Чужая тайна

Человек зажимал ладонью простреленный бок. Он привалился спиной к огромному камню на вершине кургана и смотрел вниз на станицу. В хатах загорались огни, голосили бабы. Там, внизу, лежали два еще не остывших мертвеца. Два его последних мертвеца на родной земле. Морщась от боли, раненый достал из кармана горбушку черствого хлеба и вцепился в нее зубами. Жевал хлеб пересохшим ртом, смотрел по сторонам, старался навсегда запомнить этот ночной пейзаж, степные запахи, пение сверчков и ветер, ласкавший разгоряченное тело.

Августовское небо заволокло звездами. Взглянув на них, раненый вспомнил отца. Когда-то много лет назад, в такую же теплую ночь, тот разбудил его — маленького сына, вывел из хаты, посадил на коня и по казачьему обычаю отвез в степь. Там, показав на звезды, сказал: «Это глаза твоих предков».

Отца уже не было в живых. Погибли мать и братья, а родную хату сожгли. Только эти глаза на небе никуда не делись и по-прежнему светились во тьме.

…Мешкать было нельзя. До утра нужно было уйти от станицы как можно дальше. Раненый отшвырнул теперь уже бесполезный револьвер подальше в кусты, заставил себя подняться и пошел к противоположному склону кургана. Перед глазами плыли синие круги, к горлу подступила тошнота. Кое-как доковыляв до края обрыва, человек упал на траву и покатился под откос. Невидимая в темноте, за ним стелилась кровавая дорожка. Шел 1929 год…

 

Письмо из прошлого

Геннадию Павловичу Каурову все прискучило. Все в жизни складывалось так безоблачно, что хоть волком вой. Уже пятый год в Кремле сидел Ельцин, только что бесславно закончилась первая чеченская война, миллионы людей вокруг перебивались с хлеба на квас, а Геннадий Павлович, директор по продвижению российско-французской фирмы «Гермес», специализирующейся на поставках в город на Неве импортной косметики и парфюмерии, в свои неполные тридцать два года имел все, о чем только мечтать можно: красавицу жену Полину, годовалого сына Ваську, двухкомнатную квартиру в Петербурге, подержанный, но еще не старый «Мерседес-190», зарплату полторы тысячи долларов в месяц. А еще он имел любовницу — настоящую француженку Катрин, которая тоже трудилась в «Гермесе». Многие вокруг Геннадию завидовали, считали везунчиком. А ему все хотелось в жизни чего-то особенного, но чего — он и сам не знал. С некоторых пор приступы непонятной хандры участились. Вот и сейчас, сидя в машине, мчащейся со скоростью 120 километров в час по Киевскому шоссе, Геннадий Павлович пребывал в состоянии ничем не мотивированного пессимизма.

По обе стороны дороги пролетали знакомые с детства деревни. Стояла осень. Было мерзко и слякотно: наверху — тучи, на земле — лужи, посредине — серая тоскливая морось. Так же слякотно было и на душе. Кауров ехал в Лугу и не подозревал, что эта поездка изменит всю его прежнюю жизнь…

Два месяца назад там, в Луге, на 85-м году жизни помер его родной дед Аким. Кауров как сейчас видел перед собой суровое лицо дедушки, даже на скулах покрытое черной щетиной. Там, где щетины не было, кожу вдоль и поперек бороздили похожие на шрамы морщины. Казалось, само время накинуло на лицо деда Акима грубую сеть, пытаясь его смирить. Но дед прожигал эту сеть взглядом своих удивительных огненных глаз. Его яркие желто-зеленые зрачки напоминали два раскаленных угля. Казалось, в душе у деда вечно бушует пожар. Был он тяжелого нрава. Мог прямо при жене Полине назвать Геннадия сопляком. Узнав же, что внук торгует косметикой, матюгнулся и заявил: «Немужчинское это дело». Дед Аким вел себя так, будто внук в чем-то сильно не оправдал его надежд. Они и не виделись в последние года четыре. А ведь когда-то давно, еще до того, как мать с отцом переехали из Луги в Ленинград, маленький Геннадий в дедушке души не чаял. Тот рассказывал ему на ночь сказки про болотных кикимор, забирал из детского сада, а по выходным брал с собой на рыбалку. Там, на речке, дед вел с внуком неспешные разговоры, содержание которых, впрочем, к 32 годам у Геннадия полностью стерлось из памяти.

Даже драться Каурова дед Аким научил. Как-то пятилетний Гена копошился в песочнице. Подошли четверо старших пацанов, стали отбирать у него красивую пожарную машинку. Гена машинку не отдавал и за это впервые в жизни получил удар по лицу. Лежа у ног пацанов, глотая слезы вперемежку с песком, он уже готов был расстаться с любимой игрушкой. Но в этот момент у песочницы возник дед Аким, за которым успела сбегать соседская девочка. Дед не сказал мальчишкам ни слова, просто молча присел на травку. Его присутствие смутило обидчиков и вдохновило поверженного внука. Гена поднялся на ноги и сильно толкнул одного из пацанов. Тот от неожиданности упал. Гена толкнул второго. «Не так делаешь. Бей в морду!» — подал, наконец, голос дедушка. И Генка ударил. Изо всех сил треснул в глаз самому высокому мальчишке. Тот схватился за глаз и заревел. На этом драка закончилась. Дед Аким подошел к внуку и похлопал его по плечу.

Повзрослев, Кауров часто вспоминал этот эпизод. С тех пор драться ему больше не доводилось. Все, кому Геннадий рассказывал о том, что у него была лишь одна драка в жизни, да и то в раннем детстве, сильно удивлялись. Сам же он гордился собой, поскольку был убежден — умный человек сможет свести на нет любой неприятный конфликт. И, тем не менее, был признателен деду за тот урок.

Позднее, когда внук был в подростковом возрасте, стал дедушка заводить с ним странные разговоры. Один особенно врезался в память Геннадию. Когда после окончания 9 класса он летом гостил в Луге у деда, произошло страшное преступление — кто-то зарезал 25-летнего сына районного прокурора. Тело обнаружили в лесу за городом с ножевыми ранениями. Поговаривали, что убитый был с ног до головы обмотан колючей проволокой, а в спине его торчал осиновый кол. Все только и обсуждали случившееся. Прокурорский сын был известным мажором, представителем золотой молодежи. Ходили слухи, что он занимался фарцовкой — торговал импортными шмотками в Ленинграде у Гостиного двора, и что отец не раз вытаскивал его из разных некрасивых историй. Одни считали, что убитый сам накликал на себя беду своим образом жизни, другие думали, что парень пострадал за отца — кто-то отомстил прокурору за приговор. Но зачем же над мертвым телом глумиться? — гадали жители Луги.

— Тут все ясно как Божий день, — объяснил тогда внуку дед Аким. — Только осиновым колом оборотня убить можно. А прокуроры — оборотни в погонах. Первые слуги злодейской власти. Наша власть полстраны за колючую проволоку пересажает, но себя и своих выкормышей ни за что в обиду не даст. Пусть хоть один из них, хоть после смерти за колючку попадет. Так, думаю я, рассуждал тот, кто прокурорского сынка порешил.

Слова деда сильно Геннадия покоробили.

— Ты одобряешь убийцу? — вырвалось у него.

Дед в ответ усмехнулся.

— Ты, Гена, не по учебникам и газетам, а своею головою давай жить учись. Не торопись хором с другими одобрять или осуждать. Может, и были какие резоны у того, кто это сделал. Может, сынок прокурорский гнусность какую совершил, о которой по молодости лет тебе лучше не знать…

После этого разговора деда как прорвало. Впоследствии всякий раз, общаясь с повзрослевшим внуком, он принимался ругать и разоблачать «злодейскую» советскую власть. Иногда это даже возмущало подростка. «Как он может? Ведь он с фашистами воевал! Ведь у него ордена и медали!» — недоумевал Геннадий, всегда имевший твердую пятерку по истории СССР. Он старался избегать лишний раз общаться с дедом на подобные скользкие темы. Но через несколько лет началась перестройка. И словами деда Акима заговорили газеты и телевизор. У Геннадия, как и у всей страны, на многое открылись глаза. Примерно в те же годы от отца он случайно узнал неизвестные подробности истории с так и не раскрытым убийством прокурорского сына. Оказывается, на каком-то пикнике тот напоил и изнасиловал пятнадцатилетнюю школьницу. В милиции дело замяли. Отец девушки пытался писать письма в разные инстанции, но занимался этим недолго: вскоре его самого посадили за изнасилование — на него написала заявление какая-то алкоголичка. И, конечно, он был бы первым подозреваемым в деле об убийстве прокурорского сына. Но того зарезали, пока отец девушки на зоне сидел.

Даже выражение «оборотни в погонах», которое Геннадий впервые услышал именно от деда, стало со временем общеупотребительным. Выходит, дед Аким во всем оказался прав. Но даже осознав это, Геннадий не стал чаще с ним общаться. Теперь уже из упрямства. Очень уж не хотел признавать правоту деда, давать повод тому учить себя жизни.

Незадолго до смерти старик трижды пытался дозвониться до Геннадия с переговорного пункта, но ни разу не застал дома. Потом от него пришло короткое письмо: «Гена, Вася, Полина, здравствуйте! Соскучился по вас. У меня уродилось много яблок. Приезжайте собирать. И есть, Гена, к тебе разговор». Геннадий удивился посланию. Но поскольку тон письма не был тревожным, решил, что разговор с дедом может и обождать. Так и не собрался съездить в Лугу. Не больно-то ему хотелось дедовских яблок.

…«Жаль старика», — мысленно произнес Кауров, тормозя у покосившейся деревянной хибары на окраине Луги.

«Кто его купит? Глупая затея», — подумал с досадой, взглянув на дом. Неразумная мысль продать дедовскую развалюху пришла в голову отцу Геннадия — Павлу Акимовичу. Но поскольку сам он, начальник 3-й питерской автобазы, был человеком вечно занятым, то в Лугу узнавать, что к чему, отправил сына. Можно подумать, у того свободного времени было больше, особенно сейчас, в преддверии крупной выставки «Мир женщины», на которой «Гермес» должен был участвовать аж пятью стендами.

Геннадий вылез из машины, не без труда отомкнул ключом замок на входной двери. Когда-то давно пришедший с войны дед Аким сам поставил эту избу и привел в нее молодую жену Варю, Генину бабушку. Она была моложе деда на двенадцать лет, а умерла рано, еще в 79-м году, от рака груди.

«Были люди. И нету людей, — подумал Геннадий. — Дом продадим, и вообще от их жизни следа не останется». Мысль о том, что он сам, возможно, и есть главный след жизни этих двух человек, — ему даже в голову не пришла. Геннадий считал себя стопроцентным горожанином-индивидуалистом и не придавал родственным узам почти никакого значения.

Он включил свет и осмотрелся, прикидывая, чего бы из дедова жилища забрать в свою питерскую квартиру. Но, похоже, забирать было нечего. Взору предстали черно-белый телевизор, линялые дорожки на полу, трофейный, привезенный дедом с войны, выцветший гобелен с какими-то пастушками, старые дедовы валенки, притулившиеся возле железной кровати, и прочий хлам, место которому на помойке. Разочарованно присвистнув, Кауров уже собирался снова выйти на свежий воздух, чтобы как следует осмотреть дом снаружи, как вдруг вспомнил, что у деда Акима в кладовке имелся неплохой инструмент. Туда Геннадий и направил свои стопы.

В маленьком чуланчике среди множества банок, коробок и ящичков на стеллажах покоились пять старых коричневых чемоданов с металлическими набойками по углам. Геннадий стащил их на пол. Открыл и остался весьма доволен — благодаря покойному деду, ему теперь принадлежала настоящая домашняя мастерская. Он обнаружил даже электродрель и комплект еще новых победитовых сверл.

Геннадий хотел уже нести инструмент в багажник машины, но вдруг его взгляд наткнулся на что-то необычное. В стене, за стеллажом, как раз в том месте, которое заслонял чемодан с дрелью, зияла дыра размером с ладонь. Обои вокруг нее были неаккуратно и, видимо, недавно оторваны. Кауров просунул руку в отверстие и нащупал какой-то предмет. Выгребая на пол куски штукатурки, извлек из стены жестяную коробочку, перетянутую резинкой от бигудей. Коробочка была из-под каких-то древних конфет под названием «Пионерская помадка».

С легким трепетом в пальцах Геннадий снял резинку, приподнял крышку — в коробке лежал бумажный конверт. Из него Кауров вытряхнул себе на ладонь проржавевшую пулю, извлек листок и фотокарточку. Листок оказался письмом, адресованным какому-то Лазарю Черному, а со снимка на Геннадия смотрела красивая девушка в старинном, пожалуй, еще дореволюционном наряде. Длинная черная коса, перекинутая на грудь, доходила ей до пояса. Кончик косы девушка теребила в руках. На ее тонких губах застыло подобие виноватой улыбки, а взгляд глубоко посаженных глаз был немного встревоженным (наверное, это она вспышки испугалась, — предположил Геннадий). Справа фото было обрезано. Вероятно, на изначальном снимке рядом с девушкой стоял еще кто-то. С обратной стороны карточки — все та же надпись «Лазарю Черному» и дата «1922 год». Затем Кауров обратился к письму. Написано оно было химическим карандашом. Это Геннадий определил сразу — в детстве у него был такой: чем больше послюнявишь грифель, тем синее он оставит след на бумаге. Автор письма свой карандаш слюнявил часто и вообще очень старался, тщательно прописывал буквы. Крупный почерк явно был женским. Содержание письма Каурова озадачило.

«Здравствуй, Лазорюшка!

Ты теперь далеко. И чего я не послушалась, не убежала с тобой. Кляну себя за то каждый день. Не ведаю, как и жить дальше с эдаким позором. Мы, верно, больше уже не увидимся, но мечты мои уносятся к тебе. Помни и ты меня, сколько сможешь. Пишу тебе это, а слезы так и льются.

Станицу нашу всю разорили. Сидим ни живы ни мертвы. Наше подворье отобрали. Ничего у нас с отцом теперь нет: ни имущества, ни скотины, ни хлеба. Едим то, что раньше свиньи не ели. Лесок тот, где наша с тобою полянка была, вырубили на дрова, на кладбище все кресты посносили. Гонят людей в коммунию, а по ночам стрельба такая же, как в 1919 году, но только стреляют теперь не белые в красных, а казаки — друг по дружке. Воруют по дворам друг у дружки все, что плохо лежит. Верховодят всем братья Р. Они главные в колхозе. Живут, как и в старые времена, лучше всех. А я молюсь Господу каждый день, чтобы повывел он с лица земли весь этот проклятый род, через который приняла наша станица столько горя. Почему стольких хороших людей не стало, а они до сих пор живы? И ребенка я ни за что не буду родить. Ведь он может быть ихний. Хоть бы кто-нибудь их поубивал! Хоть бы ты приехал — поубивал их, Лазорюшка!

Прощай, любимый. Я, должно, скоро из Островской уеду. Папа плох совсем, да и находиться здесь долее невмоготу. Целую тебя в родимое пятнышко на груди. Помнишь, ты говорил, что оно принесет тебе счастье?

Закончив читать, Кауров минуты полторы сидел в задумчивости. Он решительно не понимал, зачем дед хранил в доме письмо неизвестной Дарьюшки к неизвестному Лазарю. И не просто хранил, а судя по всему, доставал незадолго до смерти. Иначе чем объяснить столь небрежно вскрытый и не заделанный обратно тайник — большие куски штукатурки валялись на полу, под отверстием в стене, притом что повсюду в кладовке был идеальный порядок. Геннадий пожал плечами, сунул жестяную коробку в карман и продолжил заниматься своими делами.

Худшие опасения оправдывались. Чем дольше он находился в Луге, тем больше понимал, что продавать дедовский дом не имеет смысла. Работники жилконторы и риелторы будто сговорились в своих оценках. Получался замкнутый круг — для того, чтобы более или менее выгодно продать такой ветхий объект недвижимости, его нужно было сначала капитально отремонтировать. Ремонт требовал больших денег. В противном случае стоимость дома можно было смело приравнять к стоимости земельного участка, на котором он стоит. Да вот беда, на участок этот на окраине города мало кто захотел бы польститься. За последние годы оказался он в экологически неблагополучной зоне — неподалеку от дома выросло с десяток больших несанкционированных свалок.

Мрачный и совершенно измотанный вечером возвратился Кауров в Петербург. Не приласкав жену, не погугукав с сыном Васькой, не позвонив отцу, чтобы рассказать о неутешительных результатах поездки, и даже не приняв ванну, уснул без задних ног.

Снилась Каурову в эту ночь всякая белиберда, а под утро привиделся настоящий кошмар.

Вдруг явился ему дед Аким. Он сидел на краю кровати и осторожно, чтобы не разбудить Полину, тормошил внука за плечо. Когда Геннадий протер глаза, дед встал и, заговорщически приложив палец к губам, поманил его за собой. Он долго возился с замком на входной двери. Эти звуки разбудили Полину. И в тот самый момент, когда дед Аким с замком совладал и скрылся за дверью, жена выбежала в коридор.

— Ты куда? — спросила она Геннадия испуганно.

— Я ненадолго. Меня дедушка зовет.

— Не ходи с ним, — Полина схватила мужа за запястья.

— Не могу. Он меня очень просит.

Геннадий попытался высвободить руки и выйти из квартиры. Но Полина так крепко держала его, что не удавалось сделать ни шага. Кауров разозлился, испугался, что не сможет догнать деда Акима. Начал вырываться, отталкивать от себя жену. Все было тщетно. И тогда он ударил Полину. Та сразу же отпустила его. Перед тем как исчезнуть за дверью, Геннадий увидел стоящую на коленях жену с разбитым лицом. «Вторая драка в жизни», — мелькнуло у него в голове.

Там, за дверью, вместо лестничной клетки оказался темный узкий коридор. Кауров с трудом различал впереди спину старика. Но вот, наконец, в глаза ударил сноп света — это дед Аким отворил дверь в какое-то помещение. Щуря глаза, Геннадий осматривался в четырех стенах. Дед привел его в собственную кладовку, ту самую, где хранился инструмент, и в которой Кауров побывал накануне. Посреди кладовки на животе лежал человек — голый по пояс, в одних смешных старомодных кальсонах. Геннадий хотел спросить, кто это такой, но не мог издать ни единого звука. А сам дед Аким внука, казалось, не замечал. Он склонился к стеллажу, и Кауров увидел в стене отверстие тайника. Старик запустил в него руку и вытащил коробочку «Пионерской помадки». Потом присел на корточки и одним рывком перевернул распростертое на полу тело на спину. Человек в кальсонах был мертв. Слева над сердцем у него зияла кровавая дырка. А на плечах трупа — о боже! — была его, Геннадия Каурова, посиневшая, будто вся разрисованная химическим карандашом, голова. Дед тем временем открыл коробочку, достал оттуда конверт и одну конфетку.

Конверт скомкал в кулаке и поплевал на него, а конфетку положил себе в рот. Дед жевал помадку, а мокрым бумажным комком стирал с лица внука трупные пятна. Потом бил это лицо по щекам. Сложив ладони в замок, давил трупу на грудную клетку, от чего из раны вырывался кровавый фонтан. Этим фонтаном на пол выбросило проржавевшую пулю. Едва Геннадий увидел ее, голова закружилась. Он почувствовал, как у него подкашиваются ноги, как он падает вниз, прямо в кровавую слякоть. В нос ударил омерзительный запах, что-то заклокотало в горле…

И Геннадий проснулся. В комнате горел ночник. Жена сидела на кровати и смотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами. Она крепко вцепилась Каурову в правое запястье.

— Гена, да что с тобой? — прошептала Полина. — Ты задыхаешься и хрипишь на всю комнату, как ненормальный. Уже, наверное, целую минуту. Я толкаю тебя, а ты ничего не чувствуешь. Васеньку разбудил.

— Прости, сон кошмарный приснился, — Геннадий оторвал от запястья руку жены, — все нормально, Поля, ну иди, малого успокой.

…Полина давно угомонила ребенка и уже сопела мужу в ухо, а к Геннадию сон все не шел. Он ворочался с боку на бок. Перед глазами все еще стояли окровавленные губы жены, своя посиневшая голова и лицо деда, жующего конфетку. И Кауров не знал, какое из видений страшнее.

Так и проворочался до утра, а, вставая на работу, твердо решил вечером навестить отца, расспросить того как следует о деде Акиме.

Павел Акимович Кауров был похож на покойного деда продолговатым лицом и обилием на нем растительности. Но статью пошел не в него. Был отец Геннадия невысок и пузат. Особенно раздобрел за последние годы, поскольку, вступив в руководящую должность, был вынужден часто решать вопросы за деловыми обедами и ужинами.

Сложив руки на животе, Павел Акимович внимательно прочитал Дарьюшкино письмо и поднял на сына озадаченный взгляд.

— Ну что? — Геннадий не мог сдерживать нетерпения. — Дедушка когда-нибудь рассказывал тебе про станицу Островскую или про Лазаря Черного? Может, это друг его был?

Отец в ответ усмехнулся.

— Да брось ты, какие друзья! Сразу видно, что ты деда своего толком не знал. У него друзей отродясь не было. Не доверял он людям, относился к ним всегда с подозрением. Как зыркнет исподлобья — мороз по коже.

— Разве может быть, чтобы человек совсем без друзей… — начал было Геннадий, но тут же осекся, вспомнил, что у него самого нет ни одного настоящего друга. Легко, сходу завязывая знакомства с людьми, он в какой-то момент вдруг всегда притормаживал. Что-то внутри него начинало бунтовать против чрезмерного сближения с кем бы то ни было. «Может, это такая болезнь наследственная?» — подумал Геннадий. Хотя вот отец, наоборот, пошел в бабушку Варю — был душа нараспашку, имел по жизни много приятелей. Но, кажется, даже он с дедом Акимом не ладил.

— Дались тебе эти друзья! Тут другое в письме интересно, — прервал отец его размышления. — Посмотри, куда она целует его — в родимое пятнышко на груди. А ведь у деда твоего, Генка, на груди было пятно. Слева над сердцем размером с монету.

— Разве?

— Да-да, но только было его не видно — грудь-то у деда волосатая была. Я лишь после смерти, когда тело обмывали, на это пятнышко внимание обратил.

Геннадий задумался.

— С какую монету, говоришь? — спросил он отца.

— С пятидесятирублевую, — усмехнулся тот и, сложив пальцы, показал примерный размер.

— А в каком именно месте было пятно?

Отец ткнул себе пальцем над левым соском. Геннадий вздрогнул — в этом самом месте и точно такого размера была рана на трупе в его сегодняшнем сне. На его трупе… Что за совпадение!

— Так что же это получается, Дарьюшка деду, что ли, писала? — испуганно выдавил он из себя удивительную догадку. — Это дед, что ли, Лазарь Черный?

— Вряд ли, — покачал головой Павел Акимович. — Дед у нас 1911-го года. А письмо датировано 23-м. Ты хочешь сказать, что девушка, — а ей, судя по фотографии, лет восемнадцать-двадцать, — писала двенадцатилетнему пацану, называла его «любимый мой», целовала в грудь и просила убить братьев Р., от которых, возможно, была беременна? Бред какой-то!

— Странно все это, — согласился Геннадий. Хотя куда более странным для него сейчас было все же превращение раны из его сна в родимое пятно из Дарьюшкиного письма. Геннадий перевел взгляд на пулю, лежащую на столе. И у него опять, точь-в-точь как во сне, при одном лишь ее виде голова закружилась. Непонятное дурное предчувствие мурашками побежало по коже.

— …Хотя, с другой стороны, — рассуждал тем временем Павел Акимович. — Я сейчас вот о чем подумал. Это ты у меня ранний ребенок. А когда я у отца родился, ему уже 36 лет исполнилось. Целая жизнь была позади. Но, если разобраться, ничегошеньки мы про эту жизнь не знаем.

Геннадий почти не слушал родителя. Ему начало приоткрываться что-то важное и пугающее, а голос отца лишь сбивал его с мыслей.

— Как не знаем? — рассеянно спросил он. — Про войну же дед много всего рассказывал…

— Да я вовсе не войну имею в виду, а предвоенную жизнь твоего дедушки. Никогда он о своей молодости не говорил. Где жил? Чем занимался? И как я за все эти годы не догадался его расспросить. Просто в голову не приходило. А еще у нас с тобой по отцовской линии — ни единого родственника. Там, в Луге, где-то валяется старый семейный альбом. В нем нет ни одной фотографии не то что родственника его, но даже и самого деда в молодости. Мы даже не знаем, где он родился… Черт! (Отец хлопнул себя ладонью по лбу). Наверняка место рождения в паспорте было прописано, а я даже не изучил его толком, когда в загс сдавал перед похоронами! А тут еще пуля эта…

Павел Акимович взял со стола кусочек свинца и стал его изучать. Головокружение усилилось — у Геннадия перед глазами снова поплыли разбитые губы Полины и свое синее, неживое лицо. Пуля же словно была доказательством того, что все это ему не мерещится.

— Длинная. Должно быть, от винтовки, — рассуждал отец. — Специалистам бы показать. В твоей косметической фирме случайно нет знатоков огнестрельного оружия?

Вопрос был задан без всякой иронии, но Геннадия покоробил. В памяти мелькнули насмешливые глаза деда Акима, пенявшего ему насчет «немужчинской» работы. Захотелось закончить весь этот разговор.

— Ладно, черт с ними, с пулями. Хотя удивительно, что ты так мало знаешь о собственном отце, — вымолвил Геннадий раздраженно.

Павел Акимович сощурил на сына глаза.

— Ну а ты, Гена, если коснется, много сможешь Ваське про меня рассказать? И жизнь деда тебя раньше не больно интересовала. Если б не нашел это письмо, разве стал бы про него так расспрашивать? Ты когда в последний раз в Луге был? У живого деда, а не у мертвого?

Отец был прав. Геннадий давно уже жил своей, отстраненной жизнью, и был, в сущности, плохим сыном и уж тем более внуком. Он лишь изредка перезванивался с отцом или с матерью. Даже Новый год Кауровы встречали порознь в своих квартирах. Только в последнее время стали видеться чаще, благодаря рождению Васьки. Мать Геннадия нигде не работала, и они с Полиной иногда сбагривали ей малыша.

Кауров-младший не выносил семейных разборок. Он слушал отцовскую отповедь с виноватым видом, низко склонив голову над столом — в таком положении она меньше кружилась.

— Вот ты скажи, почему деду своего Василия ни разу не привез показать? — все выговаривал Павел Акимович. — Думаешь, ему не интересно было с правнуком повидаться? Когда ты родился у меня, он, знаешь, как радовался? Я его таким счастливым никогда не видел. Он даже напился в тот вечер, хотя почти непьющий был человек. Все повторял: «Кровь наша не застынет, род не прервется». Просил, между прочим, Яковом тебя назвать. Так что, как видишь, кое-что я все-таки помню.

— Почему ты не согласился на Якова? — Геннадий поднял на отца примирительный, замученный взгляд. Он был уже в полуобморочном состоянии. Ему хотелось поскорее уйти домой.

— С какой стати? — удивился Павел Акимович. — Это же еврейское имя. Мы что, евреи? Я и отцу тогда то же самое сказал. И он ничего мне не стал возражать.

— Лазарь — тоже еврейское имя. Может, дед все-таки евреем был? Он ведь вон какой… черный!

— Каким еще евреем? Он и не любил их. Наставлял меня: «Хочешь ударить еврея, бей ему по кошельку!». Нет, похоже, не разгадать нам эту загадку.

Последней фразой Павел Акимович подвел под разговором черту.

— Давай лучше чаю попьем, — сердито сказал он. И потянулся к вазочке на столе. Достал оттуда конфетку. Геннадий с ужасом наблюдал, как отец засовывает ее себе в рот — жуткий сон окончательно перемешался с реальностью. И тогда он впервые в жизни — наяву, а не во сне, — упал в обморок.

…Очнулся быстро, от острого запаха нашатыря. Отец и мать склонились над ним. Их взгляды были испуганны. Геннадий протянул им навстречу сразу обе руки, и родители своими теплыми прикосновениями выдернули его назад, из сна в явь — из того мира в этот.

Прошел месяц, другой. Вся эта история периодически всплывала в памяти Каурова, неизменно оставляя на душе неприятный осадок. Он даже чувствовал легкое зудящее покалывание слева, над сердцем — в том самом месте, где у деда было родимое пятно, а у трупа — рана. Хотелось расчесать, разбередить этот зуд. Хотелось узнать хоть что-нибудь про Дарьюшку и Лазаря Черного. Но единственное, что предпринял Геннадий — зашел на почту, взял пухлый растрепанный алфавитный указатель населенных пунктов и, раскрыв его на букве «О», обнаружил там несколько поселков с названием Островский и сел с названием Островское, но станица Островская оказалась только одна. Она находилась в Даниловском районе Волгоградской области. Это была вся дополнительная информация, которую Геннадий смог добыть собственными усилиями. А что делать дальше, понятия не имел. А тут еще случилась беда, которая заслонила собой все остальное. Виновницей несчастья стала француженка Катрин Жерарден, с которой Геннадий вместе работал, а иногда и спал.

 

Французская сука

Завязывая отношения с Катрин, Кауров и не подозревал, что их легкий, ни к чему не обязывающий роман так прискорбно закончится. 23-летняя заграничная девочка напоминала большого испорченного ребенка. Короткая мальчуковая стрижка с челкой на лбу, капризно вздернутый носик, подростковая нескладность фигуры — все удивительным образом приковывало внимание к этому щуплому и в общем некрасивому созданию женского пола.

В первый же день своего появления в фирме — ее специально выписали из Франции в качестве франкоязычного референта — Катрин почему-то выделила Каурова среди остальных гермесовских мужчин и зашла к нему в кабинет поболтать.

— Привьет, — запросто обратилась к Геннадию вся увешанная причудливыми серебряными украшениями французская пацанка.

— Привет, — Кауров выжидательно уставился на девушку.

— Странний чувство, еще вчьера я гулять по Париж, смотреть Монмартр, пить вино Сен-Клу, а сегодня — здьесь, Россия. Но я совсем не знаю русских мужчин. Хочешь быть у мьеня первий? — Катрин с улыбкой выпалила эту фразу, как какую-нибудь скороговорку.

У Каурова никогда отношения с женщинами не завязывались подобным образом. Поэтому он растерялся. Замешкался с ответом всего на несколько секунд, но его неуверенность не укрылась от этой чертовки.

— Ну и как Вам у нас в «Гермесе»? — не отвечая на вопрос девушки, произнес Кауров с глупым видом глупую фразу.

Катрин на это только рассмеялась и, звякнув серебром в ушах, выпорхнула из кабинета.

Геннадий стыдился своей нерешительности. Жалко было упускать эту девочку, а как подойти к ней после утреннего дурацкого разговора, он не знал. И все-таки смог себя превозмочь. В конце дня усилием воли заставил свои ноги двинуться к рабочему столу Катрин Жерарден, а челюсти — медленно разомкнуться, и выдавил из себя:

— Ну что, пошли?

— Куда? — француженка подняла на Каурова кроткий взор.

— Куда-нибудь.

Геннадий еле ворочал языком, а его пальцы выстукивали по монитору Катрин нервную дробь. Но девушка не была настроена затягивать эту пытку. Она проворно выключила компьютер, подхватила сумочку и первая направилась к выходу, по дороге так нежно улыбнувшись Каурову, что тот сразу же овладел собой.

Коллеги отправились в ресторанчик «Идиот» на набережной Мойки — место, часто посещаемое иностранцами. Там среди книжных полок, потертых диванов и старинных светильников с абажурами Кауров развернул перед француженкой свой павлиний хвост. То и дело подливая девушке шампанское, он что-то увлеченно рассказывал про современную петербургскую жизнь, про фирму «Гермес» и про то, как хорошо идет этот бизнес в России после того, как русские женщины дорвались, наконец, до настоящей косметики. При этом не забывал то восхищенно, то проникновенно заглядывать девушке в глаза, временами ласково касаясь пальцем ее руки. А потом отвез Катрин на Васильевский остров, где фирма сняла ей однокомнатную квартиру.

Их одежда осталась лежать в прихожей. А два причудливо свившихся голых тела катались в комнате по ковру и все никак не могли накататься. Партнерша вела себя энергично. Пищала, шипела что-то по-французски Каурову в ухо. И даже несколько раз укусила его в это ухо. Словом, в жизни Геннадия началось настоящее любовное приключение, и он долго испытывал к Катрин чувство глубокой признательности. Вплоть до того самого дня, когда разразилась беда.

Француженка, обкурившись марихуаны, позвонила ему на квартиру и не застав на месте, устроила Полине настоящий семейный скандал. Она надрывно кричала в телефонную трубку «я тебье его не отдам», называла жену Геннадия «змеюгой» и грозила увезти возлюбленного к себе в Авиньон.

Возвратившись домой в тот роковой вечер, Кауров нашел жену рыдающей на кухне. Минут двадцать он тормошил ее, пытаясь добиться, что же случилось. Полина закрывала зареванное лицо ладонями и на все расспросы мужа отрицательно мотала головой. Лишь после того, как Геннадий нацедил ей в стакан валерьянки и силой заставил выпить, она, сглатывая слезы, наконец, выдавила из себя:

— Ты спишь с Катрин.

— Да что с тобой, Поля? — Кауров как мог изображал на лице недоумение, судорожно прикидывая, что делать дальше.

— Ты спишь с Катрин, — повторила Полина.

— С чего ты взяла?

— Она сама сказала мне это по телефону. Час назад.

Да, дело было дрянь. «Ну сука! Проклятая французская сука», — подумал Геннадий. Ему захотелось прибить эту иностранную гадину.

— Полина, пожалуйста, успокойся, — Кауров старался говорить как можно убедительней. — Если ты расскажешь, что произошло, возможно, я смогу тебе все объяснить.

— Она сказала, что вы уже полгода занимаетесь сексом у нее на квартире, а два раза даже делали это в туалете кафе «Идиот». Что ты великий любовник и больше всего любишь делать ей это сзади. Что она, в отличие от меня, всегда испытывает с тобою оргазм, и поэтому не собирается тебя никому отдавать.

Все. Дальше можно было не продолжать. Француженка выболтала слишком много. Кауров понял, что надо «сдаваться». «Ну вот, монотонное однообразие твоей жизни и подошло к концу», — мысленно изрек разоблаченный любовник, а вслух мужественно произнес:

— Прости, Полина. Мы встречались с ней только месяц. Потом я послал ее подальше, вот она и бесится. Просто захотел попробовать с иностранкой. Попробовал и понял — ничего в этом нет особенного. Дурак был… прости!

— Что мне твое «прости»? Посмотри на себя в зеркало, твое вранье отпечатано у тебя на лбу. Ты предал меня. Боже, как гадко…

Несколько секунд муж и жена сидели молча. В полной тишине. Было даже слышно, как этажом ниже кто-то спустил воду в унитазе. Потом Полина поднялась со стула и сказала куда-то в пространство: «Ты слишком хорошо жил все это время. Теперь будешь жить по-другому».

Геннадий не сводил глаз с жены. Он не выносил женских слез, но, странное дело, заплаканное лицо Полины показалось ему удивительно красивым. Мокрые карие глаза блестели черным жемчугом, широко очерченные ноздри гневно раздувались, как у породистой лошади после скачек, несколько каштановых локонов трогательно прилипли к мокрым щекам. Кауров впервые за те шесть лет, что они прожили вместе, взглянул на жену как-то по-новому.

Полина ушла в комнату к Ваське, а Геннадий остался сидеть на кухне, обдумывая создавшееся положение. Он слишком хорошо знал себя и боялся, что не сможет долго жить с муками совести, что чувство вины перед Полиной будет теперь каждый день разъедать его изнутри, и этот душевный разлад в конце концов обернется неприязнью к жене, еще больше оттолкнет их друг от друга. Так уж он, Кауров, был устроен — совершенно не мог переносить собственной подлости.

Но с чего бы это его, такого «великого», жизнь, как слепого щенка, ткнула носом в собственное дерьмо? Не найдя ответа на этот философский вопрос, Геннадий вышел на балкон и закурил сигарету. На небе было так много звезд, что у него при других, менее прозаических обстоятельствах обязательно бы дух захватило. Звезды стелились по верху белым блестящим ковром. Кауров никогда не видел их столько над Питером…

Полина больше не устраивала Геннадию сцен. Она просто перестала с ним разговаривать. В квартире повисла тяжелая туча. В первые дни конфликта Кауров то и дело заговаривал с супругой, делал виноватое лицо, старался приходить пораньше с работы… Ничего не помогало. Постепенно пребывание в собственном доме стало для него пыткой. Он даже телевизор нормально смотреть не мог.

Через пару недель размолвка с женой настолько психологически вымотала Геннадия, что он стал под разными предлогами задерживаться на работе, все чаще ловил себя на мысли, что больше не любит Полину. Ну и в конце концов снова сошелся с Катрин. Только теперь он таскался к ней не за сексом и даже не за душевным теплом. Геннадию казалось, что его привлекает не столько Катрин, сколько ее квартира — а точнее, тот уголок, где он может отдохнуть — полежать в ванной, посмотреть телек, наконец, поспать и какое-то время не думать о своем семейном несчастье. Влечения к француженке он мог достичь теперь не иначе, как осушив полбутылки коньяка или выкурив хороший косяк травы. В некоторые такие моменты Каурову даже хотелось жениться на Катрин и уехать с ней в теплую Францию — страну развитого капитализма. Он все чаще стал заговаривать с девушкой на эту тему. Впрочем, Катрин даже в пьяном и обкуренном виде не говорила ни «да», ни «нет». Связь, установившуюся между ними после скандала с Полиной, нельзя было назвать ни романом, ни близостью. Это было то, что в милицейских протоколах обозначается словом «сожительство». Каурова такие отношения вполне устраивали, а вот Катрин со временем поскучнела. Она стала уклоняться от выполнения интимных обязанностей, притом что Геннадий не особенно ей этим и досаждал. А в один прекрасный день и вовсе отказалась впустить его к себе в квартиру:

— Идьи к жене. С тобой было хорошо. А тепьерь ты мне надоел.

Услышав такое, Геннадий рассвирепел, изо всех сил забарабанил в закрытую дверь ботинками и кулаками. Но как только Катрин пригрозила вызвать милицию, сразу же стих. Плюнул в сердцах на резиновый коврик у порога. И понуро побрел вниз по лестнице. В подъезде на стенах повсеместно красовались намалеванные подростками неприличные слова. И все они были про него — про Каурова.

В эту ночь он не поехал домой. Ночевал в машине, остановившись наугад на какой-то темной неведомой улице. Поутру появился в «Гермесе» помятый, несвежий, с щетиной на подбородке. Старался не сталкиваться глазами ни с кем, а особенно с Катрин, и даже в обед не вышел из своего кабинета. Заходили коллеги — спрашивали, все ли в порядке. Кауров едва сдерживался, чтобы не послать их подальше. А когда в конце дня к нему заглянул сам генеральный директор Кацнельсон, Геннадий был уже на грани нервного срыва. Впрочем, он заставил себя улыбнуться шефу. К счастью, тот повел речь не о внушающем тревогу внешнем облике своего заместителя, а совсем о другом — о начале массированной кампании по продвижению продукции французских косметических фирм в крупнейших российских городах.

— Кончилась, Геннадий Павлович, ваша спокойная жизнь, — заявил Кацнельсон, даже не подозревая, насколько был прав. — Отныне вам предстоит часто выезжать в служебные командировки.

Это известие пролилось бальзамом на душу Каурова, потерпевшего поражение на всех личных фронтах. Наполнить жизнь каким-нибудь новым смыслом, уехать подальше из постылого Питера и не возвращаться как можно дольше, глотнуть свежего провинциального воздуха — что может быть здоровее для его измотанной психики!

— Мы тут с французскими партнерами посоветовались и определили шесть наиболее важных для нас городов. Ну а откуда начинать, так сказать, экспансию — Вам, директору по продвижению, решать, — сказав это, шеф положил перед Кауровым пять страничек машинописного текста на фирменном гермесовском бланке под названием «Стратегия регионального развития в 1997 году». Геннадий пробежал документ глазами. В конце, вслед за общими тезисами «стратегии», в списке приоритетных городов значились Нижний Новгород, Новосибирск, Екатеринбург, Самара, Волгоград и Ростов-на-Дону.

Увидев среди других городов Волгоград, Кауров сразу вспомнил о странной находке в доме деда Акима. Снова вспомнил свою синюшную мертвую голову, рану на месте родимого пятна, разбитые губы Полины… И вдруг сделал открытие: а ведь тот его сон уже начал сбываться! Он нанес Полине удар наяву! Первая часть ночного кошмара оказалась пророческой. Исполнения второй части Геннадий ни в коем случае не хотел. Необъяснимый страх снова подкрался к нему. Но это был странный, зудящий, притягательный страх. Подобно человеку, который, стоя над пропастью, смертельно боится высоты и одновременно борется с желанием прыгнуть вниз, Каурову захотелось нырнуть в самый омут тайны Лазаря Черного.

— Что с вами? — обратился к нему Кацнельсон. — Мое предложение вас как будто встревожило.

— Нет, нет. Это очень своевременный шаг, — поспешил успокоить шефа Геннадий. Он действительно так считал. Где-то под Волгоградом таилась разгадка письма из дедовского тайника. И, возможно, разгадка всех этих непонятных страхов и вещих снов, отравивших его прежнюю, такую хорошую и безмятежную, жизнь. Чем сидеть, сложа руки, в ожидании новой беды, не лучше ли воспользоваться подвернувшимся случаем, отправиться в Волгоград и попытаться распутать это темное дело?

Геннадий посмотрел на шефа с благодарностью. Предложи Кацнельсон этот свой список месяц назад, Кауров долго бы над ним раздумывал. Но сейчас он решительно взял со стола маркер и очеркнул им среди других городов Волгоград, не сомневаясь, что в ближайшие дни придумает много доводов в пользу своего выбора.

 

Следы

Старика Каурова вешали на большой яблоне. Той, которую он в молодости сам посадил у себя во дворе на Диком хуторе…

В этих местах кроме него давно уже никто не жил. Летом 19-го года на хуторе был сильный бой. Почти все хаты разрушило артиллерийским огнем, с тех пор повсюду в высокой траве валялись лошадиные кости и ржавые гильзы снарядов. И вот, спустя десять лет, в эту глухомань снова наведались вооруженные люди. Они сразу окружили единственный целый кауровский дом. Прятались за деревьями в саду. Лязгали затворами, еле слышно переговаривались. Старик Кауров наблюдал за их приготовлениями через щель между ставнями. Потом взял со стола потертую старую Библию, присел на сундук и, перекрестившись двумя пальцами, беззвучно зашевелил губами.

… — Эй, Лазорька, пес, выходи с поднятыми руками. Мы знаем, что ты там, — крикнули из сада.

Старик усмехнулся и продолжил читать молитву. Его крестник Лазарь был уже далеко. Три дня назад тощий конь вынес обессиленного окровавленного Лазаря к Дикому хутору. Старик напоил его калмыцким чаем, промыл рану травяным отваром.

Лазарь был последним в роду и, наверное, поэтому таким везучим. Еще шесть лет назад в здешних краях о его везении ходили легенды. Малочисленная Лазорькина банда из таких же, как он, молодых казаков, появляясь то тут, то там, дерзко нападала на обозы с зерном, поджигала станичные и хуторские советы, убивала из засад красноармейцев и активистов коммуны, калечила обобществленный скот и всякий раз уходила от устраиваемых облав. Сперва эту ватагу водил Буянов-старший, но его настигла красноармейская пуля. После этого осталась в банде одна молодежь, большинство из парней подались в лес, не желая идти в Красную армию. Ну а там, в лесу, сама жизнь и необходимость добывать пропитание сделали их лихими людьми. А Лазарь Черный выдвинулся у них в предводители. И даже когда дружков поотстреливали, и остался Лазорька один-одинешенек, он еще несколько месяцев не унимался. Как бешеный волк рыскал по окрестным лесам и балкам, лютовал почем зря. На хуторе Романове подраненного чекиста сбросил в колодец, писарю Ващюку из Даниловской слободы отрезал голову. Тихона Речкина, сторожившего амбар с колхозным зерном в станице Малодельской, пригвоздил штыком к березе. Заговорили о том, что бандит потерял рассудок. Старушки, заслышав фамилию Черный, начинали креститься. А потом Лазарь вдруг исчез. Шли годы, шла коллективизация, шли на Восток эшелоны с раскулаченным народом. Стали люди Лазорькины «подвиги» забывать. А он возьми да и объявись снова спустя шесть лет на заброшенном хуторе, истекающий кровью и все такой же везучий.

Его рана оказалась неопасна. Старик Кауров прокалил на огне сапожное шило и выковырял из Лазорькиного тела кусочек свинца. Почти сутки Лазарь, потерявший много крови, лежал в беспамятстве. В бреду звал отца. Очнувшись, с недоумением посмотрел на Каурова и спросил: «Я убил их?»

— Кого? — осведомился старик.

Но Лазарь уже окончательно пришел в себя и ответил:

— Сон дурной привиделся.

Старик так ни о чем и не спросил нежданного гостя. Сам же Лазарь о себе не шибко рассказывал. «Я теперь далеко живу, а сюда вернулся, чтобы кое с кем повидаться», — вот и все, что он счел нужным сообщить о себе.

Они простились вчера вечером за Куркиной балкой. Лазарь был еще слаб. Опершись о плечо старика, он с трудом взобрался на коня. Ударил его пятками в бока и растаял светлым пятном в темноте…

… — Христос воскресе, ад пленися, проклятая сатанинская сила победися. Аминь! — закончил вслух дед Кауров свою молитву. И закрыл глаза. В печной трубе волком завывал ветер. Вдруг раздался грохот выстрела. Пуля пробила закрытую ставню и шмякнулась в стену. Вслед за первым выстрелом загремели другие… Деревянные ставни заходили ходуном и быстро стали похожи на решето.

Внезапно стрельба прекратилась. Тотчас же по крыльцу застучали сапоги. Дверной засов вылетел с первого же удара. В горницу ввалились три человека в вылинявших гимнастерках с трехлинейками. Они дико озирались по сторонам и мгновенно наполнили дом запахом своего пота. Заметив посреди горницы дверь погреба, откинули ее, принялись наугад палить вниз из винтовок. Потом напряженно замерли над дырой в полу.

В комнату заходили новые люди. Они уже заполнили собой всю хату. Не обнаружив в погребе трупа Лазорьки, красноармейцы вспомнили о Каурове. Молча плотной стеной обступили деда, сидящего на сундуке. Потом их ряды расступились, и вперед вышел рыжий старик с маленькими злыми чуть раскосыми глазками. Лицо его было очень знакомо Каурову. Рыжий старик сходу сильно ткнул ему в челюсть стволом нагана. И тут же отошел на полшага из опасения, что Кауров забрызгает кровью ему сапоги…

— Где крестничек? — спросил рыжий.

— Не ведаю, — прохрипел Кауров, отплевываясь. Кровь сгустками сваливалась у него изо рта.

— Давно ушел Лазорька? — допытывался рыжий.

— С неделю как.

Каурову хотелось лечь и закрыть глаза. Он и врал-то нехотя. Для того только, чтобы посильнее запутать Лазорькиных преследователей.

— Пешком ушел или на лошади?

— Пехом.

— Врешь, собака! В сарае — навоз еще не застывший. На лошади он. Правду говори.

Кауров молчал.

Тогда рыжий снова ударил его. На этот раз в ухо. Кауров упал с сундука. Его подняли за шиворот. Рыжий пытался докричаться до него, продолжая наносить удары. Кауров почти не чувствовал боли. Вот только все силы куда-то ушли, а в ушах стоял звон. Сквозь этот звон до него долетели слова.

— Кончай, Филат. Ничего он тебе не скажет. Али не видишь?

В этот момент Кауров вспомнил рыжего старика. Это был даниловский, родом из хохлов, родственник казаков Рогачевых, живших в станице Островской. Семья Рогачевых в годы гражданской войны сразу встала на сторону красных и устанавливала в округе советскую власть. Два брата Николай и Степан были красными командирами, а в слободе Даниловке, населенной выходцами с Малороссии, жила их родня. Там же нынче находился красноармейский штаб, рассылавший по всей округе отряды по борьбе с казачьим бандитизмом. Вслед за этими отрядами тянулись обозы с даниловскими бабами и мужиками. Они вывозили из хуторов и станиц отобранное у семей казаков-контрреволюционеров имущество, оседавшее потом в хозяйствах украинцев. Рогачевский родственник дед Филат был у этих обозников из Даниловки вроде интенданта… При других обстоятельствах Кауров удивился бы, чего это Филат стал у красных за главного. Но теперь даже на то, чтобы удивляться, у него не было сил.

Еле живого Каурова подхватили под руки и выволокли из хаты. На улице шел сильный дождь. Крупные капли били в лицо, рубаха вмиг превратилась в мокрую тряпку. Двое мужиков в шинелях оттащили Каурова к старой яблоне и оставили там. Сами, сгибаясь под дождем, ломанулись к сараю через посадки огурцов. Кауров постоял немного, опершись руками об яблоневый ствол. Потом медленно осел в холодную лужу. Ему хотелось только одного — чтобы все поскорее закончилось.

Красноармейцы вернулись из сарая с разрубочным чурбаком и испачканной давно засохшим навозом старой веревкой. Один из них влез на чурбак, стал привязывать ее к самой толстой ветке.

— Ну, молись, дед, — шепнул другой. — Сейчас с ангелами увидишься.

Каурова поставили на чурбак. От размокшей петли пахло лошадью. Дождь смывал кровь с разбитого лица старика. Двое красноармейцев поддерживали его под руки. Кауров хотел посмотреть на небо, да не успел. Чурбак выбили у него из-под ног. Дерево сильно тряхнуло. Раздался жалобный скрип. Последним, что старик Кауров увидел в своей жизни, были падающие в грязную лужу большие красные яблоки.

 

Томления плоти

Геннадий Кауров ехал в поезде и смотрел на припорошенную снегом степь. За окном, насколько хватало глаз, простиралась холодная даль, кое-где разорванная оврагами. От этого однообразного пейзажа Каурова клонило в сон. А кроме того, ему, столичному жителю, привыкшему передвигаться в узких, худо-бедно снабженных комфортом пространствах, безбрежные донские просторы внушали тревогу. Когда вокруг тебя одна только голая степь и в ней даже спрятаться негде, возникает ощущение, что всем твоим городским достижениям — грош цена. Должно быть, примерно так чувствует себя на плоту в океане какой-нибудь чудом спасшийся после кораблекрушения пассажир первого класса.

Кауров задернул штору на окне. И почти любовно посмотрел на громоздящийся на столике натюрморт. Наполовину початая бутылка «Белого аиста», две плитки швейцарского шоколада, упаковка крекеров, сырокопченая колбаска, равно как и купленный на станции Лиски жареный цыпленок с румяной корочкой, радовали глаз, напоминали об иной, куда более приятной реальности. Глядя на это маленькое изобилие, было совсем нетрудно представить себя главвоенмором товарищем Троцким, разъезжающим в бронированном спецвагоне по фронтам Гражданской войны. Тем более, что фронты эти где-то в здешних местах и проходили. «Удивительное дело, — подумал Геннадий, — столько лет минуло, а на Дону теперь снова контрреволюция. Только с обратным знаком».

Волгоградская область, как и весь Юг России, входила в так называемый «красный пояс». А красных Кауров, после того как в стране началась перестройка, очень не любил. Людей, сочувствующих коммунистам, он считал упертыми и неумными. Вот из-за таких, из-за всей этой огромной закостенелой массы народа, привыкшей жить по старинке, реформы в стране, по мнению Каурова, и шли слишком медленно. Согласно результатам всех последних выборов, враги реформ составляли подавляющее большинство населения Волгоградской области. И, следовательно, попадались Геннадию повсюду. Он с любопытством вглядывался в их лица на станциях. Эти враги большей частью были неважно одеты. С плохими зубами. Зычно разговаривали и лузгали семечки. Они встречали и провожали своих родственников, путешествующих плацкартными вагонами. Пытались продать пассажирам поездов пирожки, малосольные огурцы и пакеты с вареной картошкой…

Чем больше петербуржец Кауров наблюдал обитателей «красного пояса», тем больше осознавал свою поездку в Волгоград делом огромной просветительской важности. Только насыщение глубинки западными товарами, проникновение на местный рынок западных компаний, полагал он, способны приучить здешних аборигенов к высоким жизненным стандартам, заразить их духом здорового предпринимательства. Но были у поездки и другие, сугубо личные цели.

Кауров все еще не передумал побывать в станице Островской, хотя и не знал, удастся ли ему на это выкроить время. Он ведь даже не имел представления, где именно в Волгоградской области ее искать — не удосужился перед отъездом заглянуть в какой-нибудь атлас. Вдобавок Геннадий позабыл взять с собой письмо и фотографию, найденные в дедовском тайнике. Его сбила с мыслей Полина. В тот момент, когда ему нужно было выезжать на вокзал, она, будто нарочно, забрала Ваську и куда-то ушла. Так что Кауров даже с сыном не попрощался.

Покидал квартиру в бешенстве и почти был уверен, что у него с ЭТОЙ ЖЕНЩИНОЙ уже никогда ничего не наладится. В отличие от предыдущих дней затянувшейся размолвки, мысль о разводе больше не страшила Каурова. Более того, пока он ехал в лифте, в его гневном сердце зародилась новая мечта. Нестерпимо захотелось встретить в Волгограде какую-нибудь светлую, хорошую девушку — юную, неиспорченную провинциалку — и умыться в ней, как в чистом прохладном ручье. Кауров жаждал новых чувств, а, возможно, и новой семейной жизни. Поэтому он не поленился зайти в ближайшую к дому аптеку — прикупить пару пачек презервативов в дорогу.

…Волгоград Каурову не понравился. Узкой кишкой вытянувшийся вдоль Волги, он показался каким-то ненастоящим, бутафорским. В центре города, некогда стертом с лица земли фашистскими бомбардировками, не осталось ни одного старинного здания. Зато было много сталинских домов послевоенной постройки, и вся эта «сталинщина» давила на психику. Гордость города — бетонная Родина-мать чудилась Каурову злой великаншей. Городской скоростной трамвай казался жалкой пародией на метро. Супермаркеты и ночные клубы по сравнению с питерскими выглядели непритязательно…

Зато с перспективами распространения французской косметики все обстояло как нельзя лучше. Сразу пять авторитетных местных фирм изъявили желание представлять интересы «Гермеса». Все пять вечеров Геннадий провел в ресторанах, ужиная по очереди с первыми лицами компаний — соискательниц выгодного партнерства. К вечеру пятницы от обильной ресторанной пищи у петербургского гостя начало пучить живот.

Геннадий предложил всем пяти руководителям к понедельнику представить бизнес-планы совместной с «Гермесом» коммерческой деятельности. Загрузив уважаемых людей писаниной, сам вознамерился как следует отдохнуть. Решил, что он, как никто в этом городе, заслужил право на отдых. Едва утром в субботу протер глаза ото сна, сразу же стал размышлять над тем, как лучше этим правом распорядиться.

Ему пришли в голову всего две мысли: поехать в станицу Островскую на поиски следов Лазаря Черного или отправиться в самое лучшее волгоградское казино. Возможно, разгадка дедовской тайны была всего в нескольких десятках километров от города. Но Каурову что-то расхотелось тащиться неизвестно куда. Да и как-то подуспокоился он насчет всей этой истории. Связанные с ней страхи и дурные предчувствия теперь казались надуманными, — слишком уж он тогда из-за разрывов с женой и любовницей перенервничал. К тому же сильно похолодало. Геннадий вспомнил увиденный из окна поезда бесприютный степной пейзаж и настолько живо представил себя бредущим в такую погоду по заснеженной пустынной дороге, что у него стало зябко на душе. Он даже плечами передернул, лежа под одеялом. И твердо решил: «Никуда не поеду», сделав выбор в пользу казино. Правда, пока еще не знал, с кем туда отправиться. Он теперь корил себя за то, что был чересчур занят на неделе и заблаговременно не позаботился о партнерше. «Да что я, бабу себе на вечер не найду?» — бросил Кауров вызов собственному самолюбию. Он решил высмотреть на улицах чужого города, а затем увлечь с собой в казино и далее в постель милую, стройную, умную, а самое главное, порядочную волгоградскую девушку.

Погода не располагала к длительному фланированию на свежем воздухе. Влажный морозный воздух забирался в штаны, и Геннадий пожалел, что не надел теплые шерстяные кальсоны. Прогулявшись взад и вперед по одному из главных проспектов, он окоченел. Все красотки, наверное, еще спали. Чтобы хоть как-то согреть внутренности, решился на неординарный поступок — купил в табачном магазине дорогущую гаванскую сигару. Шел глотал злющий кубинский табак, пускал себе в нос ароматный дым. Теплее не стало…

Наконец, в одном из центральных скверов Кауров заприметил симпатичную художницу. Девушка рисовала какой-то этюд. Рядом с ней несколько картин были явно выставлены на продажу. Художница периодически вынимала ладони из тонких вязаных варежек, согревала дыханием окоченевшие пальцы. Геннадию захотелось окружить теплом это замерзшее очаровательное существо. Подойдя к девушке, он ткнул наугад в одну из картин. На ней были изображены шесть танцующих пингвинов.

— Сколько стоит это полотно?

— Тысячу рублей.

Кауров достал бумажник и, отсчитывая купюры, сходу предложил девушке познакомиться.

— Меня зовут Геннадий. Прибыл из дождливого, но прекрасного Санкт-Петербурга. Представляю интересы французских косметических фирм — «Л'Ореаль», «Гарньер», «Мэйбеллин». Я бизнесмен, директор по продвижению.

Кауров немного подумал и добавил: «Не женат».

Художницу звали Мариной. Заслышав магические французские названия, девушка посмотрела на Геннадия с интересом. Однако проследовать с ним в ближайшее кафе «Мечта», чтобы согреться и «помечтать вместе о чем-нибудь хорошем», отказалась.

— Спасибо за приглашение. Но я одного человека жду.

Кауров уговаривал художницу минут десять — до тех пор, пока на дорожке сквера не появился щуплый парнишка с мольбертом под мышкой, по виду студент.

— Я жду тебя, наверное, уже полчаса, — упрекнула девушка своего приятеля, — вот успела даже твоих пингвинов продать.

«Так это картина ее ухажера!» — возмутился Геннадий в душе.

Студент в ответ на радостное известие лишь недобро сверкнул на него глазами, что-то невнятно промычал и стал сосредоточенно раскладывать мольберт. Все трое испытали неловкость.

Делать было нечего. Чтобы не покинуть поле боя мгновенно и не создать у студента иллюзию полной победы, Кауров не спеша прикурил сигару, смачно пару раз выдохнул дым.

— Ну ладно, так я пошел, Марина, — произнес Геннадий и многозначительно добавил: — До встречи.

Он брезгливо опустил купленную картину в ближайшую урну. И с гордо поднятой головой проследовал в кафе «Мечта». Там заказал себе кофе и сто грамм коньяка. Басы громкой музыки приятно отдавались в позвоночнике, мозги медленно размягчались… Кауров положил глаз на официантку кафе — крутобедрую девицу в белом переднике, присевшую у барной стойки. Подошел к ней. Наклонился с таким расчетом, чтобы девушка уловила аромат парфюма «Хьюго Босс», которым он утром в гостинице обильно попрыскал шею. И спросил с ироничной уверенной улыбкой:

— Скучно?

— Немножко, — охотно отозвалась девушка, поводя носом и улыбаясь в ответ. Вблизи при свете ее лицо показалось не столь привлекательным. Нос и подбородок были толстоваты. Зато пухлые сочные губы пылали яркой помадой и дышали чувственностью. Что ж, ради этих губ стоило продолжать игру.

Девушка не отвергла предложение пойти в казино. Но и твердого согласия не дала.

— Видно будет, — игриво сощурила она глазки на Каурова. — К половине второго ночи приходи. Мы работаем до часа. Потом еще прибраться надо.

Похоже, поход в казино откладывался на глубокую ночь. К тому же, когда официантка меняла позу и закидывала ногу на ногу, Кауров заметил, что колготки на слегка заголившемся правом бедре девушки в двух местах были заштопаны. Геннадию это совсем не понравилось! И потом, что означает это ее «будет видно»? Вдруг к концу рабочей смены будет не в духе и не согласится стать его подругой на ночь?

Кауров решил оставить вариант с официанткой про запас — если ничего лучшего не подвернется. Он снова отправился на холод и продолжил барражировать по волгоградским улицам. Красивые женщины все чаще попадались навстречу. Кауров клеился ко всем подряд. Но чем больше клеился, тем больше недоумевал на местный женский пол.

— Оставьте меня, пожалуйста, в покое! Разве не видите, у меня неприятности, — ошарашила его первая же кандидатка на участие в «совместном ужине при свечах».

Другой даме, длинноногой румяной красавице в короткой дубленке, высоких сапогах и аппетитных черных рейтузах Кауров вызвался поднести тяжелую сумку. Он долго пер эту сумку по обледенелым тротуарам, то и дело поскальзываясь. Но к себе домой спутница его не пустила и предложение о новой встрече отвергла, сославшись на строгого мужа-автомеханика.

Вслед за ней раздосадованный ловелас попытался поочередно пристать к двум молоденьким девицам, но не встретил ни малейшего понимания с их стороны. Одна из девушек, по виду очень скромная и воспитанная, даже послала Геннадия на три буквы и наставила на него газовый баллончик. Эта безобразная сцена деморализовала Каурова. Он решительно не понимал, что на местных женщин такое нашло. В душевном изнеможении опустился на скамейку возле какой-то поликлиники. Кровь стучала в висках, кончики пальцев подрагивали. Он то прикуривал, то тушил свою сигару. Никогда в жизни, даже после ссоры с Полиной или унизительного расставания с Катрин, Кауров не чувствовал себя так близко к нервному срыву. И в этот момент он увидел ее!..

Девушка вышла из поликлиники. Она была высока, стройна, длинноволоса и элегантно перешагивала через снежные кучи. Правда, одета была неважно. Синее видавшее виды короткое пальтецо заканчивалось аккурат там, где начинались ноги, задрапированные в голубенькие колготки. На голове у красавицы громоздился немыслимый тюрбан не то из шарфа, не то из полотенца. В руках модница сжимала блестящий ридикюль. Ее лицо было скуласто, губы жирно очерчены фиолетовой помадой, глаза сильно накрашены в тон. Геннадию показалось, что он видит перед собой живую куклу, персонаж из мультфильма. Но от этой куклы шел такой сильный заряд порочности, что Кауров ощутил его всем озябшим нутром. Он встал со скамейки и, толком ничего не соображая, пошел за этой странной девушкой, будто притянутый к ней магнитом. Движимый предвкушением чего-то сладкого и одновременно гадкого.

Неожиданно девушка свернула с тротуара и скрылась за массивной дверью кинотеатра. Кауров даже не успел разглядеть его название, ухватив взглядом лишь афишу: «Крепкий орешек». В главной роли Брюс Уиллис».

«У нее необычный вкус», — отметил Геннадий.

Незнакомка подошла к подросткам, кучковавшимся у билетной кассы, и к удивлению Каурова дернула одного из парней за рукав: «Мальчик, купи мне билет!». Голос у нее был неприятный низкий, даже с хрипотцой.

Парень отрицательно мотнул головой:

— Если я куплю тебе билет, мне на пиво денег не хватит.

— Ну купи билет, помоги тетеньке, — повторила девушка свою просьбу.

— Чего пристала? — начинал злиться подросток. Остальные тинейджеры стали переглядываться и хихикать. А из дверей уже спешила женщина-контролер.

— Иди-иди отсюда. Чего ты все ходишь, у людей деньги клянчишь? Надоела. Сейчас психиатрическую машину вызову, — контролерша стала подталкивать девушку к выходу. Та испуганно заслонилась ридикюлем. Она явно была не в себе. Парни уже ржали в голос. А у Каурова возникло дикое желание вмешаться и увести эту юродивую к себе в гостиницу. Ему захотелось изведать новых рискованных ощущений — заняться сексом с сумасшедшей. Но как лучше все обставить? Не билет же ей покупать на «Крепкого орешка». Да просто взять и решительно увести на улицу. Там попытаться как-то успокоить, потом поймать тачку и…

Но пока Кауров раздумывал да прикидывал, его опередили. Какой-то невзрачный мужичок вынырнул у него из-за спины. Как бы невзначай оказался возле сумасшедшей и вполголоса буркнул: «Пойдем со мной!»

Реакция девушки была молниеносной. Она хрястнула ухажера ридикюлем по морде и закричала:

— Уйди, говно!

— Чего дерешься, дура? А если я тебя! — обиделся тот и быстренько смылся с места происшествия.

Геннадия бросило в жар. А ведь опоздай мужик на чуть-чуть, в неприглядной роли соблазнителя сумасшедшей выступил бы он, Кауров. И тогда именно он при всех получил бы ридикюлем по морде и его обозвали бы говном.

Геннадию расхотелось любовных приключений. Он посмотрел на часы — было полшестого. Вышел из кинотеатра, поймал тачку. Но поехал не в гостиницу, а на автовокзал. Там, в кромешной вони жареных пирожков, стоя среди чьих-то тюков и баулов, долго изучал огромную, во всю стену карту автобусных маршрутов Волгоградской области и, наконец, к своей радости отыскал станицу Островскую. Она находилась почти в самом верху карты. Ни один автобус туда не ходил. Можно было за 200 рублей доехать лишь до одного из двух соседних населенных пунктов — до Даниловки или до Котово. Согласно расписанию дорога занимала около трех с половиной часов. Оставался единственный последний автобус на 20:10 — до Даниловки. Кауров попал бы туда почти в полночь, а ведь потом еще надо было как-то до Островской добраться. Ехать на ночь глядя к черту на рога… Сперва загоревшись поездкой, Геннадий тотчас скис. И побрел на выход. Но не успел сделать и десяти шагов, как его окликнули.

— Куда ехать? — обращался к нему пожилой усатый дядька положительной внешности.

— В Островскую.

— Далековато. Но могу отвезти. За пять тысяч всего. Соглашайся. За пару часов долетим. У меня иномарка.

Действительно, неподалеку на автостоянке мирно дремал подержанный и помятый «Трабант» — «народный автомобиль» уже несуществующей Германской Демократической Республики.

— Там, в Островской, церковь красивая, — подначивал дядька.

— Что я туда, молиться, что ли, еду? — усмехнулся Кауров. — Ладно, черт с тобой! Согласен!

Забравшись в «Трабант», Геннадий свернулся калачиком на заднем сидении и сразу же провалился в сон. Железный конь взбрыкнул и поволок намаявшееся командировочное тело в неизвестность.

 

Сказка на ночь

В десятом часу вечера в большом двухэтажном доме на окраине станицы Островской старик укладывал в кровати двух семилетних близнецов. Миша и Антошка не хотели спать и все просили, чтобы дед рассказал им сказку.

— Ладно, какую вам сказку? — сдался тот наконец.

— Про двух братьев, про то, как раньше казаки жили, — загомонили мальчишки.

— Какая ж это сказка. Это все быль, — сказал старик. — Мне мой дед про то рассказывал. А ему — его дед. Так и передается эта история в нашем роду из уст в уста. Слушайте и запоминайте. Когда-нибудь и вы будете рассказывать ее своим детям и внучатам.

Мальчишки заскрипели кроватями, укладываясь поудобнее.

— Давным-давно не то под Москвой, не то под Рязанью жили-были два брата Тихон и Алдоней— ну вот как вы, близнецы, — начал повествование дед. — Вы у меня — Миша и Антошка, а они были Тиша и Алдошка. На Руси в ту пору смута была — гражданская война долгая-предолгая. И зашел однажды в ту местность казачий отряд. Пацаны к казакам и пристали. Сделались у них, как сейчас бы сказали, сыновьями полка. Долго ли, коротко ходили-бродили они с тем отрядом. Многому научились — и шашкой врагов рубить, и пикой колоть. Ну а как кончилась смута, казаки в свои степи назад возвратились. И Тихона с Алдонеем с собой прихватили…

Старик вел рассказ неспешно, будто и позабыв, что внукам пора спать. Уснащал речь всякими сказочными присказками, которые неизвестно откуда всплывали у него в голове. Но история, которую он уже в который раз излагал Мише и Антошке, на сказку точно была непохожа.

Повзрослевшие Тихон и Алдоней вместе с другими казаками занялись грабежами — нападали на Волге на караваны купцов. Но захваченную добычу быстро пропивали и все огорчались, что никак не могут разбогатеть. В конце концов придумали рыть могилы. Стали раскапывать древние курганы — клады искать. Ничего ценного не находили, но остановиться уже не могли. Совсем свихнулись на этих поисках. От товарищей отвернулись, в боевые походы ходить перестали, безвылазно, как кроты, рыли землю в степи. И однажды улыбнулось им счастье. Отыскали в одной из могил много золотых украшений. Сложили в мешок и хотели уже ехать домой, но в степи показался отряд чужеземных всадников. Братья бросились наутек. Всадники — за ними в погоню. Тогда Тихон и Алдоней разделились. Один повернул налево, другой направо. Тихон спасся и к своим прискакал, а Алдоней с мешком золота сгинул. Шли годы. Женился Тихон на чьей-то вдове, родился у них мальчонка. Жили беднее бедного. Потому что и не жил Тихон вовсе, а только спивался — все убивался по брату, да по тем пропавшим сокровищам. И закончил он бесславно в нужде дни свои. Умирая, обратился к жене и сыну Гераське: «Неправильно прожил я жизнь. Искал богатства. И не нашел. А только потерял через это любимого брата. И теперь вот перед смертью тоскую»…

Голос рассказчика дрогнул. Он замолчал и прислушался. В комнате не раздавалось ни звука.

— Спите, что ль? — обратился старик в темноту.

— Не-а! — в один голос вскричали внуки. Дед улыбнулся в бороду и продолжил.

— Схоронили Тихона. А скоро и жена его померла. Остался Гераська один-одинешенек. Жил в работниках у чужих людей. Прошел год, другой, и однажды показались за хутором две телеги. Ехали на них странные люди в незнакомой одежде со своим скарбом. Говорили на чужом языке. И было их семь человек — старик, старуха и пятеро уже взрослых детей — трое сыновей и две дочки. Подивились им хуторяне. Глянул Герасим на старика и глазам не поверил — то был вылитый его отец, живой и невредимый. «Батянька, ты ли?» — подбежал пацан к старику. Тот обнял его и сказал: «Правильно признал. Я теперь твой батянька». Только, конечно, то был не Тихон, а Алдоней. Спустя много лет привел Бог пропащую душу в родную землю…

В этом месте старик опять вернулся к той разлучившей братьев погоне и начал рассказывать теперь уже историю Алдонея.

…Вынес конь его вместе с мешком, полным золота, на край оврага, да оступился и рухнул вместе с всадником вниз. Вскочив на ноги, на дне оврага увидал Алдоней волчью нору. Запрятал туда мешок, а сам в кусты кинулся. Но далеко не ушел. Настигли его враги. То оказались черкесы, возвращавшиеся из набега. Окружили казака. Вышел вперед самый сильный их богатырь, стал биться с Алдонеем на саблях. Одолевал черкес. И прижал уже казака к стволу дерева. Размахнулся для последнего смертельного удара. Но отпрянул Алдоней, поскользнулся, осел на траву, а черкесская сабля в дупле застряла. Быстро вскочил казак и ударил кулаком противника в ухо. Хлынула кровь из лысой башки, рухнул черкес, как подкошенный. «Якши, якши», — зацокал языком черкесский князь. Понравился ему Алдоней. Нужны были ему сильные и ловкие воины, потому что его племя много воевало с соседями. Накинули тогда на казака аркан, положили поперек седла и повезли в горы. Сперва держали черкесы Алдонея в глубокой яме. А когда согласился он мусульманскую веру принять, освободили. Стал с тех пор Алдоней черкесом Алдо. Выучил язык. Усвоил обычаи. Женился на черкешенке. Родились у них дети. Алдо ходил в набеги с черкесами. А однажды, уже на старости лет, услышал, что забрели на Кубань и встали неподалеку лагерем бунташные казаки. То были потерпевшие поражение разинцы. Узнав, что атамана в этом отряде кличут Чертенком, Алдоней надел лучшую черкеску, кликнул всех троих сыновей, и поскакали они в казачий стан. Удивились казаки, услышав, что старый черкес обращается к ним на их языке, увидав, как обнимается он с их атаманом. Знал Алдоней Чертенка в молодые годы. Рассказал тот ему про смерть брата Тихона, про незавидную участь жены и сына его. Много дней после этого Алдоней себе места не находил. А потом собрал всю семью, погрузились они на телеги, да и тронулись в дальний путь на донскую землю. Князь, которому Алдо много лет верно служил, не стал ему препятствий чинить…

Старик глубоко вздохнул, будто хотел набрать побольше воздуха в грудь. И перешел к финальной части своего рассказа.

— Усыновил Алдоней Герасима, возвратился обратно в христианскую веру, отстроил хату. А когда почувствовал, что близок его конец, позвал всех, теперь уже четверых сыновей и открыл им тайну спрятанного в овраге могильного золота. Обсказал, где искать его и благословил в путь-дорогу.

Ускакали сыновья вчетвером, а вернулся назад только один приемный Герасим. Протянул он Алдонею сверток с золотом и горючими слезами заплакал. Оказалось, как только сокровища они отыскали, бросили его сводные братья. Отдали самую большую долю и сказали: «Один домой поезжай. Повинись за нас перед отцом с матерью. Мы по нашему аулу в горах сильно соскучились и давно уже задумали назад возвратиться».

Воскликнул тогда Алдоней: «Будь оно проклято, это золото! Из-за него лишился я за раз троих сыновей, а еще раньше — брата Тихона». И в тот же день помер. А Герасим вместо того, чтобы продать привезенное золото, да зажить припеваючи, зарыл его в землю. Понял он: от того золота беда происходит. Не зря же и Тихон, и Алдоней перед смертью худым словом его поминали. Отказавшись от сокровищ из разрытой могилы, Герасим сразу облегчение испытал. Будто кому-то неведомый долг уплатил, с черными силами раз и навсегда рассчитался. И точно — после этого все у него в судьбе пошло хорошо. И без золота прожил жизнь долгую и счастливую. По преданию, дал Герасим всем нам, его потомкам, особую силу. А вернее, особый завет, соблюдая который притягиваем мы счастье в наши дома. Едва исполнялось кому-то из сыновей 20 лет, вел Герасим его к тому месту, где золото спрятал, и говорил: «Тут зарыто сокровище. Но я заклинаю тебя не откапывать его, дабы не навлечь на нашу семью Божий гнев. Покуда сокровище это под землей остается, ждут всех нас на земле иные сокровища. Покуда имеем мы силы отказаться от злосчастного золота, то имеем и силы злую судьбу превозмочь. Одолев искушение выкопать клад, одолеем все остальные искушения и напасти».

Этот обычай уже много лет соблюдается в нашем роду. Едва достигнет парень 20 годов, ведет его отец или дедушка к тому тайному месту и показывает, где Герасим золото спрятал. И за долгие годы не было еще ни одного среди нас, кто взял бы лопату и пошел копать. Через эту вот стойкость сделалась фамилия наша славной в здешних краях, прочнее прочного на этой земле утвердилась. И живем мы богаче всех. И мужчины наши до сей поры становятся тут атаманами, председателями и главными над всеми начальниками…

Старик умолк.

— Деда, а ты нам тоже то место покажешь? — первым подал голос Миша.

— А как же, вот исполнится вам 20 годов, отведу туда.

— Долго ждать. Давай завтра пойдем, — заканючил Антон.

Старик цыкнул на него. Но внук не унимался.

— Деда, а все равно ты непонятное рассказал.

— Чего тебе непонятно?

— Ты сказал, если клад не доставать из земли, ничего плохого тогда с нами не будет.

— Ну.

— Почему же тогда твоего папу бандиты убили? Потому что он за кладом полез?

Старик заговорил медленно, подбирая слова.

— Не полез он никуда. Эх, кабы знать, от чего и в какой момент смерть за нами приходит, гораздо проще бы людям жилось… Время тогда было плохое, опасное… И потом, хоть погибли они — прадед ваш и брат его, почему ты думаешь, что не жили они хорошо? Еще как славно и счастливо жили. Такие дела тут после революции заворачивали. За советскую власть боролись, первые колхозы создавали, первую большую школу строили, чтобы ребятня учиться могла… Знаешь, сколько народу собралось к ним на похороны. В нашей станице все их любили…

— А тех бандитов поймали потом?

— Кого поймали, того на дереве вздернули. А остальные поразбежались в страхе и никогда уже больше не смели в наших краях появляться.

— Бандиты, наверное, очень злые были?

— Ну все, хватит разговоры разговаривать, басурмане. А то я сейчас стану злой…

Старик вышел из детской сильно уставшим. Путь его лежал на кухню. Там за столом сидел крепкий мужчина лет сорока и разгадывал кроссворд в журнале. В складках лба отпечатывалась напряженная работа мысли, пальцы были запущены в рыжую шевелюру, а в зубах торчал обгрызенный карандаш.

— Чего такой сумрачный, батя? — спросил он.

— Что-то не по себе сделалось, — произнес старик, — плесни-ка чего-нибудь крепкого в стакан.

Сын загремел посудой в шкафу и извлек бутыль, в которой плавали три красных перца.

— Во-во, давай ее, — одобрил старик, опускаясь к столу. — Пускай все внутри огнем обожжет, кровь по жилам разгонит.

— Про братьев, что ли, опять рассказывал? — с интересом осведомился сын.

— Про них… А как о деде твоем убиенном вспомнил, так виски и сдавило. Сколько лет прошло, а душа все болит.

— Еще бы. Это ж все на твоих глазах случилось.

— То-то и оно. Видно, до конца дней мне это зрелище не позабыть. Все простить себе не могу, что растерялся тогда. Вот он, маузер отцовский, передо мной на земле, вот он, Лазорька, к тому же раненный, напротив стоит. А я в себе силы шлепнуть его не нашел! — на глаза старика навернулись слезы.

— Ладно, батя, чего ты себя коришь. Сколько тебе лет-то было?

— Пять годов.

— Ну и что ты мог в таком возрасте против бандюги.

— А и что с того, что бандюга, коли он на ногах еле держался. Как сейчас вижу это. За отцом Макар Осипов прибежал, был он у него вроде как ординарцем. «Беда, — говорит, — Степан Силуяныч, брата вашего бандиты порешили». Отец маузер хвать со стены и бежать хотел к дому брата Николая. Я за ним за ворота. Он как рявкнет мне: «А ну назад!». Испугался я, но не успел назад во двор и шагу ступить, как Лазорькин голос раздался: «Степан, не беги далеко. Тута я». Сразу и выстрел грянул. Отец навзничь упал. Макар Осипов деру задал. А я один на один с Лазорькой остался. Он к соседскому плетню привалился. Стою подле убитого батьки ни жив ни мертв. Шелохнуться боюсь. Лазорька обросший весь, страшный. Наводит наган мне прямо в лоб и говорит: «У-у-у, отродье змеиное». Точно выстрелил бы. Да только рев тут меня разобрал. Стою рыдаю. И Лазорька тогда передумал стрелять, опустил пушку свою и поковылял прочь. Пощадил, в общем, ребенка в последний момент. И вот тут самое время было взять отцов маузер, догнать его и убить. А я вместо этого отца принялся тормошить, потом упал ему на грудь, да так и лежал, пока мамка меня от него мертвого не оттащила… Потом уже к утру отряд пришел из Даниловки. Долго ловили Лазорьку. Каких-то сообщников, дальних родичей его нашли да повесили. Но все это были уже мертвому припарки. Убег душегуб. Получается, только одна возможность была убить его тогда — у меня, пятилетнего пацана. А я ее упустил.

Старик не договорил. За окном прогремел выстрел. Отец и сын вздрогнули. С улицы раздавалось надсадное рычание автомобильного двигателя, работающего без глушителя.

— Кому среди ночи неймется? — недовольно проворчал старик и одернул занавеску с окна. Напротив их дома застряла в сугробе неизвестная смешная машина. Какой-то незнакомый мужик в кашемировом пальто и норковой шапке, сбившейся на затылок, толкал ее сзади.

— Пойти, что ли, помочь? Детей ведь разбудит, зараза, — размышлял вслух старик. Но помощь не понадобилась. Автомобиль, наконец, вынырнул из сугроба, едва не сбив водопроводную колонку, и скрылся в темноте. А незнакомый мужик прикурил сигару и, зябко вжав голову в меховой воротник пальто, двинулся к центру станицы.

…Вместо обещанных двух с половиной часов «Трабант» тащился до станицы пять с половиной. По дороге он три раза глох, и водитель подолгу висел над капотом. Во время этих остановок салон быстро охлаждался, и Кауров начинал коченеть. Когда, наконец, въехали в Островскую, он уже больше не мог сдерживаться.

— Мужик! Не умеешь ездить — не берись. Я поверил тебе, как дурак. И вот теперь, на ночь глядя, в мороз в незнакомом месте оказался. Чтоб ты до дома не доехал! Чтоб перевернулся на обратном пути! Чтоб тебя КамАЗ переехал! Чтоб ты яйца себе отморозил! Ни хрена тебе не заплачу.

Ошарашенный водитель оглянулся на Каурова, хотел что-то ответить, и в этот момент въехал в сугроб, сильно ударившись о руль подбородком.

— Мало тебе, — позлорадствовал Геннадий, решительно толкнул от себя спинку переднего сидения, дернул дверцу и выполз в сугроб. Он хотел идти прочь. Но потом передумал. Достал бумажник, отсчитал вместо пяти тысяч рублей только две, смял деньги в комок и швырнул их на капот «Трабанта».

— Подожди, не злись, — окликнул его водитель. Он подобрал деньги с капота и теперь с мольбой смотрел вслед пассажиру. — Ты прости меня. Бог с ними, с деньгами. Помоги только машину толкнуть.

Кауров хоть и был зол на мужика, вернулся к «Трабанту». Глотая вонючие выхлопы, принялся изо всех сил толкать его в заснеженный зад. Машина не поддавалась. Внезапно прямо под носом у Геннадия взорвался глушитель. И автомобиль душераздирающе зарычал на всю улицу. Истошный собачий лай разнесся эхом по станице. В ближайших домах зажглись огни. Пустынная улица наполнялась враждебностью. Кауров представил себя персонажем голливудского вестерна — чужаком, потревожившим покой какого-нибудь угрюмого поселения на Диком Западе. Непрошенным гостем, которого вот-вот пристрелят.

«Господи, помоги!» — мысленно произнес Геннадий, еще раз как следует подналег на «Трабант» и …о чудо! Машина ушла у него из-под рук и с ревом выскочила из сугроба.

«Еще пара таких эпизодов, и придется в Бога уверовать!» — усмехнулся в душе Кауров. Он стоял теперь один-одинешенек на длинной, плохо освещенной улице и не знал, что ему предпринять. Потом закурил сигару и понуро побрел по дороге.

«Интересно, где у них тут гостиница», — размышлял Геннадий, шагая в сторону убывания номеров на фасадах домов по улице Мира. Снег противно скрипел под ногами. Луна просвечивала сквозь небесную муть. Редкие деревья в отчаянии заламывали вверх свои белые, покрытые инеем сучья.

Кауров никогда раньше не был в станицах и не знал, чем они отличаются от деревень. Глаз не улавливал разницы. Дома как дома. Такие же калитки, заборы, сараи, поленницы дров. Встретился ему и первый продуктовый магазин — маленькая типовая «стекляшка».

…Улица Мира закончилась. Он добрался до центра станицы. Но тут, как и на окраине, было тихо, пустынно. Ни сельсовета, ни гостиницы, ни круглосуточных ларьков со «Сникерсами». Даже ни одной двух- или трехэтажной кирпичной или блочной «коробки». Вместо всех этих бесспорных признаков цивилизации в центре Островской высилась большущая церковь о пяти куполах, ее колокольня уходила крестом под самое небо.

На свой страх и риск Геннадий свернул на какую-то боковую улочку в полную темноту. Преследуемый собачьим лаем, брел наугад. Натыкался на сугробы, поскальзывался. И неожиданно вспомнил Полину. В первый раз за время своего пребывания в командировке подумал о жене без обиды и горечи. Как она там, в далеком Петербурге? Вспоминает ли о нем хоть изредка? И что сказала бы, увидев его сейчас — одинокого, измученного, забравшегося на свою голову в Богом забытую глухомань. А может быть, все эти мытарства — не более чем искупительная плата за возвращение семейного благополучия, что-то вроде 15 суток исправительных работ, к которым его приговорила сама судьба? Наэлектризованный мозг уже готов был поверить в подобные мистические предположения, но тут Кауров отчетливо увидел впереди огонек сигареты.

— Эй! Подождите, не уходите, дайте закурить! — прокричал он во тьму, опасаясь, что сигарета исчезнет из виду. Огонек замер на месте и терпеливо его поджидал.

Курильщик оказался низеньким человеком в тулупе и валенках, но без шапки. Он дыхнул на Каурова какой-то сивухой и протянул ему пачку «ТУ-134». При свете зажигалки Геннадий смог рассмотреть лицо первого встреченного в станице Островской живого человека. Человек был прыщав, малохолен, очень нетрезв и выглядел не старше 15 лет.

— Парень, я что-то не пойму, где у вас гостиница?

— Какая гостиница? — сильно удивился подросток.

— Переночевать можно где-нибудь или нет?

Парень задумался и громко икнул.

— Можно, наверное… Постучись кому-нибудь в хату. Может, и пустит кто. А гостиницы у нас отродясь нету.

Подросток собрался уходить. Но Кауров схватил его за плечо. Он так долго искал живых существ в этом медвежьем углу, что теперь не мог позволить одному из них вот так запросто раствориться в ночи.

— Ну а сам-то куда посоветуешь приткнуться? Я заплачу, — возбужденно зашептал Геннадий.

— Да где свет горит в окне, туда и ступай. Вон хоть к деду Фоке. Он через два дома по левой стороне живет. У него хата здоровая, а пенсия маленькая. Наверняка пустит.

— Ага, понял, — Геннадий тут же утратил к парню интерес и почти бегом устремился в указанном направлении. Потом вдруг остановился, оглянулся и прокричал на всю улицу:

— Эй, пацан! Люди по фамилии Черные живут в Островской?

— Не-а… Нету таких, — икая, ответила темнота.

Дом деда Фоки стоял на отшибе. Дальше дорога сворачивала куда-то влево, и домов уже не было. В одном окне за занавесками горел свет. Кауров разволновался. Неужели сейчас его мытарствам придет конец? Он представил, как гостеприимный Фока за умеренную плату выкладывает перед ним на стол чугунок с отварной картошкой, соленые огурчики с квашеной капусткой и прочую нехитрую, но аппетитную деревенскую снедь. Ну и, само собой разумеется, потчует дорогого петербургского гостя мутным забористым самогоном…

Геннадий сглотнул слюну и, не найдя электрического звонка на воротах, деликатно, но в то же время настойчиво постучал в них кулаком. В ответ раздался леденящий душу вой. Прямо за воротами выла какая-то мелкая собачонка.

«Вот и хорошо, — подумал Кауров, — даже если старик спит или туг на ухо, эта псина враз ему сообщит, что гость у ворот. Такой вой мертвого поднимет».

Но Фока на внешние звуки не реагировал. Даже занавеска на окне ни разу не колыхнулась. Геннадий принялся колотить в ворота еще громче и бесцеремоннее. Сотрясал тишину ногами и кулаками. Деда все не было.

«Проклятая станица! Проклятый старик!» — злился Кауров. Потом решил: «Наверное, он к кому-нибудь в гости пошел, а свет забыл выключить». Было уже полпервого ночи. Кауров понятия не имел, сколько еще ему ждать загулявшего Фоку.

Он завернул за угол дома и пошел по тропинке. Не столько разглядел, сколько почувствовал впереди себя большую возвышенность. Справа от тропинки виднелись деревья. За ними — невысокая ограда, дальше еще какие-то едва различимые силуэты. Кауров приблизился к ограде. Долго всматривался в темноту. И вдруг отшатнулся назад. Не удержал равновесия и, ударившись плечом о ствол дерева, осел в сугроб. Силуэты во тьме оказались памятниками на могилах — за оградой пряталось кладбище.

Очутиться ночью на кладбище — именно этого Каурову сегодня не хватало для полноты ощущений. Захотелось побыстрее вскочить на ноги и убраться из неприятного места. Но, странное дело, Геннадия вдруг взяла непонятная оторопь. Что-то неотвратимое повисло в воздухе. Он вдруг понял, сидя в сугробе, что не зря приехал в Островскую. Что-то очень важное обязательно должно было открыться ему среди этих домов и могил. Что-то такое, что всю жизнь вывернет наизнанку.

…Впереди хрустнула ветка. Кровь ошпарила Геннадию лицо, и мурашки побежали по коже. Метрах в пятнадцати от него за ближайшим могильным памятником стоял человек. Геннадий верил и не верил своим глазам. Он хотел окрикнуть незнакомца. Крик застрял в горле. В животе и груди все сжалось. Кауров был в полном оцепенении, он не мог пошевелиться и все глядел туда за ограду.

Это продолжалось неопределенное время. Но вот показалось, что человек за могильным памятником сделал осторожный шаг вперед… Потом еще один шаг. Сомнений не было — черный силуэт приближался. «Уходи! Уходи!» — нашептывал внутренний голос. Но у Геннадия не было воли противиться острому мазохистскому желанию остаться. Скованный ужасом, он больше не владел собой, не понимал себя. Странное дело, он был близок к оргазму. Внутренне напряжение готово было разрядиться самым конфузным и неожиданным образом…

Вдруг над его головой раздалось оглушительное карканье. Кауров вздрогнул во второй раз. Ворона, тяжело хлопнув крыльями, сорвалась с дерева. Сверху за шиворот свалилась охапка снега. Холодный ручеек побежал по позвоночнику и привел Геннадия в чувство. Он проворно вскочил на ноги и рванул что есть мочи назад, за угол Фокиной хаты. Бежал, не оглядываясь. Бежал так, как давно уже не бегал. «Только бы не упасть», — стучала в мозгу одна-единственная мысль.

Когда Геннадий снова оказался у церкви, у него сильно закололо в боку. Дальше бежать он не мог. Обернувшись и никого за собой не увидев, нырнул в калитку церковной ограды. Спрятался за ствол большущего дерева. Прямо над ним всей громадой нависала теперь колокольня. В лунном свете было видно, как к кресту на ее макушке хищно тянутся щупальца облаков. Тяжело дыша, Геннадий стал судорожно шарить взглядом по сторонам. Заметил в церковном оконце открытую форточку. Окно было узкое и находилось довольно высоко в углублении стены. Но у Каурова не было выбора. Он разбежался, подпрыгнул и, подтянувшись на замерзших руках, не без труда вскарабкался на каменный подоконник. Просунул руку в форточку, отомкнул шпингалет, толкнул от себя оконную раму. В нос ударило талым воском и еще чем-то сладким и незнакомым. Геннадий, не задумываясь, прыгнул вниз, в кромешную церковную тьму. Он полагал, что прыгает на пол. Но под ногами оказался какой-то деревянный стеллаж, который с треском обрушился под тяжестью его тела. Что-то посыпалось с полок. Раздался звон разбиваемого стекла. Геннадий распластался на полу. Падая, он ударился ногой, но, несмотря на сильную боль в ступне, тут же заставил себя подняться. Его страх никуда от него не делся. Все тело сотрясала крупная дрожь. Он боялся, что кладбищенский призрак каким-нибудь своим нечеловеческим чутьем вынюхает его и здесь, в церкви. Поэтому первым делом, скрипя зубами от боли, припадая на левую ногу, вскарабкался на перевернутый стеллаж и закрыл окно на щеколду. Собирался закрыть и форточку. Но его рука застыла в воздухе. Сквозь прутья церковной ограды Кауров увидел ЕГО!!!

Мужской силуэт появился откуда-то сбоку. Он медленно шел вдоль ограды, было слышно, как снег хрустит у него под ногами. Частые прутья решетки и темнота не позволяли толком разглядеть неизвестного. Кажется, он был одет во что-то длинное, спадающее до колен. Кажется, сутулился.

Поравнявшись с калиткой, человек замедлил шаг, как бы раздумывая — войти или нет. У Каурова остановилось сердце…

Но призрак не вошел в калитку. Миновав ее, он вскоре скрылся из виду. Геннадий выдохнул. Осторожно, дрожащими пальцами закрыл форточку на щеколду. Осторожно опустился на стеллаж. Потом сполз на пол и начал креститься. Он не знал толком, как это делается, поэтому тыкал себе всей пятерней попеременно то в лоб, то в грудь, то в плечи. Он не знал молитв, но шевелил губами, повторяя про себя как заклинание одно и то же всплывшее в мозгу слово: «Свят, свят, свят…». Кауров не понимал, почему ведет себя именно так, но что-то же нужно было предпринимать. Одна мысль о том, что его неизвестный преследователь никуда не делся, а затаился поблизости или осторожно подкрадывается к нему в эту самую минуту, лишала Каурова последних сил.

Вспомнив о том, что в церкви принято каяться, Геннадий принялся мысленно просить прощения у разных людей — знакомых и незнакомых, живых и умерших: у Полины и Васьки, у отца и матери, у деда Акима и бабушки Вари, у француженки Катрин и волгоградской художницы, у прыщавого студента и усатого дядьки-водителя — у всех, кого он когда-то хоть чем-то обидел. Даже перед неизвестными Лазарем Черным и Дарьюшкой повинился на всякий случай. Для пущего покаяния Кауров закрыл глаза и пытался представить себе образ каждого из этих людей. Чьи-то лица были очень отчетливы, чьи-то размыты. Они почему-то проплывали перед его мысленным взором парами, как на карусели. Этот аттракцион погрузил Геннадия в сон.

Ему снилось, что началась ядерная война, а он один прячется в бетонном бункере. Гудит сирена, вокруг все грохочет, раскаляется от неимоверной жары, становится трудно дышать, а он сидит и думает лишь об одном — выдержат ли стены бункера надвигающуюся ударную волну. Вот грохот усилился, превратился в неистовый рев, пол задрожал под ногами. Волна была уже близко. Но Геннадий так и не узнал, прочна ли его защита. Потому что проснулся. Грохот и огонь как рукой сняло. Вокруг было темно и тихо.

Кауров долго не мог сообразить, где находится. Но потом щелкнул зажигалкой и увидел себя скрюченного на полу рядом с разломанным деревянным стеллажом — вокруг валялись маленькие иконки, свечки, нательные крестики, какие-то церковные брошюры, осколки разбитых стеклянных банок. Геннадий вспомнил свой ночной кладбищенский кошмар и тут же потушил огонь. Но потом снова зажег. Посмотрел на часы. Было полпятого. Ему больше не было страшно.

Он тер ушибленную ногу и думал — неужели это он, до смерти перепуганный, убегал несколько часов назад от хрустнувшей ветки, а потом прятался в церкви ни жив, ни мертв? Да еще чуть в штаны от страха не кончил. Геннадию стало стыдно за свое малодушное поведение. Он списывал все на усталость и психическое возбуждение — результат многотрудного и многонервного дня. Кауров не сомневался, что человек на могиле ему просто померещился, а мужик за оградой был случайным и нетрезвым жителем станицы, может, даже тем самым Фокой, возвращавшимся из гостей…

Кауров решил немного прибраться после себя. Починить развалившийся стеллаж было ему не под силу. Он просто поднял его и прислонил к стене, как какое-нибудь бесчувственное, обмякшее тело. При свете зажигалки начал ладонью сгребать крестики в кучу. Но в палец вонзился осколок стекла. И Кауров оставил это опасное занятие.

Он обмотал пораненный палец носовым платком, поднялся с колен и нетвердой походкой двинулся вдоль церковных стен. Ходил, осматривался, освещая себе путь зажигалкой. Мерцающее пламя вырывало из темноты лики святых. Геннадий внимательно вглядывался в них, искренне хотел что-то почувствовать. Но не почувствовал. Эти бесстрастные, похожие друг на друга мужчины и женщины на стенах не вызывали в его душе ни трепета, ни восторга. В конце концов Кауров отыскал какую-то лавку, улегся на нее и стал ждать рассвета.

А в это самое время в центре Волгограда в казино «Олимп» за рулеткой один-одинешенек сидел человек. Попади Геннадий Кауров нынешней ночью не в станицу Островскую, а в это казино, он наверняка бы с ним встретился. И наверняка обратил бы на него внимание.

Все посетители уже разошлись. Только этот тип продолжал в одиночестве упрямо метать свои фишки и мучить женщину-крупье. Ставил только на 13 и все время проигрывал. С двух часов ночи, когда мужчина появился за столом, до полпятого он просадил уже порядка трех тысяч долларов и продолжал играть как ни в чем не бывало. Даже как будто испытывал удовлетворение от того, что раз за разом терпел неудачу. Его покрытое легкой испариной лицо, плоское, как блин, с некогда сломанным носом и сильно оттопыренными ушами, было решительно и сурово. Волосы на коротко стриженном затылке стояли торчком и, казалось, весь облик этого человека таил в себе угрозу для окружающих. Мужчина нервно качал ногой под столом. Он был взвинчен. Эта неприятная взвинченность волнами расходилась вокруг него, внушая окружающим безотчетное чувство опасности. Психологический дискомфорт, исходящий от одного-единственного человека, постепенно прогнал из-за стола даже завсегдатаев рулетки, привыкших держать нервы в узде.

При всей своей ярко выраженной бандитской наружности, игрок не был похож на братка. В его глазах и складках на лбу отпечатывались признаки интеллекта. Но как раз эти самые признаки еще больше усиливали тревожные ощущения окружающих. Персонал казино тоже косился на посетителя с большим беспокойством.

Игрока звали Сергеем Рогачевым. Было ему 35 лет. Методично просаживая наличность в рулетку, он вовсе и не хотел что-то выиграть. Деньгами Серега замаливал собственные грехи. Он был кое в чем суеверен. И уже не в первый раз в решающие моменты своей жизни пытался откупиться от судьбы таким странным способом — проигрывая деньги в карты или в рулетку.

Последние дни у Сереги выдались трудными. Позавчера его едва не убили. А вчера, перед тем, как заявиться в «Олимп» за отпущением грехов, он сам лишил жизни сразу нескольких человек — в том числе известного волгоградского авторитета Жору Ереванского. Убивая этих людей, Серега сильно простыл, и поэтому, сидючи в казино, беспрестанно не только тряс ногой под столом, а еще и шмыгал носом. Кому-то могло показаться, что он время от времени всхлипывает. Но как раз всхлипывать, а уж тем более плакать Рогачев не умел. В последний раз делал он это очень давно — в пятом классе. В тот самый день 23 года назад, считай, и закрутилась вся его беспокойная и геройская жизнь…

 

Герой нашего времени

Рогачевский сарай примыкал к саду соседей Лыковых. Одно абрикосовое дерево росло всего в метре от сарая. Так что, подпрыгнув с его крыши и ухватившись за сук, можно было вскарабкаться на дерево. И когда Лыковых не было дома, маленький Серега и его старший брат Санька не раз лазили к соседям за абрикосами. Страх быть застигнутыми щекотал им нервы. Острые ощущения во сто крат умножались тем, что во дворе Лыковых бегал свирепый пес Арго. Только он один и знал о воровстве абрикосов. Заходился лаем внизу, в бессильной ярости сдирал когти о ствол. У Сереги от страха все обрывалось внутри. Задранная кверху клыкастая пасть Арго стала самым ярким воспоминанием детства, а лыковские абрикосы были самыми сладкими в мире.

Однажды, когда Сергей с братом предприняли очередную вылазку в соседский двор, едва не случилась беда. Недавно прошел дождь, и дерево было еще мокрое. Серега подпрыгнул, но сук выскользнул у него из рук, и он сорвался вниз. Арго был уже там — будто поджидал своего заклятого врага. Тут же без всякого лая набросился на мальчишку и стал его рвать зубами. Серега катался по земле, заслоняя руками лицо и горло. Ему было нестерпимо больно от укусов. Он был уже весь в крови, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не прибежал отец. Он колол дрова во дворе и, заслышав крик старшего сына Саньки, в три секунды перемахнул через забор. Отец что есть силы огрел Арго обухом по хребту. Пес отскочил и продолжал облаивать их метров с двух. «Папа, убей его. Почему ты его не убил!» — все время повторял Серега сквозь слезы.

В райбольнице ему наложили несколько швов. А потом еще целый месяц делали уколы от бешенства. Лыковы приходили к Рогачевым, спрашивали, не нужно ли чем помочь, притащили в подарок Сергею целый таз абрикосов с того самого дерева. Только есть их Рогачевы не стали — скормили свиньям. Сам же покусанный с тех пор затаил лютую, недетскую злобу на Арго. Наверное, целый год разрабатывал план мести. Но ни одной живой душе, даже брату Саньке о нем не проболтался.

Он отомстил собаке следующей весной. А помог ему в этом фильм «Ко мне, Мухтар!». В нем Сергей впервые увидел, как служебные собаки отрабатывают команду «фас» на мужике, одетом в особую фуфайку, защищающую от клыков. Серега сразу вспомнил про старый тулуп, висевший в сарае, и отцовский сварочный шлем. 1 мая, в один из редких дней, когда ни соседей, ни родителей не было дома — все ушли на демонстрацию — он облачился в этот тулуп. Надел на голову шлем. Взял острый тесак, которым отец резал свиней. Спрыгнул в лыковский двор и, надвинув шлем на глаза, пошел по дорожке, ведущей к дому.

Арго рванулся к Сереге из своей конуры, сбил с ног высоким прыжком и вцепился в левый рукав. Прокусить не прокусил, но так сильно сдавил его клыками, что руку свело от боли. Ползая по траве под собачьим брюхом, Серега пытался подняться. И не мог. Да еще стеклянное окошко в сварочном шлеме оказалось такое темное, что через него ничего не было видно. Серега наугад тыкал в Арго тесаком, несколько раз промахнулся, потом, наконец, попал. Но удар вышел слабым. Нож даже не проткнул шкуру. Но вот Арго вырвал у тулупа клок. Хватка собачьих челюстей исчезла, Серега смог кое-как размахнуться и все так же вслепую нанести собаке сильный удар. Нож вонзился в шею Арго. На тулуп брызнула кровь. Раненый пес снова бросился на Сергея и на этот раз вцепился в правую руку, сжимавшую тесак. Мальчик больше не мог им махать. Но хватка Арго потихоньку слабела, Сергею удалось вырвать руку. Нож, скользнув по шкуре, сильно подрезал псу переднюю лапу. Арго взвизгнул, а Серега наконец скинул с себя сварочный шлем. Пес, сильно хромая, ковылял прочь от него, в глубь сада. Но быстро опрокинулся набок. Из его окровавленной пасти вырывались клокочущие хрипы. Мальчик подошел к Арго. Тот смотрел на него стекленеющими глазами и попытался оскалить зубы. Сергей ткнул ему в эти зубы ботинком.

Потом отвернулся от издыхающей собаки и стал собирать следы преступления — вырванные из тулупа куски овчины. Дома в ванной он долго отмывал хозяйственным мылом с тулупа собачью кровь. А когда закончил, включил телевизор и уселся смотреть первомайскую демонстрацию трудящихся в Москве.

Участковый Николай Давыдкин появился у Рогачевых только после праздников.

— Ну-ка, иди сюда, — сурово позвал Серегу отец в гостиную. Там, грузно навалившись локтями на стол, сидел Давыдкин — красномордый дяденька милиционер. Он достал из планшетки бумагу и ручку.

— Сережа, ты утром 1 мая, когда оставался дома один, ничего подозрительного во дворе у Лыковых не слыхал?

— Не-а, — мотнул головой мальчик.

— И как собака лаяла, не слыхал?

— Я телевизор смотрел.

— Ты знаешь, что собаку убили?

Сергей кивнул. И опустил глаза. Давыдкину это не понравилось.

— А может, ты видел кого? Может, ты сам во двор к Лыковым лазил, как тогда за абрикосами, а?

У Рогачева-младшего душа ушла в пятки. Но тут в разговор вмешался Рогачев-старший.

— Постой, Николай, ты к чему клонишь? — строго спросил он, буровя взглядом Давыдкина. — К тому, что Серега мой эту собаку порешил?

— Ну что вы, Матвей Степанович, — Давыдкин почтительно наклонил голову в его сторону. — Разве пацану в его возрасте справиться с таким кобелем! Не всякому взрослому-то мужику это под силу.

Потом Давыдкин стал что-то писать на листе бумаги. Но отец отослал Серегу из комнаты, и тот не узнал, чем закончилась беседа с участковым.

А перед тем как лечь спать, мальчик долго, сидя в кровати, рассматривал свои руки при свете ночника. «Разве пацану в его возрасте справиться с таким кобелем!» — стояла в ушах давыдкинская фраза. «Неужели я такой сильный!» — с восторгом подумал Серега о самом себе.

Та история совершенно сошла ему с рук. Он больше не лазил в лыковский сад. Но тяга к острым ощущениям в нем не пропала. Наоборот, подпускать адреналину в кровь стало теперь его первейшей потребностью. Начал Серега налево и направо свою силу испытывать. А Давыдкин с тех пор в доме Рогачевых сделался частым гостем.

— Уймите вы его. Чего он у вас постоянно дерется, всех подряд задирает, — выговаривал милиционер Серегиным родителям.

Дрался четырнадцатилетний пацан совсем по-детски. Свирепел так, что его аж трясло. Мог в исступлении кусаться, запихивать землю противнику в рот, а случись палка под рукой, и огреть по башке. Весь восьмой класс Рогачев-младший не выходил из боев. И желающих связываться с ним с каждым днем становилось все меньше. Но когда восьмиклассник Рогачев пробил голову десятикласснику Артамонову пустой бутылкой из-под лимонада «Буратино», отец сказал: «Баста!». Он как следует отходил сына ремнем, а потом отвез его в райцентр, записал в секцию бокса. Там за какие-нибудь полгода забияке вправили мозги. Да и времени на уличные драки у него теперь совсем не осталось. На тренировках Сергей быстро прогрессировал. Психовать и драться по пустякам перестал. Но со временем нашел другой способ получения адреналина. Серега повадился щупать девчонок. Новые ощущения будоражили психику похлеще собачьих клыков.

После первого звонка он прятался в раздевалке, в вешалках старшеклассников, среди самых длинных во всей школе курток и пальто. И когда в опустевшем гардеробе появлялась какая-нибудь опоздавшая на урок девочка, Серега набрасывался на нее, как леопард из зарослей, — одной ладонью зажимал рот, а другую запускал под форменное платье. Больше всего его заводила ответная реакция девчонок. Странно, но они никогда на пытались кричать или звать на помощь. Иногда девчонки шипели: «Пусти, козел!». Иногда посылали его на три буквы. Но чаще всего они отбивались молча. Со временем Серега даже рты им перестал зажимать.

Он охотился на девчонок примерно год. До тех пор, пока не встретил первую любовь. Случилось это уже в девятом классе. Десятиклассница Лена Михайлова никогда не опаздывала на уроки и поэтому не знала Сергея с самой плохой стороны. Она была первой отличницей школы. И еще — председателем совета дружины. Учителя говорили о ней с придыханием. Лена собиралась поступать на филфак МГУ и писала замечательные для своего возраста стихи, которые печатали всесоюзные детские журналы «Пионер» и «Костер», не говоря уже о местных и волгоградских газетах. На Лену засматривались многие парни, но ухажера у нее не было. Целеустремленная девочка не хотела отвлекаться на ерунду. А в сторону девятиклассника Рогачева даже и не взглянула ни разу. Для Сереги Лена была как недоступная ледяная вершина на небосклоне. Поэтому когда он однажды, приехав домой с тренировки, обнаружил Михайлову в своей комнате, то не поверил глазам. Лена сидела за его письменным столом и при свете настольной лампы делала уроки. Он запомнил эту картину на всю жизнь, и она потом не раз согревала ему сердце в трудную минуту.

Склонившись над тетрадкой, Лена подпирала подбородок острым кулачком. Ее мизинец при этом был грациозно отставлен в сторону. Один черный локон сбился на щеку, а на кончике носа виднелось маленькое трогательное чернильное пятнышко.

— Ты чего здесь делаешь? — вымолвил сбитый с толку Серега.

— Тригонометрию, — ответила Лена, поворачивая в его сторону свою гордую головку. — Привет! Тебя Сергеем зовут?

— Угу, — промычал Рогачев.

— А я Лена. Твои родители разрешили нам с мамой пожить у вас несколько дней. Понимаешь, так надо.

Серега ничего не понимал. Он бросил в угол сумку со спортивной формой и отправился искать родителей. Отец, мать и брат Сашка на кухне пили чай.

— А чего это Ленка Михайлова там? — обратился Сергей к ним с порога.

— Лена с мамой в твоей комнате поживут, а ты у Сашки с сегодняшнего дня будешь спать, — сказал отец, не считая нужным вдаваться в подробности.

— У Лены дома сейчас нелады, им жить негде, — добавила мама.

Позднее Серега узнал, что же произошло. Ленкин отец сильно повздорил с Ленкиной матерью. Каждый день дрался, складывал матюги. Мать не выдержала, забрала дочь и ушла к Рогачевым. Оказывается, она работала главным бухгалтером у Серегиного отца, а с Серегиной мамой и вовсе давно была знакома — вместе учились в сельхозинституте.

Михайловы прожили у Рогачевых две недели. Это было так здорово — приходить домой и видеть там Ленку в коротком халатике, серых шерстяных рейтузах и пушистых домашних тапочках. По утрам Серега, заспанный, сталкивался с Леной на кухне возле рукомойника. Они завтракали и ужинали, сидя за одним столом. И все чаще разговаривали друг с другом. К исходу второй недели Рогачев уже все время искал встреч с Ленкой, заходил к ней в комнату с разными дурацкими вопросами.

В тот день, когда все случилось, ему не нужно было ехать на тренировку, и он опять придумал смехотворный повод заглянуть к Лене — искал транспортир. Девочка сидела на кровати, поджав под себя ноги, вперив взор в какую-то книгу.

— Ну, что проходили сегодня в школе? — спросила она вошедшего Сергея с видом умной и строгой учительницы.

— «Молодую гвардию» разбирали. А на физкультуре прыгали через козла. Чего читаешь-то?

— «Вешние воды» Тургенева. Знаешь такую книгу?

Серега пожал плечами.

— Слыхал. А о чем она?

— О любви. Про одну жестокую женщину и влюбленного в нее слабого духом мужчину.

— Понятно, — Серега сделал вид, что задумался об услышанном.

— Между прочим, всех лучших героинь Тургенева знаешь как называли?

Серега отрицательно мотнул головой.

— Тургеневскими барышнями.

— Чего в них такого особенного, в этих барышнях?

— Понимаешь, они настоящие. Благородные, верные, романтичные и прекрасные в душе. Тургенев создал образ идеальной женщины.

— Значит, он в женщинах разбирался?

— Да, он тонко чувствовал окружающий мир и хорошо понимал людей. Иначе бы не стал великим писателем.

— У него, наверное, жен много было.

— Какая чепуха. Зачем ему много?

— Чем больше жен, тем больше в женщинах разбираешься.

— Ты глупости говоришь. Для того чтобы понимать женщин, необязательно на каждой жениться. У Тургенева же были сестры, просто знакомые. Наконец, женщины, которые отвергли его любовь.

— Чего ж они его отвергли, такого великого?

— Это удел всех великих людей — они при жизни остаются непоняты, и слава к ним приходит всегда после смерти. Думаю, женщины, которые отвергли Тургенева, потом очень пожалели, что не смогли разглядеть его прекрасное сердце.

— А ты смогла бы разглядеть прекрасное сердце?

— Смогла бы.

— Ты тургеневская барышня, что ли?

— Не знаю. Я бы хотела ей быть.

— А тургеневские барышни, они хоть целуются?

— Конечно, — улыбнулась Михайлова.

— А ты? Целовалась уже? — спросил Серега дрогнувшим голосом.

Этот вопрос застал Лену врасплох.

— Так я тебе и сказала, — ответила она смущенно. Было заметно, что девочка слегка рассердилась. И еще что-то знакомое промелькнуло в ее глазах. Что-то такое, что Серега наблюдал у своих жертв в раздевалке. Сладкое предчувствие разлилось у него по всему телу.

Он решительно присел на кровать рядом с Леной и, не говоря ни слова, обнял ее за талию. «Вешние воды» выпали из рук отличницы и стукнулись об пол. Лена смотрела на Рогачева с большим удивлением.

— Ты чего?

Не ответив на вопрос, Серега неуклюже попытался поцеловать Михайлову, но промазал и угодил губами ей в нос.

— Ну ты совсем уже, — возмутилась Лена и принялась Серегу отпихивать. Это только его раззадорило. Он поймал Михайлову захватом за обе руки и без труда завалил на подушку. Их лица оказались близко-близко. Секунд пять они молча смотрели друг дружке в глаза… Затем Серега полез свободной рукой Лене в рейтузы. Он увидел, как у Лены расширяются зрачки. Потом ее губы презрительно скривились, и внезапно она плюнула Сереге в лицо. Это было так неожиданно и так оскорбительно, это так взбесило Рогачева, что он начал неистово стаскивать с Михайловой рейтузы…

— Мразь, — произнесла Лена и отвернулась в подушку. Но стоило Сергею сунуть пальцы ей между ног, изогнулась всем телом и вцепилась Рогачеву в волосы зубами! Лена тянула его за волосы с каким-то диким остервенением. Серега мотал головой и засовывал свои окаянные пальцы все глубже. Он делал это с ужасом и одновременно с какой-то животной мстительностью. Чем сильнее Лена тянула его за волосы, тем сильнее засовывал. А когда вытащил пальцы, на них была кровь. Лена выплюнула изо рта его волосы и заплакала. А Серега похолодел от страха. Что он наделал? Как он мог? Может, он повредил там что-нибудь у Ленки внутри?

Михайлова, рыдая, выбежала из комнаты. Рогачев остался сидеть на кровати и все смотрел на свои окровавленные пальцы. Он понял, что совершил очень гнусный поступок. На ватных ногах Серега проследовал во двор, вытер пальцы о снег, заперся в уборной и долго не выходил. Там, в сортирном холоде и вони, его вырвало. Но от этого легче не стало. Тогда он вышел на улицу, не разбирая дороги, тупо мотался взад-вперед. В конце концов, перейдя замерзшую речку, забрел в лес. Распластался под каким-то кустом и пролежал в снегу до вечера. Как только на небе взошла луна, Серега очнулся. Его тело била дрожь. Зубы стучали.

Когда заиндевевший Рогачев вернулся домой, Михайловых там уже не было. Они ушли. Но не из-за того, что всплыла наружу история, случившаяся в Серегиной комнате. Просто Ленкины мать и отец именно в тот день помирились.

После того случая Рогачев серьезно заболел. Пролежал в жару и бреду двое суток. А потом, выздоровев, очень тихий и задумчивый стал. Охота караулить девчонок в раздевалке начисто в нем пропала. Все мысли его теперь были только о Лене Михайловой. Едва ли не каждый день он поджидал ее после школы, подходил к ней нетвердой походкой, пытался заговаривать, просить прощения. Но видел в ответ только сжатые губы, которые лишь иногда разжимались для того, чтобы произнести: «Пошел вон, мразь». Лена обдавала Серегу холодным презрением. А он вел себя, как покорный истукан. Плелся молча следом до ее дома. Он проболел этой болезнью до конца учебного года.

Потом Лена закончила школу с золотой медалью и уехала в Москву поступать в МГУ. Но не поступила. Не хватило одного балла. Назад к родителям она не вернулась. Устроилась в Москве работать на швейную фабрику.

Десятый класс ознаменовался для Рогачева крупными спортивными достижениями. Шесть раз выезжал он на разные соревнования и почти на всех победил. Выиграл чемпионат Волгоградской области среди юношей в своем весе. Был третьим на первенстве России в Москве. Из-за бокса Серега совсем перестал учиться. За полгода до окончания школы был вынужден перевестись в волгоградский спортинтернат. Но именно благодаря успехам на ринге, он смог без труда поступить в местный университет на биофак — вузу были нужны хорошие спортсмены.

В первые же зимние каникулы студент Рогачев поехал в Москву на поиски Лены Михайловой. По его просьбе мать разузнала у родителей девушки ее тамошний адрес. Выяснилось, что Лена живет вовсе не в Москве, а в Зеленограде, в часе езды от столицы на электричке. В этом городе базировался Московский институт электронной техники. Именно туда девушка поступила после второй неудачной попытки пройти по конкурсу в МГУ.

Зеленоград встретил Рогачева густым снегопадом. Он двигался по улицам почти вслепую. Натыкался на прохожих, шарахался от машин. Кое-как добрел до нужной общаги. Но был остановлен вахтершей. А случайно проходившая мимо девушка, которую Рогачев попросил позвать Михайлову из 218-й комнаты, вернулась с грустным известием: «Лены нет дома».

Серега весь день топтался в общажном предбаннике. Он проголодался и очень хотел в туалет, но боялся отлучиться даже на минуту — вдруг Лена вернется именно в этот момент. К шести вечера Серега больше уже не мог терпеть и собрался на улицу. И именно в этот момент столкнулся с Леной в дверях. В белой пуховой шапке с помпончиками и синей искусственной шубке девушка похожа была на Снегурочку. Боже, как она похорошела за эти полтора года! Серега остолбенело смотрел на Лену, не давая ей пройти внутрь.

Она не сразу его узнала. Удивленно уставилась на неожиданное препятствие в дверях. Вдруг будто какая-то тень пробежала у нее по лицу.

— Зачем ты приехал? — растерянно спросила Лена. Серега уже не мог терпеть. Это был очень неподходящий момент для долгих объяснений. И поэтому он выпалил те самые важные слова, которые не раз мысленно репетировал и которые при других обстоятельствах вряд ли так запросто слетели бы у него с языка.

— Я люблю тебя.

Михайлова взглянула на него, как на ненормального, молча протиснулась в дверь и пошла через вахту прочь от Сереги. И такая Рогачева взяла тоска, такое страшное отчаяние подступило к горлу…

— Лена, пожалуйста!.. — не своим голосом умоляюще выкрикнул он вдогонку. Лена обернулась, посмотрела на Рогачева и вдруг спросила:

— Ты надолго приехал?

Серега пожал плечами.

— Есть хочешь?

— Хочу.

— Ладно, пойдем, накормлю тебя.

Потом, спустя много месяцев, Лена призналась Сергею, что решила позвать его к себе потому, что увидела у него в глазах страшную, нечеловеческую муку. Рогачев так и не сказал ей, что эта мука отчасти была вызвана вполне физиологическими причинами.

Серега просидел тогда у девушки весь остаток вечера. Раз пять они пили чай. Поначалу говорил в основном Рогачев. После долгожданного посещения туалета его будто прорвало. Он открыл Михайловой свое сердце все без остатка. Поведал о том, как срезал ее фотку со школьной Доски почета. Показал девушке левое плечо, на котором в конце десятого класса шилом написал имя «Лена», и оно зарубцевалось шрамами. Серега рассказал, как много раз ходил в церковь — молил Бога о прощении за тот свой гнусный поступок…

— Понимаешь, моя жизнь ничего не стоит, если в ней нет тебя, — заклинал он Лену словами из какого-то кинофильма. И, похоже, эти заклинания действовали. Девушка внимательно, не перебивая, слушала Серегины откровения. Несколько раз нервно закуривала (Рогачев с удивлением и досадой отметил, что она стала курить). А когда он закончил свой взволнованный монолог, Лена вдруг заговорила примерно в той же манере. Только вовсе не о Сереге, а о том, как трудно и одиноко было ей одной жить в Москве и чего пришлось хлебнуть, работая на швейной фабрике.

— Ты не представляешь, как там было. Все время на ногах. Шум стоит в цеху такой, что глохнешь к концу дня, пыль повсюду летает, и ты вся превращаешься в автомат. У меня первое время пальцы судорогами сводило. А еще обидно было очень. Я думала, все это наказание мне за то, что в университет не смогла поступить. В субботу или воскресенье девчонки с фабрики танцевать или в кино идут, а я сажусь заниматься. Так и прошел весь этот год — стоя у станка или сидя за учебниками. И все равно, все равно не смогла поступить! Несколько раз порывалась домой ехать, но всегда в последний момент передумывала, потому что стыдно делалось… Все так верили в меня, так гордились мной, а я не оправдала этих надежд. Если бы вернулась, это какой был бы позор на всю жизнь.

У Сереги сердце защемило от жалости. Он и не подозревал, что Ленке за этот год столько всего пришлось вытерпеть.

— Там, на фабрике в общаге, многие девочки только об одном думают — как выйти замуж за москвича, — продолжала она. — Все хотят за Москву зацепиться. Спят со всеми подряд москвичами. Такая распущенность там царит. Раньше ни за что бы в такое не поверила. Пьяная шпана в окна лазила по водосточным трубам, в двери ломилась. Я несколько раз посреди ночи убегала на улицу от них, пережидала до утра в чужом подъезде на подоконнике…

— Жаль, меня рядом не было, я бы этой шпане показал, — перебил Лену Серега.

Девушка в ответ улыбнулась и заявила:

— Зато теперь у меня все хорошо. Я так намучилась с этим МГУ. А теперь поняла: и, слава Богу, что поступила в другой институт. Все наши преподаватели говорят, что электроника — самое перспективное направление конца двадцатого века.

Без пяти одиннадцать вечера вахтер попросила Серегу из общаги. Заночевал он на Ленинградском вокзале, а наутро опять приехал на электричке в Зеленоград. Они гуляли с Михайловой по местным замерзшим паркам. Согревались в магазинах и кулинариях. Разговаривали, разговаривали… Вечером Серега и Лена попрощались на железнодорожной станции.

— Если хочешь, можешь написать мне письмо, — сказала девушка.

— А можно я еще раз приеду? — попросил Серега.

Лена кивнула…

Через неделю он вновь прибыл в Москву. Они снова бродили по подмосковному городку. Потом купили билеты в кино. В зрительном зале сидели, касаясь друг друга локтями, и смотрели какой-то сборник мультфильмов. Потом Серега взял ладонь Лены в свою. Но она тут же вырвала руку. «Прости», — прошептал Рогачев. И больше не предпринимал этих дерзких попыток. Он не узнавал сам себя. Он становился с Леной каким-то другим человеком.

…Для того чтобы приехать в гости к Михайловой в третий раз, у Сереги не было денег. А не приехать к ней он не мог. Стал думать, где бы ему заработать. Разгружать по ночам вагоны, как делали некоторые однокурсники, означало сломать спортивный режим и поставить крест на боксе. Неожиданное решение подсказал товарищ по университетской команде — дзюдоист дагестанец Таймураз Мусаев. Они были однокурсниками и быстро сошлись — Таймураз сразу понравился Сереге, от него веяло спокойной надежностью. Узнав о финансовых проблемах приятеля, кавказец дождался его после тренировки и сказал, что есть разговор. Они пошли в ближайшее кафе-мороженое, взяли по молочному коктейлю, молча осушили стаканы, и Таймураз, вытерев с губ молоко, предложил Сереге на пару трясти фарцовщиков.

— У них денег полно. И это деньги неправедные. Пусть делятся. Не хотят — пусть страдают. В милицию они обращаться не будут, потому что у милиции к ним самим сразу вопросы возникнут. Дело верное. Я точно знаю, в Питере и Москве местных фарцовщиков спортсмены уже начали щемить, данью обкладывать.

— Спортсмены? — переспросил Рогачев.

— Да, боксеры, борцы… Перестройка в стране. Власть посыпалась. Мне один мудрый земляк сказал: пришло время сильных людей, сейчас главное — действовать. Чем рискованнее и наглее, тем выше можно взлететь.

Серега задумался. Предложение Таймураза сулило ему новую неизвестную жизнь, чреватую адреналином. И еще деньгами. А значит, встречами с Леной…

Он не заставил Мусаева себя уговаривать.

Их первый выход на дело состоялся уже через день после разговора в кафе. Фарцовщики собирались возле гостиницы «Интурист» и общаг иностранных студентов. Парни приехали к одной из таких общаг, зашли в подъезд дома напротив и долго оттуда вели наблюдение. Иностранцы, в основном это были азиаты, встречались с фарцовщиками в небольшом скверике, в кустах. Сверху было хорошо видно, как они, почти не таясь, продавали мелкие партии джинсов, рубашек, футболок, солнечных очков, притащили пару магнитол в красивых картонных коробках. Иногда обменивали доллары на рубли. Фарцовщиков было четверо. Серега и Таймураз в жертвы выбрали самого фактурного. Когда тот закончил трудовую вахту и с огромной спортивной сумкой на плече шел к своему новенькому «Москвичу», ему преградили путь. Рогачев слегка ткнул парня под дых, потом сдавил ему горло. Таймураз схватил жертву за волосы и тихонько спросил:

— Ты кому платишь?

— За что? — просипел парень.

— За право покупать у иностранцев все это дерьмо?

— Никому.

— Теперь нам будешь платить. Понял?

Серега отпустил горло фарцовщика. Тот, прокашлявшись, задал вопрос:

— Вы кто?

— Мы твоя страховка от несчастного случая, — пояснил Рогачев. — «Пятихатку» каждую неделю будешь нам отдавать.

— Не нужна мне страховка, — заартачился вдруг фарцовщик. — Я не один работаю. Я с ребятами ваше предложение обсужу.

— Обсуди. Завтра в 10 утра ждем с деньгами на этом же месте, а шмотки твои у нас побудут пока, — сказал Рогачев и вырвал у собеседника сумку.

Утром возле общаги Серегу с Таймуразом поджидали вместе с фарцовщиком еще четверо парней приблатненного вида с палками в руках. Они сразу попытались окружить Рогачева и Мусаева. Но те не позволили им выполнить этот маневр. Серега так быстро все сделал, что даже адреналин в нем не успел закипеть. Двое парней не смогли пустить в ход свои палки — один уже лежал на спине в тяжелом нокауте, второй стоял на четвереньках и, ничего не понимая, тряс головой. Таймураз тоже справился с задачей, но его лицо было в крови. Противник успел-таки нанести ему удар палкой. Второго удара не последовало — дагестанец поймал руку парня в захват и сломал ее. Четвертый боец предпочел убежать. Испуганный фарцовщик достал бумажник и молча начал отсчитывать деньги. Вечером от несчастного случая застраховались и его дружки.

Все оказалось так просто, что Сереге даже не верилось. Новая жизнь, действительно, началась. В субботу Рогачев прилетел в Москву. На этот раз они с Леной посетили знаменитое кафе «Лира», про которое пела «Машина времени». Только ни обещанного «у дверей заведения народа скопления», ни швейцара, который «неприступен и важен», там не оказалось. Серега заказал шампанского и много красной икры. Лена вопросительно на него посмотрела.

— Я теперь вагоны по ночам разгружаю, — пояснил Рогачев.

Они проговорили в кафе несколько часов. Потом долго гуляли по Москве. И за все это время Серега к Лене только один раз прикоснулся — надевая на нее шубку в гардеробе «Лиры», просто чуть задержал руки на ее плечах.

Сереге даже нравилось это раздвоение личности. В Волгограде он был дерзким, рисковым, уверенным. В Москве с Леной — послушным и робким. Но что-то подсказывало — долго так раздваиваться не получится.

Крышевание фарцовщиков принимало масштабный характер. Рогачев с Мусаевым подтянули в свою группу еще несколько знакомых борцов и боксеров. Однако поставить под контроль элиту фарцовщиков, собиравшуюся возле гостиницы «Интурист», они опоздали. Там уже пустила корни бригада, состоявшая из ветеранов-афганцев. Первый же взятый в оборот барыга рассказал, как связаться с их крышей. На «стрелку» приехали серьезные поджарые мужики со стволами, один из которых представился действующим бойцом тюремного спецназа. После переговоров с ними Серега и Таймураз поняли, что они еще дети, и нужно, как минимум, вооружаться.

Но так или иначе, через год Рогачев уже не знал, куда деньги складывать. Он снял себе трехкомнатную квартиру в центре Волгограда. Купил новенькую «восьмерку». Вот только в Москву к Лене стал реже летать. Всякий раз на выходные находились дела, связанные с перетиранием текущих рэкетирских проблем, не говоря уже про тренировки с соревнованиями.

Набравшись наглости, увеличив численный состав бригады до 17 человек и обзаведясь арсеналом из восьми стволов (правда, копаных на местах боев, а потому ненадежных пистолетов и автоматов), Серега и Таймураз взяли под контроль музыкальный рынок на Мамаевом кургане. Там шла стихийная торговля разной аппаратурой, пластинками и видеокассетами. Местные барыги сообщили, что над ними сверху нет никого, и без особого нажима согласились отдавать «долю малую» от своих доходов.

«Успехам в работе» сопутствовали победы и на других фронтах. Серега выиграл чемпионат России в Сочи и получил приглашение в юниорскую сборную. Он даже сдал в университете летнюю сессию (в отличие от Таймураза, которого отчислили за неуспеваемость). Но самое главное, в отношениях с Леной Михайловой произошли важные перемены. Сразу после сессии он приехал в Москву. На новенькой «восьмерке».

— Это машина отца, он обещал мне ее давать иногда, — сразу сообщил Сергей Лене, предупреждая неизбежный вопрос.

Девушка после успешной сдачи экзаменов записалась в студенческий стройотряд — там же, в Зеленограде, работала медсестрой в больнице. По случаю визита Сереги (он уже почти три месяца к ней не приезжал), Лена отпросилась на целый день. Они купили черешни, лимонада и отправились в парк. Сели на пригорок возле маленькой речки. Был чудесный солнечный день, и у Рогачева появилось предчувствие, что в его жизни может случиться что-то очень хорошее. Они ели черешню, Лена смотрела на него, щурилась от солнца и улыбалась.

— А ты изменился, — сказала она.

— С каких пор? Со школы или за те месяцы, что мы не виделись? — спросил Серега.

— И со школы, и вообще. Ты каждый раз приезжаешь каким-то другим человеком. Мне кажется, ты очень быстро взрослеешь.

— Это хорошо или плохо?

— Это удивительно. Но еще удивительнее другое. Три года назад я тебя ненавидела. А сейчас… радуюсь, когда ты приезжаешь.

У Рогачева горло перехватило.

— Выходи за меня замуж, — тут же выдавил он из себя.

Лена очень серьезно на него посмотрела. Серега нервно сглотнул слюну. От ее ответа зависело слишком многое.

— Какой ты нетерпеливый, — сказала Лена с шутливым укором. — Сережа, мне еще рано замуж. Я хочу еще хотя бы немного студенткой побыть.

— Побудь. Мы можем через годик-другой свадьбу сыграть. Или вообще, после института. А сейчас могли бы просто сказать друг другу «да», определиться раз и навсегда в этом вопросе.

— Ну зачем ты торопишься? Ты этим только все портишь. Это же не вопрос жизни и смерти. Ты же не уходишь завтра на войну, с которой можешь не вернуться. Я только начала настоящую жизнь узнавать. В театральную студию вот записалась. Может, еще артисткой стану (при этих словах Лена снова улыбнулась). А ты хочешь, чтобы я в девятнадцать лет на тебе только сосредоточилась?

— Почему? Мы могли бы вместе жизнь узнавать…

— Сережа, ты меня очень смущаешь этим разговором, — на лице Михайловой проступило легкое раздражение.

— А вдруг это и вправду вопрос жизни и смерти. Почем ты знаешь? — продолжал кто-то Рогачева тянуть за язык.

Лена встала с пригорка с явным намерением уйти. Но Сергей удержал ее за руку.

— Все, прости. Не буду больше. Кушай черешню.

Несколько минут сидели молча. У Рогачева на душе кошки скребли. Но, превозмогая кошек, чтобы разрядить ситуацию, он начал рассказывать Лене разные анекдоты. Туча, повисшая над ними, постепенно рассеивалась. А потом Лена сделала то, чего Серега меньше всего ожидал. Она вдруг приблизила к нему лицо и прикоснулась губами к его губам. Их первый поцелуй длился мгновение. Инициатором второго поцелуя был уже Рогачев, и он выдался куда более продолжительным.

— Ты смешно целуешься, — прошептала Лена.

— А как надо? — смущенно спросил Сергей.

— Не знаю, — ответила девушка и рассмеялась.

Они целовались, ели черешню и снова целовались. А еще дурачились. Рогачев надкусил одну из черешенок и прильнул к губам Лены. Она откусила свою половинку ягоды, а косточку выпихнула язычком в рот Сереги. Он попытался таким же способом вернуть ее Лене. Потом выплюнул косточку, и они уже просто целовались, засовывая друг другу в рот языки.

— У меня уже губы болят, — в конце концов призналась Михайлова. — Может, пойдем?

Они переходили маленькую речушку по перекинутым через нее спиленным стволам двух берез. Стволы качались. Серега шел первым. Потом обернулся. Ему вдруг очень захотелось поцеловать Лену на этих дрожащих березах, под которыми струилась бурая, почти красная вода. Он не стал растягивать поцелуй, щадя уставшие губы подруги. Но они еще долго стояли, обнявшись, над бегущей водой. Серегу удивило, как крепко Лена его обнимала. Будто не хотела никуда от себя отпускать…

В Волгоград Рогачев возвращался абсолютно счастливым. Он и подумать не мог, что этот поцелуй над речкой будет для них последним…

Оказалось, Серега с Таймуразом общались не с самыми знающими торговцами с Мамаева кургана. У стихийного рынка все-таки был неформальный куратор — милиционеры из ближайшего отделения. Они периодически устраивали проверки. Особо приближенных к ним барыг не трогали, у остальных изымали товар. Естественно, без протоколов. А потом эти же диски и кассеты успешно реализовывали через тех самых своих спекулянтов. Рогачев с Мусаевым въехали в эту схему, когда уже поздно было. После того, как менты провели против них незамысловатую, но эффективную операцию.

Один из торговцев, сперва согласившийся платить, вдруг заартачился. На новые переговоры к нему выехал Таймураз с двумя ребятами. Их беседу с барыгой, изобиловавшую, как водится, угрозами, менты скрытно записали. А потом еще сымитировали разборку — выманили рогачевскую команду почти в полном составе на толковище с подставными братками, роли которых сыграли опера угрозыска. Там всех и повязали. Трое торговцев дисками выступили на суде как свидетели, да еще и двое молодых борцов на допросах раскололись.

Таймураз получил 5 лет. Серега — два с половиной, остальные от года до двух. Это был полный триумф правоохранительной системы. Следствие и суд широко освещались в прессе.

Так все для Рогачева закончилось — бокс, учеба, свобода и Лена Михайлова. Но лишь разлука с любимой придавала случившемуся ощущение катастрофы. Серегу допрашивали следователи, а он вспоминал последнюю встречу с Леной, вкус той черешни и ее поцелуев. Его пытались обломать урки в СИЗО, а он, круша их челюсти, думал о том, что, может быть, девушка еще для него не потеряна. Даже свой приговор Рогачев выслушал с закрытыми глазами. Так ему было легче представить лицо Михайловой.

Лишь выбравшись из камеры СИЗО в колонию общего режима, Серега стал понемногу выпутываться из паутины мыслей о Лене. От этих бесконечных дум отвлекала работа на промзоне — Серегин третий отряд собирал детские фильмоскопы. В свободное время Рогачев устраивал пробежки по окруженному металлической сеткой зоновскому стадиончику размером с хоккейную коробку, висел на турнике да 32-килограммовую гирю тягал. Был на зоне и маленький спортзал. Но не для всех. Его с разрешения администрации оборудовал старшинский актив, состоявший из таких же, как Серега, бывших спортсменов, ставших рэкетирами. В колонии они объединились в так называемую «олимпийскую команду». Администрация с ее помощью контролировала остальных зэков. Как только Рогачев заехал на зону, с ним сразу пожелал встретиться главный бугор-«олимпиец» — накачанный до безобразия культурист Рыжиков по кличке Огонь. Он с ходу предложил Сереге вступить в «олимпийскую команду»:

— Будем вместе зону держать. Сейчас важный момент наступает. К нам скоро пригонят большой этап — человек сто — с «черной» зоны из-под Ростова. Ее расформировывают. Ростовские начнут здесь мутить, нам надо поставить их в стойло. К тому же твой третий отряд — слабое звено. Там был сильный старшина, но недавно пацан один с малолетки в него ночью пику воткнул. Хочешь, мы тебя старшиной в «трешке» сделаем?

Рогачев усмехнулся:

— Спасибо за предложение, но мне это не нужно.

Огонь неприятно сощурился:

— Почему?

— Потому что я зону держать не хочу.

Он еще в СИЗО твердо решил отмотать положенный срок, не якшаясь ни с блатными, ни с козлами-старшинами, и выйдя на волю, начать жизнь с чистого, честного листа. Серега загадал сам себе, что только так сможет вернуть Лену Михайлову.

— Мужиком простым хочешь срок отходить? Тебе сошкой быть нравится? — продолжал допытываться Огонь.

— Называй как хочешь. Только меня в стойло ставить никому не советую.

Огонь недобро сверкнул на Серегу глазами и произнес:

— Ну, как знаешь.

Старшиной в третьем отряде был штангист Куревлев. Но реально он не обладал никакой властью. Отряд состоял из нескольких группировок-семей, среди которых, помимо блатных, выделялись «камыши» (зэки, прибывшие из Камышина), «волжане» (выходцы из города Волжский), «трактористы» (все, кто каким-то боком имел отношение к Волгоградскому тракторному заводу) и «казаки». Серега примкнул к последним. Было «казаков» всего пятеро — помимо Рогачева, в семью входили: бывший десантник, отслуживший в Афгане и даже награжденный там медалью «За отвагу», волгоградец Михаил Дрозд, которого все звали Михалычем, тракторист из станицы Вешенской, здоровенный двухметровый бугай Паша Сизый, житель Пскова Костя Есаулов и учитель из Урюпинска Петр Курбатов.

Дрозд получил срок за попытку изнасилования. Паша Сизый по пьянке угнал и разбил милицейский уазик. Есаулов сколотил на Псковщине устойчивую преступную группировку, грабившую водителей-дальнобойщиков. Но на зону загремел не за эти геройства, а за пьяную драку в родной станице Березовской, куда приезжал проведать родных. Повздорил в клубе на танцах с местным комсомольским вожаком и пырнул того розочкой из-под портвейна «Агдам». Ну а учитель истории Курбатов погорел на каком-то мелком мошенничестве с чеками «Урожай». Благодаря учителю все пятеро и сбились в кучу. Курбатов был фанатиком казачьей истории, а остальные — потомками казаков, зажигательные речи учителя разворошили в них дремлющие национальные чувства.

— Подлинная история казачества всегда переиначивалась или замалчивалась. Это продолжается и по сей день! — вдохновенно восклицал учитель.

Слушать его можно было часами. Курбатов сыпал диковинными фактами, которые на зоне было невозможно подтвердить или опровергнуть.

— В свержении Петра Третьего и возведении на престол Екатерины Второй была задействована Сотная команда казаков для секретных дел — казачий спецназ того времени, — заявлял Курбатов. И рассказывал об этом неизвестном спецназе.

— Именно казаки в войне 1812 года вынудили Наполеона покинуть Москву, — с торжественным видом сообщал учитель, и собравшиеся зэки слушали историю о странном ночном бое на реке Чернишне, когда десять казачьих полков разгромили корпус маршала Мюрата.

— Только один казачий полк генерал-лейтенанта Иловайского в ту войну взял в плен трех вражеских генералов, 350 офицеров, 10000 низших чинов и захватил 12 знамен. Вот как воевали наши предки! — восторгался Курбатов.

Но учитель был не только ходячей казачьей энциклопедией. Он был помешан на национальной исключительности казаков.

— Если бы не казаки, не было бы после Октябрьской революции никакой гражданской войны! — провозглашал он. — Потому что на самом деле шла война межнациональная — война казаков против евреев и русских.

Сомневающимся Курбатов советовал почитать «Тихий Дон» или взглянуть на состав красных и белых войск. У Деникина было три армии — Донская, Кавказская и Добровольческая. По словам учителя, первая состояла из донских казаков, вторая — в подавляющем большинстве из кубанских и терских, а третья — частично из казаков, а частично из дворян-офицеров, юнкеров и пленных красноармейцев. За красных же в основном воевали русские крестьяне и рабочие под руководством комиссаров-евреев.

— Русский народ шел за большевиками, потому что те им землю пообещали, — объяснял Курбатов. — Белым же, кроме казаков, и опереться-то было не на кого. И не зря казаки стали первым репрессированным народом в советской истории. Был народ, он гремел на весь мир. Казаков все боялись — турки, татары, французы, чечены, а еще кремлевские правители — от русских царей до еврейских большевиков. Но теперь этого народа почти уже нет. Казаки превратились в обычных колхозников. Вывели нашу породу на корню. Целая вселенная сжалась до маленькой точки. Разве не обидно? Не противно? Не страшно? Да на каждом из нас — такая ответственность, что героическим предкам даже не снилась! Мы последние из могикан, последние живые троянцы на руинах поверженной Трои. Не исчезнуть, не выродиться — намного труднее, чем победить.

Петр Курбатов видел только один способ сохранить казачество как нацию — брать пример с евреев или кавказских народов, организовать внутри официального государства свое неформальное, основанное на собственных законах, которые для каждого казака были бы важнее государственных.

— Нам, казакам, нужно друг за дружку держаться, — понизив голос, подводил всегда Петр Курбатов итог своим историческим откровениям. — Здесь, на зоне, на воле — везде. Если казак добился в жизни успеха, он должен тут же поделиться этим успехом с другими казаками, тащить их за собой, обрастать ими. Если казак оказался в беде, другие должны немедленно прийти ему на помощь, не особо интересуясь, прав потерпевший или виноват. Сегодня поможешь ты, завтра помогут тебе. И от этого все казачество будет только сильнее.

Ну а поскольку государственные законы в такой схеме вторичны, то главную роль в казачьем возрождении Курбатов отводил криминалу — казачьей мафии, которую еще предстояло создать по примеру мафии итальянской. Эту идею учитель истории буквально вдалбливал в головы своих слушателей. И Рогачев с каждой курбатовской лекцией все больше ею проникался.

Ростовский этап прибыл через месяц. Вместе с ним на зоне появился вор в законе Жора Ереванский, прихваченный ментами на наркоте и осужденный на два года. Серега и не подозревал тогда, что этот крупный лысый пожилой еврей сыграет в его жизни ключевую роль.

Вокруг Жоры сразу началось лихорадочное брожение. Его то и дело водили на беседы к начальнику колонии. Содержание этих разговоров было никому неизвестно. Ереванского определили в четвертый отряд. Едва он там появился, сразу был окружен заботой местных блатных. Жору торжественно проводили в угол на самую почетную койку. Утром, протерев глаза ото сна, вор в законе увидел возле кровати новые до блеска начищенные сапоги, а на тубаре — белую футболку и черный милюстиновый костюм. И уже накрыт был стол, где ждала Жору фарфоровая посуда, а в ней — югославская ветчина с горчицей, финский сыр «Виола», кофе со сгущенным молоком, мягкий белый хлеб…

Но Жора не стал надевать дареные сапоги и костюм, не стал садиться к столу. Он напялил свою пыльную этапную робу и устроил местным гостеприимным жуликам что-то вроде экзамена. Начал расспрашивать о порядках, царящих на зоне, и выяснять, насколько правильной жизнью они живут. Их рассказ не показался ему убедительным. Ереванский обозвал принимающую сторону автоматными рожами, холуями ментов и попросил сдриснуть подальше с его честных глаз.

На следующий день Жору посадили в ШИЗО. В ответ часть ростовчан тут же объявила голодовку. На усмирение пришлой братвы бросили «олимпийскую команду». Качки-старшины по 10—15 человек ходили по отрядам и гасили самых активных смутьянов. В первый отряд «олимпийцы» ворвались внезапно. И уже через десять минут оттуда в сторону медсанчасти вынесли на носилках четырех человек. Во втором отряде нападения ждали, и поэтому там побоище длилось почти полчаса. Старшинам пришлось биться с организованной группой смутьянов, превосходившей их численно. Но они вновь одержали верх. Не только благодаря своему здоровью и бойцовским навыкам, но еще благодаря самодельным панцирям и шлемам, изготовленным на промзоне из кусков листового железа. Они надежно защищали от заточек и пик, которые пытались пускать в ход обороняющиеся.

А вот в третьем отряде «олимпийцы» победить не смогли. На их пути встал Рогачев. Когда непрошеные гости ворвались в их барак, он, как ужаленный, подскочил со своей койки и оказался лицом к лицу с предводителем старшин — Рыжиковым, упакованным в самодельные латы и сжимавшим в руках какую-то увесистую железяку. Серега был безоружен. Но его взгляд метал молнии в культуриста. И тот смутился. Вместо того, чтобы действовать решительно, Рыжиков вступил с Рогачевым в переговоры:

— Отойди. Мы ростовских замутчиков пришли наказать.

Но Серега не посторонился.

— Мы их сами, если надо будет, накажем. Это не твой отряд, — медленно произнес он, буравя глазами Огня. А за спиной Рогачева уже собиралась группа поддержки. Помимо ростовских, вокруг него сгрудились все «казаки» — слева подпер плечом бывший десантник Михалыч, справа возвышался горой Паша Сизый. У обоих в руках были тубари. Серега даже слегка кайфовал от этой ситуации. Начиналось привычное адреналиновое опьянение. Он сам себя взнуздывал, его голос становился все громче.

— Хотите выяснить, кто круче, выходите с ростовскими на центряк и бейтесь. Мне плевать на Ереванского, плевать и на оперчасть. Ты пришел ко мне в дом с оружием. Значит, ты для меня враг, — при этих словах Рогачев обвел взглядом своих сторонников. Их стало еще больше. Теперь за его спиной толпились и «камыши», и большая часть «трактористов», и даже двое отрядных «обиженных»… Только блатные «отрицалы» остались сидеть на койках с кривыми улыбками.

Вдохновленный увиденным, Рогачев решился перейти за грань.

— Вон отсюда! — гортанно выкрикнул он, брызнув слюной в лицо Огню. Глаза врага блеснули обреченной отчаянной злостью. Он резко выбросил вперед руку с прутом, но Серега опередил его на долю секунды, погасив злость врага в самом зародыше — нанес Рыжикову сокрушительный удар в подбородок. Он вложил в него всю ненависть, весь свой зашкаливавший адреналин. Главный козел отлетел от Серегиного кулака метра на полтора. Сильно стукнувшись затылком о пол, он потерял сознание. На несколько секунд установилась полная тишина. Возникло какое-то коллективное чувство неловкости. Потом «олимпийцы» подхватили на руки своего поверженного вожака и молча покинули помещение. Это был звездный час Рогачева.

После этого поражения культуриста Рыжикова старшины-качки перестали ходить по отрядным баракам. Но тут же случилась другая история.

В подвал первого отряда привезли бочку с клеем БФ-6. Это было странно. Раньше за кружку такого клея, найденного у зэка, его без разговоров сажали в ШИЗО. Потому что БФ-6, разведенный с водой, при употреблении внутрь вызывает не столько алкогольное, сколько причудливое химическое воздействие на мозги. А тут вдруг целая бочка почти в свободном доступе. Ее быстро вскрыли. Клей разнесли по отрядам. Зона неуклонно пьянела. Между зэками начали вспыхивать жестокие разборки. В том числе и в третьем отряде. Но Серега, ставший в одночасье главным отрядным авторитетом, эти разборки кулаками решительно пресекал. Местные блатные тут же пустили по зоне слух, что Рогатый беспредельничает — много на себя берет. Серега кожей чувствовал, как к нему, недавнему отрядному герою, меняется отношение — он уже весь был исколот колючими пьяными взглядами. С ним остались одни «казаки».

Зона закипала. Энергия отравленных клеем мозгов, сперва направленная друг против друга, уже на следующий день слилась в единый поток и выплеснулась на администрацию колонии. Перед отбоем, во время вечерней переклички, ростовский зэк Акмамедов вышел на центряк и прямо при дежурных прапорщиках и офицерах стал вскидывать вверх кулак и орать разные лозунги, суть которых сводилась к одной простой мысли: администрация стравливает ростовчан с волгоградцами. Акмамедова тут же попытались скрутить. Но на его защиту хлынула толпа одурманенных зэков. Оперработники начали стрелять в воздух. В них полетели выкорчеванные из клумб кирпичи и разные предметы тюремного быта. Офицеры драпанули к административному корпусу. Отрядные старшины тут же, не сговариваясь (видно, у них на этот случай давно уже был выработан план), кинулись к своему спортзалу и заперлись в нем. Все произошло так стремительно, что зэки на плацу долго не могли понять, что дальше делать. Они орали, бестолково бегали группами туда-сюда. Потом устроили митинг. Озверевшая толпа требовала крови «олимпийской команды». Рогачев и все «казаки» демонстративно покинули сборище и пошли назад в свой отряд. Толпа тем временем осадила спортзал — убежище старшин. Пыталась его поджечь. Но часовые с вышек открыли по плацу огонь из автоматов. Зэки бросились врассыпную. Потом хлынули в клуб. Этот очаг культуры стал штаб-квартирой пьяного бунта.

Под утро прибыл тюремный спецназ со щитами. Встал стеной вокруг клуба. Бунтовщики из окон швыряли в бойцов разломанные деревянные стулья. «Сформулируйте ваши требования!» — прокричал начальник колонии в мегафон из-за спецназовских спин. И этой просьбой застал всех врасплох. После некоторого замешательства зэки начали орать каждый свое. Одним требовалось свидание с женой, другим — свободные выборы отрядных старшин, третьим — пересмотр его уголовного дела… Но несколько голосов с упорством выкрикивали одно и то же: «Свободу Жоре!» Складывалось впечатление, что это требование и было главным.

Привели Ереванского. Он вошел в клуб под восторженный вой. А потом начались утомительные переговоры… Они длились почти двое суток. Все это время бунтовщики оставались в клубе и продолжали пить клей. А потом его запасы закончились, протрезвевшие зэки сами начали расходиться по отрядам. И уже на следующий день снова вышли работать в промзону. Тогда-то и случилось переломное событие в судьбе Рогачева.

В тот день они с Курбатовым не ходили на работу, оставались в отряде вдвоем. Учителя назначили дневальным, а Серега накануне чем-то отравился в столовой — у него поднялась температура, и он взял освобождение в санчасти. Валялся на койке в ознобе, укрывшись с головой одеялом. Поэтому не заметил, как в барак вошли двенадцать блатных с арматурами в руках.

Когда его стали молча избивать арматурами, Серега попытался сбросить одеяло и вскочить. Но в этот момент об его голову сломали тубарь… Когда Рогачев пришел в себя, он лежал на полу и не мог пошевелить руками. Они были сзади туго примотаны к ножке кровати. Его глаза плохо видели. Но он смог рассмотреть гадкую сцену. Метрах в десяти от него фаршмачили учителя Курбатова. Его положили животом на тумбочку дневального. И один из «правильных пацанов» совал ему в задний проход арматуру. Это были не вновь прибывшие ростовские «отрицалы», а местные, из разных отрядов. Серега не мог поверить, что они решились на такое.

А потом настал его черед. Рогачев увидел над собой полукруг палачей. На их губах играли особенные улыбки. А у него не было сил сбить эти оскалы с их морд.

Фима Берг из пятого отряда, называвший себя козырным фраером, отделился от остальных, расстегнул ширинку и извлек из штанов свой коричневый обрезанный член.

— Целуй, падла, — сипло сказал он, сглатывая слюну. И неестественно раскорячившись, начал приседать над Серегой.

— Вам не жить после этого. Лучше убейте, — прошептали разбитые губы Рогачева.

Но член Фимы продолжал приближаться. Рогачев как завороженный смотрел на него, ощущал уже его запах. Через мгновение он коснулся бы его губ, и Серегина жизнь была бы закончена… Но в этот момент откуда-то из-за спин «отрицал» раздался голос: «Твари, стоять!!!».

Это был голос бога. Фима отпрянул. Полукруг разомкнулся. Голос бога принадлежал Ереванскому. За Жорой маячили несколько человек, но Серега не различал их лиц. Да и не разбирал больше слов. Ему в голову хлынул адреналин. Он понял, что заново родился. С этого дня он стал человеком Ереванского.

Уже вечером Жора навестил Серегу в медсанчасти. Говорил он. Рогачев только слушал.

— Я тебя спас потому, что ты другой, — сказал Ереванский. — Ты не из стада. Боксер, рэкетир, а в старшины не пошел. За наших ребят голодающих заступился — главкозла убрал, хотя никто тебя об этом и не просил. Когда все клея нажрались, драться в отряде не давал. Бунтовать с остальными не стал. Непредсказуемо поступаешь. Не как все. По-своему. По справедливости. Мы такие же. Тоже по ней живем, а не по закону. Потому что она и есть главный закон над людьми. А все эти кодексы, уставы и конституции чертями писаны. Сильные и умные придумали их для того, чтобы жить за счет слабых и глупых. Лишь попирая законы чертей, можно человеком остаться.

Сказав это, Жора замолчал и ушел в себя. Но потом вспомнил про Рогачева и продолжил философствовать:

— Против правильных человеков и черти бессильны. Почему власть ничего с нами, ворами, поделать не может? Потому что правда на нашей стороне, а у них, чертей, — только кнут. И они это знают, падлы.

Потом Жора вдруг встал и собрался уходить.

— Чует мое сердце, не будет меня скоро на зоне, — произнес он, внимательно глядя на Рогачева. — Но ребята мои здесь останутся. Ты к ним прислонись. И они тоже пусть рассчитывают на тебя, если что. Хорошо?

Серега кивнул.

…Сразу пятеро из двенадцати «отрицал», приходивших в третий отряд, добровольно «закрылись» в ШИЗО, требуя, чтобы их перевели в другую зону. Еще трое сознались в неизвестных преступлениях и их отправили в следственный изолятор. А остальные загнали себе под ребра иголки и были срочно вывезены в тюремную больницу. Так что Рогачеву, когда он через пять дней вернулся в отряд, оказалось и мстить некому.

В отряде произошли изменения. Учитель Курбатов перестал быть членом семьи «казаков». После того, что с ним сделали, он стал изгоем. По зоновским понятиям, Серега теперь даже не мог пожать ему руку. В этом случае он сам перешел бы в позорный разряд «обиженных», все равно, как если бы поцеловал член Фиме Бергу. При встрече с Курбатовым его рука дернулась машинально навстречу учителю, но Рогачев вовремя ее остановил. Это не укрылось от взгляда Курбатова. В нем была видна обреченность. Они несколько секунд просто стояли и смотрели друг на друга.

— Как ты? — задал Рогачев дурацкий вопрос.

— Хуже некуда.

— Прости, что не смог помочь тогда. Тебя больше никто здесь не тронет, — произнес Серега, отводя взгляд.

— Это теперь без разницы. Ты ничего мне не должен, казак, — ответил учитель. — Только не забывай всего того, о чем мы здесь много раз говорили.

— Не забуду, — пообещал Рогачев.

— И еще кое-что: не верь Ереванскому, — это были последние слова учителя. Сказав их, он вышел из барака.

Спустя час Курбатова нашли повешенным в одном из классов зоновской школы. Он примотал веревку к крюку для люстры на потолке. А на доске развесил учебные пособия — портрет писателя Михаила Шолохова и карту-схему гражданской войны на Дону. До выхода на свободу ему оставалось три месяца и три дня.

— Он говорил, что не будет в «обиженных» ходить. Все тебя ждал, — сообщил Рогачеву Паша Сизый, когда мертвого учителя вынимали из петли.

Ереванский как в воду глядел. Едва администрация полностью восстановила контроль над зэками, Жора был обвинен в организации беспорядков. Его вывезли в СИЗО для дальнейших следственных действий, и в колонию он уже не вернулся. Рогачев досидел срок без особых проблем.

Освободившись, первым делом поехал в Зеленоград. Пока он сидел, Лена Михайлова вышла замуж за своего институтского преподавателя и почти сразу родила тому дочь. Потом они вдвоем создали фирму, связанную с компьютерами.

Лена согласилась встретиться с Рогачевым, но нормального разговора не вышло. Михайлова (впрочем, теперь у нее уже была какая-то другая фамилия) пришла на свидание с коляской. В ней спала дочь, но Лена ее Сереге даже не показала. Еще его удивило, что из брюнетки она превратилась в блондинку.

— Помнишь нашу последнюю встречу? — спросил Рогачев.

— Да. Ты все-таки все испортил, — ответила Лена. — Зачем ты стал преступником?

— Мне нужны были деньги, чтобы ездить к тебе.

— Лучше бы ты и вправду вагоны разгружал.

А потом Лена будто с цепи сорвалась. Она кричала на Серегу. Плакала. Снова кричала. Рогачев в жизни бы не подумал, что его любимая может быть такой. Причина истерики была вызвана вовсе не нахлынувшими горькими воспоминаниями об их несостоявшейся любви. Оказывается, какие-то рэкетиры похитили мужа Лены и только на днях отпустили в обмен на недавно купленный «Опель Кадет». Сразу после освобождения супруг слег в больницу с многочисленными телесными повреждениями. Словом, Серега приехал в неудачный момент.

— Ты такой же подонок, как эти! Вы нормальным людям только ломаете жизнь! — оскорбляла Рогачева любовь всей его жизни.

Поток проклятий длился до тех пор, пока не заплакал ребенок в коляске. Лена, не попрощавшись, подхватила ее и покатила прочь. Она удалялась — теперь уже, кажется, навсегда. Так сильно, как в эту минуту, Рогачев ее никогда не любил. Его любовь умножалась отчаянием. Хотелось броситься следом, найти какое-то одно нужное слово, прокричать его, как тогда, на вахте в общаге, и остановить, вернуть Лену. Но Серега не сделал ни того, ни другого. Он отвернулся, чтобы не видеть, как Михайлова заходит в подъезд. Он даже закрыл глаза ладонями, чтобы заплакать, но слез не было…

Это было поражение. Первое его настоящее поражение в жизни. Даже в боксе он ни разу не побывал в нокауте — все немногочисленные проигрыши на ринге были у него по очкам. Даже зону с тюрьмой Рогачев, выйдя на свободу, воспринимал испытанием, которое он выдержал с честью — за эти два с половиной года ему открылся реальный мир, в то время как миллионы людей жили в мире придуманном. Серега теперь часто мысленно представлял себя зверем, каким-нибудь матерым волком. Он выбрался из всех капканов, в которые его загоняла жизнь. Он шел от победы к победе, каждая из которых была весомее и невероятнее предыдущей. Вот и в Зеленоград он ехал за новой, невероятной победой. Верил, что сможет вернуть себе Лену Михайлову. И проиграл. В первом же раунде.

Рогачев пошел в парк, хотел посмотреть на тот самый пригорок, где они с Леной когда-то целовались и ели черешню. Но не нашел его. Сколько ни бродил берегом «кровавой» речки, так и не встретил переброшенных через нее мостков. Под ноги Сереге попалась большая лягушка. «Что, не дождалась своего Ивана-царевича?!» — молвил он и с мстительным наслаждением раздавил лягушку ботинком.

Освободившись, Рогачев с Михалычем сколотили новую бригаду. Казачью. Из бывших десантников и спортсменов. Поначалу работали на себя. Но в 1990 году по решению воровской сходки в Волгоград после отсидки перебрался на жительство Жора Ереванский. И бригада Рогачева стала действовать в его интересах. За каких-нибудь пару лет Ереванский стал самым серьезным человеком в городе. Он перестрелял, перевзрывал, перерезал половину волгоградских бандитов, убедив оставшихся уважать воровской мир. А рогачевские ребята были у Дяди Жоры чем-то вроде диверсионной группы. Часть из них еще по армии была хорошо знакома с военным делом. Для закрепления навыков рогачевцы в 1992 году выезжали на войну в Южную Осетию. Привезли оттуда оружие и взрывчатку. Но главная цель поездки, которую Рогачев никому не раскрыл, была все же другая. Серега комплексовал от того, что, возглавляя группировку крутых парней, сам он еще никого в своей жизни не грохнул. Ему хотелось по-настоящему освоить это важное дело.

Все осетинские полевые командиры, защищавшие Цхинвал, были связаны с криминалом. Через общих знакомых удалось договориться о приезде в осажденный грузинами город добровольцев из Волгограда.

Рогачеву понравилось на войне. Это был настоящий праздник адреналина. В обезлюдевшем Цхинвале свист пуль над головой прерывался лишь умиротворяющим пением птиц. Тротуары были усыпаны сбитой зеленой листвой. Каждый вечер «грады», «шилки», «алазани» озаряли небо почти праздничным фейерверком. Горный воздух, домашнее вино и чувство опасности придавали всему происходящему неповторимый букет.

…Что в уличном, что в лесном бою главным разочарованием для Рогачева была неизвестность — засекли огневую точку противника, начали бить по ней, выстрелы прекратились, но это не значит, что враг погиб. Может, он только ранен, или просто сменил позицию, отступил. Даже после недели боев Серега не был уверен, что кого-то убил. И от этого злился.

Однажды ночью они поднялись по склону горы на окраину грузинского села Авневи. Затаились возле красивой маленькой церкви. В ней размещалась группа грузинских гвардейцев. Утром, когда гвардейцы сели завтракать за стол под навес, Серега с товарищами закидали их гранатами. Гвардейцы лежали в лужах молока, пролитого из разбитых кувшинов. И Рогачев снова не знал, есть ли в их смерти его прямая заслуга. Но, на его счастье, один из гвардейцев вдруг ожил. И, оставляя за собой молочно-кровавый след, пополз к церкви. У входа в нее Серега радостно настиг раненого, и со словами: «Этот точно мой!» — выстрелил ему в спину. Раненый дернулся, поднял голову, и Рогачев с удивлением увидел, что гвардеец был русским.

— Ты почему здесь? — растерянно спросил Серега.

— Не убивайте, пожалуйста, — выдавил из себя гвардеец запоздалую просьбу и захлебнулся собственной кровью. Умоляющий, умирающий взгляд этого первого убитого им человека еще долго в тот день преследовал Серегу. Поэтому сутки спустя, застрелив своего второго врага и стоя над ним, Рогачев испытал двойной кайф. Во-первых, от того, что сделал это собственноручно. Во-вторых, от того, что убитый оказался грузином.

Всего на этой войне Рогачев убил шестерых. Ему понравилось забирать жизни. Он от этого будто становился сильнее. Он все больше ощущал себя не человеком, а зверем. Причем не обязательно хищником. Окапываясь под обстрелом, представлял себя кротом, а, ведя ночной бой, — летучей мышью, порхающей меж трассеров.

Рогачев лишний раз убедился, что все в своей жизни делает правильно. Война оказалась насквозь пропитана криминалом.

С обеих сторон воевали наемники и целые отряды мародеров, грабившие не только чужие села, но и свои. Много интересного рассказали военнослужащие российских частей, дислоцированных в Южной Осетии или в приграничных с ней грузинских районах. Саперы поведали Сереге, как за деньги по приказу начальства разминируют огороды, танкисты — как за деньги списывают технику на боевые потери, а начштаба Цхинвальского вертолетного полка — о том, как за очень большие деньги, занесенные грузинами кому-то в российском правительстве, их полк, мешающий захвату Южной Осетии, в ближайшее время будет выведен из Цхинвала и расформирован.

«Криминал снизу доверху. Всякий, кто не дурак, сегодня делает деньги, — решил Рогачев. — Люди, как и животные, разделились на хищников и травоядных. Почему же я должен быть парнокопытным лохом, соблюдающим законы, и слабаком, не умеющим убивать?»

Этот вопрос он не раз задавал самому себе. И даже не столько себе, сколько Лене Михайловой. На войне он мысленно продолжал разговаривать с ней. Укорял: «Не дождалась, не поняла, не простила». Обещал: «Назло тебе выживу здесь. Назло тебе стану крутым, богатым, счастливым».

Возвратившись из Южной Осетии, рогачевцы провели на улицах Волгограда против врагов Жоры Ереванского несколько образцово-показательных операций. В один день в разных концах города подняли на воздух сразу четыре машины, принадлежавшие отмороженной камышинской братве. В другой раз обстреляли из гранатометов загородный дом криминального авторитета Ушастого. Сам он в этот момент парился в баньке. Услышав взрывы снаружи, Ушастый выскочил из парной и бегал по двору возле горящего дома в чем мать родила. Михалыч даже успел его голого сфотографировать. Эта фотка потом по совету Дяди Жоры была отдана в редакцию газеты. Там ее опубликовали на первой полосе под рубрикой «Красный петух». Рубрика взбесила рецидивиста Ушастого гораздо больше, чем обстрел дома. В редакции не учли, что на зоне петухами зовут педерастов, и потом замучились с Ушастым судиться.

Дважды по Жориному указанию устраивались акции устрашения против алчных волгоградских ментов. Люди из управления по борьбе с оргпреступностью попытались обложить данью каких-то крупных торговцев — давних дружков Ереванского. Сначала рогачевцы установили за милиционерами слежку. Выяснилось, что те неправильно используют одну из конспиративных квартир — водят туда девочек. Жора отрядил в распоряжение Сереги толкового домушника. Проникнув в квартиру, они наставили там «жучков» и вернулись с важным известием — оказывается, в обычном двухкомнатном жилище на третьем этаже хрущевки менты оборудовали бассейн. Над бассейном — зеркальный потолок. Удар по милицейскому престижу был нанесен в тот момент, когда один из рубоповских начальников привел на квартиру двух агентесс. Едва они втроем погрузились в бассейн, как рогачевские ребята снаружи закинули в окно бутылку с горючей смесью. Квартира вспыхнула мгновенно, так как ее стены были обклеены легковоспламеняющейся звукоизоляционной плиткой. Голый рубоповец сиганул из окна. Девиц, задохнувшихся угарным газом, нашли на дне бассейна. Прибывшие на место происшествия пожарные обнаружили также табельный пистолет рубоповца и его не до конца обгоревшее служебное удостоверение. Приехала комиссия из Москвы и всех местных рубоповских начальников поснимала.

В другой раз тех же Жориных дружков начали напрягать милиционеры рангом пониже — парочка обнаглевших обэповцев из РОВД. Их отловили каждого по отдельности вечером после службы. Вывезли за город с завязанными глазами, выпороли, обрили наголо, а потом Нукзар Ломакидзе — правая рука Ереванского — самолично их заклеймил: выжег на милицейских ягодицах надпись «Я мусор». Нукзару нравилось заниматься такими делами. Рассказывали, что он — большой любитель садомазохизма. Что весь его член покрыт шрамами, поскольку сексуального удовлетворения Нукзар достигал лишь после того, как очередная партнерша сделает ему скальпелем надрез на пенисе. Ломакидзе был верным псом Ереванского. Поговаривали, что на одной из поволжских пересылок Жора спас его от какой-то беды. Нукзар часто повторял: «Я готов Жорины плевки слизывать с асфальта». Эта фраза всякий раз заставляла Рогачева внутренне содрогаться — Нукзар чем-то напоминал его самого. Ведь он тоже встретил Жору на зоне и тоже был ему обязан спасением.

Ереванский давал Серегиным людям кормиться от крышевания. Требовал лишь свой необременительный процент. Рогачев и оглянуться не успел, как стал широко известным в узких кругах криминальным авторитетом. Он снова шел от победы к победе. И уже соперничал славой с самим Ереванским. Вот только в последнее время стал уставать.

Первый приступ непонятной усталости у него случился в день их последней встречи с Леной Михайловой. Едва сел он в такси, на котором должен был ехать из Зеленограда в Москву, как его силы покинули. Ноги одеревенели. Навалилась прежде незнакомая тяжесть. Серега всю дорогу проспал. Выйдя из машины у Павелецкого вокзала и добравшись до первой скамейки, снова отрубился. Проснулся только за полчаса до отправления своего поезда.

С тех пор приступы усталости то и дело настигали его. Он мог быстро заснуть в самых неподходящих местах — в ресторане, в туалете, за карточным столом в казино. Спасался амфетамином. Наркотик хорошо помогал, вот только усталость иногда наступала стремительнее, чем Серега успевал проглотить таблетку. Да и всегда носить с собой наркоту при его роде занятий было опасно. Рогачев боялся однажды уснуть на скорости за рулем или на женщине во время секса.

Женщин в последние годы в его постели перебывало немало. Он и здесь шел от победы к победе. Но ни одна из партнерш не смогла его заставить выбросить из головы Лену Михайлову. В отместку за ту старую боль Рогачев мучил всех этих женщин. Не физически, а морально. Он первым бросал их в самый нежданный момент — на пике отношений. Серега кайфовал, причиняя партнершам, да и себе самому внезапную боль. То и дело ловил себя на мысли, что если так дальше пойдет, он станет похож на садомазохиста Нукзара. От этой странной болезни его вылечила Анна Бланк.

Их свел не кто-нибудь, а Жора Ереванский.

— Вот, познакомься. Журналистка, — не без гордости представил Анну вор в законе. — Уже несколько дней берет у меня интервью. Анонимное. Я думаю, ты тоже мог бы ей чего-нибудь рассказать.

Рогачев не видел в этом ни малейшего смысла, но сказал: «Не вопрос». Анна же странно вскинула на него глаза и потом несколько раз еще бросала на Серегу непонятные взгляды.

— Дядя Жора много о тебе рассказывал, — произнесла она, когда Ереванский куда-то вышел, и они остались вдвоем. — Ты правда казак?

Да, казак. А для тебя это имеет какое-то значение?

Имеет. Моего прадедушку по маминой линии казаки убили.

Серега растерялся и не знал, что на это сказать. Но Анна, кажется, и не ждала от него никаких слов.

Он в Гражданскую войну здесь, в Царицыне, воевал. Его отряд в плен попал. Казаки всех отпустили, только прадедушку казнили, потому что он комиссаром был. Я еще в детстве об этом узнала — так жалела его. У прадедушки вместо фамилии был партийный псевдоним — Марк Пурпурный. Не слыхал?

— Откуда? — удивился Серега.

Анна Бланк отдалась ему уже на третий день их знакомства, на его съемной квартире — прямо во время интервью о преступном мире Волгограда. Она так разожгла Серегу, что в какой-то момент тот даже перестал себя контролировать. Начал лупить Анну по заднице, хотя раньше ничего подобного себе в сексе не позволял. Та в ответ впилась ему ногтями в живот. Серега вывернул ей руку. Анна свободной рукой ударила его по лицу. Они били и кусали друг друга до тех пор, пока одновременно не испытали оргазм и, обессиленные, не рухнули на пол. Рогачев даже на несколько секунд отключился. А когда пришел в себя, понял, что секса лучше у него еще не было.

Анна, похоже, испытывала нечто подобное. Она позвонила в редакцию и взяла отпуск за свой счет. Всю последующую неделю они были потеряны для внешнего мира. Почти беспрестанно занимались любовью, для быстрого восстановления глотали Серегины таблетки.

С этой женщиной Рогачев уносился на другую планету. Его сознание раскрепощалось. А всякий раз после секса Анна щекотала ему ухо своими стихами. Красивые рифмы наполняли высоким, торжественным смыслом те безумства, которым они оба предавались несколько минут назад.

Но при этом Анна не забывала периодически включать диктофон и расспрашивать Серегу о преступном мире.

— Что тебя связывает с Жорой Ереванским? Ты ему служишь? — поинтересовалась она после их первого раза.

Постановка вопроса покоробила Рогачева.

— Я помогаю, а не служу. Просто обязан ему кое-чем.

— Так ты не выполняешь его приказы?

— Нет.

— И можешь ослушаться?

Слова Анны уязвляли Серегину гордость. Он не хотел выглядеть в ее глазах чьим-то слугой. И поэтому ответил:

— Считай, что мы с ним партнеры.

— И он не платит тебе денег?

— Я и сам себе на пропитание заработаю, — Рогачев, конечно, лукавил. После каждой успешно проведенной операции против Жориных недругов тот подкидывал ему крупные суммы, компенсировал расходы.

— Что может разорвать ваше с Дядей Жорой партнерство?

Рогачев задумался. И сформулировал:

— Предательство. С его стороны.

Анна Бланк задавала неудобные, острые вопросы. «Сразу видно — профессионалка», — уважительно подумал о ней Рогачев.

Через неделю ему позвонил сам Ереванский и спросил:

— Что с тобой? Куда ты пропал?

— Я тут с женщиной. Оторваться не могу, — признался Серега.

— Сладкая? Горячая, да? Познакомь! — впервые за все время общения с Жорой Рогачев уловил в его словах нотки зависти. Он едва сдержался, чтобы не сказать Ереванскому: «Ты и так ее знаешь».

Анна Бланк написала в итоге отличную статью о криминальной жизни в городе. О ней уважительно говорила даже братва. Написать такое можно было, лишь окунувшись в эту самую криминальную жизнь. Анна никогда не рассказывала, как познакомилась с Ереванским. Серега догадывался, что она могла иметь отношение к той истории с появлением на первой полосе газеты фотоснимка Ушастого. Но в любом случае, расположить вора в законе к откровенности было под силу лишь особенной женщине. Бланк именно такой и являлась.

Секс не был в их отношениях главным магнитом. У Сереги захватывало дух даже от одних разговоров с Анной. И он впервые осторожно подумал: может, и хорошо, что все так сложилось с Леной Михайловой.

Поначалу он пробовал называть новую подругу разными ласковыми именами: «Аннушка, Анюта, Анютины Глазки». Но Бланк запретила ему эти «телячьи нежности». Ей нравилось только свое полное имя.

Кажется, они с Серегой были похожи. Им в жизни постоянно требовался адреналин. Анна рассказала, как однажды за городом голосовала на дороге и остановила машину с четырьмя мужиками, которые особо и не скрывали своих намерений.

— И все равно я села с ними в ту машину. Потому что хотела проверить — смогу ли я выйти из такой ситуации.

— Ну и как, вышла? — было очень интересно Сереге.

— Когда они уже начали меня лапать, я сказала им, что в машине тесно. А я хочу одновременно отдаться им четверым. Они остановились. Вывели меня из машины. Я врезала тому, кто меня держал, и от них убежала в лес.

— Тебя не догнали?

— Куда им. У меня первый взрослый по бегу на средние дистанции. Если надо будет, и от тебя сбегу.

— Не сбегай, — прошептал Серега и добавил: — Пожалуйста…

В тот январский день, который в очередной раз круто изменил его жизнь, Рогачев должен был ехать на стрелку к Индейцу, предводителю камышинской братвы — договариваться насчет одной спорной платной автостоянки. Забились на 10:30. Часом раньше в центре города Рогачев должен был встретиться со своими людьми. Но накануне вечером Индеец позвонил Сереге на мобильник, перенес встречу на 13 часов. Рогачев решил перед стрелкой заехать в автомастерскую, заменить тормозные колодки. В 10:55 вышел из квартиры, на прощание чмокнув в щеку и ласково потрепав по попке ненаглядную Анну Бланк. Когда спускался по лестнице, на душе от чего-то было нехорошо.

Выйдя на улицу, едва не вляпался в собачье дерьмо. Мерзкая куча лежала прямо перед дверью подъезда. Перепрыгивая через нее, Серега поскользнулся на обледенелых ступеньках. Успел подумать: «Долбаные дворники!» И в ту же секунду раздался звук лопающегося стекла — справа от него осыпалась витрина аптеки. Адреналин ударил в голову. Рогачев сразу все понял. Он, не раздумывая, упал лицом в снег в полуметре от вонючей кучи. В ту же секунду вторая пуля ударилась в дверь подъезда.

Сергей проворно откатился под днище ближайшей припаркованной машины. Лежа на снегу, ударом ноги выбил у «девятки» боковое зеркало, схватил самый крупный осколок. Выставив его перед собой, стал осматривать возвышающуюся напротив девятиэтажку. И сразу увидел на крыше темный силуэт, который тут же исчез.

— Эй, а ну отлезь от моей тачки! — раздался вдруг недружелюбный голос. Над Серегой грозно нависал здоровенный мужик в дубленке и норковой шапке. Видать, выскочил только что из аптеки к своей машине.

У Рогачева не было времени что-то объяснять мужику.

— Прости, друг! — молвил он и что есть силы саданул владельцу «девятки» кованым ботинком по надкостнице.

Тот охнул и грохнулся оземь рядом с Серегой.

— Ключи от машины… быстро… давай! — прерывисто зашипел Рогачев, впиваясь пальцами в кадык несчастному мужику. — Где они?

— Тута, тута. Не души только, — захрипел мужчина, показывая глазами на левый карман пальто.

Дорога была каждая секунда. Серега не вполне отдавал отчет своим действиям. Но интуитивно чувствовал, что поступает именно так, как надо. Добежать до своей машины, оставленной на автостоянке, он все равно не успевал.

Серега прыгнул на сиденье чужой «девятки» и дал по газам, так что клубы снежной пыли взорвались у него под колесами. Круто заложив руль влево, врезался в стаю взметнувшихся вверх голубей. Птичья кровь размазалась по лобовому стеклу. Обогнул девятиэтажку одним крутым виражом. Во дворе дома не было ни души. Но дальше, за детским сквериком, высился длинный семнадцатиэтажный дом-«корабль» с аркой посередине. И вот туда, в арку, как еще на вираже показалось Рогачеву, нырнула неясная автомобильная тень. Срезая путь, Серега, не задумываясь, швырнул «девятку» прямо в сквер. Ломая кусты, лавировал между детскими горками и песочницами. В арке с визгом затормозил, чтобы не сбить какую-то женщину. За аркой в 150 метрах от себя увидел две машины — грязную белую «копейку» и темно-синюю «Волгу» ГАЗ-31 с тонированными стеклами. Автомобили стояли перед выездом на проспект и не могли тронуться из-за большого потока машин. Рогачев приближался, он уже различал в салоне «копейки» двух человек — водителя и пассажира на заднем сидении. Видел, что номерной знак запачкан грязью… Где же, в «Волге» или в «копейке», находится киллер? А может, ни в той, ни в другой?

Когда до машин оставалось 50 метров, на проспекте образовалось окно. «Волга» ушла налево, «копейка» — направо. Рогачев притормозил в замешательстве. А потом, будучи уже в опасной близости от нового потока машин, свернул за «жигулями».

«Копейка» шла километров под сто. На оживленных перекрестках всегда успевала затормозить на красный свет. Менее оживленные с ходу проскакивала. Пару раз Рогачев тоже вынужден был проехать на красный, опасаясь, что потеряет «копейку» из виду. Он вдруг понял, что та гонит к вокзалу. Эта догадка его озадачила. А что, если никакие они не убийцы, а просто на поезд опаздывают?

Неожиданно справа мелькнул вскинутый жезл гаишника.

— Как же я тебя не заметил, — шепнул Серега. Но вместо того, чтобы нажать на тормоз, только прибавил газу. Позади гаишник, должно быть, уже орал по рации «Внимание всем постам!» Впереди мелькал грязный зад «жигуленка». Сереге очень хотелось верить, что именно этот гроб на колесах уносил к центру города его несостоявшуюся смерть.

«Копейка» и вправду притормозила на вокзальной площади. Из машины выскочил мужчина со спортивной сумкой на плече, в черной кожаной куртке и синей вязаной шапочке, натянутой на самые уши. Быстро зашагал в сторону вокзала. «Копейка» тут же тронулась с места. Серега бросил «девятку» у обочины и метнулся за подозрительным незнакомцем. Тот направился прямиком к билетным кассам и встал в очередь к одному из окошек.

Рогачев наблюдал за ним, стоя у газетного лотка. Купил какой-то мужской журнал, закрылся им, рассеянно пролистывая голые сиськи.

Очередь в кассу двигалась медленно. Тот, за кем наблюдал Серега, нервно переминался с ноги на ногу, изредка бросая косые взгляды по сторонам. На вид ему было лет за тридцать. Невзрачный, среднего роста. Маленький скошенный подбородок делал его похожим на хорька. Рогачев с трудом мог представить этого типа в роли наемного убийцы. «Неужели ошибка?» — Серега пытался придумать какой-нибудь способ установить истину. Но в голову ничего не приходило. Незнакомец расплатился за купленный билет и двинулся к выходу на перрон. Он озирался по сторонам. Явно что-то искал. И нашел — Хорек скрылся за дверью платного туалета. Рогачев, кравшийся за ним, как лисица, нырнул следом. Возможно, это был его единственный шанс.

Серега никогда просто так не носил с собой оружия, опасаясь, что его случайно заметут с ним какие-нибудь дурные менты. Пистолет хранил в тайнике в машине. Но при нем всегда было длинное сапожное шило. Серега нащупал его рукоятку. Стремительно ускоряя шаг, швырнул три рубля бабке-кассиру. В туалете, кажется, был еще кто-то, но Рогачев никого и ничего больше не видел. Кровь ударила в голову. Он уже не мог остановиться. Он был камнем, выпущенным из пращи…

Серега ворвался в туалетную кабинку на плечах предполагаемого киллера. Сходу увесисто саданул его ребром ладони по темечку. Мужчина не удержался на ногах и распластался на загаженном унитазе. Серега придавил Хорька сверху. Правой рукой стиснул на горле противника воротник его же собственной куртки, а левой защелкнул задвижку на двери кабинки. Мужчина попытался сбросить с себя Рогачева. Но Серега вонзил ему шило под правое ухо. Сантиметра на полтора. Кровь закапала в унитаз.

— Не будешь дергаться, может, останешься жив, — прошептал Рогачев. За волосы развернул поверженного незнакомца лицом к себе, посмотрел ему прямо в глаза. В них отпечатались страх и ненависть. Ненависти было больше. Но чего Серега не мог в этих глазах прочесть, так это ответа на главный вопрос: он или нет?

— Не ожидал? — процедил Рогачев сквозь зубы.

— Что тебе надо? — также в ответ процедил мужчина.

— Не узнаешь меня?

— Нет.

— А так? — Серега еще глубже вонзил шило под ухо упрямцу.

Тот ничего не ответил. Зажмурил глаза, должно быть, мысленно прощаясь с жизнью. Он вел себя не так, как должен был вести подвергшийся нападению случайный прохожий.

— У вас все там в порядке? — раздался вдруг стук в дверь кабинки. Мужчина открыл глаза. У него промелькнуло во взгляде что-то вроде усмешки. «Ну, чего теперь будешь делать?» — будто говорил он глазами.

— Все нормально. Мы тут поссорились с приятелем, а теперь уже почти помирились. Так что, мужик, спокойно сливай воду и уходи, — с вызовом отвечал Рогачев человеку за дверью.

У него почти не осталось времени на вопросы-ответы. Еще минута-другая и нужно будет на что-то решаться — убивать Хорька или отпускать.

— Документы! — приказал он мужчине. Не дожидаясь ответа, принялся сам шарить у него по карманам свободной рукой. Во внутреннем кармане куртки лежал бумажник. Рогачев вскрыл его зубами. Там были только деньги: семьсот долларов и пять тысяч рублей. Серега вытряхнул их в унитаз. В правом кармане куртки обнаружились билет до Ростова и паспорт на имя Александра Владимировича Девяткина, уроженца города Кзыл-Орда Казахской ССР. Прописан Девяткин был в Камышине. Сомнения отпали. Серега сразу подумал о камышинской братве. Этот штамп в паспорте был убойным аргументом в пользу того, чтобы грохнуть хорька.

— Все, конец тебе, — изрек он мужику в окровавленное ухо. — Если хочешь жить, быстро отвечай: кто заказал?

Словно почувствовав перемену в Серегином настроении, Девяткин смотрел теперь на него по-другому — затравленно. Стараясь опередить собственную смерть, он быстро забормотал:

— Стой. Не убивай. Я не знаю. Клянусь матерью и детьми. Они нашли меня через одного камышинского серьезного человека. Сняли здесь в Волгограде квартиру. В камере хранения были аванс, мобильник, твоя фотка, фотографии места, где ты живешь. Я выходил туда, осматривался, проболтался в городе три недели. Вчера позвонили, сказали: «Пора». Сказали, ты выйдешь из подъезда с восьми до десяти. В 7:30 я был на крыше. Там уже ждала СВД с глушителем. Остальные деньги и билет до Ростова должен был получить снова в камере хранения. Номер ячейки и шифр должен был назвать шофер машины после всего… Тебя долго не было. В 10:09 позвонили, сказали: «Похоже, отбой. Ждем полчаса и уходим». Но в 10:23 велели приготовиться — у тебя на кухне зажегся свет. Они предупредили: если с тобой из подъезда вдруг выйдет молодая высокая женщина, я ни в коем случае не должен ее поранить. Сказали: «Даже если ее одежду кровью забрызгаешь, ты — труп!»

— Стоп! — прервал Рогачев мужика. Тут что-то было не так. Мысли путались. При чем здесь женщина? Какое дело камышинцам до Анны Бланк? Неужели она на них работает?

— Какой голос был у того, кто звонил по мобильнику? — спросил Серега.

— Наглый.

— С кавказским акцентом?

— Нет, — Девяткин попытался отрицательно мотнуть головой, но сморщился от боли — Серегино шило все еще сидело у него в ухе.

— Они ничего мне не заплатили, — продолжал мужик чуть не плача, — шофер, когда я садился в машину, уже знал, что я промахнулся. Он передал мне трубу и все тот же голос сказал, что я денег не заслужил, и меня самого теперь посадят на счетчик, так как я нанес уважаемым людям серьезный урон…

— Посадят на счетчик? Он так сказал? — переспросил Серега.

— Да.

— Ты не путаешь?

— Нет.

Рогачев не хотел верить услышанному. Все вокруг говорили: «Поставить на счетчик». Серега знал лишь нескольких человек, произносивших эту фразу иначе: «посадить на счетчик». Этими людьми были Жора Ереванский и еще несколько человек из ближайшего окружения вора в законе!

«Неужели Жора?» — задумался Рогачев. Только Ереванский и камышинцы загодя знали, что у него сегодня утром стрелка с Индейцем. А значит, могли организовать покушение. Но Серега еще немного напряг свой мозг и сделал ошеломляющее открытие — камышинцы ни при чем! Индеец перенес встречу на 13 часов, а его караулили с расчетом, что стрелка состоится в 10:30. И если бы он не собрался менять тормозные колодки и вышел из дома попозже, то Хорек точно бы его не дождался — ему почти уже дали отбой! Камышинцы знали о переносе встречи, а Ереванский — нет, ведь Рогачев не поставил его об этом в известность. А еще Серега припомнил, как вор в законе доставал его с этой автостоянкой. Сперва отрядил его на переговоры, а потом постоянно проявлял к ним преувеличенный интерес. Будто речь шла о каком-то важном объекте, а не о несчастной парковке всего на 30 машин.

«Но зачем ему меня убивать?» — недоумевал Серега. И тут его осенило: «Это все из-за Анны Бланк! Жора сразу запал на нее, это видно было. И, конечно, не мог про нас не узнать. А теперь хочет забрать ее себе, такую „горячую, сладкую“. И ради этого он готов меня грохнуть! Вот так запросто — из-за женщины!».

Рогачев не стал выбрасывать в унитаз билет и паспорт Хорька. Сунул их ему обратно в карман. Он проникся к незадачливому киллеру слабым сочувствием. Если вдуматься, они даже чем-то похожи — оба обслуживают Жору, и в любой момент оба с легкостью могут быть списаны им в расход…

— Вставай. Пошли, — сказал Серега.

— Куда? — недоуменно спросил Девяткин.

— Уноси ноги, Хорек, — Рогачев вытащил шило из-под ушной раковины мужчины и отпустил воротник его куртки.

— Можно я деньги из унитаза достану? — поинтересовался Девяткин.

Вместо ответа Серега дернул веревку сливного бачка.

Они вышли на перрон плечом к плечу. Хорек зажимал платком кровоточащее ухо и смотрел строго под ноги. Пасть от руки такого невыразительного киллера было бы очень обидно. Рогачев представил себе собственный труп, лежащий на мерзлом крыльце подъезда рядом с кучей дерьма.

— Скольких ты грохнул? — строго спросил он Девяткина уже возле двери нужного вагона. Тот, смутившись, признался:

— Двоих.

Он уже отдал проводнице билет и занес ногу в тамбур. В этот момент со словами «счастливого пути!» Серега отвесил ему на прощание смачный пинок. Девяткин, получив ускорение, едва не упал, но успел ухватиться за поручень.

— Приятеля отправляю, — пояснил Серега удивленной проводнице. — Чуть не помер сегодня из-за него.

Рогачев шел по перрону вдоль вагона, а параллельным курсом по ту сторону окон пробирался к своему месту киллер Девяткин. Он остановился в предпоследнем отсеке. Швырнул сумку на боковую верхнюю полку, сам сел на нижнюю. Серега издевательски помахал ему на прощание через окно. Девяткин обиженно отвернулся.

Рогачеву предстоял очень хлопотный день. Ему нужно было сделать три срочных звонка. Первый — Михалычу.

— Привет. Меня чуть не грохнули.

— Ух ты! Правда, что ли? — удивление Дрозда граничило с совсем неуместным восторгом. — А я-то думаю, чего тебя нет? Уже звонить собирался.

— Давайте быстренько ко мне двигайте. Или нет, — Серега осекся. На предстоящее дело нужно было брать лишь самых надежных членов бригады. — Отпусти всех, кроме Луки и Маргела. Одного из них за железками отправь. За самыми большими железками. Все, бывай!

Вслед за этим Серега набрал Анну Бланк.

— Ты чего звонишь? — поинтересовалась она сонным голосом.

— Меня никто не искал?

— Нет. Я сплю вообще-то.

— Тут случилось кое-что. Меня несколько дней не будет. Посиди-ка ты дома денек. На улицу не выходи. И дверь никому не открывай. Телефон тоже отключи.

— Что стряслось, Сергей? Ты где? — голос Анны дрогнул, и Сереге это пришлось по душе.

— Я за городом, — соврал он. — Потом объясню. Будь умницей, ладно?

— Хорошо, я буду умницей. А ты… ты поосторожней там.

Ну и, наконец, третий звонок — самый важный. Серега даже прокашлялся.

— Да, — раздался в трубке знакомый голос с кавказским акцентом.

— Нукзар, это Серега. У меня пара слов к Дяде Жоре. Срочно.

— Что случилось, Сережа? Ты где? Жора отдыхает. Будить его не хочу.

— В меня стреляли сегодня.

— Вах, — кавказец сочувственно зацокал языком. — Сейчас разбужу Жору.

В ухе у Рогачева зашуршало. Потом наступила тишина. Она длилась долго. Видно, Нукзар зажал трубку и переговаривался с Ереванским. Может, решали, как с недостреленным Серегой дальше быть? Наконец, трубку взял пахан. Его голос был совершенно не заспан и непривычно вкрадчив.

— Ты цел, сынок?

— Да.

— Слава Богу. Испугался за тебя. Расскажи, что там было.

— Я выходил на встречу с Индейцем. Снайпер с крыши соседнего дома стрелял. Промазал. Видать, дилетант. А те, кто заказали такого, — полные мудаки.

— Ну-ну. А потом что?

— Я за город рванул. Отсижусь пару дней. А вы там пока воздух понюхайте. Узнайте, кто это был.

— Где, где ты спрятался?

— В Иловле, на даче у дружка одного поживу, — соврал Серега.

— Адрес назови. Давай я тебе Нукзара с ребятами пришлю для охраны.

— Спасибо. Не надо. Я со своими ребятами отобьюсь, если что.

— Думаешь, это Индеец? Думаешь, он подослал? Думаешь, войну с нами затеять решил?

— А хрен его знает.

— Сережа, сынок, я тут выведаю, что к чему. Если только выяснится, что он эту кашу сварил, своими руками ему могилу вырою. Ты когда возвращаться будешь, мне позвони.

— Ладно.

— Главное, себя береги. И помни — я тебя не брошу в беде…

— Все. Больше не могу говорить, аккумулятор садится, — соврал Рогачев и отключился. «С чего это он стал вдруг меня сынком называть?» — задался вопросом Серега. Интонации Жоры показались ему фальшивыми. Был он слишком уж ласков.

«Не верь Ереванскому», — вспомнились вдруг последние слова учителя Курбатова. И Серегу поразила догадка: «Неужели там, на зоне, был разыгран спектакль? Неужели он подстроил мое спасение, как когда-то подстроил спасение Нукзара? Сделал так, чтобы я оказался у него в неоплатном долгу. Но тогда, выходит, что и учителя „спетушили“ по его приказу! Устранив человека, который был для меня на зоне единственным авторитетом, Жора тут же занял его место».

Поработав на Ереванского, Серега знал, что тот — большой мастер на разные хитроумные комбинации.

— Хочешь, чтобы и я слизывал с асфальта твои плевки? — прошептал Рогачев. — Не дождешься.

…После того как Серега сообщил Михалычу, Луке и Маргелу, на кого он зовет их охотиться, в комнате повисло гробовое молчание.

— Такое шило в мешке не утаишь, — первым подал голос Лука, — даже если мы Дядю Жору тихо замочим, все равно рано или поздно на нас все стрелки сойдутся. Все равно его кодла нас будет искать. А в тюрьму так хоть вообще не попадай — урки на куски порвут.

— Нас так просто не взять, — заметил Рогачев. — Мы самые боеспособные в этом городе. А у них без Жоры развалится все через месяц-другой.

— Это дело серьезной подготовки требует. Как думаешь кончать пахана? — осведомился Михалыч.

— Никакой подготовки. Наудачу пойдем. Прямо сегодня. Готовиться времени нет. Они тоже не спят там. Но сейчас думают, что я за городом и несколько дней буду в себя приходить. Поэтому в данный момент меньше всего ждут удара.

План действий пришел Рогачеву в голову еще на вокзале. Штурмовать хорошо охраняемый дом вора в законе в загородном элитном поселке было бессмысленно. Поэтому Серега решил устроить засаду. Была пятница. А по субботам Жора ездил в закрытый клуб в карты играть. На его маршруте в одном месте трасса сворачивала к берегу Ахтубы. Перед поворотом машинам пришлось бы притормозить. А сразу за поворотом у дороги было несколько недостроенных коттеджей. Уже больше года там не велось никаких работ. В одном из коттеджей Серега и предложил оборудовать огневую точку.

— Ну что, здорово я все придумал? — нарочито бодро воскликнул он, изложив свой план корешам.

— Да уж, придумал… — нервно усмехнулся Лука.

Они прибыли на место ночью, на угнанной «Ниве». Серега с Михалычем сели в засаду на втором этаже крайнего недостроенного дома. Ожидание длилось почти тринадцать часов. В 15:43 по рации вышел на связь Лука. Сообщил, что «Линкольн» Ереванского с машиной сопровождения проследовал мимо его наблюдательного пункта — заброшенного коровника.

— С Богом! — сказал Серега и велел Луке садиться Жоре на хвост. Потом по рации приказал Маргелу разогревать резервную машину.

— Окропим красненьким! — произнес Михалыч, поднимая с пола гранатомет. Стал прилаживаться поудобнее к деревянным козлам, стоящим возле окна. В конце концов сел на них, уперся ногами в подоконник и взял «Муху» на изготовку, уставив ее в пустой оконный проем. Не сводя глаз с дороги, спросил:

— Сколько их?

— Две машины. Жора на «Линкольне» впереди, охрана на красной «девятке» следом.

— Ясненько, — Михалыч облизал языком обветренные губы, — значит, я первым выстрелом накрываю «Линкольн», ты тут же бьешь по охранникам.

Серега тоже вооружился «Мухой». Но не успел толком устроиться с ней, как в окне показался кортеж Ереванского. Рогачеву не оставалось ничего другого, как тоже забраться на козлы и усесться рядом с Дроздом. Серега понял, что не успевает нормально прицелиться. Пытаясь успокоиться, сделал глубокий выдох…

— Бум, — прозвучал над ухом голос Михалыча, и тут же у него в руках лязгнула «Муха». Рогачев как зачарованный следил за полетом гранаты. Она вонзилась «Линкольну» прямо в капот. Вспыхнул огонь. Крышка капота отлетела в сторону, лопнуло лобовое стекло. Машину резко занесло влево. Вся в клубах черного дыма, она врезалась в сугроб на обочине.

Красная «девятка» с охраной, двигавшаяся сзади, резко затормозила. Серега поймал ее в прицел и нажал на спусковой рычаг. Но слегка дернул ствол вниз. Граната угодила в асфальт, метрах в трех перед «жигулями». Осколками посекло стекла в машине. Но охранники не пострадали и уже вылезали из дверей, просовывая вперед себя помповые ружья.

Рогачев мельком взглянул на «Линкольн» и увидел, что из его передней пассажирской двери вывалился и окрасил снег вокруг себя в красный цвет какой-то человек. Одежда на нем дымилась, а кровь сочилась из разбитой головы. Жоры не было видно, но кто-то изнутри колотил в заднюю дверь «Линкольна», которую, должно быть, заклинило.

Над головой просвистело. Две пули стукнулись в потолок. Трое охранников, укрывшись за «жигулями», палили в окна коттеджа. В ответ застучал автомат Дрозда. Серега выудил из наплечной кобуры свой ТТ и тоже начал стрелять по «жигулям». Комната утонула в грохоте и мгновенно наполнилась пороховым дымом. За «девяткой» кто-то громко вскрикнул. Пока работал автомат Михалыча, охранники не рисковали показываться из-за машины. Они только высовывали наружу стволы своих ружей и вели огонь практически наугад. Так Серега с Михалычем могли еще долго с ними перестреливаться.

Но вот в магазине Дрозда закончились патроны. Пока он его менял, установилось затишье. Двое охранников тут же выскочили из укрытия, видать, спешили на выручку пахану. И подставились под Серегу. Пуля досталась долговязому парню в кожаной коричневой куртке по прозвищу Мотя — он лишь недавно появился в свите вора в законе. Мотя неуклюже повалился на правый бок, потом начал отползать назад за машину.

В этот момент наконец появился Лука. Он затормозил метрах в двадцати от красной «девятки». Выскочил из машины с автоматом наперевес и шарахнул по «девятке» из подствольника. Взорвалось как раз там, куда отполз Мотя. Вверх взметнулись ошметки тела и куски одежды. Второго охранника сшибло взрывной волной с ног. Помповое ружье выпало у него из рук. Он был в шоке. Лежа, зажимал уши ладонями и оцепенело смотрел на Луку. Смотрел секунд пять — не больше. За эти пять секунд Лука сделал несколько шагов в его сторону и в упор прошил автоматной очередью.

Наступила неестественная звенящая тишина. Воздух наполнялся запахом жженой резины. Обе подбитые машины были едва различимы в густом дыму, который тянуло ветром прямо на коттедж, где сидели Серега с Михалычем. И сквозь эти черные клубы слезящимися от едкой гари глазами Серега вдруг увидел убегавшего человека. Он бежал заснеженным берегом Ахтубы в пальто нараспашку в сторону сараев, видневшихся впереди. Он был уже далеко от горящих машин. У Рогачева внутри что-то оборвалось. Неужели Ереванский? Разгоряченные перестрелкой с охранниками, они с Михалычем совсем забыли про того, кто оставался в «Линкольне» и ломился в заклинившую дверь.

— Упустили! — взвыл от досады Серега.

Он выхватил у Дрозда автомат и, вскочив на подоконник, сиганул вниз. Он понимал, что не догонит беглеца. Тот был уже почти у сараев. А там, в сараях, ищи его… Но самое главное даже не эти поиски, а затраченное на них время. Каждая лишняя секунда теперь работала против Рогачева и его людей. В любой момент сюда могли нагрянуть менты — наверняка эхо взрывов и звуки стрельбы были слышны далеко в окрестностях.

И все-таки Серега рванулся сквозь дым за убегающим человеком в пальто. Он хотел хоть пару пуль выпустить ему вдогонку. Он был в полном отчаянии и надеялся только на чудо.

Сзади завизжали тормоза. Рогачев на бегу обернулся и заметил машину — из-за поворота прямо на него вырулил «уазик» защитного цвета. Водитель «уазика», увидев чадящие автомобили на дороге и вооруженных людей в масках, тут же дал задний ход.

Серега, не обращая внимания на случайного свидетеля, продолжал свой упрямый бег.

— Стой! Не дури! Все из-за тебя засыпемся, — слышал он крики бегущего следом Михалыча, но, конечно, и не думал на них реагировать. Он уже поравнялся с «Линкольном», наконец выскочил из дымного облака. И замер, как вкопанный. Прямо перед ним на черном снегу лежал Жора Ереванский. Он был жив. Его лицо перекосило от боли, рубашка и свитер на нем были задраны кверху, живот оголен. В нем зияла рана, и Ереванский промокал кровь на ней шелковым шарфом. Серега снял маску. Жора тут же оставил рану в покое. И не мигая уставился на него. Он не был удивлен. Его губы задрожали и скривились в презрительную усмешку, обнажив два ряда золотых зубов. Как будто перед ним не Серега стоял, а какое-то убогое мерзкое существо. Рогачев приблизился к вору в законе и ткнул его прямо в золотые коронки носком своего ботинка. Потом от души наступил ботинком Ереванскому на лицо. Но так и не сумел стереть этот последний презрительный оскал. Тогда Серега вставил в рот Жоре ствол автомата и нажал на курок. Своей кровью Ереванский забрызгал ему все ботинки.

Все остальное потом всплывало в Серегиной памяти скомкано и расплывчато, как в чаду. Вот они на бешеной скорости с Михалычем и Лукой рвут когти с места боя на угнанной «Ниве» — Серега при этом очищает ботинки от крови салфеткой. Вот бегут, побросав оружие, к резервной машине, уже давно разогретой Маргелом. Вот весело и нервно, распивая коньяк из горла и зычно смеясь, мчатся по мосту через Волгу навстречу милицейским машинам с мигалками и сиренами. Потом спасительный хаос волгоградских улиц и тупые пьяные анекдоты Михалыча про киллеров. Потом жаркие объятия Анны Бланк — ни о чем не подозревающей виновницы всего этого торжества. Дальше — холодный обжигающий душ, кофе в постель и упрямая бессонница, вопреки двойной дозе успокоительного. Ну и, наконец, остаток ночи в казино «Олимп».

…Когда лицо женщины-крупье порозовело в первых лучах восходящего зимнего солнца, Серега метнул в последний раз десять фишек на красное и, проиграв последние 150 долларов, с видом победителя встал из-за стола. Посмотрел на свои руки так, будто видел их в первый раз, поправил золотые часы на запястье, усмехнулся и направился в гардероб. Потом упал на заднее сиденье такси и поехал сдаваться в милицию…

 

Глаза волка

Утро для Геннадия Каурова наступило в 6:15. Разбуженный криками первых петухов и голосами первых прохожих на улице, он вспомнил, что в деревнях люди встают немыслимо рано. Долго вслушивался, даже внюхивался в тишину за церковным окном перед тем, как выбраться наружу. Ноги сами принесли его к продмагу, но тот открывался только в 9 утра. И Кауров побрел наугад. Шел до тех пор, пока дорога, превратившись в тропинку, не привела его на вершину кургана. Он и был той возвышенностью, которую Геннадий не увидел, но смутно почувствовал ночью перед тем, как до смерти испугаться и едва не кончить себе в штаны.

Мучаясь ожиданием, он вытоптал в снегу порядочную площадку вокруг большого гранитного валуна, занесенного на курган неведомой силой. Смотрел на просыпающуюся станицу Островскую. Огней в окнах становилось все больше. Сверху сквозь черноту уже проступала синева. Неотвратимо надвигался рассвет. В нем растворялись одинокие звезды и остатки ночного кауровского наваждения…

…Ассортимент продуктов в магазине Геннадия не удовлетворил. Он купил полбуханки черствого ржаного хлеба, 400 граммов колбасы, напоминающей внешним видом грубый картон, сразу три «Сникерса» и бутылку пива «Волжанин». Покончив с колбасой и «Волжанином» прямо на крыльце магазина, Кауров снова стал прежним, уверенным в себе индивидуумом.

— Уважаемая, люди по фамилии Черные проживают в Островской? — обратился он к пожилой продавщице. Решил, что та, хотя бы в силу профессии, должна всех тут в округе знать. Но продавщица никаких Черных не знала. А заодно и никаких Кауровых. Что же делать? Мозг лихорадочно заработал. Мозг отказывался верить, что он зря притащился в эту глухомань и провел здесь дурацкую жуткую ночь.

— Кто тут у вас самый старый? — поинтересовался Кауров от безысходности.

Продавщица подозрительно уставилась на него.

— Зачем это тебе?

— Видите ли, я следы родственников ищу. Они раньше жили здесь. Может, хоть старики вспомнят их.

— А в какие года жили?

— Ну в 20-е… — неуверенно произнес Геннадий.

— Дед Матвей, дед Фока, Матрена Коломийцева, Евдоха Клочкова, — принялась перечислять продавец. — Есть еще дед Панкрат Чудилин. Он самый старый из всех. Лет уж, поди, девяносто с гаком. Только он из ума выжил. А больше никто про те года и не расскажет тебе. Вот если б ты пару лет назад приехал… Многие старики были живы еще.

Ближе всех к магазину жила Матрена Коломийцева. Только она ничем Геннадию помочь не смогла, поскольку приехала в Островскую только в 37-м году.

Следующей собеседницей стала Евдоха Клочкова. Сухонькая старушка в какой-то драной, вывернутой наизнанку дохе минуты три шла открывать калитку Геннадию, опираясь обеими руками о стену дома. Кожа на ее шее и руках, торчащих по локоть из коротких рукавов, казалось, просвечивала насквозь. Каурову стало стыдно, что он потревожил такую ветхую женщину. Евдоха приблизилась и приготовилась слушать, приложив руку к уху.

Геннадий прокричал старушке свой коронный вопрос про людей по фамилии Черные. Евдоха долго осмысливала услышанное. Потом у нее дернулась голова.

— Чой-то смутно помнится, — прошамкала она беззубым ртом. — А вот чего, так сразу и не соображу. Ты-то кто энтим людям будешь?

— Да и сам толком не знаю. Вроде как родственник. Но степень родства еще предстоит уточнить, — сообщил Геннадий. И добавил: — Я из Питера приехал.

— Ой, издалека, — попыталась всплеснуть руками старушка. Вдруг ее голова дернулась во второй раз.

— Ой, вспомнила! Черный — не Лазорька ли — дезертир и бандит?

— Во-во, он, Лазорька, — обрадовался Кауров, — только почему бандит, почему дезертир, бабушка?

— Ой бан-дю-га! — нараспев произнесла старушка. — Нас, маленьких детей, им стращали. Да ты пройди в хату. Я что вспомню про энтого ирода, то расскажу.

Кауров не стал противиться. Он давно бы уже присел на какой-нибудь стул. А еще лучше — прилег с ногами на мягкий, усыпанный маленькими подушечками, диван. Подхватив Евдоху под руки, он чуть ли не внес ее в дом. Дивана с подушечками не было. Интерьер одной-единственной комнаты с низким потолком и убогой мебелью производил гнетущее впечатление. В Евдохином жилище запах человеческой старости перемешивался с запахом древесной гнили. В углу висела иконка. Над кроватью — три фотографии. На одной — усатый мужчина в гимнастерке. На другой — он же, чинно, плечом к плечу, сидящий с красивой худощавой женщиной. Вглядевшись, Кауров с трудом определил, что женщина — и есть Евдоха Клочкова в молодости. На третьем снимке — мальчик лет двенадцати в пионерском галстуке. Чужая прожитая жизнь, подходящая к концу в этой убогой деревянной хибаре, неприятно отозвалась в Геннадии. Даже комок жалости к горлу подкатил. Усилием воли он проглотил комок. Принял от Евдохи большую кружку с чаем. И приготовился слушать.

— Я сама Лазорьку не помню, — начала старушка. — Девчонкой была. А слышать слышала, что людей убивал. Кажись, в армию не хотел идтить. И убег. С другими бандитами спелся. Озоровали в округе. Нескольких человек убили. Да так люто. Нас, детей, и в лес, и на речку, и в степь не пускали… Один раз чуть не поймали его. У Лазорьки краля в Островской была. Он к ней по ночам прибегал. Окружили его в сарае у зазнобы вместе с дружком Евхимом Буяновым. Они давай из наганов палить. Убили одного, убили другого. Тогда военные сарай подожгли. Но Лазорька с Евхимом посмотрели, в какую сторону дым тянет. Выломали в том месте доски и по дыму убегли.

— И что потом с Лазарем стало?

Евдохин ответ вылился на Каурова ушатом холодной воды.

— Так ить убили его. На хуторе Тарасове опоили водкой и зарубили шашками. Так, сказывали, дело было.

«Вот тебе на! Что же дальше делать? Где искать концы? Да и искать ли?» — размышлял Геннадий. Но тут его осенило: нет, не сходится. «Ты теперь далеко», — писала Дарьюшка Лазарю в 1923 году. Стало быть, не убили!

— Может, родственники у Лазаря остались? — продолжал допытываться Кауров.

— Об том не слыхала.

— А хутор этот, Тарасов, далеко?

— Часа за два дойдешь, ежели снег дорогу не завалил. Вдоль леса по-над речкой все время держись. Нынче редко кто туды ходит. Только приезжие туристы летом на лодках сплавляются оттудова вниз по Медведице. Красивые там места: речка, луг, пруд. Мы на энтот пруд за чаканом ходили.

— Каким чаканом? — не понял Кауров.

— Растение такое вкусное. В прудах растет. Соберем, бывало, наготовим да в погреб сложим — всю зиму можно питаться. А в голодные годы при советской власти и вовсе спасались им. После работы в колхозе вместо того, чтоб отдыхать, собирались мы, девушки, с младшими братьями и шли на ночь глядя в Тарасов за чаканом. Мальчишки за ним в пруд ныряют. Мы складываем в мешки, а потом на себе тащим. Идем ночью по степи краем леса — страшно! Особенно, ежели вдруг огоньки увидим в лесу. Это значит, волчьи глаза в темноте светятся, или комсомольцы в засаде сидят, курят — расхитителей колхозного добра караулят. Ежели споймают ночью, пойди докажи, что ты не расхититель — честному человеку, говорят, незачем по ночам шляться. С колхоза уволят — с голоду помрешь, мальчишек-братьев из школы выгонят. Поэтому, когда видели мы огоньки в лесу, молили Бога, чтоб то оказались не комсомольцы, а волки…

— Бабушка, а вы не путаете? Точно убили Лазаря Черного?

— Что слыхала, то обсказала.

— В каком хоть году он погиб?

— Лет пять-семь мне было тогда. Стало быть, в начале 20-х.

— Ну а что еще в то время происходило в станице? Какая тут была обстановка? Как вы жили? — задавая эти вопросы, Кауров рассчитывал вызвать в бабушке Евдохе бессознательный поток воспоминаний, а там, глядишь, и вынесет этим потоком нужный ему камешек.

— Мы, милок, не жили. Мы тута выживали. Времена были страшенные. Я и не вспомню, когда до войны ела досыта. А раньше, пока не пришла поганая советская власть, народ в Островской зажиточно жил. В каждом дворе две пары быков, пять коров, конь строевой, гуси, куры, индюшки. Домик хороший, кухня отдельно. Вот как мы жили! А потом пришли энти безобразники и начали нас кулачить. Наложили на нашу семью один хлебный контроль. Дедушка его выполнил. Наложили второй. Но дедушка больше зерна достать уж не смог. Тогда отобрали скотину. Выгнали нас из дома. Поселили в хибару вместе с тремя такими же раскулаченными семьями. Мне в школе учиться не разрешили. Учитель говорит: «Иди, милая, домой. Выполнит твой дедушка хлебный контроль, приходи обратно». А потом и дедушку забрали. Так и сгинул, неизвестно в каких краях. Братик мой, Моисеюшка, все кушать хотел. Нашли с двумя мальчишками в канаве негашеную известь. Думали, глупенькие, что это творожок, стали есть. Потом бежит домой: «Мамочка, у меня в животике жжется». Так и выгорел изнутри.

— Моисей, Лазарь… Почему у вас в станице так много еврейских имен? — задал Кауров неожиданно пришедший в голову вопрос.

— То не еврейские, а библейские имена. Раньше ими у нас часто детей называли. Особливо староверы.

— Библейские, говорите… А что по Библии имя Лазарь означает?

— Лазарь — это тот, который воскрес. Умер он, его уже в гроб поклали, но пришел Иисус и снова в него жизнь вдохнул.

— Воскрес, стало быть… — Кауров задумался: — А Яков что означает?

Вспомнились слова отца про то, как дед Аким предлагал назвать его этим именем.

— Яков лестницу в небо построил, — отвечала старушка. Предложенная тема пришлась ей по сердцу: — …Да и каких только имен не давали в прежние годы. Моего дедушку Синифоном звали. А братья у него — Селиван, Веселин и Таман. Советская власть заставляла людей новые имена принимать. Сестренка моя Пистимея в Людмилу переписалась. Ой, а как мы с ней энкеведешников обманывать наловчились… В 33-м году, когда голодно было, убирали всем колхозом зерно. А выносить с поля ни колоска не давали. Поставили оцепление. Никаких узелков с собой брать не велели. Что делать? Тогда мы с Людкой догадались кармашки в лифчики вшивать. В энти кармашки зерна ссыпем. Идем с работы, титьки аж распирает. Охранники облизываются на нас, заигрывают. Невдомек им, что мы хлебушек с поля выносим… С утра до ночи мы в колхозе работали. Всю свою душу и здоровье отдали в него. И вот с чем остались. Я ж вдарница коммунистического труда, почетных грамот целая коробка в шкафу. А почету мне вон, как видишь… Сынок Ванечка в 13 лет на речке утоп. Муж с войны не вернулся. Осталася я одна. Думаю, скоро зима. А как я буду жить зимой? Натаскала с речки веток. Будут дрова. Хоть какой супчик, да сварю. Уж и рубить дрова топором не могу, а все равно сижу рубаю. Слезы из глаз бежат… Хочешь, супчиком тебя накормлю?

— Нет, спасибо, да и странно как-то суп с утра есть, — заметил Кауров.

— Да? — удивилась Евдоха. — А у нас едят — и на завтрак, и на обед, и на ужин…

Бабушка обнаружила большую склонность к воспоминаниям.

— В гражданскую войну казаки часто через еду побеждали, — вещала Евдоха. — Как отличить казака от мужика? Казак стройный, подтянутый, потому что завсегда к войне должен быть готов — скачки, сборы, учения разные. А мужику энто ни к чему. Потому он пузатый. Мы и дразнили их в детстве «Эй, мужик вислопузый!» Так и воевали они. Все мужики в Красную армию записались, потому что им обещали казачьи земли отдать. Островская много раз из рук в руки переходила. А потому красные долго удержаться в ней не могли, что об еде много думали. Придут в станицу, щас же требуют, чтоб им дали пожрать. Иначе не хотят в атаку идти. Пока сядут за стол, тут казаки их и окружат. Мертвых красных бессчетно по оврагам валялось. Детишки землей в них кидались. А у казаков еда на последнем месте была. Редиски, лучка порубали — и снова в седло. Тут и молодежь казачья пороху понюхала. Отцы все на фронте, а к нам красные китайцы пожаловали. Встали у родников за станицей, велели еды принести и баб привести на потребу. Иначе из орудий грозили станицу разрушить. Собрались тогда старики, кто еще в руках шашки и ружья могли держать, да подростки, какие постарше, и сделали на китайцев нападение. Всех порубили. Но и казачат тоже много погибло. Братик двоюродный прискакал оттудова не в себе — ему не могли кулак разжать, шашку забрать. Убили потом братика на Перекопе.

Разомлев и согревшись, Кауров начал клевать носом. Убаюкивала его Евдохина речь и всякие чудные словечки, которых он в Питере отродясь не слыхал. Вместо «похож» говорила Евдоха «скидается», вместо «вдовец» — «одивец», вместо «моей» — «моёй». Кладбище называла могилками, а голубой цвет — лазоревым. Были и вовсе незнакомые слова, смысла которых Геннадий даже приблизительно не мог постичь. Бабушка смягчала букву «т» в глаголах — получалось «плыветь», «идеть»… Не в тех местах ставила ударения — вместо «остАлась» говорила «осталАсь», вместо «хозЯева» — «хозяевА» и даже название станицы ОстрОвская в ее устах звучало как ОстровскАя.

Кауров то погружался в сон, то выныривал из него обратно в неведомый, почти сказочный мир, который вдруг густо заполнил всю Евдохину хату. Узнал Геннадий, что раньше наваливало в этих краях много снега, и казачки, дабы не увязнуть в сугробе, ходили по расстеленным большим платкам. А в сильный мороз на водившихся здесь в изобилии неизвестных Каурову птиц дудаков налипало столько мелких сосулек, что они не могли взлететь, и казаки охотились на них голыми руками, принося домой штук по десять. Геннадий не различал уже — наяву или во сне слышит все это.

— А как весело раньше было в станице, — доносилось до его ушей. — Сидят парни и девушки за столиком — в карты играють. Вечером — гармошка. Но веселились без непотребства, не то что теперь — палкой в собаку кинешь, в проститутку попадешь. Раньше закон был крепкий. Ежели девушка ошиблась и сызъянилась — пузо надула на стороне, то это вечный позор. Таким ворота мазали дегтем, говорили, что у них выкидыш с гнезда выскочил…

При этих словах сон с Каурова как рукой сняло.

— Бабушка, а та девушка Лазорькина, она кто? Она где сейчас? — спросил он Евдоху.

— А шут ее знает.

— Вспомните, может, ее Дарьей звали?

— Может, и Дарьей. Да, Дарьей как будто. Как же фамилия-то ее? Нет, не помню. Старая я балда. А ты поди-ка к Тамаре Лукиной, учительнице. Она историю преподает, да ведет в школе музей. Все про старину знает. И еще вот что — девичья фамилия у ней Буянова…

Вот это была новость! Кауров выспросил у Евдохи, где живет Лукина, и немедленно распрощался.

Только до учительницы он не сразу дошел. Возле Евдохиной калитки поджидал его пожилой человек в куртке из кожзаменителя с милицейскими погонами старшины.

— Участковый Давыдкин, — отрекомендовался он и сурово спросил: — Ваши документики!

Геннадий протянул участковому паспорт.

— Издалека занесло, — констатировал тот, изучив документ. — А где вы, гражданин, были сегодня ночью?

Кауров замешкался с ответом. Но потом решил честно признаться — в конце концов, никакого преступления он не совершил.

— Я в церкви заночевал. Больше негде было.

— Да уж знаю. Наделал делов. Спозаранку отец Михаил пришел к службе готовиться, а там — следы погрома. Утварь разбросана, пятна крови на полу. Слух пополз по станице — нечистый озорует. А нечистый вот он — передо мной стоит, ухмыляется.

— Я не ухмыляюсь, — возразил Кауров. И, поразмыслив, добавил: — Я готов компенсировать нанесенный ущерб.

— Это уж конечно. Ну а насчет деда Фоки что можете пояснить?

— А что тут пояснять, — захлопал Геннадий на милиционера глазами. — Я переночевать у него хотел. Стучался, он мне не открыл. Ну я и пошел в церковь.

— Не пошел, а побежал, только пятки сверкали, — поправил его участковый. — Люди видели тебя. У нас в станице не скроешься.

«Это точно! — подумал Кауров. — Что ж теперь, и про призрака на кладбище рассказывать, что ли?»

— Да что случилось-то? — попробовал он возмутиться. — В чем моя вина? Хочу — пешком хожу, хочу — бегом бегаю.

— А то случилось, что умер дед Фока сегодня ночью. Аккурат в то время, когда ты тут бегал. А ну, пройдемте со мной, гражданин.

Кауров был ошарашен. Как-то уж очень много событий случилось минувшей ночью. Неужели его подозревают в убийстве?

Он понуро поплелся за участковым. Тот доставил его к маленькой кирпичной будке с вывеской «Опорный пункт милиции». Геннадий оказался в комнатухе с металлическим сейфом и портретом Сталина на стене. Милиционер вручил ему лист бумаги.

— Пиши, кто ты есть такой. С какой целью прибыл в Островскую, чего ночью делал возле Фокиной хаты, в церкви, ну и где еще тебя черти носили.

— Какое право вы имеете меня допрашивать без адвоката? — не выдержали нервы у Геннадия. Но участковый не потерпел подобного неповиновения.

— Вопросы здесь задаю я! — рявкнул он.

Геннадий тут же завозил паркером по листку. Он обрисовал в общих чертах предысторию своей поездки в Островскую. Написал, как просился к Фоке на ночлег, а потом вдруг заметил на кладбище чей-то зловещий силуэт, пытался его окрикнуть (здесь Кауров соврал) — тот не отвечал и угрожающе приближался. А в руке у силуэта (эх, врать, так врать!) был большой нож…

Написав это, Геннадий вдруг испугался — а что, если там, на кладбище, он видел настоящего убийцу Фоки? Преступник мог подумать, что он, Кауров — случайный свидетель, и, надвигаясь из кладбищенской тьмы, намеревался его убрать! Выходит, нынешней ночью он был на волосок от гибели!

От страшного предположения у Геннадия вспотел лоб. И он тут же выложил свою версию участковому.

Тот выслушал сбивчивую речь задержанного. Потом прочитал им написанное. А когда отнял глаза от бумаги, уже совершенно миролюбиво предложил Каурову закурить.

Геннадий с готовностью взял беломорину из протянутой ему замусоленной пачки. Но прикуривать не стал.

— У нас в станице Черных точно нет. Но где-то слыхал я эту фамилию, — задумался участковый. — Уж не на милицейской ли учебе в Михайловке?

— Погодите, а что по поводу убийства Фоки? Помогло вам то, что я рассказал? Получается, я тоже невольно жизнью своей рисковал. Возможно, я единственный свиде…

Но Давыдкин оборвал его на полуслове:

— Да не было никакого убийства, это я так, для полноты картины обязан был тебя допросить. Умер дед Фока от старости. И калитка, и дверь, и даже форточки были заперты изнутри. Никаких следов взлома или грабежа, никакого насилия. Умер дедушка во сне, сидя перед телевизором. Улыбался даже перед смертью. Думаю, это в районе десяти-одиннадцати вечера случилось. Как раз концерт Петросяна передавали. Каждому бы такую легкую смерть.

— А кого же я тогда видел на кладбище? — вырвалось у Каурова. Он был явно разочарован. Выходит, не был он на волосок от гибели, а просто струсил непонятно от чего!

— Да кто его знает? Может, пьяный какой пришел родственника помянуть, заснул в сугробе и только к ночи проспался. Суббота все-таки, выходной у людей. Опиши-ка мне свое видение.

— Я и не разглядел его толком в темноте. Высокий вроде он был. А еще сутулый. Кажется, немолодой. Походка у него… усталая.

— Не много примет, — подытожил участковый. — Вообще-то на степного нежитя скидается. Не верю я во всю эту чертовщину. Но люди треплются меж собой, дескать, бродит нежить в степи возле Игрищ. Вот такой же сутулый, в одежде, какую теперь уж не носят. И всегда почему-то перед сильной грозой. Говорят, там кого-то в землю зарыли, толком не похоронив. Потому и не упокоится никак бесприютная душа. Худа никакого этот нежить людям не делает. Но народ у нас дремучий, палец покажешь — креститься начнут. Послушать, так одни бесы вокруг. Чуть случится чего непонятное, батюшка наш, отец Михаил во всем староверов винит — дескать, потому бесовщина творится, что в станице есть люди, которые двумя пальцами крестятся. Староверы, наоборот, в церковниках видят главное злое семя. Я, как могу, разоблачаю предрассудки тех и других. Вот и твой рассказ о ночном погроме в церкви мне был нужен, чтобы очередные темные слухи пресечь. Ты уж сделай одолжение — не болтай про свое привидение с ножом. Да и навряд ли тебе нежить привиделся, отродясь он в станицу не забредал.

— Ладно, я буду молчать.

— Тогда в церкву пошли, отца Михаила умасливать.

Священник был совсем молод, даже борода у него еще плохо кустилась. Но Кауров, представ пред его сердитые очи, все равно стушевался. Ведь из-за спины батюшки с икон на Геннадия с укоризной смотрело целое войско святых.

— Все! Конец дурным слухам, Михаил Петрович, — как к обычному гражданину обратился к священнику участковый. — Раскрыл я это дело за несколько часов. Вот молодой человек. Прибыл из Ленинграда. Родню ищет. Ночевать негде было, он и забрался в храм через окно.

Кауров немедленно принес извинения отцу Михаилу. Потом проследовал к ящичку с надписью «На восстановление храма» и торжественно опустил в него стодолларовую купюру.

— Спаси Бог, — изрек батюшка и тут же принялся отчитываться перед новоявленным спонсором о проделанной работе: — Дел в церкви еще непочатый край. Колокольню отремонтировали, а за росписи внутри пока не брались. Раньше здесь все стены были расписаны. А теперь только под сводами следы прежней живописи и сохранились…

Кауров задрал голову вверх. Из-под потолка на него смотрел седой румяный старик, восседавший на троне-облаке. Его лицо было полной противоположностью строгим ликам святых на иконах. Вокруг старика сгрудились веселые карапузы—ангелы с крылышками, он напоминал доброго счастливого дедушку, окруженного внуками. От этой сцены на Геннадия повеяло чем-то домашним, совсем не церковным. Такая «концепция Бога», выведенная под сводами неизвестным художником, пришлась ему по душе.

— Вы верующий? — спросил вдруг отец Михаил.

Геннадий отрицательно мотнул головой. Если он во что и верил в данный момент, то лишь в силу саморегулирующихся рыночных отношений. Об этом очень толково говорил один американец на семинаре в Москве, куда Каурова как-то посылали от «Гермеса».

— Нехорошо, — заметил священник.

Участковый Давыдкин, борец с религиозными предрассудками, нахмурился, тоже демонстрируя неодобрительное отношение к атеизму. Трое мужчин застыли в неловком молчании у алтаря.

— Ну, я пойду? — робко спросил Кауров.

— Спаси Бог, — вторично напутствовал его отец Михаил.

К полудню весть о смерти деда Фоки, происшествии в церкви и странном путешественнике облетела уже всю станицу. В одном из домов женщина хлопотала на кухне, одновременно рассказывая тестю последние новости.

— …Представляете, папа, а нездешний человек этот оказался из Ленинграда. Родню приехал искать — не то Чернышовых, не то Черных. А в станице у нас, почитай, и нету таких…

При упоминании фамилии Черные по лицу тестя словно рябь пробежала, а костяшки пальцев, сжатых в кулак, побелели.

Старик вспомнил вчерашний разговор с сыном, прерванный автомобильным грохотом, неизвестного типа, выталкивавшего из сугроба машину. И прошептал еле слышно: «Спасибо, Господи! Дошли до тебя молитвы мои». Потом снял телефонную трубку и набрал нужный номер.

— Ало, Сань, ты сегодня домой в обед обязательно приезжай!.. Кажись, от бандита Лазорьки весточка прилетела.

Учительница Тамара Васильевна Лукина обрадовалась гостю из Петербурга. Ее муж Сидор Иванович, прапорщик-артиллерист в отставке, с ходу предложил Каурову выпить водочки, от которой тот вежливо отказался. Как и от прочих угощений — даже от чая. Слегка смущенные, все трое уселись за пустой стол.

— Понимаю вас, — с жаром заговорила учительница. — Мне самой эти дела давно минувших дней покоя не дают. Я считаю, мы силу и радость в прошлом черпать должны. Все сегодняшние беды пустяками покажутся, если представить, сколько несчастий выпало нашим предкам. Евхим Буянов троюродным дедом мне доводился. Но наша семья не зналась с этой родней — какая-то черная кошка давно еще перебежала. Пока Евхим с братьями против первых колхозов устраивал диверсии, мой дед тут в станице комсомольцем был, в партию рано вступил, а потом еще с войны вернулся весь в орденах. Дедушка не любил вспоминать про тех нежелательных родственников, они могли бросить тень на его жизненный путь. Так что про интересующего вас бандита Черного я даже больше знаю, чем про Евхима Буянова. Создавая экспозицию нашего школьного музея, доводилось мне беседовать с ветеранами — тогда многие были живы еще. И некоторые, рассказывая о становлении советской власти в Островской, упоминали эту фамилию. Страшный был человек. Жестоко людей убивал. Говорят, у некоторых его жертв кол в спину был воткнут…

— Осиновый? — вырвалось у Каурова.

— Ну, это уж я не знаю. Но меня больше всего другое потрясло — то, что от руки Лазаря Черного здесь несколько учителей погибло. По утрам они детишек учили, а по вечерам — взрослых. Так вот, вечерами этот Черный прямо во время уроков убивал их через окно на глазах учеников. Я все понимаю, классовая борьба, но учителей-то за что жизни лишать? Они ведь скот не отбирали и в колхоз никого насильно не гнали.

После этих слов раздалось настойчивое покашливание.

— Ты погоди, Тамара, переведи дух. Все уши гостю прожужжала уже, — подал голос Сидор Иванович. Учительница осеклась и посмотрела на мужа укоризненно.

— Извините, что перебил интересный рассказ. Я только про учителей два слова скажу и замолчу, — уведомил тот. — Учителя в начале 20-х годов были не чета нынешним. Это были идеологические работники — вроде комиссаров в Красной армии. Присылали их по партийной разнарядке. Учили они не столько детей, сколько взрослых. И не столько грамотности, сколько коммунистической идеологии. Газеты большевистские читали вслух. Популярно объясняли идеи Маркса и Энгельса. Мозги, в общем, промывали народу, за колхозы агитировали. Так что с точки зрения врагов советской власти, очень даже было их за что убивать. Мы с Тамарой на разных позициях стоим. Бывает, заспорим с ней. Но для полноты картины, думаю, вам и мое мнение знать не мешало бы.

— Мне вся эта идеология без разницы, — поспешил успокоить Кауров обоих супругов. — Мне бы просто концы с концами связать, понять, что Лазаря Черного с моим дедом связывало.

— Оно и верно, — согласился с ним Сидор Иванович. — Идеология ничего не значит, кровные узы — вот что самое главное. Простой пример. У нас главными борцами за советскую власть братья Рогачевы были. Не евреи-чекисты, не засланные комиссары какие-нибудь, а свои, островские, казаки. Почему, спрашивается? А потому, что угораздило одного из них, Степана Рогачева, на иногородней девушке жениться. Понятное дело, любовь-морковь, да к тому ж из богатой семьи деваху взял. Но только у казаков это позором считалось. Да и земельный вопрос между казачеством и иногородним, то есть пришлым, населением тогда очень остро стоял. Станичный сход в 18-м году постановил выселить всех иногородних из Островской, а заодно и этого самого Рогачева с молодой женой. Родня его злобу затаила. А как гражданская война началась, Рогачевы все как один красными командирами заделались и начали устанавливать в округе советскую власть. А, попросту говоря, мстили за поруганную честь своей фамилии.

Заслышав о Рогачевых, Кауров повел бровью. Уж не об этих ли «братьях Р.» писала в письме Дарьюшка? Не от них ли ребенка рожать не хотела? И не их ли Лазаря Черного упрашивала поубивать?

— Расскажите об этих братьях? — попросил он.

— Рогачевы — в наших краях люди известные, — заметил Сидор Иванович. — Это от Лазаря Черного, да от Ефима Буянова не осталось следов. А Рогачевы в историю района впечатаны золотыми буквами! Школа наша их имя носит. Мемориальная доска на сельсовете висит.

— Так, может, лучше в музей пройти? — предложила учительница.

— Да, да, пойдемте, — охотно согласился Геннадий. «Тепло, тепло, горячо…» — нашептывал ему внутренний голос.

Краеведческим музеем оказалась небольшая каменная пристройка к школе, в которой трудились супруги Лукины. Тамара Васильевна — учительницей истории, а Сидор Иванович — завхозом и по совместительству учителем труда.

Музей был как музей. Ничего особенного. В одном-единственном зале размерами со школьный класс размещались семь стеллажей под стеклом. На них были разложены предметы казачьей домашней утвари — миски, прялки, полотенца и разные другие непонятные Каурову вещи. Самое ценное, что было в музее — старые фотографии. Всего около сорока групповых снимков, все мужчины на которых были бородатые и усатые и фотографировались в одних и тех же бравых позах, выпятив грудь. Некоторые казаки старались придать себе нарочито грозный и даже свирепый вид, будто хотели напугать фотографа. Было в этих лицах что-то нездешнее и притягательное. Кауров представил себе, что людям с фотографий оставалось недолго ждать страшных революционных катаклизмов, в которых рухнет вся их прежняя жизнь, что многим из них суждено погибнуть на гражданской войне. Почти у всех казаков на снимках были затерты погоны и ордена — должно быть, родственники позже, в советские годы, во избежание репрессий соскребали со своих дедов и отцов весь компромат.

На фотографиях более поздних 20—30-х годов у людей были уже другие лица. Куда менее красивые. Исчезли бороды, шашки, папахи. Исчезли свирепость, основательность, самоуверенность. Казаки на снимках больше не сжимали кулаки. Их гладкие выбритые лица несли отпечаток бессмысленности.

Среди изображений зачинателей советской власти в станице Островской на самом видном месте красовался большой портрет (увеличенное фото) Степана Рогачева. Крепкий мужчина лет тридцати в красноармейской фуражке со звездочкой, надвинутой на покатый лоб, смотрел не в фотообъектив, а чуть в сторону, засунув в рот курительную трубку. Он был чем-то похож на пролетарского писателя Максима Горького. Возможно, даже подражал ему своей внешностью. Глаза Рогачева были прищурены. Он будто высматривал вдали какого-то врага.

Чуть ниже размещалось фото Николая Рогачева. Тот же покатый лоб, тот же легкий прищур — только врага он искал не справа от объектива, а прямо перед собой.

«Братья Рогачевы — имена из легенды» — назывался стенд. Помимо фотографий, на нем были представлены и личные вещи героев — та самая курительная трубка, несколько писем, удостоверение председателя колхоза №1, выданное Степану Рогачеву, и его простреленный, с бурыми от крови разводами, партбилет. Кауров, ткнув в него пальцем, спросил:

— Как погиб Рогачев?

— Бандиты убили, — ответила учительница. — В 1929 году.

Действительно, под портретом Степана значилось: «1895—1929». А под карточкой Николая: «1901—1929».

— Они что, в один год погибли?

— И даже в один день, — сообщила Лукина.

Кауров застыл, пораженный догадкой. «Приехал бы ты, что ли, поубивал их!» — пронеслось в мозгу.

— Как это случилось?

— Банда пробралась в станицу.

— Лазарь Черный был среди бандитов?

— Ходили разговоры. Но, скорее всего, это выдумки. Черного к тому времени в наших краях давно уже след простыл. С чего бы ему возвращаться?

«Так-так-так», — подумал Кауров.

— В 1929 году здесь бандиты еще водились?

— А как же. Разные люди пошаливали — дезертиры, кулаки недобитые… У нас здесь издавна медвежий угол — бандитский край. Бедовый народ всегда проживал.

Геннадий углубился в чтение писем Степана Рогачева.

Было их всего три. Одно адресовано матери, два других — жене Матрене, наверное, той самой иногородней женщине, из-за которой Степан навлек на себя гнев земляков-станичников. Очевидно, писал Рогачев их с фронта. Внимание Геннадия привлекло только одно из них: «Дорогая жена Матрена! Поздравляю тебя с прошедшим праздником Пасхи. Мы уже в Крыму. Добиваем белую гадину и гоняем по горам татарских бандитов. Сердце мое преисполнено радостью от того, что скоро наступит войне полный конец, и я снова увижу тебя и сыночка. Кланяйся от меня папаше и мамаше».

— Что стало с сыном Степана Рогачева? — спросил Кауров.

— Это смотря с которым, — отозвался Сидор Иванович. — Старший — Иван — помер. Младший — Матвей — и сегодня в станице живет. Коли есть желание, можешь встретиться с ним.

«Уже не тот ли дед Матвей, которого назвала продавщица?» — подумал Кауров. Но уместно ли являться в дом к сыну Степана Рогачева и выспрашивать о возможном убийце отца? Что-то подсказывало Геннадию, что этого делать нельзя.

— Взгляните-ка, очень интересный экспонат, — Тамара Лукина показала на висящую на стене шашку. — Когда-то у нас в станице каких только шашек не было. И турецкие, и татарские, и черкесские, и наши, казачьи, самые старинные в Доме культуры были по стенам развешаны. А как перестройка началась, растащили и распродали. Ни одной не осталось. Создавая музей, мы думали, где бы шашку взять — разве может быть казачий музей без казачьего оружия? И, представьте, выносили из учительской на свалку старый шкаф — тяжелый, высокий: в дверь не пролазил. Тогда для удобства у него верхушку спилили и обнаружили тайник — а в нем эту самую шашку. Потом вспомнили, что мебель в школу стаскивали давным-давно из домов раскулаченных казаков. Видать, один из них шашку свою и прятал в шкафу. Так что перед вами последняя шашка станицы Островской.

Геннадий аккуратно извлек клинок из кронштейнов. Вложил рукоятку себе в правую ладонь. Сталь шашки отливала синевой, а сама она оказалась довольно тяжелой. Геннадий с усилием взмахнул ей перед собой. И тут же свет, проникавший в окно, отраженный от стали клинка, разлетелся по всему музею солнечными зайчиками. Эти пятнышки-блики пробежали по старым фотографиям. От чего люди на снимках будто вздрогнули, проснувшись от долгого сна. Геннадий поймал самого жирного зайчика, направил его прямо на портрет Степана Рогачева. Яркий свет оказал на снимок удивительное воздействие. Каурову почудилось, что Степан еще больше прищурился и скосил на него глаз.

— Я на хутор Тарасов пойду, — объявил Геннадий Лукиным.

— Чего там забыли? — удивилась Тамара Васильевна.

— Говорят, именно там убили Лазаря Черного. Может, кто из местных вспомнит чего.

— Ну-ну, — скептически усмехнулась учительница. — Там, небось, уже никто и не живет. Лучше в нашем райцентре, Даниловке, побывайте. Там в загсе хранятся книги записей станицы Островской за 20—30-е годы — в них фиксировали всех, кто родился и умер. На меня сошлитесь. Заведующая загсом Вера Никитична Панова вам эти книги покажет. Может, там и бандит ваш есть.

Лукины проводили Каурова на край станицы и указали дорогу на хутор Тарасов — она была едва различима среди прибитой снегом пожухлой травы.

В безлюдной степи гулял ветер, он завывал в ушах, и если бы не светило яркое зимнее солнце, Кауров, может, и не решился бы двинуться в путь. Он шел и думал, что уже немало знает об этих местах. Вот слева от дороги тянется замерзшая речка с чудным названием Медведица. А сразу за ней — густой лес. Раньше в нем дежурили комсомольцы и, наверное, не раз прятался бандит Лазарь Черный, по следу которого Кауров шел, если трезво разобраться, вопреки здравому смыслу. Эта погоня за призраком затягивала все сильней. Почему-то хотелось верить, что от его похода на хутор Тарасов зависела теперь судьба Лазаря — жить тому или быть зарубленным шашками.

Геннадий озирался по сторонам, старался запомнить величественную картину, открывавшуюся его взору. Степь да степь кругом, братская могила и колыбельная люлька кочевников. Подумать только: он ведь мог всю жизнь прожить в большом городе, так и не увидев этот удивительный грозный простор.

…Часа через полтора справа на возвышенности показались покосившиеся избушки. Приблизившись к ним, Кауров увидел еще и сломанные заборы, навесы с дырявыми крышами. Целых три дома на окраине хутора представляли собой пепелища. Окна остальных были заколочены досками. «А вдруг здесь и вправду никто не живет?» — встревожился Геннадий. Но на его счастье, седьмой дом подал признаки жизни. Залаяла собака, но как-то жалобно: будто не отгоняла чужака, а наоборот, из последних сил звала на помощь. Ее хозяйка, очередная морщинистая ударница колхозного труда, выслушав Каурова, перенаправила его в другой дом:

— Вон туды, на самый конец хутора, к Артемию Тарасову ступай. Может, он чего и припомнит.

Калитка во двор Артемия Тарасова была нараспашку. Собачий лай не раздался. Но в окне горел слабый свет. Дверь открыл старик, опиравшийся на костыль. Зрачки его глаз уже были подернуты белой дымкой.

— Добрый день, извините, я… — начал Геннадий.

Но дед оборвал его:

— Пройди в хату, там все обскажешь. Не могу долго стоять.

— Да я, собственно, на минуту, — проговорил Кауров уже в спину старику. Геннадий шел следом за ним в полутьме по узкому коридору. Это было похоже на сон, что привиделся ему по возвращении из Луги. Только теперь впереди был не дед Аким, а другой, незнакомый старик. Вдруг раздался свистящий прерывистый звук. Кауров не сразу догадался, что так сипло кукует кукушка в настенных часах.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» — пришла вдруг на ум присказка из далекого детства. Часы кукукнули еще один раз и смолкли.

В комнате на столе горела лампа под абажуром, напоминавшим тарелку. Под ней лежали очки, пара карандашей и какие-то бумаги.

Геннадий с изумлением увидел, что это были рисунки. Дед рисовал! Карандашом на обычных тетрадных листках в клетку.

Старик, кряхтя, присел на стул, отставив в сторону костыль.

Он смотрел на Геннадия вопросительно. Наступила молчаливая пауза.

— Ангел пролетел, — вымолвил старик с улыбкой. — Присказка раньше такая была. Ежели люди замолчали ни с того, ни с сего, значит, ангел в ту минуту кружился над ними…

— А-а-а, — протянул Кауров. — Вы про Лазаря Черного знаете что-нибудь?

Сквозь белую пелену в глазах деда блеснул огонек. Вместо ответа он вытащил из стопки один из рисунков и положил его перед Кауровым. На листке были изображены мальчик и девочка с лукошками в руках. Они тревожно смотрели в правый верхний угол рисунка, там был холм, а на нем — домики. В один из домиков вонзалась молния.

— Что ты знаешь про грозу? — спросил старик.

— Простите? — не понял Кауров.

Но дед продолжил, не обратив внимания на его замешательство:

— Небесный огонь просто так по земле не шарахнет. Всегда тому важная причина найдется. Здесь, на хуторе, раньше даже малые дети об этом понятие имели. У нас люди в грозу на колени падали и молиться начинали.

— Не понимаю, к Лазарю Черному это какое имеет отношение? — перебил Кауров старика.

— Сейчас поймешь, — заверил его Тарасов. — Хутор наш вот как возник. Давным-давно сюда раскольники жить пришли. Скит поставили, чтобы веру христианскую незамутненную никто соблюдать не мешал. Но однажды пришел отряд в эти края. Окружили солдаты скит, велели раскольникам выходить подобру-поздорову, в никонианскую веру перекрещиваться — там уж и священник из обновленцев их дожидался. А кто не захочет трехперстия принять, тех солдаты в Сибирь на каторгу увести грозились. Но народ, что в скиту засел, крепкой веры был. Изнутря закрылись они да и подожгли себя — предпочли смерть отступничеству от веры дедов и прадедов. Сидят в дыму, молитвы поют. А потом великое чудо случилось. Ударила молния с неба. Прямо священника-обновленца поразила. Солдаты разбежались, страхом объятые. А раскольники все задохнулись. Окромя одного — по имени Тарас. Он возле дверей стоял, дышал воздухом через щель и погибель священника видел. Тарас — предок мой. В честь него хутор потом и прозвали. А на месте сгоревшего скита церковь срубили, и стал с тех пор сюда стекаться народ на поклонение мученикам со всей Руси. Некоторые в чудесном месте жить оставались. Нас сызмальства учили, что Илья-пророк — первый святой и заступник, а когда гром гремит и молния полыхает, — это, значит, он по небу на колеснице едет и поражает оттуда всякую скверну, но особливо порченых женщин. Вот через ту примету и получил я в 1922 году душевную рану. Мне шесть лет тогда было. Мы с сестрой Дуняшкой в лес по землянику пошли. Когда возвращались, дождь начался. Прибегаем к хате, а мама на базу лежит — на лице ни кровиночки, телок ей в ноги тычется. Молния попала в нее. С той поры будто сглазили нашу семью. Начал я замечать, что отец и бабушка с дедушкой стали людей сторониться. Да и с нами детишки соседские не играли больше. Решили на хуторе, что моя мама порченой была — распутной, и за то покарал ее Господь. И вот с этим позором я вырос. Будто червяк сердце мне источил. Разве мог ошибиться тот, кто с неба молнии мечет в нас за наши грехи? Но однажды отец рассказал мне про Лазаря Черного.

Только при этих словах Кауров перестал смотреть на старика как на ненормального.

— Это было на следующий год после маминой смерти, — продолжал Тарасов. — В ту пору Лазарь гремел тут вовсю. Как-то прибежали они вдвоем с Евхимом Буяновым — их в Островской в сарае едва не спалили. Тогда еще девку Лазорькину заложницей брали, да принародно раздели перед тем сараем (услышав это, Кауров аж подался вперед). Тут, на другом конце хутора, буяновские сродственники жили. Евхим к ним пошел. А Лазарь занемог и у нас в хате на печи лежал. Вдруг бежит соседский пацан, кричит: «Красные в хуторе. Евхиму голову срубили, зараз к вам за Лазорькой придут». Отец спрятал Лазаря в стогу сена. Едва красные зашли на порог, грянул гром, и молния вдарила в тот самый стог. Вспыхнул он. Отец вспоминал потом: «Стою ни жив ни мертв, жду, когда Лазарь из стога выскочит, а его все нет». Так и ушли красноармейцы ни с чем. Отец давай сгоревший стог ворошить — нету Лазаря! Что за чертовщина! А тут и он живехонек из кухни выходит — черный весь! Оказалось, не стал он в стогу сидеть, на крышу кухни залез, в трубу печную протиснулся. Я сам обыск хорошо помню. Но о том, что Лазорька от молнии убежал, отец только через много лет рассказал. И вот тогда я духом воспрял. Выходит, обманул Лазарь смерть. Выходит, слепая она, небесная кара, и даже Илья-пророк ошибиться может, раз по Лазарю угораздило его промахнуться. А значит, и маму мою могло по ошибке грозой убить, а вовсе не за грехи, которые приписывала ей молва. Будто камень упал с души, благодаря Лазарю Черному.

Старик смолк. Потом перегнулся через стол и стал внимательно изучать лицо Каурова.

— Да ты никак Черному родней будешь, — объявил он.

Геннадий вздрогнул.

— Почему вы так решили?

— В лице что-то есть. У меня глаз наметанный. Так бывает: одни лица уходят из памяти, а другие всю жизнь перед глазами стоят. Лазарь стертый был для меня, а как ты появился, будто слетела пелена, его лицо укрывавшая. Дай-ка, попробую его по памяти нарисовать.

Старик вырвал из тетрадки двойной лист и принялся водить карандашом по бумаге. Начал с прически. Грифель быстро плясал по листку. Вслед за волосами — всклокоченной копной черных волос — старик перешел к глазам. Теперь он замедлил темп, стал поглядывать на Каурова. Но рисовал не его. Когда портрет был закончен, на Геннадия смотрел незнакомый человек. Возможно, он имел отдаленное сходство с дедом Акимом, благодаря носу с горбинкой. Но у деда горбинка была едва заметна, а у человека на портрете нос был изломан, как клюв у орла.

— Вот он, Лазарь, — объявил Артемий Тарасов. — Забирай портрет на память себе.

Геннадий, даже не поблагодарив старика, смял тетрадный лист вчетверо и сунул себе в органайзер.

— Вы тут про Лазорькину девушку говорили? Про то, как раздели ее при всех.

— Да, было такое постыдное дело. Дарьей Анисимовой ту девушку звали. Слышал, ссильничали ее потом красные командиры, чтобы побольнее Лазарю отомстить.

— А кто были те командиры? — сглотнул Кауров слюну.

— Откуда мне знать.

— С Дарьей Анисимовой что стало потом?

— Уехала, верно. С эдаким позором как жить?

— А Лазарь куда делся?

— Убег.

Нет, все-таки не зря Кауров пришел на этот хутор. Теперь ему стали известны как минимум два важных факта. Первый — в Тарасове был убит вовсе не Лазарь Черный, а его дружок Евхим Буянов. Второй — Лазорькину девушку, скорее всего, ту самую, что писала письмо, звали Дарьей Анисимовой.

Геннадий решительно поднялся.

— Уже уходишь? — огорчился старик. — Без гостинца не отпущу. Подарю предмет, который мало где сыщешь.

Дед проковылял в коридор. Долго там чего-то искал, вернувшись, протянул Геннадию темный продолговатый камешек.

— Вот, возьми!

— Что это? Зачем?

— Застывшая молния. В старину сказывали, молния после того, как с неба ударит, три года в земле лежит, а потом превращается в такой вот камень и наружу выходит. Он полезные свойства имеет. Ежели кто заболеет в твоей семье, надо этот камешек в воду опустить, а потом окатить той водою больного.

Геннадий усмехнулся и принял дурацкий подарок.

На обратном пути в степи случилось с ним одно происшествие. Когда солнце скрылось за тучами, впереди — там, где степь наползала на небо, вдруг заметил Кауров нечто необычное. Ему навстречу двигались три точки, они быстро превратились в три серых комка. А еще спустя мгновение у Геннадия похолодел позвоночник — прямо на него бежали три волка.

Рядом не валялось ничего, чем можно было бы отбиться от хищников. А добежать до ближайших деревьев Кауров уже не успевал. Он достал из кармана паркер, снял колпачок, обнажив острое перо. Сжимая это смешное оружие, Геннадий уже видел, как колышутся на ветру загривки волков, как из их пастей вырывается пар… Выскочив перед ним на дорогу, звери, как по команде, свернули в сторону. При этом двое хищников даже не удостоили человека взглядом. Но третий волк остановился и уставился на Каурова. Из его пасти вывалился язык. Обнажились белые клыки. Бока волка сотрясались от долгого бега. Он не рычал, не щетинился, а просто изучал человека. Буравил Каурова матово-черными зрачками. Смотрел так, будто хотел получить ответ на какой-то свой волчий вопрос. Этим взглядом волк будто пригвоздил Геннадия к невидимой стенке. Заболело в затылке. Боль нарастала. Кауров был не в силах ее выносить и зажмурил глаза. А когда открыл, волк исчез.

Геннадий закрутил головой по сторонам. «Неужели привиделось? — недоумевал он. — Да что же такое происходит? Сплошные глюки». Но, пройдя несколько шагов, различил на снегу волчьи следы. А еще — капельки крови, пересекавшие заснеженный тракт. Приглядевшись, Кауров увидел и другие следы. Стало ясно: кровь на снегу оставил какой-то мелкий подраненный зверь. Волки его и преследовали, а Кауров им был совсем неинтересен. Но все равно, не желая искушать судьбу, Геннадий дальше припустил по дороге трусцой, то и дело боязливо оглядываясь.

…Выбежав на окраину станицы Островской, он испытал облегчение. Склонился над первой попавшейся водопроводной колонкой, долго пил обжигающе холодную воду. Проходившие мимо люди глядели на чужака с опаской. Но при этом все с ним здоровались — то ли у них в Островской так было принято, то ли Геннадий успел станичникам глаза намозолить.

Любая задержка была чревата опозданием в Волгоград, но Кауров был слишком разгорячен бегом по степи. Кровь все еще пульсировала у него в висках и мешала принимать здравые решения. Поэтому он задумал напоследок повидать самого старого жителя станицы, сумасшедшего деда Панкрата Чудилина. Ведь у Геннадия до сих пор не было ответа на главный вопрос — что связывало деда Акима с бандитом Лазарем Черным?

Прохожие указали дорогу к нужному дому. Калитку отворила дочь Чудилина — Анфиса Панкратовна.

— Папа в кухне. Пойду проверю, не спит ли, — сказала она.

Женщина скрылась в маленькой дворовой постройке с одним-единственным окошком и трубой на крыше.

«Так вот что у них кухней называется», — отметил про себя Кауров.

Ему повезло. Старик Чудилин не спал. Но Анфиса Панкратовна предупредила гостя:

— Вы не обессудьте. Дедушка иногда и сам не ведает, что говорит. Видения его посещают.

Оставив в крошечной прихожей ботинки, Кауров неуверенно вошел в крохотную комнатушку. Угадал в полумраке кровать, а на ней — полулежащего на нескольких высоких подушках бородатого человека.

Геннадий готовился уже прибегнуть к своим традиционным расспросам. Но Панкрат упредил его.

— Кого это бесы привели? — зарычал он. — Прочь! Я вот молитву сейчас зачту, Богородицу призову.

Кауров оторопел от такого приема.

— Какие бесы, дедушка, вы что?

Но Панкрат не унимался.

— Прочь, прочь, злое семя!

При этом старик смотрел не на Каурова, а куда-то поверх него. Будто обращался к кому-то невидимому, стоящему за спиной гостя в углу возле печки. Геннадий даже оглянулся с испугу, но никого позади себя не заметил.

— Э, да я знаю, кто ты, — заявил вдруг Панкрат. — Не тебя ли позапрошлым летом в Игрищах видал? Не ты ли возле церкви бродил надысь?

Услышав про церковь, про Игрища, Кауров сразу вспомнил рассказ участкового про степного нежитя. Еще раз оглянулся на печку и в страхе отпрянул из угла.

— Да будет вам, папа, человека пугать, — вмешалась в разговор Анфиса Панкратовна. — Человек из самого Питера прибыл. Фамилия его Кауров.

Только после этих слов Панкрат наконец перевел взгляд на Геннадия.

— Кауров, — задумчиво повторил старик. — И чего тебе надо, Кауров?

— Я предков ищу. Вам фамилия моя знакома?

— Может, и знакома.

— Может, тот Кауров, которого вы знали, мой родственник!

— Нет. Тот Кауров одинокий, бездетный был. Божий старец. На отшибе отшельником жил. Отца моего приходил отпевать. Людей лечил да молился много. А других Кауровых я и не знал в наших краях.

— Что стало с тем божьим старцем?

— Расстреляли. За то, что бандитов укрывал. Да только пойди разбери, кто бандит, а кто нет. А Кауров, верно, всех привечал без разбору. Как человеку отказать, если на ночлег просится.

— Бандиты, из-за которых старца убили, — не Лазарь ли Черный с Евхимом Буяновым?

— И про них тебе ведомо, — удивился Панкрат. И тут в нем опять произошла странная перемена.

— Да кто ты есть такой? Не подходи ко мне, — начал он вдруг неистово креститься.

— Как кто? Я Кауров из Питера. Меня же представили вам. Вы позабыли.

— Ничего я не позабыл, — Панкрат опять перевел взгляд за спину Геннадия. Лицо старика напряглось. Он будто что-то важное силился вспомнить. Будто был в комнате и одновременно где-то еще. Панкрат молчал. Потом начал осуждающе качать головой.

Подождав еще какое-то время и не получив ответа на свой вопрос, Геннадий отступил в прихожую и принялся шнуровать ботинки.

— Быть беде! — вдруг изрек старик. Кауров замер. Панкрат сидел теперь с закрытыми глазами. Он заговорил, раскачивая головой в такт словам:

— Нету покоя мертвым костям. Нету приюта убиенной душе. Ищи девушку в Даниловке. Приготовься муки принять. Спрячься в огне. Убей двух врагов. Молись, молись, молись…

Кауров чувствовал, как с каждым Панкратовым словом у него что-то нехорошее происходит в голове. С не зашнурованными ботинками выскочил он из Панкратовой кухни на воздух, подальше от этого сумасшедшего бреда…

В расстегнутом пальто, сбитой набекрень меховой шапке и с безумным взглядом Геннадий брел по центральной улице станицы Островской. Встречные прохожие больше с ним не здоровались, но оборачивались и подолгу смотрели вслед.

Крупные хлопья снега падали Каурову на лицо. Он нервно хватал их ртом. Раскачивающееся из стороны в сторону, будто неживое лицо деда Панкрата все еще стояло перед глазами. А его последние жуткие слова застыли в ушах. «Приготовься муки принять!» — неужели это предупреждение было адресовано ему? «Спрячься в огне, убей двух врагов!» — что все это значит? А упоминание конкретного населенного пункта Даниловки, в которой следует искать какую-то девушку, только добавляло всей этой абракадабре зловещего смысла.

— Чушь! Чушь собачья! — принялся твердить вслух Геннадий. Решил, что из-за усталости и нервного истощения у него еще с ночи начались какие-то проблемы с головой — по возвращении в Питер надо будет обязательно показаться врачу-психиатру.

Тем временем улица закончилась. По обеим сторонам дороги больше не было домов. Кауров остановился, он и не заметил, как стемнело. Сзади станица еще светилась огнями. Спереди сгущался мрак. Геннадий припомнил, что за все время, пока брел по главной улице, ему не встретилась ни одна машина. «Как же отсюда выбраться?» — озадачился он. С надеждой вглядывался то в одну, то в другую сторону дороги, терпеливо дожидаясь света автомобильных фар. «Еще ведь только полвосьмого вечера», — утешал себя Геннадий. Но, похоже, в Островской все было устроено по каким-то своим законам.

…Прошло еще сорок минут. Мысль о второй возможной ночевке в негостеприимной станице, населенной призраками, участковыми, волками и сумасшедшими стариками, напугала Каурова. Он вспомнил сразу несколько голливудских фильмов о путниках, застрявших в маленьких городках, кишащих вампирами, и не имеющих возможности оттуда выбраться. И в этот момент наконец увидел свет фар. Голосуя, вытянул руку. От нетерпения даже привстал на цыпочки. Возле него остановилась темная «девятка» с тонированными стеклами. За рулем сидел крепкий рыжий усатый мужик. Он изучающее смотрел на Геннадия. Его лицо отчего-то показалось знакомым.

— Умоляю, подвезите! — обратился Кауров к мужчине.

— Тебе куда?

— Туда, где на автобус до Волгограда сесть можно.

— До Даниловки, значит.

— Ну да.

Мужчина, кажется, колебался. Желая убить в нем сомнения, Геннадий выдохнул цену:

— Тысяча рублей!

— Садись, — согласился водитель.

Кауров радостно опустился на переднее сидение.

— Вы мой спаситель! Я уж отчаялся.

Мужчина недоверчиво покосился на него и спросил:

— Откуда будешь?

— Из Питера.

— А… понял… — усмехнулся незнакомец. — Ночной безобразник, осквернитель церквей.

— И вы про меня наслышаны, — не удивился Кауров. — Быстро у вас в станице информация передается.

— Да уж, — согласился мужик, — ну и как, нашел, что искал?

— Не совсем. Но я тут у вас настоящим следопытом себя ощутил. Могу посвятить в подробности моих поисков. Если интересно, конечно.

— Давай, рассказывай. Все ехать веселее будет.

Этот человек как-то сразу расположил Геннадия к себе своим видом. Наверное, все дело было в усах. У Каурова с детства усатые люди вызывали доверие. А у водителя «девятки» усы были особенные — пышные, огненные, да еще подкрученные вверх. Они делали его лицо добродушным. Эту иллюзию добродушия слегка портил, пожалуй, лишь неприятный прищур. Но, с другой стороны, как без прищура следить за разбитой, засыпаемой снегом дорогой.

Кауров повел свой рассказ с самого начала — с момента обнаружения тайника в доме деда Акима. Он испытывал потребность выговориться, обобщить вслух всю собранную информацию о Лазаре Черном.

На два автомобильных луча слетались белые мухи. Дальний свет фар разгонял тьму, сгустившуюся вокруг заснеженного шоссе. Вот так же и он, Кауров, высвечивал в потемках прошлого путь к разгадке старинной тайны.

Водитель «девятки» оказался внимательным слушателем. Он, как показалось Геннадию, даже стал плохо следить за дорогой. Пару раз лишь в последний момент резким поворотом руля успевал среагировать на большие колдобины на шоссе. А когда Кауров упомянул о портрете Лазаря Черного, нарисованном дедом Тарасовым, рыжий вдруг остановил машину и попросил:

— Дай посмотреть!

С минуту он разглядывал изображение. Потом, ни слова не говоря, вернул рисунок.

— Я не понял, ты-то кем этому Лазарю Черному доводишься? — спросил мужик, когда рассказ Каурова был окончен.

— Не знаю, — это был тот главный вопрос, на который Геннадий не имел ответа.

Некоторое время ехали в тишине. Потом водитель осведомился:

— Чего дальше думаешь делать?

— Ничего. Времени нет больше на поиски. Мне до завтра в Волгоград обязательно надо успеть.

— Так и уедешь, до конца не распутав весь этот клубок? — удивился мужчина. И добавил решительно: — Нет, нельзя это дело на полпути бросать. Сам себя винить потом будешь. Ладно, помогу тебе! Уж больно задела меня твоя история за живое. Покатаю тебя еще немного. Как, говоришь, тетку ту зовут из даниловского загса?

Кауров полез за блокнотом. При этом он попробовал протестовать:

— Право, неудобно вас напрягать. И потом, сколько мне будет стоить ваша помощь?

— Не бери в голову. От Островской до Даниловки — нисколько. И в Даниловке — нисколько. Если надо будет, и в Волгоград отвезу. А вот тут уж не обессудь — при всем уважении к твоей миссии, придется денег взять с тебя. Но три шкуры обещаю не драть… Ради такого случая.

Сказав это, водитель протянул Каурову руку.

— Будем знакомы, Павел.

Геннадий неуверенно пожал протянутую пятерню. Вообще-то он в душе уже смирился с окончанием поисков. И хотел теперь только одного — поскорее оказаться в Волгограде, в своем гостиничном номере. Но все равно был впечатлен предложением рыжего мужика. В Питере о подобном великодушии и помыслить было нельзя.

— У меня просто нет слов, — вымолвил он.

— Угу, — кивнул головой его спутник. И показал пальцем на блеснувшие впереди огоньки: — Даниловка.

Этот населенный пункт был раза в два крупнее станицы Островской. В нем даже имелась центральная площадь с четырьмя уличными фонарями и несколькими двухэтажными зданиями. Заведующая загсом Вера Панова поначалу пришла в замешательство:

— Я, конечно же, покажу вам эти старые книги смертей и рождений. Но уже поздно. Приходите завтра в загс к девяти утра.

— Мы не можем завтра, — рявкнул на нее рыжий Павел. — Уже билеты на поезд куплены. Мой друг вам пятьсот рублей готов заплатить.

Кауров покосился на нового знакомого — уж больно рьяно тот взялся за дело. Но напор Павла принес результат. Вера Никитична отвела их в канцелярию загса. Там в массивном шкафу громоздились ряды пожелтевших конторских книг.

— Вам какие годы нужны? — поинтересовалась директор. — У нас записи только начиная с 1923 года.

Кауров призадумался. Если верить письму Дарьюшки, в 23-м Лазаря Черного уже не было в станице.

— Ну, давайте первые два тома, — неуверенно произнес он.

— Нет, побольше — вплоть до 30-го года, — снова проявил активность рыжий мужик. — Мы вот как сделаем для быстроты. Ты будешь одну книжку просматривать, я — вторую, а Вера Никитична — третью. Давайте уточним, на какие фамилии внимание обращать.

— Черные, Кауровы, — произнес Геннадий. — И еще Анисимовы с Буяновыми.

Вера Панова взгромоздила на стол стопку книг. Кауров сдул пыль с 1923 года и принялся листать неприятно шершавые на ощупь страницы. В книге значились новорожденные и мертвецы не только Островской, но и других близлежащих станиц и хуторов, а также самой Даниловской слободы.

Минут через пять в глазах Каурова уже рябило от фамилий. Пару раз попались искомые. Но 75-летний Лукьян Буянов умер на каком-то хуторе Тушканове, а 52-летняя Устинья Анисимова — на хуторе Гурине. Ни Черных, ни Кауровых не было и в помине.

Вера Никитична раньше всех закончила изучать доставшийся ей 1925 год и принялась за 1926-й. «Наверное, невнимательно просматривает, домой торопится к телевизору. Лишь бы отделаться поскорей!» — недовольно подумал Кауров. Но не успел как следует на нее рассердиться, потому что вздрогнул от крика…

— Есть! Вот она, твоя Дарьюшка, — заорал Павел, обследовавший 1924 год. Он показывал на одну из записей.

«Анисимова Мария Лазаревна, дата рождения — 25 апреля, место рождения — х. Гурин. Мать — Анисимова Дарья Никодимовна». В графе «отец» стоял прочерк.

— Все сходится, — заявил Павел. — Отца официально нет, но отчество новорожденной она в честь Лазорьки дала. Гурин — вот куда она ребенка рогачевского рожать поехала. Там родня явно жила у ней. Мне два раза, пока листал, Анисимовы в Гурине встретились.

— И мне один раз… — добавил Кауров.

— И мне… — не осталась в стороне Вера Никитична.

— В Гурин надо ехать. Раз там в ту пору столько Анисимовых жило, есть надежда, что и сейчас еще остался кто-то из стариков, — подытожил рыжий мужик.

— Так поехали, что ли? — неуверенно согласился Геннадий.

— Сейчас тронемся. Только давай оставшиеся книжки долистаем. Вдруг найдем чего.

Рука Каурова потянулась к фолианту с надписью «1929 год». Но рыжая волосатая пятерня вцепилась в переплет раньше на долю секунды.

— Дай я, у меня рука счастливая, — заявил водитель.

Геннадий не возражал. Он все больше проникался безотчетной верой в этого едва знакомого человека. А еще был потрясен сверхъестественно быстрым исполнением пророчества деда Панкрата: «Ищи девушку в Даниловке!». Следы девушки найдены! Что дальше? «Готовься муки принять, убей двух врагов!». Ни к тому, ни к другому Геннадий не был готов. Он рассеянно принялся за «1927 год».

В этой книге ему не встретилась ни одна из четырех нужных фамилий. Зато рыжий благодетель опять не подвел.

— С тебя бутылка, — обратился он к Каурову с мрачновато-загадочным видом.

Вверху на одной из правых страниц книги записей за 1929 год Геннадий увидел свою фамилию. И не поверил глазам: «Кауров Аким Петрович. 78 лет. Дата кончины: 18 августа 1929 года. Место кончины: х. Дикий». Умерший был полным тезкой его деда!

— Где этот х. Дикий находится? — спросил он.

— Я даже не слышал про такой, — признался Павел.

Геннадий чувствовал, что подобрался совсем близко к разгадке. Все фрагменты головоломки были перед ним на столе, оставалось лишь правильно их сложить. Склонившись над книгой, он несколько минут тупо всматривался в свою фамилию. Но вот его взгляд скользнул на предыдущую левую страницу — там Геннадия поджидало еще одно открытие! В самом низу страницы он прочел: «Рогачев Степан Силуянович. 36 лет. Дата кончины: 14 августа 1929 года. Место кончины: ст. Островская.

Рогачев Николай Силуянович. 30 лет. Дата кончины: 14 августа 1929 года. Место кончины: ст. Островская».

Запись о смерти Акима Каурова следовала сразу же после записей о смерти братьев Рогачевых! Геннадий показал на них Павлу.

— Вы это видели?

Тот кивнул. У обоих на лицах застыла растерянность.

— Поехали в Гурин! — произнесли они в один голос.

Хутор Гурин находился от Даниловки в сорока километрах. Первые минут десять пути Геннадий с Павлом были погружены в свои мысли. Потом Кауров нарушил молчание.

— Вы семью Рогачевых знаете?

Рыжий кивнул.

— Расскажите о ней.

Павел, как показалось Геннадию, отвечал с неохотой.

— Самому старшему — Матвею Рогачеву — за семьдесят. Он сын Степана. Сидит на пенсии. Двое сыновей у него. Один в станице живет: бывший главный механизатор колхоза, теперь владелец МТС — выкупил все имущество вместе с ремзоной. Другой сын — бизнесмен в Волгограде. Что тут скажешь — уважаемые люди. Второй брат убитый не оставил потомства. Есть, правда, еще несколько семей Рогачевых, но только они еще до войны из станицы уехали… Ты лучше расскажи, сам-то чего думаешь?

— Кауров Аким Петрович — это фамилия, имя и отчество моего деда, — сказал Геннадий. — Но он в 96-м году умер. А этот Кауров — в 29-м. Если верить Панкрату Чудилину, его убили за то, что бандитов укрывал.

— Коли так, то все сходится, — подал голос водитель. — Видать, убийцы братьев Рогачевых прятались на хуторе Диком у Акима Каурова. За что старик и поплатился. А одним из этих убийц, наверняка, Лазарь Черный был.

— Неужели старика 78-летнего могли убить?

— Запросто могли. Уж я рогачевскую породу хорошо знаю…

Хутор Гурин насчитывал не больше десятка домов. Павел, затормозив возле первого же забора, отправился узнавать, что к чему. Вернулся с хорошим известием:

— Через три дома бабка живет, которая должна нам помочь. Мария Георгиевна Гурина. В девичестве — Анисимова. 88 годов. Всю жизнь безвылазно на хуторе провела, стало быть, и Дарью Анисимову знать должна. А сейчас, сказали мне, никаких Дарий тут нету.

Мария Гурина, маленькая, но еще бойкая старушонка с клюшечкой сразу же принялась хлопотать возле гостей.

— Да я щас вам чайку с пирогами, да у меня варенье смородиновое, а может, самогонки хотите?..

От этой активности у бабушки даже запотели стекла очков, которые она носила на резинке. Сильные линзы делали глаза ее выпуклыми, как у рыбы.

Кауров решил не отказываться от алкоголя. Его спутник хоть и был за рулем, тоже опрокинул в себя пару рюмок. Горячий чай, холодное варенье из погреба и обжигающий самогон взбодрили Геннадия.

— Вам Дарьюшка нужна? — заговорила старушка на интересующую тему. — Так ее давно в Арчеде схоронили. Она там с дочкой Машей — тезкой моей жила. С Гурина они еще перед войной съехали.

— Где эта Арчеда? — немедленно спросил Кауров.

— Не очень далеко, — сказал Павел. — Арчеда — это название железнодорожной станции, а сам город Фроловым называется.

— Адрес, адрес этой Маши есть у вас? — почти закричал опьяневший Кауров на бабушку. Пока та суетливо искала адрес в каких-то тетрадях, Геннадий, не спрашивая разрешения, налил себе еще самогону и обратился к рыжему:

— Довезете дотуда?

Тот кивнул. Следующий вопрос Кауров адресовал старушке:

— Вы Дарью Анисимову хорошо знали?

— А как же, — отвечала та, не отрываясь от своих тетрадок. — Она мне двоюродная тетка все ж… Ага, вот он: город Фролово, улица Ленина, дом 5, квартира 11.

Кауров быстренько записал адрес в блокнот. И задал новый вопрос:

— Почему Дарья из Островской уехала?

— Голодно там было, скотину всю отобрали, чего оставаться-то, а здесь все ж таки родня…

— Может, у вас ее фотография есть?

— Была где-то…

— Покажите скорее!

Кауров осушил еще рюмку самогону, занюхал пирожком.

Мария Георгиевна теперь полезла в шкаф за альбомами. Их оказалось два. Невероятно разбухшие от большого количества фотокарточек, они разваливались прямо на глазах.

— Эта мои мама с папой… Вот мы на уборке гречихи… А тут нашей полеводческой бригаде переходящий вымпел вручают, — принялась старушка рассказывать про каждое фото. Ее рыбьи глаза увлажнились. Пора было прекращать этот вечер воспоминаний.

— Нельзя ли поскорее Дарьюшку отыскать? — начинал уже злиться Кауров. — Нам еще в Арчеду поспеть надо.

Старушка с огорчением отложила в сторону первый альбом, взяла другой и уже на четвертой странице быстро нашла нужную Каурову фотокарточку.

Геннадий сразу же узнал Дарьюшку. Она стояла с краю на групповом фото рядом с какими-то женщинами и мужчинами — наверное, представителями своей гуринской родни. Да, это была именно та девушка, чей портрет он нашел в дедовском тайнике. Вот только перемена с ней случилась разительная. Кауров припомнил фотографии казаков в школьном музее и ту разницу в лицах на до- и послереволюционных снимках, что бросилась ему в глаза. В случае с Дарьюшкой разница была еще сильней и страшней. На том фото из тайника у нее было живое лицо, на этом — потухшее. У нее не стало косы, гордой осанки и эмоций во взгляде. Смиренно опущенные плечи, равнодушный взор, а на голове — серый платок. Все в новом облике этой женщины будто говорило о том, что ее жизнь закончилась, и ничего хорошего она для себя уже не ждет.

Геннадий задумчиво встал со стула, собираясь уйти.

— А про Лазаря Черного не хочешь спросить? — остановил его рыжий напарник.

— Ах да, забыл. Про отца вашей тезки вам известно чего-нибудь? Она ведь Лазаревна по отчеству?

— Какая еще Лазаревна? — старушка выпучила на Каурова глаза, казалось, стекла ее окуляров-аквариумов вот-вот треснут. — Мария Ивановна она.

— Нет. Мы только что в Даниловке запись о ее рождении видели. Там написано Лазаревна.

— Иваном Машиного отца звали, — продолжала упорствовать Мария Георгиевна. — Тетка Дарья сама про него сказывала. Он из пришлых был — землемер, ходил по районам с треногой да и сгинул — ни слуху, ни духу. Может, в степи убили. А может, это уж я так про себя не раз думала, просто взял да и бросил бабу с дитем.

Кауров многозначительно посмотрел на рыжего мужика.

— А вот теперь нам точно пора, — заявил Павел, поднимаясь из-за стола.

Геннадий с готовностью за ним последовал.

Растряся внутренности и мозги на проселочных колдобинах, Кауров и его рыжий ангел-хранитель наконец выбрались на волгоградскую трассу. Павел включил магнитофон. Неизвестный певец козлиным голосом исполнял лирическую балладу: «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди. Один пробираюсь ночным теплым небом судьбы всем мечтам назло… А за стеклом такая белая беглая луна, белая беглая луна…».

Но водитель и пассажир вполуха слушали эту тарабарщину. Они травили друг дружке анекдоты про «запорожцы» и «мерседесы», то и дело оглашая салон громким ржанием.

— У нас тут, кстати, к «запорожцам» народ хорошо относится, — сказал Павел. — Дешевая машина, ездит, и ладно. На речку, в райцентр или на земельный участок. Перед кем красоваться-то? В наших краях «запорожец» — считай, каждая третья машина.

— Тяжело вам живется тут, — сочувственно произнес Кауров.

— С чего ты взял? — спросил собеседник.

— Многие, с кем довелось общаться, на жизнь жаловались.

— Так ты ж общался с одним старичьем. Чего им осталось, кроме как жаловаться. А по мне, так здесь очень даже хорошая жизнь. Главное водку не жрать. Места у нас заповедные. Ты росой умывался когда-нибудь?

— Нет.

— А я летом каждый день умываюсь. Утром с петухами, едва солнце глянет, выйду в сад. Тихо. Небо нежно-розовое, как вишневый цветок. В воздухе свежесть туманом застыла. Природа еще от сна не отошла. Трава аж блестит, переливается, к земле гнется от влаги. Аккуратно так приляжешь в нее лицом и чувствуешь — тело твое как соком наливается, голова от травяных ароматов кругом идет, а мурава со всех сторон щекочет тебя и ласкает. Ни в какой джакузи такого удовольствия не получишь. Потом — на турник, тело расправлять. И так каждое утро! А в выходной день ружье за плечи и в лес. У нас зайцы за околицей бегают. А рыбы в Медведице — как в консервной банке: щуки, сомы, караси… Как бы, думаю, я в городе без этого жил. Тут я вольный человек, а там был бы крепостным работником. Крутился бы в бетонной клетке, как белка в колесе. Каменные джунгли. Заблудишься в них и самого себя не найдешь…

Хорошо говорил Павел. Смачно. В Каурове аж зависть возникла к его образу жизни. Он захотел показать водителю, что тоже не лыком шит.

— А я сегодня трех волков в степи видел. Близко. С одним из них мы в глаза друг другу долго смотрели.

— Зря, — Павел осуждающе покачал головой.

— Почему это?

— Примета плохая: глаза волка увидеть — убитым быть.

— Никогда про такую примету не слышал, — не поверил Геннадий.

— Это потому, что нет у вас в городе настоящих волков.

В сравнении с Даниловкой и уж тем более с Островской заштатный городок Фролово выглядел центром мировой цивилизации. При подъезде к нужному дому на улице Ленина Геннадий разволновался. Перед тем как войти в нужный подъезд хрущевки, глянул в небо и увидел на нем россыпь звезд. В последний раз столько же он наблюдал в Питере у себя на балконе, в тот самый день, когда случился у них с Полиной разрыв. «Звездное небо — плохой знак для меня», — решил Кауров. Он чувствовал, как колотится его сердце. Когда стали подниматься по лестнице, потемнело в глазах.

Ну вот и третий этаж, нужная дверь. Кауров медлил.

— Чего же ты? — рыжий Павел сам нажал на звонок. Почти сразу послышались легкие шаги.

— Кто там? — спросил тихий женский голос. Геннадий сглотнул слюну:

— Это я…

Глупее реплики нельзя было придумать. Кауров спохватился.

— Простите! Я, я… насчет Лазаря Черного. Я нашел в стене фотографию вашей матери…

Дверь отворилась. На пороге стояла женщина в домашнем халате. Каурова сразу же притянули ее глаза. Они были посажены так глубоко, что казались двумя маленькими колодцами, в каждом из которых отражалось по голубой луне. Мария Анисимова так смотрела на Каурова, что ему на миг почудилось, будто он падает в эти колодцы. Женщина выглядела моложе своих 72 лет. Она не имела сходства ни с Дарьюшкой, ни с братьями Рогачевыми. А вот с Геннадием, странное дело, у нее что-то общее было.

— Повторите, пожалуйста, что вы сказали, — обратилась женщина к нему.

— Я Кауров Геннадий. Но вам моя фамилия, наверное, ни о чем не говорит…

— Почему же, говорит. Продолжайте.

Геннадий рассказал про содержимое тайника, и с каждым его словом две луны в глазах женщины становились все ярче.

— Проходите. Я верила, что однажды это случится. А вы кто такой?

Последний вопрос был адресован рыжему Павлу.

— Это мой помощник. Из станицы Островской. Без него я бы в жизни вас не нашел, — отрекомендовал Кауров своего спутника.

— Из Островской? Как ваша фамилия?

— Остроухов, — рыжий мужик впервые за весь вечер выглядел смущенным.

— Не слыхала такой фамилии.

Не снимая обувь, они прошли вслед за хозяйкой в единственную комнату. В ней было много цветов и растений в вазах, горшочках и кадках, от чего помещение напоминало маленький садик. Дочь Дарьюшки предложила Геннадию сесть в кресло возле торшера, Павла разместила на диване, а самой себе пододвинула стул. Потом она извлекла из серванта большую фотографию в картонной рамке и протянула Каурову. На снимке было увеличенное молодое улыбающееся лицо Дарьюшки крупным планом, но Геннадий сразу же перевел взгляд на другое, маленькое фото, вставленное в прорезь рамки. Он узнал снимок и человека на нем. Без сомнения, это была вторая половинка фотографии, найденной им в тайнике. На него смотрел молодой дед Аким! Он был без бороды и усов, но зато у него торчал из-под фуражки красивый высокий чуб. Дедушка стоял, подбоченясь, гордо выпятив грудь, положив ладонь на эфес шашки — точь-в-точь, как казаки на снимках в школьном музее станицы Островской. Вот только фуражка и гимнастерка были ему великоваты. Художник Артемий Тарасов не обманул. Молодой дед Аким имел явное сходство с портретом, лежавшим у Каурова органайзере.

«Ну вот и все!» — мелькнуло у него в голове.

— Это мой дед — Аким Кауров! — вынес Геннадий вслух свой вердикт.

— Это Лазарь Черный, — поправила его Мария Анисимова. — Дай я тебя обниму, родственничек.

Геннадий встал с кресла и неуклюже подсунулся под объятия женщины. Ему было очень неловко. Ведь он-то знал, что никаким ее родственником, скорее всего, не является. И рыжий мужик тоже знал. Они с Кауровым обменялись взглядами. Геннадий пожалел, что слишком много рассказал случайному спутнику. Ладно бы он один был в курсе того, что Мария Анисимова — вероятно, плод не выстраданной любви, а группового изнасилования, что она дочь не Лазаря, а кого-то из его врагов. Это тайное знание наполняло бы встречу с ней возвышенной болью. Но присутствие третьего лица делало ее двусмысленной, почти неприличной. Да еще вдобавок Павел совсем не к месту подал голос со своего дивана:

— А про братьев Рогачевых вам известно что-нибудь?

Геннадий метнул в рыжего предупреждающий взгляд. Мария Анисимова достала платочек. После объятий с Геннадием ее глаза-колодцы были полны слез, и женщина принялась их промокать.

— Рогачевы в 20-е годы в станице Островской всем заправляли. Но потом папа приехал и их порешил, — ответила она на вопрос и всхлипнула. — К маме на хутор Гурин после этого милиционеры наведывались, выясняли, не встречалась ли она с Лазарем Черным, не заезжал ли он к ней. Она сказала, что не заезжал, но за весточку о нем их поблагодарила. Милиционеры хотели уже везти маму в Даниловку на допрос, но тут дядя ее Антип Федорович вступился, он коммунист был заслуженный и председатель гуринского колхоза «Путь Сталина». Не отдал племянницу милиционерам, поручился за нее и за то, что не приходил Лазарь Черный на хутор…

— Вы уверены, что это Лазарь Рогачевых убил? — решил уточнить Геннадий.

— Лазарь, — твердо заверила его Мария Анисимова. — Он сам маме об этом сказал.

— Так приезжал, значит! — воскликнул Кауров.

— Приезжал. Но уже после войны, в 1954 году, сюда во Фролово. На одну ночь. Они виделись с мамой на квартире у какого-то неизвестного мне человека. Наутро мама приходит, говорит: «Собирайся! Бежим на вокзал! А то всю жизнь потом будешь жалеть». На перроне посадила меня на скамейку и ушла куда-то. А примерно через час появляется с ним. Он хоть и старше, чем на этой фотографии был, хоть с бородой и усами, а только я сразу признала его — отец, Лазарь Черный, любовь всей маминой жизни! Кепка на нем была на лоб низко надвинутая, пиджак серый и чемоданчик в руке. Идут с мамой рядом и в то же время как бы поврозь. Мама мне украдкой знак подала — сиди, мол, на скамейке, не вставай. Отец взгляд на мне задержал — все нутро будто обожгло от этого взгляда. Прошли они мимо, а тут и поезд на Ленинград подошел. Стоянка минуты три. Отец коснулся маминой руки и в вагон запрыгнул. Мама стоит вверх в окно смотрит, а он, видать, с той стороны — на нее. Поезд тронулся. Мама что-то шепнула губами, даже рукой на прощание не помахала. Вот так простились они навсегда. Тут мама обернулась ко мне. Гляжу, а у нее все лицо от слез мокрое. «Видела своего отца?» — спрашивает. Тут и я не удержалась — идем с ней вдвоем по перрону, ревем как белуги. В тот раз отец и рассказал маме о своей жизни в разлуке с ней. И про приезд в Островскую в 1929 году. Как ночами вдоль Медведицы шел до станицы, а днем по балкам и лесам хоронился. Питался рыбой, которую в речке ловил. Потом свой старый тайник с оружием откопал, коня украл из колхозного табуна. Ну а как Рогачевых прикончил, у родственника своего, деда Акима Каурова, несколько дней раненый укрывался. Там и документом разжился на всю оставшуюся жизнь. Дед ему какую-то свою справку отдал — паспортов ведь не было тогда. Отец дату рождения в ней подправил, да и уехал с этой справкой в Среднюю Азию, стал Кауровым с того дня…

— Выходит, он совсем один был?! — воскликнул Геннадий. — Никто больше не помогал ему убивать Рогачевых?

— Один.

— Вот это дедушка! — Кауров глянул на Павла Остроухова, надеясь, что тот разделит его восторг. Но Остроухов уставился куда-то в пол. И так же, глядя в пол, сформулировал женщине новый вопрос:

— За что именно ваш отец с Рогачевыми хотел поквитаться?

Слова «Ваш отец» он произнес с нажимом. Геннадий начал ощущать тревогу, исходящую от человека. Но Марию Лазаревну вопрос не смутил.

— Мама говорила, он братьев этих люто ненавидел. Видать, именно их считал виноватыми в том, что его отца расстреляли. После этого он ведь и подался в лес мстить. Но только в 1929 году удалось ему, наконец, до Рогачевых добраться.

Опасаясь новых вопросов со стороны Остроухова, Геннадий решил перехватить инициативу в разговоре.

— Справка, значит, чужая у него была. Теперь понятно. Наверное, дед и возраст себе изменил. Он по паспорту — 1911 года рождения.

— Конечно, подправил справку, — закивала женщина. — Мама моя 1904 года была, а отец еще чуть постарше — на год, что ли…

Геннадий поймал себя на том, что слово «отец», то и дело произносимое Марией Анисимовой, неприятно режет ему слух. В нем как на дрожжах поднималось чувство, отдаленно напоминавшее ревность: «Какой он тебе отец!». Стало ему обидно за себя и всех своих родственников. Это что же получается, бабушка Варя, отец, да и он, Геннадий, были у дедушки для отвода глаз? Поддельные документы, фальшивые имя и фамилия, фальшивая семья — это все досталось в удел им, Кауровым! А настоящая, полная опасностей, трагедий и любви жизнь Лазаря Черного затаилась здесь, в глуши, и какая-то, если вдуматься, посторонняя тетка называет теперь его своим отцом! Самое обидное, что и дед до конца дней мысленно был с двумя этими женщинами. Потому и залезал перед смертью в тайник.

— Если Лазарь на год старше вашей матери, стало быть, он не 1911 года рождения, а 1903-го. Выходит, в 23-м году ему 20 лет было, а умер он не в 85 лет, а в 93 года! — принялся высчитывать Кауров.

— Долгожитель, — констатировал рыжий.

— На 19 лет маму пережил, — грустно добавила женщина. — Она в 77-м преставилась. Так всю жизнь и провела в одиночестве, верность ему храня…

От последней фразы Геннадий едва заметно поморщился.

— Дед твой секрет с детства знал. Смерть умел отгонять, — сказала вдруг Мария Анисимова.

— Как это?

— Не знаю. Слово заветное или заговор какой. Потому и обходила смерть его стороной. Много раз был на волоске. Да и когда Рогачевых приезжал убивать, ранили ведь его. Чуть кровью не истек. Дед Кауров его тогда выходил, пулю выковырял.

Геннадий вспомнил о ржавой пуле, найденной вместе с Дарьюшкиным письмом. Так вот откуда она! Может, это и не ржавчина на ней вовсе, а засохшая кровь дедушкина!

— Странно видеть деда с таким чубом, — заметил Кауров, глядя на фотографию. — И как он только держался у него.

Мария Анисимова улыбнулась.

— Мама сказывала, он волосы кислым молоком смазывал. Очень уж хотел чубатым быть, как гвардейские казаки. Сызмальства на войну рвался, отличиться мечтал. Мальчонкой рассказы стариков на завалинке слушал взахлеб… А самому в конном строю только однажды привелось в атаку идти — на отряд китайцев. Вместе с отцом и другими станичниками.

Мария Анисимова почти неотрывно смотрела на Геннадия. Ее взгляд был красноречив. Она пыталась угадать в нем черты человека, которого считала своим родителем.

— Удивительная все-таки у мамы с отцом любовь была, — изрекла пожилая женщина. — Про эдакую любовь надо книжки писать да фильмы показывать. Я уже тем счастлива, что от этой их любви на свет родилась.

Остроухов усмехался уже в открытую.

— Почему ваша мама вместе с Лазарем не сбежала? — спросил Геннадий. Жила в нем надежда, что, может, и не было между его дедом и Дарьюшкой «эдакой любви».

— В 23-м году мама не смогла с ним из станицы бежать — ее отец при смерти был! В 29-м, когда папа Рогачевых убил, он к маме на хутор Гурин даже не сунулся, боялся подозрение на нее навлечь. Да и я уже родилась — опасно было с маленьким дитем по стране скитаться. Потом война началась. После нее у них опять что-то не сладилось. Ну а дальше он под Ленинградом семьей обзавелся…

В последних словах женщины прозвучала досада. Она замолчала. А потом предложила Геннадию:

— Ты меня тетей Машей зови.

— Тетя Маша, вы еще расскажите про деда чего-нибудь?

— Да чего ж тебе еще? Три старших брата у него было, за белых воевали — убили их всех. Еще знаю, что мать его в огне погибла. Хату ночью кто-то поджег. Видать, в отместку за то, что Лазарь много коммунистов убил.

«Это сколько ж народу в нашем роду полегло», — подумал Геннадий. Оказывается, у подножия его сегодняшней благополучной питерской жизни плещется целое море из пролитых неизвестными предками крови и слез.

— Знаешь, как отец маму ласково называл? — продолжала Мария Анисимова. — Воробушком. А она его жучком.

Кауров недовольно посмотрел на свой «Ролекс» и объявил:

— Нам пора.

— Как? — женщина всплеснула руками. — Мы же теперь родня. А я даже не расспросила: кто ты, кем работаешь?

— Я бизнесом занимаюсь. Подробности сообщу письмом.

Геннадию пора было прощаться с миром Лазаря Черного и возвращаться в свой мир. Мир большого города и житейского комфорта, — туда, где не надо пахать и сеять, вставать с первыми петухами, ходить по нужде в деревянную уборную, а еще убивать учителей, скрываться от погонь и сводить счеты с врагами. Видя, что его внезапный уход доставляет Марии Анисимовой боль, Геннадий испытал мстительную радость. Все еще жила в нем обида на эту женщину, пытавшуюся присвоить права на его деда, Лазаря Черного. Без особых на то оснований.

— Ты хоть адрес чиркни. Будем письма друг дружке писать, — почти взмолилась Мария Анисимова.

Кауров протянул ей визитную карточку.

— Запишите туда мой домашний адрес и телефон.

Женщина засуетилась в поисках ручки.

— А можно и мне визитку? — попросил Павел.

— Да, конечно, прошу прощения.

Кауров продиктовал новым знакомым свои координаты, не сомневаясь в душе, что никакой переписки у них не получится. Он лет семь как никому писем не писал.

Уже в дверях, немного поколебавшись, Мария Лазаревна крепко обхватила Геннадия за шею и прильнула к его груди. Этот порыв растрогал петербургского гостя. Он тоже обнял женщину и даже успокаивающе погладил ее по руке.

— Ой, — вдруг отпрянула от него Мария Анисимова, — забыла. Я же все спросить у тебя хотела — чего в том письме было, которое ты в тайнике нашел?

Кауров задумался, подбирая правильные слова.

— Ваша мать пишет в нем, как в станице жить плохо стало. И еще, что ждет Лазаря и любит его.

Пока мужчины спускались вниз по лестнице, тетя Маша все стояла в дверном проеме и кивала головой о чем-то своем.

Выйдя из подъезда, Геннадий с наслаждением глотнул свежего воздуха. Он был сладок на вкус. А порывы влажного ветра напоминали струи холодного душа, навстречу которым Кауров с радостью подставил лицо. Даже норковую шапку снял, чтобы лучше проветрить голову. Но и этого ему показалось мало. Он растер себе снегом щеки и лоб.

— Выпить охота! — произнес Геннадий мечтательно. — И лучше бы водки.

Ему хотелось напоить душу таким же огнем, каким было объято в эту минуту его лицо. Он впустил в себя красивую мысль о том, что заходил в подъезд Марии Анисимовой одним человеком, а вышел совсем другим — заново родившимся, подобно Ивану-дураку из сказки «Конек-Горбунок», вылезшему из кипящего котла омолодившимся, распрекрасным царевичем. Был раньше городским жителем, интеллигентным петербуржцем, стал сгустком неведомых сил и энергий…

— Поехали, поищем магазин, — понимающе откликнулся Павел Остроухов.

Геннадий поймал себя на мысли, что остроуховская «девятка» стала для него настоящей машиной времени. С помощью этой тачки он удачно переместился в прошлое, разгадал тайну своего деда и теперь вот вернулся «назад, в будущее» — почти как герой одноименного американского фильма.

— Я вот чего подумал, — обратился вдруг к нему рыжий спутник, — тут несколько поездов ночных на Волгоград идет. Тебе на поезде удобнее всего будет доехать до города. Еще и выспаться успеешь.

— Хорошая мысль. Но сначала водки!

В одном из ночных ларьков они купили мерзлый пол-литровый пузырь с подозрительной этикеткой. Каурову захотелось лихо выпить водяры из горла. Раньше в жизни он никогда не совершал подобных поступков. Горькая, резкая, разумеется, паленая сивуха обожгла гортань. Превозмогая отвращение, Геннадий опять приложился к бутылке. Водка стекала у него по губам. А из горла наружу уже рвался кашель.

Чтобы заглушить неприятные звуки, Остроухов включил магнитолу. В уши Каурову полилась уже знакомая тарабарщина: «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди. Один пробираюсь ночным теплым небом судьбы всем мечтам назло…».

Но теперь эти слова уже не казались бессмыслицей. Наслаиваясь на водочный кайф, они вдруг превратились в настоящее откровение. «А ведь мы с Марией Анисимовой и вправду родственнички, — подумал Кауров. — У нас у обоих сидит в груди это „тепло от огня старых ветреных мельниц любви“ — дедовой любви» (внутри у Геннадия и впрямь было тепло от выпитой водки).

Припев песни оказался не менее символичным: «А за стеклом такая белая беглая луна, белая беглая луна…»

Луна, точно, была на небе, впереди над лобовым стеклом. Полная, круглая, как блин. Отчего она беглая? Да оттого, что сколько раз освещала путь вот таким же гонимым судьбой отчаянным беглецам, как его дед. Бежала вместе с ними по небу, была единственным верным другом в ночной степи. К ней они устремляли взор, полный надежды. А теперь, спустя много лет, он, кровный наследник одного из таких беглецов, вернулся в эти места и также бежит вместе с луной, будто отдавая неведомый долг, доканчивая дело, начатое беглым предком. «Вот он я, — захотелось закричать Геннадию неизвестным врагам во все ошпаренное водкой горло, — били, убивали, выжигали наше семя, а оно все равно проросло! Был Лазарь Черный, теперь я вместо него! Хрен вам истребить нашу породу».

Песня тем временем продолжалась. Неизвестный певец на кассете удивительным образом в нужный момент смог материализовать, переплавить в слова самые главные мысли и образы, пузырившиеся в хмельной голове:

«Вокзал электрический вырвал мне сердце, которым я так любил. Копил по весенним лучам это нежное море смертям назло…». И эти слова тоже били в десятку. Каурову вспомнилась сцена прощания деда и Дарьюшки в далеком 1954 году. Она больше всего поразила его в рассказе Марии Анисимовой…

— Вокзал! — голос Павла заставил Геннадия вернуться в реальный мир. А может, наоборот, окончательно из него выйти.

Они остановились у непрезентабельного одноэтажного здания старой постройки. «Вот тут все и было, — подумал Геннадий. — Тут дед с Дарьюшкой виделись в последний раз».

Он вышел из машины, но не спешил заходить внутрь вокзала, оглядывая его здание снаружи. Пожалел, что у него нет фотоаппарата. «Вокзал для двоих», — всплыло вдруг в мозгу название фильма. «Дедушка, я пришел сюда по твоему следу. Меня привел сюда голос крови», — мысленно произнес Геннадий и взялся за массивную деревянную ручку вокзальной двери. Перед тем как потянуть ее на себя, он погладил ручку, которой много лет назад могли касаться пальцы его деда. Посмотрел на стертые каменные ступени под ногами, хранившие отпечатки дедовых сапог и Дарьюшкиных туфель.

— Белая беглая луна, — произнес шепотом Кауров. На секунду закрыл глаза, силясь представить, как два этих человека когда-то входили на вокзал. Но не сумел — его пьяная голова сразу же закружилась. Геннадий, вцепившийся в ручку, качнулся назад, и дверь отворилась.

Там, за дверью, смысл странной фразы из песни «вокзал электрический» сразу же разъяснился. Преувеличенно яркий свет двух массивных люстр под потолком странно контрастировал с тусклой вокзальной обстановкой. На выкрашенных в зеленый цвет деревянных сидениях, ежась от сквозняков, дремали несколько человек. Какой-то дедушка готовился ужинать — очищал скорлупу с яйца. В стене зияли три квадратных отверстия билетных касс, два из которых были заколочены. Над ними висел фанерный щит с расписанием поездов. Геннадий уставился на него непонимающим пьяным взглядом.

— Ближайший поезд через час прибывает. Московский, — пришел ему на помощь Павел Остроухов.

— Во сколько он в Волгограде?

— В 5:15 — вот тут написано.

— Ну, давай!

— Чего давай? Стучись в кассу, бери билет!

Из переговоров с кассиром — сердитой заспанной теткой — выяснилось, что на станции Арчеда билеты продаются без указания места, то есть обилеченный пассажир должен носиться от вагона к вагону, спрашивать у проводников, есть ли места. С такой дурацкой системой обслуживания Кауров сталкивался впервые. Он даже потребовал жалобную книгу. Но Остроухов его успокоил.

— Да не заводись ты. Возьми для верности купейный вагон. В любом из них места свободные будут.

Кауров послушался совета умного и трезвого человека.

— Паша, можно я у тебя в машине водку допью? — спросил он, упрятав купленный билет в портмоне.

Паша не возражал. За всю жизнь у Геннадия не было приятеля, с которым он пережил бы совместные эмоции, сравнимые по силе и остроте с теми, что он испытал с этим малознакомым человеком из станицы Островской.

Кауров нащупал в кармане «Сникерс», последний из набора продуктов, купленных утром. Хлебнул еще водки и выплеснул на верного рыжего спутника все свои самые сокровенные мысли.

— Паша, Пашенька, дорогой мой человек, — пьяно шмыгая носом, начал Геннадий поток излияний. — Ты же меня счастливым сделал! Если б не ты, то кем бы я был? Геннадием Кауровым, обычным жителем городским. А теперь я кто? Самого Лазаря Черного внук! Чую даже, как сердце сильней застучало, как кровь в жилах бурлит. Нет, правда, потрогай, вот тут в висках пульсирует. Внутри все горит. Член, и тот от прилива крови стоймя стоит — не опускается. Это во мне сила бродит. Я и раньше чувствовал ее, да распознать не мог, сам себе в этой силе не признавался. А теперь она наружу поперла.

При этих словах Геннадий сжал в кулаке надкусанный батончик «Сникерса» так, что шоколад полез у него между пальцев.

— Доволен? — поинтересовался Павел.

— Угу, — промычал Кауров, слизывая с пальцев липкую шоколадную грязь.

— Ты портрет этот не можешь мне оставить на время? — попросил Остроухов. — У меня в Даниловке хороший знакомый — редактор районной газеты «Вестник хлебороба». Он его у себя пропечатает, объявление даст, глядишь, еще кто из дружков Лазаря откликнется — новые сведения сообщит. А портрет я тебе потом заказным письмом вышлю.

— Да какие еще сведения, и так уж все ясно, — сказал Геннадий, но рисунок достал и отдал.

— Отец в Питере с тобой живет? — осведомился Павел.

— Не-а, он у меня большой автомобильный начальник. У них с матерью своя хата шикарная. Ты если надо чего, не стесняйся! В Питер приезжай как к себе домой. И я, и отец все для тебя сделаем! Ты мне теперь лучший друг!

Остроухов усмехнулся.

— Денег возьми! Хочешь, двести баксов! — Кауров полез в бумажник. Но Павел его остановил.

— Даже и не думай! Не возьму.

— Тогда дай я тебя просто так, без денег, расцелую!

Но Остроухов уклонился от его пьяных объятий и заявил:

— Несчастная баба.

— Это ты про кого? — не понял Геннадий.

— Про тетю Машу эту. Деда твоего считает отцом.

— Чего это она несчастная? — не согласился Кауров. — Наоборот, счастливая. В сказку верит.

— Интересно, что с ней будет, если сказать, кто на самом деле ее отец.

— А ничего не будет. Не поверит она.

Кауров еще глотнул водки. Занюхал ее оберткой из-под «Сникерса» и мечтательно закатил глаза.

— Ну и человек дедуля! А братья эти — суки. Правильно дед грохнул их. Устроили тут «Поднятую целину». Людей насильно в колхозы гнали, голодом морили, детей заставляли негашеную известь есть. Дедову любовь вон трахнули. И Лазаря Черного хотели поиметь. Да не тут-то было. Он сам их поимел! Ха-ха-ха! (Геннадий показал Павлу неприличный жест и ощерился в пьяной улыбке). Дед мой знаешь кто после этого? Герой Советского Союза!

Остроухов странно покосился на Каурова.

— Да-да, — настаивал тот. — Совершить такое — все равно что под танк броситься или на амбразуру, как Александр Матросов. Когда дед пидарасов этих ехал убивать, он ведь на смерть ехал. Его же тут каждая собака знала… Опознали бы в два счета и к стенке! Дед за свою и Дарьюшкину поруганную честь мстил — а это, скажу я тебе, потрудней, чем на амбразуру. Подозреваю, он и потом, до самой старости не смирился. Было у нас убийство одно, так и не раскрытое. Кто-то грохнул насильника, которого папаша-прокурор от тюрьмы спас. А теперь я подумал, уж не дед ли мой это сделал — уж больно почерк похож. За такие подвиги орденов не дают. Но зато о них легенды слагают и из поколения в поколение потом детям и внукам рассказывают. И я сыну своему обязательно расскажу.

— У тебя сын есть?

— А то. Васька! Наследник. Два года ему, — Кауров задумался, вспомнив осенний разговор с отцом, и добавил: — Не прервется ниточка.

Он еще что-то говорил про дедушкин героизм, размахивал руками, расплескивал водку, а потом вдруг на полуслове почувствовал себя дурно.

— На воздух мне надо, — забормотали его губы, а руки задергали дверную ручку. В горле начались спазмы. Когда валился из машины на снег, его начало рвать.

— Морду вытри снегом — уделался весь! — выругался Остроухов.

Геннадий судорожно хватал снег пятерней, пытался размазывать его по лицу. Но каждое движение было болезненным, и Геннадий затих. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Ему нужно было отойти, отлежаться, отмерзнуть как следует.

Кауров не помнил, сколько так провалялся. Время, казалось, застыло. И было так хорошо лежать на снегу. Но этот блаженный покой был нарушен Павлом Остроуховым.

— Вставай, — тормошил он Геннадия. — Поезд через 15 минут.

— Какой поезд? — не понял Кауров. Он попробовал отбрыкнуться. Но Павел перевернул его на спину и несколько раз хлестнул ладонью по щекам.

— Ты у меня встанешь, сука!

Удары были похожи на ожоги. Они подействовали отрезвляюще. Кауров замычал и попытался подняться. Но ноги и руки почти не слушались. Тогда Павел подхватил и перебросил на себя пьяное тело. Геннадий пытался помогать Остроухову. Сучил ногами по снегу, изображая шаги. В обнимку они двинулись к вокзалу.

На перроне Павел посадил его на скамейку. Кауров уронил голову на грудь. Еле-еле заворочались в голове мысли, а перед глазами поплыли туманные слабые образы. Вот Лазарь Черный и Дарьюшка идут мимо него по этому самому перрону. У них молодые лица, точь-в-точь как на разорванной пополам фотографии. «А ведь это я их воскресил, — догадался Геннадий. — Я шел по следу Лазаря. Заново проживал его неизвестную жизнь. С каждым шагом тайна приоткрывалась, дедушка становился живее. И вот теперь он снова идет по перрону. Вместе с Дарьюшкой. И все благодаря мне».

Раздались два коротких гудка, появился поезд. Лазарь побежал к своему вагону, на бегу обернулся, посмотрел на него…

И в этот момент Геннадий снова увидел перед собой лицо Остроухова. Тот тормошил его за плечи.

— Эй, дурень, твой поезд пришел.

— Да, спасибо, — к Каурову вернулась речь. Но ему было невыносимо грустно от того, что едва воскресший дедушка снова исчез…

На счастье, один из купейных вагонов остановился прямо напротив них. В нем отыскалось для Геннадия свободное место. Проводница проверила билет и вернулась в служебное купе. Кауров и Остроухов прощались в тамбуре.

— Ты прости меня, — бормотал Геннадий заплетающимся языком. — Потерял концентрацию. Редко так напиваюсь. Но сегодня дунул. Дундук. Паша, я так по жене соскучился. Видел бы ты ее! У меня жена красивая обалденно. А я, дундук, изменил ей с француженкой. Катрин ее зовут. До того сладко с ней трахаться было… Нет, ты все-таки возьми деньги!

Геннадий снова извлек наружу две зеленые купюры и принялся совать их рыжему. Но тот грубо оттолкнул его руку:

— Да не нужны мне твои деньги поганые! На лекарства себе оставь.

— Какие лекарства? Что-то я, Паша, тебя не пойму.

— Меня не Пашей зовут.

Геннадий уставился удивленно на собеседника, силясь понять смысл услышанного. Лицо рыжего вдруг сделалось плохо узнаваемым. Его губы скривились, глаза излучали ненависть и презрение.

— Что, удивлен, дундук? — спросил он Каурова.

— Чего это с тобой? — недоумевал Геннадий.

— А то, что зовут меня не Пашей, а Сашей. И фамилия моя не Остроухов.

— А как?

— Фамилия моя Рогачев, — глаза рыжего сверкнули торжествующим огнем, и Геннадий понял, почему лицо водителя «девятки» в первый же момент показалось ему таким знакомым. Но не успел толком ни удивиться, ни испугаться.

— Ну, со свиданьицем! — изрек рыжий водила. В этот момент что-то громко хрустнуло у Каурова в голове. Перед глазами вспыхнули искры. А потом наступила темнота.

 

Умирай медленно

Состав дрогнул, заскрежетали колеса, затрещали стены вагона, и Лазарь очнулся от сна. Было душно. Пот стекал со лба. Разъедал зрачки. Давно немытое тело зудело. Рана в боку причиняла боль.

Лазарь прильнул глазами к щели между досками. Снаружи, залитые азиатским солнцем, медленно плыли пески: белые, как соль или снег, раскинувшиеся до горизонта, как море. Товарный состав уносил Черного в Туркестан. Ему предстояло по самую макушку зарыться в этот чужой жаркий песок, превратиться в чуткую неуловимую ящерицу, да так и пробегать, проползать ящерицей остаток дней своих.

Лазарь давно уже жил звериной тревожной жизнью. И она печатью легла ему на лицо. Скулы и подбородок заострились. Лоб сморщился в гармошку. Он теперь носил бороду и от этого стал похож на расстрелянного отца.

Он часто вспоминал последние двое суток, проведенные вместе с отцом. Эти двое суток раз и навсегда изломали Лазорькину жизнь.

…Был хороший августовский вечер. После бани, надев на себя все чистое, они сидели с отцом на скамье возле хаты, неспешно пили душистый чай с чабрецом. Над степью занимался закат. Каким-то неведомым ветром нанесло в разоренную станицу умиротворяющий покой. И было в тот вечер у Лазаря необыкновенно легко на душе. В последний раз ощутил он тогда эту необъяснимую легкость отроческой безоблачной жизни.

Отец отхлебнул чаю из кружки, посмотрел на налитое кровью небо и сказал:

— Уходить нам отсюдова надо. Времена теперича паскудные. А дальше нам, казакам, еще хуже будет.

— Как уходить? Куда? — встрепенулся Лазарь.

— Да хоть за Волгу, к азиатам в пески. Или в Грузию. Чтобы и следов наших никто не сыскал.

Лазарь хорошо знал отца, он понял, что тот уже принял твердое решение об отъезде. На душе сразу же сделалось неспокойно. Ему не хотелось уезжать из станицы, потому что он уже пять месяцев гулял с Дарьюшкой, красивой и дюже улыбчивой дочерью казака Анисимова. Ее мать померла. А отец в 1916 году вернулся с войны после ранения хромым на правую ногу. По возвращении стал очень набожен, да все дочку за собой в церковь тянул.

Эти церковные дела больше всего смущали влюбленных. Черные, как и большинство жителей станицы, были староверами, а Анисимовы держались нового обряда. И хоть Лазарь по возрасту уже мог жениться, он о Дарьюшке даже заикнуться боялся отцу. И новообрядцы, и староверы старались родниться только со своими. Они и встречались-то с Дарьюшкой украдкой в сосновой роще за рекой Медведицей. Там могли часами просиживать в шалаше, крепко обнявшись. Все гадали, как изловчиться да судьбу обмануть. Лазарь особые надежды на своего родственника возлагал, деда Акима Каурова. Доводился тот его матери родным дядькой, жил отшельником на позаброшенном Диком хуторе и пользовался в островской староверческой общине большим уважением за свое знание старинных духовных книг. Для отца дед Кауров был серьезным авторитетом. А в Лазаре, любимом внучатом племяннике, бездетный и вдовый Аким Петрович души не чаял. Думал парень как-нибудь днями отправиться к старику на хутор, рассказать о Дарьюшке да помощи попросить. Вот и перед баней Лазарь снова виделся с девушкой в их укромном месте и открыл ей свой план насчет деда Каурова. Дарьюшка в ответ аж просветлела вся, нежно прильнула к Лазорькиному уху и прошептала щекотно: «Находчивый ты у меня». Это был чудный миг. Запах прогретой солнцем сосновой хвои смешивался с ароматом Дашиных волос, от которых веяло дымом от печки, скошенной травой и еще чем-то приятным и теплым. Эта смесь запахов бередила Лазарю кровь и дурманила голову. Он целовал девушку в губы и щеки. Любовался нежным прозрачным пушком на ее шее, подсвеченным солнечным лучиком. Щекотал ей плечи травинкой. Она же все время повторяла: «Черненький мой жучок». И сладко жмурилась от удовольствия и щекотки…

…Распивая чай с отцом, Лазарь мысленно все еще был там, в роще, со своей раскрасневшейся Дарьюшкой. Слова отца о предстоящем отъезде будто обухом огрели его по башке. Засуетились, забегали в голове беспокойные мысли. Понял Лазарь, что нужно спешить — завтра же прямо идти к деду Каурову. Вслед за пьянящим дневным свиданием с Дарьюшкой, вслед за вечерним умиротворяющим чаепитием пришла тревожная бессонная ночь. От одной только мысли, что придется с Дашей проститься, у Лазаря слезы текли из глаз на подушку. Он и не заметил, как наступил рассвет. А когда в комнату едва проникли первые лучи солнца, спущенный на ночь с цепи Полкан захлебнулся бешеным лаем. В калитку постучали. Зазвучали приглушенные голоса. Лазарь выглянул в окно. Из-за плетня торчали три серых папахи и один длинный штык.

Лазарь настороженно высунулся за дверь и спросил:

— Чего хочете?

— Старшой дома? Яков Черный пусть выходит сюды. Дело есть до него, — отвечали из-за забора.

Полуодетый отец, ежась от утренней сырости, появился на крыльце. Он привязал Полкана и пошел отпирать калитку. Трое красноармейцев в серых шинелях решительно ступили во двор. Один из них оказался узкоглазым китайцем. Именно он сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Двое других были русскими и вооружены револьверами.

— Яков Кондратьевич Черный, именем революции вы задержаны до прояснения возможных контрреволюционных замыслов, как неблагонадежный элемент и родитель белогвардейской сволочи, поднявшей руку на республику рабочих и крестьян, — звонко отчеканил один из красноармейцев, по виду совсем пацан.

— Каких таких замыслов? — не понял отец. А из-за спины Лазаря раздался глухой стон матери.

— Пустите его, ироды! Троих сынов уж убили, чего вам надо еще? Бога побойтесь! — причитала мать. В одной ночной рубахе, с разметанными волосами, как была босиком, она подбежала к калитке, бухнулась в ноги китайцу и начала заливать слезами его сапоги.

— Хватит, Анна, не блажи, никакой я не контрреволюционер. Разберутся — отпустят. Подымайся с колен, — успокаивал ее отец.

Китаец пятился задом к калитке. Красноармеец-пацан стал оттаскивать женщину от сапог своего нерусского товарища. А тот солдат, что постарше был, желая прекратить неприятную сцену, заговорил примирительно:

— Да не кручиньтесь вы, тетенька. Отведут мужа вашего в Даниловку, там комиссар посмотрит ему в глаза, разъяснит политический момент, возьмет расписку, что не будет он супротив советской власти идти, да и отпустит домой. Красная армия со стариками не воюет.

— Во, слыхала, что человек говорит, не позорься, утри слезы-то, — продолжал отец урезонивать мать. Но она все так же пласталась по земле и всхлипывала.

— Одеться можно хоть? — спросил отец у красноармейцев.

— Иди, одевайся, — разрешили ему, — только мы тоже в горнице постоим, чтобы ты не утек.

…Когда отца уводили со двора, мать немного поуспокоилась. Он звонко расцеловал ее, заплаканную, на прощание у порога, назвал лебедушкой и прижал к груди. Потом обнял Лазаря крепко и шепнул ему на ухо: «Ежели что, братов своих помни и на Господа уповай!». Его высокая, чуть сутулая фигура в сопровождении красноармейского конвоя исчезла за ближайшим поворотом, а Лазорька еще долго стоял посреди улицы с колотящимся сердцем и чувствовал на щеке покалывание отцовской щетины.

Всего из станицы увели в Даниловку девять человек — шестерых стариков, про чьих сыновей было точно известно, что они служили у белых, бывшего станичного атамана, 67-летнего зажиточного деда Лузинова вместе со старшим внуком, бедовым и хулиганистым Яшкой, имевшим неосторожность обматерить из-за забора шедшую на рысях через станицу красную конницу, да еще местного сумасшедшего Федора Крымова, который повадился в последнее время рассказывать басни про немецкие «ерапланы», которые не сегодня завтра прилетят в Островскую и всех разбомбят.

Арестованные шли пешком, а пятеро конвойных ехали в подводе, запряженной старым лузиновским мерином. Рассказывали потом, что на самом краю станицы Федор Крымов, до того бывший тихим и послушным, вдруг задурил. Упав в дорожную пыль, он хватался за чужие плетни и ни в какую не хотел идти. Конвоиры пробовали отдирать его от плетней, но Федор так крепко цеплялся за них своими большими ручищами, что у них ничего не выходило. Тогда сумасшедшего стали бить по рукам прикладами. Федор скулил по-собачьи, дул на разбитые пальцы и все равно пытался цепляться. В конце концов его спеленали веревкой и швырнули в подводу.

Когда спустя пару часов Лазарь шел на речку ставить бредни на щук, на том месте еще видны были засохшие следы Федькиной крови — много облепленных мухами маленьких бурых пятнышек на придорожных лопухах. А когда обратно с реки возвращался, как раз возле этих лопухов его настиг детский крик. Обернувшись, увидел Лазарь двух пацанов, бегущих по дороге. Это были Федотка Зайцев и Егорка Стельнов. Они неслись в станицу со всех ног, поднимая пыль.

Лазарь понял — что-то случилось. «Казаков побили!» — кричал Федотка.

«Каких казаков? Избили, что ли, в степи кого? Может, и не наших казаков, а из ближних хуторов?» — полезли первые предположения в Лазорькину голову. Но их тут же накрыла другая мысль. Да и не мысль даже, а что-то другое. Что-то страшное и огромное разорвалось внутри и разлетелось осколками в живот, голову, сердце… Губы Лазаря прошептали: «Отец». И он изо всех сил рванулся бегом навстречу пацанам. Поравнявшись с ними, задал единственный вопрос: «Где?».

— В Игрищах, возле родника, — ответил Федотка, размазывая слезы по грязным щекам.

Игрища были самым красивым местом в округе. Большой, покрытый соснами вал окаймлял песчаную долину. Песок в ней был необычного красного цвета. А чуть копнешь, слоями шел песок уже других цветов — зеленый, белый, коричневый.

Старики рассказывали, что когда-то давно восставшие казаки-булавинцы после неудачного штурма Саратова пришли сюда в долину, насыпали вокруг нее вал, воткнули в него колья и долго учились брать приступом эту самодельную крепость. Ну а когда булавинцев царские войска отсюда прогнали, здешние казаки продолжали устраивать в песчаной долине скачки и разные военные игры. С тех пор место и прозвали Игрищами. На этом красном песочке в праздники собирался на гулянку народ из окрестных хуторов и станиц. Пели песни под гармошку, водили хороводы, скакали через костры. В лесочке на подступах к песчаной долине бил родник. Вот туда, к роднику, и бежал теперь Лазарь.

— Господи, пронеси! — скрипел он зубами и на бегу задирал голову в небо, прося у него помощи. Его нещадно слепило солнце. Степной суховей жарил лицо. Пот застилал глаза. А разлитая в воздухе терпкая горечь полыни дурманила мозг и обжигала легкие. Лазарь дико хотел пить. Он испытывал почти физическую потребность как можно быстрее оказаться у родника. Там, в Игрищах, еще жила надежда, и ему во что бы то ни стало нужно было застать, не упустить ее.

Он почти настиг эту свою надежду. Взобравшись на вал, сиганул вниз со склона. Не удержался на ногах и покатился кубарем. Уши и нос моментально забились песком. Он противно скрежетал на зубах и колол глаза, прилипал к потной спине под рубашкой. Лазарь пересек долину. Вот и лесок. Теперь ветки можжевельника хлестали его по лицу, цеплялись за ноги, будто пытались задержать, не пустить к роднику. Но Лазарь сделал злой последний рывок, продрался сквозь живую колючую изгородь. И отшатнулся назад.

Лазарь не увидел родника. А увидел что-то совсем другое. Он не сразу и понял, что именно. Его глаза будто привыкали к увиденному. По частям, по кускам выплывали из зелени листвы и травы два других, инородных цвета — белый и красный. Оголенные тела мертвых раздетых людей в белом исподнем, забрызганные кровью, — вот что это было. У некоторых кровь еще сочилась из ран, набухала пузырями под рубахами и штанами. Дед и внук Лузиновы с одинаково запрокинутыми головами и широко открытыми ртами лежали, взявшись за руки, друг подле друга. Сверху на них, обхватив последним судорожным движением простреленное горло, завалился старик Мурашов — единственный на всю Островскую полный георгиевский кавалер. Федор Крымов уткнулся головой прямо в родниковую лужу, будто припал к ней напиться воды. Сквозь воду казалось, что на его губах играет улыбка.

Лазарь, преодолевая ужас, подошел к мертвой куче. Обошел ее кругом. И не увидел среди расстрелянных отца. Лазарь встал на колени и троекратно перекрестился. Чудо, о котором он молил небеса, случилось. Почему отец избежал общей участи, Лазарь не знал, но он был по-настоящему счастлив. Даже вспомнил о жажде и с сожалением посмотрел на Федора Крымова, замутившего своей кровью чистую воду. Лазарь вытащил Федора за ноги из родника. Потом наклонился к источнику, принялся ладонями вычерпывать розовую воду из лужи. Черпал до тех пор, пока пальцы не свело холодом. Лазарь хоть и не был уверен, что вычерпал всю Федькину кровь, нагнулся к луже, стал жадно и долго пить. Склонив голову к роднику, вымывал песок из ушей. И тут вдруг увидел то, что хотел бы увидеть меньше всего на свете. В стороне, шагах в тридцати, виднелось еще что-то бело-красное.

Лазарь кинулся туда с бешено колотящимся сердцем, раздвинул густую траву и увидел знакомый отцовский затылок. Красное пятно расплылось у бати между лопатками. Было похоже, что он пытался бежать, но его настигла пуля конвойного. Осторожно, будто боясь разбудить отца, Лазарь коснулся его плеча.

— Батя, это я, — произнес он нелепую фразу. Начал трясти отца за плечи, пытаясь растолкать недвижимое тело. Потом припал ухом к отцовской спине, тщетно надеясь услышать дыхание. Схватил отца за руку — она оказалась холодной. Но Лазарь не поверил и этому. Он не раз слышал в станице рассказы о людях, похороненных в давние времена по ошибке, а потом к радости родственников выбравшихся из своих могил.

Лазарь перевернул отца на спину. У того оказались широко открыты глаза. Он смотрел так, будто из последних сил, сквозь боль собирался выкрикнуть какое-то слово, донести что-то важное до склонившихся над ним сына, берез и небесной синевы. Лазарь заглянул в глаза отца и увидел в них свое бледное отражение.

За последние два года Лазарь видел много мертвых людей, получал известия о гибели братьев. Но то, что случилось с отцом, застало его врасплох. В ногах не было силы подняться. Он не мог оторваться от последнего отцовского взгляда. Не мог поверить, что отец больше никогда не очнется.

Смерть страшила и удивляла Лазаря с детства. Его воображение не могло нарисовать ему грядущего рая или ада. Но однажды в шестилетнем возрасте он близко увидел посиневшего, изъеденного рыбами утопленника, выловленного в Медведице. С тех пор маленький Лазарь стал часто задумываться о смерти и тихонько плакал по ночам. Успокоил парнишку отец. Это случилось, когда они вдвоем на телеге возвращались с даниловской ярмарки. Отец тогда только вернулся с японской войны, живой и невредимый. Его не было дома почти два года, и маленький Лазарь отвык от него. Вся ярмарку он украдкой глядел на отца и не мог наглядеться. Все поверить не мог, что этот большой сильный дядька с красивым чубом и есть его родной батя. Это было так здорово, что Лазорька вдруг испугался когда-нибудь потерять отца.

— Тятя, а ты больше от нас на войну не уедешь? — спросил он по дороге с ярмарки.

— Не уеду, сынок, я ужо по возрасту больше служить не должон…

Но этого ответа было мало Лазорьке. И тогда он задал еще один, самый главный вопрос, шилом засевший у него внутри.

— Тятя, а мы можем с тобой не умирать никогда-никогда?

Отец оторвал взгляд от дороги, внимательно посмотрел на сына и убежденно произнес:

— Можем.

— Правда? — обрадовался Лазарь.

— А то. Смерть, она кого к себе прибирает? Того, кто устал, замаялся душой и телом жить на белом свете. Или того, кто робеет ее. Едва чует гадюка, что человек дает супротив нее слабину, сразу оказывается тут как тут. У нас в Порт-Артуре урядник был из Усть-Медведецкой станицы по имени Еремей, по фамилии Злыдников, а по прозвищу Злыдня. Высоченный, здоровый — такого не всякий конь выдержит. И на лицо перекошенный весь. Так он сухим из воды выходил в любой боевой переделке! Не брали его ни пуля, ни шашка, ни снаряд. Исключительно везуч был в бою. Спрашивали его: «Ерема, ты заговоренный, али как?». А он отвечал, не берет его смерть потому, что он супротив нее секрет один знает. Ежели чую, говорил, что смерть где-то рядом, я как зарычу на нее: «Пошла прочь!», кулаками ей погрожу, ногами притопну, да морду пострашней сделаю. И показывал нам. Вправду, до того грозный у него становился вид, что запросто не только человек, но и смерть такого обличья могла напугаться. Хочешь, спробуем сейчас Еремы прием.

— Хочу. А как рычать нужно? — спросил Лазорька.

— Cмотри, — отец весь напрягся, аж жилы вздулись у него на шее и на руках. Выпучил глаза, сжал кулаки и отрывисто гаркнул: «Пошла прочь!». Крик получился не громкий, но резкий, как злобный рык дикого зверя. Неспешно бредущая по дороге, кобыла Машка, заслышав его, боязливо обернулась на седоков и прибавила ходу.

— Видал, — показал на кобылу отец, — действует Злыдни прием. Так же и смерть напужается, побежит от тебя еще быстрее, чем Машка. Ну а теперь давай ты пробуй!

Лазарь встал, изготовился. Надул щеки. Насупил брови. Сжал кулачки посильней. Топнул ногой о край телеги так, что едва не потерял равновесие, и звонко прокричал: «Пошла прочь!».

Кобыла на крик не прореагировала. А отец не удержался от смеха.

— Да ты садись, смерть пугать и сидючи можно. Давай еще раз.

Отец снова и снова заставлял сына кричать на воображаемую смерть. Лазарь и сам вошел в азарт, чуть голос себе не сорвал, строил смерти всякие гримасы. Отец даже прослезился от смеха. Но вот дорогу Машке перебежал суслик. И отец решил прекратить шумовые атаки.

— Во, побежал. Ишь как перетрусил. Все, будем считать, что Еремы прием ты усвоил. Не бойся смерти теперь. Пусть она тебя боится.

Лазорька откинулся спиной в телегу. Он смотрел на плывущие над ним редкие облачка и радовался вечной жизни. Радовался самому себе, отцу, кобыле Машке, жаворонкам в небе и сусликам в степи.

…Стоя над распластанным телом отца, Лазарь припомнил тот разговор о смерти. Он сжал зубы и кулаки, уставился прямо перед собой в пустоту мутным взором и прорычал, как когда-то учил отец, невидимому врагу: «Пошла прочь!».

Застыл и прислушался. Ему показалось, что все вокруг замерло. Не стало ни пения птиц, ни шелеста листьев. Лазарь развернулся и точно так же прорычал в другую сторону. Он еще долго грозил кулаками во все направления, отгоняя смерть от тела отца. Делал это до тех пор, пока позади него не послышались голоса — вдалеке кто-то перекрикивался. Это поднятые на ноги станичники бегут к месту расстрела, — догадался Лазарь. Совсем скоро они будут у родника, увидят убитых, увидят отца… Сама мысль о том, что другие люди будут глазеть на окровавленного, страшного, жалкого батю в кальсонах, покоробила Лазаря. Еще подумают, что он и вправду умер, заберут, закопают в землю. Там батя задохнется, не сможет выбраться и тогда уже точно погибнет. Такой беды Лазарь допустить не мог. Он обхватил отца за негнущиеся руки и потащил за собой по траве. Прислонил к ближней березе. Потом присел на корточки и запрокинул тяжеленное тело себе на спину. Обхватил отца одной рукой за шею, другой — за ногу. Боясь потерять устойчивость, аккуратно, нащупывая ногами в траве опору, медленно двинулся подальше от ручья вглубь березовой рощи. Когда-то в японскую войну батя вот так же тащил на себе в лазарет истекавшего кровью одностаничника Михея Пересветова. Потом уже, после войны, Михей часто заходил к ним в гости и, бывало, подвыпив, отец любил подхватить его на спину, показывая всем, как дело было.

Лазарь представил, что теперь он вытаскивает отца с поля боя.

— Щас, батя, потерпи. Недолго осталось, — беззвучно шептали его губы. Из глаз Лазаря текли слезы, он не мог их ни унять, ни вытереть, ни стряхнуть. Его взгляд замутился настолько, что он уже не разбирал дороги перед собой. Шел все медленнее. Шел до тех пор, пока у него не закаменели ноги. Когда сил не осталось, опустился на колени, осторожно завалил отца набок и сам упал на него. Он лежал, тяжело переводя дух, обхватив батю за шею, уткнувшись щекой в его колючую щетину, совсем как давным-давно в детстве, когда ему, маленькому сыну, еще дозволялось ластиться к отцу, а тому было не зазорно проявлять нежность к пацаненку.

Отдышавшись, Лазарь поднялся на ноги и побрел к краю березовой рощи. Там, где снова уходил вниз обрывом песок, он залег в траву и стал наблюдать.

Красная, залитая солнцем долина уже не была безжизненной. Наверное, все население станицы собралось в Игрищах. Бабий плач волнами докатывался до ушей Лазаря. Старики и подростки на кусках мешковины и конских попонах уже тащили покойников. За каждым телом тянулся хвост рыдающих родственников. Несколько старух бессильно опустились на песок и не могли подняться, но на них в суматохе никто не обращал внимания. Внезапно Лазарь увидел мать. Она, пошатываясь и растерянно оглядываясь по сторонам, вышла из леса. У Лазаря стиснуло сердце. Мать нервно мяла в руках снятый с головы платок, подходила то к одному, то к другому станичнику, спрашивала о чем-то, а те только пожимали плечами. Она искала отца, но никто ничего не мог ей сказать про него. Лазаря тянуло крикнуть матери, что они с отцом здесь, поблизости, но он заставил себя сдержаться.

Игрища опустели лишь с наступлением сумерек. Последним унесли Федора Крымова. Его мать, горбатенькая тетка Фекла, и двое малолетних братьев долго ждали, когда за телом придет из станицы вторая ходка взрослых парней. Фекла гладила мертвого сына по голове, а мальчишки застыли возле них на коленях, как два маленьких суслика. За все время ожидания они не проронили ни слова.

Когда внизу не осталось никого, Лазарь вернулся к отцу. Стоял, внимательно вглядывался в отцовское лицо, все еще надеясь разглядеть в нем хоть какие-то признаки жизни. Лазарь не знал, что ему дальше делать. Он сел рядом с отцом. Обхватил руками колени. Солнце уже было на последнем издыхании. Слева от Лазаря, со стороны станицы, сквозь негустую листву берез еще пробивались его последние агонизирующие лучи. Справа, со стороны Даниловки, подступала темнота. Внезапно Лазарь вспомнил о деде Каурове, который умел лечить людей и скотину от разных хворей. Может, дед сумеет оживить отца? Надо привести его сюда поскорее. Лазарь обрадовался этой мысли. «Подожди, батя, я мигом», — сказал он отцу и, не мешкая, тронулся в путь.

До Дикого хутора было верст семь, но Лазарь не чувствовал усталости. И собственного тела тоже не чувствовал. Руки и ноги двигались будто помимо него. И в такт этим движениям что-то лениво, глухо и безысходно отстукивало в голове. Лазарь шел степью навстречу ночи, с каждым шагом все дальше углубляясь во тьму. Но вот на небе проступили звезды и кривой тощий месяц, напоминающий серп с большевистских знамен. Степь слегка просветлела и наполнилась новыми звуками. Вокруг Лазаря в траве что-то беспрерывно вспархивало, шуршало. Пару раз от него шарахнулось какое-то крупное зверье. Но у парня не было сил бояться всей этой ночной жути. Он боялся другого — заплутать в буераках и не найти дорогу на Дикий хутор.

Страхи оказались напрасными. Неожиданно выбравшись из очередной неглубокой балки, перерезавшей ему путь, Лазарь увидел силуэты сараев. Сказывали, где-то возле Дикого хутора хоронились бандиты Буяновы — отец Карп Прокопьич и двое его сыновей, Мишка да Евхим. Буянов-старший, особо отличившийся в 1905 году в Царицыне при разгоне рабочих демонстраций, подался в степь, потому как ему все равно от большевиков настала бы решка. А сыновья оба были уже призывного возраста. Красные, заняв станицу, хотели их в свою армию забрать, но те к отцу убегли.

Лазарь был хорошо знаком с Евхимом и Мишкой. Но ему не хотелось наткнуться на них. Не хотелось, чтобы кто-то чужой проведал, зачем он пришел.

Дверь в хату деда Каурова оказалась не заперта. Лазарь отворил ее и на ощупь двинулся по темному коридору, то и дело подавая голос: «Дедуня, вы где?». Наконец наткнулся на сундук, покрытый старым овчинным тулупом, служивший деду лежанкой. Старика не было в доме (как потом выяснилось, он отправился в Островскую отпевать принесенных с Игрищ покойников). Страх, что отца не удастся теперь оживить, лишил Лазаря сил. Он свалился на дедов сундук и впал в забытье. Когда очнулся, вокруг была все такая же темень. Лазарь не сразу смог разлепить глаза и понять, где он находится. В последний год ему часто снились дурные сны про то, как он мечется в горящем лесу и не знает, как выбраться из пожара, про то, как его топчут копытами кони, или про то, как он, захлебываясь, тонет, и потом отец и братья его мертвого находят в реке. Лазарь радовался всякий раз, пробуждаясь от этих снов. Теперь все вышло наоборот. На мгновение ему показалось, что он у себя в хате, что отец с матерью спят в соседней комнате, и нет в его жизни ничего страшнее, чем грядущий отъезд из станицы и расставание с Дарьюшкой. Но тут же вдогонку налетело воспоминание о настоящих событиях минувшего дня. Лазаря бросило в пот. Кошмар продолжался.

Теперь вдобавок Лазарь ощутил сильный голод. Все так же на ощупь, спотыкаясь спросонья, он добрел до кухни, пошарив на столе, нашел несколько редисок и луковиц. Лазарь съел две редиски, а одну луковицу взял с собой. Выйдя на окраину хутора, мгновение колебался, не пойти ли ему в станицу. Но пока в мозгу совершалась мучительная работа, ноги сами уже понесли Лазаря назад в Игрища.

Обратный путь дался намного труднее. Лазаря шатало, он не чувствовал под собой ног, несколько раз бессильно опускался на траву, доставал луковицу, грыз ее и плакал. Звезды и месяц на небе исчезли. Стало черным-черно. Внезапно густую темень разрезала вспышка молнии. И Лазарю вдруг почудилось, что он уже видел и чувствовал это однажды. Сердцем, кожей, хребтом живо припомнил, что вот так же, со слезами на глазах, со вкусом горечи во рту он уже шел когда-то по степи в черноту на всполохи молний, а там, впереди, погибал и ждал от него помощи какой-то родной человек. Будто ошпарило Лазаря. Будто кто-то макнул его в это странное, но очень острое воспоминание о том, чего с ним никогда раньше не было. А следом вспомнилось и еще кое-что — а ведь и об этом когда-то они с отцом говорили. «Такое в жизни случается, — рассказывал батя, — попадает человек впервой на новое место, а чует сердцем и душой, что там все знакомо ему. До былинки на земле, до облачка на небе. Как понять это чудо? А так, что побывали до тебя в том месте предки твои. И так сильно его запомнили, что оно в крови навсегда отложилось. Одна и та же кровушка в наших жилах течет — у тебя, у меня, у дедов наших и прадедов. Кровушка ничего не забывает. И потому все тебе в незнакомом месте знакомо, что память крови в тебе говорит. А еще сказывают, в крови у человека его бессмертная душа обретается. Стало быть, и душа одна у нас на всех, раз кровь общая».

«Душа в крови, душа в крови…» — всю дорогу до Игрищ мысленно повторял Лазарь. Он вернулся к отцу с пьяной от усталости головой. Над Игрищами прошел дождь. Тело бати теперь лежало в луже. Лазарь оттащил его повыше. Сам уселся в изголовье и призадумался. Идти в станицу и звать людей? Нет, позорно, постыдно признаться перед всеми, что отец мертв. Все будут глазеть на него, а невидимая смерть, подкараулившая батю в тот момент, когда он не успел отогнать ее прочь, тоже будет стоять поблизости и радостно скалиться.

Начинало светать. Тьма отступала. Лазарь стал различать черты отцовского лица. Наступал новый день. Наступала какая-то новая жизнь.

— Что мне делать, батя? — спросил Лазарь, поежившись. Не получив ответа, отыскал в траве какую-то крючковатую ветку и пошел с ней в долину. Там у первой встречной, растущей прямо из песка маленькой корявой березки встал на колени и принялся копать. То веткой, то руками, стирая ногти, скреб разноцветный песок. Вычерпывал его наружу горстями. Яма углублялась медленно, а силы таяли быстро. Лазарь часто запрокидывался на спину, подолгу переводил дух. Уже давно рассвело. Солнце разогнало тучи и стало поддавать жару Лазорькиной спине. Когда оно вошло в зенит, сил дальше копать не осталось. Яма была Лазарю по пояс. Он волоком стащил тело отца по песчаному склону. Перед тем, как опустить его в могилу, снял с отцовской шеи нательный крест, прижался лбом к шершавой отцовской щеке. Батины усы еще хранили запах махорки. Лазарь напоследок вдохнул посильнее в себя этот родной аромат. Поцеловал отца в холодные губы. И стал забрасывать могилу песком.

Сиротливо озираясь по сторонам, он вновь поднялся в лесок. Рухнул без чувств в траву. Когда через несколько часов Лазарь вышел из забытья, он уже знал, что ему делать дальше…

 

Неизвестное зло

Кауров возвратился в Питер другим человеком. Он ощущал себя охотником, вернувшимся после долгого отсутствия из тайги с богатой добычей.

Васька повис у него на руках и залопотал: «Па пьехал, па пьехал!».

Полина на кухне готовила суп рассольник. Она не удостоила Каурова поцелуем. Но Геннадий, не обращая на это внимания, принялся прямо там, на кухне, посадив на колени сына, взахлеб излагать открывшуюся ему историю своей семьи. По мере того как непрощенный муж в своем рассказе углублялся все дальше, Полина постепенно стала застывать над кастрюлей с ложкой в руке. А потом, и вовсе забыв про суп, присела на табурет, да так и просидела на нем до тех пор, пока повествование про Лазаря Черного не закончилось. Кауров мысленно возблагодарил дедушку и решил использовать благоприятный момент.

— Поля, я там, в станице, так сильно тосковал по тебе. Слушаю рассказы про дедову судьбу, про скитания его и любовь, а сам все время о тебе думаю. Такая хрупкая все-таки штука — жизнь. Такое ненадежное, ускользающее оно — наше счастье. Нужно ценить каждую минуту, проведенную вместе с любимыми людьми, а не отравлять себе жизнь дурацкими иллюзиями. Вот главное, что я понял за это время. Какой же я глупый и незрелый был раньше. Ты прости меня, дурака!

Монолог этот, венчавший романтический и грустный рассказ про деда-бандита Лазорьку, кажется, произвел на жену впечатление.

— Ой, не знаю, Гена, как мы дальше жить будем, — только и сказала Полина в ответ. И снова принялась за рассольник.

Но Кауров чувствовал — надо еще чуть-чуть поднажать, и семейная жизнь снова войдет в нормальное русло. И действительно, уже на третий день Геннадий добился своего — жена вернулась в супружескую постель. Два истосковавшихся друг по другу тела трепетали, сочились любовным соком и били друг в друга электричеством. «Вот оно, счастье!» — подумал Геннадий. А в момент оргазма неожиданно для себя назвал вдруг Полину воробушком.

Отец с матерью выслушали отчет Геннадия о командировке, затаив дыхание.

— Вот, а ты ведь не верил, что получится эту тайну распутать! — упрекал сын отца. Тот посмотрел на Геннадия с уважением и изрек:

— Может, нам теперь фамилию поменять?

Но, здраво рассудив, решили этого не делать, чтобы не сбивать с толку знакомых, а в особенности коллег по работе.

Ладно, чего уж теперь, — заметил Кауров-старший. — Я целую жизнь с этой фамилией прожил, ты — почти половину жизни. Да и не чуждая она нам, как выяснилось. Старик тот родственником отцу доводился, раненого его выходил, а потом и смерть за него принял. Думаю, отец не просто так фамилию Кауров по жизни носил, а с гордостью и в память об этом человеке. Нам-то поздно паспорта переписывать, а вот Васе твоему, когда придет время документ получать, может, и стоит к фамилии «Кауров» еще и фамилию «Черный» присоединить — через дефис…

— Слушай, все спросить хочу, — обратился Геннадий к отцу. — А у тебя с дедом как было? Он с тобой не заговаривал об «оборотнях в погонах», о злодейской советской власти? Чему он тебя в детстве учил?

Перед тем как ответить, Павел Акимович задумался.

— Так, с ходу, и не припомню. Пожалуй, только одно могу тебе сказать — он учил не бояться. Говорил, что каждый человек — сам по себе очень сильный. И бывает слаб только потому, что своей силы не знает, боится поверить в нее. Советскую власть не ругал. Но иногда, Гена, каюсь, не понимал я его. Сидим в кинотеатре на «Неуловимых мстителях». Хороший же фильм. А он вдруг в самый драматичный момент, когда Лютый Даньку плеткой порет, взял и захохотал на весь зал. Очень тогда неловко за него было. Или вот, помню, однажды на мамин день рождения гости с ее работы пришли, и кто-то подарил пластинку Утесова. Сидят празднуют, пластинка играет. Вдруг отец подходит к патефону и со злостью эту пластинку хрясь об пол!

— А что за песни были?

— Да про войну, кажется. Отец никак не стал объяснять свой поступок — разбил пластинку и из дома ушел. Все долго молчали. А мама оправдывать его начала, говорила, что у него нервы на войне расшатались. Непросто ей было с ним. А когда умерла она, мы сразу в Ленинград переехали. Меня ведь давно в Питер звали. Я все отказывался. А как мамы не стало, сразу и согласился — будто что-то отпустило из Луги. Отец не хотел, чтобы мы от него уезжали. Говорил: большой город портит людей. Долго был на меня в обиде. Потом вроде оттаял, но, думаю, в глубине души так и не смог мне этого переезда простить.

…Проводив Геннадия до лифта, Павел Акимович тихонько сказал ему на прощание: «Ты только не болтай никому про то, что твой дед может быть причастен к убийству прокурорского сына».

Между тем Каурову захотелось побольше узнать про народ, к которому он, оказывается, принадлежал. По субботам принялся теперь Геннадий ходить в публичную библиотеку, читать книги про казаков.

Чтение оставляло противоречивый характер. Одни авторы утверждали, что казаки происходят не столько от славян, сколько от тюркских или кавказских народов. Другие твердо стояли на том, что казаки — потомки беглых русских людей, спасавшихся в диком поле от крепостной зависимости или от наказания за грабежи и убийства. Там, в степи, самодурью происходил среди этого отпетого люда естественный отбор. Казаки нападали на ненавистных татаро-монголов и оставили о себе неизгладимый след в русском фольклоре, став прототипами былинных богатырей, включая главного из них — Илью Муромца.

Впрочем, были свидетельства и о том, что первые казачьи шайки имели разноплеменной характер. В летописи от 1538 года, оказывается, имеется запись о том, что «на Поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки, а и наших окраин казаки с ними смешавшись ходят и те люди всем… тати и разбойники». Геннадий даже наткнулся на упоминание о том, что в старину переписку с казаками русские цари и правители других государств вели на татарском языке.

Ускользающий образ казачества выплывал туманом из книг, принимая ненадолго плотные формы. Очень завлекательно было читать про казачьи подвиги времен покорения Сибири, осады Азова, наполеоновских и кавказских войн. Кауров с удивлением узнал о том, что Павел I бросил 22 500 казаков в рейд на Индию с целью захватить ее у англичан. И, вероятно, именно это решение стоило ему жизни. Едва корпус двинулся в поход, как императора убили, и казакам немедленно пришел приказ возвращаться домой.

«Дайте мне казаков, и я завоюю весь мир», — говорил Наполеон. «Границы России лежат на арчаке казачьего седла», — считал Александр III. «Вся история России сделана казаками», — писал Лев Толстой.

Но рядом с красивым и благородным миром казачества всегда явственно проступал другой — дикий, жестокий, бунтарский. Похоже, у этого народа были сложные отношения с российским государством. Великая смута на Руси неожиданно предстала Каурову не столько польским, сколько казачьим игом. Любопытство Геннадия возбудили атаман-колдун по кличке Корела, взявший для самозванца Лжедмитрия Москву, и атаман Межаков, не позволивший стать русским царем князю Пожарскому. Это он, Межаков, с казаками посадил на трон Михаила Романова, которого поначалу многие называли не иначе, как казачьим царем.

Последующие восстания Разина, Булавина и Пугачева казались яркими вспышками настоящей войны, которая то затухая, то разгораясь шла между казачеством и Россией на протяжении сотен лет. Историческая литература царских времен рисовала Степана Разина настоящим монстром, бредущим по колено в крови — сбрасывавшим с колоколен священников, вешавшим за ноги боярских и княжеских сыновей, а их дочерей отдававшим на поругание своей банде.

Порой Геннадию начинало казаться, что казаки и не люди вовсе, а жестокое зверье. И повадки-то у его славных предков были звериные. В XVII веке, ограбив среднеазиатский город Ургенч и убив местных жителей, возвращались казаки на телегах с добычей и тысячей пленных мусульманских женщин. Но местный хан подкараулил их в тесном безводном месте. Не имея возможности пробиться через засаду и мучаясь от жажды, казаки начали пить кровь убитых товарищей. А чуть позже, во время похода на Хиву, при схожих обстоятельствах, страдая от голода, казаки, как свидетельствует историк, «друг друга умерщвляли и ели». Атаман же их попал в плен к калмыкам. Те предложили обменять его на нескольких своих соплеменников, которых казаки захватили и использовали как проводников. Но казаки отказались от обмена, заявив, что «у них каждый — сам себе атаман».

Главный же вопрос для казачества, как понял Кауров, на протяжении веков был один — кого идти грабить. Даже участвуя в походах в составе российской армии, они видели в грабежах едва ли не главный смысл военного дела. Например, казачий офицер Сысоев во время войны 1812 года, напав на французский лагерь и вызвав в нем панику, мог захватить в плен самого Наполеона. Но его казаки поскакали грабить обоз и попросту не заметили французского императора. А спустя сто лет, в Гражданскую войну, конный корпус казачьего генерала Мамонтова, совершая свой ошеломляющий рейд по красным тылам и сея панику среди большевистской верхушки, всего 260 верст не дошел до Москвы и повернул назад, потому что перегрузился добычей. Обоз корпуса растянулся на 60 верст, а каждый казак — участник рейда стал миллионером.

По-видимому, долгое время не считавшие Русь и Россию своей родиной, казаки чуть что легко срывались с насиженных мест и большими группами бежали в Сибирь, на Кавказ (в Чечне из потомков таких вот беглых казаков сложился целый тэйп «гуной»), передавались на сторону турок и крымских татар, даже принимали китайское подданство.

Где-то рядом с образом защитника Отечества и рыцаря православной веры всегда таился другой образ казака — жестокого и лихого бандюги, в жилах которого кровь бурлит и пенится. Подсознательно Кауров чувствовал, что воспетые народом былинные богатыри и осуждаемые исторической наукой казаки-разбойники — это одни и те же люди. В глубине души понимал, что по-другому и быть не может, и именно в сочетании этих двух непохожих образов кроется главная, первобытная правда про казаков. И дедушка Лазарь, убивавший коммунистов и сельских учителей, с одной стороны, безусловно, злодей, но с другой стороны, он — былинный богатырь, у которого хватило духу не идти в стойло вместе со всем человеческим стадом, а дерзко бросить вызов судьбе в безнадежной ситуации.

Кауров испытывал восторг от разгадки семейной тайны и знакомства с ранее неведомым миром казачества. Но, странное дело, вместе с радостью «великих открытий» привез он с собой из командировки еще и не проходящее смутное беспокойство. Что-то там произошло в тамбуре поезда Москва-Волгоград — что-то важное, чего Геннадий, как не силился, не мог восстановить в памяти. Он помнил, что от избытка чувств крепко напился в тот вечер во Фролово, и Павел Остроухов — верный рыжий спутник, которого ему на счастье послала сама судьба, — тащил его на себе. Но вот дальше в воспоминаниях был провал. Будто кто-то проник ему в мозг и стер целую ячейку памяти. Геннадий проснулся утром в вагоне на Волгоградском вокзале с перебинтованной головой и нащупал на затылке здоровенную рану. Проводница сказала, что когда она заходила ненадолго к себе в купе, в стельку пьяный Кауров прощался в тамбуре с провожавшим его мужчиной — чуть ли не плакал у того на плече. А спустя минуту женщина обнаружила пассажира уже одного, лежащего на полу в тамбуре с разбитой головой. «Наверное, друг ваш ушел, а вы равновесие не удержали и упали, затылком сильно ударившись», — выдвинула проводница версию. И она казалась Каурову правдоподобной. Но след, который это событие оставило в душе, был все равно неприятным.

Шли месяцы. Стаял снег, взошла трава, стали разводить мосты. Но с каждым днем беспокойство Геннадия только усиливалось. А когда пришел июль, в его жизни наступили кошмар и чертовщина.

27 июля на Каурова обрушилась страшная новость. Погиб отец. Глупо, нелепо. Отправился в магазин за картошкой. Был вечер пятницы. Машины горожан, выезжающих на дачи, запрудили проспект. А на переходе, как назло, сломался светофор. Устав стоять на обочине, отец решил перебежать трассу, углядев просвет в потоке машин. Но с другой стороны в это же окно надумал нырнуть какой-то молодой парень. Они на бегу врезались друг в друга лбами. И оба упали прямо под колеса «Ауди», мчавшейся со скоростью 110 километров в час. Парень выжил, а отец скончался от болевого шока в машине скорой помощи.

Мать так завывала в телефонную трубку, что Геннадий долго не мог разобрать, что произошло. Потом мать неожиданно замолчала. Как позже выяснилось, прямо во время этого разговора у нее случился инфаркт.

В последующие дни, разрываясь между моргом, похоронной конторой и больницей, куда положили мать, Кауров превратился в человека-зомби. Он что-то машинально делал, куда-то беспрерывно ездил, звонил, о чем-то договаривался. Почти ничего не ел, не спал. И плохо соображал. Голова стала похожа на чугунный горшок. В ней гулко отзывались услышанные чужие фразы. Каурову стало невмоготу думать. На поминках он рассеянно выслушивал соболезнования многочисленных отцовских коллег. Что-то говорил, но больше молчал. Все это время он хотел остаться один. Но у него не получалось. Лишь вечером, накануне похорон, когда тело отца привезли из морга в родительскую квартиру, Геннадий смог побыть пару часов в этой квартире один-одинешенек. Он выкуривал сигарету за сигаретой. И не мог оторвать взгляд от окаменевшего лица человека, подарившего ему жизнь. Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком. Все самые лучшие и приятные воспоминания, связанные с отцом, были детскими. Когда-то давно мертвое тело, лежащее перед ним в гробу, излучало такое тепло, такую любовь и радость, что организм Геннадия откликался на них каждой клеточкой. «Папа, мой папочка!» — радовался он малышом всякий раз, когда отец приходил забирать его из детского сада. Бежал, задыхаясь от счастья, навстречу отцу, зная, что еще секунда, и сильные, нежные отцовские руки подхватят его, подбросят вверх, и оттуда в течение нескольких мгновений он будет с восторгом обозревать песочницы, качели, воспитательниц, детсадовскую любовь Свету Кузину и улыбающееся лицо отца.

Первое катание на лыжах, когда через слезы и падения он овладел искусством без страха мчаться с горы. Первый самостоятельный заплыв по-собачьи в пруду под Лугой. Первый большой разговор о любви между мужчиной и женщиной, состоявшийся после 9 класса, когда Геннадий воспылал юношеской страстью к однокласснице Марине Примак. Воспоминания обо все этом были связаны с отцом. Он открывал Геннадию окно в большой мир. Все это время отца и сына связывала невидимая пуповина любви. Потом она начала слабнуть и в конце концов оборвалась. Собственные заботы и своя взрослая жизнь заполнили в душе Геннадия все то пространство, которое раньше занимали родители.

Ему припомнился один из последних разговоров с отцом — про письмо, найденное в дедовском тайнике, — и прозвучавший упрек: «Ну а ты, Гена, если коснется, много ли сможешь рассказать про меня сыну Ваське?». Вот, коснулось. И действительно, как жил отец в последнее время, о чем думал, чем восторгался и мучился, что понял и что не успел понять в этой жизни? Ответов на эти вопросы у Геннадия не было. Смешно сказать, он даже толком не знал (а вернее знал, но забыл), как мать и отец встретились и полюбили друг друга.

Кауров сидел в опустевшей, безжизненной родительской квартире и почему-то вдруг вспомнил дом Евдохи Клочковой. Два этих жилища разнились своей обстановкой. В отличие от Евдохи, у отца и матери имелись все атрибуты цивилизации — пластиковые окна, навесные потолки, цветной телевизор Sony с диагональю экрана 72 сантиметра и музыкальный центр с караоке. Но главное в двух этих домах было одно и то же. И здесь, и там Кауров остро ощутил остывание. Тепло человеческой жизни уходило, сочилось наружу из всех щелей. «Как страшно, как безысходно все это», — подумал Геннадий и в ту же секунду вздрогнул. Ему почудилось, что в родительской квартире кроме него и мертвого отца есть кто-то еще. Что-то едва уловимо колыхнулось в воздухе. Кауров включил в комнате большой свет. Выглянул в прихожую, припал к дверному глазку. Но за дверью никого не увидел. Вспомнил про открытую дверь на балкон в родительской спальне. Отец и мать жили на последнем этаже — вдруг преступники, прознав, что квартира далеко не бедного начальника автобазы опустела, решили залезть сюда через крышу. Трепеща от страха, Кауров высунулся на балкон. Стоял вслушивался, вдруг подозрительные шорохи раздадутся на крыше. Но оттуда не доносилось ни звука. Вообще, было на улице удивительно тихо. Ни чириканья птиц, ни шелеста деревьев, ни шума машин на шоссе — все вокруг будто вымерло. Лишь где-то внизу, должно быть, с балкона или из распахнутого настежь окна, раздался и быстро смолк чей-то грубый торжествующий смех.

Через неделю после похорон Кауров снова приехал на кладбище. Один. С бутылкой водки. На могиле отца пока не было памятника. Его обещали сделать лишь через месяц — обыкновенный прямоугольник из черного мрамора — не хуже, но и не лучше, чем у других. По заказу Геннадия художник вслед за фамилией «Кауров» должен был поставить еще и фамилию «Черный». Правда, не через дефис, а в скобках.

К своему огорчению, Геннадий обнаружил фотографию отца валяющейся на земле. Он заботливо отер снимок от грязи, водрузил на прежнее место среди венков.

Потом откупорил водку, достал из пакета две стопки и упакованные в полиэтилен полбуханки ржаного хлеба в нарезке. Одну стопку налил отцу, накрыл горбушкой, сказал: «Ну, будем, батя!» — и выпил. Он совсем не почувствовал горечи. «Наверное, это потому, что и так одна горечь внутри», — подумал Геннадий.

— Ты прости меня за все! — обратился он вслух к фотографии отца. — Мы так редко говорили с тобой, пока ты был жив.

Но что еще сказать, Кауров не знал. Он не мог сформулировать захлестнувшие его чувства. «И при жизни, и после смерти одно и то же, — с горечью досадовал на себя Геннадий. — Не найти самых важных и нужных слов». У него оставалась единственная надежда — что отец там, на небе, просто увидит его и сам все поймет. Может, он и не один там уже, а с дедом Лазарем. Сидят вдвоем на облаке, да за ним, Геннадием, сверху наблюдают. Он здесь за них пьет, а они там — за него. Вдруг подумалось: а что, если после смерти он тоже увидит отца, деда и других неизвестных ему предков?! Что, если их род — что-то вроде футбольной команды?! Он пока еще жив, то есть участвует в игре, но там, на скамейке тренеров и запасных, сидят его предки и что есть силы болеют за него. А смерть — это просто уход игрока с поля. Футболисты уходят по-разному. Если игрок просто достойно сыграл, он удостаивается ободряющих похлопываний и крепких мужских рукопожатий. На героя матча вся тренерская скамейка бросается с объятиями. А бывает и так, что футболиста, удаленного за неспортивное поведение, сразу выпроваживают со стадиона, даже не пустив на скамейку своей команды. Он уходит злой, обиженный на весь мир — на себя, на судью, на противника. Избегает встречаться глазами с тренером и своими товарищами, потому что подвел их, оставив команду доигрывать матч в меньшинстве. Как было бы здорово, закончив жизнь, попасть в объятия деда с отцом! Что может быть лучше этих объятий там, в конце пути! Но для того, чтобы удостоиться их, и не уйти с понурой головой под свист и улюлюканье трибун, ему, Геннадию, в оставшееся до конца матча время еще надо совершить пару-тройку спортивных подвигов.

Погода радовала — сиди себе на кладбище и водку пей под пение птичек и умиротворяющий шелест листвы. Но неожиданно Кауров погрустнел. Он вспомнил, как именно умер отец. Его уход был хоть и быстрым, но наполненным невыносимой болью. Плохая смерть. То ли дело кончина дедушки — ночью во сне. Геннадий подумал: а что если смерть — это тоже награда за прожитую жизнь? Вон дед Лазарь через какие только испытания не прошел, но выдержал, не сломался, и получил за это не смерть, а просто подарок! Самая же ужасная кара, которая только возможна — медленное, мучительное умирание. «На 75-м году жизни после тяжелой и продолжительной болезни…» — вспомнился Каурову голос диктора, объявляющего об уходе очередного из советских вождей. И он тут же сделал открытие. А ведь все они — что Брежнев, что Андропов, что Черненко (а до них еще Ленин, кажется) умирали долго, с каждым днем все больше напоминая окружающим живых мертвецов. Вождям коммунизма досталась тяжелая смерть. Наверное, это была им расплата, кара, которую они начали получать еще при жизни за свои великие грехи перед страной. А дедушку Лазаря, бандита и убийцу красноармейцев, смерть перед тем, как забрать, ласково убаюкала. Вот она, высшая справедливость!

— Мое почтение! — размышления Геннадия вдруг прервал чей-то голос.

На дорожке между могилами стоял мужик в телогрейке с лопатой и изо всех сил старался придать своему лицу приветливое выражение. Но Кауров сразу понял: мужику просто хочется выпить — очень уж соблазнительный пузырь водки Smirnoff он приобрел в фирменном алкогольном супермаркете.

— А ведь это я батюшке вашему могилку копал, — сделал признание незнакомец. — Хорошо ему здесь будет лежать.

— Чего хорошего-то? — спросил Геннадий.

— Ну как же. На пригорочке туточки осенью и весной всегда сухо будет. А чуть дальше пройти — одни лужи, к могилкам бывает не подобраться, постоянно из-за этой воды подновлять их приходится.

Кауров решил все-таки предложить собеседнику водки.

— Будешь? — кивнул он в сторону бутылки. — Только стаканов у меня нет.

— А стакан и не нужен. У меня свой имеется, — мужик проворно извлек из кармана телогрейки круглую пластмассовую коробочку, тряхнул ею, и в его руках оказался складной стакан.

— Ну, за помин души раба Божия… — проникновенно начал могильщик. Взглянул на табличку и уточнил — раба Божия Павла.

Кауров молча кивнул и тоже выпил. Водка понемногу начинала давать по башке.

— Вы что, в Бога веруете? — с издевкой спросил Геннадий могильщика.

— А как же! — ответствовал тот. — Работать на кладбище и в Бога не верить — свихнуться можно. Шутка ли — одни трупики вокруг. А если осознать, что душа человека после смерти не исчезает, а на небо отлетает, то и нет в трупиках и могилах этих ничего страшного.

— Неужели совсем страха не бывает?

— Нет. Тихое место. Ничего тут такого не происходит. Ни стрельбы, ни ругани, ни очередей за продуктами. Я на кладбище — с августа 91-го. Аккурат после путча устроился. Ельцин в Кремль перебрался, а я — на погост. Так судьба распорядилась. Я ведь историк по образованию. Годик в школе поработал и понял — лучше уже на кладбище с покойниками, чем в школе с детьми. Поначалу, думал, временно здесь, а потом подыщу какую-нибудь должность поприличнее. Да вот затянуло. И потом, скажу по секрету, таких денег, как тут, мне с моим университетским образованием нигде больше сегодня не заработать. Кладбище, оно во все времена прокормит — что при коммунистах, что при демократах как умирал народ, так и умирает. Сейчас еще и побольше разика в два. Знай копай! Вон там, слева от центральной аллеи, — бандитские участки: крошат друг друга почем зря, потом еще милиция приезжает — эксгумации делает. А туточки возле батюшки вашего — молодежи уже до тридцати могилок. Это все наркоманы, от передозировки окочурились.

«Черт, неприятное соседство», — подумал Геннадий.

— Да вы не переживайте, — будто прочитал его мысли могильщик. — Здесь и профессура, и генералы. Смерть всех равняет. Скелеты у всех похожи.

— Так вы уверены, что душа человека бессмертна?

— Абсолютно. В египетской Книге мертвых сказано: стоит произнести вслух имя умершего, и он сразу же оживет. Да, слава Богу, есть еще вещи, неподвластные нашему пониманию. Мы их не можем осмыслить, а можем только наблюдать. Я тут на кладбище тоже сделал кое-какие наблюдения. Иногда в первые часы после похорон, особенно в жаркую погоду, после дождя над могилой облачко видеть можно. Легкое такое марево высотой не больше 20 сантиметров. По форме оно напоминает силуэт покойника. Что это такое? Может, душа и есть?

— Правда, что ли?

— Истинный крест. Своими глазами раз пять лицезрел.

Геннадий задумался над услышанным. И налил себе еще водки. Могильщик посмотрел на него вопросительно, но Геннадий не стал ему больше наливать. Несмотря на ценные сведения о загробном мире, почерпнутые от выпускника истфака, Кауров не склонен был затягивать общение с ним. Он демонстративно ушел в себя. Мужик потоптался рядом еще минут десять, потом с грустным вздохом сложил свой стаканчик, подобрал с земли лопату и поплелся дальше по дорожке в сторону центральной аллеи. Больше никто не мешал Каурову пить водку и думать об отце.

…К вечеру стало душно. Приехав домой на водителе-частнике, Геннадий купил в ларьке бутылку пива и тут же влил ее в себя. Утолив жажду, двинулся к своему подъезду. Но уже через несколько шагов пивной хмель догнал водочный, и Каурову хорошо садануло в голову. Ноги отказывались служить, асфальт качался. И, конечно, Кауров не заметил, как стоявшая на углу «копейка» завелась и медленно двинулась за ним…

Дом Геннадия имел форму буквы «П». Его шестой подъезд был внутри этой буквы. Вдоль стены между парадными жильцы посадили кусты дикой сирени, которые буйно разрослись и в темноте напоминали настоящие заросли. Сквозь них почти не пробивался свет окон первого этажа. Все фонари были разбиты подростками, и поэтому Геннадий шел в темноте. Внезапно он покачнулся и, споткнувшись о металлическую ограду газона, раздирая одежду, рухнул прямо в кусты. Его организм, уставший бороться с алкоголем, только этого и ждал — в кустах Кауров мгновенно вырубился…

Он не знал, сколько пролежал без чувств. Сперва не было даже сил пошевелить рукой или ногой. А когда силы вернулись, и Геннадий решил попытаться встать, когда уже оторвал от земли тяжелую пьяную голову, вдруг увидел сквозь заросли неподвижный свет автомобильных фар. Кауров хоть и был нетрезв, сообразил, что не стоит вылезать из кустов в столь непотребном виде на глазах у кого-то из подъехавших к дому жильцов. Он решил дождаться, когда хозяин автомобиля уйдет в свой подъезд. Хлопнула дверца, но фары остались включенными. Человек, вышедший из машины, сделал несколько шагов по тротуару. В ночной тишине раздался приглушенный мужской голос.

— Серый, че-то не то. Че-то нету его нигде. Шел, маячил передо мной, а как за угол зашел, сгинул.

Неизвестный разговаривал с кем-то по мобильнику. Он будто оправдывался.

— Да я уже из машины вышел, осмотрелся на местности — нету его, говорю тебе. Я в метрах сорока за ним ехал. Натурально пьяный был в стельку, еле шел — того и гляди, рухнет… Не могу поверить, что упустили. У вас там возле подъезда не появлялся он? Говорил тебе, надо было сразу, как только увидали, сцапать его…

Лишь в этот момент до Геннадия стал доходить смысл услышанного: «А ведь это они за мной ехали! Меня сцапать хотели?! Но кто это? Зачем? Нет, не может быть! Чушь!»

Желая положить решительный конец наваждению, Кауров собрался уже выбраться из кустов и заговорить с неизвестным мужиком, чтобы разом снять все вопросы. Но в этот момент тот снова подал голос, и его слова буквально придавили Геннадия к земле.

— Ты не ори на меня! Нету у меня фонарика по кустам шариться. Уже неделю пасем этого Каурова. Десять раз могли грохнуть, если б не твоя осторожность…

Неизвестный говорил еще что-то, но Геннадий уже не мог его расслышать — шаги удалялись. Опять хлопнула дверца. Машина медленно проехала вглубь двора.

Кауров присел на четвереньки, махнул головой, стряхивая с себя остатки хмеля. Теперь он уже просто боялся выбраться на тротуар. Боялся идти к своему подъезду, потому что, как он понял, там его поджидали. Его хотели грохнуть! Мозг отказывался верить в услышанное. Но что теперь делать? Полина, наверное, ждет его, волнуется. А он, как назло, даже пейджер дома оставил. Надо срочно ей позвонить. Но откуда? Во всем городе и уж тем более у них в спальном районе не осталось исправных телефонов-автоматов — какие-то негодяи повадились скручивать телефонные трубки. Взять машину из гаража? А что, если и там караулят?! Да и куда ему сейчас машину вести с бодуна? Но кто они все-таки, эти люди? Что вообще происходит! Может, это из-за работы? Может, у Кацнельсона проблемы с «крышей»? Или кто-то наехал на него?

Кауров закусил губу от страшной догадки. Он вспомнил, что бандиты часто используют против несговорчивых бизнесменов особый метод: в качестве последнего предупреждения убивают кого-нибудь из подчиненных. Бедняга погибает, даже не подозревая, что его смерть — не более чем привет, переданный непосредственному начальнику. Что, если и его решили вот так же грохнуть за какие-то неизвестные ему темные делишки Кацнельсона? Ну и влип!

Кауров пополз на четвереньках вглубь кустарника. Выбравшись на узкую асфальтовую дорожку, тянущуюся вдоль стены дома, Геннадий привстал и в полусогнутом положении двинулся обратно за угол. За тротуаром, по которому он, пьяный, шел еще несколько минут назад, была березовая аллея. За аллеей — шоссе, еще дальше — железнодорожная ветка, а потом — редкий лесок и пустырь. Кауров решил, что только там, за деревьями на пустыре, сможет чувствовать себя в безопасности.

Выйдя из кустов к одному из подъездов, долго озирался по сторонам, силясь разглядеть кого-либо в темноте. Потом изготовился и рванул бегом к березовой аллее. Миновав ее, вдруг увидел прямо перед собой двух мужиков. Шарахнулся от них в сторону, мозг ослепила вспышка ужаса! Но в следующее мгновение Кауров сообразил, что у мужиков в руках были открытые пивные бутылки… Значит, это НЕ ОНИ! Но радость тут же сменилась новым шоком. Прямо перед ним была канава с водой — про нее-то он и забыл — но останавливаться уже было поздно. Геннадий с шумом и брызгами врезался в воду. «Во идиот!» — донеслось до его ушей. Но ему оставалось теперь только одно — бежать дальше. Выбравшись из канавы по колено мокрый, с зеленой тиной на брюках, оказался на освещенном шоссе. Если его где и заметили бы неизвестные враги, то только здесь. Кауров испугался, что вот сейчас вслед ему раздастся выстрел. Инстинктивно пригнулся на бегу. В этот момент краем глаза увидел на небе большой круглый диск луны. Наверное, он никогда в жизни так быстро не бегал. Даже в станице Островской, спасаясь от призрака-нежитя. Стоп! Луна, Островская! Смутная, беспокойная мысль мелькнула в мозгу. Но Кауров тут же отпустил ее от себя, так до конца на бегу и не додумав.

Выстрел не раздался. Он благополучно достиг леса. Здесь провалился в другую канаву. Каурову хотелось сесть, отдышаться, но инстинкт самосохранения гнал его дальше. Он бежал теперь вдоль железнодорожного полотна, в зарослях камыша. Спотыкался о коряги, падал в ямы. Вдруг за спиной раздался пронзительный душераздирающий рев… Что-то страшное все-таки настигло его. Сердце больно сжалось. Кауров упал на землю. И в ту же секунду с облегчением услышал стук колес электрички…

Это был настоящий забег ужаса! Через метров триста шоссе и железная дорога свернули налево. И теперь уже не просматривались от его дома. Это Геннадия чуть-чуть успокоило. Сердце уже не колотилось так бешено. Он теперь не бежал, а шел быстрым шагом. Он решил снова вернуться в микрорайон. Но на этот раз уже не пробирался через кусты и канавы, а, выискав тропинку и мостик, вышел к трассе, даже не замочив ноги.

Перебежав через дорогу возле хорошо освещенной бензозаправки, Кауров снова углубился в темень домов и дворами направился назад. Наученный собственным опытом, старался теперь держаться не тротуаров, а скрытых кустами асфальтовых дорожек, идущих вдоль фасадов домов. На открытых пространствах двигался перебежками — от дерева к дереву, от детской горки к трансформаторной будке… Прежде чем преодолеть очередной отрезок пути, подолгу изучал обстановку. В первую очередь его интересовали машины, припаркованные возле домов. Он старался разглядеть в них силуэты людей. Несмотря на ночное время, навстречу нет-нет да и попадались прохожие, в основном молодежь навеселе. Эти компании действовали на Каурова успокаивающе. Ему припомнилась сцена из какого-то американского фильма, в котором главный герой в исполнении Роберта Редфорда, смешавшись с группой молодых людей, не давал киллеру, преследовавшему его по пятам, возможности выстрелить.

Геннадий не собирался возвращаться домой. Он был движим одним-единственным желанием — посмотреть на окна своей квартиры, увидеть, горит ли в них свет, узнать, все ли в порядке с Полиной? Сделать это можно было с площадки детсада, расположенного напротив его дома, на другой стороне улицы. Добравшись до садика, Кауров перемахнул через ограду, нырнул в беседку. Теперь ему оставалось преодолеть метров тридцать — мимо горки, качелей и песочницы, вдоль раскрашенных старых покрышек, врытых в землю. На этих покрышках любил ползать его сын Вася, которого Кауров с женой иногда водили сюда. А теперь вот настал черед самого Геннадия вспомнить детство.

Он преодолел эти тридцать метров на четвереньках и укрылся в маленьком деревянном домике. Из него, оставаясь незамеченным, можно было смотреть на окна собственной квартиры. Настоящее счастье!

Было уже начало второго, но на кухне у Полины горел свет. У Каурова сжалось сердце. Жена там ждет его, а он прячется всего в каких-нибудь двухстах метрах, и не может дать ей о себе знать! Срочно нужно отыскать телефон! В голову не пришло ничего лучше, как поехать в аэропорт или на Московский вокзал. Там должны еще оставаться исправные телефоны-автоматы, по которым можно звонить с помощью специальных, продаваемых там же жетонов. Кауров решил отправиться на вокзал — он был ближе.

Все так же, держась стен домов, выбрался на трассу у бензозаправки и принялся голосовать. Его грязные мокрые штаны и страх, отпечатанный на лице, отпугивали частников. Лишь через двадцать минут нашелся сжалившийся над ним водитель на раздолбанном «Москвиче».

Но на вокзале Геннадий пережил разочарование. Два телефона-автомата хоть и висели на стене у входа в вокзальное почтовое отделение, но само оно ночью не работало и, значит, жетонов было не купить. «Надо было в аэропорт ехать!» — с горечью подумал Кауров.

Несмотря на поздний час, вокзал был забит народом. Сонная толпа затопила собой не только залы ожидания, но и все близлежащие лавки на улице. Некоторые пассажиры возлежали на асфальте, положив под себя газеты или куски упаковочного картона. Сквозняки, ароматы дешевых котлет и кофе с молоком, доносящиеся из буфетов, нищие калеки, кучкующиеся возле туалетов, — все это дополняло картину обычного для отпускного августа вокзального кошмара.

— Ваши документы! — услышал вдруг Кауров строгий голос за спиной. Перед ним стоял милиционер и двое штатских парней приблатненной наружности — вероятно, дружинники. Геннадий с готовностью предъявил паспорт. Троица долго изучала страницу за страницей чуть ли не на просвет.

— Куда едем? — спросил милиционер, не найдя в паспорте ничего подозрительного.

— Да, собственно, никуда, — заблеял Кауров. — Я просто так на вокзал зашел, в буфете съесть что-нибудь.

— Странно, — сощурил на него глаза страж порядка. — Иди-ка отсюда, пока в вытрезвитель тебя не оформил! Здесь своих алкашей хватает.

Геннадий покорно кивнул и пошел к выходу. Куда же теперь деваться? Откуда позвонить домой? Где, в конце концов, эту ночь провести — не на улице же?

Вдруг на глаза попалось объявление: «Комфортабельная гостиница для пассажиров. К вашим услугам в номере телевизор, душ, телефон! Работает видеосалон. Ждем вас на 2-м этаже вокзала».

«Вот то, что мне нужно! — возликовал Кауров. — Душ, ночлег и главное — телефон!». Он не сомневался, что за эти блага в таком неблагополучном месте, как вокзал, придется выложить круглую сумму, но у него при себе было достаточно денег. Да здравствует капитализм!

Гостиница скрывалась за красивой и надежной металлической дверью, инкрустированной красным деревом. Кауров позвонил в звонок.

— Что вам угодно? — раздался сонный женский голос в переговорном устройстве.

— Я бы хотел снять номер на ночь.

— Все номера заняты. Остался только люкс за четыре тысячи рублей.

— Ладно, пусть будет люкс, — торопливо согласился Геннадий.

Загудел зуммер замка. Кауров потянул на себя ручку двери и очутился в маленьком царстве совсем не вокзального евроремонта: ковровая дорожка, навесные потолки, картины с видами Петербурга на стенах, а возле стойки портье — кожаный диван и столик с глянцевыми журналами.

Женщина средних лет в строгом бардовом костюме придирчиво оглядела Геннадия и осталась недовольна его внешним видом.

— Предъявите билет, пожалуйста! — попросила она.

— Какой билет?

— Железнодорожный.

— У меня его нет.

— Тогда мы не можем вас поселить. Нужен либо использованный билет, по которому вы приехали в Петербург, либо приобретенный в кассе, по которому еще только собираетесь ехать в другой город.

— Извините, но это какие-то дурацкие формальности.

— Для вас, может быть, и формальности. А у нас есть четкая инструкция. Гостиница рассчитана только на пассажиров. Мы не предоставляем номера абы кому. Иначе здесь очередь выстроится — в городе не хватает гостиничных мест, летний туристический сезон еще не закончился.

Кауров со своим пухлым бумажником был разбит и унижен.

— Но можно мне хотя бы позвонить? — попытался он схватиться за соломинку, заметив за стойкой у женщины телефонный аппарат.

— Сожалею, но это местный телефон, для звонков по вокзалу.

— Но в люксе ведь есть городской?

— Есть, но вы же не постоялец, — в голосе портье появился металл.

— Что же мне делать? — вырвалось у Каурова. — Где ночевать? Я попал в безвыходную ситуацию.

— Могу посоветовать только одно, — на лицо женщины легла слабая тень сочувствия. — К прибытию каждого поезда дальнего следования на перрон выходят гражданки с табличками в руках — они предлагают пассажирам снять комнаты или даже квартиры. А в остальное время эта публика ошивается возле воинских касс. Попробуйте к ним обратиться! Только номер люкс вы у них вряд ли найдете.

«Черт с ним, с люксом! Мне хотя бы просто куда-нибудь голову приложить!» — подумал Кауров.

Тетки с табличками обнаружились точно в указанном месте. Они доедали шаверму, сидя на лавочке возле воинских касс, и хохотали над чем-то, да так беззаботно, будто вовсе и не на вокзале ночь коротали, а, например, в лесу у костра. Казалось, еще немного, они достанут гитары и запоют знаменитую бардовскую песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!». На Каурова сразу повеяло от них теплом домашнего очага.

— Мужчина, вам комната нужна? — одна из теток, увидев Геннадия, безошибочно, хоть он и не имел вещей, почуяла в нем клиента. Тетка была огромного роста, наверное, под метр девяносто. Каурова удивило, что такой выдающийся человеческий экземпляр зарабатывает на жизнь сдачей комнат на вокзале.

— Да надо бы ночь перекантоваться.

— Регистрация требуется?

— Нет, я в Петербурге живу. Просто обстоятельства так сложились.

— Восемьсот рублей заплатишь?

— А что за комната?

— Самая лучшая. Двенадцать квадратных метров, телевизор, софа, чистые простыни. Тут через дорогу, на Лиговском.

— Телефон есть?

— Обязательно. И ванну можете принять и ужин себе сготовить — на кухне газовая плита и холодильник, а на первом этаже — круглосуточный магазин.

— О’кей, — согласился Кауров. — Когда можно поселиться?

— Да прямо сейчас и пойдем.

Через пять минут они уже входили в темную парадную старинного дома. Женщина-богатырь продолжала расхваливать преимущества будущего кауровского жилья:

— Здесь, за лестницей, — черный ход, пройдете во двор, потом через две арки, и вы на Пушкинской улице, а там чуть подальше метро «Владимирская». Ну а тут, на вокзале, «Площадь Восстания». Сразу две станции близко. Очень удобное расположение.

Поднялись на последний, пятый этаж. Из-за старой, обитой коричневым дерматином двери раздавались какие-то крики.

— Постояльцы гуляют, — объяснила хозяйка квартиры. — Там помимо твоей — еще пять комнат. Три уже сданы.

Женщина заскрежетала ключами и впустила Геннадия в длинный узкий коридор, упиравшийся в кухню. На кухне в табачном дыму в обнимку сидели нетрезвые мужчины и женщины. Первые были в майках и спортивных штанах, вторые — в мини-юбках. Кауров издали разглядел на столе две бутылки водки и бомбу лимонада. И еще разглядел, что одна из женщин была без верхней одежды — в бюстгальтере. «Притон какой-то!» — подумал Геннадий.

— Сюда, милости просим, — богатырша толкнула одну из дверей и щелкнула внутри выключателем. В комнате и вправду стояла софа. Был и обещанный черно-белый телевизор — он стоял прямо на полу. Над софой висел затертый в некоторых местах до дыр головами постояльцев гобелен с изображением огромного кабана. Другой обстановки в комнате не было.

— А телефон? — недоуменно спросил Кауров.

— Телефон на кухне, — широко улыбнулась квартирная хозяйка. — А две ближайшие двери к ней — туалет и ванная. Газовой колонкой пользоваться умеете?

Кауров отрицательно мотнул головой.

— Пойдемте, я вам покажу.

Но Геннадий отказался от любезного предложения, решив не принимать ванну в этой квартире — еще подцепишь какую-нибудь заразу.

— Ну тогда давайте рассчитаемся.

Пока Кауров доставал деньги, женщина как-то очень уж пристально смотрела на бумажник жильца. Геннадия это напрягло.

— Может, тебе девочка нужна? — поинтересовалась хозяйка, перейдя на шепот.

— Нет, спасибо, в другой раз, — отказался Кауров, живо представив себя тоже сидящим на кухне в обнимку с какой-нибудь вокзальной шмарой в дешевой мини-юбке.

— Зря. Есть хорошие девочки, чистенькие — студентки-гимнастки из института Лесгафта. Я и сама его когда-то заканчивала.

На долю секунды Геннадия посетило желание хоть ненадолго забыться в женских объятиях, но он не поддался на дьявольские уговоры. Да и не поверил насчет студенток.

В этот момент в дверном проеме показался подросток лет пятнадцати в трусах.

Поймав удивленный взгляд Каурова, женщина пояснила:

— Артурчик, из дома сбежал, прихватив все родительские сбережения. Уже неделю живет у меня. Велосипед купил, магнитофон, питаться ходит исключительно в рестораны. И уже два раза тех самых студенток на ночь заказывал.

«Боже, куда я попал!» — подумал Кауров. Ему захотелось поскорее остаться одному в комнате и забаррикадироваться изнутри. Но сначала он обязательно должен был позвонить Полине.

Сразу же как только хозяйка покинула квартиру, Геннадий вышел на кухню. Телефон стоял на холодильнике. Чтобы подойти к нему, требовалось протиснуться мимо двух человек, сидящих на табуретках, — осоловевшего мужика в трениках с огромными татуировками на плечах и той самой девицы в бюстгальтере. Мужик уже никого и ничего не замечал, уставившись в тарелку с остатками копченой рыбы, но при этом не выпускал девицу из крепких объятий. Та посмотрела на Каурова с профессиональным интересом. Второй мужчина, сидевший напротив, казался намного трезвее приятеля.

— Ты сосед новый, что ли? — спросил он Каурова.

— Да, сосед, на одну ночь.

— Выпьешь с нами, сосед? — при этих словах рука мужика взмыла над бутылкой «Распутина». Но Геннадий остановил ее полет.

— Благодарю, мне уже хватит сегодня. Я позвонить пришел.

— Ну так звони! — великодушно разрешил мужик.

Кауров пролез к телефонному аппарату, с волнением начал вращать его диск.

— Алло!!! — после первого же гудка прокричала в телефонную трубку Полина.

— Поля, это я. Ты только не волнуйся, у меня крупные неприятности. Я, может, даже чуть не погиб, — прикрыв трубку ладонью, быстро вполголоса заговорил Геннадий.

— Где ты? Что с тобой? — начала допытываться жена.

— Утром, утром тебе все объясню. Ситуация экстраординарная!

В этот момент, как назло, пьяный мужик сказал что-то такое, что обе девицы громко захохотали. Полина не могла не услышать этот вульгарный смех.

— Гена, ты с кем там? Опять за старое, да?

— Поля, верь мне, пожалуйста! Это недоразумение. Скоро ты все поймешь, — отбарабанил Кауров в свое оправдание и тут же от греха подальше опустил трубку на рычаг.

«Животные, настоящие животные», — подумал он про людей на кухне, на всякий случай подпер дверь в своей комнате телевизором, прямо в одежде рухнул на софу и мгновенно заснул.

Он проснулся без всякого будильника в полшестого утра. До открытия метро оставалось пятнадцать минут. Кауров вышел из комнаты. На кухне среди грязных тарелок, навалившись на стол, спал татуированный мужик. Дверь в одну из комнат была полуоткрыта. Геннадий не удержался и заглянул туда. Обе вчерашние девицы, завернувшись в простыни, почему-то спали прямо на полу, там же была разбросана их одежда, а второй мужик, совершенно голый, возлежал на кровати с открытым ртом и храпел. Рядом с ним валялись две частично вскрытые пулеметные ленты дешевых отечественных презервативов. Еще сутки назад Кауров при виде такого зрелища, наверное, испытал бы гадливость. Но сейчас он мысленно позавидовал безмятежному сну этой троицы. Их не выслеживал неизвестный враг, и никто не пытался их грохнуть.

…Всю дорогу до дома он озирался по сторонам. Оказавшись в метро, вприпрыжку сбежал по эскалатору, оглядываясь при этом, не гонится ли за ним кто-нибудь. А, войдя в вагон электрички, за секунду до закрытия дверей снова выскочил на перрон и подождал следующей.

Вылезая из маршрутки возле дома, Геннадий посмотрел на свои окна. Тяжело вздохнул. И робко двинулся вчерашним маршрутом. Кауров издали увидел впереди силуэты трех человек, идущих навстречу. Остановился, впившись взглядом в эти фигуры, пытаясь определить издалека, не может ли от них исходить угроза. К счастью, никто из ранних прохожих на бандита и убийцу не тянул. Это были двое нескладных мужичков лет пятидесяти, спешащие на работу, и пожилая женщина, выгуливавшая ризеншнауцера. Женщину Кауров узнал — она жила в соседнем подъезде. Ах как было бы здорово подойти, разговориться с ней сейчас, да так и дойти вместе до парадной. Глядишь, в присутствии свидетельницы преступники не стали бы на него нападать, хоть чуть-чуть было бы на душе поспокойнее. Но Кауров не был даже отдаленно знаком с этой женщиной, как, впрочем, и с остальными жильцами дома. Раньше он и не подозревал, что когда-нибудь пожалеет об этом.

Геннадий в полном одиночестве с ужасом проследовал за угол. Поравнявшись с кустами сирени, попытался разглядеть следы своего ночного падения. Но не нашел их. С каждым шагом ноги Каурова наливались свинцом. Он шел, как по минному полю, с тревогой заглядывая в припаркованные машины. Казалось, в каждой из них, за каждым кустом на газоне, за дверью каждого подъезда таилась опасность. Кауров узнавал и не узнавал свой двор, сам воздух в котором теперь пропитался враждебностью.

У него не было ни малейшего плана на тот случай, если он вдруг увидит что-нибудь подозрительное. Он вообще утратил способность думать о чем-то. Его мозг до краев был наполнен страхом.

Возле мусорного контейнера Геннадий увидел под ногами кусок кирпича. Подобрал его. И обреченно двинулся вперед к своему подъезду №5, который был уже метрах в двадцати. Внезапно Каурова осенило: можно ведь было незаметно подобраться к нему тем же самым открытым им ночью способом — по дорожке, идущей за кустами вдоль дома! Как он мог об этом забыть! Эта роковая ошибка может теперь ему стоить жизни!

Но было уже поздно что-то предпринимать — Геннадий шел мимо подъезда №6. И в этот момент его дверь распахнулась. «Вот оно! Конец!», — вспыхнула в мозгу последняя мысль. Но тут же потухла. Из парадной вышла девушка с заспанным лицом.

Но это был еще не конец мучениям. Главная опасность могла таиться в его подъезде. Кауров знал из газет, что именно подъезды были излюбленным местом засад для наемных убийц. Наверное, сотни людей в Петербурге за последние годы простились в них с жизнью. «Нельзя входить в подъезд одному, — решил Геннадий. — Надо дождаться кого-нибудь из жильцов и пристроиться к нему. Так безопаснее». Он присел на скамейку. Ожидание не продлилось и десяти минут. Из подъезда №4 вышла дворничиха в красном жилете, с веником и большим совком в руках, и направилась к подъезду №5. Кауров тепло поздоровался с женщиной, распахнул перед ней дверь и пропустил вперед себя навстречу возможной смерти.

На площадке первого этажа не было ни души. Геннадий вызвал лифт. Когда тот подошел, поинтересовался у дворничихи:

— Вы не едете?

— Нет, — ответила та, принимаясь мести окурки на лестничной клетке.

— Ну тогда и я не поеду, — прошептал Кауров и начал подниматься вверх по лестнице пешком. Но снова сбежал вниз и заговорил срывающимся голосом:

— Прошу вас, помогите! Меня там, наверху, могут поджидать. Я сейчас пойду туда. Если услышите мой крик или какой-нибудь шум, умоляю, вызовите милицию!

Дворничиха выронила совок.

— Вы сделаете это для меня? — продолжал заклинать ее Кауров.

Женщина потеряла дар речи и лишь кивнула в ответ.

Геннадий почувствовал, как у него увлажнились глаза. Чтобы не расплакаться прямо перед теткой, отвернулся и обреченно начал подниматься по лестнице.

Он старался двигаться на цыпочках, то и дело выглядывая снизу вверх в узкий пролет между перилами, нервно вслушиваясь, не раздастся ли оттуда подозрительный звук.

— Эй, парень, ты как там? Живой? А то я пошла уже милицию вызывать! — крикнула ему вслед дворничиха.

Кауров понял, что последние слова она произнесла специально, адресуя их тем, кто, возможно, притаился наверху. До чего же умная, золотая женщина! Теперь, зная, что он не один, что к этому делу подключены и другие люди, хотя бы и дворники, враги, может, и не решатся напасть.

Вот и пятый этаж. Геннадий нажал на кнопку звонка. Почти в ту же секунду дверь распахнулась — Полина будто и не ложилась спать, всю ночь продежурив в прихожей. На ее лице застыло такое выражение, будто она собиралась сделать какое-то важное признание. Геннадий нырнул в прихожую, быстренько затворив за собой дверь. Потом крепко обнял жену.

— Какое счастье. Я думал, больше не увижу тебя.

Полина силой высвободилась из объятий. Ее взгляд требовал объяснений.

— Поля, скажи, ты вчера не заметила ничего подозрительного? К нам никто не приходил, никто не звонил?

— Гена, мне кажется, это я должна задавать вопросы.

— Да, да, сейчас все объясню.

И Геннадий рассказал жене все от начала до конца. Полина видела, что муж не на шутку напуган. Но ведь это мог быть и страх разоблачения.

— Гена, ты снова был у Катрин? — с отчаянием в голосе спросила жена. Она вся внутренне подобралась, съежилась, будто ожидая удара.

— Да нет же! Клянусь здоровьем матери, не был. Умоляю, поверь! Кто-то хочет меня убить. Мне страшно и за тебя с Васей, и за себя. Я не знаю, что происходит, и поэтому очень нуждаюсь в твоей поддержке.

Страх Каурова был так убедителен, что Полина, кажется, начинала верить ему.

— Но кто, кто это может быть? — спросила она.

— Я думаю, это как-то связано с нашей фирмой, с какими-то делишками Кацнельсона. Ничего другого просто в голову не приходит.

— Ну тогда пойди к нему, все расскажи, попроси помощи, потребуй объяснений!

— Я так и собираюсь поступить. А ты сиди дома и никому не открывай. Слышишь, никому! Вчера точно никто подозрительный не появлялся?

— Часов в семь вечера какой-то мужик в дверь звонил, картошку псковскую предлагал. Я не открыла ему.

— Правильно. Мужик, говоришь? Как он выглядел? Ты разглядела его в глазок?

— Даже и не стала разглядывать. Просто спросила через дверь, чего ему надо.

— А к соседям он, интересно, тоже звонил? Может, они запомнили его внешность? Давай пойдем спросим!

— Ты с ума сошел, семь утра.

— Ах, да. Ну тогда вот как сделаем. Я сейчас иду в душ, потом еду на работу разговаривать с Кацнельсоном, а ты тем временем узнаешь у соседей про этого мужика и скидываешь мне информацию на пейджер, — говоря это, Геннадий лихорадочно вышагивал взад и вперед по прихожей с куском кирпича в кулаке.

— Гена, мне кажется, тебе надо принять успокоительное, — не выдержала Полина.

— Да, да, пойди нацеди валерьянки.

— Послушай, а может, тебе все это просто спьяну почудилось?

Услышав вопрос жены, Кауров застыл на месте: а что, если и вправду это была пьяная галлюцинация? Или сон? Просто почудилось чего-то, послышалось… И он, как последний кретин, бросился наутек от этого непонятно чего. Существует же такая психическая болезнь — мания преследования! Если это она, то у него уже второй приступ. Первый был в станице Островской, когда ему почудился призрак на кладбище. И вот опять. Причем в обоих случаях приступам предшествовал сильнейший эмоциональный стресс. Тогда — серия обидных неудач на любовном фронте, теперь — смерть отца и инфаркт матери.

Геннадий расцеловал жену — она избавила от кошмара.

— Кажется, ты права, Поля, чего-то у меня с башкой происходит! Лечиться мне надо.

Жена смотрела на Геннадия испуганно. В этот момент в коридор из комнаты вышел заспанный сын. Он тер глаза кулачками, щурясь на электрический свет.

— Мама, писить, — загундел Вася и прошлепал мимо родителей босыми ножками.

Эта трогательная семейная сцена подействовала на Каурова лучше любой валерьянки: «Вот Васенька, вот Полина, вот мой дом, — все как прежде, и чего это я так перепугался!».

И Геннадий пошел в душ, смывать остатки своего страха…

На работу он приехал вовремя — к девяти. После утреннего совещания долго раздумывал, подойти или нет к Кацнельсону. Но все-таки решил не позориться. Начальнику вовсе необязательно знать, что у одного из его заместителей начались галлюцинации на почве алкоголизма.

В обед Полина сбросила на пейджер сообщение: «Была у соседей. Им тоже предлагали картошку. Купили мешок. Продавец высокий в черной футболке лет тридцати, лицо щербатое, деревенское. Картошка хорошая».

Это известие Каурова еще более успокоило — ну не станет же киллер, отправляясь на дело, за собой картошку таскать!

Возвращался Геннадий домой даже в приподнятом настроении. Тревога оказалась ложной. Большой и прекрасный мир снова принадлежал ему.

Было еще светло, и он решил проехать мимо Московского вокзала, посмотреть на окна квартиры, в которой ему пришлось накануне заночевать. Снаружи старинный дом выглядел, пожалуй, даже великолепно. Стоя у его подножья, было невозможно поверить, что где-то там наверху притаился притон, посещаемый разной вокзальной шушерой, студентками-проститутками и сбежавшими из дома подростками. Вчера на какой-то миг его, успешного во всех отношениях человека, занесло в этот непритязательный и чуждый ему социальный слой. Что ж, экскурсия была небесполезной. Геннадий вглядывался в окна пятого этажа, пытался угадать, за которым из них скрывается комнатка с кабаном, и думал о том, что теперь будет еще больше ценить все, что имеет — служебное положение, семью и налаженный быт.

Он решил купить бутылку хорошего французского вина и распить его вместе с Полиной по случаю избавления от ночного кошмара. Ближайший алкогольный бутик располагался на Загородном проспекте.

На углу Лиговского и Разъезжей повернул направо. При пересечении улицы Марата затормозил на красном сигнале светофора. Слева вплотную к нему присоседилась серая замызганная «копейка», в салоне которой сидели трое. Один из них, здоровый увалень с наглой мордой, с вызовом улыбался Каурову через стекло. Геннадий демонстративно уставился на светофор.

Зажегся зеленый. Кауров нажал на газ, проехал через перекресток. Но «копейка» будто прилипла к нему. Раздался металлический скрежет. «Жигуль» все-таки зацепил его «мерс»! Геннадий дернул руль вправо, гневно зыркнул в сторону подрезавших его негодяев. Наглая ряха теперь не просто глазела на него. В полуоткрытое окно высунулась рука, сжимавшая удостоверение красного цвета. Последовал характерный жест, приказывающий Каурову остановиться. Неужели милиция?! Геннадий резко нажал на тормоз. «Копейка» по инерции промчалась вперед и тоже начала тормозить. И тут в мозгу Каурова вдруг всплыло сообщение жены: «…высокого роста в черной футболке лет тридцати, лицо щербатое, деревенское». Именно такая тупая и щербатая морда была у мента с красным удостоверением и одет он был в черную футболку! Геннадия обожгло ужасом. Кошмар вернулся!

Справа чернел въезд в подворотню. Не раздумывая ни секунды, он снова нажал на газ и свернул туда. Теперь либо пан, либо пропал. Если двор проходной — у него есть шанс оторваться от «копейки», пронесшейся мимо арки и потерявшей несколько драгоценных секунд. Если нет — он в ловушке. Подумать страшно, что будет тогда!

Кауров, въехав в каменный мешок, дернул руль вправо — чуть не врезался в какие-то доски, сложенные штабелем возле подъезда. От него шарахнулась тетка в рабочей спецовке. Геннадий едва успевал выворачивать руль. Покрышки стонали. Он мчался по двору на какой-то немыслимой скорости. Нырнул еще в одну арку, вывернул на маленькую улочку. Но, не проехав по ней и тридцати метров, опять свернул в подворотню. Попетляв еще немного во дворах-колодцах, уперся капотом в шестиэтажный дом. Это был тупик. Кауров выскочил из машины и рванул в ближайший подъезд. Задыхаясь, взбежал вверх по лестнице. Лишь на последнем, шестом, этаже остановился, чтобы перевести дух. Навалился грудью на подоконник, прилип лбом к стеклу и стал смотреть вниз на свою машину. Медленно текли минуты. Каурова будто разбил паралич. И даже когда во двор въехала та самая белая «копейка», он не нашел в себе сил отлипнуть от окна. «Копейка» уткнулась в зад его «мерседесу». В ту же секунду из нее выскочили четыре человека. Громко хлопнула подъездная дверь. Лишь этот звук вернул Каурову волю к сопротивлению.

Он влетел на площадку шестого этажа и стал жать на звонки всех четырех квартир. Снизу нарастал топот. Геннадий бросил отчаянный взгляд наверх. Дверь на чердак была закрыта на замок, но петля засова еле держалась на паре шурупов. Кауров вскарабкался по металлической лестнице, подергал замок. Потом повис на нем, уцепившись двумя руками. Петля засова не выдержала тяжести его тела. Шурупы вывалились из своих гнезд.

В одной из квартир, в которую Кауров только что звонил, лязгнула входная дверь. За спиной раздался строгий мужской голос:

— Ты чего вытворяешь?

Не оборачиваясь и уже распахивая дверь на чердак, Геннадий прокричал:

— За мной гонятся. Вызовите милицию!

Кауров захлопнул за собой дверь чердака. Вокруг него были темень, холод и кислая вонь. Слева виднелась узкая световая полоска — должно быть, там находился выход на крышу. Геннадий хотел выпрямиться и стукнулся головой о какую-то балку. Та была на уровне его плеча. Стоп! Кауров просунул плечо под балку. Ногами уперся в закрытый чердачный люк. Его посетила простая мысль — никуда не надо бежать! А надо просто стоять вот так, изо всех сил упираясь ногами в чердачную дверь, а плечом и руками — в балку. И никто снизу его с места не сдвинет!

Только он успел так подумать, как дверь под ним дернулась. Раздался еще один мужской голос:

— Спокойно! Никому не выходить из квартир! Работает опергруппа. Идет операция по задержанию опасного преступника.

Толчки в дверь под ногами Каурова следовали один за другим.

— Помоги, не поддается. Ногами уперся, гад, — срывающимся от натуги голосом обратился один из преследователей к другому.

Толчки возобновились, но тем двоим, висевшим на узкой чердачной лестнице, в отличие от Каурова, было толком не обо что упереться. Максимум, на что их хватало — приподнимать чердачную дверь сантиметров на пять. Потом толчки прекратились. Видать, парочка снизу выбилась из сил.

Воспользовавшись тишиной, Кауров прокричал:

— Люди, не верьте им! Они не милиция. Они преступники. Умоляю, помогите мне!

В ответ снизу в чердачную дверь застучали каким-то металлическим предметом.

— Гражданин Кауров, — преследователи впервые обратились непосредственно к нему. — Вы подозреваетесь в совершении серьезного преступления. Откройте немедленно! Иначе мы вынуждены будем стрелять!

Это был тот же самый голос, который велел жильцам не выходить из квартир. Геннадий несколько секунд переваривал услышанное. Он посмотрел себе под ноги: сможет ли пуля пробить железную дверь чердака? Если сможет, то она попадет ему прямо между ног.

— В каком преступлении? В экономическом? — прокричал он вниз. Шевельнулась мысль — а вдруг и вправду менты?

— Вылезайте, мы вам все объясним.

— Не верю! Люди, по-мо-ги-те! — продолжал завывать Кауров.

…Он кричал очень долго. До тех пор, пока не зашелся кашлем. Прокашлявшись, прислушался. Снизу больше не раздавалось ни звука. Но Геннадий не поверил этой тишине. И возобновил свои крики.

— Спасите! Позвоните! Меня уби-ва-ют!

Снизу по двери вновь застучали.

— Чего ты орешь! Ушли они…

— Кто это? — переспросил Кауров.

— Это жилец из квартиры 38. Ушли милиционеры, или кто они там тебе.

Мужской голос внизу и вправду не был похож на предыдущий, уговаривавший его спуститься. Но Кауров все равно не поверил. Ведь за ним гнались несколько человек.

— Докажите, что вы не один из них.

— Стану я тебе еще что-то доказывать. Ну и сиди там, ори, как дурак.

Кауров понял, что стал заложником собственного страха. Даже если преследователи, действительно, исчезли, он все равно не найдет теперь в себе силы спуститься. Так и будет стоять, никому не веря, обнимая балку, боясь открыть дверь. Это может длиться очень долго.

— Тут не милицию, тут скорую надо вызывать — психушку, — раздался опять голос снизу. Но теперь это был женский голос! Боже, какое счастье! Значит и вправду, там, на лестничной площадке, собрались жильцы. Кауров открыл чердачную дверь. Снизу на него удивленно и настороженно смотрели женщина пенсионного возраста и небритый мужик в трениках и растянутой майке. Геннадий спускался по лестнице со словами:

— Милые вы мои, родные. Спасители. Подождите, не уходите. Разрешите мне от вас позвонить.

Пенсионерка отказалась предоставить ему такую услугу. А мужик не сробел и проводил незнакомца к себе в квартиру. Там, в прихожей, трясущимися пальцами Кауров только с третьего раза смог набрать «02».

— Милиция слушает.

— На меня совершено нападение. Я боюсь выйти из подъезда. Пожалуйста, приезжайте и заберите меня.

Последовала пауза. Потом женский голос на том конце провода переспросил.

— Что случилось? Расскажите подробнее.

— Меня преследуют неизвестные люди.

— Где они?

— Убежали.

— Что они вам сделали?

— Ничего.

— Тогда зачем вы вызываете милицию?

Кауров растерялся. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос. И честно признался:

— Мне страшно. Мне кажется, они караулят меня.

— Молодой человек, когда кажется, креститься надо, а не милицию вызывать. Вам сейчас угрожает опасность?

— Н-н-не знаю.

Получив этот ответ, оператор положила трубку. Кауров с растерянным видом сделал то же самое. Небритый мужик смотрел на него с сочувствием. И в то же время с опаской.

— Ну, позвонил?

Геннадий обреченно кивнул. Потом вскинулся на мужика взглядом, полным слез и надежды:

— Вы не могли бы меня проводить вниз, на улицу, до машины?

— Вот еще! — с лица мужчины сочувствие будто ветром сдуло.

— Ну хотя бы посидите в подъезде на подоконнике, вниз посмотрите и милицию вызовите, если со мной вдруг чего… — Кауров не договорил, его голос предательски дрогнул. Он совсем раскис, слезы наконец прорвались наружу. Геннадий, уже не стесняясь, размазывал их по щекам кулаком.

Это проявление слабости подействовало на мужика.

— Ладно, посижу, посмотрю, — сказал он. — Только есть вариант и получше.

— Какой?

— С нашей крыши можно перейти на крышу соседнего дома. А в нем подъезды выходят на соседний Свечной переулок.

— А вы со мной на крышу не подниметесь, дорогу не покажете?

— Да не боись ты! На чердак вылезешь и налево до упора, там и выбирайся наверх. Наша крыша с соседней — стык в стык. Свалиться надо умудриться. Я летом загораю там.

— Ну вы хоть фамилию свою скажите.

— Это еще зачем?

— На всякий случай, если понадобится вас свидетелем вызвать.

— Ты, парень, не путай меня в свои дела, ладно?! А то много тут бегает вас от закона.

— Я не преступник, честное слово.

— Ладно, иди…

И Кауров пошел. Он опять влез на чердак. Там под воркование голубей побрел «до упора». На крышу вела деревянная дверца, которая хлопала на ветру. Геннадий толкнул ее от себя и выполз наружу.

Жестяная кровля еще хранила тепло уходящего дня. Прямо перед Кауровым торчала верхушка Владимирского собора. А еще дальше — верхушка Казанского. Кауров почувствовал себя ничтожным насекомым, вскарабкавшимся на спину доисторического ящера в панцире. Этот панцирь состоял из наползавших друг на друга пластин — крыш домов. Бронтозавр Петербург, изогнувшись, разлегся на берегу, уронив морду — Васильевский остров с окровавленными клыками Ростральных колонн — в воды Невы. От этого зрелища у Каурова даже страх пропал. Но через несколько секунд он снова вернулся. И Геннадий, не мешкая, пополз на соседнюю крышу, нырнул в чердачное отверстие и вскоре, опасливо озираясь, уже брел по Свечному переулку.

Первый же встречный прохожий указал ему дорогу к ближайшему 28 отделу милиции. Только там к Каурову вернулось присутствие духа.

Из-за стеклянной перегородки дежурной части на него строго уставился сержант кавказской наружности.

— Что надо? — спросил он, предварительно оценив Каурова взглядом.

— Помогите, меня хотят убить!

На лице дежурного появилась досада.

— Суть дела?

По мере того, как Геннадий углублялся в рассказ, досада на лице кавказца уступала место раздражению. А когда Кауров закончил повествование и обратился к милиционеру с призывом: «Выделите патрульную машину, поедем туда, жильцы вам все подтвердят!» — тот просто рассмеялся в лицо потерпевшему:

— Смешной человек. Честный слово. Какой патрульный машина? Бензин нет, ремонт нет. Два уазика остался на весь отдел. Понятно? Один на грабеж выехал, другой начальника в главк повез. Мне что, их вернуть ради тебя?

— Но вы же обязаны как-то реагировать! Я хочу написать заявление, завести уголовное дело!

— Какой дело? По факту чего? Попытка похищения? Покушение на убийство? Ну так никто ж не похитил тебя, не убил!

Аргументы были железные. Кауров даже не нашелся, что возразить.

— Кто-то из жильцов видел лица преступник? — этот новый вопрос еще больше смутил Геннадия.

— Н-н-не знаю. Вряд ли. Те велели им не выходить из квартир.

— Смешной человек. Честный слово. Нет оснований для возбуждения дела! Лучше скажи, сколько вчера водки выпил на кладбище?

— Полбутылки, — соврал Кауров.

— А вторые полбутылки назад увез?

Кауров нервно передернул плечами. А милиционер все не унимался.

— Полбутылки! Как можно серьезно относиться твое заявление?

— Но сегодня-то я трезвый был! — сделал Геннадий последнюю попытку достучаться до дежурного. Но тот был непрошибаем.

— Почем знаю. И еще я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся (последнюю фразу дежурный произнес уже с нарочито кавказским акцентом, подражая герою фильма «Мимино») … А если это и вправду милиция был? Например, УБЭП? Ты — крупная фирма. Только не говори мне, что у вас там все по закону. Сейчас нету по закону…

— Если они милиционеры, то почему сбежали?

— Почем знаю. Может, подпугивают. Хотят, чтоб ты сначала как заяц бегал от них, страх натерпелся, и потом на допросе со страху все разболтал.

«Подпугивают» — в подобном объяснении был резон. Но все равно Каурову не хотелось так просто ретироваться, дав себя уболтать обыкновенному менту, не желавшему исполнять свои прямые обязанности.

— Я требую, чтобы вы дали законный ход моему делу, — тихо, но твердо заявил Геннадий дежурному.

Тот демонстративно махнул на него рукой, давая понять, что общаться с таким кретином, как Кауров, ему больше невмоготу. И просунул в окошко мятый лист бумаги.

— На, пиши, если хочешь, как было. Только не здесь. В коридоре.

Кауров кипел от возмущения. Ему очень хотелось написать жалобу на наглого милиционера его вышестоящему начальству. Но он не знал, существуют ли в отделениях милиции жалобные книги.

Пока он в коридоре, положив листок на колено, скрипел своим паркером, мимо него милиционеры то и дело водили разных субъектов в наручниках. И те и другие сильно матерились. А когда Кауров закончил писать свое заявление, входная дверь распахнулась и в отделение втащили нечто ужасное — косматое мычащее вонючее животное, с которого вниз на линолеум стекала кровь. Чудовище оказалось огромным бомжом в свалявшейся грязной и драной шубе нараспашку. Чуть выше пола плыла мочалка спутанных некогда светлых волос. Руки бомжа были сцеплены наручниками. За эти наручники его и тащили два молоденьких милиционера. Третий замыкал шествие и сжимал завернутый в целлофан кухонный нож. Обдав Каурова смрадом, процессия зашла в дежурную часть. А потом началось светопреставление.

— Падлы! Менты гребаные! Выноси его отсюда! Противогазы давай! Скорую вызывай! Из него кровь хлещет! Я его сейчас грохну! — взорвались одновременно сразу несколько глоток.

«Бомжа втащили в общую камеру», — догадался Геннадий.

В ответ раздался топот ног, и уже несколько других голосов попытались заткнуть, переорать предыдущих крикунов.

— Молчать, твари! Щас черемуху нюхать будете! Отошли от решетки! Руки убрал! Раком поставлю, козел!

В этот критический момент Кауров вошел в дежурную часть со своим заявлением. Милиционера-кавказца уже не было за стеклом. Геннадий увидел зады и спины нескольких стражей порядка, осаждавших решетчатую дверь «обезьянника». На его глазах эта дверь распахнулась и милиционеры, вломившись в камеру, принялись осыпать ударами дубинок тех, кто в ней находился. Крики протеста сменились воем избиваемых. Один из ментов со следами чьего-то плевка на щеке выбрался из камеры наружу. Он грозно посмотрел на Каурова.

— Тебе чего? Может, туда хочешь? — мент показал дубинкой на камеру.

— Нет, не хочу. Я заявление написал, — ответил Геннадий, осознавая всю неуместность своего поведения.

Приняв листок, милиционер отнес его в дежурку.

— Это все? — спросил Кауров, когда страж с дубинкой снова появился в дверях.

— Все.

— А зарегистрировать?

— Зарегистрировал.

— Точно зарегистрировали?

— Пошел в жопу!

На этом общение с милиционером было закончено. Кауров не знал, что ему еще делать в органах внутренних дел. Да и вообще плохо представлял, как жить дальше.

Выйдя на улицу, глотнул порцию свежего, невонючего воздуха. Вместе с ним в Каурова снова просочился исчезнувший было страх. Куда теперь? Ноги сами за него все решили. Они опять привели Геннадия на Московский вокзал. Там, возле ларька шавермы, на лавочке, будто и не уходили никуда, сидели все три вчерашние тетки с табличками на груди. Знакомая великанша при виде Каурова почему-то ойкнула.

— Ой, опять ты!

Геннадий молча протянул ей восемьсот рублей. Женщина молча взяла их и повела клиента привычным маршрутом…

…Оказавшись в знакомой квартире, Кауров прямо с порога побежал на кухню к телефону.

— Полина! Это повторилось. Они продолжают гнаться за мной. Тот здоровый, щербатый, в футболке, который с картошкой… Это очень опасно! Бери Васю, вещи, все деньги, какие есть, и поезжай в Лугу. Ключ от дедова дома — в ящике моего стола. Я тоже приеду туда. Завтра, как можно раньше. Там мы будем в безопасности.

— Гена, ты уверен? Ты был в милиции?

— Был. Они не хотят этим заниматься. Они мне не верят. Сволочи. Полина, умоляю, сделай, что я прошу! Ты сделаешь? Ты поедешь в Лугу?

Жена не сразу ответила.

— Но я не помню адрес.

— Заречная, 12. От жэдэ вокзала возьми такси.

— Хорошо, — наконец выдавила из себя жена, — мы приедем завтра утром.

Кауров положил трубку и только сейчас заметил, что рядом с ним стоит квартирная хозяйка с вытаращенными от удивления глазами.

— Случилось чего? — спросила она у Каурова.

— Случилось.

— Может, надо чего? У меня есть милиционеры знакомые.

Но Кауров, услышав про милиционеров, только поморщился.

— А ты вот что, — пришла вдруг ему в голову шальная мысль, — приведи-ка мне на ночь своих студенток!

…Девочки оказались так себе. На любителя. Великанша запустила их в комнатуху Каурова в полпервого ночи.

— Это вот Маша, а другая Наташа, — представляя девушек, квартирная хозяйка подмигнула Геннадию. Обе проститутки были в черных лосинах. Но если на худенькой Маше они смотрелись вполне органично, то Наташу, которая весила, должно быть, килограммов восемьдесят, несколько уродовали. Ее тяжелый и мясистый зад в этих лосинах угрожающе вываливался во все стороны из-под зеленой футболки, перетянутой на поясе замшевым ремешком. Крупные черты лица и мощные выпуклости на теле делали Наташу похожей на героинь художника Кустодиева. Сходство довершали длинные белые кудри, которые эта русалка легкого поведения распустила по плечам.

Встретив обеих девушек на улице, Кауров не обратил бы на них внимания. Но сейчас ему не приходилось выбирать.

— Мне, девчонки, очень плохо сейчас, — признался Геннадий, едва за хозяйкой квартиры захлопнулась дверь. — Хочу забыться на несколько часов. Снять напряжение. Вот зачем я вас позвал.

— Ладно, — сказала Маша и начала стаскивать лосины.

— Только за оральный секс — двойной тариф, — предупредила Наташа и достала из сумочки коробочку презервативов.

— А вы правда гимнастки из Лесгафта? — спросил Геннадий.

Девушки переглянулись. Потом Маша кивнула. А Наташа честно призналась:

— Я не гимнастка, а толкательница ядра.

Кауров шагнул к проституткам. Все втроем неловко рухнули на софу так, что пружины жалобно взвизгнули. Началась куча-мала. Геннадий стаскивал с толстого зада Наташи лосины вместе с черными большими трусами. Маша, фальшиво постанывая, расстегивала ему пуговицы на ширинке. Наташа остервенело вскрывала ногтями упаковку презерватива. Руки, ноги и головы трех человек начали сплетаться в причудливый узел. Кауров и не заметил, как очутился в Наташе. Он намотал ее русалочьи волосы на правый кулак, уткнув девушку лицом в грязную обивку софы. А пальцы левой руки вонзил в склизкую промежность Маши.

…Текли минуты, лоб покрывался испариной, но радость секса не наступала. Устав впустую совершать одни и те же механические движения, Геннадий вылез из Наташи, вытащил пальцы из Маши. И, тяжело дыша, откинулся спиной на висящий на стене гобелен.

Девушки, проявили понимание к ситуации. Они не показывали удивления, не задавали вопросов. Наташа перевернулась на спину и тоже отдыхала. Маша соскочила с кровати и, облокотившись локтями о подоконник, стала смотреть на Московский вокзал.

— Это правда, что вы с тем пацаном из соседней комнаты, что из дома сбежал, трахались? — спросил Кауров.

— С Артуром? — уточнила Маша. То, что она назвала подростка по-взрослому — полным именем, а не Артурчиком (по примеру квартирной хозяйки), Каурова уязвило. Значит, пацан заслужил у проституток уважение — не то что он!

— Да, с ним.

— Способный мальчик, далеко пойдет. Мы у него первые были… — сообщила Маша, не отрывая взгляд от вокзала.

«Какая мерзость! — подумал Кауров. — И эти твари, возможно, когда-нибудь будут преподавать моему подросшему сыну Василию физкультуру!».

Этот разговор сильно его разозлил.

— Иди-ка сюда, — велел он Маше, — в рот у меня возьмешь.

Студентка нехотя оторвалась от подоконника, но исполнила поручение — встав на колени перед клиентом, засопела, тыкаясь ему в пах. Она даже начала покусывать любимый орган Каурова.

— Эй, полегче! — предостерег он.

Услышав это, Наташа прыснула от смеха:

— Да вы не бойтесь. Она не откусит.

Этой пошлой фразой Наташа враз загасила вспыхнувший было в Каурове телесный пожар. Он решительно отстранил от себя губы худой проститутки. И обратился к толстой.

— А ты, шалава, иди и встань раком к окну.

Девушка хмыкнула, но подчинилась. Кауров елозил по Наташе взад и вперед без малейшего кайфа. Им двигала исключительно злость. При этом он даже не смотрел на сексуальный объект. Его взгляд скользил поверх Наташиной головы и упирался в Московский вокзал, под крышей которого в эти минуты бурлила транзитно-буфетная, бомжово-ментовская жизнь. Ожесточенно трахая проститутку Наташу, Геннадий заставил себя поверить в то, что он трахает эту гадкую жизнь, в которую имел несчастье окунуться в последние сутки и из которой никак не мог выбраться. Только грязно оттрахав, ее и можно победить и больше уже никогда не бояться! — с этой мистической мыслью Кауров наконец испытал оргазм, что есть силы вцепившись в Наташины волосы. Его последние судорожные рывки были так сильны, что девушка, рухнув грудью на подоконник, закричала «Все, хватит!», опасаясь вывалиться в окно.

Едва отдышавшись, Кауров прохрипел проституткам: «А теперь пошли вон отсюда!» — и швырнул на софу толстый комок смятых купюр…

Он так и не смог заснуть. Ночью периодически вскакивал к окну и нервно курил, а затем лежал трупом, уткнувшись в подушку. Мысли то вспыхивали, то затухали. Жажда деятельности сменялась полной апатией. Геннадий умирал от неясности. Самым страшным было то, что он не знал, откуда и за какие грехи на него свалилась эта небесная кара.

«Кацнельсон может ответить на все вопросы», — повторял про себя Кауров, будто заклинание. Ничего другого в голову просто не приходило. До «Гермеса» Кацнельсон был освобожденным комсомольским работником в аэропорту Пулково. Через знакомых пилотов начал возить в грузовых отсеках самолетов разный дефицитный товар — хрустальные люстры, сервизы. Создал кооператив. Пару раз при Каурове обмолвился, что приходилось даже ездить на бандитские стрелки. Потом два года жил у родственников в Израиле. Якобы в школе экономики учился. А может, скрывался? Улаживал оттуда из-за границы свои питерские бизнес-проблемы? «Темный тип, человек с двойным дном», — решил Геннадий. К 7 утра он Кацнельсона уже ненавидел.

В 7:45 встал. Нервно оделся. Нервно умылся. Превозмогая утреннюю тошноту, позавтракал на вокзале стаканом сметаны. И в 8:45 уже встречал шефа в его приемной. Кацнельсон удивленно вскинул на Каурова свои густые брови и спросил:

— Что-то случилось?

— Случилось, — буркнул в ответ Геннадий, смутно припоминая, что уже слышал подобный диалог в фильме про Штирлица. — У меня к вам, Григорий Семенович, серьезный разговор.

Кацнельсон старательно изображал участие на лице. Это лицо уже вызывало у Каурова отвращение.

— Как ваши дела? — поинтересовался начальник, когда они расположились в его просторном кабинете.

— Плохо, — ответил Геннадий, сверля шефа глазами.

Кацнельсон поправил пальцем дужку дорогих очков в золотой оправе, и понимающе кивнул.

— Да. Такое горе. Я вам сочувствую.

— Григорий Семенович, я не о том, — Кауров решил сразу перейти к сути вопроса. — Скажите, у вас в последнее время не было проблем в бизнесе? Ну там, может быть, с криминальными структурами или с какими-нибудь иными серьезными людьми? Может, были угрозы в ваш адрес?

На пухлом носу Кацнельсона волосы встали торчком.

— Простите, не понял…

— Меня уже двое суток преследуют неизвестные люди. Лишь по счастливой случайности я сейчас сижу перед вами, а не валяюсь где-нибудь с дыркой в башке, — выпалил Кауров начальнику. А потом добавил тихонечко: — Григорий Семенович, я не знаю, что думать. У меня нет личных врагов, которые хотели бы моей смерти. Поэтому в голову приходит только одно — причину этих преследований следует искать здесь, на работе. И отыскать ее мне поможете только вы.

Кацнельсон растерянно моргнул несколько раз.

— Геннадий, вы меня не разыгрываете?

Кауров нервно усмехнулся.

— Я вас вообще когда-нибудь разыгрывал?

— Ну да, ну да. Так что вы хотите, чтобы я вам сказал? Угрозы? Нет, не было. У нас все нормально сейчас. Два года назад имелись проблемы, но мы их тогда и решили. Не буду скрывать, у нас, конечно, есть «крыша», как у всех в наши дни. Но это очень и очень серьезные люди, скажем так, из спецслужб. Они все грамотно разрулили и с «тамбовцами», и с «казанцами». Поверьте, мы сегодня надежно прикрыты.

— А конкуренты? Этот Лисичкин со своей фирмой «Шарм»?

— Вряд ли. У него свои точки, свои контрагенты. Вы же знаете. Нам нечего делить. Года через полтора, когда рынок насытится, может, и столкнемся. А пока что мы не враги. Вы вот что: расскажите, пожалуйста, подробнее, что там у вас приключилось. Может, я чего и соображу.

Неужели Кацнельсон ни при чем? Кауров терял последнюю надежду. Упавшим голосом он принялся посвящать шефа в события последних двух дней. Тот слушал внимательно. Но так ничего и не сообразил.

— Да, не позавидуешь вам, — изрек Кацнельсон. — Вряд ли это милиция. Хотя, с другой стороны, кто их знает. Кто сейчас отличит мента от бандита? Я думаю, вам лучше всего отпуск продлить на недельку-другую. Возьмите путевку семейную куда-нибудь на юга, лучше всего за границу. Отдохните, успокойте нервишки. А я тем временем с нашими кураторами из спецслужб свяжусь, пусть выяснят ситуацию. У них, в отличие от нас с вами, все возможности для этого имеются. Вернетесь из отпуска, глядишь, что-нибудь да прояснится.

Эти слова шефа Каурова слегка успокоили. Что может быть лучше заступничества спецслужб?

— Спасибо. Я и сам об отпуске хотел попросить.

— Ну вот и чудно. Прямо сейчас пишите заявление.

…На прощание, стоя в дверях приемной, начальник обнял подчиненного. И даже не вполне уместно расцеловал его в обе щеки. Кауров при этом испытал пугающее предчувствие, что видит Кацнельсона в последний раз.

К Московскому вокзалу Геннадий приехал на метро. И прямиком отправился в подъезд дома, в котором уже дважды снимал квартиру. Но не стал подниматься по лестнице. А быстро выскочил через черный ход. И побежал проходными дворами. Если за ним и был хвост, теперь он наверняка отпал.

Попетляв по окрестностям, Кауров снова спустился в метро — и успел на электричку за три минуты до ее отхода (расписание он уточнил заранее еще на работе, по справочному телефону). На его счастье, в поезде даже оказался один очень удобный для обнаружения слежки вагон — в нем ехала большая группа цыганок с цыганятами. Стоял жуткий гвалт, чумазые дети, гоняясь друг за другом, скакали по всем сиденьям, курили прямо в вагоне и быстро выкурили из него всех «нецыган», за исключением одного пассажира — Каурова, который соседству с цыганами был только рад. Всякий нормальный человек не мог оставаться в этом бедламе — следовательно, любой, кто на такое решился бы — стопроцентно был бы «шпионом».

После станции Сиверской одна из цыганок подошла к Каурову и села рядом:

— Дай я тебе погадаю, касатик!

Это была еще молодая и довольно красивая женщина. Ее тонкие длинные пальцы были усыпаны серебряными колечками, а запястья — звенящими браслетами. Геннадию захотелось прикоснуться к этой красивой смуглой руке, и он с готовностью протянул цыганке свою ладонь. Та принялась водить по ней указательным пальцем.

— Все расскажу, что было и что будет, — начала она свое пророчество. — Горе ты только что перенес. Но это не последнее горе…

После этих слов Геннадий хотел выдернуть ладонь, но цыганка вцепилась в нее ногтями и зашипела:

— Ч-ши, ч-ши. Тихо, касатик. Успокойся и слушай до конца. Вижу горящий лес, сильный красный пожар. Вижу волка с волчатами и охотников на конях. Чтобы спастись от охотников и от логова их отвести, волку в огонь надо прыгнуть. Сможешь прыгнуть, касатик?

Цыганка внимательно посмотрела Каурову прямо в глаза.

— Да иди ты… — смог он, наконец, выдернуть ладонь. — Никуда я не буду прыгать.

— Зря ты так, — цыганка сокрушенно покачала головой, — если ручку не позолотишь, быть беде.

Женщина вела себя уже как явная вымогательница.

— А может, тебе еще ножку позолотить или какое другое место?

Цыганка в ответ неприятно ощерилась и вдруг, ловко вцепившись в шевелюру Геннадия, выдернула из нее несколько волосков.

— Не дашь денег, через волосы порчу нашлю.

Загадочные действия цыганки внушили страх Каурову, и без того изрядно напуганному за последние дни. Он решил на всякий случай перестраховаться.

— Ладно, на тебе сто рублей и отвяжись.

Но цыганка, скомкав бумажку, не спешила отвязываться.

— То-то, касатик. Слушай, что мудрая женщина говорит. У тебя на плечах здоровый ведьмак сидит, силу твою высасывает. Только в пламени красном от него спасенье найдешь. Или погибель…

«Что за чертовщина?» — Кауров припомнил страшные пророчества деда Панкрата из станицы Островской. Тот ведь тоже говорил о каком-то огне. «Спрячься в огне. Убей двух врагов. Приготовься муки принять», — кажется, так заклинал его сумасшедший старик. И вот теперь что-то похожее предрекала цыганка. Разве бывают в жизни такие совпадения?

— Ты еще скажи, что я должен убить двух врагов.

Цыганка улыбнулась в ответ:

— Нет, касатик. Враг один у тебя. Но он двухголовый…

Пришел в себя Кауров только на лужском вокзале. Цыганка своим гаданием нагнала на него такого страху, что он вообще перестал что-то соображать. Будто отключился на время. Когда вышел на перрон, его всего колотило.

Геннадий присел на скамейку. И тут же услышал над ухом:

— Эй, братан, полечиться хочешь?

Возле скамейки стояли мужчина и женщина непрезентабельного вида. Их глаза излучали сочувствие. Мужчина потряс перед носом Каурова целлофановым кульком, в котором позвякивали какие-то аптечные пузырьки.

— Третьим будешь?

— Нет, спасибо.

— А может, денег дашь тогда, сколько не жалко? Я с зоны недавно откинулся.

Геннадий хлопнул себя по карману джинсов. Но бумажника в нем не оказалось. Он также не обнаружил на руке часов, а на поясе — пейджера.

— Вот сволочи! — Кауров взвыл так, что собеседники от него отшатнулись.

— Цыгане меня обокрали. Вы тут не видели их?

— Видали. Вон туда вся кодла их побежала, как поезд пришел.

Мужчина показывал куда-то влево вдоль железнодорожного полотна. Но никаких цыган там уже не было видно.

— И деньги ведь у меня в бумажнике, и документы. Где здесь милиция?

— На вокзале пикет. Но только не бывает их никого в это время. У электричек — дневной перерыв, и менты тоже перерыв себе делают — обедать уезжают. Часа через два теперь только появятся.

Дверь пункта охраны порядка на станции и вправду оказалась закрыта. С завистью поглядывая не только на маршрутные такси, но даже и на обычные рейсовые автобусы-скотовозы, без денег, без документов Кауров побрел пешком на окраину Луги. Пошарил по карманам — ни шариковой ручки, ни монетки, ни расчески. Вообще ни одного предмета. Гол как сокол. Впрочем, кое-что при нем все же отыскалось. В маленьком переднем бесполезном прямоугольном кармашке на правой штанине (Кауров читал, что изобретатели джинсов придумали его для карманных часов) он что-то нащупал. Это была «застывшая молния» — камешек старика Тарасова с одноименного хутора. Геннадий еще в Волгограде как переложил странный подарочек из брюк в джинсы, так и забыл про него.

Он только теперь этот камень толком и разглядел — темно-коричневый, с желтоватыми прожилками, узкий, с мизинец длиной, гладкий, будто не в земле лежал, а среди морской гальки. Кауров хотел было его выбросить, но потом передумал и сунул обратно в тот же самый карман.

Перед ним на горизонте небо заволакивало чернотой. Собирался дождь. Но зонта у Геннадия тоже не было.

На подходе к дедову дому он обратил внимание, что район с момента его последнего приезда стал еще депрессивнее — прибавилось домов с заколоченными ставнями и мусорных свалок. Каурову не встретился ни один человек — только бродячие собаки. Хибара деда представляла собой жалкое зрелище — некогда веселенькая голубая краска во многих местах облупилась, обнажив почерневшие доски. Забор местами упал. Детские качели, на которых когда-то давно качался еще он, Геннадий, утонули в репейниках. Наверное, особенно жутко здесь было находиться по вечерам. И в это место он отправил Полину с Василием!..

Неподалеку от дома стоял грузовик ЗИЛ-130, кузов которого был накрыт брезентом. Наверное, машина принадлежала соседу-шоферу — Кауров не помнил, как его звать, но знал, что по просьбе отца этот человек приглядывал за дедом в последний год жизни. Он и сообщил им по телефону о смерти старика.

«Ну вот и хорошо, сосед дома — все не так страшно», — подумал Геннадий и свернул с дороги на знакомую с детства тропинку. Потянул за ручку двери — закрыто. Постучал. С той стороны раздались шаги и скрип половиц. Кауров затаил желание: вот сейчас он обнимет Полину, втроем с Васькой они заберутся с ногами на кровать и в этом своем никому неизвестном убежище пересидят беду.

Лязгнул замок. Но дверь отворилась не сразу. Полина будто раздумывала доли секунды. «Почему она не спросила, кто пришел?» — промелькнуло в голове у Каурова.

Дверь открылась. Он не сразу разглядел бледное лицо жены в темной прихожей. Полина выглядела очень напуганной.

— Ты даже не спрашиваешь, кто это. Так же нельзя, Поля, — попенял Геннадий супруге, переступая через порог в темноту…

— А чего ей бояться? С нами не страшно, — раздалось за спиной. И в ту же секунду на его голову обрушился сильный удар. Полина вскрикнула. Геннадий потерял равновесие, но, падая, напоролся еще на один удар, только теперь уже спереди — он пришелся в переносицу. В глазах сверкнули искры, раздался хруст сломанного хряща, в лоб вонзилась тысяча маленьких острых иголок.

Каурова подхватили под руки и куда-то поволокли.

— Не убивайте его! — голосила Полина.

— Заткнись, сука! — коротко бросил мужской голос.

— Папа, папочка! — раздался тоненький звонкий голосок сына. Этот крик возвратил на секунду Каурову волю к сопротивлению. Он попытался вывернуться, но получил такой сильный удар в спину, что чуть не задохнулся от боли.

Его бросили на пол, перевернули на спину. Зрение медленно возвращалось. Комнату освещал лишь тусклый свет, идущий откуда-то издалека. Из полумрака сначала выплыли чьи-то ноги в камуфляжных штанах. Потом черная футболка. Прямо над Кауровым стоял мужчина высокого роста. Тот самый, с толстой щербатой рожей, что, сидя в «копейке», приказывал ему остановиться. Щербатая рожа широко улыбалась.

— На, кровь ему подотри, — раздался мужской голос откуда-то справа, и на лицо Геннадию упала тряпка.

Он попытался вдохнуть носом воздух и чуть не захлебнулся собственной кровью. Она струйкой стекала у него по щеке. Тряпка быстро пропитывалась.

— Кто вы? За что? — превозмогая боль в носоглотке, выдавил из себя Геннадий.

— Придет время — узнаешь, — ответил ему все тот же голос справа. Кауров скосил взгляд на звук. Плотный коротко стриженый человек бандитской наружности сидел на стуле метрах в двух от него. У него были оттопыренные уши, рельефные скулы и чуть свернутый на левую сторону нос.

Был в доме еще и третий непрошеный гость. Он сидел в глубине комнаты на кровати и удерживал за плечи Полину. Этот парень был помоложе двух других, худощав, горбонос и слегка напоминал уроженца Кавказа. Он то и дело поглядывал на сидящего тут же, на кровати, заплаканного Васю Каурова.

— Вы из милиции? — прохлюпал Геннадий ртом, полным крови. В нем еще теплилась надежда, что это какое-то недоразумение и сейчас удастся во всем разобраться. Но в ответ прямо над ним раздалось громкое издевательское ржание.

— Мы из милиции. Прикинь, — щербатый давился смехом.

— Это из-за Кацнельсона? — Кауров продолжал цепляться вопросами к своим мучителям, надеясь установить с ними хоть какой-то контакт.

— Че, какие кальсоны? — наклонился к нему, чтобы лучше расслышать, щербатый.

— Кацнельсон — мой начальник. Это все из-за него? Да?

— Не суетись, не гадай. Все равно не угадаешь, — тихо сказал человек, сидящий на стуле. Видать, он был среди этой троицы главным.

— Это ошибка! Я не тот, кто вам нужен. У меня нет врагов, — продолжал Кауров заклинать неизвестных ему людей. Похоже, это им надоело.

— Все, заткни пасть. Заклей ему рот скотчем, — приказал сидящий на стуле.

— Так он кровью же захлебнется, — возразил на это щербатый. — Нет, я не против, конечно. Но мы же хотели, перед тем как шлепнуть, сначала его отвезти кое-куда.

Услышав это, Полина зарыдала. Сам Кауров тоже готов был заплакать. Они встретились глазами. На секунду Полину перестал сотрясать плач. Она неотрывно смотрела на мужа каким-то очень родным и в то же время незнакомым взглядом — были в нем жалость, любовь, страх, немой вопрос и безумие. И Васенька тоже смотрел, вытирая кулачком слезы, тихо, по-щенячьи, поскуливая.

— Ладно, ждем, когда из этой свиньи перестанет кровь течь. И поедем. Засиделись и так уж. Есть там у нас в аптечке бинт или вата? — продолжал распоряжаться главарь.

— Щас схожу, посмотрю, — отозвался щербатый.

Он достал из кармана штанов наручники, нагнулся к пленнику и защелкнул ему на запястье металлическое кольцо. Потом дернул его за ступню, и второе кольцо больно вонзилось Геннадию в щиколотку — правая рука оказалась пристегнута к правой ноге. Кауров застонал и откинул голову на пол. Теперь прямо над ним были низкий беленый потолок, запыленный абажур люстры, кое-где занавешенный паутиной. В ней застряли иссохшие трупики мух и мотыльков. Вот и он, Кауров, до недавнего времени беспечно порхал себе, а теперь безнадежно угодил в паутину, превратился даже не в животное, а именно в насекомое, которое не может понять, что с ним случилось…

Паутина на потолке слегка дернулась, и Геннадий увидел, как на абажур выползает паук… Грохнула входная дверь… Паук завис прямо над его головой… Сзади приближались шаги… Паук зашевелил лапками. И тут же металлическое холодное жало вонзилось Геннадию в шею. Почти сразу же он почувствовал, как через это жало в него теплой волной вливается смерть…

Кауров очнулся, когда его, закутанного в кусок какой-то материи, несли через двор под дождем. Так в кино носят трупы, от которых хотят избавиться. Но Кауров не был трупом. Наоборот, в мозгу у него даже слегка прояснилось. А острая боль в переносице стала теперь тупой. Наручник с лодыжки был снят. Кровь в носу больше не хлюпала. Даже кляпа во рту не было. Геннадий был завернут с головы до ног, но не плотно. Поэтому, задрав голову, мог видеть снизу вверх раскачивающийся в такт шагам удаляющийся дедовский дом, в котором остались жена и сын. Кауров дернулся, попытался закричать. Но чьи-то руки тут же сильно сдавили горло. После этого он больше не помышлял о сопротивлении. А только смотрел на высокую зеленую траву, над которой его проносили. Дом уже не был виден — одни только стволы старых яблонь. Сердце щемило от страха и тоски. Глаза мутнели от слез.

— Давай перехватим его. Я кузов открою, — раздался над головой уже знакомый голос щербатого.

Но тот, к кому он обращался, не проявил должной сноровки. Матерчатый кокон выскользнул из его рук. Кауров ударился головой, а потом еще и животом о землю.

Пока щербатый открывал кузов, его неловкий товарищ присел отдохнуть Каурову на спину. Теперь Геннадий видел колесо грузовика (того самого ЗИЛа-130, который он принял за соседский), а чуть дальше — доски забора, отделяющего дедов участок от дороги. По ту сторону забора оставалось все, что было дорого Каурову в жизни. Да и сама эта жизнь лежала теперь за дощатой границей, всего метрах в трех, но такая недосягаемая. А по эту сторону забора — только несколько зеленых яблок в мокрой грязи. Эти яблоки, упавшие с веток одичавших дедовских яблонь, были последним, что видел Кауров, перед тем как его подняли в накрытый тентом темный кузов машины.

Кузов был полон картошкой. Каурова вытряхнули из кокона прямо на нее, протащили за руки чуть вперед. Здесь он больно ткнулся лицом в крупную металлическую сетку. «Клетка!» — ужаснулся догадке Геннадий. Потом его опустили в низ этой клетки, на дощатый пол. На запястьях — только теперь уж на обоих — защелкнулись наручники. А на лицо упала тряпка, смоченная вонючей одуряющей жидкостью. Он попробовал стряхнуть тряпку, но чья-то большая пятерня плотно прижала ее прямо к носу.

Сознание покидало Каурова. Он расслышал, как щелкнул на клетке замок, как на нее сверху стали накидывать картошку. А потом его придавило тяжелым сном.

Каурову снилось, что его расстреливают в лесу. Он не видел своих убийц. Но слышал, как они переговариваются и передергивают затворы винтовок у него за спиной. Руки его были связаны, ноги разуты. К голым ступням присохла серая грязь. Кауров попытался стереть ее о траву. Но в этот момент раздался оглушительный выстрел, спину обожгло между лопатками. Перед глазами закружились деревья, а потом на него упало синее небо. Кауров понял, что лежит ничком на земле, не в силах пошевелиться. Да и не хочет он шевелиться, а только лежать вот так и смотреть на небесную красоту. Над ним сгрудились неясные силуэты убийц. Они о чем-то неразборчиво говорили, тыкали в него сапогами, били в горло и живот прикладом винтовки, проверяя, жив или мертв. Но эти удары не причиняли боли. Потом убийцы исчезли, а Кауров остался лежать. И было ему хорошо. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Небо наполнялось золотым солнечным светом, уплотнявшимся, прибывавшим откуда-то слева. Да и сам он как будто растворялся в этой спокойной, умиротворяющей золотой синеве. Утонуть в ней побыстрее, утонуть до конца — было последним еще доступным желанием. Но вдруг между ним и небом возникла досадная помеха. Сначала какая-то тень закрыла от него синеву. Потом эта тень начала густеть, укрупняться и приобретать черты человеческого лица. Узнаваемого лица. Это было лицо деда Акима, который, как теперь уже знал Геннадий, на самом деле был Лазарем.

Напрягая жилы на лбу, Лазарь кричал ему в лицо: «Вставай! Очнись! Это я». Обнимал за шею. Тряс за плечи. А потом взял за руки и потащил куда-то. «Щас, щас, потерпи, недолго осталось», — успокаивал дедушка. Затем он подлез под Геннадия, поднял его и понес. Небо исчезло. Теперь перед глазами только зеленела густая трава. Дед Лазарь не дал Геннадию раствориться в золотой синеве. Он нес его на себе лицом вниз, приговаривая: «Не верь смерти. Обманет. Не время тебе помирать. Слышишь! Всех нас погубишь!». Геннадию было тягостно слушать все это. Ему хотелось опять поскорее увидеть небо. Он собрался с последними силами и попытался задрать голову вверх. Но дед не дал ему этой прекрасной возможности. Он обхватил тело внука половчее. Прижал его голову к своей, пропахшей табаком голове. Так что всех усилий Геннадия хватило лишь на то, чтобы чуть скосить взгляд в сторону. Там, в стороне, он не увидел неба. А увидел только старый дедовский дом, стволы старых яблонь. И очнулся от сна…

Вокруг него была темнота, пропитанная запахом сырой и частично гнилой картошки. Этот запах Геннадий еще со времен студенческих стройотрядов терпеть не мог. Но сейчас обрадовался ему. Обоняние по-прежнему служило Каурову и подсказывало, что он пока не расстрелян, а жив. И боль между лопатками была вызвана вовсе не пулей, а попавшей в клетку большой картофелиной, упиравшейся в спину.

Геннадий повернулся на бок и катнул картофелину плечом в сторону. Усыпляющего платка на его лице не было. Судя по слабому сладковатому запаху, он валялся у изголовья. Кауров пошевелил ногами, пытаясь определить размеры металлической клетки. Она была не больше полуметра в высоту и двух метров в длину, но зато довольно просторная в ширину. Кауров три раза мог в ней перевернуться. Еще он сначала ногами, а затем и руками (они были защелкнуты наручниками спереди, а не за спиной) нащупал на полу рядом с собой две большие пластиковые бутылки — пустую и полную. А также квадратный брусок, оказавшийся половиной буханки черствого черного хлеба. У Каурова уже несколько часов не было во рту и маковой росинки, но ему до сих пор не хотелось ни пить, ни есть. Страх, отчаяние, боль — вот чем жил его организм все эти часы. Даже справить нужду Геннадию не хотелось. Хотя еще когда со станции шел к дому деда, всю дорогу терпел. Но неужели! Кауров потрогал джинсы между ног — они были влажные. Точно! Обмочился! То ли в доме, потеряв сознание, на глазах у сына и жены. То ли уже в грузовике во сне. Геннадию на секунду стало противно от того, что он так стремительно превращается в скотину. Избитый, униженный, обоссанный, — а что же ждет его впереди? Ясно что! Эти люди не особенно и скрывали…

Мозг Каурова опять пропитался животным страхом. Почему его не убили сразу? Зачем нужно его куда-то везти? Решили пытать, мучить? Но это можно было делать и в доме. Не хотели при жене и сыне? Что за сантименты! Стоп! Тут Каурова пробила еще одна страшная мысль — а живы ли Вася с Полиной? Может, они сейчас лежат в лужах крови? Но нет, нет! Зачем тогда его куда-то везти! Ведь это же риск для преступников. Если бы они убили жену и сына, то и его гораздо безопаснее было бы пытать и убить прямо там, в доме. Значит, Вася и Полина живы! Но логические умозаключения Геннадия тут же уперлись в ужасный вывод: жена и сын — свидетели. Они видели преступников. Они могут сообщить в милицию о его похищении. О боже! Их не могли оставить в живых! Или все-таки могли? Зачем убивать? Достаточно привязать к чему-нибудь и спокойно себе уезжать. Но и эта мысль не принесла облегчения. В заброшенном доме, в почти необитаемом районе, связанных Васю с Полиной долго никто не найдет. Они могут сколько угодно кричать — их никто не услышит. Будут умирать на глазах друг у друга, сначала Вася, потому что маленький и слабенький. Видя это, Полина будет медленно сходить с ума… Нет, нет, нет! Кауров изо всех сил прикусил губу. Хотел болью прогнать черные мысли. Мысли не уходили. Ему нужно было срочно очистить от них голову. А что потом? Тупо ждать конца? Как ждут своей очереди свиньи на скотобойне. Или все-таки действовать? Но как? Что там делают в критических ситуациях герои кинобоевиков? Кауров напряг мозг, пытаясь припомнить хоть один фильм, где герой оказался бы в похожей ситуации. Не было таких фильмов. Ни разу еще он не видел, чтобы кого-то заковывали в наручники, сажали в клетку и заваливали сверху картошкой. Был такой иллюзионист Гудини, которого в наручниках закапывали в землю, а он в считаные минуты, пока хватало воздуха, освобождался от браслетов и вылезал на поверхность. Но Гудини, насколько помнил Кауров, постоянно развивал и тренировал свое тело, мог напрягать, расслаблять и гнуть руки так, что они пролезали сквозь наручники. Но он-то не Гудини… Он жалкое, слабое, глупое, никчемное существо, не способное оградить от опасности себя и самых дорогих, близких людей. Если бы он не велел Полине ехать в Лугу в заброшенный дом, этого кошмара не было бы. Неизвестно, что стало бы с ним самим — сумели бы эти преступники схватить его на питерских улицах или нет, но жена и сын скорее всего были бы живы… Что он наделал! А ведь есть еще мама в больнице. Она ничего этого не переживет. Преодолевая мучительную слабость во всем теле, Геннадий завыл в голос. Он плакал без слез. Кусал губы. Бился затылком о дощатый пол. Скреб по нему ногтями… Кауров больше не был Кауровым. Не был человеком. Он стал никем.

Внезапно машина замедлила ход и остановилась. Геннадий прислушался. Ему почудились голоса. А что если это гаишники остановили грузовик? Может, это единственный шанс? Кауров закричал: «Помогите!». Начал пятками изо всех сил колотить об пол.

Машина снова тронулась с места. Кауров перестал производить шумовые эффекты. Вскоре грузовик затрясло на ухабах. Очевидно, он свернул на плохую проселочную дорогу. «Неужели вот оно? — пронзила мозг страшная мысль. — Завезли в лес. Сейчас будут убивать или мучить…».

Машина остановилась. Кто-то запрыгнул в кузов, начал раскидывать картошку над головой у Каурова. Геннадий почувствовал, что у него стремительно замерзают ноги — снизу вверх, от кончиков пальцев к коленям. Вот с клетки слетели последние картофелины, и в слабом свете показался человек, похожий на кавказца. Он отпер засов и приказал: «Быстро вылез, сука!»

Геннадий не торопился принимать муки. Он продолжал лежать на спине, отрешенно глядя вверх. Тогда «кавказец» извлек откуда-то нож и, не долго думая, ткнул им Каурова под ребра. Ткнул несильно, но очень чувствительно. Потом схватился за цепь наручников, и так дернул ее вверх, что едва не вывернул Геннадию руки в суставах.

Кауров послушно выполз из клетки. «Кавказец» молча заехал ему ботинком под ребра — в то самое место, куда тыкал ножом. От удара Кауров распластался на картофельной куче, заливая ее кровью, вытекающей из пореза в груди. А мучитель продолжал подгонять его пинками до тех пор, пока не вытолкнул из кузова. Падая, Геннадий не успел сгруппироваться и рухнул, больно ударившись оземь правым бедром. Над ним тут же навис бритый главарь в высоких армейских ботинках.

— Чего шумим? — поинтересовался он, презрительно улыбаясь. И неожиданно добавил: — Ты поссать не хочешь?

Кауров отрицательно мотнул головой.

— А я хочу, — сообщил главарь. И нарочито медленно, стоя над ним, стал расстегивать ширинку. Кауров, превозмогая боль, вскочил и метнулся в кусты. Но удар в затылок догнал его и сбил с ног. В голове зазвенело, а в глазах начали летать черные мухи. Каурова вытащили за ноги из кустов, перевернули на спину. И опять над ним стоял человек с расстегнутой ширинкой.

— Я не закончил, — неумолимо уведомил он.

Кауров не стал дожидаться унижения. Извернувшись, неимоверным последним усилием он попытался ударить своего мучителя снизу наручниками по ноге. Тот успел отскочить. Но Геннадий каким-то нелепым движением умудрился поймать его ногу цепью наручников, рванул на себя и вцепился зубами в голень повыше ботинка.

В ту же секунду позвоночник пронзила резкая боль, потом будто током ударило в почки, чем-то острым парализовало шею. Но он продолжал неистово сжимать челюсть… Геннадию обожгло затылок — так сильно его дернули за волосы. Следом обожгло щеку — это в нее возле губ вошел нож. Лезвие, разрезая десны, стало медленно разжимать Каурову зубы. Его челюсти были слабее стали. Аккуратно высвободив ногу, главарь выдернул лезвие изо рта Геннадия, но не убрал, а приставил нож к его горлу. Нажимая снизу острием в подбородок и подтаскивая голову Каурова вверх за волосы, этот страшный человек заставил его медленно встать на колени, потом на ноги.

Теперь они стояли лицом друг к другу. Глаза в глаза. Геннадия буравили широкие злые зрачки, а белки врага были налиты кровью. Было страшно. Хотелось отвести взгляд. Но что-то внутри заставляло Каурова сопротивляться этой звериной силе.

— Ты еще плевки мои будешь слизывать с асфальта, — прошептал ему в нос главарь, обдав горячим чесночным дыханием.

— Что вы сделали с женой и сыном? — дыхнул Кауров в ответ в лицо главаря.

— Ты думаешь, мы кто? — улыбнулся бритый, будто не слыша вопроса. — Мы не люди. Мы ангелы. Нас за тобой бог послал.

Эти слова удивили, еще больше напугали Каурова. Но он повторил:

— Что с женой и сыном?

— И ты тоже не человек, — продолжал бритый странную свою речь. — Ты — тень мертвеца. Очень бледная тень. В тебе живой крови нету ни капли. Мертвее мертвого. Ты думаешь, ты родился сколько там лет назад? Нет. Ты из могилы выполз на свет. Для того выполз, чтобы сейчас тут передо мной оказаться.

— Что с женой и сыном? — настаивал Кауров. Он не мог больше слушать этого человека. Его слова несли какой-то загадочный смысл и от того были втройне оскорбительны и страшны. Они были какой-то новой разновидностью пытки. Кауров не мог больше ее выносить. Он втянул в себя всю слюну вперемешку с кровью и собрался уже выплюнуть этот сгусток в лицо главарю, чтобы тот, наконец, замолчал. Но противник, будто разгадав эти намерения, вдруг резко оттолкнул его от себя. Геннадий упал. Бритый наступил ему на горло ботинком, так что враз перехватило дыхание. Враг низко склонился над ним, от чего у него из-за пазухи вывалился крестик на цепочке и шмякнулся Геннадию прямо на лоб. Бритый сграбастал крест в ладонь. Задумался на мгновенье и отчетливо прошептал:

— Твоя жена и сын живы, но только ты никогда больше их не увидишь.

И все равно у Каурова камень упал с души. Почему-то он поверил, что враг не солгал.

Его оттащили назад в клетку, снова сделали укол — на этот раз в правую руку. В голове у Каурова помутилось, все его мысли будто затянуло в густой медленный водоворот, а потом из этого черного омута неизвестная сила вытолкнула на поверхность лица Полины и Васи.

«Живы… живы… Какое счастье… — ворочались в висках булыжники мыслей. — Ну и пусть моя смерть… Зато они живы. Им будет трудно без меня, ну и пусть. Зато они живы… Полина, любимая, прости и живи. Живи дальше…».

 

Ангел мщения

Сергей Рогачев очень удивился, когда на следующий день после убийства Жоры Ереванского, в тот самый момент, когда он находился в милиции и писал заявление о попытке покушения на свою драгоценную жизнь, зазвонил мобильник, и в трубке раздался голос отца:

— Сергунь… Тут дело одно. Очень важное… Срочно приезжай.

Серега уловил в интонациях отца напряжение и тревогу. Ему хотелось спросить, что случилось. Но напротив сидел опер, и Рогачев на всякий случай сформулировал вопрос иначе:

— А что такое?

— Не по телефону, — ответил отец, — если не можешь, мы с Саньком сами к тебе приедем.

— Смогу, — лаконично подытожил Серега и отключился.

«Раз могут приехать, значит, все в порядке, — подумал он с облегчением, — значит, тревога отца не связана с событиями последних дней здесь, в Волгограде».

У него приняли заявление. При этом все менты, с которыми довелось Сереге в тот день не то что пообщаться — переглянуться, — ухмылялись и кривились. Они уже знали об убийстве Ереванского. Знали, что у того назревала война с камышинскими бандитами. А еще не могли не знать о том, что Рогачев входил в окружение погибшего. Они только рады были, что братки валят друг друга.

Интересно, долго ли удастся таить шило в мешке? — гадал Серега. Долго ли еще менты и братва будут считать нападение на кортеж Ереванского и покушение на Рогачева делом одних и тех же камышинских рук? Это зависело от того, сколько людей было в курсе Жориных планов грохнуть Серегу. Вряд ли все они остались лежать на берегу Ахтубы. А значит, выяснение истины — вопрос времени. По уму, так Сереге с друзьями надо было где-нибудь отсидеться месяц-другой, например, в Пскове у Есаула, а там, глядишь, в Волгограде без Ереванского другие расклады наступят. Серега колебался, не знал, как быть. Но судьба, похоже, за него все решила.

Вечером того же дня, прихватив одного только Михалыча, выехал к отцу в станицу Островскую. Глубоко за полночь состоялся разговор, положивший конец Серегиным колебаниям.

— Ну вот, сынок, услышал Господь молитву мою, — начал отец. Выглядел он сурово, но голос его чуть дрожал. Торжественность момента малость нарушал веселый храп Михалыча, доносившийся из гостевой комнаты.

— Помнишь, я рассказывал, как отца моего прямо у меня на глазах убили? — продолжал батя.

Серега кивнул. Конечно, он помнил. Но, торопясь на ночь глядя в Островскую, меньше всего ожидал, что разговор зайдет о гибели деда.

— Отыскался он.

— Кто? — не въехал Серега.

— Ла-зарь Чер-ный — враг нашей семьи, — по слогам отчеканил отец, а потом развернул перед сыном карандашный портрет. — Вот он. В Ленинграде под чужим именем обретался. Кауров — такая фамилия у него потом была.

— Но как ты узнал? — недоумевал Серега, вглядываясь в рисунок.

Отец кивнул вверх и перекрестился.

— Бог привел.

— Кого? Черного?

— Нет, внука его. Вчера еще был здесь в станице, корни свои разыскивал. Он, оказывается, и не знал правды про своего деда, даже фамилия Черный была ему неизвестна. А как помер Лазорька, письмо в его доме нашли. Девка одна местная полюбовницей его была. Ее письмо Лазорька и хранил в тайнике. Через то письмо внук в Островскую и приехал.

— Помер, значит, Черный, — разочарованно вымолвил Сергей.

— Да, не дал Бог поквитаться нам. Но и просто так этого дела тоже не оставил. Открыл все ж таки Лазорькино местонахождение. Пусть не самого убийцу, так хоть внука бандитского выдал.

— И где теперь этот внук? — спросил Серега. В последние дни было столько чумовых событий, что он ничуть не удивился бы, если бы родственники прямо сейчас предъявили ему внука Лазаря Черного — пьяного и связанного.

— Уехал, — разочаровал отец. — Ну да это не беда, адрес его теперь есть у нас. Санек все тебе обскажет сейчас. Он на машине возил его тут повсюду.

Серега выслушал, как его брат и Лазорькин внук занимались совместной почти оперативно-разыскной деятельностью. Но история с изнасилованием подружки Лазаря ему не понравилась. И он прервал рассказ брата вопросом:

— Правда, что ли, деды наши девушку эту..? — Серега не смог подобрать нужное слово.

— Точных сведений на этот счет нету, — сказал отец. — Но даже если и было у них с ней — что с того? Лазарь — враг. Он товарищей ихних убил. А врагу не бывает пощады. И я злость отца моего и дяди Николая хорошо понимаю: целую белую армию разбили, а тут кучка бандитов у них под носом все не унимается, нормальную жизнь наладить не дает. Может, вражья подруга информацию бандитам передавала. Может через нее много кто погиб. В те года и за меньшее зло и предательство ставили к стенке. А подруга Лазорькина до старости дожила. Ну ссильничали ее, подумаешь! Время было такое — жизни человеческой цена копейка, а чести девичьей — грош. Нету, Сергунь, на дедушке твоем и брате его за то вины.

— Да я и не виню их ни в чем, — Серега больше не прерывал брата. А когда тот закончил рассказ, отец плеснул водки в три рюмки. Тут же, не чокаясь, осушил свою, занюхав куском черного хлеба. Подождал, пока выпьют сыновья. И только после этого объявил.

— Мы судить их будем. Своим судом.

— Кого их? — спросил Серега.

— Сына и внука Лазорьки.

Сергей столько слышал про убийство деда и его брата, что месть за их смерть была в его понимании чем-то священным. Но он и подумать не мог, что спустя почти семьдесят лет именно ему доведется поучаствовать в этой мести. Причем мстить придется не самому Лазорьке, а его сыну и внуку, судя по рассказу брата, жалкому типу, который ничего про художества своего деда не знал.

— Ты это серьезно? — спросил Серега отца.

— Да, черт побери! — разозлился тот. — Серьезнее этого ничего для меня нету. Тут все проще простого: мне, а значит и вам, отец мой жизнь дал. А Лазорька у отца жизнь забрал. Мы в долгу перед отцом, а Лазорька и его потомство в долгу перед нами. Справедливость должна совершиться. Кауров этот с какими словами отсюда уезжал? Дескать, дедушка его почти что Герой Советского Союза, этих «пидарасов Рогачевых» поимел, и очень правильно поступил, он им теперь гордиться будет, детям об нем рассказывать. Вы поняли? Они там гордиться будут убийством наших отцов и дедов. И мы им это спокойно позволим? Простим? Да как мы друг дружке в глаза после этого сможем глядеть? Внукам своим что расскажем? Мне тут сон привиделся, в ту самую ночь, когда Лазорькин внук в станицу пожаловал. Будто опять стою я над мертвым телом отца. Только уже не один, а вместе с вами со всеми, включая внучат. А напротив Лазорька наганом играет. То на меня его наведет, то на кого-то из вас. Впятером, стало быть, стоим — шелохнуться боимся. Меня страх сковал и одновременно стыд. Страх — за внучат. Боюсь их теперь потерять, как отца потерял. Ну а стыд — из-за страха. Лазорька скалится мне в лицо и говорит: «Вот теперь точно конец твоему отродью змеиному. Одной пулей всех вас порешил». Я проснулся и, помню, подумал еще: разве можно, чтобы всех одной пулей? А теперь понимаю, что можно. Разговор наш сегодняшний это мне объяснил. Если все мужчины в роду перед врагом спасовали, кровную обиду простили, считай, нету больше этого рода. Одна пуля, всего одна смерть — но целому роду конец. Неужели был тот сон вещим?

Старик закончил и теперь гневно поглядывал на сыновей.

— Как ты хочешь, чтобы мы их судили? — спросил Александр.

14 августа очередная годовщина гибели отца и брата его Николая. Хочу, чтобы в этот день справедливость свершилась. А до того привезти их будет нужно сюда, в охотничий домик наш. Уж больно мне хочется в глаза им глянуть и словом перемолвиться.

Одно только плохо, — заметил Серега. — Зря ты, Саня, в поезде выдал себя внуку этому.

Да, мне и батя уже выговаривал, — согласился Александр. — Он по-тихому все просил разузнать. А я не сдержался. Очень уж разозлился, когда этот козел начал нашу семью поливать самыми последними словами.

Не дай бог, разболтает он про тебя, — продолжал Сергей пенять старшему брату. — Теперь, если с ним случится чего, на Рогачевых запросто могут подумать.

Значит, такое должно случиться, чтобы на нас не подумали, — сказал на это отец.

— Батя, мы должны будем их убить? — спросил напрямую Серега. Но отец ответил уклончиво:

— Там видно будет.

Через пять месяцев Серега с Михалычем, Лукой и Маргелом прибыли в Питер под видом торговцев «псковской картошечкой». О том, куда он отправляется, Рогачев даже Анне Бланк не сказал.

Сперва наведались в Псков к Есаулу. Побухали неделю. Зоновский кореш помог — подыскал ЗИЛ-130 на ходу, числившийся за каким-то совхозом, а также умельца, который клетку сварил. Помимо ЗИЛа, были у них еще две машины — «восьмерка» и «копейка» с псковскими номерами. Оказавшись в Питере, сняли хату. С картофельной легендой все было в порядке — имелись накладные, а знакомые Есаула реально арендовали места на Кузнечном и Сенном рынках.

Петербург Сереге не понравился. Центр города, может, и красивый, но грязный, обшарпанный — российская пародия на вылизанную Европу. Дороги убитые — хуже, чем в Волгограде. Рогачеву, выросшему на верхнедонских просторах, были чужды питерские теснота и перпендикулярность. Он чувствовал себя здесь как птица в дорогой, но неухоженной клетке. Стены домов нависали, давили, гнули к земле. А если запрокинуть голову вверх, стоя в каком-нибудь дворе-колодце, то неба увидишь лишь жалкий клочок, как в тюрьме на прогулке. «Нет, не может воля человека, живущего здесь, не быть зажатой, приниженной, стиснутой рамками», — думал Серега и, казалось, повсюду находил в лицах встречных людей — петербуржцев — следы этой стиснутой воли. Ему самому в Питере все время хотелось расправить плечи. А архитектурных красот он просто не понимал. Правильность каменных форм своей искусственностью навевала тоску… То ли дело степь — живая, упругая, пружинящая шаг, уходящая застывшими волнами к горизонту. Теплая, мягкая, настоящая. Будто шкура животного, брошенная поверх земли…

…На следующий же день приступили к слежке. В семь утра припарковались напротив нужного дома. Объект не заставил себя долго ждать. Когда человек, подпадавший под описание, вышел из подъезда, Серега прильнул к тонированному окну. Хотел как следует разглядеть «отродье Лазаря Черного».

Кауров был в сером костюме. При галстуке. В руке — манерная кожаная барсетка. Роста он был примерно такого же, как сам Рогачев. Не худой и не плотный — обыкновенный. Узкое лицо, соломенный цвет волос — не казак, а обычный русак. Нет, Лазарь, по словам отца, был совсем не таким — черноволосым, лохматым, подлым злодеем. Рогачев даже разочарование испытал. Кауров показался ему типичным городским чмом. Даже обидно было сводить с таким счеты заместо бандита Лазорьки. Впрочем, внешность бывает обманчива. Серега надеялся, что, узнав поближе Каурова, еще сумеет того возненавидеть.

Как показала последующая слежка, распорядок дня у объекта был незамысловат и однообразен. К 9 часам он приезжал в офис. К 19 возвращался домой.

По субботам вместе с женой и маленьким сыном посещал какой-нибудь ресторан в центре города. По воскресеньям семейство на машине отправлялось закупать продукты в финский супермаркет. Вот и все времяпровождение. На взгляд Рогачева, довольно убогое.

Маргел поставил на телефонный провод квартиры Каурова «жучка», который периодически снимали и прослушивали. Почти все телефонные разговоры, в том числе и по выходным, объект вел о работе — и как только его не тошнило от всех этих рекламоносителей, пиар-агентств, фокус-групп? По будням в дневное время по телефону разговаривала жена Каурова — Полина, очень красивая женщина. Она гораздо больше заинтересовала Серегу. Обычно Полина болтала с подругами, но, кроме них, ей названивал какой-то Захар. Он признавался Полине в любви, просил о встрече. Как понял Серега, у этого Захара некоторое время назад, когда Полина находилась в ссоре с законным супругом, был с нею секс. Но, возможно, только однажды, а потом отношения прекратились. И теперь бывший любовник пытался возобновить связь. А жена Каурова от его предложений отказывалась. Но делала это тактично, терпеливо выслушивая излияния и признания. Из чего Рогачев сделал вывод, что Полина давно, вероятно, еще с института, с этим Захаром дружна.

Женщины, не изменявшие мужьям, хоть редко, но встречаются, а вот женщин, изменивших мужьям лишь однажды, в природе не существует, — Рогачев верил в незыблемость этого правила. Выходит, он знал теперь про Полину не только то, чего не знал о ней муж, но и то, что она, возможно, еще сама про себя не знала. Ему казалось, что это тайное знание дает ему власть над женой Каурова. И был не против этой властью воспользоваться. Для остроты ощущений Рогачев даже решил завязать с Полиной разговор.

Подходящий случай представился скоро. В субботу семейство Кауровых по обыкновению выехало в очередной ресторан. По возвращении Полина с сыном остались гулять на площадке детсада, а глава семьи поднялся в квартиру. Рогачев вышел из машины. План действий созрел по дороге. Сын Каурова копошился в песочнице. Жена сидела на скамейке и читала книгу. Ее каштановые локоны трепетали на ветру, обнажая тонкую белую шею. Серега приблизился сзади. Обхватил ладонями голову Полины, закрыв пальцами ей глаза. Глубоко вдохнул сладкий аромат волос. Нежно поцеловал в шею. Полина не сопротивлялась. Она, как и рассчитывал Рогачев, приняла его за мужа.

— Гена, ну хватит. Чего это ты? — прошептала Полина.

— Какой Гена? — Серега разжал руки. — О, простите, я ошибся.

— Кто вы? Как вам не стыдно? — женщина возмущенно поднялась со скамейки.

— Извините, мне очень неловко, — ломал комедию Рогачев. — Я думал — вы моя первая любовь.

Теперь Полина смотрела на него удивленно.

— Мы давно с ней не виделись, — пояснил Серега. — И я не узнал. Перепутал с вами. Вы так похожи на нее со спины. Я в Ленинграде лишь несколько часов. Она назначила мне встречу в детском саду. Это какой детский сад?

— Сто сорок пятый, — Полина, кажется, начинала верить в Серегино вранье.

— А где сто сорок седьмой?

— Я не знаю такого. Может, там, за железной дорогой, за пустырем. Там наша улица продолжается. Многие путают.

— Наверное, и я перепутал. Впрочем, время еще есть. Я на машине. Успею, — Серега сделал вид, что собирается уходить, но потом остановился и продолжил извиняющимся тоном. — У нас все еще в школе началось. В институте продолжилось. Пожениться хотели. А потом несчастье случилось. Моего друга кто-то убил. Подумали на меня, посадили в тюрьму. За тот год, пока следствие шло, она ни разу ко мне не пришла. У нее отец — депутат, мать — препод в престижном вузе. Им тюремные родственники не нужны. Ну и выдали ее быстренько замуж за какого-то перспективного друга семьи, отсюда, из Питера. А меня тем временем суд взял и оправдал вчистую. Приятно, конечно, что не сел. Но подругу уже не вернуть. Такая вот история.

— Ну почему? Может, вернете еще, — предположила Полина.

— Нет. Я ее встретиться-то еле уговорил. Она сказала: «Я была с тобой, потому что сама себя не понимала».

Последняя фраза должна была произвести на женщину неизгладимое впечатление. Ведь это была ее собственная фраза, сказанная позавчера в телефонном разговоре Захару, и подслушанная Серегой. Действительно, Полина испытующе посмотрела на него и спросила:

— Кто вы?

Рогачев молчал и загадочно улыбался.

— Вас Захар послал?

— Нет, не Захар, — Серега чувствовал себя хозяином положения. Выдержав многозначительную паузу, он добавил: — А почему вы спросили? Я вам кого-то напомнил?

Теперь уже паузу взяла Полина. Она смотрела на Серегу с едва уловимой усмешкой в краешках губ.

— Неужели напомнил? — продолжал допытываться Рогачев. — Неужели и у вас в жизни было что-то подобное? Ну тогда это знак. Знак того, что наша встреча далеко не случайна.

— Что вы от меня хотите? — спросила Полина.

Серега проигнорировал вопрос.

— Я не знаю никакого Захара, — улыбнулся он. — Я просто умею немного мысли читать. В тюрьме научился.

— Что вы от меня хотите? — повторила Полина.

Серега наклонился к ней и шепнул на ухо:

— Твои волосы так приятно пахнут. Прости, я не хотел тебя напугать.

Потом развернулся и быстро пошел прочь. Главное было — не перегнуть палку. Заинтересовать, но не напугать. Можно было, конечно, попробовать уложить эту женщину в постель с помощью обычного шантажа, пригрозив рассказать мужу всю правду о любовнике, да еще фрагменты записанных разговоров присовокупить. Мстить, так мстить. Рогачев знал, что Михалыч делал так несколько раз в Волгограде с женами новых русских. По заданию Ереванского группа Рогачева иногда собирала компромат на крупных бизнесменов, ну и случайно в поле зрения попадали шашни их половин — как правило, молодых заскучавших телок, наставлявших своим «папикам» рога с охранниками или шоферами. Во избежание огласки и вероятного развода с супругом-благодетелем, эти телки соглашались отдаться Михалычу. Но Серега не сомневался — с женой Каурова такой шантаж не пройдет. Здесь надо было действовать иначе.

После разговора с Полиной Рогачев ощутил мощный выброс адреналина. «Мстить, так мстить», — мысленно повторял он. И эта, поначалу случайная, идея — разрушить семейную жизнь кровного врага — с каждым днем все больше овладевала им, казалась очень правильной, важной. А еще где-то в глубине души Серега лелеял надежду, что если удастся отобрать у Каурова его женщину, то, может быть, не понадобится отбирать у него жизнь…

В отличие от Геннадия Каурова, его отец Павел Акимович сразу вызвал у Рогачева стойкую неприязнь. Пузатый, важный, Кауров-старший держался как барин со всеми — с шофером, приезжавшим за ним по утрам, с охранником у ворот автобазы, с собственной женой. Самоуверенность сквозила в каждом взгляде, каждом движении этого человека. Он то и дело вскидывал вверх растопыренные пальцы правой руки. Гнул их. Правда, не по-блатному. Видно, слышал, что пальцы гнуть сейчас принято в деловой среде, но делать это толком не умел.

Главная сложность заключалась в том, чтобы пленить сразу обоих Кауровых, причем почти одновременно. Иначе сын начал бы искать отца, или наоборот — остающийся на воле член семейства поднял бы тревогу, сгоношил ментов и, вероятно, сломал бы свой обычный график. В итоге задача по захвату второго кровника для Рогачева сильно бы усложнилась, а риск запалиться только бы увеличился.

Серега склонялся к тому, чтобы брать обоих вечером после работы. Сына можно подкараулить возле гаража — место там довольно глухое. На отца надо будет охотиться в парадняке, когда он распрощается с водителем, который обычно доставляет его до дверей подъезда. Обоих придется вести от работы, а брать — представившись сотрудниками милиции. Спокойно, без лишних телодвижений, пользуясь исключительно авторитетом милицейских удостоверений (поддельные ментовские ксивы имелись у всех членов рогачевской братвы), доставить каждого Каурова до машины. Дальше проще — ствол в лоб, наручники на запястья и усыпляющий укол в ляжку. Спящий объект укладывается на пол салона у задних сидений и препровождается в клетку грузовика.

К началу августа в принципе уже ничто не мешало осуществить задуманное. Но Серега под разными предлогами оттягивал час «Х». И причиной тому была Полина. Через несколько дней после разговора в детском саду Рогачев сам позвонил ей с таксофона в метро.

— Знаешь, кто звонит? — спросил он.

— Нет, — ответила Полина.

— Мы встречались в песочнице. Я подумал, не договорили тогда.

— О чем?

— О многом. О тебе и об этом Захаре. О твоем муже и его французской любовнице.

— Зачем договаривать?

— Не бойся меня. Я знаю то, что твой муж от тебя скрывает. То, что и ты должна знать.

— Я не хочу ничего знать.

— Это важно. Ведь у вас растет сын.

— При чем здесь сын?

— Узнаешь. Мы должны встретиться. Не бойся, я друг.

Полина молчала. Она колебалась. Рогачев затаил дыхание. Он боялся, что туман, которого он напустил в телефонную трубку, рассеется, и женщина сорвется с крючка.

— Хорошо, — вымолвила, наконец, жена Каурова. Серега показал сам себе большой палец.

— Когда сможешь выйти из дома? — спросил он. — Может, в субботу вечером?

— Днем, — уточнила Полина.

— Идет. В 16 часов. На той самой лавочке возле песочницы.

— Нет. Там нас муж из окна может увидеть.

Рогачеву нравился этот разговор. Они с Полиной уже общались друг с другом как два заговорщика.

— Ладно, хочешь, сама назови место.

— ЦПКиО. У входа с Приморского проспекта.

— Договорились, — сказал Рогачев и повесил трубку. Он пока еще не знал, как будет действовать дальше, но понимал, что движется в правильном направлении. Может, удастся сделать так, чтобы жена Каурова отдалась ему, думая, что спасает мужа и всю семью от какой-нибудь беды. Надо заинтриговать, напугать, заманить в машину… Интересно, как поведет себя Полина. Будет сопротивляться или просить, умолять? При этом Рогачев почти не сомневался, что жена Каурова не станет никому рассказывать о том, что он с ней сделает. Потому что тогда придется рассказывать и о Захаре, и о любовнице мужа. Это ведь странно: сама поехала на встречу с незнакомым мужчиной, сама села к нему в машину… Серега рисовал в своем мозгу порнографические картины, одну жестче другой.

Но в назначенный час к центральному входу в ЦПКиО Полина не пришла. Серега тщетно прождал ее полтора часа. Порывался позвонить ей на домашний телефон с мобильника. Но вовремя одернул себя. Потом его номер при необходимости могли определить, а это было смерти подобно. Пришлось идти к таксофону в метро.

Полина сразу сняла трубку.

— Я так тебя и не дождался, — укорил ее Рогачев.

— И не дождешься, — голос женщины звучал непреклонно.

— Ты будешь жалеть, — пригрозил Серега.

— Оставьте меня в покое. Мне нет дела до того, что вы знаете. У меня только что погиб тесть, — Полина бросила трубку.

«Как погиб?» — Рогачев был потрясен. «Все, с Полиной облом», — это было первое, о чем он подумал. Если бы не эта смерть, она бы пришла, — не сомневался Серега. Значит, гибель Каурова-старшего была неспроста. Мелькнула мысль о том, что какие-то высшие силы защищают род Лазаря Черного, и они сделали так, что Павел Акимович, сам того не ведая, спас невестку ценой своей жизни. Но Рогачев тут же эту мысль отогнал. Он предпочел усмотреть в случившемся совсем другое знамение: да ведь это же сам Господь Бог карает врагов его семьи! Жил себе этот начальник автобазы, горя не знал, и вдруг погиб именно в тот момент, когда в город приехал его кровный враг. Нет, такие события не происходят случайно. И у него, Сереги, задача теперь облегчилась: столь малыми силами, как у них, похитить и вывезти одного человека намного легче, чем двоих. Ну а насчет Полины знак ему дан совсем уж понятный: раз ты призван делать серьезное дело, не отвлекайся на женщин. «Ладно, не буду», — с неохотой пообещал Серега самому себе.

Лишь теперь, впечатленный преподанным ему сверху уроком, он на все сто процентов проникся той миссией, которую на него возложил отец. Кровная месть священна. Может, он и живым-то остался — в тюрьме, на войне и в разборках не сгинул, да и нынешней зимой чудом пули киллера избежал, только потому, что должен за деда убитого отомстить! Может, судьба поставила его вне закона исключительно для того, чтобы накопил он в себе силы эту месть совершить! Может, ради нее он вообще родился на свет!

Рогачев не был на похоронах Павла Каурова. Но на следующий день пришел на его могилу. Он смотрел на этот бугорок земли и вглядывался в фотографию усопшего со смешанными чувствами. Хорошо, что сын врага закончил жизнь не своей смертью, плохо, что никто из Рогачевых к этому руку не приложил. Серега вспомнил, что в старые времена у разных народов было принято выкапывать трупы врагов — отдавать их на съедение собакам, выбрасывать на помойку или еще как-нибудь глумиться над ними. Должно быть, подобные действия навсегда оскверняли память о человеке, перечеркивали всю его жизнь, какой бы достойной она ни казалась. Нечто подобное не мешало бы проделать и ему с трупом Павла Каурова. Но Серега ограничился только тем, что сбил ботинком фотографию с могильного бугорка и каблуком вдавил лицо врага в землю.

Эту сцену случайно увидел проходивший мимо мужик, вероятно, могильщик. Он внимательно посмотрел на Рогачева. Серега протянул мужику тысячу рублей и изрек идиотскую фразу: «Присмотри тут».

Он твердо решил приканчивать дела в Петербурге и двигать домой, в Волгоград. Но Кауров-младший как назло взял отпуск. Выбирался теперь, да и то по утрам, лишь в больницу к матери. А все остальное время безвылазно дома сидел. Однако на девятый день после смерти отца предсказуемо поехал на кладбище. Общественным транспортом, да еще ближе к вечеру. Для Рогачева пришло время действовать.

Пока Кауров с бутылкой водки поминал родителя, Серега с Лукой метрах в шестидесяти от него перекуривали в мраморной беседке, воздвигнутой не иначе как на могиле братка. Наглая харя, высеченная в граните и расписанная золотом, скалилась с того света. На массивной могильной плите значилось: «Юрий Бурыга (Батя). 1963—1992». Дальше шло изречение: «Круто жил, красиво кончил». У подножия монумента лежал веник из засохших гладиолусов. Мрамор во многих местах был осквернен птичьим пометом. А на загаженной сильнее всего голове Бурыги сидела ворона и каркала. Нет, на красивый конец это совсем не было похоже.

— Как ты думаешь, он там пьяный уже? — спросил Серега у Луки про Каурова. — Ждать надоело. Может, прямо сейчас подхватить его с двух сторон под руки, сделать укол в жопу, да культурно проводить к машине? А если спросит кто-нибудь, скажем: товарища ведем — с горя набрался.

— Нет, вроде ровно сидит пока. А тащить далековато. Пусть допьет. Никуда он не денется. На выходе с кладбища подберем, — отвечал Лука.

В этот момент к Каурову, распивавшему на могиле водку, подошел мужик. Тот самый, которому Серега несколько дней назад сунул тысячу.

— Черт, могильщик этот меня здесь уже видел. Пойдем-ка в машину от греха.

Когда они проходили под аркой кладбищенских ворот, на голову Рогачеву пролилось сверху птичье дерьмо. Серега в гневе воздел очи к небу и увидел взмывающую ввысь ворону, быть может, ту самую, что каркала на могиле Бурыги. «Теперь она и меня пометила», — посетила его неприятная мысль. Но Лука успокоил:

— Это к деньгам.

Подобрать Каурова на выходе не удалось. Как назло, в этот момент на погост заходила делегация ветеранов при орденах и медалях. Объект сел в одну из машин, дежуривших у ворот.

— Сейчас по дороге его развезет. Возле дома возьмем. Звони Михалычу, чтобы был наготове, — обратился Серега к Луке.

На их радость, по приезде домой Кауров начал еще пить пиво возле ларька. А когда покончил с пенным напитком, двинулся к себе во двор, уже нарезая круги. Это была сказочная удача, учитывая, что за все предыдущие дни видеть объект пьяным не доводилось ни разу.

— Берем сейчас! Тепленьким, — воодушевился Рогачев.

Дрозд на «копейке» должен был следовать за Кауровым. А Серега с Лукой на «восьмерке» — объехать дом с другой стороны. Они намеревались одновременно зажать машинами Каурова спереди и сзади на узкой дорожке. Но случилось невероятное: позвонил Дрозд, сообщил, что объект исчез. Серега нажал на тормоза. Еще с минуту выяснял у Михалыча обстановку. А потом, выругавшись, был вынужден дать всем отбой.

Объект отыскался наутро возле собственного дома. Его заметил заступивший на дежурство Маргел. Потом он на машине проследовал за Кауровым к его офису. Вечером туда подтянулись и все остальные.

— Он явно чего-то боится, — сказал Маргел. — Озирался все время.

— Неужели спугнули? Когда? Где? — рассуждал вслух Серега. — Может, могильщик с кладбища ему меня расшифровал. Или жена все рассказала?

— Что рассказала? — навострил уши чуткий Михалыч.

— Про тебя рассказала, — тут же нашелся Рогачев. — Чего-нибудь сморозил не то, когда с мешком картошки вчера в их подъезд на разведку ходил.

В любом случае, что-то пошло не так. В «копейке» повисла тяжелая тишина. Серега подумал: а что если дружки убиенного Жоры пронюхали о цели их поездки в Питер, сообщили ментам и теперь ждут не дождутся, когда рогачевцы сами подставятся? За похищение человека можно получить неслабый срок. Но даже не это главное. Если на воле достать Серегу с друзьями у воров руки могут быть коротки, то в тюрьме или на зоне у них куда больше возможностей расквитаться за Ереванского. Похоже, эта мысль посетила не только Серегину голову.

— У меня плохое предчувствие, — заметил Михалыч. — Нельзя этого лоха сейчас трогать. Серый, может, перенесем твою кровную месть на годик-другой?

Мысль о том, что он приедет к отцу и признается, что не смог ничего поделать с Кауровым, была для Рогачева позорна. Еще вчера он был уверен, что сам Господь Бог в этом деле на его стороне, а теперь оказался перед мучительным выбором. На одной чаше весов — долг перед предками. На другой — жизни троих самых надежных друзей. И ведь нужно принять решение и что-то ответить корешам прямо сейчас. Рогачев не знал, что сказать. Но, на его счастье, в этот момент из дверей офиса вышел Кауров. Увидев врага, Серега больше не колебался.

— Вперед, за ним. Надо закончить то, за чем приехали, — скомандовал он, чувствуя, как его с головой накрывает волна адреналина.

— Твою мать! — выругался Лука.

Ехали молча. За «мерседесом» следили только Серега и сидящий за рулем Маргел. Михалыч и Лука демонстративно пялились каждый в свое окно. Психологическое напряжение нарастало. Его срочно нужно было снимать.

Кауров свернул на какую-то улочку. Встал у светофора.

— Сейчас будем брать, — решительно сказал Рогачев. — Маргел, прижимай его. Михалыч, пугани ментовской ксивой через окно. Пусть остановится.

Начался экшен, который, как и следовало ожидать, на корню убил в товарищах все сомнения. Теперь каждый действовал на автопилоте. Кауров по приказу Дрозда затормозил — Серега уже потянул ручку дверцы, готовясь выскочить. Но «мерс» вдруг дал по газам и свернул в подворотню. А их машина ее уже проскочила…

— Уйдет! — вырвалось у Михалыча.

— Маргел, задний ход! — заорал Рогачев.

Но пока они совершали этот нехитрый маневр, Кауров скрылся из виду. Двор, как назло, оказался проходным. Выехав на другую улицу, они не увидели «Мерседеса».

— Опять ушел, — озадаченно констатировал Лука. «Копейка» остановилась у обочины. Все молча переглянулись друг с другом.

— Странно. Совсем не похож он на опытного. Начал же тормозить, да вдруг передумал. Может, его менты по рации ведут? — высказал предположение Михалыч.

— Не было за нами по дороге хвоста, — сообщил Маргел.

— У страха глаза велики, — подытожил Серега, — сейчас Михалыч скажет, что менты за нами с вертолетов следили. Окстись, Дрозд! Ты не тех фильмов про мусоров насмотрелся. У них денег даже на бензин не хватает. Ты один богаче целого их РУВД.

— Ну-ну. А я думаю, Нукзар занес им денег на бензин, — сказал Михалыч и к удивлению всех вышел из машины.

— Ты куда? — крикнул Серега ему вслед.

— Да идите вы, — Дрозд с досадой махнул рукой на товарищей и пошел по тротуару назад.

Рогачев и остальные с недоумением глядели в его удаляющуюся спину.

— Чего это он? Слинять, что ли, решил? — спросил Лука.

Дрозд между тем продолжал загадывать им загадки. Он принялся останавливать всех встречных прохожих, показывал им, судя по всему, свою милицейскую ксиву, задавал какие-то вопросы. Прохожие отрицательно качали головой, и Михалыч шел дальше. Но какая-то тетка, выгуливавшая ротвейлера, не стала качать головой. Она показала рукой в одну из подворотен на другой стороне улицы. Михалыч бросился назад к машине. И Серега все понял: Дрозд отыскал свидетельницу, видевшую, куда именно скрылся «мерседес» Каурова.

— Разворачивай тачку! — закричал он Маргелу.

— Куда вы без меня! — торжествующе заявил Михалыч, запрыгивая в «копейку». И это была чистая правда.

Свернули в нужную арку.

— И чего он, придурок, сюда поехал? — удивился Рогачев.

— Наверное, на перекрестке красный свет горел, — предположил Дрозд.

— Да какая разница. По-любому ушел. Тут все дворы проходные, — непонятно на кого злился Серега.

Двор был извилист. Они миновали уже третью арку. И, о чудо, в последнем дворе-колодце их поджидал кауровский «мерседес». Это был тупик. Ловушка для их жертвы! Или нет? В этих старых питерских зданиях были еще черные ходы, через которые Кауров запросто мог сбежать.

В доме имелось всего два подъезда. Это упрощало задачу.

— Маргел, Михалыч, вы в левый подъезд, мы с Лукой в правый. Снизу вверх прочешем! Может, он там еще. Через минуту — созвон.

Оказавшись в парадной, Рогачев первым делом посмотрел вверх. И увидел, как на последнем этаже в проеме между перилами мелькнул силуэт.

— Он там! — Серега торжествовал. Будто крылья выросли у него за спиной. Он мчался через две ступеньки, не сбиваясь с дыхания, не зная усталости в ногах. Лука отстал на целый лестничный пролет. Сверху раздался крик: «Вызовите милицию!». Вылетая на последний этаж, Рогачев увидел приоткрытую дверь одной из квартир. Высунувшийся из нее мужик смотрел на чердак.

— Спокойно! Не надо никого вызывать. Работает опергруппа. Идет операция по задержанию опасного преступника. Он вооружен. Никому не выходить из квартир! — скомандовал Рогачев. И нежелательный свидетель тут же исчез.

Потом они с Лукой тщетно пытались открыть дверь на чердак.

— Ногами уперся, гад, — догадался Лука.

А тут еще Кауров заголосил на весь подъезд. Ситуация осложнялась. На крики могли сбежаться жильцы.

— Звони Михалычу, пусть лезут на чердак со своей стороны, — шепнул Серега Луке. И принялся уговаривать Каурова открыть дверь подобру — поздорову. Но тот продолжал звать на помощь. Внизу захлопали двери. Дальше оставаться в подъезде было нельзя. К тому же Дрозд сообщил сногсшибательное известие: в соседней парадной дверь на чердак вообще оказалась заварена. Что за невезуха!

— Уходим, — скомандовал Серега уже второй раз за сутки.

Все были подавлены.

— Чего теперь делать? — допытывался Михалыч.

— Не знаю, — честно ответил Серега.

Они сидели вчетвером на съемной квартире. Рогачев вдруг остро почувствовал себя пленником этой халупы.

— Не знает он, — усмехнулся Михалыч. — Это не ответ. Надо чего-то решать.

— Притухни, — огрызнулся Рогачев. — Если вдуматься, чего страшного-то случилось?

— Запалились мы, — подобрал нужное слово Маргел. Он нервно наматывал на указательный палец свои черные кудри и вполглаза смотрел по телевизору «Семнадцать мгновений весны» (как раз тот эпизод, когда профессор Плейшнер, не заметив цветка на подоконнике, шел в ловушку гестапо).

— Теперь он в милицию побежит или прятаться станет, — подхватил мысль Маргела Михалыч. Рогачев уже начинал его ненавидеть. За то, что сам думал, как он, но не мог в этом признаться. Теперь время работало против них. Еще сутки, максимум двое, и оно истечет. Каурова будет уже не достать. Человек он небедный. Может проплатить охрану, ментов…

Серега обвел товарищей взглядом.

— Вот как мы поступим, — объявил он. — «Копейку» не используем больше. Ездим на «восьмерке». Маргел, ночью пойдешь снимешь жучка с телефонного кабеля. Утром заступаем на последнее дежурство возле его дома. Повезет, так повезет, нет, так нет. Если завтра не выловим его, послезавтра уходим.

Серега не услышал радостных восклицаний. Михалыч только пожал плечами, Маргел продолжал смотреть телек, а Лука пошел на кухню ставить чайник. Но Рогачев кожей уловил перемену в настроении корешей. Атмосфера в квартире моментально разрядилась. Похоже, никто не верил, что завтра удастся поймать спугнутого Каурова, и все мысленно засобирались домой. В конце концов, из Волгограда не приходило дурных вестей, и расстрел Жоры Ереванского пока так и висел глухарем.

В отличие от остальных, Серега не испытал облегчения. Что сказать отцу? Как вернуться с пустыми руками? Впрочем, не совсем с пустыми. Он привезет новость о преждевременной дурацкой гибели Павла Каурова. Ну а внук… Может, черт с ним? Пусть живет! Хоть и не схватили его, зато страху нагнали. А можно еще подмешать яду в семейную жизнь — позвонить или прислать письмо, рассказать про хахаля жены.

Но этим фантазиям не суждено было сбыться. К величайшему удивлению Рогачева, его кровному врагу вдруг перестало везти. Кто-то свыше опять вмешался в ход событий и сделал Сереге подарок. Уже под утро, прослушивая запись с принесенного Маргелом жучка, Лука наткнулся на свежий разговор Геннадия с женой. Он тут же растолкал спящего Рогачева и сообщил о намерении супругов спрятаться в Луге. Этот лох в телефонном разговоре даже адрес дома назвал.

Уже в 7 часов 37 минут Серега с Михалычем на грузовике прибыли в Лугу. Нужный дом Рогачев определил без всякой нумерации, издалека. Он стоял на изгибе дороги в глубине улицы, и выделялся на фоне прочих строений высоким каменным фундаментом и маленькими окнами, больше напоминавшими бойницы. Снаружи, с улицы, не наблюдалось входной двери. За домом виднелся сад. Еще дальше — сосновый лес. Серега не знал, насколько дом Лазаря Черного пригоден для жилья, но из него было очень удобно отстреливаться или спасаться бегством.

Так вот где закончил жизнь враг их семьи! Серега подарил дому враждебный взгляд и подумал: это даже хорошо, символично, что именно здесь наступит ключевой момент его кровной мести. Осквернить этот дом — это, наверное, почти то же самое, что осквернить могилу врага на кладбище.

Несмотря на то, что утро выдалось солнечным, за лесом вдалеке собирались тучи.

Дверь обнаружилась сзади, со стороны сада. Это было кстати. Здесь, без всякого риска привлечь внимание соседей или прохожих, они с Михалычем сняли дверь с петель монтировкой.

— Погоди, — отстранил Серега товарища, — дай я первым зайду.

Он ступил на порог мертвого дома мертвого врага. Глаза быстро привыкали к темноте. Дверь из прихожей в комнату была приоткрыта. Рогачев осторожно заглянул в эту щель. И, к своему удивлению, увидел в темноте яркий силуэт женщины. Решительно отворил дверь. Все сразу же объяснилось. Сквозь одно из оконцев в комнату проникал столб света. Этот естественный прожектор упирался в ковер над кроватью и освещал девушку-пастушку на нем. Серега усмехнулся этому световому эффекту. Звонок мобильника окончательно вернул его в реальную жизнь.

— Женщина вышла из дома, — доложил Лука.

— Следуйте за ней, — велел Рогачев. Ему стало жалко Полину. Но на смену жалости быстро пришло вожделение. Ведь скоро, в этом самом доме, она окажется в его власти. И это тоже будет весьма символично. Это тоже будет его кровная месть!

Они с Михалычем установили входную дверь на место, закрылись изнутри на ригельный замок. Серега принялся копаться в столе, шкафу, тумбочке. Именно в последней отыскался фотоальбом. На первых же страницах — все собачье семейство в разных сочетаниях. В центре — детское фото Геннадия Каурова, прилежно сложившего руки за партой под транспарантом «В первый раз в 1-й класс». «Будет тебе сегодня урок», — подумал Серега и перевел взгляд на другое, куда более интересное фото. На нем маленький Геннадий сидел на коленях у бородатого человека почти цыганской наружности. Человек силился улыбнуться, но взгляд его оставался недобрым. Лазарь Черный не был похож на свой карандашный портрет, но Серега примерно таким себе его и представлял: глаза злодея, улыбка злодея и даже руки злодея. Длинные пальцы Лазаря были волосаты почти до верхних фаланг, и от этого казалось, что к ним прилипла жирная черная грязь. Дольше всего Рогачев смотрел на указательный палец правой руки Лазаря. Именно этот палец в 1929 году нажимал на курок, убивая его дедов.

Через пару часов снова позвонил Лука. Известил, что жена Каурова на вокзале в Луге взяла такси. Михалыч занял позицию во дворе — в деревянной уборной. А Серега принялся наблюдать за калиткой из глубины комнаты через окно.

…Полина вошла во двор, держа на руках сына. Такси осталось стоять у калитки. Женщина озиралась по сторонам, настороженно вглядывалась в окна дома. Серега отступил вглубь комнаты, потом вышел в прихожую и затаил дыхание. Полина долго возилась с замком. Серега напрягся. Вдруг они с Михалычем как-нибудь перекосили замок, и Полина не сможет открыть его, пойдет звать на помощь таксиста, соседей… Неужели из-за такой ерунды все пойдет насмарку? Рогачев уже протянул руку к рычагам ригеля, чтобы открыть дверь изнутри. Но этого не потребовалось. Полина нажала на ключ посильней и задвижки тронулись с места. Серега едва успел сделать шаг в самый темный, дальний угол прихожей, как дверь отворилась. Его ноздри уловили тот самый сладковатый запах Полининых локонов. Женщина с ребенком на руках вошла в темноту. Серега тут же зажал мальчику рот, а вздрогнувшей Полине шепнул на ухо:

— Тс-сс. Иди отпусти водилу. Ребенок останется здесь. И без глупостей. Мои люди во дворе и на улице. Твой водила и отъехать не успеет, а ты — до калитки добежать. Пожалей водилу, пожалей себя, пожалей сына.

Сказав это, он настойчиво потянул мальчика к себе из материнских рук. Полина крепко вцепилась в ребенка, но потом, видимо, побоявшись, что тому, раздираемому в разные стороны, будет больно, отпустила его. Рогачев легонько подтолкнул ее в спину и шепнул: «Иди же».

Так и не разглядев в темноте лица Сереги, женщина, как бы раздумывая, шагнула назад за порог. Рогачев продолжал зажимать мальчику рот, но тот вел себя на удивление тихо. Закричи Полина сейчас там, на улице, позови на помощь — события приняли бы непредсказуемый оборот. Он, конечно, красиво пугал ее только что, но точно знал, что не сможет поднять руку ни на нее, ни на ребенка. Да и шофера не убивать же только за то, что оказался случайным свидетелем. Своим криком женщина, вероятно, сорвала бы Рогачеву всю задуманную операцию и спасла мужа… Серега ждал, прислонившись спиной к стене. Шаги Полины неуверенно удалялись. Вот сейчас…

— Уезжайте, — раздался снаружи даже не крик, а сдавленный стон. Материнский инстинкт оказался сильнее здравого смысла.

Такси уехало. Серега унес мальчика в комнату. Полина проскользнула следом за ним робкой тенью. Только теперь она узнала Серегу. Тихо вскрикнула: «Вы!».

— Угу, — лаконично ответил Рогачев.

Мальчик заплакал. Входная дверь хлопнула.

— А вот и я, — весело и тупо приветствовал собравшихся Дрозд.

Ребенок заплакал еще сильней.

— Ты можешь его успокоить?! — не то спросил, не то приказал Серега Полине.

— Он голодный или в туалет хочет, — сама чуть не плача, ответила та.

— Туалет? — задумался Рогачев. Потом обратился к Михалычу. — Найди на кухне какое-нибудь ведро или кастрюлю. А вот с едой… У нас тут есть бутерброды, консервы…

— Не надо. У меня в сумке каши и молоко, — сказала Полина.

— А ты грудью его покорми, — осклабился Михалыч.

— Кто вы такие, что вам от меня нужно? — нервно прошептала пленница.

— Мне нужно, чтобы ты успокоила своего мальца. Делай чего-нибудь, — распорядился Серега.

Он вышел на улицу. Позвонил Маргелу и Луке. Первому велел дожидаться Каурова на вокзале. Второго оставил неподалеку от дома дежурить в кустах.

— Жрать охота, — посетовал Лука.

А вот и повод отделаться от Дрозда подвернулся.

— Потерпи. Щас Михалыч тебе бутеры вынесет.

Серега вернулся в дом. Полина, склонившись над плачущим малышом, уговаривала того пописать в большую кастрюлю, а развалившийся на кровати Михалыч с похотливым интересом наблюдал за ней. Серега велел ему подниматься и идти к Луке со жратвой.

Дрозд с явной неохотой отправился выполнять поручение.

— Не спеши возвращаться, — шепнул ему Серега в дверях. Михалыч понимающе на него зыркнул и громко хлопнул за собой дверью. Рогачев усмехнулся и шагнул в комнату. Полина уже ждала его. Она стояла посреди комнаты, не обращая внимания на плач сына. Ее взгляд был устремлен на Серегу. Он заговорил первым:

— Лучше не спрашивай ни о чем. Я не могу тебе ничего рассказать, потому что собираюсь сохранить тебе жизнь. Поняла?

Полина неуверенно кивнула.

— Твой муж наделал глупостей — в этом причина, — сказал Рогачев. А мысленно продолжил фразу: «Вернее, одну большую глупость — не надо было ему приезжать в станицу Островскую».

— Что теперь будет? — осторожно спросила Полина.

— Не знаю, — честно ответил Рогачев. И на этом его честность закончилась. — Но думаю, кое-что от тебя все-таки будет зависеть.

Он испытующе посмотрел на женщину и по глазам увидел, что та его намек поняла. Серега осторожно, будто боясь спугнуть Полину, приблизился к ней. Коснулся ладонью ее шеи.

— Не надо, пожалуйста, — прошептала Полина. Но Рогачева это завело еще больше. Его рука заскользила вниз. Адреналин разливался по телу горячими струями.

— Не надо, — на этот раз почти выкрикнула Полина и отпрянула от Сергея.

Зазвонил телефон. Как некстати.

— Он приехал. Пешком идет, — проинформировал Маргел.

— Ладно, давайте все сюда. Встретим, — сказал Рогачев. Полина, кажется, поняла, о ком идет речь, и стала медленно оседать на пол, теряя сознание. Серега успел ее подхватить, положил на кровать.

Удивил ребенок — он вдруг перестал плакать. Стоял и молча смотрел — но не на мать, а на Рогачева.

…Вскоре явились Михалыч с Лукой.

— Чего это с ней? — удивился последний, глядя на бесчувственную Полину.

— Обморок, — объяснил Рогачев, — Михалыч, у тебя в аптечке должен быть нашатырь. Сунь ей в нос.

— После того, как ты ей кое-что сунул, — тихо огрызнулся Дрозд, но нашатырь принес.

Полину удалось привести в чувство лишь минут за десять до прихода мужа. Ей дали воды, но лицо женщины все равно оставалось мертвенно-бледным.

А потом явился Кауров. Все то время пока он, избитый, валялся в комнате на полу, жена не сводила с него глаз. А Серега не сводил глаз с Полины. Когда Каурова, завернутого в тот самый гобелен с пастушками, содранный со стены, уносили в грузовик, Полина бросилась за мужем. Она натурально стонала. Рогачев оттащил Полину от своих корешей, а когда те скрылись со своей ношей за дверью, в темной прихожей влепил трясущейся женщине две пощечины. И зашептал:

— Тихо ты, дура. Теперь от тебя зависит, жить ему или умереть.

Полина сразу же успокоилась.

— Так-то лучше. Сделаешь все, о чем попрошу?

— А вы точно не убьете его? — прошептала в ответ Полина.

— Точно, — не моргнув глазом, соврал Рогачев. Он был совсем не уверен, что сможет сдержать данное слово. — Ну так что? Сделаешь?

Не дожидаясь ответа, но уже и не сомневаясь в нем, он одной рукой взял Полину за грудь, а другую сзади просунул ей в джинсы. На этот раз она была абсолютно покорна. Только попросила:

— Не при сыне. Пусть он уснет.

Скрепя сердце Рогачев согласился. Еще примерно час он терпеливо ждал, пока Полина сначала кормила, а потом баюкала сына в кровати. Когда тот, наконец, засопел, Серега скомандовал шепотом:

— Разденься.

Сидя на кровати спиной к Рогачеву, Полина сняла через голову кофточку. Потом майку…

— Сюда иди, — распорядился Серега.

Полина повиновалась. Она приблизилась к нему, но избегала смотреть Сереге в глаза. В окна застучали капли дождя. Сверкнула молния. Начало громыхать.

— Продолжай раздеваться, — велел Рогачев. Он наслаждался, упивался своей властью над этой женщиной, этим стриптизом под шум и грохот стихии.

Полина сняла с себя остатки одежды. Она была очень хорошо сложена.

— На колени, пожалуйста.

Женщина выполнила и эту команду. Все происходящее было похоже на ритуал. Рогачев ощущал себя ангелом мщенья. Он повернул голову Полины к себе и нарочито медленно, чтобы она хорошенько запомнила этот момент, начал расстегивать молнию на своих джинсах.

Полина зажмурилась. Она не хотела смотреть на оружие мщения. Рогачев провел ей этим оружием по губам. Полину передернуло. Серега властно взял жену кровного врага за волосы, запрокинул ей голову и посмотрел в глаза. На него смотрела сумасшедшая женщина. Отблески молний судорогами вздрагивали у Полины на лице. Да, это точно был ритуал.

Вдруг громыхнуло особенно сильно. Показалось, молния ударила прямо в дом. Что-то разорвалось у Сереги над головой. Он инстинктивно посмотрел в потолок. И тут же ощутил боль в кисти левой руки. Опустил глаза и не поверил им — это ребенок проснулся, слез с кровати и, подойдя к нему, укусил его своими мелкими зубками. Он по-прежнему не плакал. Его молчание начинало злить Рогачева. Боль в ладони отозвалась болью где-то в затылке.

Серега вырвал руку из детских зубов. Мальчишка стоял и смотрел на него. Смотрел так, будто старался запомнить. Чтобы потом припомнить… В глазенках Лазорькиного правнука было что-то яркое, злое. Серегу вдруг осенило: нет, не Геннадия Каурова, а вот этого гаденыша надо везти в Островскую! Кажется, в этом карапузе, а вовсе не в его отце, течет та самая черная Лазорькина кровь, и если уж кому и мстить за те два старых убийства, то ему. Рогачев больше не мог относиться к этому мальчику, как к ребенку. Это был маленький враг. Серега не мог убить или даже ударить его, но что-то он должен был сделать. Озадаченно почесав свой бритый затылок, он вдруг вспомнил, как однажды занимался сексом с Анной Бланк на глазах у ее пса — фокстерьера Тоби. Пес тогда тоже очень внимательно, явно понимая, что происходит, смотрел, как человеческий самец совокупляется с человеческой самкой. Надо сделать то же самое, трахнуть на глазах у этого щенка его мать, — решил Рогачев. Он надеялся, что эта сцена навсегда отпечатается у мальчишки в мозгу, исковеркает его психику, будет потом всю жизнь занозой сидеть в подсознании. И это тоже будет месть. Отличная месть!

Но едва Рогачев пришел к этому умозаключению, раздался смех. Смеялась Полина. Громко, презрительно, издевательски. Серега перевел на нее взгляд и сразу понял причину. Пока он был поглощен мыслями о мальчишке, пока усовершенствовал план своей мести, его мужское достоинство сморщилось и имело теперь жалкий вид. Вожделения не было. Адреналина тоже. Только слабость и злость. А Полина продолжала смеяться. Чем дольше она смеялась, тем слабее становился Серега. И тут случилось то, чего Рогачев боялся больше всего. Впервые за последние месяцы на него навалилась усталость. Она пришла именно в тот момент, когда ему была нужнее всего мужская сила. Рогачев ощутил себя обманутым, почти оскорбленным. Его собственный организм предал его. Внезапный приступ усталости уничтожил последнюю надежду победить эту женщину, надругаться над ней. Это был самый постыдный момент в его жизни. Серега взвыл от бессилия. И ударил Полину кулаком по лицу. Она сильно качнулась, но устояла на коленях. Сплюнула кровь из разбитого рта и продолжала смеяться. Ее смех был победным.

— Сука! — выдохнул Серега и опустился на кровать. Его голова туманилась и тяжелела. Из последних сил он достал бумажник. В потайном кармашке нашел упаковку амфетамина. Вскрыл ее, разбрасывая таблетки по полу. Проглотил сразу несколько штук. Мальчишка тем временем подошел к матери, все еще стоявшей на коленях. И они застыли, крепко обнявшись. Рогачев смотрел на них. И у него даже не было сил на них злиться.

…Наркотик подействовал быстро. Серега мотнул головой, прогоняя остатки усталости. Туман в голове рассеялся.

Он снова был бодр и ненавидел Полину. Он снова хотел ее. Очень хотел. Но, странное дело, эрекции по-прежнему не было! Обескураженный Рогачев сунул руку в ширинку. Потом вытащил. И растерянно застегнул молнию. Это было его второе поражение в жизни. «Ну все, теперь тебе точно конец!» — зло подумал он о Каурове.

…Серега привязал Полину и ее сына к батарее несколькими найденными в доме веревками и шнурками. Одну руку женщине оставил свободной, чтобы она ею распутывалась. Сделал на каждой веревке несколько тугих сложных узлов: пока Полина с ними провозится и освободится, пока доберется до ближайшего мента, много времени утечет.

Серега покидал дом врага с чувством не до конца исполненной кровной мести. За четыре часа на «восьмерке» он благополучно догнал ЗИЛ-130, не будучи остановлен ни на одном гаишном посту.

 

«Оживи меня»

Лазарь прятался в березовой роще за рекой Медведицей и оттуда смотрел на станицу. Знакомые с детства хаты и плетни одним своим видом поднимали со дна его сердца густую муть тоски. Лазарь чувствовал себя затравленным зверем. Всю его жизнь опустошил и высосал ВРАГ. Этот враг представлялся ему тысячеголовым змеем, и на каждой голове — по красноармейской буденовке. Хоть чуть-чуть, да уменьшить количество змеиных голов — лишь с одной этой мыслью жил Лазарь почитай больше года. Даже зарубки — сколько врагов порешил — ставил здесь, в роще, на старой березе. Но было этих зарубок все еще мало — только шестнадцать, а меж тем потерял уже Лазарь одного за другим всех своих восьмерых лесных товарищей. Последнего, Евхима Буянова, зарубили на хуторе Тарасове пять дней назад. Лазарь остался совсем один…

…Свежую, шестнадцатую отметину на дереве он сделал только что — в память о человеке в кожанке, которого завалил из нагана, сидя в окружении в сарае у Дарьюшки.

Выследили его в ту ночь. Оцепили хату, где они с Дарьюшкой миловались. Если бы не Евхим, прятавшийся в сарае, шлепнули бы, как пить дать. Младший Буянов, заметив под утро в саду вооруженных людей, подал условный сигнал — заблеял козлом. А когда Лазарь в одних кальсонах из хаты выбегал, Евхим одного из врагов, что сидел у него на мушке, убил первым же выстрелом. Дальше отстреливались из сарая уже вдвоем. Все никак не могли к ним подступиться люди в кожанках. А когда Лазарь подстрелил и второго из них, те снаружи совсем озлобились. Сначала на крышу сарая полетели горящие головешки. А потом уж и Дарьюшку привели — в одной рубашке ночной. Вел ее Николай Рогачев, схватив за волосы и заслонившись девичьим телом от пуль.

— Ну, чего теперь сделаете? — подначивал Рогачев, — чего же, псы, не стреляете? Ну-ка, убейте меня.

— Еще успеется, — огрызнулся Лазарь. — Отпусти девку, со мною воюй.

Дарьюшка извивалась в руках Николая змеей, но тот крепко держал ее за волосы. Было видно, что его забавляла и пьянила эта борьба. Вдруг он дернул за ворот рубахи девушки, разорвал ткань, обнажив у Дарьюшки обе груди. На лице Рогачева играла блудливая усмешка.

— Хороша, Лазорька, девка у тебя! — орал он в сторону сарая. — На-ка, полюбуйся напоследок.

— Только тронь ее, паскуда, — прокричал Лазарь.

— А я ее уже трогаю. На, гляди, — при этих словах Рогачев сграбастал грудь Дарьюшки всей пятерней. Девушка зарыдала.

— Не бойся, стреляй, — заклинала она Лазаря, — убей его!

А Лазарь не мог даже пошевелиться. Его зрачки разъедал дым, по лицу текли слезы бессилия. Он уже был готов выйти и сдаться, чтобы прекратить эту муку, но Евхим Буянов привел его в чувство.

Он ударил Лазаря кулаком в спину и заорал:

— Кончай жалиться! Сгорим сейчас!

Лазарь вмиг отрезвился. Он еще раз глянул на Рогачева и Дарьюшку. Потом тщательно прицелился и выстрелил из нагана им под ноги. Пуля взрыла землю в пяти вершках от сапога Рогачева. Но и этого хватило. Как и ожидал Лазарь, Николай струхнул и увел Дарьюшку за ближайшее дерево, еще продолжая что-то оттуда орать.

Лазарь заметался по стенам сарая, прилипая глазами к щелям меж досок с разных сторон. Если справа и слева еще что-то можно было разглядеть, то позади сарая — там, где двор Дарьюшки примыкал ко двору казака Батищева, — все утонуло в дыму. И тут Лазарь придумал.

— Проскочим по дыму через Батищевых, а там — к речке и в лес, — прокричал он Евхиму, который выцеливал кого-то сквозь дырку в стене.

— Делай лаз, у меня глаза не видят уж ничего, — захрипел тот в ответ.

Лазарь несколько раз выстрелил в одну из досок. Потом саданул сапогом по треснувшему дереву. Соседнюю доску выломал руками. Лаз получился узким. Но протиснуться было можно.

— Евхим, готово!

— Полезай, я щас, — сказав это, Евхим начал палить из нагана по врагам, укрывшимся за телегами. Стрелял для острастки — чтобы перед бегством шороху навести и выиграть время: сразу-то после такой пальбы коммуняки к сараю не сунутся, малость будут пережидать.

«Пошла прочь!» — крикнул Лазарь что есть силы, отгоняя смерть, и, обдирая кожу на спине, полез в выломанное отверстие.

Снаружи был один дым. Лазарь бежал вслепую. Наткнулся на забор Батищевых — на ощупь перелез через него. Густой дым был хорош еще тем, что даже если в соседнем дворе сидели чекисты, они наверняка ушли отсюда, едва на них понесло это едкое облако.

Лазарь бежал через огород. Слева слышался гул голосов — должно быть, толпа станичников пришла поглазеть на осаду сарая. Лазарь припомнил расположение построек во дворе у Батищевых. За конюшней был склад сена, дальше — баз для овец. Потом двор кончался, начинался самый опасный участок — луг, на котором в прежние годы пасли станичных коров. Если он задымлен, наверняка удастся незамеченным пробежать вниз к реке, за которой — спасительный лес. Если же дым по лугу разметало ветром, — бегущий человек на открытом поле будет легкой мишенью.

Лазарь уперся в конюшню. Стал забирать вправо. Дым рассеивался. Вся его гуща теперь осталась у Лазаря позади. Когда перепрыгивал через последний плетень, случилось то, чего он больше всего опасался. Откуда-то справа раздался истошный вопль: «Вон он!». И почти сразу же грохнул выстрел. Потом другой. Третий… Пуля вжикнула над головой. На бегу Лазарь обернулся и наугад, на крик, дважды выстрелил в ответ.

Теперь ему нужно было, наоборот, забирать влево — туда, где лежало на траве дымное облако. Спасительная завеса стлалась куда надо — к речке, и была высотой в два человеческих роста. Но чтобы спрятаться в ней, предстояло пробежать саженей тридцать.

Сзади уже вовсю гремели выстрелы.

Лазарь, низко пригибаясь к траве, побежал короткими, заячьими зигзагами. «Должно быть, так же петлял отец, пытаясь обмануть смерть в Игрищах», — мелькнуло в мозгу.

«Живой, живой», — будто заклинание повторял Лазарь про себя на бегу.

— Живо-о-ой! — крикнул он уже во все горло, влетая в дымное облако. Теперь Лазарь мчался со всех ног вниз по лугу к Медведице. Задыхался от бега, дыма и счастья. «Живой, живой!» — каждый вдох отзывался внутри него этим словом и заглушал боль в груди. Выстрелов сзади больше не было слышно. Возле самой реки дым вновь рассеялся, но это было уже неопасно — здесь, в низине, с окраины станицы его невозможно заметить. Лазарь почти с детским восторгом сиганул рыбкой в воду с невысокого берега. Переплыл реку в несколько гребков. Отбежал немного вглубь леса и заставил себя остановиться. Он должен был дождаться Евхима. Сколько ждать? Жив ли тот? И не потеряет ли он из-за отставшего товарища время? Ведь наверняка коммуняки бросятся за ними в погоню. Но, на его счастье, левее на реке раздался громкий всплеск. Это был Евхим.

Уходили вглубь чащи молча, то и дело оглядываясь. Бежали, не останавливаясь. И только спустя пару часов, достигнув окраины хутора Тарасова, обессиленные упали в траву.

— Аника-воин, в одном исподнем воевал, — прошептал Евхим, тыча пальцем в кальсоны Лазорьки. — А если б они в хату успели войти, из кровати б отстреливался?

И они оба, не сговариваясь, засмеялись. Сначала беззвучно. А потом уж и в голос, сотрясаясь всем телом, будто в припадке, так что было уже непонятно, смех это или плач.

В хуторе Тарасове Евхима приютила родня. А Лазарь устроился на ночлег в доме казака Петра Тарасова, что в Японскую войну служил вместе с его отцом.

Под вечер стало Лазарю худо — ноги и руки одеревенели, а лицо запылало огнем. Видать, бегая по лесу спозаранку в одних мокрых кальсонах, поймал-таки хворь. Но и отлежаться не дал ему ВРАГ.

Едва Лазарь заснул, Петр Тарасов принялся его тормошить:

— Вставай, красные хутор окружают! Мальчишка Буяновых огородами прибежал, у них обыск идет, щас здеся будут.

Когда Лазарь сползал с полатей — помутнело в глазах. Тарасов с белым от страха лицом, видя, что постоялец совсем плох, подхватил его под руки. Он приволок Лазаря к себе на задворки, зарыл в стоге сена.

Лазарь был, как и утром, голый по пояс. Жар тела усугублялся жаром прелого сена. Он сидел в стогу, будто в печке, которая все сильней раскалялась. Сухая трава не только жарила, но и колола. Каждый укол отзывался зудом по коже. Это было невыносимо. Лазарь, плохо соображая, что делает, вылез из стога, добрел до тарасовской кухни. К ней притулилась поленница, возле которой стояли козлы для распила дров. Лазарь припомнил, как еще подростком, играя в прятки, прятался в такой же трубе. Может, и сейчас получится? А что, кость у него узкая, тело гибкое. Он поставил козлы на попа. Забрался на них с поленницы, а оттуда — на крышу. Усевшись на ее краю, ногами оттолкнул козлы — они упали назад к поленнице. Никому бы и в голову не пришло, что кто-то с их помощью только что лазил на крышу.

Добравшись до трубы, Лазарь сперва заглянул в нее. Не увидел ничего, кроме черноты. В нос шибануло гарью. Уцепившись руками за кладку, Лазарь соскользнул в узкий проем. Плечи оказались с боков сильно стиснуты. На его счастье, левая нога нащупала выступ, на который можно было опереться.

Сдавленный стенами дымохода, Лазарь не мог толком пошевелиться, даже дышать было тяжко. В черном проеме трубы над ним нависал серый квадрат неба. Вот бы стать птицей и упорхнуть туда, ввысь. Глядя в небо с тоской, Лазарь вдруг понял, что если он и на этот раз выживет, то пора уже ему уходить из Островской. Он ведь давно не живет, а сидит вот в такой узкой черной трубе. Грудь сдавлена злобой, сердце стиснуто местью. А ВРАГУ только и нужно, чтобы он, зажатый со всех сторон, никогда больше не вылез отсюда. Чтобы истлел в этой трубе, в которую загнала его жизнь. Чтобы вместе с ним превратилось в золу и все то, что было Лазарю дорого.

А вот нет! Черта с два! Он уйдет, он спасется!

Только Лазарь подумал так, в небе раздался гром. И через мгновение крупные капли дождя уже били его по лицу. Лазарь был потрясен обрушившимся на него откровением Божьим.

— Разверзлись хляби небесные, и лил дождь на землю сорок дней и сорок ночей, — дрожа всем телом, зашептал он строки из Библии о всемирном потопе, понимая, что этот дождь — ниспосланный ему Божий знак. Ведь теперь, после того, как он дал себе слово покинуть родные места, предстоит ему уподобиться прародителю Ною, что построил ковчег и плавал на нем по бурлящему морю, спасая себя и свой мир от, казалось бы, верной погибели. И он, Лазарь, обязательно тоже спасет в своем сердце память о той прежней, хорошей и правильной жизни, которой еще недавно жили все казаки.

…Вокруг что-то происходило. Где-то внизу хлопала дверь, раздавались голоса. Лазарь знал — это ищут его. А снаружи уже вовсю грохотало. Лазаря трясло, и слова давно заученного псалма сами собой всплывали в его голове:

— Господи! Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших… Простираю к Тебе руки мои, душа моя вопиет к Тебе, как жаждущая земля.

Каждое слово в этом псалме отзывалось громом небесным. И каждое слово было про его, Лазаря, жизнь.

— Укажи путь, по которому мне идти. Избавь меня, Господи, от врагов моих. Научи меня исполнять волю Твою. Дух Твой благой да ведет меня в землю правды.

Казалось, ни дождю, ни обыску не будет конца. Казалось, время застыло, и в мире не осталось ничего, кроме одной только этой молитвы.

— Ради имени Твоего, Господи, оживи меня, ради правды Твоей выведи из напасти душу мою. И по милости Твоей истреби врагов моих, и погуби всех угнетающих душу мою, ибо я — Твой раб.

…Лазарь даже не сразу заметил, как все закончилось. Может, он заснул, а может, потерял сознание. Но только когда очнулся, все так же стоя в дымоходе, вокруг была уже мертвая тишина. Только фраза «Господи, оживи меня…» всплыла еще раз в голове — и все. Ни снаружи, ни внутри — в сердце его, не раздавалось больше ни звука.

Лазарь с огромным трудом выбрался из трубы. Он не спрыгнул, а просто скатился по крыше вниз на поленницу дров. Он не смог сделать и десяти шагов на затекших, окаменевших ногах. И упал в сырую траву. Там его, перемазавшегося сажей, и нашел Петр Тарасов. Он смотрел на Лазаря и крестился. А потом рассказал про молнию, угодившую в тот самый стог сена, где он должен был прятаться. Лазарь даже не удивился.

— Бесовское наваждение, — молвил Тарасов.

— Божий знак, — поправил его Лазарь.

…А Евхиму Буянову не повезло. Когда красноармейцы ворвались в хату, разомлевший от выпитого самогона Евхим не успел даже достать наган, как ему срубили голову. Потом Степан Рогачев привязал обезглавленное тело веревкой к седлу своего коня, и всю обратную дорогу в станицу Островскую оно волочилось за ним по грязи.

…Лазарь смотрел на станицу из березовой рощи. Он ждал Дарьюшку в условленном месте, не зная, придет та к нему или нет. Ведь об этой встрече они договорились пять дней назад во время их последнего свидания в ее доме — аккурат перед тем, как Евхим заметил прячущихся в саду людей и поднял тревогу.

Начинало темнеть. Солнце опрокидывалось за Авдеев курган, поджигая на прощание кроны деревьев. Будто огнем полыхнул, а потом начал медленно тлеть головешкой главный купол станичной церкви. В этой церкви Лазарь не был ни разу. Староверам запрещалось даже заходить за ограду в церковный двор — будто сам дьявол очертил незримую линию, за которую истинно верующим нельзя было переступать. А вот Дарьюшка часто в этом храме бывала. Когда они только еще начали встречаться, Лазарь был охвачен странным желанием — зайти вместе с ней в церковь и увидеть, как его всегда веселая огневушка подруга молится Богу, становясь там совсем другой, непохожей не себя — смиренной и тихой…

Хрустнула ветка. Лазарь направил на звук наган. Но тут же сбросил палец с курка. Из-за белых березок темным пятном выплыла Дарьюшка. Лазарь бросился к ней. Обнял девушку, размотал тугую косынку на ее голове. Целовал в губы, в шею, в глаза. Дарьюшка почти не отвечала на его поцелуи. Она просто приникла всем телом к нему и счастливо смотрела куда-то вверх. В небо.

— Живой! Живой! — только и шептала она то самое заветное слово, которое Лазарь и сам как заклинание повторял пять дней назад, убегая в дыму из станицы. Даже в сумерках он успел заметить, что лицо Дарьюшки сильно осунулось, под глазами залегли складки от пролитых слез. Будто обессилев, осела она на колени, продолжая обнимать Лазаря за ноги.

— Чего ты, Дашутка? — попробовал он подхватить, поднять девушку. Но потом сам опустился к ней.

— Голова что-то кружится. Я уж и не чаяла встретить тебя.

— А я тебя, мой воробушек. Как ты? Не обидели тебя эти изверги? — спросил Лазарь, гладя девушку по распущенным волосам.

Вместо ответа Дарьюшка тихо заплакала.

— Опозорена я навек, — этими словами она будто нож Лазарю в сердце вонзила.

— Кто? Рогачев?

— Да, — ответила Дарьюшка. — И брат его. И еще двое каких-то.

В голове у Лазаря помутилось. Он отлепил подругу от своей груди и сам упал лицом в траву. Теперь уже Дарьюшка гладила его по голове. Совсем как мать в детстве.

— Вот ведь как вышло. Прости меня, мой Лазорюшка. Я уж и петлю в амбаре приладила. Но не смогла себя убить, с тобою не попрощавшись.

Лазарь от этих слов подскочил. Стиснул ладонями щеки подруги и почти прокричал ей в лицо:

— Не смей! Мне без тебя жизни нет.

— А мне без тебя, — девушка обняла Лазаря за шею и принялась горячо нашептывать: — Ну вот и хорошо. А давай, милый мой, вместе застрелимся. Вот так, обнявшись, друг дружку убьем из твоего нагана, и, может быть, сразу на небесах в обнимку проснемся.

Лазарь притянул Дарьюшку к себе.

— Не проснемся. Не встретимся. Грех. Гореть в аду после этого.

— Что же делать тогда? — спросила девушка растерянно. — Ведь жить дальше сил не осталось.

Лазарь задумался. ВРАГ опять загнал его в черную трубу.

— Я убью их. А потом мы с тобой убежим.

Дарьюшка тяжело вздохнула в ответ.

— Не смогу я бежать. Как тятю брошу? Он с кровати совсем не встает, как дитя малое сделался. Стыдно будет жить с думой о том, как он мучается.

Отец Дарьюшки и вправду в последние полгода превратился в обузу. Вернувшись с японской войны, и так еле ходил — все на костыль опирался. А после того, как на Пасху, напившись, упал у себя на крыльце и сломал еще и здоровую ногу, — слег окончательно. Даже сесть на кровати не мог. Приходя тайком к Дарьюшке, Лазарь слышал, как ее отец по ночам в соседней комнате то храпит, то стонет. Оставить его, беспомощного, в Островской было не на кого. Получается, связана она по рукам и ногам. А вместе с нею и Лазарь.

— Ну тогда я прямо сейчас в станицу пойду, — объявил он. — А там уж как повезет. Может, и достану этих гадов.

— Не ходи. Голову Евхима на кол нанизали и воткнули в землю у сельсовета. И твою голову так же выставят. Позор-то какой!

Услышав про Евхима, Лазарь внутренне содрогнулся, но решения не переменил.

— Вот и за Евхима заодно посчитаюсь.

Он хотел отстранить от себя Дарьюшку. Но та обвила его шею руками.

— Дай хоть полюблю тебя напоследок.

Теперь девушка клонила Лазаря вниз. Искала губами его губы. А он вдруг представил, как несколько дней назад телом его подруги тешились братья Рогачевы и еще какие-то двое неизвестных ему мужиков. Почему-то вспомнился замутненный, оскверненный кровью Федора Крымова родник в Игрищах. Лазарь инстинктивно попытался освободиться от дарьюшкиных объятий, но девушка не отпускала и, будто подслушав его мысли, зашептала:

— Да, знаю. Нечистая я. Но душу мою ни за что им не испоганить. Душа моя до последнего денечка будет только с тобой. Обними, Лазорюшка, меня крепко-крепко. И до самой смерти не отпускай.

Лазарь отнес Дашутку в шалаш. Там пробыли они до рассвета. И было Лазарю так хорошо, как никогда еще не было. То плача, то смеясь, то нежно, то грубо обнимал он свою подругу. Сладость и горечь, тепло и холод попеременно волнами накатывались и разливались по телу. Происходило что-то важное, что-то главное в жизни. Лес затих торжественно и испуганно, как тогда в Игрищах, когда Лазарь вымаливал и не смог вымолить воскрешение отцу. Его чувства стали во сто крат острее. Он слышал, как где-то наверху звенят колокольчики. Он отчетливо понимал, что между горьким отчаянием Игрищ и сладким отчаянием этой ночи есть незримая, но крепкая связь. А еще чудилось ему, что на них с Дарьюшкой смотрит из темноты сам Господь Бог.

 

Корень зла

Геннадий потерял ориентацию в пространстве и времени. Не знал, далеко ли его увезли от дедова дома, в котором остались сын и жена. Не понимал, что снаружи — день или ночь. Иногда он пил воду из одной бутылки, мочился в другую, а все остальное время был в полузабытьи, не различая, где сон, а где явь. Даже во сне вновь и вновь прокручивал в мозгу события последних дней, то паниковал и впадал в отчаяние, то слегка успокаивался и пытался анализировать ситуацию, подбирал слова и аргументы в свою защиту перед непонятной угрозой. А еще грезил о Полине и Ваське, вспоминал кадр за кадром счастливые моменты своей прошлой жизни.

…Вот роддом: он лезет по пожарной лестнице на третий этаж, там за окном худющая Полина в какой-то казенной ночной рубашке, и они молча и счастливо смотрят друг на друга через стекло… Потом встреча из роддома: орущий Василий и такая своя, приятная тяжесть этого орущего свертка… Первые шаги сына, первые слова… Но самый счастливый момент — первая встреча с Полиной. Вот она в желтом платье идет своей прыгающей походкой по студгородку на Новоизмайловском проспекте. Отстукивает каблучками веселую дробь об асфальт. Подбородок поднят, носик вздернут, взгляд победный — есть чем гордиться: только что поступила в пединститут имени Герцена на иняз. Короткое платье вздрагивает в такт шагам. Кажется, еще один шаг-прыжок, еще одно дуновение ветерка, и платье взлетит чуть повыше, приоткрыв трусики, — у Каурова тогда аж дыхание перехватило. От каждого жеста, каждого движения девушки веяло удивительной свежестью. Геннадия накрыла такой силы волна предчувствий, что он понял — если сейчас пропустит ее, то будет жалеть об этом всю жизнь. Вот она поравнялась с ним, бросила на него взгляд. И прошла мимо…

— Не уходи, — прошептал Геннадий.

Девушка на мгновение обернулась.

Неизвестная сила заставила Каурова крикнуть ей вслед уже во весь голос:

— Не уходи.

Девушка остановилась.

— Это вы мне?

— Да. Не уходите, пожалуйста. Если уйдете, сделаете меня несчастным на всю жизнь.

Девушка смутилась. Потом улыбнулась. И ничего не сказала. Она ждала, что еще такого выдумает Кауров. А он больше ничего не мог вымолвить.

— Это все, что вы хотели сказать? — девушка смотрела насмешливо.

— Н-нет, — смущенно промямлил Кауров.

— Ну? Что же вы тогда молчите?

— Да вот растерялся, — честно ответил Геннадий.

— Страшно? — поинтересовалась красавица.

Кауров кивнул. И выдавил из себя:

— Как вас зовут?

Девушка рассмеялась.

— Полина. Ну ладно, так и быть, разрешаю проводить себя до метро…

Позже Геннадий задавался вопросом: почему у них все так легко получилось? Оказалось, он был первым мужчиной, кто попытался познакомиться с ней на улице, да еще сделал это в удивительно подходящий момент. Накануне перед сном Полина читала «Мастера и Маргариту». И находилась под впечатлением первой встречи главных героев. «Когда ты окликнул меня, я почувствовала себя Маргаритой», — призналась она потом.

Уже через пару месяцев после знакомства они стали настоящими мужем и женой. Все тогда произошло внезапно. Был сентябрьский день — самый разгар бабьего лета. Они гуляли по пляжу Петропавловской крепости. На пляже почти не было людей. Светило солнце, и Нева напоминала большую рыбину с блестящей чешуей. Одетые в гранит стены крепости, казалось, вдыхали и выдыхали тепло. От этой ласковой печки не хотелось никуда уходить. Полина прислонилась к стене спиной и раскинула руки. Устав щуриться на солнце, закрыла глаза. На ее лице застыла счастливая улыбка. Геннадий привалился к стене рядышком. Тоже зажмурил глаза. А потом нащупал своей ладонью ладонь Полины. Они стояли так, взявшись за руки, несколько минут. До тех пор, пока солнце вдруг не исчезло. Геннадий с Полиной одновременно открыли глаза. Прямо перед ними на Дворцовую площадь стремительно наползала черная туча. От нее вниз спускались фиолетовые языки дождя и уже облизывали фигуры богов на крыше Эрмитажа. Потом на той стороне Невы поверхность воды начала пузыриться. Прямо на них шел ливень…

Полина взвизгнула. Кауров оглянулся по сторонам. Метрах в тридцати лежала перевернутая кверху дном лодка.

— Бежим туда! — крикнул Геннадий, и они бросились удирать от дождя.

Было слышно, как их настигает шелест реки. Вот уже ливень зашлепал по песку за их спинами. В тот момент, когда они ныряли под лодку, небо над их головами с треском разверзлось, где-то совсем близко сверкнула молния. Почти в ту же секунду прогремел гром, а сразу же вслед за этим они оказались внутри барабана — по днищу лодки гулко застучал крупный дождь.

Полуоглохшие, скрючившись в три погибели, Геннадий и Полина сидели на песке друг рядом с другом. Воздух, которым они дышали, был наполнен озоном. Гром гремел теперь уже через каждые несколько секунд. Вспышки молний выхватывали из темноты лицо Полины. Оно поразило Геннадия. Это было ее и в то же время чье-то чужое лицо. Казалось, оно все блестело, светилось изнутри слабым светом. Блестели глаза, губы, волосы. И что-то совсем незнакомое появилось у Полины во взгляде. Вдруг с очередным ударом грома она прильнула к Геннадию всем телом. Она сильно дрожала. У Каурова даже мелькнула мысль, что Полина замерзла. Но это было не так. Наоборот, от нее, как от печки, веяло жаром. Ее дыхание стало неровным, немного хрипящим, а губы шарили по его лицу. Полина была сама не своя. С обычно сдержанной девушкой произошла молниеносная перемена. На долю секунды Геннадий даже испугался. Но, мгновенно вспыхнув, испуг тут же прошел. Будто заразившись от девушки безумной горячкой, Кауров уже сам загорался плотским огнем. Его тело теперь тоже сотрясалось в сладких конвульсиях. Он хватал губы Полины своими губами. Мял ее податливое тело руками, как тесто. С каждой вспышкой молнии их тела становились все обнаженнее. Как две змеи, они извивались на холодном песке, на разбросанной в беспорядке одежде, да еще постоянно стукались головами о какой-то пробковый спасательный круг…

…Дождь стих так же стремительно, как начался. Завывания ветра стали слабее и жалобней. Будто сама природа привела в движение свои неведомые тайные силы и заставила их исполнять то громкую, то тихую музыку в такт движениям двух влюбленных. А когда все закончилось, и по телу Полины пробежала последняя судорога, она так крепко обняла Геннадия своими ногами, что в его кожу сладкими иглами врезались десятки песчинок…

— Что это было? — спросил он.

— Это была гроза, — прошептала Полина.

…Потом, когда они поженились, и вроде бы должны были со временем поуспокоиться в постели, всякий раз в сильную грозу с ними происходило одно и то же. Супруги снова и снова переживали тот свой самый первый, лучший в жизни, секс.

— Я не знаю, что со мной происходит, — открылась как-то в одну из таких грозовых ночей Полина мужу. — Я читала, что сильная жажда секса в грозу — редкое психическое заболевание. Когда гремит гром и сверкает молния, все мое тело изнывает от желания.

— Это самое прекрасное заболевание, — успокоил Кауров жену. — Главное, чтобы ты в такие минуты всегда была рядом со мной.

— Я всегда буду с тобой, — пообещала Полина…

Так все начиналось. А теперь все заканчивается. Геннадий опять тонул в безысходности. И снова мысленно шептал Полине: «Не уходи»…

Эти светлые воспоминания чуть заглушали боль. Геннадий раньше никогда в жизни не чувствовал столько боли. Она не отпускала его и во сне. И все сны его были сквозь боль. Один из них вернул Геннадия в станицу Островскую. Преследуемый кладбищенским призраком, объятый страхом, в этом сне он снова бежал ночной заснеженной улицей. Снова лез в церковное окно, падал на пол, а потом стоял ни жив ни мертв, наблюдая за нежитем у церковной ограды…

Геннадий проснулся, пронзенный догадкой: а ведь тогда было примерно все то же самое, что и сейчас: страх, отчаяние, неизвестность, неведомый враг. И БОЛЬ. Там она началась! Там он подворачивал ногу, резался стеклами в церкви, падал в тамбуре поезда на станции Арчеда. А теперь эта боль, зародившаяся минувшей зимой в служебной командировке, продолжилась, умножилась, заполнила собой весь его мир.

Геннадий не мог ничего самому себе объяснить, но он вдруг остро почувствовал, что у тех и этих физических и душевных страданий есть что-то общее, какой-то единый корень. Корень его персонального зла. Который находится где-то в станице Островской! Геннадия даже пот прошиб от этой догадки. И потом, как понимать эти темные загадочные слова, произносимые его мучителями, а вернее, одним из них, самым главным — про тень мертвеца, про какую-то там могилу, и про то, что они — ангелы? Вся подобная чертовщина, она ведь тоже началась в той проклятой станице! До этого Геннадий ни с чем таким в своей атеистической жизни не сталкивался.

Как только он сделал это открытие, сразу же ощутил приступ голода. Наконец-то его организм перестал умирать и пробудился к жизни. Он вцепился зубами в черствую буханку. Рвал ее на части, как шакал — падаль. Жадно и торопливо, будто опасаясь, что кто-то придет и отнимет даже эту скудную еду, глотал большие куски хлеба, толком их не разжевывая. Слюны во рту не было. На зубах скрипел песок. Насыщение пришло быстро. Да и боль как будто отступила, а может, просто все дело было в том, что грузовик теперь ехал по хорошей дороге, и его измученное тело перестало трясти на ухабах и рытвинах…

…До родных краев было уже не далеко. Серега решил выпустить Каурова ненадолго на воздух. Даже животных, и тех иногда нужно выгуливать, что уж про людей говорить. Люди быстро теряют человеческий облик — это он понял еще на зоне.

За Борисоглебском свернули с трассы М-6 к какой-то речушке. На берегу пленника извлекли из картофельной клетки на свет божий. Директор по продвижению фирмы «Гермес» являл собой жалкое зрелище. Грязная посиневшая рожа — вся в засохших кровоподтеках, затравленный взгляд, изодранная, пыльная одежда, уже пропитавшаяся туалетным запахом, — несмешная пародия на бандита Лазаря Черного. Бомж бомжом. Только алкогольного выхлопа не доставало. Рогачев решил исправить эту ситуацию. Он вообразил себя скульптором, лепившим новый образ Каурова. Этому образу не хватало одного завершающего штриха.

— Водку будешь? — спросил он чмошника, имевшего честь быть его кровным врагом.

Кауров кивнул. Он щурился, привыкая к свету. И напоминал скомканную мокрую тряпку, которая теперь, высыхая, расправлялась на солнце. С него сняли наручники. Серега налил ему полный стакан водки. Михалыч тоже решил проявить милосердие — открыл банку килек в томате и протянул пленнику. Тот даже не поблагодарил. Кауров пил водку, давясь и скребя зубами по стеклу, морщась от горечи и боли во рту. Рогачев понимал, что пленник сейчас не водку пьет, а заливает в себя как можно больше лекарства. Алкоголь был для него анестезией.

Осушив стакан, Геннадий отнял его от разбитых губ и начал пить кильку. Именно что пил, запрокинув консервную банку, обливая подбородок томатным соусом, выковыривая рыбешек себе пальцем в рот. Опорожнив и эту емкость, он уставился на Рогачева. Его глаза стремительно мутнели, взгляд становился пустым и бессмысленным. Вот теперь сходство с бомжом было полным.

Серега смотрел на эту новую асоциальную личность с чувством глубокого творческого удовлетворения. Ему вдруг стало интересно понаблюдать за пьяным Кауровым, даже поговорить с ним. Он и себе плеснул водки. Уж больно живописно было тут, на берегу речки, и уж больно необычна — сама ситуация. Серега согрел горло глотком. И теперь они с Кауровым стояли друг против друга с пустыми стаканами.

«По-любому тебя шлепнуть придется, — торжествующе подумал Серега. — Даже если отец решит не лишать этого заморыша жизни и отпустить, он обязательно заявит в милицию. За похищение человека с применением насилия — от 5 до 10 лет. Слишком опасный свидетель. А если все-таки не убивать? Как свести к нулю его показания? Содержать в глухом месте — лучше с завязанными глазами — и не говорить, кто куда и почему его вывез…».

Но пленник прервал размышления Рогачева самым бестактным образом.

— Станица Островская? — спросил он Серегу и пьяно улыбнулся.

Михалыч, Лука и Маргел вопросительно вскинули на Рогачева глаза.

«Мертвец, точно, мертвец, — подумал Серега. — Ну не хочет человек даже гипотетически жить на белом свете! Сначала в Питере дал себя в ловушку загнать, а теперь, благодаря своей догадливости, окончательно подписал себе приговор. Нет, не баловень судьбы! Видать, все родовое везение Лазарь Черный с собой в могилу забрал, потомкам ничего не оставил».

— Какая синица покровская? — переспросил Серега, не желая ни в чем сознаваться.

— Не синица, а станица, — настаивал Кауров. И многозначительно добавил: — Там корень зла.

— Сколько тебе лет? — в ответ на это поинтересовался Серега.

— Тридцать три, — сообщил Геннадий.

— Возраст Христа… — на секунду задумался Рогачев. — Ну и чего ты в своей жизни сделать успел? Чего в ней было самого важного?

Кауров напряг лоб.

— У меня есть работа. У меня есть Полина, Василий, — сказал кровный враг.

Услышав про Полину, Рогачев тяжко вздохнул и произнес:

— Негусто.

— Это не все, — продолжил Геннадий. — Еще теперь дедушка есть, Лазарь Черный, и целая скамейка запасных.

— Чего-чего? — не врубился Серега.

А Кауров ощерил разбитые, измазанные килькой губы в подобие улыбки, изрек заплетающимся языком: «Мы — команда». И угрожающе рыгнул.

— Команда, значит, — усмехнулся Серега. Он не улавливал смысла слов собеседника. Но ему не нравилась интонация. Голос Каурова больше не дрожал, а взгляд перестал быть затравленным. Похоже, водка на время убила в нем страх.

— Смерти боишься? — задал он Геннадию страшный вопрос. Тот кивнул. И обреченно опустил голову, будто внезапно лишился сил держать ее на плечах.

«То-то, — подумал Серега, — парой слов могу всю храбрость твою уничтожить».

— В твоей жизни был хоть один мужской поступок? — продолжил допытываться он у стоящего перед ним жалкого существа.

Кауров молчал.

— Не было, — подсказал Серега правильный ответ. — Сколько вас таких. Вы — команда из низшей любительской лиги. Команда до первой серьезной игры. С виду упакованные мужики. Вроде все при вас: карьера, бабки, жены, любовницы. Но это лишь счастливое стечение обстоятельств. Не более. Это только до первого шухера. До первого лезвия у горла, до первого утюга возле рожи, до первой ножки от табуретки у раздвинутой жопы… Полина, Василий, говоришь. А ты готов за них драться и умереть? Но не дать кому бы то ни было трахнуть твою жену на глазах у твоего сына?

Кауров выронил консервную банку. Каждое Серегино слово как молот обрушивалось на него. И Рогачев явственно видел, как низко опущенная голова кровного врага неуловимо сотрясалась от этих ударов.

Внезапно голова вскинулась. И на Серегу уставились красные мокрые неживые глаза.

— Ты сделал это? — то ли спрашивал, то ли молил Кауров сдавленным голосом.

Рогачев не ответил. Он усмехнулся.

— Ваша слабость и трусость — вот корень зла, — Серега подмигнул Геннадию и добавил: — А никакая не синица покровская.

Дальше произошло непредвиденное — Кауров метнул в него стакан. Боксерская реакция не подвела, Серега успел дернуть головой влево. Стакан рассек воздух над правым виском. Рогачев автоматически, как на тренировке, уйдя от удара, кинул в противника правый хук. Но кулак обрушился в пустоту — Кауров, опередив его на какие-то доли секунды, рванулся в сторону. С разбегу сиганул в речку. За ним тут же, не раздеваясь, прямо в кроссовках бросились в воду Михалыч и Маргел. Рогачев, наблюдая за погоней с берега, на всякий случай расстегнул наплечную кобуру.

Река в ширину была метров двадцать. Кауров плавал хорошо. Когда он выбирался на другой берег, Михалыч с Маргелом были только на середине. Серега достал свой ТТ.

Когда мокрые злые кореша, наконец, форсировали водную преграду, расстояние между ними и Кауровым составляло уже метров тридцать. Рогачев прицелился в беглеца. Но потом опустил ствол. Стало ясно — Каурову не уйти. Бегать он был не мастак, да и физическое состояние сказывалась. Он спотыкался и падал. Рогачев убрал пистолет в кобуру. В следующее мгновение Дрозд настиг Каурова и свалил его с ног ударом кулака промеж лопаток.

Серега защелкнул кобуру и любовно поправил ее. За рекой Михалыч с Маргелом отводили на беглеце душу, горячо благодарили его ногами за водные процедуры.

Все произошедшее резко улучшило Рогачеву настроение. День был чудный, теплый. Речка переливалась на солнце. Порывы ветерка ласково ерошили Серегины волосы. Трава парила, наполняя воздух душистыми ароматами. А верные друзья под пение птиц и стрекот кузнечиков волочили за шкирку Серегиного кровного врага…

Нет, все-таки не зря они ездили в Петербург. Это было самое странное дело, которое Рогачев проворачивал в своей жизни. Начавшись едва ли не как отцовская причуда, оно постепенно наполнилось для Сереги почти священным смыслом. Распутывая этот старинный узел, он сам впутывался в какую-то важную большую игру, проникался ею, явственно ощущая рядом присутствие высшей силы. Нежданная помощь приходила в самые критические моменты, когда Серега и его товарищи оказывались в тупике и уже были готовы отступиться… Кто-то невидимый, неведомый играл на его стороне. Играл в его команде, играл с ним в пас. А ведь и пьяный Кауров тоже о какой-то команде только что говорил! Есть, есть тут какая-то связь! Рогачев не понимал, но ощущал ее. И от этого у него дух захватывало. Размотать до конца этот клубок — вот теперь смысл его жизни.

…Перейдя назад речку вброд, насквозь мокрые Маргел с Михалычем вытащили на сушу тело Каурова и швырнули к ногам Рогачева. Пленник был без сил. Он лежал на спине и хватал воздух, как выловленная рыба. Глядя на Каурова, Серега подумал, как же хорошо здесь, на берегу речки, в отличие от сумрачного, сырого, тесного Петербурга. Он чувствовал себя частью чего-то настоящего. Частью великой силы, давшей жизнь ему, реке, траве и кузнечикам. А может, и не нужно ничего понимать? Не нужно разматывать никакие клубки, пытаясь постичь смысл событий? Может, нужно просто делать то, что должно? Кузнечикам и птицам — петь свои вольные песни, ветру — гулять и расчесывать травы, реке — переливаться на солнце, солнцу греть землю и душу. А Сереге — везти кровного врага в клетке на место пролитой крови. Все это и есть правильная счастливая жизнь!

Рогачев подошел к лежащему на земле Каурову, заслонив ему собой солнце. И сверху вниз заглянул в глаза сломленного врага. У Каурова был безразличный, потухший, неосмысленный взгляд парнокопытного животного, еще живого, но уже почти придушенного хищником. Серега видел по телевизору, как львы или волки, прежде чем убить пойманную жертву, облизывают ее или даже играют с ней. И поймал себя на мысли, что ведет себя с Кауровым точно так же.

Геннадию не хватало воздуха. Но делать глубокие вдохи он больше не мог. Каждый из них теперь отдавался болью в ребрах. А еще после кильки и водки дико хотелось пить.

Снова оказавшись в клетке, он быстро влил в себя остатки воды из пластиковой бутылки. И теперь не знал, чем утолять жажду. Под ногами валялась другая бутылка — с мочой. Но он внутренне содрогнулся от одной только мысли об употреблении этого напитка. Пробовал высасывать влагу с воротника своей мокрой рубашки. Выжимал себе в рот с рукавов капли то ли воды, то ли собственного пота. Потом вспомнил о сырой картошке. В ней ведь тоже есть сок или жидкий крахмал. Геннадий засунул руку в задний карман джинсов и извлек оттуда оружие — крышку консервной банки. Он подобрал ее во время своей неудачной попытки к бегству. Выбираясь на другой берег реки, поскользнулся и упал возле оставленного туристами кострища и мусорной кучи. Там и валялись пустые консервные банки и срезанные с них крышки, одну из которых Геннадий схватил. Он надеялся, что крышка может ему пригодиться. И уже начала пригождаться. Он очистил ею одну из картофелин, найденных на полу. Потом разрезал ее пополам. Лизнул влажный срез. Рассек картошку еще в нескольких местах. Обсосал мокрые кусочки. Да только была ли на них влага, так и не понял. И уж точно утолить этим жажду оказалось нельзя. Стало только хуже. Защипало язык и порезанные десны. И от этого захотелось пить еще больше. До облизывания картошки во рту и в горле было просто сухо, но картофельный крахмал запустил в организме Геннадия какую-то химическую реакцию. И теперь там разгорался настоящий пожар. Слюны не было. Язык намертво прилип к горячему наждачному небу. Вскоре каждый вдох, каждый выдох уже были наполнены жаром. Не только во рту и в горле, но и в груди заполыхала топка. Пламя перекинулось в мозг — плавились, сгорали последние мысли. Огонь жажды, казалось, выжигал все внутри. Выжигал все, что до сегодняшнего дня было Кауровым. Геннадий чувствовал, что в нем происходят необратимые перемены, что он превращается в какое-то другое, огнедышащее существо…

Долго ли, коротко ли продолжалась адская мука, но и ей пришел конец. Пришел в тот момент, когда изнутри подожженный, почти потерявший рассудок Геннадий уже перестал различать: то ли машину трясет на ухабах, то ли его тело трясется в конвульсиях. Он не помнил, как его достали из клетки, как сняли наручники. Очнулся только с первым вожделенным глотком жидкости на губах. Геннадий увидел над собой большую пластиковую бутылку фруктового лимонада и усыпанное звездами черное небо. Жадно пил теплую, бурлящую в горле кислую шипучку и, как завороженный, смотрел на звезды. Прохладный ночной ветерок обдувал разгоряченное тело. Впервые за несколько суток нервного изнеможения и физических мук Геннадий подсознательно ощутил что-то хорошее. Там, в спокойном мерцании звезд, да и в самом их огромном количестве заключена была сила, которую было нельзя не почувствовать. По спине, вопреки всему, побежали мурашки надежды…

— Хватит лакать! Во присосался, — с этими словами щербатый бугай, который, оказывается, все это время и поил Геннадия лимонадом, вырвал горлышко из его губ.

— Приехали. Шагай вперед, — раздался за спиной грубый голос, и на глаза Геннадию легла тряпка, тут же стянутая в очень тугую повязку. Потом чья-то рука властно подтолкнула Каурова в спину. Он неуверенно двинулся в указанном направлении.

Жажда кончилась. Но, странное дело, огонь в его груди остался. Только теперь эта топка изрыгала не мучительный жар, а спокойное приятное тепло.

— Давно полыхает? — раздался вдруг вопрос за спиной. Пока изумленный Геннадий соображал, что ответить, за него это сделал кто-то другой.

— Второй день. Верно, молния угодила. Быстро занялось.

При слове «молния» Геннадий невзначай коснулся кармашка на джинсах. Продолговатый камушек был на месте.

Загадочный разговор прекратился. Дальше шли молча. Ноги рассекали невидимую высокую траву. Земля была рыхлой. Потом она уплотнилась, а трава исчезла. Очевидно, теперь идти приходилось по дорожной колее. Стоило сбиться с нее, под ногами опять появлялась трава, но Геннадия тут же тычком в левый или правый бок снова ставили на дорогу. Неожиданно твердая земля превратилась в песок, а путь устремился в гору. Дыхание людей вокруг участилось. Идти стало трудно, но зато темнота под повязкой на глазах слегка просветлела. Откуда-то слева наползал золотистый свет. И чем выше они поднимались, тем больше было перед глазами этого золота. Прямо как в том сне, когда Геннадия расстреляли, а дед Лазарь не дал ему раствориться в небесной красоте. Только теперь вместо золотой синевы его окружала золотая чернота…

— Красота, — раздалось у Геннадия над правым ухом.

Что за чертовщина! Его мысли и чувства опять подслушали. Происходило что-то в высшей степени странное, потустороннее. «Мы не люди. Мы ангелы», — снова вспомнились Геннадию загадочные слова главного мучителя. Разве ангелы могут быть жестокими подонками с бритыми затылками и щербатыми рожами? А если все-таки могут?

Раздался лязг отпираемого замка, и Геннадия втолкнули на деревянные ступеньки. Потом дальше — внутрь какого-то помещения. Там с его глаз сдернули повязку. Все равно было темно. Впрочем, сквозь узкое занавешенное окно в комнату проникал слабый, тот самый золотистый свет. Для фонаря слишком мутный, для луны — слишком яркий.

«Значит, и вправду что-то полыхает, — догадался Геннадий и вздохнул с облегчением: — Значит, не ангелы».

Комната, в которую его привели, была маленькая, с низким потолком, две двери, одно оконце. За дверью напротив слышалась какая-то возня.

Геннадию ударил в лицо луч фонарика. Кто-то слепил его и ничего не говорил. Геннадий щурился, отводил, прятал взгляд. Луч гонялся за ним.

— Не-а. Не спрятаться тебе, не скрыться, даже не пробуй, — подал, наконец, голос осветитель, в котором Геннадий узнал главаря.

У кого-то зазвонил мобильник.

— Вот уж не думал, что здесь берет, — удивился кто-то, чей голос показался Геннадию знакомым. — Батя звонит. Не терпится ему… Да, батя. Привезли… Ну вот, так и знал — оборвалась связь.

«Что еще за батя?» — встревожился Геннадий от новой загадки.

— Так чего, приедет он? — спросил главарь.

— Да я не понял. Сигнал пропал.

— Надо будет рации из города привезти.

— У тебя рации есть?

— Армейские. Из Южной Осетии.

— И какая у них дальность связи?

— При таком рельефе местности километров пятнадцать спокойно возьмет.

— Что ж, этого достаточно. Вези. Хотя, может, и не понадобятся они. Может, и не придется долго его тут держать.

Геннадий узнал много нового: Южная Осетия, пятнадцатикилометровая зона покрытия, которой хватит для связи с неведомым батей, и, наконец, неясность даже для этих людей его, Геннадия, дальнейшей судьбы. Они не знают, сколько его придется держать в плену. Но от чего зависит этот срок? От суммы выкупа, от чьего-то приказа, или от того, как он себя будет вести? Быть может, этим людям требуется его согласие на участие в каком-нибудь преступлении? Геннадий терялся в догадках, но главное, что он для себя с радостью понял: его могут и не убить.

Дверь в комнату напротив распахнулась.

— Готово! — сообщил из темноты голос щербатого.

После этого известия Геннадия сзади кто-то схватил за шкирку. А луч фонаря уперся в пол — в дверцу погреба. На ней красовался новенький, еще в масле, засов. Его только что привинтили. Рядом на полу валялась отвертка.

«Так вот где теперь придется находиться — в погребе, — догадался Геннадий. — На смену пытке жаждой придет пытка холодом».

Мускулистая рука щербатого подвигала засов. Потом распахнула дверь погреба.

— На колени, — услышал Геннадий команду над своим ухом. И тут же получил тычок кулаком в поясницу. Он проворно присел, не давая повода бить себя дважды. Из погреба дыхнуло холодом. Тут же в его черное чрево устремился луч фонаря. Он выхватил из темноты несколько предметов.

— Вон тулуп, в него можешь кутаться, в канистре — вода, в мешке — сухари, ведро — вместо параши, — объяснил голос над ухом. — Все, экскурсия окончена. Полезай!

Пока Геннадий спускался по деревянной лестнице, она скрипела, трещала, стонала под его тяжестью, как какой-нибудь расстроенный народный музыкальный инструмент.

Дверь погреба громко захлопнулась, едва не ударив Геннадия по голове. Вокруг сгустились холод и тьма. Но в груди у него по-прежнему было тепло.

Овчинный тулуп оказался короток. Но Геннадий нашел выход. Помимо мешка с сухарями, в погребе обнаружились еще мешки с какой-то сухой травой. В один из них Геннадий засунул ноги — они быстро согрелись. Другой мешок положил под голову.

Все сухари были из черного хлеба — большие, некоторые размером с полбуханки. Совсем не те соленые ровные тоненькие сухарики, которые делала в духовке его мать, и не те пропитанные маслом жареные гренки, которые подают в питерских пивбарах. Эти сухари были из другой, суровой жизни — кислые, с привкусом плесени. И еще твердые, как камень — их нельзя было грызть, а только разбивать, крошить о ведро и потом размачивать во рту. Эта сушеная кислятина стала вкусом его заточения. А запахом заточения стал аромат неизвестной сушеной травы из мешков, которым был пропитан весь погреб. Он перешибал вонь мочи из ведра, он стоял в носу и, казалось, проникал в мозг и в кровь, явно оказывая на ослабленный организм Геннадия тонизирующее воздействие.

В погребе на него сошла блаженная тупость. Притупилась боль. Притупился страх. Ощущение паники, неотступно преследовавшее на протяжении последних дней, исчезло. Градус эмоций понизился. Даже мысли изменились. Дурман-трава ли была причиной тому, но мозг теперь ставил блоки опасным переживаниям — тем, что забирают последние силы. Геннадий заметил, что почти не может думать о Полине и Васе. Мысли о них всякий раз обрывались. На них не получалось сосредоточиться. Как не получалось толком додумать до конца ни одну мысль о возможной смерти. Наверное, это была неизвестная ему защитная функция организма.

Сделал Геннадий и еще кое-что. Ему вспомнились слова деда Тарасова о лечебных свойствах застывшей молнии — камушка, который он таскал все это время в кармане джинсов. Геннадий утопил его в канистре с водой, потом промыл этой водой свои раны и ссадины, прополоскал ею рот. К его удивлению, боли уменьшились…

Геннадий пытался не потерять ориентацию во времени суток. У него над головой имелся источник света — щель в потолке: дверь погреба одной стороной не плотно прилегала к полу, образуя узкий зазор. Сквозь него и проникал слабый свет. Блеклая световая линия разрывалась посередине — в этом месте ее пересекал засов. Свет менялся от бледно-серого утром и днем до дрожащего мутно-желтого вечером — наверное, когда за окном темнело, в комнате зажигали керосиновую лампу или свечу. Потом гасла и она, световые отрезки исчезали — наступала ночь. Иногда в подтверждение этого раздавался храп.

Как понял Геннадий, наверху находился один человек — разговоров не было слышно. Раздавались лишь редкие одинокие шаги. А еще иногда играла музыка — человек наверху включал магнитофон. Первой песней была «Ксюша, Ксюша, Ксюша — юбочка из плюша…» и дальше полилось все в том же духе, — Геннадия сторожил поклонник отечественной попсы.

Иногда в погреб сверху просачивался запах жареной картошки с чесноком и тушенкой. На воле Геннадий не жаловал подобную грубую пищу. Но сейчас, обгладывая очередной сухарь, отдал бы многое за то, чтобы ее вкусить.

Люди наверху как минимум один раз поменялись. Во время этой смены караула Геннадий услышал очередной загадочный диалог.

— Как там, в городе? — спросил один голос.

— Вроде тихо, — ответил другой. — Только на автоответчике появилось много странных звонков — то майор из военкомата меня разыскивал, то участковый, то из ЖЭКа какая-то тетка насчет замены в подъезде стояков.

— Хреново.

— Вот и я так подумал. Правда, стояки, действительно, поменяли. А меня и вправду искали — только я один со всего подъезда денег на эту замену и не сдал.

— Ложная тревога.

— Дай Бог. А вообще, было бы странно, если бы нас после той мокрухи не вычислили…

На этой фразе разговор для Геннадия оборвался. Те, наверху, вышли из комнаты. Геннадий не сомневался, что попал в руки опасных людей, но после реплики о «той мокрухе» получил лишнее тому подтверждение. А еще он понял, что эти люди кого-то опасаются. Интересно, их опасения как-то связаны с его похищением? Может, думают, что он свидетель «той мокрухи»? Но свидетелей обычно не похищают, а убивают?.. Стоп! Геннадию вдруг припомнились разные фильмы, где жертва убийц успевает в последний момент перед гибелью передать случайному человеку важную информацию или улику. А может и он, Геннадий, сам того не ведая, имел разговор с таким вот без пяти минут трупом. И преступники теперь думают, что тот перед смертью успел выдать ему какой-то секрет! Геннадий начал перебирать в уме потенциальных кандидатов в такие покойники. Их было много. Слишком уж часто ему приходилось вести деловые переговоры. Может, кого-то из его собеседников потом убили? Может, это был кто-то из волгоградских бизнесменов, с которыми он общался зимой? Но почему же преступники не задали ему своих важных вопросов раньше, еще в доме покойного деда?

Геннадий долго ломал голову над этой новой шарадой, но ему так ничего и не открылось. Света в конце тоннеля видно не было. Весь свет для него по-прежнему ограничивался лишь тусклой полоской над головой. Геннадий не мог оторвать от нее глаз. Вот бы из темноты погреба просочиться в эту узкую световую щель!.. А что если?.. Сердце затрепетало предчувствием. Рука сама потянулась в задний карман джинсов. Он достал консервную крышку. Задумчиво погладил указательным пальцем ее зазубренный край. Кажется, пришло время действовать.

В комнате надрывались «Веселые ребята». Музыка была только на руку. Наверху не услышат скрипа деревянной лестницы. Геннадий выпростал ноги из мешка, отбросил тулуп, нервно облизал губы и заставил свое тело подняться. Голова закружилась. «Не волнуйтесь, тетя, — дядя на работе» — успокоили сверху «Веселые ребята». Это был не самый лучший музыкальный аккомпанемент для героического поступка, который Геннадий задумал. Он оперся руками о лестницу, ожидая, когда его ноги обретут твердость, кровь прильет к голове, и заиграет более подходящая мелодия.

Как назло, в каждой песне «Веселых ребят» звучала издевка. После композиции про тетю заиграла не менее задорная песенка про «бабушек-старушек», у которых — «ушки на макушке». Затем — про бродячих артистов, которые, подобно Геннадию, «где придется заночуют, что придется поедят». Ему надоело все это слушать. Он нащупал ногой нижнюю перекладину лестницы. Осторожно перенес на нее тяжесть тела. Прислушался. Музыка заглушала лестничный скрип даже здесь, в погребе. Геннадий решительно преодолел еще две ступеньки. Световая щель теперь была прямо над ним. Осторожно обследовав ее пальцами в месте засова (щель была шириной миллиметра три), затаив дыхание, Геннадий начал аккуратно просовывать в нее крышку консервной банки. Замысел был прост: уперев кромку крышки в засов, постараться сдвинуть его на те самые три миллиметра. И если получится, то, многократно повторяя это движение, можно будет отпереть засов — разумеется, не сейчас, а позднее, когда охранник заснет. Пока же Геннадий хотел просто приноровиться.

Крышка вошла в щель и уперлась в засов. В этот момент, как назло, музыка смолкла. Неужели у охранника и вправду ушки на макушке? Геннадий застыл на лестнице в неудобной позе. Сверху раздалось покашливание. Потом — шаги. Они приближались. Геннадию захотелось быстро спуститься вниз и нырнуть обратно в тулуп. Но он побоялся вызвать какой-нибудь шум и заставить человека наверху насторожиться.

Пол громко скрипнул под тяжестью грузного тела. Геннадию даже показалось, что скрипнуло у него в голове. Хлопнула дверь в комнату. Шаги удалялись… Геннадий быстро-быстро принялся, как ему казалось, двигать крышкой засов. Металл скреб о металл. Но понять, есть ли от этого толк, отсюда, из погреба, было нельзя. Геннадий вскоре прекратил свои манипуляции: а вдруг засов и в самом деле движется? Тогда вернувшийся в комнату человек может заметить, что он изменил положение, и замысел побега, едва родившись, будет разоблачен…

Геннадий спустился с лестницы. Сердце его колотилось. Руки и ноги дрожали. Жар в груди, ставший уже привычным, усилился. «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди», — невесть откуда всплыли в мозгу слова неизвестной песни. Геннадий решил: «Я сделаю это сегодня ночью».

Но ночь не дала ему шансов. Световая щель над головой исчезла, а храп наверху так и не зазвучал. Не будучи уверен, что охранник спит, Геннадий не решился на попытку побега. А потом его подпольное одиночество было впервые нарушено непривычным многоголосьем. Лязгнул засов. Дверь погреба распахнулась, и в лицо ударил яркий электрический свет. Глаза будто прожектором ослепило. Стало тихо. Геннадий понял, что его сверху разглядывают. Но сам не мог разглядеть никого. Он щурился, закрывался ладонями, потом просто отвернулся от светового луча. Да еще надвинул на голову тулуп. Геннадий понимал, сейчас произойдет что-то решающее, может быть, то, ради чего его привезли в этот погреб из Петербурга…

— Дедушка, дай мне мужества! — прошептал он.

— Эй, Гюльчатай, покажи личико! — раздалось, наконец, сверху.

Геннадий не реагировал. На него снизошло упрямство.

— Если ты не высунешься, мы тебя кастрируем, — не громко, но убедительно прозвучало над головой.

Довод подействовал. Геннадий скинул тулуп и вылез на свет. В ярком луче слепящего фонаря он чувствовал себя голым.

— Расскажи о Лазаре Черном, — спросил его какой-то старческий голос. Геннадий удивился вопросу. Он смутно подозревал, что между его похищением и зимней поездкой в Волгоградскую область есть какая-то связь, отдавал себе отчет, что с посещения станицы Островской в его жизнь вошла непонятная чертовщина. Но прямой вопрос о Лазаре Черном все равно застал его врасплох.

— Что вы хотите знать о нем? — переспросил Геннадий у слепящего фонаря.

— Кто тебе Черный? — уточнил старик, прячущийся за электрическим светом. Вспомнился загадочный «батя».

— Он мой дед.

— Дальше. Расскажи о нем то, что рассказал бы, ну… своему сыну. Самое главное расскажи. Представь, что от этого рассказа зависит твоя жизнь.

— А она и вправду зависит?

— Ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы.

Геннадий был сбит с толку. Он должен был что-то говорить, но слепящий свет мешал собраться с мыслями.

— Я не знал деда, — начал Геннадий, голос его предательски дрожал. — Я думал, он обычный человек… А дед оказался не тот, за кого себя выдавал. Он был донской казак. У него расстреляли отца. Тогда он ушел из дома, мстил за отца и скитался… Жил под чужим именем. Прятался… У него не было друзей. Только я узнал обо всем этом, когда он уже умер. Теперь жалею, что сам не стал ему другом.

Геннадий смолк. Старик наверху тоже не подавал голос. Свет фонаря, кажется, стал еще ярче — теперь над погребом нависало слепящее облако.

— Много людей твой дед погубил, много крови на нем? — спросил, наконец, старик.

— Я не знаю, — ответил Геннадий. И добавил: — Он еще на войне воевал.

Облако почернело (а может, это почернело у Геннадия в глазах).

— Я тебя не про войну спрашиваю, а про душегубства. Гордишься дедом?

— Горжусь.

— Даже если он стрелял людям в спину из-за угла?

Геннадий не понимал цель допроса.

— Я же говорю — у него всех убили. Его девушку изнасиловали… — как только Геннадий помянул Дарьюшку, в мозгу сразу всплыла фамилия «Рогачевы». Вспомнились фотографии двух братьев, которых застрелил его дед. «Дедушка, дай мне силы!» — снова мысленно взмолился он.

— Так он правильно делал, что в спину стрелял? — продолжал допытываться неизвестный старик.

— Правильно, — вдруг услышал Геннадий собственный голос, прозвучавший как бы со стороны. Будто это не он вымолвил, а кто-то другой…

— Вот этого я и ждал. Вот оно, сучье племя, — обрадовалось облако. — Скажи теперь еще, что твой дед Герой Советского Союза. Что все те, кого он убил, — пидарасы, и что он их всех поимел…

В этот момент Геннадий все понял. Все вспомнил… Даже удар, нанесенный ему в тамбуре поезда Москва-Волгоград. И слова, изреченные рыжим ангелом-хранителем Остроуховым перед этим ударом.

— Дед Матвей, — сами прошептали губы. Прошептали достаточно громко для того, чтобы это расслышали наверху.

Раздался щелчок. Облако света погасло.

— Догадался, — произнес торжествующий старческий голос. — Ну тогда мне в глаза посмотри.

— Я ничего не вижу, черные пятна перед глазами, — признался Геннадий.

— Ползи сюда, подымайся по лестнице, — велел тот, в ком он угадал деда Матвея.

И Геннадий пополз, задрав голову вверх. Над ним нависали три силуэта, сидящих на корточках. Первым Геннадий различил бритого главаря похитившей его банды. Рядом с ним восседал… рыжий ангел-хранитель Рогачев-Остроухов. Он ощерился в нехорошей улыбке и изрек ту же фразу, на которой расстался с Геннадием зимой в тамбуре поезда:

— Со свиданьицем!

И только третьим Геннадий разглядел старика. Когда его голова показалась над полом, тот извлек из футляра очки и надел их. Близко наклонился к Геннадию. Пленника буравили увеличенные линзами налитые кровью глаза. Этот взгляд отзывался у Геннадия болью во лбу, а его ноздри обжигало кислое дыхание деда Матвея. Было противно и страшно. Да и сам дед был страшный, потому что вовсе не старый. Черные треугольники бровей, рыжие висячие усы, белая седая щетина на небритом лице. И на фоне этой богатой разноцветной растительности — абсолютно лысый череп, обтянутый смуглой кожей. Очень необычное, злое лицо. И такой знакомый, не сулящий ничего хорошего рогачевский прищур.

Дед Матвей долго молча смотрел на Геннадия. Сквозь него. Внутрь него. Будто пытался взглядом проникнуть в какую-то тайну.

— Через три дня, — прошептали, наконец, его губы.

«Что через три дня?» — хотел спросить Геннадий, но вопрос застрял у него в горле. Он боялся ответа.

— Через три дня, — повторил старик. — 14 августа исполнится 68 лет, как твой дед убил моего отца. Я в глаза умирающего бати смотрел вот как в твои сейчас. Видел, как из них жизнь уходила. Чувствовал, как ладонь его стынет. Тебе не понять, каково с этим жить. Я все эти 68 лет перед Господом каюсь, что не попытался убить твоего деда тогда, хоть и был пацаном. Лучше бы он и меня пристрелил. Для тебя точно это было бы лучше. Кровь отца моего и на тебе теперь…

У Геннадия застучало в висках. Его сознание судорожно стало цепляться за призрачную надежду: еще можно что-то придумать, отыскать спасительные аргументы. Это же дико, нелепо — погибать за то, что случилось Бог знает когда, за то, в чем не виноват… Но он вдруг отчетливо ощутил ужас всей ситуации: бесполезно убеждать, умолять человека, который 68 лет мучился жаждой мести, и который уже затратил столько усилий, чтобы привезти его, ни в чем не повинного, из Петербурга в этот погреб… Старик, наверное, просто повредился в рассудке. Бессмысленно взывать к разуму сумасшедшего.

Этот ужас вмиг остудил и, как ни странно, успокоил Геннадия.

— Что дальше? — спросил он деда Матвея и опустил голову, чтобы больше не видеть его сумасшедших глаз.

— Скоро узнаешь, — ответил старик.

У Геннадия не было сил продолжать разговор. Не дожидаясь новых приказов и новых вопросов, он соскользнул вниз по лестнице — назад, в холод погреба. Его никто не остановил, не окрикнул сверху…

Геннадий накрылся тулупом. Но и сквозь тулуп чувствовал, как ему сверлят взглядами спину… Наконец, дверь погреба снова захлопнулась, утопив его в темноте. Оставшись один, он испытал мимолетное облегчение. Ему вдруг вспомнился сон, привидевшийся после поездки в Лугу. Что ж, теперь и вторая часть того ночного кошмара сбывается. А смысл сна полностью разъяснился: он не должен был лезть в эту историю. Дед посылал ему ясный сигнал с того света, а он — такой глупец — этот сигнал не расшифровал. И вот теперь через три дня — конец всему. Но у Геннадия почему-то не было страха. Только — бессилие, слабость, усталость. Он будто, перестав барахтаться и растратив все силы, медленно погружался в черную гущу трясины…

Вдруг на дне этого омута что-то блеснуло. Геннадию явилась светлая мысль: если дедушка приходил к нему во сне и хотел предостеречь, значит, он никуда не исчез, хоть и умер. Он был рядом тогда. Пытался помочь. Может, он и сейчас рядом? Может, опять попытается? «Дедушка, дай мне силы!» — снова взмолился Геннадий. Потом подумал немного и переформулировал просьбу: «Дедушка, дай мне знак!» Ему хотелось немедленно получить подтверждение своим догадкам. Геннадий прислушался. Ни в погребе, ни наверху не раздавалось ни звука. Знака не было.

У Сереги общение отца с Кауровым оставило неприятный осадок. Что именно в разговоре пошло не так и стало причиной душевного дискомфорта, Серега понять не мог. Но у него будто заноза засела в груди. Ему нужно было найти и вытащить эту занозу. Он вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды допроса пленника. Ему не понравилось, что отец быстро дал себя расшифровать. Еще, на его взгляд, батя зря откровенничал — говорить о своих 68-летних душевных страданиях явно не стоило. Он как будто оправдывался перед внуком Лазаря Черного, объяснял, по какой причине того сюда привезли. Было бы перед кем раскрывать душу. Перед жалким субъектом, бледной тенью убийцы? Хотя… Рогачев поймал себя на мысли, что Кауров сегодня не выглядел таким жалким и слабым, как раньше. Вроде тот же зачуханный вид, но что-то в облике его неуловимо изменилось. Может, взгляд, может, голос… Раньше он весь будто сочился страхом, даже когда огрызался и проявлял неповиновение. Теперь страх куда-то выветрился. А может, доходяга просто привык к своему положению? Нет, тут дело было в чем-то другом. Рогачев понял, что нашел: вот она, заноза! Что-то с Кауровым случилось такое, что он перестал относиться к нему, как к придушенному парнокопытному животному. «Что ж, тем лучше, — подумал Серега, — значит, через три дня будет легче все это закончить». Занозы в его груди больше не было.

…Приехав в Островскую, снова собрали семейный совет.

— Так чего будем делать с ним через три дня? — спросил Серега домочадцев.

— У нас выбора теперь вроде нету, — подал голос брат Александр.

— У нас выбора давно уже нету, — поправил его отец. — Яблочко от яблони далеко не упало. Сами все слышали. Шибко гордится он дедом своим. Даже в погребе сидючи, не удержался от похвалы душегубу. Надо его кончать. Злое семя не должно прорасти.

— Проросло уже, — заметил Серега. — Сын у него есть малой. Может, его тоже надо было сюда привезти?

— Пес с ним, с сыном. Даже проклятие два поколения держится, потом слабнет. Сын безмозглый еще. Когда подрастет, о Лазорьке смутное будет у него представление. Да и отца своего уже толком не вспомнит.

— Хорошо. А кончать-то как? — спросил Серега. Но, кажется, батя давно уже все за всех решил.

— А пусть сам на себя руки наложит.

— Как это? — не понял Александр.

— Очень просто. Ставим Лазорькиного наследника перед выбором: или мы тебя будем кончать — медленно мучить, или сам в петлю полезай — прыг со стула и все, — растолковал отец.

— В петлю? — переспросил Александр.

— В нее, родимую. Очень хочется мне, чтоб в петле он болтался. Есть в таком конце что-то позорное. Да и Бог не жалует самоубийц. Не будет дурной крови Лазорькиной прощения и на том свете.

— А ну как он в петлю не полезет, смалодушничает? — продолжил Серега вдаваться в детали.

— Тогда придется ему малость помочь.

Но Серега не успокаивался.

— Куда тело денем?

— Закопаем. В Игрищах.

— Почему там? — удивился Серега.

— Там наши, островские, собак хоронят теперь, — подсказал Александр.

— А, понятно, — врубился Серега, — рядом с собаками, значит, будет лежать.

— Точно, — улыбнулся собственной затее отец. — Самое место ему.

Геннадий проснулся от своего храпа и все не мог понять, где находится. Так и не получив знака от Лазаря Черного, он отключился. Сон стал продолжением кошмарной яви. Ему привиделось, что он лежит в погребе, накрывшись тулупом, и разговаривает сам с собой, убеждает себя что-нибудь предпринять: рыть подкоп, попытаться отпереть засов консервной крышкой, невзирая на время суток, или умолять этих людей о прощении, предлагать им деньги, свою питерскую квартиру… Одна половина Геннадия взывала к действию, но не могла докричаться до другой. Вторая половина упрямо молчала. Это молчание и было нарушено храпом. Геннадий им почти подавился. Он открыл глаза, но тьма не рассеялась. Граница между явью и сном оставалась размытой. И даже храп никуда не делся. Геннадий медленно возвращался к реальности. Он не сразу сообразил, что храп доносится сверху. Это охранник, тот самый храпун, опять заступил! Такой шанс было нельзя упускать!

В этот раз вторая молчаливая половина Геннадия не заставила себя долго ждать. Он ринулся к лестнице. Световая полоска отсутствовала. Но щель легко отыскалась на ощупь. Геннадий осторожно утопил в ней крышку. И как только она уперлась в засов, надавив посильнее, постарался сдвинуть его на ничтожные миллиметры. Он снова и снова повторял это движение, зачем-то считая попытки. Металл тихо скреб о металл. Храп в комнате не смолкал. Но этот аккомпанемент только придавал Геннадию уверенности. Неожиданно, уже на одиннадцатой попытке, консервная крышка провалилась в пустоту. Засова на ее пути больше не было.

Геннадий колебался. Отпереть дверь оказалось проще, чем ее распахнуть. Время шло, а он все стоял на лестнице. Здесь, в погребе, было так привычно, знакомо, а наверху, за его пределами, ждала неизвестность. «Свобода или смерть» — почему-то всплыл в памяти лозунг кубинской или какой-то другой революции. Геннадию всегда нравилась эта обреченная романтика дальних краев…

Внезапно храп смолк. Внутри Геннадия все оборвалось. Опоздал! Вместо того, чтобы уже сейчас дышать вольным воздухом, тупо в нерешительности простоял тут на лестнице — перед открытой дверью, за которой была свобода. Что теперь делать?! А может, все-таки рвануть наверх? Свобода или смерть! Но Геннадий тут же себя остудил. Решил: «Если не храпит, значит, не спит. У него наверняка есть оружие, а у меня только консервная крышка». Нет, никакая сила не могла заставить его покинуть погреб.

Время уходило, приближалось утро, а он все не мог решиться. Всего то и нужно — вытянуть вверх руки, толкнуть уже открытую дверь. Но Геннадия будто сковал паралич. Он стоял на затекших ногах, мерз, проклинал себя, но ничего не предпринимал. Он и сам не понимал, чего ждет…

Храп возобновился так же внезапно, как смолк. Этот звук подарил избавление. Руки сами устремились вверх. Дверь на свободу распахнулась легко и бесшумно. Геннадий окунулся в теплый воздух комнаты.

Сначала высунул в нее голову. Храп раздавался слева, в полутора метрах. Лунный свет, проникавший сквозь маленькое оконце, позволял различить контуры большого, лежащего низко, едва ли не на полу, человека. Геннадий вылез из погреба. Дверь в соседнюю комнату встретила его предательским скрипом несмазанных петель. Тут же под ногами затрещала половица… Таиться дальше было бессмысленно. Геннадий решительно устремился к входной двери. Толкнул ее от себя — бесполезно. Пошарил по ней ладонью, нашел ручку, потянул — тоже безрезультатно. Заперта. Пронеслась мысль: если это обычный внутридверный замок, а ключ — у охранника, то — конец. Но пальцы тут же нащупали корпус накладного замка с круглой ручкой. Крутанул ее влево-вправо. Замок проворачивался, но дверь не открывалась. Геннадий ничего не понимал. Он был близок к панике.

Храп за спиной угрожающе смолк. Неудивительно, ведь он наделал уже столько шума. Вдруг некстати вспомнилась типичная сценка из голливудских боевиков — герой пытается сбежать от злодеев, а у него не заводится машина.

За спиной раздалось шевеление. «Ну давай, заводись!» — мысленно уговаривал Геннадий входную дверь, лихорадочно ее обшаривая. Наконец, рука наткнулась еще на одну небольшую задвижку. Вот она, разгадка!

Было слышно, как человек в соседней комнате поднимается с лежанки.

— Погоди, щас открою, — подал он голос, видно, решив спросонья, что кто-то снаружи ломится в дом. Геннадий дернул задвижку — дверь, наконец, распахнулась, и он чуть не вывалился с крыльца…

Звездная ночь дыхнула ему в лицо одуряющей свежестью, оглушила стрекотом насекомых, сумасшедшим пением жаб. Справа над лесом, освещая полнеба, полыхал, плевался искрами красный пожар. В его отблесках у подножья холма, на котором себя обнаружил выбежавший из дома Геннадий, змеей изогнулась река. Ее блестящая кожа была охвачена дрожью…

Любоваться этой дьявольской красотой не было времени. Геннадий рванул прочь от пожара, к противоположной, не освещенной заревом стороне холма — ему хотелось как можно быстрее раствориться в ночи. Но уже через несколько шагов его настиг луч фонаря и окрик: «Стой, стрелять буду!» Эта кондовая фраза не остановила Геннадия, а только придавила к земле. Он пригнулся на бегу и инстинктивно начал делать зигзаги, уворачиваясь от обещанной пули. Луч бросился за ним в погоню, возникал то слева, то справа. Геннадий то и дело попадал в какие-то рытвины, рискуя упасть. Впереди чернели пятна кустарника. Они на глазах разрастались. Геннадий сначала обегал их, потом устремился сквозь них. Тонкие ветки теперь били его по лицу, цеплялись колючками за руки и ноги. Геннадий спотыкался, терял равновесие, снова вставал. От проклятого луча фонаря никак не удавалось оторваться. Преследователь не отставал. Но и не стрелял. Гнался молча, упрямо. Геннадий стал задыхаться. Вдруг земля вырвалась у него из-под ног…

…Он падал в пустоту, в темноту, выставив перед собой руки. Несколько секунд жуткого свободного падения. Потом — удар о землю. Запястья пронзила резкая боль, и Геннадий закувыркался вниз по склону. Остановил эти кувырки новый удар — теперь он хрястнулся спиной то ли о дерево, то ли о камень. Геннадий лежал на левом боку и тяжело дышал. Над ним распростерлось звездное небо. На него сочувственно смотрел желтый глаз луны.

Внезапно на краю небосклона появился новый источник света — зловещий луч фонаря. Он принялся шарить вокруг по кустам. Захотелось от него спрятаться, заползти куда-нибудь, но фонарь будто прочитал эти мысли. Луч света уперся прямо в Геннадия. Оставалось только одно — снова спасаться бегством. Превозмогая боль в спине, Геннадий поднялся. Но каждый шаг под гору теперь давался с трудом. Он мог надеяться только на чудо. Но чуда не произошло. За спиной раздался приближающийся тяжелый топот. Геннадий достал из заднего кармана консервную крышку. Крепко сжал ее. И в ту секунду, когда его схватила сзади за шею большая потная пятерня, резанул по ней крышкой, при этом обоюдоострая кромка вонзилась и ему в ладонь.

— Ах ты, сучок! — раздалось рычание над ухом. Резкая боль в затылке отбросила Геннадия вперед — это преследователь ударил его по голове каким-то твердым тупым предметом. Внук Лазаря Черного, кувыркаясь и теряя сознание, снова летел по склону. Невидимая в темноте, за ним стелилась кровавая дорожка…

Геннадий очнулся, лежа на земле. Светало. Щербатый бандит — а преследователем оказался именно он — сидел рядом и обматывал порезанную кисть руки куском разорванной на Геннадии рубашки. Увидев, что противник очухался, он первым делом спросил: «Чем это ты меня?».

В его вопросе не было злобы. Только спортивный интерес. На его губах даже играла улыбка. Но Геннадию было совсем не до смеха. Попытка спастись провалилась. На лозунге «Свобода или смерть» можно было зачеркивать лишнее слово. Ему хотелось теперь одного — как можно дольше не возвращаться в погреб. Потому что оттуда больше не было дороги на волю. Он щербатому не стал ничего отвечать. Пусть помучается немного вопросами: как выбрался из погреба, чем порезал? Хоть чем-то им спутать карты. Хоть капельку досадить.

— Жена у тебя сексапильная, — неожиданно изрек щербатый. — Конфетка просто. Попка, сиськи, мордочка.

У Геннадия опять помутнело в глазах.

Враг продолжал:

— Жалею, что только один раз ее трахнул.

Геннадий сжал зубы: неужели? И главарь их возле речки о том же говорил. Пусть бы они ему все кости переломали, пусть бы убили, но не делали этого! Геннадий всосал в себя все, что было во рту и в горле. И плюнул этим в щербатого. Он вложил в этот густой смачный плевок всю свою ненависть. Метил в лицо, но попал только на джинсы.

— Ах ты, гнида, — только и смог вымолвить враг. Отступив от Геннадия на пару шагов, он выдернул пучок травы и принялся вытирать им штанину. Закончив чистку, уставился на пленника с наглой ухмылкой. А потом начал гвоздить, убивать Геннадия одними словами:

— Рассказать, как я ее трахал? Ладно, так и быть, слушай. Пацану твоему конфет дали, чтоб не орал. И пока он их сосал, твоя баба у нас поочередно отсасывала. Я был первым, поэтому раздевать ее мне пришлось. Она брыкалась в начале. Но недолго. Наверное, только для вида. Даже к кровати ее привязывать не понадобилось. Многие телки в глубине души мечтают о групповухе, и твоя, видать, тоже. Как только схватил ее за шмонь, сразу обмякла. Сунул пальцы в трусы, а она уже готовая, мокрая…

— Заткнись, мразь, — попытался Геннадий прервать этот мерзкий рассказ.

— Мне кажется, я доставил ей удовольствие, — не унимался враг. — Потом ребятам уступил очередь. Просто ты долго не ехал. Мы заждались, надо было как-то коротать время. Видишь, ты сам виноват. Приехал бы пораньше, ничего бы этого не было.

Щербатый смолк. И теперь, находясь в зоне недосягаемости для плевков, внимательно наблюдал за Геннадием.

— Убью, убью, — повторял тот одно и то же слово, устремив взгляд не на щербатого, а вверх, в небо, в котором растворялись последние звезды. Он то ли угрожал, то ли заклинал, то ли молил.

— Хочешь, отпущу тебя? — произнес вдруг щербатый. Это было так неожиданно, что Геннадий прервал свои заклинания.

— Я правда отпущу, Гена, — повторил враг. И добавил все с той же гадкой улыбкой: — Условие одно: отсоси.

На мгновение повисла пауза. Потом Щербатый заговорил очень быстро:

— Я сразу после этого тебя отпущу. Честно. А своим скажу, что ты убежал. Скажу, что я спал и ничего не слышал. А еще пожрать тебе дам. Жареной картошки с тушенкой. Хочешь? Ты, Гена, меня не бойся. Я тебе сочувствую. Я ж понимаю, что ты в этой замутке не при делах. Внук за деда не в ответе. А они убьют тебя. Точно убьют. Они уже все решили. И еще мучить будут. Долгую, тягучую смерть тебе приготовили. Так что у тебя остался только один-единственный шанс. Это я, Гена. Ну а ты просто отблагодари меня. Я один раз только в рот тебе кончу и все — свободен, а главное, жив.

Щербатый замолк. Он стер с лица мерзкую улыбку, и теперь его глаза смотрели на пленника даже сочувственно.

«Наверное, они и Полину примерно так же заставили», — пришла Геннадию в голову невыносимая мысль. Он где-то читал, что бандиты и урки большие мастера подобных убалтываний. Сначала поставят человека в безвыходное положение, а потом предстанут перед ним в роли спасителя. Чтобы тот сам добровольно все сделал — заплатил или вот отсосал. «Вот так люди и умирают морально, кончают жизнь самоубийством в собственных глазах», — подумал Геннадий. Он боялся смерти, боялся каких-нибудь жутких мук. Но боялся уже по инерции. В последнее время в его жизни было столько моральной и физической боли, что у него почти уже не осталось сил на страх. Геннадий подумал: а ведь предложи ему кто-то из этих ублюдков нечто подобное в обмен на свободу чуть раньше, когда его боль только начиналась, а страх еще был острым, всепоглощающим, он ведь, чего доброго, мог и согласиться. Геннадий внутренне содрогнулся от этого предположения. А потом, глядя в щербатую морду врага, внятно произнес: «Сначала ты отсосешь».

Странно. После этих слов Щербатый не стал его бить. Наоборот, улыбнулся уже не мерзкой, а нормальной улыбкой. И устало сказал:

— Вставай! Пошли в дом.

Геннадий снова посмотрел в небо. На нем больше не было звезд.

 

Признаки жизни

День был сумрачный и тревожный. Моросил мелкий дождь. Да еще с утра Сереге испортили настроение. Ни свет ни заря, когда он спал в обнимку с ненаглядной, долгожданной своей Анной Бланк, раздался телефонный звонок.

— Лука пропал, — сообщил Маргел.

Серега сразу же подумал о самом плохом. Но отогнал эту мысль.

— Погоди, — прошептал он в телефонную трубку, выбираясь из постели, отпихивая ногой фокстерьера Тоби, закружившегося вокруг него волчком.

— По порядку рассказывай, — обратился он к Маргелу, оказавшись на кухне.

— Мобильник его уже сутки отключен, к домашнему телефону не подходит, подруга говорит, в последний раз два дня назад с ним разговаривала. Они встретиться должны были, но Лука не пришел.

— Может, запил? — предположил Рогачев.

— Хорошо, если так. Только где искать его теперь?

— Да, скверно, — согласился Серега, — он ведь сегодня в Островскую должен был ехать — Михалыча менять.

— Чего делать-то будем? — растерянно осведомился Маргел.

«Молиться», — чуть было не сорвалось с языка Рогачева. Но для ответа он подобрал другое слово:

— Ждать. Я в Островскую выезжаю сейчас вместо Луки. Если он через два дня не отыщется, — общий сбор. Будем думать, как дальше жить.

Вот ведь гадство. Рогачев не планировал сегодня никуда ехать. Он хотел провести этот день с Анной Бланк. После его возвращения они и виделись-то нормально всего сутки.

Серега вернулся в комнату. Анна сладко спала, раскидав по подушке волосы, кокетливо выставив из-под простыни голое колено. Ее лицо было безмятежным, милым и трогательным. Это было лицо маленькой девочки, которой снятся прекрасные сны. Пока Рогачев одевался, он не мог отвести глаз от своей спящей подруги.

Она почувствовала его взгляд и проснулась. Хлопнула длинными ресницами, потом удивленно спросила:

— Ты куда?

— Мне позвонили, я должен уехать, — у Сереги защемило сердце. Он почему-то вдруг испугался, что может никогда больше не увидеть Анну Бланк.

— А поехали со мной! — неожиданно для самого себя предложил он подруге. — Ты ведь никогда не была у меня на родине.

— Ты едешь в свою станицу? — задумчиво спросила Анна.

— Да.

— Напомни, как она называется.

— Островская.

— Я бы хотела… Но мне надо сдать в газету дурацкий большой материал про светскую жизнь Волгограда. Можно подумать, у нас есть светская жизнь… А давай в выходные? Поваляемся на травке в степи. Ты положишь голову мне на колени. Я буду чесать тебе за ушком. Потом голыми полезем купаться в пруду. У вас ведь есть какой-нибудь пруд с лилиями и кувшинками?

— У нас есть речка Медведица. В ней водятся щуки. Они голых нас не поймут…

Анна улыбнулась. Но Серега стер улыбку с ее лица:

— Не хотел говорить. Возможно, это чуть-чуть опасно — тебе оставаться здесь.

— У тебя опять что-то случилось?

— Еще не знаю пока. Может, ну ее, эту светскую жизнь… Поехали.

Анна пожала плечами.

— Еще, как назло, полредакции в отпуске. Газету забивать нечем. Редактор меня просто съест.

— Не съест — подавится, — все еще пытался хохмить Рогачев, хотя на сердце у него было муторно.

— Ты не бойся, у меня газовый баллончик есть, — объявила ему Анна Бланк. — И я знаю, в какое место мужикам бить, если что.

— В какое, в какое? — из последних сил продолжал шутить Серега.

— В такое, в такое, — Анна сползла с кровати, придвинулась близко, ее губы впились в Серегины, а рука проворно нырнула в ширинку.

«Как она может? — в очередной раз удивился Рогачев поведению подруги. — Нет чтобы испугаться или хотя бы насторожиться». Именно это пониженное чувство опасности в сочетании с повышенной сексуальностью привлекло его когда-то в Анне Бланк. Серега не встречал женщины храбрее и слаще.

Всю дорогу до станицы Островской он не мог не думать о ней. Странно, но главным итогом поездки в Питер, как теперь отчетливо понимал Серега, была вовсе не поимка и доставка Каурова, а осознание того, что значит для него Анна Бланк. Как она его встретила после разлуки, как посмотрела, как улыбнулась! Она произнесла одну только фразу: «Я ждала тебя каждый день». И эта фраза до сих пор наполняла Рогачева восторгом. Он боялся, что такое в его жизни больше не повторится. «Надо по-быстрому кончить эту историю с внуком Лазаря Черного и возвращаться назад, к Анне Бланк, — решил для себя Серега. — Еще одна, последняя кровь, и все!» Он вдруг понял, что по возвращении из Островской его ждет новая жизнь. А с прежней жизнью пришло время прощаться.

Брат Александр удивился его приезду:

— Мы тебя только завтра ждали. Случилось чего?

— Нет, просто планы поменялись. Не съездишь со мной к нашему другу, что в погребе сидит? Да еще чего-то выпить мне захотелось. Не составишь компанию?

Брат не заставил себя упрашивать. Они прихватили два больших литровых бутыля самогона и сумку разной домашней жратвы. Но с выпивкой в это день пришлось им повременить.

Исчезновение Луки оказалось не единственной плохой новостью. Едва Серега ступил на порог степной сторожки, Михалыч ошарашил известием — Кауров пытался бежать. Определенно, Рогачев недооценил этого типа.

Он решительно распахнул дверь погреба. Внук Лазаря Черного лежал, скрючившись в жалкой позе: туловище — в тулупе, ноги — в мешке. Рогачев швырнул в него сверху первым попавшимся под руку предметом — алюминиевой кружкой.

— Эй, чувырло, подъем!

Чувырло зашевелилось, из тулупа показался бледный треугольник лица. Даже в темноте было видно, как оно осунулось за эти несколько дней.

— Ползи сюда, доходяга!

Кауров повиновался. Но двигался заторможенно. Серега не мог поверить, что это явно ослабленное, медленно ползущее наверх существо чуть не сбежало минувшей ночью. Пленник был голый по пояс. Сквозь грязь и размазанные следы кровоподтеков на теле от холода проступали мурашки. Длинные отросшие ногти. Пыльные волосы. Красные мутные глаза. Рогачев первым делом заглянул в них. В самой глубине зрачков кровного врага затухали два крошечных уголька.

— Ну что, опять нам свезло, а тебе нет, — издевательски усмехнулся Рогачев. — Видать, не в дедушку ты пошел.

Бандитский внук в ответ только шмыгнул носом.

— Говори, как из погреба вылез.

— Молча.

И такого ответа Серега тоже не ожидал. Он еще раз заглянул в глаза пленника и понял, что ошибся: огонь в зрачках у того не затухал, а разгорался. Рогачев коротко ткнул Каурова под дых. Тот предсказуемо согнулся пополам, упал на колени и завалился набок. Лежал, хватая воздух, как тогда, на берегу речки…

Серега осмотрел засов. На черном металле увидел дорожку белых царапин и сразу все понял.

— А ведь мы его толком не обыскали, у него было что-то вроде ножа или тонкой отвертки.

— Точно, — подтвердил Михалыч, — он меня чем-то острым по руке полоснул.

— Ладно, лучше поздно, чем никогда. Раздевайся, чувырло, обыщем тебя, — сказав это, Серега пнул Каурова в пах. Тот скрючился еще больше, но на приказ не прореагировал. Хочешь не хочешь, а пришлось ему помогать. Сначала Рогачев сдернул с пленника ботинки фирмы «Саламандра», постучал ими о пол. Потом принялся стягивать с Каурова джинсы. Вспомнив, как еще недавно перед ним раздевалась Полина, Серега испытал злорадство. Очень захотелось прямо сейчас отомстить Каурову за ту досадную сексуальную неудачу с его женой. Враг лежал перед ним в одних носках и трусах — жалкий, в очередной раз униженный. Он был полностью в его власти, как несколько дней назад — жена врага. Во всем этом была какая-то дикая, запредельная сладость. И с потенцией у Сереги на этот раз все было в норме. Серега почувствовал сильный прилив адреналина и начал стаскивать с Каурова трусы. Ему захотелось увидеть вражье мужское достоинство и как-нибудь над ним надругаться. Вспомнил зону: необязательно же трахать человека, чтобы его опустить, достаточно просто засунуть в него какой-нибудь продолговатый предмет, например горлышко бутылки. Во время отсидки Серега был ненавистником подобных забав. Но сейчас ему остро захотелось трахнуть Каурова — раз и навсегда сломить его волю.

Мужское достоинство врага показалось ему довольно большим почти безволосым опарышем, которого Серега с удовольствием раздавил бы ногой. Он уставился на этот вражий отросток, размышляя, чего делать дальше.

Брат смотрел на всю эту сцену раздевания пленника с удивлением. А Михалыч и тут подыскал нужные слова:

— В жопе у него погляди. Чую, он ножи и отмычки там прячет.

Эта фраза остудила Серегу. Он вспомнил, как в тюрьме и на зоне вместе с другими несколько раз подвергался этой унизительной процедуре осмотра. А еще вспомнил учителя Курбатова и то, как «отрицалы» его самого чуть не опустили. Уподобляться тем уркам или вертухаям в резиновых перчатках было противно. А между тем обыск Каурова приобретал отдаленное сходство с тюремными осмотрами. Даже толстокожий Михалыч это уловил. Получается, унижая врага, Серега унизился сам…

— Ладно, закончим на этом, — сказал он. — Все равно теперь не сбежит. Браслеты наденем, задвижку проволокой замотаем, да сверху над погребом поставим топчан.

Он защелкнул на запястьях Каурова наручники и сбросил вниз еще не очухавшееся от его ударов тело. Следом швырнул в погреб джинсы и двух «саламандр».

Тело Геннадия холодело. Мозг был будто в заморозке, а мысли — будто чужими. Они не бегали, а едва ворочались, цепляясь одна за другую: «Дедушка, что ты наделал! Что мы наделали!.. Судьба заманила в ловушку… Дедушка. Теперь уж не выбраться. Теперь только одно — избежать лишних мук… Воскрешая твою жизнь, я погубил свою».

Геннадий подумал, что еще недавно имел столько всего, а теперь к концу жизни у него осталось всего шесть предметов — джинсы, трусы, носки и ботинки. Вспомнились эпизоды расстрелов в кино. Он никогда не мог понять, почему приговоренных раздевали и разували перед тем, как убить. Будто одежда и обувь мешали палачам. «Нет, не им!» — осенило Геннадия. Теперь он четко знал — эти вещи были для расстреливаемых последними признаками, атрибутами человеческой жизни, и поэтому, наверное, Смерть должна их особенно ненавидеть. И не зря этот Рогачев сейчас его не только избивал, а еще и раздевал. Не зря он теперь валяется голый под землей, в погребе, который немногим просторней могилы. «Это была репетиция Смерти!» — догадался Геннадий. Подумав так, он сразу же решил обуться, одеться и снова залезть в мешок и тулуп, чтобы доказать распростертой над ним грубой всеубивающей силе (а может, просто самому себе доказать), что он еще жив.

«Я живой! Живой!» — прошептали его губы, когда он натягивал джинсы. В эту секунду Геннадий вспомнил про седьмой имевшийся у него предмет — застывшую молнию. Продолговатый камушек с хутора Тарасова, того самого, где дедушка Лазарь чудом спасся от молнии и врагов, все еще лежал на дне канистры с водой. Но как его достать? Горлышко канистры узкое, а руки скованы. Геннадий посмотрел на ведро с мочой. Чтобы вони было поменьше, он прикрывал его сверху мешком. Можно, конечно, выплеснуть мочу на пол, а в ведро, предварительно слегка его ополоснув, перелить из канистры остатки воды. Но тогда погреб окончательно превратится в вонючий сортир — провести последние дни жизни в сортире Геннадию не хотелось. И он решился на безрассудный поступок. Сначала припал к канистре, стремясь влить в себя про запас как можно больше воды — пил через силу большими глотками. До спазмов, до бульканья в груди. Потом оставшуюся воду вылил прямо на землю. И вытряхнул камушек себе на ладонь.

— Воды больше нет, — зачем-то прошептал Геннадий и сжал молнию в кулаке.

Серега решил прибегнуть еще к одной мере предосторожности. Они с братом съездили на даниловскую свалку, набрали полный багажник пустых пластиковых бутылок. Вернувшись, стали кучками в шахматном порядке вкапывать их в песок вокруг охотничьей сторожки. Если наступить на такую «мину», раздастся громкий треск.

— Чеченская уловка, — объяснил Серега брату. — Они этими бутылками свои базы в лесу обкладывают. Хрен подойдешь к ним неслышно.

Бутылочная сигнализация предназначалась вовсе не для пленника, а для непрошеных гостей — вдруг случайный охотник или грибник в неурочный час забредет, будет в дверь колотить, а в ответ Кауров станет на помощь из погреба звать. Серега решил: всех приближающихся потенциальных свидетелей перехватывать нужно еще на подступах к домику, выходить к ним навстречу и настоятельно объяснять, чтобы шли мимо. Дескать, посторонний гражданин явился не вовремя — помешал любовным утехам.

Когда братья закончили окапываться бутылками, их в сторожке уже ждал накрытый Михалычем стол: краюха ржаного кислого хлеба, редиска, шмат домашнего сала, копченая щука да соленый арбуз.

Три алюминиевых кружки одновременно без тоста ударились друг о друга. Губы скривились от горечи. На зубах захрустела редиска, потек соком меж пальцев арбуз.

— Хорошо в деревне летом, — глубокомысленно изрек Михалыч. — Если б не батя ваш с его заданием, не побывал бы я в этом году на природе. А еще в Пскове и Питере. Очень культурно лето провел.

— Как Питер? Красивый город? — спросил Александр.

— Сказка, — ответил Михалыч.

— Анамнез, — не согласился с ним Серега.

— Чего? — в один голос переспросили брат и приятель.

— Анамнез — значит, история болезни, — пояснил младший Рогачев значение умного слова. — По мне, так Питер — нездоровый город. Болотным духом пропитанный. От рек и каналов — гнилью воняет. Дома обшарпанные, люди мрачные, небо серое. А если даже выглянет солнышко, из многих дворов его все равно не видать. Из-за влажности холод там холоднее, а от малейшего тепла в пот шибает. Кругом вода, а купаться нельзя — грязно. Даже белая ночь на самом деле никакая не белая, а просто сумерки. Ни день, ни ночь — ни то ни се.

— Вот оно как… — удивился брат. — А как же достопримечательности?

— Ну есть. Медный всадник, церкви, мосты… Полюбовался и снова в потное метро ныряй или в ржавый трамвай полезай, который еле ползет, трясется. А если машина у тебя, значит, в пробке стой, от выхлопов дурей — улицы-то узкие. Разве можно в таком городе жить и нормальным жизнерадостным чуваком оставаться? Обязательно превратишься в чмо навроде того, что в погребе сейчас сидит. Ну, наливай, что ли, еще по одной. Предлагаю выпить за станицу Островскую.

Все трое охотно опрокинули еще по кружке. Они как-то сразу зачастили с самогонкой, и уже через полчаса, несмотря на закуску, градусы сильно ударили в головы. Комната наполнилась громкими выкриками. Разговор перекинулся на полыхающий неподалеку лесной пожар.

— Дождей нету давно, — сокрушался Александр. — Где это гребаное МЧС? Показушное министерство. Как телек ни включишь, все спасают кого-нибудь. Самолет туда, вездеход сюда. То учения у них, то раздача бинтов-лекарств где-нибудь за границей. А тут неделю уже полыхает, того и гляди, до станицы пламя дойдет, — и ничего. По радио говорят: «Пожарные не могут пробиться к огню из-за рельефа местности». Хоть пол-России сгори…

Потом разговор перескочил на Каурова.

— Не знаю, как вы, а я вот еще ни одной человеческой жизни не загубил. Этот сучонок Лазаря Черного первым будет, — объявил Александр. — И мне малость не по себе. Может, посоветуете, как правильно грех на душу принять, чтобы потом этот убиенный по ночам не являлся?

— А ты не думай про грех, — успокоил брата Серега. — Сдается мне, это дело, наоборот, Богу угодное. Там, в Питере, мы долго не могли поймать это чмо. Но всякий раз будто помощь сверху подоспевала, будто кто-то неведомый помогал нам его в загон загонять.

— Точно, — радостно встрял Михалыч. — Представь, что ты на охоте. Тебе убитые тобой звери являются по ночам?

— Нет.

— Ну вот, — еще больше обрадовался Дрозд. — Так и тут. Что зверь, что человек с жизнью примерно одинаково расстается. Ногами немного подрыгает и все. Труп, он и в Африке труп (Михалыч громко своему афоризму заржал). Относись к Каурову как к мертвой туше свиньи. Людей, я тебе скажу, не так противно и хлопотно убивать, как животных.

У Серегиного брата по пьяному делу развязался язык. Дальше он принялся изливать душу по поводу колхозных проблем. Серега с Михалычем узнали о бедственном положении в станице Островской с уборочной техникой. О том, что государство сельхозпродукцию больше не закупает. А сволочи-перекупщики дают за нее гроши. Вырученных денег на новые комбайны и трактора не хватает. Вот и приходится обходиться старьем — из двадцати тракторов использовать только десять, остальные пуская на запчасти.

— Мы нищие! — то и дело восклицал Александр.

— Не прибедняйся, — осаживал его Серега. — У тебя дом самый лучший в станице, техника хай-фай, гарнитур мебельный немецкий, тачка новая, хоть и отечественная. Чего тебе еще надо?

— Да мне только на себя денег сейчас и хватает, — уже почти кричал Александр. — А шоферам и механикам уже два месяца зарплату не плачу. Нужно, чтобы моя техбаза прибыль давала. А прибыли нет. И никакого просвета. Не знаю, что людям говорить. Каюсь, даже подумывал с горя взять лопату да пойти клад наш родовой сказочный откопать…

— Какой клад? — встрепенулся Михалыч.

— Да погоди ты, — отмахнулся от того Серега. — Сань, может, тебе денег найти взаймы, чтоб ты перекрутился? Есть тут люди всякие, мне обязанные. Они дадут. Что ж ты раньше молчал?

— Найди. Я от денег не откажусь, — закивал Александр, на глазах успокаиваясь. — Только отдавать ведь придется.

— Ничего, подождут, потерпят.

— Только мне много надо — сто тысяч в месяц. Замучаешься ты, брат, дыры мои затыкать.

— Несмертельная сумма. Придумаем что-нибудь. Давай выпьем за твое процветание.

Первая бутыль самогона закончилась. Дрозд, осушив свою кружку, снова поинтересовался.

— Так о каком кладе вы говорили?

— Да легенда одна семейная, — неохотно ответил Серега. — А есть ли клад тот в действительности, никто не знает. Потому что никто его не откапывал.

— Так откопайте! Разве неинтересно? — округлил Михалыч пьяные глаза.

— По семейной легенде, нельзя этого делать — примета дурная, — пояснил Серега.

— Ну вы даете! — осклабился Михалыч. — Двадцать первый век на носу, а они в легенды всякие верят. Темные вы люди — Рогачевы.

— Не твоего ума это дело, — осадил его Серега.

Они откупорили вторую бутыль. И еще накатили на грудь. Брат Александр выглядел самым пьяным.

— Я чего подумал, — сказал он, утерев губы рукавом — А поехали и вправду клад откопаем!

Серега отрицательно покачал головой.

— Нет. Я в последнее время кое-что понял об жизни. Есть высшие силы, с ними лучше дружить. Тогда сбудется все, что задумал. Я чудом выжил этой зимой. Чудом Каурова в Питере поймали. Не знаю, как тебе, Саня, а мне в жизни сильно везет. И я это везение по глупости растерять не хочу.

— Да ты не понял. Я найти клад предлагаю не для того, чтоб забрать. Только посмотрим на него и назад зароем. Никакого запрета мы не нарушим и проклятья не навлечем.

— Классная мысль, поехали! Я с вами! — воодушевился Михалыч.

— Ты даже не думай, — одернул его Серега.

— Ну а чего бы не съездить? — продолжал гнуть свою линию Александр. — Одним глазком только глянем и сразу назад.

Но Серега упорствовал:

— Доходягу в погребе без охраны оставим?

— Нет. Один по-любому должен будет остаться, — Александр посмотрел на Михалыча.

— Так и знал, — усмехнулся тот и налил себе еще самогонки. — Ну хоть сфоткайте на память эти сокровища. У меня фотик с собой.

— Так поехали, что ли? Здесь ведь близко совсем. Когда еще соберемся? — Александр вперил в брата почти умоляющий взор. — Вон и лопата в углу стоит.

Последний аргумент оказался решающим.

— Ладно. Погнали, — сдался Серега.

Михалыч проводил братьев до машины.

— Поаккуратней рулите. Не опрокиньтесь. Обратно с бабами возвращайтесь, — пьяными шуточками напутствовал он Рогачевых.

Впереди на горизонте сверкнуло.

— Вы это видели или мне почудилось? — не поверил глазам Александр.

— Молния, — констатировал Михалыч.

— Неужели дождь пойдет? Дождались. Слава Богу, — лицо Александра озарилось почти религиозным восторгом.

— Хороший знак, — заметил Серега.

Братья уехали. Оставшись один, Михалыч заложил руки подмышки и обозревал окрестности, почти как Наполеон перед битвой. Долго смотрел то на молнии, то на реку, то на пожар. Кажется, пламя еще больше приблизилось. Воздух наполнялся запахом гари. Он и загнал Дрозда в дом. Там он не стал продолжать пьянствовать в одиночестве. Зажег керосинку, прилег на топчан, достал из своей спортивной сумки порножурнал, сунул руку в штаны. Уже на пятой странице собрался кончить в кулак. Но не успел. До его ушей донесся треск пластиковой бутылки…

Михалыч хоть и был крепко пьян, мгновенно затушил керосинку, выхватил из-под подушки ТТ, подскочил на ноги. Распахнув маленькое оконце, прокричал в ночь: «Стой, где стоишь! Шаг сделаешь, пальну… Из ружья».

Потом отступил в глубину комнаты. Не спуская глаз с окна, ожидал, когда вспышка молнии осветит подступы к дому.

— Я те пальну, — раздалось снаружи. — Выходим по одному! Оружие на землю! Работает РУБОП!

Последнюю фразу Михалыч и сам не раз выкрикивал, сбивая с толку врагов. А потому не поверил услышанному. Но от этого было не легче. В любом случае, с той стороны притаились не случайные охотники и грибники.

Наконец сверкнула жирная молния. Михалыч успел заметить метрах в тридцати присевшего на землю человека. Заложив пистолет сзади за ремень, здоровяк нырнул под стол. Там у него стояла большая кастрюля с гранатами РГД-5.

— Еще раз предупреждаю. Без шуток. Вы окружены. Мы знаем, что в доме заложник из Ленинграда, — проорал все тот же голос.

А вот это уже было серьезное заявление: ну кто, кроме своих и теоретически ментов, мог знать про заложника? Пьяный Дрозд, опрокидывая на пол самогонку с едой, вылез с кастрюлей из-под стола. Подойдя сбоку к окну, ударил ногой в перекрестие рамы. Раздался звон разбиваемого стекла. Тут же на звук ударила автоматная очередь.

«А вот и не менты», — догадался Михалыч. Эта догадка сперва его озадачила, а потом придала наглости. Он достал из кастрюли первую гранату. Сорвал чеку и швырнул гостинец в окно — примерно туда, где увидел сидящего человека. После взрыва раздался крик. Потом — мат, потом — стон. Михалыч, как сеятель, раскидывал гранаты одну за другой. Кто-то подал команду: «Назад, отходим!» Но Дрозда это не успокоило. По дому теперь били автоматными очередями. Стены трещали от пуль. Враг хоть и отходил, но уходить явно не собирался. Михалыч перестал бросать гранаты, оставив в кастрюле еще несколько штук. Кинулся в соседнюю комнату. Схватил топчан, забаррикадировал им входную дверь, да еще и стол к ней придвинул. Потом вернулся к погребу, начал разматывать, рвать руками проволоку на засове.

…Его сторожа так громко орали, что Геннадий слышал почти весь разговор наверху. Даже пьяные советы о том, как правильно его убивать, чтобы потом самим не мучиться. Даже странные речи про клад. Много нового узнал про тех, кто его схватил. Только что было толку от этих знаний? Но обиднее, горше всего было слышать про то, как лишь чудом, благодаря «вмешательству высших сил», эти гады его схватили под Питером. Выходит, он совсем чуть-чуть недобегал, недоскрывался от них. И зачем только он в Лугу поехал, да еще Полину с Васей в эту ловушку послал? Геннадий постарался припомнить обстоятельства принятия того рокового решения. И сразу все понял. Его мучители были правы. Это точно были происки высших сил, которых он, Геннадий, здорово прогневил. Ведь чем он занялся сразу после того, как позвонил жене и велел ей отправляться в Лугу? Вызвал двух проституток и устроил себе сеанс самого гадкого в жизни секса. Согрешил! Да еще как! Эта мысль привела Геннадия к другому, еще большему открытию: а ведь и вообще вся эта история, в которую его угораздило вляпаться, случилась по той же самой причине. Ну конечно! Все это — расплата за связь с Катрин — то есть за его первую измену Полине! А те две проститутки были второй по счету изменой! Неужели все так просто? Два раза изменил — жизнь свою погубил. И ладно бы только свою… А Полина, а Вася, а мама? Что с ними, живы ли? Этого он уже никогда не узнает.

Когда голоса наверху смолкли, и хлопнула дверь, Геннадий бросился к лестнице. Колотил кулаками и наручниками по крышке погреба, изо всех сил упирался в нее спиной, надеясь сломать засов. Обессилев, вернулся в тулуп. Отключился.

…Это был самый странный, самый короткий сон в его жизни. Сон длиной в молнию. Геннадий и увидел молнию — вспышку синего цвета, а в ее свете — вдалеке устало бредущего человека. Он шел к нему. Шел навстречу. Геннадию даже почудилось, поверилось, что — на помощь. Но бредущий человек исчез вместе с молнией. «Нежить», — шепнул кто-то невидимый ему на ухо. А через мгновение прогремел гром. И Геннадий проснулся.

…Наяву продолжало грохотать. Да так, что земля вздрагивала. А еще со всех сторон доносилось потрескивание. Геннадий не сразу сообразил, что трещат стены и… автоматные очереди. Это было невероятно, ошеломляюще, сказочно — наверху шел бой!

А потом Геннадий услышал над головой отчетливые слова: «Гена, подъем! Если жить хочешь, вставай!».

Внутри все всколыхнулось от возрожденной надежды. Но совсем ненадолго — дверь погреба распахнулась, сверху свесился включенный фонарь, и в его свете показалась знакомая рожа Щербатого.

— Поднимайся быстрее. Судьба дает тебе шанс, — обратился он к Геннадию. — Мы с тобой в доме вдвоем. Нас кто-то штурмует. Мне одному не отбиться. Только вместе. Погибнем или победим. Если победим — ты свободен.

— Свобода или смерть, — подсказал Геннадий Щербатому нужное словосочетание.

— Да. Вылезай. Я дам тебе ствол, скажу, что надо делать. Ну что, по рукам?

— Ага. По рукам. Только сперва наручники сними.

Вскарабкавшись по лестнице, Геннадий оказался нос к носу с врагом. Щербатый больше не был похож на издевательски самоуверенного наглеца, который сутки назад рассказывал, как трахал Полину. У верзилы подрагивали губы, а лицо было красным и потным. Геннадий чувствовал, как быстро ему передается нервное возбуждение врага. Он старался не глядеть тому в глаза, чтобы не выдать ненароком своей никуда не девшейся ненависти. Щербатый отомкнул ключом наручники. Геннадий расправил руки. Он ощутил во всем теле прилив сил, тепла и еще большей ненависти.

Стрельба за окном тем временем стихла.

— Не нравится мне эта тишина. Слушай внимательно, — принялся враг инструктировать Геннадия. — Я буду в той комнате, а ты в этой. Твоя задача прятаться вот тут, в самом темном углу, и держать на прицеле окно. Если в нем кто появится, сразу стреляй. Светает уже, значит, у нас преимущество.

За окном раздалось какое-то шипение. Щербатый прислушался. Потянуло дымом.

— Крышу подожгли, — сообщил он, мрачнея на глазах. — Ничего, прорвемся. Держи волыну. Только помни, в обойме восемь патронов всего.

Враг протянул ему пистолет. Но отдал не сразу. Будто прочитав мысли Геннадия, заговорил о Полине.

— Ты это… не думай… Я не трогал твою жену. И никто не трогал. Я все выдумал, чтобы сделать тебе побольнее. Разозлился, когда ты чуть не сбежал.

— Ага, — кивнул Геннадий. — С предохранителя как снять?

— Уже снято.

Геннадий, недолго думая, направил ствол в окно и нажал на курок. Руку дернуло. Но пуля попала-таки в оконный проем.

— Чего зря палишь! Береги патроны, козел! — заорал на него Щербатый.

— Ага, — снова кивнул Геннадий и, не говоря больше ни слова, выстрелил Щербатому в грудь.

Лицо врага исказилось болью и каким-то детским наивным удивлением. Потом — злостью. Потом — смертью. Он даже не дернулся. Просто повалился набок, как большой мешок.

Геннадий подобрал выроненный Щербатым фонарь и пошел с ним к входной двери…

…Рогачевы копали под вспышки молний, озарявших ночной горизонт. Но дождя все еще не было. Твердая сухая земля крошилась под ударами лопат на мелкие куски. Они не знали точно, где искать, — отец в свое время лишь показал рукой примерное место на пригорке за старой высокой сосной. Да и было это давно. Поэтому для верности братья очертили круг диаметром метров в двадцать. Внутри него и копали. Все больше потея и ожесточаясь, они срыли уже макушку пригорка. Серега разделся по пояс, он уже натер на ладонях мозоли, но неистово продолжал копать. Он злился в душе на брата, подбившего его на эту работу, на себя — за то, что поддался его уговорам, на предков, закопавших свой клад так глубоко, на Луку, из-за исчезновения которого ему пришлось сегодня нажраться, и на Анну Бланк, не поехавшую с ним в Островскую.

«А если никакого клада нет и никогда не было? — пришла вдруг в голову дикая мысль. — Или был, но его давно выкопали? Что тогда? А тогда беда: нельзя будет передать своему сыну или внуку эту семейную легенду, укрепляющую на протяжении веков весь их род. Цепь оборвется, между прошлым и будущим нарушится связь!..».

Только он так подумал, сверкнула очередная молния, и острие лопаты ударилось обо что-то твердое.

— Посвети-ка, — обратился Серега к брату. Опустился на четвереньки, стал расчищать землю ладонями. Луч фонаря выхватил что-то темно-зеленое.

— Ящик деревянный, — определил Серега. И стал окапывать ящик по периметру. Тот оказался широким и плоским, с изъеденными ржавчиной металлическими ручками по бокам. Серега схватился за них и вытащил ящик из земли. Крышка поддалась без труда. Внутри ящика было пусто! На дне они увидели лишь два крошечных желтоватых комочка. Александр хотел поднять их, но комочки рассыпались у него в руках. На пальцах осталась черная пыль. Брат, понюхав ее, сообщил:

— Табак.

— Окурок от самокрутки, — догадался Серега. — Посвети-ка теперь сюда.

Он ткнул пальцем в прямоугольное пятно на боковой стенке ящика.

— Похоже на маркировку.

Силился разобрать буквы и цифры на штампе.

— Склад №124 РККА. IV.1929 г. Отв. приемка… Какой-то Шальнев или Шальнов. РККА — это Рабоче-крестьянская красная армия. IV.1929 г. — апрель двадцать девятого года. Не такой уж старый ящичек, от снарядов, наверное. Значит, в 1929 году или после него кто-то порылся здесь. Он и выкопал клад. Все. Дальше нет смысла копать.

Пошел дождь. Но Александр не обращал на долгожданные ручьи с неба никакого внимания.

— Думаешь, кто это был? — спросил он.

— Может, дед или брат его Николай, — неуверенно предположил Серега.

— Вряд ли, — не согласился с ним брат. — Их убили в двадцать девятом. Всего через несколько месяцев после того, как этот Шальнов на ящике расписался. Здесь в округе после Великой Отечественной разных таких ящиков много было раскидано. Я думаю, он случайно здесь. Слишком неглубоко зарыт. Надо дальше копать.

— Я не буду, — заявил Серега.

— Как не будешь? Надо же удостовериться.

— Не хочу удостоверяться.

— Не понимаю тебя. Грех не закончить работу, раз уж начали. Что ж теперь? Предлагаешь жить дальше, думая, что наш клад кем-то выкопан?

— Предлагаю жить и считать, что он все еще там.

— Ну и не копай. Я один управлюсь, — брат решительно поднял мокрую лопату с земли.

Дождь превращался в ливень. Серега спрятался под сосну. Он мог, конечно, уйти в машину, но по отношению к брату это было бы некрасиво. Александр продолжал отчаянно вгрызаться в землю.

Сверкали молнии, сотрясал небо гром. Внезапно до ушей долетел еще один звук. Серега узнал его. Это был треск автоматных очередей. Он раздавался с той стороны, где была охотничья сторожка!

— Сань, там стреляют, — крикнул он брату. — Михалыч в беде!

Александр перестал махать лопатой. Прислушался.

— Быстро к машине! — скомандовал Серега.

…Насквозь промокшие, они гнали по ночной степи. Машину то и дело подбрасывало. Пару раз занесло так, что Сереге с трудом удалось справиться с управлением.

— Потише, не гони так, — заклинал Александр. Но Серега не слушал. Его беспокоило другое.

— У меня только один ствол, мне нечего дать тебе, — сокрушался он.

— Гаси скорость! Туши фары! — продолжал настаивать Александр. — Они издалека нас увидят и встретят.

Брат был прав. Серега надавил на тормоз и выключил свет. Теперь дорога была едва различима.

— Там есть тропка одна, нам на нее надо выйти, чтобы с другой стороны кустами к домику скрытно подобраться, — сказал Александр.

Они ехали теперь медленно. Брат по памяти говорил Сереге, куда рулить. Дорогу едва подсвечивало лишь зарево лесного пожара, возникшее на горизонте. Дождь зарядами бил по лобовому стеклу. В какой-то момент он почти прекратился, и Рогачевы ясно увидели впереди помимо большего огненного пятна еще одно, совсем крошечное. Старший брат первым определил его природу:

— Это дом наш горит.

— …Не стреляйте. Я убил его. Я свободен, — прокричал Геннадий людям снаружи.

В ответ оглушительно застрочил автомат. Пули летели через окно, колотились о стену. Боль обожгла правую руку пониже локтя. Геннадий присел на корточки.

— Ага, — крикнули снаружи. — Так мы тебе и поверили. Знаю, Рогатый, твои штучки. Что, припекает? Дышать нечем стало? Скоро сам выползешь из своей норы. Это я, Архип! Узнал? Сейчас мы с тобой за Жору Ереванского посчитаемся.

Геннадий решил, что Рогатый — это кто-то из Рогачевых, скорее всего, бритый главарь. Остальные имена ни о чем не говорили. Он ничего не понимал. Но комната и вправду быстро наполнялась дымом. У него уже щипало глаза.

Он посветил себе на рану: в руке всего лишь засела щепка, — наверное, пуля выбила ее из стены. Геннадий без труда выдернул эту занозу. Потом луч фонаря сам собой уперся в какую-то кастрюлю, на дне которой лежали три гранаты. Геннадий не удержался и взял одну.

Пополз на четвереньках в соседнюю комнату. Принялся обшаривать труп Щербатого. То, что ему было нужно, отыскалось в кармане джинсов. У верзилы был дорогой понтовый мобильник — «Моторолла» — всего сантиметров десять в длину, с непривычно маленькими клавишами. У Геннадия не сразу получалось попадать по ним дрожащими пальцами. Да еще гудок в трубке то и дело пропадал — вызов срывался. Только с шестой или седьмой попытки он смог набрать код Петербурга и номер своего домашнего телефона. Раздались гудки, но трубку никто не снимал. Потом гудки кончились — связь снова пропала.

Дым уже застил глаза. Стрельба стихла. Видать, неизвестный Архип понял, что развязка и так близка — решил просто чуть-чуть подождать. А Геннадий все жал на кнопки мобильника, то и дело прикладывая его к уху, проверяя сигнал.

Возбуждение нарастало. Он понимал, что находиться в сгущающемся дыму становится уже смертельно опасно. Но ничего не мог с собой поделать. Ну еще один набор номера! Может, тогда, в первый дозвон, Полина не успела взять трубку, потому что спала? А теперь проснулась и сидит ждет у телефона? Может, она почувствовала, что это он? Поняла, что это экстраординарный звонок? Да и кто может звонить в такое время — на рассвете…

Геннадий от дыма закашлялся. Глаза уже беспрерывно слезились. Внезапно снаружи возобновилась стрельба. Автоматные очереди перемежались с одиночными выстрелами. Раздавались нечленораздельные крики.

Нервы Геннадия раскалились: он боялся задохнуться, но еще больше боялся не дозвониться. Совершенно не к месту у него (как тогда под деревом в снегу возле кладбища) вдруг случилась сильнейшая эрекция.

…Очередная комбинация цифр. Есть гудки! Геннадий до боли вдавил трубку в ухо… Есть соединение!

— Алло, алло, — раздался родной божественный голос Полины.

— Я живой, Поля, живой! — прокричал в трубку Геннадий… и испытал оргазм.

…Связь опять оборвалась. Он даже не понял, в какой момент. И не был уверен, что Полина его услышала. Но зато он слышал ее! Жива! Жива! И он только что кончил от одного ее голоса!..

…Они бросили «девятку», почти загнав ее в речку. Черное небо серело. Серега с братом захлюпали кроссовками по мокрой высокой траве. Оба были по пояс голые — их футболки остались висеть на сучках сосны. Серега прямо на голое тело набросил наплечную кобуру. Александр сжимал в руках монтировку.

Вот и тропинка. Бежать стало легче. Они находились уже у подножия холма. Сторожку отсюда не было видно, но запах гари ощущался отчетливо.

Внезапно по ушам ударила автоматная очередь. Серега с братом инстинктивно упали в сырую траву. Неужели заметили? Ведь их полуголые торсы хорошо видны на фоне темных кустов. Но стрельба быстро стихла. Осторожно, пригибаясь к земле, они продолжили красться наверх.

Чем выше поднимались по склону, тем гуще вокруг них становился дым. Наконец над шапкой холма показались огненные перья. Братья свернули с тропинки и теперь подползали к сторожке. Прямо на них выплывала горящая крыша. Вдруг Серега увидел в отблесках пламени перед собой человека, чуть подальше — еще одного. Оба были в спортивных костюмах, с короткоствольными автоматами в руках. Первый человек присел на одно колено, второй лежал на боку, опираясь на локоть. Оба всматривались в сторону горящего дома. Серега показал на них брату стволом своего ТТ и шепнул:

— Как только кончу их, сразу вместе бежим, я — к дальнему, ты — к ближнему. Берем автоматы.

— А если это менты? Автоматы у них — ментовские, — опасливо прошептал Александр.

— Менты? В спортивных костюмах? — усмехнулся Серега. Он прицелился в дальнего от себя человека и нажал на курок. Лежачий задергался и закричал: «Архип, меня ранили». А Рогачев уже стрелял по сидячему. Тот успел отпрыгнуть в сторону и уклониться от первой адресованной ему пули. Но не удержался, неуклюже упал на пятую точку. Раскорячился. Вторая пуля положила конец этим неловким движениям. Серега тут же кинулся к нему, выстрелил в голову. Вырвал из мертвых рук автомат, швырнул его брату. Бросился ко второму, стреляя в того на бегу. Упал рядом на землю, прячась за тело, которое уже не подавало признаков жизни. Теперь перед ним была вся сторожка, сверху объятая пламенем. Серега не удержался и выкрикнул:

— Михалыч, ты жив?

В ту же секунду раздалась автоматная очередь. Лежащий рядом труп задергался, приняв на себя несколько пуль.

Михалыч не отозвался.

«Уж не Архип ли, телохранитель Нукзара?» — осенило Серегу. Он подобрал лежащий на земле АК-74 и, не глядя, наугад дал ответную очередь поверх трупа. Сказал брату:

— Там еще один, где-то слева.

— Понял, обойду снизу, — ответил тот. — Попробуй отвлечь его, заставь еще пострелять.

Александр скрылся из вида. Светало. Серега выждал с минуту и снова начал стрелять. Предсказуемо получил автоматную очередь в ответ. На этот раз пули просвистели над ним сантиметрах в тридцати. Серега рискнул и чуть приподнял голову. Он не видел, откуда стреляли. Но успел заметить впереди метрах в двадцати что-то вроде бугра — уж больно соблазнительное место для укрытия. Серега решил дать еще одну очередь, но автомат, выплюнув пару пуль, захлебнулся. Отстегнул магазин — он был пуст. Пошарил рукой вокруг, но не нашел запасных рожков. В этот момент впереди вспыхнула перестрелка. Сначала одна длинная очередь: та-та-та-та. Потом другая короткая: та-та. И, наконец, один за другим три пистолетных хлопка. Серега вскочил и, петляя, рванулся в сторону бугра, сжимая в руке ТТ, только на бегу осознав, что в его обойме осталось всего два патрона. В него никто не стрелял. По ту сторону бугра Серега увидел сидящего к нему спиной человека. Он что-то делал со своей ногой. Кажется, он был ранен. Серега, не раздумывая прыгнул на него сзади, сходу ударил рукояткой пистолета в висок. Человек с тяжелым свистящим вздохом неуклюже упал на живот. Подобрав с земли его автомат, Сергей залег и тихонечко позвал брата:

— Саня, ты где?

Спереди раздался слабый стон. Серега хотел броситься туда. Но вспомнил про пистолетные выстрелы, которые слышал последними. Рядом с распростертым перед ним человеком не было никакого пистолета. Значит, должен быть еще один враг! Или несколько…

Впереди виднелся кустарник. Оттуда опять донесся стон. Серега вспомнил про другой чеченский трюк — ловить противника на раненых как на живца. Небось, залегли там в кустах и с нетерпением ждут, когда он к ним сунется. Может, еще и стонут нарочно. Но потом в голову пришла другая, успокоительная мысль: вряд ли ему противостоят серьезные бойцы. В противном случае им с братом не удалось бы так легко вывести из строя троих из них. Вероятно, это не какая-нибудь переодетая разведгруппа, а обычная братва, незнакомая с тактикой ведения ближнего боя на местности. Если так, они сами теперь ошарашены и боятся каждого куста. Рядом с ним лежал не Архип. Если тот, на кого он подумал, прятался сейчас где-то впереди с пистолетом, то Серега примерно знал, чего от него ожидать. Архип был бывшим борцом. Крупный, под сто килограммов веса, с бешеным, жестоким характером. Большой мастак запугивать людей, но не бегать по «зеленке». А значит, у него против Архипа в этом пейнтболе есть преимущество.

Была не была! Серега метнулся вперед, сильно забирая влево. И, конечно, раздался выстрел. Но мимо и с опозданием — Серега уже почти добежал до кустов. Он успел засечь вспышку и, мгновенно упав на землю, дал туда очередь. Кусты затрещали, как будто сквозь них продирался кабан. Треск удалялся. Враг убегал. Серега бросился вдогонку. Но неожиданно споткнулся обо что-то мягкое. На земле лежал человек. Даже два человека! Один почему-то в трусах, с перебинтованными окровавленными ногами. Он тяжело дышал, его губы что-то шептали в бреду. Второй, голый по пояс, уткнулся лицом в траву. Этим вторым был его брат Александр!

— Саша, ты ранен? — спросил Серега. Брат не отвечал.

— Братушка, очнись! Вставай! — Серега тормошил Саню, потом схватил его за руку, щупал пульс и не находил. И тут его взгляд словно магнитом притянула черная дырочка над ухом брата. Из нее на землю уже натекла маленькая черная лужица. Серега перевел непонимающий взгляд с брата на человека в трусах. Замотал головой. Отшатнулся от неподвижного тела Сани. Подарил человеку в трусах контрольный выстрел в голову. И побежал дальше.

…Кусты быстро закончились. Перед Рогачевым распростерся голый склон. Вниз по нему, прихрамывая, медленно ковылял некто большой, грузный, действительно, похожий на Архипа. Он направлялся к двум «Нивам» оставленным у подножья холма. Добраться до них у Архипа не было шансов. Серега нажал на спусковой крючок. Здоровяк рухнул, взрыв подбородком песок…

…Стрельба снова стихла. Комната наполнялась жаром, находиться в ней становилось уже невозможно. А снаружи шел дождь.

«Может, залезть назад в погреб и пересидеть, дождаться, пока дождь потушит пожар?» — подумал Геннадий. Но потом ему пришла в голову мысль получше. Он начал шарить руками по полу возле трупа Щербатого. Хотел найти пистолет, но наткнулся только на гранату, взятую из кастрюли. Схватив ее, на ощупь добрался до окна. Так и есть — сквозь него из-за дыма ничего не было видно. Геннадий, голый по пояс, полез в это окно, обдирая живот и бока о засевшие в раме осколки стекла.

Перевалился наружу, упал на землю, поднялся, побежал в дыму, сжимая в руке гранату. Справа дым начал рассеиваться. Но Геннадий не поддался искушению чистым воздухом и взял левее, стараясь по примеру деда Лазаря держаться спасительной дымовой завесы. Он опять бежал под гору, должно быть, в ту же сторону, что тогда ночью. Как и тогда, его хлестали кусты. А еще хлестал ливень. Мокрая грязь прилипала к подошвам и гирями висела на них. Чтобы земля снова не выскользнула у него из-под ног, Геннадий перешел на быстрый шаг. Потом на медленный… Дымовая гуща уходила влево, постепенно рассасываясь. Геннадий упрямо шел за ней. Дышать стало легче. Но теперь его мутило, во всем теле ощущалась ватная слабость.

Ноги все-таки подкосились. Он упал на спину, заскользил вниз по грязи. Поджав по себя ноги, пытался замедлить скольжение. В конце концов его затормозил густой кустарник. Геннадий лежал, собирался с силами. И уже различал в дыму свои руки, грудь и живот. Они все были в капельках крови. Но дождь смывал эту кровь у него на глазах…

…Архип — это точно был он — корчился, лежа на земле, и орал от боли как резаный. Озираясь по сторонам, Серега добежал до него. И, присев рядом на корточки, ударил здоровяка кулаком в квадратный подбородок. Тот сразу перестал орать.

— Сколько вас было? Ты в брата стрелял? Кто вас навел? — обрушил Рогачев град вопросов на приходящего в себя после удара Архипа.

Тот закатил глаза и среагировал лишь на третий вопрос.

— Баба твоя.

— Какая баба? — не понял Серега.

— Журналистка, — Архип сплюнул кровь вперемешку с песком. И на лице его, как почудилось Рогачеву, проступило что-то вроде улыбки. — Это она Ереванскому стучала на тебя. От нее он узнал, что ты хочешь его место занять.

— Врешь, сука! Не хотел я занять его место, — Рогачев опять занес над головой Архипа кулак. Но вместо нового удара задал новый вопрос: — Где Лука?

— На дне Волги.

Слушать это было невыносимо, Серегин палец сам нажал на спусковой крючок.

В горле Архипа раздалось противное бульканье, а за спиной Рогачева послышался всплеск. Он оглянулся и увидел… Каурова. Метрах в двухстах от себя. Внук Лазаря Черного стоял по пояс в пузырящейся от дождя речке и смотрел на него. Обмен взглядами длился не дольше секунды. Беглец нырнул в воду. Серега дал очередь ему вслед. Но короткоствольный АК-74 был не самым лучшим оружием для прицельной стрельбы с этой дистанции. Кауров вынырнул уже у другого берега. Серега отшвырнул автомат, выхватил из наплечной кобуры ТТ и бросился в погоню.

Только сейчас, на бегу, до него дошли весь ужас и масштабы случившегося: брат убит, Михалыч, возможно, тоже, Лука — на дне, Анна Бланк предала… Его мир рушился. Сгорал в огне и застилался дымом…

…Дождь усилился. Удары грома подгоняли Геннадия. Молнии били теперь совсем рядом. Он бежал берегом речки, боясь углубиться в лес. Понимал, что в лесу у него больше шансов спрятаться и спастись, но не мог себя заставить свернуть влево — несколько молний оглушительно разорвались именно там, среди высоких берез. Совсем близко. Даже воздух уже был наполнен одуряющим запахом серы. Он пьянил, заряжал какой-то тревожной веселостью.

Геннадий оглянулся на бегу и увидел преследователя. Бритый главарь Рогачев с пистолетом в руке выбирался на берег из речки.

Близость погони, дым, дождь, разрывы молний и огромное зарево впереди напоили Геннадия первобытным отчаянием, граничащим с первобытным восторгом. «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди», — подумал он. Потом поглядел на гранату в руке, обернулся еще раз, замедлив бег, и прокричал сквозь шум дождя: «Ну давай, Рогатый, иди сюда. Это я твоего дружка грохнул!».

…Серега так и не узнал у Архипа, сколько людей с ним приехало. Если больше четырех, то в любой момент ему вдогонку могла прилететь пуля. Но он уже не заботился о своей безопасности, не оглядывался по сторонам на бегу. Впереди маячила спина кровного врага. Рогачев старался не выпускать ее из виду, но думал во время этой погони только об Анне Бланк. Ее предательство было самой страшной из бед, обрушившихся на него за последние минуты. Страшнее гибели брата, Михалыча и Луки. «Она не могла это сделать. Она ждала меня каждый день, — убеждал Рогачев сам себя. Из его глаз впервые за много лет текли слезы. — Она не знала, где нас искать в степи. Это Лука им под пытками выдал. Архип понял, что я его кончу, и решил на прощанье шмальнуть в меня этой ложью».

Серега прощался с жизнью. Прежней жизнью. Он хотел теперь только убить внука Лазаря Черного и еще доказать самому себе, что Анна не виновата. Он цеплялся за нее, как сорвавшийся в пропасть цепляется за выступ скалы. Верил самому себе и не верил.

«Они приехали сюда меня убивать, потому что знали — тут место глухое, и я в сторожке буду один! Это Лука им под пытками… Стоп! Лука ведь не знал, что именно я сегодня на ночь поеду в Островскую. Об этом известно было только Маргелу… И Анне. Стучала, стравливала меня с Ереванским. Но зачем? Нет, нет! Она не может быть заодно с ними».

Рогачев добежал до Медведицы, бросился в нее и поплыл, одной рукой загребая, второй держа над головой пистолет.

«А если все-таки правда? Если это она? Если Ереванский ее за мной приглядывать подослал? На зоне — спектакль, с Анной — спектакль… А ведь я тогда наговорил ей на диктофон, что Жоре не подчиняюсь…».

Вода вокруг пузырилась, как газировка. В какой-то миг Сереге захотелось в ней утонуть. Но его глаза снова отыскали спину врага.

— Она не могла это сделать. Она ждала меня каждый день, — упрямо и зло прорычал Серега, выбираясь на другой берег.

В этот момент враг обернулся и что-то ему прокричал. Рогачев не разобрал слов, но уловил смысл: враг его не боялся. Это был вызов.

Серега остановился. Прицелился в убегающего Каурова. Его палец уже начал жать на курок. Но молния сверкнула под руку. Взгляд на мгновенье соскочил с вражьей спины. И Рогачев увидел другого человека. Его рука дрогнула…

…Геннадий не слышал выстрела, но ощутил его. Одновременно со вспышкой молнии и ударом грома почувствовал кожей лица вибрацию воздуха. Оглянулся — Рогачев стоял и целился в него из пистолета. Геннадий пригнулся и начал петлять, как заяц. Но так круто закладывал виражи, что поскользнулся на мокрой траве. Вскочил, рванулся вперед. И снова не удержал равновесие. Поднимаясь, успел заметить Рогачева — он снова бежал за ним. «Не уйти», — понял Геннадий и опять поглядел на гранату. Она была его последней надеждой…

…Сначала Серега подумал, что увидел одного из людей Архипа. Но потом понял, что человеческий силуэт ему просто почудился. Должно быть, от нервного напряжения и еще не перебродившего в голове самогона. Он опять поймал взглядом спину кровного врага. И опять бросился в погоню. Неожиданно враг упал. Поднялся. Снова упал.

«Тебе не уйти», — твердо решил Рогачев. И любовно подумал о своем последнем патроне…

…Их разделяло теперь всего метров двадцать. Геннадий на бегу выдернул чеку. Сжал рычаг. Он знал: пока вот так держит его, взрыва не будет. «Пора… Нет… Вот теперь!.. Рано…» — выбирал момент, чтобы метнуть в Рогачева свой единственный боеприпас. И вдруг с ужасом понял, что не сделает этого. Он никогда в жизни не бросал гранату! Он не сможет соотнести силу броска с расстоянием, на которое она полетит. А если не долетит? А враг, увидев, как он замахивается, отскочит, заляжет, спасется — ведь граната не сразу взрывается… И что тогда? Конец. Он останется безоружным.

Пальцы Геннадия будто закаменели, давя на рычаг гранаты. Он вдруг осознал, что есть только один верный способ убить Рогачева. Взорвать себя вместе с ним! И чем быстрее сокращалось расстояние между ними, тем ближе и неотвратимее был именно этот финал.

«Дедушка, дай мне силы!» — взмолился Геннадий, задрав голову к плачущим небесам…

…Серега настигал врага с каждым шагом. Их разделяли метров пятнадцать — не больше. Голова раскалилась, разболелась от ненависти. «Пулю — в затылок. В глаз. Лучше в лоб», — уже прикидывал он, как поставит финальную точку. Приближался какой-то решающий миг его жизни. Внезапно Серегу ошеломила догадка: «Это все клад! Не надо было его искать. Все обрушилось, как только мы воткнули в землю лопаты. И дед с братом в двадцать девятом году тоже погибли из-за него. Погибли, потому что клад откопали! А штамп двадцать девятого года на ящике — вовсе не штамп, а подсказка, послание о том, как все было…». Что же делать теперь? Клада нет. Обратно в землю его не зароешь! У Сереги помутилось в голове от отчаяния. Неужели нет выхода? Есть!!! Чтобы вернуться назад и спасти то, что еще можно спасти, нужна крупная ставка. Нужна жертва — искупительная, последняя, самая важная.

Кровь закипала, адреналин захлестывал и душил. Его горький запах забивался в ноздри, его сладкий вкус прилипал к языку. Его было столько, как никогда в жизни. Больше, чем в момент убийства Ереванского или перед несостоявшимся сексом с Полиной. Больше, чем во время схватки с Арго. Потому что в этот раз все было поставлено на карту. Кауров был теперь для него всем. Все цели, мишени, мечты сошлись в одну точку на спине убегающего врага. «Он — не он, я — не я, — догадался Серега. — Это то, от чего всю жизнь мучился батя и о чем мечтал — кинуться в погоню за Лазарем, догнать, застрелить, отомстить. И положить конец этим мучениям». Теперь он точно знал, что должен выстрелить врагу между лопаток, а еще лучше — загнать туда осиновый кол.

«Если я не убью его, Лазарь победит. Он воскреснет», — понял Серега…

…Начались неглубокие лужи. Каждый шаг теперь отзывался брызгами. Ноги скользили. Приближалась развязка.

Геннадий оглянулся и увидел полное решимости лицо врага. Между ними было уже метров десять. «Полина, не уходи!» — пронеслось в мозгу. И ноги его опять подкосились. Чтобы не упасть, выставил вперед руки. Пробороздил метра полтора на карачках. Снова оглянулся: его настигала неумолимая, похожая на оскал улыбка врага. При виде ее губы Геннадия сложились в ответной улыбке. А пальцы сами разжались, отпуская гранату на волю.

Он вскочил и побежал дальше, а его последняя надежда осталась лежать в луже, неслышно отсчитывая секунды. У Геннадия в мозгу тоже начался отсчет. «Раз, два, три…» На счет «семь» он резко остановился и обернулся. Рогачев настигал его. Выставив перед собой пистолет, он не бежал, а летел, будто на крыльях с перекошенным от ненависти лицом. И в следующую секунду врезался в Геннадия вместе с волной горячего ветра, вместе с грохотом взрыва и свистом летящих осколков. Удар был сильный, но Геннадий чудом устоял на ногах. А потом кто-то выключил звук…

Больше не было ни разрывов грома, ни шума дождя. В неестественной тишине враг висел на нем, обняв двумя руками за шею. Потом начал медленно сползать вниз. Из его спины струились красные ручейки. В нее попали осколки гранаты. Геннадий понял: если бы не спина Рогачева, все эти осколки достались бы ему.

Глаза врага уплывали куда-то. В них застыл неизвестный вопрос, но адресован он был не Геннадию. Рогачев смотрел мимо него. Будто увидел кого-то за его левым плечом на берегу речки. Геннадий оглянулся, но там никого не было…

…Серега не понял, как это случилось. Он выставил вперед пистолет. Он уже хотел вонзить пулю в спину Каурову. Но в этот момент у него за спиной выросли крылья и очень быстро понесли его на врага. Он почувствовал себя настоящим ангелом мести.

…И вдруг увидел старика. В длинной накидке а, может, в плаще, старик стоял на берегу Медведицы, скрестив на груди руки. Он был сутул и напомнил лицом карандашный портрет Лазаря Черного. У него не было никакого оружия, но он смотрел на Серегу так, будто целился из невидимого ствола. Рогачев понял: сейчас раздастся неслышимый выстрел, и попытался взмыть вверх. Но крылья его больше не слушались. Только спине стало щекотно от этих бесполезных усилий.

…А потом на него навалилась усталость. Он так много нервов и сил потратил в последние часы, дни и годы, что заслужил минуту тишины и покоя. Только одну минуту. Просто присесть на траву, чуть перевести дух и лететь дальше…

…Враг оседал на траву очень медленно, нехотя. Наверное, по сантиметру в минуту. Геннадий почему-то подумал, что с каждым этим сантиметром он что-то безвозвратно теряет. Может, вместе с Рогачевым с него сползала его прежняя, такая ненастоящая, глупая жизнь? Да и была ли она, эта жизнь?

Наконец, враг опустился перед ним на колени, беспомощно уткнувшись ему лицом в живот. Руки Рогачева упали вниз и повисли плетьми. На его левом плече Геннадий увидел имя «Лена», выведенное по-детски коряво, зарубцованное мелкими шрамами. Оно было похоже на слово из неоконченной предсмертной записки. Нательный крест с груди Рогачева сбился на спину, а в считаных сантиметрах от указательного пальца правой руки на земле лежал пистолет. Но на то, чтобы преодолеть эти сантиметры, у врага уже не было жизни…

Геннадий положил ладонь на бритый затылок Рогачева и с наслаждением всей грудью вдохнул запах гари.

Дождь слабел. Где-то далеко над степью уже брезжило солнце. Степь больше не пугала, а манила его. И еще захотелось снова, уже свободным, заглянуть в погреб, где он совсем недавно ждал приближения смерти. Но Геннадий подавил в себе эти соблазны. Он почти заботливо положил на траву Рогачева. Подобрал пистолет. И побрел в сторону леса, радуясь одной только мысли, что когда-то среди этих деревьев, быть может, прятался его дед…

…Он проснулся на вершине кургана. До тех пор, пока не вышел к нему, долго бродил по лесу. Он сразу узнал этот потертый временем камень, возле которого зимой ждал открытия магазина. И как только присел к камню, тотчас заснул. А когда пробудился, уже вечерело. Первое, что бросилось в глаза, — мокрый блеск куполов церкви, однажды укрывшей его от собственных страхов. Второе — туча воронья, кружащая далеко за станицей над пашней. Третье — кладбище, где водятся призраки, которых он уже не боялся.

К нему вернулся слух, пропавший после взрыва гранаты. Он достал из кармана мобильник Щербатого. Думал, здесь, на высоте, вблизи станицы, трубка поймает сигнал. Но гудков не было.

Небо расчистилось, и уже проступали первые звезды. Только сейчас до него дошло, что он выжил и, кажется, победил.

«Спрячься в огне, убей двух врагов», — вспомнились вдруг слова старика Панкрата Чудилина. Сумасшедшее пророчество сбылось.

К горлу подкатил комок.

— Дедушка, дай мне знак, что ты здесь, — прошептал он в вечернее небо.

Затаил дыхание. Ждал… Знака не было.

…Он долго сидел, привалившись спиной к огромному камню, слушал пение сверчков, вдыхал запахи трав и смотрел на раскинувшуюся внизу, зажигавшуюся огнями окон Островскую.

Потом решительно отшвырнул от себя пистолет. Встал на ноги и начал быстро спускаться по тропинке в родную станицу.

Все небо над его головой было усеяно счастливыми звездами…

Лазарь проснулся среди ночи и понял, что умирает. Внутри него и снаружи была звенящая пустота. Он будто висел в этой пустоте. Будто растворился в ней. Попробовал пошевелить рукой или ногой под одеялом — ничего не вышло. Он не чувствовал тела и поэтому не мог сжать кулаки. Не чувствовал языка, губ и поэтому не мог прокричать смерти: «Пошла прочь!» Единственное, что его еще слушалось, это глаза. Лазарь смог их открыть и теперь ясно видел перед собой лицо смерти. Оно расплылось на потолке гадкой гримасой. Свет уличного фонаря проникал сквозь щель в занавесках. И от этого света, пропущенного сквозь цветок на подоконнике, сквозь дырявый матерчатый абажур люстры, на потолке проецировалась уродливая скалящаяся физиономия. Нет, ошибки быть не могло. Это не была причудливая игра света и тени. Это была смерть собственной персоной. Два больших желтых глаза, не мигая, смотрели на Лазаря. Крючковатый нос был похож на клюв хищной птицы, а распахнутый в улыбке рот — на неровную, объеденную арбузную корку. «Так вот ты какая», — пронеслось в мозгу у Лазаря. Он пожалел, что не до конца задернул перед сном занавеску окна. Пожалел, но только на мгновенье, что встречает смерть в полном одиночестве. А потом подумал, что так, верно, и должно было случиться. Подлая трусливая тварь с юности выслеживала его, бродила вокруг да около и все никак не могла к нему подобраться. Она вцепилась в него ночью, в спящего, в тот единственный момент, когда воля дремлет. Она умышленно не тронула зрение, оставила ему эту последнюю лазейку в мир живых. Лазарь понял, смерть хочет, чтобы они напоследок посмотрели в глаза друг другу, хочет поймать его последний отчаянный взгляд, сполна насладиться победой над ним. Но кое-что все-таки еще было в его силах.

Лазарь закрыл глаза и сам, раньше срока впустил в себя темноту. Он почти услышал стон разочарования и злой скрежет зубов. Почти увидел, как лицо на потолке перестает улыбаться…

Лазарь жаворонком уносился вверх сквозь калейдоскоп затухающих счастливых видений, последним из которых было ясное синее небо над одинокой телегой в степи — той самой, на которой они с отцом когда-то возвращались с даниловской ярмарки…

 

Бойня в степи

1

Наш специальный корреспондент Анна Бланк передает с места события. Ей удалось поговорить с единственным выжившим.

Волгоградская область в последние годы видела много ужасных проявлений преступности, но ничего подобного, кажется, в наших краях еще не было. Девять убитых — таков результат бандитской разборки в Даниловском районе. В ночь на 14 августа, в степи, близ станицы Островской случилась маленькая война — больше часа шел бой с применением автоматического оружия и гранат. Уже на следующий день на место перестрелки лично выехал начальник Главного управления внутренних дел Волгоградской области Михаил Грунин в сопровождении начальника РУОП Вадима Толкунова, бригады следователей и бойцов ОМОН. Их взору предстала страшная картина, поначалу озадачившая даже самых опытных борцов с преступностью.

Примерно в 11 километрах от станицы Островской, на холме, возвышающемся над рекой Медведицей, рядом с еще теплым, дымящимся пепелищем некой сгоревшей постройки, были найдены 7 трупов с огнестрельными ранениями, также одно сильно обгоревшее тело обнаружили непосредственно на месте пожара и еще один труп с осколочными ранениями — на значительном удалении от основного места трагедии, на другом берегу реки. У подножия холма с одной стороны сиротливо стояли два автомобиля «Нива», с противоположной стороны — «Жигули» девятой модели. Почти все тела уже опознаны, кое-кого из убитых милиционеры еще при жизни хорошо знали в лицо. Так, им были прекрасно известны криминальные авторитеты Волгограда Евгений Архипов и Сергей Рогачев. Оба, по оперативным данным, входили в ближайшее окружение вора в законе Георгия Гелашвили (больше известного как Жора Ереванский), убитого этой зимой в ходе другой нашумевшей перестрелки, о которой писала наша газета.

Оперативниками тогда сразу была выдвинута версия о том, что некогда могущественный преступный клан Ереванского продолжает нести серьезные потери в разгорающейся криминальной войне. Но с кем? Мы не раз информировали читателей о гипотезах, которые существовали на этот счет у правоохранителей, но ни одна из них по-настоящему так и не подтвердилась. Бойня у станицы Островской, кажется, дала ответ на этот вопрос, и он оказался совершенно неожиданным.

Поздно вечером 14 августа в станицу Островскую явился оборванный и окровавленный человек, оказавшийся единственным выжившим в ночной перестрелке. Он заявил, что является жителем Санкт-Петербурга, что люди Сергея Рогачева похитили его в родном городе, привезли в степь и держали в качестве заложника в той самой постройке, что сгорела в ходе боя. По счастливой случайности, вашему корреспонденту удалось поговорить с этим единственным свидетелем, заложником, жертвой! Наш разговор состоялся в опорном пункте милиции, куда неожиданного визитера препроводил участковый милиционер станицы Николай Давыдкин. Свидетель был очень немногословен, говорил медленно, нехотя, что вполне объяснимо его измотанным состоянием. Привожу нашу беседу почти дословно.

— Как вас зовут?

— До сегодняшней ночи Геннадием Кауровым был.

— Почему они вас похитили?

— Старые счеты. Мой дед их деда убил…

— Какого деда?

— Степана Рогачева. И Николая Рогачева тоже. Их два брата было. Как и сейчас.

— И тех братьев обоих убил ваш дед?

— Да. В 1929 году.

— Потрясающе!

— Что вас так потрясло?

— Что это сделал ваш дед. Что именно вы оказались там этой ночью. Что именно вы уцелели и стоите сейчас передо мной. По-моему, это чудо.

— Чудо.

— Трудно поверить, что такое бывает.

— Бывает.

— Они привезли вас и что дальше было?

— Держали в погребе, хотели убить. Не смогли.

— Почему?

— Им помешали.

— Кто?

— Не знаю. Может, Бог (вымолвив это, Геннадий Кауров слабо улыбнулся. — А.Б.).

— Да, да, это Бог — не иначе. Рогачев должен был умереть, а вы — выжить.

— Я не должен был выжить.

— Расскажите, что там конкретно произошло?

— Я сидел в погребе — наверху было трое — Рогачев, его брат и еще один…

— Да, у него есть брат…

— Потом братья уехали клад искать…

— Вы сказали «клад»?

— Да.

— Потрясающе! Ну-ну. И?

— Двое уехали, третий остался. И тут началось… Этот третий отстреливался. Он сам не понимал, что происходит. Не знал, кто штурмует дом. Освободил меня, чтобы я ему помог. Те снаружи кричали, что хотят поквитаться с Рогатым за какого-то Ереванского. Подожгли дом. Я вылез в окно в суматохе.

— Вы знаете, что ваш похититель Сергей Рогачев убит?

— Догадываюсь. А что с братом его?

— Не знаю (как позже выяснилось, Александр Рогачев, бизнесмен из станицы Островской, тоже оказался в числе погибших. — Прим. ред.).

— Увидите — привет передавайте! И отцу его. От Лазаря Черного.

— Лазарь Черный — ваш дед?

— Лазарь Черный — мы все. Мы — команда.

— Вы загадками говорите.

— Вы тоже.

К сожалению, в этом месте наш разговор был прерван волгоградскими милиционерами, которые, узнав о неожиданном свидетеле, поспешили явиться в опорный пункт и попросили вашего корреспондента покинуть помещение. Интервью с Геннадием Кауровым оставило много загадок. Но в его словах прозвучал ответ на главный вопрос — что же произошло той ночью.

Убитый Сергей Рогачев считался ближайшим подручным вора в законе Георгия Гелашвили. Но, как теперь выясняется, кто-то приехал отомстить именно ему за Жору Ереванского — выходит, вор в законе погиб не от руки конкурентов по криминальному бизнесу, а от руки своего же собственного помощника Рогачева! И, думаю, не ошибусь, если напишу, что поквитаться с Рогачевым прибыл другой соратник Ереванского — Евгений Архипов. То есть мы имеем дело с междоусобной войной внутри одной криминальной группировки, членов которой хочется сравнить с пауками в банке. Но эта история больше чем просто криминал. Если Кауров говорит правду, то перед нами — история предательств, передающихся из поколения в поколение. И расплаты за них.

В 20-е годы дед Сергея Рогачева Степан вместе с братом Николаем воевали за красных. Они до сих пор считаются героями станицы Островской. Их имя носит местная школа. Но, как стало известно автору этих строк, они, как и многие красные казаки, мало чем отличались от белых. В 1919 году во время боев за Царицын по их вине был казнен комиссар Марк Пурпурный, храбрость и организаторские способности которого не раз отмечал сам Сталин, руководивший обороной города. Марк Пурпурный начал революционную деятельность еще со студенческой скамьи, был отчислен из Киевского университета как неблагонадежный. Революцию принял всем сердцем и вступил в ряды большевиков. Во время боев за Царицын 22-летний Марк командовал отрядами рабочих, воевал на самых тяжелых направлениях и всегда был на высоте. Но затем его направили комиссаром в эскадрон красных казаков — у командования были сомнения в этом эскадроне. И они оправдались. Эскадроном командовал Степан Рогачев, а Николай Рогачев был его адъютантом. Комиссар Пурпурный заставил эскадрон идти в атаку на превосходящие силы белоказаков на Усть-Медведицком направлении. Но Степан Рогачев разделил эскадрон, и та часть, с которой был комиссар Пурпурный, попала в ловушку и была окружена. Белоказаки разоружили и отпустили всех пленных. Кроме комиссара Марка Пурпурного — он «по старому казацкому обычаю» был посажен в мешок и утоплен в реке. Факт предательства комиссара Пурпурного командиром Рогачевым спустя 70 лет после Гражданской войны был выявлен военным историком Семеном Коганом. Он наткнулся в архивах на материалы особого отдела белой добровольческой армии. Среди них оказался протокол допроса красного казака Григория Майданова, попавшего в плен в 1920 году. Он был одним из тех, кто во время обороны Царицына воевал в эскадроне Рогачева. Желая предстать перед военным следователем в выгодном свете, он рассказал, как в 1919 году по прямому приказу Степана Рогачева казаки его эскадрона, не желавшие идти в смертельную атаку, сговорились со «своими братьями» по ту сторону линии фронта, позволили тем себя окружить и выдали белым на расправу комиссара Пурпурного. Историк Коган, проанализировав оперативную обстановку в зоне действия эскадрона, пришел к однозначному выводу: командир Рогачев сыграл в поддавки — сознательно маневрировал так, что часть его бойцов вместе с комиссаром Пурпурным попала в окружение к противнику. В конце 80-х годов Семен Коган рассказал о результатах своих исторических изысканий корреспонденту нашей газеты. Тогда было решено не публиковать этот материал, чтобы лишний раз не возбуждать страсти в регионе, исторически населенном потомками казаков. Но теперь, когда внук Степана Рогачева, известный криминальный авторитет Волгограда Сергей Рогачев стал участником кровавой трагедии, об историческом расследовании доцента Когана просто нельзя умолчать.

Яблочко от яблони недалеко падает. Увы, мы лишний раз убедились в справедливости этой народной поговорки. Каким бы ни было отношение к личности Георгия Гелашвили, факт предательства его Сергеем Рогачевым налицо. В ходе работы над очерками криминального Волгограда, опубликованными в нашей газете в прошлом году, автор этих строк имела возможность довольно близко общаться и с Гелашвили, и с Рогачевым. Я была в курсе их дел, и ответственно заявляю — у Сергея Рогачева не было повода лишать жизни своего босса. Его никто не толкал на предательство. Так что возмездие, которое он получил, справедливо. И это возмездие завораживает, наводит на мысли о вмешательстве в нашу жизнь высших сил, о красоте и неотвратимости воздаяния за грехи.

Степан и Николай Рогачевы предали и погубили комиссара Марка Пурпурного зимой 1919 года. А сами были убиты в один день — 14 августа 1929 года их земляком Лазарем Черным.

Сергей Рогачев (внук Степана) предал и погубил вора в законе Жору Ереванского зимой 1997 года. И был убит вместе с братом Александром опять-таки в один день — 14 августа 1997 года. А единственным выжившим в этой бойне оказался внук Лазаря Черного.

Разве бывают столь удивительные совпадения?

«Может, Бог помешал им меня убить», — примерно так высказался чудом спасшийся Геннадий Кауров. И как знать, вдруг он совсем недалек от истины. Вдруг он и его дед Лазарь Черный, сами того не осознавая, стали для предателей Рогачевых — орудием высшего правосудия. С той лишь разницей, что за первое предательство воздаяния пришлось ждать 10 лет, а за второе — всего около 10 месяцев. Должно быть, Рогачевы так прогневили Бога, что возмездие для них теперь наступает быстрее. Похищая и планируя казнить потомка Лазаря Черного, убившего их деда, Рогачевы думали, что устанавливают историческую справедливость. Но историческая справедливость настигла их самих.

P.S. Правоохранители Волгограда оперативно связались со своими петербургскими коллегами и выяснили, что те еще несколько дней назад возбудили дело о похищении неустановленными лицами гражданина Геннадия Каурова. Его супруга, на глазах которой все произошло, уже опознала по фотографии, пересланной в Петербург по факсу, Сергея Рогачева как главаря похитителей.

 

Мир, унесенный ветром

Краткий курс истории казачества

(конспект учителя Петра Курбатова, найденный при обыске на съемной квартире Сергея Рогачева)

Кто такие казаки. Загадки происхождения

Вопрос происхождения казаков и в наши дни толком не выяснен. Даже возникновение самого слова «казак» имеет множество объяснений. Вот лишь некоторые из них:

• от «косогов» — народа Кавказского,

• от «казар» — народа Скифского,

• от «каз» — турецко-татарского слова, означавшего «гусь»,

• от «ко» и «зах» — монгольских слов, означающих: первое — «броня, латы, защита», а второе — «межа, граница, рубеж»; откуда «ко-зах» значит — «защитник границы»,

• от именования этим именем у татар бессемейных и бездомных воинов-бродяг, составляющих авангард татарских войск в 16 веке.

• от значения этого слова на половецком языке — «страж», «передовой».

Но ни одно из этих толкований не может быть признано абсолютно правильным.

Есть несколько основных версий появления казаков. Одна из них — славянская: в степь бежали русские крестьяне, не желавшие мириться с крепостным правом, либо лихие люди, скрывавшиеся от преследований за разные преступления. В степи они образовывали небольшие разбойничие отряды совершали набеги на русских и заморских купцов, на татарские кочевья. Помимо разбоев, они занимались рыбалкой, охотой, раскапывали степные курганы в поисках кладов. «Так, «самодурью» произошел в русском народе отбор сильных, крепких, воинственных людей, которые желая вольно жить, не сеять, не жать, не ткать, не прясти, создали себе полуразбойную, полувоенную жизнь, ради добычи стали ходить к врагу Русской земли «зипуны добывать», — писал атаман Войска Донского и писатель Петр Краснов. В народной памяти эти лихие люди остались богатырями. Именно про них слагали песни и былины. Во многих былинах про Илью Муромца говорится, что он казак.

«…Богатырь не умирал в казаке, и наши древние богатырские песни в том виде, в каком они дошли до нас, суть песни казацкие о казаках. Знакомый с этими песнями знает, что самое видное место между богатырями занимает Илья Муромец; он обыкновенно называется старым казаком и прямо донским казаком, атаманом донских казаков: „Помутился весь тихий Дон, помешался весь казацкий круг; что не стало у них атамана, что старого казака Ильи Муромца“. Разбойники, испуганные его силою просят его, чтоб взял их к себе в товарищи, в донские казачонки» — писал известный историк Сергей Соловьев.

Вторая версия появления казачества — черкесская. Ее выдвинул Василий Татищев. Черкесы, спустившиеся с гор в XIV веке по предложению одного из татарских баскаков, служить в их армии, поселились в княжестве Курском. Но служить черкесам не понравилось и они ушли на реку Днепр, где основали город Черкассы. Позже на Дону они основали еще один город — Черкасск, ставший впоследствии столицей донского казачества. Можно заметить, схожесть названий: черкесы — Черкассы — Черкасск. Причем похожи два города были не только названиями. Располагались они на островах на реке, что было обусловлено естественной водной защитой. Казаки, обосновавшиеся на Днепре стали называться запорожским, а обосновавшиеся на Дону — донскими. Но и у тех, и у других был общий образ жизни.

Третья версия — татарская. Одного из первых известных атаманов звали Сары Озман. Имя явно татарское. Казачий историк 18 века Александр Ригельман пишет, что казаки «платье носят почти совсем татарское» И даже женщины, «притом все без изъятия ходят в портках, а по их — в штанах» — то есть на манер восточных женщин. Устройство домов у казаков тоже было татарским, казаки подобно степным кочевникам делили курень на женскую и мужскую часть. В языке у них так же как и в татарском не было среднего рода. Сохранились грамоты московских митрополитов адресованные «баскакам и сотникам и всем христианам Червленого Яру». Это место локализуется в районе реке Хопер. Некоторые историки считают, что Червленый Яр был автономной пограничной территорией в составе Золотой Орды. Там жили как православные татары, так и славянские общины. У них не было ни феодалов, ни крепостного права. Все вопросы они решали на общем совете — кругу. Этот союз общин считается предшественником будущего казачества. Надо заметить, что в то время татарами считались все кочевые племена, присоединившиеся или подчинившиеся Орде. Большинство же этих племен, кочевавших в диком поле, в районе реки Дон, были половецкого происхождения.

Но, скорее всего, ни одну из этих трех версий нельзя считать правильной. Вероятно все три несут в себе зерно истины. Казачество — это огромный «плавильный котел», в котором смешивались разные нации.

Особенный уклад жизни

Вольные казаки очень долго не занимались землепашеством. Это занятие считалось презираемым, недостойным казака, а кроме того в степи выращивать что-то было опасно — в любой момент могли напасть татары и уничтожить посевы.

Казаки охотились, ловили рыбу, промышляли грабежами. Свои набеги они делали на конях или на лодках. Казаки считались хорошими моряками. Лодки у них были небольшие. Но на них они ловко справлялись с торговыми кораблями. На дело выходили в ночь или в туман. Захватив купеческий корабль, брали только золото, серебро и дорогие ткани, остальное просто выкидывали. После дела, если их начинали преследовать, топили лодки и награбленное около берега, запоминали место и убегали в степь, а потом, когда все стихало, возвращались и забирали добычу.

В этой любви к морским походам у казаков можно обнаружить схожесть с новгородцами. Возможно, это объясняется тем, что когда Москва захватила Новгород, часть его жителей бежала на Дон. У казаков, как и новгородцев, все важные решения принимали на общем собрании. В Новгороде оно называлось вече. На Дону — круг. На кругу выбирали атаманов и даже священников. Голосовали за то или иное решение подкидыванием шапок вверх.

Очень необычно казаки обходились с женщинами. Поначалу у них вообще не было жен, только пленницы, которых они привозили из походов и жили с ними. Когда женщина казаку надоедала, он ходил с ней по городку и спрашивал у других кому она нужна. Вот как описывает это историк Ригельман: «Если кому жена была уже немила и неугодна или ненадобна ради каких-нибудь причин, оных менять, продавать и даром отдавать мог, водя по улицам и вкруг крича: Кому люба, кому надобна? Она мне гожа была, работяща и домовита. Бери, кому надобна! И если выищется кто оную взять, договаривались ценою или какой меною, по случаю ж и за попойку, отпустя ее из рук, отдавали. Когда же взять жены никто не выискался, то и так на волю отпускали». Институт церковного брака на Дону вообще появился принудительно в 18 веке, после подавления Булавинского восстания.

Женщины выполняли всю работу по дому. Вот какими увидел взаимоотношения терских казаков с женщинами Лев Толстой: «Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила, и тогда он гуляет… На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в домашнем быту. Казак, который при посторонних считает неприличным ласково или праздно говорить с своей бабой, невольно чувствует ее превосходство, оставаясь с ней с глазу на глаз. Весь дом, все имущество, все хозяйство приобретено ею и держится только ее трудами и заботами. Хотя он и твердо убежден, что труд постыден для казака и приличен только работнику-ногайцу и женщине, он смутно чувствует, что все, чем он пользуется и называет своим, есть произведение этого труда и что во власти женщины, матери или жены, которую он считает своей холопкой, лишить его всего, чем он пользуется. Кроме того, постоянный мужской, тяжелый труд и заботы, переданные ей на руки, дали особенно самостоятельный, мужественный характер гребенской женщине и поразительно развили в ней физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Женщины большею частию и сильнее, и умнее, и развитее, и красивее казаков.»

Самих же казаков историк Ригельман описывает так: «Они почти все смуглого и румяного лица, волосом черные и черно-русые, острого взгляда, смелы, хитры, остроумны, храбры, горды, самолюбивы, пронырливы и насмешливы».

Преступников, совершивших тяжелый поступок, казаки в старину топили в воде — сажали в мешок, завязывали его, привязывали камень или насыпали песку в мешок и бросали в реку. У казаков это наказание называли «в куль да в воду». Менее провинившихся тоже бросали в воду в мешке, но через некоторое время вытаскивали. Еще распространенным наказанием была порка плетьми. Причем выпороть могли и атамана, если тот допустит какую-нибудь несправедливость — например, неправильно поделит на всех добычу по возвращении из похода. И если утопления в воде со временем прекратились, то порки плетьми продолжались вплоть до 20 века. У Михаила Шолохова в романе «Тихий Дон» описано, как казаки выпороли за «красные взгляды» одного из главных персонажей — Михаила Кошевого.

У казаков была страсть к разным авантюрам. Не зря они совершили много важнейших походов, которые помогли завоевать новые территории для России. Казак Ермак покорил Сибирь, казак Семен Дежнев дошел до Тихого океана. Казаки легко находили общий язык с разными народами, селились в Китае, на Кавказе, и даже в Африке легко адаптировались. Петр Краснов описал, как казаки общались с эфиопами: «Целыми днями толпы эфиопов в белых плащах сидели подле казачьей палатки. А казаки говорили с ними по-эфиопски! Спорили со священниками о вере, рассказывали о своей земле». Краснов рассказал о том, как в только что занятом Пекине один бравый урядник совершенно свободно и бойко говорил по-китайски, как целый отряд кубанских казаков выкупил землю у китайцев, выписал жен с Кубани и поселился в одной из китайских провинций.

Одним из главных занятий казаков была война. Идя в бой они одевались в старую поношенную одежду. Перед атакой вели себя по-разному. Кубанские казаки веселились, пели, плясали лезгинку. Донские — сосредоточенно молились. В бой шли с дикими криками, свистом, гиканьем и улюлюканьем. Перед боем атаман или другой командир должен был разъяснить казакам маневры, которые предстояло совершить. Казаки не терпели непонятных приказов.

На атамане, а позднее казачьем офицере лежала большая ответственность. Казачьи части комплектовались по станичному принципу — часто офицеры были из тех же мест, что и казаки. Офицер знал — если кого-нибудь из подчиненных убьют, то дома, в станице с него спросят, почему и как он погиб. Бойцов берегли, последних сыновей в роду в переднюю линию атаки не ставили (благодаря этой спайке и постаничному комплектованию казачьи части в отличие от остальных в годы первой мировой войны не знали дезертирства).

Пожалуй, лучше всего жизнь и быт казаков описал Лев Толстой в повести «Казаки» где речь идет о гребенских казаках на Кавказе: «Очень, очень давно предки их, староверы, бежали из России и поселились за Тереком, между чеченцами на Гребне, первом хребте лесистых гор Большой Чечни. Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там во всей прежней чистоте русский язык и старую веру. Предание, ещё до сих пор свежее между казаками, говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Терек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им землю по сю сторону реки, увещевал жить в дружбе и обещал не принуждать их ни к подданству, ни к перемене веры. Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера. Влияние России выражается только с невыгодной стороны: стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там. Казак, по влечению, менее ненавидит джигита-горца, который убил его брата, чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его станицу, но который закурил табаком его хату. Он уважает врага-горца, но презирает чужого для него и угнетателя солдата. Собственно, русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами. Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже со своим братом говорит по-татарски. Несмотря на то, этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на все же остальное смотрит с презрением».

Казачество — враг государства

Казачество громко заявило о себе во время смутного времени. Этот период можно было бы назвать первым крупным казачьим восстанием в истории русского государства, если бы казаки являлись подданными московского царя. Но поскольку они таковыми не были, смута скорее может считаться казачьим вторжением. Смутное время началось вскоре после отмены Юрьева дня — единственного дня в году, когда крестьяне могли переходить от одного господина к другому. Так как беглые крестьяне в в конце 16-го и начале 17-го веков являлись основным источником пополнения казачьих сил, то казаки были очень раздражены этой мерой, принятой по инициативе Бориса Годунова, который взошел на престол после того, как династия Рюриковичей пресеклась. К тому же Годунов имел татарское происхождение. Так же казакам не понравилось, что он закрыл южную границу, нарушив поставки оружия, боеприпасов и разных необходимых товаров, поступавших на Дон из Московского государства. А, кроме того, Годунов построил в самом сердце казачьих земель новую крепость — город Царев Борисов.

В эти годы в Польше объявился лже-Дмитрий первый (всего во время смуты было восемь царей-самозванцев, четверых из них выдвинули казаки). Донские и Запорожские казаки, обозленные на Бориса Годунова, сразу же поддержали лже-царевича. Поскольку среди казаков было много бывших беглых холопов, они шли на Москву также в надежде отомстить ненавистным боярам, ну и, понятное дело, «погулять», пограбить. Поляки с запорожцами в 1604 году взяли город Чернигов, но позже, в 1605 году они потерпели поражение от царских войск на Добрыницах в Камаринской волости. Лже-Дмитрий, он же Григорий Отрепьев, бежал в город Рыльск. А царская армия, развивая успех, пошла на силы донских казаков, укрывшиеся в городе Кромы под командой атамана Корелы, считавшегося колдуном. Но, не смогла выбить казаков, насчитывавших 6 тысяч человек, из Кром. Потому что Корела, как пишет Ригельман: «…был воин искусный, а к тому досужий волшебник, и оттого делалось, что войска тут Московские, часто с конными козаками и, на всякий день много раз бившись, ничего важного, ради несоюзства, сделать Кромам не могли и отступили: одна часть войска к Гришке перешла, а другая в бега, третья в сомнении повисла». После поражения царской армии под Кромами у Лжедмитрия открылась прямая дорога на Москву. И он вместе с казаками дошел до нее практически маршем.

После захвата Москвы казаки начали требовать с лже-Дмитрия денег за службу, но тот отказался или не смог им заплатить. Казаки, разозлившись, вернулись к себе на Дон, выбрали нового, своего, лжецаря и снова пошли на Москву, теперь уже воевать с лже-Дмитрием. По дороге до них дошла новость, что тот убит, и совет бояр избрал царем Василия Шуйского. Ему присягнули на верность почти все. И на Руси вполне мог установиться мир. Но этого не случилось из-за того, что донские и запорожские казаки не признали нового царя. Смута продолжилась. Очень долгое время у стен Москвы стояли две армии: одна польская и другая донских казаков под командованием атамана Межакова и князя Трубецкого. И ни у одной не было решающего перевеса для победы. Казачья армия при этом постоянно грабила не только купцов и бояр, но и местное население.

Вскоре после того, как недовольство разорительной смутой со стороны разных волостей достигло предела, была собрана и третья армия — ополчение Минина и Пожарского. Оно двинулось на Москву и напало на польское войско. В решающий момент сражения князь Пожарский понял, что без казаков ему поляков не одолеть, и направил им гонца священника Авраамия Палицина. Тот уговорил казаков и пообещал им богатую награду — велел снять дорогую ризницу в Троицком монастыре и отдать ее казакам. После чего те пришли на помощь к Пожарскому и одолели поляков (правда, потом в казаках пробудилась совесть, и они вернули ризницу в Троицкий монастырь).

На выборах нового царя в 1613 году казачье войско, стоявшее в Москве, сыграло решающую роль. Атаман Петр Краснов писал, что Пожарский сам хотел стать царем, но казаки, присутствовавшие в большом количестве на этом соборе, ему не позволили. Не случайно выбранного государя — одного из самых знатных бояр того времени — Михаила Романова, долгое время называли «казачьим царем».

Романов обещал казакам всевозможную помощь и даже оказывал ее после восхождения на престол. Но это продлилось недолго и вскоре началась эпоха казачьих восстаний…

Во время правления династии Романовых в 17 и 18 веках произошли три крупных восстания, под предводительством Разина, Булавина и Пугачева. Еще Пушкин писал в «Капитанской дочке»: «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный». Но он прав лишь отчасти. Все три вышеупомянутых восстания хоть их принято считать русскими крестьянскими бунтами, на самом деле были, прежде всего, казачьими выступлениями. Казаки в них были главными действующими лицами и зачинщиками. Восстания действительно носили беспощадный характер. Но есть основания полагать, что они были не такими уж стихийными и бессмысленными, а, наоборот, хорошо спланированными военными акциями казачьей «верхушки» — ответной реакцией на действия российского правительства, предпринимаемые во вред казакам.

Зачинщик и атаман первого восстания — Степан Разин был очень непростой фигурой. Он принадлежал к казачьим верхам — являлся крестным сыном главного Донского атамана Корнея Яковлева, командовал казачьими войсками в битве с татарами под Молочными водами, входил в казачье посольство, которое прибыло с Дона на переговоры в Москву. Ему незачем было бунтовать, потому что казачья верхушка и так жила припеваючи. Обитая на плодородном Нижнем Дону, она получала из Москвы хорошее жалование за казачью службу по защите южных русских рубежей. И, тем не менее, Разин восстал. Но восстал не сразу, а после очень грамотной подготовки. Дело в том, что еще со времен смуты центром всех казачьих военных выступлений против русского государства был буйный Верхний Дон. Именно туда на пограничную территорию с Московским государством прибывали новые силы в лице беглых, озлобленных крестьян. Там постоянно зрело недовольство как Москвой, так и зажиточным Нижним Доном, который, по мнению верхнедонских казаков, пошел на сговор с Москвой и предал казачьи интересы.

И вот, скорее всего по указу казачьей верхушки, Разин покидает Нижний Дон и приходит на Верхний Дон, чтобы сформировать там армию из недовольных казаков — самых бедных и отпетых людей донского казачества. Но эта армия на Москву сразу не пошла. Степан Разин сначала повел ее на Волгу, где они разграбили большой русский караван, а потом казаки совершили поход в Персию, где им удалось разгромить персидский флот. Вернулась на Дон разинская армия с огромной добычей. А сам Разин стал в глазах казаков чуть ли не богом. Теперь они готовы были пойти с ним не только на Москву, но и в огонь и в воду. А кроме того, разинская армия закалилась в боях и представляла собой грозную силу. Походы Разина стали значимым событием для Войска Донского. Не только Верхний Дон, но и все казачество вспомнило о своем вольном разбойном прошлом. Не случайно родились песни о походах Разина, которые народ поет до сих пор. Например, о том, как атаман ради своих товарищей-казаков выбросил в реку персидскую княжну.

Возвратившись с победой и добычей на Дон, Степан Разин первым делом казнил московского посла «за шпионаж». Это было прямое объявление войны сильному Московскому государству. Но зачем это надо было казакам? Восстание началось в 1667 году, а за десять лет до этого на Руси были предприняты реформы патриарха Никона, вызвавшие на Руси религиозный раскол. С 1652 по 1658 года были переписаны многие церковные книги с целью приблизить православие к католичеству. После того как казаки выразили свое несогласие с этим, церковный наставник Романовых — Филарет угрожал казакам отлучением от церкви.

Разин не только казнил московского посла, но и запретил строить на Дону церкви и выгнал всех новых, московских попов из казачьих церквей. Так же запретил петь нововведенные духовные стихи. Его поведение совсем неудивительно — в молодости Разин некоторое время жил в Соловецком монастыре, а он долгое время оставался главным оплотом старой веры. Таким образом восстание Разина было направлено за сохранение на Дону веры предков и против московского наступления на казачьи вольности и территории.

Разину удалось захватить Астрахань, Царицын. Но восстание не увенчалось успехом. Казачья армия была разгромлена, а Разина четвертовали в Москве.

Второе казачье восстание произошло во время правления императора Петра Великого. Его возглавил Кондратий Булавин. Это восстание почти наверняка было запланированной акцией казачьей верхушки.

Жестокие реформы Петра привели к тому, что на Дон стало убегать огромное количество крестьян, и стало не хватать рекрутов для царской армии. Поэтому был создан специальный карательный отряд князя Долгорукого. Он пришел на Дон и начал крупнейшую зачистку казачества под предлогом поиска беглых. Было сожжено много станиц, убито много казаков. «Князь со старшинами казаков кнутом били, губы и носы резали и младенцев по деревьям вешали и многие станицы огнем выжгли, также женской полу и девичья брали к себе для блудного помышления на постели и часовни все (видимо, старообрядческие. — П. К.) выжгли» Так казаки жаловались в письмах родственникам.

Булавин в свою очередь собрал отряд казаков, ночью напал на карателей и разгромил их. Казачья верхушка вела при этом в двойную игру. С одной стороны, опасаясь ослушаться воли Петра Первого, она разрешила карательному отряду Долгорукова совершить рейд по казачьим землям, получив за это 5 тысяч рублей от Московского правительства. А с другой стороны, направило Булавину тайный приказ разгромить карателей. Выполнив это задание, Булавин прямо заявил, что получал приказы из Черкасска. Предводителям Дона это не понравилось, и они направили против него крупные силы, но Булавина бежал и укрылся у запорожцев. Когда ситуация успокоилась, он вернулся — обосновался на Верхнем Дону и начал там набирать войско для похода на казачью столицу Черкасск. Он убедил многих в том, что донские атаманы ведут двойную игру. И, видимо, был прав, так как ему поверили даже жители Черкасска, в том числе и сын предыдущего донского атамана — Илья Зерщиков. Они открыли ворота города армии Булавина. Донской атаман — Лукьянов и его приближенные были казнены.

Любопытный факт: в 1708 году вскоре после восстания Булавина против Москвы выступили и запорожские казаки — их гетман Мазепа изменил Петру Первому и перешел на сторону шведов. А ведь Булавин перед тем, как начать восстание, скрывался у запорожцев. Это наводит на мысль о том, что донские и запорожские казаки могли действовать заодно. Основным ядром бунтовщиков были староверы, не считавшиеся с новыми реформами церкви.

Но и это восстание было подавлено царскими войсками. При штурме ими казачьей столицы Булавин застрелился, а его жена заколола себя кинжалом. Помощник Булавина атаман Игнат Некрасов бежал с небольшим отрядом сначала на Кавказ, а потом в Турцию. Петр Первый, прибывший в Черкасск, выслушал речь нового атамана Зерщикова, который заявил, что Булавин без его ведома организовал восстание, но не поверил и приказал казнить Зерщикова и его приближенных.

Третьим было восстание Емельяна Пугачева в 1770-х годах во время правления Екатерины II. Оно тоже было не стихийным явлением. Это легко можно понять, если присмотреться к фигуре Пугачева и к самому восстанию. Российское государство усиливалось и расширялось. Земли донского казачества теперь находились не на его границах, а внутри страны. Запорожское казачество было ликвидировано. А донские казаки стали ударной силой завоевания новых территорий для империи. Казаков принудительно переселяли в разные уголки России: на Кавказ, в Сибирь. Они осваивали новые земли. Но казакам такая политика очень не нравилась. Незадолго перед восстанием Пугачева случился бунт в трех казачьих полках — они снялись с Кавказской линии, куда их переселили вместе с семьями и самовольно вернулись на Дон.

Пугачев родом из станицы Зимовейской той самой, откуда был родом Степан Разин, память о котором, наверняка, была еще жива. Емельян Пугачев участвовал в Семилетней войне, после окончания срока службы он вернулся домой к семье. Но в 1771 году вдруг бросил жену и ушел на реку Куму, потом на Кубань. Там тесно общался с некрасовцами — остатками казаков, бежавших после подавления восстания Булавина на Кавказ. Это очень похоже на ведение переговоров с целью поиска союзников для будущего бунта.

Между тем на Дону в начале 1770-х годов шла подготовка к новому восстанию, которой руководил сам донской атаман Степан Ефремов. Он проводил самостоятельную политику. Издал указ, запрещавший смешанные браки казаков с русскими, не спешил посылать донские полки в русскую армию противодействовал постройке крепости Св. Дмитрия Ростовского. Но казачья верхушка разделилась. В ней появилось немало людей, которые сделали военную карьеру в царской армии, участвуя в разных войнах. Казачьи военачальники были осыпаны царскими милостями. Государство Российское им выплачивало много денег, давало земли, крепостных крестьян. Обострение отношений с центральной властью было невыгодно этим людям и их родне. Двое донских старшин написали в Петербург жалобу, в котрой обвинили атмана Ефремова среди прочего в тайных переговорах с кабардинскими князьями и татарскими ханами. Военная коллегия прислала в Черкасск генерал-майора Черепова надзирать за атманом. Ефремов в ответ пригрозил «с войском уйти в горы и наделать таких дел, что царица меня не забудет». Военная коллегия предписала атаману-смутьяну явиться в Петербург. Тот не подчинился, тогда пришел приказ Черепову доставить Ефремова силой в оковах. Узнав об этом атаман отправился по станицам «поднимать Дон». После круга в Черкасске казаки избили генерал-майора Черепова и уже волокли его топить, но Ефремов вступился за него. Так или иначе атамана Ефремова доставили в оковах в Петербург и приговорили к повешению, но Екатерина II помиловала его в память об услугах, оказанных ей при свержении Петра III. Лишив всех чинов и званий, Степана Ефремова оправили в сссылку. «Если бы атаман Ефремов в пору схвачен не был, имели б всю Кубань на плечах», говорил потом главнокомандующий граф Панин. Многие сторонники атамана оказались в тюрьме и перенесли пытки. А Пугачев бежал на реку Яик (нынешний Урал). Незадолго до его прихода туда местные казаки тоже поднимались на бунт. Среди них-то Пугачев начал пропагандировать идею нового восстания. К нему присоединились не только казаки, но и татары, башкиры, калмыки и обычные русские крестьяне.

В боях 1773—1774 годов царская армия только защищалась. Но во всех этих сражениях Пугачев мог полагаться лишь на казаков — крестьяне в самом начале боя убегали. Пугачев двигался в направлении к Дону, захватив Казань, Пензу, Саратов, Ставрополь и Самару. Он писал в своих письмах, что поднял восстание против «дворян, которые ненасытясь Россиею, истребляли казачий род». В подавлении восстания участвовал даже Суворов. Война была проиграна Пугачевым, так как казаков в его войске оставалось уже мало, а от крестьян поддержки ждать не приходилось. В итоге армию Пугачева разбили. А его поймали и казнили в Москве.

Все три восстания были подавлены с особой жестокостью. Казако, убивали, отправляли в ссылку, жгли станицы. Только после Булавинского восстания было казнено 6000 казаков. Это намного больше, чем погибло в боях. Вот как Петр Первый велел расправляться с казаками: «…Ходить по тем городкам и деревням, которые пристрастились к воровству, и оных сжечь безостатку, а людей губить, а „заводчиков“ на колеса и колья…»

В повести Пушкина «Капитанская дочка» описан башкирец, участник пугачевского бунта, с отрезанными: носом, ушами, языком. Так наказывали бунтовщиков при «просвещенной» Екатерине II. Вероятно, из-за этой жестокости в повесть не вошла одна глава, рассказывающая о том, как Гринев плыл вниз по реке и встретил плот с виселицей и тремя повешенными казаками. Таких плотов с повешенными во время всех трех казачьих восстаний пускали по рекам очень много — для устрашения остальных. Чтобы стереть в памяти народной восстание Пугачева, даже реку Яик переименовали в Урал. Запрещена была и фамилия Пугачев. Его родственникам взамен давали позорные фамилии: Дураковы, Остолоповы, Объедовы…

Русский историк Платонов писал, что восстанием Пугачева «вольное казачество спело свою последнюю песню. С тех пор, под действием государственных порядков оно потеряло окончательно свой давний оппозиционный склад…» Но на самом деле последняя песня казаков была спета спустя 150 лет после Пугачевского восстания — во время Гражданской войны 1918—1920 годов.

Казачество на службе русских царей

«Вся история России сделана казаками», — писал Лев Толстой. Такая оценка не случайна. Несмотря на все, устроенные казаками смуты, российкая власть сделала для себя важный вывод — казаки могут быть не только врагами, но и полезными союзниками. Казаки оказали слишком много бесценных услуг России. Главная и самая старая услуга — прикрытие границ от набегов татар.

Казаки завоевывали для России новые территории. В 1637 году они захватили сильную и стратегически важную турецкую крепость Азов — ключ к Черному морю, в 1641 году 6 тысяч казаков выдержали в крепости осаду двухсоттысячной турецкой армии, которая понесла под Азовом огромные потери. Не зная, как дальше распорядиться крепостью, они предложили русскому царю забрать ее. Но тот отказался, дабы не портить отношения с турецким султаном. А примерно через 50 лет Петру I пришлось опять отвоевывать Азов. И снова решающую роль при штурме сыграли казаки.

Государство издавна использовало казачью силу, регулярно посылая в войско Донское продукты питания, деньги, оружие. Казаков нанимали на службу в русскую армию. Они были участниками всех ее военных походов. Во времена Российской империи казаки воевали в ее составе, как легкая кавалерия. Начиная с походов Суворова, о казаках узнала вся Европа, его даже называли «казачьим генералом». Бородатые казаки своим устрашающим внешним видом поразили европейцев. Они казались им дикими варварами, которые едят сальные свечи, мышей и даже детей.

Казачья кавалерия наводила ужас на противника. В бой казаки шли всегда в авангарде, то есть первыми, а при отступлении армии — последними, прикрывая тылы. Основным оружием казаков были дротики, пики и шашки. Почти неразлучен с Суворовым был донской походный атаман Денисов. По его приказу казаки в одном бою даже наступали голыми, что бы ошеломить противника.

Однажды, во время Итальянского похода, казакам пришлось столкнуться с французскими кирасирами — тяжеловооруженными воинами, целиком одетыми в доспехи. Сражаться с ними было непросто, потому, что дротики отскакивали от лат, и шашки тоже были неэффективны. Но казаки нашли выход из положения. Они сначала дротиками сбивали шлемы с неповоротливых кирасиров, а потом поражали их ударами в голову.

У казаков был свой боевой строй — «лава». Во время атаки всадники двигались небольшими группками, растянувшись по большой территории. Если атака выходила неудачной, они рассыпались в разные стороны, отступали, потом снова быстро соединялись и опять шли в атаку. А противник, преследовавший казаков, попадал во вновь собравшуюся «лаву». Большую славу казаки снискали в войнах с Наполеоном. Ход Бородинского сражения во многом изменил рейд казачьей конницы атамана Платова. В 1812 году на Дону прошла всеобщая мобилизация, включая стариков и подростков. Было собрано 26 полков, которые приняли участие войне.

Царское правительство быстро поняло, что казачество — хорошая модель для удержания только что завоеванных земель. Поэтому по мере расширения государства на его границах сразу же организовывались военные казачьи поселения. Так появлялись новые искусственно созданные казачьи войска — забайкальское, семиреченское, амурское, уссурийское, оренбургское и т. д. Сами же казаки и их семьи становились поселенцами на «оккупированных территориях».

Кроме того, казаки служили проводниками и помощниками очень многих русских путешественников, отправлявшихся в походы по всему миру и не раз удостаивались медалей Русского географического общества.

Однако по мере служения казаков российскому государству демократические традиции казачества все больше свертывались, а военные поощрялись. Была ликвидирована выборность атаманов и священников, казаки стали нести поголовную 18-летнюю воинскую службу. Причем обязаны были на свои деньги покупать снаряжение и представить по две лошади. Все это в начале 20 века обходилось в 400 рублей. Для сравнения стоимость коровы в те времена была 10 рублей. Вся жизнь казака напоминала военную кабалу. Почти все гимназии на Дону были заменены военно-ремесленными школами, даже у себя дома казак не имел права ходить в гражданской одежде, не мог отлучаться из станицы надолго.

«Никакая казарма, никакая солдатская муштровка не может идти в сравнение с этим своеобразным воспитательным режимом, сковавшим все существование казака. Чтобы сохранить человеческий облик в этих условиях, нужна масса усилий» — говорил казачий писатель Федор Крюков.

Еще одна отличительная черта казачьей жизни заключалась в том, что чем дальше, тем больше углублялась трещина между казаками и русским народом.

«Казак признает человеком только казака, на все же остальное смотрит с презрением» — считал Лев Толстой. Примерно о том же писал Лев Гумилев: «Еще в 19 веке казаки рассматривали брак с крестьянами и даже дворянами как «неравный», хотя последние были куда богаче и знатнее казаков. Мне удалось услышать сентенцию, ведущую начало, видимо, со Смутного времени: «В Писании сказано: не водитесь жиды с самарянами, а казаки с дворянами».

Неприязнь к «неказакам», а особенно к мужикам со временем только усилилась. Вот как описывает Шолохов в «Тихом Доне» взгляд казаков на этот вопрос. Типичный разговор произошел между Штокманом и казаками после драки с украинцами на мельнице:

« — Я-то казак, а ты не из цыганев?

— Нет. Мы с тобой обое русские.

— Брешешь! — раздельно выговорил Афонька.

— Казаки от русских произошли. Знаешь про это?

— А я тебе говорю — казаки от казаков ведутся.

— В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то и прозвали казаками

— Иди-ка ты милый человек, своим путем, — сжимая запухшие пальцы в кулак, сдержанно-злобно посоветовал Алексей-безрукий и заморгал чаще.

— Сволочь поселилась!.. Ишь поганка, в мужиков захотел переделать!».

В диалоге звучит известная казачья присказка «казаки от казаков ведутся». И разговором, о том, что казаки от русских пошли, Штокман сильно разозлил казаков. В романе Шолохова приведено очень много подобных презрительных казачьих высказываний. Казаки не считали себя русскими, у них даже в паспорте было написано: «казак». Стоит напомнить, что еще до Петра Первого казаками ведал Посольский приказ, то есть Министерство Иностранных Дел, а после Петра уже Военный приказ.

Вражда между русскими и казаками не только не уменьшалась, но все более усиливалась. Это происходило еще из-за поощряемых властями массовых переселений крестьян на Дон. Здесь этих крестьян называли иногородними. Вследствие их наплыва казаков постепенно становилось меньше на собственной территории. К моменту революции казаков на Дону и на Кубани стало уже меньше чем крестьян в процентном отношении (например, на Дону казаков было 46 процентов, а иногородних 48 процентов). При этом у казаков земли было, естественно намного больше, чем у приезжих — в среднем от 19,3 до 30 десятин на одно хозяйство, в то время как у коренных крестьян — 6,5 десятин, а у пришлых крестьян 1,3 (такие цифры приводит Деникин в «Очерках русской смуты»). Сразу после революции казаки предложили проживавшим на их земле иногородним крестьянам вступать в казачье сословие и готовы были отдать им 3 миллиона десятин земли, отбираемой у помещиков. Но крестьянам этого показалось мало, и они потребовали поделить еще и казачью землю!

Зависть крестьян к казакам стала одной из причин взаимной ненависти и тех жестоких событий, которые происходили в Гражданскую войну. Этим объясняется и то, что подавляющее большинство казаков стали белыми, а крестьян — красными. Интересные статистику успел оставить незадолго перед смертью известный историк Кубанского края Федор Щербина. По его данным в 1917 и 1918 годах в кубанских станицах и поселениях среди большевиков было 3,2 процента казаков и 96,8 иногородних.

Пропасть между русскими и казаками увеличилась еще и после революции 1905 года. По словам Петра Краснова каждая помещичья усадьба в то время охранялась казаками. Они сдерживали революцию и подавляли выступления рабочих. После этих событий к казакам прикрепили ярлык «опричников». В книге «Казаки империи» Краснов описывает встречу с казаками: «Раннее детство. Я иду с нянькой по Загородному проспекту в Петербурге. Нас обгоняет, заворачивая на Звенигородскую, колонна всадников. Кожаные черные кивера ведрами круто надеты на правую бровь. Едва держатся на подбородочном ремне. Бойкие лошади цокают подковами по булыжной мостовой. Заглушая городские шумы, треск дрожек, стук конских ног, к синему весеннему небу звонко несется песня. Мы останавливаемся и смотрим. Разговор в толпе:

— Это что! — казаки!.. Не люди!..

— Да разве казаки не люди?

— Конечно нелюди.

Пришли неизвестно откуда — эти «не люди», — прошли мимо, непонятно взволновав детскую душу, и исчезли в туманах Звенигородской, за Николаевской. Точно ушли в небытие.»

Во всей российской подпольной литературе понятие «казак» стало синонимом «слуги реакции».

В «Тихом Доне» у Шолохова казаки часто высказывают опасения, что новая власть припомнит им 1905 год.

После революции казаки писали на стенах Зимнего дворца: «Мы не большевики и не кадеты. Мы нейтралитеты». Они чувствовали, что им не по пути ни с теми и не с другими. Казаки оказались в сложном положении. Они были рады свержению царского режима, потому что сами страдали от него. Но не разделяли многих революционных лозунгов, потому что все-таки жили относительно благополучно — считались свободными людьми, имели немало земли и свой привычный уклад жизни, а также были по сравнению с крестьянами довольно грамотны. Поэтому казаки в революции пошли своим путем. Они решили вспомнить прежнюю вольную жизнь, о которой пелось в казачьих песнях и о которой они никогда не забывали (есть свидетельства о том, что еще Наполеон вел с казачьей верхушкой закулисные переговоры о предоставлении казакам независимости). Казаки решили создать казачье государство и таким способом отстоять свои исконные земли. Например, донские казаки утвердили свой сине-желто-красный флаг и гимн «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон». Перед революцией насчитывалось 11 казачьих войск (Донское, Кубанское, Оренбургское, Терское, Уральское, Сибирское, Забайкальское, Семиреченское, Астраханское, Амурское, Уссурийское), занимавших определенные территории. Часть из них попытались объединиться друг с другом (Донское, Кубанское, Терское и Астраханское) и с горцами Кавказа, образовав Донно-Кавказский Союз.

Очень хорошо идеологическую позицию казачества выразил в «Тихом Доне» Григорий Мелехов в споре с первым председателем хутора Татарского Иваном Алексеевичем Котляровым.

«…А власть твоя — уж как хочешь — а поганая власть. Ты мне скажи прямо, и мы разговор кончим: чего она дает нам, казакам?

— Каким казакам? Казаки тоже разные.

— Всем, какие есть.

— Свободу, права…

— Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое придумывать! — перебил Григорий. — Земли дает? Воли?.. Земли у нас — хоть заглонись ею. Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать… Казакам эта власть окромя разору ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы — одно ярмо.

— Богатым казакам не нужна, а другим?.. Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному. А не дадут — с мясом вырвем! Будя пановать! Заграбили землю…

— Не заграбили, а завоевали! Прадеды наши кровью ее полили, оттого, может, и родит наш чернозем.

— Все равно, а делиться с нуждой надо. Равнять — так равнять!..

— …Ты говоришь равнять… Этим темный народ большевики и приманили. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укореняться они, — куда равенство денется?.. Уж ежели пан плох, то из хама пан во сто раз хуже!»

Последние слова оказались пророческими. Достаточно вспомнить последующие репрессии, развернувшиеся в СССР, да и относительно недавние события перестройки, когда случайные выскочки, получившие власть над страной, принесли множество бед и страданий собственному народу.

Последняя битва

Перед тем как исчезнуть с исторической сцены, казачество громко хлопнуло дверью. Глубоко символично, что эта изначально гремучая смесь из обиженных властями вольных и разбойных людей, не раз бунтовавшая против государства, во время самого последнего бунта впервые выступила «не на той стороне». Но это только на первый взгляд кажется, что не на той. Если же разобраться, то казаки всегда выступали за волю и против самодержавия. Не ошиблись они и в 1917 году. Потому что победа большевиков в гражданской войне обернулась сталинским самодержавием, которое подавляло народную волю не хуже, чем царский режим.

«Дон выступил против нас, против русского революционного народа, выступил в своей прежней исторической роли разбойника…» Стомиллионный русский пролетариат не имеет никакого нравственного права применить к Дону великодушие», — писали большевистские газеты в 1918 году.

Крестьяне и рабочие почти поголовно приняли сторону красных. Первым большевики обещали землю, а вторым вообще всю власть в стране. Дворян и интеллигентов было абсолютное меньшинство.

Единственные, на кого белые могли хоть как-то опереться — это казаки. Неслучайно сразу после революции, очень многие из тех, кто был недоволен ею, бежали на Дон. Но, несмотря на множество всякого сброда, настоящим костяком белых армий стало казачество, и если бы не оно, то в России не было бы и гражданской войны. Она не продлилась бы несколько лет и ограничилась бы подавлением большевиками нескольких локальных белогвардейских мятежей. «Казачество одно только давало и дает возможность Деникину создавать серьезную силу», — писал в ту пору Ленин. Чтобы это понять, достаточно взглянуть, например, на состав войска Деникина. Оно включало в себя три армии — Донскую, Кавказскую и Добровольческую. Первая состояла из донских казаков, вторая — в подавляющем большинстве из кубанских казаков, а третья, частично из тех и других, а частично из дворян-офицеров, юнкеров и пленных красноармейцев. Похожая ситуация была и у Колчака, в войсках которого ударную силу составляли казаки атамана забайкальского войска Семенова, а сам он потом сменил Колчака на посту верховного главнокомандующего. Вошли также в историю «белогвардейские банды» оренбургского атамана Дутова и семиреченского атамана Анненкова, сражавшиеся на стороне Колчака…

«Мы без казаков — ноль без палочки», — говорит в «Тихом Доне» один из офицеров.

Но казаки оказались на стороне белых не по идейным соображениям, а для того, чтобы отстоять свои земли и создать собственное государство. Это был для них вынужденный союз. Во время гражданской войны Деникину стоило огромных трудов заставить Донскую армию совершать маневры за пределами Области Войска Донского — освободив свои земли от большевиков, казаки не хотели идти дальше на Москву и вмешиваться в дела России.

«Выбьем из донской земли краснюков — и решка! Дальше границы не пойдем. Нехай Россия — сама по себе, мы сами — по себе. Нам у них свои порядки не устанавливать» — так рассуждают казаки в «Тихом доне»

Люди Деникина даже казнили нескольких лидеров Кубанского казачества, выступавших за отделение от России, а в 1920 году Врангель все за тот же сепаратизм разжаловал и отдал под суд командующего Донской армией Сидорина и начальника штаба этой армии Кельчевского.

Шолохов в «Тихом Доне» рисует казаков жестокими людьми, в которых периодически проявляется заложенная в них предками разбойничья натура. Казак Чубатый, обучивший Мелехова страшному сабельному удару рассуждает так: «В бою убить врага святое дело. За каждого убитого скашивает тебе бог один грех». Ему нравится убивать врагов — потехи ради он зарубил авcтрийца в лесу. Да и сам Мелехов сделан из того же теста. Любовь к войне вытеснила в нем мысли о ее несправедливости, которые внушали революционные агитаторы. «Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны».

В нем в минуты опасности просыпалась «какая-то радостная решимость». Как, например, в бою, когда он спасал своего врага Степана Астахова, или во время пьянки на хуторе Татарском, когда его хотели схватить красноармейцы.

Видимо, не один Григорий, а подавляющее большинство казаков отличались такой природной жестокостью. Неслучайно один из пленных красноармейцев в романе говорит: «Я от вас добра не жду. На то вы и казаки». В годы гражданской войны казаки относились к красноармейцам и вообще к русским не как к соплеменникам, а как к представителям другой враждебной нации. Григорий Мелехов испытывал чувство любопытства к ним, как когда-то испытывал любопытство к австро-венгерцам. «Ему приходилось иметь дело с русским солдатами, с какими-то иными людьми, с теми, какие всей громадой подпирали советскую власть и стремились, как думал он, к захвату казачьих земель и угодий».

Возможно еще и поэтому казаки не жалели красных, что не чувствовали в них соотечественников. «Меньше стали брать в плен. Участились случаи расправ над пленными, широкой волной разлились по фронту грабежи»

Грабеж наряду с жестокостью и любовью к войне — еще одна историческая черта поведения казаков, сидящая у них в генах. «Грабеж на войне всегда был для казаков важнейшей движущей силой. Григорий знал это и по рассказам стариков и по собственному опыту.» А когда Мелехов попытался ограничивать грабежи в своем отряде, то один из начальников сделал ему выговор: «Ты что мне, хорунжий, сотню испортишь?». «Знаменательно, что в самом начале противобольшевистской борьбы представители юго-восточного союза казачьих войск в числе условий помощи, предложенной временному правительству, включили и оставление за казаками всей „военной добычи“ (!), которая будет взята в предстоящей междуусобной войне», — писал Деникин в «Очерках русской смуты».

Но главные «идейные» ориентиры для казаков во время гражданской войны были, конечно, другие — это любовь к родной земле и к устоявшемуся за столетия казачьему укладу жизни. Казаки поначалу попали под обаяние большевистских лозунгов. Они не хотел воевать против «трудового народа». Но быстро выяснилось, что лозунги эти — пустые слова и на деле за ними стоят жестокости — притеснения и расстрелы казаков, бесчинства на казачьей земле. Так исполнялся кинутый Троцким и Свердловым призыв к расказачиванию.

Казачество, быстро отрезвилось от коммунистического угара. Не случайно у Шолохова в «Тихом Доне» казаки даже отказываются делить имущество тех, кто ушел с белыми, как это предлагали им сделать большевики. Но и «белое дело» было для казаков чужим.

Верхнедонское восстание, когда казаки попытались на деле воплотить свой лозунг «Ни с белыми и не с красными!» — один из самых сильных эпизодов «Тихого Дона». Сколько таких казачьих восстаний вспыхивало в тылу у красных. С отчаянием обреченных, понимая, что вряд ли кто-нибудь придет к ним на помощь, люди все равно восставали и демонстрировали чудеса героизма. Атаман Краснов вспоминал, что примерно у трети казаков не было сапог, и большинство из них сражалось босиком. Офицеры относились к обычным казакам, как к братьям. Жили в одной хате и ели из одного котла. Так было потому, что в полку у офицера-сына зачастую служил отец или дядя. Казачьи офицеры всегда шли впереди в цепях, а не отсиживались в тылу, потому, что так требовали казаки. Поэтому в составе казачьей армии были большие потери среди командного состава. Например, генерал Мамонтов, прославившийся знаменитым конным рейдом по красным тылам, был три раза ранен и все в цепях.

Примерно так же, как белый атаман Краснов с огромной симпатией описывает восстание казаков и Михаил Шолохов: «Казаки задыхались от нехватки боевого снаряжения. Вначале не было достаточного числа винтовок, кончались патроны. Их надо было добывать ценой крови, отбивать атакой или ночным набегом. И отбивали…

В начале восстания в Вешенской на складе осталось пять миллионов холостых патронов. Окружной совет мобилизовал лучших кузнецов, слесарей, ружейников. В Вешенской организовалась мастерская по отливке пуль, но не было свинца. Тогда по призыву окружного совета на всех хуторах стали собирать свинец и медь. С паровых мельниц были взяты все запасы свинца и баббита. Кинули по хуторам с верховыми гонцами короткое воззвание: «Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять. Они стреляют только тем, что отобьют у проклятого врага. Сдайте все, что есть в ваших хозяйствах годного на литье пуль! Снимите с веялок свинцовые решета».

Чрез неделю по всему округу ни на одной веялке не осталось решет.

«Вашим мужьям, сыновьям, братьям нечем стрелять…» И бабы несли в хуторские советы все годное и негодное, ребятишки хуторов, где шли бои, выковыривали из стен картечь, рылись в земле в поисках осколков».

Вот такая была «контрреволюция» на Дону! Сопротивление казаков — это настоящий народный подвиг. И даже ненависть к врагу носит у них всенародный характер. Чего стоят сцены, когда отряд пленных коммунистов ведут через казачьи хутора, а старики, женщины, подростки встречая, бьют их, плюют им в лица, бросают в них камнями, землей и золой…

На протяжении всей гражданской войны красных было намного больше чем казаков. Оно и не удивительно. Ведь казачье население всех казачьих областей составляло в ту пору лишь 5 миллионов человек, в то время как население всей России превышало 130 миллионов человек. Для того, чтобы отстоять свою землю казачество поднялось поголовно — на коня сели все, кто мог держаться в седле — от 16-летних подростков до 60 летних стариков! Жены, матери и дети бойцов приезжали на позиции на телегах или приходили пешком — приносили хлеб, молоко, мясо… Легкораненые казаки не покидали поле боя. По воспоминаниям Краснова, некоторые из них имели по пять-шесть ранений и все равно оставались в строю. Вели войну старым казачьим способом. Атаковали обычно на рассвете. Вперед в лобовую атаку на красных шла жидкая цепь, а основная сила — конница в это время окольными путями заходила с фланга или в тыл. Иногда казаки начинали бой с притворного отступления, красные следовали в погоню, а обходные отряды нападали на них с тыла. Благодаря такой тактике казачьи полки в 2—3 тысячи человек уничтожали и брали в плен целые дивизии красных по 10—15 тысяч. Да и вообще если противник считался в 10 раз сильнее казаков, то это было нормально для казачьего наступления.

«Вот при таком кураже и помереть не страшно» — говорил в «Тихом Доне» хуторянин Мелехова Алешка Шамиль. Эти слова хорошо характеризуют тот высокий боевой дух, с которым шли казаки в атаку. Есть в романе замечательный по своей красоте эпизод, которым Шолохов завуалировано дает понять, что казачье восстание против большевиков — это кульминация всей жизни Григория Мелехова, его поисков истины и света. В момент атаки на революционных матросов (а матросы были главным романтическим символом революции) автор рисует Григория солнечным всадником! Мелехов скачет в атаку и вдруг видит, что рядом с ним по бугру плывет тень от облака. «Необъяснимое и неосознанное, явилось вдруг желание догнать бегущий по земле свет. Придавив коня, Григорий выпустил его во весь мах, — наседая стал приближаться к текучей грани, отделявшей свет от тени. Несколько секунд отчаянной скачки — и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим блеском»

Солнечный всадник Григорий Мелехов, скачущий во весь опор на красных матросов — какой красивый, романтический и смелый образ! Читая «Тихий Дон», нельзя ни на секунду забывать о том, что писалось это произведение в 30-е годы. Годы красного террора и сталинщины. И Михаил Шолохов вынужден был разбавлять роман многочисленными «прокоммунистическими» эпизодами. Например, о том, как красные комиссары угощают сахаром детей Мелехова или борются с мародерами и насильниками в своей среде. Если бы Шолохов этого не делал, он бы поплатился жизнью за свои взгляды. Ведь даже Сталин пытался вмешаться в сюжет. В 1931 году он, встречаясь с Шолоховым на даче у Горького, спросил, почему в романе так мягко изображен лидер белогвардейцев генерал Корнилов? И попросил этот образ «ужесточить».

Описывая революционеров, Шолохов вынужден был завуалировано, литературными приемами показывать свое негативное отношение к ним. Так например, комиссара Штокмана он сравнивает с древесным червем, который прогрызает дорогу к сердцам казаков. Казачий конь — донец, которого оседлал Штокман, совсем неслучайно плохо слушается его, норовит укусить в колено. Революционер Подтелков погибает в точности так, как до этого пророчили ему казаки на Круге. А другого большевика Бунчука автор, будто в наказание за работу в ревтрибунале и участие в многочисленных растрелах делает неспособным удовлетворить любимую женщину, чем тот вызывает у нее брезгливость.

Шолохов публиковал свой роман в советских журналах по частям. И на него оказывалось большое давление. Все ждали от него счастливой коммунистической концовки, ждали, что Григорий Мелехов придет в конце концов после всех своих метаний на сторону большевиков, возвеличит и подкрепит партийную идею. Ему мешками приходили письма с советами, как закончить «Тихий Дон». Публиковались соответствующие критические статьи, мнения других писателей. Николай Островский, автор книги «Как закалялась сталь» писал Шолохову: «Искренне хочу победы. Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона. С коммунистическим приветом!».

Но Шолохов поступил иначе. Его концовка ошеломила всех. Даже вроде бы искупивший вину перед красными во время службы в коннице Буденного, Мелехов все равно не находит себе места в новой коммунистической жизни. Когда-то выпоротый казаками узколобый большевик Мишка Кошевой и ему подобные выталкивают Григория в банду. Потеряв всех близких людей, и все-таки, несломленный, обладающий несгибаемой волей и свободным характером Григорий совершает свой последний дерзкий и безрассудный поступок. Понимая, что ничего хорошего советская власть ему уже не сулит, он все равно возвращается к родному куреню, чтобы напоследок перед неминуемой гибелью подержать на руках сына. Подобно ему отступавшие с белыми казачьи полки в конце гражданской войны вопреки всякому здравому смыслу часто пытались прорываться на родной Дон.

«Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром»

Так заканчивается роман. Фраза «пока еще роднило с землей» не оставляет сомнений, что жить Григорию Мелехову после возвращения в хутор, осталось недолго. Счастливого коммунистического конца у романа не получилось. Да и не могло получиться, потому что в это же самое время тысячи таких же Мелеховых оказались в застенках, казаки целыми станицами выселялись в Сибирь. Расказачивание подходило к логическому концу и Шолохов, как честный писатель и гражданин не мог в своем романе погрешить против истины.

Казаки не могли не проиграть в гражданской войне. Романтическая казачья мечта возродить мир своих предков, зажить как и встарь счастливо на своей земле своим государством разбилась с одной стороны о превосходящие силы «мировой революции», а с другой стороны — о непонимание союзников по оружию — белогвардейских генералов-монархистов вроде Деникина и Врангеля, которые боялись казачьего сепаратизма и это пагубно отражалось на ведении совместных боевых действий.

Расплата

«И мы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить!..Чтоб и духу казачьего не было на Дону». — высказывает в романе «Тихий Дон» один из казаков на митинге свое мнение о замыслах красных. Что ж, казаки правильно рассудили. Своим свободолюбием они заслужили ненависть большевиков.

Теоретик истребления казачества Рейнгольд писал Ленину: «Казаков, по крайней мере огромную их часть, надо рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и заигрывание с казачеством; ни на минуту нельзя упускать из виду, что мы имеем дело с воинственным народом, у которого каждая станица — вооруженный лагерь, каждый хутор — крепость».

По статистическим данным, в 1926 году на Дону оставалось не более 45—50% от дореволюционного казачьего населения, в Уральском войске — 10%, в других войсках до 25%. Были уничтожены практически все казаки старше 50 лет — таким образом народ лишился памяти и традиций. Начавшаяся в казачьих землях коллективизация привела к новым неисчислимым жертвам, репрессиям и высылкам. От прежнего народа оставалось не более десятой части.

Красивый и своеобразный казачий уклад жизни был заменен колхозами. В течение нескольких лет само слово «казак» находилось в СССР под запретом. Но перед Великой Отечественной войной Сталин снова вспомнил о казаках. Надвигалась лихая година, и коммунистам снова понадобились проверенные столетиями защитники Родины. Были сформированы казачьи конные части, которые сражались с гитлеровцами в годы войны. В военную пору власть пыталась поднять патриотизм в народе, вспомнив имена великих полководцев Суворова и Кутузова и учредив ордена в их честь, реабилитировав православную церковь. Казаки тоже попали в этот ряд возрождаемых славных образов. Не зря же распевались песни «Едут, едут по Берлину наши казаки». Но на деле о возрождении казачества никто и не думал. Казачий мир рухнул, казаки утратили национальную самобытность, и теперь даже произведения Шолохова современным молодым людям трудно читать из-за частого упоминания в них уже забытых незнакомых казачьих слов и названий предметов быта. Эти слова, звучат сегодня как красивая, но непонятная музыка.

Нынешние власти России, наверняка уже десять раз пожалели, что их предшественники так жестоко обошлись с казачеством. Сегодня, когда на границах страны, особенно на Кавказе, стало опять неспокойно, стране очень пригодились бы казаки — организованное бесстрашное пограничное население, способное противостоять любой угрозе. Но от того казачества, которое населяло эти беспокойные места до революции, сегодня осталась лишь бледная тень и прекрасные легенды…