Умирай медленно

Состав дрогнул, заскрежетали колеса, затрещали стены вагона, и Лазарь очнулся от сна. Было душно. Пот стекал со лба. Разъедал зрачки. Давно немытое тело зудело. Рана в боку причиняла боль.

Лазарь прильнул глазами к щели между досками. Снаружи, залитые азиатским солнцем, медленно плыли пески: белые, как соль или снег, раскинувшиеся до горизонта, как море. Товарный состав уносил Черного в Туркестан. Ему предстояло по самую макушку зарыться в этот чужой жаркий песок, превратиться в чуткую неуловимую ящерицу, да так и пробегать, проползать ящерицей остаток дней своих.

Лазарь давно уже жил звериной тревожной жизнью. И она печатью легла ему на лицо. Скулы и подбородок заострились. Лоб сморщился в гармошку. Он теперь носил бороду и от этого стал похож на расстрелянного отца.

Он часто вспоминал последние двое суток, проведенные вместе с отцом. Эти двое суток раз и навсегда изломали Лазорькину жизнь.

…Был хороший августовский вечер. После бани, надев на себя все чистое, они сидели с отцом на скамье возле хаты, неспешно пили душистый чай с чабрецом. Над степью занимался закат. Каким-то неведомым ветром нанесло в разоренную станицу умиротворяющий покой. И было в тот вечер у Лазаря необыкновенно легко на душе. В последний раз ощутил он тогда эту необъяснимую легкость отроческой безоблачной жизни.

Отец отхлебнул чаю из кружки, посмотрел на налитое кровью небо и сказал:

— Уходить нам отсюдова надо. Времена теперича паскудные. А дальше нам, казакам, еще хуже будет.

— Как уходить? Куда? — встрепенулся Лазарь.

— Да хоть за Волгу, к азиатам в пески. Или в Грузию. Чтобы и следов наших никто не сыскал.

Лазарь хорошо знал отца, он понял, что тот уже принял твердое решение об отъезде. На душе сразу же сделалось неспокойно. Ему не хотелось уезжать из станицы, потому что он уже пять месяцев гулял с Дарьюшкой, красивой и дюже улыбчивой дочерью казака Анисимова. Ее мать померла. А отец в 1916 году вернулся с войны после ранения хромым на правую ногу. По возвращении стал очень набожен, да все дочку за собой в церковь тянул.

Эти церковные дела больше всего смущали влюбленных. Черные, как и большинство жителей станицы, были староверами, а Анисимовы держались нового обряда. И хоть Лазарь по возрасту уже мог жениться, он о Дарьюшке даже заикнуться боялся отцу. И новообрядцы, и староверы старались родниться только со своими. Они и встречались-то с Дарьюшкой украдкой в сосновой роще за рекой Медведицей. Там могли часами просиживать в шалаше, крепко обнявшись. Все гадали, как изловчиться да судьбу обмануть. Лазарь особые надежды на своего родственника возлагал, деда Акима Каурова. Доводился тот его матери родным дядькой, жил отшельником на позаброшенном Диком хуторе и пользовался в островской староверческой общине большим уважением за свое знание старинных духовных книг. Для отца дед Кауров был серьезным авторитетом. А в Лазаре, любимом внучатом племяннике, бездетный и вдовый Аким Петрович души не чаял. Думал парень как-нибудь днями отправиться к старику на хутор, рассказать о Дарьюшке да помощи попросить. Вот и перед баней Лазарь снова виделся с девушкой в их укромном месте и открыл ей свой план насчет деда Каурова. Дарьюшка в ответ аж просветлела вся, нежно прильнула к Лазорькиному уху и прошептала щекотно: «Находчивый ты у меня». Это был чудный миг. Запах прогретой солнцем сосновой хвои смешивался с ароматом Дашиных волос, от которых веяло дымом от печки, скошенной травой и еще чем-то приятным и теплым. Эта смесь запахов бередила Лазарю кровь и дурманила голову. Он целовал девушку в губы и щеки. Любовался нежным прозрачным пушком на ее шее, подсвеченным солнечным лучиком. Щекотал ей плечи травинкой. Она же все время повторяла: «Черненький мой жучок». И сладко жмурилась от удовольствия и щекотки…

…Распивая чай с отцом, Лазарь мысленно все еще был там, в роще, со своей раскрасневшейся Дарьюшкой. Слова отца о предстоящем отъезде будто обухом огрели его по башке. Засуетились, забегали в голове беспокойные мысли. Понял Лазарь, что нужно спешить — завтра же прямо идти к деду Каурову. Вслед за пьянящим дневным свиданием с Дарьюшкой, вслед за вечерним умиротворяющим чаепитием пришла тревожная бессонная ночь. От одной только мысли, что придется с Дашей проститься, у Лазаря слезы текли из глаз на подушку. Он и не заметил, как наступил рассвет. А когда в комнату едва проникли первые лучи солнца, спущенный на ночь с цепи Полкан захлебнулся бешеным лаем. В калитку постучали. Зазвучали приглушенные голоса. Лазарь выглянул в окно. Из-за плетня торчали три серых папахи и один длинный штык.

Лазарь настороженно высунулся за дверь и спросил:

— Чего хочете?

— Старшой дома? Яков Черный пусть выходит сюды. Дело есть до него, — отвечали из-за забора.

Полуодетый отец, ежась от утренней сырости, появился на крыльце. Он привязал Полкана и пошел отпирать калитку. Трое красноармейцев в серых шинелях решительно ступили во двор. Один из них оказался узкоглазым китайцем. Именно он сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Двое других были русскими и вооружены револьверами.

— Яков Кондратьевич Черный, именем революции вы задержаны до прояснения возможных контрреволюционных замыслов, как неблагонадежный элемент и родитель белогвардейской сволочи, поднявшей руку на республику рабочих и крестьян, — звонко отчеканил один из красноармейцев, по виду совсем пацан.

— Каких таких замыслов? — не понял отец. А из-за спины Лазаря раздался глухой стон матери.

— Пустите его, ироды! Троих сынов уж убили, чего вам надо еще? Бога побойтесь! — причитала мать. В одной ночной рубахе, с разметанными волосами, как была босиком, она подбежала к калитке, бухнулась в ноги китайцу и начала заливать слезами его сапоги.

— Хватит, Анна, не блажи, никакой я не контрреволюционер. Разберутся — отпустят. Подымайся с колен, — успокаивал ее отец.

Китаец пятился задом к калитке. Красноармеец-пацан стал оттаскивать женщину от сапог своего нерусского товарища. А тот солдат, что постарше был, желая прекратить неприятную сцену, заговорил примирительно:

— Да не кручиньтесь вы, тетенька. Отведут мужа вашего в Даниловку, там комиссар посмотрит ему в глаза, разъяснит политический момент, возьмет расписку, что не будет он супротив советской власти идти, да и отпустит домой. Красная армия со стариками не воюет.

— Во, слыхала, что человек говорит, не позорься, утри слезы-то, — продолжал отец урезонивать мать. Но она все так же пласталась по земле и всхлипывала.

— Одеться можно хоть? — спросил отец у красноармейцев.

— Иди, одевайся, — разрешили ему, — только мы тоже в горнице постоим, чтобы ты не утек.

…Когда отца уводили со двора, мать немного поуспокоилась. Он звонко расцеловал ее, заплаканную, на прощание у порога, назвал лебедушкой и прижал к груди. Потом обнял Лазаря крепко и шепнул ему на ухо: «Ежели что, братов своих помни и на Господа уповай!». Его высокая, чуть сутулая фигура в сопровождении красноармейского конвоя исчезла за ближайшим поворотом, а Лазорька еще долго стоял посреди улицы с колотящимся сердцем и чувствовал на щеке покалывание отцовской щетины.

Всего из станицы увели в Даниловку девять человек — шестерых стариков, про чьих сыновей было точно известно, что они служили у белых, бывшего станичного атамана, 67-летнего зажиточного деда Лузинова вместе со старшим внуком, бедовым и хулиганистым Яшкой, имевшим неосторожность обматерить из-за забора шедшую на рысях через станицу красную конницу, да еще местного сумасшедшего Федора Крымова, который повадился в последнее время рассказывать басни про немецкие «ерапланы», которые не сегодня завтра прилетят в Островскую и всех разбомбят.

Арестованные шли пешком, а пятеро конвойных ехали в подводе, запряженной старым лузиновским мерином. Рассказывали потом, что на самом краю станицы Федор Крымов, до того бывший тихим и послушным, вдруг задурил. Упав в дорожную пыль, он хватался за чужие плетни и ни в какую не хотел идти. Конвоиры пробовали отдирать его от плетней, но Федор так крепко цеплялся за них своими большими ручищами, что у них ничего не выходило. Тогда сумасшедшего стали бить по рукам прикладами. Федор скулил по-собачьи, дул на разбитые пальцы и все равно пытался цепляться. В конце концов его спеленали веревкой и швырнули в подводу.

Когда спустя пару часов Лазарь шел на речку ставить бредни на щук, на том месте еще видны были засохшие следы Федькиной крови — много облепленных мухами маленьких бурых пятнышек на придорожных лопухах. А когда обратно с реки возвращался, как раз возле этих лопухов его настиг детский крик. Обернувшись, увидел Лазарь двух пацанов, бегущих по дороге. Это были Федотка Зайцев и Егорка Стельнов. Они неслись в станицу со всех ног, поднимая пыль.

Лазарь понял — что-то случилось. «Казаков побили!» — кричал Федотка.

«Каких казаков? Избили, что ли, в степи кого? Может, и не наших казаков, а из ближних хуторов?» — полезли первые предположения в Лазорькину голову. Но их тут же накрыла другая мысль. Да и не мысль даже, а что-то другое. Что-то страшное и огромное разорвалось внутри и разлетелось осколками в живот, голову, сердце… Губы Лазаря прошептали: «Отец». И он изо всех сил рванулся бегом навстречу пацанам. Поравнявшись с ними, задал единственный вопрос: «Где?».

— В Игрищах, возле родника, — ответил Федотка, размазывая слезы по грязным щекам.

Игрища были самым красивым местом в округе. Большой, покрытый соснами вал окаймлял песчаную долину. Песок в ней был необычного красного цвета. А чуть копнешь, слоями шел песок уже других цветов — зеленый, белый, коричневый.

Старики рассказывали, что когда-то давно восставшие казаки-булавинцы после неудачного штурма Саратова пришли сюда в долину, насыпали вокруг нее вал, воткнули в него колья и долго учились брать приступом эту самодельную крепость. Ну а когда булавинцев царские войска отсюда прогнали, здешние казаки продолжали устраивать в песчаной долине скачки и разные военные игры. С тех пор место и прозвали Игрищами. На этом красном песочке в праздники собирался на гулянку народ из окрестных хуторов и станиц. Пели песни под гармошку, водили хороводы, скакали через костры. В лесочке на подступах к песчаной долине бил родник. Вот туда, к роднику, и бежал теперь Лазарь.

— Господи, пронеси! — скрипел он зубами и на бегу задирал голову в небо, прося у него помощи. Его нещадно слепило солнце. Степной суховей жарил лицо. Пот застилал глаза. А разлитая в воздухе терпкая горечь полыни дурманила мозг и обжигала легкие. Лазарь дико хотел пить. Он испытывал почти физическую потребность как можно быстрее оказаться у родника. Там, в Игрищах, еще жила надежда, и ему во что бы то ни стало нужно было застать, не упустить ее.

Он почти настиг эту свою надежду. Взобравшись на вал, сиганул вниз со склона. Не удержался на ногах и покатился кубарем. Уши и нос моментально забились песком. Он противно скрежетал на зубах и колол глаза, прилипал к потной спине под рубашкой. Лазарь пересек долину. Вот и лесок. Теперь ветки можжевельника хлестали его по лицу, цеплялись за ноги, будто пытались задержать, не пустить к роднику. Но Лазарь сделал злой последний рывок, продрался сквозь живую колючую изгородь. И отшатнулся назад.

Лазарь не увидел родника. А увидел что-то совсем другое. Он не сразу и понял, что именно. Его глаза будто привыкали к увиденному. По частям, по кускам выплывали из зелени листвы и травы два других, инородных цвета — белый и красный. Оголенные тела мертвых раздетых людей в белом исподнем, забрызганные кровью, — вот что это было. У некоторых кровь еще сочилась из ран, набухала пузырями под рубахами и штанами. Дед и внук Лузиновы с одинаково запрокинутыми головами и широко открытыми ртами лежали, взявшись за руки, друг подле друга. Сверху на них, обхватив последним судорожным движением простреленное горло, завалился старик Мурашов — единственный на всю Островскую полный георгиевский кавалер. Федор Крымов уткнулся головой прямо в родниковую лужу, будто припал к ней напиться воды. Сквозь воду казалось, что на его губах играет улыбка.

Лазарь, преодолевая ужас, подошел к мертвой куче. Обошел ее кругом. И не увидел среди расстрелянных отца. Лазарь встал на колени и троекратно перекрестился. Чудо, о котором он молил небеса, случилось. Почему отец избежал общей участи, Лазарь не знал, но он был по-настоящему счастлив. Даже вспомнил о жажде и с сожалением посмотрел на Федора Крымова, замутившего своей кровью чистую воду. Лазарь вытащил Федора за ноги из родника. Потом наклонился к источнику, принялся ладонями вычерпывать розовую воду из лужи. Черпал до тех пор, пока пальцы не свело холодом. Лазарь хоть и не был уверен, что вычерпал всю Федькину кровь, нагнулся к луже, стал жадно и долго пить. Склонив голову к роднику, вымывал песок из ушей. И тут вдруг увидел то, что хотел бы увидеть меньше всего на свете. В стороне, шагах в тридцати, виднелось еще что-то бело-красное.

Лазарь кинулся туда с бешено колотящимся сердцем, раздвинул густую траву и увидел знакомый отцовский затылок. Красное пятно расплылось у бати между лопатками. Было похоже, что он пытался бежать, но его настигла пуля конвойного. Осторожно, будто боясь разбудить отца, Лазарь коснулся его плеча.

— Батя, это я, — произнес он нелепую фразу. Начал трясти отца за плечи, пытаясь растолкать недвижимое тело. Потом припал ухом к отцовской спине, тщетно надеясь услышать дыхание. Схватил отца за руку — она оказалась холодной. Но Лазарь не поверил и этому. Он не раз слышал в станице рассказы о людях, похороненных в давние времена по ошибке, а потом к радости родственников выбравшихся из своих могил.

Лазарь перевернул отца на спину. У того оказались широко открыты глаза. Он смотрел так, будто из последних сил, сквозь боль собирался выкрикнуть какое-то слово, донести что-то важное до склонившихся над ним сына, берез и небесной синевы. Лазарь заглянул в глаза отца и увидел в них свое бледное отражение.

За последние два года Лазарь видел много мертвых людей, получал известия о гибели братьев. Но то, что случилось с отцом, застало его врасплох. В ногах не было силы подняться. Он не мог оторваться от последнего отцовского взгляда. Не мог поверить, что отец больше никогда не очнется.

Смерть страшила и удивляла Лазаря с детства. Его воображение не могло нарисовать ему грядущего рая или ада. Но однажды в шестилетнем возрасте он близко увидел посиневшего, изъеденного рыбами утопленника, выловленного в Медведице. С тех пор маленький Лазарь стал часто задумываться о смерти и тихонько плакал по ночам. Успокоил парнишку отец. Это случилось, когда они вдвоем на телеге возвращались с даниловской ярмарки. Отец тогда только вернулся с японской войны, живой и невредимый. Его не было дома почти два года, и маленький Лазарь отвык от него. Вся ярмарку он украдкой глядел на отца и не мог наглядеться. Все поверить не мог, что этот большой сильный дядька с красивым чубом и есть его родной батя. Это было так здорово, что Лазорька вдруг испугался когда-нибудь потерять отца.

— Тятя, а ты больше от нас на войну не уедешь? — спросил он по дороге с ярмарки.

— Не уеду, сынок, я ужо по возрасту больше служить не должон…

Но этого ответа было мало Лазорьке. И тогда он задал еще один, самый главный вопрос, шилом засевший у него внутри.

— Тятя, а мы можем с тобой не умирать никогда-никогда?

Отец оторвал взгляд от дороги, внимательно посмотрел на сына и убежденно произнес:

— Можем.

— Правда? — обрадовался Лазарь.

— А то. Смерть, она кого к себе прибирает? Того, кто устал, замаялся душой и телом жить на белом свете. Или того, кто робеет ее. Едва чует гадюка, что человек дает супротив нее слабину, сразу оказывается тут как тут. У нас в Порт-Артуре урядник был из Усть-Медведецкой станицы по имени Еремей, по фамилии Злыдников, а по прозвищу Злыдня. Высоченный, здоровый — такого не всякий конь выдержит. И на лицо перекошенный весь. Так он сухим из воды выходил в любой боевой переделке! Не брали его ни пуля, ни шашка, ни снаряд. Исключительно везуч был в бою. Спрашивали его: «Ерема, ты заговоренный, али как?». А он отвечал, не берет его смерть потому, что он супротив нее секрет один знает. Ежели чую, говорил, что смерть где-то рядом, я как зарычу на нее: «Пошла прочь!», кулаками ей погрожу, ногами притопну, да морду пострашней сделаю. И показывал нам. Вправду, до того грозный у него становился вид, что запросто не только человек, но и смерть такого обличья могла напугаться. Хочешь, спробуем сейчас Еремы прием.

— Хочу. А как рычать нужно? — спросил Лазорька.

— Cмотри, — отец весь напрягся, аж жилы вздулись у него на шее и на руках. Выпучил глаза, сжал кулаки и отрывисто гаркнул: «Пошла прочь!». Крик получился не громкий, но резкий, как злобный рык дикого зверя. Неспешно бредущая по дороге, кобыла Машка, заслышав его, боязливо обернулась на седоков и прибавила ходу.

— Видал, — показал на кобылу отец, — действует Злыдни прием. Так же и смерть напужается, побежит от тебя еще быстрее, чем Машка. Ну а теперь давай ты пробуй!

Лазарь встал, изготовился. Надул щеки. Насупил брови. Сжал кулачки посильней. Топнул ногой о край телеги так, что едва не потерял равновесие, и звонко прокричал: «Пошла прочь!».

Кобыла на крик не прореагировала. А отец не удержался от смеха.

— Да ты садись, смерть пугать и сидючи можно. Давай еще раз.

Отец снова и снова заставлял сына кричать на воображаемую смерть. Лазарь и сам вошел в азарт, чуть голос себе не сорвал, строил смерти всякие гримасы. Отец даже прослезился от смеха. Но вот дорогу Машке перебежал суслик. И отец решил прекратить шумовые атаки.

— Во, побежал. Ишь как перетрусил. Все, будем считать, что Еремы прием ты усвоил. Не бойся смерти теперь. Пусть она тебя боится.

Лазорька откинулся спиной в телегу. Он смотрел на плывущие над ним редкие облачка и радовался вечной жизни. Радовался самому себе, отцу, кобыле Машке, жаворонкам в небе и сусликам в степи.

…Стоя над распластанным телом отца, Лазарь припомнил тот разговор о смерти. Он сжал зубы и кулаки, уставился прямо перед собой в пустоту мутным взором и прорычал, как когда-то учил отец, невидимому врагу: «Пошла прочь!».

Застыл и прислушался. Ему показалось, что все вокруг замерло. Не стало ни пения птиц, ни шелеста листьев. Лазарь развернулся и точно так же прорычал в другую сторону. Он еще долго грозил кулаками во все направления, отгоняя смерть от тела отца. Делал это до тех пор, пока позади него не послышались голоса — вдалеке кто-то перекрикивался. Это поднятые на ноги станичники бегут к месту расстрела, — догадался Лазарь. Совсем скоро они будут у родника, увидят убитых, увидят отца… Сама мысль о том, что другие люди будут глазеть на окровавленного, страшного, жалкого батю в кальсонах, покоробила Лазаря. Еще подумают, что он и вправду умер, заберут, закопают в землю. Там батя задохнется, не сможет выбраться и тогда уже точно погибнет. Такой беды Лазарь допустить не мог. Он обхватил отца за негнущиеся руки и потащил за собой по траве. Прислонил к ближней березе. Потом присел на корточки и запрокинул тяжеленное тело себе на спину. Обхватил отца одной рукой за шею, другой — за ногу. Боясь потерять устойчивость, аккуратно, нащупывая ногами в траве опору, медленно двинулся подальше от ручья вглубь березовой рощи. Когда-то в японскую войну батя вот так же тащил на себе в лазарет истекавшего кровью одностаничника Михея Пересветова. Потом уже, после войны, Михей часто заходил к ним в гости и, бывало, подвыпив, отец любил подхватить его на спину, показывая всем, как дело было.

Лазарь представил, что теперь он вытаскивает отца с поля боя.

— Щас, батя, потерпи. Недолго осталось, — беззвучно шептали его губы. Из глаз Лазаря текли слезы, он не мог их ни унять, ни вытереть, ни стряхнуть. Его взгляд замутился настолько, что он уже не разбирал дороги перед собой. Шел все медленнее. Шел до тех пор, пока у него не закаменели ноги. Когда сил не осталось, опустился на колени, осторожно завалил отца набок и сам упал на него. Он лежал, тяжело переводя дух, обхватив батю за шею, уткнувшись щекой в его колючую щетину, совсем как давным-давно в детстве, когда ему, маленькому сыну, еще дозволялось ластиться к отцу, а тому было не зазорно проявлять нежность к пацаненку.

Отдышавшись, Лазарь поднялся на ноги и побрел к краю березовой рощи. Там, где снова уходил вниз обрывом песок, он залег в траву и стал наблюдать.

Красная, залитая солнцем долина уже не была безжизненной. Наверное, все население станицы собралось в Игрищах. Бабий плач волнами докатывался до ушей Лазаря. Старики и подростки на кусках мешковины и конских попонах уже тащили покойников. За каждым телом тянулся хвост рыдающих родственников. Несколько старух бессильно опустились на песок и не могли подняться, но на них в суматохе никто не обращал внимания. Внезапно Лазарь увидел мать. Она, пошатываясь и растерянно оглядываясь по сторонам, вышла из леса. У Лазаря стиснуло сердце. Мать нервно мяла в руках снятый с головы платок, подходила то к одному, то к другому станичнику, спрашивала о чем-то, а те только пожимали плечами. Она искала отца, но никто ничего не мог ей сказать про него. Лазаря тянуло крикнуть матери, что они с отцом здесь, поблизости, но он заставил себя сдержаться.

Игрища опустели лишь с наступлением сумерек. Последним унесли Федора Крымова. Его мать, горбатенькая тетка Фекла, и двое малолетних братьев долго ждали, когда за телом придет из станицы вторая ходка взрослых парней. Фекла гладила мертвого сына по голове, а мальчишки застыли возле них на коленях, как два маленьких суслика. За все время ожидания они не проронили ни слова.

Когда внизу не осталось никого, Лазарь вернулся к отцу. Стоял, внимательно вглядывался в отцовское лицо, все еще надеясь разглядеть в нем хоть какие-то признаки жизни. Лазарь не знал, что ему дальше делать. Он сел рядом с отцом. Обхватил руками колени. Солнце уже было на последнем издыхании. Слева от Лазаря, со стороны станицы, сквозь негустую листву берез еще пробивались его последние агонизирующие лучи. Справа, со стороны Даниловки, подступала темнота. Внезапно Лазарь вспомнил о деде Каурове, который умел лечить людей и скотину от разных хворей. Может, дед сумеет оживить отца? Надо привести его сюда поскорее. Лазарь обрадовался этой мысли. «Подожди, батя, я мигом», — сказал он отцу и, не мешкая, тронулся в путь.

До Дикого хутора было верст семь, но Лазарь не чувствовал усталости. И собственного тела тоже не чувствовал. Руки и ноги двигались будто помимо него. И в такт этим движениям что-то лениво, глухо и безысходно отстукивало в голове. Лазарь шел степью навстречу ночи, с каждым шагом все дальше углубляясь во тьму. Но вот на небе проступили звезды и кривой тощий месяц, напоминающий серп с большевистских знамен. Степь слегка просветлела и наполнилась новыми звуками. Вокруг Лазаря в траве что-то беспрерывно вспархивало, шуршало. Пару раз от него шарахнулось какое-то крупное зверье. Но у парня не было сил бояться всей этой ночной жути. Он боялся другого — заплутать в буераках и не найти дорогу на Дикий хутор.

Страхи оказались напрасными. Неожиданно выбравшись из очередной неглубокой балки, перерезавшей ему путь, Лазарь увидел силуэты сараев. Сказывали, где-то возле Дикого хутора хоронились бандиты Буяновы — отец Карп Прокопьич и двое его сыновей, Мишка да Евхим. Буянов-старший, особо отличившийся в 1905 году в Царицыне при разгоне рабочих демонстраций, подался в степь, потому как ему все равно от большевиков настала бы решка. А сыновья оба были уже призывного возраста. Красные, заняв станицу, хотели их в свою армию забрать, но те к отцу убегли.

Лазарь был хорошо знаком с Евхимом и Мишкой. Но ему не хотелось наткнуться на них. Не хотелось, чтобы кто-то чужой проведал, зачем он пришел.

Дверь в хату деда Каурова оказалась не заперта. Лазарь отворил ее и на ощупь двинулся по темному коридору, то и дело подавая голос: «Дедуня, вы где?». Наконец наткнулся на сундук, покрытый старым овчинным тулупом, служивший деду лежанкой. Старика не было в доме (как потом выяснилось, он отправился в Островскую отпевать принесенных с Игрищ покойников). Страх, что отца не удастся теперь оживить, лишил Лазаря сил. Он свалился на дедов сундук и впал в забытье. Когда очнулся, вокруг была все такая же темень. Лазарь не сразу смог разлепить глаза и понять, где он находится. В последний год ему часто снились дурные сны про то, как он мечется в горящем лесу и не знает, как выбраться из пожара, про то, как его топчут копытами кони, или про то, как он, захлебываясь, тонет, и потом отец и братья его мертвого находят в реке. Лазарь радовался всякий раз, пробуждаясь от этих снов. Теперь все вышло наоборот. На мгновение ему показалось, что он у себя в хате, что отец с матерью спят в соседней комнате, и нет в его жизни ничего страшнее, чем грядущий отъезд из станицы и расставание с Дарьюшкой. Но тут же вдогонку налетело воспоминание о настоящих событиях минувшего дня. Лазаря бросило в пот. Кошмар продолжался.

Теперь вдобавок Лазарь ощутил сильный голод. Все так же на ощупь, спотыкаясь спросонья, он добрел до кухни, пошарив на столе, нашел несколько редисок и луковиц. Лазарь съел две редиски, а одну луковицу взял с собой. Выйдя на окраину хутора, мгновение колебался, не пойти ли ему в станицу. Но пока в мозгу совершалась мучительная работа, ноги сами уже понесли Лазаря назад в Игрища.

Обратный путь дался намного труднее. Лазаря шатало, он не чувствовал под собой ног, несколько раз бессильно опускался на траву, доставал луковицу, грыз ее и плакал. Звезды и месяц на небе исчезли. Стало черным-черно. Внезапно густую темень разрезала вспышка молнии. И Лазарю вдруг почудилось, что он уже видел и чувствовал это однажды. Сердцем, кожей, хребтом живо припомнил, что вот так же, со слезами на глазах, со вкусом горечи во рту он уже шел когда-то по степи в черноту на всполохи молний, а там, впереди, погибал и ждал от него помощи какой-то родной человек. Будто ошпарило Лазаря. Будто кто-то макнул его в это странное, но очень острое воспоминание о том, чего с ним никогда раньше не было. А следом вспомнилось и еще кое-что — а ведь и об этом когда-то они с отцом говорили. «Такое в жизни случается, — рассказывал батя, — попадает человек впервой на новое место, а чует сердцем и душой, что там все знакомо ему. До былинки на земле, до облачка на небе. Как понять это чудо? А так, что побывали до тебя в том месте предки твои. И так сильно его запомнили, что оно в крови навсегда отложилось. Одна и та же кровушка в наших жилах течет — у тебя, у меня, у дедов наших и прадедов. Кровушка ничего не забывает. И потому все тебе в незнакомом месте знакомо, что память крови в тебе говорит. А еще сказывают, в крови у человека его бессмертная душа обретается. Стало быть, и душа одна у нас на всех, раз кровь общая».

«Душа в крови, душа в крови…» — всю дорогу до Игрищ мысленно повторял Лазарь. Он вернулся к отцу с пьяной от усталости головой. Над Игрищами прошел дождь. Тело бати теперь лежало в луже. Лазарь оттащил его повыше. Сам уселся в изголовье и призадумался. Идти в станицу и звать людей? Нет, позорно, постыдно признаться перед всеми, что отец мертв. Все будут глазеть на него, а невидимая смерть, подкараулившая батю в тот момент, когда он не успел отогнать ее прочь, тоже будет стоять поблизости и радостно скалиться.

Начинало светать. Тьма отступала. Лазарь стал различать черты отцовского лица. Наступал новый день. Наступала какая-то новая жизнь.

— Что мне делать, батя? — спросил Лазарь, поежившись. Не получив ответа, отыскал в траве какую-то крючковатую ветку и пошел с ней в долину. Там у первой встречной, растущей прямо из песка маленькой корявой березки встал на колени и принялся копать. То веткой, то руками, стирая ногти, скреб разноцветный песок. Вычерпывал его наружу горстями. Яма углублялась медленно, а силы таяли быстро. Лазарь часто запрокидывался на спину, подолгу переводил дух. Уже давно рассвело. Солнце разогнало тучи и стало поддавать жару Лазорькиной спине. Когда оно вошло в зенит, сил дальше копать не осталось. Яма была Лазарю по пояс. Он волоком стащил тело отца по песчаному склону. Перед тем, как опустить его в могилу, снял с отцовской шеи нательный крест, прижался лбом к шершавой отцовской щеке. Батины усы еще хранили запах махорки. Лазарь напоследок вдохнул посильнее в себя этот родной аромат. Поцеловал отца в холодные губы. И стал забрасывать могилу песком.

Сиротливо озираясь по сторонам, он вновь поднялся в лесок. Рухнул без чувств в траву. Когда через несколько часов Лазарь вышел из забытья, он уже знал, что ему делать дальше…

 

Неизвестное зло

Кауров возвратился в Питер другим человеком. Он ощущал себя охотником, вернувшимся после долгого отсутствия из тайги с богатой добычей.

Васька повис у него на руках и залопотал: «Па пьехал, па пьехал!».

Полина на кухне готовила суп рассольник. Она не удостоила Каурова поцелуем. Но Геннадий, не обращая на это внимания, принялся прямо там, на кухне, посадив на колени сына, взахлеб излагать открывшуюся ему историю своей семьи. По мере того как непрощенный муж в своем рассказе углублялся все дальше, Полина постепенно стала застывать над кастрюлей с ложкой в руке. А потом, и вовсе забыв про суп, присела на табурет, да так и просидела на нем до тех пор, пока повествование про Лазаря Черного не закончилось. Кауров мысленно возблагодарил дедушку и решил использовать благоприятный момент.

— Поля, я там, в станице, так сильно тосковал по тебе. Слушаю рассказы про дедову судьбу, про скитания его и любовь, а сам все время о тебе думаю. Такая хрупкая все-таки штука — жизнь. Такое ненадежное, ускользающее оно — наше счастье. Нужно ценить каждую минуту, проведенную вместе с любимыми людьми, а не отравлять себе жизнь дурацкими иллюзиями. Вот главное, что я понял за это время. Какой же я глупый и незрелый был раньше. Ты прости меня, дурака!

Монолог этот, венчавший романтический и грустный рассказ про деда-бандита Лазорьку, кажется, произвел на жену впечатление.

— Ой, не знаю, Гена, как мы дальше жить будем, — только и сказала Полина в ответ. И снова принялась за рассольник.

Но Кауров чувствовал — надо еще чуть-чуть поднажать, и семейная жизнь снова войдет в нормальное русло. И действительно, уже на третий день Геннадий добился своего — жена вернулась в супружескую постель. Два истосковавшихся друг по другу тела трепетали, сочились любовным соком и били друг в друга электричеством. «Вот оно, счастье!» — подумал Геннадий. А в момент оргазма неожиданно для себя назвал вдруг Полину воробушком.

Отец с матерью выслушали отчет Геннадия о командировке, затаив дыхание.

— Вот, а ты ведь не верил, что получится эту тайну распутать! — упрекал сын отца. Тот посмотрел на Геннадия с уважением и изрек:

— Может, нам теперь фамилию поменять?

Но, здраво рассудив, решили этого не делать, чтобы не сбивать с толку знакомых, а в особенности коллег по работе.

Ладно, чего уж теперь, — заметил Кауров-старший. — Я целую жизнь с этой фамилией прожил, ты — почти половину жизни. Да и не чуждая она нам, как выяснилось. Старик тот родственником отцу доводился, раненого его выходил, а потом и смерть за него принял. Думаю, отец не просто так фамилию Кауров по жизни носил, а с гордостью и в память об этом человеке. Нам-то поздно паспорта переписывать, а вот Васе твоему, когда придет время документ получать, может, и стоит к фамилии «Кауров» еще и фамилию «Черный» присоединить — через дефис…

— Слушай, все спросить хочу, — обратился Геннадий к отцу. — А у тебя с дедом как было? Он с тобой не заговаривал об «оборотнях в погонах», о злодейской советской власти? Чему он тебя в детстве учил?

Перед тем как ответить, Павел Акимович задумался.

— Так, с ходу, и не припомню. Пожалуй, только одно могу тебе сказать — он учил не бояться. Говорил, что каждый человек — сам по себе очень сильный. И бывает слаб только потому, что своей силы не знает, боится поверить в нее. Советскую власть не ругал. Но иногда, Гена, каюсь, не понимал я его. Сидим в кинотеатре на «Неуловимых мстителях». Хороший же фильм. А он вдруг в самый драматичный момент, когда Лютый Даньку плеткой порет, взял и захохотал на весь зал. Очень тогда неловко за него было. Или вот, помню, однажды на мамин день рождения гости с ее работы пришли, и кто-то подарил пластинку Утесова. Сидят празднуют, пластинка играет. Вдруг отец подходит к патефону и со злостью эту пластинку хрясь об пол!

— А что за песни были?

— Да про войну, кажется. Отец никак не стал объяснять свой поступок — разбил пластинку и из дома ушел. Все долго молчали. А мама оправдывать его начала, говорила, что у него нервы на войне расшатались. Непросто ей было с ним. А когда умерла она, мы сразу в Ленинград переехали. Меня ведь давно в Питер звали. Я все отказывался. А как мамы не стало, сразу и согласился — будто что-то отпустило из Луги. Отец не хотел, чтобы мы от него уезжали. Говорил: большой город портит людей. Долго был на меня в обиде. Потом вроде оттаял, но, думаю, в глубине души так и не смог мне этого переезда простить.

…Проводив Геннадия до лифта, Павел Акимович тихонько сказал ему на прощание: «Ты только не болтай никому про то, что твой дед может быть причастен к убийству прокурорского сына».

Между тем Каурову захотелось побольше узнать про народ, к которому он, оказывается, принадлежал. По субботам принялся теперь Геннадий ходить в публичную библиотеку, читать книги про казаков.

Чтение оставляло противоречивый характер. Одни авторы утверждали, что казаки происходят не столько от славян, сколько от тюркских или кавказских народов. Другие твердо стояли на том, что казаки — потомки беглых русских людей, спасавшихся в диком поле от крепостной зависимости или от наказания за грабежи и убийства. Там, в степи, самодурью происходил среди этого отпетого люда естественный отбор. Казаки нападали на ненавистных татаро-монголов и оставили о себе неизгладимый след в русском фольклоре, став прототипами былинных богатырей, включая главного из них — Илью Муромца.

Впрочем, были свидетельства и о том, что первые казачьи шайки имели разноплеменной характер. В летописи от 1538 года, оказывается, имеется запись о том, что «на Поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки, а и наших окраин казаки с ними смешавшись ходят и те люди всем… тати и разбойники». Геннадий даже наткнулся на упоминание о том, что в старину переписку с казаками русские цари и правители других государств вели на татарском языке.

Ускользающий образ казачества выплывал туманом из книг, принимая ненадолго плотные формы. Очень завлекательно было читать про казачьи подвиги времен покорения Сибири, осады Азова, наполеоновских и кавказских войн. Кауров с удивлением узнал о том, что Павел I бросил 22 500 казаков в рейд на Индию с целью захватить ее у англичан. И, вероятно, именно это решение стоило ему жизни. Едва корпус двинулся в поход, как императора убили, и казакам немедленно пришел приказ возвращаться домой.

«Дайте мне казаков, и я завоюю весь мир», — говорил Наполеон. «Границы России лежат на арчаке казачьего седла», — считал Александр III. «Вся история России сделана казаками», — писал Лев Толстой.

Но рядом с красивым и благородным миром казачества всегда явственно проступал другой — дикий, жестокий, бунтарский. Похоже, у этого народа были сложные отношения с российским государством. Великая смута на Руси неожиданно предстала Каурову не столько польским, сколько казачьим игом. Любопытство Геннадия возбудили атаман-колдун по кличке Корела, взявший для самозванца Лжедмитрия Москву, и атаман Межаков, не позволивший стать русским царем князю Пожарскому. Это он, Межаков, с казаками посадил на трон Михаила Романова, которого поначалу многие называли не иначе, как казачьим царем.

Последующие восстания Разина, Булавина и Пугачева казались яркими вспышками настоящей войны, которая то затухая, то разгораясь шла между казачеством и Россией на протяжении сотен лет. Историческая литература царских времен рисовала Степана Разина настоящим монстром, бредущим по колено в крови — сбрасывавшим с колоколен священников, вешавшим за ноги боярских и княжеских сыновей, а их дочерей отдававшим на поругание своей банде.

Порой Геннадию начинало казаться, что казаки и не люди вовсе, а жестокое зверье. И повадки-то у его славных предков были звериные. В XVII веке, ограбив среднеазиатский город Ургенч и убив местных жителей, возвращались казаки на телегах с добычей и тысячей пленных мусульманских женщин. Но местный хан подкараулил их в тесном безводном месте. Не имея возможности пробиться через засаду и мучаясь от жажды, казаки начали пить кровь убитых товарищей. А чуть позже, во время похода на Хиву, при схожих обстоятельствах, страдая от голода, казаки, как свидетельствует историк, «друг друга умерщвляли и ели». Атаман же их попал в плен к калмыкам. Те предложили обменять его на нескольких своих соплеменников, которых казаки захватили и использовали как проводников. Но казаки отказались от обмена, заявив, что «у них каждый — сам себе атаман».

Главный же вопрос для казачества, как понял Кауров, на протяжении веков был один — кого идти грабить. Даже участвуя в походах в составе российской армии, они видели в грабежах едва ли не главный смысл военного дела. Например, казачий офицер Сысоев во время войны 1812 года, напав на французский лагерь и вызвав в нем панику, мог захватить в плен самого Наполеона. Но его казаки поскакали грабить обоз и попросту не заметили французского императора. А спустя сто лет, в Гражданскую войну, конный корпус казачьего генерала Мамонтова, совершая свой ошеломляющий рейд по красным тылам и сея панику среди большевистской верхушки, всего 260 верст не дошел до Москвы и повернул назад, потому что перегрузился добычей. Обоз корпуса растянулся на 60 верст, а каждый казак — участник рейда стал миллионером.

По-видимому, долгое время не считавшие Русь и Россию своей родиной, казаки чуть что легко срывались с насиженных мест и большими группами бежали в Сибирь, на Кавказ (в Чечне из потомков таких вот беглых казаков сложился целый тэйп «гуной»), передавались на сторону турок и крымских татар, даже принимали китайское подданство.

Где-то рядом с образом защитника Отечества и рыцаря православной веры всегда таился другой образ казака — жестокого и лихого бандюги, в жилах которого кровь бурлит и пенится. Подсознательно Кауров чувствовал, что воспетые народом былинные богатыри и осуждаемые исторической наукой казаки-разбойники — это одни и те же люди. В глубине души понимал, что по-другому и быть не может, и именно в сочетании этих двух непохожих образов кроется главная, первобытная правда про казаков. И дедушка Лазарь, убивавший коммунистов и сельских учителей, с одной стороны, безусловно, злодей, но с другой стороны, он — былинный богатырь, у которого хватило духу не идти в стойло вместе со всем человеческим стадом, а дерзко бросить вызов судьбе в безнадежной ситуации.

Кауров испытывал восторг от разгадки семейной тайны и знакомства с ранее неведомым миром казачества. Но, странное дело, вместе с радостью «великих открытий» привез он с собой из командировки еще и не проходящее смутное беспокойство. Что-то там произошло в тамбуре поезда Москва-Волгоград — что-то важное, чего Геннадий, как не силился, не мог восстановить в памяти. Он помнил, что от избытка чувств крепко напился в тот вечер во Фролово, и Павел Остроухов — верный рыжий спутник, которого ему на счастье послала сама судьба, — тащил его на себе. Но вот дальше в воспоминаниях был провал. Будто кто-то проник ему в мозг и стер целую ячейку памяти. Геннадий проснулся утром в вагоне на Волгоградском вокзале с перебинтованной головой и нащупал на затылке здоровенную рану. Проводница сказала, что когда она заходила ненадолго к себе в купе, в стельку пьяный Кауров прощался в тамбуре с провожавшим его мужчиной — чуть ли не плакал у того на плече. А спустя минуту женщина обнаружила пассажира уже одного, лежащего на полу в тамбуре с разбитой головой. «Наверное, друг ваш ушел, а вы равновесие не удержали и упали, затылком сильно ударившись», — выдвинула проводница версию. И она казалась Каурову правдоподобной. Но след, который это событие оставило в душе, был все равно неприятным.

Шли месяцы. Стаял снег, взошла трава, стали разводить мосты. Но с каждым днем беспокойство Геннадия только усиливалось. А когда пришел июль, в его жизни наступили кошмар и чертовщина.

27 июля на Каурова обрушилась страшная новость. Погиб отец. Глупо, нелепо. Отправился в магазин за картошкой. Был вечер пятницы. Машины горожан, выезжающих на дачи, запрудили проспект. А на переходе, как назло, сломался светофор. Устав стоять на обочине, отец решил перебежать трассу, углядев просвет в потоке машин. Но с другой стороны в это же окно надумал нырнуть какой-то молодой парень. Они на бегу врезались друг в друга лбами. И оба упали прямо под колеса «Ауди», мчавшейся со скоростью 110 километров в час. Парень выжил, а отец скончался от болевого шока в машине скорой помощи.

Мать так завывала в телефонную трубку, что Геннадий долго не мог разобрать, что произошло. Потом мать неожиданно замолчала. Как позже выяснилось, прямо во время этого разговора у нее случился инфаркт.

В последующие дни, разрываясь между моргом, похоронной конторой и больницей, куда положили мать, Кауров превратился в человека-зомби. Он что-то машинально делал, куда-то беспрерывно ездил, звонил, о чем-то договаривался. Почти ничего не ел, не спал. И плохо соображал. Голова стала похожа на чугунный горшок. В ней гулко отзывались услышанные чужие фразы. Каурову стало невмоготу думать. На поминках он рассеянно выслушивал соболезнования многочисленных отцовских коллег. Что-то говорил, но больше молчал. Все это время он хотел остаться один. Но у него не получалось. Лишь вечером, накануне похорон, когда тело отца привезли из морга в родительскую квартиру, Геннадий смог побыть пару часов в этой квартире один-одинешенек. Он выкуривал сигарету за сигаретой. И не мог оторвать взгляд от окаменевшего лица человека, подарившего ему жизнь. Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком. Все самые лучшие и приятные воспоминания, связанные с отцом, были детскими. Когда-то давно мертвое тело, лежащее перед ним в гробу, излучало такое тепло, такую любовь и радость, что организм Геннадия откликался на них каждой клеточкой. «Папа, мой папочка!» — радовался он малышом всякий раз, когда отец приходил забирать его из детского сада. Бежал, задыхаясь от счастья, навстречу отцу, зная, что еще секунда, и сильные, нежные отцовские руки подхватят его, подбросят вверх, и оттуда в течение нескольких мгновений он будет с восторгом обозревать песочницы, качели, воспитательниц, детсадовскую любовь Свету Кузину и улыбающееся лицо отца.

Первое катание на лыжах, когда через слезы и падения он овладел искусством без страха мчаться с горы. Первый самостоятельный заплыв по-собачьи в пруду под Лугой. Первый большой разговор о любви между мужчиной и женщиной, состоявшийся после 9 класса, когда Геннадий воспылал юношеской страстью к однокласснице Марине Примак. Воспоминания обо все этом были связаны с отцом. Он открывал Геннадию окно в большой мир. Все это время отца и сына связывала невидимая пуповина любви. Потом она начала слабнуть и в конце концов оборвалась. Собственные заботы и своя взрослая жизнь заполнили в душе Геннадия все то пространство, которое раньше занимали родители.

Ему припомнился один из последних разговоров с отцом — про письмо, найденное в дедовском тайнике, — и прозвучавший упрек: «Ну а ты, Гена, если коснется, много ли сможешь рассказать про меня сыну Ваське?». Вот, коснулось. И действительно, как жил отец в последнее время, о чем думал, чем восторгался и мучился, что понял и что не успел понять в этой жизни? Ответов на эти вопросы у Геннадия не было. Смешно сказать, он даже толком не знал (а вернее знал, но забыл), как мать и отец встретились и полюбили друг друга.

Кауров сидел в опустевшей, безжизненной родительской квартире и почему-то вдруг вспомнил дом Евдохи Клочковой. Два этих жилища разнились своей обстановкой. В отличие от Евдохи, у отца и матери имелись все атрибуты цивилизации — пластиковые окна, навесные потолки, цветной телевизор Sony с диагональю экрана 72 сантиметра и музыкальный центр с караоке. Но главное в двух этих домах было одно и то же. И здесь, и там Кауров остро ощутил остывание. Тепло человеческой жизни уходило, сочилось наружу из всех щелей. «Как страшно, как безысходно все это», — подумал Геннадий и в ту же секунду вздрогнул. Ему почудилось, что в родительской квартире кроме него и мертвого отца есть кто-то еще. Что-то едва уловимо колыхнулось в воздухе. Кауров включил в комнате большой свет. Выглянул в прихожую, припал к дверному глазку. Но за дверью никого не увидел. Вспомнил про открытую дверь на балкон в родительской спальне. Отец и мать жили на последнем этаже — вдруг преступники, прознав, что квартира далеко не бедного начальника автобазы опустела, решили залезть сюда через крышу. Трепеща от страха, Кауров высунулся на балкон. Стоял вслушивался, вдруг подозрительные шорохи раздадутся на крыше. Но оттуда не доносилось ни звука. Вообще, было на улице удивительно тихо. Ни чириканья птиц, ни шелеста деревьев, ни шума машин на шоссе — все вокруг будто вымерло. Лишь где-то внизу, должно быть, с балкона или из распахнутого настежь окна, раздался и быстро смолк чей-то грубый торжествующий смех.

Через неделю после похорон Кауров снова приехал на кладбище. Один. С бутылкой водки. На могиле отца пока не было памятника. Его обещали сделать лишь через месяц — обыкновенный прямоугольник из черного мрамора — не хуже, но и не лучше, чем у других. По заказу Геннадия художник вслед за фамилией «Кауров» должен был поставить еще и фамилию «Черный». Правда, не через дефис, а в скобках.

К своему огорчению, Геннадий обнаружил фотографию отца валяющейся на земле. Он заботливо отер снимок от грязи, водрузил на прежнее место среди венков.

Потом откупорил водку, достал из пакета две стопки и упакованные в полиэтилен полбуханки ржаного хлеба в нарезке. Одну стопку налил отцу, накрыл горбушкой, сказал: «Ну, будем, батя!» — и выпил. Он совсем не почувствовал горечи. «Наверное, это потому, что и так одна горечь внутри», — подумал Геннадий.

— Ты прости меня за все! — обратился он вслух к фотографии отца. — Мы так редко говорили с тобой, пока ты был жив.

Но что еще сказать, Кауров не знал. Он не мог сформулировать захлестнувшие его чувства. «И при жизни, и после смерти одно и то же, — с горечью досадовал на себя Геннадий. — Не найти самых важных и нужных слов». У него оставалась единственная надежда — что отец там, на небе, просто увидит его и сам все поймет. Может, он и не один там уже, а с дедом Лазарем. Сидят вдвоем на облаке, да за ним, Геннадием, сверху наблюдают. Он здесь за них пьет, а они там — за него. Вдруг подумалось: а что, если после смерти он тоже увидит отца, деда и других неизвестных ему предков?! Что, если их род — что-то вроде футбольной команды?! Он пока еще жив, то есть участвует в игре, но там, на скамейке тренеров и запасных, сидят его предки и что есть силы болеют за него. А смерть — это просто уход игрока с поля. Футболисты уходят по-разному. Если игрок просто достойно сыграл, он удостаивается ободряющих похлопываний и крепких мужских рукопожатий. На героя матча вся тренерская скамейка бросается с объятиями. А бывает и так, что футболиста, удаленного за неспортивное поведение, сразу выпроваживают со стадиона, даже не пустив на скамейку своей команды. Он уходит злой, обиженный на весь мир — на себя, на судью, на противника. Избегает встречаться глазами с тренером и своими товарищами, потому что подвел их, оставив команду доигрывать матч в меньшинстве. Как было бы здорово, закончив жизнь, попасть в объятия деда с отцом! Что может быть лучше этих объятий там, в конце пути! Но для того, чтобы удостоиться их, и не уйти с понурой головой под свист и улюлюканье трибун, ему, Геннадию, в оставшееся до конца матча время еще надо совершить пару-тройку спортивных подвигов.

Погода радовала — сиди себе на кладбище и водку пей под пение птичек и умиротворяющий шелест листвы. Но неожиданно Кауров погрустнел. Он вспомнил, как именно умер отец. Его уход был хоть и быстрым, но наполненным невыносимой болью. Плохая смерть. То ли дело кончина дедушки — ночью во сне. Геннадий подумал: а что если смерть — это тоже награда за прожитую жизнь? Вон дед Лазарь через какие только испытания не прошел, но выдержал, не сломался, и получил за это не смерть, а просто подарок! Самая же ужасная кара, которая только возможна — медленное, мучительное умирание. «На 75-м году жизни после тяжелой и продолжительной болезни…» — вспомнился Каурову голос диктора, объявляющего об уходе очередного из советских вождей. И он тут же сделал открытие. А ведь все они — что Брежнев, что Андропов, что Черненко (а до них еще Ленин, кажется) умирали долго, с каждым днем все больше напоминая окружающим живых мертвецов. Вождям коммунизма досталась тяжелая смерть. Наверное, это была им расплата, кара, которую они начали получать еще при жизни за свои великие грехи перед страной. А дедушку Лазаря, бандита и убийцу красноармейцев, смерть перед тем, как забрать, ласково убаюкала. Вот она, высшая справедливость!

— Мое почтение! — размышления Геннадия вдруг прервал чей-то голос.

На дорожке между могилами стоял мужик в телогрейке с лопатой и изо всех сил старался придать своему лицу приветливое выражение. Но Кауров сразу понял: мужику просто хочется выпить — очень уж соблазнительный пузырь водки Smirnoff он приобрел в фирменном алкогольном супермаркете.

— А ведь это я батюшке вашему могилку копал, — сделал признание незнакомец. — Хорошо ему здесь будет лежать.

— Чего хорошего-то? — спросил Геннадий.

— Ну как же. На пригорочке туточки осенью и весной всегда сухо будет. А чуть дальше пройти — одни лужи, к могилкам бывает не подобраться, постоянно из-за этой воды подновлять их приходится.

Кауров решил все-таки предложить собеседнику водки.

— Будешь? — кивнул он в сторону бутылки. — Только стаканов у меня нет.

— А стакан и не нужен. У меня свой имеется, — мужик проворно извлек из кармана телогрейки круглую пластмассовую коробочку, тряхнул ею, и в его руках оказался складной стакан.

— Ну, за помин души раба Божия… — проникновенно начал могильщик. Взглянул на табличку и уточнил — раба Божия Павла.

Кауров молча кивнул и тоже выпил. Водка понемногу начинала давать по башке.

— Вы что, в Бога веруете? — с издевкой спросил Геннадий могильщика.

— А как же! — ответствовал тот. — Работать на кладбище и в Бога не верить — свихнуться можно. Шутка ли — одни трупики вокруг. А если осознать, что душа человека после смерти не исчезает, а на небо отлетает, то и нет в трупиках и могилах этих ничего страшного.

— Неужели совсем страха не бывает?

— Нет. Тихое место. Ничего тут такого не происходит. Ни стрельбы, ни ругани, ни очередей за продуктами. Я на кладбище — с августа 91-го. Аккурат после путча устроился. Ельцин в Кремль перебрался, а я — на погост. Так судьба распорядилась. Я ведь историк по образованию. Годик в школе поработал и понял — лучше уже на кладбище с покойниками, чем в школе с детьми. Поначалу, думал, временно здесь, а потом подыщу какую-нибудь должность поприличнее. Да вот затянуло. И потом, скажу по секрету, таких денег, как тут, мне с моим университетским образованием нигде больше сегодня не заработать. Кладбище, оно во все времена прокормит — что при коммунистах, что при демократах как умирал народ, так и умирает. Сейчас еще и побольше разика в два. Знай копай! Вон там, слева от центральной аллеи, — бандитские участки: крошат друг друга почем зря, потом еще милиция приезжает — эксгумации делает. А туточки возле батюшки вашего — молодежи уже до тридцати могилок. Это все наркоманы, от передозировки окочурились.

«Черт, неприятное соседство», — подумал Геннадий.

— Да вы не переживайте, — будто прочитал его мысли могильщик. — Здесь и профессура, и генералы. Смерть всех равняет. Скелеты у всех похожи.

— Так вы уверены, что душа человека бессмертна?

— Абсолютно. В египетской Книге мертвых сказано: стоит произнести вслух имя умершего, и он сразу же оживет. Да, слава Богу, есть еще вещи, неподвластные нашему пониманию. Мы их не можем осмыслить, а можем только наблюдать. Я тут на кладбище тоже сделал кое-какие наблюдения. Иногда в первые часы после похорон, особенно в жаркую погоду, после дождя над могилой облачко видеть можно. Легкое такое марево высотой не больше 20 сантиметров. По форме оно напоминает силуэт покойника. Что это такое? Может, душа и есть?

— Правда, что ли?

— Истинный крест. Своими глазами раз пять лицезрел.

Геннадий задумался над услышанным. И налил себе еще водки. Могильщик посмотрел на него вопросительно, но Геннадий не стал ему больше наливать. Несмотря на ценные сведения о загробном мире, почерпнутые от выпускника истфака, Кауров не склонен был затягивать общение с ним. Он демонстративно ушел в себя. Мужик потоптался рядом еще минут десять, потом с грустным вздохом сложил свой стаканчик, подобрал с земли лопату и поплелся дальше по дорожке в сторону центральной аллеи. Больше никто не мешал Каурову пить водку и думать об отце.

…К вечеру стало душно. Приехав домой на водителе-частнике, Геннадий купил в ларьке бутылку пива и тут же влил ее в себя. Утолив жажду, двинулся к своему подъезду. Но уже через несколько шагов пивной хмель догнал водочный, и Каурову хорошо садануло в голову. Ноги отказывались служить, асфальт качался. И, конечно, Кауров не заметил, как стоявшая на углу «копейка» завелась и медленно двинулась за ним…

Дом Геннадия имел форму буквы «П». Его шестой подъезд был внутри этой буквы. Вдоль стены между парадными жильцы посадили кусты дикой сирени, которые буйно разрослись и в темноте напоминали настоящие заросли. Сквозь них почти не пробивался свет окон первого этажа. Все фонари были разбиты подростками, и поэтому Геннадий шел в темноте. Внезапно он покачнулся и, споткнувшись о металлическую ограду газона, раздирая одежду, рухнул прямо в кусты. Его организм, уставший бороться с алкоголем, только этого и ждал — в кустах Кауров мгновенно вырубился…

Он не знал, сколько пролежал без чувств. Сперва не было даже сил пошевелить рукой или ногой. А когда силы вернулись, и Геннадий решил попытаться встать, когда уже оторвал от земли тяжелую пьяную голову, вдруг увидел сквозь заросли неподвижный свет автомобильных фар. Кауров хоть и был нетрезв, сообразил, что не стоит вылезать из кустов в столь непотребном виде на глазах у кого-то из подъехавших к дому жильцов. Он решил дождаться, когда хозяин автомобиля уйдет в свой подъезд. Хлопнула дверца, но фары остались включенными. Человек, вышедший из машины, сделал несколько шагов по тротуару. В ночной тишине раздался приглушенный мужской голос.

— Серый, че-то не то. Че-то нету его нигде. Шел, маячил передо мной, а как за угол зашел, сгинул.

Неизвестный разговаривал с кем-то по мобильнику. Он будто оправдывался.

— Да я уже из машины вышел, осмотрелся на местности — нету его, говорю тебе. Я в метрах сорока за ним ехал. Натурально пьяный был в стельку, еле шел — того и гляди, рухнет… Не могу поверить, что упустили. У вас там возле подъезда не появлялся он? Говорил тебе, надо было сразу, как только увидали, сцапать его…

Лишь в этот момент до Геннадия стал доходить смысл услышанного: «А ведь это они за мной ехали! Меня сцапать хотели?! Но кто это? Зачем? Нет, не может быть! Чушь!»

Желая положить решительный конец наваждению, Кауров собрался уже выбраться из кустов и заговорить с неизвестным мужиком, чтобы разом снять все вопросы. Но в этот момент тот снова подал голос, и его слова буквально придавили Геннадия к земле.

— Ты не ори на меня! Нету у меня фонарика по кустам шариться. Уже неделю пасем этого Каурова. Десять раз могли грохнуть, если б не твоя осторожность…

Неизвестный говорил еще что-то, но Геннадий уже не мог его расслышать — шаги удалялись. Опять хлопнула дверца. Машина медленно проехала вглубь двора.

Кауров присел на четвереньки, махнул головой, стряхивая с себя остатки хмеля. Теперь он уже просто боялся выбраться на тротуар. Боялся идти к своему подъезду, потому что, как он понял, там его поджидали. Его хотели грохнуть! Мозг отказывался верить в услышанное. Но что теперь делать? Полина, наверное, ждет его, волнуется. А он, как назло, даже пейджер дома оставил. Надо срочно ей позвонить. Но откуда? Во всем городе и уж тем более у них в спальном районе не осталось исправных телефонов-автоматов — какие-то негодяи повадились скручивать телефонные трубки. Взять машину из гаража? А что, если и там караулят?! Да и куда ему сейчас машину вести с бодуна? Но кто они все-таки, эти люди? Что вообще происходит! Может, это из-за работы? Может, у Кацнельсона проблемы с «крышей»? Или кто-то наехал на него?

Кауров закусил губу от страшной догадки. Он вспомнил, что бандиты часто используют против несговорчивых бизнесменов особый метод: в качестве последнего предупреждения убивают кого-нибудь из подчиненных. Бедняга погибает, даже не подозревая, что его смерть — не более чем привет, переданный непосредственному начальнику. Что, если и его решили вот так же грохнуть за какие-то неизвестные ему темные делишки Кацнельсона? Ну и влип!

Кауров пополз на четвереньках вглубь кустарника. Выбравшись на узкую асфальтовую дорожку, тянущуюся вдоль стены дома, Геннадий привстал и в полусогнутом положении двинулся обратно за угол. За тротуаром, по которому он, пьяный, шел еще несколько минут назад, была березовая аллея. За аллеей — шоссе, еще дальше — железнодорожная ветка, а потом — редкий лесок и пустырь. Кауров решил, что только там, за деревьями на пустыре, сможет чувствовать себя в безопасности.

Выйдя из кустов к одному из подъездов, долго озирался по сторонам, силясь разглядеть кого-либо в темноте. Потом изготовился и рванул бегом к березовой аллее. Миновав ее, вдруг увидел прямо перед собой двух мужиков. Шарахнулся от них в сторону, мозг ослепила вспышка ужаса! Но в следующее мгновение Кауров сообразил, что у мужиков в руках были открытые пивные бутылки… Значит, это НЕ ОНИ! Но радость тут же сменилась новым шоком. Прямо перед ним была канава с водой — про нее-то он и забыл — но останавливаться уже было поздно. Геннадий с шумом и брызгами врезался в воду. «Во идиот!» — донеслось до его ушей. Но ему оставалось теперь только одно — бежать дальше. Выбравшись из канавы по колено мокрый, с зеленой тиной на брюках, оказался на освещенном шоссе. Если его где и заметили бы неизвестные враги, то только здесь. Кауров испугался, что вот сейчас вслед ему раздастся выстрел. Инстинктивно пригнулся на бегу. В этот момент краем глаза увидел на небе большой круглый диск луны. Наверное, он никогда в жизни так быстро не бегал. Даже в станице Островской, спасаясь от призрака-нежитя. Стоп! Луна, Островская! Смутная, беспокойная мысль мелькнула в мозгу. Но Кауров тут же отпустил ее от себя, так до конца на бегу и не додумав.

Выстрел не раздался. Он благополучно достиг леса. Здесь провалился в другую канаву. Каурову хотелось сесть, отдышаться, но инстинкт самосохранения гнал его дальше. Он бежал теперь вдоль железнодорожного полотна, в зарослях камыша. Спотыкался о коряги, падал в ямы. Вдруг за спиной раздался пронзительный душераздирающий рев… Что-то страшное все-таки настигло его. Сердце больно сжалось. Кауров упал на землю. И в ту же секунду с облегчением услышал стук колес электрички…

Это был настоящий забег ужаса! Через метров триста шоссе и железная дорога свернули налево. И теперь уже не просматривались от его дома. Это Геннадия чуть-чуть успокоило. Сердце уже не колотилось так бешено. Он теперь не бежал, а шел быстрым шагом. Он решил снова вернуться в микрорайон. Но на этот раз уже не пробирался через кусты и канавы, а, выискав тропинку и мостик, вышел к трассе, даже не замочив ноги.

Перебежав через дорогу возле хорошо освещенной бензозаправки, Кауров снова углубился в темень домов и дворами направился назад. Наученный собственным опытом, старался теперь держаться не тротуаров, а скрытых кустами асфальтовых дорожек, идущих вдоль фасадов домов. На открытых пространствах двигался перебежками — от дерева к дереву, от детской горки к трансформаторной будке… Прежде чем преодолеть очередной отрезок пути, подолгу изучал обстановку. В первую очередь его интересовали машины, припаркованные возле домов. Он старался разглядеть в них силуэты людей. Несмотря на ночное время, навстречу нет-нет да и попадались прохожие, в основном молодежь навеселе. Эти компании действовали на Каурова успокаивающе. Ему припомнилась сцена из какого-то американского фильма, в котором главный герой в исполнении Роберта Редфорда, смешавшись с группой молодых людей, не давал киллеру, преследовавшему его по пятам, возможности выстрелить.

Геннадий не собирался возвращаться домой. Он был движим одним-единственным желанием — посмотреть на окна своей квартиры, увидеть, горит ли в них свет, узнать, все ли в порядке с Полиной? Сделать это можно было с площадки детсада, расположенного напротив его дома, на другой стороне улицы. Добравшись до садика, Кауров перемахнул через ограду, нырнул в беседку. Теперь ему оставалось преодолеть метров тридцать — мимо горки, качелей и песочницы, вдоль раскрашенных старых покрышек, врытых в землю. На этих покрышках любил ползать его сын Вася, которого Кауров с женой иногда водили сюда. А теперь вот настал черед самого Геннадия вспомнить детство.

Он преодолел эти тридцать метров на четвереньках и укрылся в маленьком деревянном домике. Из него, оставаясь незамеченным, можно было смотреть на окна собственной квартиры. Настоящее счастье!

Было уже начало второго, но на кухне у Полины горел свет. У Каурова сжалось сердце. Жена там ждет его, а он прячется всего в каких-нибудь двухстах метрах, и не может дать ей о себе знать! Срочно нужно отыскать телефон! В голову не пришло ничего лучше, как поехать в аэропорт или на Московский вокзал. Там должны еще оставаться исправные телефоны-автоматы, по которым можно звонить с помощью специальных, продаваемых там же жетонов. Кауров решил отправиться на вокзал — он был ближе.

Все так же, держась стен домов, выбрался на трассу у бензозаправки и принялся голосовать. Его грязные мокрые штаны и страх, отпечатанный на лице, отпугивали частников. Лишь через двадцать минут нашелся сжалившийся над ним водитель на раздолбанном «Москвиче».

Но на вокзале Геннадий пережил разочарование. Два телефона-автомата хоть и висели на стене у входа в вокзальное почтовое отделение, но само оно ночью не работало и, значит, жетонов было не купить. «Надо было в аэропорт ехать!» — с горечью подумал Кауров.

Несмотря на поздний час, вокзал был забит народом. Сонная толпа затопила собой не только залы ожидания, но и все близлежащие лавки на улице. Некоторые пассажиры возлежали на асфальте, положив под себя газеты или куски упаковочного картона. Сквозняки, ароматы дешевых котлет и кофе с молоком, доносящиеся из буфетов, нищие калеки, кучкующиеся возле туалетов, — все это дополняло картину обычного для отпускного августа вокзального кошмара.

— Ваши документы! — услышал вдруг Кауров строгий голос за спиной. Перед ним стоял милиционер и двое штатских парней приблатненной наружности — вероятно, дружинники. Геннадий с готовностью предъявил паспорт. Троица долго изучала страницу за страницей чуть ли не на просвет.

— Куда едем? — спросил милиционер, не найдя в паспорте ничего подозрительного.

— Да, собственно, никуда, — заблеял Кауров. — Я просто так на вокзал зашел, в буфете съесть что-нибудь.

— Странно, — сощурил на него глаза страж порядка. — Иди-ка отсюда, пока в вытрезвитель тебя не оформил! Здесь своих алкашей хватает.

Геннадий покорно кивнул и пошел к выходу. Куда же теперь деваться? Откуда позвонить домой? Где, в конце концов, эту ночь провести — не на улице же?

Вдруг на глаза попалось объявление: «Комфортабельная гостиница для пассажиров. К вашим услугам в номере телевизор, душ, телефон! Работает видеосалон. Ждем вас на 2-м этаже вокзала».

«Вот то, что мне нужно! — возликовал Кауров. — Душ, ночлег и главное — телефон!». Он не сомневался, что за эти блага в таком неблагополучном месте, как вокзал, придется выложить круглую сумму, но у него при себе было достаточно денег. Да здравствует капитализм!

Гостиница скрывалась за красивой и надежной металлической дверью, инкрустированной красным деревом. Кауров позвонил в звонок.

— Что вам угодно? — раздался сонный женский голос в переговорном устройстве.

— Я бы хотел снять номер на ночь.

— Все номера заняты. Остался только люкс за четыре тысячи рублей.

— Ладно, пусть будет люкс, — торопливо согласился Геннадий.

Загудел зуммер замка. Кауров потянул на себя ручку двери и очутился в маленьком царстве совсем не вокзального евроремонта: ковровая дорожка, навесные потолки, картины с видами Петербурга на стенах, а возле стойки портье — кожаный диван и столик с глянцевыми журналами.

Женщина средних лет в строгом бардовом костюме придирчиво оглядела Геннадия и осталась недовольна его внешним видом.

— Предъявите билет, пожалуйста! — попросила она.

— Какой билет?

— Железнодорожный.

— У меня его нет.

— Тогда мы не можем вас поселить. Нужен либо использованный билет, по которому вы приехали в Петербург, либо приобретенный в кассе, по которому еще только собираетесь ехать в другой город.

— Извините, но это какие-то дурацкие формальности.

— Для вас, может быть, и формальности. А у нас есть четкая инструкция. Гостиница рассчитана только на пассажиров. Мы не предоставляем номера абы кому. Иначе здесь очередь выстроится — в городе не хватает гостиничных мест, летний туристический сезон еще не закончился.

Кауров со своим пухлым бумажником был разбит и унижен.

— Но можно мне хотя бы позвонить? — попытался он схватиться за соломинку, заметив за стойкой у женщины телефонный аппарат.

— Сожалею, но это местный телефон, для звонков по вокзалу.

— Но в люксе ведь есть городской?

— Есть, но вы же не постоялец, — в голосе портье появился металл.

— Что же мне делать? — вырвалось у Каурова. — Где ночевать? Я попал в безвыходную ситуацию.

— Могу посоветовать только одно, — на лицо женщины легла слабая тень сочувствия. — К прибытию каждого поезда дальнего следования на перрон выходят гражданки с табличками в руках — они предлагают пассажирам снять комнаты или даже квартиры. А в остальное время эта публика ошивается возле воинских касс. Попробуйте к ним обратиться! Только номер люкс вы у них вряд ли найдете.

«Черт с ним, с люксом! Мне хотя бы просто куда-нибудь голову приложить!» — подумал Кауров.

Тетки с табличками обнаружились точно в указанном месте. Они доедали шаверму, сидя на лавочке возле воинских касс, и хохотали над чем-то, да так беззаботно, будто вовсе и не на вокзале ночь коротали, а, например, в лесу у костра. Казалось, еще немного, они достанут гитары и запоют знаменитую бардовскую песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!». На Каурова сразу повеяло от них теплом домашнего очага.

— Мужчина, вам комната нужна? — одна из теток, увидев Геннадия, безошибочно, хоть он и не имел вещей, почуяла в нем клиента. Тетка была огромного роста, наверное, под метр девяносто. Каурова удивило, что такой выдающийся человеческий экземпляр зарабатывает на жизнь сдачей комнат на вокзале.

— Да надо бы ночь перекантоваться.

— Регистрация требуется?

— Нет, я в Петербурге живу. Просто обстоятельства так сложились.

— Восемьсот рублей заплатишь?

— А что за комната?

— Самая лучшая. Двенадцать квадратных метров, телевизор, софа, чистые простыни. Тут через дорогу, на Лиговском.

— Телефон есть?

— Обязательно. И ванну можете принять и ужин себе сготовить — на кухне газовая плита и холодильник, а на первом этаже — круглосуточный магазин.

— О’кей, — согласился Кауров. — Когда можно поселиться?

— Да прямо сейчас и пойдем.

Через пять минут они уже входили в темную парадную старинного дома. Женщина-богатырь продолжала расхваливать преимущества будущего кауровского жилья:

— Здесь, за лестницей, — черный ход, пройдете во двор, потом через две арки, и вы на Пушкинской улице, а там чуть подальше метро «Владимирская». Ну а тут, на вокзале, «Площадь Восстания». Сразу две станции близко. Очень удобное расположение.

Поднялись на последний, пятый этаж. Из-за старой, обитой коричневым дерматином двери раздавались какие-то крики.

— Постояльцы гуляют, — объяснила хозяйка квартиры. — Там помимо твоей — еще пять комнат. Три уже сданы.

Женщина заскрежетала ключами и впустила Геннадия в длинный узкий коридор, упиравшийся в кухню. На кухне в табачном дыму в обнимку сидели нетрезвые мужчины и женщины. Первые были в майках и спортивных штанах, вторые — в мини-юбках. Кауров издали разглядел на столе две бутылки водки и бомбу лимонада. И еще разглядел, что одна из женщин была без верхней одежды — в бюстгальтере. «Притон какой-то!» — подумал Геннадий.

— Сюда, милости просим, — богатырша толкнула одну из дверей и щелкнула внутри выключателем. В комнате и вправду стояла софа. Был и обещанный черно-белый телевизор — он стоял прямо на полу. Над софой висел затертый в некоторых местах до дыр головами постояльцев гобелен с изображением огромного кабана. Другой обстановки в комнате не было.

— А телефон? — недоуменно спросил Кауров.

— Телефон на кухне, — широко улыбнулась квартирная хозяйка. — А две ближайшие двери к ней — туалет и ванная. Газовой колонкой пользоваться умеете?

Кауров отрицательно мотнул головой.

— Пойдемте, я вам покажу.

Но Геннадий отказался от любезного предложения, решив не принимать ванну в этой квартире — еще подцепишь какую-нибудь заразу.

— Ну тогда давайте рассчитаемся.

Пока Кауров доставал деньги, женщина как-то очень уж пристально смотрела на бумажник жильца. Геннадия это напрягло.

— Может, тебе девочка нужна? — поинтересовалась хозяйка, перейдя на шепот.

— Нет, спасибо, в другой раз, — отказался Кауров, живо представив себя тоже сидящим на кухне в обнимку с какой-нибудь вокзальной шмарой в дешевой мини-юбке.

— Зря. Есть хорошие девочки, чистенькие — студентки-гимнастки из института Лесгафта. Я и сама его когда-то заканчивала.

На долю секунды Геннадия посетило желание хоть ненадолго забыться в женских объятиях, но он не поддался на дьявольские уговоры. Да и не поверил насчет студенток.

В этот момент в дверном проеме показался подросток лет пятнадцати в трусах.

Поймав удивленный взгляд Каурова, женщина пояснила:

— Артурчик, из дома сбежал, прихватив все родительские сбережения. Уже неделю живет у меня. Велосипед купил, магнитофон, питаться ходит исключительно в рестораны. И уже два раза тех самых студенток на ночь заказывал.

«Боже, куда я попал!» — подумал Кауров. Ему захотелось поскорее остаться одному в комнате и забаррикадироваться изнутри. Но сначала он обязательно должен был позвонить Полине.

Сразу же как только хозяйка покинула квартиру, Геннадий вышел на кухню. Телефон стоял на холодильнике. Чтобы подойти к нему, требовалось протиснуться мимо двух человек, сидящих на табуретках, — осоловевшего мужика в трениках с огромными татуировками на плечах и той самой девицы в бюстгальтере. Мужик уже никого и ничего не замечал, уставившись в тарелку с остатками копченой рыбы, но при этом не выпускал девицу из крепких объятий. Та посмотрела на Каурова с профессиональным интересом. Второй мужчина, сидевший напротив, казался намного трезвее приятеля.

— Ты сосед новый, что ли? — спросил он Каурова.

— Да, сосед, на одну ночь.

— Выпьешь с нами, сосед? — при этих словах рука мужика взмыла над бутылкой «Распутина». Но Геннадий остановил ее полет.

— Благодарю, мне уже хватит сегодня. Я позвонить пришел.

— Ну так звони! — великодушно разрешил мужик.

Кауров пролез к телефонному аппарату, с волнением начал вращать его диск.

— Алло!!! — после первого же гудка прокричала в телефонную трубку Полина.

— Поля, это я. Ты только не волнуйся, у меня крупные неприятности. Я, может, даже чуть не погиб, — прикрыв трубку ладонью, быстро вполголоса заговорил Геннадий.

— Где ты? Что с тобой? — начала допытываться жена.

— Утром, утром тебе все объясню. Ситуация экстраординарная!

В этот момент, как назло, пьяный мужик сказал что-то такое, что обе девицы громко захохотали. Полина не могла не услышать этот вульгарный смех.

— Гена, ты с кем там? Опять за старое, да?

— Поля, верь мне, пожалуйста! Это недоразумение. Скоро ты все поймешь, — отбарабанил Кауров в свое оправдание и тут же от греха подальше опустил трубку на рычаг.

«Животные, настоящие животные», — подумал он про людей на кухне, на всякий случай подпер дверь в своей комнате телевизором, прямо в одежде рухнул на софу и мгновенно заснул.

Он проснулся без всякого будильника в полшестого утра. До открытия метро оставалось пятнадцать минут. Кауров вышел из комнаты. На кухне среди грязных тарелок, навалившись на стол, спал татуированный мужик. Дверь в одну из комнат была полуоткрыта. Геннадий не удержался и заглянул туда. Обе вчерашние девицы, завернувшись в простыни, почему-то спали прямо на полу, там же была разбросана их одежда, а второй мужик, совершенно голый, возлежал на кровати с открытым ртом и храпел. Рядом с ним валялись две частично вскрытые пулеметные ленты дешевых отечественных презервативов. Еще сутки назад Кауров при виде такого зрелища, наверное, испытал бы гадливость. Но сейчас он мысленно позавидовал безмятежному сну этой троицы. Их не выслеживал неизвестный враг, и никто не пытался их грохнуть.

…Всю дорогу до дома он озирался по сторонам. Оказавшись в метро, вприпрыжку сбежал по эскалатору, оглядываясь при этом, не гонится ли за ним кто-нибудь. А, войдя в вагон электрички, за секунду до закрытия дверей снова выскочил на перрон и подождал следующей.

Вылезая из маршрутки возле дома, Геннадий посмотрел на свои окна. Тяжело вздохнул. И робко двинулся вчерашним маршрутом. Кауров издали увидел впереди силуэты трех человек, идущих навстречу. Остановился, впившись взглядом в эти фигуры, пытаясь определить издалека, не может ли от них исходить угроза. К счастью, никто из ранних прохожих на бандита и убийцу не тянул. Это были двое нескладных мужичков лет пятидесяти, спешащие на работу, и пожилая женщина, выгуливавшая ризеншнауцера. Женщину Кауров узнал — она жила в соседнем подъезде. Ах как было бы здорово подойти, разговориться с ней сейчас, да так и дойти вместе до парадной. Глядишь, в присутствии свидетельницы преступники не стали бы на него нападать, хоть чуть-чуть было бы на душе поспокойнее. Но Кауров не был даже отдаленно знаком с этой женщиной, как, впрочем, и с остальными жильцами дома. Раньше он и не подозревал, что когда-нибудь пожалеет об этом.

Геннадий в полном одиночестве с ужасом проследовал за угол. Поравнявшись с кустами сирени, попытался разглядеть следы своего ночного падения. Но не нашел их. С каждым шагом ноги Каурова наливались свинцом. Он шел, как по минному полю, с тревогой заглядывая в припаркованные машины. Казалось, в каждой из них, за каждым кустом на газоне, за дверью каждого подъезда таилась опасность. Кауров узнавал и не узнавал свой двор, сам воздух в котором теперь пропитался враждебностью.

У него не было ни малейшего плана на тот случай, если он вдруг увидит что-нибудь подозрительное. Он вообще утратил способность думать о чем-то. Его мозг до краев был наполнен страхом.

Возле мусорного контейнера Геннадий увидел под ногами кусок кирпича. Подобрал его. И обреченно двинулся вперед к своему подъезду №5, который был уже метрах в двадцати. Внезапно Каурова осенило: можно ведь было незаметно подобраться к нему тем же самым открытым им ночью способом — по дорожке, идущей за кустами вдоль дома! Как он мог об этом забыть! Эта роковая ошибка может теперь ему стоить жизни!

Но было уже поздно что-то предпринимать — Геннадий шел мимо подъезда №6. И в этот момент его дверь распахнулась. «Вот оно! Конец!», — вспыхнула в мозгу последняя мысль. Но тут же потухла. Из парадной вышла девушка с заспанным лицом.

Но это был еще не конец мучениям. Главная опасность могла таиться в его подъезде. Кауров знал из газет, что именно подъезды были излюбленным местом засад для наемных убийц. Наверное, сотни людей в Петербурге за последние годы простились в них с жизнью. «Нельзя входить в подъезд одному, — решил Геннадий. — Надо дождаться кого-нибудь из жильцов и пристроиться к нему. Так безопаснее». Он присел на скамейку. Ожидание не продлилось и десяти минут. Из подъезда №4 вышла дворничиха в красном жилете, с веником и большим совком в руках, и направилась к подъезду №5. Кауров тепло поздоровался с женщиной, распахнул перед ней дверь и пропустил вперед себя навстречу возможной смерти.

На площадке первого этажа не было ни души. Геннадий вызвал лифт. Когда тот подошел, поинтересовался у дворничихи:

— Вы не едете?

— Нет, — ответила та, принимаясь мести окурки на лестничной клетке.

— Ну тогда и я не поеду, — прошептал Кауров и начал подниматься вверх по лестнице пешком. Но снова сбежал вниз и заговорил срывающимся голосом:

— Прошу вас, помогите! Меня там, наверху, могут поджидать. Я сейчас пойду туда. Если услышите мой крик или какой-нибудь шум, умоляю, вызовите милицию!

Дворничиха выронила совок.

— Вы сделаете это для меня? — продолжал заклинать ее Кауров.

Женщина потеряла дар речи и лишь кивнула в ответ.

Геннадий почувствовал, как у него увлажнились глаза. Чтобы не расплакаться прямо перед теткой, отвернулся и обреченно начал подниматься по лестнице.

Он старался двигаться на цыпочках, то и дело выглядывая снизу вверх в узкий пролет между перилами, нервно вслушиваясь, не раздастся ли оттуда подозрительный звук.

— Эй, парень, ты как там? Живой? А то я пошла уже милицию вызывать! — крикнула ему вслед дворничиха.

Кауров понял, что последние слова она произнесла специально, адресуя их тем, кто, возможно, притаился наверху. До чего же умная, золотая женщина! Теперь, зная, что он не один, что к этому делу подключены и другие люди, хотя бы и дворники, враги, может, и не решатся напасть.

Вот и пятый этаж. Геннадий нажал на кнопку звонка. Почти в ту же секунду дверь распахнулась — Полина будто и не ложилась спать, всю ночь продежурив в прихожей. На ее лице застыло такое выражение, будто она собиралась сделать какое-то важное признание. Геннадий нырнул в прихожую, быстренько затворив за собой дверь. Потом крепко обнял жену.

— Какое счастье. Я думал, больше не увижу тебя.

Полина силой высвободилась из объятий. Ее взгляд требовал объяснений.

— Поля, скажи, ты вчера не заметила ничего подозрительного? К нам никто не приходил, никто не звонил?

— Гена, мне кажется, это я должна задавать вопросы.

— Да, да, сейчас все объясню.

И Геннадий рассказал жене все от начала до конца. Полина видела, что муж не на шутку напуган. Но ведь это мог быть и страх разоблачения.

— Гена, ты снова был у Катрин? — с отчаянием в голосе спросила жена. Она вся внутренне подобралась, съежилась, будто ожидая удара.

— Да нет же! Клянусь здоровьем матери, не был. Умоляю, поверь! Кто-то хочет меня убить. Мне страшно и за тебя с Васей, и за себя. Я не знаю, что происходит, и поэтому очень нуждаюсь в твоей поддержке.

Страх Каурова был так убедителен, что Полина, кажется, начинала верить ему.

— Но кто, кто это может быть? — спросила она.

— Я думаю, это как-то связано с нашей фирмой, с какими-то делишками Кацнельсона. Ничего другого просто в голову не приходит.

— Ну тогда пойди к нему, все расскажи, попроси помощи, потребуй объяснений!

— Я так и собираюсь поступить. А ты сиди дома и никому не открывай. Слышишь, никому! Вчера точно никто подозрительный не появлялся?

— Часов в семь вечера какой-то мужик в дверь звонил, картошку псковскую предлагал. Я не открыла ему.

— Правильно. Мужик, говоришь? Как он выглядел? Ты разглядела его в глазок?

— Даже и не стала разглядывать. Просто спросила через дверь, чего ему надо.

— А к соседям он, интересно, тоже звонил? Может, они запомнили его внешность? Давай пойдем спросим!

— Ты с ума сошел, семь утра.

— Ах, да. Ну тогда вот как сделаем. Я сейчас иду в душ, потом еду на работу разговаривать с Кацнельсоном, а ты тем временем узнаешь у соседей про этого мужика и скидываешь мне информацию на пейджер, — говоря это, Геннадий лихорадочно вышагивал взад и вперед по прихожей с куском кирпича в кулаке.

— Гена, мне кажется, тебе надо принять успокоительное, — не выдержала Полина.

— Да, да, пойди нацеди валерьянки.

— Послушай, а может, тебе все это просто спьяну почудилось?

Услышав вопрос жены, Кауров застыл на месте: а что, если и вправду это была пьяная галлюцинация? Или сон? Просто почудилось чего-то, послышалось… И он, как последний кретин, бросился наутек от этого непонятно чего. Существует же такая психическая болезнь — мания преследования! Если это она, то у него уже второй приступ. Первый был в станице Островской, когда ему почудился призрак на кладбище. И вот опять. Причем в обоих случаях приступам предшествовал сильнейший эмоциональный стресс. Тогда — серия обидных неудач на любовном фронте, теперь — смерть отца и инфаркт матери.

Геннадий расцеловал жену — она избавила от кошмара.

— Кажется, ты права, Поля, чего-то у меня с башкой происходит! Лечиться мне надо.

Жена смотрела на Геннадия испуганно. В этот момент в коридор из комнаты вышел заспанный сын. Он тер глаза кулачками, щурясь на электрический свет.

— Мама, писить, — загундел Вася и прошлепал мимо родителей босыми ножками.

Эта трогательная семейная сцена подействовала на Каурова лучше любой валерьянки: «Вот Васенька, вот Полина, вот мой дом, — все как прежде, и чего это я так перепугался!».

И Геннадий пошел в душ, смывать остатки своего страха…

На работу он приехал вовремя — к девяти. После утреннего совещания долго раздумывал, подойти или нет к Кацнельсону. Но все-таки решил не позориться. Начальнику вовсе необязательно знать, что у одного из его заместителей начались галлюцинации на почве алкоголизма.

В обед Полина сбросила на пейджер сообщение: «Была у соседей. Им тоже предлагали картошку. Купили мешок. Продавец высокий в черной футболке лет тридцати, лицо щербатое, деревенское. Картошка хорошая».

Это известие Каурова еще более успокоило — ну не станет же киллер, отправляясь на дело, за собой картошку таскать!

Возвращался Геннадий домой даже в приподнятом настроении. Тревога оказалась ложной. Большой и прекрасный мир снова принадлежал ему.

Было еще светло, и он решил проехать мимо Московского вокзала, посмотреть на окна квартиры, в которой ему пришлось накануне заночевать. Снаружи старинный дом выглядел, пожалуй, даже великолепно. Стоя у его подножья, было невозможно поверить, что где-то там наверху притаился притон, посещаемый разной вокзальной шушерой, студентками-проститутками и сбежавшими из дома подростками. Вчера на какой-то миг его, успешного во всех отношениях человека, занесло в этот непритязательный и чуждый ему социальный слой. Что ж, экскурсия была небесполезной. Геннадий вглядывался в окна пятого этажа, пытался угадать, за которым из них скрывается комнатка с кабаном, и думал о том, что теперь будет еще больше ценить все, что имеет — служебное положение, семью и налаженный быт.

Он решил купить бутылку хорошего французского вина и распить его вместе с Полиной по случаю избавления от ночного кошмара. Ближайший алкогольный бутик располагался на Загородном проспекте.

На углу Лиговского и Разъезжей повернул направо. При пересечении улицы Марата затормозил на красном сигнале светофора. Слева вплотную к нему присоседилась серая замызганная «копейка», в салоне которой сидели трое. Один из них, здоровый увалень с наглой мордой, с вызовом улыбался Каурову через стекло. Геннадий демонстративно уставился на светофор.

Зажегся зеленый. Кауров нажал на газ, проехал через перекресток. Но «копейка» будто прилипла к нему. Раздался металлический скрежет. «Жигуль» все-таки зацепил его «мерс»! Геннадий дернул руль вправо, гневно зыркнул в сторону подрезавших его негодяев. Наглая ряха теперь не просто глазела на него. В полуоткрытое окно высунулась рука, сжимавшая удостоверение красного цвета. Последовал характерный жест, приказывающий Каурову остановиться. Неужели милиция?! Геннадий резко нажал на тормоз. «Копейка» по инерции промчалась вперед и тоже начала тормозить. И тут в мозгу Каурова вдруг всплыло сообщение жены: «…высокого роста в черной футболке лет тридцати, лицо щербатое, деревенское». Именно такая тупая и щербатая морда была у мента с красным удостоверением и одет он был в черную футболку! Геннадия обожгло ужасом. Кошмар вернулся!

Справа чернел въезд в подворотню. Не раздумывая ни секунды, он снова нажал на газ и свернул туда. Теперь либо пан, либо пропал. Если двор проходной — у него есть шанс оторваться от «копейки», пронесшейся мимо арки и потерявшей несколько драгоценных секунд. Если нет — он в ловушке. Подумать страшно, что будет тогда!

Кауров, въехав в каменный мешок, дернул руль вправо — чуть не врезался в какие-то доски, сложенные штабелем возле подъезда. От него шарахнулась тетка в рабочей спецовке. Геннадий едва успевал выворачивать руль. Покрышки стонали. Он мчался по двору на какой-то немыслимой скорости. Нырнул еще в одну арку, вывернул на маленькую улочку. Но, не проехав по ней и тридцати метров, опять свернул в подворотню. Попетляв еще немного во дворах-колодцах, уперся капотом в шестиэтажный дом. Это был тупик. Кауров выскочил из машины и рванул в ближайший подъезд. Задыхаясь, взбежал вверх по лестнице. Лишь на последнем, шестом, этаже остановился, чтобы перевести дух. Навалился грудью на подоконник, прилип лбом к стеклу и стал смотреть вниз на свою машину. Медленно текли минуты. Каурова будто разбил паралич. И даже когда во двор въехала та самая белая «копейка», он не нашел в себе сил отлипнуть от окна. «Копейка» уткнулась в зад его «мерседесу». В ту же секунду из нее выскочили четыре человека. Громко хлопнула подъездная дверь. Лишь этот звук вернул Каурову волю к сопротивлению.

Он влетел на площадку шестого этажа и стал жать на звонки всех четырех квартир. Снизу нарастал топот. Геннадий бросил отчаянный взгляд наверх. Дверь на чердак была закрыта на замок, но петля засова еле держалась на паре шурупов. Кауров вскарабкался по металлической лестнице, подергал замок. Потом повис на нем, уцепившись двумя руками. Петля засова не выдержала тяжести его тела. Шурупы вывалились из своих гнезд.

В одной из квартир, в которую Кауров только что звонил, лязгнула входная дверь. За спиной раздался строгий мужской голос:

— Ты чего вытворяешь?

Не оборачиваясь и уже распахивая дверь на чердак, Геннадий прокричал:

— За мной гонятся. Вызовите милицию!

Кауров захлопнул за собой дверь чердака. Вокруг него были темень, холод и кислая вонь. Слева виднелась узкая световая полоска — должно быть, там находился выход на крышу. Геннадий хотел выпрямиться и стукнулся головой о какую-то балку. Та была на уровне его плеча. Стоп! Кауров просунул плечо под балку. Ногами уперся в закрытый чердачный люк. Его посетила простая мысль — никуда не надо бежать! А надо просто стоять вот так, изо всех сил упираясь ногами в чердачную дверь, а плечом и руками — в балку. И никто снизу его с места не сдвинет!

Только он успел так подумать, как дверь под ним дернулась. Раздался еще один мужской голос:

— Спокойно! Никому не выходить из квартир! Работает опергруппа. Идет операция по задержанию опасного преступника.

Толчки в дверь под ногами Каурова следовали один за другим.

— Помоги, не поддается. Ногами уперся, гад, — срывающимся от натуги голосом обратился один из преследователей к другому.

Толчки возобновились, но тем двоим, висевшим на узкой чердачной лестнице, в отличие от Каурова, было толком не обо что упереться. Максимум, на что их хватало — приподнимать чердачную дверь сантиметров на пять. Потом толчки прекратились. Видать, парочка снизу выбилась из сил.

Воспользовавшись тишиной, Кауров прокричал:

— Люди, не верьте им! Они не милиция. Они преступники. Умоляю, помогите мне!

В ответ снизу в чердачную дверь застучали каким-то металлическим предметом.

— Гражданин Кауров, — преследователи впервые обратились непосредственно к нему. — Вы подозреваетесь в совершении серьезного преступления. Откройте немедленно! Иначе мы вынуждены будем стрелять!

Это был тот же самый голос, который велел жильцам не выходить из квартир. Геннадий несколько секунд переваривал услышанное. Он посмотрел себе под ноги: сможет ли пуля пробить железную дверь чердака? Если сможет, то она попадет ему прямо между ног.

— В каком преступлении? В экономическом? — прокричал он вниз. Шевельнулась мысль — а вдруг и вправду менты?

— Вылезайте, мы вам все объясним.

— Не верю! Люди, по-мо-ги-те! — продолжал завывать Кауров.

…Он кричал очень долго. До тех пор, пока не зашелся кашлем. Прокашлявшись, прислушался. Снизу больше не раздавалось ни звука. Но Геннадий не поверил этой тишине. И возобновил свои крики.

— Спасите! Позвоните! Меня уби-ва-ют!

Снизу по двери вновь застучали.

— Чего ты орешь! Ушли они…

— Кто это? — переспросил Кауров.

— Это жилец из квартиры 38. Ушли милиционеры, или кто они там тебе.

Мужской голос внизу и вправду не был похож на предыдущий, уговаривавший его спуститься. Но Кауров все равно не поверил. Ведь за ним гнались несколько человек.

— Докажите, что вы не один из них.

— Стану я тебе еще что-то доказывать. Ну и сиди там, ори, как дурак.

Кауров понял, что стал заложником собственного страха. Даже если преследователи, действительно, исчезли, он все равно не найдет теперь в себе силы спуститься. Так и будет стоять, никому не веря, обнимая балку, боясь открыть дверь. Это может длиться очень долго.

— Тут не милицию, тут скорую надо вызывать — психушку, — раздался опять голос снизу. Но теперь это был женский голос! Боже, какое счастье! Значит и вправду, там, на лестничной площадке, собрались жильцы. Кауров открыл чердачную дверь. Снизу на него удивленно и настороженно смотрели женщина пенсионного возраста и небритый мужик в трениках и растянутой майке. Геннадий спускался по лестнице со словами:

— Милые вы мои, родные. Спасители. Подождите, не уходите. Разрешите мне от вас позвонить.

Пенсионерка отказалась предоставить ему такую услугу. А мужик не сробел и проводил незнакомца к себе в квартиру. Там, в прихожей, трясущимися пальцами Кауров только с третьего раза смог набрать «02».

— Милиция слушает.

— На меня совершено нападение. Я боюсь выйти из подъезда. Пожалуйста, приезжайте и заберите меня.

Последовала пауза. Потом женский голос на том конце провода переспросил.

— Что случилось? Расскажите подробнее.

— Меня преследуют неизвестные люди.

— Где они?

— Убежали.

— Что они вам сделали?

— Ничего.

— Тогда зачем вы вызываете милицию?

Кауров растерялся. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос. И честно признался:

— Мне страшно. Мне кажется, они караулят меня.

— Молодой человек, когда кажется, креститься надо, а не милицию вызывать. Вам сейчас угрожает опасность?

— Н-н-не знаю.

Получив этот ответ, оператор положила трубку. Кауров с растерянным видом сделал то же самое. Небритый мужик смотрел на него с сочувствием. И в то же время с опаской.

— Ну, позвонил?

Геннадий обреченно кивнул. Потом вскинулся на мужика взглядом, полным слез и надежды:

— Вы не могли бы меня проводить вниз, на улицу, до машины?

— Вот еще! — с лица мужчины сочувствие будто ветром сдуло.

— Ну хотя бы посидите в подъезде на подоконнике, вниз посмотрите и милицию вызовите, если со мной вдруг чего… — Кауров не договорил, его голос предательски дрогнул. Он совсем раскис, слезы наконец прорвались наружу. Геннадий, уже не стесняясь, размазывал их по щекам кулаком.

Это проявление слабости подействовало на мужика.

— Ладно, посижу, посмотрю, — сказал он. — Только есть вариант и получше.

— Какой?

— С нашей крыши можно перейти на крышу соседнего дома. А в нем подъезды выходят на соседний Свечной переулок.

— А вы со мной на крышу не подниметесь, дорогу не покажете?

— Да не боись ты! На чердак вылезешь и налево до упора, там и выбирайся наверх. Наша крыша с соседней — стык в стык. Свалиться надо умудриться. Я летом загораю там.

— Ну вы хоть фамилию свою скажите.

— Это еще зачем?

— На всякий случай, если понадобится вас свидетелем вызвать.

— Ты, парень, не путай меня в свои дела, ладно?! А то много тут бегает вас от закона.

— Я не преступник, честное слово.

— Ладно, иди…

И Кауров пошел. Он опять влез на чердак. Там под воркование голубей побрел «до упора». На крышу вела деревянная дверца, которая хлопала на ветру. Геннадий толкнул ее от себя и выполз наружу.

Жестяная кровля еще хранила тепло уходящего дня. Прямо перед Кауровым торчала верхушка Владимирского собора. А еще дальше — верхушка Казанского. Кауров почувствовал себя ничтожным насекомым, вскарабкавшимся на спину доисторического ящера в панцире. Этот панцирь состоял из наползавших друг на друга пластин — крыш домов. Бронтозавр Петербург, изогнувшись, разлегся на берегу, уронив морду — Васильевский остров с окровавленными клыками Ростральных колонн — в воды Невы. От этого зрелища у Каурова даже страх пропал. Но через несколько секунд он снова вернулся. И Геннадий, не мешкая, пополз на соседнюю крышу, нырнул в чердачное отверстие и вскоре, опасливо озираясь, уже брел по Свечному переулку.

Первый же встречный прохожий указал ему дорогу к ближайшему 28 отделу милиции. Только там к Каурову вернулось присутствие духа.

Из-за стеклянной перегородки дежурной части на него строго уставился сержант кавказской наружности.

— Что надо? — спросил он, предварительно оценив Каурова взглядом.

— Помогите, меня хотят убить!

На лице дежурного появилась досада.

— Суть дела?

По мере того, как Геннадий углублялся в рассказ, досада на лице кавказца уступала место раздражению. А когда Кауров закончил повествование и обратился к милиционеру с призывом: «Выделите патрульную машину, поедем туда, жильцы вам все подтвердят!» — тот просто рассмеялся в лицо потерпевшему:

— Смешной человек. Честный слово. Какой патрульный машина? Бензин нет, ремонт нет. Два уазика остался на весь отдел. Понятно? Один на грабеж выехал, другой начальника в главк повез. Мне что, их вернуть ради тебя?

— Но вы же обязаны как-то реагировать! Я хочу написать заявление, завести уголовное дело!

— Какой дело? По факту чего? Попытка похищения? Покушение на убийство? Ну так никто ж не похитил тебя, не убил!

Аргументы были железные. Кауров даже не нашелся, что возразить.

— Кто-то из жильцов видел лица преступник? — этот новый вопрос еще больше смутил Геннадия.

— Н-н-не знаю. Вряд ли. Те велели им не выходить из квартир.

— Смешной человек. Честный слово. Нет оснований для возбуждения дела! Лучше скажи, сколько вчера водки выпил на кладбище?

— Полбутылки, — соврал Кауров.

— А вторые полбутылки назад увез?

Кауров нервно передернул плечами. А милиционер все не унимался.

— Полбутылки! Как можно серьезно относиться твое заявление?

— Но сегодня-то я трезвый был! — сделал Геннадий последнюю попытку достучаться до дежурного. Но тот был непрошибаем.

— Почем знаю. И еще я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся (последнюю фразу дежурный произнес уже с нарочито кавказским акцентом, подражая герою фильма «Мимино») … А если это и вправду милиция был? Например, УБЭП? Ты — крупная фирма. Только не говори мне, что у вас там все по закону. Сейчас нету по закону…

— Если они милиционеры, то почему сбежали?

— Почем знаю. Может, подпугивают. Хотят, чтоб ты сначала как заяц бегал от них, страх натерпелся, и потом на допросе со страху все разболтал.

«Подпугивают» — в подобном объяснении был резон. Но все равно Каурову не хотелось так просто ретироваться, дав себя уболтать обыкновенному менту, не желавшему исполнять свои прямые обязанности.

— Я требую, чтобы вы дали законный ход моему делу, — тихо, но твердо заявил Геннадий дежурному.

Тот демонстративно махнул на него рукой, давая понять, что общаться с таким кретином, как Кауров, ему больше невмоготу. И просунул в окошко мятый лист бумаги.

— На, пиши, если хочешь, как было. Только не здесь. В коридоре.

Кауров кипел от возмущения. Ему очень хотелось написать жалобу на наглого милиционера его вышестоящему начальству. Но он не знал, существуют ли в отделениях милиции жалобные книги.

Пока он в коридоре, положив листок на колено, скрипел своим паркером, мимо него милиционеры то и дело водили разных субъектов в наручниках. И те и другие сильно матерились. А когда Кауров закончил писать свое заявление, входная дверь распахнулась и в отделение втащили нечто ужасное — косматое мычащее вонючее животное, с которого вниз на линолеум стекала кровь. Чудовище оказалось огромным бомжом в свалявшейся грязной и драной шубе нараспашку. Чуть выше пола плыла мочалка спутанных некогда светлых волос. Руки бомжа были сцеплены наручниками. За эти наручники его и тащили два молоденьких милиционера. Третий замыкал шествие и сжимал завернутый в целлофан кухонный нож. Обдав Каурова смрадом, процессия зашла в дежурную часть. А потом началось светопреставление.

— Падлы! Менты гребаные! Выноси его отсюда! Противогазы давай! Скорую вызывай! Из него кровь хлещет! Я его сейчас грохну! — взорвались одновременно сразу несколько глоток.

«Бомжа втащили в общую камеру», — догадался Геннадий.

В ответ раздался топот ног, и уже несколько других голосов попытались заткнуть, переорать предыдущих крикунов.

— Молчать, твари! Щас черемуху нюхать будете! Отошли от решетки! Руки убрал! Раком поставлю, козел!

В этот критический момент Кауров вошел в дежурную часть со своим заявлением. Милиционера-кавказца уже не было за стеклом. Геннадий увидел зады и спины нескольких стражей порядка, осаждавших решетчатую дверь «обезьянника». На его глазах эта дверь распахнулась и милиционеры, вломившись в камеру, принялись осыпать ударами дубинок тех, кто в ней находился. Крики протеста сменились воем избиваемых. Один из ментов со следами чьего-то плевка на щеке выбрался из камеры наружу. Он грозно посмотрел на Каурова.

— Тебе чего? Может, туда хочешь? — мент показал дубинкой на камеру.

— Нет, не хочу. Я заявление написал, — ответил Геннадий, осознавая всю неуместность своего поведения.

Приняв листок, милиционер отнес его в дежурку.

— Это все? — спросил Кауров, когда страж с дубинкой снова появился в дверях.

— Все.

— А зарегистрировать?

— Зарегистрировал.

— Точно зарегистрировали?

— Пошел в жопу!

На этом общение с милиционером было закончено. Кауров не знал, что ему еще делать в органах внутренних дел. Да и вообще плохо представлял, как жить дальше.

Выйдя на улицу, глотнул порцию свежего, невонючего воздуха. Вместе с ним в Каурова снова просочился исчезнувший было страх. Куда теперь? Ноги сами за него все решили. Они опять привели Геннадия на Московский вокзал. Там, возле ларька шавермы, на лавочке, будто и не уходили никуда, сидели все три вчерашние тетки с табличками на груди. Знакомая великанша при виде Каурова почему-то ойкнула.

— Ой, опять ты!

Геннадий молча протянул ей восемьсот рублей. Женщина молча взяла их и повела клиента привычным маршрутом…

…Оказавшись в знакомой квартире, Кауров прямо с порога побежал на кухню к телефону.

— Полина! Это повторилось. Они продолжают гнаться за мной. Тот здоровый, щербатый, в футболке, который с картошкой… Это очень опасно! Бери Васю, вещи, все деньги, какие есть, и поезжай в Лугу. Ключ от дедова дома — в ящике моего стола. Я тоже приеду туда. Завтра, как можно раньше. Там мы будем в безопасности.

— Гена, ты уверен? Ты был в милиции?

— Был. Они не хотят этим заниматься. Они мне не верят. Сволочи. Полина, умоляю, сделай, что я прошу! Ты сделаешь? Ты поедешь в Лугу?

Жена не сразу ответила.

— Но я не помню адрес.

— Заречная, 12. От жэдэ вокзала возьми такси.

— Хорошо, — наконец выдавила из себя жена, — мы приедем завтра утром.

Кауров положил трубку и только сейчас заметил, что рядом с ним стоит квартирная хозяйка с вытаращенными от удивления глазами.

— Случилось чего? — спросила она у Каурова.

— Случилось.

— Может, надо чего? У меня есть милиционеры знакомые.

Но Кауров, услышав про милиционеров, только поморщился.

— А ты вот что, — пришла вдруг ему в голову шальная мысль, — приведи-ка мне на ночь своих студенток!

…Девочки оказались так себе. На любителя. Великанша запустила их в комнатуху Каурова в полпервого ночи.

— Это вот Маша, а другая Наташа, — представляя девушек, квартирная хозяйка подмигнула Геннадию. Обе проститутки были в черных лосинах. Но если на худенькой Маше они смотрелись вполне органично, то Наташу, которая весила, должно быть, килограммов восемьдесят, несколько уродовали. Ее тяжелый и мясистый зад в этих лосинах угрожающе вываливался во все стороны из-под зеленой футболки, перетянутой на поясе замшевым ремешком. Крупные черты лица и мощные выпуклости на теле делали Наташу похожей на героинь художника Кустодиева. Сходство довершали длинные белые кудри, которые эта русалка легкого поведения распустила по плечам.

Встретив обеих девушек на улице, Кауров не обратил бы на них внимания. Но сейчас ему не приходилось выбирать.

— Мне, девчонки, очень плохо сейчас, — признался Геннадий, едва за хозяйкой квартиры захлопнулась дверь. — Хочу забыться на несколько часов. Снять напряжение. Вот зачем я вас позвал.

— Ладно, — сказала Маша и начала стаскивать лосины.

— Только за оральный секс — двойной тариф, — предупредила Наташа и достала из сумочки коробочку презервативов.

— А вы правда гимнастки из Лесгафта? — спросил Геннадий.

Девушки переглянулись. Потом Маша кивнула. А Наташа честно призналась:

— Я не гимнастка, а толкательница ядра.

Кауров шагнул к проституткам. Все втроем неловко рухнули на софу так, что пружины жалобно взвизгнули. Началась куча-мала. Геннадий стаскивал с толстого зада Наташи лосины вместе с черными большими трусами. Маша, фальшиво постанывая, расстегивала ему пуговицы на ширинке. Наташа остервенело вскрывала ногтями упаковку презерватива. Руки, ноги и головы трех человек начали сплетаться в причудливый узел. Кауров и не заметил, как очутился в Наташе. Он намотал ее русалочьи волосы на правый кулак, уткнув девушку лицом в грязную обивку софы. А пальцы левой руки вонзил в склизкую промежность Маши.

…Текли минуты, лоб покрывался испариной, но радость секса не наступала. Устав впустую совершать одни и те же механические движения, Геннадий вылез из Наташи, вытащил пальцы из Маши. И, тяжело дыша, откинулся спиной на висящий на стене гобелен.

Девушки, проявили понимание к ситуации. Они не показывали удивления, не задавали вопросов. Наташа перевернулась на спину и тоже отдыхала. Маша соскочила с кровати и, облокотившись локтями о подоконник, стала смотреть на Московский вокзал.

— Это правда, что вы с тем пацаном из соседней комнаты, что из дома сбежал, трахались? — спросил Кауров.

— С Артуром? — уточнила Маша. То, что она назвала подростка по-взрослому — полным именем, а не Артурчиком (по примеру квартирной хозяйки), Каурова уязвило. Значит, пацан заслужил у проституток уважение — не то что он!

— Да, с ним.

— Способный мальчик, далеко пойдет. Мы у него первые были… — сообщила Маша, не отрывая взгляд от вокзала.

«Какая мерзость! — подумал Кауров. — И эти твари, возможно, когда-нибудь будут преподавать моему подросшему сыну Василию физкультуру!».

Этот разговор сильно его разозлил.

— Иди-ка сюда, — велел он Маше, — в рот у меня возьмешь.

Студентка нехотя оторвалась от подоконника, но исполнила поручение — встав на колени перед клиентом, засопела, тыкаясь ему в пах. Она даже начала покусывать любимый орган Каурова.

— Эй, полегче! — предостерег он.

Услышав это, Наташа прыснула от смеха:

— Да вы не бойтесь. Она не откусит.

Этой пошлой фразой Наташа враз загасила вспыхнувший было в Каурове телесный пожар. Он решительно отстранил от себя губы худой проститутки. И обратился к толстой.

— А ты, шалава, иди и встань раком к окну.

Девушка хмыкнула, но подчинилась. Кауров елозил по Наташе взад и вперед без малейшего кайфа. Им двигала исключительно злость. При этом он даже не смотрел на сексуальный объект. Его взгляд скользил поверх Наташиной головы и упирался в Московский вокзал, под крышей которого в эти минуты бурлила транзитно-буфетная, бомжово-ментовская жизнь. Ожесточенно трахая проститутку Наташу, Геннадий заставил себя поверить в то, что он трахает эту гадкую жизнь, в которую имел несчастье окунуться в последние сутки и из которой никак не мог выбраться. Только грязно оттрахав, ее и можно победить и больше уже никогда не бояться! — с этой мистической мыслью Кауров наконец испытал оргазм, что есть силы вцепившись в Наташины волосы. Его последние судорожные рывки были так сильны, что девушка, рухнув грудью на подоконник, закричала «Все, хватит!», опасаясь вывалиться в окно.

Едва отдышавшись, Кауров прохрипел проституткам: «А теперь пошли вон отсюда!» — и швырнул на софу толстый комок смятых купюр…

Он так и не смог заснуть. Ночью периодически вскакивал к окну и нервно курил, а затем лежал трупом, уткнувшись в подушку. Мысли то вспыхивали, то затухали. Жажда деятельности сменялась полной апатией. Геннадий умирал от неясности. Самым страшным было то, что он не знал, откуда и за какие грехи на него свалилась эта небесная кара.

«Кацнельсон может ответить на все вопросы», — повторял про себя Кауров, будто заклинание. Ничего другого в голову просто не приходило. До «Гермеса» Кацнельсон был освобожденным комсомольским работником в аэропорту Пулково. Через знакомых пилотов начал возить в грузовых отсеках самолетов разный дефицитный товар — хрустальные люстры, сервизы. Создал кооператив. Пару раз при Каурове обмолвился, что приходилось даже ездить на бандитские стрелки. Потом два года жил у родственников в Израиле. Якобы в школе экономики учился. А может, скрывался? Улаживал оттуда из-за границы свои питерские бизнес-проблемы? «Темный тип, человек с двойным дном», — решил Геннадий. К 7 утра он Кацнельсона уже ненавидел.

В 7:45 встал. Нервно оделся. Нервно умылся. Превозмогая утреннюю тошноту, позавтракал на вокзале стаканом сметаны. И в 8:45 уже встречал шефа в его приемной. Кацнельсон удивленно вскинул на Каурова свои густые брови и спросил:

— Что-то случилось?

— Случилось, — буркнул в ответ Геннадий, смутно припоминая, что уже слышал подобный диалог в фильме про Штирлица. — У меня к вам, Григорий Семенович, серьезный разговор.

Кацнельсон старательно изображал участие на лице. Это лицо уже вызывало у Каурова отвращение.

— Как ваши дела? — поинтересовался начальник, когда они расположились в его просторном кабинете.

— Плохо, — ответил Геннадий, сверля шефа глазами.

Кацнельсон поправил пальцем дужку дорогих очков в золотой оправе, и понимающе кивнул.

— Да. Такое горе. Я вам сочувствую.

— Григорий Семенович, я не о том, — Кауров решил сразу перейти к сути вопроса. — Скажите, у вас в последнее время не было проблем в бизнесе? Ну там, может быть, с криминальными структурами или с какими-нибудь иными серьезными людьми? Может, были угрозы в ваш адрес?

На пухлом носу Кацнельсона волосы встали торчком.

— Простите, не понял…

— Меня уже двое суток преследуют неизвестные люди. Лишь по счастливой случайности я сейчас сижу перед вами, а не валяюсь где-нибудь с дыркой в башке, — выпалил Кауров начальнику. А потом добавил тихонечко: — Григорий Семенович, я не знаю, что думать. У меня нет личных врагов, которые хотели бы моей смерти. Поэтому в голову приходит только одно — причину этих преследований следует искать здесь, на работе. И отыскать ее мне поможете только вы.

Кацнельсон растерянно моргнул несколько раз.

— Геннадий, вы меня не разыгрываете?

Кауров нервно усмехнулся.

— Я вас вообще когда-нибудь разыгрывал?

— Ну да, ну да. Так что вы хотите, чтобы я вам сказал? Угрозы? Нет, не было. У нас все нормально сейчас. Два года назад имелись проблемы, но мы их тогда и решили. Не буду скрывать, у нас, конечно, есть «крыша», как у всех в наши дни. Но это очень и очень серьезные люди, скажем так, из спецслужб. Они все грамотно разрулили и с «тамбовцами», и с «казанцами». Поверьте, мы сегодня надежно прикрыты.

— А конкуренты? Этот Лисичкин со своей фирмой «Шарм»?

— Вряд ли. У него свои точки, свои контрагенты. Вы же знаете. Нам нечего делить. Года через полтора, когда рынок насытится, может, и столкнемся. А пока что мы не враги. Вы вот что: расскажите, пожалуйста, подробнее, что там у вас приключилось. Может, я чего и соображу.

Неужели Кацнельсон ни при чем? Кауров терял последнюю надежду. Упавшим голосом он принялся посвящать шефа в события последних двух дней. Тот слушал внимательно. Но так ничего и не сообразил.

— Да, не позавидуешь вам, — изрек Кацнельсон. — Вряд ли это милиция. Хотя, с другой стороны, кто их знает. Кто сейчас отличит мента от бандита? Я думаю, вам лучше всего отпуск продлить на недельку-другую. Возьмите путевку семейную куда-нибудь на юга, лучше всего за границу. Отдохните, успокойте нервишки. А я тем временем с нашими кураторами из спецслужб свяжусь, пусть выяснят ситуацию. У них, в отличие от нас с вами, все возможности для этого имеются. Вернетесь из отпуска, глядишь, что-нибудь да прояснится.

Эти слова шефа Каурова слегка успокоили. Что может быть лучше заступничества спецслужб?

— Спасибо. Я и сам об отпуске хотел попросить.

— Ну вот и чудно. Прямо сейчас пишите заявление.

…На прощание, стоя в дверях приемной, начальник обнял подчиненного. И даже не вполне уместно расцеловал его в обе щеки. Кауров при этом испытал пугающее предчувствие, что видит Кацнельсона в последний раз.

К Московскому вокзалу Геннадий приехал на метро. И прямиком отправился в подъезд дома, в котором уже дважды снимал квартиру. Но не стал подниматься по лестнице. А быстро выскочил через черный ход. И побежал проходными дворами. Если за ним и был хвост, теперь он наверняка отпал.

Попетляв по окрестностям, Кауров снова спустился в метро — и успел на электричку за три минуты до ее отхода (расписание он уточнил заранее еще на работе, по справочному телефону). На его счастье, в поезде даже оказался один очень удобный для обнаружения слежки вагон — в нем ехала большая группа цыганок с цыганятами. Стоял жуткий гвалт, чумазые дети, гоняясь друг за другом, скакали по всем сиденьям, курили прямо в вагоне и быстро выкурили из него всех «нецыган», за исключением одного пассажира — Каурова, который соседству с цыганами был только рад. Всякий нормальный человек не мог оставаться в этом бедламе — следовательно, любой, кто на такое решился бы — стопроцентно был бы «шпионом».

После станции Сиверской одна из цыганок подошла к Каурову и села рядом:

— Дай я тебе погадаю, касатик!

Это была еще молодая и довольно красивая женщина. Ее тонкие длинные пальцы были усыпаны серебряными колечками, а запястья — звенящими браслетами. Геннадию захотелось прикоснуться к этой красивой смуглой руке, и он с готовностью протянул цыганке свою ладонь. Та принялась водить по ней указательным пальцем.

— Все расскажу, что было и что будет, — начала она свое пророчество. — Горе ты только что перенес. Но это не последнее горе…

После этих слов Геннадий хотел выдернуть ладонь, но цыганка вцепилась в нее ногтями и зашипела:

— Ч-ши, ч-ши. Тихо, касатик. Успокойся и слушай до конца. Вижу горящий лес, сильный красный пожар. Вижу волка с волчатами и охотников на конях. Чтобы спастись от охотников и от логова их отвести, волку в огонь надо прыгнуть. Сможешь прыгнуть, касатик?

Цыганка внимательно посмотрела Каурову прямо в глаза.

— Да иди ты… — смог он, наконец, выдернуть ладонь. — Никуда я не буду прыгать.

— Зря ты так, — цыганка сокрушенно покачала головой, — если ручку не позолотишь, быть беде.

Женщина вела себя уже как явная вымогательница.

— А может, тебе еще ножку позолотить или какое другое место?

Цыганка в ответ неприятно ощерилась и вдруг, ловко вцепившись в шевелюру Геннадия, выдернула из нее несколько волосков.

— Не дашь денег, через волосы порчу нашлю.

Загадочные действия цыганки внушили страх Каурову, и без того изрядно напуганному за последние дни. Он решил на всякий случай перестраховаться.

— Ладно, на тебе сто рублей и отвяжись.

Но цыганка, скомкав бумажку, не спешила отвязываться.

— То-то, касатик. Слушай, что мудрая женщина говорит. У тебя на плечах здоровый ведьмак сидит, силу твою высасывает. Только в пламени красном от него спасенье найдешь. Или погибель…

«Что за чертовщина?» — Кауров припомнил страшные пророчества деда Панкрата из станицы Островской. Тот ведь тоже говорил о каком-то огне. «Спрячься в огне. Убей двух врагов. Приготовься муки принять», — кажется, так заклинал его сумасшедший старик. И вот теперь что-то похожее предрекала цыганка. Разве бывают в жизни такие совпадения?

— Ты еще скажи, что я должен убить двух врагов.

Цыганка улыбнулась в ответ:

— Нет, касатик. Враг один у тебя. Но он двухголовый…

Пришел в себя Кауров только на лужском вокзале. Цыганка своим гаданием нагнала на него такого страху, что он вообще перестал что-то соображать. Будто отключился на время. Когда вышел на перрон, его всего колотило.

Геннадий присел на скамейку. И тут же услышал над ухом:

— Эй, братан, полечиться хочешь?

Возле скамейки стояли мужчина и женщина непрезентабельного вида. Их глаза излучали сочувствие. Мужчина потряс перед носом Каурова целлофановым кульком, в котором позвякивали какие-то аптечные пузырьки.

— Третьим будешь?

— Нет, спасибо.

— А может, денег дашь тогда, сколько не жалко? Я с зоны недавно откинулся.

Геннадий хлопнул себя по карману джинсов. Но бумажника в нем не оказалось. Он также не обнаружил на руке часов, а на поясе — пейджера.

— Вот сволочи! — Кауров взвыл так, что собеседники от него отшатнулись.

— Цыгане меня обокрали. Вы тут не видели их?

— Видали. Вон туда вся кодла их побежала, как поезд пришел.

Мужчина показывал куда-то влево вдоль железнодорожного полотна. Но никаких цыган там уже не было видно.

— И деньги ведь у меня в бумажнике, и документы. Где здесь милиция?

— На вокзале пикет. Но только не бывает их никого в это время. У электричек — дневной перерыв, и менты тоже перерыв себе делают — обедать уезжают. Часа через два теперь только появятся.

Дверь пункта охраны порядка на станции и вправду оказалась закрыта. С завистью поглядывая не только на маршрутные такси, но даже и на обычные рейсовые автобусы-скотовозы, без денег, без документов Кауров побрел пешком на окраину Луги. Пошарил по карманам — ни шариковой ручки, ни монетки, ни расчески. Вообще ни одного предмета. Гол как сокол. Впрочем, кое-что при нем все же отыскалось. В маленьком переднем бесполезном прямоугольном кармашке на правой штанине (Кауров читал, что изобретатели джинсов придумали его для карманных часов) он что-то нащупал. Это была «застывшая молния» — камешек старика Тарасова с одноименного хутора. Геннадий еще в Волгограде как переложил странный подарочек из брюк в джинсы, так и забыл про него.

Он только теперь этот камень толком и разглядел — темно-коричневый, с желтоватыми прожилками, узкий, с мизинец длиной, гладкий, будто не в земле лежал, а среди морской гальки. Кауров хотел было его выбросить, но потом передумал и сунул обратно в тот же самый карман.

Перед ним на горизонте небо заволакивало чернотой. Собирался дождь. Но зонта у Геннадия тоже не было.

На подходе к дедову дому он обратил внимание, что район с момента его последнего приезда стал еще депрессивнее — прибавилось домов с заколоченными ставнями и мусорных свалок. Каурову не встретился ни один человек — только бродячие собаки. Хибара деда представляла собой жалкое зрелище — некогда веселенькая голубая краска во многих местах облупилась, обнажив почерневшие доски. Забор местами упал. Детские качели, на которых когда-то давно качался еще он, Геннадий, утонули в репейниках. Наверное, особенно жутко здесь было находиться по вечерам. И в это место он отправил Полину с Василием!..

Неподалеку от дома стоял грузовик ЗИЛ-130, кузов которого был накрыт брезентом. Наверное, машина принадлежала соседу-шоферу — Кауров не помнил, как его звать, но знал, что по просьбе отца этот человек приглядывал за дедом в последний год жизни. Он и сообщил им по телефону о смерти старика.

«Ну вот и хорошо, сосед дома — все не так страшно», — подумал Геннадий и свернул с дороги на знакомую с детства тропинку. Потянул за ручку двери — закрыто. Постучал. С той стороны раздались шаги и скрип половиц. Кауров затаил желание: вот сейчас он обнимет Полину, втроем с Васькой они заберутся с ногами на кровать и в этом своем никому неизвестном убежище пересидят беду.

Лязгнул замок. Но дверь отворилась не сразу. Полина будто раздумывала доли секунды. «Почему она не спросила, кто пришел?» — промелькнуло в голове у Каурова.

Дверь открылась. Он не сразу разглядел бледное лицо жены в темной прихожей. Полина выглядела очень напуганной.

— Ты даже не спрашиваешь, кто это. Так же нельзя, Поля, — попенял Геннадий супруге, переступая через порог в темноту…

— А чего ей бояться? С нами не страшно, — раздалось за спиной. И в ту же секунду на его голову обрушился сильный удар. Полина вскрикнула. Геннадий потерял равновесие, но, падая, напоролся еще на один удар, только теперь уже спереди — он пришелся в переносицу. В глазах сверкнули искры, раздался хруст сломанного хряща, в лоб вонзилась тысяча маленьких острых иголок.

Каурова подхватили под руки и куда-то поволокли.

— Не убивайте его! — голосила Полина.

— Заткнись, сука! — коротко бросил мужской голос.

— Папа, папочка! — раздался тоненький звонкий голосок сына. Этот крик возвратил на секунду Каурову волю к сопротивлению. Он попытался вывернуться, но получил такой сильный удар в спину, что чуть не задохнулся от боли.

Его бросили на пол, перевернули на спину. Зрение медленно возвращалось. Комнату освещал лишь тусклый свет, идущий откуда-то издалека. Из полумрака сначала выплыли чьи-то ноги в камуфляжных штанах. Потом черная футболка. Прямо над Кауровым стоял мужчина высокого роста. Тот самый, с толстой щербатой рожей, что, сидя в «копейке», приказывал ему остановиться. Щербатая рожа широко улыбалась.

— На, кровь ему подотри, — раздался мужской голос откуда-то справа, и на лицо Геннадию упала тряпка.

Он попытался вдохнуть носом воздух и чуть не захлебнулся собственной кровью. Она струйкой стекала у него по щеке. Тряпка быстро пропитывалась.

— Кто вы? За что? — превозмогая боль в носоглотке, выдавил из себя Геннадий.

— Придет время — узнаешь, — ответил ему все тот же голос справа. Кауров скосил взгляд на звук. Плотный коротко стриженый человек бандитской наружности сидел на стуле метрах в двух от него. У него были оттопыренные уши, рельефные скулы и чуть свернутый на левую сторону нос.

Был в доме еще и третий непрошеный гость. Он сидел в глубине комнаты на кровати и удерживал за плечи Полину. Этот парень был помоложе двух других, худощав, горбонос и слегка напоминал уроженца Кавказа. Он то и дело поглядывал на сидящего тут же, на кровати, заплаканного Васю Каурова.

— Вы из милиции? — прохлюпал Геннадий ртом, полным крови. В нем еще теплилась надежда, что это какое-то недоразумение и сейчас удастся во всем разобраться. Но в ответ прямо над ним раздалось громкое издевательское ржание.

— Мы из милиции. Прикинь, — щербатый давился смехом.

— Это из-за Кацнельсона? — Кауров продолжал цепляться вопросами к своим мучителям, надеясь установить с ними хоть какой-то контакт.

— Че, какие кальсоны? — наклонился к нему, чтобы лучше расслышать, щербатый.

— Кацнельсон — мой начальник. Это все из-за него? Да?

— Не суетись, не гадай. Все равно не угадаешь, — тихо сказал человек, сидящий на стуле. Видать, он был среди этой троицы главным.

— Это ошибка! Я не тот, кто вам нужен. У меня нет врагов, — продолжал Кауров заклинать неизвестных ему людей. Похоже, это им надоело.

— Все, заткни пасть. Заклей ему рот скотчем, — приказал сидящий на стуле.

— Так он кровью же захлебнется, — возразил на это щербатый. — Нет, я не против, конечно. Но мы же хотели, перед тем как шлепнуть, сначала его отвезти кое-куда.

Услышав это, Полина зарыдала. Сам Кауров тоже готов был заплакать. Они встретились глазами. На секунду Полину перестал сотрясать плач. Она неотрывно смотрела на мужа каким-то очень родным и в то же время незнакомым взглядом — были в нем жалость, любовь, страх, немой вопрос и безумие. И Васенька тоже смотрел, вытирая кулачком слезы, тихо, по-щенячьи, поскуливая.

— Ладно, ждем, когда из этой свиньи перестанет кровь течь. И поедем. Засиделись и так уж. Есть там у нас в аптечке бинт или вата? — продолжал распоряжаться главарь.

— Щас схожу, посмотрю, — отозвался щербатый.

Он достал из кармана штанов наручники, нагнулся к пленнику и защелкнул ему на запястье металлическое кольцо. Потом дернул его за ступню, и второе кольцо больно вонзилось Геннадию в щиколотку — правая рука оказалась пристегнута к правой ноге. Кауров застонал и откинул голову на пол. Теперь прямо над ним были низкий беленый потолок, запыленный абажур люстры, кое-где занавешенный паутиной. В ней застряли иссохшие трупики мух и мотыльков. Вот и он, Кауров, до недавнего времени беспечно порхал себе, а теперь безнадежно угодил в паутину, превратился даже не в животное, а именно в насекомое, которое не может понять, что с ним случилось…

Паутина на потолке слегка дернулась, и Геннадий увидел, как на абажур выползает паук… Грохнула входная дверь… Паук завис прямо над его головой… Сзади приближались шаги… Паук зашевелил лапками. И тут же металлическое холодное жало вонзилось Геннадию в шею. Почти сразу же он почувствовал, как через это жало в него теплой волной вливается смерть…

Кауров очнулся, когда его, закутанного в кусок какой-то материи, несли через двор под дождем. Так в кино носят трупы, от которых хотят избавиться. Но Кауров не был трупом. Наоборот, в мозгу у него даже слегка прояснилось. А острая боль в переносице стала теперь тупой. Наручник с лодыжки был снят. Кровь в носу больше не хлюпала. Даже кляпа во рту не было. Геннадий был завернут с головы до ног, но не плотно. Поэтому, задрав голову, мог видеть снизу вверх раскачивающийся в такт шагам удаляющийся дедовский дом, в котором остались жена и сын. Кауров дернулся, попытался закричать. Но чьи-то руки тут же сильно сдавили горло. После этого он больше не помышлял о сопротивлении. А только смотрел на высокую зеленую траву, над которой его проносили. Дом уже не был виден — одни только стволы старых яблонь. Сердце щемило от страха и тоски. Глаза мутнели от слез.

— Давай перехватим его. Я кузов открою, — раздался над головой уже знакомый голос щербатого.

Но тот, к кому он обращался, не проявил должной сноровки. Матерчатый кокон выскользнул из его рук. Кауров ударился головой, а потом еще и животом о землю.

Пока щербатый открывал кузов, его неловкий товарищ присел отдохнуть Каурову на спину. Теперь Геннадий видел колесо грузовика (того самого ЗИЛа-130, который он принял за соседский), а чуть дальше — доски забора, отделяющего дедов участок от дороги. По ту сторону забора оставалось все, что было дорого Каурову в жизни. Да и сама эта жизнь лежала теперь за дощатой границей, всего метрах в трех, но такая недосягаемая. А по эту сторону забора — только несколько зеленых яблок в мокрой грязи. Эти яблоки, упавшие с веток одичавших дедовских яблонь, были последним, что видел Кауров, перед тем как его подняли в накрытый тентом темный кузов машины.

Кузов был полон картошкой. Каурова вытряхнули из кокона прямо на нее, протащили за руки чуть вперед. Здесь он больно ткнулся лицом в крупную металлическую сетку. «Клетка!» — ужаснулся догадке Геннадий. Потом его опустили в низ этой клетки, на дощатый пол. На запястьях — только теперь уж на обоих — защелкнулись наручники. А на лицо упала тряпка, смоченная вонючей одуряющей жидкостью. Он попробовал стряхнуть тряпку, но чья-то большая пятерня плотно прижала ее прямо к носу.

Сознание покидало Каурова. Он расслышал, как щелкнул на клетке замок, как на нее сверху стали накидывать картошку. А потом его придавило тяжелым сном.

Каурову снилось, что его расстреливают в лесу. Он не видел своих убийц. Но слышал, как они переговариваются и передергивают затворы винтовок у него за спиной. Руки его были связаны, ноги разуты. К голым ступням присохла серая грязь. Кауров попытался стереть ее о траву. Но в этот момент раздался оглушительный выстрел, спину обожгло между лопатками. Перед глазами закружились деревья, а потом на него упало синее небо. Кауров понял, что лежит ничком на земле, не в силах пошевелиться. Да и не хочет он шевелиться, а только лежать вот так и смотреть на небесную красоту. Над ним сгрудились неясные силуэты убийц. Они о чем-то неразборчиво говорили, тыкали в него сапогами, били в горло и живот прикладом винтовки, проверяя, жив или мертв. Но эти удары не причиняли боли. Потом убийцы исчезли, а Кауров остался лежать. И было ему хорошо. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Небо наполнялось золотым солнечным светом, уплотнявшимся, прибывавшим откуда-то слева. Да и сам он как будто растворялся в этой спокойной, умиротворяющей золотой синеве. Утонуть в ней побыстрее, утонуть до конца — было последним еще доступным желанием. Но вдруг между ним и небом возникла досадная помеха. Сначала какая-то тень закрыла от него синеву. Потом эта тень начала густеть, укрупняться и приобретать черты человеческого лица. Узнаваемого лица. Это было лицо деда Акима, который, как теперь уже знал Геннадий, на самом деле был Лазарем.

Напрягая жилы на лбу, Лазарь кричал ему в лицо: «Вставай! Очнись! Это я». Обнимал за шею. Тряс за плечи. А потом взял за руки и потащил куда-то. «Щас, щас, потерпи, недолго осталось», — успокаивал дедушка. Затем он подлез под Геннадия, поднял его и понес. Небо исчезло. Теперь перед глазами только зеленела густая трава. Дед Лазарь не дал Геннадию раствориться в золотой синеве. Он нес его на себе лицом вниз, приговаривая: «Не верь смерти. Обманет. Не время тебе помирать. Слышишь! Всех нас погубишь!». Геннадию было тягостно слушать все это. Ему хотелось опять поскорее увидеть небо. Он собрался с последними силами и попытался задрать голову вверх. Но дед не дал ему этой прекрасной возможности. Он обхватил тело внука половчее. Прижал его голову к своей, пропахшей табаком голове. Так что всех усилий Геннадия хватило лишь на то, чтобы чуть скосить взгляд в сторону. Там, в стороне, он не увидел неба. А увидел только старый дедовский дом, стволы старых яблонь. И очнулся от сна…

Вокруг него была темнота, пропитанная запахом сырой и частично гнилой картошки. Этот запах Геннадий еще со времен студенческих стройотрядов терпеть не мог. Но сейчас обрадовался ему. Обоняние по-прежнему служило Каурову и подсказывало, что он пока не расстрелян, а жив. И боль между лопатками была вызвана вовсе не пулей, а попавшей в клетку большой картофелиной, упиравшейся в спину.

Геннадий повернулся на бок и катнул картофелину плечом в сторону. Усыпляющего платка на его лице не было. Судя по слабому сладковатому запаху, он валялся у изголовья. Кауров пошевелил ногами, пытаясь определить размеры металлической клетки. Она была не больше полуметра в высоту и двух метров в длину, но зато довольно просторная в ширину. Кауров три раза мог в ней перевернуться. Еще он сначала ногами, а затем и руками (они были защелкнуты наручниками спереди, а не за спиной) нащупал на полу рядом с собой две большие пластиковые бутылки — пустую и полную. А также квадратный брусок, оказавшийся половиной буханки черствого черного хлеба. У Каурова уже несколько часов не было во рту и маковой росинки, но ему до сих пор не хотелось ни пить, ни есть. Страх, отчаяние, боль — вот чем жил его организм все эти часы. Даже справить нужду Геннадию не хотелось. Хотя еще когда со станции шел к дому деда, всю дорогу терпел. Но неужели! Кауров потрогал джинсы между ног — они были влажные. Точно! Обмочился! То ли в доме, потеряв сознание, на глазах у сына и жены. То ли уже в грузовике во сне. Геннадию на секунду стало противно от того, что он так стремительно превращается в скотину. Избитый, униженный, обоссанный, — а что же ждет его впереди? Ясно что! Эти люди не особенно и скрывали…

Мозг Каурова опять пропитался животным страхом. Почему его не убили сразу? Зачем нужно его куда-то везти? Решили пытать, мучить? Но это можно было делать и в доме. Не хотели при жене и сыне? Что за сантименты! Стоп! Тут Каурова пробила еще одна страшная мысль — а живы ли Вася с Полиной? Может, они сейчас лежат в лужах крови? Но нет, нет! Зачем тогда его куда-то везти! Ведь это же риск для преступников. Если бы они убили жену и сына, то и его гораздо безопаснее было бы пытать и убить прямо там, в доме. Значит, Вася и Полина живы! Но логические умозаключения Геннадия тут же уперлись в ужасный вывод: жена и сын — свидетели. Они видели преступников. Они могут сообщить в милицию о его похищении. О боже! Их не могли оставить в живых! Или все-таки могли? Зачем убивать? Достаточно привязать к чему-нибудь и спокойно себе уезжать. Но и эта мысль не принесла облегчения. В заброшенном доме, в почти необитаемом районе, связанных Васю с Полиной долго никто не найдет. Они могут сколько угодно кричать — их никто не услышит. Будут умирать на глазах друг у друга, сначала Вася, потому что маленький и слабенький. Видя это, Полина будет медленно сходить с ума… Нет, нет, нет! Кауров изо всех сил прикусил губу. Хотел болью прогнать черные мысли. Мысли не уходили. Ему нужно было срочно очистить от них голову. А что потом? Тупо ждать конца? Как ждут своей очереди свиньи на скотобойне. Или все-таки действовать? Но как? Что там делают в критических ситуациях герои кинобоевиков? Кауров напряг мозг, пытаясь припомнить хоть один фильм, где герой оказался бы в похожей ситуации. Не было таких фильмов. Ни разу еще он не видел, чтобы кого-то заковывали в наручники, сажали в клетку и заваливали сверху картошкой. Был такой иллюзионист Гудини, которого в наручниках закапывали в землю, а он в считаные минуты, пока хватало воздуха, освобождался от браслетов и вылезал на поверхность. Но Гудини, насколько помнил Кауров, постоянно развивал и тренировал свое тело, мог напрягать, расслаблять и гнуть руки так, что они пролезали сквозь наручники. Но он-то не Гудини… Он жалкое, слабое, глупое, никчемное существо, не способное оградить от опасности себя и самых дорогих, близких людей. Если бы он не велел Полине ехать в Лугу в заброшенный дом, этого кошмара не было бы. Неизвестно, что стало бы с ним самим — сумели бы эти преступники схватить его на питерских улицах или нет, но жена и сын скорее всего были бы живы… Что он наделал! А ведь есть еще мама в больнице. Она ничего этого не переживет. Преодолевая мучительную слабость во всем теле, Геннадий завыл в голос. Он плакал без слез. Кусал губы. Бился затылком о дощатый пол. Скреб по нему ногтями… Кауров больше не был Кауровым. Не был человеком. Он стал никем.

Внезапно машина замедлила ход и остановилась. Геннадий прислушался. Ему почудились голоса. А что если это гаишники остановили грузовик? Может, это единственный шанс? Кауров закричал: «Помогите!». Начал пятками изо всех сил колотить об пол.

Машина снова тронулась с места. Кауров перестал производить шумовые эффекты. Вскоре грузовик затрясло на ухабах. Очевидно, он свернул на плохую проселочную дорогу. «Неужели вот оно? — пронзила мозг страшная мысль. — Завезли в лес. Сейчас будут убивать или мучить…».

Машина остановилась. Кто-то запрыгнул в кузов, начал раскидывать картошку над головой у Каурова. Геннадий почувствовал, что у него стремительно замерзают ноги — снизу вверх, от кончиков пальцев к коленям. Вот с клетки слетели последние картофелины, и в слабом свете показался человек, похожий на кавказца. Он отпер засов и приказал: «Быстро вылез, сука!»

Геннадий не торопился принимать муки. Он продолжал лежать на спине, отрешенно глядя вверх. Тогда «кавказец» извлек откуда-то нож и, не долго думая, ткнул им Каурова под ребра. Ткнул несильно, но очень чувствительно. Потом схватился за цепь наручников, и так дернул ее вверх, что едва не вывернул Геннадию руки в суставах.

Кауров послушно выполз из клетки. «Кавказец» молча заехал ему ботинком под ребра — в то самое место, куда тыкал ножом. От удара Кауров распластался на картофельной куче, заливая ее кровью, вытекающей из пореза в груди. А мучитель продолжал подгонять его пинками до тех пор, пока не вытолкнул из кузова. Падая, Геннадий не успел сгруппироваться и рухнул, больно ударившись оземь правым бедром. Над ним тут же навис бритый главарь в высоких армейских ботинках.

— Чего шумим? — поинтересовался он, презрительно улыбаясь. И неожиданно добавил: — Ты поссать не хочешь?

Кауров отрицательно мотнул головой.

— А я хочу, — сообщил главарь. И нарочито медленно, стоя над ним, стал расстегивать ширинку. Кауров, превозмогая боль, вскочил и метнулся в кусты. Но удар в затылок догнал его и сбил с ног. В голове зазвенело, а в глазах начали летать черные мухи. Каурова вытащили за ноги из кустов, перевернули на спину. И опять над ним стоял человек с расстегнутой ширинкой.

— Я не закончил, — неумолимо уведомил он.

Кауров не стал дожидаться унижения. Извернувшись, неимоверным последним усилием он попытался ударить своего мучителя снизу наручниками по ноге. Тот успел отскочить. Но Геннадий каким-то нелепым движением умудрился поймать его ногу цепью наручников, рванул на себя и вцепился зубами в голень повыше ботинка.

В ту же секунду позвоночник пронзила резкая боль, потом будто током ударило в почки, чем-то острым парализовало шею. Но он продолжал неистово сжимать челюсть… Геннадию обожгло затылок — так сильно его дернули за волосы. Следом обожгло щеку — это в нее возле губ вошел нож. Лезвие, разрезая десны, стало медленно разжимать Каурову зубы. Его челюсти были слабее стали. Аккуратно высвободив ногу, главарь выдернул лезвие изо рта Геннадия, но не убрал, а приставил нож к его горлу. Нажимая снизу острием в подбородок и подтаскивая голову Каурова вверх за волосы, этот страшный человек заставил его медленно встать на колени, потом на ноги.

Теперь они стояли лицом друг к другу. Глаза в глаза. Геннадия буравили широкие злые зрачки, а белки врага были налиты кровью. Было страшно. Хотелось отвести взгляд. Но что-то внутри заставляло Каурова сопротивляться этой звериной силе.

— Ты еще плевки мои будешь слизывать с асфальта, — прошептал ему в нос главарь, обдав горячим чесночным дыханием.

— Что вы сделали с женой и сыном? — дыхнул Кауров в ответ в лицо главаря.

— Ты думаешь, мы кто? — улыбнулся бритый, будто не слыша вопроса. — Мы не люди. Мы ангелы. Нас за тобой бог послал.

Эти слова удивили, еще больше напугали Каурова. Но он повторил:

— Что с женой и сыном?

— И ты тоже не человек, — продолжал бритый странную свою речь. — Ты — тень мертвеца. Очень бледная тень. В тебе живой крови нету ни капли. Мертвее мертвого. Ты думаешь, ты родился сколько там лет назад? Нет. Ты из могилы выполз на свет. Для того выполз, чтобы сейчас тут передо мной оказаться.

— Что с женой и сыном? — настаивал Кауров. Он не мог больше слушать этого человека. Его слова несли какой-то загадочный смысл и от того были втройне оскорбительны и страшны. Они были какой-то новой разновидностью пытки. Кауров не мог больше ее выносить. Он втянул в себя всю слюну вперемешку с кровью и собрался уже выплюнуть этот сгусток в лицо главарю, чтобы тот, наконец, замолчал. Но противник, будто разгадав эти намерения, вдруг резко оттолкнул его от себя. Геннадий упал. Бритый наступил ему на горло ботинком, так что враз перехватило дыхание. Враг низко склонился над ним, от чего у него из-за пазухи вывалился крестик на цепочке и шмякнулся Геннадию прямо на лоб. Бритый сграбастал крест в ладонь. Задумался на мгновенье и отчетливо прошептал:

— Твоя жена и сын живы, но только ты никогда больше их не увидишь.

И все равно у Каурова камень упал с души. Почему-то он поверил, что враг не солгал.

Его оттащили назад в клетку, снова сделали укол — на этот раз в правую руку. В голове у Каурова помутилось, все его мысли будто затянуло в густой медленный водоворот, а потом из этого черного омута неизвестная сила вытолкнула на поверхность лица Полины и Васи.

«Живы… живы… Какое счастье… — ворочались в висках булыжники мыслей. — Ну и пусть моя смерть… Зато они живы. Им будет трудно без меня, ну и пусть. Зато они живы… Полина, любимая, прости и живи. Живи дальше…».

 

Ангел мщения

Сергей Рогачев очень удивился, когда на следующий день после убийства Жоры Ереванского, в тот самый момент, когда он находился в милиции и писал заявление о попытке покушения на свою драгоценную жизнь, зазвонил мобильник, и в трубке раздался голос отца:

— Сергунь… Тут дело одно. Очень важное… Срочно приезжай.

Серега уловил в интонациях отца напряжение и тревогу. Ему хотелось спросить, что случилось. Но напротив сидел опер, и Рогачев на всякий случай сформулировал вопрос иначе:

— А что такое?

— Не по телефону, — ответил отец, — если не можешь, мы с Саньком сами к тебе приедем.

— Смогу, — лаконично подытожил Серега и отключился.

«Раз могут приехать, значит, все в порядке, — подумал он с облегчением, — значит, тревога отца не связана с событиями последних дней здесь, в Волгограде».

У него приняли заявление. При этом все менты, с которыми довелось Сереге в тот день не то что пообщаться — переглянуться, — ухмылялись и кривились. Они уже знали об убийстве Ереванского. Знали, что у того назревала война с камышинскими бандитами. А еще не могли не знать о том, что Рогачев входил в окружение погибшего. Они только рады были, что братки валят друг друга.

Интересно, долго ли удастся таить шило в мешке? — гадал Серега. Долго ли еще менты и братва будут считать нападение на кортеж Ереванского и покушение на Рогачева делом одних и тех же камышинских рук? Это зависело от того, сколько людей было в курсе Жориных планов грохнуть Серегу. Вряд ли все они остались лежать на берегу Ахтубы. А значит, выяснение истины — вопрос времени. По уму, так Сереге с друзьями надо было где-нибудь отсидеться месяц-другой, например, в Пскове у Есаула, а там, глядишь, в Волгограде без Ереванского другие расклады наступят. Серега колебался, не знал, как быть. Но судьба, похоже, за него все решила.

Вечером того же дня, прихватив одного только Михалыча, выехал к отцу в станицу Островскую. Глубоко за полночь состоялся разговор, положивший конец Серегиным колебаниям.

— Ну вот, сынок, услышал Господь молитву мою, — начал отец. Выглядел он сурово, но голос его чуть дрожал. Торжественность момента малость нарушал веселый храп Михалыча, доносившийся из гостевой комнаты.

— Помнишь, я рассказывал, как отца моего прямо у меня на глазах убили? — продолжал батя.

Серега кивнул. Конечно, он помнил. Но, торопясь на ночь глядя в Островскую, меньше всего ожидал, что разговор зайдет о гибели деда.

— Отыскался он.

— Кто? — не въехал Серега.

— Ла-зарь Чер-ный — враг нашей семьи, — по слогам отчеканил отец, а потом развернул перед сыном карандашный портрет. — Вот он. В Ленинграде под чужим именем обретался. Кауров — такая фамилия у него потом была.

— Но как ты узнал? — недоумевал Серега, вглядываясь в рисунок.

Отец кивнул вверх и перекрестился.

— Бог привел.

— Кого? Черного?

— Нет, внука его. Вчера еще был здесь в станице, корни свои разыскивал. Он, оказывается, и не знал правды про своего деда, даже фамилия Черный была ему неизвестна. А как помер Лазорька, письмо в его доме нашли. Девка одна местная полюбовницей его была. Ее письмо Лазорька и хранил в тайнике. Через то письмо внук в Островскую и приехал.

— Помер, значит, Черный, — разочарованно вымолвил Сергей.

— Да, не дал Бог поквитаться нам. Но и просто так этого дела тоже не оставил. Открыл все ж таки Лазорькино местонахождение. Пусть не самого убийцу, так хоть внука бандитского выдал.

— И где теперь этот внук? — спросил Серега. В последние дни было столько чумовых событий, что он ничуть не удивился бы, если бы родственники прямо сейчас предъявили ему внука Лазаря Черного — пьяного и связанного.

— Уехал, — разочаровал отец. — Ну да это не беда, адрес его теперь есть у нас. Санек все тебе обскажет сейчас. Он на машине возил его тут повсюду.

Серега выслушал, как его брат и Лазорькин внук занимались совместной почти оперативно-разыскной деятельностью. Но история с изнасилованием подружки Лазаря ему не понравилась. И он прервал рассказ брата вопросом:

— Правда, что ли, деды наши девушку эту..? — Серега не смог подобрать нужное слово.

— Точных сведений на этот счет нету, — сказал отец. — Но даже если и было у них с ней — что с того? Лазарь — враг. Он товарищей ихних убил. А врагу не бывает пощады. И я злость отца моего и дяди Николая хорошо понимаю: целую белую армию разбили, а тут кучка бандитов у них под носом все не унимается, нормальную жизнь наладить не дает. Может, вражья подруга информацию бандитам передавала. Может через нее много кто погиб. В те года и за меньшее зло и предательство ставили к стенке. А подруга Лазорькина до старости дожила. Ну ссильничали ее, подумаешь! Время было такое — жизни человеческой цена копейка, а чести девичьей — грош. Нету, Сергунь, на дедушке твоем и брате его за то вины.

— Да я и не виню их ни в чем, — Серега больше не прерывал брата. А когда тот закончил рассказ, отец плеснул водки в три рюмки. Тут же, не чокаясь, осушил свою, занюхав куском черного хлеба. Подождал, пока выпьют сыновья. И только после этого объявил.

— Мы судить их будем. Своим судом.

— Кого их? — спросил Серега.

— Сына и внука Лазорьки.

Сергей столько слышал про убийство деда и его брата, что месть за их смерть была в его понимании чем-то священным. Но он и подумать не мог, что спустя почти семьдесят лет именно ему доведется поучаствовать в этой мести. Причем мстить придется не самому Лазорьке, а его сыну и внуку, судя по рассказу брата, жалкому типу, который ничего про художества своего деда не знал.

— Ты это серьезно? — спросил Серега отца.

— Да, черт побери! — разозлился тот. — Серьезнее этого ничего для меня нету. Тут все проще простого: мне, а значит и вам, отец мой жизнь дал. А Лазорька у отца жизнь забрал. Мы в долгу перед отцом, а Лазорька и его потомство в долгу перед нами. Справедливость должна совершиться. Кауров этот с какими словами отсюда уезжал? Дескать, дедушка его почти что Герой Советского Союза, этих «пидарасов Рогачевых» поимел, и очень правильно поступил, он им теперь гордиться будет, детям об нем рассказывать. Вы поняли? Они там гордиться будут убийством наших отцов и дедов. И мы им это спокойно позволим? Простим? Да как мы друг дружке в глаза после этого сможем глядеть? Внукам своим что расскажем? Мне тут сон привиделся, в ту самую ночь, когда Лазорькин внук в станицу пожаловал. Будто опять стою я над мертвым телом отца. Только уже не один, а вместе с вами со всеми, включая внучат. А напротив Лазорька наганом играет. То на меня его наведет, то на кого-то из вас. Впятером, стало быть, стоим — шелохнуться боимся. Меня страх сковал и одновременно стыд. Страх — за внучат. Боюсь их теперь потерять, как отца потерял. Ну а стыд — из-за страха. Лазорька скалится мне в лицо и говорит: «Вот теперь точно конец твоему отродью змеиному. Одной пулей всех вас порешил». Я проснулся и, помню, подумал еще: разве можно, чтобы всех одной пулей? А теперь понимаю, что можно. Разговор наш сегодняшний это мне объяснил. Если все мужчины в роду перед врагом спасовали, кровную обиду простили, считай, нету больше этого рода. Одна пуля, всего одна смерть — но целому роду конец. Неужели был тот сон вещим?

Старик закончил и теперь гневно поглядывал на сыновей.

— Как ты хочешь, чтобы мы их судили? — спросил Александр.

14 августа очередная годовщина гибели отца и брата его Николая. Хочу, чтобы в этот день справедливость свершилась. А до того привезти их будет нужно сюда, в охотничий домик наш. Уж больно мне хочется в глаза им глянуть и словом перемолвиться.

Одно только плохо, — заметил Серега. — Зря ты, Саня, в поезде выдал себя внуку этому.

Да, мне и батя уже выговаривал, — согласился Александр. — Он по-тихому все просил разузнать. А я не сдержался. Очень уж разозлился, когда этот козел начал нашу семью поливать самыми последними словами.

Не дай бог, разболтает он про тебя, — продолжал Сергей пенять старшему брату. — Теперь, если с ним случится чего, на Рогачевых запросто могут подумать.

Значит, такое должно случиться, чтобы на нас не подумали, — сказал на это отец.

— Батя, мы должны будем их убить? — спросил напрямую Серега. Но отец ответил уклончиво:

— Там видно будет.

Через пять месяцев Серега с Михалычем, Лукой и Маргелом прибыли в Питер под видом торговцев «псковской картошечкой». О том, куда он отправляется, Рогачев даже Анне Бланк не сказал.

Сперва наведались в Псков к Есаулу. Побухали неделю. Зоновский кореш помог — подыскал ЗИЛ-130 на ходу, числившийся за каким-то совхозом, а также умельца, который клетку сварил. Помимо ЗИЛа, были у них еще две машины — «восьмерка» и «копейка» с псковскими номерами. Оказавшись в Питере, сняли хату. С картофельной легендой все было в порядке — имелись накладные, а знакомые Есаула реально арендовали места на Кузнечном и Сенном рынках.

Петербург Сереге не понравился. Центр города, может, и красивый, но грязный, обшарпанный — российская пародия на вылизанную Европу. Дороги убитые — хуже, чем в Волгограде. Рогачеву, выросшему на верхнедонских просторах, были чужды питерские теснота и перпендикулярность. Он чувствовал себя здесь как птица в дорогой, но неухоженной клетке. Стены домов нависали, давили, гнули к земле. А если запрокинуть голову вверх, стоя в каком-нибудь дворе-колодце, то неба увидишь лишь жалкий клочок, как в тюрьме на прогулке. «Нет, не может воля человека, живущего здесь, не быть зажатой, приниженной, стиснутой рамками», — думал Серега и, казалось, повсюду находил в лицах встречных людей — петербуржцев — следы этой стиснутой воли. Ему самому в Питере все время хотелось расправить плечи. А архитектурных красот он просто не понимал. Правильность каменных форм своей искусственностью навевала тоску… То ли дело степь — живая, упругая, пружинящая шаг, уходящая застывшими волнами к горизонту. Теплая, мягкая, настоящая. Будто шкура животного, брошенная поверх земли…

…На следующий же день приступили к слежке. В семь утра припарковались напротив нужного дома. Объект не заставил себя долго ждать. Когда человек, подпадавший под описание, вышел из подъезда, Серега прильнул к тонированному окну. Хотел как следует разглядеть «отродье Лазаря Черного».

Кауров был в сером костюме. При галстуке. В руке — манерная кожаная барсетка. Роста он был примерно такого же, как сам Рогачев. Не худой и не плотный — обыкновенный. Узкое лицо, соломенный цвет волос — не казак, а обычный русак. Нет, Лазарь, по словам отца, был совсем не таким — черноволосым, лохматым, подлым злодеем. Рогачев даже разочарование испытал. Кауров показался ему типичным городским чмом. Даже обидно было сводить с таким счеты заместо бандита Лазорьки. Впрочем, внешность бывает обманчива. Серега надеялся, что, узнав поближе Каурова, еще сумеет того возненавидеть.

Как показала последующая слежка, распорядок дня у объекта был незамысловат и однообразен. К 9 часам он приезжал в офис. К 19 возвращался домой.

По субботам вместе с женой и маленьким сыном посещал какой-нибудь ресторан в центре города. По воскресеньям семейство на машине отправлялось закупать продукты в финский супермаркет. Вот и все времяпровождение. На взгляд Рогачева, довольно убогое.

Маргел поставил на телефонный провод квартиры Каурова «жучка», который периодически снимали и прослушивали. Почти все телефонные разговоры, в том числе и по выходным, объект вел о работе — и как только его не тошнило от всех этих рекламоносителей, пиар-агентств, фокус-групп? По будням в дневное время по телефону разговаривала жена Каурова — Полина, очень красивая женщина. Она гораздо больше заинтересовала Серегу. Обычно Полина болтала с подругами, но, кроме них, ей названивал какой-то Захар. Он признавался Полине в любви, просил о встрече. Как понял Серега, у этого Захара некоторое время назад, когда Полина находилась в ссоре с законным супругом, был с нею секс. Но, возможно, только однажды, а потом отношения прекратились. И теперь бывший любовник пытался возобновить связь. А жена Каурова от его предложений отказывалась. Но делала это тактично, терпеливо выслушивая излияния и признания. Из чего Рогачев сделал вывод, что Полина давно, вероятно, еще с института, с этим Захаром дружна.

Женщины, не изменявшие мужьям, хоть редко, но встречаются, а вот женщин, изменивших мужьям лишь однажды, в природе не существует, — Рогачев верил в незыблемость этого правила. Выходит, он знал теперь про Полину не только то, чего не знал о ней муж, но и то, что она, возможно, еще сама про себя не знала. Ему казалось, что это тайное знание дает ему власть над женой Каурова. И был не против этой властью воспользоваться. Для остроты ощущений Рогачев даже решил завязать с Полиной разговор.

Подходящий случай представился скоро. В субботу семейство Кауровых по обыкновению выехало в очередной ресторан. По возвращении Полина с сыном остались гулять на площадке детсада, а глава семьи поднялся в квартиру. Рогачев вышел из машины. План действий созрел по дороге. Сын Каурова копошился в песочнице. Жена сидела на скамейке и читала книгу. Ее каштановые локоны трепетали на ветру, обнажая тонкую белую шею. Серега приблизился сзади. Обхватил ладонями голову Полины, закрыв пальцами ей глаза. Глубоко вдохнул сладкий аромат волос. Нежно поцеловал в шею. Полина не сопротивлялась. Она, как и рассчитывал Рогачев, приняла его за мужа.

— Гена, ну хватит. Чего это ты? — прошептала Полина.

— Какой Гена? — Серега разжал руки. — О, простите, я ошибся.

— Кто вы? Как вам не стыдно? — женщина возмущенно поднялась со скамейки.

— Извините, мне очень неловко, — ломал комедию Рогачев. — Я думал — вы моя первая любовь.

Теперь Полина смотрела на него удивленно.

— Мы давно с ней не виделись, — пояснил Серега. — И я не узнал. Перепутал с вами. Вы так похожи на нее со спины. Я в Ленинграде лишь несколько часов. Она назначила мне встречу в детском саду. Это какой детский сад?

— Сто сорок пятый, — Полина, кажется, начинала верить в Серегино вранье.

— А где сто сорок седьмой?

— Я не знаю такого. Может, там, за железной дорогой, за пустырем. Там наша улица продолжается. Многие путают.

— Наверное, и я перепутал. Впрочем, время еще есть. Я на машине. Успею, — Серега сделал вид, что собирается уходить, но потом остановился и продолжил извиняющимся тоном. — У нас все еще в школе началось. В институте продолжилось. Пожениться хотели. А потом несчастье случилось. Моего друга кто-то убил. Подумали на меня, посадили в тюрьму. За тот год, пока следствие шло, она ни разу ко мне не пришла. У нее отец — депутат, мать — препод в престижном вузе. Им тюремные родственники не нужны. Ну и выдали ее быстренько замуж за какого-то перспективного друга семьи, отсюда, из Питера. А меня тем временем суд взял и оправдал вчистую. Приятно, конечно, что не сел. Но подругу уже не вернуть. Такая вот история.

— Ну почему? Может, вернете еще, — предположила Полина.

— Нет. Я ее встретиться-то еле уговорил. Она сказала: «Я была с тобой, потому что сама себя не понимала».

Последняя фраза должна была произвести на женщину неизгладимое впечатление. Ведь это была ее собственная фраза, сказанная позавчера в телефонном разговоре Захару, и подслушанная Серегой. Действительно, Полина испытующе посмотрела на него и спросила:

— Кто вы?

Рогачев молчал и загадочно улыбался.

— Вас Захар послал?

— Нет, не Захар, — Серега чувствовал себя хозяином положения. Выдержав многозначительную паузу, он добавил: — А почему вы спросили? Я вам кого-то напомнил?

Теперь уже паузу взяла Полина. Она смотрела на Серегу с едва уловимой усмешкой в краешках губ.

— Неужели напомнил? — продолжал допытываться Рогачев. — Неужели и у вас в жизни было что-то подобное? Ну тогда это знак. Знак того, что наша встреча далеко не случайна.

— Что вы от меня хотите? — спросила Полина.

Серега проигнорировал вопрос.

— Я не знаю никакого Захара, — улыбнулся он. — Я просто умею немного мысли читать. В тюрьме научился.

— Что вы от меня хотите? — повторила Полина.

Серега наклонился к ней и шепнул на ухо:

— Твои волосы так приятно пахнут. Прости, я не хотел тебя напугать.

Потом развернулся и быстро пошел прочь. Главное было — не перегнуть палку. Заинтересовать, но не напугать. Можно было, конечно, попробовать уложить эту женщину в постель с помощью обычного шантажа, пригрозив рассказать мужу всю правду о любовнике, да еще фрагменты записанных разговоров присовокупить. Мстить, так мстить. Рогачев знал, что Михалыч делал так несколько раз в Волгограде с женами новых русских. По заданию Ереванского группа Рогачева иногда собирала компромат на крупных бизнесменов, ну и случайно в поле зрения попадали шашни их половин — как правило, молодых заскучавших телок, наставлявших своим «папикам» рога с охранниками или шоферами. Во избежание огласки и вероятного развода с супругом-благодетелем, эти телки соглашались отдаться Михалычу. Но Серега не сомневался — с женой Каурова такой шантаж не пройдет. Здесь надо было действовать иначе.

После разговора с Полиной Рогачев ощутил мощный выброс адреналина. «Мстить, так мстить», — мысленно повторял он. И эта, поначалу случайная, идея — разрушить семейную жизнь кровного врага — с каждым днем все больше овладевала им, казалась очень правильной, важной. А еще где-то в глубине души Серега лелеял надежду, что если удастся отобрать у Каурова его женщину, то, может быть, не понадобится отбирать у него жизнь…

В отличие от Геннадия Каурова, его отец Павел Акимович сразу вызвал у Рогачева стойкую неприязнь. Пузатый, важный, Кауров-старший держался как барин со всеми — с шофером, приезжавшим за ним по утрам, с охранником у ворот автобазы, с собственной женой. Самоуверенность сквозила в каждом взгляде, каждом движении этого человека. Он то и дело вскидывал вверх растопыренные пальцы правой руки. Гнул их. Правда, не по-блатному. Видно, слышал, что пальцы гнуть сейчас принято в деловой среде, но делать это толком не умел.

Главная сложность заключалась в том, чтобы пленить сразу обоих Кауровых, причем почти одновременно. Иначе сын начал бы искать отца, или наоборот — остающийся на воле член семейства поднял бы тревогу, сгоношил ментов и, вероятно, сломал бы свой обычный график. В итоге задача по захвату второго кровника для Рогачева сильно бы усложнилась, а риск запалиться только бы увеличился.

Серега склонялся к тому, чтобы брать обоих вечером после работы. Сына можно подкараулить возле гаража — место там довольно глухое. На отца надо будет охотиться в парадняке, когда он распрощается с водителем, который обычно доставляет его до дверей подъезда. Обоих придется вести от работы, а брать — представившись сотрудниками милиции. Спокойно, без лишних телодвижений, пользуясь исключительно авторитетом милицейских удостоверений (поддельные ментовские ксивы имелись у всех членов рогачевской братвы), доставить каждого Каурова до машины. Дальше проще — ствол в лоб, наручники на запястья и усыпляющий укол в ляжку. Спящий объект укладывается на пол салона у задних сидений и препровождается в клетку грузовика.

К началу августа в принципе уже ничто не мешало осуществить задуманное. Но Серега под разными предлогами оттягивал час «Х». И причиной тому была Полина. Через несколько дней после разговора в детском саду Рогачев сам позвонил ей с таксофона в метро.

— Знаешь, кто звонит? — спросил он.

— Нет, — ответила Полина.

— Мы встречались в песочнице. Я подумал, не договорили тогда.

— О чем?

— О многом. О тебе и об этом Захаре. О твоем муже и его французской любовнице.

— Зачем договаривать?

— Не бойся меня. Я знаю то, что твой муж от тебя скрывает. То, что и ты должна знать.

— Я не хочу ничего знать.

— Это важно. Ведь у вас растет сын.

— При чем здесь сын?

— Узнаешь. Мы должны встретиться. Не бойся, я друг.

Полина молчала. Она колебалась. Рогачев затаил дыхание. Он боялся, что туман, которого он напустил в телефонную трубку, рассеется, и женщина сорвется с крючка.

— Хорошо, — вымолвила, наконец, жена Каурова. Серега показал сам себе большой палец.

— Когда сможешь выйти из дома? — спросил он. — Может, в субботу вечером?

— Днем, — уточнила Полина.

— Идет. В 16 часов. На той самой лавочке возле песочницы.

— Нет. Там нас муж из окна может увидеть.

Рогачеву нравился этот разговор. Они с Полиной уже общались друг с другом как два заговорщика.

— Ладно, хочешь, сама назови место.

— ЦПКиО. У входа с Приморского проспекта.

— Договорились, — сказал Рогачев и повесил трубку. Он пока еще не знал, как будет действовать дальше, но понимал, что движется в правильном направлении. Может, удастся сделать так, чтобы жена Каурова отдалась ему, думая, что спасает мужа и всю семью от какой-нибудь беды. Надо заинтриговать, напугать, заманить в машину… Интересно, как поведет себя Полина. Будет сопротивляться или просить, умолять? При этом Рогачев почти не сомневался, что жена Каурова не станет никому рассказывать о том, что он с ней сделает. Потому что тогда придется рассказывать и о Захаре, и о любовнице мужа. Это ведь странно: сама поехала на встречу с незнакомым мужчиной, сама села к нему в машину… Серега рисовал в своем мозгу порнографические картины, одну жестче другой.

Но в назначенный час к центральному входу в ЦПКиО Полина не пришла. Серега тщетно прождал ее полтора часа. Порывался позвонить ей на домашний телефон с мобильника. Но вовремя одернул себя. Потом его номер при необходимости могли определить, а это было смерти подобно. Пришлось идти к таксофону в метро.

Полина сразу сняла трубку.

— Я так тебя и не дождался, — укорил ее Рогачев.

— И не дождешься, — голос женщины звучал непреклонно.

— Ты будешь жалеть, — пригрозил Серега.

— Оставьте меня в покое. Мне нет дела до того, что вы знаете. У меня только что погиб тесть, — Полина бросила трубку.

«Как погиб?» — Рогачев был потрясен. «Все, с Полиной облом», — это было первое, о чем он подумал. Если бы не эта смерть, она бы пришла, — не сомневался Серега. Значит, гибель Каурова-старшего была неспроста. Мелькнула мысль о том, что какие-то высшие силы защищают род Лазаря Черного, и они сделали так, что Павел Акимович, сам того не ведая, спас невестку ценой своей жизни. Но Рогачев тут же эту мысль отогнал. Он предпочел усмотреть в случившемся совсем другое знамение: да ведь это же сам Господь Бог карает врагов его семьи! Жил себе этот начальник автобазы, горя не знал, и вдруг погиб именно в тот момент, когда в город приехал его кровный враг. Нет, такие события не происходят случайно. И у него, Сереги, задача теперь облегчилась: столь малыми силами, как у них, похитить и вывезти одного человека намного легче, чем двоих. Ну а насчет Полины знак ему дан совсем уж понятный: раз ты призван делать серьезное дело, не отвлекайся на женщин. «Ладно, не буду», — с неохотой пообещал Серега самому себе.

Лишь теперь, впечатленный преподанным ему сверху уроком, он на все сто процентов проникся той миссией, которую на него возложил отец. Кровная месть священна. Может, он и живым-то остался — в тюрьме, на войне и в разборках не сгинул, да и нынешней зимой чудом пули киллера избежал, только потому, что должен за деда убитого отомстить! Может, судьба поставила его вне закона исключительно для того, чтобы накопил он в себе силы эту месть совершить! Может, ради нее он вообще родился на свет!

Рогачев не был на похоронах Павла Каурова. Но на следующий день пришел на его могилу. Он смотрел на этот бугорок земли и вглядывался в фотографию усопшего со смешанными чувствами. Хорошо, что сын врага закончил жизнь не своей смертью, плохо, что никто из Рогачевых к этому руку не приложил. Серега вспомнил, что в старые времена у разных народов было принято выкапывать трупы врагов — отдавать их на съедение собакам, выбрасывать на помойку или еще как-нибудь глумиться над ними. Должно быть, подобные действия навсегда оскверняли память о человеке, перечеркивали всю его жизнь, какой бы достойной она ни казалась. Нечто подобное не мешало бы проделать и ему с трупом Павла Каурова. Но Серега ограничился только тем, что сбил ботинком фотографию с могильного бугорка и каблуком вдавил лицо врага в землю.

Эту сцену случайно увидел проходивший мимо мужик, вероятно, могильщик. Он внимательно посмотрел на Рогачева. Серега протянул мужику тысячу рублей и изрек идиотскую фразу: «Присмотри тут».

Он твердо решил приканчивать дела в Петербурге и двигать домой, в Волгоград. Но Кауров-младший как назло взял отпуск. Выбирался теперь, да и то по утрам, лишь в больницу к матери. А все остальное время безвылазно дома сидел. Однако на девятый день после смерти отца предсказуемо поехал на кладбище. Общественным транспортом, да еще ближе к вечеру. Для Рогачева пришло время действовать.

Пока Кауров с бутылкой водки поминал родителя, Серега с Лукой метрах в шестидесяти от него перекуривали в мраморной беседке, воздвигнутой не иначе как на могиле братка. Наглая харя, высеченная в граните и расписанная золотом, скалилась с того света. На массивной могильной плите значилось: «Юрий Бурыга (Батя). 1963—1992». Дальше шло изречение: «Круто жил, красиво кончил». У подножия монумента лежал веник из засохших гладиолусов. Мрамор во многих местах был осквернен птичьим пометом. А на загаженной сильнее всего голове Бурыги сидела ворона и каркала. Нет, на красивый конец это совсем не было похоже.

— Как ты думаешь, он там пьяный уже? — спросил Серега у Луки про Каурова. — Ждать надоело. Может, прямо сейчас подхватить его с двух сторон под руки, сделать укол в жопу, да культурно проводить к машине? А если спросит кто-нибудь, скажем: товарища ведем — с горя набрался.

— Нет, вроде ровно сидит пока. А тащить далековато. Пусть допьет. Никуда он не денется. На выходе с кладбища подберем, — отвечал Лука.

В этот момент к Каурову, распивавшему на могиле водку, подошел мужик. Тот самый, которому Серега несколько дней назад сунул тысячу.

— Черт, могильщик этот меня здесь уже видел. Пойдем-ка в машину от греха.

Когда они проходили под аркой кладбищенских ворот, на голову Рогачеву пролилось сверху птичье дерьмо. Серега в гневе воздел очи к небу и увидел взмывающую ввысь ворону, быть может, ту самую, что каркала на могиле Бурыги. «Теперь она и меня пометила», — посетила его неприятная мысль. Но Лука успокоил:

— Это к деньгам.

Подобрать Каурова на выходе не удалось. Как назло, в этот момент на погост заходила делегация ветеранов при орденах и медалях. Объект сел в одну из машин, дежуривших у ворот.

— Сейчас по дороге его развезет. Возле дома возьмем. Звони Михалычу, чтобы был наготове, — обратился Серега к Луке.

На их радость, по приезде домой Кауров начал еще пить пиво возле ларька. А когда покончил с пенным напитком, двинулся к себе во двор, уже нарезая круги. Это была сказочная удача, учитывая, что за все предыдущие дни видеть объект пьяным не доводилось ни разу.

— Берем сейчас! Тепленьким, — воодушевился Рогачев.

Дрозд на «копейке» должен был следовать за Кауровым. А Серега с Лукой на «восьмерке» — объехать дом с другой стороны. Они намеревались одновременно зажать машинами Каурова спереди и сзади на узкой дорожке. Но случилось невероятное: позвонил Дрозд, сообщил, что объект исчез. Серега нажал на тормоза. Еще с минуту выяснял у Михалыча обстановку. А потом, выругавшись, был вынужден дать всем отбой.

Объект отыскался наутро возле собственного дома. Его заметил заступивший на дежурство Маргел. Потом он на машине проследовал за Кауровым к его офису. Вечером туда подтянулись и все остальные.

— Он явно чего-то боится, — сказал Маргел. — Озирался все время.

— Неужели спугнули? Когда? Где? — рассуждал вслух Серега. — Может, могильщик с кладбища ему меня расшифровал. Или жена все рассказала?

— Что рассказала? — навострил уши чуткий Михалыч.

— Про тебя рассказала, — тут же нашелся Рогачев. — Чего-нибудь сморозил не то, когда с мешком картошки вчера в их подъезд на разведку ходил.

В любом случае, что-то пошло не так. В «копейке» повисла тяжелая тишина. Серега подумал: а что если дружки убиенного Жоры пронюхали о цели их поездки в Питер, сообщили ментам и теперь ждут не дождутся, когда рогачевцы сами подставятся? За похищение человека можно получить неслабый срок. Но даже не это главное. Если на воле достать Серегу с друзьями у воров руки могут быть коротки, то в тюрьме или на зоне у них куда больше возможностей расквитаться за Ереванского. Похоже, эта мысль посетила не только Серегину голову.

— У меня плохое предчувствие, — заметил Михалыч. — Нельзя этого лоха сейчас трогать. Серый, может, перенесем твою кровную месть на годик-другой?

Мысль о том, что он приедет к отцу и признается, что не смог ничего поделать с Кауровым, была для Рогачева позорна. Еще вчера он был уверен, что сам Господь Бог в этом деле на его стороне, а теперь оказался перед мучительным выбором. На одной чаше весов — долг перед предками. На другой — жизни троих самых надежных друзей. И ведь нужно принять решение и что-то ответить корешам прямо сейчас. Рогачев не знал, что сказать. Но, на его счастье, в этот момент из дверей офиса вышел Кауров. Увидев врага, Серега больше не колебался.

— Вперед, за ним. Надо закончить то, за чем приехали, — скомандовал он, чувствуя, как его с головой накрывает волна адреналина.

— Твою мать! — выругался Лука.

Ехали молча. За «мерседесом» следили только Серега и сидящий за рулем Маргел. Михалыч и Лука демонстративно пялились каждый в свое окно. Психологическое напряжение нарастало. Его срочно нужно было снимать.

Кауров свернул на какую-то улочку. Встал у светофора.

— Сейчас будем брать, — решительно сказал Рогачев. — Маргел, прижимай его. Михалыч, пугани ментовской ксивой через окно. Пусть остановится.

Начался экшен, который, как и следовало ожидать, на корню убил в товарищах все сомнения. Теперь каждый действовал на автопилоте. Кауров по приказу Дрозда затормозил — Серега уже потянул ручку дверцы, готовясь выскочить. Но «мерс» вдруг дал по газам и свернул в подворотню. А их машина ее уже проскочила…

— Уйдет! — вырвалось у Михалыча.

— Маргел, задний ход! — заорал Рогачев.

Но пока они совершали этот нехитрый маневр, Кауров скрылся из виду. Двор, как назло, оказался проходным. Выехав на другую улицу, они не увидели «Мерседеса».

— Опять ушел, — озадаченно констатировал Лука. «Копейка» остановилась у обочины. Все молча переглянулись друг с другом.

— Странно. Совсем не похож он на опытного. Начал же тормозить, да вдруг передумал. Может, его менты по рации ведут? — высказал предположение Михалыч.

— Не было за нами по дороге хвоста, — сообщил Маргел.

— У страха глаза велики, — подытожил Серега, — сейчас Михалыч скажет, что менты за нами с вертолетов следили. Окстись, Дрозд! Ты не тех фильмов про мусоров насмотрелся. У них денег даже на бензин не хватает. Ты один богаче целого их РУВД.

— Ну-ну. А я думаю, Нукзар занес им денег на бензин, — сказал Михалыч и к удивлению всех вышел из машины.

— Ты куда? — крикнул Серега ему вслед.

— Да идите вы, — Дрозд с досадой махнул рукой на товарищей и пошел по тротуару назад.

Рогачев и остальные с недоумением глядели в его удаляющуюся спину.

— Чего это он? Слинять, что ли, решил? — спросил Лука.

Дрозд между тем продолжал загадывать им загадки. Он принялся останавливать всех встречных прохожих, показывал им, судя по всему, свою милицейскую ксиву, задавал какие-то вопросы. Прохожие отрицательно качали головой, и Михалыч шел дальше. Но какая-то тетка, выгуливавшая ротвейлера, не стала качать головой. Она показала рукой в одну из подворотен на другой стороне улицы. Михалыч бросился назад к машине. И Серега все понял: Дрозд отыскал свидетельницу, видевшую, куда именно скрылся «мерседес» Каурова.

— Разворачивай тачку! — закричал он Маргелу.

— Куда вы без меня! — торжествующе заявил Михалыч, запрыгивая в «копейку». И это была чистая правда.

Свернули в нужную арку.

— И чего он, придурок, сюда поехал? — удивился Рогачев.

— Наверное, на перекрестке красный свет горел, — предположил Дрозд.

— Да какая разница. По-любому ушел. Тут все дворы проходные, — непонятно на кого злился Серега.

Двор был извилист. Они миновали уже третью арку. И, о чудо, в последнем дворе-колодце их поджидал кауровский «мерседес». Это был тупик. Ловушка для их жертвы! Или нет? В этих старых питерских зданиях были еще черные ходы, через которые Кауров запросто мог сбежать.

В доме имелось всего два подъезда. Это упрощало задачу.

— Маргел, Михалыч, вы в левый подъезд, мы с Лукой в правый. Снизу вверх прочешем! Может, он там еще. Через минуту — созвон.

Оказавшись в парадной, Рогачев первым делом посмотрел вверх. И увидел, как на последнем этаже в проеме между перилами мелькнул силуэт.

— Он там! — Серега торжествовал. Будто крылья выросли у него за спиной. Он мчался через две ступеньки, не сбиваясь с дыхания, не зная усталости в ногах. Лука отстал на целый лестничный пролет. Сверху раздался крик: «Вызовите милицию!». Вылетая на последний этаж, Рогачев увидел приоткрытую дверь одной из квартир. Высунувшийся из нее мужик смотрел на чердак.

— Спокойно! Не надо никого вызывать. Работает опергруппа. Идет операция по задержанию опасного преступника. Он вооружен. Никому не выходить из квартир! — скомандовал Рогачев. И нежелательный свидетель тут же исчез.

Потом они с Лукой тщетно пытались открыть дверь на чердак.

— Ногами уперся, гад, — догадался Лука.

А тут еще Кауров заголосил на весь подъезд. Ситуация осложнялась. На крики могли сбежаться жильцы.

— Звони Михалычу, пусть лезут на чердак со своей стороны, — шепнул Серега Луке. И принялся уговаривать Каурова открыть дверь подобру — поздорову. Но тот продолжал звать на помощь. Внизу захлопали двери. Дальше оставаться в подъезде было нельзя. К тому же Дрозд сообщил сногсшибательное известие: в соседней парадной дверь на чердак вообще оказалась заварена. Что за невезуха!

— Уходим, — скомандовал Серега уже второй раз за сутки.

Все были подавлены.

— Чего теперь делать? — допытывался Михалыч.

— Не знаю, — честно ответил Серега.

Они сидели вчетвером на съемной квартире. Рогачев вдруг остро почувствовал себя пленником этой халупы.

— Не знает он, — усмехнулся Михалыч. — Это не ответ. Надо чего-то решать.

— Притухни, — огрызнулся Рогачев. — Если вдуматься, чего страшного-то случилось?

— Запалились мы, — подобрал нужное слово Маргел. Он нервно наматывал на указательный палец свои черные кудри и вполглаза смотрел по телевизору «Семнадцать мгновений весны» (как раз тот эпизод, когда профессор Плейшнер, не заметив цветка на подоконнике, шел в ловушку гестапо).

— Теперь он в милицию побежит или прятаться станет, — подхватил мысль Маргела Михалыч. Рогачев уже начинал его ненавидеть. За то, что сам думал, как он, но не мог в этом признаться. Теперь время работало против них. Еще сутки, максимум двое, и оно истечет. Каурова будет уже не достать. Человек он небедный. Может проплатить охрану, ментов…

Серега обвел товарищей взглядом.

— Вот как мы поступим, — объявил он. — «Копейку» не используем больше. Ездим на «восьмерке». Маргел, ночью пойдешь снимешь жучка с телефонного кабеля. Утром заступаем на последнее дежурство возле его дома. Повезет, так повезет, нет, так нет. Если завтра не выловим его, послезавтра уходим.

Серега не услышал радостных восклицаний. Михалыч только пожал плечами, Маргел продолжал смотреть телек, а Лука пошел на кухню ставить чайник. Но Рогачев кожей уловил перемену в настроении корешей. Атмосфера в квартире моментально разрядилась. Похоже, никто не верил, что завтра удастся поймать спугнутого Каурова, и все мысленно засобирались домой. В конце концов, из Волгограда не приходило дурных вестей, и расстрел Жоры Ереванского пока так и висел глухарем.

В отличие от остальных, Серега не испытал облегчения. Что сказать отцу? Как вернуться с пустыми руками? Впрочем, не совсем с пустыми. Он привезет новость о преждевременной дурацкой гибели Павла Каурова. Ну а внук… Может, черт с ним? Пусть живет! Хоть и не схватили его, зато страху нагнали. А можно еще подмешать яду в семейную жизнь — позвонить или прислать письмо, рассказать про хахаля жены.

Но этим фантазиям не суждено было сбыться. К величайшему удивлению Рогачева, его кровному врагу вдруг перестало везти. Кто-то свыше опять вмешался в ход событий и сделал Сереге подарок. Уже под утро, прослушивая запись с принесенного Маргелом жучка, Лука наткнулся на свежий разговор Геннадия с женой. Он тут же растолкал спящего Рогачева и сообщил о намерении супругов спрятаться в Луге. Этот лох в телефонном разговоре даже адрес дома назвал.

Уже в 7 часов 37 минут Серега с Михалычем на грузовике прибыли в Лугу. Нужный дом Рогачев определил без всякой нумерации, издалека. Он стоял на изгибе дороги в глубине улицы, и выделялся на фоне прочих строений высоким каменным фундаментом и маленькими окнами, больше напоминавшими бойницы. Снаружи, с улицы, не наблюдалось входной двери. За домом виднелся сад. Еще дальше — сосновый лес. Серега не знал, насколько дом Лазаря Черного пригоден для жилья, но из него было очень удобно отстреливаться или спасаться бегством.

Так вот где закончил жизнь враг их семьи! Серега подарил дому враждебный взгляд и подумал: это даже хорошо, символично, что именно здесь наступит ключевой момент его кровной мести. Осквернить этот дом — это, наверное, почти то же самое, что осквернить могилу врага на кладбище.

Несмотря на то, что утро выдалось солнечным, за лесом вдалеке собирались тучи.

Дверь обнаружилась сзади, со стороны сада. Это было кстати. Здесь, без всякого риска привлечь внимание соседей или прохожих, они с Михалычем сняли дверь с петель монтировкой.

— Погоди, — отстранил Серега товарища, — дай я первым зайду.

Он ступил на порог мертвого дома мертвого врага. Глаза быстро привыкали к темноте. Дверь из прихожей в комнату была приоткрыта. Рогачев осторожно заглянул в эту щель. И, к своему удивлению, увидел в темноте яркий силуэт женщины. Решительно отворил дверь. Все сразу же объяснилось. Сквозь одно из оконцев в комнату проникал столб света. Этот естественный прожектор упирался в ковер над кроватью и освещал девушку-пастушку на нем. Серега усмехнулся этому световому эффекту. Звонок мобильника окончательно вернул его в реальную жизнь.

— Женщина вышла из дома, — доложил Лука.

— Следуйте за ней, — велел Рогачев. Ему стало жалко Полину. Но на смену жалости быстро пришло вожделение. Ведь скоро, в этом самом доме, она окажется в его власти. И это тоже будет весьма символично. Это тоже будет его кровная месть!

Они с Михалычем установили входную дверь на место, закрылись изнутри на ригельный замок. Серега принялся копаться в столе, шкафу, тумбочке. Именно в последней отыскался фотоальбом. На первых же страницах — все собачье семейство в разных сочетаниях. В центре — детское фото Геннадия Каурова, прилежно сложившего руки за партой под транспарантом «В первый раз в 1-й класс». «Будет тебе сегодня урок», — подумал Серега и перевел взгляд на другое, куда более интересное фото. На нем маленький Геннадий сидел на коленях у бородатого человека почти цыганской наружности. Человек силился улыбнуться, но взгляд его оставался недобрым. Лазарь Черный не был похож на свой карандашный портрет, но Серега примерно таким себе его и представлял: глаза злодея, улыбка злодея и даже руки злодея. Длинные пальцы Лазаря были волосаты почти до верхних фаланг, и от этого казалось, что к ним прилипла жирная черная грязь. Дольше всего Рогачев смотрел на указательный палец правой руки Лазаря. Именно этот палец в 1929 году нажимал на курок, убивая его дедов.

Через пару часов снова позвонил Лука. Известил, что жена Каурова на вокзале в Луге взяла такси. Михалыч занял позицию во дворе — в деревянной уборной. А Серега принялся наблюдать за калиткой из глубины комнаты через окно.

…Полина вошла во двор, держа на руках сына. Такси осталось стоять у калитки. Женщина озиралась по сторонам, настороженно вглядывалась в окна дома. Серега отступил вглубь комнаты, потом вышел в прихожую и затаил дыхание. Полина долго возилась с замком. Серега напрягся. Вдруг они с Михалычем как-нибудь перекосили замок, и Полина не сможет открыть его, пойдет звать на помощь таксиста, соседей… Неужели из-за такой ерунды все пойдет насмарку? Рогачев уже протянул руку к рычагам ригеля, чтобы открыть дверь изнутри. Но этого не потребовалось. Полина нажала на ключ посильней и задвижки тронулись с места. Серега едва успел сделать шаг в самый темный, дальний угол прихожей, как дверь отворилась. Его ноздри уловили тот самый сладковатый запах Полининых локонов. Женщина с ребенком на руках вошла в темноту. Серега тут же зажал мальчику рот, а вздрогнувшей Полине шепнул на ухо:

— Тс-сс. Иди отпусти водилу. Ребенок останется здесь. И без глупостей. Мои люди во дворе и на улице. Твой водила и отъехать не успеет, а ты — до калитки добежать. Пожалей водилу, пожалей себя, пожалей сына.

Сказав это, он настойчиво потянул мальчика к себе из материнских рук. Полина крепко вцепилась в ребенка, но потом, видимо, побоявшись, что тому, раздираемому в разные стороны, будет больно, отпустила его. Рогачев легонько подтолкнул ее в спину и шепнул: «Иди же».

Так и не разглядев в темноте лица Сереги, женщина, как бы раздумывая, шагнула назад за порог. Рогачев продолжал зажимать мальчику рот, но тот вел себя на удивление тихо. Закричи Полина сейчас там, на улице, позови на помощь — события приняли бы непредсказуемый оборот. Он, конечно, красиво пугал ее только что, но точно знал, что не сможет поднять руку ни на нее, ни на ребенка. Да и шофера не убивать же только за то, что оказался случайным свидетелем. Своим криком женщина, вероятно, сорвала бы Рогачеву всю задуманную операцию и спасла мужа… Серега ждал, прислонившись спиной к стене. Шаги Полины неуверенно удалялись. Вот сейчас…

— Уезжайте, — раздался снаружи даже не крик, а сдавленный стон. Материнский инстинкт оказался сильнее здравого смысла.

Такси уехало. Серега унес мальчика в комнату. Полина проскользнула следом за ним робкой тенью. Только теперь она узнала Серегу. Тихо вскрикнула: «Вы!».

— Угу, — лаконично ответил Рогачев.

Мальчик заплакал. Входная дверь хлопнула.

— А вот и я, — весело и тупо приветствовал собравшихся Дрозд.

Ребенок заплакал еще сильней.

— Ты можешь его успокоить?! — не то спросил, не то приказал Серега Полине.

— Он голодный или в туалет хочет, — сама чуть не плача, ответила та.

— Туалет? — задумался Рогачев. Потом обратился к Михалычу. — Найди на кухне какое-нибудь ведро или кастрюлю. А вот с едой… У нас тут есть бутерброды, консервы…

— Не надо. У меня в сумке каши и молоко, — сказала Полина.

— А ты грудью его покорми, — осклабился Михалыч.

— Кто вы такие, что вам от меня нужно? — нервно прошептала пленница.

— Мне нужно, чтобы ты успокоила своего мальца. Делай чего-нибудь, — распорядился Серега.

Он вышел на улицу. Позвонил Маргелу и Луке. Первому велел дожидаться Каурова на вокзале. Второго оставил неподалеку от дома дежурить в кустах.

— Жрать охота, — посетовал Лука.

А вот и повод отделаться от Дрозда подвернулся.

— Потерпи. Щас Михалыч тебе бутеры вынесет.

Серега вернулся в дом. Полина, склонившись над плачущим малышом, уговаривала того пописать в большую кастрюлю, а развалившийся на кровати Михалыч с похотливым интересом наблюдал за ней. Серега велел ему подниматься и идти к Луке со жратвой.

Дрозд с явной неохотой отправился выполнять поручение.

— Не спеши возвращаться, — шепнул ему Серега в дверях. Михалыч понимающе на него зыркнул и громко хлопнул за собой дверью. Рогачев усмехнулся и шагнул в комнату. Полина уже ждала его. Она стояла посреди комнаты, не обращая внимания на плач сына. Ее взгляд был устремлен на Серегу. Он заговорил первым:

— Лучше не спрашивай ни о чем. Я не могу тебе ничего рассказать, потому что собираюсь сохранить тебе жизнь. Поняла?

Полина неуверенно кивнула.

— Твой муж наделал глупостей — в этом причина, — сказал Рогачев. А мысленно продолжил фразу: «Вернее, одну большую глупость — не надо было ему приезжать в станицу Островскую».

— Что теперь будет? — осторожно спросила Полина.

— Не знаю, — честно ответил Рогачев. И на этом его честность закончилась. — Но думаю, кое-что от тебя все-таки будет зависеть.

Он испытующе посмотрел на женщину и по глазам увидел, что та его намек поняла. Серега осторожно, будто боясь спугнуть Полину, приблизился к ней. Коснулся ладонью ее шеи.

— Не надо, пожалуйста, — прошептала Полина. Но Рогачева это завело еще больше. Его рука заскользила вниз. Адреналин разливался по телу горячими струями.

— Не надо, — на этот раз почти выкрикнула Полина и отпрянула от Сергея.

Зазвонил телефон. Как некстати.

— Он приехал. Пешком идет, — проинформировал Маргел.

— Ладно, давайте все сюда. Встретим, — сказал Рогачев. Полина, кажется, поняла, о ком идет речь, и стала медленно оседать на пол, теряя сознание. Серега успел ее подхватить, положил на кровать.

Удивил ребенок — он вдруг перестал плакать. Стоял и молча смотрел — но не на мать, а на Рогачева.

…Вскоре явились Михалыч с Лукой.

— Чего это с ней? — удивился последний, глядя на бесчувственную Полину.

— Обморок, — объяснил Рогачев, — Михалыч, у тебя в аптечке должен быть нашатырь. Сунь ей в нос.

— После того, как ты ей кое-что сунул, — тихо огрызнулся Дрозд, но нашатырь принес.

Полину удалось привести в чувство лишь минут за десять до прихода мужа. Ей дали воды, но лицо женщины все равно оставалось мертвенно-бледным.

А потом явился Кауров. Все то время пока он, избитый, валялся в комнате на полу, жена не сводила с него глаз. А Серега не сводил глаз с Полины. Когда Каурова, завернутого в тот самый гобелен с пастушками, содранный со стены, уносили в грузовик, Полина бросилась за мужем. Она натурально стонала. Рогачев оттащил Полину от своих корешей, а когда те скрылись со своей ношей за дверью, в темной прихожей влепил трясущейся женщине две пощечины. И зашептал:

— Тихо ты, дура. Теперь от тебя зависит, жить ему или умереть.

Полина сразу же успокоилась.

— Так-то лучше. Сделаешь все, о чем попрошу?

— А вы точно не убьете его? — прошептала в ответ Полина.

— Точно, — не моргнув глазом, соврал Рогачев. Он был совсем не уверен, что сможет сдержать данное слово. — Ну так что? Сделаешь?

Не дожидаясь ответа, но уже и не сомневаясь в нем, он одной рукой взял Полину за грудь, а другую сзади просунул ей в джинсы. На этот раз она была абсолютно покорна. Только попросила:

— Не при сыне. Пусть он уснет.

Скрепя сердце Рогачев согласился. Еще примерно час он терпеливо ждал, пока Полина сначала кормила, а потом баюкала сына в кровати. Когда тот, наконец, засопел, Серега скомандовал шепотом:

— Разденься.

Сидя на кровати спиной к Рогачеву, Полина сняла через голову кофточку. Потом майку…

— Сюда иди, — распорядился Серега.

Полина повиновалась. Она приблизилась к нему, но избегала смотреть Сереге в глаза. В окна застучали капли дождя. Сверкнула молния. Начало громыхать.

— Продолжай раздеваться, — велел Рогачев. Он наслаждался, упивался своей властью над этой женщиной, этим стриптизом под шум и грохот стихии.

Полина сняла с себя остатки одежды. Она была очень хорошо сложена.

— На колени, пожалуйста.

Женщина выполнила и эту команду. Все происходящее было похоже на ритуал. Рогачев ощущал себя ангелом мщенья. Он повернул голову Полины к себе и нарочито медленно, чтобы она хорошенько запомнила этот момент, начал расстегивать молнию на своих джинсах.

Полина зажмурилась. Она не хотела смотреть на оружие мщения. Рогачев провел ей этим оружием по губам. Полину передернуло. Серега властно взял жену кровного врага за волосы, запрокинул ей голову и посмотрел в глаза. На него смотрела сумасшедшая женщина. Отблески молний судорогами вздрагивали у Полины на лице. Да, это точно был ритуал.

Вдруг громыхнуло особенно сильно. Показалось, молния ударила прямо в дом. Что-то разорвалось у Сереги над головой. Он инстинктивно посмотрел в потолок. И тут же ощутил боль в кисти левой руки. Опустил глаза и не поверил им — это ребенок проснулся, слез с кровати и, подойдя к нему, укусил его своими мелкими зубками. Он по-прежнему не плакал. Его молчание начинало злить Рогачева. Боль в ладони отозвалась болью где-то в затылке.

Серега вырвал руку из детских зубов. Мальчишка стоял и смотрел на него. Смотрел так, будто старался запомнить. Чтобы потом припомнить… В глазенках Лазорькиного правнука было что-то яркое, злое. Серегу вдруг осенило: нет, не Геннадия Каурова, а вот этого гаденыша надо везти в Островскую! Кажется, в этом карапузе, а вовсе не в его отце, течет та самая черная Лазорькина кровь, и если уж кому и мстить за те два старых убийства, то ему. Рогачев больше не мог относиться к этому мальчику, как к ребенку. Это был маленький враг. Серега не мог убить или даже ударить его, но что-то он должен был сделать. Озадаченно почесав свой бритый затылок, он вдруг вспомнил, как однажды занимался сексом с Анной Бланк на глазах у ее пса — фокстерьера Тоби. Пес тогда тоже очень внимательно, явно понимая, что происходит, смотрел, как человеческий самец совокупляется с человеческой самкой. Надо сделать то же самое, трахнуть на глазах у этого щенка его мать, — решил Рогачев. Он надеялся, что эта сцена навсегда отпечатается у мальчишки в мозгу, исковеркает его психику, будет потом всю жизнь занозой сидеть в подсознании. И это тоже будет месть. Отличная месть!

Но едва Рогачев пришел к этому умозаключению, раздался смех. Смеялась Полина. Громко, презрительно, издевательски. Серега перевел на нее взгляд и сразу понял причину. Пока он был поглощен мыслями о мальчишке, пока усовершенствовал план своей мести, его мужское достоинство сморщилось и имело теперь жалкий вид. Вожделения не было. Адреналина тоже. Только слабость и злость. А Полина продолжала смеяться. Чем дольше она смеялась, тем слабее становился Серега. И тут случилось то, чего Рогачев боялся больше всего. Впервые за последние месяцы на него навалилась усталость. Она пришла именно в тот момент, когда ему была нужнее всего мужская сила. Рогачев ощутил себя обманутым, почти оскорбленным. Его собственный организм предал его. Внезапный приступ усталости уничтожил последнюю надежду победить эту женщину, надругаться над ней. Это был самый постыдный момент в его жизни. Серега взвыл от бессилия. И ударил Полину кулаком по лицу. Она сильно качнулась, но устояла на коленях. Сплюнула кровь из разбитого рта и продолжала смеяться. Ее смех был победным.

— Сука! — выдохнул Серега и опустился на кровать. Его голова туманилась и тяжелела. Из последних сил он достал бумажник. В потайном кармашке нашел упаковку амфетамина. Вскрыл ее, разбрасывая таблетки по полу. Проглотил сразу несколько штук. Мальчишка тем временем подошел к матери, все еще стоявшей на коленях. И они застыли, крепко обнявшись. Рогачев смотрел на них. И у него даже не было сил на них злиться.

…Наркотик подействовал быстро. Серега мотнул головой, прогоняя остатки усталости. Туман в голове рассеялся.

Он снова был бодр и ненавидел Полину. Он снова хотел ее. Очень хотел. Но, странное дело, эрекции по-прежнему не было! Обескураженный Рогачев сунул руку в ширинку. Потом вытащил. И растерянно застегнул молнию. Это было его второе поражение в жизни. «Ну все, теперь тебе точно конец!» — зло подумал он о Каурове.

…Серега привязал Полину и ее сына к батарее несколькими найденными в доме веревками и шнурками. Одну руку женщине оставил свободной, чтобы она ею распутывалась. Сделал на каждой веревке несколько тугих сложных узлов: пока Полина с ними провозится и освободится, пока доберется до ближайшего мента, много времени утечет.

Серега покидал дом врага с чувством не до конца исполненной кровной мести. За четыре часа на «восьмерке» он благополучно догнал ЗИЛ-130, не будучи остановлен ни на одном гаишном посту.