Знакомое вкрадчивое начало: «Каждый, кто желает решить вопрос о том, является ли человек измененным потомком какой-либо ранее существовавшей формы, вероятно, спросит сначала, изменяется ли человек вообще сколько-нибудь в строении тела и умственных способностях и, если это так, передаются ли эти изменения его потомкам по тем же законам, которые господствуют среди более низко организованных животных?» Аргайль говорит, что люди были созданы цивилизованными, а некоторые одичали, но думать так — «значит иметь очень низкое понятие о человеческой природе». «Очевидно, более правдоподобна и утешительна та мысль, что… человек поднялся, хотя и очень медленными и прерывистыми шагами, из низкого состояния до того высокого уровня развития, которого он достиг теперь в науке, нравственности и религии». Немного юмора: «Если бы человек не был собственным классификатором, он никогда бы не подумал учреждать для себя особый отряд».

Автор поведал о физическом сходстве человека и обезьян: обыватель мог не знать и этого. Общие болезни, привычки: «Брем уверяет, что в северо-восточной Африке ловят павианов, выставляя сосуды с крепким пивом, которым те напиваются допьяна… На следующее утро обезьяны были сердиты и скучны; они руками держались за болевшие головы, и лица их имели весьма печальное выражение… Одна американская обезьяна, напившись раз водки, не хотела впоследствии дотрагиваться до нее и оказалась, таким образом, разумнее многих людей». Г. де Сапорта, французский ботаник, сообщил, что запах женщин во время менструации привлекает обезьяньих самцов, Дарвин, что бывало редко, поверил французу, но Меррей молил выкинуть эту непристойность, тогда Дарвин написал фрагмент на латыни, которой дамы не знали (Генриетта, правившая текст, тоже; впрочем, можно не сомневаться, что она воспользовалась словарем); у нас он переведен в смягченном виде, о «запахе женщин» вообще. Другая непристойность — обезьяньи гениталии. Тут латынью не отделаться. Написал «задние части тела, окрашенные ярче у одного пола, особенно в период ухаживания». Но дама могла понять, что имеется в виду, например, хвост…

Потом он завел речь о слабоумных — кто не согласится, что они схожи с животными? «Они нечистоплотны и не обладают чувством приличия». Сообщил, что человек развивается из яйца, — и это для многих было откровением. Рассказал о рудиментарных органах — аппендиксе, хвостовых позвонках — вряд ли Творец специально одарил нас этим барахлом, как вы думаете? Заметил, что люди, как и животные, разные: один дантист, вообразите, даже уверяет, что зубы у всех разные! Почему? Конечно, «пища — климат», «упражнения»: «…уверяют, что руки английских рабочих при рождении больше, чем у аристократов». Но главная причина различий между людьми, как и у животных, — «случайная изменчивость», а значит, они подчиняются тем же, что животные, законам природы.

Как и животные, человек не может размножаться неограниченно — на всех не хватает «жизненных удобств» — и вынужден вести борьбу за существование. «Невозможно не сожалеть (разумно или нет — это другой вопрос) о той пропорции, в которой человек стремится размножиться. Эта быстрота ведет у диких племен к детоубийству и другим преступлениям, приводит цивилизованные народы к бедности, безбрачию или поздним бракам предусмотрительных людей». Человек страдает, но «не будь он подвержен в первобытные времена естественному отбору, он, наверное, не достиг бы никогда высокого достоинства». Например, «процветание Соединенных Штатов, как и характер тамошнего населения, представляют следствия естественного отбора, потому что наиболее энергичные, предприимчивые и смелые люди всех частей Европы выселялись в продолжение десяти или двенадцати поколений в эту страну и преуспевали». Чушь? Но генетика это подтвердила. У всех людей есть «ген приключений» DRD4, но в разных вариантах. Носители так называемого «короткого» аллеля обычно домоседы, «длинного» — любят переезды, стремятся к новизне. Обладателей «длинного» варианта больше всего именно в Америке: там он у каждого второго…

Дарвин рассказал, как наши прародители приспосабливались к нише, приобретали полезное, теряли вредное. Как предок человека стал двуногим? Было выгодно освободить руки для разных действий, а параллельно с этим уменьшилась роль зубов: они стали не такими большими и острыми. Потеря меха — полезно или вредно? Тут автор воздержался от суждения, робко предположив, что сыграл роль половой отбор: гладкокожие казались привлекательнее. Человек физически слабее гориллы (во времена Дарвина наиболее близкой человеку считали гориллу, а не шимпанзе), поэтому многие не верят в естественный отбор, ведь отбираться должно полезное, а какая польза в слабости? Но, теряя силу, предок современного человека приобрел нечто куда более важное — общественный образ жизни. А если бы наш предок был силен, как горилла, то, может, общественная жизнь ему бы не понадобилась и это «всего более помешало бы развитию высших духовных способностей, как, например, симпатии и любви к собратьям. Поэтому для человека было бы бесконечно выгоднее произойти от какого-нибудь сравнительно слабого существа».

Дарвин был прав в том, что умение жить в обществе важнее физической силы, хотя ошибся в частностях: во-первых, наш ближайший родич, шимпанзе, с которым мы 5,4—8 миллионов лет назад разошлись от общего предка, почти так же силен, как и горилла, так что и этот предок, надо полагать, был очень сильным; во-вторых, гориллы тоже общественны. Но самое любопытное — последняя фраза Дарвина. Было бы лучше произойти от слабых? Обезьяны мармозетки, крошечные, слабые, ведут социальную жизнь, но не так умны, как человекообразные. Зато из всех обезьян они самые добрые. Это доказали эксперименты. Мармозетки сидят в соседних клетках, снаружи — тележка с лакомствами, закрепленная так, что обезьянка может подтянуть ее не к себе, а только к соседу. Почти все мармозетки, убедившись, что себе еду достать не могут, угощали соседей, независимо от того, были ли они родней или хотя бы знакомыми. Они тянули тележку просто от скуки? Нет: когда соседняя клетка была пуста, они, убедившись, что сами поесть не могут, больше не трогали тележку. Они просто любят делать приятное ближнему; они и детей воспитывают всем коллективом. И агрессия им почти не свойственна. Видимо, таким был и их предок. Окажись мы его потомками, будь мы кузенами мармозеток, а не умных, но агрессивных шимпанзе, история наша не знала бы войн, убийств, предательств?

* * *

Человек «распространился дальше всех других высокоорганизованных существ, и другие отступили перед ним. Очевидно, он обязан этим неизмеримому превосходству своих умственных способностей и общественному образу жизни, которые научили его помогать своим товарищам и защищать их». Марксисты учили, что человека создал труд: взял его предок в руки палку и поумнел. Дарвин же указал, что ум связан не с орудиями труда, а с общением, он развился не потому, что более умные успешнее добывали пищу — с этой задачей справляются и самые бестолковые животные, — а потому, что они лучше понимали поступки и эмоции сородичей и это делало удобной жизнь в больших группах. Но большими сообществами живут и антилопы, и вороны — почему они не такие умные, как мы или человекообразные обезьяны? Сейчас доказано, что обезьяны, в отличие от живущих стадами копытных, знают всех соплеменников «в лицо» и с каждым имеют определенные отношения. Что же касается ворон, интеллект их чрезвычайно высок, они даже правила уличного движения осваивают: может, и они знают собратьев «в лицо». Могут ли их потомки создать цивилизацию летающих существ? Но, может, с их точки зрения, они уже создали ее?

Викторианские читатели, однако, с трудом воспринимали утверждения об интеллекте своих предков. Ума, как считали, нет даже у «дикарей», что уж говорить об обезьяноподобных существах… Дарвин забросал их примерами, с которыми никто не мог спорить, потому что они были взяты из повседневной жизни. Умные собаки знают хозяев и их знакомых, знают, когда идти на прогулку, у кого просить еду, лисицы выучиваются не попадать дважды в одну ловушку… «Разница между дикарем и кем-либо из высших животных та, что он подметит более ничтожные обстоятельства и условия и уловит связь между ними в результате меньшего опыта, чем животное… Я описывал одного из моих детей, и, когда ему было одиннадцать месяцев и он не умел еще лепетать, меня поражало, с какой быстротой ассоциировались в его уме различные предметы и звуки сравнительно с тем, что приходилось наблюдать на самых умных из известных мне собак».

Отбросив обычную дипломатию, он нанес по самолюбию читателей страшный удар: «Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное… различие в умственных способностях между одной из низших рыб, например миногой или ланцетником, и одной из высших обезьян гораздо значительнее, чем между обезьяной и человеком».

Эту точку зрения и сейчас не все биологи принимают до конца. От раннего Павлова идет представление, что у животных есть только рефлексы. Хозяин надевает пальто и ведет собаку гулять. Зафиксировалась связь: пальто — прогулка; видя, как хозяин берет пальто, собака мчится к двери. У зверья нет в мозгу так называемой второй сигнальной системы, которая дает нам «способность оперировать массой свойств и отношений между явлениями». Однако в поздние годы Павлов мнение переменил: «Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь, это есть случаи образования знания, улавливания связи вещей»; он назвал это явление «зачатками конкретного мышления».

Сейчас известно, что животные действительно мыслят, то есть оценивают свои действия, учатся друг у друга. Девочки-шимпанзе играют в куклы, укачивая деревяшку; обезьяны выучиваются пользоваться инструментами, сложными, как пылесос, только принудить их пылесосить клетку невозможно (говорит ли это о глупости?). Дельфины, вороны имеют зачатки языка, мы его не понимаем, но они понимают наш. Обезьяны не просто выучивают наши слова, но составляют из них осмысленные фразы. Глядя на снимок обезьяны, сфотографированной, когда ее напугали, они указывают на карточку с надписью «страшно», видя жизнерадостную обезьяну — «весело»: они понимают связь между определенным эмоциональным состоянием и нарисованным на бумаге определенным набором палочек. Более того, они различают, когда «страшно» или «весело» сфотографированному человеку. Они понимают своих соплеменников: утешают друзей, злорадствуют над врагами, вступают в альянсы, плетут интриги, ставят цели и добиваются их. У них, как и у нас, есть зеркальные нейроны — клетки мозга, возбуждающиеся в ответ на чужие эмоции. И они, как мы, используют разнообразные звуки, чтобы общаться.

По Дарвину, праосновой речи является музыка. Это одна из самых смелых и красивых его идей, до сих пор мало изученная. «Один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос… распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны… такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников».

В конце XIX и начале XX века выдвигалось множество идей о том, что наша речь, музыка, песенки птиц и животных связаны, но серьезные биологи их не воспринимали, а лингвисты считали, что музыка — исключительно человеческое явление и появилась позже речи: ее интонации подражают разговорным. Интерес к проблеме возродился в 1990-х годах и возрос в 2005-м, когда С. Митен в книге «Поющие неандертальцы» изложил гипотезу о совместном возникновении пения и речи: от прародителей мы, как и наши кузены неандертальцы, унаследовали способность общаться при помощи музыкальных звуков и развили ее, но неандертальцы остались поющими, а мы стали дробить фразы на слова, что привело к разделению «поющего языка» на речь (для передачи информации) и музыку (для выражения чувств); не музыка подражает разговору, а наоборот. Эту гипотезу подтверждает нейрофизиология: области коры мозга, отвечающие за музыку и речь, частично пересекаются, что указывает на их общее происхождение. А исследователи Сэфрен и Грипентрог обнаружили, что дети до девяти месяцев обладают абсолютным музыкальным слухом, который редко сохраняется у взрослых; это — рудимент, который оказался ненужным после возникновения речи, и гены, кодирующие его, деградировали от «неупражнения».

Мимоходом Дарвин выдвинул еще одну филологическую гипотезу: происхождение языков аналогично происхождению видов, они ветвятся от общего предка, иногда вымирают (латынь); слова борются за существование, новые происходят от старых и вытесняют их. Современные лингвисты с ним согласны (он только не сказал о «горизонтальном переносе» — заимствовании иностранных слов), а мы образование новой разновидности языка видим воочию, и если она окажется конкурентоспособной, то, как бы ни противились пуристы, фраза «Дарвин и его фолловер Хаксли написали многабукфф прачелавека» никому не будет казаться странной.

От интеллекта и речи он перешел к чувствам. «Низшие животные, подобно человеку, способны ощущать удовольствие и страдание, счастье и несчастье». «Известны случаи, когда собаки в предсмертных муках ласкались к хозяину, и каждый слыхал, вероятно, про собаку, которая во время вивисекции лизала руки оператора; этот человек, если операция не была полностью оправдана потребностью науки и если у него не было каменное сердце, должен был чувствовать угрызения совести до последнего часа своей жизни». Животные способны к состраданию: «Я сам видел собаку, которая ни разу не проходила мимо своего друга кошки, лежавшей больной, не лизнув ее несколько раз, — вернейший признак нежности». А сторож зоопарка рассказал, как маленькая обезьянка защищала его, своего друга, от павиана… Англичане, обожающие домашних животных, не спорили: каждый мог рассказать подобные истории о своем любимце. Но дальнейшие утверждения автора принять было куда труднее.

Животные используют предметы, писал он, «обезьяна, у которой зубы были плохи, имела привычку разбивать орехи камнем»; от этого один шаг до изготовления орудий труда. Сейчас с этим никто не спорит: животные, менее развитые, чем обезьяны, употребляют камни, палки и более сложные предметы. Менее признана дарвиновская идея о том, что животные имеют понятие собственности: та же обезьяна «всякий раз прятала потом камень в солому и не позволяла никому дотрагиваться до него». Еще предстоит доказать или опровергнуть, что «собака, которая несет корзину своего хозяина, идет возле него с самодовольством или гордостью», что «собаке знакомо чувство стыда совершенно независимо от страха и что она обнаруживает некоторую застенчивость, когда слишком часто просит подачки», что «собаки способны к юмору», а «обезьяны положительно не любят, чтобы над ними смеялись».

«Воображение и самосознание считаются одной из высших прерогатив человека… можно допустить, что ни одно животное не обладает самосознанием, если понимать под этим, что оно не размышляет о том, откуда оно, что с ним будет, что такое жизнь и смерть, и т. п. Но можем ли мы отрицать с полной уверенностью, что старая собака, одаренная хорошей памятью и некоторой долей воображения (что доказывают ее сны), не думает иногда о давно прошедших удовольствиях или огорчениях во время охоты? А это было бы до некоторой степени самосознанием… С другой стороны… изнуренная работой жена австралийского дикаря, которая употребляет очень мало отвлеченных слов и не может считать дальше четырех, едва ли размышляет о смысле своего существования».

Одним из коренных отличий человека считалась религия. Дарвин, всегда старавшийся не задевать чувства верующих, на сей раз зашел так далеко, что не всякий современный биолог с ним согласится. Он, правда, оговорился: речь не о том, «существует ли Творец, — вопрос, на который отвечали утвердительно некоторые величайшие из когда-либо живших умов», а о том, является ли вера в его существование особенностью человека. Увы — нет. Аборигены Огненной Земли или Новой Зеландии — люди, но они не имеют понятия о Творце. Они верят в злобных духов и «воображают, что предметы и явления природы одушевлены». Но и животные делают то же! «Моя собака… лежала на траве в жаркий тихий день. На небольшом расстоянии от нее ветерок случайно пошевелил раскрытый зонтик — обстоятельство, на которое собака не обратила бы, вероятно, ни малейшего внимания, если бы кто-либо находился возле. Как бы то ни было, но всякий раз, как зонтик шевелился, собака начинала сердито лаять. Вероятно, она сообразила быстро и подсознательно, что движение зонтика без видимой причины обличает присутствие неизвестного живого существа…»

Собака, как никакое иное животное, обнаруживает нечто схожее с религиозным чувством, ведь оно — «сложное целое, состоящее из любви, полной покорности высшему и таинственному повелителю, из сознания зависимости, страха, уважения, благодарности, надежды на будущее… мы видим некоторое отдаленное приближение к этому душевному состоянию в горячей любви собаки к своему хозяину, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью и, может быть, еще с другими чувствами». А вот что говорит по этому поводу современная наука. В. А. Красилов: «Чувство домашних животных к человеку можно назвать проторелигиозным… люди в данном случае воспринимаются как члены клана, занимающие в нем более высокое положение, а хозяин — как сверхальфа… Связь с иерархической структурой обнаруживается в иерархии божеств, желании повиноваться им, заслужить их благосклонность, в молитвенных позах, напоминающих позы подчинения у животных. Не случайно более сильно проявление религиозного чувства у подростков и женщин. В то же время высшее божество, будь то Зевс, Иегова, Тор или Аллах, принимает облик зрелого мужчины в расцвете сил, полновластного главы семьи (Лев Толстой писал, что в минуту отчаяния даже самые отъявленные атеисты взывают к Богу; если так, то, вопреки его выводам, подтверждается не существование Бога, а связь религиозного чувства с беспомощностью)».

Есть другие концепции происхождения религии, но поскольку Дарвин о них не знал, не будем на этом останавливаться; отметим только, что религии, как и языки, подвержены борьбе за существование, эволюции и дивергенции. Ислам разделился на сунизм и шиизм, тот на двухдесятичное учение и исмаилизм, и так далее; у христианских конфессий был общий предок, от которого православная ветвь отделилась в XI— XII веках, протестантская — в XVI веке; промежуточные ветви, как англиканство, имеют все меньше сторонников, иные вымерли: кто, кроме специалистов, сейчас помнит, кто такие богомилы, катары, альбигойцы? И самая жестокая борьба за существование ведется между близкими, претендующими на одну нишу: в Варфоломеевскую ночь католики резали протестантов, не обращая внимания на евреев…

Если не религиозное чувство, то что, по мнению Дарвина, отличает человека от других животных коренным образом? «Нравственное чувство или совесть». Но оно не привнесено извне, а возникло естественным ходом. Это кажется невозможным. Есть вещи, появление которых понятно, — умения, интеллект: «Если бы какой-нибудь член племени, более одаренный, чем другие, изобрел новую западню, оружие или какой-либо новый способ нападения или защиты, то прямая личная выгода… заставила бы других подражать ему… упражнение в новом ремесле должно было, в свою очередь, развивать умственные способности. Если новое изобретение было важно, то племя должно было увеличиться, распространиться и вытеснить другие племена. В племени, которое стало многочисленнее вследствие таких причин, будет более шансов для рождения других одаренных и изобретательных членов. Если такие люди оставят детей, которые могли бы наследовать их умственное превосходство, то шансы для рождения еще более одаренных членов несколько возрастут; даже в том случае, если эти люди не оставят потомков, в племени будут все-таки находиться их кровные родственники».

Но совесть, порядочность? Ведь мы помогаем ближнему лишь потому, что нам даровали эту потребность свыше, а если бы не даровали, то и не помогали бы? Ведь выгоднее же, естественнее же быть сволочью? Дарвин сам признал: «Сомнительно, чтобы потомки людей благожелательных и самоотверженных или особенно преданных товарищам были многочисленнее потомков себялюбивых и склонных к предательству членов племени… Наиболее храбрые люди, идущие всегда на войне в первых рядах и добровольно рискующие жизнью для других, должны в среднем гибнуть в большем числе, чем другие». И все же, считал он, для общественного животного лучше иметь совесть.

Понятие «общественное животное» было ново, Дарвину пришлось рассказывать, как звери выставляют часовых, сообща защищают детенышей и даже воруют: «Когда павианы в Абиссинии грабят сады, они молча идут за вожаком, а если какая-либо неосторожная обезьяна нарушит тишину, то пинки других обезьян научают ее молчанию и послушанию». Социальные животные без общества не могут жить: «Отдельные особи не выносят даже короткой разлуки со стадом. Они наделены в высшей степени рабскими инстинктами, поддаются всякому общему решению и спокойно подчиняются всякому быку, достаточно решительному, чтоб принять на себя роль вожака». (Дарвин писал это о рогатом скоте, а вы о ком подумали?)

Наши предки тоже были общественными, именно потому быть «хорошими» им было полезно. «Себялюбивые и сварливые не могут держаться вместе, а без единения нельзя ничего достигнуть»; «особи, которые находили наибольшее удовольствие в обществе своих, всего легче избегали опасностей, а те, которые мало заботились о своих товарищах и держались в одиночку, погибали в большем числе»; «сообщества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать и оставлять большее число потомков». «Племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высокоразвитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, — членов, которые готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, — должно одержать верх над большинством других племен, а это и будет естественный отбор».

Уоллес в этом с Дарвином соглашался. Большинство современных биологов — нет. Мы об этом уже говорили в связи с пчелами. Дарвин: «У строго общественных животных естественный отбор действует иногда на отдельные особи путем сохранения изменений, которые выгодны для сообщества… хотя бы даже при этом ни один член сообщества в отдельности не получал преимуществ перед другими членами». Дискутируют по сей день: может ли по закону естественного отбора развиться свойство, которое бесполезно или даже вредно отдельной особи, а полезно коллективу?

До 1960-х годов считали, что может. Утверждали даже, что отбор способствует развитию качеств, служащих «благу вида», хотя Дарвин говорил иное: не благу вида в целом, а благу группы. Потом пошли противоположные теории: никакого «группового отбора» не бывает. Дарвин же сам сказал, что самоотверженные скорее гибнут, чем трусливые и себялюбивые, и меньше оставляют потомства, следовательно, варианты генов, сделавшие их такими, исчезают из популяции, вытесняясь генами подлых эгоистов. И тем не менее порядочные люди есть, и немало. Стало быть, нас кто-то заставляет быть порядочными. Это делают гены, причем чисто случайно. Более того, отбора на благо организма, о котором писал Дарвин, тоже нет. Организм — не целое, а совокупность генов; разные гены не сотрудничают для пользы носителя, а борются каждый за свое размножение.

Генетики Дж. Холдейн, Дж. Мэйнард Смит, У Гамильтон и этолог Р. Докинз создали концепцию «эгоистичного гена». Все, что нам кажется проявлениями помощи, заботы и сотрудничества в группе животных, все, что кажется пользой для отдельного животного, на самом деле — побочный, случайный результат жизни генов. Интересы гена и организма, гена и группы могут случайно совпасть, а могут и нет. А единственный интерес гена — размножаться. (Ответить на кажущийся очень философским вопрос: а почему, собственно, все живое размножается? — не так уж трудно. Представьте: на древней Земле, в «теплом прудике», образовались два вида РНК-существ. По случайности одни могут размножаться, а другие — нет. Ну и чьи потомки, по-вашему, заполнят планету?) Если какой-то вариант «сильного», хорошо размножающегося гена делает его носителя более приспособленным и плодовитым, он закрепится. Но если этот вариант вредит обладателю и другим генам, он все равно будет распространяться. Правда, его носители вымрут, но и черт с ними — ген же не может предвидеть такого результата.

Докинз пишет, что Дарвин с восторгом принял бы эту концепцию и отказался от глупых идей о том, что отбор действует на благо организма и тем более группы. Вообще-то Дарвин допускал, что внутри организма есть конкуренция. Дж. Роменсу, 16 апреля 1881 года: «Происходит борьба… между органическими молекулами, клетками и органами… наилучшим образом исполняет функции та клетка, которая лучше питается и лучше продолжает свой род». Он также предполагал, что единички наследственности — геммулы — это отдельные живые существа. Так что, наверное, охотно согласился бы, что и у генов есть свои ниши и они, как все, подчиняются закону естественного отбора. И все же от группового отбора он бы вряд ли отказался.

Дискутирующие стороны в начале XXI века вроде бы примирил Д. Уилсон: отбор бывает «многоуровневый», ему подвержены и группы, и индивиды, и гены; чаще всего — гены. Но в эти же годы проводились исследования домовых мышек. У них встречается ген, который убивает мышонка, если тот унаследовал его от обоих родителей. Раз этот ген, вредящий мышам, не исчез, а до сих пор существует, значит, и впрямь интересы гена превыше всего. И этот ген очень «сильный»: он так программирует организм, что сперматозоиды, в которых его нет, обездвиживаются, а в зачатии участвуют лишь те, что содержат его. Отсюда должно следовать, что он быстро распространится, вытеснит другие варианты и мышиному роду придет конец. Но мы видим обратное. Мышей полно, а ген-убийца встречается у мышиных народов редко. Почему? Единственный ответ — мышиный организм нашел способ сражаться со злодеем. Есть гипотеза: мышиные самочки вступают в связь с несколькими самцами подряд и как бы «перебирают» варианты гена в поисках «доброго», а не «злого». Почему они так поступают? По закону естественного отбора: такое поведение обеспечивает лучшую выживаемость — мыши, а не гена.

Сторонники концепции «эгоистичного гена», правда, говорят: никакой «мыши» не существует, «мышь» — это группа генов. Гену-маньяку не дают развернуться остальные гены, хотящие жить: отбором поддерживается любая мутация среди них, приводящая к тому, что убийцу наказывают. Но ведь именно это и утверждал Дарвин: потребности группы берут верх над потребностями эгоистичного одиночки. Время покажет: возможно, злодей вымрет совсем. Добавим еще, что этот «ген-убийца» — вовсе не один ген. Это комплекс генов, наследующийся всегда целиком. Поодиночке они смертельной силы не имеют, но, притершись друг к другу, образовали сплоченную, хотя и аморальную, с точки зрения других генов, банду. Тоже групповой отбор…

Канадские биологи, наблюдавшие за колониями муравьев, утверждают, что Дарвин с Уоллесом были правы: группа, члены которой жертвуют своими интересами для общего блага, живет лучше. Как и у пчел, муравьи-рабочие бесплодны, рожает только матка. Рабочие трудятся исключительно ради социума. Но есть примитивные виды муравьев, где рабочие могут давать потомство и пренебрегать общественными интересами, конкурируя друг с дружкой — эта еда моим детям, а не твоим! — их муравейники малы и подвержены беспрестанным конфликтам. Каков бы ни был молекулярный механизм того, что рабочие сделались альтруистами, это способствовало успеху коллектива.

Муравьи (так, по крайней мере, считают в начале XXI века) действуют, не чувствуя альтруистических порывов, не ощущая, что жертвуют чем-то ради общества. Но животные, обладающие развитой психикой, могли бы сообразить, что быть сволочью выгодно? Нет, не соображают… Не только милые мармозетки, но и крысы, этот распутный народец, помогают друг другу выбраться из ловушки, даже если им самим от этого нет выгоды; у социальных животных всегда находятся и те, кто защищает группу, и те, кто помогает главной самке растить потомство, отказываясь от рождения своего; о самоотверженном поведении матерей и говорить нечего. В. П. Эфроимсон: «В наследственной природе человека заложено нечто такое, что влечет его к справедливости, подвигам, самоотвержению… готовность матери (иногда и отца) рисковать жизнью, защищая детеныша, не вызвана воспитанием, не благоприобретена, а естественна, заложена в природе».

Подобные утверждения вызвали массу дискуссий после появления концепции «эгоистичного гена». Как может животное жертвовать интересами ради товарищей, ну, допустим, у него есть, условно говоря, ген альтруизма, но оно погибло и ген пропал, а эгоисты плодятся… Биологи призвали на помощь раздел математики — теорию игр; подтверждая догадку Дарвина, она доказывает, что эгоистичная стратегия выгодна лишь до некоторой степени и группа, в которой слишком много эгоистов, не может быть успешной. Они также объяснили альтруистическое поведение через родство генов: появляется вариант гена, который побуждает носителя вести себя так, чтобы помогать выживанию и размножению других обладателей того же варианта; поэтому помогать родственнику выгодно, и чем ближе родство, тем выгоднее. Но у социальных животных в группы нередко объединяются и неродственники; друг друга защищают животные, принадлежащие не только к разным группам, но и к разным видам: собака может кинуться на другую собаку, чтобы защитить своего друга — кошку, кошки выкармливают бельчат…

Возникла еще теория: помогаю тому, кто мне помогает (это называется «реципрокный — взаимный — альтруизм»). Дарвин об этом писал: «По мере того как мыслительные способности членов племени совершенствовались, каждый из них мог легко убедиться из опыта, что, помогая другим, он обыкновенно получал помощь в свою очередь». Более того, взаимовыгодная кооперация распространена, по Дарвину, и между разными видами: цветок кооперируется с пчелой, животное с растением, и всем хорошо.

Потом появилась концепция «парохиального альтруизма»: чем агрессивнее члены группы к чужакам, тем больше помогают своим. И это для Дарвина не новость: «У всех животных чувства симпатии направлены исключительно на членов одного и того же сообщества, следовательно — на более знакомых и более или менее любимых особей, но не на всех индивидуумов того же вида». «Преступления в пределах своего племени клеймятся "вечным позором", но не возбуждают подобных чувств за этими пределами». «Когда два племени первобытных людей, живущие в одной стране, сталкивались между собой, то племя, которое (при прочих равных) заключало в себе большее число храбрых, верных и преданных членов, готовых предупреждать других об опасности и защищать друг друга… должно было иметь больше успеха и покорить другое…» «Общественные инстинкты побуждают животное чувствовать удовольствие в обществе товарищей, сочувствовать им до известной степени и оказывать им помощь… Но такие чувства не распространяются на всех особей одного вида, а только на членов той же ассоциации».

Дарвиновский групповой отбор — не видовой. Две стаи одного вида сплочены, но сражаются друг с другом за территорию. Эту концепцию, увы, подтверждает наша история. Своим помогать, чужих убивать. Быть добрым к соседу? Ага, а он-то не будет добрым; уж лучше я его грохну на всякий случай… После двух тысячелетий христианства на планете найдется немного христиан, способных отнести заповедь любви к ближнему ко всему человечеству. Мы предпочитаем дружить против кого-нибудь. В обществе раздрай и нет единства? Правитель знает: надо учинить войну против «другого», хотя бы на словах. Узнали даже, что именно вызывает парохиальное поведение — нейромедиатор окситоцин. Он выделяется у кормящей матери, побуждая ее не только заботиться о ребенке, но грозно вставать на его защиту; мужчины, которым его ввели, становятся дружелюбнее к членам группы, но агрессивнее к тем, на кого им указали как на «чужаков».

Ученые успокаивают: когда-то понятие «свой» распространялось только на семью, потом на племя, потом на нацию; когда-нибудь оно распространится на Землю и все будет хорошо. Но, похоже, сплотиться земляне могут только против каких-нибудь альфацентавриан… Быть может, не здесь нам надо искать утешение и надежду, но в кошке, кормящей бельчонка, в защищающей кошку собаке. Куры печалятся, когда их товаркам причиняют боль; самки лемуров и обезьян собираются возле матери, потерявшей ребенка, и сидят пригорюнившись… Что толку им от такого поведения, как оно поможет их генам или их стае? Чужое страдание вызывает сострадание, самую бессмысленную и прекрасную вещь на свете, если не считать любви. Откуда взялись эти бесполезные (вроде бы) чувства?

Читатели, которые «в теме», знают, что ученые обычно связывают любовь, альтруистическое поведение и кооперацию, находя их истоки аж у бактерий. В. Красилов: «Многоклеточный организм несет следы симбиотического объединения простейших… Так в результате самопожертвования — упрощения и утраты самостоятельности — вражда превращается в любовь». В бактериальных сообществах одни бактерии дают другим себя есть, ибо иначе не выжить сообществу. Но кооперация еще не означает любви. Можно кооперироваться поневоле, используя друг друга. Трудно судить о мотивации существ, не имеющих нервной системы; в поведении бактерий можно видеть истоки альтруизма, а можно — каннибализма и садомазохизма… Альтруистическое поведение муравьев и пчел? Но исследователи обнаружили, что рабочие пчелы жертвуют своими интересами не добровольно: матка особым веществом подавляет у них развитие органов воспроизводства. Рабочие осы, бывает, откладывают яйца, но другие рабочие находят и убивают их. Ничего себе истоки альтруизма и любви…

Поведение, подобное осиному, мы наблюдаем и у высокоразвитых животных. Самец убивает детенышей, рожденных не от него; иногда так делает и самка. Самец белого медведя, законченный эгоист, может убить и собственных. Все они так поступают не по злобе, а защищая свои (или своих генов) эгоистические интересы. Да что там медведь — мужчина, десять лет растивший ребенка и узнавший, что тот рожден не от него, способен детеныша бросить. Но наряду с этой грустной картиной мы можем видеть и другую. Самцы человекообразных обезьян в воспитании детей участвуют «постольку — поскольку»: иногда поиграют, а в основном раздают оплеухи, если ребенок пристает. Каково же было удивление исследователей, обнаруживших, что некоторые самцы шимпанзе (а возможно, и других обезьян) усыновляют сирот и, неумело подражая самкам, нянчатся с ними, даже пытаются кормить грудью! Ни одна из вышеизложенных концепций этого не объясняет. Забота о родственных генах? Но сироты не были им родственниками. Хотели вырастить себе подчиненных бойцов или жен? Но они брали сироток, не разбирая пола. Усыновление было выгодно всей группе? Но беда в том, что детеныши от неумелой, хотя и горячей заботы самцов обычно умирали; группе было бы выгодно, если б усыновлением занимались приспособленные к этому самки… Похоже, мы, как и в случае с сопереживающими курами и горюющими лемурихами, столкнулись с проявлением чего-то будто бы бессмысленного — потребности заботиться и любить.

Дарвин: у социальных животных «не могут не развиться чувства симпатии и любви к своим близким»; в разлуке с друзьями они тоскуют… Где истоки этих чувств? «Наслаждение, доставляемое обществом, проистекает, вероятно, от расширения чувства родительской или детской любви». Откуда взялась родительская любовь, он толком не объяснил. Попробуем сами, применяя открытый им закон. Детеныши высокоразвитых животных долго (у иных несколько лет) остаются беспомощными. Мать должна о них заботиться. У матерей, которые заботятся эффективнее, потомство скорее выживет, чем у нерадивых, и унаследует их гены, и тоже будет заботливым; по закону естественного отбора нерадивые матери становятся редкостью.

Но чтобы хорошо заботиться о ребенке, желательно понимать, когда ему больно, холодно или грустно. У высших животных механизм сопереживания известен: зеркальные нейроны, позволяющие ощущать чужие эмоции. По закону естественного отбора матери с хорошо развитыми зеркальными нейронами успешнее других выращивали потомство и так их гены распространялись. (У кур зеркальных нейронов пока не обнаружили, но, возможно, найдут иные механизмы, позволяющие ощущать эмоции других.) А когда умеешь чувствовать чужую боль или радость, то можешь уловить ее не только у своего детеныша, но и у другого существа, сперва близкого родственника (потому что он на тебя похож и его легче понимать), потом — любого члена группы, потом — любого представителя своего вида… Если умение понимать эмоции другого существа возникло именно как материнское, неудивительно, что женщины лучше разбираются в чужих настроениях и взаимоотношениях. Заметим также, что нет добра без худа: возможно, именно умение реагировать на чужие эмоции, но в извращенном виде, привело к появлению такого исключительно человечьего явления, как садизм. Кошке все равно, мучается ли ее жертва, а маньяку — нет…

Но вернемся к матери, которая заботится о детенышах. А почему все-таки она это делает? Потому, что гены заставляют ее, несчастную, преодолевая омерзение, возиться с кучей маленьких чудовищ, высасывающих из нее все соки, но несущих родственные гены, коим надобно выжить? А как с этой точки зрения объяснить усыновление чужих детей — ошибка, сбой? Но вспомним фразу Дарвина: «Наслаждение, доставляемое обществом, проистекает, вероятно, от расширения чувства родительской любви…» Ключевое слово здесь не любовь, а наслаждение. Это одна из самых удивительных дарвиновских догадок; это — передний край науки XXI века.

Дж. Роменсу, 5 февраля 1880 года: «Появление чувства наслаждения и боли — один из важнейших шагов в развитии разума». Из автобиографии: «Некоторые соображения заставляют полагать, что все чувствующие существа организованы так, что, как правило, они наслаждаются счастьем… боль или любое другое страдание, если они длятся долго, вызывают подавленность и понижают способность к деятельности… С другой стороны, приятные ощущения могут долго продолжаться, не оказывая подавляющего действия; напротив, они вызывают повышенную деятельность всей системы. Так и произошло, что чувствующие существа так развились путем естественного отбора, что приятные ощущения служат им привычными руководителями. Мы наблюдаем это в чувстве удовольствия, которое доставляет нам напряжение — иногда даже весьма значительное — наших телесных и умственных сил, в удовольствии, которое доставляет нам еда, и особенно в том удовольствии, которое проистекает из нашего общения с другими людьми и из любви к членам нашей семьи».

Женщины-то знают: возясь с детенышем, они наслаждаются, а не жертвуют собой; несмотря на неудобства и стрессы, они хотят иметь детей и заботиться о них. А это значит, что естественный отбор поощрял такое поведение матери, когда она получает от заботы о детеныше (не обязательно родном) кайф. «Добрый нейромедиатор» окситоцин не просто побуждает ее заботиться — его выброс вызывает удовольствие (он же уменьшает родовые боли) и тем компенсирует неудобства.

Окситоцин — не единственное «доброе вещество». Наслаждение дарят нам серотонин, эндорфины, но прежде всего — дофамин. Он вырабатывается в ответ на вкусную еду, секс и многие иные раздражители, даря ощущение эйфории; он же побуждает действовать, искать раздражители. Ученые называют этот механизм «дофаминергическая награда»; подобное обнаружено даже у низкоразвитых животных. Награда компенсирует трудности. Добывать пищу хлопотно; если бы не награда, животные предпочитали бы спокойно помереть с голоду… Шутка? Нет: крысы, у которых непосредственно в мозгу стимулировали выделение дофамина, отказывались от пищи: зачем тратить силы на жевание, если и так можно кайфануть? С дофамином связан «ген приключений», о котором мы говорили: люди (и пчелы, и мыши), которым дофамина требуется больше, склонны отправляться на поиски новых ощущений. И тот же дофамин в больших количествах вырабатывается у любящего человека, когда он осязает предмет любви или думает о нем.

Самка может получать дофаминергическую награду от разных вещей, хороших и плохих: заботы о детеныше, алкоголя, обжорства. Но потомство успешнее вырастит та, что самое сильное наслаждение испытывает от физического и эмоционального контакта с ребенком; именно таких матерей поощрял естественный отбор (добавив к дофамину другие «конфетки» — окситоцин и вазопрессин, которых не получишь от еды, а только от возни с детенышем). У самцов потребность в дофамине еще выше, чем у самок; обычно они получают его от других занятий, но некоторые пробуют женский способ и делаются счастливыми; возможно, этим объясняется поведение самцов шимпанзе, усыновляющих сирот. Им это просто приятно.

Современные ученые согласны с Дарвином: все виды любви развились на основе материнской. У детенышей наших предков детство было долгое, матери необходима помощь, а мужчине, особенно если он не очень сильный, удобнее завести пару на всю жизнь, чем постоянно драться из-за подруг. Но семья крепче, если ее членам «в кайф» быть рядом: мужчина и женщина научились получать дофаминергическую награду и от ребенка, и друг от друга. (Есть гипотеза, что женщины мельче и внешне больше похожи на детей, чем мужчины, потому что именно такие, напоминающие детенышей, самочки легче могли вызвать нежность у партнера. Женщине же подобная подпорка для любви к самцу не требовалась, она и так уже умела получать удовольствие от нежности к другому существу.) Любовь была полезна и поэтому стала приятна.

Неправда, любовь жертвенна? Мы заботимся о любимой не ради себя, а ради нее? Хотелось бы так думать, но всякий знает, как эгоистична бывает любовь: скорее задушу подругу, чем отдам сопернику; сынок, не женись на этой дряни, сиди век у моей юбки, сделай меня счастливой, а я всем буду рассказывать, что принесла свою жизнь тебе в жертву… Нас тянет погладить любимое существо, чтобы ему сделать приятное? Нет, себе: мы жаждем получить дофаминергическую награду от прикосновения, даже если знаем, что объект чувства с отвращением отбросит наши руки…

Дарвин отмечал, что зачастую человек ведет себя нравственно и в тех случаях, когда личная привязанность не побуждает его. Побуждает совесть. У бактерий трудно найти ее истоки. Но «всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, включая привязанность между родителями и детьми, должно обязательно приобрести нравственное чувство или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же или почти такого же высокого развития, как у человека». Что же такое нравственное чувство?

«Нравственным является существо, которое способно сравнивать свои прошлые и будущие действия или побуждения и осуждать или одобрять их». Как оно решает, что достойно одобрения? «Человек находится под сильным влиянием одобрения и порицания сотоварищей, выраженных в их движениях или словах, и общественные инстинкты, которые, вероятно, были приобретены человеком в весьма примитивном состоянии, быть может, его обезьянообразными родоначальниками, остаются до сих пор побудительной причиной его благородных поступков… Общественное мнение должно было сделаться в значительной степени руководителем поступков и определять действия каждого из членов для общего блага». Психологи это подтверждают. Люди ведут себя «хорошо», если думают, что за ними наблюдают. Достаточно поместить в комнате, где заперт испытуемый, изображение человеческих глаз, чтобы он воздерживался от действий, обычно осуждаемых обществом. Но неужели никто не делает добра и не воздерживается от зла «по велению души»? Обязательно нужны боги или общественное мнение, чтобы принудить нас?

А. Марков: «Некоторые люди регулярно совершают добрые поступки, по-видимому, абсолютно бескорыстно и искренне, без всяких эгоистических побуждений. У таких людей даже на бессознательном уровне, скорее всего, нет эгоистических мотиваций. Человек может быть добрым "до глубины души" в полном нейробиологическом смысле этого слова». Когда живешь в обществе, приходится общаться с другими его членами и поступаться какими-то своими интересами. Поступать так проще, когда это приятно; отбор мог поощрить тех, кому было приятно. Награду дарят те же «добрые вещества»: дофамин, окситоцин, вазопрессин.

Дофамин вырабатывается не только в момент, когда мы совершаем действия, но и тогда, когда мы предвкушаем или вспоминаем их. Поэтому он используется нашим мозгом для оценки действий и мотивации: вспомнили, как было приятно, когда поступили так-то, и впредь будем делать так, уже не задумываясь почему. Дарвин и об этом говорил: «Человек может предвидеть и оглядываться назад и сравнивать различные свои чувства, желания и воспоминания. И вот… он обнаруживает, что наивысшее удовлетворение он получает, если следует определенным импульсам, а именно — социальным инстинктам. Если он будет действовать на благо других, он будет получать одобрение со стороны своих ближних и приобретать любовь тех, с кем он живет… Постепенно для него станет невыносимым охотнее повиноваться чувственным страстям, нежели своим высшим импульсам, которые, когда они становятся привычными, почти могут быть названы инстинктивными… По временам его разум может подсказывать ему, что он должен действовать вразрез с мнением других людей, чье одобрение он в таком случае не заслужит, но он все же будет испытывать полное удовлетворение от сознания, что он следовал своему глубочайшему убеждению или совести».

* * *

Если быть добрым приятно и полезно, откуда в нас злоба, да такая, какой не знает большинство животных? Войны на уничтожение в животном мире — явление редкое. Оно характерно для ряда общественных насекомых, а среди позвоночных отмечено лишь у нескольких видов, да и то не до конца ясно, можно ли называть это войнами. Всему виной «добрые вещества»: большая злоба как оборотная сторона большой любви? Когда мужчинам вводили окситоцин, у них повышалась агрессивность только защитного типа, а не атакующего: едва «враг» переставал угрожать, как к нему пропадал интерес. Какую бы жестокость мы ни сделали, всегда найдем оправдание: защищали какие-нибудь «принципы». Некоторые люди в этой «отмазке» не нуждаются — социопаты, у них мозг работает по-особенному, но обычный человек, чтобы убить, убеждает себя и других, что кого-то защищал. Возможно, расстарались и другие «добрые вещества», даровавшие нам «упоение в бою». Это грустно. Было бы лучше, если бы оказалось, как предположил А. И. Фет, что когда-то у наших предков произошла конкретная генная мутация, повысившая агрессивность. В таком случае принял таблетку — выключил ген — перестал быть злым. Но в этой области нам еще много предстоит узнать.

По Дарвину, хотя «всякое животное, одаренное общественными инстинктами», должно приобрести нравственное чувство, теоретически на Земле могла бы развиться цивилизация с иным нравственным чувством, чем наше. «Если бы… мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то… наши незамужние женщины подобно пчелам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, и никто не подумал бы протестовать против этого. Тем не менее пчела (или другое общественное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, какое-то чувство добра и зла». Эту мысль с ужасом отвергли современники Дарвина и не развили последователи, так как она чисто гипотетическая. Нет рядом с нами разумной цивилизации, с чьими представлениями о добре и зле мы могли бы сравнивать свои. Но она — была.

300—400 тысяч лет назад из Восточной Африки, прародины человека, в Европу переселилась группа разумных приматов, сформировавшая цивилизацию неандертальцев. Они нам не предки, а кузены: наши линии разошлись от общего предка, Homo antecessor, полмиллиона лет назад. Изучены их стоянки, установлено, что они жили семьями, заботились о стариках и инвалидах, имели, видимо, какое-то представление о загробной жизни, так как устраивали захоронения. Они, вероятно, могли говорить — ген FOXP2, ответственный за речь, у них такой же, как у современного человека, — хотя, по мнению Митена, предпочитали петь. Ели растительную пищу, обрабатывая ее огнем, и животную, включая себе подобных, — обглоданные кости на стоянках об этом свидетельствуют.

Мы, Homo sapiens sapiens, пришли из Африки через Азию в Европу около сорока пяти тысяч лет назад. Вскоре после этого неандертальцы исчезли. Раньше думали, что их могло перед нашим появлением погубить извержение вулкана. Теперь известно, что несколько тысяч лет сапиенсы жили с неандертальцами бок о бок. Итог: мы есть, а их нет. Они от какой-то причины «просто вымерли», а мы «просто выжили»? Но они слишком похожи на нас, чтобы допустить это: фактор, убивший их, убил бы и нас. Увы, мы уничтожили параллельную цивилизацию, хотя, будем надеяться, и не нарочно. Вряд ли мы просто съели их, как ели животных и как неандертальцы нас ели: пищу не истребляют. Осознанная война на уничтожение?

Свидетельств этого нет. Наиболее вероятно, что сапиенсы вытеснили неандертальцев в борьбе за существование, ведущейся между близкими, претендующими на одну нишу, видами. Они быстрее неандертальцев размножались; возможно, заразили их какими-нибудь болезнями. Но скорее всего основные отличия, позволившие сапиенсам вытеснить неандертальцев, крылись, как и должно быть у социальных животных, «в мозгах».

Размер мозга у них был одинаков, но форма различалась; вероятно, они и думали по-разному. Захоронения и украшения неандертальцев гораздо примитивнее, чем у сапиенсов. С. В. Дробышевский предположил, что неандертальцы мыслили менее рационально и были не такие хитрые, как мы. Их останки свидетельствуют, что они получали больше ран, чем сапиенсы, а это позволяет предположить, что они не пользовались метательным оружием, предпочитая ближний бой. Их раны, как правило, находились спереди; значит, они встречали опасность лицом к лицу. Мы были хитрее — метали камни друг другу в спину. И вот их не стало, этих певучих, простодушных существ… Но след остался: до 2010 года считалось, что мы с ними не скрещивались, а теперь их гены найдены в геномах многих современных народов…

Когда нашли череп неандертальца, Дарвин должен был ликовать — предка нашли! — но, как и в случае с археоптериксом, он не купился на сенсацию: слишком большой череп, сказал он, это не наши родители. О том, кто был непосредственным нашим предком, он не стал говорить: не любил гипотез на пустом месте, если в них не было острой необходимости. Он выдвинул другую гипотезу: все современные расы произошли от общего предка, каким бы он ни был, иначе нельзя объяснить общность жестикуляции, танцев, украшений. Назвал и место, где жил предок: «Вероятно, что Африка была первоначально населена вымершими обезьянами, весьма близкими к горилле и шимпанзе; а так как эти два вида в настоящее время самые близкие родичи человека, то предположение, что наши древние родоначальники жили на африканском, а не на другом каком-либо материке, становится до некоторой степени вероятным». Палеогенетика подтвердила: все современные люди — представители вида Homo sapiens sapiens, 400—200 тысяч лет назад отделившегося от других Homo (они, в свою очередь ответвившиеся от прочей родни два миллиона лет назад, давно вымерли), — произошли от группы примерно в десять тысяч человек, жившей в Восточной Африке около 200 тысяч лет назад. Нигде, кроме Африки, сапиенсы в тот период не жили. Лишь 100 тысяч лет назад они начали расселяться по свету и стали выглядеть по-разному.

В эру политкорректности расовый вопрос — табу: геномы рас совпадают более чем на 99 процентов, так что все одинаковы. Всегда ли хорошо считать людей одинаковыми? Дарвин в «Происхождении человека» развил гипотезу, которую мы упоминали: внешние особенности случайно оказались «сцеплены» с особенностями иммунитета. Она не подтверждена современными данными, но и не опровергнута. Восприимчивость к болезням у разных рас и вправду разная. Жители тропиков устойчивы к малярии, зато у них распространена серповидноклеточная анемия: то и другое — следствие мутации в гене гемоглобина. У японцев есть уникальная генетически обусловленная разновидность врожденной глухоты. Европейцы легче переносят алкоголь и жирную пищу, чем азиаты. У исландцев найдена мутация, повышающая риск рака. Чернокожие американцы больше, чем белые, склонны к гипертонии и осложнениям при диабете, и восприимчивость к лекарствам у них разная. Политкорректность политкорректностью, а лечить надо каждого по-своему…

Вторая дарвиновская гипотеза относительно расовых различий тоже не подтверждена и не опровергнута: разными нас сделал половой отбор, кому-то нравились темнокожие и кудрявые, кому-то рыжие и бледнолицые. О половом отборе упоминалось еще в очерке 1842 года: «Самец, который… лучше вооружен орудиями боя или украшениями своего вида, получит небольшие преимущества и передаст через сотни поколений такие признаки потомству». Очерк 1844-го: самцы могут либо вступать в прямое состязание за самку, либо стараться ей понравиться. В «Происхождении видов» есть главка «Половой отбор». А в «Происхождении человека» Дарвин обрушил на читателя лавину фактов (иногда — баек), свидетельствующих, что у самцов, от насекомых до млекопитающих, вторичные половые признаки, то есть хвосты, рога, бороды и тому подобное, развились, потому что эти украшения привлекали самок, и что самцы пыжатся перед самками, у которых есть «уменье различать и наличие вкуса».

«Самец является более деятельной стороной в ухаживании полов друг за другом. С другой стороны, самка, за редчайшими исключениями, менее пылка, чем самец. Она… требует, чтобы за ней ухаживали… часто можно видеть, что она старается ускользнуть от самца». Но именно она, хотя «сравнительно пассивна, обычно делает некоторый выбор и допускает одного самца предпочтительно другим… Или иногда случается, судя по видимости, что она допускает не того самца, который для нее привлекательнее других, но того, который ей наименее противен».

Он ссылался на собаководов: «Самки способны к привязанностям, и нежные воспоминания у них столь же сильны, как у высших животных. Суки не всегда благоразумны и склонны отдаваться дворняжкам низшего сорта… Страсть, ибо иначе это нельзя назвать, имеет более чем романтическую прочность… М-р Кёпплс сообщил, что самка-терьер до такой степени влюбилась в самца-ретривера, принадлежащего соседу, что ее нужно было оттаскивать от него. Когда их разлучили навсегда, она перестала обращать внимание на ухаживание других собак… Самка обычно обнаруживает расположение к самцу, которого знает; ее сдержанность и робость настраивают ее сначала против чужой собаки. Самцы, наоборот, склоняются скорее в пользу незнакомой самки». «В обыкновенных случаях самец до того пылок, что берет любую самку и, насколько мы можем судить, не предпочитает одну другой». А вот у птиц «некоторые самки отличаются склонностью к разврату и предпочитают почти всякого чужого самца своему собственному супругу».

Все это обидно для самцов, а поскольку тогда все ученые были самцами, то и дарвиновскую гипотезу не приняли. Активнее всех спорил Уоллес: да, у некоторых видов самцы ярче окрашены и крупнее самок, но, во-первых, не у всех, а во-вторых, причина тому — большая «жизнеспособность» и «сила» самца. Чем «сильнее» животное, тем ярче. Даже если допустить глупую мысль, что самки выбирают самцов, то не за украшения, а за «силу». Русский зоолог М. А. Мензбир соглашался с этим: «Теория полового отбора сводится к теории естественного отбора… естественно, что самки, отдавая предпочтение сильным и здоровым самцам, могли тем обусловить яркую окраску самцов некоторых видов, так как последняя всегда служит спутником здорового и сильного организма». (Вечная ошибка: Дарвин не говорил, что преимущество получают сильные. Его получают приспособленные к конкретной нише, а приспособленность может выражаться в чем угодно.) А советский биолог И. И. Шмальгаузен считал, что бороды и пышные хвосты — признаки, случайно сцепленные с чем-то полезным.

В 1890 году зоологи Г. и Е. Пикхем наблюдали пауков семейства Attidae. Самцы, фланируя перед самками, раскачивались, задирали ноги, изгибали брюшко, на теле у них появлялись яркие пятна и пучки волос. Самки явно предпочитали определенных самцов, поворачиваясь в их сторону. Наибольшим успехом пользовались самцы с белыми ногами, черным брюшком и густым пучком волос на голове (она же грудь). Украшения — лишь побочное следствие «силы» самцов в сравнении с самками? Но у Attidae самка гораздо больше самца, она его одной левой уложит, а украшений у нее нет…

И все же биологи отказывались верить своим глазам. В 1905 году стала популярна гипотеза немца К. Понтера: украшения и странные позы самцам нужны не для привлечения самок, а для отпугивания соперников. Лишь к концу XX века окончательно доказали, что самцы щеголяют перед самками, а те выбирают. Критерии у разных животных разные: яркость, умение танцевать, громкий голос. Британские биологи следили за популяцией сверчков: самцы, которые пели самкам песни, пользовались большим успехом, чем молчуны. У некоторых видов самки выбирают самого заботливого; у наиболее развитых, возможно, самого умного; есть гипотеза, что человеческий интеллект развился под действием тех же механизмов, что хвост павлина: самкам нравились сообразительные и умеющие трепаться.

Один важный аспект Дарвин не развил: почему именно самки выбирают? Он сперва надеялся доказать, что их просто больше, потом решил, что мужская активность и женская сдержанность врожденны, а почему врожденны, пусть ответит наука будущего. Она ответила: самка в течение жизни может иметь намного меньше детей, чем самец, поэтому ее роль в воспроизводстве важнее. Если она будет спариваться с каждым встречным, то рискует потратить жизнь на взращивание детенышей, несущих гены больных или глупых отцов; чтобы избежать этого, она должна быть придирчивой. Правило подтверждается исключением: у морского конька потомство вынашивает самец, он и выбирает самку.

Критерии выбора ясны далеко не всегда. Почему нравится черное брюшко? С 1930 года принята гипотеза Р. Фишера: вкусы самок наследуются и эволюционируют по тем же правилам, что и остальные признаки. Если самки, предпочитающие чернобрюхих самцов, будут оставлять больше потомства, чем прочие, их гены распространятся и постепенно все самки станут выбирать чернобрюхих. Но почему именно чернобрюхие? Почему изначально какой-то самке понравился красный хвост или длинные уши?

Дарвин не сомневался: у самок есть представление о красоте, отчасти совпадающее с нашим. Этот феномен изучает эволюционная эстетика. Птички шалашники ближе всех животных подошли к тому, что мы называем искусством. Их самцы строят беседки из прутьев, украшают их цветами, крыльями бабочек, ракушками; раскрашивают соком ягод, пользуясь кусочком коры как кистью. Черные коршуны украшают гнезда пластиковыми пакетами, но это делается уже после свадьбы обоими супругами (вероятно, украшения свидетельствуют о статусе семьи). Но шалашники в своих постройках не живут! «Шалаш» нужен только для того, чтобы произвести впечатление на самку.

Шалашникам нравятся круглые красные предметы, археологи свидетельствуют, что это же нравилось примитивным народам; для украшений шалашники выбирают раковины, камни и цветы, как и «дикари». Почему одни вещи при взгляде на них вызывают удовольствие, а другие нет? Возможно, привлекает все, что выделяется. Есть версия: красиво все страшное. В. Красилов: «Специальный брачный ритуал, включающий демонстративное поведение, украшение территории, подношения… превращает чувство страха в протоэстетическое, являющееся преддверием половой любви». Связь между чувством страшного и прекрасного определенно есть, поэтому в древних мифах и детских сказках так много ужасов. Но трудно увидеть в беседках шалашников что-то устрашающее. Дарвин считал, что привлекают симметрия, ритм, яркие цвета. (Современные ученые с этим согласны и разработали ряд теорий относительно того, почему такие вещи привлекательны.)

Мужчины, читающие «Происхождение человека», не только возмущались — нас выбирают, как какую-нибудь шляпку! — но и ужасались. «Де Геер видел, как самец в момент предварительных ласк был схвачен предметом своего внимания, опутан ее паутиной и затем пожран, зрелище, как добавляет он, исполнившее его ужасом и негодованием». В XX веке на Дарвина обиделись и дамы. «Мужчина храбрее, воинственнее и энергичнее женщины и обладает более изобретательным умом». Умственное превосходство, как и больший рост и сила, сформировалось, «когда человек оставался в диком состоянии, вследствие того, что самые смелые и сильные мужчины имели наибольший успех в общей борьбе за жизнь и в соперничестве из-за женщин». Мужчинам приходилось изощряться в искусстве, и они стали творцами. «Если полы отличаются друг от друга красотой или способностью петь, или же производить то, что я назвал инструментальной музыкой, то почти неизменно самец превосходит в этом самку».

Но превосходство оборачивается плохой стороной. «Мужчина выступает как соперник других мужчин; он находит удовольствие в соревновании, которое ведет к честолюбию, а последнее легко переходит в эгоизм. Эти свойства оказываются его природным и неблагоприятным наследственным достоянием». «Мужчина физически и умственно сильнее женщины, и в диком состоянии он держит ее в более унизительном рабстве, чем самцы какого-либо другого животного. Поэтому нет ничего удивительного, что он забрал в свои руки право выбора». Мужчина поставил половой отбор с ног на голову, он единственный самец, который берет самку силой; он нарушил законы природы и, быть может, замедлил эволюцию нашего вида…

Феминистки все равно недовольны: Дарвин презирал женщин. Но он обсуждал ученые вопросы с десятками женщин: публицистом Луизой Блекуэлл, математиком Мэри Бул, ботаником Каролиной Доудел-Порт, энтомологом Маргарет Моррис, заводчиком шелкопрядов Мэри Уитби, феминисткой Лидией Бекер, с Фрэнсис Кобб; единственным человеком в мире, который мог по своему усмотрению править его книги, была его дочь Генриетта. Но это не отменяет факта, что мужчины и женщины по умственным способностям и характеру различаются. И все различия Дарвин назвал верно.

Причина различий — гены. У мужчин есть половая Игрек-хромосома, которой нет у женщин, с особенными генами. Один из них обеспечивает выработку тестостерона, который влияет в том числе на мозг, стимулируя рост левого полушария и замедляя рост правого; левое полушарие рационально, правое эмоционально, поэтому у мужчин лучше развито пространственное мышление и они легче разбираются в связях между предметами, а женщины — в отношениях между людьми. Вероятно, Игрек-хромосома также является причиной большего разброса по умственным способностям: Дарвин верно заметил, что среди мужчин больше талантов, но он не знал, что умственно отсталых среди них тоже больше. И поскольку дофаминовых рецепторов у мужчин больше, они более склонны к поиску ощущений, включая, увы, наркотики и алкоголь.

Закончив с половым отбором, Дарвин вернулся к естественному. Действует ли он у цивилизованных людей? Весьма слабо, и это не так хорошо, как кажется. «Нации более или менее цивилизованные, как, например, испанские поселенцы, способны впадать в бездеятельность и отступать в развитии назад, если условия существования становятся слишком легкими»; «беспечные, безнравственные и часто порочные члены общества размножаются быстрее, чем осмотрительные и добродетельные члены его». Мы лечим больных и слабоумных, они передают свои качества по наследству, «это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы». Но это не прихоть, от которой нужно или можно отказаться, а естественное следствие нашей эволюции: «Помощь, которую мы склонны оказывать слабым, представляется главным образом привходящим результатом инстинкта участия, приобретенного первоначально как составная часть общественных инстинктов и сделавшегося впоследствии более нежным и широким».

Сейчас известно, что человек продолжает меняться: утоньшается скелет, за последние 200 лет средний рост европейцев увеличился на 20 сантиметров, в XX веке мы начали толстеть… Возможно, это следствие не естественного отбора, а его отсутствия: трудно придумать, для освоения какой ниши может быть полезно ожирение. Медики отмечают также увеличение числа сердечно-сосудистых заболеваний. Значит ли это, что мы «ухудшаемся»? Неизвестно. Но очевидно, что «улучшаться» нам есть куда. Мечников: «Такие извращения природных инстинктов, как самоубийство, детоубийство и т. п., так называемые "неестественные" действия, составляют одну из характерных особенностей человека. Не указывает ли это на то, что эти действия входят в состав нашей природы? Можно утверждать, что вид Homo sapiens принадлежит к числу видов, еще не вполне установившихся и неполно приспособленных к условиям существования».

Когда читатель уже более или менее смирился с такими родичами, как смышленая обезьяна и благородная собака, Дарвин ошарашивает его выводом, что «млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, земноводные и рыбы — все произошли от одного первоначального типа… Так как класс рыб представляет низшую степень организации и появился раньше других, то мы можем заключить, что все члены позвоночного царства произошли от какого-либо рыбообразного животного». Но нам незачем стыдиться наших прародителей. «Самый скромный организм все же несравненно выше неорганической пыли под нашими ногами, и неизвращенный ум не может изучать какое бы то ни было живое существо, даже самое низкое, не будучи охвачен удивлением перед его чудесным строением и свойствами».

До середины XX века родство всего живого на Земле подтверждалось лишь косвенными доказательствами. Прямые появились, когда ученые «прочли» молекулу ДНК, изучив ее химический состав и расшифровав ее генетический код: то и другое оказалось одинаковым у всех живых существ. Потом пошли расшифровка геномов и установление степеней родства между видами. Выстроена почти полная генеалогия человека (когда образованные люди говорят, что не найдены «переходные звенья» между нами и нашими прародителями, это свидетельствует о том, что они просто не нашли времени заглянуть в справочную литературу). И все же нам не нравятся наши предки и мы стыдимся наших кузенов… Дарвин: «Что касается меня, то я бы скорее желал быть потомком храброй маленькой обезьянки, которая не побоялась броситься на врага, чтобы спасти жизнь сторожа, или старого павиана, который, спустившись с горы, вынес с триумфом своего молодого товарища из стаи удивленных собак, чем потомком дикаря, который наслаждается мучениями неприятелей, приносит кровавые жертвы, убивает без угрызений совести своих детей, обращается со своими женами как с рабынями, не знает стыда и предается грубейшим суевериям».

Почему многим из нас приятнее чувствовать себя родней «дикаря, который приносит кровавые жертвы», чем маленькой преданной обезьянки? В. Красилов: «Дарвин мог бы выбрать для нас более достойного предка. Ведут же североамериканские индейцы свой род от волка или бизона. Обезьяну же привыкли считать карикатурой на человека». В 1873 году преподобный О. Браунсон, рецензируя «Происхождение человека» в «Ежеквартальном обозрении», писал, что «собака, конечно, далеко впереди обезьяны по моральным качествам» и человек не мог произойти от обезьяны, ибо она «глупа и невоспитанна». При жизни Дарвина никто в Англии не видел живую гориллу, но в сентябре 1858 года в Британский музей доставили труп самца. Оуэн сделал о нем доклад в Зоологическом обществе, упомянув добытые путешественниками сведения о жизни горилл: «самец заботится о семье, а самка о молодежи». Но в газетах покойного описывали как «ужасающего монстра, находящего жестокое наслаждение в убийствах». В 1861 году американец П. дю Шалю писал об охоте на горилл: когда он для потехи убивал «чудовищную и свирепую обезьяну», та испустила «отвратительный предсмертный вопль» (а мы, надо полагать, испускаем восхитительный предсмертный вопль, когда нас убивают). О хищных животных тоже говорили как о «жестоких», «отвратительных». Но в XX веке люди стали больше умиляться животным, чем бояться их. Мы кормим белок, балуем собак, восхищаемся умом обезьян. А числить их кузенами все равно не хотим…

Самый известный «обезьяний процесс» состоялся в США. В 1921 году У. Брайан потребовал запретить преподавание научной биологии в школе, соответствующие законы приняли три штата, в том числе Теннесси в 1925-м; был установлен штраф за преподавание «дарвинизма». Учитель Д. Скопе согласился стать ответчиком в суде, по итогам процесса верховный суд штата признал наложение штрафа на Скопса неправомерным; закон о запрете фактически не применялся и в 1967 году был отменен. В 1981-м Луизиана и Арканзас приняли законы о равноправном преподавании научной и религиозной биологии, но их отменил суд. В XXI веке в Сербии министр просвещения Л. Чолич указом исключила из школьной программы по биологии тему о происхождении человека; указ был отменен высшей инстанцией. Аналогичные истории были и в других странах. В Штатах до сих пор биология приживается хуже, чем в Европе (за исключением Турции). В начале XXI века лишь 14 процентов взрослых американцев согласны с научным обоснованием происхождения видов; во Франции и Швеции — 80 процентов. При этом в США есть политическая корреляция: республиканцы «против» эволюции, демократы «за»; это началось в середине XX века, когда республиканской партии понадобилось привлечь население южных штатов. Р. Рейган объявил: «В моей семье шимпанзе не было», оба Буша говорили, что никакой эволюции нет, а Земля сотворена за семь дней. Стоит ли удивляться, что 50 процентов американцев не знают, что такое гены? Любопытно другое: их биологическая наука шла, идет и, видимо, будет идти «впереди планеты всей». Государство ей не мешает, а обыватели, отвергая ее, пользуются ее плодами.

По данным ВЦИОМ (Всероссийский центр изучения общественного мнения), наши люди уважают биологию меньше, чем европейцы, но больше, чем американцы и турки. У нас была заложена европейская культурная традиция: даже при наличии церковной цензуры «Происхождение видов» в России вышло без серьезного сопротивления. В ранний советский период открытие Дарвина признавали, но в 1930-х годах отвергли (об этом мы еще поговорим) и, возможно, тем заложили фундамент для ненаучных спекуляций. В 2007-м состоялся у нас свой «обезьяний процесс», на котором мы услышали, что у женщин ребер больше, чем у мужчин, что «так называемых первобытных людей никогда не существовало» и тому подобное.

Кажется, что причина неприятия биологической науки религиозная: дарвиновское открытие противоречит Библии. Однако буквальному прочтению Библии противоречит вся наука — астрономия, геология, физика, химия — и никто на это внимания не обращает. Может, просто биология молода — другие науки тоже преодолевали сопротивление, в 1616-м римская церковь назвала ересью утверждение, что Земля вращается вокруг Солнца.

Однако многие верующие не спорят с наукой. Католическая церковь довольно равнодушно отнеслась к биологии, «Происхождение видов» даже не было включено в перечень запрещенных книг. Иоанн Павел II заявил, что эволюция «более, чем гипотеза», Бенедикт XVI отверг теорию «разумного плана Творения», назвав себя сторонником «теистической эволюции», ничем не отличающейся от научной, кроме признания Бога ее первопричиной. Многим религия не мешает заниматься биологией. Фрэнсис Коллинз, директор проекта «Геном человека»: «Стоя рядом с президентом Клинтоном, я объявил, что прочитана (в первом приближении) инструкция, по которой сделан человек, и раскрыт язык Бога… невозможно представить себе, чтобы генетик, ведя исследования, подобные моим, мог систематизировать данные геномов без теории Дарвина». Коллинз протестант, а с биологией несовместно именно русское христианство? Алексий II: «Осознание человеком, что он является венцом творения Божия, возвышает его, а если кто хочет считать, что он произошел от обезьяны, пусть считают, но не навязывают этих взглядов другим». При кажущемся демократизме это то же, что сказать: «Если кто-то хочет считать, что Земля вращается вокруг Солнца, пусть считает, но не навязывает этих взглядов». Но с астрономией патриархи не спорят. Неприятие вызывает лишь происхождение человека.

Но вот богослов Николай Фиолетов, погибший в сталинских лагерях: «Делается обычно голословное и ни на чем не основанное утверждение, будто бы эволюция противоречит христианскому учению о творении мира». А вот протоиерей Александр Борисов, генетик: «Конечно, говорить о том, что человек возник от обезьяны, совершенно безграмотно. Но то, что и человек, и обезьяны возникли от общего гоминоида, это неоспоримый факт… Однако миллионы верующих христиан… продолжают принимать всерьез слабые и неубедительные работы так называемых креационистов, стремящихся доказать, что нет ни естественного отбора, ни эволюции. Впрочем, когда дело идет о реальной жизни, все признают и эволюцию, и естественный отбор. Например, каждый хорошо знает, что в случае серьезного заболевания следует искать антибиотики поновее и подороже. Все понимают, что у микроорганизмов возникает привыкание к лекарствам предшествующих поколений. То есть понимают, что происходит естественный отбор на устойчивость к антибиотикам и необходимы новые виды лекарств, чтобы противостоять этой постоянно идущей у болезнетворных микроорганизмов эволюции… От того, что человек познает механизмы, действующие в природе, она не перестает быть чудом Творения. Каждое новое научное открытие вызывает лишь чувство восхищения перед мудростью Творца…»

С другой стороны, квазиматериалистическая советская трактовка «Происхождения человека» смыкалась с религиозной. «Не понимая того, что историческая связь человека с животным миром… предполагает наличие меж ними качественных отличий, Дарвин искал доказательства своего убеждения в концепции, согласно которой психические особенности человека возникли из соответствующих зачатков у животных…» Тело произошло эволюционным путем, но дух советского человека — извините; тут произошел волшебный качественный скачок. «Майн кампф»: «Государство должно поднять институт брака… дать ему призвание производить подобия образа Божия, а не чудовищную помесь обезьяны с человеком». Принять научное объяснение происхождения человека не хотят в тоталитарных обществах? Но США к таковым не относятся…

Видеть глубинную причину отрицания человеком своего происхождения в религии — значит признать, что религия и впрямь «с неба свалилась». Но она, как любая идеология, родилась в наших головах; она не причина, а следствие того, что было в нас задолго до появления идеологий — психологии. Возьмите Малюту Скуратова и Берию, гипнозом внушите одному, что Бога нет, другому — что есть; изменятся ли их характеры? Причины отрицания науки тоже лежат гораздо глубже религиозных постулатов. А. Борисов: «Людям всегда было трудно отказываться от обманчивости повседневного опыта. В свое время всем было ясно, что земля плоская, что движется солнце, а не земля. Правда, истина оказывалась противоположной, казалось бы, очевидному повседневному опыту. Так и сейчас: мы ведь не наблюдаем из окна квартиры и во время прогулок по лесу возникновения новых видов, эволюции и т. п. Следовательно, их и нет». По мнению психологов, одна из причин неприятия науки — несоответствие ее выводов врожденным свойствам нашей психики, во многом «детской»: дети склонны видеть во всем, что их окружает, результат чьей-то целенаправленной деятельности (львы, чтобы смотреть на них в зоопарке, тучи, чтобы шел дождь); этот феномен называют «неупорядоченной телеологией». (Почему у нас и американцев «детского» больше, чем у французов и шведов? Вопрос неполиткорректный, но никто не запретит вам придумать гипотезу.)

Есть еще гипотеза, что мы отвергаем родство с другими приматами из отвращения. Эксперименты показали, что животные воспринимают поведение представителей близких видов как карикатуру. Так что оскорбительность мысли о родстве с обезьяной это родство подтверждает. Возможно, мы также отвергаем родство из гордыни. Паскаль: «Опасно обнаруживать перед человеком его близкое сходство с животными, не указывая в то же время на его величие». Фрейд назвал дарвиновское открытие наряду с открытием Коперника двумя главными ударами, нанесенными по нашему самомнению.

А не найдется ли гипотезы у самого Дарвина? «Когда человек продвигается вперед по пути цивилизации и небольшие племена соединяются в большие общества, здравый смысл говорит всякому, что он должен распространять свои общественные инстинкты и симпатии на всех членов того же народа… Когда человек достиг этого, ему остается только победить одно искусственное препятствие, чтобы распространить свои симпатии на людей всех народов и рас. Если эти люди значительно отличаются от него по внешнему виду и по обычаям, то, к несчастию, как показывает опыт, нужно много времени, пока мы станем смотреть на них как на своих ближних. Симпатии за пределами человечества, т. е. любовь к животным, есть, видимо, одно из позднейших нравственных приобретений… Это качество, одно из благороднейших, какими одарен человек, видимо, происходит из наших симпатий, делающихся все нежнее и распространяющихся все далее, пока они не обнимут, наконец, все живые существа».

Обнять все живые существа своей человечьей любовью — значит прекратить их есть, одеваться в содранную с них кожу, убивать их для потехи. Мы не снимаем кожу с других людей, потому что, сознательно или нет, ощущаем их братьями. Но от удовольствия, которое нам доставляют убийство, питание трупами и щеголяние в чужой коже, мы отказаться не хотим — и потому упорно отбиваемся от мысли, что убиваем братьев, хотя бы и меньших. (Домашних собак и кошек мы бессознательно воспринимаем как «родных», поэтому человек, который их ест, вызывает брезгливый ужас, подобно людоеду.) Наша плотоядность — глубиннейшая причина того, что мы отвергаем родство?

Еще одна возможная причина — страх. Ведь если мы лишь ступень эволюции, то наверняка не последняя. Если появится новый вид, он будет более могущественным и жестоким (мы проецируем на него наши пороки); если он будет порожден существами, которых мы уничтожали, то станет мстить… Можем ли мы преодолеть страх, жестокость, высокомерие? Дарвин полагал, что сумеем. «Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на нее поднялся, вместо того чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на еще более высокую участь в отдаленном будущем».

Естественное происхождение человека оспаривали в основном люди, далекие от биологии. Но и от коллег Дарвину досталось серьезно. Давайте разберемся, кто, где, когда и за что его бил и кто помогал отбиваться.