Эйнштейн отправил статью о квантах света в «Анналы» 17 марта 1905 года (напечатают ее в июле) и продолжал думать о том, как помирить Максвелла со всей физикой, то бишь об эфире, которого нет, и о движении и времени, рассуждая примерно так же, как и Пуанкаре; 18 мая писал Габихту, что до конца года собирается опубликовать еще четыре статьи — «несуразный лепет». 30 апреля закончил вторую статью — «Новое определение размеров молекул»; как вспоминала Майя (она получила диплом учительницы и собиралась продолжать образование за границей), он понял, что жить без диссертации не комильфо, хотел взять темой движение и время, но в Цюрихском университете тему отвергли как слишком умозрительную, и 20 июля он предложил Кляйнеру эти самые размеры молекул. (Диссертацию с посвящением Марселю Гроссману опубликовали «Анналы» в 1906 году.) По легенде, идея возникла, когда Эйнштейн пил чай и понял, что если знать объем чашки и скорость растворения сахара, можно рассчитать количество и размер молекул сахара в чашке; осталось только уравнения написать.

11 мая он отправил в «Анналы» третью работу — «О движении взвешенных в покоящейся жидкости частиц, требуемом молекулярно-кинетической теорией теплоты». Как и в случае с фотоэффектом, объяснил явление, которое все давно знали, — броуновское движение: ботаник Роберт Броун заметил хаотическое метание частичек пыльцы в стоячей воде. По Эйнштейну, пыльца металась, сталкиваясь с молекулами жидкости. «Анналы» напечатали статью 18 июля, и вскоре обсудить ее пришел любознательный швейцарец, ставший очередным другом навек — судебный медик Генрих Цангер, человек сильный, уверенный, решительный, отчасти — несмотря на небольшую разницу в возрасте — игравший для Альберта роль условного «отца» и однажды спасший ему жизнь, когда тот угорел от печки.

13 мая Эйнштейны переехали на Безеншвенгештрассе, 28. А 30 июня была окончена (опубликована 26 сентября) знаменитая статья «К электродинамике движущихся тел», в которой изложены основы специальной теории относительности (ее называют СТО, а позже будет еще общая теория относительности — ОТО), где Максвелловы лампочки и намагниченные опилки должны были непротиворечиво сойтись с мчащимися поездами и самолетами.

Перед нами вновь встает проблема языка. Описать процесс работы физика-теоретика так, чтобы его понял гуманитарий, невозможно. Одно дело — примитивно растолковать, «про что» теория относительности, перевести ее на детский язык: + вот стоит человечек на железнодорожной насыпи, светит фонариком; но это не даст нам никакого представления о мышлении ученого. Да, Эйнштейн говорил, что толчком послужила мысль о человеке, оседлавшем солнечный луч, но потом-то он еще год думал и пять недель писал статью… Легко описать, как трудился Дарвин: препарировал жуков и дохлых кур, расспрашивал людей, как передается характер козы и почему улыбаются младенцы, и увидеть, как из этого рождается научная мысль, самим ученым облеченная в понятные слова: «Если мы позволим себе увлечься догадками, то животные — наши собратья по боли, болезни, смерти, страданию и чувству голода, наши рабы в выполнении самых тяжелых работ, наши товарищи в забавах — могут вместе с нами происходить от общего предка, все мы можем быть связаны воедино».

У математиков, теоретических физиков все по-другому. Эйнштейн мыслил, как сам сказал, «психическими сущностями», «более или менее четкими изображениями», которые носят «мышечный» характер. Но даже сами математики не могут напрямую обмениваться «мышечными ощущениями» — они переводят их на свой язык, язык знаков, что уже ближе к человеческому, но как понять его, не будучи математиком? Просто посмотрите, не вникайте…

Нет, такой язык нам не годится — нужен язык слов. Такой? «В этот раз он попытался доказать теорему соответственных состояний (лоренц-ковариантность) для неоднородных уравнений Максвелла — Лоренца. При преобразовании уравнений для скоростей он допустил ошибку, в результате чего не получил ковариантности для членов выше первого порядка». Опять не тот язык! Не понимаем! Может, взять язык музыки, раз они с математикой так схожи?

Увы, в музыке мы можем оценить итоговую красоту, но творческий процесс остается столь же темным. Как неспециалист поймет, что это фрагмент сонаты Моцарта? Что тут красивого? Как думал человек, писавший эти значки? Какими «мышечными ощущениями»? Нам доступен лишь один язык — литературный. Но никто до сих пор не создал литературного языка, адекватно описывающего «мышечные ощущения» математика. Единственное, что мы находим в мировой литературной копилке — язык Томаса Манна, описывающий создание музыки; язык, демонстрирующий, как творец преобразует некие расплывчатые ощущения в гармонию — то бишь в уравнение…

«Вдумайся: энергичнейшая, разнообразнейшая, захватывающая смена свершений, движение событий — только во времени, путем членения времени, его заполнения, организации, но все как бы перенесенное в конкретно-действенное по повторному трубному сигналу извне… Как все здесь схвачено и повернуто, поставлено, как подведено к теме, чтобы потом отойти от нее, раствориться, а в этом растворении уже готовится нечто новое, простой переход становится плодоносной завязью, так что не остается ни одного пустого, ни одного слабого места, ритм незаметно преобразуется, набегает новая волна подъема, со всех сторон вбирая в себя новые притоки, стремительно нарастает, разражается бурным триумфом, и это триумф в себе, триумф как таковой… Благозвучная мелодия уже приближается к высшей точке, которую, однако, в согласии с законом экономии на первый раз еще обходит; она от нее уклоняется, приберегая ее для дальнейшего, идет на спад, оставаясь прекрасной… Некоторое время умно и очаровательно орудует композитор этой песенкой, он ее расчленяет, всматривается в отдельные детали, преобразует их, в среднем регистре возникает прелестное сочетание звуков и возносится в волшебные выси, где царят скрипки и флейты, недолго реет там и в миг, когда достигает наивысшей пленительности, слово вторично берет приглушенная медь, сызнова звучит хорал, он выступает на первый план, не внезапно, как в начале, нет, он делает вид, будто его мелодия уже соприсутствовала в немудрящей песенке и теперь он благоговейно движется к высшей своей точке, от которой в первый раз так мудро уклонился, дабы из груди слушателей вырвалось это „ах“, дабы еще сильнее сделался наплыв чувств, теперь, когда хорал уже неудержимо устремился вверх, мощно поддерживаемый гармоническими звуками басовой трубы, и, осиянный, достиг вершины, чтобы тотчас же, словно бы оглядываясь со сдержанным удовлетворением на им содеянное, с честью допеть себя до конца!»

И вот нечто подобное физик должен выразить на языке:

И увенчать его чем-нибудь типа

А еще надо понимать, в каких условиях физик работал — да, ему много не надо, бумага да карандаш (Эйнштейн обычно писал сидя в кресле, держа бумагу на колене и разбрасывая по полу исписанные листы), но — маленький ребенок… Ганс Альберт Эйнштейн: «По словам матери, он прекрасно умел ухаживать за детьми. Когда она была занята по дому, он откладывал в сторону свои занятия и часами нас нянчил, обычно держа на коленях… Он продолжал работать как ни в чем не бывало, никакой шум не мог ему помешать». «Я продумывал так много научных планов, пока возил тебя в коляске!» — из письма отца Гансу в июне 1918 года. Студент Эйнштейна Давид Рейшинштейн вспоминал, как навестил его однажды, когда тот сидел с детьми, потому что Милева была занята стиркой: «С философским видом он одной рукой подталкивал колыбель, где лежал младенец (жена Эйнштейна в это время возилась на кухне). Во рту у Эйнштейна была скверная, очень скверная сигара, в свободной руке открытая книга. Печка отчаянно дымила. Господи, как он мог все это выносить?» Как? А попробуйте представить:

«…в среднем регистре возникает прелестное сочетание звуков и возносится в волшебные выси, где царят скрипки и флейты, недолго реет там и в миг, когда достигает наивысшей пленительности, слово вторично берет приглушенная медь, сызнова звучит хорал, и теперь он благоговейно движется к высшей своей то…»

«…дорогая, где у нас пеленки, так что же, ах, к высшей своей то… дай же пеленку, я просил… сейчас, сейчас, к высшей своей то… ладно, я сам возьму… сейчас, сейчас, к высшей своей…

…точке, от которой в первый раз так мудро уклонился, дабы из груди слушателей вырвалось это „ах“»! (И перепеленать успели.)

А теперь, если мы хоть в малейшей степени представили, как работает физик-теоретик, творя гармонию, вернемся к «детскому» языку, дабы объяснить, что же он в конце концов придумал, в чем заключалось это «ах». Он начал вот с чего: есть динамо-машина (которая механической работой производит электрический ток) и есть электромотор, в котором, напротив, от тока получается механическая работа, и эти два очень похожих прибора в книгах описываются на основе разных законов: электричество само по себе, механика сама по себе. Но должны быть единые законы для всего.

Он взял за аксиому постоянство скорости света и вывел те же уравнения, что и Лоренц. Не бойтесь — здесь у нас уравнений не будет. Мы все упростим до такого предела, что человек компетентный застрелится от отвращения, а нам все равно, нам надо хоть что-то понять. Не будем даже прибегать к теореме Пифагора — там корни вычислять надо, а гуманитарию и это тяжело. А скорость света возьмем не большую, какова она на самом деле (считать замучаешься), а маленькую — да хоть метр в секунду. Нам ведь не важно, какова она; важно, что она всегда одна и та же.

Итак, в вагоне поезда поставили друг против друга два зеркала: одно испускает луч света, который отражается во втором. Расстояние между зеркалами — 1 метр по прямой. Скорость света — 1 метр в секунду. Человек (или прибор), находящийся в вагоне, засек, сколько времени понадобилось лучу, чтобы отразиться, — 1 секунда. За одну секунду со скоростью метр в секунду — вот и получился метр, все сходится.

Но если мы (или прибор) сидим на насыпи, а поезд ползет мимо нас, то в наших (прибора) глазах пока-то луч выйдет из одного зеркала и дотащится до второго, второе уже сместится, то есть для наших (прибора) глаз лучу придется пройти не по прямой, а по диагонали. Не будем ее вычислять, просто мы знаем, что гипотенуза длиннее катета, и позволим кому-то вычислить за нас, что ее длина — 2 метра. Значит, лучу, чтобы за ту же 1 секунду пройти эти 2 метра и отразиться, нужна другая скорость — 2 метра в секунду.

Но мы-то знаем, что скорость луча не меняется, а значит — отбросьте все невозможное, и оставшееся, как бы невероятно оно ни было, и есть истина — меняется время.

В движущемся объекте время по отношению к нам замедлилось: если у них прошла 1 секунда между испусканием и отражением, то у нас — 2 секунды. А там для них самих ничего не изменилось — у них-то зеркало не смещалось и никакая длинная гипотенуза не образовывалась, у них по-прежнему все равно 1 — и время, и скорость. Зато если бы мы эти зеркала поставили у себя на насыпи и стали пускать луч, то с их точки зрения у нас бы получилась эта длинная косая линия и прошло 2 секунды. А если взять большие скорости — два мчащихся мимо друг друга космических корабля, — то на одном с «точки зрения» приборов другого за неделю пройдут годы, и наоборот. (Как же парадокс о путешественнике, который, полетав пять лет, вернулся на Землю и обнаружил, что его внуки давно состарились и умерли? Ведь как для него время замедлилось по отношению к нам, так и у нас должно замедлиться по отношению к нему, и в итоге там и тут должно пять лет пройти? Эйнштейну об этом еще скажут, и он ответит. Подождем.) Похожее явление — поверьте на слово Лоренцу, Пуанкаре и Эйнштейну, либо сами нарисуйте картинки и сделайте расчеты — происходит и с размерами предметов, которые находятся внутри движущегося объекта: по отношению к нашей системе их длина уменьшится, они сплющатся.

И дальше Эйнштейн продемонстрировал, как из уравнений Лоренца рождаются уравнения Максвелла и наоборот, то есть доказал, что странные вещи, происходящие со временем и длиной, суть законы физики, и они справедливы для всего — и для динамо-машины, и для электромотора. При чем тут эфир? А ни при чем. Его нет.

Пока Эйнштейн готовил статью, Лоренц и Пуанкаре тоже работали; практически все формулы у них одинаковые. Лоренц в 1904 году предложил новый вариант своей теории, предположив, что при больших скоростях механика Ньютона нуждается в поправках; Пуанкаре в 1905-м написал (и почему-то опубликовал в малоизвестном итальянском журнале) статью «О динамике электрона», в которой, как и Эйнштейн, провозгласил принцип относительности для всех физических явлений, в том числе электромагнитных. Естественно, «страшилки» уверяют, что Эйнштейн все у старших своровал. Николай Жук: «Базовые идеи он взял у Пуанкаре, математический аппарат заимствовал у Лоренца… Порядочный ученый обязан давать ссылки на своих предшественников, такова научная этика. В своей работе Эйнштейн не дал ни одной ссылки, тем самым выдавая чужие открытия за свои. В научном мире это называется плагиатом, то есть интеллектуальным воровством». Игорь Смородин: «Редакция журнала „Annalen der Physik“ была подкуплена сионистами. Обстоятельства появления на свет СТО носят криминальный характер, а Эйнштейн вошел в науку через черный ход».

Дарвин украл, Конан Дойл украл, Дюма украл, Пушкин — и тот украл; столько раз приходилось все это читать… Но тут, конечно, калибр обвинений потяжелее. Пусть сами Лоренц и Пуанкаре не считали, что Эйнштейн у них что-то украл, Лоренц его как сына любил, на работу к себе звал — ну, дураки, видно, были. Нет, хуже, их просто убивали! Жук: «Пуанкаре в 1911 г. отказался от преобразований Лоренца. Не потому ли и он так скоропостижно скончался в 1912 г., что, во-первых, стал представлять опасность для авторитета Эйнштейна?.. В 1911 г. Эйнштейн впервые столкнулся с фактом непостоянства скорости света в гравитационном поле. Другой ученый тех времен, М. Абрагам, предпринял попытку распространить этот вывод и на специальную теорию относительности… Умер Абрагам в 1922 г. от опухоли мозга в возрасте 45 лет. Кто-то не только избавился от противника Эйнштейна, уложив его в больницу, где „лечили“ от опухоли мозга (а была ли такова?), но и показал, что спорить с гением мог только больной на голову… Следует также отметить, что среди друзей Эйнштейна всегда числились юристы или профессора, преподающие уголовное право, а также врачи, в том числе и психиатры (среди друзей был и упоминаемый выше профессор Генрих Цангер, директор Института судебной медицины). И, по-видимому, это не случайно…»

Но, допустим, никто не убивал и не грабил, но все-таки мысли насчет относительности времени Эйнштейн позаимствовал, особенно у Пуанкаре? Распространена, и не только среди авторов «страшилок», но и среди ученых, точка зрения, что роль Пуанкаре замалчивают, потому что он был: а) француз, а их в науке вечно обижали; б) слишком скромный. Сам Эйнштейн, однако, утверждал, что помог ему Бессо:

«Я потратил впустую почти год, пытаясь несколько видоизменить идеи Лоренца, и пришел к выводу, что загадка совсем не проста. Неожиданно мне помог мой друг из Берна. В один поистине прекрасный день я пришел к нему и сказал: „Я недавно натолкнулся на трудноразрешимую проблему и обращаюсь к тебе за помощью“. Мы с ним рассматривали ее со всех сторон, пока я не понял, в чем дело. На следующий день я вновь пришел к нему и, не здороваясь, сказал: „Спасибо! Я наконец решил эту задачу“. Решение заключалось в пересмотре понятия времени, т. е. оказалось, что время не может определяться абсолютно — имеется неразрывная связь между временем и скоростью распространения сигналов… Через пять недель с того момента, как я это осознал, специальная теория относительности была готова». Похожее было с Дарвином: все говорили, что на него повлиял зоолог Ламарк, а он клялся, что социолог Мальтус. Может, им самим виднее, как у них все в голове происходило?

Есть ли все-таки разница между теориями Эйнштейна, Лоренца и Пуанкаре? Она не в математике: идентичные формулы неизбежны, поскольку у всех всё крутилось вокруг Максвелла. Например, фундаментальное для теории относительности математическое преобразование — формула, названная Пуанкаре «преобразованием Лоренца», еще в 1898 году была на основе уравнений Максвелла получена Джозефом Лармором. Разница скорее физико-философская.

Физик Вольфганг Паули: «В работе Пуанкаре были заполнены формальные пробелы, оставшиеся у Лоренца. Принцип относительности был им высказан в качестве всеобщего и строгого положения… Работа же Эйнштейна давала изложение совершенно нового и глубокого понимания всей проблемы». Лоренц — в дополнении ко второму изданию своих колумбийских лекций: «Основная причина, по которой я не смог предложить теории относительности, заключается в том, что я придерживался представления, будто лишь переменная t может считаться истинным временем, а предложенное мной местное время t' должно рассматриваться только в качестве вспомогательной математической величины». Пуанкаре тоже продолжал считать, что есть реальное время (temps vrai) и — для тех, кто едет в поезде, — «кажущееся» (temps apparent). Грубо (очень грубо) говоря, Пуанкаре и Лоренц предполагали, что замедление времени — иллюзия, порождаемая загадочными свойствами эфира. У Эйнштейна это твердый физический закон, свойство самого времени и пространства.

Лоренц его подход принял. Пуанкаре — не совсем. В 1912 году на лекции в Лондонском университете он говорил: «Каково же будет наше отношение к этим новым представлениям?.. Теперь некоторые физики хотят принять новое условное соглашение. Это не значит, что они были вынуждены это сделать; они считают это новое соглашение более удобным, вот и всё». Физик Луи де Бройль: «Еще немного, и Анри Пуанкаре, а не Альберт Эйнштейн, первым построил бы теорию относительности во всей ее общности, доставив тем самым французской науке честь этого открытия… Однако Пуанкаре так и не сделал решающего шага и предоставил Эйнштейну честь разглядеть все следствия из принципа относительности и, в частности, путем глубокого анализа измерений длины и времени выяснить подлинную физическую природу связи, устанавливаемой принципом относительности между пространством и временем. Почему Пуанкаре не дошел до конца в своих выводах?.. Пуанкаре, как ученый, был прежде всего чистым математиком… Пуанкаре занимал по отношению к физическим теориям несколько скептическую позицию, считая, что существует бесконечно много логически эквивалентных точек зрения и картин действительности, из которых ученый, руководствуясь исключительно соображениями удобства, выбирает какую-то одну. Вероятно, такой номинализм иной раз мешал ему признать тот факт, что среди логически возможных теорий есть такие, которые ближе к физической реальности…» Физик А. Н. Петров: «Склонность ума к „номиналистическому удобству“ помешала Пуанкаре понять значение идеи относительности (заложенной в его же принципе относительности) во всей ее грандиозности».

Нет, непонятно, вы нам на пальцах объясните, какая разница между Эйнштейном и Пуанкаре… Хорошо, вот пример из понятной, человеческой области. Биологи знают, что лишь четверть взрослых землян — северные европейцы в основном — могут пить молоко, так как в их кишечнике вырабатывается лактаза, фермент для усвоения молока, и что мутация, заставляющая организм производить лактазу, появилась в Европе 9–10 тысяч лет назад в период распространения скотоводства, и закрепилась эта мутация благодаря открытому Дарвином естественному отбору: пьющие молоко мутанты получили выгоду, так как для них стало больше доступной еды. Так вот, генетики объясняют наше умение пить молоко именно законом естественного отбора. А если бы они объясняли его тем, что таковы свойства эфира, в котором мы живем, или что так повелел Й’уухоо с планеты У-532, то это была бы позиция раннего Лоренца; и если бы они говорили: «Да черт его знает, сыграл ли тут роль естественный отбор, или эфир, или Й’уухоо, примем любое, что нам кажется удобнее» — это была бы позиция Пуанкаре.

И все же Эйнштейн, конечно, поступил бестактно, не сославшись в своей работе на Пуанкаре и Лоренца. Пайс с его слов пишет, что он их поздних работ просто не читал, да и ранние — не все. Он вообще давал в своих работах мало ссылок (тот же упрек предъявляли и Менделееву с Дарвином). Картер и Хайфилд: «Эйнштейн либо не отдавал себе отчета, что следует платить дань уважения предшественникам, либо, по его мнению, их работы были настолько широко известны, а он пошел настолько дальше них, что указывать источники бессмысленно». Пайс приводит отрывок из предисловия к одной эйнштейновской статье: «Представляется естественным, что последующее могло быть уже частично выяснено другими авторами раньше; однако… я позволил себе отказаться от весьма затруднительного для меня просмотра литературы». Пайс: «Я в этих словах вижу лишь радостный задор, абсолютную уверенность в себе и полное отсутствие такта».

Надо заметить, что от этой своей черты Эйнштейн нередко страдал и «открывал» что-нибудь давно открытое другими. Из интервью журналу «Америкэн мэгэзин», июнь 1930 года: «Чрезмерное чтение после определенного возраста отвлекает ум от творчества. Любой человек, который слишком много читает и использует свои собственные мозги слишком мало, становится ленив в мышлении, как человек, который проводит слишком много времени в театрах, довольствуясь пьесами вместо того, чтобы жить собственной жизнью».

Впрочем, позднее Эйнштейн несколько «исправился». Отчет о его лекции по теории относительности в Лондоне 13 июня 1921 года: «Он энергично возражал против утверждения, будто новый принцип является революционным. Этот принцип, сказал он, есть прямое следствие, в некотором смысле естественное завершение работ Фарадея, Максвелла и Лоренца». Карлу Зелигу в 1955-м он писал: «Вспоминая историю развития специальной теории относительности, мы можем с уверенностью сказать, что к 1905 году открытие ее было подготовлено. Лоренц уже знал, что преобразование, получившее впоследствии его имя, имеет существенное значение для анализа уравнений Максвелла, а Пуанкаре развил эту мысль». Если с Лоренцем они обожали друг друга, то с Пуанкаре было сложнее, виделись лишь раз, расстались прохладно; как Эйнштейн не упоминал о Пуанкаре, так и тот — о нем. Пайс: «Немыслимо, чтобы Пуанкаре, ознакомившись со статьями Эйнштейна 1905 года, не понял их… Не исключено, что Пуанкаре только пролистал статьи Эйнштейна и поспешно заключил, что все это ему уже известно и в них нет ничего нового».

Но есть ли доказательства, что замедление времени — реальность, а не иллюзия или математическая условность? Оно было измерено в 1971 году американскими физиками Хейфелем и Кити в опыте с точнейшими часами: одни неподвижно стояли в военно-морской обсерватории в Вашингтоне, другие были установлены на реактивном самолете, который облетел вокруг света. Разница в показаниях часов совпала с теоретически рассчитанной величиной.

Другое подтверждение — жизнь частиц по прозвищу мюоны. Они очень мало живут: 0,0 000 022 секунды. Рождается мюон в верхних слоях атмосферы, движется к Земле, регистрируется приборами, и оказывается, что пройденный им путь соответствует гораздо большей продолжительности времени, чем 0,0 000 022 секунды. А значит, по отношению к системе отсчета Земли время мюона замедлилось. (Увы, он этим не насладился: в его бедном маленьком организме так и прошло 0,0 000 022 секунды с рождения до смерти…) Тем не менее Интернет забит «опровержениями» СТО. Физик Е. Б. Александров: «Справедливость СТО подтверждена с огромной точностью безмерным количеством наблюденных фактов экспериментальной физики: практика ускорителей частиц показала, что СТО выполняется с точностью не хуже одной миллионной процента. Тем не менее безуспешные наскоки на СТО продолжаются и по сей день. Теория действительно противоречит бытовому „здравому“ смыслу, что и провоцирует протесты у неофитов. (За мои почти 50 лет знакомства с множеством ниспровергателей теории относительности мне встретился среди них лишь один профессионал-физик — в основном это были философы, инженеры, геологи и т. д.) В настоящее время СТО является столь же рутинной истиной для физики, как таблица умножения для арифметики. Если школьник не знает эту таблицу (или предъявляет „альтернативное знание“), ему ставят двойку — свобода мнений тут неуместна. А если физик не признает СТО, то он не физик».

Но СТО потому и называется специальной теорией относительности, что она охватывает частный случай — ровное прямое движение без ускорений. Что было бы, если бы Эйнштейн ею ограничился? Да ужас был бы: вот пример. Садясь за руль, мы слышим женский голос: «Через сто метров поверните направо». Откуда девушка знает, где мы находимся и когда и куда нам поворачивать? Сведения ей дает GPS — глобальная система позиционирования. Вокруг Земли летают спутники. Каждый из них имеет часы и радиопередатчик. А находящийся в машине GPS-навигатор — часы и радиоприемник. Спутник излучает сигнал с указанием точного времени его передачи. Приемник принимает сигнал и, зная, что тот шел со скоростью света, рассчитывает время его движения и расстояние до передатчика. А если таким же образом навигатор узнает расстояние до нескольких спутников, он определит свое местоположение на Земле. Но спутники движутся по отношению к Земле, так что — в соответствии со СТО — их часы идут медленнее, чем наши, и если на них ориентироваться — ошибешься. Значит, на спутниках надо ставить особые часы, которые идут быстрее, дабы компенсировать разницу. Вот только если бы мы так и сделали, на дорогах воцарился бы невероятный хаос со смертельными исходами. Почему? Это Эйнштейн нам позже объяснит.

Наконец переходим к любимой авторами «страшилок» истории о том, как Эйнштейн украл теорию относительности уже не у Пуанкаре, а у жены. Акимов: «Четыре работы 1905 года, прославившие имя Эйнштейна в веках, были написаны практически одной Милевой, во всяком случае их математическая часть. Альберт же в это время работал в бюро патентов, и ему некогда было обдумывать содержание научных концепций… умная и благородная жена, которая была настоящим ученым, оказалась в тени совершенно никчемного, неумного и подлого верхогляда мужа… если Эйнштейн скрыл наиважнейший факт рождения дочери Милевы, то где гарантия, что он не скрыл участия жены в создании теории относительности?» (Милеву, по Акимову, также обокрал Нильс Бор, ее мужем не бывший.) Есть, правда, письма самой Милевы Элен Савич (декабрь 1906 года): «Муж часто проводит свободное время дома, играя с маленьким мальчиком, но это не единственное его занятие после службы; он уже написал массу статей».

Но, допустим, в 1905-м так не было и Милева тоже работала над статьями, в том числе по СТО. В сохранившейся переписке ее с мужем и, что важнее, с Элен Савич нет ни единого намека на это. Уничтожили письма? Савич тоже? Рукопись статьи о СТО утеряна — нарочно? Но и после развода с мужем Милева за всю жизнь не опубликовала ни одной научной работы хоть на какую-нибудь тему. Нигде и никогда она официально не претендовала на авторство или соавторство. Зато сам Эйнштейн своими письмами дал повод думать, что она работала вместе с ним: «Я буду горд и счастлив, когда мы снова окажемся вместе и сможем довести нашу работу об относительности движения до победного конца»; «Мы сразу же засядем за физику, и денег у нас будет полным-полно».

Главных авторов, пишущих о роли Милевы в создании СТО, два: сербская писательница Десанка Тржбухович-Гжурич (книга «Милева Марич-Эйнштейн», 1969) и лингвист Санта Троймель-Плойц, швейцарка (статья «Милева Эйнштейн-Марич: Женщина, которая сделала математику Эйнштейна», 1990). Тржбухович-Гжурич пишет, например, что в интервью белградской газете «Политика» 23 мая 1929 года подруга Милевы Бота сказала, что Милева пятью или шестью годами раньше рассказала ей о своей роли в создании теории. Правда, не говорится, о какой именно теории, и текст интервью так и не нашли.

Также, по утверждению Тржбухович-Гжурич, Эйнштейн в 1905 году написал или сказал отцу Милевы: «Всем, что я сделал и чего достиг, я обязан Милеве». Не нашли такого письма. По словам Тржбухович-Гжурич, дочь Светозара Варичака, который в юности соседствовал с Эйнштейнами, сказала, что отец ей полвека назад говорил, как Эйнштейн помогал жене с домашним хозяйством, в то время как она занималась математикой. Еще образец доказательств, приводимых Тржбухович-Гжурич: «Боданович, математик из Министерства образования в Белграде, которая была хорошо знакома с Милевой, как сообщается, заявила, что всегда знала, что Милева Эйнштейн-Марич помогала мужу, особенно с математической частью его теории, но Милева всегда избегала говорить об этом». Кем «сообщается» и откуда это известно, если Милева «избегала говорить об этом»?

То же у Троймель-Плойц: «Он [Эйнштейн] сказал группе сербских интеллектуалов в 1905 году: „Мне нужна моя жена. Она решает все математические задачи для меня“». Какой группе, при каких обстоятельствах сказал? Милева в 1930-х годах давала уроки математики девочкам Майе Шукан и Гертруде Каппелер; по воспоминаниям Шукан, Милева говорила ей, что «всегда работала вместе с мужем». Биограф Эйнштейна Питер Микельмор, интервьюировавший его сына Ганса Альберта, пишет с его слов: «Милева помогала Эйнштейну решать некоторые математические задачи». В 2006 году в журнале «Тайм» Уолтер Айзексон, бывший председатель CNN, написал, что Милева, «сербский физик», помогала Эйнштейну с расчетами. Однако физик Юрген Ренн, один из редакторов собрания сочинений Эйнштейна, замечает, что при создании СТО никакой математической помощи потребоваться не могло в принципе: «Это элементарная алгебра и математический анализ на уровне студента».

Заметим, что Тржбухович-Гжурич (гуманитарий) говорит лишь о том, что Милева помогала мужу с математикой. Но в «страшилках» утверждается иное: она одна написала статью или как минимум ее писали вдвоем. Повод к такому толкованию дал советский физик А. И. Иоффе: в октябре 1955 года в журнале «Успехи физических наук» он опубликовал восторженную статью об Эйнштейне с загадочным абзацем: «В 1905 году в „Анналах физики“ появились три статьи, положившие начало трем наиболее актуальным направлениям физики XX века. Это были теория броуновского движения, фотонная теория света и теория относительности. Автор их — неизвестный до тех пор чиновник патентного бюро в Берне Эйнштейн-Марити (Марити — фамилия его жены, которая по швейцарскому обычаю прибавляется к фамилии мужа)».

Разумеется, никто не думает, что Иоффе мог назвать Милеву «чиновником патентного бюро», и добавить, что «Марити» — «фамилия его жены»; его статья посвящена не Милеве, а Эйнштейну, «Ньютону XX века», и он не сомневался, что соавторов у Эйнштейна не было. Но в 1990-м в Новом Орлеане на съезде Американской ассоциации за развитие науки Троймель-Плойц и медик Эванс Уолкер, ссылаясь на Иоффе, заявили, что неопровержимое доказательство авторства либо соавторства Милевы найдено — ведь статьи в «Анналах» выходили под фамилией «Эйнштейн» без всякого «Марити», а значит, Иоффе видел рукопись, подписанную либо двумя фамилиями, либо одной Милевой Эйнштейн-Марич, но не понял и подумал, что двойную фамилию носил Эйнштейн. Когда он мог ее видеть? Он был дома у Эйнштейнов в 1907 году, мужа не застал, говорил с женой — «страшилки» предполагают, что она ему показала оригинал статьи. Показала, но умолчала о своем соавторстве? Если так, зачем показывала, ведь статья давно была опубликована и Иоффе ее читал? По другой версии, Иоффе мог видеть рукопись, когда работал у Вильгельма Рентгена, предположительно рецензировавшего ее для «Анналов». Однако никакой рецензии Рентгена не найдено, да и с какой стати он бы показывал текст Иоффе?

Если же Иоффе не видел рукопись, откуда он взял этого «Марити»? Швейцарские историки Ж. Майзер-Руш, Ф. Майзер-Хис и Г. Вейль-Малерб сообщают, что в Швейцарии действительно был (и есть до сих пор) обычай, хотя и редкий, добавлять фамилию жены к фамилии мужа. То есть Иоффе, возможно, подумал, что этот обычай общепринят и Эйнштейна, пока он жил в Швейцарии, полагалось официально называть «Эйнштейн-Марити»? Мы этого никогда не узнаем. Так что спекуляции на эту тему не закончатся.

Если Милева не была ни автором, ни соавтором, не помогала с математикой (ибо с нею справился бы любой студент), значит ли это, что она не помогала вовсе? Микельмор пишет, как он утверждает, со слов Ганса Эйнштейна: «Милева помогала Эйнштейну решать некоторые математические задачи, но никто не мог быть ему помощником непосредственно в творческой работе, в генерировании множества свежих идей. На превращение обшей концепции в цепь математических выкладок ушло около пяти недель изматывающей работы. Когда она закончилась, Эйнштейн был в таком физическом изнеможении, что на две недели слег. Милева проверила статью, потом перепроверила еще несколько раз и отослала. „Это великолепная работа“, — сказала она мужу». Гансу в описываемый период было меньше года; как он мог это знать?

Картер и Хайфилд: «Основной вклад Милевы в теорию относительности был не интеллектуального, а эмоционального свойства». Из письма Эйнштейна ей: «Даже моя работа казалась бы мне бесцельной и ненужной, если бы не мысли о том, что ты довольна мной таким, какой я есть, и тем, что я делаю». Она — муза? Или все-таки нечто большее? Джералд Холтон, физик: «С самого начала они читали специальную литературу вместе. Эйнштейн — человек, которому нужны книги и нужен собеседник… Нет сомнений в том, что они с Милевой много говорили о его работе». Питер Бергман, физик, один из ассистентов Эйнштейна: «Из писем, хотя они дают лишь фрагментарное представление о происходившем, мнение Эйнштейна совершенно ясно: ему очень помогло то, что он обсуждал свои теории со своей будущей женой». Все мы, когда делаем что-то, обсуждаем это с родными и близкими, а некоторые — со встречными и поперечными, и кто-то что-то нам «подбрасывает», и мы благодарны им за помощь, а они не претендуют на авторство наших работ. Но, видимо, в такой степени, как Бессо (ни в малейшей степени не претендовавший на открытие СТО), Милева ничего не «подбросила» мужу или, по крайней мере, так ему казалось.

27 июля Цюрихский университет утвердил заявку Эйнштейна на докторскую (про молекулы), в сентябре всем семейством ездили к родителям Милевы, а 27 сентября он отправил в «Анналы» очередную работу: «Зависит ли инерция тела от содержания в нем энергии?» (опубликована 21 ноября). Это было прямое продолжение статьи о СТО, и Эйнштейн писал Габихту: «Из принципа относительности следует, что масса должна быть непосредственной мерой энергии, содержащейся в теле; свет переносит массу. У радия при его распаде должно происходить заметное убывание массы. Это соображение радует и подкупает. Однако не смеется ли по этому поводу и не водит ли меня за нос Господь — этого я не знаю». Знаменитую формулу Е=mc2 он еще не вывел, но теорию описал: чем быстрее движется объект, тем больше нужно затратить энергии, чтобы ускорять его движение, и тем массивнее он становится, и все это тоже не иллюзия, не соглашение для «удобства», а происходит на самом деле. Приоритет его и тут ставят под сомнение: похожие формулы и идеи встречались в работах Н. А. Умова, Дж. Томсона, Ф. Газенорля и того же Пуанкаре. Но все эти исследования относились к частным случаям — либо к свойствам эфира, либо к электричеству, а Эйнштейн провозгласил всеобщий закон, относящийся к любым видам материи.

19 декабря он написал еще одну статью о броуновском движении; она вышла в «Анналах» 8 февраля 1906 года. В середине января 1906-го получил докторскую степень, а в апреле в патентном бюро его повысили до эксперта второго класса с окладом 4500 франков в год. (Акимов: «Когда Эйнштейн получил третий разряд, он в характерной для него нахальной манере вскоре подал заявку на второй…») «Страшилки» сообщают, что, обокрав Милеву, он прославился. Но на самом деле его статей попросту не заметили. Майя вспоминала, что он был этим очень удручен: лучше бы ругали. Вообще все было как-то скучно: Соловин и Габихт уехали из Берна, «Академия» закрылась; в мае Эйнштейн писал Соловину: «С тех пор как вы все уехали, я больше ни с кем не общаюсь. Даже обычные по возвращении домой беседы с Бессо прекратились… Дома все хорошо. Сын уже стал довольно рослым и бойким. Но я не добился крупных научных результатов — скоро, видно, наступит тот застойный и бесплодный возраст, когда сокрушаются по поводу революционного образа мыслей у молодых…»

И вдруг пришло письмо от Планка — хвалил статьи и просил уточнений. «Предвещаются после Вашей работы такие научные битвы, сравниться с которыми смогут лишь те, что велись когда-то за коперниковское мировоззрение…» Спросил, кто такой, где работает; узнав, ужаснулся, написал завкафедрой теоретической физики Бернского университета Грунеру о «гениальном юноше, одном из величайших физиков нашего времени»; Грунер попросил Эйнштейна представить в университет какую-нибудь работу, тот дал статью о СТО; Грунер не впечатлился, другие университетские физики тоже. В приеме на работу отказали.

Великие люди замечали — на то они и великие. В Гёттингене Герман Минковский, чьими лекциями по математике Эйнштейн пренебрегал, раздал своим ассистентам его статью и обещал, что сам попробует ее развить. Он сказал в 1908 году на лекции в Кёльне: «Отныне пространство само по себе и время само по себе уходят в мир теней, и сохраняет реальность лишь их своеобразный союз… абсолютная справедливость мирового постулата есть настоящее ядро электромагнитной картины мира. Открытая Лоренцем и развитая Эйнштейном, она предстала перед нами во всем своем блеске». И придумал так называемый четырехмерный мир пространства — времени Минковского (пустой и плоский), нужный для того, чтобы решать задачи о явлениях, происходящих с субсветовой скоростью, с помощью теории относительности.

Планк подбивал своих многочисленных учеников пропагандировать СТО, сам делал доклад о ней на коллоквиуме в Берлине и включил ее в свой курс лекций. Его ассистент Макс фон Лауэ поехал посмотреть на Эйнштейна, вспоминал, как, идя по коридору в бюро патентов, увидал какого-то лохматого парня и спросил, где «доктор Эйнштейн». «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось никогда раньше слыхивать!» Но широкая научная общественность реагировала вяло, и никто ни на какую профессорскую работу Эйнштейна не звал. Он взял подработку: реферировал чужие статьи для немецкого журнала «Приложение к „Анналам физики“». На досуге мастерил (сами эксперты патентовать не имели права, а ему хотелось изобретать): с коллегой Ф. Блау сделал антенну, ловившую сигналы передатчика с Эйфелевой башни.

12 июля 1906 года очередной процесс признал Дрейфуса невиновным; он был восстановлен в армии и награжден орденом Почетного легиона. А Эйнштейн писал в это время новую работу, отправил ее в «Анналы» 9 ноября, тема: теплоемкость. «Ах, избавьте нас хотя бы от этого, одно дело теория относительности, там время с ума сходит, или кванты, когда свет рвется на части, а тут что-то совсем занудное»… Но в науке все со всем связано, и эта самая теплоемкость к кусочкам света имеет отношение. Теплоемкость — это количество теплоты, которое нужно дать телу, чтобы нагреть его на один градус. (При остывании на один градус тело отдает столько же тепла.) Замечали, что почему-то при понижении температуры близ абсолютного нуля теплоемкость тел стремится к нулю — то есть чем холоднее, тем легче нагреть тело, тем меньше надо ему дать тепла. Эйнштейн объяснил: не только свет, но и твердые тела состоят из квантов, и потому ниже определенной температуры их энергия меняется не постепенно, а рывками. А больше нам знать необязательно; важно, что он утверждал: кванты (в которые так никто еще и не верил) — всюду!

…И еще он сделал канатную дорогу из спичечных коробков. Ганс Эйнштейн: «Тогда это была одна из лучших моих игрушек, и она работала».