько бы он согласился отдать — год, два, пять? Да, я бы отдал пять лет жизни.

Помню заструги, вид на Нолл, лёгкую дымку тёмного тумана вдали над Морем; помню на белом снегу лоскутки зелёного брезента, трепещущие на ветру; холодный неуют этого пейзажа и ощущение слабости, разъедающее моё сердце.

Бёрди уже много дней уговаривал меня взять его пуховый вкладыш, роскошный сухой мешок из тончайшего пуха, которым он ни разу не пользовался. Но я отказывался. Я чувствовал, что буду последней скотиной, если соглашусь.

Мы упаковали по возможности вещи для обратного пути и легли спать, совершенно измочаленные. Ночью термометр показывал лишь -12° [-24 °C], но у меня в мешке оцепенел от мороза большой палец на ноге: я пытался спать без пухового вкладыша, а сам спальник был мне велик. Несколько часов я бил ногой об ногу, стараясь его согреть.

Поднялись мы ни свет ни заря, как и каждую ночь, — уж очень мало радости доставляло пребывание в спальниках. Дул довольно сильный ветер, казалось, что надвигается метель.

Дел было по горло, часа на два — на три: окончательно упаковать вещи, лишние запрятать в углу дома. Мы оставляли вторые сани и записку, привязанную к ручке киркомотыги.

«Начали спуск при усиливающемся ветре и температуре -15° [-26 °C]. Мне поручили поддерживать сани сзади — я настолько измучен, что вряд ли смог бы тянуть как следует.

Огромные нагрузки и недосыпание совсем меня вымотали, да и Билл выглядит очень плохо. Бёрди намного сильнее нас обоих. У подошвы склона повернулись спиной к пингвинам и прошли одну милю по направлению к Барьеру, но тут на юге так нахмурилось, что мы начали ставить лагерь, не обращая внимания на сильный ветер. Дело шло медленно — руки закоченели и еле двигались; кругом одни заструги, вылизанные ветром до блеска, твёрдые как камень, рыхлого снега очень мало, а класть на борта палатки заледеневшие снежные глыбы опасно — могут порезать ткань. Бёрди привязал к двери, чтобы она не хлопала, ящик с галетами, а кроме того, взял на буксир палатку, как он выразился, привязав верёвку к коньку, а другой конец прикрепив к своему спальному мешку: если палатку понесёт ветер, то только с ним вместе.

Я буквально валился с ног от усталости и в конце концов согласился взять пуховый вкладыш Бёрди. Нет слов, чтобы оценить по достоинству этот величайший акт самопожертвования с его стороны. Свинство, конечно, что я его взял, но я уже не мог работать, мне надо было отоспаться, а в моём большом мешке это невозможно. Билл и Бёрди всё уговаривали меня не выкладываться так, убеждали, что я слишком много беру на себя; я же чувствовал, что меня покидают последние силы. Бёрди поразительно вынослив; он спал почти всю ночь напролёт; для него главная трудность в том, как бы не заснуть прежде, чем он успеет влезть в мешок. Он аккуратно вёл метеорологические наблюдения, но несколько ночей поневоле пропустил — не смог вовремя проснуться. Часто он засыпал с кружкой в руках, и она падала на пол; а иногда он держал в этот момент не кружку, а примус.

Спальный мешок Билла постепенно приходил в негодность. Слишком узкий для пухового вкладыша, он трещал по всем швам. В результате Билл спал плохо, мы слышали, что он почти всю ночь бодрствует. Я тоже спал урывками, за исключением первой и, наверное, следующей ночи, когда начал использовать вкладыш Бёрди, ещё сравнительно сухой. Мне бы казалось, что я и вовсе не сплю, если бы пять или шесть ночей подряд меня не будил один и тот же кошмар с некоторыми вариациями: будто нас заносит снегом, Билл и Бёрди стараются засунуть всё снаряжение в мой мешок и для этого распарывают его» [158] .

«Едва мы сошли с горы,»

— писал Боуэрс,

— «как опять поднялся страшный ветер. Пришлось ставить лагерь. Всю ночь палатка хлопала — словно стреляли из мушкетов — из-за двух поломанных у концов стоек. Терпение моё лопнуло, я вышел и как мог скрепил стойки, одним концом привязал верёвку к верху палатки, а другим обмотал мой спальный мешок. Ветер стих через полтора дня. Мы снялись с места и, сделав пять или шесть миль, очутились среди трещин» [159] .

Весь этот день (26 июля) мы при очень скверном освещении блуждали среди валов сжатия, стараясь пробраться к склонам горы Террор. Температура понизилась с -21 [-29] до -45° [-43 °C].

«Несколько раз мы ступали на плохо присыпанные снегом трещины среди выметенного ветром льда. Но это нас не остановило, мы продолжали идти наощупь, обходя плотные ледяные склоны и выбирая глубокий снег с прочной коркой — такой всегда накапливается в ложбинах между ледяными валами. Не было ни света, ни каких-либо примет местности, которые могли бы служить ориентирами, если не считать расплывчатых туманных очертаний склонов впереди, беспрестанно меняющихся; что это за склоны, на каком расстоянии находятся — невозможно было определить. То ли мы приближаемся к обрывистому склону невдалеке, то ли к пологому склону горы Террор, за много миль отсюда. В конце концов мы стали руководствоваться уже только слухом и ощущением снега под ногами: и звук шагов и прикосновение ног к снегу много говорят о том, нет ли поблизости трещины, не подстерегает ли опасность.

Так мы и шагали в темноте, надеясь, что по крайней мере держимся нужного направления» [160] .

И всё же мы угодили в зону трещин, окончательно сбившись с пути, и поставили лагерь.

«Во всяком случае мы, наверное, ушли с участка сжатия», — сказал Билл. Ничуть не бывало: всю ночь слышно было, как трескается лёд, словно кто-то бьёт в пустой бочонок.

Назавтра гвоздём дня стала живописная шапка Бёрди.

Я слышал, как за несколько дней до нашего старта он спросил Скотта: «Как вам нравится это приспособление в качестве шляпы, сэр?», держа его так, как знаменитая модистка Люсиль, когда она демонстрирует свою последнюю парижскую модель. Рассмотрев внимательно шапку, Скотт промолвил: «Я вам отвечу, когда вы вернётесь, Бёрди».

Это было замысловатое сооружение со множеством наносников, пуговиц, завязочек. Бёрди рассчитывал пользоваться ими применительно к ветру, как если бы он ставил паруса на судне. Перед этим и другими походами каждый из нас, не щадя времени и сил, с помощью несессера с принадлежностями для шитья воплощал в походной одежде свои идеи об её усовершенствовании. В готовом виде она выглядела на одних — на Билле, в частности, — элегантно, на других, к примеру на Скотте и старшине Эвансе, сидела мешковато, на Отсе и Боуэрсе казалась сшитой наспех, на иных и того хуже, не буду называть имён. Шапка Бёрди, едва обледенев, стала никуда не годной.

«Утром, когда чуть просветлилось, мы рассмотрели, что находимся немного севернее двух участков морены на горе

Террор. Сами того не подозревая, мы стояли на месте соединения гряды, выдвинутой сжатием, с горой Террор и смутно различали прямо перед собой нечто огромное. Попытались было пройти, но вскоре справа от нас вырос гигантский ледяной вал, заслонивший и морену, и наполовину самоё гору

Террор. Билл сказал, что нам остаётся одно — идти вперёд, в надежде что где-нибудь вал понизится; мы так и поступили, но нас преследовала неприятная мысль, что, по мере того как мы отдаляемся от горы Террор, между нею и нами ложатся многочисленные валы сжатия. Тогда мы попытались перевалить через этот вал, но вынуждены были повернуть обратно, ибо Билл и я чуть было не провалились в трещины. Минут через двадцать мы достигли места, где вал действительно понижался, пересекли его по диагонали и взошли на самый гребень. И тут Бёрди угодил в трещину, в которой поместился целиком. Он исчез из виду и из пределов досягаемости, повиснув на постромках. Билл удерживал постромки, а я — сани.

Билл попросил меня достать страховочную верёвку, а Бёрди снизу командовал, что нам делать. Иначе мы бы его не вытащили, потому что края трещины были рыхлые и он не мог о них опереться» [161] .

«Мой шлем так смёрзся,»

— писал Боуэрс,

— «что голова оказалась как бы в твёрдом ледяном футляре; чтобы взглянуть вниз, мне приходилось наклоняться всем телом. В итоге, когда Билл провалился в трещину одной ногой, я вступил в неё обеими [в тот самый миг, когда я закричал, предупреждая об опасности [162] ], ледяной мост подался, и я полетел вниз. К счастью, постромки рассчитаны на такие случайности и успешно удерживали меня над бездонной ямой, в обледенелом колодце, очень узком: заметь я его, я бы с лёгкостью через него перешагнул. Билл спросил: „Что вам нужно?“ Я попросил страховочную верёвку с петлёй для ступни. Подтягивая то верёвку, то постромки, они меня вытащили» [163] .

На поверхности в это время происходило вот что: я лёг поперёк трещины и бросил Бёрди верёвку с петлёй; он надел её на ступню; затем он поднял ногу, верёвка ослабла, я её подтянул, он, опираясь на петлю, приподнялся, в результате ослабли постромки в руках у Билла, теперь подтянул он, давая тем самым Бёрди возможность поднять ногу, а мне потянуть ослабевшую верёвку. Так мы его поднимали дюйм за дюймом, а пальцы наши в это время замерзали — температура была -46° [-43 °C]. Впоследствии мы часто применяли при спасательных работах этот метод — замечательное свидетельство самообладания, ибо, как видите, его придумал в самый критический момент замёрзший человек, повисший в трещине.

«Перед нами встал ещё один вал сжатия, а сколько таких за ним — мы не знали. Положение наше было аховое. Но тут Билл опять надел на себя длинную постромку, и мы благополучно спустились со злосчастного вала. Все согласились с тем, что идти за лидером на длинной постромке весьма целесообразно. С этого момента удача повернулась к нам лицом, и всё до самого конца шло благополучно. Спустившись на морской лёд, мы через несколько дней вернулись домой, причём вдали всё время маячил мыс Хат, а главное — мы шли при свете дня.

Мне всегда казалось, что длинная цепь событий была следствием редкостного стечения обстоятельств и потому на какой-то стадии они были нам совершенно не подвластны. Когда на пути к мысу Крозир из-за туч внезапно вышла луна и осветила огромную трещину, без труда поглотившую бы нас вместе с санями, я счёл это добрым предзнаменованием — значит, нам в этом походе не суждено погибнуть. Когда мы лишились палатки и, почти не надеясь на то, что когда-нибудь сможем её найти, пережидали пургу, лёжа в спальных мешках, я понимал, что нам предстоит долгая борьба с холодом, в которой мы не можем победить. Не могу описать чувство бессилия, владевшее мной, ибо я был уверен, что ничто нас не спасёт, и тем не менее после ряда ужасных испытаний нам было дано с честью из них выйти. На обратном пути у меня было предчувствие, что теперь дела пойдут на лад, а в тот день, когда Бёрди провалился в трещину, я с утра, можно сказать, знал, что нам суждено пережить ещё одну неприятность, а потом всё повернётся к лучшему.

Двигаясь по дну ложбины, мы всё время обходили ледяные валы сжатия и весь день то поднимались, то опускались, но трещин больше не встречали. До конца похода мы вообще уже не имели дела ни с трещинами, ни с валами сжатия. Насколько я припоминаю, именно в этот день с мыса Крозир на Барьер распространилось замечательное сияние. Оно начиналось с самого яркого, какой только можно вообразить, розового цвета у основания, выше переливалось всеми оттенками красного и переходило в светло-зелёный, а тот уже — в тёмную синеву неба. Такого яркого красного цвета на небе я никогда прежде не видел» [164] .

Ночью было -49° [-45 °C], а рано утром при выходе со стоянки -47° [-44 °C]. К полудню мы поднялись на мыс Террор, и вскоре нам открылся Эребус. Это был первый по-настоящему светлый день, хотя оставался ещё целый месяц до появления солнца из-за горизонта. Не могу передать, какое облегчение принёс нам дневной свет. Мы пересекли мыс по более широкой дуге, чем на пути туда, и оставили внутри неё все те хребты, на которых тогда три дня бедовали в пургу.

На следующую ночь мороз достиг -66° [-54 °C]; мы вернулись в безветренную бухту Барьера с её низкими температурами, рыхлым снегом, туманами и дымками, с большими участками оседания наста. В субботу и воскресенье, 29-го и 30-го, мы, как всегда обледеневшие, брели с раннего утра до позднего вечера по этой снежной пустыне, радуясь тому, что скала Касл на глазах растёт. Изредка то поднимался ветер, то ложился туман, но ненадолго. Силы наши убывали, только сейчас мы понимаем, как тогда ослабли. И тем не менее мы медленно, но верно продвигались вперёд, делая 4,5, 7,25, 6,75, 6,5 и 7,5 мили в день. А на пути туда, применяя челночный способ, не могли одолеть за день больше 1,5 мили на этом отрезке пути. Заранее боялись его, он же оказался намного лучше, чем в тот раз: снег стал менее рыхлым и зернистым, лучше были заметны участки оседания — это такие участки, где наст проваливается под ногами. Обычно они занимают площадь около 20 ярдов; только ступишь ногой на его край — и верхняя ледяная корка оседает в пустоту на два-три дюйма с тихим звоном, который сразу настораживает: нет ли поблизости трещин? Сейчас мы пересекали местность, где такие участки попадались часто. Один раз, пока Билл разжигал в палатке примус, я провалился ногой в проделанную мною же яму. Это вызвало значительное оседание: сани, палатка со всем её содержимым и мы сами опустились примерно на фут, вызвав перезвон, который разнёсся на много миль вокруг.

Мы долго прислушивались, минуты три, не меньше, пока не начали замерзать.

На ходу мы время от времени останавливались, прямо в упряжи, уронив поводья в мягкий снег. Стояли, тяжело переводя дыхание, прислонившись спиной к поклаже — наваленному горой смёрзшемуся снаряжению. Ветра не было, лишь изредка проносились лёгкие его дуновения; дыхание, вырываясь изо рта, превращалось с потрескиванием в изморозь.

Разговоров никаких, только самые необходимые замечания.

Уж не знаю почему не замерзал язык, но зубы с удалёнными нервами у меня раскалывались на части. Так мы шли после ленча часа три.

— Как ноги, Черри? — интересуется Билл.

— Очень замёрзли.

— Так и должно быть. У меня тоже.

Бёрди никто не спрашивал: с первого до последнего дня похода у него на ногах ни одного обморожения.

Полчаса спустя, продолжая идти, Билл повторяет вопрос.

Я отвечаю, что совершенно не чувствую ног. У Билла одна нога ещё сохраняет чувствительность, но вторая онемела.

Пора ставить лагерь, считает Билл. Впереди ещё одна ужасная ночь.

Мы освобождаемся от упряжи, Билл же прежде всего снимает меховые рукавицы, бережно расправляет смёрзшиеся мягкие части (хотя вообще-то их не так легко разгладить на воздухе) и кладёт на снег перед собой — этакие две чёрные точки. Его настоящие рукавицы пропали, когда разлетелась крыша, эти же, тонкие, из собачьего меха, предназначены служить лишь вкладышами; красивые и приятные поначалу на ощупь, они годятся, пока сухие, для того чтобы, например, закручивать винты теодолита, но для ремней и завязок это слишком тонкая вещь. Но без них Билл и вовсе пропал бы!

Работая в шерстяных полуварежках, варежках, а когда возможно — и меховых рукавицах поверх них, мы постепенно расстёгиваем пряжки и расстилаем на снегу пол из зелёного брезента. Предполагалось, что он будет служить и парусом, но в этом путешествии его ни разу не удалось поставить.

Лопата и бамбуковые стойки с прикреплённой к ним внутренней палаткой, обросшей льдом, покинули место на верху клади и ждут на снегу своей очереди. Теперь один за другим снимаем спальные мешки и ставим на пол эти твёрдые гробы с выпирающими во все стороны боками, в которых, однако, вся наша жизнь… Теперь один из нас может отвлечься и растереть закоченевшие пальцы. Снимаем кухню, привязанную к ящику с инструментами, и одни её детали ставим на спальные мешки, рядом с примусом, банкой с метиловым спиртом, спичками и т. д., другие оставляем снаружи — их потом наполним снегом. Берём в каждую руку по стойке и растягиваем внутреннюю палатку над биваком. «Порядок? Опускаем!» — командует Билл. Осторожно втыкаем стойки в снег, стараясь не погружать их слишком глубоко. Лёд на внутренней палатке образуется главным образом из-за испарений кухни. Прежде мы пытались его скалывать, но теперь махнули на него рукой.

Маленькое вентиляционное отверстие в верхушке палатки, призванное выпускать пар наружу, накрепко завязано — чтобы не уходило тепло. Затем набрасываем внешнюю палатку, и один из нас уже может приняться за третье из худших за весь день занятий. Первое из них — обживать спальный мешок. Второе, не лучшее, — провести в нём шесть часов (время сна на час уменьшено). И, наконец, упомянутая третья незавидная работа — разжечь примус и поставить ужин вариться.

Дежурный по кухне, сжимая в руке уцелевший от подсвечника металлический остов, с трудом протискивается в узкий рукав, служащий дверью. В замкнутом пространстве палатки кажется намного холоднее, чем снаружи. Он пытается зажечь спичку, пробует три-четыре жестянки, но безрезультатно; отчаявшись, просит достать с саней новую жестянку, ещё не побывавшую в «тепле» палатки, извлекает, наконец, пламя и зажигает свечу, подвешиваемую на проволоке к верху палатки.

Не стану утомлять читателя описанием всех мук, через которые он проходит, пока разжигает примус и развязывает тесёмки мешка с недельным рационом. К этому времени его спутники, скорее всего, уже закрепили надёжно палатку в снегу, обнесли её снежным заслоном, наполнили снегом и передали в палатку котёл, установили термометр под санями и т. д. Всегда находятся ещё какие-нибудь две-три случайные работы, не терпящие отлагательства; но можете не сомневаться: заслышав шипение примуса и заметив проблески света в палатке, каждый старается поскорее свернуть дела и влезть внутрь. Бёрди взамен унесённого ветром поддона приладил жестянку из-под галет, в общем довольно удачно, хотя её приходится постоянно поддерживать, поставив примус на мешок Билла — плоские смёрзшиеся мешки не оставляют на полу свободного места.

Приготовление пищи длится теперь ещё дольше. Кто-то толчёт галеты, повар кладёт порцию пеммикана во внешний котёл, уже наполовину наполнившийся талой водой. При первой возможности мы стараемся сменить дневную обувь на ночную — носки из верблюжьей шерсти и финнеско. В тусклом свете свечи внимательно осматриваем ноги — нет ли обморожений.

По-моему, проходит не меньше часа, прежде чем мы можем поднести ложку ко рту; за пеммиканом следует горячая вода, в которую макают галеты. На ленч у нас чай и галеты; на завтрак пеммикан, галеты и чай. Скудость рациона объясняется тем, что мы не могли позволить себе роскошь иметь больше трёх мешков с провизией; и с этими-то мы хлебнули горя — завязки у них что проволока. Но и они бледнеют рядом с завязками от двери палатки, которые надо затягивать туго, особенно при сильном ветре. В первые дни мы очень старались перед погрузкой стряхивать с палатки иней, теперь не до того.

Вот до ног доходит тепло от съеденной похлёбки, умножаемое предусмотрительно надетой ещё до ужина сухой обувью. Осторожно растираем отмороженные места. Затем начинаем влезать в спальные мешки.

Мешок Боуэрса точно по нему, хотя, может, чуть маловат для пухового вкладыша. У Бёрди, по-видимому, необычайно большой запас внутреннего тепла: и Билл, и я постоянно обмораживали ноги, Бёрди — ни разу. Спит он, не берусь сказать точно — сколько, но, во всяком случае, намного больше нас, даже в последние дни похода. Когда фактически всю ночь не можешь глаз сомкнуть, слышать его храп — одно удовольствие. На протяжении всего похода он неоднократно выворачивал свой спальник наизнанку и вытряхивал из него снег и ледышки, предохраняясь таким образом от сырости.

Процедура, требующая недюжинной сноровки: вывернуть мешок, причём действуя молниеносно, можно лишь в тот самый миг, как ты из него вылез, иначе он мгновенно заледенеет.

Выходя ночью из палатки, мы опрометью кидались назад, чтобы спальник не успел затвердеть. Впрочем, так бывало, конечно, лишь при самых больших морозах.

Поджечь наши спальные мешки не так-то просто — и мы смело вставляем в них зажжённый примус, чтобы ускорить процесс оттаивания, однако толку мало. На пути туда мы по утрам жгли примус ещё находясь в мешках, вечерами также не гасили его, пока не влезали в них или, в худшем случае, пока не раскрывали клапан мешка. Но сейчас у нас нет керосина для подобных излишеств, только в последние день-два можно так себя побаловать.

Думаю, что даже тяжело больному вряд ли бывает хуже, чем было нам в спальных мешках, в которых мы тряслись от холода до боли в спине. Мало того, на обратном пути за ночь руки в мешках приходили в плачевное состояние: спать приходилось в варежках и полуварежках, из ледяных они превращались в мокрые, соответственно и руки становились, как у прачек, — белые, влажные, все в морщинах. Начинать с такими руками рабочий день — чистое горе. Нам очень хотелось иметь для рук и ног несколько мешков сеннеграсса, обладающего великим достоинством — из него вытряхивается влага; но этого богатства хватило лишь для наших многострадальных ног.

Тяготы обратного пути поблёкли ныне в моей памяти, да и тело моё не реагировало на них так остро, как в начале пути: оно притерпелось к ним и было слишком для этого слабо; полагаю, что то же относится и к моим товарищам. В тот день, когда мы спустились к пингвинам, мне уже было безразлично, упаду я в трещину или нет, а с тех пор на нашу долю выпало немало самых тяжких испытаний. Помню, что мы дремали на ходу и я просыпался, натыкаясь на Бёрди, а он — на меня; Билл, шедший впереди на правах рулевого, умудрялся бодрствовать. Помню, что мы начинали клевать носом, сидя в ожидании обеда в относительно тёплой палатке, с кружкой или примусом в руках. Помню, что спальные мешки настолько оледенели, что им уже не причиняла вреда вода или похлёбка, переливавшаяся через край искалеченного котла во время приготовления пищи. Они пришли в такое состояние, что после утреннего подъёма их никак не удавалось свернуть обычным образом. Мы спешили как можно шире раскрыть мешки, прежде чем мороз намертво их стянет, и, сплющив мешки как можно больше, грузили на сани. Втроём поднимали каждый мешок, смахивающий на плоский гроб, но, пожалуй, намного более жёсткий. Помню также, что, располагаясь на ночлег при температуре всего лишь в -40° [-40 °C], мы совершенно серьёзно предвкушали тёплую ночёвку, а если к утру она падала до -60° [-51 °C], то нам это было ясно без слов. Дневной переход по сравнению с ночным отдыхом казался благом, хотя на самом деле и то, и другое было ужасно. Мы находились на пределе человеческих возможностей, но шли, и шли много, и ни разу я не слышал ни одного слова недовольства, жалобы, упрёка. Дух самопожертвования в партии выдержал самые серьёзные испытания.

Мы всё ближе и ближе к дому; каждый день отмахиваем большой кусок пути. Выдержать, во что бы то ни стало выдержать! Ведь остаётся всего-навсего несколько дней: шесть, пять, четыре… теперь, может быть, даже три, если только не помешает пурга. Наш главный дом вот за этим хребтом, над которым вечно собираются туманы и бушуют ветры, а там, дальше, скала Касл. Завтра, скорее всего, откроется холм Обсервейшн, позади которого стоит аккуратно отделанная хижина экспедиции «Дисковери». Не исключено, что наши товарищи догадаются доставить туда с мыса Эванс несколько сухих спальных мешков. Наши злоключения закончатся у края Барьера, а до него рукой подать. «Сам взвалил себе на шею, так давай теперь терпи», — проносится всё время у меня в голове.

И мы вытерпели. С каким теплом я вспоминаю об этих днях! О том, как подшучивали над шапкой Бёрди. Как напевали мелодии граммофонных записей. С какой искренностью сочувствовали товарищу, отморозившему ноги. Как великодушно улыбались неудачным остротам и подбадривали друг друга грядущим отдыхом в тёплых постелях. Мы не забывали слова «пожалуйста», «благодарю», неукоснительно соблюдали все нормы поведения, которые связывали нас с цивилизацией, а в той обстановке это значило очень много. Когда мы, пошатываясь, ввалились в дом, клянусь, мы ещё сохраняли чувство собственного достоинства. И не теряли самообладания, даже обращаясь к Богу.

Сегодня к вечеру мы, может быть, достигнем мыса Хат; поэтому дольше обычного жжём свечу; не стесняясь, расходуем керосин — этот бачок на один галлон послужил нам верой и правдой, а ведь одно время мы опасались, что керосина и свечей нам не хватит. Утро ужасное: -57° [-49 °C], это при нашем-то теперешнем состоянии! Но ветра нет, и край Барьера должен быть близко. Поверхность становится твёрже, попадается несколько борозд, выеденных ветром, кое-где верхняя корка льда отстала и задирается вверх. Сани пошли резвее — мы всегда подозревали, что где-то здесь Барьер снижается. Под ногами твёрдый снег, в буграх, мы шагаем как бы по перевёрнутым большим мискам, скользя на них, но зато ноги, не вязнущие в рыхлом снегу, отогреваются. Вдруг впереди сквозь завесу мрака пробиваются отблески света. Край Барьера — мы спасены!

Спускаем сани по снегу на морской лёд и попадаем в тот же нисходящий поток холодного воздуха, в котором пять недель назад пострадали мои руки. Миновав его, ставим лагерь и едим; температура уже поднялась до -43° [-42 °C].

Огибая на последних трёх милях мыс Армитедж, прямо чувствуем, как теплеет. Втаскиваем сани на припай; откапываем из-под снега дверь старой хижины. Внутри, кажется, довольно тепло.

По мнению Билла, когда мы придём на мыс Эванс — то есть завтра вечером! — нам не следует ночевать в тёплом помещении. Надо постепенно акклиматизироваться, день или два провести с этой целью в палатке около дома или в пристройке к нему. Но я уверен — в глубине души у нас таких намерений никогда не было. Кратковременное пребывание на мысе Хат также не склоняет- к подобному аскетизму. В доме всё как было, когда мы отсюда уходили, — ни спальников, ни сахара никто не прислал, но зато сколько угодно керосина.

Ставим прямо в комнате сухую палатку, оставшуюся от похода по устройству складов, разжигаем два примуса, садимся, сонные, на спальные мешки и пьём какао, без сахара, но настолько крепкое, что на следующий день на него и смотреть не хочется. Совершенно счастливые, задрёмываем после каждого глотка. Так проходит несколько часов, и мы уже подумываем о том, как бы провести остаток ночи вне спальников, но не решаемся: для этого кто-нибудь должен следить за горящим примусом — без него мы можем обморозиться, — а ни один не уверен, что сумеет бодрствовать. Билл и я затягиваем песню. Наконец уже в полночь залезаем в мешки, но выдерживаем в них недолго: в 3 часа ночи без всякого сожаления покидаем их и уже собираемся тронуться в Путь, как вдруг слышим завывание ветра. Это не предвещает ничего хорошего, мы забираемся снова в палатку и дремлем, дремлем… В 9.30 ветер стихает, в 11 мы выходим. Нас поражает яркий свет. Только на следующий год я понял, что слабый сумеречный свет, появляющийся во второй половине зимы, нам в походе заслоняли горы, под которыми мы шли. Сейчас, когда между нами и северным краем горизонта, за которым скрывается солнце, нет никаких преград, мы впервые за много месяцев ясно всё видим и с удовольствием любуемся красивыми волнистыми облаками.

Мы тянули сани что есть мочи и делали около двух миль в час; первые две мили шли по плохой поверхности, словно посыпанной солью, одолели крутые твёрдые склоны больших заструг и попали на хорошую поверхность. Мы спали на ходу.

К 4 часам пополудни проделали восемь миль, оставив позади Ледниковый язык. Около него устроили ленч.

Когда в последний раз в этом походе начали сборы, Билл произнёс спокойно: «Хочу поблагодарить вас обоих за всё, что вы сделали. Лучших спутников я бы не нашёл и, более того, никогда не найду».

Я горжусь его словами.

«Антарктическая экспедиция» — только звучит страшно, а на самом деле она часто бывает легче, чем себе представляешь.

Но этот поход выявил, сколь беден наш язык: нет в нём таких слов, которыми можно было бы передать весь пережитый нами ужас.

Мы тащились ещё несколько часов, стало очень темно.

Возник спор по поводу того, где находится мыс Эванс. Но наконец мы его обогнули. Было, наверное, часов десять-одиннадцать вечера, кто-нибудь мог нас заметить на подходах к дому. «Надо растянуться, чтобы было видно — идут трое», сказал Билл. Вот уже мыс остался позади, мы пересекли приливно-отливную трещину, взобрались на берег, приблизились к двери хижины — навстречу ни звука. Тихо в стойлах, не лают привязанные выше в снегу собаки. Кончен наш путь, мы освобождаемся от обледенелой сбруи, помогая друг другу, — это, как всегда, занимает много времени. Раскрывается дверь: «Боже мой! Партия с мыса Крозир!» — произносит кто-то и исчезает.

Так завершилось самое ужасное путешествие.

Читатель вправе задать вопрос, что же сталось с теми тремя пингвиньими яйцами, ради которых трое людей триста раз на дню рисковали жизнью и напрягали все силы до наипоследнейшего предела человеческих возможностей.

Покинем на минуту Антарктику и перенесёмся в 1913 год, в музей естественной истории, что в Южном Кенсингтоне.

Я предупредил письмом, что в такой-то час собираюсь привезти яйца. Действующие лица: я, Черри-Гаррард, единственный из троих, оставшийся в живых, и Привратник, или Первый Хранитель Священных Яиц. Я не передаю его приветствие дословно, но суть можно выразить следующим образом:

Первый хранитель. Кто вы? Что вам угодно? Здесь не магазин по продаже яиц. Что вам за дело до наших яиц? Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Вас интересует крокодилье яйцо? Ничего ни о каких яйцах я и слыхом не слыхивал. Вам следует обратиться к мистеру Брауну; яйцами ведает он.

Иду к мистеру Брауну, который ведёт меня к Главному Хранителю, человеку с внешностью учёного, обладающему манерами двух видов: приторно любезными по отношению к Важной Персоне (думаю, какому-нибудь Ротшильду от естествознания), с которой он ведёт беседу, и грубыми (даже для чиновника от науки) по отношению ко мне. Я с подобающей скромностью сообщаю, что являюсь обладателем пингвиньих яиц, и предъявляю их. Главный Хранитель принимает их без единого слова благодарности и начинает говорить о них с Важной Персоной. Я жду.

Чувствую, что у меня закипает кровь. Разговор с Важной Персоной затягивается, мне кажется, что он длится целую вечность. Внезапно Главный Хранитель с неудовольствием замечает, что я ещё здесь.

Главный Хранитель. Вы можете идти.

Герой-Полярник. Я бы хотел получить расписку в получении яиц.

Главный Хранитель. В этом нет надобности; всё в порядке. Вы можете идти.

Герой-Полярник. Я бы хотел получить расписку.

Но к этому времени всё внимание Главного Хранителя снова переключается на Важную Персону. Полагая, что присутствовать при их разговоре бестактно, Герой-Полярник вежливо выходит из комнаты, садится на стул в тёмном коридоре и, чтобы скоротать время, репетирует в уме, что он скажет Главному Хранителю, когда Важная Персона удалится.

Но Важная Персона и не собирается уходить, постепенно мысли и намерения Полярника становятся всё мрачнее.

День близится к исходу, проходящие мимо мелкие служащие подозрительно осматривают его и интересуются, что он здесь делает. «Я жду расписку в получении нескольких пингвиньих яиц», — неизменно отвечает он. В конце концов по выражению лица Полярника становится совершенно ясно, что он вовсе не собирается получить расписку, а намерен совершить убийство. Об этом, по-видимому, сообщают намеченной жертве. Во всяком случае, расписку наконец приносят. И Полярник уходит и уносит её, гордый сознанием того, что он вёл себя как подобает истинному джентльмену. Но эта мысль мало его утешает, и он на протяжении многих часов продолжает в уме репетировать, что бы он сказал и сделал (главным образом с помощью ботинок) Главному Хранителю, дабы научить его хорошим манерам.

Спустя некоторое время я посетил музей естественной истории вместе с сестрой капитана Скотта. После небольшого предварительного столкновения с младшим хранителем — мы его убеждали, что на чучелах из Антарктики не было обнаруженной нами сейчас моли, — мисс Скотт сказала, что желает увидеть яйца пингвинов. В ответ младшие хранители в один голос заявили, что таких яиц нет, во всяком случае в их музее. Мисс Скотт не была бы сестрой своего брата, если бы смиренно приняла эту ложь. Она так бурно выразила своё несогласие с ней, что я был рад увести её, пока дело не приняло более серьёзный оборот, а ограничилось лишь энергичным требованием с моей стороны в течение двадцати четырёх часов прислать письменное подтверждение существования яиц; в противном случае я пригрозил разгласить эту историю на всю Англию.

Угроза подействовала, и в назначенный срок я получил письменный ответ. Позднее я с чувством облегчения узнал, что необходимое микроскопическое исследование яиц доверили произвести профессору Эштону. Он, однако, скончался, прежде чем успел выполнить эту задачу. Яйца перешли в руки профессора Коссара Эварта из Эдинбургского университета. Вот его отчёт:

 

Отчёт профессора Коссара Эварта

Во время плавания на «Дисковери» доктор Уилсон был сильно разочарован тем, что экспедиции так и не удалось получить эмбрионы императорского пингвина. Но не следует забывать, что хотя яйца, доставленные Национальной антарктической экспедицией, не содержали эмбрионов, естествоиспытатели, находившиеся на борту «Дисковери», узнали многое об особенностях гнездования самого крупного из живущих ныне членов древнего семейства пингвинов. В числе прочих были получены сведения о том, что (1) как у императорских, так и у королевских пингвинов яйцо в период насиживания покоится на верхней поверхности ног, удерживаемое и защищаемое складкой кожи, опускающейся снизу груди; и (2) у императорских пингвинов весь процесс насиживания происходит на морском льду в самые холодные и тёмные месяцы антарктической зимы.

После продолжительного изучения пингвинов доктор Уилсон пришёл к выводу, что исследование эмбриона императорского пингвина может бросить новый свет на происхождение и эволюцию птиц, а потому решил, что если он вновь окажется в Антарктике, то приложит все усилия к тому, чтобы посетить гнездовья императорских пингвинов в период размножения. Когда и при каких обстоятельствах он посетил гнездовья на мысе Крозир и завладел яйцами, красочно рассказано в книге о зимнем путешествии. Возникает вопрос: обогатил ли существенно наши познания о птицах этот «самый невероятный из предпринимавшихся когда-либо поход к птичьим гнездовьям»?

Считается, что птицы произошли от двуногих пресмыкающихся, по своему строению как бы напоминавших кенгуру и господствовавших на Земле несколько миллионов лет назад. Изучение археоптерикса, жившего в юрский период, убеждает в том, что первобытные ископаемые птицы имели зубы, по три пальца с когтями на каждой конечности, длинный хвост, схожий с хвостом ящерицы, примерно с двадцатью парами хорошо сформировавшихся настоящих перьев.

К сожалению, ни эти птицы с хвостом, как у ящерицы, ни ископаемые птицы, найденные в Америке, не проливают свет на происхождение перьев. Орнитологи и другие исследователи, много времени посвятившие изучению птиц, обычно предполагают, что перья развились из чешуй; что чешуи, находившиеся по краям передних конечностей и по сторонам хвоста, удлиняясь и расщепляясь, постепенно принимали форму маховых и хвостовых перьев, а позднее другие чешуи в результате эволюции превратились в перьевой покров, служащий теплозащитным слоем. Но изучение перьев не даёт никаких доказательств их происхождения от чешуй. Даже у эмбрионов птиц, находящихся на самых ранних стадиях развития, не обнаруживается рудиментов ни чешуй, ни перьев. Однако из трёх эмбрионов императорского пингвина у самого раннего, вероятно семи- или восьмидневного, обнаружены в хвостовой части рудименты перьев, а у двух других — несчётное множество их в виде крошечных сосочков, известных под названием папилл (papillae).

У пингвинов, как у многих других птиц, отчётливо выделяются два вида перьевых папилл: сравнительно крупные — они развиваются в гнездовые перья у птенцов (prepennae), а впоследствии в контурные перья (pennal) и более мелкие — они развиваются в первичный пух (preplumulae), а впоследствии в пуховые перья (plumulae).

При изучении происхождения перьев нас интересуют в первую очередь не перья в собственном смысле этого слова, то есть не pennal, а гнездовые перья (prepennae), точнее, папиллы, из которых они развиваются. Мы хотим выяснить, соответствуют ли папиллы, из которых у птиц развивается первое поколение перьев, тем папиллам ящериц, из которых развиваются чешуи.

Покойный профессор Эштон, подвергавший анализу некоторые научные сборы, доставленные судном «Терра-Нова», обратил особое внимание на папиллы перьев в эмбрионах императорского пингвина с мыса Крозир. Были вычерчены диаграммы числа, размера и времени появления папилл перьев, но, к сожалению, среди письменного наследия выдающегося эмбриолога нет указаний на то, считал ли он папиллы перьев видоизменением папилл чешуй или совершенно новой формой, возникшей благодаря появлению в зародышевой плазме особых перьеобразующих факторов.

Когда в конечном итоге три эмбриона императорского пингвина перешли ко мне для сопоставления зачатков перьев у них и у других птиц, я заметил, что у императорского пингвина папиллы перьев появляются раньше, чем папиллы чешуй. Особенно отчётливо это прослеживалось у самого крупного зародыша, достигшего в своём развитии стадии, на которой находится 16-дневный эмбрион гуся.

У самого крупного зародыша императорского пингвина папиллы перьев покрывали всю заднюю часть туловища с ногами и заканчивались вблизи тарзального сустава. Ниже тарзального сустава даже у самого крупного зародыша не наблюдалось признаков папилл, которые у более зрелых зародышей пингвина представляют чешуи и впоследствии превращаются в чешуйчатое покрытие ног. Отсутствие папилл на ногах может означать, что папиллы чешуй кардинально отличаются от папилл перьев или что по той или иной причине образование папилл, из которых формируются чешуи, задержалось. Насколько мне известно, наука не располагает данными о том, что у современных ящериц выше тарзального сустава папиллы чешуй появляются раньше, чем ниже него.

Отсутствие у зародыша императорского пингвина папилл ниже тарзального сустава и тот факт, что у многих птиц каждая папилла больших перьев сопровождается двумя или более папиллами перьев меньшего размера, побудили меня исследовать папиллы на конечностях других птиц. Самые поразительные результаты показал зародыш китайского гуся, обладающего более длинными, чем пингвин, ногами. У 13-дневного зародыша гуся вся кожа ниже тарзального сустава и на некотором расстоянии выше него совершенно гладкая, а. в остальном нога усеяна папиллами перьев. С другой стороны, у 18-дневного зародыша гуся, у которого ножные папиллы перьев развились в филаменты, с хорошо оформленным пером в каждом, папиллы чешуек встречаются не только ниже и на некотором расстоянии выше тарзального сустава, но также среди оснований филаментов перьев, расположенных между тарзальным и коленным суставами. Ещё важнее то, что у 20-дневного зародыша гуся ряд папилл, расположенных между филаментами перьев на ноге, фактически уже развился в чешуи, каждая из которых перекрывает очинок пера точно так же, как чешуи перекрывают перья ног у куропаток и других птиц с ножным оперением.

Поскольку у зародышей птиц мы не находим доказательств того, что папиллы перьев когда-либо развиваются в чешуи, а папиллы чешуй — в перья, есть основания предполагать, что папиллы перьев кардинально отличаются от папилл чешуй и что это различие объясняется наличием особых факторов в зародышевой плазме. Так же как у броненосца волосы выступают из-под чешуй, у древних птиц верхний покров состоял одновременно из перьев и чешуй, и такой же сохраняется на ногах современных пернатых. Но со временем, может быть в результате прекращения роста чешуй, в покрове птиц хорошо развитые чешуи и мелкие незаметные пёрышки почти полностью уступили место несчётному множеству пушистых перьев, а ярко выраженные чешуи остались только ниже тарзального сустава.

Если выводы о происхождении перьев, сделанные с помощью зародышей императорского пингвина, подтвердятся, то самое ужасное путешествие, предпринятое во имя науки, было не напрасным.

 

ВПЕРЁД, ДРУЗЬЯ!

В общем поразительно, что Южный полюс был достигнут так скоро после завоевания Северного полюса. От мыса Колумбия до Северного полюса по прямой 413 миль, и Пири, совершивший экспедицию на 246 собаках, покрыл это расстояние за 37 дней. От мыса Хат до Южного полюса и обратно 1532 мили, только до вершины ледника Бирдмора на 100 миль больше, чем весь путь Пири к Северному полюсу. От мыса Хат до Южного полюса Скотт шёл 75 дней, а всего до полюса и обратно — до последней своей стоянки — 147 дней, то есть пять месяцев.

[При отсутствии специального указания ниже везде имеются в виду мили географические.]

 

1. ПО БАРЬЕРУ

Выход главной партии с мыса Эванс в 11 часов вечера 1 ноября описан Гриффитом Тейлором, который несколько дней спустя отправился со своей партией во второй геологический поход:

«Тридцать первого октября стартовала партия с пони.

Сначала вперёд отправили двух слабых пони, которых вели Аткинсон и Кэохэйн, и я с милю их сопровождал. Пони Кэохэйна, отзывающийся на кличку Джимми Пигг, шагает намного бодрее, чем его напарник Джию. По телефону сообщили, что они благополучно прибыли на мыс Хат.

На следующее утро южная партия покончила с почтой, уложила письма в сумку, приготовленную на койке Аткинсона, и в одиннадцать утра последняя группа была готова выйти в путь к полюсу. Грузы они упаковали накануне, кроме того, у каждого было 20 фунтов личных вещей. Хозяин спросил моего совета, какую книгу ему взять с собой. Ему хотелось бы что-нибудь увлекательное. Я порекомендовал „Ледники“ Тиндаля — если это не покажется ему скучным.

Эта книга его не устроила! „ Тогда, по моему примеру, возьмите Браунинга “, — предложил я. Кажется, он так и сделал.

Первым запрягли пони Райта. Чайнамен оспаривает у Джию последнее место, но зато не сопротивляется, когда его запрягают. Старшина Эванс вёл Снэтчера — едва почуяв на себе сбрую, конь обычно выскакивал вперёд и вставал во главе каравана. У Черри был Майкл, прилежный ходок, а у Уилсона — Нобби, та самая лошадь, которую в марте спасли от косаток. Скотт подвёл к саням Сниппетса и с помощью коротышки Антона первым впряг его в сани — но вот беда, оказалось, что это сани Боуэрса! Однако за несколько минут ошибка была исправлена, и Скотт быстро зашагал к югу.

Кристофер, верный себе, просто взбесился. Сначала пришлось его стреножить, затем пять минут ушло на то, чтобы опрокинуть его наземь. Голову прижали ко льду, только в таком положении его удалось впрячь в сани. Наконец он поднялся на ноги, и тут же, всё ещё стреноженный, помчался своим обычным галопам. После нескольких резких рывков он освободил переднюю ногу, затем с силой лягнул раз-другой задними и после этого пошёл довольно ровно. А уж когда он идёт, Титусу не под силу его остановить — бедняге придётся отмахать миль пятнадцать без передышки!

Милый старина Титус — я видел его тогда последний раз.

Невозмутимый, как всегда, он не суетился, не раздражался, а старался лаской умилостивить это свирепое создание, чтобы извлечь из него максимум пользы для выполнения своего простого долга.

Последним уходил Боуэрс. Его пони, Виктор, животное нервное, но не злое, легко дал себя взнуздать. Я побежал на конец мыса и глядел вслед маленькой кавалькаде, вытянувшейся по направлению к югу длинной цепочкой, пока она не исчезла в далёкой белой пустыне. Вечером я связался по телефону с Уилсоном в хижине „Дисковери“ — больше я никогда не поговорю ни с кем из отважной пятёрки» [175] .

Все пони прибыли на мыс Хат в 4 часа пополудни, как раз вовремя — иначе бы не избежать им сильного ветра. Троих мы поместили вместе с нами в доме, остальных поставили в пристройке. Переход показал, что нагружённые пони передвигаются с различной скоростью и очень скоро оказываются на расстоянии в много миль друг от друга. Скотт заметил, что ему это напоминает регату или плохо организованный флот, состоящий из кораблей с неодинаковым ходом.

Было решено идти не днём, а ночью, и на следующий вечер мы выступили, соблюдая очерёдность, которой отныне придерживались всегда. Первыми трогались с места три наиболее медлительных пони — Джию с Аткинсоном, Чайнамен с Райтом, Джемс Пигг с Кэохэйном. Эту группу мы называли «Балтийский флот».

Спустя два часа за ними следовала партия Скотта: капитан со Сниппетсом, Уилсон с Нобби и я с Майклом.

Обе эти партии посередине ночи делали остановку для ленча. Через час после выхода Скотта четыре человека начинали впрягать в сани Кристофера. Едва он уходил, как они кидались к своим лошадям, взнуздывали их и спешили за остальными, проделывая весь переход без привала. Это было трудно и людям, и животным, но Кристофер не давал останавливаться.

Поход к полюсу.

Поход к полюсу (продолжение).

В эту партию входили Отс с Кристофером, Боуэрс с Виктором, старшина Эванс со Снэтчером и Крин с Боунзом.

Когда мы огибали мыс Армитедж на пути к Барьеру и будущему, дул сильный встречный ветер. Наверное, мало кто из нас не думал в тот момент о том, что нескоро ему доведётся вновь увидеть знакомые места.

Партия Скотта ещё находилась в Безопасном лагере, а «Балтийский флот» уже выступил в дорогу. Вскоре появился Понтинг на собачьей упряжке, с киноаппаратом, выглядевшим очень странно в этой обстановке.

«Он вовремя успел установить кинематографический аппарат, чтобы уловить быстро приближавшийся арьергард. Впереди бежал Снэтчер, которого то и дело приходилось удерживать. Поистине — мал да удал!

Кристофер при запряжке разыграл обычную комедию, но теперь его, очевидно, смирила поверхность Барьера. Всё же мы не решались ещё дать ему отдыхать. Вся партия промчалась мимо, вслед за передовым отрядом» [176] .

Партия Скотта быстро уложилась. «До свидания, счастливо!»— крикнул Понтинг, мы помахали ему свободной рукой — другой держали поводья. Вот и последнее звено, связывавшее нас с домом на мысе Эванс, порвалось.

«Будущее неизвестно. Я ничего не придумаю, что было бы упущено из того, что надлежало сделать для достижения успеха» [177] {112} .

По программе, на участке от мыса Хат до склада Одной тонны мы, идя с легко нагружёнными пони, должны были делать в среднем 10 миль в день. От этого склада к Воротам и далее к подножию ледника следовало доставить 24 недельных рациона провианта — каждый на четверых, двигаясь со скоростью 13 миль в день. На этом завершался Барьерный этап путешествия, составивший по показаниям укреплённого на санях счётчика шагов — одометра — 369 миль.

На этих 24 недельных рационах полюсная партия и две вспомогательные достигали предельных точек своих маршрутов и возвращались к подножию ледника Бирдмора, где их ожидали в складе ещё три недельных пайка.

В первый день пребывания на Барьере всё шло как по маслу, записки, оставленные в пустых бачках из-под керосина, сообщали радостные вести: моторные сани идут. Но уже на следующий день мы миновали пять брошенных бачков без записок.

Значит, что-то не ладится. Милях в четырнадцати от мыса Хат стало известно, что треснул корпус цилиндра № 2 на моторе Дэя, а ещё через полмили мы наткнулись и на самый мотор, уже засыпанный снегом и вообще являвший собой весьма печальное зрелище. Ещё один дневной переход, и в воскресенье 5 ноября утром мы прибыли в Угловой лагерь. По дороге кое-кто побывал одной ногой в трещине, но ничего серьёзного не произошло.

Из лагеря нам был виден в южном направлении выделявшийся на фоне снега мрачный чёрный предмет, но мы тешили себя надеждой, что это не вторые мотосани. Увы, это были именно они.

«Повторилась та же беда: раскололся толстый конец цилиндра № 1; в остальном же машина была в исправности. Машины, очевидно, не приспособлены к такому климату — недостаток, впрочем, наверно исправимый. Однако доказано, Система передвижения вполне удовлетворительна» [178] ,

— с горечью писал Скотт.

«Большое разочарование! Я ожидал большего от машин, поскольку они уже попали на поверхность Барьера» [179] .

Скотт вложил всю свою душу в моторные сани. Он испытывал их в Норвегии и Швейцарии. Было сделано всё возможное, чтобы они работали хорошо, предусмотрены все случайности. Я уверен, что в глубине души им руководило желание избежать жестокости, с которой неизбежно связано использование собак и лошадей. «Небольшой доли успеха было бы достаточно, чтобы показать, чего можно от них ожидать и способны ли они в конце концов произвести переворот в транспортировке грузов в полярных условиях. Сегодня, глядя, как машины работают, и припоминая, что все обнаруженные до сих пор погрешности были чисто механические, не могу не верить в их достоинства. Эти, хотя и небольшие, погрешности и недостаточная опытность показывают, как опасно скупиться на испытания».

Вряд ли Скотт возлагал большие надежды на мотосани в нашей экспедиции, но использование их могло помочь его последователям, а он всегда к этому стремился.

Достиг ли он своей цели? Моторы, конечно, мало помогли нам: даже тот, что оказался более выносливым, дошёл, тяжело нагружённый, только чуть дальше Углового лагеря. И всё же пятьдесят миль это пятьдесят миль, а то, что моторы вообще шли, само по себе уже было огромным достижением. На пройденном ими участке твёрдые поверхности перемежались мягкими, а позднее, летом, когда рухнули снежные мосты, мы на обратном пути убедились в том, что они благополучно пересекли несколько широких трещин. Кроме того, они работали при температурах до —30° [-34 °C]. Всё это было во благо, ведь до них ни одна машина с мотором не въезжала на Барьер. Идея их использования оказалась правильной, теперь она нуждалась в дополнении опытом. Эксперимент Скотта доказал целесообразность их использования в Антарктике, но он не знал до конца всех их возможностей: они явились прямыми предшественниками танков, участвовавших в боях во Франции.

Ночные переходы имеют свои достоинства и недостатки.

Пони везли грузы в холодное время суток, а отдыхали в более тёплое, и это было хорошо. На солнце они быстро обсыхали, после нескольких дней пути, привыкнув к новой обстановке, спали и ели в сносных условиях. С другой стороны, поверхность, несомненно, была лучше, когда солнце поднималось высоко и становилось теплее. Сопоставляя все за и против, мы пришли к выводу, что лошадям предпочтительнее идти ночью, но сами мы, впрягаясь в сани, если и шли в ночную пору, то очень редко.

В это время между дневными и ночными условиями ощущалась большая разница. Ночью, в сильный мороз, под резкими порывами холодного ветра, мы при любой работе то и дело останавливались и отогревали окоченевшие пальцы.

Утром, ужиная, спокойно сидели на санях, и, заполняя дневники или метеорологический журнал, иногда даже — подумать только! — вытягивали голые ноги на снегу, правда ненадолго.

Как же это не похоже на наше зимнее путешествие!

Теперь, в начале лета, я не переставал восхищаться тем, в каких прекрасных условиях мы идём по Барьеру. Ведь наша тройка уже забыла, что палатка бывает тёплой, а спальный мешок сухим. Противоположные впечатления так въелись в кровь и мозг, что искоренить их мог только новый опыт.

«День жаркий, удушливый; снег слепит глаза. Забываешь, что температура низкая (-22° [-30 °C]). Припоминаются залитые солнцем улицы, нагретые его лучами мостовые, а между тем не далее как 6 часов тому назад большой палец на моей ноге едва не был отморожен. Обо всех таких неудобствах, как мёрзлая обувь, сырая одежда и сырые спальные мешки, нет и помина» [181] .

Конечно, наивно было предполагать, что мы пройдём ветреные места близ Углового лагеря, не угодив в непогоду.

Выметенная штормом поверхность здесь улучшилась, пони легко везли свою тяжёлую кладь, но на следующей стоянке мы заметили, что небосвод на юго-востоке заволакивается тучами, и почти тут же потянул ветер. Поспешно построили защитные стенки для лошадей, а к концу ужина ветер уже задувал с силой в 5 баллов (утро 6 ноября, лагерь 4). Весь день продолжалась умеренная метель, но ночью ветер ужесточился до 8 баллов, снегопад также усилился.

В такую погоду идти невозможно. К утру пурга чуть стихла, пришли Мирз и Дмитрий с двумя собачьими упряжками и поставили палатку за нашей. Это соответствовало намеченной схеме движения, по которой собаки выходят позднее нас, но нагоняют, так как передвигаются быстрее лошадей.

«Пурга и позёмка вынуждали нас снова и снова выкапывать из сугробов лошадей и делать им убежище от ветра.

Воздвигнутые нами стенки служили надёжной защитой, но сани, подпиравшие их по бокам, на концах были полностью погребены под сугробами, а палатку, стоявшую у наветренной стороны укрытия, сотрясал отражаемый им ветер и заносил снегом выше входа. После полудня снегопад прекратился, но позёмка продолжала мести. Снэтчер разнёс копытами часть защитной стенки перед собой, Джию тоже лягался больше обычного.

Все пони имели довольно жалкий вид: несмотря на защиту, они с ног до головы были покрыты заледеневшим снегом, и сорвать его удавалось лишь с большим трудом» [182] .

К вечеру позёмка окончательно утихомирилась, но ветер, достигавший силы 4 балла, продолжал налетать с досадным упорством. Тем не менее в полночь партия Аткинсона вышла в путь. И вот почему:

«Пока что скала Касл ещё хорошо просматривается, но на следующем переходе её закроет северная оконечность острова Уайт — и тогда прощайте надолго, все знакомые наземные ориентиры» [183] .

В последующие сутки (8–9 ноября)

«выступили в полночь, шли очень хорошо. В такую погоду санный поход доставляет истинное удовольствие. Горы Дисковери и Морнинг, к которым мы постепенно приближаемся, красиво выделяются в общей горной панораме. Мы уже недалеко от северной оконечности мыса Блафф. Утром в лагере собрались все партии; это напоминало собачью свадьбу, и Джию убежал!» [184]

Зато следующий переход протекал в совершенно иных условиях. Дул ветер силой 5–6 баллов, шёл снег.

«Поверхность местами очень скользкая, а там, где она твёрдая, на застругах, непрестанно кто-нибудь падает или спотыкается. В воздухе разлита муть, видно так мало, что кажется, будто идёшь сквозь облако, хотя снегопад слабый. Мыс Блафф полностью закрылся, усилились признаки, обычно предвещающие пургу. На привале для ленча партия Скотта перепаковалась и последовала за нами. Часа через полтора мы догнали Аткинсона, поставившего лагерь, и не без радости последовали его примеру, так как всё время приходилось не только преодолевать сопротивление встречного южного ветра, но и сильно напрягать зрение, стараясь рассмотреть следы на снегу» [185] .

За весь день прошли немного больше восьми миль.

Невезение сопутствовало нам на протяжении ещё трёх переходов, то есть до утра 13 ноября. Поверхность отвратительная, погода хуже не придумаешь, метель не прекращается и дюйм за дюймом, миля за милей покрывает всё мягкими пушистыми хлопьями. В дневниках зазвучали нотки уныния.

«Если, на наше несчастье, такое исключительное положение продолжится — будет поистине ужасно. В лагере очень тихо, настроение у всех удручённое — верный признак, что дела не ладятся» [186] .

«Погода ужасная — мрачная, суровая, валит снег. Настроение делается угнетённым» [187] .

«Такая поверхность пути заставляет задумываться. Я знал, что местами она будет трудной, но такой, как сегодня, не ожидал» [188] .

Неопределённость положения всегда была мучительнее всего для Скотта, тогда как явно критические ситуации вызывали у него необычайный прилив энергии. Когда мы плыли на юг, попали в шторм и чуть было не затонули и когда один из столь дорогих его сердцу моторов провалился сквозь морской лёд, его лицо в числе очень немногих не выражало ни малейшего огорчения. Даже когда близ мыса Эванс корабль сел на мель, он не пал духом. Но вот подобные задержки из-за плохой погоды раздражали его. Боуэрс записал в дневнике:

«Плохая погода и скверная поверхность в сочетании с недомоганием Чайнамена омрачают наши перспективы, и, прибыв в лагерь, я не удивился, застав Скотта в подавленном настроении. Он полагал, что корм лошадям выдаётся в первую очередь из нашей поклажи, то есть по сути дела обвинял меня в том, что я своих лошадей жалею, а его тройку перегружаю. Покончив с едой, мы проверили до мелочей вес всех грузов, и, поспорив, тем не менее оставили всё по-прежнему. Я хорошо понимаю состояние Скотта: после того что мы пережили в прошлом году, день, подобный сегодняшнему, вызывает у него опасения, как бы наши животные не пали. „Лучшие умы“ (то есть врачи) осмотрели Чайнамена, проявляющего признаки переутомления. Бедный старикан, ему бы мирно доживать свои дни на покое, а не тянуть под конец жизни этакие грузы. У Джию тоже довольно жалкий вид, но ведь мы никак не думали, что он дойдёт хотя бы до Ледникового языка, а он прошагал больше ста миль от мыса Эванс. Вот уж действительно никогда не знаешь, что можно ждать от этих созданий! Прав, конечно, Титус, который не устаёт твердить, что второго такого негодного сборища кляч не сыскать на белом свете» [189] .

«Погода из рук вон скверная: сильный восточный ветер со снегом, поверхность ужасная. Недавно выпавший снег лёг на землю рыхлым слоем, в котором вязнут наши несчастные лошади. Если бы страдали только мы, я бы нисколько не волновался, но как тяжело видеть такие мучения наших лучших животных в самом начале путешествия. Один переход вроде того, что мы совершили прошлой ночью, сокращает им жизнь на много дней, а между тем мы вышли две недели назад, проделали за это время всего лишь третью часть пути до ледника, но почти все лошади уже проявляют признаки крайнего утомления. Виктор сильно похудел за эти две недели, вид у него измождённый» [190] .

Но тут пони начали выправляться. Именно тогда Джию получил прозвище Чудо Барьера, а Чайнамен — Громобой.

«Нашим четырём пони досталось больше всех,»

— замечает Боуэрс.

— «Я не согласен с Титусом, что им лучше идти без остановок на ленч. Это, несомненно, очень для них утомительно, прежде всего потому, что они несвоевременно получают корм.

13 ноября утро было приятное, тёплое, +15° [-9 °C] — такой теплыни ещё не было за всё время похода. К вечеру, однако, повалил снег большими хлопьями, хорошо знакомыми нам по Англии. Здесь же я увидел их впервые. Сани с большим трудом идут по свежевыпавшему снегу. Гривы и попоны лошадей покрылись ледышками» [191] .

Следующий переход (13–14 ноября) был немного легче, хотя лошади по-прежнему с трудом преодолевали глубокий снег и по всему было видно, что они тянут из последних сил.

Ночь сменилась приятным тёплым днём, и все животные стоя дремали на солнце. Далеко-далеко за собой мы впервые за много дней видели землю. 15 ноября достигли склада Одной тонны, значит, прошли от мыса Хат 130 миль.

Там всё ещё торчали поставленные на попа двое наших саней, а над главным гурием хлопали обрывки флага. В банке из-под соли, привязанной к бамбуковому древку флага, лежала записка от лейтенанта Эванса, сообщавшая, что они пришли сюда на мотосанях пять дней назад и дальше волоком потащат сани до 80°30′ ю. ш., где будут нас ждать.

«Эванс прошёл за два с половиной дня больше 30 миль — это замечательно»,

— сказал Скотт.

Мы откопали гурий и не нашли в нём никаких изменений, но с подветренной стороны от самой его верхушки ярдов на сто пятьдесят тянулся на северо-восток снежный язык — бесспорное свидетельство того, что здесь преобладают юго-западные ветры. Девять месяцев тому назад мы посыпали снег в этом месте овсом, чтобы таким образом определить увеличение снежного покрова за зиму. К сожалению, зерна мы, как ни искали, не нашли, но по некоторым другим приметам установили, что сугробы увеличились очень ненамного. Термометр минимальных температур, крепко привязанный к остову саней, показывал -73° [-58 °C].

Такую температуру мы воспринимали как неожиданно высокую после той, что мы испытывали зимой и весной на Барьере, тем более что наши минимальные термометры помещались тогда под санями, а на складе Одной тонны термометр находился под открытом небом. Мы же во время зимнего путешествия убедились, что разница между показаниями термометра, находящегося в укрытии (-69° [-56 °C]), и термометра под открытым небом (-75° [-59 °C]) составляет 6°. Оставленную в складе провизию нашли в прекрасном состоянии.

Далее мы долго держали военный совет. Это означает, что утром, поужинав, Скотт приглашал в нашу палатку Боуэрса, а иногда и Отса. Подобные совещания почему-то неизменно носили трагикомический характер. На этот раз, как впрочем и всегда, речь шла о пони. Было решено переждать один день и дать им отдохнуть, благо корма сколько угодно. Говорили главным образом о том, какое количество фуража следует взять отсюда, учитывая состояние пони, размеры посильной для них клади и длину переходов.

«Лошади вывезут, думает Отс, но находит, что они начали худеть и утомляться скорее, чем он ожидал. Учитывая обычный пессимизм Отса, этот отзыв можно считать благоприятным. Я лично смотрю на дело с большей надеждой. По моему мнению, сейчас многие лошади даже в лучшем виде, нежели когда выступали в поход, исключая, конечно, слабых, на которых мы всегда смотрели с сомнением. Надо ждать, как пойдут дела» [192] .

Решили взять корма столько, чтобы его хватило лошадям до ледника, но некоторых забить не доходя до него. Все понимали, что Джию и Чайнамен долго не протянут, а кроме того, было необходимо пожертвовать пони и скормить их мясо собакам. Две собачьи упряжки везли приблизительно недельный запас фуража, но без подспорья в виде лошадиного мяса они не могли продержаться после склада Одной тонны больше двух недель.

Это решение означало, что Скотт по сути дела отказался от мысли поднять лошадей на ледник. Мы восприняли такой поворот с чувством облегчения, так как из описаний Шеклтона знали, что нижние подходы к леднику сильно изрезаны трещинами, и попытка преодолеть их с лошадьми казалась нам самоубийственной. Всю зиму напролёт мы ломали себе головы, стараясь придумать, как бы управлять лошадью сзади, так, чтобы, если она упадёт в трещину, мгновенно перерезать постромки, связывающие её с санями. Я, признаюсь, не верил в такую возможность. Всё, что я знал о леднике, убеждало меня в том, что вряд ли нам удастся заставить лошадей подняться на него, собаки же взойти взойдут, но спуститься смогут лишь в том случае, если дорога наверх будет тщательнейшим образом изучена и маркирована в предвидении обратного пути. Мне представляется, что при таких неопределённых ситуациях руководитель партии нервничает меньше рядовых участников. Он прекрасно знает, чем, по его мнению, стоит рисковать, а чем — нет. В данном случае Скотт, скорее всего, с самого начала полагал, что брать лошадей на ледник нецелесообразно. Но погонщики знали только, что впереди их ожидает такая возможность. Теперь понимаете, с каким облегчением мы вздохнули, услышав, что Уилсону не придётся гнать на ледник Нобби, самого крупного из наших пони.

До сих пор Кристофер вполне оправдывал свою репутацию, как показывают следующие выдержки из дневника Боуэрса:

«Трижды мы валили его наземь и трижды он вскакивал и опрокидывал нашу четвёрку, намертво вцепившуюся в него; один раз он чуть было не подмял меня под себя; он, похоже, страшно силён, жаль только, что столько энергии расходуется без толку… Как всегда, Кристофера стреножили и лишь после этого его удалось поставить на колени.

Он с каждым днём становится всё хитрее, и если ему всё-таки не удаётся укусить или лягнуть кого-нибудь, то вовсе не по его вине. Он быстро понял, что падать на мягкий снег не так больно, как на морской лёд, и почти добровольно опускается на колени. В финнеско нам так скользко, что очень трудно бороться с ним в полную силу, и сегодня он сбил Отса и вырвался из наших рук. К счастью, ему не удалось совсем освободить переднюю ногу, так что он успел добежать лишь до лошадей, и тут мы его поймали. Наконец он улёгся с видом победителя, но мы поспешно запрягли его в сани и, когда он вскочил на ноги, погнали его вперёд, не давая времени опомниться и оборвать постромки…

Пришёл Дмитрий и помог нам справиться с Крисом. Трое повисли на нём, двое запрягали в сани. Борьба длилась больше двадцати минут, он даже, изловчившись, навалился на меня, но я не пострадал…

Сегодня обвели Криса вокруг пальца: Титус с постромками приблизился сзади, и Крис изготовился было удрать, но обнаружил, что уже впряжён в проклятые сани. К сожалению, он тут же бросился вскачь с одним лишь гужем. Его повело вправо, верёвка натянулась. Я боялся, что упряжь безнадёжно запутается, но он остановился у ветрозащитной стенки между Боунзом и Снэтчером, и, прежде чем снова пытаться запрячь его, мы отцепили и разгрузили сани. На этот раз сбрую положили не перед санями, а сбоку, и таким образом обманули его бдительность; пока он сообразил, что произошло, он уже шёл по маршруту…

Снова намучились с Крисом. Он запомнил нашу хитрость, и никакими силами нельзя было заставить его приблизиться к саням. Трижды он вырывался и убегал, хорошо ещё, что к другим лошадям, а не в направлении Барьера. Наконец нам удалось его повалить, и он так устал от этой борьбы, что со второй попытки мы его взнуздали и погнали вперёд».

И всё же нас угнетали не столько трудности, связанные с самими санными переходами, сколько часто сопутствовавшая нам безысходно мрачная погода. Наладить быт в палатке можно по-разному. Жить под одной крышей со Скоттом было приятно, я всегда радовался, попадая к нему, и с неохотой от него уходил. Скотт делал всё необычайно быстро, его партия ставила и снимала лагерь в мгновение ока. Он добивался — по мнению некоторых, слишком настойчиво, но я так не считаю, — чтобы вокруг соблюдались чистота и порядок и всё лежало на своих местах. Во время похода по устройству складов Скотт заставлял нас тщательно счищать снег с одежды и обуви перед входом в палатку; при снегопадах отряхивались уже внутри палатки, а затем подметали пол. Впоследствии для этого каждой палатке была выдана специальная метёлочка. Помимо других явных преимуществ, это помогало сохранять сухими одежду, финнеско и спальные мешки, а значит, оберегало мех от порчи. «В конечном счёте, — заявил однажды Уилсон после ужина, — лучшим участником санного похода следует считать того, кто видит, что надо сделать, и делает это без лишних слов». Скотт с ним согласился. И если ты «шёл в упряжке вместе с Хозяином», то должен был держать ухо востро, замечать возникавшие попутно мелочи и молча ими заниматься. И в самом деле, трудно себе представить большего зануду, чем человек, который является и во всеуслышание объявляет, что, вот мол, он починил сани, сложил ветрозащитную стенку для лошадей, набрал снега в котёл или заштопал свои носки.

Впервые я попал в палатку Скотта в середине похода для устройства складов и был поражён тем, какой уют создаётся в ней при тщательном соблюдении порядка. Ужин проходил прямо-таки в домашней обстановке, но и в безрадостную ночную пору во время короткой остановки для еды небрежность не допускалась ни в чём. Ещё большее впечатление на меня произвела сама еда. Палатка Скотта получала, конечно, такой же рацион провианта, как та, откуда я явился.

Но там я всё время испытывал голод и теперь признался в этом. «Плохо готовят», — отрезал Уилсон, и я вскоре убедился, что он прав, ибо за два-три дня ощущение голода притупилось. Уилсон и Скотт знали множество кулинарных рецептов походной кухни, и тот, кто кашеварил, вместо того чтобы изо дня в день варить дежурное блюдо, разнообразил стол, пораскинув мозгами, и очень редко повторял меню. Мы получали то пеммикан в чистом виде, то с примесью аррорута, то жертвовали каждый по полторы галеты и готовили «сухой суп», — галеты, поджаренные в пеммикане с добавлением небольшого количества воды, и запивали его большой кружкой какао. «Сухие супы» имели ещё то преимущество, что экономили нам керосин. Чтобы избежать однообразия, пили иногда какао, иногда чай, а чаще всего напиток собственного изобретения под названием какао-чай, сочетавший в себе бодрящие качества чая и калорийность какао.

Широкое поле для импровизации открывала выдававшаяся ежедневно на десерт столовая ложка изюм?. Он был очень вкусен в чае, но ещё лучше в сухом супе, с галетами и пеммиканом. «Век буду вас вспоминать с благодарностью», с удовлетворением заметил как-то вечером Скотт, когда я, сэкономив из общей дневной порции немного какао, аррорута, сахара и изюма, сотворил «шоколадную похлёбку». Правда, на следующий день у Скотта, по-моему, болел живот. Иногда за едой завязывалась интересная беседа, в моём дневнике, например, я нахожу такие записи:

«Ленч прошёл очень весело, говорили о литературе. Скотт знаком с Барри, Голсуорси и многими другими писателями. Кто-то сказал мистеру Бирбому, что он похож на капитана Скотта, и, по словам Скотта, тот немедленно начал отпускать бороду».

Но за три недели темы разговоров были исчерпаны. Часто за целый день можно было услышать только привычные:

«Подъём!», «Все готовы?», «Грузиться!», «Привал!»

Последнее через каждые два часа с момента выхода. Если тягловой силой служили мы, то, сняв палатки, погрузив вещи на сани, поспешно запрягались, надевали лыжи и не мешкая выходили.

Через четверть часа руки и ноги согревались, рукавицы и финнеско оттаивали. И тут объявлялась остановка, чтобы каждый мог привести в порядок лыжи и одежду, после чего уже шли без передышки два часа, а то и больше.

Было решено уменьшить груз пони, поэтому в ночь с 16 на 17 ноября перед стартом первого 13-мильного перехода на складе Одной тонны оставили не меньше 100 фунтов фуража. Это принесло существенное облегчение, и теперь каждая из шести сильных лошадей, вышедших из Углового лагеря с 695 фунтами груза, тащила только 625 фунтов. У Джию было всего лишь 455 фунтов, у Чайнамена — 448. Две собачьи упряжки везли 860 фунтов лошадиного фуража, а всего их груз после склада Одной тонны составлял по плану 1570 фунтов.

В него входили сани со всей упряжью и прочим снаряжением, весившие около 45 фунтов.

Лето, по всей видимости, задерживалось — сильный ветер и мороз -18° [-28 °C] не оставляли нас. Отс и старшина Эванс сильно обморозились. У Мирза также был отморожен нос, однако, когда я сказал ему об этом, он только рукой махнул: до свадьбы, мол, заживёт. Пони почти все шагали бодрее прежнего. Но назавтра сугробы обросли настом, присыпанным сверху рыхлым снегом, температура упала до -21° [-29 °C]. К концу перехода Скотту показалось, что лошади шагают хуже, чем следует Состоялся ещё один военный совет, на нём решили ежедневно во что бы то ни стало проходить в среднем 13 миль и оставить на этой стоянке ещё один мешок фуража, а в случае необходимости посадить лошадей на полуголодный паёк. Отс согласился, хотя утверждал, что они шли сверх ожиданий неплохо и что даже Джию и Чайнамен три дня протянут наверняка, а может и целую неделю.

Боуэрс, напротив, никак не желал расстаться с этим мешком корма. Между тем, Скотт записал в дневнике:

«Мы висим на волоске: доберёмся до ледника или нет? Пока что плетёмся с грехом пополам» [193] .

Сегодня утром во время очередной выходки Кристофера с саней сорвался одометр.

«После завтрака я забрал одометр в палатку,»

— пишет Боуэрс,

— «и сделал для него свободную оплётку из сыромятных ремней. Сегодня, благодаря ледяным кристаллам в воздухе, возникли изумительные по красоте ложные солнца. Гало 22° (то есть на расстоянии 22° от солнца) с четырьмя ложными солнцами в цветах радуги окружало солнечный диск. Это гало было охвачено другим, воспроизводящим весь спектр цветов радуги. Над солнцем две дуги касались дуг гало, а с каждой стороны слабо проступали дуги двух больших кругов. В самом низу куполообразное белое сияние с увеличенным ложным солнцем посередине спорило яркостью с самим солнцем. Прекрасный пример весьма распространённых здесь оптических явлений».

И днём позже:

«Мы видели перевёрнутый мираж: шагавшая впереди нас партия отражалась чуть выше в небе вверх ногами».

В последующие три дня мы делали положенные 13 миль, чаще всего даже не прилагая для этого чрезмерных усилий.

Только вот бедняга Джию был совсем плох и останавливался каждые несколько сот ярдов. Партия, шедшая с этими клячами, сильно смахивала на похоронную процессию, и её участникам Аткинсону, Райту и Кэохэйну приходилось труднее, чем большинству из нас; только бесконечным терпением и заботливостью они могли сподвигнуть бедных лошадок продолжать путь. Кстати, на марше их носы обрастали сосульками, и Чайнамен пользовался ветрозащитной курткой Райта как носовым платком. Утром 21 ноября во время последнего перехода мы заметили впереди большой гурий; около него находилась вся моторная партия в составе лейтенанта Эванса, Дэя, Лэшли и Хупера. Близ гурия, поставленного на широте 80°32′ и названного нами горой Хупер, мы оставили Верхний барьерный склад. В него заложили три высотных набора провианта, а также на всякий случай два ящика галет и два ящика керосина, иными словами, три недельных рациона для трёх партий, которым предстояло подниматься на ледник Бирдмора. По плану, на этих рационах они должны были вернуться с 80°32′, ю. ш. на склад Одной тонны. А пока мы все — шестнадцать человек с палатками и тринадцатью санями, десять пони и двадцать три собаки — переночевали тремя милями дальше.

Моторная партия, тащившая сани за собой, пришла шесть дней назад, и наше непредвиденно долгое отсутствие уже беспокоило людей. Они были голодны, очень голодны, сообщили они нам; Дэй, и всегда-то худой и длинный, походил на привидение. Несколько оставшихся в нашей палатке от ужина галет они приняли с благодарностью. А нам, управлявшим собаками или лошадьми, пока что вполне хватало барьерного рациона.

Мы шли уже три недели, проделали за это время 192 мили и очень хорошо представляли себе, на что способны пони.

Эти клячи с честью выдержали испытание:

«Мы надеемся, что Джию хватит ещё на три дня; после этого его в любом случае прикончат и скормят собакам. Забавно, что Мирз ждёт не дождётся возможности досыта накормить своих животных. Он этого ждал со дня на день. С другой стороны, Аткинсон и Отс одержимы идеей довести беднягу дальше того места, где Шеклтон убил свою первую лошадь. Вести о Чайнамене очень благоприятны. Теперь как будто есть надежда, что лошади в самом деле исполнят то, что от них ожидается» [194] .

С начала и до конца самым сильным из наших пони был спасённый со льдины Нобби, и вёз он на 50 фунтов больше, чем другие лошади. Это красивое спокойное животное явно по ошибке считалось пони. Да и не только он — ещё несколько наших лошадей были слишком крупны для этой породы.

Кристофер, конечно, похудел больше остальных, но в общем все потеряли много веса, хотя овса и жмыха получали вдоволь. Боуэрс писал о своём пони:

«Мой подопечный, Виктор, привык ходить впереди, как его напарник в прошлом сезоне. Он не знает усталости, послушен, как овечка. Даже не верится, что какой-нибудь месяц назад я так мучился с упрямцем, ведь запрягать Виктора приходилось вчетвером, а двое изо всех сил удерживали его, чтобы он, уже в упряжи, не умчался прочь. Ещё в начале похода он был почти неуправляем и при первой возможности бросался вскачь просто по живости характера. Но за три недели однообразие Барьера несколько охладило его пыл, и сейчас я люблю его больше, чем когда-либо. Как все остальные пони, он утратил округлость форм, сейчас он длинноногий, угловатый, уродливый, какими бывают лошади, но я его ни на кого не променял бы».

Кормили лошадей на привалах во время ленча и ужина их погонщики, а на ночлегах, за четыре часа до выхода, Отс и Боуэрс. Некоторые усвоили вредную привычку сбрасывать с морды торбу, одни — как только её надевали, другие же — при попытках добраться до корма на дне мешка. Пришлось привязывать торбы к стойлам.

«Виктор,»

— замечает Боуэрс,

— «вчера схватил зубами привязь и сжевал её. И вовсе не от голода — даже сейчас он не доедает свою порцию до конца».

По первоначальному замыслу предполагалось, что Дэй и Хупер с широты 80°30′ повёрнут назад, но сейчас их четвёрку оставили ещё на несколько дней — пусть с легко нагружёнными санями идут впереди и прокладывают путь для остальных.

Погода улучшилась, часто светило солнце, после склада Одной тонны мне запомнился только один день с температурой ниже -20° [-29 °C]. Случалось, конечно, что на каких-то переходах пони вязли, но мы их отнюдь не перетруждали и кормили без всяких ограничений. Мы знали, что впереди самое тяжкое испытание, но и представить себе не могли, до какой же степени тяжкое. После устройства Северного барьерного склада почти у всех пони осталось меньше чем по 500 фунтов груза, и мы надеялись относительно легко достигнуть ледника. Ведь всё зависело от погоды, а погода как раз установилась прекрасная, и пони всё время шли плечом к плечу. Правда, клячу из кляч Джию отвели по следу назад и вечером 24 ноября пристрелили, но ведь и он прошёл на 15 миль дальше того места, где была убита первая лошадь Шеклтона. А если вспомнить, что мы сомневались, следует ли Джию вообще участвовать в походе, то нельзя не признать, что Аткинсон и Отс проявили чудеса искусства обращения с лошадьми; впрочем, главная заслуга всё же принадлежит самому Джию, который исключительно благодаря высокой стойкости духа сумел протащить своё бедное тело так далеко.

«Хороший уход и сытное питание в течение целого года, три недели работы при добром обращении, умеренная нагрузка и достаточный корм, а в завершение — безболезненный конец. Если кто назовёт это жестокостью, то я с ним не соглашусь, или же я не понимаю, что такое жестокость»,

— записал Боуэрс в дневнике.

И далее:

«Отражение полуночного солнца от снега обжигает мне лицо и губы. Перед сном я мажу их ореховым маслом — помогает. Светозащитные очки полностью предохраняют от повторных приступов снежной слепоты. Капитан Скотт уверяет, что сквозь них мне всё видится в розовом свете.»

Утром мы распрощались с Дэем и Хупером, они, повернувшись к северу, зашагали по направлению к дому. Кстати сказать, ходить по Барьеру вдвоём не слишком-то приятно.

Дэй, безусловно, сделал всё, что мог, для того чтобы моторы работали, и они помогли нам преодолеть в начале путешествия самые неблагоприятные участки. Этой ночью Скотт записал:

«Ещё несколько переходов, и мы можем быть уверены, что достигнем своей цели».

26 ноября на широте 81°35′ во время остановки на ленч мы заложили Средний барьерный склад, как и на горе Хупер, в нём находился недельный запас провианта для всех возвращающихся партий; таким образом, наш груз уменьшился ещё на 200 фунтов. Шли в этот день очень тяжело.

«Обычно скучновато идти по необозримой снежной равнине, когда небо и поверхность снега сливаются в один саван мёртвой белизны, но отрадно находиться в такой прекрасной компании, и всё идёт гладко и хорошо» [196] .

Сомнений не было — наши животные сильно утомились, а

«когда животное устаёт, устаёт и сопровождающий его человек, поэтому в конце дневного перехода мы все не особенно веселы, хотя всё время спим вволю» [197] .

Следующий день (28 ноября) был не лучше:

«Выступили при ужаснейшей погоде. Снег стоит перед нами стеной, падает, крутит; дует сильный южный ветер» [198] .

Запись в дневнике Боуэрса:

«Почти целый градус широты миновали без единого погожего дня; всё время тучи, туман, снег и ветер с юга».

Попадались, естественно, сложные участки, мы их старались обходить, хотя понимали, что проследить на обратном пути эти зигзагообразные маршруты и отыскать склады будет нелегко. Вот описание типичного походного утра из дневника Боуэрса:

«Первые четыре мили после выхода из лагеря были для меня сущей мукой: Виктор, то ли из-за лени, то ли из-за нежелания бороться с ветром, плёлся еле-еле, точно похоронная кляча. Мгла такая, что без очков не обойтись, но и с очками беда: только протрёшь и наденешь, как их тут же снова залепляет снег. Я сильно отстал от всей кавалькады, временами с трудом различал её сквозь падающий снег и меня, словно кошмар, преследовал страх, что Виктор первым из пони выйдет из строя. Правда, я всегда выходил позднее остальных, но после первой четверти мили догонял их. Сейчас, однако, я пришёл к четырёхмильному столбу последним и был раздражён до крайности, но не сказал ни слова, так как увидел, что не я один в таком состоянии, что погода и всё прочее навели уныние на всех. Но тут Виктора словно подменили. Он бодро рванул вперёд, занял своё обычное место и пошёл быстрой для такой поверхности ровной поступью. Каждый его шаг радовал и успокаивал меня. Во второй половине для он шёл не хуже, а под конец, когда я снял с него сбрую, принялся кататься по снегу — впервые за последние десять-двенадцать дней. Уж, конечно, не от переутомления».

Мы выкладывались до предела, лишь бы пройти положенные 13 миль, и Чайнамена, которому это было не под силу, ночью пристрелили. Он не дошёл всего-то 90 миль до ледника, но бедолаге от этого не легче.

Двадцать девятого ноября открылся вид, которого мы никак не ожидали накануне, когда, спотыкаясь и падая, брели сквозь пургу. Местами расчистилась на западе огромная горная гряда, которая вскоре должна преградить нам путь на юг; справа, казалось прямо над нами, возносилась трёхглавая вершина горы Маркем. После 300 миль унылого однообразия Барьера воистину восхитительное зрелище! Ночью поставили лагерь на широте 82°21′, на четыре мили южнее последней стоянки Скотта во время экспедиции 1902 года. Тогда ему здесь также посчастливилось с погодой, да и Шеклтон отметил, что на этой широте его встретил хороший ясный день.

Из наших дневников хорошо видно, что в плохую погоду настроение у всех падало, но мгновенно поднималось, едва показывалось солнце. Нет сомнений в том, что с пони происходило то же самое. По сути дела, на этой, начальной стадии путешествия все испытывали огромное напряжение, тем более что при скудости впечатлений ничто его не снимало.

Но вот проясняется, и кристаллический наст под ногами, вчера ещё какое-то бесцветное покрывало, сегодня переливается разными красками и ослепительно сияет; вчера ты спотыкался на малейшем бугорке, сегодня же все неровности почвы выступают отчётливо и ты ставишь ногу не задумываясь, а перед твоими глазами разворачивается один из красивейших в мире пейзажей, и, наслаждаясь им, забываешь, что каких-то двадцать часов назад ты еле тащился, преодолевая усталость и раздражение. Шорох санных полозьев, шипение примуса, запах супа, мягкое лоно спального мешка — как всё это может радовать и действительно радовало.

Конечно, преодолевая в последующие два дня (30 ноября и 1 декабря) эти горы, гряда за грядой, мы были вполне довольны жизнью. Так мы добрались до 82°47′ ю. ш. и здесь оставили последнюю закладку провизии на Барьере — Южный барьерный склад, — как обычно, с недельным запасом провианта для каждой возвращающейся партии.

«Мы оставили достаточно еды для недельного пропитания всех возвращающихся партий, состоящих каждая из четырёх человек. Следующий склад — Средний барьерный — находится на 73 мили севернее. Поскольку на обратном пути мы сможем легко делать 100 миль в неделю, то при нормальном течении событий нам вряд ли угрожает голод» [200] .

Так рассуждали мы все — пока не нашли полюсную партию. Это был наш двадцать седьмой лагерь, и мы уже месяц как находились в пути.

Для нас было очень важно, чтобы хорошая погода продержалась ещё несколько дней, пока мы приближаемся к земле. В первое своё путешествие на юг Скотт не дошёл до горного хребта, тянувшегося справа от нас, — ему помешала огромная расселина. Такие образования известны геологам, называются они трещинами скола и возникают на границе ледника и коренных пород. В данном случае от гор оторвался Барьер протяжённостью во много сотен миль и разрыв соответственно получился гигантским. Шеклтон рассказал, как ему удалось выйти к Воротам (так он окрестил проход между горой Хоп и коренными породами), которые вывели его на ледник Бирдмора. Разведывая дорогу, он с товарищами наткнулся на непреодолимое препятствие — расселину, имевшую 80 футов в ширину и 300 в глубину. Они двинулись вдоль неё направо и вышли к месту, где пропасть была забита снегом, и пересекли её несколькими милями выше. Мы полагали, что от Южного барьерного склада до Ворот 45 миль, и рассчитывали через три дня стать лагерем около них.

Близ Южного барьерного склада пристрелили Кристофера.

Он единственный из пони, кого пуля не сразу взяла. Скорее всего, Отсу изменило его обычное хладнокровие, как-никак негодник Крис был его лошадью. В тот самый момент, когда он выстрелил, Крис дёрнулся и с пулей в голове помчался к лагерю. Его с трудом изловили, причём он чуть не укусил Кэохэйна, отвели назад и прикончили. Мы были рады избавиться от него: пока у него были силы, он сопротивлялся, но как только Барьер усмирил его, чего мы сделать не смогли, он перестал везти полагающуюся ему долю груза. Он мог бы, конечно, поработать ещё несколько дней, но у нас не хватало корма на всех лошадей. Мы даже усомнились, не допустили ли ошибку, оставив столько фуража в складах. Каждая лошадь служила кормом собакам по крайней мере на четыре дня, а иногда и больше, на них был порядочный слой жира, даже на Джию. Значит, бедняги терпели не такие уж большие лишения, и это нас утешало. Конскую вырезку мы и сами с удовольствием ели — варили из неё суп, хотя керосин надо было экономить.

Последнее время мы снимали лагерь ночью всё позднее — пора было постепенно переходить на дневной походный режим: на ледник лучше подниматься днём, к тому же с нами уже не будет лошадей, которым трудно было бы идти при высокостоящем солнце. Поэтому можно смело сказать, что следующий переход мы совершили 2 декабря.

Перед стартом Скотт подошёл к Боуэрсу: «Я принял неприятное для вас решение». Оно заключалось в том, что в конце перехода Виктора следует убить, так как у нас мало корма.

Вечером Бёрди записал:

«Шёл он великолепно, весь день возглавлял цепочку саней и в лагерь, как всегда, вступил первым, с лёгкостью волоча более 450 фунтов груза. Как жаль убивать такое прекрасное сильное животное! Мне это представляется иронией судьбы, ведь меня упрекали в том, что я беру слишком много корма для пони, и его количество решительно сократили вопреки моим энергичнейшим протестам, которые я высказывал до самой последней минуты. Но сейчас, когда моя лошадка мертва, сознание моей правоты мало меня утешает. Бедный старина Виктор! Он всегда получал галету из моей порции и последнюю съел перед тем, как пуля оборвала его жизнь.

Итак, на 83° южной широты я лишился второй своей лошади, погибшей, правда, при менее трагических обстоятельствах, чем первая, под которой проломился морской лёд; тем не менее мне жалко моего старого верного друга, долго бывшего под моей опекой. Так или иначе, Виктор внёс свой вклад в нашу экспедицию, дай Бог, чтобы я проявил себя не хуже, когда сам пойду в упряжке. Над сумрачной стоянкой пошёл снег, похоже, что будет пурга. Кругом темень, воет ветер, вид самый неприютный».

И действительно, на маршруте пришлось пробираться сквозь плотную белую завесу, лошади вязли в глубоком снегу, оставляя следы глубиною в целый фут. Термометр показывал -17° [-27 °C], снежные хлопья таяли на тёмном брезенте палаток и меховой одежде. Когда мы заканчивали сооружение укрытия для лошадей, по ветрозащитным курткам струйками стекала вода.

«Мы отъедаемся кониной и ложимся спать очень довольные»,

— заметил я в дневнике.

Пусть жестковатая, она казалась нам лакомством, хотя приготавливали её самым примитивным образом — просто бросали в разогреваемый пеммикан. Лейтенант Эванс и Лэшли, оставшиеся без мотосаней, Аткинсон и Райт, лишившиеся пони, везли сани своими силами. Они уже успели изголодаться, да и многие из нас с нетерпением ждали обеденного часа и старались обмануть голод, грызя припрятанную галету. При таких обстоятельствах конина явилась, конечно, желанным подспорьем. Думаю, что, может, нам следовало бы больше конины оставить в складах. А так, то, что не съедали мы, доставалось собакам. Кто знает, будь у полюсной партии это мясо и лишняя банка керосина, может статься, она бы благополучно добралась до дома.

Третьего декабря мы поднялись в 2.30 утра. Туман, снег.

Пока мы завтракали, с юго-востока налетала пурга, ветер усилился до 9 баллов и превратился в настоящий шторм с сильной позёмкой.

«Такого сильного ветра летом я ещё здесь не встречал»,

— сказал Скотт.

Идти было, конечно, нельзя, но мы выползли наружу и под яростными порывами ветра подправили укрытия для лошадей. Одна стенка валилась трижды. В 1.30 пополудни засветило солнце, показалась земля.

В 2 часа мы вышли, полагая что перед нами гора Хоп, но вскоре снеговые облака затянули небосвод и два часа мы шли в таком мраке, что с трудом различали следы, оставленные предшествующей партией. К гурию — такие знаки мы ставили через каждые четыре мили — подошли уже при сильном северо-северо-западном ветре, редком в эти? местах. Боуэрс и Скотт шли на лыжах.

«Я надел ветрозащитную куртку и проследил следы на две мили вперёд, когда вдруг наткнулся на палатку головной партии. Они стали лагерем, так как в такой мгле очень трудно ориентироваться. Однако пони благодаря попутному ветру шли очень резво, и Скотт счёл целесообразным продолжать путь. Мы сделали ещё четыре мили, значит, всего за полдня — десять, вполне прилично, — и остановились. Лыжи шли просто сами, мешало лишь то, что ничего не было видно. Дует в спину, снег накрепко утрамбован ветрами — одним словом, скольжение великолепное. Куда менее приятно было ставить лагерь, тем более что к этому времени разыгрался настоящий шторм. Но сейчас мы снова залегли в мешки, испытывая приятную сытость после вкусного горячего ужина, и пусть пурга бушует или стихнет — нам всё едино; в мешке из оленьих шкур не так уж плохо!» [201]

Хорошо, конечно, было тем, кто шёл на лыжах (мы все им слегка завидовали), иное дело пони, которые местами проваливались глубоко в снег, да и мы сами погружались по колено. В этот день мы пересекали один за другим большие валы с гребнями через каждую милю, — здесь, на Барьере, это означало, что земля близко. Лагерь и защитные стенки для пони поставили против северного ветра, но к завтраку 4 декабря его направление изменилось и теперь пурга налетала с юго-востока. Эти резкие перемены погоды не только удивляли нас, но и приводили в отчаяние. Опять мы не могли двигаться вперёд, опять приходилось откапывать сани и лошадей, переводить их на другую сторону укрытия и подправлять его. «Какое счастье идти в упряжке и везти, на себе сани, — думали мы. — Бедные беззащитные твари, этот край не для живых существ». А мело так, что мы не различали соседней палатки. Это бы ещё полбеды, хуже то, что наши палатки были поставлены входом на юг и теперь вслед за каждым входящим внутрь врывался вихрь снега. Партия возчиков, к счастью, успела подойти прежде, чем разбушевалась пурга, но хорошо устроились только собаки, зарывшиеся глубоко в снег. Матросы стали искать виновника наших бед и пришли к выводу, что все напасти из-за камер. Вокруг ревела жесточайшая вьюга.

Но к полудню будто раздвинули тяжёлый занавес: воздух очистился от плотной снежной взвеси, ветер одновременно стих, и вверху, прямо над нами, возникла большая гора. Далеко на юго-востоке, если вглядеться как следует, можно было различить разрывающую однообразие горизонта над Барьером неизвестную вершину, по нашим расчётам очень высокую и находящуюся по крайней мере на широте 86°. К ней тянулись, сколько хватал глаз, пик за пиком, хребет за хребтом, горные цепи.

«Горы превосходили всё, виденное мною прежде. Горы Бен-Невис, гиганты как на подбор, показались бы жалкими холмиками рядом с самой низкой из здешних вершин. Хребет пересекают могучие ледники, ледопады и заполненные вечным льдом долины, для описания которых не хватает слов. Было так ясно, что каждый камушек отчётливо выделялся, а солнце, осветившее пространство перед горами, придало всей картине особую прелесть» [202] .

Всего мы прошли в этот день одиннадцать миль и стали лагерем, не дойдя до Ворот, по нашим расчётам, миль тринадцать. Трещин мы не встретили, но пересекли десять — двенадцать больших валов с ложбинами шириной 12–15 футов между ними. Гора Хоп оказалась выше, чем мы предполагали, а за ней бесконечной белой чередой до самого Барьера торчали острые зубцы — хаос, возникший при впадении этого мощного ледника в сравнительно неподвижный лёд Барьера.

Моего пони Майкла пристрелили вскоре после прибытия в лагерь. Этот конёк был самым симпатичным из всех.

Благодаря лёгкому весу он хорошо ходил по мягкой поверхности, но, с другой стороны, его маленькие копытца уходили в снег глубже, чем у большинства лошадей; в дневнике Скотта я нашёл запись от 19 ноября о том, что все лошади проваливаются в снег до половины голени, а Майкл раза два погружался по самое колено. Это был нервный горячий конь, совершенно неугомонный, в свободные дни он то и дело останавливался на ходу и ел снег, а затем стремглав бросался догонять товарищей. В жизни всё вызывало у него удивление: ни одно движение в лагере не проходило мимо его внимания.

В самом начале похода по Барьеру он усвоил вредную привычку жевать свою упряжь, а у других пони — бахрому, — так мы называли цветные тесёмки, навешиваемые лошадям на глаза во избежание снежной слепоты. Правда, он не единственный грешил этой слабостью — его собственной бахромой, едва мы вышли в поход, полакомился Нобби. При этом Майкл вовсе не был голоден — он ведь никогда не доедал свою порцию.

Последние недели перед смертью он явно наслаждался жизнью: что бы в лагере ни случилось, он навострял уши и приходил в возбуждение, а собачьи упряжки, прибывавшие каждое утро, когда он был уже стреножен, навевали ему, наверное, приятные сны. Признаться, его хозяина тоже часто посещали сновидения. Майкла забили 4 декабря в виду Ворот, перед самым началом сильной пурги, нежданно-негаданно обрушившейся на нас. Он добрался до своей попоны и сначала сжевал её, а затем всё, до чего только мог дотянуться зубами.

«Решение относительно Майкла было принято уже в лагере, после того как он успел съесть свой ужин; иного выхода не было, так как Мирз сообщил, что собак больше нечем кормить.

Майкл удрал от нас и принялся кататься по снегу — впервые за этот день. Он вёл себя как капризный ребёнок, который норовит вырваться из рук няньки. Он был верным другом и показал хорошие результаты — дошёл до 82°23′ ю. ш. Сегодня он шагал хуже обычного — пурга его доконала. Мужественный малыш Майкл!» [203]

Когда мы залезали в спальники, вершины гор снова оделись в снежную дымку. Нам нужен был один ясный день, чтобы пройти Ворота; один короткий переход — и задача пони будет выполнена. Их корм был на исходе. Этой ночью Скотт записал:

«Мы, можно сказать, одолели первую часть нашего путешествия» [204] .

«Вторник, 5 декабря, полдень. Лагерь 30. Сегодня утром проснулись, смотрим: бешеная пурга с воем и вихрем. Испытанные нами до сих пор пурги всё ещё не проявляли своей характерной черты — мелкого, как порошок, снега. Сегодня мы эту черту узнали в полной красе. Довольно было простоять две минуты, чтобы запорошило всего с головы до ног. Температура воздуха высокая, так что снег пристаёт, прилипает.

Что касается лошадей, то у них голова, хвост, ноги — всё, что не защищено попонами, обледенело. Они стоят глубоко в снегу. Сани почти засыпаны. Огромные сугробы поднимаются выше палаток. Мы позавтракали, построили заново валы и опять полезли в свои мешки. Не видать соседней палатки, не то что земли. Ума не приложу, что бы означала такая погода в это время года. Нам уже слишком не везёт, хотя, конечно, счастье ещё может повернуть в нашу сторону.

11 ч. вечера. Ветер весь день дул изо всей силы, и снег выпал, какого я не запомню. Заносы кругом палаток прямо чудовищны. Температура утром была +27° [-3 °C], а после полудня поднялась до +31° [-0,5 °C]. Снег таял, падая на что-нибудь кроме самого же снега. Из-за этого на всём образуются лужи. Палатки промокли насквозь, ночные сапоги, верхняя одежда, словом — всё. С шестов, поддерживающих палатки, и с дверей капает вода. Вода стоит на покрывающем пол брезенте, пропитывает спальные мешки. Вообще — скверно!

Если нагрянет мороз прежде, нежели мы успеем просушить наши вещи, придётся туго. И всё-таки, это имело бы свою забавную сторону, если б не серьёзная задержка — времени терять нам никак нельзя. И надо же было ей случиться именно в это время! Ветер как будто утихает, но температура не падает. Снег, всё такой же мокрый, не унимается.

Среда, 6 декабря, полдень. Лагерь 30. Скверно, невыразимо скверно.

Мы стоим лагерем в „Бездне уныния“! Пурга свирепствует с неослабевающей яростью. Температура воздуха дошла до +33° [0,5 °C]. В палатке всё промокло. Выходящие наружу возвращаются точно из-под проливного дождя. С них течёт, и тут же образуется у ног лужа. Снег поднимается всё выше и выше вокруг палаток, саней, валов, лошадей. Последние жалки донельзя. О, это ужасно! А до ледника всего 12 миль! Одолевает полная безнадёжность, против которой тщетно борешься. Чудовищное терпение нужно в таких условиях!» [205]

А вот рассказ Боуэрса об этих днях:

«Разразилась пурга, да такая, какую могли бы наслать на нас все силы зла, вместе взятые. Попытаюсь её описать, так как это первое моё знакомство с тёплой по-настоящему пургой. Скажу сразу: если впредь попадать в метели, то только в холодные или, на худой конец, умеренные по температуре.

Когда я сегодня утром бросил взгляд на термометр, то сперва не поверил своим глазам, протёр их и взглянул снова, но ошибки не было — он показывал +33 [0,5 °C], то есть впервые после выхода к полюсу выше точки замерзания (в тени, конечно). Никому не понять, что это для нас означает!

Мы пытаемся обратить всё в шутку, но на самом деле если мы и сможем смеяться над нашим жалким положением, то очень нескоро. Мы промокли насквозь, промокли палатки, спальные мешки, а в них вся наша жизнь, недаром мы так их лелеем; бедные пони намокли и дрожат гораздо больше, чем обычно при температуре градусов на пятьдесят ниже. Сани, вернее те их части, что мы вытащили из-под снега, мокрые, еда мокрая, мокрое всё на нас, около, вокруг, мы сами и наша холодная липкая одежда. По палаточным стойкам бежит вода и внизу, соприкасаясь со снегом, замерзает. Каждый из нас возлежит в ванне, в которую тепло его тела превратило снег на полу.

В неё стекают ручейки воды. Но пока наши тёплые тела здесь, вода не замерзает и мешки жадно её впитывают. Когда мы выползаем из них, чтобы сделать самые необходимые дела — наполнить котёл для следующей еды, откопать лошадей или покормить их, — снег облепляет нас с ног до головы. Это не привычные несомые ветром снежинки вроде песка, а большие рыхлые хлопья, которые немедленно тают и струйками бегут вниз. Сугробы замечательные, но всё остальное неописуемо мерзко. Больше всего я страдаю за наших несчастных животных и благодарю Всевышнего за то, что бедный старина Виктор избежал этой напасти. Сегодня я занялся починкой пары полурукавиц, ели мы вместо трёх раз два. Подобная бездеятельность в момент, когда все рвутся в путь, мучительна для большинства участников экспедиции, но больше всех страдает капитан Скотт. Хорошо ещё, что он делит палатку с доктором Биллом (Уилсоном): тот влияет на окружающих умиротворяюще и в трудных случаях жизни лучше соседа не найти» [206] .

«Четверг, 7 декабря. Лагерь 30. Пурга продолжается. Положение становится серьёзным. Корма, и то не полный рацион, после сегодняшнего дня остаётся всего на один день. Завтра надо идти или придётся пожертвовать лошадьми. Это ещё не беда: с помощью собак можно будет продвинуться дальше, но хуже всего то, что мы сегодня уже попользовались частью той провизии, которая, по расчёту, должна расходоваться на леднике. Первая вспомогательная партия сможет идти не более двух недель с сегодняшнего дня» [207] .

Этот день выдался такой же тёплый и влажный, даже ещё более влажный, чем предыдущие. Температура +35,5° [+2 °C], наши спальные мешки походят на губки. Гигантские сугробы занесли всё вокруг, в том числе почти целиком палатки, защитные стенки для лошадей, сани… Время от времени мы проделываем в снегу ходы, откапываем несчастных пони и вытаскиваем их на поверхность.

«Отныне наш полный рацион будет состоять из 16 унций галет, 12 унций пеммикана, 2 унций масла, 0,57 унции какао, 3 унций сахара и 0,86 унции чая. Это высотный рацион, всего 34,43 унции с добавлением сушёного лука в порошке и соли. Я всей душой за, но старшина Эванс и многие другие сожалеют об утрате шоколада, изюма и каш. В первую неделю прохождения ледника по галете из каждой порции отойдут в пользу Мирза — на обратную дорогу. Моторная партия заложила в склады слишком много из своих продуктов, а Мирз пошёл дальше, чем предполагалось. По предварительному плану он должен был возвратиться на мыс Хат 10 декабря. Собаки, между тем, получают конину в неограниченном количестве и чувствуют себя превосходно. Мирзу придётся делать на обратном пути 24 мили в день {118} . Какое счастье, что Майкл избавлен от нынешних бед: мы сейчас питаемся его мясом, жестковатым, но очень вкусным. Значит, пони был в хорошем состоянии» [208] .

Теперь уже, лежи не лежи в спальнике, сон бежит от нас.

Обычно пурги длятся не более трёх дней, и все возлагали большие надежды на пятницу 8 декабря. Но в 10 часов утра, во время завтрака (постепенно мы втягивались в режим с дневными переходами) по-прежнему дул ветер и шёл снег. Температура поднялась до +34 [+1,3 °C]. Этот показатель и те, что записал Мирз на пути домой, были рекордными для внутренних районов Барьера. Но +34° или +40° — какая, собственно, разница? В то утро всё казалось очень мрачным.

В полдень блеснул луч надежды. Ветер упал, и мы немедленно вынырнули наружу, непрестанно погружаясь в мягкий пушистый снег по колено, а то и глубже. Сначала отгребли снег от палаток, действуя лопатой с большой осторожностью, чтобы не порвать борта. Они закованы в толстый слой льда, намёрзший из талой воды. Затем отыскали сани, погребённые под четырёхфутовым слоем снега, вытащили их и выжали воду изо всех вещей. Тут было выглянуло солнце, однако вскоре его затянули облака, нахмурилось… Тем не менее мы решили попытать счастья. Четверо лыжников сдвинули с места сани с четырьмя людьми на них. Хотели запрячь Нобби, но он увяз по самое брюхо. Что же касается снежных заносов, то об их величине красноречиво говорит тот факт, что у Отса, стоявшего за сугробом, виднелась только голова. Снег рассыпчатый, рыхлый.

«Мы выпили чаю и уселись кружком — всё лучше, чем лежать в спальниках. Мне не верится, что пони смогут тянуть сани, но Титус уверен, что завтра дело пойдёт на лад. Кормить их больше нечем, они и сегодня-то питались остатками вчерашнего пайка. Ужасный конец — дотянуть до голодной смерти, а затем быть убитыми. Бедняги! Я поменялся с Райтом книгами: ему дал „Маленького священника“, а взамен получил „Ад“ Данте» [209] .

Когда мы ложились спать, валивший без устали снег действовал на нервы, но температура упала ниже точки замерзания.

Наутро (суббота, 9 декабря) встали в 5.30 утра. Пасмурно, идёт снег. В 8.30 кое-как выкатили сани из лагеря и начали выводить пони.

«Лошади передвигались с трудом, проваливались по самое брюхо и наконец залегли. Пришлось бить их, поднимать силой. Ужасная жестокость!» [210]

Помню, как в тот день мы прокладывали путь: мы с Боуэрсом тащим легко нагружённые сани, пробиваемся сквозь белую туманную стену. Первые сани, запряжённые лошадью, подталкивают все вместе, гурьбой, помогая бедняжке выкарабкаться из снежной топи, в которой он вязнет. Вслед за первыми санями погнали остальные, и когда весь конный отряд пришёл в движение, партия возчиков вернулась в лагерь за своим грузом. Среди нас не было ни одного, кто бы по своей воле причинил страдание живому существу. Но что нам оставалось делать — не могли же мы заложить склад с кониной на этой топи! Час за часом мы брели по рыхлому снегу, не решаясь даже остановиться на ленч, ибо понимали, что второй раз нам не стронуться с места. Мы пересекли несколько крупных валов сжатия и неожиданно оказались в их окружении, затем, резко поднявшись вверх, увидели справа от себя ту самую глубокую расселину, а впереди — обрыв льда, подвергшегося чудовищному давлению. Скотт, естественно, опасался трещин, и хотя мы знали, что здесь есть проход, найти его при плохой видимости было очень трудно. В полной растерянности мы часа два блуждали вокруг да около и по крайней мере один раз застряли всерьёз и надолго. И тем не менее мы понемногу продвигались вперёд. Скотт присоединился к нам, мы сняли лыжи и пошли на разведку — посмотреть, где трещины и нельзя ли где-нибудь пройти по твёрдой поверхности. При каждом шаге нога проваливалась дюймов на пятнадцать, а то и выше колена. Положение спас Снэтчер: его обули в снегоступы и поставили во главе каравана. Сниппетс едва не угодил в большую трещину — круп его уже был там. Но его удалось быстро распрячь и вытащить.

Не знаю, сколько времени мы шли, с тех пор как Скотт повёл отряд вдоль расселины. Пересекли её, скорее всего, после крутого спуска с твёрдым льдом под слоем снега. Теперь за спиной ясно просматривалось кольцо сжатия. Уже собирались заложить склад в этом месте, но пони ещё передвигали ноги, правда с трудом, понукаемые нами. Скотт приказал идти до утра, пока они идут, и они вели себя героически. Казалось, при таких условиях они и мили не сделают, а они с муками шли одиннадцать часов подряд без длительной остановки и покрыли расстояние, по нашему мнению, миль в семь. К сожалению, одометры, забитые рыхлым снегом, не действовали, и впоследствии мы подсчитали, что они всё же прошли не так много, вероятно, не больше пяти миль. В двух милях от снежных заносов, затопивших Ворота, наконец стали лагерем.

Теперь можно и отдохнуть! И какое счастье, что не надо больше подгонять этих измученных пони. Настал час, когда им суждено успокоиться навеки. Это было ужасно. Лагерю дали название Бойня.

Отс подошёл к Скотту, стоявшему в тени горы Хоп. «Ну, Титус, поздравляю», — сказал Уилсон. «А я вас благодарю», сказал Скотт.

Так закончился барьерный этап нашего путешествия.

 

Южный поход должен выполнять основную задачу экспедиции… Не следует закрывать глаза на то, что научная общественность, равно как и широкие круги публики, будет судить о результатах научной работы экспедиции в зависимости от того, выполнила ли она свою главную задачу. Если да, то перед ней откроются все дороги, её работа будет изучена с должным вниманием. Если же нет, то даже самые блестящие результаты могут остаться незамеченными или забудутся, во всяком случае на время {120} .

Р. Скотт

 

2. ЛЕДНИК БИРДМОРА

Пони протащили двадцать четыре недельных рациона провианта на четверых от подножия ледника приблизительно на пять миль вверх по течению, но мы всё равно выбились из графика. Уже несколько дней мы пользовались высотным рационом, то есть провизией, которую по плану не следовало трогать до закладки Ледникового склада, а до намеченного местонахождения склада оставался ещё день пути. Повинна в том, конечно, была пурга, но кто мог ожидать её в декабре, одном из двух самых спокойных месяцев в Антарктике? Ещё более серьёзным препятствием явился рыхлый свежевыпавший снег, словно пухом прикрывший всю землю, в котором мы обычно тонули по колено, а сани зарывались до перекладин, бороздивших сугробы. Шеклтону благоприятствовала ясная погода, в низовьях ледника он нашёл лёд без снега, Скотт же справедливо сетовал на то, что ему не повезло. Десятого декабря мы лишь к полудню закончили все приготовления к тому, чтобы дальше своими силами везти сани.

Здесь мы оставили конину для людей и собак, трое десятифутовых саней, одни двенадцатифутовые и огромное количество одежды и конской сбруи. Для начала образовали три упряжки по четыре человека — на долю каждой приходилось около 500 фунтов груза — в таком составе:

1 — Скотт, Уилсон, Отс, старшина Эванс;

2 — лейтенант Эванс, Аткинсон, Райт, Лэшли;

3 — Боуэрс, Черри-Гаррард, Крин, Кэохэйн.

Вторая упряжка уже тянула сани несколько дней, причём двое — лейтенант Эванс и Лэшли — ещё с тех пор, как в Угловом лагере вышли из строя вторые моторные сани; естественно, она была слабее остальных. Кроме этих трёх саней, 600 фунтов груза и 200 фунтов провианта для Нижнего ледникового склада везли две собачьи упряжки, проявившие себя как нельзя лучше. Складывалось впечатление, что Амундсен правильно выбрал средство передвижения.

Ворота представляют собой брешь в горах, так сказать, боковую дверь, ведущую на огромный ледник с сильно изрезанной поверхностью. Ко времени ленча мы добрались до перевала, но милю до первоначальной точки преодолевали шесть мучительных часов. Пока можно было, везли сани, идя на лыжах, но наступил такой момент, когда они только мешали.

Сняли их — новая беда: проваливаемся по колено, сани же буксуют и ни с места. Зато сбруя тем временем высыхает на солнце, при малейшей возможности мы раскладываем спальники для просушки, а после 425 уставных миль снежного пути зубцы из красного гранита ласкают глаз. Ворота забиты снегом в огромном количестве, накопившемся между горой Хоп слева от нас и материком справа. Из книги Шеклтона мы знали, что Бирдмор — очень коварный ледник. Достигнув перевальной точки, поели, а ближе к вечеру начали спуск и стали лагерем уже на самом краю ледника. Но вот огорчение: как мы и опасались, его покрывал рыхлый снег, настолько глубокий, что не видно было даже признаков твёрдого льда, о котором сообщает Шеклтон.

«Палатки ставили при довольно сильной позёмке и ветре, он и теперь ещё дует и, надеюсь, будет дуть и дальше, ибо каждый час он уносит несколько дюймов мягкого порошкообразного снега, в котором мы вязли целый день» [211] .

Одиннадцатого декабря перед выходом заложили Нижний ледниковый склад: три недельных высотных рациона, два ящика галет на крайний случай, что тоже норма на три недельных пайка, и два бачка керосина. Этой провизии трём возвращающимся партиям должно с лихвой хватить до Южного барьерного склада. Кроме того, мы оставили банку спирта для разжигания примуса, бутылку бренди для медицинских надобностей и кое-какие ненужные вещи из личного и экспедиционного снаряжения. На сани погрузили восемнадцать высотных недельных рационов, три мешка с провиантом на текущую неделю и, сверх того, огромное количество галет — десять ящиков, помимо трёх, содержавшихся в расходном рационе для трёх партий; восемнадцать бачков керосина, две банки спирта для разжигания примуса и немного рождественских лакомств, упакованных Боуэрсом. Каждый рацион был рассчитан на пропитание четырёх человек в течение одной недели.

Всё это время, пока мы брели по глубокому снегу, одометры не действовали и пройденное расстояние приходилось каждый день вычислять самим.

«Работали сегодня в поте лица, но, по-моему, это был один из самых удачных наших дней. До старта часа два потратили на устройство склада, после чего пошли прямо на середину большого вала сжатия. Собаки шли сзади и очень хорошо тянули десять ящиков галет. Вскоре мы увидели огромный валун, Билл и я связались и полезли его осматривать. Это кусок очень грубого гранита, почти гнейса, с вкраплениями больших кристаллов кварца, сверху цвета ржавчины, а внутри — если отломать кусочек — розоватый, с прожилками кварца. Такая большая глыба не могла быть принесена ветром со стороны, да и окружающие ледник скалы походят на неё. Вместо того чтобы двигаться под большим утёсом, где разместил свой склад Шеклтон, мы взяли курс на гору Киффин, то есть на середину ледника, и ко времени ленча прошли две или три мили. Куда ни глянь, всюду трещины, но мы ухитрялись на лыжах перебираться через них, а собак спасал глубокий снег» [212] .

В то утро собаки подвергались несомненной опасности. После ленча их отправили обратно домой. И так они прошли намного дальше, чем предполагалось по замыслу, им бы уже следовало быть на мысе Хат, да и задерживать их теперь было никак нельзя — кончался корм. Мы, пожалуй, несколько переоценивали их силы — Боуэрс, например, писал:

«Собаки в превосходной форме, они мигом домчат Мирза и Дмитрия обратно. Я полагаю, что они смогут делать до 30 миль в день и почти к Рождеству будут дома».

Но когда мы возвратились в хижину, Мирз рассказал, что возвращение далось собакам нелегко. Сейчас, однако,

«они в мгновение ока сорвались с места и во весь опор помчались по проложенной колее. Видеть я их не мог (из-за снежной слепоты), но слышал знакомые команды; последние животные покинули нас» [213] .

Мало нам было — так в последующие четыре дня снежная слепота поразила половину наших людей. Когда мы достигли Бирдмора, Боуэрс записал в дневнике:

«Боюсь, я дорого заплачу за то, что вчера вёл пони без защитных очков. Правый глаз у меня совсем закрылся, а левый довольно сильно распух. Если это снежная слепота, то она продержится дня три-четыре. Боюсь, на сей раз я попался. Мне больно смотреть на бумагу, глаза жжёт, словно кто-то насыпал в них песку».

И далее:

«Четыре дня не вёл дневник: адски болели глаза, а спина разламывалась от тяжелейшей работы — такой мне ещё не доводилось выполнять… Я слеп, как летучая мышь, Кэохэйн, из моей упряжки, тоже. Рядом со мной идёт Черри; Крин и Кэохэйн — позади. Я залепил очки пластырем, чтобы защититься от света, только в центре оставил маленькое отверстие, сквозь которое вижу лишь кончики моих лыж.

Но из-за испарений очки беспрестанно запотевают, из глаз текут слёзы, вытереть их на ходу я не могу — обе руки заняты лыжными палками; сани же нагружены так тяжело (на них теперь лежит поклажа, которую везли собаки), что останавливаются, стоит хотя бы одному чуточку ослабить усилия. Нам удавалось продвигаться лишь небольшими пробежками в несколько сот ярдов, после чего сани зарывались в снег так глубоко, что превращались как бы в плуг. Между тем, труднее всего даже не идти, а сдвигаться с места — чтобы сани тронулись, приходится дёргать их изо всех сил раз десять, а то и пятнадцать» [214] .

Слепота поразила стольких отчасти из-за тягот последнего напряжённого перехода с пони, отчасти же по нашей оплошности: как-то не сразу поняли, что теперь, при дневных походах, мы больше подвержены воздействию солнца, а значит, следует принимать дополнительные меры предосторожности. Прекрасно помогали кокаиновые и цинко-сульфатные таблетки из аптечки, но и примочки из дважды прокипячённых чаинок, обычно выбрасываемых, на куске хлопчатобумажной ткани, хорошо снимали боль. Таниновая кислота, содержащаяся в листьях чая, обладает вяжущими свойствами. При снежной слепоте человек всё равно практически ничего не видит, так что и с глазами, завязанными носовым платком с примочкой, он работник не хуже.

«Ледник Бирдмора. Посылаю с собаками всего маленькую записку. Дела не в таком уж розовом свете, в каком могли бы быть, но мы не унываем и уверяем себя, что должен же быть поворот к лучшему. Хочу только сказать вам, что я в состоянии по-прежнему от других не отставать» [215] .

Впервые сани были нагружены так тяжело — на каждых лежало по 800 фунтов. Даже Боуэрс спросил Скотта, не пойти ли челночным способом. Вечером Скотт сделал в дневнике такую запись:

«Закусив, около 4.30 мы поднялись, пошли дальше. Меня очень беспокоил вопрос: справимся ли мы с полными грузами или нет? Со своей командой я отправился первым и, к великой радости, убедился, что справляемся недурно. Правда, временами сани погружались в сугроб, но мы в таких случаях научились терпению. Чтобы вытащить сани, приходилось боком подбираться к ним, причём ради большей свободы движений Э. Эванс бросал лыжи. В подобных случаях важнее всего держать сани в постоянном движении, но в течение часа раз десять бывали критические моменты, когда сани едва не останавливались, и немало таких моментов, когда вовсе не двигались. Это было очень неприятно и утомительно» [216] .

И всё же день получился вполне удовлетворительным: мы прошли, по нашим расчётам, около семи миль. Обычно команда Скотта не допускала слабины, но 12 декабря им досталось больше, чем всем остальным. Выдался отвратительный день, поверхность была хуже чем когда-либо, к тому же многие шагали вслепую. После пяти часов работы мы продвинулись на полмили. Нас окружало море заструг, ледяные валы один за другим с ничтожными промежутками между ними возникали справа от нас. Мы бы и вовсе не могли идти, если бы не лыжи. Без них погружаешься в рыхлый снег по колено, а если при этом ещё и тащить сани — то даже до половины бедра.

Тринадцатого декабря

«сани уходили в снег более чем на 12 дюймов, тяжёлая поклажа пригвоздила их к месту, да и поперечные перекладины служили своеобразными тормозами. Сани кидало из стороны в сторону, то и дело приходилось снимать лыжи и выравнивать их, но это ничто по сравнению с теми нечеловеческими усилиями, которые мы прилагали, напрягая все мускулы и нервы, лишь бы не дать злосчастным саням с грузом остановиться; и всё же они застревали, и мы снова изо всей мочи старались столкнуть их с мёртвой точки. До полудня прошли, наверное, с полмили. Все надеялись, что во второй половине дня поверхность улучшится, но испытали жестокое разочарование. Тэдди (Эванс) за полчаса до выхода отправился прокладывать лыжню, а капитан Скотт целый час прилаживал запасные полозья ко днищу саней, чтобы помешать поперечинам бороздить снег. Приходилось часто останавливаться и счищать с разогревающихся при такой температуре полозьев липкий талый снег, который иначе смёрзся бы в ледяные комья и превратился в подобие наждака или шипов на коньках. Выходя со стоянки, мы, памятуя об утренних достижениях, ещё питали какие-то иллюзии, но очень скоро им суждено было развеяться: мы застряли в десяти ярдах от лагеря и девять часов спустя находились всего лишь в полумиле от него. Я никогда не видел, чтобы сани так глубоко тонули в снегу. И никогда не налегал с такой силой на обвязанный вокруг моего бедного тела нагрудный ремень, чуть ли не вдавливая живот в спину. Впрочем, всем доставалось одинаково.

Я видел, как Тэдди пробился вперёд, за ним — Скотт, нам же было труднее всех, так как упряжка перед нами разворотила подъём, а я из-за слепоты не мог выбрать иного пути.

На этот раз мы действительно выбились из сил и наконец решили сдаться и дальше двигаться челночным способом.

Груз разделили пополам, одну половину везли приблизительно на милю вперёд, там оставляли и возвращались за второй. Моя команда настолько вымоталась, что и половину груза тащила с трудом. Упряжка Тэдди также перешла на челнок, Скотт же ещё держался, и тем не менее мы, трижды пройдя расстояние до места стоянки, достигли его почти одновременно с ним. Гора Киффин по-прежнему виднелась впереди слева, и казалось, нам никогда до неё не добраться.

Утром Скотт сказал, что если везти весь груз трудно, то надо полностью переходить на челночный способ. Мрачноватая перспектива после такого напряжённого дня накануне» [217] .

В те дни мы обливались потом, хотя шли только в нательных фуфайках и ветрозащитных брюках. А едва останавливались, как немедленно замерзали. Во время ленча показались два поморника, может быть привлечённые лежавшей у начала подъёма кониной, хотя от моря до неё было очень далеко. В четверг 14 декабря Скотт записал:

«Я ночью долго не спал, отчасти от несварения желудка, отчасти от сырой на мне одежды.

К этому прибавились сильные судороги от чрезмерной мышечной работы. Губы у нас потрескались. Глазам, слава Богу, лучше. Мы собираемся в путь с не очень-то блестящими надеждами» [218] .

И всё же этот день оказался намного удачнее.

«Достигнув середины ледника, мы старались держать курс более или менее на Клаудмейкер, к ужину оставили довольно далеко позади гору Киффин, пройдя, таким образом, 11 и 12 уставных миль и набрав 2000 футов высоты. Но самый обнадёживающий признак — то, что постепенно синий лёд подходит всё ближе к поверхности. Ко времени ленча он лежал на глубине двух футов, а к ужину — лишь одного {124} . Ставя палатку, Крин провалился в трещину, проходившую всего в одном футе от входа, и такая же была у порога палатки Скотта. Мы бросили в неё пустую банку из-под керосина, и эхо звучало страшно долго» [219] .

Всё утро 15 декабря мы пересекали одну за другой трещины, правда, прикрытые надёжными снежными мостами. Вероятно, все низовья ледника густо изрезаны, но толстый снежный покров и лыжи спасли нас от падения в трещины. К сожалению, между упряжками возникло соперничество, наверное неизбежное в таких условиях. Вот, например, запись из дневника Боуэрса:

«Хорошо рванули вперёд на лыжах, оставив Скотта плестись сзади, и догнали в конце концов команду, которая вышла раньше нас. Всё утро сохраняли этот равномерный напористый шаг, доставлявший большое удовольствие».

В тот же день Скотт записал:

«Команда Эванса, безусловно, самая медлительная, хотя и Боуэрс движется ненамного быстрее. Мы без труда догоняем и перегоняем любую из них».

Упряжка Боуэрса была о себе очень высокого мнения, но и остальные две не сомневались в своём превосходстве. На самом деле быстрее всех шёл Скотт со своими спутниками, как и следовало ожидать, — его команда была, несомненно, самой сильной.

«С самого утра очень сумрачно, но после ленча видимость ещё ухудшилась, а около 5 часов вечера повалил снег, настолько густой, что вообще ничего не стало видно. Мы ещё час шли вперёд, ориентируясь по направлению ветра и застругам, после чего Скотт, очень неохотно, поставил лагерь. Сейчас погода получше. Поверхность гораздо твёрже, лучше выметена ветрами, лёд, как правило, залегает на глубине всего лишь шести дюймов. Мы уже поговариваем о Рождестве. Все эти дни нас мучила жажда — так было тепло; мы ещё вспомним об этом, когда холод проникнет в открытые поры, обожжённые солнцем руки и потрескавшиеся губы. Сегодня залеплял поражённые места пластырем. Распорядок дня такой: 5.30 — подъём, 1 час дня — ленч, 7 часов — остановка на ночлег, спим без малого восемь часов, а могли бы проспать полдня — так смертельно устаём.

Идём приблизительно по девять с половиной часов. Чай во время ленча — просто дар Божий. Мы заметно поднялись в южном направлении, находимся на высоте около 2500 футов, на 84°8′ ю. ш.» [220] .

На следующий день, 16 декабря, Боуэрс записал:

«Сделали по-настоящему хороший дневной переход, только под самый вечер идти стало труднее. С утра мои сани немного отставали и расстояние между нами и Скоттом непрестанно увеличивалось. Я знаю, что обычно иду с ним вровень, здесь же отставал так сильно, что через два часа после старта оказался на несколько сот ярдов позади. Челнок, к которому я уже собирался прибегнуть, тоже ничего не дал бы: когда мы догадались осмотреть полозья саней, то сразу поняли, в чём дело: их покрывал тонкий слой льда. Чтобы избавиться от него, наклоняли сани на бок и поочерёдно очищали полозья, причём тупой стороной клинка, чтобы не поцарапать. Самое трудное при этом — не дотронуться до них рукой или рукавицей, так как любая сырость превращается в лёд. После этого мы легко побежали вперёд, а подкрепившись за ленчем чаем и галетами с маслом, чуть ли не перегнали передовую команду» [221] .

«Надо спешить, сколько хватит сил, ибо мы уже на шесть дней запоздали против Шеклтона, всё из-за той злополучной бури. Нам пока не встречались трещины, каких я ожидал; собаки отлично дошли бы сюда» [222] {125} .

«С утра сделали более пяти миль; на ленч устроились в виду большой зоны сжатия. Покончив с едой, какое-то время шли вниз, затем поднимались по очень неровной поверхности. Продирались по ней до 4.30, но тут лыжи стали совсем ни к чему, пришлось их снять и положить на сани, а дальше идти пешими. Ноги немедленно начали проваливаться: один шаг делаешь по голубому льду, следующий — на два фута погружаясь в снег. Очень тяжело идти. Зона сжатия впереди, похоже, тянется вправо к большому леднику, за ледником Келти на востоке, поэтому мы переменили курс и пошли, ориентируясь на небольшой крутой выступ, находящийся у подножия Клаудмейкера, приблизительно перед последней третью всего расстояния от нас до него. Предполагали стать лагерем в шесть, но шли до половины седьмого, последние полтора часа по участку сильного сжатия льда, пересечённому вдоль и поперёк ледяными волнами разной величины и сотнями трещин, которые, как правило, кто-нибудь успевал заметить. Остановились посреди зоны сжатия, где с трудом нашли свободное от трещин место для палатки. Довольно далеко за нами остался ледник Келти, представляющий собой беспорядочное нагромождение огромных глыб льда. Впереди вдали тянется длинный ряд ледопадов, и я думаю, что завтра у нас будет очень трудный день на этом хаотичном ледяном поле, которое кажется необозримым. Идти же ближе к берегу нельзя — мешают северные отроги Клаудмейкера, красивой горы, возвышающейся над нами чуть ли не вертикально» [223] .

«Воскресенье, 17 декабря. Прошли почти 11 миль. Температура +12,5° [-10,8 °C], высота 3500 футов. День был очень беспокойный, утренний переход сильно напоминал аттракцион „русские горы“ в парке Эрлз-Корт. Сначала мы пошли напрямик к участку сжатия, а оттуда — к горбатой скале у подножия Клаудмейкера. Взбираться на гребни волн очень трудно, часто приходится останавливаться и вытягивать застрявшие сани; держаться заданного курса можно лишь одним способом — обходя непреодолимые препятствия, то есть двигаясь зигзагами. Зато спускаемся на другую сторону так, что дух захватывает: для этого достаточно выпрямить сани, слегка подтолкнуть сзади — и вот они уже мчатся вниз во весь опор, на очень крутых склонах отрываясь иногда от земли, а мы стараемся притормаживать, удерживая натянутые упряжные верёвки.

Бывает, что, не в силах сдержать сани, бросаемся на них поверх клади и съезжаем с такой скоростью, что только ветер свистит в ушах. После трёх часов такого пути местность немного выровнялась, мы вскарабкались на гребень волны и вдоль него по голубому льду взяли на юг; справа от нас огромный ледяной вал, возникший, по-моему, из-за напора ледника Келти. Затем поднялись по склону, заснеженному, в трещинах, и перед очередным валом поставили лагерь; прошли за день около пяти миль» [224] .

«Днём шли по твёрдой поверхности. Скотт сразу же развил большую скорость, Тэдди (Эванс) и я поспешили за ним. Но что-то не заладилось то ли с моей командой, то ли с санями — поначалу мы сохраняли такой темп, лишь прилагая отчаянные усилия. Держались, однако, но с большой радостью услышали команду Скотта, объявившего через два с половиной часа отдых. Я переделал упряжь, снова поставил себя и Черри на длинный повод, от которого утром было отказался. Мы оба еле переводили дух и чувствовали себя выжатыми, как лимон. Изменения пошли на пользу, и остальная часть дневного перехода доставляла удовольствие, а не муки. Закончили мы его на поле голубого волнистого льда, где гребни наподобие ножей перемежались снежниками. Вот на таком маленьком снежничке, посреди ледяного моря {126} со светло-голубой зыбью, на высоте 3600 футов стоит наш лагерь. Клаудмейкер миновали, а это означает, что мы одолели половину подъёма на ледник» [225] .

За день прошли 12,5 мили (уставной).

Ледник Бирдмора в два раза больше ледника Маласпина на Аляске, считавшегося самым крупным в мире, пока Шеклтон не открыл Бирдмор. Тем, кто знает ледник Феррара, Бирдмор кажется некрасивым, но на меня он произвёл сильное впечатление прежде всего своими размерами. По сравнению с ним бледнеет всё, что его окружает: и огромные впадающие в него ледники, и беспорядочные нагромождения ледопадов, которые в другом месте вызывали бы восхищение, но остаются незамеченными здесь, на огромном ледяном поле, местами простирающемся на 40 миль от края до края. Только прибегнув к помощи теодолита, мы поняли, как высоки окружающие горы: одна, судя по нашим оценкам, достигала свыше 20 тысяч футов, многие другие были не намного ниже. При малейшей возможности лейтенант Эванс и Боуэрс занимались картографической съёмкой местности, Уилсон же делал зарисовки, сидя на санях или спальном мешке.

Восемнадцатого декабря перед выходом со стоянки мы заложили в снег три полунедельных рациона и обозначили их красным флажком на бамбуковом шесте, воткнутом в небольшой сугроб над складом. К несчастью, ночью шёл снег, и мы сориентировались на местности лишь на следующий день, когда были видны только подножия гор на западе. Мы понимали, что, возможно, отыскать закладку будет трудно, и действительно — так оно и случилось.

«Утром при низких слоистых облаках видимость была плохая, падал снег большими хлопьями. Носки и финнеско, вывешенные для просушки, покрылись красивыми перистыми кристалликами инея. В тёплую погоду на ходу сильно потеешь, обувь и всё в ней становится влажным, лишь снаружи она остаётся более или менее замёрзшей, в зависимости от температуры воздуха. В лагере, как только кончаем ставить палатку, я стараюсь поскорее переобуться в ночные носки и обувь и обычно натягиваю ветрозащитную куртку, ибо после того как часами тащишь тяжеленные сани, тело твоё мгновенно отдаёт тепло.

Во время привала на ленч часто замерзают ноги, но они отходят после горячего чая. Как правило, даже при снегопаде носки и прочие вещи просыхают, если дует хоть малейший ветерок. К утру они намертво замерзают; чтобы они оттаяли, лучше всего на время завтрака засунуть их за пазуху, под нательную фуфайку. После этого достаточно тёплые, хотя и сырые, носки можно надевать.

Сначала мы шли сегодня по твёрдой складчатой поверхности, напоминавшей замёрзшее в одночасье взволнованное море. Вскоре она стала хуже, и чтобы сани не опрокидывались, одному, а то и двоим приходилось сзади их удерживать.

Конечно, грех жаловаться, тянуть было не так уж и трудно, но из-за неровностей поверхности сани то и дело переворачивались. Да и полозья сильно портились. Попалось и несколько трещин.

Весь день мы шли вслепую, не видя в сумраке никакой земли, даже ледник просматривался лишь на очень близком расстоянии. Во второй половине дня облака немного поднялись и нашим взорам открылись горы Адаме. Поверхность стала лучше для саней, но хуже для нас, так как она была покрыта бесчисленными расселинами и трещинами, куда мы то и дело проваливались, обдирая лодыжки. После полудня показалось солнце, с нас ручьями побежал пот, мы не успевали протирать очки.

С трудом удерживали равновесие на скользкой неровной поверхности. Тем не менее сделали 12,5 мили и лагерь ставили с чувством удовлетворения. Вечером было недостаточно ясно для картографирования, я взялся за одометр, сломанный Кристофером, и полночи его чинил. Под конец я придумал для него приспособление, которым очень горжусь, но не решился следить за временем и не знаю, скольких часов сна лишился.

Скотт, несомненно, знает, куда на леднике следует идти. Ведь мы находимся как раз в том месте, где Шеклтон пережил два самых тяжёлых за всю экспедицию дня; вокруг такой лабиринт трещин, что, по его описанию, оступись кто-нибудь — и всей партии конец. Скотт избегает краёв ледника и старается держаться подальше от снега {128} . Часто он ведёт нас прямо к нагромождению льдов, и, когда мы как будто попадаем в тупик, каким-то образом оказывается, что это и есть выход» [226] .

Однако на обратном пути мы все здесь хлебнули лиха.

«С правой стороны от нас открывался замечательный вид на горы Адаме, Маршалла и Уайлд с их замечательными горизонтальными напластованиями. Райт среди мелких выветренных обломков нашёл несомненный кусочек песчаника и другой — чёрного базальта. Нам непременно надо получше ознакомиться с местной геологией, прежде чем мы окончательно покинем ледник» [227] .

19 декабря +7° [-13,8 °C]. Общая высота 5800 футов.

«Дела несомненно идут на лад; мы поднялись на 1100 футов, за день пройдя 17–18 уставных миль, тогда как последний переход Шеклтона составлял 13 уставных миль. В 5.45 утра, когда проснулись, ещё стоял туман, но вскоре развиднелось, подул свежий южный ветер, и мы увидели остров Бакли и выходы коренных пород в верховьях ледника. Вышли позднее обычного, так как Бёрди хотел во что бы то ни стало приладить одометр. Это оказалось непростым делом, но он заработал, и к вечеру мы получили его показания. Начали мы всё на том же трещиноватом участке, однако вскоре вышли на голый лёд — в течение двух часов тащить сани было одно удовольствие, а затем на крутой подъём, где участки льда стали перемежаться кое-где снегом. За это приятное утро продвинулись на 8,5 мили.

Во время ленча делали засечки и выполняли наблюдения, проделали массу всякой работы. Все подолгу возятся со снаряжением, приводя его в порядок, так как понимают, что вряд ли можно надеяться на тёплые дни впереди. Сегодня мне показалось, что Скотт намеревается обогнуть остров или нунатак справа, но, поднявшись наверх, мы убедились в том, что это невозможно — с той стороны поверхность ледника представляет собой зону сжатия. Отсюда хребет Доминион также смотрится как нунатак. Некоторые из этих гор, с виду не такие уж большие, на самом деле огромны — их высота относительно уровня моря больше на те 6 тысяч футов, на которые мы поднялись. Милл — колоссальный ледник, с большими поперечными ледяными хребтами. Участок между островом Бакли и хребтом Доминион, куда мы должны завтра выйти, изобилует ледопадами. Днём пришлось выложиться до предела, но всё обошлось без происшествий, постепенно мы миновали гладкий лёд и сейчас идём в основном по фирну. Преобладает белый лёд. Я веду для Бёрди наблюдения и регулярно записываю полученные данные.

Скотта снова беспокоит нога [„У меня синяки на колене и на бедре“, — записал он в дневнике], да и остальные жалуются на многочисленные ссадины и другие мелкие травмы. Сейчас дует сильный южный ветер. С каждым днём холодает, и мы уже это ощущаем обожжёнными лицами и руками» [228] .

По поводу встречавшихся в то утро трещин Боуэрс писал:

«До сих пор никто не упал в трещину на всю длину постромки, как случилось со мной в походе на мыс Крозир. Трещины отчётливо выделяются на этом голубом льду, а так как они в основном закрыты снежными мостами, то мы стараемся перешагивать через них. Мне, с моими короткими ногами, это даётся с трудом, часто под тяжестью саней, влекущих меня назад, я ставлю ногу на самый край трещины и в следующую секунду изо всех сил налегаю на постромки, чтобы только сани продолжали двигаться. Останавливаться опасно, отстающих никто не ждёт, а догонять очень трудно. Но бывает, конечно, кто-нибудь проваливается так глубоко, что не может выбраться без посторонней помощи».

20 декабря.

«Сегодня отличный переход — делали по две мили в час и в общем хорошо набрали высоту. Вскоре после старта попали на великолепный лёд, гладкий, если не считать трещин и редких снежников, которых легко было избежать.

Шли в хорошем темпе.

Самое интересное, что мы увидели в пути: ледник Милл не вливается в Бирдмор, как мы предполагали, а является, вероятно, выводным ледником, причём очень большим. Вскоре, однако, его заволокла тяжёлая чёрная туча, позади нас и под нами появились гряды облаков.

Во время привала на ленч Бёрди сделал страшное открытие — исчез счётчик одометра. На бугристом льду от толчков разболтался винт и часовой механизм выпал. Это очень серьёзная потеря — одной из трёх возвращающихся партий придётся обходиться без счётчика, а это сильно затруднит ориентирование. Бёрди огорчён — ведь он столько труда вложил в него, даже урывал часы от сна. После ленча они с Биллом прошли почти две мили назад, но ничего не нашли. А тут потемнело, на севере всё затянуло» [229] .

«Внизу на леднике, по-видимому, пуржило, хотя на юге было ясно. Северный ветер гнал позёмку, вскоре он запорошил нас снегом с ног до головы. Но мы нашли дорогу назад по следам кошек на льду, в лагере уложились и приготовились к выходу» [230] .

«Мы вышли, держа курс на восточную часть нунатака, где, кажется, есть единственный проход в ледопадах, преграждающих нам путь. Погода прояснилась, и сейчас мы стоим лагерем у нунатака — он от нас по правую руку и так близко, что отчётливо различаем на нём длинные угольные пласты, а прямо перед нами — крутой подъём с выходом сквозь ледопады.

Сегодня мы проделали почти 23 уставные мили с грузом 160 фунтов на человека.

Вечер принёс мне потрясение. Когда я за палаткой привязывал финнеско к лыже, подошёл Скотт и сказал, что, к сожалению, вынужден сообщить мне неприятную новость. Я, конечно, догадался, о чём пойдёт речь, но никак не мог поверить, что должен повернуть обратно — и не далее как завтра вечером.

Возвращающуюся партию составят Атк, Силас, Кэохэйн и я.

У Скотта был очень смущённый вид; после длительных раздумий, сказал капитан, он пришёл к выводу, что моряки с их навыками могут быть полезны на пути к полюсу — не иначе как для ремонта саней, сдаётся мне. По словам Уилсона, они никак не могли решить, кому идти к полюсу — Титусу или мне. При такой постановке вопроса от Титуса, наверное, больше пользы, чем от меня. Я сказал первое, что пришло мне в голову — у Скотта был такой огорчённый вид: „ Мне кажется, вы очень расстроены,  — и добавил — Надеюсь, я вас не разочаровал “. На что он обнял меня и несколько раз повторил: „ Нет, нет, нет! “, так что в этом смысле всё в порядке. Скотт сказал, что в низовьях ледника сомневался, сможет ли он сам пойти. Не знаю, в чём дело, но его всё время беспокоит нога, а кроме того, по-моему, у него нелады с желудком» [231] {129} .

Скотт сообщает в дневнике:

«Меня страшила необходимость выбора, печальнее ничего нельзя себе представить».

Далее он подводит итоги:

«Я рассчитал, что согласно нашей программе от 85°10′ мы должны отправиться к полюсу в составе восьми человек с 12 комплектами провианта. Этот пункт мы должны достичь завтра вечером, с нехваткой пищи на один день. После всех наших неудач нельзя не быть довольным настоящим положением» [232] .

21 декабря. Верхний ледниковый склад.

«Вышли при сильном встречном юго-западном ветре, но зато при ярком солнце.

Носы и губы, обмороженные и обожжённые солнцем, у нас растрескались и облезли, поэтому встречный ветер совершенно невыносим, пока не согреешься. Впрочем, когда везёшь сани, согреваешься быстро, уже через пятнадцать минут или даже меньше чувствуешь себя вполне уютно, если нет чересчур сильного ветра.

Мы направились к единственному месту, где казалось возможным пересечь нагромождения льдов, вызванные сжатием на стыке плато и ледника, между нунатаком (остров Бакли) и хребтом Доминион. Одно время Скотт подумывал о том, чтобы обойти нунатак с запада, но оказалось, что здесь сплошные нагромождения льда. Тогда мы пошли по склону у самой оконечности острова или нунатака, где, по всей видимости, шёл и Шеклтон. С высоты ясно видно, что это единственное проходимое место. Мы держались от скал дальше, чем

Шеклтон, а потому, как и на всём протяжении подъёма на ледник, встретили меньше трудностей. Скотт великолепно умеет выбирать путь, благодаря этому нам удаётся избегать чрезмерных опасностей и трудностей. Сегодня поверхность была довольно сносной, но мы вышли на участок, изборождённый массой трещин, в которые непрестанно проваливались, чаще одной ногой, но нередко и обеими, а то и целиком или даже на всю длину постромок, и тогда пострадавшего приходилось вытаскивать с помощью страховочной верёвки.

Большинство трещин выделялись на голубом льду полосками снега. Иные были так широки, что их не перепрыгнуть, в таких случаях ставишь ногу на снежный мост и переходишь, стараясь ступать полегче. Снежный мост чем ближе к середине — тем прочнее, самые ненадёжные места у краёв. Десятки трещин мы пересекли, прыгая прямо на середину моста, а оттуда — на лёд. Весьма неприятно, когда под тяжестью твоего тела снег оседает, но тут вспоминаешь, что верные постромки не дадут тебе погибнуть. Один лишь Бог знает, какова глубина этих огромных расселин, нам же кажется, что они уходят в сине-чёрную пустоту на тысячи футов.

На пути к перевалу пришлось пересечь много крутых бугров; на одном склоне сани летят впереди, как ветер, а на другом — с тебя сходит семь потов, прежде чем достигаешь вершины. Мы обратили внимание на слоистую структуру нунатака: Шеклтон считал, что в ней присутствует уголь, мы же различили, кроме того, много песчаника и красного гранита.

Я хотел бы взять образцы с этих скал, может быть, удастся на обратном пути. Взойдя на вершину бугра, мы видели за ним следующий, и так без конца.

Примерно в полдень облака обволокли нас туманом, при такой видимости мы не решались идти среди многочисленных трещин. К счастью, отыскался снежник, на котором мы поставили палатки, правда тоже на трещинах. Тем не менее с аппетитом поели, а я воспользовался светлым временем и подготовил рацион для Верхнего ледникового склада.

В 3 часа пополудни туман рассеялся, показалась гора Дарвин — нунатак, стоящий к юго-западу от остальных возвышенностей. Мы двинулись к ней и мили две шли то по голубому льду, то, на горе, по свежевыпавшему снегу. Скотт был в ударе и шёл без передышки. Каждый взятый перевал возбуждал в нём желание подняться на следующий, но за ним и над ним открывались всё новые вершины. Лагерь поставили в 8 часов вечера, все сильно устали, пройдя в юго-западном направлении свыше 11 миль и поднявшись почти на 1500 футов.

Мы находились к югу от горы Дарвин, на 85°7′ ю. ш., на высоте 7000 футов над Барьером. Я допоздна занимался подготовкой рационов для закладки, а также взвешиванием и упаковкой провианта для возвращающейся партии и для двух партий, которые продолжат путь к полюсу. Температура сегодня упала до нуля [-18 °C] — в этот летний сезон уже давно не было так холодно» [233] .

«Сегодня очень печальный вечер — одни идут вперёд, другие возвращаются. Когда я кашеварил, Билл пришёл попрощаться. Он сказал, что, скорее всего, со следующей партией его тоже отправят домой — он к этому полностью готов, так как понимает, что Скотт хочет взять с собой наиболее выносливых, может быть троих моряков. Если Билл не пойдёт, все будут огорчены» [234] .

Все вещи, без которых можно обойтись, мы оставляли идущим к полюсу, и в моём дневнике есть такая запись:

«Раздавал запасное снаряжение тем, кому оно может больше понадобиться: финнеско — Бёрди, пижамные штаны — Биллу, кулёк с печеньем — Биллу для вручения Скотту на Рождество, немного печенья — Титусу, шерстяные носки и половину шарфа — Крину, набор носовых платков — Бёрди. Очень устал сегодня».

«Мы как-никак, а боремся против неблагоприятных условий. Погода постоянно держит нас в тревожном состоянии; в остальном мы в точности исполняем установленную программу… Мы, можно сказать, находимся на вершине и обеспечены провиантом. Казалось бы, должны добраться до цели» [235] {130} .

 

Возможно, ещё существуют на свете люди, которые считают, что исследование неизведанных земель лишено какого-либо смысла. Это свидетельствует, конечно, об их невежестве.

Ф. Нансен

Вряд ли есть необходимость говорить здесь о том, как важно для науки основательно исследовать эти земли. История рода человеческого представляет собой непрерывное стремление выйти из тьмы к свету. Поэтому неразумно спорить о пользе познания; человек хочет знать, а если он этого больше не хочет, то он уже не человек.

 

3. ПЛАТО ОТ ГОРЫ ДАРВИН ДО ШИРОТЫ 87°32′ Ю

Первые сани

Скотт; Уилсон; Отс; старшина Эванс

Вторые сани

лейтенант Эванс; Боуэрс; Лэшли; Крин

В первую неделю пребывания на плато Боуэрс аккуратно вёл дневник, который я привожу полностью. С 28 декабря по 19 января, когда партия отправилась в обратный путь с полюса, он ограничивался лишь отдельными заметками. С 19 по 25 января снова регулярно делал записи, затем замолчал до 29-го, а с этого дня записывал в дневник лишь краткие замечания, до «3 февраля (предположительно)», когда была сделана последняя запись.

Это неудивительно даже для человека, обладавшего такой энергией, как Боуэрс. В подобных условиях остаётся мало времени для писания, Боуэрс же, прежде чем сесть за дневник, должен был переделать массу дел: заполнить метеорологический журнал; замерить углы и свериться с хронометром; выполнить повседневную работу по взвешиванию, распределению и закладке провианта. На самом полюсе он дневника не вёл, но составил очень полный метеорологический отчёт и, кроме того, занимался съёмкой местности. Чудо, что он вообще успевал вести дневник.

 

Из дневника Боуэрса

22 декабря.

День летнего солнцестояния. Сияющий день, безветренный, с температурой около нуля [-18 °C], одним словом восхитительный. После завтрака заложил Верхний ледниковый склад: оставляем здесь два полунедельных рациона для двух возвращающихся партий, а также кошки и другое снаряжение для прохождения ледника — ледорубы, лом, лишнюю страховочную верёвку и т. д., личные вещи, медикаменты, в общем всё, без чего можно обойтись. Я оставляю на обратную дорогу мешок со старыми финнеско, ветрозащитными брюками и другими лишними вещами.

Груз для двух идущих вперёд партий тянет около 190 фунтов на человека. Сюда входят снаряжение, двенадцать недельных рационов провизии, керосин, запасные полозья и т. д. С первой возвращающейся партией, состоящей из Аткинсона, Черри, Силаса и Кэохэйна, отправляем письма и фотографии. Тепло попрощались с нашими славными товарищами, они пожелали нам удачи. Черри, Атк и Силас прямо растрогали меня.

Затем двинулись вперёд, в команде Хозяина по-прежнему идут доктор Билл, Титус и старшина Эванс, а Тэдди Эванс (лейтенант) и Лэшли перешли в нашу упряжку и палатку, то есть ко мне с Крином. На складе поставили гурий — воткнули в него двое санных полозьев и на верху одного укрепили чёрный флаг. Утренний переход короче обычного, так как много времени заняло устройство склада, но всё же мы прошли пять миль вверх, причём груз был тяжелее, чем накануне, а тащить его было легче: температура понизилась и скольжение улучшилось.

Кроме того, мы ошкурили наждачной бумагой полозья, сильно ободравшиеся на леднике. Разница поразительная. Всего за день, считая и вечерний переход, сделали 10,6 мили в направлении на юго-запад.

Мы держимся этого курса, чтобы избежать ледопадов, на которые наткнулся Шеклтон. Трещины здесь попадаются очень редко; те немногие, что нам встретились, были шириной с улицу, пересекая их, вся наша партия с санями и грузами одновременно находилась на снежном мосту. Его самые слабые места у краёв, и лишь изредка кто-нибудь проваливался в снег по колено, не более того.

Под ногами снег, фирн, заструги, это, по-видимому, говорит о преобладании юго-юго-западных ветров.

Сейчас земля хорошо видна, вечер прекрасный. Я только что сделал шесть снимков хребта Доминион. Видно много новых гор. По обсервации наше местонахождение 85°13′29″ ю. ш., 161°54′45″ в. д., склонение магнитной стрелки 175°45′.

23 декабря.

Поднялись как обычно, в 5.45. Всю эту неделю в нашей палатке стряпаю я. После завтрака поставили два гурия для обозначения стоянки. Выступили без четверти восемь.

Начали подниматься по длинному склону, отклоняясь на юго-запад, чтобы обойти ледяной вал, преграждающий путь на юг. Подъём очень тяжёлый, в какой-то момент нам даже показалось, что до перевала не дойти никогда. Через два с половиной часа напряжённой работы остановились на пять минут — перевести дух и осмотреться, — а через полтора часа выбрались наверх, откуда увидели далёкие горы. Совсем недавно мы находились там. На таком расстоянии они выглядят весьма величественно. Гребень выдвинутого сжатием большого ледяного вала направлен примерно с юго-востока на северо-запад, это один из гряды, занимающей площадь 50–60 квадратных миль. В этом районе Шеклтон встречал их вплоть до широты 86,5°. На вершине вала огромные трещины, в которых легко уместилась бы наша «Терра-Нова». Но снежные мосты крепкие, за исключением краёв, хотя мы частенько спотыкались на этой непрочной кровле. Сани прошли по ней вполне благополучно. Пришлось отклониться ещё дальше на запад, чтобы обойти ледяной хаос, одно время шли даже на западо-северо-запад.

Ко времени привала на ленч проделали 8,5 мили, а после него по улучшившейся поверхности ещё 6,5 мили в направлении на юго-запад, итого за день пятнадцать. Обычно мы везём сани девять часов в день: утром, с 7.15 до 1 часа, — пять часов; днём, с 2.30 до 6.30,— четыре часа. Встаём сейчас в 5.45 утра. Груз ещё довольно тяжёлый, но поверхность на удивление хорошая для таких условий. К концу дня всех одолевает усталость; у меня поочерёдно болят все мускулы. На этих горках напомнила о себе спина, но завтра боль в ней утихнет, а потом и вовсе прекратится, как это было с ногами, их я ощутил первыми.

24 декабря. Сочельник.

Сегодня двинулись точно на юг, так как уклонились на много миль к западу от маршрута Шеклтона, зато наверняка оставили в стороне ледопады и валы сжатия.

Конечно, раз здесь ещё не ступала нога смертного, это всё только предположения. И действительно, в тот же день мы обнаружили, что на взятом направлении также встречаются преграды и что приходится зигзагами обходить нагромождения льда и взбираться на холмы, густо усеянные наверху трещинами.

Зато поднятия покрыты твёрдым снегом со льдом, по которому легко скользят сани. Это праздник, после того как по рыхлому снегу тащишь их с тяжёлой поклажей весом свыше 190 фунтов на брата.

Ночные стоянки отмечаем двумя гуриями, дневные — одним. Впрочем, вряд ли их удастся когда-нибудь отыскать в этом ледяном хаосе. Да и к чему искать, ведь Верхний ледниковый склад заложен в таком месте, которое ни с чем не спутаешь. Мы сделали 14 миль, легли, как всегда, очень уставшие.

25 декабря.

Рождество. Странный и трудный для меня праздник — кругом снег, глазу не на чем отдохнуть. Дувший вчера весь день встречный ветер сегодня усилился, метёт позёмка.

Нос и щёки немеют на старте, пока не разогреешься. Идём в ветрозащитных куртках, потому что, как бы тепло ни было телу, руки окоченевают на пронизывающем ветру, хотя всё время энергично двигаются. Кроме того, нельзя останавливаться для переодевания и задерживать всю партию, лучше уж пройти весь маршрут, даже если под конец вспотеешь. В честь праздника к завтраку добавили немного конины. На этой неделе в нашей палатке я за повара.

Снова взяли на юг. Старые знакомые — трещины и ледяные бугры — тут как тут. Мы все по очереди проваливались, но в моей команде больше всех досталось Лэшли. Он ушёл в трещину на всю длину постромок и упряжи. Слава Богу, несколько дней назад я заметил, что его верёвка сильно потёрлась, и дал ему новую. Рывком от падения Лэшли меня и Крина сбило с ног, а постромки Крина зацепились за сани, дошедшие до половины восьмифутового снежного моста, и он не мог двинуться. Я испугался, как бы сани со всем содержимым не рухнули вниз, но, к счастью, трещина шла по диагонали. Лэшли не было видно из-за огромного ледяного карниза.

Тэдди Эванс и я освободили Крина, и уже втроём мы вытащили Лэшли с помощью закреплённой в снежных карнизах страховочной верёвки. После этого благополучно вывезли сани.

Сегодня день рождения Лэшли; он женат, и у него есть семья; ему исполнилось 44 года, он уже дослужился до отставки. Сил у него не меньше, чем у любого из участников экспедиции, к тому же он завзятый спортсмен. В английском военном флоте он был главным судовым механиком, а у нас первоначально ведал злосчастными моторными санями.

Привожу рассказ самого Лэшли:

«Праздник Рождества — и действительно праздник: мы прошли по очень изменчивой поверхности целых 15 миль. Главное, на ней' трещин хоть отбавляй. На каждом шагу нагромождения льда — не знаешь, с какой стороны их обойти. Мне не повезло — я упал в трещину и повис на конце постромок.

Мало приятного, конечно, особенно в рождественский праздник, с которым совпадает мой собственный день рождения.

Повиснув в воздухе и раскачиваясь на постромках, я за несколько секунд овладел собой и огляделся. Это был, скажу вам, не волшебный замок. Когда я уже пришёл в себя, сверху раздался голос: „ Вы в порядке, Лэшли? “ Я, разумеется, был в порядке, но что за радость болтаться в пустоте на куске верёвки, тем более в таком месте! В яме, глубиной футов в пятьдесят, шириной — в восемь, длиной — в сто двадцать. Пока я так раскачивался, у меня было более чем достаточно времени, чтобы прикинуть размеры, а ширину я даже измерил лыжными палками, благо они висели у меня на кистях рук. Прошла, казалось, вечность, прежде чем я увидел над собой верёвку с петлёй на конце для ноги. Мне бы не хотелось часто попадать в такие переделки, тем более что в трещине я промёрз насквозь и отморозил лицо и руки, а это очень мешало выбираться наверх. Но Эванс, Боуэрс и Крин благополучно вытянули верёвку. Крин поздравил меня с днём рождения, я вежливо поблагодарил, и все рассмеялись {132} , довольные тем, что я отделался лёгким испугом и даже не ушибся. Мои товарищи звали на помощь впередиидущих, но те, как ни странно, ничего не слышали, а оглянулись в тот самый момент, когда меня вытащили на поверхность, и лишь тогда узнали, что произошло. Они нас дождались. Капитан Скотт осведомился, как я себя чувствую и могу ли идти, на что я честно ответил, что да, могу. Зато вечером в лагере, за едой, я был бы вовсе не прочь смолотить двойную порцию. Впрочем, угощение и так было на славу. Обед состоял из пеммикана, галет, шоколадных эклеров, конины, рождественского плам-пудинга, имбирных леденцов и карамели — по четыре штуки на каждого. Мы все наелись до отвала» [236] .

До ленча мы прошли больше восьми миль. Я умудрился наскрести из барьерных рационов дополнительное угощение — по плитке шоколада и по две ложки изюма в чай. Вскоре после ленча трещины исчезли. Дело шло к вечеру, но капитан Скотт шёл как заведённый и не собирался останавливаться.

Ветер улёгся, очки запотевали от дыхания, в ветрозащитных куртках было слишком жарко, одним словом, всё не слава Богу. Наконец Скотт остановился, и мы выяснили, что прошли 14,75 мили.

«Не сделать ли нам в честь Рождества все пятнадцать?»

— спросил Скотт. И мы с радостью двинулись дальше: одно дело — тащиться вперёд без конца, совсем иное дело — видеть перед собой определённую цель.

Вечером устроили пир горой из провизии, которую я припрятывал при развешивании плановых рационов после выхода с зимней базы. Ели наваристый жирный суп из конины и толчёных галет; горячий шоколад, приготовляемый из воды, какао, сахара, галет и изюма с добавлением ложки аррорута (сытнее этого я ничего не знаю). Затем каждый получил по два с половиной квадратных дюйма плам-пудинга, четыре карамели и четыре имбирных леденца. Запивали большой кружкой какао. Я был решительно не в состоянии одолеть свою порцию, но всё равно к концу ужина почувствовал, что объелся, как свинья. Заполнил метеорологический журнал, хотя на самом деле хотелось одного — чтобы кто-нибудь уложил меня спать.

26 декабря.

Видели много новых горных цепей, тянущихся от хребта Доминион на юго-восток. Они, однако, очень далеко отсюда, это, очевидно, вершины гор, окаймляющих Барьер. С высоты хребтов они кажутся волнами наподобие тех, что мы всё время преодолеваем. Вчера утром находились, судя по гипсотермометру, на высоте 8000 футов. Это последние его показания, так как я, к несчастью, умудрился его разбить. А мне так нравилось с ним работать! Никого бы эта потеря не огорчила больше, чем меня. Правда, у нас ещё есть анероид для определения высоты. Мы постепенно поднимаемся всё выше и выше.

Естественно, после вчерашней объедаловки все чувствовали вялость за завтраком. Меньше всего на свете мне хотелось обвязывать моё бедное тело санными постромками. Как всегда, с юга прямо в лицо сильно дует, температура -7° [-22 °C]. Как ни странно, мы не обмораживаемся. Думаю, нас закалила жизнь на воздухе.

Да я бы не заметил отморожений, если бы они и были — лицо, включая нос и губы, облезает и заросло густой рыжей щетиной. Мы пересекли несколько валов и, после того как перестали ощущать последствия переедания, сделали довольно хороший переход — в 13 миль.

27 декабря.

Что-то случилось то ли с нашими санями, то ли с нашей командой: нам очень трудно поспевать за остальными.

Я спросил доктора Билла, как идётся им. Их сани, ответил он, скользят хорошо. Мы же еле взбираемся наверх, а затем припускаем изо всех сил, чтобы догнать впередиидущих. И догоняем, конечно, но долго так продолжаться не может. Сегодня прошли 13,3 мили и сильно устали.

Спасают плоские гребни валов, с жёстким фирном и застругами, по этой твёрдой поверхности мы чуть ли не летим и легко восполняем отставание. Но на рыхлом снегу другие команды без труда нас опережают. Мучительно сознавать, что ты час за часом надрываешься, а твои товарищи идут без видимых усилий.

28 декабря.

Последние несколько дней на небе ни облачка, солнце светит круглые сутки напролёт. Всё бы хорошо, если бы не неизменная отрицательная температура и, выражаясь словами Шеклтона, «усиливающийся безжалостный ветер» на плато, дующий всё время с юга. Он не прекращается ни на секунду, всю ночь завывает вокруг палаток, весь день бьёт нам в лицо. Ветер то юго-юго-восточный, то юго-восточный или южный, иногда даже юго-западный, но обязательно южный и с низкой позёмкой, которая за ночь заваливает сани. Мы знали об этом ветре, так что жаловаться не на что. Зато как хорошо будет возвращаться при попутном ветре! Но вообще-то нам повезло с погодой на этой бескрайней снежной равнине. Интересно бы знать, что там под ней — может, горы с ущельями между ними, засыпанными доверху снегом? Часто попадаются беспорядочные нагромождения льдов, образовавшиеся, как я могу предположить, около вершин покрытых льдом гор; такое же происхождение имеют, несомненно, некоторые ледопады и трещины.

Мы отклонились от маршрута на запад, желая их обойти, но не достигли цели — и там тоже на много миль тянутся одна за другой ледяные баррикады. Но чем дальше, тем они ниже, и сейчас мы пересекаем уже небольшие холмики, без трещин, по-видимому.

 

Из дневника Лэшли

29 декабря 1911 года.

Весь день отвратительный встречный ветер с позёмкой, наметающей сугробы; идти адски трудно. Чтобы пройти намеченное расстояние, приходится удлинять ходовой день.

30 декабря 1911 года.

Сани скользят плохо, поверхность и ветер такие же, что и вчера. Вечером спрятали лыжи; завтра мы — кто возвращается — после утреннего перехода заменим полозья саней на десятифутовые. Сделали 11 миль; трудновато.

31 декабря 1911 года.

Прошли 7 миль, стали лагерем и до 11 часов вечера возились с санями. Устроили склад, затем проводили старый год и встретили новый. Где-то мы будем встречать следующий год? Кругом тихо, спокойно, погода пасмурная, небо в облаках, последние дни мы вообще редко видим солнце; хорошо бы, если бы оно хоть изредка показывалось, это всегда подбадривает.

Январь 1912 года. Новый год.

Шли как всегда, только выступили позднее — в 9.10 утра, что для нас необычно. По-прежнему много неприятностей от холода и ветра. Мы уже обогнали Шеклтона; миновали 87-ю параллель, до полюса только 180 миль.

2 января 1912 года.

Тащить сани по-прежнему очень трудно, и мы, похоже, продолжаем подниматься. Сейчас находимся на высоте свыше 10 тысяч футов над уровнем моря.

Это затрудняет нашу жизнь, так как приходится есть плохо разогретую пищу и пить не закипевший толком чай. Всё мгновенно остывает, а температура кипения воды — около +196° [+91 °C].

Дневник Скотта за первые две недели пребывания на плато свидетельствует об огромной энергии этого человека: он боролся за каждый лишний дюйм пройденного пути, за каждую унцию перевезённого его спутниками груза. И он спешил, всё время спешил. Ох уж эта пурга! Это она остановила его перед самыми Воротами и ухудшила поверхность, из-за чего он задержался в низовьях ледника! Мы почти ощущали, как в его голове проносятся цифры: столько-то миль прошагали за сегодня, столько-то пройдём завтра. Когда же наконец мы достигнем конца этого ледяного поднятия? Куда идти — прямо на юг или взять западнее? А потом эти огромные извилистые ледяные волны, разделённые восьмимильными ложбинами, и погребённые под снегом горы, заставляющие лёд изгибаться; всё это подавляет своей громадностью, раздражает. Угнетает и монотонность ходьбы, необходимость выбирать правильный путь между ледяными завалами, редко, слишком редко перемежаются они ровными участками с приличным скольжением; это приносит облегчение, но лишь кратковременное, вскоре опять их сменяют ледяные бугры и трещины. А ты идёшь и идёшь… Вот прошли ещё одну долю мили…

30 декабря Скотт записал:

«Мы догнали Шеклтона» [237] {134} .

Они шли великолепно; до 4 января, когда вторая возвращающаяся партия повернула назад, делали в среднем около 15 уставных (13 географических) миль в день.

«Кажется удивительным, что переходы в 15 (уставных) миль представляются сейчас недостаточными, тогда как предполагалось делать со всем грузом немногим более 10 миль в день»,

— заметил Скотт 26 декабря.

Последняя возвращающаяся партия принесла на мыс Хат известие, что Скотт должен достичь полюса с величайшей лёгкостью. Это почти не вызывало сомнений. Между тем, как мы теперь знаем, впечатление это было ложным. Скотт строил свои расчёты на основе средних данных, полученных Шеклтоном при прохождении этой же местности. Нагрянувшая пурга сильно нарушила его планы. Но тем не менее ему удалось наверстать опоздание. В тот момент все, безусловно, верили, что поход Скотта будет не таким тяжёлым, как он предполагал. Тогда мы, конечно, не сознавали, да и сам Скотт, думаю, не отдавал себе отчёта, что за достигнутое заплачено дорогой ценой.

Из трёх четвёрок, поднявшихся от подножия ледника Бирдмора, та, которую возглавлял Скотт, бесспорно была самая сильная. Она-то, увеличенная на одного человека, и пошла к полюсу. В упряжке лейтенанта Эванса почти всё уже долгое время тянули грузы сами; они изголодались и, вероятно, переутомились. Команда Боуэрса находилась в лучшей форме, и, как правило, хорошо держала темп, но к концу дня сильно выматывалась. Упряжка самого Скотта шла в том составе, в каком поднялась на ледник. Вторая состояла из людей, которых Скотт, по-моему, считал самыми сильными в нашей партии: двоих из команды Эванса и двоих из команды Боуэрса.

Команда Скотта шла со свежими силами, так как впряглась в упряжку лишь после выхода на ледник, тогда как лейтенант Эванс и Лэшли из другой команды везли сани с 1 ноября, то есть с того дня как вышли из строя вторые мотосани.

Они проделали с санями на 400 уставных миль больше, чем остальные. По сути дела, переход Лэшли с санями от Углового лагеря до широты 87°32′ (даже чуть дальше) и обратно до мыса Хат — один из величайших подвигов в истории полярных исследований.

Довольно скоро получилось так, что команда Скотта систематически изматывала вторую четвёрку. Скотт со своими людьми легко шёл вперёд, а они напрягали все свои силы и тем не менее иногда сильно отставали. За две недели партия, по уточнённым оценкам, поднялась с высоты 7151 фут (Верхний ледниковый склад) до 9392 футов (склад Трёх градусов) над уровнем моря. Разреженный воздух на плато с его холодными ветрами и установившиеся низкие температуры — от -10 [-23] до -12° [-24 °C] ночью и -3° [-19 °C] днём, а также усиленные переходы сказывались на второй команде.

Это видно из дневника Скотта, да и других путешественников. Но только после ухода второй вспомогательной партии стало ясно, что и первая команда тоже изнурена. Эта партия, так хорошо взявшая подъём на ледник, с удивительной лёгкостью шедшая на плато, после 88-й параллели неожиданно и в каком-то смысле быстро сникла.

Первым сдал старшина Эванс. Это был самый крупный человек во всей партии, плотного телосложения, мускулистый, что, возможно, и послужило одной из главных причин его ослабления: ведь питание он получал наравне со всеми. Кроме того, в первые две недели пребывания на плато с ним произошёл несчастный случай. 31 декабря с саней сняли 12-футовые полозья, исцарапанные при подъёме на ледник, и заменили их специально взятыми для этой цели 10-футовыми. Занимались этим матросы, и в ходе работы Эванс, видимо, поранил руку. Об этом потом неоднократно упоминалось.

Скотту, между тем, надо было решать, кого он возьмёт с собой на полюс, ибо всем было ясно, что, по всей вероятности, он его достигнет.

«Какие воздушные замки мы строим теперь, когда надеемся, что полюс будет наш»,

— записал Скотт через день после прощания со вспомогательной партией.

По плану окончательный рывок к полюсу должны были сделать четыре человека. Соответственно, мы были разбиты на четвёрки; рационы развешивались на неделю из расчёта четырёх едоков; в каждой палатке помещалось четверо; в котлах лежали четыре кружки, четыре миски, четыре ложки. За четыре дня до ухода второй вспомогательной партии Скотт приказал команде со вторых саней заложить в склад их лыжи. Из всего этого следует, по-моему, что тогда он ещё намеревался составить полюсную партию из четырёх человек. И одним из них, несомненно, должен был быть он сам:

«Я чрезвычайно бодр и своей выносливостью могу потягаться с кем угодно» [238] ,

— сообщил Скотт с вершины ледника.

Он изменил своё решение, и дальше на юг двинулась партия из пяти человек: Скотт, Уилсон, Боуэрс, Отс и старшина Эванс. Я уверен, что Скотту хотелось повести к полюсу как можно больше людей. Назад он отослал троих — лейтенанта Эванса — за главного, Лэшли и Крина. Волнующая история путешествия этой троицы, 4 января повернувшей с широты 87°32′ к мысу Харт, рассказана Лэшли и помещена в следующей главе. Скотт отправил с ними письмо, в котором писал:

«Посылаю последнюю записку с дороги. У нас получается славная компания; сделаны все распоряжения, и всё идёт хорошо» [239] .

Десять месяцев спустя мы нашли их тела.

 

Дьявол. И в этой жалкой твари вы умудрились обнаружить то, что вы называете силой жизни.

Б. Шоу. Человек и сверхчеловек [240]

Дон Жуан. Да. Потому что здесь-то и начинается самое замечательное.

Статуя. Что же?

Дон Жуан. А то, что любого из этих трусов можно превратить в храбреца, внушив ему некоторую идею.

Статуя. Вздор! Я как старый солдат допускаю трусость: это такое же распространённое зло, как морская болезнь, и такое же несущественное. Но насчёт того, чтобы внушить людям идеи, — это всё чистейший вздор. Чтобы солдат пошёл в бой, ему нужно иметь немного горячей крови в жилах и твёрдо знать, что поражение опаснее победы.

Дон Жуан. Вероятно, потому-то бой обычно ничего и не решает. Человек только тогда способен действительно превозмочь страх, когда он воображает, что дерётся ради какой-то всеобъемлющей цели — борется за идею.

 

4. ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ ПАРТИИ

Две собачьи упряжки (с Мирзом и Дмитрием) вышли от подножия ледника Бирдмора 11 декабря 1911 года. На мысе Хат они появились 4 января 1912 года.

Первая вспомогательная партия (Аткинсон, Черри-Гаррард, Райт, Кэохэйн) повернула назад с широты 85°15′ 22 декабря 1911 года, а на мыс Хат пришла 26 января 1912 года.

Последняя вспомогательная партия (лейтенант Эванс, Лэшли, Крин) повернула назад с широты 87°32′ 4 января 1912 года.

Мыса Хат достигла 22 февраля 1912 года.

Расскажу немного о первой вспомогательной партии, состоявшей из Аткинсона, Райта, Кэохэйна и меня. Главным был Аткинсон, и, прощаясь с нами Скотт попросил его выйти с собаками навстречу полюсной партии, если Мирз возвратится домой, в чём, впрочем, никто не сомневался. Аткинсон — хирург военно-морского флота, поэтому Лэшли в дневнике называет его команду докторской.

«При прощании Скотт сказал несколько добрых слов.

Чтобы достигнуть полюса, ему достаточно делать в среднем по семь миль в день при полном рационе — он, можно сказать, уже там. Надеюсь, он возьмёт с собой Билла и Бёрди. С ледопадов открывается прекрасный обзор ледопадов и валов сжатия в окрестностях ледника Милл — такой красоты я не видел за всю свою жизнь. Мы гордимся Аткинсоном» [241] .

Переход в 500 миль по леднику Бирдмора и Барьеру не может пройти без происшествий, даже в разгар лета. Мы так же, как и остальные партии, из последних сил тянули сани, так же страдали от туманов, испытывали те же страхи и опасения; так же мучились приступами дизентерии и тошноты; так же спотыкались на льду и проваливались в трещины; праздновали Рождество плам-пудингом и какао, собирали камни с морены под Клаудмейкером; разыскивали следы; теряли и находили гурии; нас так же преследовали снежная слепота, смертельная усталость, ночные кошмары; мы ели ту же пищу, мечтали о том же самом… К чему повторяться? По сравнению с другими наш маршрут невелик, хотя от мыса Эванс до верховьев ледника Бирдмора и обратно— 1164 уставные мили. Скотт за время южного путешествия 1902–1903 годов проделал 950 уставных миль.

Об одном дне всё же стоит вспомнить. Мы попали на тот же участок сильного сжатия вблизи Клаудмейкера, который проходили и обе другие партии. Они в поисках выхода взяли на восток, мы же, по предложению Райта, — на запад, и это было верное решение. День запомнился мне из-за Кэохэйна: за двадцать пять минут он восемь раз проваливался в трещину на всю длину постромок. Неудивительно, что после этого у него был несколько потрясённый вид. Аткинсон же умудрился упасть в расселину вниз головой — более опасного падения в трещину не припомню. К счастью, наплечные постромки его упряжи выдержали и он отделался пустяковыми царапинами.

Все три партии, возвращающиеся с Плато, многим обязаны Мирзу. На обратном пути, ведя две собачьи упряжки, он восстанавливал гурии, заметённые сильной пургой 5–8 декабря.

Защитные стенки для лошадей засыпало снегом, и Мирз пережил немало волнений, разыскивая дорогу к дому. Большим подспорьем для нас были и собачьи следы: животные глубоко проваливались в снег и превращали его в месиво.

На всех барьерных складах Мирз оставил нам довольно унылые сообщения о своём продвижении. До Южного барьерного склада ему мешали слишком высокая температура и очень рыхлая поверхность, кроме того, он с трудом находил занесённые снегом гурии. На Северном барьерном складе мы обнаружили записку, датированную 20 декабря.

«Плохая видимость и пурги задержали его, один раз он сбился с пути и уже из лагеря пошёл на поиски следов. Самочувствие хорошее, только побаливают глаза от напряжения: приходится высматривать гурии. Он взял понемногу масла из каждого мешка (из заложенных в склад трёх недельных рационов) и, благодаря ему на сокращённом пайке дотянет до следующего склада» [242] .

Записка от Мирза, найденная в Верхнем ледниковом складе (гора Хупер), была датирована сочельником. В ней сообщалось, что

«собаки медленно, но верно продвигаются вперёд, хотя снег очень рыхлый, особенно в последние два дня. У него мало еды, остались только крошки от галет, чай, немного кукурузной муки и полчашки пеммикана. Поэтому он вынул из каждого нашего задела по пятьдесят галет — дневной паёк на двоих. Несколько дней назад он убил одну из американских собак. Если и дальше так пойдёт, следующая на очереди Красавица, самая жирная и ленивая, по его словам.

Мы возьмём на тридцать галет меньше» [243] .

По плану Мирз должен был повернуть назад с двумя собачьими упряжками с широты 81°15′, но они сопровождали Скотта приблизительно до широты 83°35′. Собаки питались мясом пони, а недостаток еды для людей восполнялся тем, что при восхождении на Бирдмор мы получали ежедневно на одну галету меньше.

Собаки шли обратно медленнее, чем предполагалось, и Мирзу не хватало еды. Было ясно, что собаки, утомлённые трудной дорогой, не смогут доставить на склад Одной тонны дополнительный провиант для трёх возвращающихся с плато партий, да и не успеют сделать это своевременно. А сумеют ли наши товарищи приволочь на санях хоть сколько-нибудь провизии, прежде чем мы достигнем склада? Может статься, что со склада Одной тонны до мыса Хат — а это 130 миль — придётся идти с тем ограниченным запасом провианта, что лежит в этом складе, поэтому на всякий случай мы заранее сократили нормы потребления. Вообразите себе нашу радость, когда, дойдя вечером 15 января до склада Одной тонны, мы обнаружили в нём три из пяти рационов, необходимых трём партиям.

Их доставили на санях Дэй, Нельсон, Хупер и Клиссолд, причём Дэй и Хупер пришли с Барьера на мыс Эванс 21 декабря, а уже 26-го снова отправились в поход — пополнить склад. Кроме рационов они оставили записку, предупреждающую, что близ Углового лагеря много опасных открытых трещин.

Известно, что люди, претерпевшие голод, заболевают, дорвавшись до обильной пищи. Так и Аткинсон — он. чувствовал себя неважно всю остальную часть пути до мыса Хат, куда мы, особенно не перетруждаясь, пришли 26 января.

В поисках сведений об обратном путешествии второй вспомогательной партии, о котором нигде не публиковалось никаких отчётов, я попросил Лэшли встретиться со мной и рассказать всё, что он помнит. Он охотно согласился и добавил, что у него есть какой-никакой, но всё же дневник, который он вёл в ту пору. Не пригодится ли он мне? Я попросил прислать его, и вскоре получил пачку грязных мятых листочков.

Вот что я прочитал:

3 января 1912 года

Сегодня идти было очень трудно. Мы вместе последнюю ночь: завтра утром ещё пройдём немного вперёд с полюсной партией — это капитан Скотт, Уилсон, капитан Отс, Боуэрс и Тафф Эванс, — а затем повернём назад. Капитан сказал, что доволен нами, мы все в хорошей форме и годимся для похода к полюсу, но столько людей не могут идти, поэтому он хочет, чтобы мистер Эванс, Крин и я вернулись. Он понимает, что нам предстоит тяжёлая работа, но мы убедили его, что это неважно — лишь бы наша посильная поддержка помогла партии достигнуть полюса. Тут я впервые услышал, что в помощь нам должны доставить мулов. Я предложил остаться на мысе Хат — вдруг понадоблюсь, но капитан возразил, что целесообразнее, чтобы я в случае прибытия мулов присматривал за ними до возвращения полюсной партии (капитан Отс, сказал капитан Скотт, того же мнения); если же мулы не появятся, то тогда, конечно, нет причин, почему бы мне не прийти на мыс Хат и не ждать там полюсную партию. Мы долго говорили в нашей палатке с Хозяином [Скоттом], и у нас осталось впечатление, что он вполне уверен в успехе предприятия. Он немного беспокоился — как-то мы пройдём, — но утешался тем, что с нами идёт прекрасный надёжный штурман.

Он сердечно поблагодарил нас за участие в походе, сказал, что ему жаль с нами расставаться. Мы, конечно, взяли с собой почту, но кто знает, когда она уйдёт. Сейчас находимся почти в тех самых местах, до которых дошла экспедиция Шеклтона.

Больше писать не могу — слишком холодно.

4 января 1912 года

Прошли с полюсной партией миль пять; всё в порядке, и капитан Скотт сказал, что, уверен, они прекрасно справятся с грузами, нам незачем идти дальше; остановились, сказали всё, что можно сказать за такое короткое время. Мы пожелали им успеха и благополучного возвращения, предложили каждому свои услуги, если есть какие-нибудь поручения на мыс Хат, но их не оказалось. Наступил момент последних рукопожатий и прощания. Мне кажется, все были очень растроганы. Они пожелали нам счастливого пути, скорого возвращения на базу, мы же прокричали в их честь троекратное «ура» и смотрели им вслед, пока не начали мёрзнуть. Тут мы повернулись на 180 градусов и зашагали к дому. Вскоре они потерялись из виду. Шли мы долго — погода была хорошая, да и провизии у нас маловато, чтобы тянуть время в пути.

Нам повезло — с того момента как мы миновали гору Дарвин, установилась подходящая для передвижения погода, хотя солнце появляется редко. Мы прошли около 13 миль, если судить по гуриям. Только они будут давать нам представление о пройденном расстоянии на пути домой — счётчика шагов у нас нет.

[Из-за потери одометра на леднике Бирдмора одной из трёх партий предстояло возвращаться без него. Одометр выполняет роль морского лага на судне — позволяет штурману производить счисление пройденного пути в милях. Его отсутствие усугубляет трудности и опасности, угрожающие санной партии среди непроходимых снегов, где нет никаких ориентиров.]

5 января 1912 года

Встали и вышли при хорошей походной погоде, поверхность такая же, как накануне, удерживается низкая температура. Нам придётся поменяться местами. Крин, идущий впереди, заболел снежной слепотой, завтра на его место стану я, так как мистер Эванс, похоже, вскоре тоже ослепнет. Я пойду первым, а он сзади будет мною руководить, мне кажется, дело пойдёт на лад. Надеюсь, меня глаза не подведут. Сделали добрых 17 миль и стали лагерем.

6 января 1912 года

Сражаемся с поверхностью, но двигаемся неплохо. Дошли до склада Трёх градусов вскоре после полудня, значит, идём по графику. Взяли провианта на неделю. С этим семидневным запасом мы должны пройти 120 миль — до склада у горы Дарвин. Вырыли свои лыжи и заночевали. Интересно, такой же у полюсной партии ветер, что и у нас? Нам он дует в спину, значит, им должен дуть в лицо, удовольствие из средних. У Крина сегодня совсем плохо с глазами. Снежная слепота — мука мученическая, кого угодно доведёт.

7 января 1912 года

Был очень подходящий для ходьбы день — попутный ветер большое подспорье. Впервые весь день шли на лыжах. Они внесли приятное разнообразие в нашу жизнь: одно и то же изо дня в день раздражает. Крину сегодня полегчало, хотя до полного выздоровления глаз ещё очень далеко. Температура довольно низкая, поверхность от этого лучше не делается, но мы, похоже, двигаемся успешно. Счётчика у нас нет, пройденное расстояние прикидываем приблизительно. Мистер Эванс говорит, что мы прошли 17,5 мили, а я считают, что 16,5. Я боюсь преувеличивать длину дневного перехода, потому что отвечаю за галеты и должен рассчитать, чтобы их хватило до конца похода. Все согласились, что надо вести повседневный учёт переходов в милях и таким образом точно знать своё положение.

Я по-прежнему иду впереди, а это нелегко из-за плохой видимости. Заметили землю на востоке, но это не иначе как мираж.

8 января 1912 года

Проснувшись утром, увидели, что метёт пурга. Погода такая, что впору остаться в лагере, но, подумали мы, чего разлёживаться, когда еды мало, лучше уж встать и тащить сани. А метёт ли там, где находится полюсная партия? Если да, то они не могут идти — ветер-то бьёт им в лицо, раз нам дует в спину. Мы потеряли старый след, в обход препятствий, и взяли курс напрямик на гору Дарвин, как шёл и Шеклтон, судя по дневниковым записям его и Уайлда.

[Все три партии, восходившие на ледник Бирдмора, везли с собой отрывки из этих дневников. Уайлд был правой рукой Шеклтона в Южной экспедиции 1908 года.]

9 января 1912 года

Идти очень трудно, видимость плохая, всё ещё метёт; в такую погоду невозможно отыскивать гурии и ориентироваться по ним. По-моему, сегодня сделали 12 миль. Буря немного утихомирилась, кажется, есть надежда на улучшение. Иногда видна земля.

10 января 1912 года

Видимость по-прежнему очень плохая, довольно сильная метель, но приходится идти — до склада ещё далеко; и всё же мы надеемся дотянуть до него, прежде чем провиант кончится.

Я строго за ним слежу. Глаза у Крина поправились.

11 января 1912 года

Сегодня всё выглядит немного веселее. Отчётливо видна земля, значит, ясно, куда править. Так приятно на неё смотреть, но думаю, нам придётся приналечь, чтобы достигнуть склада, пока не вышел весь провиант. Откладываю понемногу от каждой порции, чтобы не остаться с пустыми руками, если не успеем вовремя. Сделали 14 миль.

12 января 1912 года

Весь день сплошные происшествия. Сначала попали на сильно пересечённую местность со множеством трещин. Пришлось снять лыжи. Довольно скоро мы очутились наверху нескольких ледопадов, вероятно тех самых, о которых писал Шеклтон, и стали ломать себе голову, как быть дальше: спускаться напрямик — а это 600–700 футов вниз, — или идти в обход, что связано с большой потерей времени; мы сейчас не можем себе этого позволить, поэтому решили спускаться в долину. Нелёгкое это оказалось дело, так как кошек у нас нет — их оставили в складе у горы Дарвин. Но вскоре мы приспособились и стали спускаться, держась за борта саней, своим ходом катящихся в глубокую расселину, между ледяными валами, что, конечно, очень рискованно. Ко времени ленча мы уже были в долине и там устроили привал. Слава Богу, всё сошло благополучно, ни мы, ни сани не пострадали, только потерялась лыжная палка Крина. Приходилось пересекать трещины шириной до 100–200 футов, правда хорошо перекрытые снежными мостами, но мосты-то прочные только посередине, а у краёв очень опасные. Отсюда снег и лёд скатываются вниз на ледник. Из долины мы увидели, что дальше нам идти через холм. Вечером виды на будущее опять довольно мрачные. До склада всего лишь один день пути, но вряд ли мы поспеем туда к завтрашнему вечеру. А если не поспеем, придётся идти на сокращённых нормах — наши запасы почти иссякли. Мы не мешкали, но с самого начала знали, что вовремя придём лишь в том случае, если будем делать по 15,5 мили в день.

13 января 1912 года

Очень плохой день для нас, сплошные трещины и ледопады. К вечеру вымотались до предела. Уже несколько дней идём с большим напряжением. Лагерь поставили не доходя до склада, но надеемся завтра всё же быть там. С радостью спустимся вниз, здесь, наверху, уж очень холодно. Мы полагаем, что, если Скотту повезло, партия вчера уже была на полюсе.

[Скотт достиг полюса 17 января.]

14 января 1912 года

Воскресенье, пришли к складу у горы Дарвин в 2 часа пополудни и устроили привал для ленча. Еды достаточно, и это очень приятно. Вынули из закладки рацион на три с половиной дня, его должно хватить на следующие 57 миль пути, до склада у горы Клаудмейкер. И хватит, если мы будем чувствовать себя так же хорошо, как сейчас. В складе оставили записку капитану — сообщили о нашем благополучном прибытии, пожелали ему счастливого пути. Сахар из склада лежал на солнце и начал таять, мы всё привели в порядок. Настроение сегодня бодрое. Откопали кошки и, не теряя времени, пошли вперёд. Медлить нельзя. Теперь начали быстро спускаться вниз. Вечером вполне тепло, чай и еда не стынут так быстро.

Всё складывается благополучно. Мы рассчитываем быстро спуститься с ледника. Ещё на пути туда мы кое-где с большим трудом взбирались на крутые склоны. После резкого подъёма начинался длинный постепенный спуск длиною в две-три мили.

Мы отметили эту особенность по пути на юг и обменялись тогда впечатлениями, но теперь, беря длинный тягучий подъём, на своей шкуре почувствовали, как это тяжело.

15 января 1912 года

Шли сегодня хорошо. Лёд очень шероховатый, масса трещин, но с кошками на ногах быстро продвигаемся. К вечеру даже не хотелось останавливаться, но решили, что не стоит переутомляться — нам ещё идти и идти.

16 января 1912 года

Сегодня опять хорошо продвинулись вперёд, но ночуем на очень неровном льду, среди валов сжатия. Нам кажется, что мы слегка отклонились от правильного курса, но, по мнению мистера Эванса, мы не могли далеко уйти ни в ту, ни в другую сторону. Крин и я с ним согласны, нас убеждают наземные приметы. Так или иначе, мы надеемся утром выйти из этого завала и к вечеру достигнуть склада у Клаудмейкера.

Только тогда мы почувствуем себя в безопасности, но сейчас, сдаётся мне, погода опять не предвещает ничего хорошего. До сих пор нам везло — не приходилось задерживаться из-за ненастья. Всё гадаем, какая у полюсной партии погода, повезло ли ей? Они, наверное, уже идут к дому. Сейчас можно больше писать, так как здесь намного теплее, чем наверху. Вечером спорили, дошли ли собаки до мыса Хат и где находится докторская партия [партия Аткинсона]. Она, наверное, уже недалеко от базы. Подсчитывали, сколько дней нам ещё до неё идти при такой скорости движения, сейчас. как

17 января 1912 года

Сегодня хлебнули горя, не приведи Господь ещё раз испытать такое. У меня нет слов, чтобы описать, в какие невероятные развалы льда мы попали сегодня и как мы чудом избежали гибели. Этот день мы запомним на всю жизнь. Чем больше мы старались выйти из хаоса, тем хуже запутывались в нём.

Временами казалось, что дальше нет пути, но и отступать некуда. Часами сражались мы с нагромождениями льда, стараясь выйти за их пределы, но всё было как будто против нас.

Я шёл впереди на длинной постромке и пробовал пересекать те хребты льда, через которые, как мы считали, можно переправить сани, не провалившись в бездонные пропасти, а их было так много по обеим сторонам, что мы перестали обращать на них внимание. Часто, очень часто мы видели зияющие провалы таких размеров, что в них легко исчез бы самый большой корабль. И так весь день. Нервы у нас были натянуты до предела, а больше всех был удручён мистер Эванс; он сокрушался, что завёл нас в такую жуть. На самом деле его вины в том нет, никто, спускаясь по леднику, не может знать, что его ждёт впереди, хорошо ещё, что пока мы все живы. К вечеру вышли, кажется, на место поровнее.

До склада не дошли, хотя лагерь поставили безусловно невдалеке от него. Таких дней и врагу не пожелаю.

18 января 1912 года

Выступили в прекрасном настроении — ещё бы, скоро будет склад! — но довольно скоро попали в такую зону сжатия, перед которой бледнеют все вчерашние. Боже мой, что это был за денёк! Я не в силах рассказать, через что мы прошли, кто поверит, что после этого можно остаться в живых! Будь у нас фотоаппарат, мы бы сделали несколько потрясающих снимков.

Весь день шли на голодном пайке — ведь мы уже запаздывали на полтора дня, когда выбрались из завала. «Выбрались» — потому что сейчас я пишу, сидя недалеко от склада.

Мне удалось сберечь горстку галет и каплю чаю для бодрости — так и дотянули до цели; пришли в 11 часов вечера, после одного из самых трудных дней в моей жизни. Вовек не забуду 17 и 18 января 1912 года. Вечером мистер Эванс жалуется на глаза. Что-то ждёт нас впереди!

19 января 1912 года

Привели склад в порядок, перепаковались — и снова в путь. Теперь наша цель— Нижний ледниковый склад. У мистера Эванса плохо с глазами, но тем не менее мы сразу бодро пошли вперёд. Я взял сегодня несколько камней — такая возможность представилась впервые, хочу рассмотреть их как следует и увезти с собой. Странное дело: мне показалось, что к кускам породы, взятым мной, уже прикасались чьи-то руки. Возможно, кого-то из докторской партии, но тогда где следы от их саней? Впрочем, это можно объяснить — кругом голубой лёд, на котором не остаётся колеи. Пройдя немного, поднялись на знакомый хребет — его проходили по дороге на юг — и миновали место, где, наверное, докторская партия праздновала Рождество. Вскоре вышли на рыхлый снег и остановились на ленч. Мистер Эванс совсем не может смотреть, мы с Крином сами выбираем путь. Я иду впереди и сообщаю мистеру Эвансу приметы окружающих гор, по которым ориентируюсь. Но нам ещё долго идти по хребту. После ленча шли мало; поверхность очень плохая, глаза у мистера Эванса болят, мы решили, что не вредно и отдохнуть. Вчера вечером оставили записку капитану Скотту, но ничего не сообщили о наших трудностях у Клаудмейкера. Лучше расскажем при встрече.

20 января 1912 года

С утра нечем было особенно похвастаться, но, убедившись, что снег очень рыхлый, мы перешли на лыжи. Мистеру

Эвансу совсем худо, мы поставили его на лыжи и привязали к упряжи — так он всё же помогает перетаскивать сани через перевалы. Дело в том, что, помня о многочисленных валах, омрачавших нащ путь к полюсу, мы готовились их встретить.

Но вот странно — так и не встретили. Более того, поверхность, хотя и очень рыхлая, была лучшей за всё время похода.

Как мы на неё попали, так повезли сани без передышки.

Ледяные валы, которые мы ожидали, остались, кажется, слева, западнее нас. Хотя мистер Эванс совсем ослеп и ничего не видит, мы хорошо продвинулись вперёд и сделали не меньше 20 миль — по нашим расчётам. Сегодня прошли мимо лагеря доктора и одно время шли по его следу, но в конце концов потеряли его. Вечером поставили лагерь в полной уверенности, что, если погода продержится и завтра, мы к вечеру будем у склада.

21 января 1912 года

Воскресенье. Стартовали в обычное время, снова на лыжах, погода по-прежнему благоприятная. Глаза у мистера Эванса ещё болят, но дело идёт на поправку. Хоть бы он уж выздоровел окончательно! Вскоре после выхода я взял тот курс, каким мы шли на юг, и спросил мистера Эванса, стоит ли по мере возможности держаться его и впредь. Это избавило его от необходимости давать мне указания, и, кроме того, таким образом мы разошлись с трещинами, а среди них были и очень опасные: над двумя, где по пути туда наши сани опрокинулись, теперь обрушились снежные мосты. Расстояние от Клаудмейкера до склада осилили за три дня. Очень горды своими успехами.

Мистер Эванс чувствует себя сегодня значительно лучше, старина Том, бросая снег на палатку, развлекает нас пением.

Мы уложили склад и оставили капитану Скотту обычную записку с пожеланиями скорого возвращения. Завтра надеемся увидеть Барьер, спуститься на него и навеки проститься с ледником Бирдмора. Ни один из нас не жалеет, что пришлось, так выложиться. Всё это во славу науки, как говорит Крин.

Пришли к складу в 6.45 вечера.

22 января 1912 года

Начали утром хорошо, глаза у мистера Эванса в порядке, так что настроение повеселее. Вскоре после выхода обогнули угол, образуемый скалами-столбами бухты Гранит, материком и горой Хоп, поднялись на склон между горой и материком и нашим глазам открылся Барьер. При виде его Крин издал вопль, который мог бы поднять из снежных могил наших пони. Конец Бирдмору! При спуске на Барьер сани вёз один человек. Уже через милю нашли склад с кониной, где были припрятаны сани. Взяли немного конины, поменяли сани, как было условлено, приделали к ним бамбуковый шест в качестве мачты — на неё при благоприятном ветре можно будет нацепить парус, и пошли чесать по Барьеру. Нам предстоит пройти до мыса Хат 360 географических миль. Ещё у входа в палатку мистер Эванс пожаловался мне на неприятное ощущение в ногах — под коленками словно одеревенело. Что бы это могло значить, спросил я, но он не знал. Решили, что, если не пройдёт, я осмотрю его, нет ли где иных симптомов цинги. Мне рассказывали, да я и сам наблюдал, что она даёт о себе знать болью и опухолью под коленями и вокруг щиколоток, шатающимися зубами, язвами на дёснах. Осмотрев дёсны мистера Эванса, я убедился, что он на грани заболевания. Поделился этой грустной новостью с Крином, но он, по-моему, не придал ей значения. Ну да ладно, время покажет. Боюсь, впереди нас ждут большие неприятности, но будем надеяться на лучшее.

23 января 1912 года

Начали хорошо и прошли изрядное расстояние — около 14 миль по довольно приличной поверхности. Уже миновали лагерь Пурга и очень этим довольны. Видели ещё несколько трещин, в которых обвалились мосты. Слава Богу, что это не произошло в тот момент, когда мы их пересекали, при их ширине они бы легко поглотили всех нас. А обвалились именно те трещины, что мы форсировали, — это было видно по отчётливым следам полозьев. Мистеру Эвансу сегодня лучше.

24 января 1912 года

Сделали хороший переход по хорошей поверхности. День выдался очень тёплый, писать не о чем — всё идёт как надо.

25 января 1912 года

Вышли при плохой видимости, слишком тепло, снег мокрый, лыжи весь день подлипают. Везти сани было трудно, особенно под вечер. После ленча в течение часа дул сильный ветер; он сменился мокрым снегом, а потом пошёл дождь, Иногда впереди показывался склад, и мы старались добраться до него, опасаясь застрять на несколько дней на месте, как это случилось недалеко от земли на пути к югу. С горем пополам мы добрели до него, но в полном изнеможении из-за налипавшего снега и плохой видимости. Я снял лыжи и последние полмили нёс их на плече. После того как мы поставили палатку и влезли в неё, метель прекратилась. Взглянул на термометр — на нём +34° [+1 °C].

26 января 1912 года

Самый примечательный день, если говорить о поверхности. Утром, перед самым стартом, термометр показывал +34° [+1 °C] — слишком тепло для санного перехода. Мы были на лыжах, вернее на ходулях — столько на них налипло снега. Но и без лыж не пройдёшь — сугробы очень рыхлые, вмиг проваливаешься. На наше счастье, поднялся попутный ветер и мы смогли воспользоваться парусом. Сделали хороший переход — 13 миль, из них 8 — после ленча. Утром, выйдя из палатки, я почувствовал себя не в своей тарелке: кружилась голова, подташнивало, но вскоре всё прошло и больше за весь день не повторялось.

27 января 1912 года

Хорошо шли под парусом. Достаточно одному поддерживать его в вертикальном положении, тянуть ни в ту, ни в другую сторону не надо. Было так жарко — хоть раздевайся.

Сейчас вообще в этой части света необычно тепло, боюсь, что скоро станет прохладнее. Сделали 14,5 мили. Как приятно видеть наши собственные следы и гурии, оставленные на пути к полюсу! День был удачный, с переходом управились быстро.

Мистер Эванс страдает расстройством желудка. У Крина это тоже было несколько дней назад, но прошло.

28 января 1912 года

Сегодня еле-еле тащили сани. Снег по-прежнему очень рыхлый, солнце жарит вовсю и сжигает кожу на лицах. Мы загорели до черноты, а отросшие у нас у всех волосы, наоборот, на свету выгорели, стали совсем белыми. С радостью отмечаю, что к вечеру похолодало. За день прошли около 12,5 мили.

Расстройство у мистера Эванса продолжается. Это, конечно, задерживает нас — приходилось несколько раз останавливаться.

Ещё несколько воскресений, и мы, надеюсь, благополучно водворимся в доме на мысе Хат или на мысе Эванс. Уже 97 дней, как мы в походе.

29 января 1912 года

Благодаря парусу ещё один хороший день. Один человек успешно управляется с ним в течение двух часов. Погода стоит всё такая же тёплая, сегодня снова +20° [-7 °C].

Прошли 16,5 мили, до следующего склада всего лишь 14 миль.

Мистер Эванс по-прежнему жалуется на желудок. Я грешу на пеммикан и решил на время исключить его из рациона мистера Эванса. Попробую, во всяком случае, посмотрим, что будет. Дал ему немного бренди, кроме того, он всё время принимает пилюли с опиумом как успокаивающее. Состояние ног ухудшилось, мы уже не сомневаемся, что это цинга. Недаром же он покрывается пятнами, то синими, то чёрными, то других цветов.

30 января 1912 года

Всё заволокло, но ветер попутный, к вечеру пришли к складу. Проделали 14 миль довольно быстро; забрав необходимый провиант, заметили, что мало керосина, и взяли его равно столько, чтобы дотянуть до следующего склада. Впечатление такое, что один бачок течёт, но как это могло случиться?

Не понимая, в чём дело, оставили капитану Скотту записку, где объяснили, в каком виде нашли бачок. Им, конечно, должно хватить керосина до следующего склада, ведь мы знаем, что его заложили достаточно на весь поход, но, если происходит утечка, значит, надо меньше им пользоваться. Мистер Эванс продолжает сидеть на диете без пеммикана, ему как будто немного полегчало, но до полного выздоровления очень далеко. На нашем пути осталось только два склада.

31 января 1912 года

Снова хороший переход, но при такой плохой видимости, что то и дело приходилось останавливаться и сверяться по компасу. Ориентироваться трудно, особенно из-за того, что нет ветра, который обычно помогает держаться заданного курса.

К вечеру, однако, опять прояснилось, температура +20° [-7 °C] днём, а ночью, вот сейчас например, +10° [-12 °C].

Отмахали 13 миль. Выдал мистеру Эвансу немного пеммикана: работаем мы очень тяжело и в этом краю горячая пища необходима для поддержания жизни.

1 февраля 1912 года

День прекрасный, но сани шли плохо, и всё же удалось сделать 13 миль. Мистер Эванс и я вышли из дому сто дней назад. Сегодня последнюю рубашку надену наизнанку — больше чистых нет. В моём багаже две рубашки, каждую я ношу по месяцу с каждой стороны. Это очень удобно, мои спутники тоже так считают. Мистеру Эвансу с каждым днём становится хуже. Закрывать на это глаза неразумно. Надо спешить — впереди ещё долгий путь.

2 февраля 1912 года

Сегодня снова плохая видимость. Продвинулись мало, только на 11 миль, но и то слава Богу, хорошо ещё, что не пришлось останавливаться и пережидать; за это следует благодарить ветер, который большей частью дул нам в спину, если бы не он, мы бы с места не сдвинулись. Мистеру Эвансу не полегчало, он, по-видимому, терпит сильные боли, но, к его чести, держится молодцом.

3 февраля 1912 года

Сегодня пришлось нам поставить мистера Эванса на лыжи и пристегнуть крепления — сам он не мог поднять ноги. Я осмотрел их и нашёл, что состояние их быстро ухудшается — мистер Эванс серьёзно болен; но мы стараемся подбодрить его и твердим всё время, что он выдюжит, хотя сам он в это уже не очень верит; когда мы дойдём до склада Одной тонны, перемена питания может пойти ему на пользу. Он прямо кремень, мужества у него хоть отбавляй, им нельзя не восхищаться.

Освещение весь день отвратительное, и я временами впадал в отчаяние, так как не мог разглядеть вокруг ничего, что бы подтверждало, что я не сбился со взятого курса, а мистер Эванс никаких указаний не давал. Я даже один раз отклонился в сторону, желая проверить, будет ли это замечено, но, к моему удивлению, меня тут же поправили. Я хотел узнать, следит ли мистер Эванс за курсом, и понял, что да, следит. После того как мы поставили лагерь, пошёл снег, но надеюсь всё же, что завтра к вечеру мы дойдём до горы Хупер.

4 февраля 1912 года

Вышли в прекрасную погоду, но поверхность плохая, скольжения никакого. Однако в течение дня оно улучшилось, и в 7.40 вечера мы были уже около склада. До мыса Хат

180 миль, и мы надеемся, что проведём на Барьере ещё только два воскресенья кроме сегодняшнего. Мистеру Эвансу не полегчало, напротив, стало намного хуже. Мы вынули полагающийся нам провиант, но пеммикан не взяли — никто из нас его не ест, он нам не нужен, пусть остаётся другим. Им может пригодиться. Оставили записку с пожеланиями успеха, но решили не сообщать, что мистер Эванс болен, возможно даже цингой. Старый гурий выдержал бури и непогоду и до сих пор возвышается на своём месте.

5 февраля 1912 года

День был очень хороший, освещение всё время тоже, а от этого на душе веселее. Не смогли выйти раньше девяти, но сделали всё же 11,5 мили. Постепенно холодает. Мистеру Эвансу становится всё хуже, сегодня у него опять расстройство желудка; придётся снова отменить его пеммикан.

6 февраля 1912 года

Погода такая же ясная, но солнце греет слишком сильно, мы совсем запарились, но не жалуемся — привыкли к резким переменам погоды. Вскоре пора будет высматривать впереди землю — должна показаться гора Дисковери или гора Эребус; до мыса Хат 155 миль, сделали 13,5 мили, это вполне хороший результат — ведь мистер Эванс идёт после привала очень медленно — пока ноги не разойдутся; он сильно страдает, но молча, ни слова жалобы, а между тем спит мало. Мы тоже ждём не дождёмся, когда придём на склад Одной тонны — перемена питания необходима и нам. Пеммикана слишком много, особенно при тёплой погоде.

7 февраля 1912 года

Очень хорошая погода, но идти трудно. Скоро, наверное, покажется земля. День был прямо приятный, сделали 12 миль.

Нашему больному не лучше, но он не жалуется. Влезает и вылезает из палатки только с нашей помощью; мы советовались, как быть дальше, но он хочет во что бы то ни стало идти своими ногами; пока что он это может, но мы видим — долго он не пройдёт, ведь ему трудно даже стоять. Он и сейчас держится только благодаря тому, что он кремень, а не человек, но всё равно настанет момент, когда он не сможет больше идти, и тогда придётся везти его на санях.

8 февраля 1912 года

День очень благоприятный, погода хорошая, после ленча поднялся свежий ветер и мы поставили парус. Если и завтра будет такой день, мы придём к складу Одной тонны. Мистер Эванс сегодня потерял порядочно крови, положение становится очень серьёзным. Я вынужден помогать ему почти во всём.

9 февраля 1912 года

Прекрасная погода, очень тепло. Пришли на склад в половине шестого вечера, до отвала наелись овсяной каши. Новая пища в рационе — дар Божий! Взяли провианта на девять дней — при нынешних наших темпах мы рассчитываем за это время дойти до мыса Хат. Взять больше не можем — ведь сани мы теперь везём вдвоём, — хотя надо бы, это последняя закладка на нашем пути; ничего хорошего нам не светит, старшой с каждым днём слабеет. Он почти не может двигаться, а до мыса Хат ещё 120 миль.

10 февраля 1912 года

Сделали хороший переход при плохой видимости. Вечером, уже в лагере, я с грустью увидел, что мистер Эванс совсем расхворался. С цингой шутки плохи. Мы сделаем всё для того, чтобы довезти его живым; несмотря на то что он так болен, он не теряет присутствия духа — а это очень важно — и старается всячески нам помогать. Одна надежда: может, новая пища пойдёт ему на пользу. Счастье наше, что, слава Всевышнему, Крин и я чувствуем себя как нельзя лучше.

11 февраля 1912 года

Поставили гурий и рядом запрятали все лишние вещи — у нас двоих нет сил тащить весь груз, а мистер Эванс, если идёт своими ногами, то уже хорошо. Весь день пасмурно, к вечеру поднялась пурга; так что мы рано встали на ночлег. Прошли 11 миль. До базы ещё примерно 99 миль.

12 февраля 1912 года

Из-за плохой погоды не решались выйти раньше 10 часов: когда мистера Эванса поставили на лыжи, он хоть и медленно, но пошёл. Он вышел из лагеря раньше нас, хотя мы этого не хотели, но что поделаешь, ведь, конечно, всё равно в конце концов придётся его везти. Два или три раза он терял сознание, но после глотка бренди приходил в себя и шёл дальше; всё это очень тяжело, особенно в такой мороз; как бы он не обморозился. Продвигаемся крайне медленно, видимости никакой, земля показывается редко.

13 февраля 1912 года

Быстро собрались, но продвигались медленно; мистер Эванс совсем не может идти; посоветовались и пришли к выводу, что лучше посадить его на сани, иначе ему не дотянуть до базы; остановились, натянули палатку и решили бросить здесь всё, кроме самого необходимого; сейчас мы везём только спальники, походную кухню, оставшееся у нас небольшое количество пищи и керосин. Груза немного, но везти сани с мистером Эвансом всё равно тяжело; он говорит, что теперь ему удобно. Сегодня утром мистер Эванс просил нас его оставить, но такого у нас и в мыслях нет. Мы будем с ним до конца — каким бы этот конец ни был, — так что теперь командуем мы. Он во всём слушается нас, и мы надеемся благополучно довезти его до места. Сегодня утром, перед тем как запрятать вещи, я переодел носки и при этом сильно отморозил ногу, надо было немедленно восстановить кровообращение. Мистер Эванс, совсем больной, предложил мне поставить ногу ему на живот. Я сначала не хотел рисковать — ведь он так слаб, но он настоял на своём, и благодаря его заботам кровообращение восстановилось; никогда не забуду, как добр он был ко мне в самый критический час нашего путешествия. Хотя, наверное, и каждый из нас себя бы не пожалел, а товарищу в любой беде помог. В такое время и в таком месте остаётся полагаться лишь на силы небесные. Теперь мы сначала укладываемся, а только потом снимаем палатку — наш старшой настолько слаб, что не держится на ногах, его надо до выхода подготовить к дороге. Затем подтягиваем сани к его спальнику, вместе с ним взваливаем на сани и привязываем. При рыхлом снеге и плохой видимости это сложная процедура, довольно мучительная для мистера Эванса, хотя мы изо всех сил стараемся не причинять ему боли; он не жалуется, слышно только, как он скрипит зубами.

14 февраля 1912 года

Как и накануне, вышли своевременно, после обычной подготовки; вещей мало, паковаться нетрудно, но нужно некоторое время, чтобы снарядить в путь нашего больного; поверхность очень плохая, продвигаемся медленно, но решили идти дольше и пройти намеченное расстояние, если только выдержим.

15 февраля 1912 года

Вышли утром в хорошую погоду, но вскоре нахмурилось и мы замедлили ход. То и дело смотрели на компас, так как не было ветра, который помогает держаться заданного курса. Вскоре, однако, выглянуло солнце, поднялся ветер, мы поставили парус и благодаря ему сделали хороший переход.

16 февраля 1912 года

Весь день напролёт было очень трудно тащить сани, света мало, но зато мы имели удовольствие увидеть скалу Касл и холм

Обсервейшн. Мы раскрыли спальный мешок мистера Эванса, чтобы он тоже мог ими полюбоваться. Рацион уменьшили наполовину, так как до мыса Хат не меньше четырёх дней пути, да и то если всё сложится благоприятно.

17 февраля 1912 года

Сегодня опять пасмурно; вскоре после старта нам померещилась палатка каюров [две собачьи упряжки, идущие навстречу полюсной партии]; обрадовались, вознадеялись на встречу с партией; но вблизи оказалось, что это всего-навсего обломок старого ящика из-под галет, оставленный вместо ориентира на месте прежнего лагеря. Вот как обманчиво здесь всё выглядит! Чем сильнее мы надеялись, тем горше разочарование. Иногда на горизонте показывалась земля, а в один из моментов прояснения мы увидели вдалеке моторные сани. О, какая это была радость! Снова раскрыли мистера Эванса, чтобы он посмотрел на мотор, а три часа спустя рядом с ним поставили лагерь. Теперь до мыса Хат немногим более 30 миль.

Увидеть бы нам приближающихся собак, но они, наверное, в тумане прошли мимо, не заметив нас. Мистеру Эвансу с каждым днём всё хуже, он так слаб, что по ночам мы боимся спать из страха, как бы чего не случилось. Если температура сильно понизится, сможем ли мы уберечь его от холода?

Около мотора нашли немного галет — и ничего больше, но и они важное подспорье. Весь день везли сани с большой натугой.

Здорово устали. Прежней энергии нет и в помине, но надо собраться с силами и идти вперёд.

18 февраля 1912 года

Утром начали поднимать мистера Эванса, но он беспомощно повис у нас на руках и потерял сознание. Крин перепугался и чуть не заплакал, но я сказал ему, что чем устраивать сцены, лучше взять себя в руки и оказать больному помощь. Он, наверное, подумал, что мистер Эванс уже умер, но мы привели его в сознание. На это ушла последняя капля бренди. Немного погодя положили его на сани и, как обычно, двинулись вперёд, но скольжение было плохое, больше мили в час мы не могли сделать и сочли, что лучше остановиться и натянуть палатку. Поделились с мистером Эвансом своими планами: Крин пешком идёт на мыс Хат, пользуясь тем, что день прекрасный, и возвращается по возможности с подмогой. Так мы договорились между собой.

Сначала я предложил, что пойду я, а Крин останется, но Том сказал, что лучше пойти ему, мне же остаться с больным и ухаживать за ним, и я согласился — так действительно лучше; поэтому мы первым делом начали обсуждать проблему питания. Провизии у нас на один день да ещё немного галет, взятых около мотосаней, и керосина. Крину дали столько провизии, сколько, по его мнению, ему нужно было на дорогу в 30 географических миль — немного шоколада и галет. Уговаривали его взять воду, но он побоялся лишнего веса.

Как жаль, что нет лыж: мы их сбросили, чтобы облегчить сани. И вот в этот сияющий день Крин отправился за помощью. Я весь день волновался, далеко за полночь не мог заснуть и всё поглядывал на небо, не портится ли погода, но небо оставалось ясным. Вот, думал я, сейчас он уже на мысе Хат или поблизости; хотя он, конечно, мог провалиться в трещину — это ведь дело случая; были моменты, когда я пугался: сейчас запуржит, погода в этих краях так неустойчива! После ухода Крина я оставил мистера Эванса одного и отправился в Угловой лагерь, благо до него не больше мили, посмотреть, не осталось ли там, на наше счастье, провизии.

И действительно, нашёл немного масла, сыра и патоки — она предназначалась лошадям. Я подошёл и к мотосаням и принёс оттуда — пока погода позволяет — ещё немного керосина. Потом привязал кусок брезента к бамбуковому шесту и водрузил над санями — теперь мимо не пройдёшь. В Угловом лагере нашёл записку от мистера Дэя; он предупреждал, что между ним и морским льдом, особенно в районе острова Уайт, масса опасных трещин. Я, конечно, расстроился — ведь именно там сейчас Крин. Пеший, он скорее угодит в трещину, чем если бы был на лыжах. Но мистеру Эвансу ни словом не обмолвился о трещинах, решил, что лучше ему об этом не знать. Сказал только, что нашёл записку и что всё в порядке.

19 февраля 1912 года

Сегодня мистеру Эвансу как будто чуть лучше, выглядит он пободрее, отдых пойдёт ему на пользу и поможет набраться сил. Мы с ним гадаем, когда может прийти помощь, но, день-другой, конечно, придётся подождать. Утром было очень холодно и сумрачно. Температура быстро падает. Сегодня вся наша палатка покрылась инеем — верный признак похолодания.

Утро выдалось очень пасмурное, но в течение дня небо прояснилось, однако мыс Хат всё равно не виден. Неужели бедняга Том ещё не дошёл до места? Еды у нас, считай, нет, только галеты в достатке, а вот с керосином порядок. Его с пол-галлона, задержится помощь и провиант выйдет — мы продержимся на кипятке. Я продумал план действий на тот случай, если помощь не придёт: конечно, надо быть ко всему готовыми, хотя мы не теряем надежды на лучшее. Мистер Эванс, конечно, не сможет идти, он и стоять-то уже не в состоянии.

Обнадёживает лишь то, что мы могли не заметить собак, тогда на мысе Хат кто-нибудь должен быть. Я замёрз и больше не могу писать. Теперь солнце заходит в полночь. Будь всё хорошо, мы бы сейчас были уже дома.

20 февраля 1912 года

Вторник, плохой день. Всё утро мела позёмка, временами она переходила в пургу. Весь день провели в палатке, стараясь согреться. Еды мало, только галеты. Мистер Эванс примерно в том же состоянии, но не унывает. Мы прокручиваем наше путешествие с начала до конца, в этих разговорах прошли все три дня. Как-то они там, те, что позади; если им повезло, они сейчас уже на Барьере. Мы гадаем, в каком состоянии лёд у мыса Хат — не вскрылся ли, есть ли весточки из дому, хотя о доме стараемся вспоминать пореже — перечисляем только, что мы будем есть по возвращении. В наше меню, по-моему, попало всё вкусное, что только есть на свете.

Конечно, отдуваться придётся в основном Новой Зеландии; уже там мы рассчитываем наесться досыта яблоками и домашними пирогами, не слишком жирными, чтобы съесть побольше. Интересно, прибыли ли мулы, ведь мне поручен уход за ними до возвращения капитана Отса, так как Антон отплыл на родину или собирается отплыть в ближайшее время. Надо спешить, корабль должен уйти 2 марта, дольше оставаться в этих водах ему небезопасно. Писать очень холодно, погода по-прежнему плохая, так что нечего и ждать, что в такую пору кто-нибудь придёт. «А-аа-а! — вырвалось тут у нас обоих. Собаки! Наконец-то помощь! Кто там?» В мгновение ока я выскочил из палатки. «Да, сэр, всё в порядке!» Это были доктор и Дмитрий. «Как вы нас заметили?» «Флаг, Лэш», объяснил Дмитрий. Доктор: «Как мистер Эванс?» «В порядке, но чувствует себя плохо». Приход спасателей сразу повысил его настроение. В несколько минут мы поставили их палатку, и я тут же принялся готовить из привезённой провизии обед для всех, а мистеру Эвансу — отдельно, без пеммикана, с луком и другими полезными вещами, которые припас для него доктор. Дмитрий вынул из мешка здоровенный кусок кекса — мы на верху блаженства. Вечером доктор осмотрел больного, и мы без конца говорили обо всём подряд, но в основном о новостях из дому, о вспомогательных партиях, о корабле и прибывших на нём людях и мулах. С огорчением услышали, что он не смог подойти близко к берегу; долго ещё разговаривали, даже не припомню, о чём, потом начали устраиваться на ночлег. У меня такое ощущение, будто я родился заново; у меня с души упал камень, я вновь увидел на небе яркий просвет надежды, мрак рассеялся. Снаружи бушует пурга, доктор и Дмитрий ушли в свою палатку и легли спать, лягу спать и я, хотя, конечно, заснуть не смогу.

21 февраля 1912 года

Погода подкачала, пришлось отсиживаться в палатках, пока не развиднеется. Выйдем, как только стихнет пурга; очень холодно, и мы не вылезаем из мешков, но это всё ничего, главное — у нас теперь полно еды. Уже ночь, и все легли спать, так как пурга не стихает.

22 февраля 1912 года

Ветер улёгся около 9 часов вечера, мы тут же стали собираться и в 10 часов были готовы выйти; хотели одолеть весь путь за два перехода. Бедным собакам очень тяжело идти; распределились так: мистер Эванс на санях Дмитрия, а на других я с доктором. Прошли примерно половину пути и сейчас поставили лагерь — и собакам и нам нужен отдых. Сделали 16 миль; мы с доктором чередовались: один сидел на санях, второй бежал рядом и подгонял собак. Иногда проваливались в снег по колено, но выбирались и шли дальше. Ноги у меня сейчас — самая сильная часть тела, но я устал и буду рад наконец дойти до дома. Кончаю, мне надо поспать, скоро уже в путь, но поверхность становится лучше после того, как мы миновали остров Уайт и ясно различаем впереди землю. Скала Касл и милый старина Эребус с султаном дыма над ним выглядят так величественно! Вокруг ясно, тихо, спокойно. Какая резкая перемена по сравнению с тем, что нас окружало несколько дней назад и как нам виделось будущее. Дмитрий и доктор сделали для нас всё, что только в человеческих силах.

22 февраля 1912 года

Дали собакам отдохнуть и двинулись дальше; в час дня пришли на мыс Хат, здесь можем спокойно переждать несколько дней. Дмитрий и Крин идут на мыс Эванс: корабля нигде не видно. Раздобыли тюленьего мяса и льда, чтобы сварить еду. Мистер Эванс чувствует себя лучше, сейчас спит. Теперь мы ждём почту. Смешно, но всё время мы чего-нибудь да ждём; даже сейчас, когда мы в полной безопасности.

[На этом дневник Лэшли кончается.]

Крин рассказал мне, как он шёл.

Вышел он утром в воскресенье, в 10 часов утра, «поверхность была хорошая, даже, можно сказать, очень хорошая», и он сделал около 16 миль до остановки. Погода ясная.

У него было с собой три галеты и две плитки шоколада, он минут пять передохнул, сидя на снегу, съел две галеты и шоколад, а одну галету положил обратно в карман, про запас. Он не замёрз и спать не хотел.

Продолжая путь, он часов через пять миновал Безопасный лагерь, оставшийся справа от него, и в понедельник, по его мнению примерно в полпервого дня, усталый, замёрзший, достиг края Барьера. Погода портилась. Позади было ясно, но над мысом Блафф и островом Уайт всё заволокло, хотя мыс Армитедж и скала Касл ещё просматривались. Он спустился на морской лёд, несколько раз, поскользнувшись, падал на спину.

Погода между тем становилась всё хуже и хуже. На краю Барьера дуло несильно, здесь же бушевал свирепый ветер, с метелью и позёмкой. Он направился к Гэпу, но не сразу его нашёл. Боясь потратить на поиски последние силы, он решил обогнуть мыс Армитедж, но вскоре почувствовал, что финнеско промокают (у него не было с собой кошек), и вернулся к тому месту, где полагалось быть Гэпу. Вскарабкался на берег слева от Гэпа и пошёл по склону холма Обсервейшн, чтобы избежать скользкого льда. С его вершины ещё можно было различить, правда смутно, очертания мыса Хат, но ни саней, ни собак он не разглядел. Крин сел с подветренной стороны холма и съел последнюю галету, заедая её льдом — «очень пить хотелось», — соскользнул со склона, и тут ему показалось, что внизу под ним открытая вода — он шёл без очков, и глаза устали от напряжения. Но, приблизившись, понял, что это припай — гладкий, словно отполированный, морской лёд, и по нему-то, придерживаясь всё время кромки, дошёл до хижины. Уже совсем вблизи от неё он увидел на морском льду сани и собак. Теперь ветер дул вовсю, пуржило. В доме его встретили доктор и Дмитрий.

«Сначала он дал мне добрую рюмашку и только потом тарелку овсянки, но — впервые в жизни — я не мог проглотить пищу, лишь бренди всё исправил».

 

Заурядные люди льнут к Богу, как заблудившийся в чаще зимнего леса зайчонок мог бы прижаться к уссурийскому тигру.

Г. Уэллс

I. Пятеро погибли

Скотт; Уилсон; Боуэрс; Отс; старш. Эванс

II. Девять человек отправились домой

лейт. Эванс; Симпсон; Мирз; Дэй; Форд; Клиссолд

III. Двое прибыли вновь

Арчер; Уильямсон

IV. Тринадцать зимовщиков остались на мысе Эванс на третью зиму

Аткинсон; Черри-Гаррард; Лэшли; Крин; Кэохэйн; Тейлор; Понтинг; Антон; Райт; Дебенем; Гран; Нельсон; Дмитрий; Хупер; Уильямсон; Арчер

Рассказ Аткинсона о последнем годе экспедиции, самом тяжком для любого оставшегося в живых её участника, занимает несоразмерно мало места в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта». Аткинсона надо было заставлять писать — он под любым предлогом уклонялся от этого занятия. В ту зиму путешественники испытали трудности, не имеющие себе равных в истории исследования Арктики. Таких тяжёлых климатических условий никогда прежде не наблюдалось в заливе Мак-Мёрдо. Незадолго до того как зима вступила в свои права, было предпринято несколько чрезвычайно важных санных походов, в одном случае не меньше четырёх, и их участники были совершенно изнурены. Только благодаря хорошему руководству и высокому духу товарищества зимовка завершилась успешно. Спасал, конечно, и отлично налаженный быт: жильё, питание, отопление, одежда, распорядок дня — всё было без сучка и задоринки. На севере, в нескольких сотнях миль от нас, шестеро наших товарищей — партия Кемпбелла, преодолевая такие же трудные, а то и худшие погодные условия, боролась в это время за своё выживание, если уже не погибла, пытаясь пробиться на юг. Мы представляли их положение, но считали, что они живы: ведь они со свежими силами сошли с корабля. А на юге, в бескрайних просторах между нами и Южным полюсом, исчезли пять человек. В их судьбе сомнений не было — они погибли.

Прежде всего нам, зимовщикам, предстояло решить, как наилучшим образом распорядиться наличными силами. Нас стало меньше: девять человек отплыли на родину, не имея ни малейшего представления о разыгравшейся трагедии. Двое сошли с корабля нам на помощь. Итого на мысе Эванс в этот последний год собралось тринадцать человек. Из них Дебенем почти наверняка не мог участвовать в санных походах из-за травмы колена. Арчер прибыл для того чтобы варить еду, а не возить сани. Да и моё самочувствие внушало очень серьёзные опасения. Фактически только одиннадцать человек — пять офицеров и шесть матросов — были пригодны для санных вылазок будущим летом.

С транспортными средствами всё обстояло благополучно.

Семь мулов, присланных правительством Индии, были превосходными животными, то же можно сказать о двух наших прежних собачьих упряжках. Новые же собаки, доставленные кораблём, за исключением двух, никакой ценности как тягловая сила не имели. Но наши псы прошли полторы тысячи миль только по Барьеру, не говоря уже о переходах между мысом Хат и мысом Эванс, и, хотя тогда мы этого не понимали, им всё это надоело и никогда больше не проявляли они в работе того рвения, что мы от них ожидали.

Первым делом мы решили, что в предстоящую зиму в меру наших сил и возможностей всё должно идти обычным чередом. Конечно, надо было по-прежнему вести научную работу, да и мулы с собаками требовали ухода. Иными словами, следовало продолжать нести ночные вахты, производить наблюдения за метеорологическими условиями и полярными сияниями. Из-за сокращения научного состава мы теперь нуждались в помощи моряков. Кроме того, ко дню зимнего солнцестояния предполагалось подготовить следующий номер «Саус Полар Тайме». Все понимали, как важно не допустить, чтобы в нашу жизнь вторглось упадническое настроение. Тем более что, как показало будущее, непрестанные пурги неделями держали нас взаперти. Если даже выдавался погожий день, прогулки и физические работы на воздухе ограничивались почти исключительно пределами скалистого мыса. При наличии морского льда это было вовсе не безопасно.

Аткинсон был старшим. Кроме того, он вместе с Дмитрием взял собак на своё попечение. Из них многие — и старые наши, вынесшие на своём хребте санные походы, и вновь прибывшие — находились в очень плохом состоянии, и вскоре для них построили собачий лазарет. К этому времени у нас оставалось двадцать четыре прошлогодних пса и одиннадцать, доставленных недавно кораблём — трое из новой партии уже погибли. Лэшли ведал мулами, все семь были распределены между людьми, которые их выгуливали. Нельсон продолжал заниматься биологией моря. Райт совмещал обязанности метеоролога, химика и физика. Гран заведовал складами и помогал Райту в метеорологических наблюдениях. Дебенем был геологом и фотографом. Мне было приказано отдыхать и набираться сил, но не бросать занятия зоологией, а также участвовать в выпуске «Саус Полар Тайме» и в летописи экспедиции.

Крину доверили склады и снаряжение для санных походов. Арчер стряпал. Хупер, вообще-то исполнявший обязанности по обслуживанию дома, следил также за работой аппарата по выработке ацетилена. Два других матроса — Кэохэйн и Уильямсон — были по горло загружены повседневной работой в лагере и подготовкой к предстоящему санному сезону.

Метель, угрожавшая нам на протяжении всего пути с мыса Хат, разразилась 1 мая, вскоре после того как мы пришли на мыс Эванс. Лёд в Северной бухте, застывший совсем недавно, в первый же день пурги взломало, сохранилась лишь узкая полоска вдоль берега. Но и она исчезла на следующий день, когда ветер всё крепчал, достигая в порывах скорости до 89 миль в час [45 м/с]. Как ни странно, видимость всё это время оставалась вполне сносной.

Шёл второй день пурги. Ночью продолжал свирепствовать ветер, начался снегопад, видимость исчезла. С 3 до 4 часов утра буря достигла такой силы, что в стены хижины непрестанно бился песок с камнями. Анемометр почти всё время забивался снегом, и Дебенем, нёсший ночную вахту и в 4 утра пытавшийся его прочистить, вконец измучился. Но пока анемометр ещё действовал, он зафиксировал порыв ветра скоростью более 91 мили в час [46 м/с]. А после того как он вышел из строя, на хижину обрушился шквал такой силы, что большинство её обитателей проснулись, а камни градом забарабанили по стене. Утром в течение трёх минут анемометр показывал на холме скорость ветра 104 мили в час [53 м/с].

Позднее она составляла в среднем 78 миль в час [40 м/с].

Пурга бушевала весь этот день и следующий, но 6 мая выпал один из прекрасных ясных дней, когда трудно поверить, что когда-нибудь может задуть ветер. Вот тут-то мы и разглядели, что произошло с морским льдом. Посередине залива его как не бывало, на юго-запад открытая вода простиралась до самого острова Тэнт. В ту зиму мы пережили ещё много метелей, даже более жестоких, но именно эта сыграла роковую роль: разразившись в критический момент замерзания моря, она разметала весь лёд, а последующие сильные ветры не давали образовываться достаточно прочному ледяному покрову, способному выдерживать их натиск.

В моём дневнике есть такая запись за 8 мая:

«До сих пор мы никогда не предполагали, что на море поблизости и в заливе к западу от мыса Эванс может в течение зимы не образоваться постоянный ледяной покров. Но здесь вокруг по-прежнему открытая вода, и вполне возможно, что в этому году так и не образуется постоянного льда, во всяком случае к северу от острова Инаксессибл и от этого мыса. Сейчас Северная бухта покрыта льдом, но ночью его унесло, затем пригнало обратно, и в данный момент он соединяется с припаем лишь вновь образовавшимся свежим льдом».

В эту зиму лёд в Северной бухте постоянно отрывался от припая, причём совершенно независимо от ветра. Я внимательно наблюдал за ним, насколько это было возможно в темноте. Южная кромка морского льда, во всяком случае иногда, двигалась не только на север от суши, но и слегка на запад вдоль фронта ледника. На северо-востоке лёд порой сильно прижимало к леднику. Казалось, поля льда смещаются от острова Инаксессибл по спирали на север. В результате в молодом ледяном покрове часто возникали ряды разновозрастных полыней, тянувшиеся ярдов на сорок в направлении старых льдов. Изучать таким образом образование морского льда, покрытого порой очень красивыми ледяными цветами, было весьма интересным занятием, но сколько опасностей таилось в нём для собак, не понимавших, что эта флора не настолько прочна, чтобы выдержать их вес. Вайда однажды провалилась в такую полынью, но сумела выбраться на противоположную кромку. Мы выманивали её к себе, она долго не поддавалась на уговоры, но всё же успела выскочить до того, как поле льда сдрейфовало в море. Вышколенный Дмитрием отличный вожак Нугис убегал за зиму несколько раз. По крайней мере однажды его, похоже, унесло на льдине, и ему пришлось добираться обратно вплавь — когда он вернулся, вся его шкура была облеплена ледышками. Кончилось тем, что он исчез навсегда — сколько мы его ни искали, так и не нашли и даже не знаем, что с ним произошло.

Вайда, сильная собака со скверным характером, почти удвоила свой вес после возвращения со склада Одной тонны.

В эту зиму она стала вполне домашней, любила полёживать у дверей, ожидая, чтобы кто-нибудь, выходя, потрепал её по спине, а во время ночной вахты иногда даже забиралась внутрь дома. Но ей не нравилось, когда утром её прогоняли с насиженного места, и я старался с ней не связываться, потому что она переходила в наступление. В тот год мы многих собак держали на воле, и бывало, стоя неподвижно на скале у края мыса, я замечал, как рядом шныряют неслышными тенями три или четыре наших пса. Они выслеживали тюленей на припае — таким злом обернулась предоставленная им свобода. К сожалению, вынужден признаться, что мы частенько находили скелеты тюленей и императорских пингвинов. Одна новая собака, Лайон, иногда сопровождала меня на вершину Рэмпа, откуда я старался разглядеть, в каком состоянии находится лёд в заливе. Этот вопрос интересовал её, похоже, не меньше, чем меня, и, пока я смотрел в ночной бинокль, она сидела смирно и тоже вглядывалась в море под нашими ногами, чёрное или белое, в зависимости от состояния льда.

У нас, конечно, была собака по кличке Пири, был и свой Кук.

Пири на Барьере забили — он больше не хотел везти сани.

А Кук выжил, но, по-видимому, был изгоем среди своих товарищей, и, как ни странно, ему это нравилось. При виде Кука собаки, не находившиеся на привязи, накидывались на него, и каждая его встреча с другими псами превращалась в настоящие бега. Однажды он также пошёл со мной на Рэмп, но с полдороги вдруг повернул и со всех ног припустил к хижине.

В это время из-за скалы выскочили на полном ходу три собаки и помчались за ним следом, причём казалось, что всем им это в радость.

Наверное, каждого из нас терзал вопрос, как правильнее поступить в предстоящем санном сезоне. Какую из двух пропавших партий искать? О том, чтобы попытаться зимой пойти на помощь Кемпбеллу и пятерым его товарищам, не могло быть и речи. Даже люди, находящиеся в хорошей форме, вряд ли смогли бы совершить такой поход к Убежищу Эванс — для нас же это полностью исключалось. К тому же, если бы мы могли проделать путешествие на север и обратно на юг, то уж в одну сторону — на юг — Кемпбелл и сам прошёл бы.

Кроме того, все признаки указывали на то, что под Западными горами — чистая вода, хотя не это обстоятельство предопределило наше решение. Проблема, которую нам предстояло решить, заключалась в следующем.

Партию Кемпбелла могла снять «Терра-Нова». Пеннелл собирался предпринять ещё одну попытку снять их на обратном пути, а подойти снова к мысу Эванс и сообщить об этом ему могли помешать льды. С другой стороны, вполне вероятно, что корабль так и не сумел приблизиться к Убежищу. Похоже было также, что Кемпбелл в это время не мог отправиться к нам вдоль побережья из-за ненадёжности морского льда.

Ему и его людям опасности грозили прежде всего зимой, после её окончания они, что ни день, уменьшались. Если мы в конце октября пойдём на выручку Кемпбеллу, то, зная приблизительную дату прихода корабля, опередим его помощь, по нашим расчётам, на каких-то пять-шесть недель. Однако если Кемпбелл и его люди живы, то после того как они перенесли зиму, приход спасательной партии может быть для них вопросом жизни и смерти.

Что же касается полюсной партии, то мы не сомневались, что она погибла. Их тела лежат где-то между мысом Хат и Южным полюсом под снегом или на дне трещины — последнее казалось наиболее вероятным. Мы не знали ни курса, которого придерживались путешественники от Верхнего ледникового склада на 85°5′ ю. ш. до полюса, то есть на всём протяжении похода через плато, ни местонахождения заложенных ими складов; лейтенанта Эванса, возглавлявшего последнюю вспомогательную партию, списали по болезни на корабль, а никто из сопровождавших его в походе моряков подобными сведениями не располагал.

Обе вспомогательные партии на обратном пути через ледник Бирдмора имели возможность убедиться в том, как сильно он изрезан трещинами, поэтому все сходились во мнении, что полюсная партия, скорее всего, провалилась в трещину. Ведь их было пятеро, то есть они весили значительно больше, чем вспомогательные партии, состоявшие одна из трёх, другая из четырёх человек. Лэшли склонялся к мысли, что Скотт и его люди погибли от цинги. Об истинной причине мы и не подозревали, так как знали, что партия обеспечена полным рационом питания на значительно более длительный срок, чем ей требуется для прохождения всего расстояния, судя по средним данным о переходах до широты 87°32′.

Главной задачей всей нашей экспедиции было достижение полюса. Выполнена она или нет, так и останется навсегда неизвестным, если не будут найдены какие-нибудь доказательства. Постараться выяснить судьбу пропавших — разве не было нашим долгом не только перед ними самими и их родными, но и перед всей экспедицией в целом?

Шансов найти останки участников полюсной партии было как будто немного. Но Скотт имел привычку оставлять после себя на складах записки, и представлялось вполне логичным, что перед началом спуска по леднику Бирдмора он оставил на Верхнем ледниковом складе какие-нибудь сведения о партии.

Было очень важно выяснить это обстоятельство. В случае, если мы пойдём на юг, нашей конечной целью будет этот склад. Идти дальше, как я уже сказал выше, не имело смысла — мы не могли проследить маршрут Скотта. Но если мы отправимся на юг, поставив перед собой цель достигнуть Верхнего ледникового склада, то при отсутствии у нас складов провианта потребуется столько людей, что послать вторую спасательную партию, за Кемпбеллом, уже не будет возможности.

Непрестанно взвешивая в уме все эти «за» и «против», однажды вечером мы собрались в хижине, чтобы решить, как следует поступить. Это был очень трудный вопрос. С одной стороны, мы можем пойти на юг, не найти никаких следов полюсной партии, проходим без толку всё лето, а в это самое время люди Кемпбелла, возможно, погибнут, не получив никакой помощи. С другой стороны, мы можем пойти на север, убедиться там, что люди Кемпбелла живы и здоровы, и тогда судьба полюсной партии и результаты её усилий останутся навсегда неизвестными. Но вправе ли мы рисковать людьми, которые, возможно, живы, ради тех, кто наверняка мёртв?

Вот такие соображения изложил Аткинсон на собрании всех участников партии. Сам он был уверен — и так прямо и сказал, — что следует идти на юг, и попросил каждого зимовщика высказать свою точку зрения. Никто не выступил в пользу похода на север. Только один человек не голосовал за южный поход, но он предпочёл воздержаться от высказываний.

Я был поражён тем, что столь сложный вопрос был решён единодушно. И мы стали готовиться к новому путешествию на юг.

Невозможно выразить, а тем более представить себе, как трудно было принять такое решение. Тогда мы ещё не знали ничего — теперь мы знаем всё. А нет ничего сложнее, чем в свете ставших известными фактов понять колебания людей, которые пробивались сквозь туман неизвестности.

Наш зимний быт наладился, всё шло своим чередом. В хижине было просторно, благодаря наличию свободного места многие операции удалось перенести с улицы под крышу дома.

В фотолаборатории, например, в полу прорубили отверстие, туда доставили на санях несколько тяжёлых глыб кенитовой лавы. Их намертво вморозили в скальный фундамент дома, просто-напросто облив горячей водой. На полученном таким образом монолите Райт вёл свои наблюдения с маятником. Я получил возможность набивать чучела птиц в доме, в котором, кстати сказать, из-за меньшей численности обитателей стало намного холоднее.

Ветры буйствовали на протяжении всей зимы самым страшным образом. В мае средняя скорость ветра составляла 24,6 мили в час [13 м/с], в июне — 30,9 [16 м/с], в июле — 29,5 [14 м/с]. Доля часов, когда ветер был сильнее 8 баллов по шкале Бофорта, составила в мае 24,5, в июне — 35, в июле — 33 % всего времени.

Эти цифры сами говорят за себя. После мая мы жили в атмосфере свирепых ветров и беспросветных метелей и море у нашего порога ни разу не замерзало надолго.

После пурги в начале мая, уже описанной мною, вокруг мыса Эванс и в Северной бухте образовался довольно толстый лёд. Мы установили на нём метеобудку, Аткинсон сделал рядом прорубь для рыболовной снасти. Рыбная ловля пробудила в нас дух соперничества: матросы поставили собственную конкурирующую снасть, задуманную как грандиозное сооружение, но по мере приближения к концу работы всё более уменьшавшуюся в размерах. Однажды утром раздались ликующие возгласы и в дверях вырос торжествующий Крин, неся сетку с уловом — целых двадцать пять рыбин. Перед этим Аткинсон выловил одну-единственную рыбёшку, но, как выяснилось, весь улов поедали обнаружившие сеть тюлени.

Аткинсон проделал новую прорубь, но и там рыба ловилась лишь до тех пор, пока её не нашёл тюлень. У одной из попавшихся рыб (Tremasome) на спинном плавнике был паразитический нарост. В Антарктике внешние паразиты не распространены, так что находка представляла интерес.

Первого июня Дмитрий и Хупер с упряжкой из девяти собак сходили на мыс Хат и обратно в поисках Нугиса, вожака, сбежавшего от нас 1 мая, в день нашего возвращения на мыс Эванс. Корма для него по дороге было сколько угодно — с голоду он сдохнуть не мог. И тем не менее он исчез бесследно. Партия сообщила, что скольжение плохое, торосов, в отличие от прошлого года, на льду нет, но от острова Грейт-Рейзербэк до острова Тэнт тянется большая открытая приливно-отливная трещина. У мыса Хат лежали огромные снежные сугробы, как, впрочем, и у мыса Эванс. В первые дни июня температура упала до -30° [-34 °C] и соответственно поднялось наше настроение: нам позарез был нужен прочный морской лёд.

« Суббота, 8 июня. С позавчерашней ночи погода изменилась к худшему, настолько, что даже здесь это бывает редко — и слава Богу! В четверг вечером поднялся сильный северный ветер с небольшим снегопадом, ночью он усилился до 40 миль в час [21 м/с] при температуре -22° [-30 °C]. Сильный ветер с севера здесь редкость, обычно он предвещает пургу.

Тем не менее к утру он стих, установился ясный тихий день, температура начала падать и к 4 часам пополудни достигла -33° [-36 °C]. Барометр весь день стоял на аномально низкой отметке, в полдень он показывал всего лишь 28,24 дюйма (717,4 мм) рт. ст. В 8 часов вечера при температуре -36° [-38 °C] налетела пурга и одновременно резко подскочил барометр, который, очевидно, более чувствителен к приближению пурги, чем термометр — его показания изменились мало.

Ночью дул, порою по несколько часов подряд, очень сильный ветер, иногда со скоростью 72 и 66 миль в час [37 и 33 м/с], и нет никакой надежды на то, что он ослабеет. Сейчас, после ленча, дом скрипит и стонет, время от времени на него обрушивается град камней. Очень сильный снегопад.

Воскресенье, 9 июня. Температура поднялась, днём было около нуля [-18 °C], но пурга и не думает униматься. Порывы ветра по-прежнему налетают с огромной скоростью. Кажется, вынесло много льда из северной части бухты. Хорошо ещё, что узкая ледяная полоса вдоль нашего берега, очень нужная нам, держится как будто прочно.

Понедельник, 10 июня. Весьма беспокойный день. Когда за окном такая круговерть, очень трудно заставить себя сосредоточиться на чём-нибудь, писать, например, или читать. Дом так сотрясается, что мы гадаем — надолго ли его хватит при таких ветрах. Средняя скорость ветра почти всё время около 60 миль в час [30 м/с], но в порывах он куда мощнее, и порой кажется, что нас сметёт с лица земли. Перед ленчем я силился написать передовую для „Саус Полар Тайме“. Начал с того, что поздравил зимовщиков с тем, что в Северной бухте ещё остаётся лёд. Но во время ленча вошёл Нельсон и сказал: „ Термометры уплыли! “. Северная бухта вскрылась. Не стало даже того привычного куска припая, который дорос до двух футов толщины и давно не внушал нам никаких опасений.

Вместе с ним исчезли из Северной бухты метеобудка со всеми приборами, помещённая в 400 ярдах от берега, рыболовная снасть, несколько лопат и сани с ломом. Во время ленча порывистый ветер дул особенно иступлённо и, должно быть, в два счёта унёс весь лёд. Мы, как ни старались, не смогли разглядеть вдали ни малейших его следов, хотя снегопад был слабый и видимость на некотором расстоянии неплохая. Оголение Северной бухты — большая неприятность, ведь для нас существенная разница, что лежит у наших дверей — лёд или вода.

Теперь мы и ходить и выгуливать мулов можем только в пределах нашего мыса, передвигаться по которому в темноте очень трудно из-за неровностей почвы. Это неприятно, но вот если сойдёт лёд и в Южной бухте, то это будет равносильно катастрофе, так как мы окажемся полностью отрезанными от юга и в будущем году не сможем предпринимать санные походы.

Остаётся надеяться, что этого не случится».

Пурга длилась восемь дней — такой затяжной у нас ещё не было.

«Она кончилась, как и началась: до последней минуты дул сильный ветер, то с юга со средней скоростью 68 миль в час [34 м / с], то с севера со скоростью 56 миль в час [29 м/с], затем опять с юга — и вдруг затих. Какое счастье сидеть, не слыша шума ветра, завывающего в вентиляторе, глядеть на спокойное звёздное небо и снова замерзающую Северную бухту!» [263]

Примечательно, что вынос льда в море, как и в начале мая, примерно совпал с максимальным склонением луны, а следовательно, с сизигийным приливом.

Было бы скучно подробно описывать ветры и вьюги, не прекращавшиеся ни днём, ни ночью. Дней без метелей было мало, но зато какими красивыми казались блиставшие тогда на небе яркие звёзды.

«Возвращаясь сегодня вечером в темноте с мыса домой, я стал свидетелем извержения Эребуса, очень сильного по сравнению с виденными здесь прежде. Казалось, что огромное пламя взвилось на несколько тысяч футов в воздух и так же внезапно, как поднялось, опустилось до половины первоначальной высоты, а затем исчезло. После этого из кратера вырвался высокий столб дыма. Возможно, как утверждает Дебенем, что из кратера появилось не само пламя, а лишь отражение сильного взрыва, происшедшего в жерле вулкана. Облако дыма потянулось на юг, и конца ему не было видно» [264] .

Пурга следовала за пургой, в начале июля в течение четырёх дней она бушевала с невиданной силой. Обычно, когда в пургу выходишь из дома, ветер сметает снег с лица и одежды, хотя снегопад такой сильный, что не видно вытянутой руки, особенно в тёмный зимний день. Ветер не даёт снегу занести землю, палатки, дом и ящики. Но в эту пургу снег шёл такой плотной пеленой, что вмиг облеплял тебя с головы до ног, покрывал лицо и засыпал глаза. Гран, в 8 часов утра снимавший на холме показания приборов, не сразу отыскал дорогу к дому, а Райт с трудом возвратился из пещеры для магнитных наблюдений. Они чуть было не заблудились, хотя находились всего лишь в нескольких футах от хижины.

Когда пурга отбушевала, всё вокруг оказалось погребённым под снегом, даже на совершенно открытых местах толщина снежного покрова увеличилась приблизительно на четыре фута. С одной и с другой стороны от хижины к морю спускались колоссальные снежные надувы. По-моему, некоторые наши запасы навсегда остались под снегом, но основные склады мы разместили на возвышении позади дома, и их было видно достаточно ясно. Примерно в это время я стал замечать за оконечностью мыса Эванс большие пластины донного льда, то есть льда, который образуется на дне незамерзающего моря и остаётся там лежать. Теперь открытая вода была вокруг всего мыса Эванс включая Южную бухту позади нас.

К сожалению, из-за постоянного мрака мы не могли представить себе, как распределяются льды в заливе. Мы опасались, что отрезаны от мыса Хат, но, по-моему, наши страхи были преувеличены, хотя открытая вода посередине залива, вероятно, и тянулась в южном направлении на много миль.

А дни с хорошей видимостью, когда можно было хотя бы осмотреться вокруг дома, выпадали крайне редко. Всевышний, видимо, сильно на нас разгневался.

«Воскресенье, 14 июля. Ночью мела пурга, после завтрака долго шёл снег. Пока читали молитву, несколько человек вышли из дому за льдом для воды. Ветер разогнал льды Северной бухты, и они ожидали увидеть, как всегда в последнее время, чёрную поверхность чистой воды, но, по словам Крина, дошли почти до самого припая и, когда позднее просветлело, увидели, что и припай и море — белые. Полосу льда, накануне ночью находившуюся далеко в бухте, прибил к берегу прилив навстречу ветру, дувшему со скоростью 40 миль в час [21 м/с].

Это показывает, какое воздействие оказывают приливно-отливные явления и течения по сравнению с ветрами: в то время, о котором идёт речь, мы наблюдали очень сильные приливы.

Всё утро мело, и всё же прилив пригнал лёд и прижал его к припаю с такой силой, что позднее он там и остался, и ни отлив, ни сильный южный ветер не стронули его с места» [265] .

А между тем эти ветры сдвигали с места расположившиеся поблизости от нашего мыса айсберги и откалывали от них большие куски; метеорологическую будку, установленную на Рэмпе годом раньше, они сорвали с опорной стойки, переломившейся надвое, и, наверное, подняв в воздух, унесли в море. Райт лишился обеих дверей, которыми закрывал вход в магнитную пещеру: едва он их раскрыл, как ветер вырвал их у него из рук и унёс в неизвестном направлении — мы их больше никогда не видели.

При первой же возможности море замерзало с быстротой, которую можно объяснить только присутствием в воде огромного количества кристаллов льда. Я частенько наблюдал, стоя на припае, как порывы ветра вздымают волны, со страшным грохотом откатывающиеся от берега. Потом вдруг наступает полное затишье, хотя ничто его не предвещало. Поверхность воды немедленно начинает затягиваться ледяной плёнкой, возникающей буквально на глазах. Но тут снова налетает ветер, и она исчезает. Как-то раз, когда зима уже кончилась и вернулся дневной свет, я стоял на мысу, наслаждаясь полной тишиной в воздухе, а на расстоянии полумили от меня свирепствовала самая настоящая пурга. Густой снегопад совершенно скрыл из виду острова и даже айсберг между островом Инаксессибл и мысом. Сквозь чёткую верхушку снежного вихря, где снега было поменьше, с трудом просматривался гребень гор на острове Инаксессибл. Но Теркс-Хед и Эребус были видны хорошо. Я фактически находился у края пурги, нёсшейся вдоль пролива, которая представлялась мне со стороны стеной примерно 500-футовой высоты, передвигавшейся со скоростью около 40 миль в час [21 м/с]. До меня доносился рёв ветра и волн.

Как видите, погодные условия носили резко выраженный локальный характер. Расскажу в подтверждение о таком случае. Аткинсон и Дмитрий с грузом галет и пеммикана для предстоящего спасательного похода отправились на собаках на мыс Хат. Я некоторое время шёл с ними, а затем повернул к Ледниковому языку, чтобы на его оконечности установить флаг, который помогал бы нам вести картографическую съёмку местности. Погода была ясная, солнечная, с возвышенной точки, куда я поднялся, хорошо просматривались очертания островов и было отчётливо видно, какие огромные куски оторвались от языка осенью 1911 года. Я предвкушал приятную прогулку обратно к дому, но тут моё безмятежное состояние нарушили сильные порывы ветра со снегом, налетевшие со стороны скал Хаттона. Поскольку я ношу очки и без них ничего не вижу, мне удалось сориентироваться по одному только солнцу, слабо проглядывавшему ещё сквозь снежную пелену. Но каково было моё удивление, когда у острова Литл-Рейзербэк я вышел из вьюжного вала на чистый воздух!

Всего на одну минуту сюда залетел снежный вихрь и ослепил меня, но уже в следующую всё успокоилось и только маленькие снежные султаны, поднятые порывами с севера, напоминали о происшедшем. Зато ещё через триста ярдов дул сильный северный ветер. В этот день, по сведениям Аткинсона, на мысе Хат температура воздуха была -17° [-27 °C], сила ветра 8 баллов; а у нас на мысе Эванс термометр показывал ноль [-18 °C], зимовщики сидели на скалах и покуривали под лучами солнца. Можно привести много других примеров, доказывающих, что часто даже погодные условия носят сугубо местный характер.

Однажды в середине зимы нас разбудил шум пурги, ставший уже привычным. До этого несколько дней стояла тихая погода, и лёд укрепился настолько, что можно было снова поставить рыболовную сеть. Но такого ветра ей не выдержать, это понимали все, и после завтрака Аткинсон, упрямо выставив вперёд нижнюю челюсть, заявил, что не намерен терять вторую сетку из-за какой-то метели, будь она неладна. Вместе с Кэохэйном он пошёл на припай, и едва они переступили порог дома, как позёмка скрыла их в темноте от наших глаз.

Они вынули сеть, но на мыс взошли совсем в другом месте, и мы были рады, когда они наконец возвратились домой. Вскоре после этого весь лёд унесло.

Надо отдать должное погонщикам мулов, сумевшим тренировать их так, что они не получали травм. Погружённый во мрак мыс Эванс, усеянный огромными валунами, с незамёрзшим морем вокруг — мало подходящее место для выгуливания очень резвых и легковозбудимых мулов, только что покинувших тёплое стойло, особенно если они вышли на прогулку впервые за несколько дней, если ветер, довольно сильный, ещё продолжает дуть и ты боишься обморозить лицо, зная, что руки уже отморозил. Тем не менее всё обходилось без неприятностей. Мулы очень любили гулять на свежем воздухе, и когда воспаление надколенной сумки приковало Пайари к хлеву, он мстил своим более удачливым сородичам тем, что каждого выходящего и входящего норовил укусить побольнее.

Больше, всего хлопот было с Гулабом, но Уильямсон сумел найти к нему подход. Некоторые животные, особенно Лал-Хан, выделялись игривым нравом. Они любили описывать бесконечные круги вокруг своего погонщика, затем внезапно остановиться и бить копытом снег. Хан-Сахиб, напротив, выходил со скучающим видом и всё время зевал. Мы подозревали, что у него антарктический сплин. А вообще-то наши мулы выглядели как нельзя лучше, и в том заслуга Лэшли, который ежедневно их чистил и вообще всячески холил. Но не дай

Бог ему уделить чрезмерное внимание одному из животных — остальные страдали от ревности. Только собаке Вайде удавалось сохранить хорошие отношения со всеми ними; она обходила стойла и по очереди тёрлась носом с каждым.

Кормили мулов примерно так, как год назад Отс кормил пони, и этот рацион вполне оправдал себя.

Содержание собак на борту «Терра-Новы» во время плавания на юг, конечно, оставляло желать лучшего. Читатель, наверное, помнит, что они находились на привязи на главной палубе, поверх лежавшего там груза, и во время штормовой и просто плохой погоды — правда, непродолжительной — бедняжкам приходилось несладко. Но ведь их больше некуда было поместить: каждый квадратный дюйм межпалубного пространства был так забит различными вещами, что даже наше личное имущество, рассчитанное по крайней мере на два года жизни в Антарктике, пришлось ограничить размерами небольшого стандартного сундучка. Любой моряк подтвердит, что строить будки или навесы на палубе над или рядом с багажом было просто невозможно. И я не думаю, что в действительности собаки страдали от непогоды больше, чем мы.

А в хорошую погоду и при прохождении паковых льдов они чувствовали себя вполне уютно. Тем не менее будущим исследователям следует позаботиться о том, чтобы предоставить своим собакам более удобные зимние помещения, чем были у нас. Амундсен, обосновавшийся на зиму непосредственно на самом Барьере, где было холоднее, но зато значительно менее ветрено, чем на мысе Эванс, держал собак в палатках, а днём отпускал их бегать свободно по лагерю.

У нас палатки сорвал бы ветер, а построить снежные дома, как это сделал Амундсен на Барьере, мы, как я уже объяснил, не могли из-за отсутствия больших наносов снега.

Самым спокойным из наших собак мы предоставляли свободу, особенно в последнюю зиму экспедиции, в начале которой, кроме того, построили собачий лазарет. Мы бы с радостью выпустили на волю всех псов, но они бы перегрызли друг другу глотки. Возможно, они бы и у нас вели себя иначе, догадайся мы, как Амундсен, надевать на них намордники, перед тем как спускать с привязи. Его собаки вскоре поняли, что бескровные драки теряют всю свою прелесть и перестали драться, а потом уже и без намордников бегали в самом мирном расположении духа. Но наши псы нанесли бы страшный урон поголовью тюленей и пингвинов, и многих унесли бы ломающиеся льдины. Находившиеся на привязи собаки лежали с подветренной стороны ящиков, каждая в своей норе. Во время пурги они свёртывались уютным колечком под пластом снега и точно так же вели себя в санных походах по Барьеру.

Каждый погонщик, поставив в походе палатку для себя, первым делом должен был вырыть яму для каждой своей собаки.

Возможно, такие условия им более привычны, чем какие-нибудь иные, возможно, под снегом им даже теплее, чем было бы в любом неотапливаемом помещении, но я в этом не уверен.

Одно могу сказать: несмотря на суровые условия жизни, наши собаки выглядели замечательно. Даже после самых трудных санных походов они быстро набирали вес, приобретали здоровый вид, а в походах проявляли себя с самой лучшей стороны.

Мы не могли построить для них дом, ведь даже павильон для магнитных наблюдений, сооружение куда менее фундаментальное, нам пришлось оставить в Новой Зеландии — на корабле не нашлось места для него. Не возьму на себя смелость советовать зимовщикам держать собак в пристройке к главному жилому дому, но если их не смущает шум и запах, то это может явиться выходом из положения.

Собачьи галеты фирмы «Спратт» весили 8 унций каждая, дневной рацион в санном походе составлял полтора фунта, выдавали его собакам при остановке на ночлег. Мы приготовили для них тюлений пеммикан, и, чтобы разнообразить питание, пытались скармливать его во время санных путешествий, но он не пошёл им впрок. Содержавшийся в галетах жир, равно как и пеммикан, способствовал очищению желудка, часть жира выделялась непереваренной и собаки поедали экскременты. Иногда так поступали и пони. Кое-кто из собак любил есть кожу — для них возили цепи. На стоянках с таких собак снимали упряжь из брезента и сыромятных ремней и цепями привязывали их к саням, вне досягаемости лежавших на них съестных припасов. Амундсен при передвижении на собаках кормил их пеммиканом, чем ещё — не знаю. Знаю только, что он скармливал собакам собак. Не уверен, что мы могли бы последовать его примеру — наша стая была родом из Сибири, а сибирские псы, по-моему, не едят своих сородичей. На зимовке Амундсен один день кормил собак тюленьим мясом и ворванью, а другой — сушёной рыбой. Во время длительного плавания «Фрама» на юг он держал псов на сушёной рыбе, а три раза в неделю давал им кашу из сушёной рыбы, жира и кукурузной муки. На мысе Эванс и на мысе Хат мы чередовали в собачьем меню галеты и тюленину в неограниченном количестве.

Самые большие неприятности, касавшиеся собак, прибыли к нам вместе с ними издалека, скорее всего с берегов Азии.

В дневнике Скотта встречаются упоминания о четырёх собаках, в первый год пребывания в Антарктике заболевших каким-то таинственным недугом. Одна из них издохла в течение двух минут. В последний год мы потеряли ещё многих. Аткинсон передал мне следующую заметку о паразите, глисте нематоде, который, как показали последующие исследования, явился причиной несчастья.

« Filaria immitis.  — Часть собак была заражена этой нематодой, вызывавшей их смерть, особенно во второй год пребывания экспедиции на юге. В 1910 году, когда начиналась экспедиция, нематодой было заражено всё тихоокеанское побережье Азии и Папуа, и у собак, доставлявшихся тогда в Новую Зеландию, исследовали кровь и ткани под микроскопом. Вторичным хозяином нематоды является комар Culex.

Симптомы заболевания различные. Обычно оно начинается с сильных болей, заставляющих животное выть и скулить. Боли возникают в области сердца и объясняются наличием в организме развитой формы нематоды. Наблюдается хорошо выраженная гематурия, из-за потери гемоглобина животные становятся анемичными. Почти во всех случаях на поздних стадиях болезни наступает паралич задних конечностей, который имеет тенденцию распространяться вверх и в конце концов приводит к смерти.

Скорее всего, собаки заразились нематодой во Владивостоке, где их погрузили на судно, шедшее в Новую Зеландию.

Единственный способ борьбы с болезнью — препятствовать проникновению инфекции в заражённых ею местностях.

Возможно, комар не в состоянии прокусить шкуру собаки, натёртую парафином. Над собачьими конурами, особенно в ночное время, следует натягивать москитные сетки. При анализе под микроскопом личиночная форма нематоды была обнаружена в крови животных, а одна зрелая форма — в сердце собаки».

Мы старались избегать убийства животных. Я уже рассказывал, как партия Кемпбелла высадилась в Убежище Эванс.

Некоторые её участники на первых порах предлагали забить несколько тюленей — на всякий случай, вдруг корабль не придёт и не снимет их с берега. Но тогда у них ещё не было ни малейшего повода для беспокойства и было решено, что нельзя убивать животных без надобности. В результате зимой партия чуть не погибла от голода. А между тем наше государство допускает что ни год убийство миллионов пингвинов ради коммерции, чтобы продать на грош ворвани.

Мы убивали только в случае крайней необходимости и извлекали из наших жертв всю возможную пользу — и для стола, и для проводившейся научной работы. За первым императорским пингвином, появившимся на мысе Эванс, мы долго гонялись в пургу. Он задал нам работу на много дней.

Зоолог набил чучело из его шкуры, отличавшейся несколько необычным по окраске оперением, подготовил скелет, сделал несколько интересных наблюдений по поводу пищеварительных желёз; паразитолог нашёл новый вид ленточного паразита; все ели мясо, внёсшее разнообразие в наше меню. А ведь сколько фазанов погибло, не принеся и меньшей пользы!

В последнюю зиму кругом было полно тюленей Уэдделла, но большую часть времени они укрывались от ветра или проводили в воде. Для Антарктики море — место довольно тёплое, его температура никогда не опускается ниже 29° [-1,7 °C], и тюлень, который лежит на льду при температуре воздуха -30° [-34 °C], часто на ветру, ныряя в море, должен себя чувствовать приблизительно так, как чувствуем себя мы в морозный зимний день в Англии, входя в отапливаемую оранжерею. Однажды один наш матрос решил искупаться в Северной бухте. В разгар летнего дня, когда солнце грело вовсю, он прыгнул в воду с лодки — и пробкой вылетел обратно.

Зимой одним из самых красивых для нас зрелищ были тюлени, которые, плавая и занимаясь охотой в тёмной воде, оставляли за собой фосфоресцирующий след.

Мы устраивали лекции, но меньше чем в предыдущую зиму, когда они порой становились довольно обременительными, и расширили круг тем. В книгах часто пишут о том, как мучительна долгая полярная ночь, как угнетающе действует она на человека. Но благодаря тому что у нас были граммофон, пианола, разнообразная пища и что мы учитывали потребности души и тела, мы почти не страдали в тёмные месяцы первого года. Жизнь во тьме имеет свою прелесть новизны, и, по-моему, многие искренне ей радовались. Иное дело — вторая зима, когда одних близких друзей не стало, а другие находятся в большой опасности, возможно даже на грани гибели, когда всё покрыто мраком неизвестности и каждый уходился в санных походах до полного изнеможения, а пурги завывают и днём и ночью. В тот год не было среди нас человека, который не встретил бы с благодарностью возвращение солнца, тем более что его приход в исхлёстанный метелями край сразу облегчил многие наши трудности. Те, кто редко занимался физической работой на воздухе, труднее переносили темноту. Правда, в последний год всякие занятия под открытым небом были сильно затруднены. Вообще, разнообразие — очень важный фактор для полярного исследователя. Во всяком случае участники санных походов переносили жизнь в Антарктике легче, чем те, кто в силу своих обязанностей был привязан к дому и его ближайшим окрестностям.

При прочих равных обстоятельствах в этой экспедиции наилучшим образом проявили себя люди с большим запасом нервной энергии. Обладая живым воображением, они всё принимали ближе к сердцу, чем их более флегматичные товарищи, но они делали дело. А когда случалось худшее из худшего, их сила духа брала верх над слабостью тела. Если вам нужен хороший товарищ для полярного путешествия, ищите не силача, а человека с хорошей физической подготовкой и железной, а ещё лучше — стальной волей. Если же вы ни в ком не найдёте сочетания обоих качеств, жертвуйте силой и выбирайте волю.

 

Примечание

В этот сезон Райт прочитал лекцию о поверхности на Барьере, которая представляла особый интерес после нашего зимнего путешествия и трагедии, постигшей полюсную партию.

Трением скольжения в прямом смысле этого слова следует считать трение, возникающее между санным полозом и снегом при обычной температуре. Скорее всего, полозья вызывают ничтожно малое таяние миллионов кристалликов, по которым скользят, то есть они идут по воде. При таких температурах кристаллы крупнее и мягче, чем при очень низких. Случается, что при подобных условиях на снегу возникает гало почти у самых твоих ног и движется вместе с тобой. Иногда мы по нему ориентировались, стараясь держаться под определённым углом по отношению к нему, и таким образом не сбивались с курса. Я на собственном опыте убедился, что наилучшее скольжение бывает при температуре воздуха около +17° [-8 °C]. Райт же, тоже на основании личного опыта, считает, что поверхность на Барьере летом при температуре ниже +5° [-15 °C] довольно приличная, между +5 и +15° [-9 °C] — хуже, самая же лучшая — между +15 и +25° [-4 °C]. Выше +25° скольжение ухудшается, а самое плохое — при температурах около точки замерзания.

При высокой температуре трение скольжения заставляет таять слишком много снега. Тогда-то мы и наблюдаем, что на полозьях образуется лёд, часто его ничтожно мало, но всё же достаточно для того, чтобы заметно тормозить сани. Поэтому на леднике Бирдмора мы всячески оберегали полозья ото льда и на каждой остановке скребли их тупой стороной клинка. Лёд образуется, возможно, в тех случаях, когда полозья погружаются в снег слишком глубоко, так что низкая температура снега вызывает замерзание влаги, которая образовалась в результате трения скольжения или под воздействием солнечной радиации на тёмный полоз.

При очень низких температурах снежные кристаллы уменьшаются в размерах и твердеют настолько, что царапают полоз.

Возникающее при этом трение между ним и снегом называется трением качения. Как мы испытали на собственной шкуре в зимнем и других походах, при таком трении, когда кристаллы снега трутся друг о друга, сани идут словно по песку.

Если барометр поднимается, кристаллы льда уплощаются, если падает — вас преследуют миражи и пурги. При миражах потоки воздуха стекают с Барьера. Таково вкратце содержание лекции Райта.

После возвращения я, беседуя с Нансеном, спросил, какие полозья он рекомендует будущим исследователям. Идеальный полоз должен сочетать в себе прочность и лёгкий вес.

При высоких температурах Нансен всегда отдавал предпочтение металлическим полозьям, в таких условиях они идут лучше, чем деревянные. Последние, однако, незаменимы в холодную погоду. При равном весе металл прочнее дерева. Нансен никогда сам не пробовал, но ему представлялось целесообразным делать полозья из алюминия или магния. В идеале должны быть деревянные полозья со съёмными металлическими оковками, чтобы при необходимости идти то на дереве, то на металле.

Экспедиция «Дисковери» применила нейзильбер, но он себя не оправдал. Нансен объясняет неудачу тем, что полозья подгонялись ещё дома, затем древесина высохла и оковка из нейзильбера не прилегала к ней вплотную. Подгонка должна производиться на месте. Нансен поступил так во время экспедиции на «Фраме» и получил отличные результаты. [Насколько я помню, полозья из снаряжения «Дисковери» были сделаны не из цельной полоски металла, а из отдельных кусочков, которые в местах сочленений расходились.] Перед применением нейзильбер следует раскалить докрасна и дать ему остыть.

Тогда он приобретает вязкость свинца, а следовательно, становится менее эластичным. Слой металла должен быть как можно тоньше.

Поскольку металлические полозья растапливают снег и, таким образом, движутся по воде, металл не пригоден для применения на слишком холодном снегу. Поэтому в сильные морозы Нансен снимал с полозьев металлическую оковку, и сани двигались на деревянном ходу. Он выбирал древесину с наибольшей теплопроводностью. В первом путешествии через Гренландию он испробовал берёзу, но остался недоволен — она оказалась слишком ломкой. При использовании для полозьев дуба, клёна, ясеня и, конечно же, гикори надо выбирать деревья, у которых возрастные кольца расположены как можно дальше друг от друга — то есть быстрорастущие деревья. Ясень с узкими кольцами отличается хрупкостью.

Да и вообще ясени бывают разные: американский вовсе не годится для этой цели, из норвежских одни годятся, другие нет. У нас были сани с самыми различными ясеневыми полозьями. Полозья саней должны иметь небольшой прогиб к снегу. Скользящая поверхность лыж также слегка выгнута, но в обратном направлении, то есть центр изгиба удалён от снега. Всё зависит от того, как режут дерево: при высыхании оно всегда изгибается в направлении от сердцевины к поверхности ствола.

В последний год экспедиции у нас было шесть норвежских саней длиной в двенадцать футов, доставленных «Терра-Новой», с загнутыми полозьями из гикори шириной 3,25 дюйма спереди и только 2,25 дюйма сзади. Такая конструкция была, вероятно, идеей Скотта, который полагал, что широкий спереди полоз будет прокладывать путь для загнутой и сужающейся его части, тем самым общая площадь трения уменьшится. Однажды в Южной бухте мы взяли такие сани, поставили рядом с обычными и нагрузили одинаково — по 490 фунтов. Поверхность была и мягкая, и потвёрже, и совсем шершавая. Все сошлись во мнении, что сани с загнутыми полозьями идут легче, и впоследствии мы очень успешно использовали их на Барьере.

Если бы удалось изобрести прибор, который таким образом испытывал сани, он сослужил бы весьма полезную службу.

Никакая упряжка людей, везущая сани, не в состоянии точно определить их качество, а уж если тягловой силой служат собаки или лошади, то и говорить не о чем. Между тем видов саней бесчисленное множество. Как было бы хорошо, если бы руководитель экспедиции при закупке снаряжения мог испытать сани и впоследствии выбрать наилучшие для самых важных санных походов. Я думаю, для этого следовало бы укрепить между санями и возчиком динамометр.

Нансен высказал ещё следующие замечания.

Смолёные лыжи — вещь хорошая, к ним меньше липнет снег. [Он, вероятно, имел в виду норвежскую смесь, известную под названием «Фарт».] Но он не советует смолить санные полозья. Имея опыт с палаткой из китайского шёлка, помещавшейся в кармане, но очень холодной, он ратует за двойную разъёмную палатку — чтобы из пространства между внешним и внутренним скатами вытряхивать лёд. В качестве материала для палатки он предпочитает хлопчатобумажной, льняной или шёлковой ткани шерстяную — она теплее.

Я, однако, полагаю, что шерсть будет впитывать больше влаги от кухни, да и сбивать с неё лёд гораздо труднее. Для четырёх человек он рекомендует два двуспальных мешка с центральным колом палатки между ними и пол, складывающийся вместе с палаткой. Для троих — например, для путешествия типа нашего зимнего — трёхместный спальник. Он не сбивал бы с внутренних стен палатки иней, образующийся от дыхания и приготовления пищи, — его тем больше, чем теплее внутри. По его мнению, в двух- и трёхместных спальных мешках спать гораздо теплее, чем в одноместных, а их неудобства сильно преувеличены, ибо все так устают, что всё равно засыпают мёртвым сном. Я всё же советую собирающимся в путь исследователям, прежде чем они решат для себя этот вопрос, обратиться к соответствующим записям Скотта.

 

Из моего дневника

28 октября. Мыс Хат. Погода прекрасная. За утро закончили строить стойла для мулов, днём принесли немного ворвани. На мысе Блафф, как обычно, шапка из облаков, но в остальном небо чистое. Между островом Уайт и мысом Блафф кучевые облака, первые, что я вижу в этом году на Барьере. Бросается в глаза, что со скал и с пляжа сошло очень много снега.

29 октября. Мыс Хат. Партия, возглавляемая Райтом, в составе Грана, Нельсона, Крина, Хупера, Уильямсона, Кэохэйна и Лэшли, в 10.30 вышла с мулами с мыса Эванс и появилась у нас в 5 часов вечера, сделав хорошую ходку при отличной погоде. Дебенем и Арчер остаются в хижине, боюсь, в ближайшие три месяца им будет скучновато. Арчер поднялся рано и испёк несколько лепёшек, которые они привезли с собой. Остановку на ленч они сделали в семи милях от мыса Эванс.

Это начало похода Поисковой партии. Всё, что можно было сделать заранее, — сделано, и благодаря заложенным складам провианта мулы налегке дойдут до точки, находящейся в 12 милях к югу от Углового лагеря. Последние несколько дней барометр падал, сейчас он стоит низко, и мыс Блафф в облаках. Тем не менее не похоже, чтобы начиналась метель.

Вчера на мысе Эванс появились два первых пингвина Адели, а 24-го там видели поморника. Значит, лето действительно наступило.

30 октября. Мыс Хат. Сейчас 8 часов вечера, мулы только что выступили, вид у них очень здоровый, идут дружно, на старте ничто не внушало опасений. Погонщики улеглись спать днём, так что сегодня вечером начинаются ночные переходы по примеру прошлого года. К вечеру Барьер исчез из поля зрения и мы даже засомневались, стоит ли партии выходить.

Но сейчас разъяснилось, по-видимому, это был просто туман, который разогнал ветер. Или же он поднялся, после того как солнце начало терять свою силу. Думаю, мулы пройдут хорошо.

2 ноября, 5 часов утра. Галетный склад. Аткинсон, Дмитрий и я с двумя собачьими упряжками вчера вечером в 8.30 вышли с мыса Хат. Идти ночью было холодно — после ленча -21° [-29 °C], сейчас -17° [-27 °C]. Собаки передвигаются с трудом — после того как мы последний раз проходили этим путём, всё кругом покрылось мягким снегом. Тому виной, несомненно, туманы последних дней. Судя по одометру, сделали около 16 миль.

Партия с мулами вышла на два дня раньше нас, по плану они должны делать до склада Одной тонны до 12 миль в день.

Следы их хорошо видны, но после того как они прошли, ветер с востока нанёс снега. Легко находим наши гурии. Приходится бежать почти без передышки, так что все взмокли.

3 ноября. Раннее утро. Прошли 14,5 мили. Мы достигли Углового лагеря, но тяжёлой ценой. Вышли с Галетного склада вчера в 6.30 вечера, а сейчас 4.30 утра. Последние шесть миль заняли у нас четыре часа — очень плохой результат для собак. Мы почти всю дорогу бежали. Поверхность отвратительная, с настом и в то же время мягкая. Мела позёмка, шёл снег, небо всё обложено. Мы с трудом находили заметённые следы мулов, ещё хорошо, что сумели столько пройти.

Температура упорно держится на нуле [-18 °C].

Райт вчера вечером оставил нам записку. По дороге им попались только две небольшие трещины, но Хан-Сахиб угодил в приливно-отливную трещину на краю Барьера, и его вытаскивали верёвками. В начале ходки мулы идут быстро, но к концу то и дело останавливаются, сообщает Райт. Идут они в одном темпе, только Хан-Сахиб отстаёт. Сейчас поднялся ветер с несильной метелью, но ничего страшного, а за Блаффом, кажется, ясно. Мы все очень устали.

4 ноября. Раннее утро. Увы, день принёс одни огорчения, но будем надеяться на лучшее. Встали' вчера в 2 часа ночи, когда стало проясняться. С того самого момента, как мы поставили лагерь, немного мело. Вышли в пять при несильном ветре и слабой позёмке. Погода благоприятная, и за исключением первых трёх миль поверхность была сначала хорошей, а затем и очень хорошей. И всё же собаки не могли свезти свой груз. А ведь по плану здесь, на складе Дмитрия, каждая упряжка должна взять дополнительно ещё по 150 фунтов поклажи. Одна из наших собак, Кусай, выдохлась было окончательно, но мы догадались привязать её сзади к передним саням, а упряжка следующих всё норовила на неё броситься, и тогда она поняла, что лучше уж ей идти наравне со всеми.

Трезор тоже выбился из сил, и мы остановились на ленч.

Скольжение было очень хорошее, но всё равно часто приходилось в помощь собакам подталкивать сани. Когда мы стартовали после привала, партия с мулами уже вышла и, наверное, нас не заметила. До склада мы дотянули, но нечего и надеяться далеко пройти по плохой поверхности, если мы и по хорошей-то не можем управиться. В оставленной записке Райт сообщает, что их одометр вышел из строя, из чего следует, что три наши партии остались с одним шагомером, да и то не особенно надёжным.

В результате было решено, что с широты 80°30′ или самое большее с 81° собаки повёрнут обратно, а вместо четырёх мулов, как предполагалось первоначально, дальше пойдут пять.

Поэтому сейчас собаки могут оставить здесь значительную часть своего груза, взяв взамен груз мулов. А на этом участке мулам предназначалась очень тяжёлая кладь. Может, новый план и лучше, но с широты 80°30′ он возлагает все надежды на мулов. Хорошо, если они справятся, а если нет, у нас не будет никакого резерва.

Полночь, 4–5 ноября. Весь день напролёт дул ветер, шёл снег. Четвёртого мы поднялись снова в полдень и переделали склад; заложили в него то, что по новому плану решили оставить. Очень досадно, но ничего не поделаешь. Затем поднялась летняя метель, и мы сразу же после выхода, идя по следам мулов, обморозились. Гурии попадались часто, с облегчённым грузом и благодаря очень хорошему скольжению мы продвигались гораздо лучше прежнего. На ленч остановились через восемь миль в том месте, где партия с мулами как раз закончила есть похлёбку и готовилась отправиться дальше. Решили, что вечером партия с мулами никуда не пойдёт, а завтра мы выйдем вместе.

В целом у этой партии всё в порядке, и немаловажно, что их одометр снова заработал, пусть и не очень надёжно. Идут они хорошо, достаточно быстрым темпом, если не считать

Хан-Сахиба. Вот только Гулабу страшно трут и хомут, и нагрудная упряжь — уже испробовали и то, и другое. На одной стороне грудь у него стёрта до самого мяса, на другой — тоже ссадина, хотя и поменьше. Лал-Хан тянет хорошо, но ест очень мало. Пайари тянет хорошо, но с трудом вытаскивает копыта из мягкого снега. Абдуллу Райт считает пока лучшим из мулов.

Но в общем у них всё идёт по плану.

Спальный мешок Райта прохудился, во многих местах на нём светятся прорехи. Но он не обращает на это внимания, уверяет, что не мёрзнет, что так даже лучше — воздуха больше. Под брезентовые попоны мулов на грубой подкладке забивается снег, его комья примерзают к шерсти животных. Мулы обожают жевать, объедают что ни попало, будь то верёвка или попона, хотя они вовсе не голодны. Они наловчились освобождаться на привалах от привязи и разгуливать по лагерю.

Недаром Нельсон говорит, что Хан-Сахиб не катается по снегу лишь тогда, когда стоит запряжённый на старте перед выходом в путь.

6 ноября. Раннее утро. Вчера как следует отоспались, чему лично я был несказанно рад после тяжёлой работы с собаками в последние дни. Зато сегодня Мы шли за мулами, и это произвело в собаках чудесную перемену. Вчера мы с трудом заставляли их тащить сани даже по довольно хорошей поверхности, сегодня же могли позволить себе почти всё время сидеть на санях^ слезая с них лишь для коротких пробежек. А ведь мы сняли 312 фунтов клади с мулов и нагрузили на собак!

Ночь была замечательной для похода, сейчас светит яркое солнце, и шкура животных, там, где на неё попадает солнце, совсем тёплая. Только что собаки подрались из-за корма, Вайда набросилась на Дика, и сейчас они все взбудоражены, рычат и лают без конца.

Лагерь намного заметнее, чем в прошлом году, так как мулы тёмные, а пони были белые или серые, попоны также коричневые вместо прежних светло-зелёных. В результате лагерь хорошо виден с большого расстояния. Мы регулярно оставляем за собой гурии, так что держаться правильного курса будет нетрудно, во всяком случае, в хорошую погоду.

Сейчас мы находимся в краю высоких заструг. Эребус уже кажется совсем маленьким, но мы ещё различаем необычайно высокие столбы дыма, весь день вырывающиеся из его кратера.

7 ноября. Раннее утро. Нелёгкий день. Когда встали, температура была -9° [-23 °C], ветер стихал, но в течение дня он усилился до 5 баллов и поднялась позёмка. Вышли при плохом освещении, поверхность, обычная для этих мест — твёрдая, с большими застругами, — покрыта тонким слоем выпадавших кристаллов. Из-за этого скольжение, конечно, ухудшилось. Пришлось почти все 12 миль бежать вместе с собаками, и я устал. За ленчем Аткинсону показалось, что он видит палатку вдали справа — даже одна мысль об этом нас потрясла, — но тревога оказалась ложной. Внимательно высматриваем снаряжение, оставленное где-то в этом районе последней возвращающейся партией, но его и след простыл.

Сейчас -14° [-25,5 °C], но на чистом небе ярко светит солнце, в воздухе приятное тепло. Похоже, это обычное явление, что к наступлению ночи, когда солнце опускается низко, небо заволакивают облака, а когда оно поднимается, они словно по волшебству исчезают.

8 ноября. Раннее утро. На последних 12 милях было довольно холодно для этого времени года, во время ленча -23° [-30,5 °C], а сейчас -18° [-28 °C]. Но ветра нет, солнце светит ярко, и мороз не ощущается. В результате кое-кто у нас обморозился, у Нельсона и Хупера, например, распухли лица.

Поверхность по-прежнему припудрена снежком и покрыта кристаллами, но, хотя мы уже отошли от склада Блафф на четыре мили, всё такая же твёрдая, как там. Нам повезло: насколько я помню, прошлым летом в этих местах мы шли уже по мягкой поверхности. Значит, в этом году здесь дули более жестокие ветры, чем в прошлом; если вспомнить, какую зиму мы перенесли, предположение вполне правдоподобно.

Склад Блафф заложили после ленча, добавили в него два ящика галет для собак на обратную дорогу, поставили новый флаг и построили гурий. Примечательно, что сугробы с подветренной стороны гурия, то есть к северо-северо-востоку от него, — совершенно рыхлые, а окружают их твёрдые, даже исключительно твёрдые сугробы. Почему в этом месте снег остался мягким, а тут же рядом — затвердел, объяснить невозможно.

С мулами всё обстоит хорошо. Лала напоили перед едой, и он поел с аппетитом — радостная новость. Некоторые мулы, кажется, страдают снежной слепотой — всем им сейчас надели солнцезащитные очки. Я слышал, что в 4 часа утра Гран выставил термометр и он показал -29° [-34 °C]. Лицо Нельсона — зрелище замечательное: вместо носа распухшая груша, щёки отморожены, там, где оправа очков касалась кожи, следы обморожений. Бедняжка Мэри!

9 ноября. Раннее утро. Прошли ещё 12 миль, счастье наше, что поверхность по-прежнему хорошая, если не в точности, то почти такая же хорошая, как вчера. Впервые я встречаю твёрдую поверхность тут, не более чем в 15 милях от склада

Одной тонны, похоже, здесь дули значительно более сильные ветры. Заструги, имевшие юго-западное направление, сейчас уклоняются к западу. Я полагаю, это результат воздействия чисто местной циркуляции ветров с острова Росса, но вообще-то ветры дуют с Блаффа. Мне представляется, что по Блаффу проходит линия раздела, хотя сильные пурги охватывают весь этот район независимо от локальных участков циркуляции.

Мы в этом могли убедиться во время путешествия по здешним местам прошлой осенью. Да, сейчас нам куда лучше, чем было в прошлом году, когда вокруг бушевала пурга при температуре -33° [-36 °C].

10 ноября. Раннее утро. Прекрасная для похода ночь, но мороз около -20° [-29 °C] и пронзительный ветер, не дающий останавливаться. Мулы идут хорошо, но Лал-Хан сильно исхудал, Абдулла и Хан-Сахиб тоже едят неважно. Их первоначальное довольствие в 11 фунтов овса и жмыха сокращено до 9 фунтов, но они даже их не поедают. Ещё 300 фунтов их груза переложили на собак, и те отлично с ним справляются.

Поверхность восхитительно твёрдая, что удивляет нас. По мнению Райта, снега зимой выпало не больше и не меньше обычного, его слой составляет около полутора футов, то есть примерно столько же, сколько в прошлом году. Мулы обычно увязают не больше чем на два дюйма, но кое-где, особенно в последнее время, проваливаются копытами на пять и даже шесть дюймов. В этом году мы впервые попали на участки с настом, и некоторые из них сегодня поразили своей протяжённостью: днём на двух таких участках шум при оседании наста под нами продолжался несколько секунд. При этом собакам, верно, кажется, что их преследует нечистая сила, и они поднимают страшный лай. Очень интересно наблюдать за тем, как они обнюхивают следы мулов — в них, очевидно, сохраняется какой-то запах. При таких температурах мулы на стоянках непрестанно лягаются. Сегодня утром, пока солнце набирало силу, внезапно возник густой туман. Я думаю, это к хорошей погоде.

11 ноября. Раннее утро. Склад Одной тонны. Вчера вечером Райт определился по широте, установил, что мы находимся в шести милях от склада Одной тонны, сегодня наш одометр показал 5,75 мили — и вот мы здесь. Утром опять морозно, выходить при температуре -7° [-22 °C] и сильном ветре довольно холодно. Продолжаем идти по действительно прекрасной поверхности, сейчас заструги, обращённые вообще-то на юго-запад, отклоняются чаще к югу. Значительные поднятия отсутствуют, пока нет никаких признаков ухудшения поверхности. На ходу любовались замечательно красивыми цветовыми эффектами, создаваемыми облаками: глубокая чернота на западе превращалась вблизи солнца в серые и лимонно-жёлтые полосы, пронизанные вертикальными лучами, а ещё дальше на горизонте — в ослепительное оранжевое сияние.

Сейчас над нами яркое ложное солнце. Когда здесь светит солнце, не бывает двух одинаковых дней. Сам Барьер, конечно, очень монотонен, но зато небо поражает бесконечным многообразием и вряд ли где-нибудь ещё на Земле можно встретить такие замечательные краски.

На подходах к складу я остолбенел от ужаса. Вроде бы никто из нашей партии не вырывался вперёд и не мог поставить лагерь — а передо мной стояла палатка. На самом деле это был сам склад, издалека казавшийся очень тёмным. Каково было бы сознавать, что, действуя иначе, мы могли бы их спасти, хотя я знал, что всё возможное было сделано.

На складе выяснилось, что провиант в контейнере, который мы им здесь оставили, пропитался керосином. Как это могло случиться — загадка, но я думаю, что при резком повышении температуры во время зимней пурги керосин вылился из переполненной жестянки и проник в контейнер.

Впечатление довольно мрачное, радует лишь визит к мулам — вид у них очень здоровый, погонщики веселы. На складе нашли три мешка овса, знай мы — сэкономили бы много веса, но нам это было неизвестно, а теперь мешки ни к чему — корма привезли предостаточно. А вот прессованного сена, к сожалению, нет — животные, отказывающиеся от овса, сено, возможно, стали бы есть.

Гулаб покрылся отвратительной сыпью, но в остальном здоров — убить мула только из-за сыпи при нашей жизни кажется невозможным. К тому же она ему, кажется, не мешает, он по-прежнему доблестно тянет сани, а это главное. Крин сказал, что утром был вынужден целую милю бежать рядом с Рани. А Мэри, по его словам, изобрёл новый способ передвижения, чтобы не мёрзнуть, когда ведёшь Хан-Сахиба: шаг — прыжок назад, шаг — прыжок назад… Пока что у нас нет оснований жаловаться на свою судьбу.

12 ноября. Раннее утро. Ленч, 2.30 утра. Боюсь, наши счётчики шагов неправильно показывают пройденное утром расстояние. Начиная отсюда мы по плану должны делать по возможности 13 миль в день: семь с половиной до ленча и пять с половиной после. По пути мы видели два прошлогодних гурия справа от неё. Поверхность стала мягче, но ещё хуже то, что у Лал-Хана не ладится, если он и после ленча будет отставать, придётся вечером его пристрелить. Мы собирались забить одного из мулов через два перехода от склада Одной тонны, но не думали, что это будет Лал-Хан. Он еле плетётся, в лагерь пришёл одновременно с Хан-Сахибом. Беда, конечно, в том, что он не ест. Погонщики говорят, что после выхода с мыса Хат он ни разу не съел свой дневной рацион, а какая же работа без еды? Сейчас -16° [-27 °C], слабый южный ветер.

Почти полдень. 11–12 миль к югу от склада Одной тонны. Мы нашли их; сказать, что это был ужасный день, значит ничего не сказать, слова бессильны. Палатка стояла приблизительно в полумиле на запад от нашего курса, рядом с занесённым прошлогодним гурием. Она была покрыта снегом и выглядела точь-в-точь как гурий, только сугроб потолще показывал местонахождение отдушины, по ней-то мы и нашли вход.

Снег лежал на палатке слоем в 2–3 фута с наветренной стороны. Рядом торчали две пары лыжных палок, вернее, их верхние половины, и бамбуковый шест — как оказалось, мачта с саней.

Я не стану рассказывать всю их историю. Они пришли сюда 21 марта, а 29-го всё было кончено.

Я также не буду подробно описывать, что мы нашли в этой палатке. Скотт лежал посередине, слева от него, головой ко входу — Билл, справа, ногами ко входу — Бёрди.

Билл умер очень спокойно, со сложенными на груди руками. Бёрди тоже.

Отс умер геройской смертью. Завтра мы попытаемся отыскать его тело. Он был бы доволен — его полк вправе им гордиться.

Они достигли полюса через месяц после Амундсена.

Мы нашли всё — записи, дневники и т. д. Среди вещей несколько фотоплёнок, метеорологический журнал, доведённый до 13 марта, и огромное, учитывая обстоятельства, количество геологических образцов. И они всё сохранили.

Какая сила духа требовалась для того, чтобы в таких условиях продолжать тащить на себе всё, что они добыли ценой своей жизни! Я думаю, они задолго до своей кончины понимали её неизбежность. В головах у Скотта лежал табак и мешочек с чаем.

Аткинсон собрал всех нас и прочёл строки из дневника Скотта о том, как умер Отс. Скотт прямо написал: он хочет, чтобы об этом знали. Последние слова Скотта: «Ради Бога, не оставьте наших близких».

Аткинсон прочитал наставление из Послания к коринфянам. Наверное, никогда заупокойная служба не звучала в более величественном храме и в более впечатляющей обстановке — гробница была на зависть королям. Затем он прочитал ещё несколько молитв. И там, на месте, мы похоронили их в спальных мешках, в которых они лежали, прямо в палатке.

Их труд, конечно, не пропал даром.

Эта сцена до конца жизни не изгладится из моей памяти.

Мы шли с собаками и видели, как Райт один вдруг свернул с курса, а за ним вправо потянулась вся партия с мулами. Он заметил, как ему показалось, гурий, а рядом что-то тёмное — что бы это могло быть? Недоумение переросло в предчувствие беды. Собачьи упряжки подтянулись, все остановились. Райт подошёл: «Это палатка». Как он узнал — не понимаю. Представьте себе обычную снежную пустыню, справа от нас — остатки прошлогоднего гурия, небольшой холмик — и только; лишь вблизи стал заметен трехфутовый бамбуковый шест, одиноко торчащий из снега, а рядом — ещё один холмик, может быть выдававшийся чуть больше. Мы подошли к нему.

Какое-то время мы ещё не понимали до конца, что перед нами, но кто-то приблизился к выступающему вперёд сугробу и разгрёб его. Появился зелёный клапан над отдушиной палатки — и тут уж все поняли: внизу вход.

Двое из нас пролезли в тамбур внешней палатки, затем между бамбуковыми стойками внутренней палатки. Между двумя полотнищами брезента набился снег — не очень много.

Но внутри палатки ничего было не разглядеть — свет заслонял снег. Пришлось его откинуть. И вот тогда обозначились контуры тел. Их было трое. Боуэрс и Уилсон спали в своих мешках. Скотт под конец откинул отвороты спальника. Левую руку он положил на Уилсона, верного друга на протяжении всей жизни. Под головой Скотта, между спальным мешком и полом палатки, — зелёная сумочка, в которой он носил дневник. Внутри лежали коричневые тетради с дневниковыми записями, а рядом на полу несколько писем.

Всюду царил порядок. Палатка, как всегда, была поставлена хорошо, выходом на заструги, стойки воткнуты на правильном расстоянии друг от друга, сама палатка туго натянута в форме корабля. Внутри снега не было. Лежали кружки, обычное походное снаряжение, личные вещи, несколько писем и записи — частного и научного содержания. Рядом со Скоттом стояла лампа, сделанная из консервной банки, с фитилём из финнеско, горела она на остатках метилового спирта. Скотт, думаю, пользовался ею, чтобы иметь возможность писать до самого конца. Я уверен, что он умер последним, а ведь когда-то мне казалось, что он выносливостью уступает иным участникам экспедиции. Мы до сих пор не понимали, какой необычайной силой, и духовной, и физической, обладал этот человек.

Мы разложили снаряжение, записи, бумаги, дневники, одежду, письма, хронометры, финнеско, носки, флаг… Нашли даже книгу, которую я дал Биллу на дорогу, он привёз и её.

Выяснилось, что Амундсен достиг полюса, что они также там побывали, но обе эти новости никого не взволновали. Среди вещей было письмо Амундсена королю Хокону. И множество шутливых записочек, которые мы оставляли им на леднике Бирдмора — нам они были важнее королевских посланий всех владык мира.

Выкопали бамбуковый шест, приведший нас к этому месту, под ним оказались погрузившиеся, на много футов в снег сани, которым он служил мачтой. На санях нашли ещё несколько мелочей — кусок бумаги из ящика с галетами; метеорологический журнал Боуэрса и геологические образцы — 30 фунтов геологических образцов первостепенного значения. Кроме того, под снегом лежали лыжи с палками и упряжь.

Час за часом — так мне казалось — Аткинсон сидел в палатке и читал. Нашедшему надлежало прочитать дневник, а затем доставить его на родину — такова была воля Скотта, записанная на обложке. Аткинсон, однако, сказал, что прочтёт лишь столько, сколько нужно, чтобы понять происшедшее, остальное же доставит домой нераспечатанным. Когда у него составилась достаточно полная картина, он собрал нас и зачитал вслух «Послание обществу» и описание гибели Отса, в соответствии с определённо высказанным пожеланием Скотта.

Мы их не тронули. Мы выдернули бамбуковые стойки палатки, и она сама их накрыла. А сверху мы поставили гурий.

Не знаю, сколько времени мы там провели, но когда всё было кончено и глава из Послания к коринфянам прочитана, наступила полночь каких-то суток. Солнце низко склонялось к полюсу, Барьер почти погрузился в тень. А небо сверкало — по нему неслись пелены ослепительных облаков. Гурий и крест резко выделялись на фоне горящего золота.

Копия записки, положенной у гурия над телами

«12 ноября 1912 года, 79°50′ ю. ш.

Этот крест и гурий воздвигнуты над телами капитана Скотта, кав. орд. Виктории, офицера Королевского флота; доктора Э. А. Уилсона, бакалавра медицины Кембриджского университета, и лейтенанта Г. Р. Боуэрса, офицера Королевского индийского флота — как слабый знак увековечения их успешной и доблестной попытки достигнуть полюса. Они это свершили 17 января 1912 года, после того, как норвежская экспедиция выполнила то же самое. Жестокая непогода и недостаток топлива были причиной их смерти.

Также в память их двух доблестных товарищей, капитана Иннискиллингского драгунского полка Л. Э. Дж. Отса, который пошёл на смерть в пургу приблизительно в восемнадцати милях к югу от этой точки, чтобы спасти своих товарищей; также старшины Эдгара Эванса, умершего у подножия ледника Бирдмора.

Бог дал, Бог и взял, благословенно имя Господне» [276] .

Записка была подписана всеми участниками партии.

Далее опять цитирую мой дневник.

Полночь, 12–13 ноября. Думаю, мы сделали всё возможное, ничего не упустив, чтобы эти великие люди — ибо они великие — лежали в достойной их могиле.

Над ними воздвигли большой гурий, который должен продержаться многие годы. На этом Барьере нельзя сделать ничего вечного, но мы поставили самый прочный опознавательный знак, какой только здесь возможен. В него врыли крест, сделанный из лыж, его с двух сторон подпирают сани в вертикальном положении, также утопленные в снег.

Этот памятник, очень простой, производит сильнейшее впечатление.

На отдельный бамбуковый шест поместили записку, которую я переписал себе в дневник, со всеми нашими подписями.

Мы оставим здесь немного провианта и налегке отправимся на поиски тела Титуса Отса, чтобы захоронить его.

Выйдем приблизительно через час, и не знаю, как остальные, а я буду рад покинуть это печальное место.

Я очень расстроен возникшим вопросом о недостатке горючего. Мы, участники первой возвращающейся партии, отмеряли керосин с невероятной тщательностью, пользуясь для этого измерителем Райта и куском бамбуковой палки. Сначала замеряли глубину керосина в каждом бачке, а затем с помощью измерителя и палки делили его, причём всегда старались взять себе немного меньше причитающейся доли, которая, по письменным инструкциям, полученным мною не от кого-нибудь, а от самого Бёрди, должна была составлять одну треть содержимого каждого склада.

Как могло случиться, что им не хватило горючего, остаётся тайной. И всего в одиннадцати милях от склада Одной тонны и полного изобилия!

Титус показал свою ногу всего за три дня до смерти. Сильно распухшая, она почти каждую ночь снова обмораживалась.

В последний день за ленчем он объявил, что дальше не пойдёт, но остальные решительно возражали против того, чтобы бросить его одного в спальном мешке. Он должен идти! В ту ночь он лёг спать, надеясь больше никогда не проснуться; но он проснулся и спросил их совета. Они снова повторили, что должны идти все вместе. Снаружи бушевала пурга, немного погодя он сказал: «Пойду, пройдусь. Может, не сразу вернусь». Они искали его, но так и не нашли.

С широты 80°30′ и до последнего лагеря они шли, прилагая нечеловеческие усилия. На стоянке Биллу стало совсем плохо, лагерь ставил Хозяин с Бёрди.

А потом, в одиннадцати милях от изобилия, их девять дней осаждала пурга — это был конец.

Палатку они поставили на славу, лыжные палки торчали из снега, но сами лыжи занесло.

Палатку мы нашли в отличном состоянии — только под некоторыми стойками кое-где прохудился брезент.

Когда керосин вышел, они пытались обогреваться спиртовкой. На 88° широты или около того преобладали температуры от -20° [-29 °C] до -30° [-34 °C]. Широта 82°, что на 10 тысяч футов ниже, встретила их устойчивой ночной температурой -47° [-44 °C], а дневной -30° [-34 °C].

В чём причина — непонятно.

У Билла и Бёрди стало худо с ногами, у Хозяина тоже — но позднее.

Всё это ужасно, и я не без страха ложусь спать.

13 ноября. Раннее утро. Прошли немного меньше семи миль при очень холодном сыром ветре, бьющем всё время в лицо.

Большую часть провианта оставили на стоянке, на обратном пути заберём. Завтра собираемся сделать ещё 13 миль, если не найдём тело Отса, повернём назад, заберём провиант, доставим его на мыс Хат и там подумаем, нельзя ли предпринять поход на запад, вдоль побережья.

Надеемся довести до мыса Хат двух мулов. По возможности постараемся связаться с мысом Эванс.

В этой тяжелейшей обстановке Аткинсон проявил себя замечательно.

14 ноября. Раннее утро. Отвратительный переход. После супа некоторое время выжидали, пока мулы уйдут как следует вперёд. Наконец выступили при холодном сыром тумане и сильном встречном ветре. То и дело кто=нибудь обмораживался.

Поверхность все 13 миль очень плохая. Ходить по крахмалу было бы не труднее. Температура во время ленча -14,7° [-26 °C].

После него снова ветер в лицо со снегом, освещение скудное. Партия с мулами впереди на поверку оказалась старой защитной стенкой для лошадей в 26 милях от склада Одной тонны. Здесь в гурии ниша, а в ней — мешок Отса.

Внутри него теодолит и финнеско с носками. Один из финнеско спереди разрезан, словно бы ботинок для шнурков, наверное, чтобы надевать на больную ногу. Нашли мешок в 15 милях от последнего лагеря, они, вероятно, мили три-четыре везли его на тот случай, если найдут Отса ещё живым. В полумиле от нашей последней стоянки попали в огромную хорошо выраженную ложбину, от четверти до трети мили в поперечнике. Защитные стенки для лошадей за нашей спиной тут же пропали из виду и появились, лишь когда мы поднялись на противоположную сторону. Эта ложбина, наверное, там не одна, но она самая большая. Никаких следов тела Отса не обнаружили.

С полчаса назад поднялась метель, сейчас не видно ни зги, но ветер не очень сильный. Мулы, которые шли хорошо для такой поверхности, отказываются от еды, может быть именно из-за пурги.

Утром Дмитрий разглядел гурий с крестом на расстоянии более чем восьми миль, при хорошем освещении он будет виден ещё дальше.

15 ноября. Раннее утро. Мы построили гурий для обозначения места, вблизи которого Отс ушёл на смерть, и водрузили на него крест. К нему прикрепили следующую надпись:

«Вблизи этого места умер чрезвычайно доблестный джентльмен, капитан Иннискиллингского драгунского полка Л. Э. Дж. Отс. В марте 1912 года, возвращаясь с полюса, он добровольно пошёл на смерть в пургу, делая попытку спасти своих товарищей, застигнутых бедой. Эта записка оставлена спасательной экспедицией 1912 года» [277] .

Подписали её Аткинсон и я.

На обратном пути мы ещё долго видели гурий, несмотря на неверный свет.

По первоначальному плану, разработанному перед выходом с мыса Эванс, намечалось, что если мы найдём партию в таком месте, откуда сможем отклониться на восток и таким образов избежать заструг и трещин, образуемых ледником

Бирдмора, то произведём съёмку местности к югу от этого ледника. Ибо, по мысли Скотта, этим предстояло заниматься санным экспедициям 1912 года. Но при таком повороте событий вряд ли можно сомневаться в том, что мы поступили правильно, решив не теряя времени отправиться в западную часть залива Мак-Мёрдо и попытаться достичь Убежища Эванс, чтобы помочь партии Кемпбелла.

Мешок Отса с теодолитом взяли с собой.

Вчера весь день свирепствовала пурга, но когда ночью выступили, небо расчистилось, мела только позёмка. Затем снова всё небо затянуло, за исключением клочка над сушей, который все ночи оставался чистым среди повсеместного ненастья.

В прошлом году мы наблюдали такое же явление. Сейчас стихший было ветер окреп, идёт снег. Из пяти последних дней четыре двигались при метели.

16 ноября. Раннее утро. Когда мы с собаками уже были готовы выйти в путь, поднялась сильная пурга. Между тем мулы уже были в дороге, они стартовали немного раньше, при ясной погоде. Пришлось задержаться до 4 часов утра; шли по оставленным мулами следам. Очень тепло, под ногами рыхлый снег, но скольжение приличное. Около гурия с крестом нагнали партию с мулами, она ориентировалась отчасти по старым колеям от саней.

Пытаюсь зарисовать могилу. Мне кажется, нет на свете другого памятника, даже из числа самых красивых, который настолько соответствовал бы своему назначению. Он производит сильнейшее впечатление.

17 ноября. Раннее утро. По-моему, мы тут все близки к безумию — обстановка, во всяком случае, весьма сложная.

Последнее предложение — попытаться достигнуть Убежища Эванс через плато, перевалив с этой целью через вершину ледника. Затея, пожалуй, бессмысленная. Если даже люди одолеют ледник, то попадут в Убежище одновременно с кораблём, и тогда все их старания будут напрасны. Если же они придут в Убежище, а корабль — нет, то появится ещё одна пропавшая без вести партия. Им придётся выжидать прихода корабля до 15–20 февраля, а после этого уже нельзя будет возвращаться через плато. Даже если члены нашей партии смогут, то людям Кемпбелла это безусловно не под силу.

Вчера стояла чуть ли не гнетущая жара — впрочем, я дал себе слово никогда не жаловаться на жару. Сейчас заметно просветлело, и мы без труда находим гурии, но поверхность мягкая, зыбкая, идём медленно. Везём с собой снаряжение южной партии. Десятифутовые сани, которые они взяли у подножия ледника, мы бросили.

18 ноября. Раннее утро. Слава Богу — от идеи маршрута через плато отказались.

Снова шли в туманную снежную погоду. Не будь у нас впереди лыжников, мы бы не удержались на правильном курсе, но Райт уверенно направляет нас, проверяя верность взятого направления по сзади идущему, пока что находим все гурии.

Утром миновали защитную стенку для лошадей, поставленную 10 ноября. Она уже засыпана снегом и еле-еле заметна со стороны. Янк только что подрался с Кусаем, который не давал ему добраться до мяса на санях. Мулы увязают глубоко в снег, идут очень медленно. Пайари жуёт после еды чаинки; Рани и Абдулла грызут на остановках одну верёвку; со вчерашней стоянки они изжевали большую часть своей упряжи.

Эти животные едят всё, что угодно, кроме полагающегося им корма — до него иные из них вовсе не дотрагиваются.

Вторая часть сегодняшнего перехода прошла в лучших условиях, мы сделали свои 13 миль, но продвигаемся очень плохо. Сейчас, как обычно, идёт сильный снег. Янк, этот сомнительный труженик, только что перегрыз постромки и вырвался на волю — третий раз после обеда. На этот раз я пошёл к защитной стенке ловить его.

Вечером впервые за всё время похлёбку заправили луком — она стала намного вкуснее. Кроме того, полакомились сгущённым молоком «Нестле» из склада Одной тонны, глаза бы мои его не видели — я имею в виду склад. У Пири, который включил молоко в свой полярный рацион, явно губа не дура: сладкое в путешествиях необходимо, но, боюсь, это слишком тяжёлая пища. Мы ели сгущёнку при довольно высокой температуре, при -14° [-25,5 °C], и она пошла хорошо, но не знаю, как бы с ней справился наш организм в большой мороз.

19 ноября. Раннее утро. Сделали сегодня свои 13 миль и вышли на местность со значительно лучшим скольжением.

По сравнению с тем, что видели здесь мы и другие экспедиции в прошлые годы, последняя зима была во всех отношениях исключительной. В этих местах ведь побывало много партий, но ни одна не наблюдала поверхности, столь чисто выметенной ветрами, по которой порой слишком скользко ходить. Не знаю, какие температуры застала в апреле экспедиция «Дисковери», но в прошлом апреле здесь было намного холоднее, чем в позапрошлом. И ветры бушевали небывалой силы.

Вчера днём дул сильный ветер, со снегом, сейчас тоже метёт, как обычно. За последние девять дней выдался лишь один бесснежный день, тот самый, когда мы нашли палатку, остальное время метелило, или беспрестанно или с перерывами.

Ветер с юга нам не страшен, мы идём на север, но будь у нас иной маршрут — хлебнули бы горя.

20 ноября. Раннее утро. Впечатление такое, будто мы сегодня описывали круги в пространстве. Райт уверенно ведёт нас вперёд, полагаясь на указания сзади идущего, который по его просьбе ориентируется на какую-нибудь точку. Так мы находим все гурии. А сегодня партия с мулами расположилась на ленч около двух гуриев, не подозревая об этом до тех пор, пока на одном из них не задержался улетевший кусок бумаги.

Нам в помощь партия оставила на этом месте флаг, и его мы нашли и забрали, но вот гуриев так и не видели. Температура сейчас -22° [-30 °C], пуржит вовсю. Пурга подняла рыхлый снег, в отсутствие сильного ветра лежавший спокойно и делавший поверхность очень мягкой. Ветер и снег, преследующие нас сейчас уже девять дней из десяти походных, придают нашим переходам беспредельную унылость: ничего не видно, находить следы или сориентироваться на местности чрезвычайно трудно. Счастье наше, что мы всё же идём так, как идём.

О мулах. — Даже самый горячий сторонник мулов не посмел бы утверждать, что они принесли нам большую пользу. Спрашивается, могли ли они вообще её принести? Против них было только одно обстоятельство, но первостепенной важности: на Барьере они ни за что не хотели есть. С момента выхода из дому и до возвращения (тех из бедолаг, что возвратились), то есть целых 30 дней, они изводили себя голодом, а при этом были вынуждены везти тяжёлые грузы.

Если бы мулы ели, то могли бы быть очень полезны. Они идут быстрее, чем пони, и, за одним исключением, более покладисты. Если бы и пони и мулы нормально ели, трудно сказать, от кого тогда было бы больше проку — от хорошего мула или от хорошего пони. Наши мулы были первоклассными, их специально тренировали и экипировали по заданию правительства Индии. И тем не менее, 13 ноября, через две недели после старта, Райт записал в дневнике:

«Мулы — плохая замена пони. Сдаётся мне, не многие из них увидят снова мыс Хат. Если дальше поверхность будет такой же скверной, как в прошлом году, вряд ли они далеко уйдут».

Упорно отказываясь от овса, прессованного сена и жмыха, мулы с удовольствием пожирали всё, что попадало им на глаза.

Если бы нам удалось создать некий вариант диетического питания для мулов, они, по-моему, без остановки домчали бы нас до ледника Бирдмора. Но из этой диеты мы могли им предложить только синнеграсс, листья чая, табачный пепел и верёвки — все эти яства мулы уничтожали с большим аппетитом.

Но где их взять в нужных количествах? Втайне мулы охотно поедали собачьи галеты, но как только поняли, что те включены в обязательный рацион, снова объявили голодовку. Зато на стоянках Рани и Пайари, стоя около гурия, торжественно жевали с двух концов одну и ту же верёвку. Впереди мулов всегда шагал Абдулла, верно следуя лыжной колее, прокладываемой Райтом, и, если вперёд вырывался другой лыжник, а Райт сворачивал в сторону, сворачивал и Абдулла. Райт прибегал к этому манёвру, когда хотел взглянуть на показания одометра, прикреплённого к саням. Что же касается Бегума, то достаточно привести запись из дневника Райта:

«Повалил Бегума на снег, чтобы заставить его сойти с мягкого участка».

В общем мулы не смогли адаптироваться к здешним условиям, а следовательно, пока надо признать их непригодными для работы в Антарктике. Ведь и из наших пони дольше продержались, безусловно, те, кто успел адаптироваться, как, например, Нобби и Джимми Пигг — до участия в полюсной партии они оба ходили в упряжке по Барьеру.

21 ноября. Раннее утро. Наконец, распогодилось, в первую половину перехода пурга ушла на восток. Поверхность прескверная, мулы шли с трудом. В прошлом году в это время многих пони было не удержать на старте. Мулы же готовы хоть вечность стоять на одном месте. Боюсь, не все они возвратятся на мыс Хат.

Пройдя две с половиной мили после ленча, то есть всего от склада Одной тонны чуть более 40 миль, мы повернули на восток и нашли снаряжение, оставленное второй возвращающейся партией из-за болезни Эванса. Мне казалось, что среди вещей должен быть его теодолит, но сколько ни рыли — мы его не нашли. Лыжи, занесённые снизу на шесть дюймов, стояли на месте, воткнутые в снег. Снаряжение состояло преимущественно из ящика с оставленной одеждой и лыж. Мы забрали фотоплёнку, отснятую Бёрди на плато, и три геологических образца — глубинных пород, как я полагаю. Больше ничего важного там не было.

Мы теперь живём на рационе N — это приблизительно 40 унций пищи. При теперешней небольшой нагрузке и сравнительно высокой температуре — выступили, например, при -23° [-30,5 °C], а сейчас -17° [-27 °C] — никто столько не съедает. Но если бы нам пришлось самим тащить сани — а рацион именно на это рассчитан, — то он был бы очень кстати и все были бы сыты.

22 ноября. Раннее утро. Лучших условий для похода, чем были сегодня ночью, не бывает. Вчера в 4 часа пополудни в термометре на солнце спирт поднялся до +30° [-1 °C].

В палатке чуть ли не жарко. Гурии видны отчётливо — в такую погоду ориентироваться легче лёгкого. К сожалению, они уже начинают подтаивать и разрушаться. Укрытия для пони сровнялись со снежными наносами, превратившись в большие прочные сугробы с крутым склоном на наветренной стороне и пологим на подветренной.

Собаки оголодали — они норовят добраться до мулов, те спасаются бегством, мы в выигрыше — сани идут быстрее. Собаки бежали очень быстро, на каком-то участке даже слишком быстро, так что одни налетели на других, получилась куча мала.

Белый Глаз оказался под санями, остальные свились в плотный клубок, готовые вот-вот вцепиться друг другу в глотку.

Как пёс, шедший в передней паре, оказался под санями — загадка…

Среди вещей полюсной партии есть письмо Амундсена королю Норвегии. Норвежцы рассчитывали на то, что Скотт заберёт его. Оно завёрнуто в кусок тонкого брезента с тёмной полоской. Ткань грубее, толще, я бы сказал, тяжелее, чем наш брезент фирмы «Мандельберг».

23 ноября. Раннее утро. Сегодня утром должны были дойти до склада Дмитрия, но когда выступили со стоянки, лежал туман: партия с мулами, пройдя нужное расстояние, стала лагерем. Вскоре к нам подошёл на лыжах Райт и сказал:

«Если мы пропустили склад, то он должен быть там», — ткнул в пространство пальцем, и мы действительно увидели склад на расстоянии не более чем 200 ярдов. Завтра мы, партия с собаками, побежим вперёд, чтобы не терять времени, и, если лёд на море ещё держится, Аткинсон перейдёт по нему на мыс Эванс.

24 ноября. Раннее утро. Рыхлый снег, в котором вязнут ноги, и ломкий наст вконец извели нас. Сделали 17–18 миль.

Трещин не заметили, всё время отмечали свой путь гуриями, даже поставили два флага — так что партия с мулами не заблудится. За мулами собаки шли хорошо, но когда мы с ними вырвались вперёд, они, похоже, пали духом. Наверное, устали от Барьера; показавшийся вдали гурий их теперь не волнует — они знают, это лишь знак, вовсе не означающий привал. Вид у них здоровый, сытый, они в хорошей форме. По-моему, при большом количестве собак, если всё идёт нормально, хорошо бы менять упряжки местами, помещая вперёд то одну, то другую, дух соперничества заставит их идти резвее. Впрочем, наших собак, наверное, уже ничем не проймёшь. Но они и без того сделали больше, чем все их сородичи, вошедшие в историю.

На горизонте появились и постепенно увеличиваются горы.

Никогда прежде я не видел таких ярких контрастов между чёрными скалами и белым снегом. Остров Уайт накрыт длинными грядами тёмных кучевых облаков, над которыми в синем небе высятся белые пики хребта Ройял-Сосайети. Тёмно-серый Барьер выглядит очень красивым. А сейчас впереди холм Обсервейшн и скала Касл. Вряд ли ещё когда-нибудь увижу я это зрелище, но в моей памяти оно навсегда останется воспоминанием о возвращении домой после длительных и тяжёлых странствий. Немного жаль даже, что я расстаюсь с этим пейзажем навсегда, хотя, казалось бы, чего жалеть — я налюбовался им вдоволь.

25 ноября. Раннее утро. Прошли с гружёными санями 24 мили и были вознаграждены самыми радостными новостями: партия Кемпбелла в полном составе пришла на мыс Эванс.

Все здоровы. Они выступили из Убежища Эванс 30 сентября, здесь появились 6 ноября. Какое счастье, теперь всё изменилось к лучшему! Это первое хорошее известие с февраля минувшего года — кажется, с тех пор прошла вечность. Мы надеемся как можно скорее перейти морской лёд и выслушать историю их похождений.

26 ноября. Раннее утро. Вчера вечером около 6.45 покинули мыс Хат, к девяти пришли на мыс Эванс и до двух часов утра сидели и разговаривали.

Все члены северной партии выглядят хорошо, не измождены, веселы, с юмором рассказывают о пережитых волнениях и невзгодах.

Я не могу изложить историю их злоключений во всех деталях. Когда наш корабль боролся с паком, пытаясь пробиться к ним, в заливе Терра-Нова при обзоре с высоты 200 футов до самого горизонта простиралась открытая вода. Они решили, что судно потерпело кораблекрушение или забрало всех остальных с берега, а после этого было отнесено на север теми страшными штормами, которые один за другим пронеслись над ними, и не могло уже вернуться назад. О том, чтобы до наступления зимы предпринять по берегу лыжный переход, они серьёзно и не думали. Тогда они начали готовиться к зиме, прежде всего вырубили себе жильё в большом снежном надуве, находившемся в миле от места их высадки. В нём они обосновались и обогревались так хорошо, что в августе разрушили одну из трёх дверей, построенных из галетных ящиков и мешков.

Печкой им служило днище от жестянки для керосина, топливом — тюленьи кости, облитые и пропитанные ворванью.

По словам Кемпбелла, печь давала не меньше жара, чем примус. Конечно, все они были грязные. Наибольшей опасностью для них были дизентерия и птомаиновое отравление.

Весьма занимательны их рассказы о зимовке: о том, как забивали кляп в дымоход, или «о спорте в Антарктике»; о лекциях; о том, как грязны они были; об имевшихся книгах числом Четыре, включая «Дэвида Копперфильда»; о том, как ураган унёс бамбуковые стойки одной из палаток, её обитателям пришлось ночью ползком пробираться по льду в пещеру и спать вдвоём в одном спальном мешке, хорошо ещё, что имелась запасная палатка; как испортилась запасённая тюленина, они сели на половинный паёк, голодали, думали уже, что зимой пропадут, но тут удалось убить двух тюленей; о рыбе, извлечённой из желудка тюленя, — «лучшей нашей еде», о ворвани, которую употребляли в пищу.

Они зарылись так глубоко в снег, что мороз был им нипочём. Всё время дули сильные западо-юго-западные ветры, с плато срывались холодные вихри, но в пещере их завывания почти не были слышны. Иногда выдавалось всего по галете в день на каждого, а сахар только по воскресеньям и т. д.

Итак, на этом направлении всё обошлось благополучно, и мы поступили правильно, совершив поход на юг, по крайней мере мы получили все записи. Всё же, по-моему, лучше хоть какие-то, чем никаких.

Вечер. Фотографии полюсной партии на Полюсе и норвежского гурия (палатка норвежцев, столб и два флага), заснятые нашими, очень хорошие. Одна плёнка не использована, на другой — два этих снимка, сделанных аппаратом Бёрди. Выглядят все здоровыми, весёлыми, одежда не обледенела. Погода, похоже, стояла безветренная — поверхность выглядит довольно рыхлой.

Аткинсон и Кемпбелл с одной собачьей упряжкой отправились на мыс Хат, затем мы все соберёмся здесь. До мыса Хат пока ещё можно пройти по прочному льду, но вокруг, сколько хватает глаз, открытая вода.

Вот уже три дня упорно дует южный ветер. Сегодня мулы должны прийти на мыс Хат.

Это самый счастливый день почти за год, можно сказать, даже единственный счастливый день.

 

Дон Жуан. Тот, кого мы именуем Человеком, и кто в личных своих делах труслив как заяц, — становится героем, когда борется за идею. Как гражданин он может быть жалок, как фанатик — опасен. Поработить его можно, только если он достаточно слаб духом, чтобы внять увещеваниям рассудка. Уверяю вас, господа: стоит лишь поманить человека тем, что сейчас он называет служением святому делу — и что потом будет называться множеством других имён, — и вы увидите, что он даже не задумывается о тех последствиях, которые для него лично могут оказаться плачевными…

Б. Шоу. Человек и сверхчеловек

Дон Жуан.

Все идеи, за которые станут умирать люди, будут всесветного значения. Когда испанец поймёт наконец, что он ничем не лучше сарацина, а его порок ничем не лучше Магомета, он восстанет, вдохновлённый всеобъемлющей идеей, перегородит баррикадой грязную трущобу, где проходила его полуголодная жизнь, и умрёт на ней за всеобщее равенство и свободу.

Статуя. Чушь!

Дон Жуан. То, что вы называете чушью, — единственное, ради чего человек отваживается на смерть. Впоследствии, правда, и идея свободы покажется ему недостаточно всеобъемлющей; люди станут умирать ради совершенствования человека, в жертву которому они с радостью принесут свою свободу [278]

 

5. НА ПОЛЮСЕ И НА ПУТИ ОБРАТНО

Полюсная партия

Скотт; Уилсон; Боуэрс; Отс; старшина Эванс

Склады

Одной тонны (79°29′); Верхний барьерный или гора Хупер (80°32′); Средний барьерный (81°35′); Нижний барьерный (82°47′); Осколки (севернее Ворот); Нижний ледниковый (южнее Ворот); Средний ледниковый (Клаудмейкер); Верхний ледниковый (гора Дарвин); Трёх градусов (86°56′); Полутора градусов (88°29′); Последний (89°32′)

Из экспедиции «Дисковери» Скотт вынес мнение, что молодые люди играют важную роль в полярных исследованиях; и тем не менее пятёрку, которая с широты 87°32′ пошла дальше на юг, составляли исключительно люди зрелого возраста, причём выбраны они были из большой группы в основном молодых людей. Четверо из них привыкли брать на себя ответственность и вести за собой других. Четверо из них имели за плечами богатый опыт санных экспедиций, притерпелись к низким температурам. Ни один не спасовал бы перед опасностью, не впал бы в панику ни при каких обстоятельствах, не был подвержен изнурительным нервным срывам. Скотт и Уилсон были самыми возбудимыми из всей партии. По-моему, волнения, посещавшие Скотта, не столько давали выход его энергии, сколько помогали превозмочь однообразие духовной жизни. Скотту было 43 года, Уилсону — 39, Эвансу — 37, Отсу — 32, Боуэрсу — 28. Для своего возраста Боуэрс был на редкость зрелым человеком.

Партия из пяти человек, конечно, лучше справится с положением, если один из её членов выйдет из строя, но вряд ли у неё есть ещё какие-нибудь преимущества, и, взяв в поход на полюс лишнего человека, Скотт много терял и ничего не выигрывал. Этот поступок говорит, с моей точки зрения, о том, что в то время он считал своё положение очень устойчивым.

Ему хотелось взять с собой как можно больше людей. Он, казалось, стремится к тому, чтобы в полюсной экспедиции были представлены и армия, и флот. Так или иначе, он взял пять человек, причём решение относительно пятого принял в самый последний момент, добавив тем самым ещё одно звено к цепи.

И он был доволен своим решением. Через четыре дня после ухода последней возвращающейся партии, лёжа во время пурги в тепле спального мешка, хотя температура в полдень была -20° [-30 °C], он написал длинный панегирик, в котором очень высоко отозвался о своих товарищах, и заключил его словами:

«Таким образом, лучшего подбора людей не придумать» [279] .

Старшину Эванса он называет работником-богатырём, одарённым «поистине замечательной головой»! Ни слова о том, что партия мёрзнет, хотя они уже достигли наибольшей высоты своего маршрута. Еда удовлетворяет их полностью. Пока нет ни тени беспокойства. Только у Эванса на руке неприятный порез!

В том, что партия разрослась до пяти человек, было больше недостатков, чем можно предположить с первого взгляда.

Запас провианта на четверых был рассчитан на пять с половиной недель. Пятерым его могло хватить только на четыре недели. Возникали и бытовые неудобства, ибо, повторяю, всё было рассчитано на четверых, палатка, например, в которой из-за внутренней палатки делалось ещё меньше места.

Когда спальные мешки расстилали на ночь, у двоих крайних они не помещались на полу и те частично спали на снегу; их мешки соприкасались с внутренней палаткой и впитывали влагу от оседавшего на ней инея.

Но что вывело бы из состояния равновесия любого, кроме Боуэрса, так это то, что на пятерых у них было только четыре пары лыж. Брести пешком по рыхлому снегу рядом с четырьмя лыжниками, идущими ритмичным шагом, наверное, не только трудно, но и мучительно. А у Бёрди такие короткие ноги!

И нет для него равномерного темпа движения на лыжах, который помогает другим отвлечься от походной рутины. Когда Скотт за четыре дня до проведённой им реорганизации велел вспомогательной партии оставить её лыжи, он ещё и не помышлял о том, чтобы взять к полюсу пятерых.

«Хотел бы я быть среди них! — писал Уилсон, имея в виду тех, кто будет избран для похода через ледяной купол к полюсу. — Тогда в будущем году примерно в это время я буду на полюсе или поблизости от него. Но кроме меня есть столько молодых людей в самом расцвете лет и сил, что сделать окончательный выбор будет чрезвычайно трудно». «Я хотел бы, когда мы придём к полюсу, ощущать в своей руке руку Билла», — сказал Скотт.

И Уилсон был среди них и вёл дневник. Это дневник художника, любующегося горами и облаками, учёного, наблюдающего, льды и скалы, врача, а главное — человека с проницательным умом. Нетрудно догадаться, что в таком путешествии его привлекала прежде всего возможность познания.

Его записи — сдержанное, по преимуществу очень простое изложение фактов. Редко встречаются какие-либо комментарии, но именно поэтому те, что есть, приобретают особый вес. Вот записи за те дни, о которых сейчас идёт речь:

« 24 декабря. Перспективы отличные, от дневного перехода получил удовольствие».

«Сегодня первый день Рождества, по-настоящему хороший и радостный; сделали очень большой переход».

« 1 января 1912 года. По ошибке спали сегодня ночью только шесть часов, но я спал не просыпаясь, проснулся в той же позе, в какой заснул, за шесть часов даже не шевельнулся».

« 2 января. Сегодня, к нашему удивлению, видели летающего над нами поморника, явно голодного, но не ослабевшего. В его испражнениях обнаружили одну слизь — и ничего больше. Он появился во второй половине дня и через полчаса исчез».

И, наконец, запись от 3 января:

«Вчера вечером Скотт рассказал о своих планах достижения Южного полюса. Пойдут Скотт, Отс, Боуэрс, квартирмейстер Эванс и я. Тэдди Эванс с Крином и Лэшли завтра повёрнут отсюда обратно. Сегодня Скотт закончил своё недельное дежурство по кухне, с завтрашнего дня начинается моё».

И это всё.

Боуэрс на следующий день записал в дневнике:

«На прощание я завтракал в палатке с Тэдди Эвансом, Крином и Лэшли. Спал накануне очень мало, поэтому боялся сегодняшнего перехода. Мы отдали возвращающейся партии различные наши заметки, письма и послания и отправились в путь.

Тэдди и его спутники прокричали нам троекратное приветствие, причём Крин чуть ли не плакал. Сани у них лёгкие как пёрышко, они, наверное, легко пройдут весь путь [280] . Мы без труда везём свой груз, до ленча сделали 6,3 мили, а к 7.15 вечера прошли в общей сложности 12,5 мили. Идём девять часов в день. При тяжело нагружённых санях это трудно, особенно же утомительно для меня, так как у меня нет лыж.

Сегодня на плато впервые дует северный ветер, к концу маршрута слой снежных кристаллов придаёт поверхности сходство с песчаным пляжем. Сани тяжёлые, словно из свинца.

Вечером ветер улёгся и, хотя температура -16° [-27 °C], достаточно низкая, было определённо приятно стоять около палатки и греться под лучами солнца. Это был первый после выхода на вершину спокойный вечер. Носки и прочие влажные вещи, вывешенные на ночь для просушки, немедленно покрылись длинными пушистыми кристаллами — точь-в-точь перья. Носки, рукавицы, финнеско за ночь прекрасно высыхают. С ними нет хлопот теперь по сравнению с весенними и зимними путешествиями. На те полтора часа, что длится ленч, я стараюсь раскладывать спальный мешок на солнце, чтобы из него выходила сырость, образуемая дыханием и испарениями тела» [281] .

Изобилие солнца, плохое скольжение, переливающиеся облака… ужаснейшие заструги, покрытые, словно можжевельником, пучками кристаллов… вокруг сверкающий лёд… небритые лица, заиндевелые усы… день за днём работа до седьмого пота, а руки в петлях лыжных палок порой холодные как лёд… лёгкие перистые облака, несущиеся куда-то рядами тонких обрывков… тучи на горизонте, разгоняемые ветром…

Таковы впечатления от первых десяти дней похода полюсной партии, рассыпанные тут и там по страницам дневника Уилсона. В целом, мне кажется, он доволен.

Вы сами прочтёте дневники Скотта и составите своё собственное суждение, но, по-моему, после ухода последней возвращающейся партии с его души спал камень. Дело зашло уже так далеко, что теперь всё зависело только от них самих.

Все эти бесконечные расчёты с огромной массой цифр, весов, средних данных, все эти годы подготовки, месяцы волнений — ничто не пропало даром. Они продвигаются по расписанию, имея вдоволь пищи, может быть даже больше, чем требуется, чтобы достигнуть полюса и пройти плато на полном рационе.

И то, что причиняло столько беспокойства — ненадёжные моторы, пони-страдальцы, ледник — всё осталось позади.

Мысленным взором я вижу, как они деловито работают, без суеты и лишних разговоров; каждый знает свои обязанности: вот они натягивают палатку; вот, поставив лагерь, садятся кружком на спальник в ожидании готовящейся пищи; вот греют руки на горячих кружках; откладывают по галете — на ночь, если проснутся; вот аккуратно пакуют сани; идут размашистым быстрым шагом — мы часто видели их идущими таким образом, очень хорошо это у них получалось.

И погода не такая уж скверная.

«Солнце так греет, что, несмотря на низкую температуру, мы с удовольствием замешкались на открытом воздухе. Забавно тут стоять и вспоминать все ужасы, которые нам предсказывали: будто снег на солнце тает на лыжах и пр., и пр. Теперь мы подвигаемся по очень плоскому, но слегка отлогому плато. Заструги разбросаны всё более и более беспорядочно. Направление их большей частью с юго-востока. Что-то ожидает нас дальше? Теперь пока всё как будто идёт необыкновенно гладко… Мы очень мало ощущаем холод. Самое лучшее в нашем положении — это осушающая сила солнца… Пищи вполне достаточно. Какое счастье, что мы напали на такую удачную комбинацию рационов. Продовольственная часть у нас в самом деле безукоризненна… В спальных мешках и в нашей двойной палатке уютно и тепло» [282] .

Затем что-то произошло.

Когда Скотт писал эти строки, путешественники достигли вершины плато и начали плавно спускаться. Большой интерес представляет список скорректированных высот, приведённый Симпсоном в метеорологическом отчёте: мыс Эванс 0, лагерь Осколки 170, Верхний ледниковый склад 7151, склад Трёх градусов 9392, склад Полутора градусов — 9862, Южный полюс — 9072 фута над уровнем моря.

Что именно случилось — не совсем ясно, бесспорно лишь, что путь стал очень плохой, партия начала мёрзнуть, а вскоре Эванс, в частности, начал терять силы. Самые большие неприятности доставляла плохая поверхность. Я попытаюсь объяснить, почему в этом краю, где, напоминаю, ещё не ступала нога человека, не могло быть хорошего скольжения.

Скотт заложил склад Полутора градусов (то есть находящийся в 1,5°, или в 90 милях от полюса) 10 января. В этот день он и его спутники начали спускаться, прежде же в течение нескольких дней двигались по довольно плоскому плато.

В их дневниках мелькает слово «кристаллы»: кристаллы выпадают из воздуха, кристаллы образуют наросты на застругах, свободные кристаллы лежат на снегу. Кристаллы, мелкие как песчинки, нагреваясь на солнце, невероятно портят дорогу; в облачную погоду тащить по ним сани намного легче.

Но облака появляются и исчезают без какой-либо видимой причины. Ветер же обычно дует им в лицо.

Райт утверждает, что некоторые данные наблюдений могут помочь понять природу этих кристаллов. При наличии ледяных кристаллов в воздухе возникает гало, а явление гало как раз и зафиксировано при прохождении участка от подножия ледника Бирдмора до полюса и обратно, то есть там, где местность понижается. Боуэрс упоминает, что кристаллы наблюдались не во всех направлениях, значит, воздух не всегда поднимался, кое-где он опускался, а следовательно, не выделял влагу. На пути к полюсу, несомненно, встречались разной формы поверхности, возможно, снег лежал волнами. Боуэрс пишет о крупной волнистости в 30 милях перед полюсом, могли быть и другие неровности, не заметные для глаза.

Общеизвестно, что чем выше от земли, тем меньше атмосферное давление — даже о достигнутой высоте можно судить по показаниям барометра. На последнем участке пути перед самым полюсом воздух поднимался, поскольку ветер дул с юга, а, как мы видели выше, поверхность плато около полюса понижается. Гонимый южным ветром воздух по склону поднимался вверх. При этом он расширялся, так как с высотой давление падает. Воздух, расширяющийся без воздействия внешнего нагревания, как, например, в теплонепроницаемом сосуде, испытывает адиабатическое расширение. В таких случаях воздух сначала насыщается влагой, а затем она выпадает.

Такие примерно условия сложились на плато, где воздух, поднимаясь, расширялся, но получал мало тепла извне, или не получал вовсе. Следовательно, он выделял влагу в виде кристаллов.

Резкое изменение форм поверхности (однажды, например, они оставили лыжи, так как попали в район сплошных заструг, — но местность снова выровнялась, поверхность стала мягче, и им пришлось возвращаться за ними) заставило Скотта предположить, что прибрежные горы недалеко; теперь мы знаем, что до них действительно всего лишь 130 миль.

В это же время Скотт высказал опасение, что партия хуже тащит сани, но тут они попадают на участок с хорошим скольжением, и сани снова идут как по маслу. В ночь на 12 января, через восемь дней после прощания с последней возвращающейся партией, он пишет:

«В ночном лагере сегодня все перезябли. Мы думали, что нагрянул большой мороз, но, к удивлению, температура оказалась выше вчерашней, при которой мы грелись на солнце. Непонятно, почему было так холодно.

Может быть, от чрезмерной усталости или от большой степени влажности воздуха. Удивительный человек Боуэрс!

Невзирая на все мои убеждения, он настоял на своём — делал наблюдения после того, как мы устроились на ночь. И это пройдя весь день по мягкому снегу на собственных ногах, тогда как нам на лыжах было сравнительно легко» [284] .

14 января Уилсон записал:

«Очень холодный пасмурный серый день, с упорным юго-юго-восточным ветром, который всем нам сильно досаждает, хотя температура всего лишь -18° [-28 °C] во время ленча и -15° [-26 °C] вечером. До полюса совсем недалеко — чуть больше 40 миль» [285] .

Скотт вторит ему в тот же день:

«Опять почувствовали холод. У всех были холодные ноги, впрочем, причиной тому — состояние наших меховых сапог. Я вымазал кожу жиром, и получилась ощутимая разница. Отс, кажется, больше других чувствует холод и усталость. Впрочем, физически все в прекрасном состоянии».

И 15 января, во время ленча:

«Все порядком умаялись» [286] .

И снова Уилсон:

«Во время ленча заложили склад провизии [Последний] — финишный рывок к полюсу мы совершаем с девятидневным запасом провианта. После ленча до 7.30 вечера двигались гораздо легче. Поверхность очень странная: то рыхлый снег, то откуда ни возьмись участки заструг, а иногда нам казалось, что мы идём по пологому склону, снижающемуся с запада на восток».

В свете последующих событий я полагаю, что партия была не в такой хорошей физической форме, как это казалось десятью днями раньше, что именно поэтому они мёрзли и с таким трудом тащили сани. И проявилось это тотчас же, как только они попали на плохую поверхность, образовавшуюся в результате выпадения кристаллов на снег.

Симпсон пришёл к выводу, что существует почти постоянный градиент давления, который заставляет воздух на плато перемещаться в северном направлении параллельно 146-му меридиану восточной долготы и предполагаемому краю плато.

Средняя скорость ветра в декабре и январе составляла тогда 11 миль в час. Во время перехода через плато Скотт в 23 случаях зафиксировал ветер силой 5 баллов и более, причём на пути к полюсу этот ветер дул им в лицо, а на обратном пути — в спину. Мороз при отсутствии ветра — это просто райские условия по сравнению с ветреной погодой, даже если в последнем случае температура и выше. Непрестанный безжалостный ветер в сочетании с большой высотой и низкими температурами превратили переход через плато в истинную муку.

Средняя скорость ветра в эти два летних месяца была, похоже, довольно постоянной, но мороз в январе вдруг резко усилился. Ещё в декабре фактическая средняя температура на плато составляла -8,6° [-22,6 °C], минимальная -19,3° [-28,5 °C]. По мнению Симпсона,

«следует считать одним из чудес Антарктики то, что она представляет собой обширный участок земной поверхности, где средняя температура в самый тёплый месяц более чем на 8° ниже нуля по Фаренгейту [-22 °C], тогда как самая высокая зафиксированная в этом месяце температура всего лишь +5,5° [-14,7 °C]» [287] .

Но в январе средняя температура на плато упала на 10°, то есть до -18,7° [-28,2 °C], а минимальная до —29,7° [-34,3 °C]. Добавьте к этим температурам сильный ветер, о котором говорилось выше, — и вы сможете представить себе, в каких условиях протекал поход. После предыдущего путешествия Скотта по плато и полярной экспедиции Шеклтона такие ветры в районе полюса не были ни для кого неожиданностью. А вот резкое падение температуры по мере ослабления солнечной радиации выходило за рамки общепринятых представлений. Скотт, скорее всего, не ожидал ни столь быстрого похолодания, ни такой плохой поверхности, хотя знал, что переход через плато будет сопряжён с большими трудностями, и даже допускал, что эта часть пути может оказаться куда более тяжкой, чем всё остальное путешествие.

В ночь на 15 января Скотт записал в дневник:

«Дело, можно сказать, верное, единственная грозная возможность — это если опередил нас норвежский флаг» [288] .

От полюса их отделяло 27 миль.

Описание последующих трёх дней заимствовано из дневника Уилсона:

« 16 января. Выступили в восемь утра, к 1.15 сделали 7,5 мили, устроили ленч и, пройдя 5,3 мили, наткнулись на чёрный флаг, колею от полозьев норвежских саней и собачьи следы, идущие в направлении на северо-восток и на юго-запад в обе стороны. Флаг, сшитый из специальной чёрной ткани, привязан к бруску, наверное снятому с поломанных саней. Определить, когда оставлены следы, трудно — то ли две недели назад, то ли три, то ли больше. Но флаг по краям уже сильно обтрепался. Мы устроили привал, рассмотрели следы и обсудили положение. До полудня скольжение было сносным, температура -23° [-31 °C], во второй половине дня мы спускались, причём поверхность поднималась в направлении к западу, а к востоку этого вздутия имелась ложбина — по ней-то и пришли норвежцы, очевидно с другого ледника {202} .

17 января. Сегодня в 6.30 вечера поставили лагерь на самом полюсе. Утром встали в пять и три часа шли по следам

Амундсена на юго-юго-запад, миновали три маленьких снежных гурия, но тут следы потерялись под снегом и мы направились к полюсу по прямой. В 12.30 сделали привал для ленча, с 3 до 6.30 снова шли. Ветер весь день дул нам прямо в лицо с силой от 4 до 6 баллов, температура была -22° [-30 °C], второго такого холодного перехода я не припомню.

Две пары рукавиц — двойные шерстяные и меховые — не могли уберечь руки от обморожения. И у Отса, и у Эванса, и у Боуэрса довольно-таки серьёзно обморожены носы и щёки, а руки у Эванса в таком состоянии, что нам пришлось раньше обычного остановиться на ленч. День сегодня очень горький.

Время от времени выходило солнце, обсервации производились во время ленча, до и после ужина, в 7 часов вечера и в 2 часа утра по нашему времени. Видимость неважная, воздух наполнен кристаллами — они несутся с юга нам навстречу и закрывают горизонт плотной серой дымкой. Никаких признаков гурия или флага мы не заметили, и, судя по утренним следам Амундсена, он, вероятно, определил положение полюса милях в трёх от нашей стоянки. Надеемся, что завтра видимость будет получше, но так или иначе все того мнения, что Амундсен вправе считать себя первооткрывателем полюса.

Он одержал победу, ибо он превратил экспедицию в гонки {203} .

Мы же занимались тем, ради чего прибыли сюда, в соответствии с составленной программой работ. Из следов можно заключить, что шли двое лыжников с большим количеством собак, получавших довольно скудный рацион. Палатка у них, по-видимому, овальной формы. Мы на полюсе — это событие ознаменовали двойной порцией супа и остатками шоколада, а также сигаретами из неприкосновенного запаса, которыми насладились в полной мере Скотт и Отс, а также Эванс.

Мучительный день; а теперь пора залезать в твёрдые, словно накрахмаленные, замёрзшие мешки. Завтра поворачиваем к дому, будем гнать изо всех сил, чтобы успеть передать новости на корабль.

18 января. Ночью произвели обсервацию, около 5 часов утра выступили из лагеря и прошли 3,75 мили назад в юго-восточном направлении, к тому месту, которое, согласно полученным прошлой ночью результатам, является полюсом.

Здесь устроили привал на ленч; поставили гурий; сделали несколько снимков; водрузили „Юнион Джек“, вручённый нам Королевой-матерью, и все наши личные вымпелы. Мы называем это место полюсом, хотя на самом деле после следующих обсерваций мы прошли ещё полмили на юго-восток и вот в этой точке утвердили окончательно „Юнион Джек“. До обеда поравнялись с последним лагерем норвежцев — они его назвали Полхейм; норвежцы оставили здесь государственный флаг и флаг „Фрама“, а в палатке — порядочно снаряжения: спальные мешки, наполовину из оленьих шкур, две пары штанов, также на оленьем меху, спальные носки, секстант, искусственный горизонт, гипсотермометр со сломанными термометрами и пр. Я взял с собой спиртовку, которая могла пригодиться для медицинских надобностей и для дезинфекции примочек из снега. В палатке лежали письма: одно Амундсен адресовал королю Хокону, к нему прилагалась записка Скотту с просьбой передать его по назначению. Среди бумаг нашли список имён пятерых участников партии, но не указывалась их роль. Я сделал несколько зарисовок, но мешал очень холодный ветер, — 22° [-30 °C]. Бёрди сделал несколько снимков. Саней мы не нашли, хотя в бумагах они значились оставленными; возможно, их занесло снегом. Палатка была презабавным маленьким сооружением на двоих, с помощью белой верёвки растянутым между стойками из кладрастиса {204} .

Из швов палатки я вытащил несколько обрывков истлевшего серо-голубого шёлка. Скандинавы побывали на полюсе 16 декабря, здесь находились с 15-го по 17-е. За ленчем в лагере Южный полюс мы заметили примерно в полумиле от нас чёрный флаг, развевающийся на санном полозе. По просьбе Скотта я сходил за ним на лыжах и увидел — к нему привязана записка, из которой явствует, что именно эту точку норвежцы считали истинным полюсом. Мне отдали флаг и записку с подписью Амундсена, а также кусок полоза. Все наши перемещения в районе полюса наглядно изображены на небольшой схеме. После ленча мы прошли 6,2 мили от лагеря Полюс на север и стали на ночёвку» [289] .

Боуэрс, по-видимому 17 и 18 января, внёс в метеорологический журнал следующие записи о районе Южного полюса:

«В пределах 120 миль от Южного полюса направление заструг, которые мы пересекали, соответствует, вероятно, направлению определённых господствующих ветров. Приблизительно до широты 78°30′ ю., на которой мы закончили подъём и бесспорно начали спускаться к полюсу, заструги явно направлены на юго-восток. Далее последовала местность, пересечённая юго-восточными, южными и юго-западными застругами. Затем приблизительно на 79°30′ возобладали заструги с юго-юго-запада. В этом районе ледяного купола поверхность изрезана неровностями, пролегающими более или менее перпендикулярно нашему курсу. Они переходят в огромные волны протяжённостью в несколько миль [290] , с однородной поверхностью на гребнях и в седловинах между ними. Поверхность покрыта сплошным ковром ледяных кристаллов. Пока мы там находились, они непрестанно выпадали то в форме крошечных игл, то в форме пластинок. Благодаря этому всё время появлялись ложные солнца.

Флаги, оставленные месяц назад норвежцами, практически не пострадали, из чего можно сделать вывод, что в этот период не было очень сильных ветров {205} . Их санная колея и лыжня, там, где видны, слегка приподняты, то же произошло и с отпечатками собачьих лап. Близ их лагеря Южный полюс снежные наносы имеют юго-западное направление, но с подветренной стороны палатки один сугроб тянется на юго-юго-восток. Норвежцы поставили палатку с учётом юго-западного ветра. Идти по снегу плохо — он слишком рыхлый, — и под его поверхностью никаких изменений кристаллической структуры не наблюдается; слоёв наста, как на Барьере, здесь нет.

Снег настолько рассыпчатый, что снежинки существуют как бы отдельно друг от друга, не сцепляясь, при таянии из него получается очень мало воды. Непрерывное и быстро меняющееся движение перистых облаков, образование и перемещение светящихся точек свидетельствуют о том, что в это время года верхние слои атмосферы не вполне спокойны или совсем не спокойны» [291] .

И всё! Ни звука больше о страшном потрясении, которое они несомненно испытали. Представьте себе: эти люди уже два с половиной месяца находились в пути и прошли 800 миль.

Ледник оказался для них тяжким испытанием. Плато, до места прощания с последней возвращающейся партией, было не хуже, возможно даже лучше, чем они ожидали. Но за этой чертой к большой высоте, встречному ветру и низкой температуре, достигавшей в среднем -18,7° [-28 °C], добавился град ледяных кристаллов, которые превратили снег в подобие песка, особенно в солнечную погоду. Они жили в перистых облаках, и в таких необыкновенных условиях оказывалось, что поверхность снега холоднее, когда светит солнце, чем когда его скрывают облака. Они начали спускаться.

Тут появились первые настораживающие признаки: они мёрзли, особенно Отс и Эванс, а у Эванса и с руками было плохо — они вообще болели у него с той поры, как матросы сколачивали новые сани. Заниматься этим было очень холодно — наверное это была одна из самых тяжёлых их работ за всю экспедицию. Я не уверен, что на это обстоятельство обращено достаточно внимания.

И после всего этого:

«Норвежцы нас опередили. Они первыми достигли полюса. Ужасное разочарование! Мне больно за моих верных товарищей. Мы многое передумали и обо многом переговорили. Завтра надо идти дальше, к полюсу, а затем с максимальной скоростью спешить домой. Конец всем нашим мечтам. Печальное будет возвращение…

Полюс!

Да, насколько иные условия против тех, которые мы ожидали. Мы пережили ужасный день… Товарищи шли через силу с застывшими руками и ногами… У Эванса руки так зазябли, что решили сделать привал… Ветер дует вовсю, температура -21° [-29 °C]. В воздухе чувствуется эта страшная холодная влажность, которая в одну минуту пронизывает до костей… Великий Боже! Что это за ужасное место…» [292] {206}

Это не вопль отчаяния. Это возглас, исторгнутый из глубин души жуткой действительностью. Ведь температура близ Южного полюса даже в январе приблизительно на 24° ниже температуры соответствующего месяца (июля) у Северного полюса (если такой мороз стоит здесь в разгаре лета, то каково в середине зимы?). И всё же, за исключением поверхности, похожей на песок, условия были такими, какими они себе их представляли, и продуманная до мельчайших подробностей организация похода оправдала себя даже сверх всех ожиданий.

Метеорологический журнал и обсервации, проводившиеся в невероятно сложных условиях, отнимали у Боуэрса так много времени, что он лишь на обратном пути смог вести дневник. Вот принадлежащее ему описание семи последующих дней.

« 19 января.

Великолепное ясное утро с лёгким юго-западным ветром. Во время завтрака пришил к моей зелёной шапке лоскут — чтобы на марше ветер не задувал сзади под воротник. Поставили на сани мачту с парусом и направились на север, на гурий Амундсена, а затем по нашим собственным следам, но в обратную сторону. По ним дошли до следующего гурия и наконец до чёрного флага, где у нас был лагерь 58. После этого с чувством облегчения оторвались от следов норвежцев и до самого ленча шли по своей старой колее. Сделали восемь миль.

После полудня миновали гурий 2 по маршруту англичан.

Благодаря свежему попутному ветру скольжение приличное.

Правда, мне, пешему, идти тяжело, но что усталость — пройти бы побольше. Всего за день сделали 16 [миль], завтра после ленча должны добраться до Последнего склада. Вскоре после полудня небо нахмурилось, в конце дня пошёл довольно сильный снег, спустилась дымка, вызванная ледяными кристаллами, появилось ложное солнце.

20 января. Утром снова свежий попутный ветер, наполняющий наш парус. Насколько лучше, когда ветер дует в спихну, а не в лицо! Позднее видимость ухудшилась, но после часа дня мы увидели Последний склад, а в 1.45 были около него. Красный флаг на бамбуковом древке, весёлым трепыханием приветствовавший наше возвращение с полюса, обещал в изобилии жизненные блага, зарытые под ним. Наша жизнь на плато целиком зависит от складов, поэтому мы с радостью приветствуем одинокие маленькие гурии. Из этого склада, называемого Последним, мы вынули еды на четыре дня, бак с керосином, немного метилового спирта [для лампы] и кое-что из оставленных личных вещей. Бамбуковое древко флага приладили к полу палатки: оно теперь будет нашей мачтой взамен временной — подобранной на полюсе сломанного полоза от амундсеновских саней.

Утром шагали очень долго — хотелось добраться до склада, поэтому после ленча шли меньше обычного. Ветер усилился до крепкого с отдельными могучими порывами, метёт позёмка.

Будь он встречный, идти было бы прескверно. Через час ходьбы я перевязал мои постромки ближе к „корме“ — так легче управлять санями. К сожалению, под конец поверхность была песок да и только, но всё же мы одолели 16,1 мили; лагерь ставили при холодном ветре, который через несколько часов превратился в пургу. Хорошо, что наш склад цел и невредим.

21 января. За ночь ветер усилился до 8 баллов, сильный снегопад. Утром пуржило так, что и думать о выходе нечего.

Ветер был бы нам кстати, но при таком снегопаде почти невозможно ориентироваться из-за плохой видимости. Решили выжидать и выйти при первых признаках прояснения. К счастью, пурга оказалась непродолжительной, вместо обычных двух дней она длилась лишь до полудня, и в 3.45 мы уже мчались под раздутым парусом. Бежать на лыжах было хорошо, а я, пеший, увязал в рыхлом снегу. Как бы я был рад дорогим моим стареньким лыжам! Но до них — увы! — ещё около 200 миль. Потом ветер улёгся, и я занял моё прежнее место посередине упряжки. Прошли 5,5 мили и поставили лагерь. Очень помогают находить дорогу старые гурии и наши следы, кое-где занесённые снегом и закрытые застругами, но всё же легко различимые.

22 января. Утром наткнулись на сапоги Эванса из овчины.

С тех пор как они упали с саней [11 января], их чуть не полностью занесло снегом. Дул сильный юго-юго-западный ветер, но вскоре стал успокаиваться. К ленчу сделали 8,2 мили. После ленча ветер и вовсе стих, под действием солнца поверхность превратилась в настоящие опилки. Пятеро мужчин тянули лёгкие сани — а они не то что скользить, податься вперёд чуточку и то не хотели, не сани, а настоящая борона. Мы были счастливы, когда в 7 часов вечера стали на ночлег. По-моему, мы все здорово вымотались. Всё же за день сделали 19,5 мили.

До склада Полутора градусов всего лишь 30 миль, если повезёт, за два перехода доберёмся. [Минимальная температура ночью была -30° [-34 °C] (нескорректированные данные).]

23 января. Выступили при небольшом ветре, который нам немного помогал [температура -28° [-33 °C]. Через два часа юго-юго-западный ветер набрал силу до 4 баллов, парус надулся, мы весело понеслись вперёд и до ленча сделали 8,75 мили. Во второй половине дня он усилился ещё больше, мне пришлось стать позади саней — рулить и тормозить.

Мы даже были вынуждены чуть приспустить парус, но и после этого летели как птица.

Очень легко находим старые гурии. Эванс отморозил нос, поэтому стали лагерем без четверти семь, сделав 16,5 мили.

Палатку натянули с большим трудом — такой дул ветер» [294] .

В ту же ночь Скотт записал:

«Двигались мы очень быстро и могли бы оказаться в небольшом расстоянии от склада, если б Уилсон вдруг не заметил, что у Эванса отморожен нос. Нос побелел и затвердел. Мы сочли за лучшее в 6.45 остановиться на ночь. Не без труда поставили палатку, но теперь, хорошо поужинав, чувствуем себя довольно сносно. Сомнений нет, что Эванс сильно изнурён. Пальцы у него в пузырях и нос серьёзно повреждён частыми обмораживаниями {207} . Он сам сильно хандрит, встревожен за себя, а это недобрый знак. Думаю, что Уилсон, Боуэрс и я здоровы и бодры, насколько это возможно при существующих обстоятельствах. У Отса очень зябнут ноги. Я буду рад, когда уберёмся с этих возвышенностей… Погода как будто проясняется» [295] .

Передаю слово опять Боуэрсу:

«24 января. У Эванса пальцы покрылись пузырями от обморожений, а мы все здоровы, хотя исхудали и с каждым днём всё острее ощущаем голод, несмотря на хорошие рационы. Иногда на ходу я долго предаюсь мечтам о том, как наемся до отвала при первой же возможности. Но до неё ещё добрых 700 миль пути, рановато я размечтался. Вышли при крепком ветре, который усиливался. Один человек шёл всё время впереди, показывая путь, Титус и я придерживали сани сзади, и всё же, несмотря на спущенный наполовину парус, они то и дело переворачивались. Пурга разыгралась не на шутку, и, сделав всего лишь семь миль, мы после полудня встали. Ставить палатку было адски трудно, весь день буря неистовствовала. Сейчас, в 9 часов вечера, она, кажется, утихает. Нам всего семь миль до склада, и эта задержка вызывает отчаяние» [296] .

[Скотт:

«Это второй шторм с того дня, как мы ушли от полюса. Всё это не нравится мне. Неужели погода портится уже для поворота к осени? Если так, да помилует нас Бог! Впереди у нас ужасный переход по вершинам при скудном рационе. Одна опора моя — Уилсон и Боуэрс. Не нравится мне и то, что Отс и Эванс так легко поддаются обмораживанию» [297] .]

Вернёмся к дневнику Боуэрса.

« 25 января. Подниматься в обычное время (5.45 утра) не было нужды — по-прежнему свирепствовала пурга. Решили завтракать попозднее, а ленч съесть перед самым выходом. Провианта осталось только на три дня, если пропустим склад, нам несдобровать. Мешки и одежда всё больше отсыревают. Погода, похоже, понемногу проясняется, если будет на то воля Господня, мы всё же сегодня пойдём. Ем без всякого удовольствия; у нас кончилась соль, а без неё кусок в горло не лезет. Виновата партия Аткинсона, которая по ошибке захватила с Верхнего ледникового склада лишнюю банку соли. К счастью, там в складе у нас есть ещё, так что мне страдать недолго — ещё две недели.

10 часов вечера. В конце концов мы всё же выступили, и с Божьей помощью благодаря попутному ветру быстро пробежали расстояние до склада Полутора градусов, который встретил нас большим красным флагом, рвущимся под ветром в облаках крутящегося снега. Взяли один с четвертью бачка керосина, недельный рацион на пятерых, кое-какие личные вещи. Флаг на бамбуковом древке оставили на гурии. Какое счастье, что мы нашли склад, теперь бы нам только не потерять на этих бескрайних снежных высотах склад Трёх градусов, находящийся на широте 86°56′. После полудня сделали 5,2 мили. Идти было страшно трудно, сани то и дело застревали в застругах, то выкатывались вперёд, опережая везущих. Пришлось приспустить парус, и мы с Титусом пошли сзади, удерживая сани. Работа не из лёгких, да ещё мёрзнешь значительно больше, чем когда в упряжке везёшь сани. Большую часть времени мы были вынуждены тормозить изо всех сил, чтобы сани не перевернулись. У Билла сильный приступ снежной слепоты из-за того, что он, стараясь разглядеть старую колею, снимает светозащитные очки. В этот день ровно год назад мы вышли в поход по устройству складов. Тогда я никак не предполагал, что так быстро стану опытным полярным путешественником и, тем более, что буду возвращаться с самого полюса» [298] .

Уилсон был очень подвержен приступам снежной слепоты и головным болям перед пургой. Мне кажется, это было связано с его страстью рисовать при малейшей возможности и привычкой снимать очки, чтобы лучше отыскивать следы и гурии. Так что этот приступ был для него явлением обычным.

«Я написал эти строки во время ленча, а к вечеру у меня разыгрался сильный приступ снежной слепоты… После полудня запуржило. Шли поэтому только с утра. Не мог разглядеть как следует следы. До завтрашнего [вчерашнего] дня глаза не беспокоили меня, но сегодня очень холодная метель и напряжение, с которым я вглядываюсь в снег, стараясь рассмотреть след, спровоцировали острый приступ слепоты… С ленча до вечера шёл пешим, состояние глаз не позволяло идти на лыжах. Сильный ветер со снегом, очень холодно. Закапал в глаза ZnSO 4 и кокаин, всю ночь боль не давала уснуть, только к утру вздремнул на часок… Снова весь день шёл пешком, так как совсем не разбираю пути, если иду на лыжах; отдал их Бёрди. Глаза всё ещё очень болят и слезятся. К вечеру так устал, что спал прекрасно, сегодня чувствую себя гораздо лучше, хотя мучает сильная боль в лобной части головы» [299] .

Поверхность была ужасная. На следующий день после того, как они покинули полюс (19 января), Уилсон записал в дневнике:

«После полудня почти всё время дул превосходный ветер точно нам в спины, но часов в шесть вышло солнце и началась отвратительная скребня не прекращавшаяся до остановки на ночлег в 7.30 вечера. Солнце освещает шершавый, точно песок, снег, вздымаемый ветром при температуре -20° [-29 °C], и поверхность становится совершенно невыносимой, ни сани, ни лыжи не скользят, идёшь как по тонкому песку. Погода весь день довольно п смурная из-за разорванных белых высоко-слоистых облаков, а над горизонтом висит серая полоса шириной в 3 градуса, по виду — снежное или штормовое облако; на самом деле она образуется благодаря непрестанному выпадению микроскопических снежных кристалликов. Одни имеют форму пластинок, другие представляют собой крохотные соединения игл и напоминают морских ежей. Пластиночки сверкают на солнце так, как если бы имели приличную величину, но когда осаждаются на одежде, видно, что они не больше острия булавки. Потому-то агломераты игл еле заметны. Даже в лагере мы не отогреваем руки настолько, чтобы можно было заняться какой-нибудь тонкой работой. Погода упорно держится неприятно холодная и ветреная, около -23° [-31 °C], но после ленча я всё же сделал несколько зарисовок» [300] .

Санные переходы уже не приносили никакой радости.

Путешественники страдали от голода и холода, везти сани было трудно, двое из них чувствовали себя плохо. Ещё 14 января Скотт предположил, что Отс сильнее других ощущает усталость и холод, 20 января он снова высказал это опасение.

Уилсон записал 19 января:

«На марше наши небритые подбородки и щёки покрываются сплошным инеем, а руки так зябнут, что подчас едва удерживают лыжные палки. Несколько дней назад на Последнем складе Эванс порезал палец, сегодня он у него загноился».

20 января:

«У Эванса четыре или пять пальцев покрылись из-за обморожений волдырями. Титус обморозил нос и щёки. Эванс и Боуэрс тоже».

28 января:

«После обморожений на полюсе у Эванса кончики многих пальцев в сплошных волдырях. У Титуса большой палец на ноге иссиня-чёрного цвета».

31 января:

«У Эванса слезают ногти, под ними голое мясо и раны».

4 февраля:

«Эванс очень страдает от холода, всё время обмораживается. Большой палец Титуса чернеет, нос и щёки мертвенно-жёлтые. Через день делаю Эвансу перевязки с борным вазелином. Гноя пока нет».

5 февраля:

«У Эванса загноились пальцы. Нос его очень плох [твёрд], выглядит ужасно» [302] .

Скотт очень беспокоился за Эванса, который

«сорвал два ногтя на руке. Обе руки у него в очень плохом состоянии и, к моему удивлению, он малодушничает. Эванс на себя не похож с тех пор, как повредил руку… Наше физическое состояние не улучшается. Особенное опасение вызывает состояние Эванса. Он как-то тупеет и вследствие сотрясения, полученного утром при падении, ни к чему неспособен… Нос Эванса почти в таком же состоянии, как и его пальцы. Он вообще сильно разбит» [303] {208} .

Мы закончили цитировать выше дневник Боуэрса 25 января, тем самым днём, когда путники дошли до склада Полутора градусов.

«Я буду спать гораздо лучше сегодня, зная, что мешок с провизией снова наполнен… Боуэрсу сегодня опять удалось сделать наблюдения. Удивительно, как он ухитряется это делать при таком холодном ветре» [304] .

Назавтра они отшагали 16 миль, но сбились со старого петлявшего следа. 27 января они сделали 14 миль

«весь день по очень плохой поверхности, с глубоко врезанными застругами, и только к вечеру начали выбираться из их царства» [305] .

«Клянусь многотерпеливым Иовом, это каторжный труд», сказал Скотт.

Но затем идти стало легче: 28 января пройдено 15,7 мили.

«Удачный день, и прошли мы хорошее расстояние при очень приличном скольжении» [306] .

29 января Боуэрс сделал последнюю запись о целом походном дне:

«Рекордный переход сегодня. Благодаря свежему ветру и улучшившемуся скольжению мы вскоре оказались на участке, где проходили уже два ряда следов — здесь с нами распрощалась вспомогательная партия. Затем мы дошли до памятного лагеря, где меня зачислили в полюсную партию. Вот была радость! Лагерь сильно занесло снегом, кругом заструги юго-юго-восточного и юго-восточного направления. До ленча сделали 10,4 мили. Я шёл позади саней и удерживал их; промёрз до мозга костей, руки совсем онемели. После ленча надел рукавицы из собачьего меха и почувствовал себя намного уютнее. Продолжается сильный ветер с позёмкой, температура -25° [-32 °C] Слава Богу, что миновали дни, когда он дул нам в лицо. Отмахали до вечера 19,5 мили [22 уставные], таким образом до нашего драгоценного склада [Трёх градусов] осталось всего лишь 29 миль. И всё же плохо нам придётся, если мы не придём к нему через полтора перехода» [307] .

Тридцатого января — снова 19 миль, но накануне Уилсон растянул сухожилие на ноге.

«Я сильно зашиб Tibialis anticus, и нога весь остаток дня страшно болела… Левая нога весь день мучительно болела, так что мне пришлось лыжи отдать Бёрди, а самому хромать рядом с санями. Tibialis anticus распух, затвердел, наполнился синовиальной жидкостью, кожа покраснела, над голенью — отёк. Но благодаря свежему ветру, мы сделали отличный переход».

31 января:

«Опять шёл рядом с санями, нога распухшая, но болит меньше. До склада Трёх градусов оставалось 5,8 мили. Дошли до него, запаслись провиантом на неделю, захватили верёвку, оставленную Эвансом, позавтракали, причём каждому дали дополнительно по галете сверх обычных трёх и по одной десятой ежедневной порции масла. Ближе к вечеру достигли гурия, где Бёрди оставил лыжи. Взяли их и шли до 7.30 вечера.

К тому времени лёгкий ветерок, дувший весь день, окончательно стих, а солнце продолжало светить, и несмотря на температуру -20° [-29 °C], мы наслаждались тёплой ясной погодой. Теперь у нас к супу добавилась одна десятая порции пеммикана. Нога ночью по-прежнему распухшая» [308] .

Они сделали 13,5 мили в этот день и 15,7 на следующий.

«Нога намного лучше, не болит, я весь день шёл, держась за сани и подталкивая их. Небольшой отёк ещё держится. Сегодня спустились футов на сто по очень крутому склону» [309] .

Они приближались к истокам ледника Бирдмора, покрытого трещинами и ледопадами. 2 февраля произошёл ещё один инцидент, на сей раз со Скоттом.

«Всё шло хорошо до тех пор, пока я, стараясь на очень скользком месте удержаться на ногах и в то же время не терять следов, не свалился, сильно ударившись плечом. Теперь, вечером, оно жестоко болит. Таким образом, в нашей палатке прибавился ещё один инвалид. Из пятерых — трое пострадавших, а самая скверная дорога ещё впереди! Счастливы мы будем, если выберемся без серьёзных бед. У Уилсона с ногой получше, но она легко может опять ухудшиться, так же как у Эванса пальцы… Ухитрились отсчитать 17 миль. Лишняя пища, несомненно, идёт нам впрок, и всё же мы опять порядком голодны. Становится понемногу теплее, возвышенность понижается. До горы Дарвин осталось не больше 80 миль. Пора нам сойти с этих возвышенностей. Дня через четыре мы с ними распростимся. Мешки наши всё больше мокнут, и нам нужно бы побольше сна» [310] .

Какое-то время они разыскивали прежнюю колею, но, зная удобный проход к складу на вершине ледника, 3 февраля решили идти прямиком на север, не считаясь со старыми следами и гуриями. В этот день они продвинулись на 16 миль.

Уилсон сообщает в дневнике:

«День опять солнечный и ветреный. Несколько раз спускались по склонам, а закончили день подъёмом. Вокруг огромные глубоко врезанные заструги, снежные наносы, поверхность отполирована ветрами до гладкости яичной скорлупы. Дует всё время с юго-юго-востока. Сегодня около 11 часов вечера на горизонте к востоку от нас показались наконец вершины гор… Впервые на обратном пути при пересечении крайней вершины хребта попали на участок, сильно изрезанный трещинами.

4 февраля. 18 миль. Чистое безоблачное небо, позёмка. Утром преодолели пологий спуск, в том числе два или три террасированных склона, на одном из которых попалось довольно много трещин. Из них крайняя с юга, коварно прикрытая снегом, была такой величины, что Скотт и Эванс провалились в неё по пояс. Трещины тянутся на восток и на запад. Ближе к гребню встретили обычные широкие продольные трещины, хорошо прикрытые снегом. После полудня опять вышли перед спуском на гребень с продольными трещинами, переправились через одну с рухнувшим снежным мостом, на месте которого зияла огромная дыра, куда легко поместился бы конный экипаж. Сейчас, когда мы держим курс на север, видим множество горных вершин справа от себя и позади. Встали лагерем у самого подножия большого холма, исполосованного трещинами, — это, очевидно, вершина горы.

5 февраля. 18,2 мили. Тяжёлый день. Попали в ужасающий хаос широких трещин, больше походивших на глубокие, ущелья. Мы слишком забрали на восток, пришлось крутиться между трещинами то взад, то вперёд, без конца пересекать их по снежным мостам. Взяли западнее, но здесь нас встретили нагромождения ледопадов, без конца и края.

[Скотт в этот день записал в дневнике: „Ночёвку пришлось устроить на очень неровном, но защищённом от ветра месте, и впервые за несколько последних недель нам было в лагере хорошо“ [311] .]

6 февраля. 15 миль. Утром опять пытались срезать углы. Опять угодили на участок больших расселин, тянущихся в западно-восточном направлении, и выбирались с трудом. Опять пошли на запад и спускались по колоссальным застругам при несильном, но очень холодном ветре. Во второй половине дня ориентировались всё больше и больше на гору Дарвин. Обогнули один из основных участков ледопадов и оглянулись на него… Очень холодный переход; много трещин; я шёл пешком и видел их довольно много; остальные идут на лыжах.

7 февраля. 15,5 мили. Снова ясный день, с утра проделали мучительный переход по одному-двум ровным участкам и вниз по длинному склону. После полудня поднялся свежий ветер, и мы очень быстро спустились по нескольким длинным склонам, исполосованным большими застругами. Чтобы тормозить и удерживать сани сзади, требовались большие усилия. К 7.30 дошли до Верхнего ледникового склада, нашли его в полном порядке» [312] .

Здесь кончалось плато и начинался ледник. Здесь должны были прекратиться и трудности, связанные с погодой. Уилсон отдал должное красоте местности, к которой они приближались:

«Скалы хребта Доминион в основном коричневато-мареновые или шоколадно-красные, часто перемежаются вкраплениями жёлтых пород. Думаю, они сложены, как и на западных склонах, из долерита и песчаника» [313] .

Состояние партии, несомненно, не могло не внушать беспокойства, но переросло ли оно уже в серьёзные опасения?

Большие надежды возлагались на то, что впереди путников ждёт тёплая погода. Лучше всех чувствовали себя, наверное, Скотт и Боуэрс. Плечо у Скотта вскоре зажило, Боуэрс же, по словам Скотта, был «великолепен. Он всё время исполнен энергии и деятельности». Теперь больше остальных мёрз Уилсон. Его нога ещё не настолько зажила, чтобы он мог идти на лыжах. Некоторое время страдал от обморожения на ноге Отс. И всё же по-настоящему Скотт волновался только за Эванса.

«Всего больше беспокоит нас Эванс. Его порезы и раны гноятся, нос очень плох, и вообще у Эванса все признаки изнурения… Итак, эти 7 недель мы прожили на льду и почти все в добром здоровье, но, думаю, ещё одна такая неделя очень дурно подействовала бы на Эдгара Эванса, который час от часу теряет силы» [314] .

Они увеличили рацион питания, что оказало благотворное действие, хотя все продолжали жаловаться на голод и недосыпание. Как только после спуска на ледник потеплело, еды стало им хватать.

«Теперь мы сыты, но для того чтобы можно было не сокращать рационы, нужно идти безостановочно, а мы нуждаемся в отдыхе. Всё же, с Божьей помощью, как-нибудь доберёмся, мы ещё не выбились из сил» [315] .

В Антарктике нет микробов, если не считать случайных экземпляров, которые, почти наверняка, заносятся сюда воздушными потоками из цивилизованного мира. Спишь всю ночь в мокром мешке и в сырой одежде, потом весь день тащишь сани по льду — и никакой простуды, да и вообще никаких болезней. Можно, конечно, заболеть от недостатка чего-то необходимого для организма, цингой например, ибо Антарктика — безвитаминный край скудости. Можно отравиться, если дать провизии слишком долго оттаивать или плохо зарыть её в сугроб, так что солнце до неё доберётся, пусть даже при достаточно низкой температуре. Это, конечно, возможно, но схватить инфекцию — нелегко.

С другой стороны, если что-то не заладится — ох как трудно исцелиться! Особенно долго заживают порезы. Из-за своей изолированности полярный путешественник может попасть в отчаянное положение. Ни санитарного транспорта, ни больниц здесь нет, а человек на санях — очень большая обуза.

Фактически каждый, кто отправляется в полярное путешествие, должен быть готов ради спасения своих товарищей покончить с собой, и не следует преувеличивать трудность этого акта: в иных условиях умереть легче, чем жить. Так, например, было с нами во время зимнего путешествия. Помню, я сказал о своих настроениях Боуэрсу, который, оказалось, уже думал на эту тему и решил в крайнем случае покончить с собой при помощи ледоруба, хотя мне непонятно, как это сделать самому. А не то, добавил Боуэрс, можно броситься в трещину или же как следует порыться в аптечке. Тогда я пришёл в ужас: подобные мысли прежде никогда не приходили мне в голову.

Восьмого февраля партия выступила с Верхнего ледникового склада, что находился под горой Дарвин. В этот день они добыли наиболее интересные из тех самых геологических образцов, которые, по настоянию Уилсона, в основном их и собиравшего, везли на себе до самого конца. В верховьях ледника изо льда выступают гора Дарвин и нунатак Бакли, представляющие собой на самом деле вершины высоких гор, и путь наш пролегал поблизости от них, но взбираться на них нам не нужно было. Нунатак Бакли — важный в геологическом отношении район: здесь Шеклтон нашёл уголь, а насколько нам было известно, Антарктида не богата ископаемыми. Сколько хватал глаз, к горам, окаймляющим ледник по бокам, тянулись ледопады, и, если смотреть снизу на Бакли, они похожи на длинную обрушившуюся волну. Трудностью на Бирдморе было то, что если при восхождении ледопады видишь заранее и можешь их обойти, то на спусках замечаешь их, лишь оказавшись уже среди заструг и трещин и совершенно не представляя себе, как из них выбраться.

Эванс в этот день не мог тащить сани и снял с себя упряжь, но это не обязательно должно было служить серьёзным предостережением: Шеклтон при возвращении с полюса именно на этом месте был вынужден поступить точно так же.

Уилсон пишет:

« 8 февраля, утёсы нунатака Бакли. Очень насыщенный день. Утром был чрезвычайно холодный переход, дьявольски дуло с юга. Бёрди отпрягся, на лыжах добежал до горы Дарвин и собрал немного долерита — единственной породы, обнаруженной им на ближайшем нунатаке. Вышли на наст, сквозь который проваливались и мы — по самое колено, и сани.

Я даже сначала подумал, что эта твёрдая корка — тонкий мостик над трещиной. Затем взяли немного восточнее, поверхность стала ухудшаться, и мы очутились на ледопаде, где главной нашей заботой было не дать саням набрать скорость, но в конце концов спустились и взяли курс на северо-запад или на север, к выходам коренных пород; лагерь поставили у самой морены под большими песчаниковыми уступами нунатака Бакли, в затишье, где снова стало довольно тепло; перемена просто чудесная. После ленча и до самого ужина все собирали геологические образцы, а я ещё после ужина пошёл осматривать морену и лёг спать очень поздно. Носки, разложенные на скалах, высохли прекрасно. Величественные утёсы биконских песчаников {209} . На морене масса известняка, во многих местах обломки долерита. Пласты угля по всем обрывам песчаников, попадаются куски выветрившегося угля с остатками ископаемой растительности. У меня была настоящая экскурсия, и я за короткое время отыскал несколько превосходных экземпляров.

9 февраля, на морене. Мы спустились вдоль морены, в конце нунатака Бакли я отпрягся и полчаса побродил по скалам; снова сделал несколько интересных зарисовок в альбоме. После морены очень хороший переход по неровному синему льду с небольшими вкраплениями тонкого фирна; на одном таком фирновом участке поставили лагерь, погода была хмурая, туманная, но ночью вышло яркое солнце. Мы все наслаждаемся теплом — температура около +10° [-12 °C] и полное безветрие — не то что непрекращающийся ветер на плато при -20° [-30 °C].

10 февраля. 16 миль (?). Утром с 10 до 2.45 прошли очень хороший кусок по направлению к Клаудмейкеру. Но постепенно нахмурилось, всё исчезло в тумане снегопада, начавшегося с крупных хлопьев… После ленча через два с половиной часа ходьбы пришлось стать лагерем; при таком снегопаде видимости никакой, а мы спускаемся по синему льду…» [316]

На следующий день, идя по крайне неудобной поверхности и при очень плохом освещении, они попали на тот же участок сжатия, на котором мучились остальные возвращающиеся партии. И, подобно им, поняли это лишь тогда, когда уже оказались посреди этого места.

«Тут мы совершили роковую ошибку — решили свернуть на восток. Шесть часов шли в надежде пройти значительное расстояние, в чём мы, кажется, не ошиблись, но в последний час убедились, что попали в настоящую ловушку. Полагаясь на хорошую дорогу, мы не убавили порций за завтраком и сочли, что всё обстоит благополучно, но после завтрака попали в такой ужаснейший ледяной хаос, какой только мне случалось видеть. Целых три часа мы метались на лыжах из стороны в сторону в поисках выхода из тупика. То нам казалось, что мы взяли слишком вправо, то толкнулись слишком влево. Между тем путь становился всё непроходимее. Я сильно приуныл. Были минуты, когда казалось, что найти выход из этого хаоса почти невозможно.

Наконец, рассудив, что должен быть выход налево от нас, мы кинулись туда. Но там оказалось ещё хуже, ещё больше льда и больше трещин. Лыжи мешали. Пришлось их снять.

После этого мы ежеминутно стали попадать в трещины. Великое счастье, что всё обошлось без беды. Наконец, по направлению к земле увидели более пологий склон. Направились в ту сторону, хотя знали, что до того места от нас очень далеко. Характер местности изменился: вместо неправильно испещрённой трещинами поверхности пошли огромные провалы, плотно набитые льдом, переходить через которые было очень трудно. Мы измучились, но всё же шли вперёд и к 10 часам вечера выбрались-таки. Теперь я пишу после 12-часового перехода» [317] .

Но возвратимся к дневнику Уилсона:

« 12 февраля. Хорошо выспались у самого выхода с участка ледопадов и хаоса заструг, легко позавтракали чаем, жидким супом с галетами, и к утру взялись за трудное дело — пошли на кошках по неровному голому льду; снова угодили на ледопад и дольше часа преодолевали его.

13 февраля. Ночевали на очень твёрдом и неровном льду среди трещин ледопада, позавтракали чаем с галетой — по одной на каждого. На палатке ни снежинки, только лыжи и проч. Выступили в 10 утра и после хорошего перехода по очень твёрдому и неровному льду к 2 часам пополудни нашли склад. Во вчерашнем хаосе провели лишь полчаса. Было очень пасмурно, шёл снег, небо всё в тучах, с трудом различали ориентиры, по которым отыскивали склад. И всё же мы его отыскали, холодные и голодные поставили палатку, пообедали супом, чаем с тремя галетами на каждого. Затем с запасом провианта на три с половиной дня попрощались со складом под красным флагом и по морене Клаудмейкера спустились вниз. Брели по твёрдому синему льду около четырёх часов, на исходе этого времени мне разрешили отобрать образцы на двух внешних грядах валунов. С внешней стороны были одни только долеритовые и кварцевые камни, с внутренней — долеритовые и песчаниковые… Мы стали лагерем у внутренней гряды валунов, и весь остаток дня погода прояснялась» [318] .

В это время и Уилсон, и Боуэрс сильно страдали от снежной слепоты, хотя Уилсон не упоминает об этом в дневнике.

У Эванса же, по словам Скотта, вечером не хватало сил, чтобы участвовать в работе по лагерю. 14 февраля они снова совершили хороший переход, но

«никак нельзя утаить, что всё мы работаем неважно. У Уилсона всё ещё болит нога, и он остерегается ходить на лыжах. Больше всего беспокоит нас Эванс — ему очень худо. Сегодня утром у него на ноге образовался огромный пузырь. Это нас задержало и дважды пришлось переодевать свою обувь на шипах. Я подчас опасаюсь, что состояние его ухудшается с каждым днём. Одна надежда, что он оправится, когда начнётся правильная работа на лыжах, такая, как сегодня. Эванс голоден, Уилсон тоже. Между тем было бы рискованно увеличивать рационы. Напротив, я, в должности повара, даже несколько сокращаю порции. Мы менее проворно справляемся с разбивкой лагеря, и поэтому мелких задержек случается всё больше и больше. Сегодня вечером я говорил об этом с товарищами и надеюсь, что это поможет. Нельзя проходить нужное расстояние не увеличивая часов перехода» [319] .

Что-то Неладное случилось с этой партией, что-то, по-моему убеждению, очень серьёзное, что не могло быть вызвано только труднейшим путешествием, которое они к тому времени проделали. Ведь оно оказалось не намного тяжелее, чем они предполагали, разве что пурга у подножия ледника Бирдмора и скверная поверхность близ полюса могли явиться для них неожиданностью. И тем не менее Эванс, которого Скотт считал самым выносливым из всей партии, уже сдал, да и остальные, по признанию Скотта, теряли силы. Причина крылась, видимо, в чём-то ином. Возвращаюсь снова к дневнику Уилсона:

« 15 февраля. 13,75 геогр. мили. Впервые после того как повредил ногу, встал на лыжи, шёл весь день, девять часов подряд. К вечеру нога разболелась и распухла, каждую ночь ставлю на неё снеговой компресс. Мы ещё не миновали гору Киффин и много спорим о том, далеко ли до Нижнего ледникового склада, скорее всего 18–20 миль. Пришлось снова сократить рацион, вечером съели по одной галете с жидким супом из пеммикана. Завтра пойдём на одноразовом питании, идти ещё два дня. Днём сильно затянуло, мы с трудом шли четыре часа, но сделали немногим больше пяти миль. И всё же сегодня ночуем ближе к складу, чем вчера.

16 февраля. 12,5 геогр. мили. Хорошо стартовали при ясной погоде после лёгкого завтрака из одной галеты на брата и с утра сделали 7,5 мили. Снова затянуло, ленч ели почти на том же самом месте на горе Киффин, где у нас был привал 15 декабря. Днём снегопад всё усиливался, и спустя три часа с четвертью после ленча Эванс обессилел, почувствовал тошноту, головокружение, не смог идти на лыжах даже рядом с санями, и мы разбили лагерь. Гор не видно, но мы, наверное, находимся довольно близко от скалы Пиллар. Состояние Эванса во многом объясняется тем, что он никогда ничем не болел и сейчас, когда у него отморожены руки, угнетён своей беспомощностью. Ленч и ужин скудные.

17 февраля. Прояснилось, мы, воспользовавшись этим, выступили к складу и прошли значительную часть пути, но тут Эванс обнаружил, что у него спадают лыжные ботинки. Мы остановились, чтобы он поправил ботинки и продолжил везти сани, но ботинки снова соскочили, а потом ещё раз, и тогда Эвансу разрешили надеть ботинки как следует и догонять нас. Он шёл далеко позади, на привал мы стали без него, поели, а его всё не было, и тогда мы пошли за ним. Он лежал на снегу, с отмороженными руками, мы возвратились за санями и положили его на них, так как ноги отказывали ему. Когда мы привезли его в палатку, он находился в коматозном состоянии и вечером, около 10 часов, скончался, не приходя в сознание. Час или два мы проспали в мешках, поели, прошли по валам сжатия около 4 миль и достигли Нижнего ледникового склада. Здесь наконец поставили лагерь, наелись досыта и выспались, в чём испытывали крайнюю нужду. Склад находился в полном порядке» [320] .

«Ужасный день… Обсуждая симптомы болезни Эванса, мы пришли к заключению, что он начал слабеть, ещё когда мы подходили к полюсу {211} . Его состояние быстро ухудшилось от страданий, которые причиняли ему его обмороженные пальцы и частые падения на леднике, пока он, наконец, не утратил всякую веру в себя. Уилсон уверен, что при одном из этих падений он получил сотрясение мозга. Страшное дело — так потерять товарища. Хотя, если спокойно обдумать, нельзя не согласиться, что после всех тревог прошлой недели вряд ли можно было ожидать лучшего конца. Обсуждая вчера за завтраком своё положение, мы поняли, в каком отчаянном „переплёте“ находились вдобавок имея на руках больного» [321] .

 

 

6. НА ДАЛЬНЕМ ЮГЕ

У Стивенсона есть такой сюжет: путешественник, спящий рядом со своей женой, грезит о былых походах и просыпается совершенно счастливый. Наверное, его путешествия были мирными, тихими, ибо те дни и ночи, когда люди Скотта спускались с ледника Бирдмора, могут являться только в жутких кошмарах.

Конечно, силы путешественников были подорваны и они сильно ослабели. Но, по-моему, трудные погодные условия и долгое пребывание в пути не объясняют полностью ни их слабость, ни гибель Эванса, которая, возможно, связана с тем, что в партии он был самым крупным мужчиной с сильно развитой мускулатурой и большим весом. Как мне представляется, именно для людей такого телосложения, которые берут на себя огромную физическую нагрузку — везут, несут, тянут больше, чем их товарищи, — а едят наравне со всеми, подобный образ жизни неприемлем. Если рацион, который получают такие люди, действительно не возмещает затрачиваемую ими энергию, то естественно, что самые, казалось бы, могучие участники партии почувствуют недостаток пищи скорее и острее, чем их спутники с менее богатырской конституцией. Эвансу, очевидно, было очень тяжело. По-моему, из дневниковых записей ясно видно, что он страдал безмерно, но не жаловался. Дома он лежал бы в постели, окружённый вниманием и заботой. Здесь он был вынужден шагать (даже в день смерти он тащил сани), пока не упал на четвереньки и не пополз на обмороженных руках и ногах. Страшно даже подумать! Но страшнее, наверное, было тем, кто нашёл его в таком виде, а затем, сидя в палатке, наблюдал, как он умирает. Мне говорили, что простое сотрясение мозга не влечёт за собой столь быстрого смертельного исхода. Возможно, у него был тромб мозгового сосуда.

По той или иной причине, но спуск с ледника с санями, лёгкими как пёрышко, занял у них почти столько же времени, сколько у нас подъём с тяжёлым грузом. На переход от Верхнего ледникового до Нижнего ледникового склада был отведён семидневный рацион. Боуэрс сам говорил мне, что этого хватит с лихвой. Обе вспомогательные партии вполне благополучно прошли этот маршрут, хотя и та, и другая долго блуждали среди невероятного хаоса в районе Клаудмейкера.

Последняя возвращающаяся партия одолела расстояние между двумя складами за семь с половиной дней. Полюсная партия — за десять, а на плато она провела на 25 с половиной дней больше. Из-за медленного спуска с ледника полюсная партия была вынуждена перед стоянкой 19 марта идти на сокращённом рационе, в первый и последний раз за весь поход. За исключением этих дней они всё время имели возможность съедать полный или даже повышенный рацион.

До выхода на Барьер на обратном пути с полюса им сопутствовали погодные условия, которые нельзя назвать ни необычными, ни неожиданными. До склада Одной тонны им предстояло пройти 300 уставных миль (260 географических), а оттуда ещё 150 уставных миль (130 географических) до мыса Хат. Они только что забрали недельный запас провианта на пятерых; между ледником Бирдмора и складом Одной тонны находилось ещё три склада, каждый с недельным набором провианта на пятерых. Их же оставалось теперь только четверо; но им предстоял переход через Барьер вне видимости земли и вне досягаемости непосредственного влияния относительно тёплого моря впереди. О погоде, обычной для этого времени года в центре Барьера, не было известно ничего, и никто не подозревал, что в марте там так холодно. Шеклтон повернул к дому 10 января, склада Блафф достиг 23 февраля, мыса Хат — 28 февраля. Уилсон пишет в дневнике:

«18 февраля. Спали только пять часов. Проснулись в 2 часа дня, выпили чаю с галетами с маслом, через вход Гэпа, минуя каменистую морену горы Хоп, вышли к лагерю Бойня.

19 февраля. Выступили поздно, мастерили новые 10-футовые сани и выкапывали конину. Сделали 5,5 мили по очень плохой поверхности» [322] .

С плохой поверхностью они столкнулись, едва ступив на Барьер. Отныне в их записях о пути с полюса всё время звучат жалобы на плохую поверхность, хотя, наверное, тащить сани им было тяжело в определённой мере и из-за собственной слабости. Едва ли поверхность могла быть иной при тех сильных морозах, что установятся позднее, но сейчас-то не особенно холодно — от 0 [-18 °C] до -17° [-27 °C], преобладают хорошие ясные дни, причём — важное обстоятельство — почти безветренные. Ветер с юга был бы им очень кстати. «Нам бы ветерка», — просил Скотт. У Эванса его, верно, было предостаточно. Скотт уже обеспокоен.

«Если так будет дальше, нам придётся плохо. От души надеюсь, что такая дорога — лишь результат близости к берегу этой безветренной области, из которой мы скоро выберемся, если будем продвигаться без задержек. Может быть, я преждевременно об этом беспокоюсь; во всех других отношениях дела поправляются. Развёрнутые спальные мешки сушатся на санях, а главное, мы опять получаем полные рационы. Ввиду позднего времени года спрашиваю себя: что-то ожидает нас впереди?» [323] {215} .

А вот запись за 20 февраля, когда они прошли 7 миль:

«В настоящее время сани и лыжи оставляют глубокие колеи, они ясно видны позади на протяжении нескольких миль. Тяжело, но все невзгоды по обыкновению забываются, лишь только мы устраиваемся на ночёвку и подкрепляемся хорошей пищей. Дай нам Бог лучшую дорогу, потому что сил у нас меньше против прежнего, а осень быстро надвигается» [324] .

И за 21 февраля:

«Никогда мы не осиливали каких-нибудь 8,5 мили с большими трудностями, как сегодня. Так продолжаться не может» [325] .

Внезапно 22 февраля в 11 часов утра налетел ветер с юго-юго-востока, и они подняли на санях парус. Из-за сильного снегопада — такой же застал нас на пути к югу — они тут же сбились со следа, по которому шли, и не смогли отыскать гурии и место прежней стоянки, куда они обязательно вышли бы при правильном направлении движения. Боуэрс высказал мнение, что они слишком приблизились к горам — тогда отклонились в сторону, но всё равно не вышли на линию расположения складов, от которых зависела их жизнь. Скотт был уверен, что эту линию они так и не пересекли. На следующее утро Боуэрс засечками получил бесспорные доказательства того, что они по-прежнему находятся слишком близко к горам. Какое-то время они продолжали продвигаться наудачу, без следов, но перед самым ленчем

«Боуэрс своими удивительно зоркими глазами разглядел вдали старый гурий. Труба теодолита подтвердила его открытие. Мы все повеселели» [326] .

Но у Уилсона

«снова сильный приступ снежной слепоты. С трудом приоткрываю глаза за защитными очками, чтобы разглядеть следы. Ели наваристый суп из конины» [327] .

В этот день они достигли Нижнего ледникового склада.

Положение их было бедственное, но всё бы ещё выправилось, если бы, буквально как гром с ясного неба, не нагрянул мороз: неожиданный, непредсказуемый, роковой. Да и мороз, казалось бы, не такой уж и страшный, если не знать, что они уже четыре месяца как находились в пути; что они пробили себе дорогу по самому большому леднику мира, бредя по колено в снегу; что они провели семь недель на плато в условиях разреженного воздуха, обдуваемые сильными ветрами при низкой температуре; что они наблюдали, как умирал их товарищ — не у себя дома в постели, не на больничной или амбулаторной койке, не вдруг, а медленно, день за днём, ночь за ночью, с отмороженными руками, но в ясном сознании, — наблюдали до тех пор, пока каждый не задумался о том, справедливо ли будет при подобных обстоятельствах бросить умирающего ради спасения четверых живых. Он умер своей смертью, и они вышли на Барьер.

Будь на Барьере такие условия, которые они ожидали и к которым готовились, они бы вернулись домой живые и невредимые. Некоторые утверждают, что погода была аномальной, об этом действительно свидетельствуют некоторые данные.

Температура, например, упала до -30° [-34 °C] днём и до -40° [-40 °C] ночью. Южных ветров было крайне мало, и в результате воздух у поверхности не перемешивался и при отражённой радиации у поверхности возник слой холодного воздуха. Кроме того, на поверхности снега образовывались кристаллы, а недостаточно сильный ветер их не уносил.

По мере падения температуры полозья саней скользили всё хуже, я уже объяснял это явление выше. Путешественники волокли сани словно по песку.

При таких тяжёлых условиях они делали замечательные переходы: 25 февраля 11,5 мили, 26-го столько же; 27-го 12,2 мили, 28 и 29 февраля снова по 11,5 мили. Если бы они могли и дальше удерживать такие темпы, они, несомненно, дошли бы. Но мне кажется, что именно в это время они начали подозревать, а потом и окончательно убедились в том, что им не выдюжить. Вот что пишет Скотт в дневнике 2 марта во время ленча:

«Беда редко приходит одна. Вчера после полудня мы без большого труда дошли до склада в центральной части Барьера, но с тех пор претерпели три удара, поставившие нас в скверное положение. Первым делом мы нашли очень скудный запас горючего. При строжайшей бережливости его едва может хватить до следующего склада, до которого отсюда 71 миля. Второе несчастье. Отс показал свои ноги. Пальцы его в плачевном состоянии, очевидно отморожены во время последних ужасных холодов. Третий удар разразился ночью, когда ветер, которому мы, было, обрадовались, нагнал тёмные тучи, обложившие небо. Температура ночью упала ниже -40° [-40 °C], и сегодня утром потребовалось больше полутора часов для того, чтобы справиться с обувью. И всё-таки мы выступили в путь раньше 8 часов утра. Одновременно мы потеряли из виду следы и гурий. Сколько могли, мы наугад держали курс к северо-западу, но ничего не видели. В довершение — дорога прямо невозможная. Несмотря на сильный ветер и туго надутый парус, мы сделали всего 5,5 мили. Положение наше очень опасное. Не подлежит сомнению, что, страдая от холода, мы не в состоянии совершать дополнительные переходы» [329] .

В этот день они сделали около 10 миль, но 3 марта измучились ужасно.

«Помилуй нас Бог,»

— восклицает Скотт,

— «но нам не выдержать этой каторги! В своём кружке мы бесконечно бодры и веселы, но что каждый чувствует про себя, о том я могу только догадываться. Обувание по утрам отбирает всё больше и больше времени, поэтому опасность с каждым днём увеличивается» [330] .

Далее привожу отрывки из дневников Скотта.

« Воскресенье, 4 марта. Ленч. Положение ужасное, но никто из нас ещё не падает духом; по крайней мере, мы притворяемся спокойными, хотя сердце замирает каждый раз, как сани застрянут на какой-нибудь заструге, за которой густой кучей нанесён сыпучий снег. Сейчас пока температура держится около —20° [-29 °C]. Нам всё же лучше и намного легче, но холодную волну воздуха можно ожидать с минуты на минуту. Боюсь, что Отс очень плохо перенесёт такую напасть. Помоги нам, провидение! Людской помощи мы ожидать больше не можем {218} , разве только в виде прибавления к нашему рациону из следующего склада. Скверно будет, если и там окажется такой же недохват топлива. Да и дойдём ли? Каким коротким показалось бы нам такое расстояние там, на плоскогорье! Не знаю, что бы со мной было, если б Боуэрс и Уилсон не проявляли такого стойкого оптимизма.

Понедельник, 5 марта. Ленч. К сожалению, должен сказать, что дела идут хуже и хуже. Вчера ненадолго поднялся ветер, и наши мизерные утренние 3,5 мили к вечеру мы дотянули до 9 с небольшим. Легли спать, поужинав чашкой какао и замороженным, едва подогретым пеммиканом. Такое воздержание сказывается на всех, главным образом на Отсе, ноги которого в плачевном состоянии. Одна нога вчера к ночи страшно распухла, и сегодня он сильно хромает. Мы выступили, позавтракав пеммиканом с чаем. Стараемся себя уверить, что так пеммикан вкуснее. Утром шли 5 часов по несколько лучшей дороге, покрытой высокими бугорчатыми застругами. Раза два сани опрокидывались. Прошли около 5,5 мили. До склада остаётся два больших перехода и ещё около четырёх миль. Топливо совсем уже на исходе, и бедный Солдат почти вконец умаялся. Это вдвойне печально, потому, что мы ничем не можем ему помочь. Обилие горячей пищи ещё могло бы его поддержать, но и то, боюсь, что очень мало. Никто из нас не ожидал таких страшных холодов. Больше всех страдает от них Уилсон. Причиной этого является, главным образом, самоотверженная преданность, с которой он ухаживает за ногами товарища. Друг другу мы помочь не в состоянии, каждому хватает заботы о самом себе. Мы мёрзнем на ходу, когда дорога трудная и ветер пронизывает насквозь нашу тёплую одежду. Товарищи бодрятся, лишь когда мы забираемся в палатку. Положили себе задачей довести игру до конца, не падая духом, но тяжело долгие часы надрываться и сознавать, что подвигаемся так медленно. Можно только твердить: „Помоги нам, Боже!“ и плестись через силу, страдая от холода, чувствуя себя вообще отвратительно, хотя внешне и сохраняя бодрость. В палатке мы болтаем о всякой всячине, избегая говорить о еде с тех пор, как решили восстановить полные рационы. Это рискованно, но идти голодными в такое время мы положительно не могли бы.

Вторник, 6 марта. Ленч. Вчера было немного лучше: с помощью ветра нам удалось сделать 9,5 мили. От вчерашнего лагеря 48 до склада осталось 27 миль. Зато сегодня утром опять ужасно. Ночью было тепло, и я в первый раз за всё путешествие проспал лишний час. Затем мы долго провозились с обуванием. Когда же тронулись в путь, то, волоча из последних сил сани, едва могли одолеть по одной миле в час. Стало пасмурно, повалил снег, и мы три раза вынуждены были снимать с себя хомуты, чтобы искать след. В результате сделали неполных 3,5 мили за утро. Сейчас светит солнце, а ветра нет. Бедный Отс не в состоянии тащить. Он сидит на санях, пока мы ищем дорогу. Отс удивительно терпелив; я думаю, ноги причиняют ему адскую боль. Он не жалуется, но оживляется уже только вспышками и в палатке делается всё более молчаливым. Сооружаем спиртовую лампу, чтобы как-нибудь заменить походную печку, когда выйдет керосин…

Среда, 7 марта. Совсем плохо. У Отса одна нога в очень скверном состоянии. Он удивительно мужественный человек. Мы всё ещё говорим о том, что будем вместе делать дома.

Вчера до лагеря 49 прошли 6,5 мили. Сегодня утром за четыре с половиной часа прошли ровно 4 мили. До склада ещё 16 миль. Если только мы найдём там надлежащий запас пищи, а дорога и дальше продержится такая же, как сегодня, мы ещё сможем добраться до следующего склада, что у горы Хупер, но не до лагеря Одной тонны, до которого на 72 мили дальше. Мы надеемся, хотя без достаточного к тому основания, что собачьи упряжки побывали в складе у горы Хупер {219} . Тогда ещё можно бы дойти. Если же там опять будет недостача топлива, тогда мало надежды. В состоянии бедного Отса, очевидно, надвигается кризис. Впрочем, мы все не можем похвастаться силами, хотя вопреки совершаемой нами поистине чрезмерной работе ещё удивительно держимся. Одно, что нас поддерживает, — это хорошая пища. Утром сегодня сначала не было ветра, но потом поднялся небольшой, холодный. Солнце светит, гурии видны яснее. Хотелось бы идти по следу до конца.

Четверг, 8 марта. Ленч. Хуже и хуже. Левая нога бедного Отса никоим образом не дотянет. Сколько уходит утром времени на обувание — ужас! {220} Мне приходится час ждать в ночной обуви, прежде чем начать менять её, и всё-таки я обыкновенно бываю готов первый. У Уилсона с ногами теперь тоже нехорошо, но это главным образом от того, что он много помогает другим. Сегодня утром мы сделали 4,5 мили, до склада осталось 8,5 мили. Смешно задумываться над таким расстоянием, но мы знаем, что при такой дороге мы не можем рассчитывать и на половину наших прежних переходов, да и на эту половину мы тратим энергии почти вдвое. Капитальный вопрос: что найдём мы в складе? Если собачьи упряжки побывали там, то мы сможем пройти ещё немалое расстояние. Если же и там опять мало топлива, Бог да помилует нас! Боюсь, что мы во всяком случае в скверном положении.

Суббота, 10 марта. Катимся неудержимо под гору. У Отса с ногами хуже. Редкой силой духа обладает он; должен же знать, что ему не выжить. Сегодня утром он спросил Уилсона, есть ли у него какие-нибудь шансы. Уилсону, понятно, пришлось сказать, что он не знает. На самом деле их нет. Я и без него сомневаюсь, чтобы мы могли пробиться. Погода создаёт нам гибельные условия. Наши вещи всё больше леденеют, ими всё труднее и труднее пользоваться…

Вчера мы достигли склада у горы Хупер. Хорошего мало. Нехватка во всём. Не знаю, виноват ли тут кто. Собачьи упряжки, которые были бы нашим спасением, очевидно, сюда не доходили. Нелегко, верно, пришлось Мирзу на обратном пути.

Утро во время завтрака было тихое, но когда мы выступали, подул с, WNW ветер и стал быстро усиливаться. Через полчаса пути я убедился, что мы не в состоянии бороться против такой погоды. Мы вынуждены были поставить палатку, в которой проводим остаток дня на холоду с бушующей вокруг нас пургой.

Воскресенье, 11 марта. Ясно, что Титус близок к концу.

Что делать нам или ему — одному Богу ведомо. После завтрака мы обсуждали этот вопрос. Отс благородный, мужественный человек, понимает своё положение, а всё же он, в сущности, просил совета. Можно было только уговаривать его идти, пока хватит сил. Наше совещание имело один удовлетворительный результат: я просто приказал Уилсону вручить нам средство покончить с нашими страданиями. Уилсону оставалось повиноваться, иначе мы взломали бы аптечку. У нас у каждого по 30 таблеток опиума, а ему оставили ампулу с морфием. Тем кончилась трагическая сторона этой истории.

Сегодня утром, когда мы поднялись, небо было всё заложено. Ничего не было видно, мы потеряли след и, наверно, немало побродили. За всё утро прошли 3,1 мили. Тащить сани было ужасно тяжело. Впрочем, мы этого и ожидали. Я убедился, что больше 6 миль в день нам теперь уже не сделать, если не поможет ветер и не улучшится дорога. Провизии у нас на 7 дней, а до лагеря Одной тонны от нашего сегодняшнего вечернего места должно быть 55 миль, 6 X 7 = 42. Если не будет хуже, остаётся пробел в 13 миль {221} . Между тем быстро надвигается осень.

Понедельник, 12 марта. Вчера мы прошли 6,9 мили, а в остальном — без перемен. Отс мало помогает: руки у него не лучше ног. Сегодня утром 4 мили мы прошли за 4 часа 20 минут; до вечера можем надеяться сделать ещё 3 мили. 7 X 6 = 42, а до склада будет 47 миль. Сомневаюсь, чтобы можно было дотянуть. Дорога всё такая же ужасная, мороз жестокий, силы убывают. Боже, помоги нам! Уж более недели нет и признака благоприятного ветра, и, по-видимому, каждую минуту можно ожидать противного ветра.

Среда, 14 марта. Мы, несомненно, с каждым днём слабеем; всё словно сговорилось против нас. Вчера, когда проснулись, нас встретил сильный северный ветер при температуре —37° [-38 °C]. Против такого ветра мы не могли идти. Остались в лагере до 2 часов, после прошли ещё 5 миль. Хотели, отдохнув, пройти ещё сколько-нибудь, но все слишком прозябли, так как северный ветер ни на минуту не утихал, а когда солнце стало садиться, температура понизилась ещё больше. Долго возились, готовя ужин впотьмах.

Сегодня утром выступили с лёгким южным ветром, подняли парус и довольно скорым шагом прошли мимо гурия, но на полпути ветер перескочил на W, потом на WSW, насквозь продувая нашу одежду, забираясь за рукавицы. Бедный Уилсон так прозяб, что долго не мог снять с ног лыжи. Лагерь устраивали, собственно говоря, мы с Боуэрсом одни, и, когда мы, наконец, укрылись в палатку, нам всем было смертельно холодно. Температура понизилась до —43° [- 42 °C] при сильном ветре. Надо идти вперёд, но постановка лагеря с каждым разом становится труднее и опаснее. Мы, — должно быть, близки к концу. Бедному Отсу с ногой опять хуже. Боюсь подумать, что с ней будет завтра. Мы с величайшим трудом спасаемся от обмораживания. Никогда не снилось мне, чтобы в это время года могли быть такие морозы и такие ветры. Вне палатки — один ужас. Должны бороться до последней галеты, но уменьшать рационов нельзя.

Пятница, 16 марта или суббота, 17. Потерял счёт числам, но вероятнее, кажется, последнее. Жизнь наша — чистая трагедия. Третьего дня за завтраком бедный Отс объявил, что дальше идти не может, и предложил нам оставить его, уложив в спальный мешок. Этого мы сделать не могли и уговорили его пойти с нами после завтрака. Несмотря на невыносимую боль, он крепился, мы сделали ещё несколько миль. К ночи ему стало хуже. Мы знали, что это — конец.

На случай, если будут найдены эти листки, я хочу отметить следующие факты. Последние мысли Отса были о его матери, но перед этим он с гордостью выразил надежду, что его полк будет доволен мужеством, с каким он встретил смерть. Это мужество мы все можем засвидетельствовать. В течение многих недель он без жалоб переносил жестокие страдания, но до самого конца был в состоянии разговаривать о посторонних предметах и это делал охотно. Он до самого конца не терял, не позволял себе терять надежду. Это была бесстрашная душа. Конец же был вот какой: Отс проспал предыдущую ночь, надеясь не проснуться, однако утром проснулся. Это было вчера. Была пурга. Он сказал: „Пойду, пройдусь. Может, не сразу вернусь“. Он вышел в метель, и мы его больше не видели.

Пользуюсь случаем сказать, что до самого конца мы не покидали своих больных товарищей. Что касается Эдгара Эванса, когда у нас положительно не было пищи и он лежал без памяти, то, ради спасения остальных, казалось необходимостью оставить его. Провидение милостиво убрало его в самый критический момент. Эдгар Эванс умер своей смертью, и мы ушли от него только два часа спустя после кончины.

Теперь мы знали, что бедный Отс идёт на смерть, и отговаривали его, но в то же время сознавали, что он поступает как благородный человек и английский джентльмен. Мы все надеемся так же встретить конец, а до конца, несомненно, недалеко.

Могу писать только за ленчем, и то не всегда. Холод убийственный: —40° [-40 °C] в полдень. Мои товарищи бесконечно бодры, но нам всем ежеминутно грозит опасное обморожение. Хотя мы беспрестанно говорим о благополучном исходе, но не думаю, чтобы хоть один из нас в душе верил в возможность его.

Мы теперь мёрзнем и на ходу и во всякое время, не мёрзнем только за едой. Вчера из-за пурги мы вынуждены были сделать привал и сегодня продвигаемся ужасно медленно. Стоим в старом лагере № 14, в двух переходах от лагеря Одной тонны. Здесь оставляем наш теодолит, фотографический аппарат и спальный мешок Отса {222} . Дневники и пр., как и геологические образцы, которые мы везём по особой просьбе Уилсона, найдут при нас или на санях.

Воскресенье, 18 марта. Сегодня за ленчем мы находились в 21 миле от склада. Несчастье преследует нас, но ещё возможен поворот к лучшему. Вчера опять дул противный ветер и гнал снег нам в лицо; пришлось остановиться. Ветер с NW силой 4 балла, температура —35° [-37 °C]. Нет такого человека, который мог бы справиться с ним, а мы изнурены почти до предела.

Моя правая нога пропала — отморожены почти все пальцы, а ещё два дня назад я мог похвастаться двумя здоровыми ногами. Теперь лучше всех чувствует себя Боуэрс, но и то неважно. И он, и Уилсон всё ещё рассчитывают выбраться или только делают вид — уж не знаю! В походной печке последний керосин, и то он налит только наполовину. Спирта осталась самая малость. Вот и всё, что стоит между нами и небытием. Ветер в настоящую минуту попутный, это, пожалуй, В нашу пользу. Когда шли к полюсу, то такое число миль, какое мы проходим теперь за день, показалось бы нам до смешного ничтожным.

Понедельник, 19 марта. Ленч. Вчера вечером с трудом устроились на ночёвку и страшно зябли, пока не поужинали холодным пеммиканом и галетой с полкружкой какао, сваренного на спирту. Тогда, против ожидания, согрелись и спали хорошо. Сегодня поднялись с обычной проволочкой. Сани ужасно тяжелы. До склада 15,5 мили, должны бы дойти в три дня. Ну и продвижение! Пищи есть ещё на два дня, но горючего еле-еле хватит на день. Ноги у нас у всех плохи. У Уилсона лучше, чем у других. Всех хуже моя правая нога, левая ещё здорова. Нет возможности лечить ноги, пока нет горячей пищи. Лучшее, на что я теперь могу надеяться, это ампутация ноги; но не распространится ли гангрена? — вот вопрос. Погода вздохнуть не даёт. Ветер с севера и северо-запада, температура сегодня —40° [-40 °C].

Среда, 21 марта. В понедельник к вечеру доплелись до 11-й мили от склада. Вчера весь день пролежали из-за свирепой пурги. Последняя надежда: Уилсон и Боуэрс сегодня пойдут в склад за топливом.

22 и 23 марта. Метель не унимается. Уилсон и Боуэрс не могли идти. Завтра остаётся последняя возможность. Топлива нет, пищи осталось на раз или два. Должно быть, конец близок. Решили дождаться естественного конца. Пойдём до склада с вещами или без них и умрём в дороге.

Четверг, 29 марта. С 21-го числа свирепствовал непрерывный шторм с WSW и SW. 20-го у нас было топлива на две чашки чая на каждого и на два дня сухой пищи. Каждый день мы были готовы идти — до склада всего 11 миль, — но нет возможности выйти из палатки, так несёт и крутит снег. Не думаю, чтобы мы теперь могли ещё на что-либо надеяться. Выдержим до конца. Мы, понятно, всё слабеем, и конец не может быть далёк.

Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии ещё писать.

Р. Скотт

Последняя запись: Ради Бога, не оставьте наших близких» [331] .

Выдержки из предсмертных писем, написанных Р. Скоттом.

К миссис Э. А. Уилсон

Дорогая миссис Уилсон!

Ваш Р. Скотт

Когда это письмо дойдёт до вас, мы оба с Биллом уже давно окончим своё существование. Мы сейчас очень близки к этому, и я бы хотел, чтобы вы знали, каким он был чудесным человеком до конца — неизменно бодрым и готовым принести себя в жертву ради других. Ни разу у него не вырвалось ни одного слова упрёка мне за то, что я втянул его в эту скверную историю. Он не страдает, к счастью, и терпит только небольшие неудобства.

В глазах его сияет синева утешительной надежды, а его дух умиротворён удовлетворением, которое доставляет ему вера в то, что сам он является частью великих планов Всемогущего. Ничего не могу прибавить вам в утешение, кроме того, что он умер так, как жил, — храбрым, истинным мужчиной и самым стойким из друзей.

Всё моё сердце преисполнено жалостью к вам.

К миссис Боуэрс

Дорогая миссис Боуэрс!

Боюсь, что это письмо вы получите после того, как на вас обрушится один из самых тяжёлых ударов за всю вашу жизнь.

Я пишу в ту минуту, когда мы очень близки к концу нашего путешествия, и оканчиваю его в обществе двух доблестных и благородных джентльменов. Один из них — ваш сын. Он стал одним из самых моих близких и верных друзей, и я ценю его удивительно прямую натуру, его ловкость и энергию. По мере того как росли затруднения, его неустрашимый дух сверкал всё ярче, и он оставался бодрым, полным надежды и непоколебимым до конца.

Сэру Дж. М. Барри

Дорогой мой Барри!

Ваш навеки Р. Скотт.

Мы помираем в очень безотрадном месте. Пишу вам прощальное письмо в надежде, что оно, может быть, будет найдено и отослано вам… Прощайте. Я совершенно не боюсь конца, но грустно утратить многие скромные радости, которые я планировал на будущее во время долгих переходов. Я не оказался великим исследователем, но мы совершили величайший поход, когда-либо совершённый, и подошли очень близко к крупному успеху.

Прощайте, мой дорогой друг.

Мы в отчаянном состоянии, отмороженные ноги и т. д. Нет топлива, и далеко идти до пищи, но вам было бы отрадно с нами в нашей палатке слушать наши песни и весёлую беседу о том, что мы станем делать, когда дойдём до дома на мысе Хат.

Позднее. Мы очень близки к концу, но не теряем и не хотим терять своего бодрого настроения. Мы пережили в палатке четырёхдневную бурю, и нигде нет ни пищи, ни топлива. Мы намеревались было покончить с собой, когда положение вещей окажется таким, как сейчас, но решили умереть естественной смертью на посту.

Из писем Р. Скотта, адресованных другим друзьям:

«Хочу сказать вам, что я не был слишком стар для этой работы. Первыми сдали люди более молодые… В конце концов мы показали хороший пример своим соотечественникам, если не тем, что попали в скверное положение, так тем, что встретили его как мужчины, оказавшись в нём. Мы могли бы справиться, если бы бросили заболевших.

Уилсон, лучший из людей, когда-либо существовавших, многократно жертвовал собой ради больных товарищей по экспедиции…

Мы были у полюса и совершили длиннейшее путешествие из когда-либо известных. Истинной причиной, задержавшей нас, является ужасная погода и неожиданный холод к концу путешествия.

Как много я мог бы рассказать тебе об этом путешествии!

Насколько оно было лучше спокойного сидения дома в условиях всяческого комфорта!» [332]

 

Послание обществу

Причины катастрофы не вызваны недостатками организации, но невезением в тех рискованных предприятиях, которые пришлось предпринимать.

Р. Скотт [333] {223}

1. Потеря конного транспорта в марте 1911 года заставила меня двинуться в путь позже, чем я предполагал, и вынудила нас сократить количество перевозимых грузов.

2. Непогода во время путешествия к полюсу и особенно продолжительная буря на 83° ю. ш. задержала нас.

3. Мягкий снег на нижних подступах к леднику опять-таки понизил нашу скорость.

Мы настойчиво боролись с этими досадными обстоятельствами и победили их, но это сказалось на уменьшении нашего продовольственного резерва.

Каждая мелочь нашего пищевого довольствия, одежда и склады, устроенные на внутреннем ледниковом щите и на протяжении всех этих долгих 700 миль до полюса и обратно, были продуманы в совершенстве. Передовой отряд вернулся бы к леднику в прекрасном состоянии и с излишками продовольствия, если бы не вышел из строя, к нашему изумлению, человек, гибели которого мы меньше всего могли ожидать.

Эдгар Эванс считался сильнейшим человеком из всего отряда.

Ледник Бирдмора не труден в прекрасную погоду, но на обратном пути у нас не было ни единого действительно хорошего дня. Это обстоятельство в связи с болезнью товарища невероятно осложнило наше и без того трудное положение.

Как я уже говорил в другом месте, мы попали в область ужасно неровного льда, и Эдгар Эванс получил сотрясение мозга. Он умер естественной смертью, но оставил наш отряд в расстройстве, а осень неожиданно быстро надвигалась.

Но все вышеперечисленные факты были ничто по сравнению с тем сюрпризом, который ожидал нас на Барьере. Я настаиваю на том, что меры, принятые нами для возвращения, были вполне достаточны и что никто на свете не мог бы ожидать той температуры и состояния пути, какие мы встретили в это время года. На плато на широте 85–86° мы имели -20° [-29 °C], -30° [-34 °C]. На Барьере на широте 82°, на 10 000 футов ниже, у нас было довольно регулярно днём — 30°, ночью -47° [-44 °C], при постоянном противном ветре во время наших дневных переходов. Ясно, что эти обстоятельства произошли совершенно внезапно, и наша катастрофа, конечно, объясняется этим внезапным наступлением суровой погоды, которая как будто не имеет никакого удовлетворительного объяснения. Я не думаю, чтобы кому-либо когда-либо приходилось переживать такой месяц, который пережили мы. И мы всё-таки справились бы, несмотря на погоду, если бы не болезнь второго нашего сотоварища — капитана Отса и не нехватка горючего на наших складах, причину которой я не могу понять, и, наконец, если бы не буря, налетевшая на нас в 11 милях от склада, где мы надеялись забрать свои последние запасы. Право, едва ли можно ждать большего невезения — это был последний удар.

Мы прибыли на 11 милю от нашего старого лагеря Одной тонны с горючим на одну последнюю еду и с запасом пищи на два дня. В течение четырёх суток мы не в состоянии были оставить палатку — буря воет вокруг нас. Мы ослабели, писать трудно, но я, лично, не жалею об этом путешествии.

Оно показало, что англичане могут переносить лишения, помогать друг другу и встречать смерть с такой же величавой храбростью, как и в былое время. Мы шли на риск. Обстоятельства повернулись против нас, и поэтому у нас нет причин жаловаться. Нужно склониться перед волей провидения, с решимостью делать до конца то, что в наших силах. Но если мы пожелали отдать свои жизни за это дело, ради чести своей родины, то я взываю к своим соотечественникам с просьбой позаботиться о наших близких.

Если бы мы остались в живых, то какую бы я поведал повесть о твёрдости, выносливости и отваге своих товарищей!

Мои неровные строки и наши мёртвые тела должны поведать эту повесть, но, конечно, конечно же, наша великая и богатая страна позаботится о том, чтобы наши близкие были как следует обеспечены.