Опять не было никакого «наутро проснулся знаменитым». В 1916 году один лишь Феликс Эренгафт предложил кандидатуру Эйнштейна Нобелевскому комитету (за работы по теории броуновского движения и за создание СТО и ОТО); в итоге премию не дали никому. Близится Рождество, надо в Швейцарию, но опять скандал: Милева настаивала, чтобы встречи происходили дома у нее или у Бессо. Эйнштейн — ей, 1 декабря: «Я не желаю общаться с моим сыном только под контролем Бессо». Ганс, запутавшийся во всем этом, написал отцу, что жить у Бессо и сам не хочет — скучно, и пусть отец вообще не приезжает. Отец вообразил, что против него заговор. 15 декабря — сыну: «Твой недружелюбный тон меня очень расстроил. Я думаю, мой визит принесет тебе мало радости, так зачем я буду зря тратить два часа в поезде?»

Взрослый Ганс бы оскорбился, маленький простил, писал наивно: «Мама купила мне лыжи, они стоят 70 франков, мама купила их при условии, что ты тоже внесешь вклад. Я буду считать это рождественским подарком». Отец деньги прислал, но выговорил: «Я думаю, что тратить на роскошь 70 франков в нашем положении непозволительно». Но по сыну скучал и в конце концов согласился, что они оба будут жить у Бессо. А потом взял да и не приехал, объяснив Гансу, что устал, трудности на границе, некогда (лучше бы он выбрал какую-нибудь одну причину!). Обещал приехать на Пасху; Милеве же обещал не просить развода, и Бессо с Цангером его в этом поддерживали. Но Эльза, видимо, настаивала, и 6 февраля 1916 года он написал жене: «Итак, поскольку наша раздельная жизнь прошла проверку временем, я прошу тебя о разводе», 12-го добавил: «Для тебя это формальность, для меня необходимый долг», а 1 апреля молил: «Попытайся же поставить себя хоть раз на мое место…»

7 февраля «Новое Отечество» объявили вне закона, в полицейских отчетах стало мелькать имя Эйнштейна как «активиста», но «пока не имеющего большого политического веса». Но могли быть неприятности. Например, военный комендант Берлина напомнил ему, что он, по сути, незаконно несколько раз пересек швейцарскую границу и не регистрировался ни по прибытии, ни по убытии. Он признался Цангеру: «Я решил на все закрыть глаза — это лучшее, что я могу сделать в этом безумном мире». Но намеки не оставлял: в некрологе на смерть Маха отметил «его гуманистический настрой, сделавший его неуязвимым к болезни нашего времени, от которой сегодня немногие спаслись, — национального фанатизма». 20 марта отдал в «Анналы» (по совету Лоренца) статью «Основы общей теории относительности» — краткое изложение ОТО и другую — о космических следствиях ОТО, в частности о поведении Меркурия: этот самый Меркурий был пока что единственным доказательством его правоты.

Опять он просил у Милевы развода, предлагал Габера в посредники, обещал больше алиментов: «Я оставлю себе скромный соломенный тюфяк, чтобы доказать тебе, что мои мальчики мне дороже всего на свете», умолял разрешить детям посетить его в Берлине, обещая, что Эльза их не увидит. Милева согласилась на все, кроме развода, и 6 апреля он приехал на три недели в Швейцарию, на сей раз зарегистрировавшись как положено. Поселились с сыновьями в отеле. Милеве: «Благодарю тебя за прекрасное состояние обоих мальчиков. Они в таком хорошем физическом и душевном состоянии, в каком я даже не ожидал их увидеть». Она написала, что хочет его увидеть: «…чтобы понять, действительно ли ты сам хочешь развода или та сторона тебя принуждает». Бессо и Цангер пытались устроить встречу, но он отказался. Потом Эдуарда вернули к матери, а отец с Гансом совершили десятидневный поход в горы.

Вернулись в Цюрих, в один из дней Ганс пришел, как договаривались, на встречу с отцом в Политехникум, и вдруг… Эйнштейн — Эльзе, 21 апреля: «…во время путешествия наши отношения с Гансом Альбертом были такими нежными… Он убеждал меня поговорить с его матерью. Когда я решительно отказался, он надулся, убежал и не вернулся. Так все и осталось; и я не видел ни одного из детей с тех пор и больше не назначал встреч. Мне надо видеть их, только когда они не находятся под влиянием их матери; только так можно избежать конфликтов… Сегодня я еду в Люцерн и остаюсь до утра вторника… Я хочу еще задержаться на день в Деттингене, но потом сразу в Берлин. Я, честно говоря, изголодался, потому что был так долго лишен тебя и компании маленьких кокеток… Поцелуй маленьких кокеток за меня». (Маленьким кокеткам было: Илзе — 19 лет, Марго — 17; раньше он их называл просто «твои детки».) Все же он вернулся в Цюрих, но с Гансом встретиться не удалось; он сказал Бессо, что совершенно разбит и душевно сломлен…

5 мая он сменил Планка на посту президента Немецкого физического общества: отнесся ответственно, не прогуливал, как в молодости, также добросовестно делал все, что требовала Академия наук. В июне опубликовал статью о гравитационных волнах: движение тяжелых тел в космосе порождает «отрывающиеся» от них и свободно пульсирующие волны, которые, в свою очередь, изменяют пространство и время. Непосредственно этих волн до сих пор не наблюдали, но в 1993 году Джозеф Тэйлор и Рассел Халс получили Нобелевскую премию за открытие явления, подтверждающего существование таких волн. Согласно современным представлениям, Вселенную заполняют старые-престарые гравитационные волны, появившиеся после Большого взрыва. Совсем недавно, в марте 2014 года, опубликованы результаты очень длительных наблюдений, подтверждающие их существование. (Сами волны опять непосредственно не наблюдались, и выводы сделаны на основе косвенных данных, однако уверенность в том, что мы значительно больше узнаём о раннем детстве Вселенной, сильно укрепилась.)

В июле Бессо и Цангер сообщили, что Милева больна и ее отправляют в санаторий Теодосианум в Цюрихе; дети остались на попечении экономки, семья Бессо и семья Элен Савич будут о них заботиться. Чем болела Милева — не вполне ясно. Ее мучили боли в спине, удушье: такое бывает на почве длительной депрессии. Эйнштейн — Бессо, 14 июля: «Вы и представления не имеете о хитрости подобных ей женщин». Бессо написал ему довольно резкое письмо, а жена Бессо в постскриптуме назвала его на «вы», чего никогда не водилось; Эйнштейн взял обратно свои слова о притворстве жены, но не смягчился. За детьми, однако, не приехал (чего никак не могла понять его мать), но 25 июля написал Цангеру: «Обещай, что скажешь им, что если их мать умрет, я возьму их к себе. Я справлюсь с воспитанием двоих мальчиков. Я сам буду учить их дома». Маловероятно, что Цангер это передал, — он все-таки лучше понимал, какие вещи можно говорить детям.

В августе состояние Милевы улучшилось. Эйнштейн — Бессо: «Меня это радует… Но если это все же мозговой туберкулез, что весьма вероятно, быстрый конец был бы предпочтительнее долгих страданий». Картер и Хайфилд называют эти слова жестокими. Вряд ли это так. Сам Эйнштейн смерти не боялся, во всяком случае, много раз говорил и писал об этом (в 1953 году отвечал на письмо Эйлин Даннихейзер, которая жаловалась, что боится умереть: «Думать со страхом о конце своей жизни довольно обычно для людей. Это одно из средств, которые природа использует для сохранения вида. С рациональной точки зрения это самый неоправданный из всех страхов, ибо ничего плохого не может случиться с тем, кто умер…»), но болезни и физические страдания его очень пугали.

В довершение несчастий что-то странное творилось с шестилетним Эдуардом: он был развит интеллектуально, но слаб здоровьем, чрезмерно впечатлителен, нервен. Считается, что Эйнштейн никогда его не любил и не интересовался им. Однако в июле 1916 года он прислал умоляющее письмо Цангеру: «Пожалуйста, пожалуйста, напишите, что не так с моим малышом. Я так глубоко привязан к нему, он был всегда такой нежный, такой невинный…» Забрасывал письмами Ганса, но тот был зол и не отвечал. Почему все-таки он не забрал детей? Из эгоизма? Но, вероятно, он просто не считал возможным сделать это при жизни Милевы против ее воли…

Не добившись решительного успеха на Восточном фронте, германское командование решило в 1916 году вывести из войны Францию. 21 февраля началась страшная, длившаяся почти год Верденская битва; Германия потеряла 450 тысяч человек и не продвинулась. До разгоряченных войной патриотов начало доходить, что «что-то пошло не так». Кто виноват? Только сами, но нельзя же это признать. Значит — евреи… Распространялись слухи, что они уклоняются от призыва, что Ратенау — предатель. Летом 1916 года Ратенау писал своему другу Вильгельму Шванеру: «Не пытайся переубедить людей: их вера в коррупцию чужестранцев помогает им жить… Ненависть еще удвоится и утроится…»

Ученые и в войну занимались своими делами. Еще в 1784 году английский астроном Митчелл предположил, что в космосе могут существовать столь массивные звезды, что луч света не способен от них оторваться. Теперь немецкий астроном Карл Шварцшильд, служивший в артиллерии на Восточном фронте, в перерывах между боями читал статьи об ОТО и сумел точно описать, как искривляются пространство и время около идеально сферической звезды; он послал Эйнштейну результаты, которые тот доложил Прусской академии. Оказывается, если звезда очень тяжелая, но компактная, она так сильно изогнет пространство-время, что ничто (даже свет), пройдя чересчур близко (ближе черты, которую мы называем «горизонтом событий»), навсегда «провалится» в эту гравитационную ловушку. Много лет спустя Джон Уилер назвал такие звезды «черными дырами». Никто не знает, что происходит с несчастными, что угодили за горизонт событий; уж наверное что-нибудь чрезвычайно интересное…

Сам же Эйнштейн опять занялся квантами, опубликовав о них три статьи, и, в частности, стал прародителем лазера: в работе «Усиление света посредством вынужденного излучения» он предсказал, что можно насильно — облучая потоком света — заставить кванты скакать с орбиты на орбиту; и если в обычном состоянии кванты совершают прыжки как им заблагорассудится и, соответственно, излучают энергию куда попало, то внешним воздействием их можно вынудить прыгать как нужно и излучать узконаправленный луч. Теперь он уже ничуть не сомневался, что кванты реальны. Но они все больше пугали его. Он считал, что у всего происходящего в физическом мире есть причина и следствие и их можно выявить. С лазером понятно: посветили на атом (причина), и он начинает прыскать квантами, куда вы ему велите (следствие). Но, по Бору, они сами по себе скачут, излучают, поглощают и невозможно предсказать, кто из них на какую орбиту прыгнет, и когда, и, главное, почему. Что ими руководит? Пайс: «О теории относительности он говорил спокойно, о квантовой теории — со страстью. Квантами он был одержим. Гораздо позже я узнал, что однажды Эйнштейн сказал своему другу Отто Штерну: „Я думал о квантовых проблемах в сто раз больше, чем об общей теории относительности“».

В сентябре он жаловался Бессо, что отношение Ганса к нему «достигло абсолютного нуля». Гансу, 26 сентября: «Скажи, ты еще помнишь меня? Мы увидимся еще когда-нибудь?» На следующий день он уехал в Лейден к Лоренцу и Эренфесту, прочел там пару лекций и познакомился с голландским астрономом Виллемом де Ситтером, который нашел бреши в ОТО и тем самым подбил его создать какую-нибудь модель Вселенной. Весь остаток года они с де Ситтером интенсивно переписывались. В итоге Эйнштейн написал, как сообщал Эренфесту, «нечто такое, за что меня могут упечь в сумасшедший дом».

Де Ситтер и некоторые другие астрономы говорили Эйнштейну, что согласно его уравнениям Вселенная не может остаться неизменной: под действием гравитации все или разбежится врассыпную, или свалится в кучу. Однако на практике астрономы не наблюдали ни расширения, ни сжатия Вселенной. Эйнштейну идея сжатия или расширения активно не нравилась, потому что подразумевала некое Начало, то бишь акт творения. Он придумал модель Вселенной, которая не расширяется и не сжимается. Она не бесконечная, а замкнутая — очень-очень большая сфера; в такой мы, стартовав из одной точки пространства и не меняя направления, в ту же точку когда-нибудь вернемся. Вселенная эта набита массами вещества: да, они приближаются друг к другу под действием гравитации, но им не дает сблизиться антигравитация, она же космологическая постоянная, она же лямбда (□). Эта лямбда, если дать ей большое численное значение, растащит планеты и Галактики, но достаточно сделать ее такой, чтобы она лишь уравновешивала гравитацию — и все останется на своих местах.

Уравновесил Вселенную — немного уравновесилась и семья; в конце октября Ганс сменил гнев на милость, прислал эскиз парусника, который вырезал из дерева, и докладывал: «Когда мама вернулась домой, был праздник. Я играл сонату Моцарта, а Теде выучил песенку». Но все серьезные вопросы — кто когда к кому приедет — разумный ребенок просил «обсуждать не со мной, а с мамой». Отец был так счастлив, что согласился на все. 31 октября он сообщал Бессо, что больше никогда не заговорит с женой о разводе. «Я позабочусь о том, чтобы больше не причинять ей беспокойства… Отныне только наука!» И с Гансом завел переписку сугубо научную, мужскую: обсуждали модели кораблей, поездов и самолетов.

Элен Савич вообразила, что он решил вернуться к жене, и всю осень бомбардировала его письмами. Он отвечал: «Несмотря на все мое сочувствие, она превратилась для меня в ампутированную конечность, и это навсегда. Мы больше никогда не станем близкими людьми, я кончу свои дни вдали от нее, и уверенность в этом мне необходима». О сыновьях: «Как мне ни больно это признать, что для них лучше, если отец их больше никогда не увидит. Я же буду доволен, если они станут полезными членами общества и уважаемыми людьми… Я становлюсь предусмотрительным человеком, который наслаждается лишь дальними горизонтами и которого земные дела беспокоят, лишь когда какое-нибудь глупое препятствие мешает идти избранным путем». Очень высокопарно — но не его вина, что ему трудно было выражать словами чувства. Вообще впечатление такое, что октябрьское письмо Ганса в нем что-то надломило: он понял, что сын стал взрослым и прежней любви уже не будет. Когда его любовь в очередной раз оттолкнули, он еще больше ощетинился и предпринял первую попытку «уйти в надличное», то есть изгнать из своего сердца страсть — переменную, в отличие от лямбды бесполезную…

В октябре он начал читать курс ОТО в Берлинском университете, а 21-го произошла «неприятность» с его старым другом Адлером, пацифистом, убившим «ястреба» — министра-президента Австро-Венгрии Карла фон Штюргка. Его приговорили к казни (позже заменили на 18 лет тюрьмы); Эйнштейн предлагал выступить в качестве свидетеля и подтвердить версию о психической неуравновешенности — Адлер отказался. Они продолжали переписку — заключенный развлекался, отыскивая ошибки в ОТО. (В «страшилках» вы прочтете об этом эпизоде, что Эйнштейн назвал друга психом и еврейские силы подвергли того психиатрической экспертизе за сомнения в ОТО; об убийстве и тюрьме в них не упоминается.) В декабре Эйнштейн написал статью «О специальной и обшей теории относительности (общедоступное изложение)» — самую популярную свою работу; 30 декабря он был введен в совет попечителей Физико-технического института. Вроде все хорошо, но тут Бессо сообщил, что у Милевы опять «приступы». Эйнштейн написал ему, что хочет убедить жену отдать ему Ганса. Об Эдуарде: «Я рад, что у моего бедного малыша все благополучно, но у меня нет никаких иллюзий на его счет…» Раньше Милевы он понял (и не ошибся), что у Эдуарда есть какое-то расстройство психики.

Одно хорошо — дети слишком малы, чтобы воевать. У Планка сын погиб во Франции (еще раньше бедный Планк овдовел, а скоро умрут от родов две его дочери). В декабре 1916 года Германия предложила мир, но Антанта отказалась: мир невозможен «до тех пор, пока не обеспечено восстановление нарушенных прав и свобод, признание принципа национальностей и свободного существования малых государств». В январе 1917 года де Хааз и еще двое ученых опять номинировали Эйнштейна на Нобелевку за ОТО; в том году впервые был выдвинут Бор. Однако присуждение премии отложили, заметив, что правоту ОТО должно подтвердить красное смещение, а пока его никто не видел, то и говорить не о чем.

От всех этих ученых и семейных переживаний Эйнштейн в феврале 1917 года заболел: общая слабость, страшные желудочные боли. Его приятель, модный врач Янош Плещ, так объяснял его болезнь: «Поскольку его ум не знает пределов, таким образом, его тело не следует никаким правилам. Он спит, пока его не разбудят; бодрствует, пока ему не говорят лечь спать; он голодает, пока его не покормят, и тогда ест, пока его не остановят». Сам он был уверен, что это рак, впал в депрессию, перестал есть и за два месяца потерял 25 килограммов веса. Но врачи в конце концов диагностировали воспаление желчного пузыря и прописали диету; Эльза не отходила от него. Больной, уверенный, что умирает, он в том самом феврале опубликовал свою модель замкнутой Вселенной; де Ситтер ее раскритиковал и придумал свою — тоже сферу, тоже с лямбдой, но абсолютно пустую и расширяющуюся до бесконечности. Эйнштейн стоял на своем: Вселенная не пустая, ОТО имеет смысл, только если описываемые ею свойства пространства-времени определяются находящимися в ней материальными телами.

Кузнецов описывает историю, которая его потрясла: «Хедвига Борн (жена Макса Борна), посетив Эйнштейна во время болезни, услышала его рассуждение о смерти. Причем он говорил с таким спокойным безразличием, что Хедвиге показалось уместным спросить, не боится ли он смерти. „Нет, — ответил он, — я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование“. Разумеется, это не было фразой. Хедвига Борн, так ценившая веселые шутки Эйнштейна, поняла абсолютную серьезность этих слов. Она прибавляет к словам Эйнштейна несколько очень глубоких замечаний. В словах Эйнштейна, говорит она, выразилось то слияние с людьми, к которому Эйнштейн стремился всю свою жизнь в поисках законов природы. Хедвига Борн с удивительным чутьем подходит к самой сути научного подвига Эйнштейна и вместе с тем к самой сути его отношения к людям. Выход в „надличное“, интерес к объективным законам мироздания вызывал у него чувство слияния с Космосом…»

Фрейндлиху Эйнштейн в те дни писал, что умереть «больше не боится», потому что создал ОТО. Любой из нас, создав нечто, по нашему мнению, стоящее, чувствует что-то подобное. Эхма, жил не зря, теперь и умереть не жалко! Но мы таких красивых слов, как «Космос» и «надличное», не умеем говорить… О каком «слиянии с Космосом» тут можно толковать? Человек скандалит с женой, влюблен в другую… Потерял любовь сына, горюет… Жениться заставляют, а не хочется… Пытается выздороветь, соблюдает диету, кушает с ложечки… Все делает как нормальные люди. Не боится умереть, может, даже хочет, чтобы не мучиться больше, — так и скажет по-мужски: «не боюсь», а не станет выдумывать красивости про «поток существований». Нет, извините, либо он решил покрасоваться перед Хедвигой, либо она переврала его слова…

Эльза его кормила, но в Берлине уже начались перебои с продуктами — Цангер посылал еду из Швейцарии. Врачи хотели отправить его на курорт, но он в курорты не верил. В марте ему стало полегче. Цангеру, 10 марта: «Я осознал, как изменчивы все человеческие отношения, и научился изолировать себя как от излишнего тепла, так и от холода, мой температурный баланс теперь вполне устойчив». К Бессо, 12 марта: «Я ношусь с мыслью о том, чтобы забрать Альберта из школы: я хочу обучать его сам. Мне кажется, я могу дать ему очень много, и не только в интеллектуальном плане. Как ты думаешь, жена сумеет это понять?» Бессо отвечал, что не сумеет; тогда он предложил перевезти сына к Майе в Люцерн и самому туда переехать. Но это уже не понравилось не только Милеве, но и Эльзе.

Не себя, так хоть Европу как-то уравновесить: в марте он писал Ратенау о необходимости создания чего-то вроде Соединенных Штатов Европы. «Мне кажется, государство имеет право на существование только в качестве представителя общественных институтов, таких, как больницы, университеты, полиция и других. Потому я не представляю, куда годятся государства, которые по размеру превышают провинцию Бранденбург… Но я очень хорошо знаю, что мир не будет создаваться в соответствии с моими желаниями!»

Однако мир отчасти шел по его желанию, и Солнце и люди делали то, чего он хотел: де Ситтер, живший в нейтральной стране, поведал об ОТО англичанам, а британский астроном Дайсон указал на удачное расположение звезд в день затмения 29 мая 1919 года, и были организованы две экспедиции: одна в Собраль в Бразилии, возглавляемая Эндрю Кроммелином, другая на остров Принсипи близ Испанской Гвинеи, во главе с самим секретарем Королевского астрономического общества Артуром Эддингтоном. Перед отъездом Эддингтон писал: «Эти экспедиции либо впервые докажут, что свет имеет вес, либо подтвердят фантастическую теорию неевклидова пространства, выдвигаемую Эйнштейном, либо принесут результаты, которые будут иметь еще более далеко идущие последствия — покажут всякое отсутствие искривления».

К апрелю Милева разболелась опять, в мае началась «лихорадка» (так называли тогда все непонятные хвори, физические и психические) у Эдуарда, Цангер устроил Милеву в больницу в Цюрихе, малыша — в туберкулезный санаторий Хехвальд в Арозе, Ганса Альберта взял к себе. В конце мая Эйнштейн клялся Цангеру, что не сделает ничего, «что могло бы еще ухудшить душевное состояние моей жены». Об Эдуарде же писал: «Кто знает, может, было бы лучше, если бы он покинул этот мир до того, как по-настоящему узнает жизнь». Картер и Хайфилд: «Эйнштейн едва ли не желал сыну смерти — в точности как Милеве несколько месяцев назад». Однако Дарвин, отец-наседка, отец-клуша, узнав о неизлечимой болезни одного из своих детей, писал другу, что, может, чем так страдать, лучше бы малышу и вовсе не родиться. Эйнштейн, конечно, плохой отец, но все же эти слова — выражение жалости, а не жестокости. Он писал Цангеру, что сам виноват в несчастье сына: дескать, Милева была больна в период зачатия, а он об этом знал. Эренфесту, 25 мая: «Малыш очень болен. Моя жена тоже еле жива. Беспокойства, тревога… Тем не менее я нашел удачное обобщение теории Эпштейна — Зоммерфилда» (речь шла о теории металлов). Вот он, загадочный «уход в надличное» — обычные люди называют его «побегом в работу», и все мы туда убегаем, когда вокруг все идет скверно.

С апреля по август раз в неделю Эйнштейн читал лекции в Берлинском университете, ездил туда на трамвае, с ним часто ездила студентка Илзе Розенталь — каждый раз, по ее воспоминаниям, толковали о Канте. 6 июля он стал директором Института физики кайзера Вильгельма, получив прибавку к жалованью в пять тысяч марок; 29 июля поехал «проветриться»: к матери в Хейльбронн, на лекцию во Франкфурт, к Майе в Люцерн. Из Люцерна — Эльзе, 9 августа: «Я живу приятно и мирно, как корова на альпийском пастбище, за исключением того, что вместо цветов и травы я пожираю фантастическое количество масла, меда и молока. И это помогает… Майя и Поли ведут чрезвычайно приятную жизнь. Ты едва ли можешь вообразить такую гармонию, мир и чувство защищенности. Небольшой недостаток порядка и чистоты — небольшая плата за это. Я хотел бы, чтобы мы жили так же…» С Гансом он побывал в Арозе, где лечился Эдуард; докладывал Эльзе, что малыш прекрасно выглядит, «цвет лица как у крестьянского мальчика». Написал, что отсутствие матери положительно сказывается на детях и что сейчас он уверен: Эдуард абсолютно нормален. (Писал он Эльзе почти каждый день и уговаривал присоединиться к нему в Южной Германии, но она этого так и не сделала.)

За отпуск он обдумал, как обустроить Европу, и, вернувшись в Берлин, изложил свои мысли в письме Цангеру от 21 августа: «Пока война продолжается, должна быть создана международная пацифистская организация из государств Антанты и некоторых нейтральных. Принципы следующие: 1) арбитражный суд, чтобы решить споры между этими государствами; 2) общее учреждение, решающее, до какой степени эти государства должны и могут применять всеобщую воинскую повинность… Если Антанта инициирует такой союз, который охватит США, Англию, Францию и Россию, то можно будет без беспокойства заключать договоры с Германией…» (Вудро Вильсон, президент США, уже придумал нечто подобное.) Ромену Роллану, 22 августа: «Я уже не такой пессимист, я даже нахожу, что имперская ментальность в Германии пошла на спад…»

12 сентября он переехал на Хаберландштрассе, 5, сняв квартиру на одной площадке с Эльзой. Район тихий, зеленый, относительно новый, с широкими улицами, престижный, квартиры удобные. А настроение ужасное: угнетала необходимость сидеть на строгой диете, спорить с женой, завоевывать и вновь терять старшего сына, платить огромные деньги за лечение младшего — теперь, когда он не видел Эдуарда, ему вновь казалось, что тот никогда не поправится и в санатории ему делают только хуже. 6 декабря он писал Цангеру обо всем на свете: «С лета я поправился на четыре фунта, и все это благодаря заботе Эльзы. Она сама мне все готовит… Действительно новые идеи появляются только в молодости. Позже человек становится более опытным, знаменитым и глупеет… Как могло случиться, что эпоха, столь любящая культуру, могла оказаться так чудовищно безнравственной?.. Весь наш хваленый технический прогресс — да и вся наша цивилизация — подобны топору в руках психически больного преступника». Лоренцу, 18 декабря: «Меня постоянно угнетают безмерно трагические события, обременяющие нашу жизнь. Раньше я спасался, погружаясь в физику, но теперь уже и это не помогает». 25 декабря возобновились острые боли и он слег; выяснилось, что к воспалению желчного пузыря добавилась язва желудка. Эльза кормила его с ложечки, Илзе стала секретарем: переписывала бумаги, отсылала письма.

Еще 19 июля 1917 года германский рейхстаг принял резолюцию о необходимости мира по обоюдному соглашению и без аннексий. Антанта не согласилась, требуя признания независимости оккупированной Бельгии. В Германии — голод, разруха, инфляция; Антанта наконец получила помощь от США, и все стремительно катилось к разгрому. Его отсрочило, заключив 15 декабря сепаратный мир, новое правительство России — советское. В принятой съездом Советов 27 октября «Декларации прав народов России», в частности, говорилось: «В стране победившего пролетариата антисемитизм останется в памяти как печальное наследие проклятого прошлого». Советская власть сняла с евреев все ограничения и установила свободу выбора места жительства; вскоре было принято постановление, разрешавшее образовать «Еврейский общественный комитет помощи пострадавшим от войн, погромов и стихийных массовых действий», а комитет, в свою очередь, основал Еврейское телеграфное агентство. Теперь вспомните погромы, Бейлиса, и вы раз и навсегда поймете отношение Эйнштейна к советской власти.

Хорошее для евреев происходило и в другом месте. Британцы вошли в Палестину с юга и, разбив турок, оккупировали территорию Палестины. (В составе британской армии воевал «Еврейский легион», весьма отличившийся: евреи блистали во всех армиях, куда их брали.) 2 ноября 1917 года Бальфур, ныне министр иностранных дел Великобритании, направил письмо Уолтеру Ротшильду, представителю британской еврейской общины, для передачи Сионистской федерации Великобритании: там говорилось, что Англия «смотрит положительно на основание в Палестине национального дома для еврейского народа». Этот документ получил название «Декларация Бальфура».

В 1918-м, после ликвидации Восточного фронта, Германия вновь вознамерилась разбить англичан и французов, патриотизм, несколько увядший, полез вверх. Эренхафт и Варбург опять выдвигали Эйнштейна на Нобелевку (за квантовую теорию и ОТО); Вин и Лауэ предложили разделить премию за ОТО между Эйнштейном и Лоренцем. Ни до чего не договорились и присуждение отложили. Марка валится, есть нечего; в ответ на просьбы жены прислать побольше денег Эйнштейн ответил, что отдал ей почти весь заработок за прошлый год (12 тысяч). Подросший Ганс тоже просил денег на свои нужды и вновь поссорился с отцом: тот утверждал, что с Эдуардом «чересчур носятся», брат заступался за брата: «Ты не понимаешь положения нашей семьи. Мы бы не справились без дяди Генриха Цангера. Он для нас больше отец, чем ты».

31 января Эйнштейн вторично предложил Милеве развод. «Мое желание привести свои дела хоть в какой-то порядок вынуждает меня просить тебя… Я настроен сделать для этого все возможное». Предложил ей девять тысяч марок в месяц и еще две тысячи в специальный фонд для детей, а также — Нобелевку, которую он вот-вот должен получить. А Нобелевка — это 180 тысяч стабильных швейцарских франков… Если нет — она получит шесть тысяч франков в год, и всё. Он назвал свое предложение «колоссальной жертвой» и попросил жену возбудить против него процесс — он возьмет вину на себя. Картер и Хайфилд: «Эйнштейн настолько в себя верил, что уже в 1918 году не сомневался, что станет обладателем Нобелевской премии». В любой популярной статье об Эйнштейне вы найдете подобную фразу — как будто он ни с того ни с сего верил, как будто его уже 10 лет не выдвигали самые авторитетные люди…

Милева ответила 9 февраля: «За что ты уже два года бесконечно меня изводишь? Я этого не заслужила». А на следующий день: «Ищи адвоката. Я не хочу быть помехой твоему счастью». В том же месяце берлинская полиция внесла Эйнштейна в «черный список пацифистов», состоявший из 31 человека: его место было девятое. А он написал вторую статью о гравитационных волнах… В марте Гёттингенский университет наградил его премией, предназначенной для немецкоязычных авторов значимых работ, — 11 тысяч марок; 1 апреля фонд Петера Мюллера присудил ему награду за достижения в математике. Все деньги он отослал в Швейцарию. По этой части он вел себя с Милевой безупречно. В марте она согласилась на его условия, выторговав еще гарантированную пенсию в случае его смерти и потребовав, чтобы он решал с ней денежные вопросы без посредников. (Таковых было множество: Цангер, Бессо, даже сверхзанятой Фриц Габер.) Но на просьбу отдать Ганса Альберта ответила: никогда.

Тогда Эйнштейн предложил Майе забрать детей, та с мужем приехала к Бессо (дети жили у Бессо в тот момент — Милева опять лежала в больнице), Анна Бессо поругалась с гостями и выставила их, потом Эйнштейн долго перед всеми извинялся, а в конечном итоге уже Милева жаловалась ему, что Анна Бессо «все время вмешивается в мои дела». И, как часто бывает, совместно обругав кого-то, супруги помирились. 26 апреля Эйнштейн согласился, что будет видеть детей только в Швейцарии; днем позже он уже мог писать жене с иронией: «Любопытно, что продлится дольше, мировая война или наш развод. Они начались практически одновременно». 8 мая, Цангеру: «Ура! Наконец-то у меня с женой нормальные отношения! Мы спокойно и дружелюбно обсуждаем развод. Я теперь понимаю, что мои прежние жесткость и нетерпеливость во многом осложнили ситуацию». Все это время он был на постельном режиме — лишь в апреле врачи разрешили выходить из дома. Но он был еще слаб и к тому же весь издерган. Гильберту, 18 апреля: «Недавно у меня случился сильный приступ, который, по-видимому, был вызван лишь тем, что я час поиграл на скрипке». Даже в академию не ходил. Однако по просьбе Георга Николаи написал очередной антивоенный текст для сборника (просил Гильберта поучаствовать, тот сперва согласился, но потом сказал, что это вызовет новую бучу и не надо злить народные массы).

23 апреля Эйнштейн произнес весьма интересную речь на торжествах по случаю 60-летия Планка: «Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия в мир объективного видения и понимания. Ее можно сравнить с тоской, неотвратимо влекущей горожанина из окружающих его шума и грязи к тихим высокогорным ландшафтам… Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте жизни…»

Вот это и есть его загадочное «надличное» — побег от грязной действительности, замена ее «созданной им картиной»… (30 апреля 1912 года, Эльзе: «Я один правлю в царстве теней, в мире своего воображения, или, во всяком случае, я воображаю себе, что это так».) Мы все в той или иной степени этим занимаемся, хотя ученому и художнику, конечно, легче…

В мае он опять свалился — с желтухой. Эльза опекала. Илзе — красавица, кокетка — помогала с делами. И тут произошла прелюбопытнейшая вещь. Илзе — Георгу Николаи, 22 мая 1918 года: «Пожалуйста, уничтожьте это письмо немедленно после прочтения. Вы помните, что мы недавно говорили о браке Альберта и мамы, и Вы сказали мне, что Альберту больше подошло бы жениться на мне. До вчерашнего дня я никогда не воспринимала это всерьез. Вчера, однако, внезапно встал вопрос, на ком Альберт хочет жениться, на маме или на мне. Это началось с шутки, но моментально переросло в серьезные обсуждения. Альберт отказывается принять решение. Он готов жениться и на мне, и на маме… Я знаю, что он очень любит меня, и никто, возможно, не будет так любить меня, он сам сказал мне это вчера. С одной стороны, ему предпочтительнее жениться на мне, потому что я молода и могу ему родить детей, а мама нет; но он так любит маму, что это не может иметь для него решающего значения. Вы знаете, как я привязана к Альберту. Я его очень уважаю как человека. Если возможны настоящая дружба или товарищество между двумя разными существами, то это у нас с Альбертом. Но я никогда не чувствовала к нему ни малейшего физического влечения. Для него все иначе — во всяком случае, сейчас. Он сказал мне, как трудно ему держать себя в руках. Но я считаю, что мои чувства к нему недостаточны для совместной жизни… Третья сторона в этом запутанном и даже комичном деле — мама. Во-первых, она вообще не верит, что мы все это всерьез. Она позволяет мне поступить, как я хочу. Если она увидит, что я счастлива с Альбертом, она отойдет в сторону. Но это, конечно, будет тяжело для нее. И я не понимаю, как можно после тех лет ее долгой борьбы вдруг занять ее место и отнять приз, который она заслужила, когда она уже у самой цели. Бабушки-дедушки мещане и в ужасе от всех этих новых идей. Альберт также считает, что если я не хочу ребенка от него, то лучше мне за него не выходить. А я не хочу…» В заключение она просила у Николаи совета — неизвестно, что тот ей сказал, но Эйнштейну она, надо полагать, отказала, раз он в конце концов женился на Эльзе.

Сперва Роберт Шульман, один из тех, кто первым изучал письмо, подумал, что это фантазия Илзе. Но ей все-таки было не 12 лет, и Шульман впоследствии сказал, что, видимо, «Эйнштейну было все равно, на ком жениться». Биограф Вальтер Айзексон убежден, что это фантазия и девушка хотела вызвать ревность у Николаи, которым была увлечена. «Страшилки» (Акимов): «Ходили сплетни, будто Альберт одновременно жил со всеми тремя членами семьи Лёвенталь, т. е. он спал не только в постели Эльзы и Ильзы, но также и Марго, младшей дочери Эльзы. Нам точно известно, что 42-летняя мать не возражала, чтобы ее 39-летний возлюбленный жил с ее 20-летней дочерью. А раз так, то не было бы большим грехом, если бы мать позволила ему спать и с ее младшей, 18-летней, дочерью». Денис Оверби: «Если бы он был сейчас рядом, я хотел бы выпить с ним пива, но не думаю, что я стал бы знакомить его с моей сестрой».

Тут мы имеем уравнение со сплошными неизвестными, и, чтобы его решить, надо вводить не одну гипотетическую лямбду, а десять. Может, он давно уже влюбился в Илзе. Шульман говорит, что ему «было все равно на ком жениться». Из письма Илзе это не следует: она дает понять, что при ее согласии Эйнштейн выбрал бы ее. Все обыденно: любил старуху, вдруг увидел молодуху и… Получив отказ Илзе, он все-таки женился на Эльзе, потому что скомпрометировал ее? Но, женись он на ее дочери, бедная Эльза стала бы еще большим посмешищем. Скорее уж он так сильно был влюблен в Илзе, что готов был жениться на ее матери, лишь бы быть с нею рядом. Затея, прямо скажем, неумная: жить рядом с нелюбящей и ради этого терпеть нелюбимую. 21 марта 1955 года он писал о Бессо: «Больше всего меня восхищала его способность жить долгие годы не только в мире, но и в подлинном согласии с женщиной — эту задачу я дважды пытался решить и оба раза с позором провалился…»

12 июня он заключил предварительное соглашение о разводе с Милевой, и тут его позвали работать в Цюрихский университет. Но Эльза была категорически против. Тогда он отказался, однако принял приглашение приезжать в Цюрих с лекциями дважды в год на месяц-полтора. (Эльзе и это не понравилось.) Обещал Гансу в июле поехать с ним в Альпы, но передумал. 15 июня Ганс писал с раздражением: «Будь добр, объясни мне, почему ты не приедешь, в конце-то концов», и сообщал, как расстроен восьмилетний Эдуард. 19 июня отец отвечал так: «Ты едва ли сможешь понять, почему я не приеду. Этой зимой я был так болен, что пролежал в постели два месяца. Мне готовят специальную еду и мне нельзя двигаться. Поэтому я не могу жить с тобой в отелях и путешествовать. К тому же я поссорился с Анной Бессо и не хочу снова беспокоить доктора Цангера…» (В тот же день — Эдуарду в санаторий: «Гуляй побольше, чтобы выздороветь, и не читай слишком много, пока не вырастешь».) Ганс отнесся с пониманием, переписку не разорвал, рассказывал, как ставит опыты с электричеством. Отец звал его в Германию, он отвечал рассудительно: «Мой приезд в Германию так же невозможен, как твой в Швейцарию, потому что у нас дома я единственный, кто может ходить по магазинам».

29 июня Эйнштейн с Эльзой и ее дочерьми отправился на морской курорт Аренсхоп. Не хочется думать, что он отказал сыну ради того, чтобы побыть с Илзе: лазать по горам ему и вправду было тяжело. Но он мог просто приехать и пожить в Швейцарии рядом с Гансом, никуда не лазая? Мог, конечно, но с его точки зрения — не мог; когда Цангер уговаривал его вернуться в Цюрих, он отвечал, что это невозможно: «там находится главное препятствие, из-за которого я не могу там быть, как бы мне ни хотелось видеть сыновей». Он опять был в депрессии и 20 августа описал Бессо свой сон: будто бы он перерезал себе горло опасной бритвой. Побег в «космическое» не удался…

24 августа вернулись в Берлин, 31-го Эйнштейн отправил адвокату Милевы официальное письмо с признанием в супружеской измене и немного успокоился: написал статью о знаменитом «парадоксе часов» или «парадоксе близнецов» — «Диалог по поводу возражений против теории относительности». Помните, по СТО — движущийся и стоящий равноправны, и если у первого время замедляется относительно второго, то у второго — относительно первого; близнец, улетевший в космос, не должен, вернувшись, застать брата стариком: они оба останутся молодыми. Никакие близнецы в космос еще не летали, но Эйнштейну давно и многие предъявляли претензии: почему он везде пишет, что время на самом деле замедлится лишь у движущегося объекта? Он пояснил, что авторы «парадокса» не учли гравитацию: движущийся предмет, прежде чем выйти на равномерное прямолинейное движение, должен сперва ускориться, так что равноправной системой по отношению к оставшейся на Земле он уже не будет. (Впоследствии опыт доказал: часы, летавшие на самолете, действительно отставали от часов, стоявших на земле: ведь самолет взлетал ускоряясь.) И примерно тогда же он начал думать о Единой Теории Всего.

Он написал всё о гравитационных взаимодействиях; Максвелл, Пуанкаре, Лоренц и он сам написали всё о электромагнитных. А больше никаких в природе и нет. (Два других вида взаимодействий были открыты уже после его смерти: сильное, отвечающее за стабильность атомных ядер, и слабое, отвечающее за распад частиц.) Тяжелые объекты создают вокруг себя гравитационное поле. Заряженные — электромагнитное. Не может быть, чтобы эти два поля не имели общего происхождения и общих законов; их можно и должно открыть. Гравитационное поле неразрывно связано с геометрией; оно и есть геометрия. Но даже в гравитационных уравнениях ОТО чисто геометрична лишь левая часть, где время и пространство, а правая, где материя — поля, леса, собаки, кошки и звезды — записана в виде тензоров, — нет.

Электромагнетизм же к геометрии вообще никто не пытался сводить. А надо. Надо геометризировать всё — и поля, и материю — и засунуть это всё в единую систему уравнений. В их левой части будут гравитационное и электромагнитное поля, а в правой — всё, что в них живет и движется: электрические заряды и существа, обладающие массой. «Каждый звук такой композиции, будучи мелодичным и гармоничным, должен был бы удостоверить свое родство с этой заранее данной основой. Ни один бы не повторился, пока не появились все остальные. Ни один бы не прозвучал, не выполняя своей функции в общем замысле. Не было бы никаких самодовлеющих нот». И в кружевной пене этих уравнений — раз уж в них будет всё — проявятся и кванты, ранее загадочные и непостижимые, а теперь строго спеленутые правилами геометрии. Он назвал все это Единой теорией поля. Над такой теорией думал и немецкий математик Герман Вейль. Но пока ни до чего не додумались. Эйнштейн — Вейлю, 27 сентября 1918 года: «Я тоже пытался придумать разные штуки, но каждый раз руки у меня опускались».

В сентябре Эйнштейн впервые получил от Нобелевского комитета предложение выдвинуть кого-нибудь на премию; он назвал Планка. Планк — его; его также назвали Варбург, Лауэ, Сванте Аррениус. Премию присудили Планку.

Есть нечего, денег нет, войну, которую так радостно начинали, теперь надо хоть как-то заканчивать: 29 сентября перемирие с Антантой заключила Болгария, 30 октября — Турция, 3 ноября — Австро-Венгрия. Премьер-министр (рейхсканцлер) Германии принц Максимилиан Баденский в ответ на требования противника изменить конституцию и убрать кайзера сказал, что постарается «что-нибудь реформировать». В октябре вконец истерзанные немцы заявили о прекращении огня. Но уже после этого руководство ВМС затеяло бой с британскими кораблями. В Киле восстали матросы; за несколько дней «беспорядки» охватили большую часть страны. 9 ноября Вильгельм II под давлением начальника генштаба Гренера бежал. В тот же день Максимилиан Баденский заявил о его отречении (на самом деле Вильгельм отрекся 28 ноября в Нидерландах), подал в отставку и передал должность рейхсканцлера депутату Фридриху Эберту.

Состав рейхстага, выбранный еще в 1912 году, был пестрым: 120 правых, 90 «болота», 53 «независимых», 134 — левых. Больше всего голосов (89) было у социал-демократов (весьма условно левых); Эберт, накануне революции высказывавший надежды на кайзера, был их лидером. Уже в полдень социал-демократ Филипп Шейдеман провозгласил республику. Эберт считал, что его товарищ поторопился, но деваться было некуда; он заручился поддержкой нового главнокомандующего — Гренера, после чего Берлинский гарнизон заявил, что отдает себя в распоряжение Рабоче-солдатского совета, который «направляется СДПГ». Начался обычный революционный тарарам: в тот же день левые студенты университета взяли в заложники нескольких профессоров и захватили рейхстаг.

Руководство университета побоялось вызывать полицию: кто знает, как она (и вообще кто-либо) себя поведет в первый день революции? Позвонили Эйнштейну — он считался левым, и студенты неплохо к нему относились. Тот разбудил Макса Борна, захватили еще профессора психологии Макса Вертхаймера и на трамвае поехали к студентам. Те отказались освободить профессоров и потребовали сказать, как новоприбывшие относятся к революции. Эйнштейн ответил, что всегда считал германские университеты самым свободным местом в мире, а «вы с вашими новыми порядками хотите разрушить эту свободу». Студенты завопили еще пуще. Тогда посредники поехали к Эберту и попросили у него записку к студентам. Она возымела действие. 7 сентября 1944 года в письме Максу Борну Эйнштейн вспоминал тот день: «Помните, когда мы ехали на трамвае в рейхстаг, мы верили, что сможем превратить тех парней в честных демократов? Как наивны мы были в наши сорок лет! Мне смешно вспоминать это. Мы оба не понимали, насколько инстинкты сильнее разума…»

На следующий день было провозглашено временное правительство во главе с Эбертом: в нем было шесть человек, из которых трое считали, что нужна социалистическая революция «как у русских», а трое хотели провести выборы в Национальное собрание, и пусть оно решает, какой быть стране; одновременно в городе создавались разнообразные советы, которые непонятно кому подчинялись. В правительстве победили умеренные, и на 19 января 1919 года были назначены выборы в Национальное собрание: впервые в них участвовали женщины. А 11 ноября новая власть подписала перемирие с Антантой.

Партийный расклад перед выборами был такой. Партия католического Центра (самая старая); Германская национальная народная партия (самая консервативная — все ястребы и антисемиты); Независимая социал-демократическая партия левых социалистов во главе с Карлом Каутским; только что основанная Народная партия Германии (национал-либералы) во главе с Густавом Штреземаном; старая и мощная СДПГ; Прогрессивная народная партия (леволиберальная) и недавно созданная Демократическая партия Германии, за которую был Эйнштейн: она позиционировала себя как партия прогрессивного среднего класса и предлагала парламентскую форму правления, отделение церкви от государства и равноправие всех граждан. 16 ноября Эйнштейн подписал воззвание в «Берлинер тагеблатт» голосовать за Демократическую партию (хотя сам в нее не вступил). Зато в ней состоял весь цвет немецкого среднего класса: Ратенау, Томас Манн, лауреат Нобелевской премии мира Людвиг Квидде, пацифист Гельмут фон Герлах, автор Веймарской конституции Гуго Прейс, президент Рейхсбанка Яльмар Шахт и еще множество знаменитостей.

Как положено в революцию, всюду митинги, 13 ноября Эйнштейн выступал на одном из них, созванном «Новым Отечеством»: «Наша общая цель — демократия, правление народа. Это возможно, если только считать две вещи священными: веру в благотворное суждение и здравое желание людей и подчинение желанию народа, даже когда это желание противоречит собственному личному желанию или суждению… Старое кастовое общество разрушено. Его разрушили собственные грехи и восставшие солдаты. Сейчас мы должны принять как орган народной власти этот стремительно избранный Солдатский совет, действующий совместно с Рабочим советом. В этот критический час мы должны безоговорочно подчиняться этим органам государственной власти, одобряем мы их или нет. С другой стороны, истинные демократы должны быть бдительными, чтобы старая тирания правящего класса не сменилась новой тиранией класса обездоленных. Не соблазняйтесь местью и ложным представлением, что против насилия нужно бороться насилием, что временная диктатура пролетариата необходима, чтобы вбить понятие свободы в головы наших соотечественников. Сила порождает только горечь, ненависть и реакцию. Мы должны готовиться к выборам в законодательное собрание, чтобы страхи перед новой тиранией рассеялись как можно скорее».

20 ноября он заболел, не смог поехать в Цюрих на слушания по бракоразводному процессу; его опять звали туда насовсем, писали из университета и Политехникума. Он же написал Майе: «Не могу заставить себя бросить все в Берлине, где люди были так добры и так помогли мне. Как счастлив был бы я 18 лет тому назад, если бы мог тогда стать скромным ассистентом в Политехникуме! Но мне это не удалось. Мир — сумасшедший дом. Известность означает всё. В конце концов, и другие люди могут читать хорошие лекции — но…»

Чувствовал себя все хуже, 6 декабря написал Эренфесту, что его здоровье «подорвано навсегда». В этот день группа солдат и матросов попыталась совершить переворот: провозгласила Эберта «президентом республики», хотела арестовать Либкнехта, ликвидировать Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. В результате уличных боев 14 человек были убиты, более тридцати — ранены. Гвардейские части присягнули Эберту. 7 и 8 декабря левые провели демонстрации под лозунгами «Долой правительство Эберта — Шейдемана, виновников кровопролития!», «Вся власть Советам!». Однако Всегерманский съезд Советов, проходивший 16–21 декабря, большинством голосов отказался от новой революции и проголосовал за выборы. Ему не подчинились самые левые — «Союз Спартака» и близкие ему группы. В такой вот обстановочке готовилась свадьба, отец Эльзы передал зятю приданое — пакет железнодорожных акций; оговаривалось, что в случае смерти мужа акции возвращаются жене. 23 декабря он чуть оправился и смог явиться в Берлинский городской суд, куда переслали бумаги по разводу из Цюрихского суда. Заявил: «Четыре с половиной года сожительствую со своей кузиной Эльзой Лёвенталь и интимные отношения между нами продолжаются». (Если честно, есть сомнения в том, что у них вообще когда-либо были интимные отношения.) И в том же декабре он с Ролланом и Голсуорси подписал обращение к Версальской мирной конференции, требовавшее «создания такого мира, который не содержал бы в себе зародыша будущих войн».

Переходное правительство развалилось 29 декабря, разойдясь во мнениях относительно роли Эберта в попытке переворота. Эберт поручил Густаву Носке, одному из самых правых в СДПГ, защищать правительство от левых. А Эйнштейн с Эльзой уехали в Швейцарию (он должен был там читать лекции) 8 января 1919 года, как раз в день восстания «Союза Спартака». Носке применил военную силу, восстание было подавлено, Роза Люксембург и Карл Либкнехт убиты. Выборы дали следующий результат: СДПГ — 37,86 процента; Партия центра — 19,67; Демократическая партия Германии (за которую голосовал Эйнштейн) — 18,56; правые — Германская национальная народная партия — 10,27; Народная партия Германии (национал-либералы) — 4,43; крайне левые — Независимая социал-демократическая партия — 7,62 процента. Так все прилично, так прогрессивненько — откуда потом что возьмется?! Никто и внимания не обратил, что в январе слесарь из Мюнхена Антон Дрекслер основал Немецкую рабочую партию, которой предшествовал его же «Комитет свободных рабочих за достойный мир», основанный под влиянием наставника Дрекслера Пауля Тафеля — лидера Пангерманского союза. В конце сентября в эту партию вступит Адольф Гитлер.

Курс лекций по ОТО в Цюрихском университете Эйнштейн читал до 20 февраля. За это время дома (среди шума и беспорядков) состоялось первое заседание Учредительного собрания, принявшего конституцию Веймарской республики: законодательную деятельность осуществлял выбираемый каждые четыре года рейхстаг, вводился пост рейхспрезидента, который избирался на семь лет и мог объявить в стране чрезвычайное положение, на время которого прекращали действие конституционные права; он мог также распустить парламент. Рейхсканцлер (премьер) подчинялся и рейхстагу и рейхспрезиденту, который его назначал и снимал. 11 февраля рейхспрезидентом был избран Эберт, а 14-го в Цюрихе Эйнштейн наконец развелся с Милевой. (Опять спрашивали о вероисповедании, он назвался неверующим, но его записали иудеем; Милеву, как это ни смешно, тоже.) Вернувшись домой, он кроме нагрузки в университете взялся читать бесплатные лекции для ветеранов войны.

А в Палестине был подписан арабо-сионистский Пакт о взаимной поддержке; лидеры, Хаим Вейцман и эмир Фейсал ибн Хусейн, назвали друг друга братьями по несчастью (имелись в виду притеснения со стороны турок). Фейсал, 5 марта 1919 года: «Мы, арабы, особенно образованные, смотрим с глубочайшим сочувствием на сионистское движение. С руководителями вашего движения, особенно с Вейцманом, мы имеем самые тесные отношения. Он был прекрасным помощником в нашем деле, и я надеюсь, что арабы скоро смогут отплатить евреям за их доброту. Мы вместе реформируем и возродим Ближний Восток».

В тот период Эйнштейн впервые встретился с одним из сионистских лидеров юристом Куртом Блюменфельдом (1884–1963); в июне 1939 года в газете «Джуиш фронтир» Блюменфельд опубликовал воспоминания об этой встрече. «Я начал говорить о еврейском вопросе. „Какое это имеет отношение к сионизму?“ — спросил Эйнштейн. „Идея сионизма даст евреям ощущение безопасности“. Эти мысли заинтересовали Эйнштейна. С особенной наивностью он задавал вопросы, и его комментарии на мои ответы были необычны. „Это хорошо — вывести евреев из духовного звания, в котором они рождаются? Разве это не шаг назад — поставить сельское хозяйство в центре всего, что сионизм делает?“… В конце концов он сказал: „Я против национализма, но за сионизм. Причина стала ясна для меня сегодня. Когда у человека есть обе руки и он все время хвастает, что у него есть правая рука, то он шовинист. Однако если правой руки у него нет, он должен что-то делать, чтобы восполнить ее недостаток. Как человек я противник национализма. Но как еврей я с сегодняшнего дня сторонник сионизма“».

Война четыре месяца как кончилась, а с продуктами и деньгами стало еще хуже — издержки революции плюс британская морская блокада. Эйнштейн — Эренфесту, 22 марта: «Союзные державы, чью победу во время войны я воспринимал бы, безусловно, меньшим злом, на поверку оказываются лишь немного меньшим злом. Я больше радуюсь появлению еврейского государства в Палестине. Мне кажется, что наши собратья более добры (по крайней мере, менее жестоки), чем эти ужасные европейцы. Может, лучше бы на свете остались одни китайцы, которые всех европейцев зовут бандитами». Бандитами он считал и немецких левых, в том же письме говоря о них: «реакционная деятельность со всеми ее мерзостями, украшенными отвратительной революционной маскировкой».

7 апреля «бандиты» в Мюнхене провозгласили Баварскую советскую республику (недолго просуществовавшую). А ученые занимались своими делами… В год окончания войны гёттингенские математики Эмми Нетер, Феликс Кляйн и Герман Вейль со всех сторон разрабатывали ОТО. Вейль записал уравнения гравитационного поля в пространстве с иной геометрией, чем та, которой воспользовался Эйнштейн; у него получились уравнения, похожие на уравнения Максвелла, то есть родилась та самая Теория Всего; потом в ней нашли ошибки, но Вейлю удалось заинтересовать ученый народ своей идеей. Еще один гёттингенец, Теодор Калуца, в апреле 1919 года доказал возможность объединить уравнения электромагнетизма и гравитации, если ввести пятое измерение (тут тоже родились Максвелловы формулы), и послал статью Эйнштейну. (Где это пятое измерение? Оно есть, но нашим органам чувств недоступно.) 21 апреля тот отвечал, что ему подобное «никогда не приходило в голову» и что «на первый взгляд идея нравится необычайно». Спустя неделю, правда, засомневался. Но сам попытался работать в этом направлении.

Наконец начались экспедиции по изучению солнечного затмения: в Гвинее дожди, в Собрале были облака, но к вечеру они рассеялись, и удалось сфотографировать звезды вблизи короны Солнца. Когда фотографию сопоставили с другой, снятой ночью, астрономов постигло разочарование: результаты расходились и с результатами гвинейской экспедиции, и с прогнозом Эйнштейна. Но потом разобрались: Солнце нагрело приборы и вызвало искажение снимков. На фотографиях, которые не пострадали, смещение звезд полностью соответствовало ОТО.

2 июня Эйнштейн и Эльза поженились (о религиозности Эльзы ничего не известно). Ему было 40 лет, ей — 43. Ее дочери приняли фамилию Эйнштейн. Жить остались там же: ее семикомнатная квартира плюс двухкомнатная квартира Эйнштейна этажом выше. Даже ремонт не потребовался. Обстановка обычная бюргерская: обои в цветочек, семейные портреты, стулья с высокими спинками, фарфоровые безделушки; в гостиной — громадный рояль. Наверху, в комнатах Эйнштейна (кабинет и что-то типа малой гостиной), — все попроще; украсил он их портретами физиков и статуэтками, сделанными Марго, скульптором-любителем. У нас, конечно, писали, что его угнетал буржуазный быт. Никаких его высказываний об этом нет. Быт и быт… Комнат много, так ведь и семья большая, и гости часты. Спальня мужа — в одном конце коридора, жены — в другом, рядом с комнатами дочерей. Вставал Эйнштейн около восьми, играл на пианино, служанка, то есть, простите, жена, готовила ему ванну, потом — завтрак. Затем он уходил в кабинет и работал четыре-пять часов в день (Дарвин работал ровно столько же; трудоголики, задумайтесь.) После обеда Принимал гостей, гулял, читал, отвечал на письма. Что эта «семья» делала по вечерам, если не выходила в театр или в гости, предположить трудно. По рассказам Яноша Плеща (которым, впрочем, не стоит слишком доверять), Эльзе (в отличие от горничной) не позволялось входить в верхние комнаты; Эйнштейн приходил в бешенство, если она употребляла слово «мы». Плещу веры мало, но вот деликатнейший, серьезнейший Пайс: «Мне кажется, что между ними не было большой близости… Не похоже, чтобы в их семье было принято совместно строить планы и принимать решения». Устраивало ли это Эльзу? Бог ее знает; до поры до времени, видимо, устраивало, во всяком случае, она гордилась мужем.

А его мать, переехавшая недавно в Люцерн к Майе, заболела раком. Ее поместили в больницу Розенау. 2 июля Эйнштейн приехал в Цюрих читать лекции, жил с Гансом в квартире Милевы (та тоже лежала в больнице), забрал Эдуарда из санатория в Арозе, конструировали самолеты, купались, загорали, ездил к матери, потом отвез Эдуарда обратно. Эльзе, надо отдать ему должное, посылал открытки каждый день — милые, дружелюбные. 15 июля: «Дорогая Эльза… я сплю в полдень каждый день и чувствую себя очень хорошо. Этим утром я купил тебе зонтик — такой, что на худой конец не жалко и потерять. Сегодня мое пальто починили и почистили в прачечной… Я не убежден в диагнозе мамы, ближайшие месяцы покажут… В следующем году Альберт навестит нас на праздники. Мы хотим поехать на Северное озеро и арендовать лодку… Целую. Альберт». Эльза боялась, что он останется в Цюрихе. Он — ей, резко, 28 июля: «Я вернусь в Берлин! Успокойся и не бойся!» А Милеве написал, что просит ее переехать с детьми в Германию: там школы лучше (с чего это они стали лучше швейцарских?) и марки, которые он ей высылает, все труднее переводить в иностранную валюту… (В 1914 году доллар стоил четыре марки, в 1919-м — 14.)

Версальский мир, условия которого были выработаны на Парижской мирной конференции, подписали 28 июня. Поверженного агрессора не пощадили — рвали на куски. Германия возвращала Франции Эльзас-Лотарингию, передавала Бельгии округа Мальмеди, Эйпен и Морене; Польше — Познань и часть Западной Пруссии; Данциг (Гданьск) и его округ был объявлен «вольным городом»; Клайпедская область была позднее присоединена к Литве. По итогам плебисцитов Шлезвиг перешел к Дании, часть Верхней Силезии — к Польше и Чехословакии. Саар переходил на 15 лет под управление Лиги Наций, а его угольные шахты переданы в собственность Франции. Вся германская часть левобережья Рейна и часть правого берега подлежали демилитаризации. Германия лишалась всех колоний. Вооруженные силы ограничивались 100-тысячной сухопутной армией, которой запрещалось иметь современные виды вооружения. Германия обязывалась возмещать убытки — 269 миллиардов золотых марок (100 тысяч тонн золота). Последний транш был выплачен в 2010 году.

Ленин писал: «Это не мир, а условия, продиктованные разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве» и был прав: ведь платить должна была не кайзеровская Германия, а вся такая прогрессивная, либеральная, интеллигентная Веймарская республика… В июле 1919 года Ратенау был назначен экономическим советником канцлера и добился облегчения выплаты долгов, но все же ноша была очень тяжела. Другой друг Эйнштейна, Фриц Габер, был включен в международный список военных преступников, подлежащих выдаче, бежал, но очень скоро был прощен и даже получил в 1919 году Нобелевскую премию за синтез аммиака — то есть за удобрения, накормившие человечество. Победители распорядились прекратить в его институте работы по изготовлению химического оружия, и он переключился на инсектициды.

Тем временем астрономические экспедиции вернулись, началась обработка данных. Эддингтон на заседании Британской ассоциации развития науки, проходившем в начале сентября, сообщил, что все «о’кей», сведения мигом дошли до Лоренца, тот телеграфировал Эйнштейну. Теперь-то Нобелевка наша! Его опять звали в Цюрих, Эренфест и Камерлинг-Оннес соблазняли невероятными благами в Лейдене. Всем отказал. Эренфесту, 20 сентября: «Я обещал Планку не покидать Берлин, пока обстановка здесь не ухудшится настолько, что сам Планк признает мой отъезд естественным и правильным. Было бы неблагодарностью, если бы я, не будучи вынужден, частично из-за материальных выгод, покинул страну, в которой осуществляются мои политические чаяния, покинул людей, которые окружали меня любовью и дружбой и для которых мой отъезд в период начавшегося упадка показался бы вдвойне тяжелым…» Да и Эльза не хотела никуда уезжать из Берлина.

4 октября Блюменфельд впервые привел его на собрание сионистов, посвященное созданию еврейского университета в Палестине; идею он горячо одобрил, но сам туда ехать преподавать не захотел, предложил Эренфеста. В октябре писал физику Полю Эпштейну: «Сионизм очень близок моему сердцу… Я совершенно верю в счастливое развитие еврейской колонии и рад, что будет крошечное пятнышко на земле, где члены нашего племени не будут иностранцами…» (Максу Борну, 9 ноября: «Антисемитизм — реальная вещь, основанная на реальных наследственных качествах, даже если для нас, евреев, это неприятно. Я вполне могу себе представить, что сам из многих выбирал бы еврея…»)

Во второй половине октября он ездил в Лейден (без жены), принял предложение приезжать с лекциями три-четыре раза в год на неделю; 25 октября присутствовал на заседании Королевской академии наук в Амстердаме, на котором Лоренц неофициально объявил результаты британской экспедиции. Вернувшись, писал Эренфесту (в Лейдене всегда жил у него): «Такое чувство, будто Вы — часть меня, и я принадлежу Вам… Это благо для нас обоих — каждый из нас чувствует себя менее неуместным в этом мире, зная, что на свете существует другой». (Рассел: «Личные дела и отношения всегда были для него на периферии мысли, место им отводилось лишь на задворках и в дальних закоулках сознания». Фрида Баки: «Невидимая стена отгораживала Эйнштейна от его ближайших друзей…») Как это понимать? Может, были друзья и друзья? Для одних была «стена», для других не было? Или «стена» пока еще не построена?

Пайс: «Затем настало 6 ноября 1919 года, день, когда Эйнштейн был канонизирован». В тот день на совместном заседании Королевского общества и Королевского астрономического общества в Лондоне было объявлено, что наблюдения затмения подтвердили расчеты Эйнштейна. Президент Королевского общества Томсон сказал: «Это — открытие не острова, а целого континента новых научных идей. Это величайшее открытие со времен Ньютона». Пайс: «Заседание… напоминало обряд конгрегации. В качестве постулатора выступал Дайсон, которому помогали адвокаты-прокураторы Кроммелин и Эддингтон. „Адвокат дьявола“ Людвик Зильберштейн выдвинул критические замечания: „Пока нет достаточных оснований утверждать, что искривление лучей света, наличие которого я признаю, вызывается тяготением“. Он также требовал подтвердить наличие красного смещения: „Если красное смещение не удастся обнаружить (как было до сих пор), вся теория рухнет“». Жук: «Как известно, в 1897 году в Базеле состоялся первый сионистский конгресс, которому срочно нужно было поднять какое-либо знамя. Надо было создать и раздуть культ какой-то гениальной личности… Эйнштейн как раз и подошел на такую личность, в которую вложили деньги и „раскрутили“ его имя до небывалых высот. Два параметра удовлетворяли отбору: 1) Эйнштейн был евреем, 2) Эйнштейн вел физику в тупиковую ветвь развития, отвлекая внимание от секретов тех, кто евреями только прикрывался». Читатель, учтите, пожалуйста, что Дайсон, Кроммелин и Эддингтон евреями не были. А «адвокат дьявола» Зильберштейн — был.