Когда Эйнштейн несколько лет назад предсказал, как отклонится свет при солнечном затмении, он рассчитал неправильно, и в 1912 году его могла на этом поймать аргентинская экспедиция, направившаяся в Бразилию. Затмение было, но лил такой дождь, что ничего наблюдать не удалось. Вот удача — не иначе еврейский заговор. Или наоборот: узнай он тогда, что ошибся, быстрее справился бы с задачей?

Пока что он не мог все силы отдать новой — общей — теории относительности (ОТО). Со Штерном писал о квантах, в Политехникуме читал аналитическую механику, термодинамику, механику сплошных сред, электричество и магнетизм, геометрическую оптику и еще проводил еженедельные коллоквиумы. Макс фон Лауэ (переехавший в Цюрих): «После коллоквиума Эйнштейн со всеми, кто хотел к нему присоединиться, отправлялся ужинать в „Кронегалле“. Теория относительности была в центре дискуссий… Особенно оживленными были эти дискуссии летом 1913 г., когда Пауль Эренфест посетил Цюрих. Как сейчас вижу перед собой Эйнштейна и Эренфеста в сопровождении целого ряда физиков, взбирающихся на Цюрихскую гору, и слышу ликующий голос Эренфеста: „Я понял!“» Зелиг приводит воспоминания одного студента о лекциях Эйнштейна: «Однажды он решал на доске сложную задачу по аналитической механике и, выводя уравнение Лагранжа из принципа Даламбера, запнулся — казалось, он забыл решение. После секундного раздумья он признался своим слушателям: „Что за нелепость! Забыл, как это решается… Впрочем беда поправима. Надо только сходить в мой кабинет, заглянуть в статью Абрагама“. С этими словами он направился к двери, чтобы принести книгу, но тут же раздумал: „Нет, не могу я так опозориться, надо додуматься и без Абрагама“. И действительно, решил задачу».

В 1913 году его выдвигали на Нобелевскую премию Вильгельм Вин, профессор медицины Бернгард Наунин и Оствальд; правда, конкуренты у него были — дай боже: Лоренц, Нернст, Планк, Цеппелин и братья Райт. А получил премию Камерлинг-Оннес. Приятельствовал Эйнштейн в ту пору (не считая уже имевшихся друзей) с семьей профессора математики Адольфа Гурвица: устраивали домашние концерты, дочь Гурвица Лизбет сдружилась с Милевой, отмечала в своем дневнике, что та вечно подавлена. 14 марта 1913 года Лизбет записала, что Эйнштейн пришел без жены, а на следующий день Лизбет навещала Милеву и увидела, что у той распухло лицо. Эйнштейн сказал (не Лизбет, другому знакомому), что у жены болят зубы. Сама Милева никому не говорила, что ее ударили, но Лизбет была в этом убеждена. Отсюда рождаются ужаснейшие «страшилки». Жук: «Узы брака не особо обременяли Эйнштейна в его любовных похождениях. Он всегда делал что хотел, подавляя сопротивление жены кулаками. Друзья семьи вспоминали, что лицо Милевы часто украшали синяки». Есть даже сайт (англоязычный), где со ссылкой на несуществовавшего биографа утверждается, что Эйнштейна дважды арестовывали за драку с женой; внизу сайта честно написано, что это фейк (подделка, фальшивка), но приписки внизу читают не все. Картер и Хайфилд: «Эйнштейн так плохо разбирался в собственных чувствах, что компрометирующая его версия остается правдоподобной».

В тот самый день, 14 марта (насколько известно), он после долгого перерыва получил письмо от Эльзы. Она спрашивала, нет ли популярной книжки о теории относительности, он отвечал, что нет: «…но для чего же Вам кузен-релятивист?.. Если вдруг будете в Цюрихе, мы совершим (без моей, увы, столь ревнивой жены) прекрасную прогулку, и я расскажу Вам об удивительных вещах, которые я тогда придумал. Сейчас я работаю над продолжением, однако это очень трудно…». Могла Милева увидеть письмо, мог произойти скандал, мог он ударить жену? Увы, практически любой мужчина раз-другой в жизни способен на это, да и женщина тоже, только ей надо вооружиться сковородой. А могли у Милевы и вправду болеть зубы? Да запросто… Это уравнение с одними неизвестными, и оно не решается. Но отношения с женой определенно становились все хуже. 23 марта он писал Эльзе, что «прошедшие полгода работал как никогда в жизни» и теперь должен передохнуть, «иначе мне капут», звал ее в Швейцарию: «Я много бы отдал, если бы мог провести несколько дней с Вами, но без моего креста».

Эйнштейн двигался в огромное — галактики, Солнце, планеты, а Нильс Бор ушел в микромир и решил задачу, давно всех мучившую: как выглядит атом. Он работал сперва в Кембриджском университете, причем вместе с Дж. Томсоном, который открыл электрон в 1897 году, но тот не заинтересовался; вернувшись в Копенгагенский университет, Бор завершил свою теорию. Уже было известно (с 1911 года), что атом состоит из электронов и ядра; Резерфорд, объясняя свои эксперименты, предположил, что атом построен как Солнечная система: электроны, как планеты, движутся по орбитам вокруг ядра — Солнца, а электрические силы заменяют силы притяжения. Однако согласно уравнениям Максвелла (опять этот дьявол Максвелл!) электрон должен постоянно излучать волны и терять энергию, а потеряв ее, он, ослабевший, упадет на ядро. Но в таком случае атомы просто не могли бы существовать дольше нескольких мгновений.

Бор сказал, что электроны испускают энергию не постоянно, а время от времени и небольшими порциями — квантами. Они висят на определенных орбитах и в это время ничего не излучают; иногда они вдруг перепрыгивают на более низкую орбиту и только тогда теряют кусочек энергии, испуская порцию света; другие электроны, напротив, время от времени «съедают» порцию света и, подкрепившись, вспрыгивают на орбиту повыше. Как к этому отнесся Эйнштейн? Пока никак; подождем.

22 марта закончился зимний семестр, 27-го Эйнштейн с женой поехал в Париж — прочесть лекцию по СТО; останавливались у Кюри. В апреле снова начались занятия, а 12 мая в Цюрих приехали Планк и Нернст — звать Эйнштейна в Берлин. Предложили невероятное: должность профессора Берлинского университета без обязательной учебной нагрузки и пост директора еще только создаваемого Физического института имени кайзера Вильгельма, куда предполагалось собрать больших ученых, платить им кучу денег и позволить заниматься чем хотят. Оклад ему полагался шесть тысяч марок, но промышленник Коппель сделал специальный взнос, чтобы Эйнштейн получал 12 тысяч. Немцы в общем-то рисковали — он не был блестящим лектором, не обладал (как тогда думали) организаторскими способностями, и неясно было, выйдет ли что-то из его новых теорий. Позднее он говорил Зелигу: «Они поставили на меня, как на призовую курицу. Но я не знал, сумею ли снести яйцо».

Он взял время на раздумья, а 28 мая они с Гроссманом завершили статью «Проект обобщенной теории относительности и гравитации»: общековариантность не соблюли, и потому далеко не все расчеты получились правильными. Но он писал Бессо: «Больше не сомневаюсь в правильности теории в целом, будет ли наблюдение затмения успешным или нет». В июне приезжал Эренфест, умолял ехать работать в Голландию, но безуспешно. 12 июня Планк, Нернст и Варбург представили кандидатуру Эйнштейна к избранию в члены Прусской академии наук (3 июля он был принят и утвержден указом императора Вильгельма II от 12 ноября). А в середине июля Планк и Нернст с женами опять прибыли в Цюрих, и Эйнштейн, уверенный, что «снес яйцо», дал им согласие. 22 июля он сообщал Лаубу, а 14 августа — Лоренцу, что принял предложение потому, что в Берлине ему давали свободу. Эренфесту (не датировано): «Я согласился на эту странную синекуру, так как преподавание действует мне на нервы». А Эльзе, 19 июля: «Я уже предвкушаю чудесные времена, которые у нас с Вами будут… Я стремлюсь в Берлин, потому что стремлюсь к Вам!» И Цангеру, 27 июля: «Вы знаете, главная причина моего переезда — она».

Тем не менее он, как обычно, решил просидеть в Цюрихе аж до будущей весны. Вел теперь постоянную переписку (то на «ты», то на «вы») с Эльзой. Она призналась, что еще в начале года ходила к Фрицу Габеру и говорила, что скоро приедет Эйнштейн. Он не впал в бешенство, напротив: «Кто подсказал тебе это, неужели только твое любящее сердечко?» Она его по-матерински поучала, он сообщал, что «с радостью подчиняется ее „дружескому руководству“», докладывал, что за прической следит, вот только зубы чистить порошком, как она велит, не станет — «это антинаучно». Он ведь и Милеве когда-то писал, что любит, чтобы та его поучала: психиатры сказали бы, что он всю жизнь искал мать, строгую, как Полина, но ласковую. Большинство людей всю жизнь допускают в формуле своей любви одну и ту же ошибку; он, вроде бы уже зная по опыту, как все это обожание, стояние над душой, все это влажное и хлюпающее будет ему невыносимо, сейчас наслаждался им… Милева, естественно, в Берлин не хотела. В августе он писал Эльзе: «Переезд вызывает у моей жены двойственные чувства, так как она страшится моей родни и больше всего (думаю, вполне обоснованно) страшится Вас. Но мы можем прекрасно проводить время вместе, не причиняя ей боли». (Левенсон: «Он был лишен эмпатии — не умел представлять, что чувствуют другие».)

Кюри давно звала в поход по горам Швейцарии; 4 августа она с семьей и Эйнштейны встретились и начали пешеходную экскурсию, через перевал Малоджа спустившись к озеру Комо в Италии. Правда, Эдуард болел и Милева почти все это время провела с ним в больнице. Эльзе Эйнштейн писал (точно как когда-то Милеве), что Кюри — сушеная вобла и «искусство радости и страдания ей почти не доступно». А какого черта пошел с ней в поход?

Все лето физики обсуждали то, что в марте придумал Бор. Со временем выяснилось, что его теория полностью годится только для атома водорода. Но тогда это была революция. Резерфорд — Бору, 20 марта 1913 года: «Как же может знать электрон, с какой частотой он должен колебаться, когда он переходит из одного стационарного состояния в другое?! Мне кажется, что Вы вынуждены будете предположить, что электрон знает заблаговременно, где он собирается остановиться». Эренфест, 28 августа: «Работа Бора… приводит меня в отчаяние… я должен выбросить всю физику на свалку и сам отправиться туда же». Штерн, лето 1913 года: «Если этот абсурд, который опубликовал Бор, верен, я брошу карьеру физика». На Втором Сольвеевском конгрессе (27–31 октября 1913 года) о теории Бора никто не упомянул; уже в 1920-х годах Планк и Эрвин Шрёдингер называли скачки электронов «чудовищными и непостижимыми». Физика рушилась: без всякой причины, просто так, потому что им вздумалось, будто частицы прыгают туда-сюда! Эйнштейн в 1949 году называл теорию Бора «чудом», правда, не сказав, верна она или нет. Беззаконно скачущие электроны его сразу смутили — как и всех. Физик Дьёрдь Хевеши, общавшийся с ним на съезде немецких физиков в Вене в ноябре 1913-го, писал Бору: «Он сказал, что теория крайне интересна и важна — при условии, что она правильна… Он сказал мне, что у него самого много лет назад возникали подобные мысли, но не хватило духу их развить».

9 сентября Эйнштейн читал лекцию «Физические основы теории гравитации» в городе Фрауэнфельде на съезде Швейцарского научного общества, потом поехал с семьей к родителям жены, она там задержалась, он вернулся в Цюрих один и 23-го отправился в Вену, чтобы зачитать там «Проект обобщенной теории относительности и гравитации» перед 85-м конгрессом естествоиспытателей. (А по вечерам в Вене навещал престарелого Маха и, как вспоминал в 1955 году, вновь пытался убедить своего кумира в реальности атомов и молекул.) Тяжело ему было: он к этому моменту уже усомнился в правильности того, что они с Гроссманом написали, и признался в этом Лоренцу.

В Вене также рассматривались другие теории гравитации: финна Гуннара Нордстрема, немецкого еврея Макса Абрагама и шведа Густава Ми. Абрагам пытался теорию гравитации развить в рамках СТО, что было нелепо: СТО описывала только равномерное прямолинейное движение, а движение под действием гравитации совсем не такое. Эйнштейн в письме Людвигу Хопфу от 16 августа 1913 года назвал теорию Абрагама «величественной лошадью без трех ног», до Абрагама это как-то дошло, в «Анналах» завязалась ядовитая дискуссия, Абрагам писал: «Эйнштейн тщится заранее присвоить себе заслуги в создании будущей теории относительности». Норд-стрем был спокойный финский парень, и с ним дискутировали без ругани. У него и теория была получше, вот только она не предсказывала никакой кривизны и никаких отклонений света, проходящего вблизи тяжелых тел; примерно то же было у Ми. Разнести Абрагама и Нордстрема было легко, но надо было проверять то, что Эйнштейн сам нарешал с Гроссманом. 14 октября он писал американскому астроному Джорджу Хейлу: нельзя ли как-то все проверить без солнечного затмения? Хейл ответил: нет. Опять повезло: ведь расчеты-то были неправильные.

Из Вены Эйнштейн поехал в Хейльбронн к матери (Милева больше не стояла между ними), потом в Берлин к Эльзе, провел там неделю, Эльза ворковала и вилась возле него. Естественно, заговорила о разводе. Он — ей, по возвращении в Цюрих, 10 октября: «…меня словно подменили. Теперь у меня есть кто-то, о ком я могу думать с неизменным удовольствием, ради кого я могу жить. Если бы я еще сомневался в своих чувствах, то твое письмо, ожидавшее меня в Цюрихе, укрепило меня в них. Мы будем обладать друг другом, то есть тем, чего нам так мучительно не хватало, и каждый из нас благодаря другому обретет душевное равновесие и будет с радостью смотреть на мир». О разводе: «Неужели ты считаешь, что одному из супругов просто получить развод, если нет доказательств вины второго?.. Я рассматриваю свою жену в качестве служащей, которую не могу уволить. У меня отдельная спальня, и я живу там один. Мне кажется вполне терпимым такой вариант „совместной жизни“ с ней. Я не понимаю, почему ты обижаешься». (Похоже, в том, что касается женских чувств, он и вправду был абсолютно лишен эмпатии, даже к той женщине, которую в данный момент любил.) 16 октября: «Как чудесно будет зажить вдвоем маленьким богемным хозяйством, иметь маленький домик… Ты не представляешь, как чудесно иметь небольшие потребности и жить скромно, без роскоши». (Можно подумать, он с Милевой жил в роскоши.) А Милева взяла да и завела что-то вроде романа со студентом, который у них столовался, своим земляком Светозаром Варичаком…

С октября 1913 года Эйнштейн вел курс «Электричество и магнетизм», с приехавшим из Берлина Фрицем Габером конструировал измеритель маленьких газовых давлений (вакуумметр), писал Эльзе, что с женой проводит время «в ледяном молчании». А в Киеве в эти дни шел процесс Бейлиса, сопровождавшийся как безумной антисемитской кампанией, так и общественными протестами мирового масштаба; оправдали. (Бейлис уехал в Палестину, затем в США.) В конце октября Эйнштейн ездил в Брюссель на Второй Сольвеевский конгресс (где ничего для него интересного не произошло), 22 ноября из Института кайзера Вильгельма сообщили, что к его приезду все готово, 6 декабря он подал в отставку, предложив на свое место, представьте, Абрагама; на апрель назначили переезд в Берлин.

Эйнштейн — Эльзе, 14 декабря: «Жена все время стенает по поводу нашего предстоящего переезда в Берлин: она очень боится моих родственников. Она чувствует себя несчастной, ей кажется, что весь мир против нее ополчился, и она боится, что после конца марта ей уже не видать ни минуты покоя. Ну что ж, доля правды в этом есть. Моя мать человек в общем доброжелательный, но в качестве свекрови — сущий дьявол. Когда мы оказываемся в ее обществе, я каждую секунду жду взрыва». Милева вернулась в Цюрих, а после Рождества поехала в Берлин искать квартиру; остановилась она у Габеров, и с этого момента Габеры были целиком на ее стороне. А в отношениях между Альбертом и Эльзой прозвенел первый звоночек: 2 декабря в ответ на ее просьбы получше одеваться и пересмотреть свое отношение к зубному порошку он взорвался: «Если я буду целыми днями ухаживать за собой, я буду уже не я. Если мой вид вызывает у тебя брезгливость, найди себе другого».

В 1914 году Эйнштейна на Нобелевскую премию выдвинули Бернгард Наунин и Орест Хвольсон, а получил ее фон Лауэ; 9 февраля Эйнштейн выступал с прощальным докладом перед Физическим обществом Цюриха, 21 марта завершил работу в Политехникуме и сразу же уехал в Голландию: предлог — навестить своего дядю в Антверпене, причина (возможно) — желание еще раз все предложения взвесить: общался с Лоренцем и Эренфестом, но решения своего не пересмотрел. 29 марта он прибыл в Берлин, а Милева из Цюриха поехала в Локарно с детьми — младший, Эдуард, болел коклюшем (он вообще очень много болел). Эйнштейн — Эренфесту, 10 апреля: «Я здесь счастлив и всем доволен, особенно из-за моей кузины». Он еще и разболтал всем друзьям о своем романе…

16 апреля он впервые участвовал в заседании Прусской академии наук, 18-го приехала семья, 26-го он опубликовал первую популярную статью о СТО — в берлинской газете «Войсише цайтунг». В мае получил опять новое предложение: от имени Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге ему написал физик Петр Петрович Лазарев. Ответ (16 мая): «Я нахожу отвратительным ехать без надобности в страну, где так жестоко преследуют моих соплеменников». Получил еще прибавку к жалованью как член академии — получилось уже 13 тысяч марок, неплохо, но и хлопот полно, какие-то новые непонятные директорские обязанности…

Заседания академии Эйнштейн посещал исправно (как и все последующие заседания бесчисленных организаций, в каковых он будет состоять), но его все там раздражало: темы скучные, этикет, галстуки. (Из-за его членства в академии потом будет много дипломатической путаницы: немцы сочли, что он автоматически принял немецкое гражданство, он так не считал.) Местом настоящего научного общения для него стал еженедельный физический семинар, куда приходили все светила: Планк, Нернст, фон Лауэ, Густав Герц. Он все сильнее хотел, чтобы астрономы проверили его расчеты, сговорился об этом с астрономом Эрвином Фрейндлихом. Параллельно всю весну переписывался с Эренфестом об электронах и их странном поведении: как вычислить силы, заставляющие их вести себя так или иначе? Пока выходило — никак.

30 мая Эренфест приехал в Берлин, нашел Милеву несчастной и Ганса Альберта тоже: в немецкой школе были дисциплина и зубрежка, а мальчик к этому не привык. Июнь, видимо, прошел в войне между женой и мужем, последний уже советовался с друзьями о разводе. 27-го он писал Цангеру о Милеве с Варичаком: «Меж ними отношения такого сорта, что ни одному из них ничего нельзя предъявить. Это только заставляет меня чувствовать себя еще более одиноким». В июле между Милевой и Эйнштейном произошло жестокое объяснение, после которого она с детьми ушла к Габерам. Он передал ей печально известный ультиматум:

«А. Ты обязуешься:

1. Содержать в порядке мою постель и одежду.

2. Трижды в день приносить еду в мою комнату.

B. Между нами не будет никаких контактов, кроме тех, что нужны для соблюдения общественных приличий. В частности:

1. Я не буду сидеть с тобой дома.

2. Я не буду никуда с тобой ходить и ездить.

C. Ты будешь придерживаться следующих пунктов в наших отношениях:

1. Ты никогда не будешь ожидать между нами какой-либо близости.

2. Ты немедленно прекратишь говорить со мной, когда я попрошу об этом.

3. Ты немедленно покинешь мою спальню или кабинет, когда я попрошу, и без протестов».

В статье «Женщины Эйнштейна» Александр Смирнов почему-то относит этот текст к 1901 году и добавляет: «Милева принимает эти унизительные условия и становится не только верной женой, но и ценным помощником в работе. 14 мая 1904 года у них рождается сын». Разумеется, и в 1914-м Милева таких дурацких условий не приняла, о чем свидетельствует ее ответ (приписка на полях): «Прочти это своей семейке. Им больше делать нечего. А также покажи фрау Габер. Пусть знают, какое посмешище из себя делает знаменитый человек». И вновь его приписка (они, видимо, таскали эту бумажку туда-сюда): «Плохая шутка!» Эйнштейн был не идиот и даже при полном отсутствии эмпатии должен был понимать, что Милева ничего подобного выполнять не станет, а написал, чтобы ее оскорбить и спровоцировать на разрыв, — обычная мужская тактика. 18 июля он писал ей уже серьезно: «Я готов жить вместе, чтобы не потерять сыновей и чтобы они меня не потеряли. Наши отношения будут не дружескими, а деловыми. Персональные отношения должны быть сведены к неизбежному минимуму. В свою очередь я обещаю пристойное поведение с моей стороны — такое, какое обеспечил бы любой незнакомой женщине».

Она и это проигнорировала. Габеры уговорили их встретиться на нейтральной территории и обсудить условия разрыва. Решили, что он выделяет ей 5600 марок в год, она уезжает и забирает детей. Сразу после этого Милева и Габер пошли к юристу, а Эйнштейн — к Эльзе; та отдыхала в Альпах, и ее родители позволили ему переночевать в ее комнате. Он написал Эльзе, она позвала его к себе, он отказался «чтобы не компрометировать тебя». Она опять настаивала на разводе. Он — ей, 26 июля: «Я не могу себе представить жизнь без них [сыновей], и я был бы чудовищем, если бы чувствовал иначе. Я столько лет нянчил их, играл с ними, вытаскивал их из неприятностей, играл и бегал и смеялся с ними. Они кричат от радости, когда я вхожу, малыш еще даже не понимает, что произошло… Теперь они уйдут и образ отца для них навсегда будет замаран».

Эльза не понимала, почему он отдал детей, он ответил: «нельзя, чтобы дети видели отца с другой женщиной, когда у них есть мать». В Берлине как раз гостил Бессо — он и увез Милеву 29 июля в Цюрих. Будущая секретарша Эйнштейна Элен Дюкас писала, что он «вернулся с вокзала в слезах». Дюкас верить нельзя ни в чем — она как цепная собака защищала патрона, но и Габер, пришедший вместе с Эйнштейном проводить семью, вспоминал, что тот «весь вечер плакал как маленький ребенок».

На следующий день он пошел к матери, та его поздравила и стала с родителями Эльзы обговаривать свадьбу. Однако уже через неделю он объявил Эльзе, что не может жениться: жена развода не даст, да и сам он «не готов». Эльза написала сухо: «Я очень разочарована». Он — ей, 4 августа: «Не подумай, для меня не существует других женщин, кроме тебя. Не отсутствие реальной привязанности отпугивает меня от брака. Я боюсь удобной жизни, хорошей мебели, бесчестья, которое я на себя навлеку, боюсь стать довольным мещанином». Убеждал ее, что они будут вместе прогуливаться и это даже лучше, чем быть женатыми: «Я рад, что наши деликатные отношения не приведут нас к мещанской узколобой жизни».

Н. Жук: «Если бы Эйнштейн любил Эльзу по-настоящему, то женился бы на ней еще в 1914 г. Но поскольку он сделал это только в 1919 г., то причиной заключения брака было либо ухудшение в результате войны его материального положения, либо получение Эльзой наследства, либо и то и другое вместе взятое». Пожалуй, это тот случай, когда в «страшилках» есть некоторая логика. Любил бы — женился. А он в 1915-м откровенно писал Бессо: «Мне хорошо в уединении и спокойствии, это не в последнюю очередь связано с чудесными приятными отношениями с моей кузиной. Эта стабильность может быть гарантирована мне, если я не женюсь». То есть он все-таки отдавал себе отчет, что настоящей близости с женщиной не выдержит. Милева с детьми поселилась в пансионе в Цюрихе, муж отослал ей мебель и вещи, писал в августе, что развода не требует, а просит только писать и рассказывать о детях. Сам он снял маленькую квартиру на Виттельсбахерштрассе, 13, неподалеку от Эльзы. Деньги жене слал исправно, но она жаловалась, что мало. Он отвечал в сентябре: «Сам я живу более чем скромно, почти по-нищенски. Только так мы сможем отложить что-то для наших мальчиков». Но все же добавил ей еще 1300 марок (еще 600 он отдавал матери).

Тем временем Фрейндлих нашел инвестора для астрономической экспедиции — Густава Круппа. Место и время — 8 августа 1914 года, Крым. Но им пришлось срочно уносить ноги, а некоторые члены экспедиции оказались в тюрьме. «Все ищут и не находят причину, по которой началась война. Война началась не по какой-то одной причине, война началась по всем причинам сразу» (Томас Вудро Вильсон). Сошлась масса всяких X, Y и Z, и начало выписываться уравнение войны…

Германия еще в 1880-х включилась в борьбу за колонии; Великобритания и Франция вынуждены были объединиться в «Сердечном согласии» — Антанте. Австро-Венгрия была постоянным очагом нестабильности: она стремилась удержать славянские земли, которые перетягивала к себе Россия. Сербия, союзник России, претендовала на роль объединительного центра южных славян. На Ближнем Востоке сталкивались интересы всех стран, стремившихся успеть к разделу гибнущей Османской империи. Создались два блока, но, чтобы все это равнялось войне, нужен был толчок, малюсенький х, и он нашелся: 28 июня 1914 года серб Гаврило Принцип убил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. 5 июля Германия обещала поддержку Австро-Венгрии в случае конфликта с Сербией, 23-го Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, та согласилась почти на все, но начала мобилизацию; 25-го Германия начала рассылать повестки резервистам; 28-го Австро-Венгрия объявила Сербии войну, Россия вступилась за Сербию, 1 августа Германия объявила войну России и в тот же день без объявления войны вторглась в Люксембург. 3–4 августа Германия объявила войну Франции и Бельгии, Лондон направил в Берлин ультиматум, Берлин молчал, Великобритания объявила войну Германии и направила войска на помощь Франции; наконец, 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России. В Германии, как и во всех странах, были уверены, что война кончится быстро. Один из немногих, кто предсказывал, что она примет затяжной характер, был близкий знакомый Эйнштейна Вальтер Ратенау (1867–1922).

Он изучал в университетах Берлина и Страсбурга физику, химию и философию, потом служил в прусской армии, но как еврей не мог подняться выше ефрейтора. Уже в 30 лет был директором одного из заводов своего отца. Писал картины, стихи, был вхож в светское общество, знаком с кайзером, был необыкновенно красив в стиле «белокурой бестии», считал себя немцем и был немецким патриотом; в 1897 году написал статью «Слушай, Израиль!», провозгласив принцип «Евреи должны ассимилироваться». Через два дня после начала боевых действий он в докладной записке, направленной в военное министерство, изложил рекомендации относительно подготовки экономики к длительной войне. Через неделю его назначили главой специально созданного департамента, ответственного за снабжение военной промышленности стратегическим сырьем, и дали чин генерала. Другой еврей и немецкий патриот, Фриц Габер, начал производить это самое стратегическое сырье — химикаты. Добрый, деликатный человек, друг и заступник Милевы, он разработал смертельный газ хлорин и противогазы с абсорбирующим фильтром и был назначен руководителем химической службы немецкой армии.

Всего с 1914 по 1918 год в немецкой армии сражались 96 тысяч евреев из общего числа проживавших в Германии — 550 тысяч. Погибло в боях — 12 тысяч; 35 тысяч были награждены орденами и медалями. Первым человеком, получившим в ту войну Железный крест, был Арнольд Бернштейн, офицер-артиллерист. Самые знаменитые летчики-асы: Франкль, Бертольд, Розенштейн. В России процент евреев — русских патриотов в армии во время войны был также выше, чем в составе населения России в целом: в 1914-м служили 400 тысяч евреев, были даже офицеры; тысячи награжденных, десяток полных георгиевских кавалеров.

Эйнштейн же был космополитом (из письма Альфреду Кнезеру от 7 июня 1918 года: «Я по крови еврей, по гражданству швейцарец, а по сути человек, и только человек, без какой-либо особенной привязанности к любому государству или нации») и пацифистом, а Германия была ему даже не мачехой, а так — квартирной хозяйкой; в августе он писал Эренфесту: «В обезумевшей Европе творится нечто невероятное. В такие времена видно, к какой гнусной породе зверей мы принадлежим. Я продолжаю свои исследования и размышления, но охвачен жалостью и отвращением».

Исследования продолжал один: с Гроссманом совместная работа закончилась, Штерн остался в Цюрихе. Лишь осенью к нему приехал голландец Адриан Фоккер, и они занялись гравитацией, и тут до них наконец дошло, что общековариантность нужна (Эйнштейн — Эренфесту, 26 декабря 1915 года: «Этот Эйнштейн вытворяет что хочет. Каждый год он отрекается от того, что написал за год до этого…»), и они ее приняли, и доказали попутно, что теория Нордстрема есть частный случай более общей теории. Но они сильно напутали с теми штуками, которые описывают поведение масс — звезд, столов, стульев и нас с вами, — тензорами. Так что в статье, завершенной 26 ноября, уравнения опять были неверные; однако математика была уже гораздо ближе к правильной, чем предыдущая.

Итальянский математик Леви-Чивита указал на ошибки, Эйнштейн горячо благодарил и жаловался: «Поразительно, насколько мало мои коллеги ощущают внутреннюю потребность в настоящей теории относительности…» Почему физиков не занимала ОТО? Потому, что она не была востребована. Она не решала назревшую проблему, как СТО, когда вопрос стоял — помирить физику с Максвеллом или всем пойти повеситься. Теперь другое всех мучило: как помирить физику с Планком, Бором и квантами. А тут какая-то теория гравитации, их вон уже сколько, а зачем они? Так, игра мысли…

5–9 сентября на Марне Германия впервые потерпела поражение, план быстрого разгрома Франции потерпел крах; глава генштаба Мольтке был заменен Фалькенгайном (нет, не евреем). 4 октября 93 немецких интеллектуала (в том числе Планк и Рентген) подписали «Воззвание к цивилизованным народам», в котором говорилось, что Германия не несет ответственности за войну, не совершает зверств, о которых пишет противник, и что «армия и народ едины». Владимир Львов, «Эйнштейн» («ЖЗЛ», 1969):

«— Вы подпишете? — неуверенно спросил Планк.

— Нет, — ответил Эйнштейн, прямо смотря в голубые выпуклые близорукие глаза».

На самом деле Эйнштейн говорил, что как швейцарцу ему никто не предлагал подписать манифест, но если бы предложили — отказался бы. Профессор медицины Георг Николаи, лечащий врач Эльзы, и физик Ферстер составили контр-манифест: «Воззвание к европейцам». Илзе, старшая дочь Эльзы и (как считают многие биографы) подруга Николаи, показала текст Эйнштейну. Его он подписал. «Борьба, бушующая сегодня, вероятно, не произведет победителя; она, вероятно, оставит лишь побежденных. Поэтому не просто желательно, а жизненно необходимо, чтобы интеллектуалы всех стран объединили свое влияние таким образом, чтобы — независимо от того, как закончится война — условия мира не стали причиной будущих войн». Текст показали множеству ученых, но подписал его, кроме Эйнштейна и авторов, только один аспирант. Военная цензура в Германии текст запретила, и он был издан лишь в 1917 году в нейтральной Швейцарии. Но Николаи не отчаялся и создал организацию пацифистов «Новое Отечество», в которую вступил и Эйнштейн.

Решив, что совсем не преподавать вредно, Эйнштейн взялся читать курс по теории относительности в Берлинском университете. Эренфест звал его в нейтральную Голландию, Эйнштейн писал ему, что «жаждет этого всеми фибрами души», но путешествовать во время войны было нелегко. Эренфесту, начало декабря 1914 года: «Живя в эту „великую эпоху“, трудно примириться с тем, что принадлежишь к безумному, вырожденному виду, который похваляется свободой воли. Как бы я хотел, чтобы где-то существовал остров для тех, кто мудр и добр! В таком месте даже я стал бы патриотом!» В те же дни он писал Лоренцу о необходимости контактов между учеными из воюющих стран. «Если такие контакты будут сорваны, это будет означать, что людям необходима идиотская фикция, побуждающая их к взаимной ненависти. В свое время это была религия, теперь — государство».

В конце года Милева с детьми сняла квартиру в Цюрихе на Вольташтрассе, муж прислал подарки, сам встречал Рождество в гостях у Нернста. А умные люди в воюющих державах поняли, что война затянется и это будет война нового типа, требующая тотальной мобилизации населения и экономики. Италия, видя относительный неуспех Германии, отказалась воевать. Австро-Венгрия, сильно потрепанная Россией, превратилась из союзника в «чемодан без ручки»: тащить тяжело и бросить нельзя. Османская империя вступила в войну на стороне Германии, но сама дышала на ладан: и арабы и евреи готовы были против нее бунтовать. Сионистский лидер Хаим Вейцман (1874–1952), ученый-химик, родившийся в Белоруссии, получивший образование в Германии и работавший в Манчестере, встретился с бывшим премьер-министром Великобритании Бальфуром и сказал, что сильная еврейская община в Палестине сможет эффективно поддерживать британские интересы в регионе; в январе 1915 года член британского кабинета министров Герберт Сэмюэл представил министерству иностранных дел меморандум «Будущее Палестины», в котором предлагал аннексировать эту территорию и поселить там три-четыре миллиона европейских евреев. Фактически Германия осталась одна, и это было начало конца; но фронты к 1915 году стабилизировались, и война перешла в позиционную фазу.

19 января 1915 года Феликс Эренхафт выдвинул Эйнштейна на Нобелевскую премию за СТО и неоконченную ОТО, но безрезультатно. Зато у Эйнштейна надолго появился новый ассистент: уроженец Брест-Литовска Яков Громмер (1879–1933); он до 25 лет изучал талмуд и хотел стать раввином, но из-за редкой болезни — гигантизма (выглядел он как чудовище) не смог жениться, бросил религию и уехал в Германию, где легко написал докторскую диссертацию по математике. Без диплома об образовании защититься он не мог, но за него вступился великий (как Пуанкаре) математик Давид Гильберт, и Гёттингенский университет присвоил Громмеру звание доктора наук. В 1915 году Громмер переехал в Берлин и сразу стал сотрудником Эйнштейна, который в 1925-м писал, что тот помогал ему «во всех вычислениях в области теории относительности».

С детьми все было сложно, отец обещал на Пасху приехать в Цюрих, Ганс прислал душераздирающую открытку: «Я только знаю, что будет Пасха и будет наш папа», рассказывал, как малыш Эдуард мечтает о папе. Эйнштейн, вероятно, плакал, но разрешение на выезд из Германии не получил, договорились встретиться в Швейцарии летом. Гансу, 4 апреля: «Мы будем с тобой проводить месяц или три недели в Альпах каждый год только вдвоем, а потом и Эдуард с нами, когда подрастет». Радовался, что Ганс увлекся геометрией: «Я буду, если хочешь, в каждом письме тебе посылать задачку». Послал детям игрушки и… зубные щетки: сообщал, что отрекся от своих прежних взглядов и сам теперь чистит зубы как минимум два раза в день…

В январе его пригласили поработать в лаборатории Физико-технического института Шарлоттенбурга с голландцем Вандером Де Хаазом, зятем Лоренца; стал ездить туда каждый месяц. К Бессо, 12 февраля: «На старости лет меня начинает одолевать страсть к экспериментальной работе». Изучали молекулярные токи, подвешивая железки на нитках, и доказали, что электроны могут спокойно сидеть на своих орбитах в атомах, ничего не излучая, как и сказал Бор (а много-много лет спустя на основе подобных опытов был открыт спин электрона — характеристика того, как электрон вертится вокруг своей оси). Появился очередной (мы уже сбились со счета) закадычный друг — Макс Борн, еврей из Бреслау, встречались в 1909-м на конференции в Зальцбурге, а с 1914-го Борн работал в Берлинском университете нештатным профессором физики; теперь он служил радиооператором ВВС и исследовал распространение звука для нужд артиллерии. Любопытно, что пацифист Эйнштейн никогда не упрекал ни Габера, ни Ратенау, ни Борна за их военную работу. Понять это трудно.

Есть легенда, будто он сам поработал на войну в 1915 году — помогал конструировать немецкие военные самолеты. Насчет военных ничего не известно, но в принципе об авиастроении он пару статей написал. Он никогда не рассказывал об этом, но в 1955 году в журнале «Интер авиа» была опубликована его переписка 1954 года с немецким летчиком Паулем Эрхардтом: последний напоминал, как Эйнштейн в военные годы написал ему, предложив сделать крыло самолета, чтобы увеличить его подъемную силу, горбатым (теперь это называют «кошачья спина»); Эрхардт передал письмо специалистам авиаконцерна LVG.

Эрхардт: «Спустя несколько недель крылья типа „кошачья спина“ были установлены на обычный фюзеляж биплана LVG и передо мной была поставлена задача испытать его в полете. В те времена каждый первый полет на машине нового типа был сопряжен с риском. Я осматривал сооружение с нарастающим скептицизмом и высказал опасение, что на отсутствие у крыла угла атаки машина отреагирует опусканием хвоста, так что взлет, вероятно, будет происходить в чрезвычайно неустойчивом режиме. К сожалению, мой скептицизм оказался обоснованным, так как, взлетев, я повис в воздухе как беременная утка…» Потом руководство LVG встречалось с Эйнштейном, ни о чем не договорились, но он продолжал размышлять и в 1916 году опубликовал статью о горбатых крыльях в журнале «Естественные науки». В. Я. Френкель и Б. Е. Явелов доказывают, что работа не была оригинальной: подобное писали многие, только в LVG ничего не читали, и самого Эйнштейна подвела нелюбовь читать чужие статьи.

«Новое Отечество» публиковало антивоенные брошюры — из них Эйнштейн узнал, что против войны выступил Ромен Роллан (живший тогда в Швейцарии), и написал ему 22 марта 1915 года: «Поблагодарят ли будущие поколения нашу Европу, в которой три столетия напряженной культурной работы привели лишь к тому, что религиозное безумие сменилось безумием националистическим? Даже ученые различных стран ведут себя так, словно бы у них ампутировали головной мозг… Я представляю в Ваше распоряжение мои слабые силы на случай, если Вы сочтете разумным воспользоваться ими, учитывая мои связи с германскими и иностранными академиями». Цангеру, 10 апреля: «Я начинаю привыкать к теперешнему безумному ажиотажу, сознательно отстранившись от всего, чем озабочено наше сумасшедшее общество. Почему бы служителю в сумасшедшем доме не жить спокойно? С сумасшедшими приходится считаться, ведь дом, в котором живешь, построен для них… Роллан недавно послал предложение, которое приведет к нормальному функционированию сумасшедших домов. Кроме того, у него есть надежды, что такая организация могла бы более или менее вылечить обитателей. Оптимист! …В личной жизни я никогда не был так умиротворен и счастлив, как сейчас. Я веду уединенную жизнь, но не чувствую себя одиноким благодаря нежной заботе кузины…» Забота была необходима: начались серьезные проблемы с желудком. Но нет худа без добра: появился постоянный лечащий врач Ганс Мюзам — подружились и гуляли по Берлину каждое воскресенье.

Тем временем Габер лично обучал бойцов газового подразделения (там служили, в частности, будущие нобелевские лауреаты Джеймс Франк, Густав Герц и Отто Ган). 22 апреля Германия провела газовую атаку (хлором) в Бельгии у города Ипр: 15 тысяч солдат противника получили поражения, пять тысяч погибли в мучениях. Габеру присвоили звание капитана. В тот же день его жена Клара, ненавидевшая работу мужа, застрелилась. Он не остался на похороны: по приказу командования выехал на Восточный фронт для подготовки газовой атаки против русских войск под Болимовом: там к хлору добавили фосген. Сам Габер считал, что химическое оружие гуманнее обычного, так как позволит быстрее закончить войну. Чудовище? Однако Калашникова и Курчатова мы считаем не чудовищами, а героями и патриотами… Чудовище, потому что дрался за Германию, будучи евреем? Вся команда Курчатова была еврейской: Зельдович, Кикоин, Ландау, Гинзбурги… Ратенау руководил военным сырьевым департаментом до конца марта 1915 года, потом поехал по правительственному заданию в Швейцарию, где добился снабжения военной промышленности сырьем в обход союзнической блокады Германии; он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега более эффективно развернуть воздушную войну против Англии. Чудовище? Да нет, просто патриот…

2 июня Эйнштейн прочел лекцию об ОТО в Берлинской обсерватории, в начале июля — шесть лекций в Гёттингене, где, по его собственным словам, убедил в своей правоте математиков Феликса Клейна, Эмми Нетер и, главное, Гильберта. Клейн, правда, писал, что Эйнштейн с Гильбертом «беседовали, не слушая друг друга, как нередко бывает с математиками, одновременно размышляющими над какой-то проблемой». Гильберт давно хотел «математизации» физики; «геометрическая физика», которую предлагал Эйнштейн, должна была ему понравиться. Началась интенсивнейшая переписка: оба пытались вывести правильные уравнения ОТО. В те же дни Эйнштейн стал членом исполкома «Нового Отечества» (позднее переименованного в «Немецкую лигу борьбы за права человека») и призывал ученых объединяться. Зачем? А затем, что в воюющей стране нельзя публиковать работу ученого из страны-противника; что нет больше международных конференций, что обмену мыслями, стажировкам — всему конец; особенно страдали от этого немцы, оказавшиеся в изоляции.

Лоренцу, 21 июля: «Недавно я говорил с Планком, и мы уныло вспоминали горькое разделение, которое возникло между нами и нашими чрезвычайно уважаемыми иностранными коллегами в результате этой злосчастной войны… мы, академики, в войне не виноваты, и нынешние ужасные обстоятельства должны побудить нас к солидарности… Что делать? Если бы я не жил в Берлине, то написал бы нашим коллегам во Франции и Англии и просил бы, чтобы прежние дружественные отношения в ученом сообществе восстановились. Я просил бы, чтобы они собрались, добровольно и неофициально, в соответствующем месте (Голландия или Швейцария)… Но я живу в Берлине, имею мало связей и не очень умею общаться с людьми. Именно поэтому я доверяюсь Вам в надежде, что Вы сможете преобразовать мои мечты в действительность… Планк поощрил меня делать все, что в моих силах; он также готов на все, чтобы восстановить хорошие отношения…»

Но Лоренц за это не взялся (потому что ученые в нейтральных странах, в странах Антанты и в США отнюдь не горели желанием общаться с немцами), а Планк не захотел отречься от манифеста 1914 года, хотя частично его дезавуировал, подписав другое воззвание — о том, что Германия не должна ставить захватнических целей. Эйнштейн — Лоренцу, 2 августа: «Ваш отказ не стал неожиданностью, поскольку я уже чувствовал настроение наших коллег за границей. Но странно, что и в Берлине это так. Ученые-естественники настроены против любых недружелюбных мер против коллег, живущих во враждебных странах. Историки и филологи, с другой стороны, фанатики-шовинисты… Узкое националистическое чувство даже людей высокого положения чрезвычайно неутешительно для меня. Кроме того, я должен сказать, что мое уважение к высокоразвитым государствам сильно уменьшилось от понимания, что они все в руках олигархов, которые контролируют прессу и владеют властью и могут сделать все что им хочется… И отношения между людьми, которые профессионально и лично уважают друг друга, должны отступить перед ветхим идеалом „государства“? Это уму непостижимо и недопустимо…»

«Новое Отечество» зверски ругали в газетах, называли его членов предателями, работающими на врага, патриотизм был в разгаре, Прусская академия наук решала вопрос, как бы прищучить Французскую академию. Но Планк смог добиться, чтобы до конца войны никакие действия и заявления против иностранных научных учреждений не предпринимались. Естественники голосовали за его предложение (и продавили его); гуманитарии сплошь были за войну, в том числе за войну со своими коллегами за границей.

Летом Эйнштейн мог выехать в Швейцарию, но все сорвалось после того, как он обменялся недружелюбными письмами с Милевой и далее стал обсуждать свои планы с Гансом напрямую. Одиннадцатилетний Ганс отвечал: «Дорогой папа, тебе следует спрашивать маму о всех вещах, потому что не только я здесь решаю. Но если ты так плохо к ней относишься, я не хочу никуда ехать с тобой». И перестал отвечать на письма отца. Эйнштейн впоследствии жаловался Габеру: «Мой прекрасный мальчик был отчужден от меня уже несколько лет моей женой, которая весьма мстительна. Открытка, которую он мне прислал, я уверен, написана под ее диктовку». Наличия у сына собственных чувств он, кажется, не допускал. Может, это все та же ограниченность его эмпатии? Если бы сын сломал ногу, он ощутил бы его боль, но обиду понять не умел?

Отпуск (с 15 июля) он провел с Эльзой и ее дочерьми на балтийском острове Рюген: разлюбив Милеву, он разлюбил и горы, все более предпочитая водные пространства. За это время он более-менее помирился с Милевой и 29 августа поехал в Швейцарию через Хейльбронн, чтобы навестить мать, — та в 1914-м возвращалась в Берлин, в 1915-м вернулась к Оппенгеймеру. (Он ездил к ней туда регулярно до апреля 1918-го и давал там уроки математики соседской девочке Виктории Труде, которая потом стала известной писательницей.) В Цюрихе Милева предложила ему остановиться у нее, он не захотел, тогда она отказалась пускать к нему детей (или они сами отказались); жил он то у Бессо, то у Цангера, за три недели видел детей два раза и никуда с ними не поехал. Эльзе: «Душу моего мальчика систематически отравляют, чтобы он не доверял мне».

Роллан звал его в Вевс, он сперва (15 сентября) написал ему длинное письмо: «Странно, что в Германии все расположены к Франции и ее народу, но враждебны к Англии. У некритически настроенных масс — общая уверенность в победе и желание аннексировать чужое. Странно, как человек с улицы может чувствовать себя вознагражденным за свои тяготы конфискацией территории, от которой он ничего не получит. Я надеюсь, что этого не будет. Победа Германии была бы поражением ее самой и всей Европы». А на следующий день Цангер привез его к Роллану. Тот писал в дневнике: «Эйнштейн еще молод, невысок, лицо крупное и длинное. Волосы густые, вьющиеся, сухие, очень черные, с проседью. Лоб высокий, рот очень маленький, нос несколько большой и толстоватый, губы пухлые. Усы коротко подстрижены, щеки полные. Он говорит по-французски, подчас затрудняясь и вставляя немецкие слова. Эйнштейн очень живой, очень часто смеется… Эйнштейн свободно излагает свои мысли о Германии — своем втором или даже первом отечестве. Ни один другой немец не говорил бы так свободно. И каждый на его месте страдал бы от духовной изоляции в течение этого ужасного года. Но Эйнштейн — нет. Он смеется… То, что я слышу от Эйнштейна, не обнадеживает, так как показывает невозможность мира с Германией без ее полного разгрома. Эйнштейн говорит, ситуация кажется ему гораздо менее благоприятной, чем несколько месяцев назад. Победы над Россией пробудили в немцах высокомерие и жадность… Эйнштейн не надеется, что Германия преобразится сама, он надеется на победу союзников, которая разобьет силы Пруссии… Эйнштейн и Цангер мечтают о разделе Германии: с одной стороны Южная Германия и Австрия, с другой — Пруссия. Говорили о преднамеренной слепоте и отсутствии психологии у немцев».

Еще на три дня Эйнштейн заехал в Цюрих, примириться с детьми не смог и отбыл в Берлин. Опять пытался побудить голландских коллег дружить с немецкими, те уклонялись, в октябре он написал несколько раздраженных писем физику Полю Герцу — «Вот из-за этой осмотрительности мы и оказались в столь бедственном положении», — потом трижды извинялся: «я не могу спать, зная, что обидел Вас». Нет, оказывается, он и обиды людей понимал и переживал из-за них; эмпатия не ограниченная, а именно выборочная — к чужим. Вскоре Ганс сам позвонил Цангеру, и они с Бессо и Милевой разработали соглашение, о котором Эйнштейна довольно сухо поставили в известность. Он может видеться с детьми, только не в Берлине и не в присутствии его родни. На Рождество Ганс будет у Бессо и отец «может приехать, если сочтет нужным».

И в эти самые недели, когда голова его была чем только не занята, он дописывал правильные уравнения, стремительно двигаясь «к высшей своей точке, от которой в первый раз так мудро уклонился, дабы из груди слушателей вырвалось это „ах“»… 4 ноября на пленарном заседании Прусской академии он изложил новый вариант ОТО (с соблюдением общековариантности) и в тот же день писал Гансу: «Я обещаю проводить с тобой целый месяц каждый год, и у тебя, обещаю, будет папа, который любит тебя. Я расскажу тебе множество удивительных и интересных вещей, о каких тебе никто больше не расскажет… На днях я закончил свою самую важную работу. Когда вырастешь, расскажу тебе о ней… Я так много сейчас работаю, что забываю поесть…»

7 ноября он послал Гильберту гранки статьи, потом нашел в ней ошибки, 11-го написал новую, где вроде бы все тензоры и ковариантность были на месте, но опять присутствовала ошибка — неправильный расчет отклонения света и, соответственно, орбиты Меркурия. 14-го Гильберт сообщил, что чисто математически решил «поставленную Вами великую проблему»: «Из обшей математической теоремы следует, что уравнения электродинамики есть математическое следствие уравнений гравитационного поля, т. е. между тяготением и электродинамикой нет никакого различия», и приглашал Эйнштейна на свою лекцию 16 ноября. Эйнштейн — Гильберту, 15 ноября: «То, о чем Вы написали мне в открытке, вызывает огромные надежды». Но приехать отказался, сославшись на переутомление. В тот же день — Милеве: «Твое письмо меня искренне обрадовало, я вижу, что ты не пытаешься ни препятствовать моим отношениям с мальчиками, ни ограничивать мое с ними общение. Со своей стороны могу сказать тебе, что эти отношения — самая значимая часть моей личной жизни». Гансу обещал, что приедет на Рождество и Новый год. И еще в тот же день, Цангеру: «Попытки со стороны родителей моей кузины заставить меня жениться основаны больше на тщеславии и предрассудках, которых еще полно у людей старшего поколения. Если я позволю себя заарканить, моя жизнь усложнится и моим сыновьям будет тяжело». Столько хлопот, грызни и возни со всех сторон — куда проще было старую добрую СТО писать, качая и перепеленывая младенца…

И все же 18 ноября он наконец рассчитал отклонение орбиты Меркурия как надо — по сравнению с ошибочным решением 1914 года оно увеличилось аж вдвое. Вот она — высшая точка, от которой из груди слушателей вырвется «ах»!.. Потом он говорил коллегам — Эренфесту, Фоккеру, де Хаазу, — что «внутри у него что-то оборвалось» и что он несколько ночей не мог заснуть от волнения. В этот же день он получил статью Гильберта, отвечал: «Предложенная Вами система, насколько я могу судить, в точности согласуется с тем, что я получил в последние недели…» 19-го Гильберт поздравлял его с решением проблемы: «Если бы я умел считать так же быстро, как Вы, то электрон капитулировал бы перед моими уравнениями, а атом водорода должен был бы принести извинения за то, что он не излучает». Наконец 25 ноября Эйнштейн представил Прусской академии окончательный вариант уравнений: их десять, и если записать их не тензорами, а полностью, они займут целый том. Еще бы: в них вместились пространство, время и материя…

Гильберт получил практически те же уравнения и представил их на пять дней раньше, 20 ноября, в Гёттингенском математическом обществе, статью написал 6 декабря, а опубликовал 31 марта 1916 года. С 18 ноября по 20 декабря 1915 года они с Эйнштейном не переписывались. Пайс: «Что-то произошло между ними после 20 ноября, это подтверждает письмо Эйнштейна Гильберту от 20 декабря: „У нас произошла размолвка, причины которой я не хочу анализировать. Сейчас мне удалось полностью отделаться от горького чувства, которое она во мне вызвала. Я вновь думаю о Вас с ничем не замутненным дружеским чувством и прошу Вас поступить так же. Просто стыдно подумать, что двое приличных людей, сумевших отчасти отрешиться от мелких страстей человечества, не могут наслаждаться общением друг с другом…“ В ответ на мой вопрос Э. Штраус написал: „Эйнштейн считал, что Гильберт позаимствовал, хотя, возможно, и непреднамеренно, некоторые из идей (в основном неверных!), высказанных им во время выступления на коллоквиуме в Гёттингене. По словам Эйнштейна, Гильберт направил ему письменные извинения, где упомянул, что это совершенно выпало у него из памяти…“».

Разумеется, есть масса «страшилок» о том, как хитрый еврей обокрал доверчивого Гильберта (нееврея), но и нормальные люди, физики, нередко считают, что приоритет принадлежит Гильберту. А. А. Логунов: «…уравнения гравитации (общей теории относительности) тоже впервые и безупречно выведены Давидом Гильбертом, а Эйнштейн послал свою работу в печать лишь при получении результата Гильберта, который тот сообщил Эйнштейну в письме. На этот счет существует обширная литература. Конечно, никто не говорит, что Эйнштейн — бездарь и только тем и занимался, что присваивал чужие результаты».

В 1997 году была обнаружена корректура статьи Гильберта, датированная 6 декабря; нашедшие ее ученые (Л. Корри и его соавторы) сделали вывод, что Гильберт даже тогда написал уравнения не совсем верно, добавив к ним четыре лишних, причем нековариантных, и только в марте следующего года все написал верно. Но даже если толкование Корри ошибочно и Гильберт вывел правильные уравнения раньше Эйнштейна, сам он никогда не претендовал на авторство ОТО — уж, наверное, не по глупости. Он отлично знал, что Эйнштейн, занимаясь проблемой с 1907 года, написал о ней десятки статей, один и в соавторстве, давно уже дал ее физическое и философское объяснение (искривление тяжелыми телами пространства, замедление времени), и дело было лишь за окончательными расчетами. Во всех биографиях Гильберта приводятся его слова: «На улицах Гёттингена любой встречный мальчик знает о четырехмерной геометрии больше Эйнштейна. И все же не математикам, а Эйнштейну принадлежит то, что было сделано».

Гильберт был чистым математиком, а математику в отличие от физика не важно, присутствуют ли в уравнениях реальные леса, поля и звезды; ему лишь нужно, чтобы значения сходились. Когда он понял математическую сторону проблемы, то решил ее быстро, как подобает блестящему математику, каковым Эйнштейн не был и его помощники тоже. Безусловно, они друг другу помогали; возможно, пообщайся они лет на пять раньше, то и уравнения появились бы раньше. И еще помогали Гроссман и Громмер, и тоже не претендовали на авторство, и тут даже на еврейский заговор не спишешь: они-то были евреи, видно, потому «страшилки» их права не отстаивают.

Работам и «работам», опровергающим ОТО, несть числа — все точно как с открытием Дарвина. А. Н. Петров: «Существуют другие гравитационные теории, и не одна. Для теории гравитации, как и для других физических теорий, основной критерий истины — это эксперимент. Основные из них — это измерения: а) отклонений лучей звезд в гравитационном поле Солнца, б) смещения перигелия Меркурия; в) радиолокация планет. Несмотря на то что точность этих экспериментов из года в год возрастает, и значительно, результаты измерений остаются в бесспорном соответствии с предсказаниями ОТО. Нужно сказать, что есть и другие теории, которые с определенными ограничениями на параметры удовлетворяют экспериментам, скажем скалярно-тензорные теории гравитации. Однако ОТО до сих пор является самой гармоничной, если можно сказать, самой красивой теорией, в которой нет лишних элементов и предположений». В 2004 году для проверки ОТО в той части, которая касается искривления пространства тяжелыми телами, американцы запустили спутник Gravity Probe В. Год он летал и измерял, еще шесть лет ученые его перепроверяли, и в мае 2011 года было установлено, что Земля искривляет пространство вокруг себя в полном соответствии с уравнениями Эйнштейна.

А теперь вернемся к девичьему голоску в наших автомобилях; следуя СТО, мы приходили к выводу, что время на движущемся спутнике замедляется и часы на нем надо ускорить. Но если бы мы делали так, уже не осталось бы ни одного живого автомобилиста. ОТО поясняет: чем слабее гравитация, тем быстрее течет время, так что для компенсации этого эффекта часы на спутниках, сильно удалившихся от Земли и меньше подверженных гравитации, надо не ускорять, а замедлять. Так и сделали: установили на них часы, что тикают 36 827 999 983,5 раза в час, тогда как земные — 36 828 000 000 раз. И девушка все говорит правильно: где мы, и куда и когда нам поворачивать.

Но тогда получается, что если жить на высокой горе, время будет течь быстрее и умрешь раньше? Физики из Национального института стандартов и технологии в Колорадо в журнале «Сайенс» от сентября 2010 года утверждают, что да, и даже для живущего на верхнем этаже время ускоряется; если провести всю жизнь на 102-м этаже Эмпайр-стейт-билдинг, потеряешь аж 104 миллионных доли секунды жизни…

Но в 1915 году технических возможностей для подобных измерений не было: одна надежда на солнечное затмение. 28 ноября Эйнштейн писал Арнольду Зоммерфельду: «Только интриги жалких людишек мешают провести эту последнюю, новую и важную проверку теории… Ваш разъяренный Эйнштейн».

Жалкие людишки — воюющие политики, что не дали Фрейндлиху осуществить экспедицию в Венесуэлу, где затмение ожидалось в 1916 году. За 1915 год фронт практически не сдвинулся, огромные потери обеих сторон не дали результата, экономика Германии слабела, но немцы продолжали верить в победу. В те самые дни, когда Эйнштейн завершал ОТО, его попросили написать эссе в сборник к юбилею Гёте; предполагалось, что все напишут что-нибудь патриотичное. Обратились они совершенно не по адресу. Эйнштейн написал «Мое мнение о войне» (его опубликовали, но сильно урезав и смягчив):

«Психологические корни войны, по моему мнению, являются биологическими и основаны на агрессивной природе людей. Мы, „венец творения“, не единственные, кто так себя ведет; бык и петух превосходят нас в этом отношении. Эта агрессивная тенденция выдвигается на первый план всегда, когда разные люди или общества должны иметь дело друг с другом. Почти непременно они заканчивают спором, который перерастает в ссору и убийство… Я никогда не забуду, какую искреннюю ненависть мои одноклассники испытывали к первоклассникам из школы на соседней улице. Бесчисленные ссоры приводили к кровавым ранам. Вендетта, дуэли, само понятие „чести“ питаются из этого источника. Современные цивилизованные государства должны были бы энергично препятствовать проявлению этих примитивных инстинктов. Но везде, где два национальных государства — соседи и не принадлежат наднациональной организации, эти инстинкты время от времени создают напряженность, приводящую к войне. (Я считаю так называемые цели и причины войны довольно бессмысленными, потому что они всегда находятся, когда эмоции требуют их.)

Почему человек в мирное время — когда государство подавляет почти всю человеческую агрессивность — теряет способности и желание совершать массовые убийства, на которые он легко идет во время войны? Когда я всматриваюсь в ум приличного среднего гражданина, я вижу полутемную уютную комнату. В углу висит его святыня, на которой огромными буквами написано „патриотизм“. Обычно в этот угол не заглядывают. Человек едва ли отдает себе отчет, что эта святыня содержит оправдание звериной ненависти и убийства, которое, когда война объявлена, он покорно вынимает и использует. Вы не найдете этой штуки в моей комнате, дорогой читатель. Я был бы счастлив, если б и вы вместо него поставили книжную полку или фортепиано». Что же делать? Тут долго идут беспомощные слова — всякий должен начать с себя и прочее. А вот финал: «Зачем столько слов, когда я могу сказать все одной фразой, весьма уместной в устах еврея: „Чтите своего Господа Иисуса Христа не только словами и гимнами, но прежде всего своими делами“».