«Оживи меня»

Лазарь прятался в березовой роще за рекой Медведицей и оттуда смотрел на станицу. Знакомые с детства хаты и плетни одним своим видом поднимали со дна его сердца густую муть тоски. Лазарь чувствовал себя затравленным зверем. Всю его жизнь опустошил и высосал ВРАГ. Этот враг представлялся ему тысячеголовым змеем, и на каждой голове — по красноармейской буденовке. Хоть чуть-чуть, да уменьшить количество змеиных голов — лишь с одной этой мыслью жил Лазарь почитай больше года. Даже зарубки — сколько врагов порешил — ставил здесь, в роще, на старой березе. Но было этих зарубок все еще мало — только шестнадцать, а меж тем потерял уже Лазарь одного за другим всех своих восьмерых лесных товарищей. Последнего, Евхима Буянова, зарубили на хуторе Тарасове пять дней назад. Лазарь остался совсем один…

…Свежую, шестнадцатую отметину на дереве он сделал только что — в память о человеке в кожанке, которого завалил из нагана, сидя в окружении в сарае у Дарьюшки.

Выследили его в ту ночь. Оцепили хату, где они с Дарьюшкой миловались. Если бы не Евхим, прятавшийся в сарае, шлепнули бы, как пить дать. Младший Буянов, заметив под утро в саду вооруженных людей, подал условный сигнал — заблеял козлом. А когда Лазарь в одних кальсонах из хаты выбегал, Евхим одного из врагов, что сидел у него на мушке, убил первым же выстрелом. Дальше отстреливались из сарая уже вдвоем. Все никак не могли к ним подступиться люди в кожанках. А когда Лазарь подстрелил и второго из них, те снаружи совсем озлобились. Сначала на крышу сарая полетели горящие головешки. А потом уж и Дарьюшку привели — в одной рубашке ночной. Вел ее Николай Рогачев, схватив за волосы и заслонившись девичьим телом от пуль.

— Ну, чего теперь сделаете? — подначивал Рогачев, — чего же, псы, не стреляете? Ну-ка, убейте меня.

— Еще успеется, — огрызнулся Лазарь. — Отпусти девку, со мною воюй.

Дарьюшка извивалась в руках Николая змеей, но тот крепко держал ее за волосы. Было видно, что его забавляла и пьянила эта борьба. Вдруг он дернул за ворот рубахи девушки, разорвал ткань, обнажив у Дарьюшки обе груди. На лице Рогачева играла блудливая усмешка.

— Хороша, Лазорька, девка у тебя! — орал он в сторону сарая. — На-ка, полюбуйся напоследок.

— Только тронь ее, паскуда, — прокричал Лазарь.

— А я ее уже трогаю. На, гляди, — при этих словах Рогачев сграбастал грудь Дарьюшки всей пятерней. Девушка зарыдала.

— Не бойся, стреляй, — заклинала она Лазаря, — убей его!

А Лазарь не мог даже пошевелиться. Его зрачки разъедал дым, по лицу текли слезы бессилия. Он уже был готов выйти и сдаться, чтобы прекратить эту муку, но Евхим Буянов привел его в чувство.

Он ударил Лазаря кулаком в спину и заорал:

— Кончай жалиться! Сгорим сейчас!

Лазарь вмиг отрезвился. Он еще раз глянул на Рогачева и Дарьюшку. Потом тщательно прицелился и выстрелил из нагана им под ноги. Пуля взрыла землю в пяти вершках от сапога Рогачева. Но и этого хватило. Как и ожидал Лазарь, Николай струхнул и увел Дарьюшку за ближайшее дерево, еще продолжая что-то оттуда орать.

Лазарь заметался по стенам сарая, прилипая глазами к щелям меж досок с разных сторон. Если справа и слева еще что-то можно было разглядеть, то позади сарая — там, где двор Дарьюшки примыкал ко двору казака Батищева, — все утонуло в дыму. И тут Лазарь придумал.

— Проскочим по дыму через Батищевых, а там — к речке и в лес, — прокричал он Евхиму, который выцеливал кого-то сквозь дырку в стене.

— Делай лаз, у меня глаза не видят уж ничего, — захрипел тот в ответ.

Лазарь несколько раз выстрелил в одну из досок. Потом саданул сапогом по треснувшему дереву. Соседнюю доску выломал руками. Лаз получился узким. Но протиснуться было можно.

— Евхим, готово!

— Полезай, я щас, — сказав это, Евхим начал палить из нагана по врагам, укрывшимся за телегами. Стрелял для острастки — чтобы перед бегством шороху навести и выиграть время: сразу-то после такой пальбы коммуняки к сараю не сунутся, малость будут пережидать.

«Пошла прочь!» — крикнул Лазарь что есть силы, отгоняя смерть, и, обдирая кожу на спине, полез в выломанное отверстие.

Снаружи был один дым. Лазарь бежал вслепую. Наткнулся на забор Батищевых — на ощупь перелез через него. Густой дым был хорош еще тем, что даже если в соседнем дворе сидели чекисты, они наверняка ушли отсюда, едва на них понесло это едкое облако.

Лазарь бежал через огород. Слева слышался гул голосов — должно быть, толпа станичников пришла поглазеть на осаду сарая. Лазарь припомнил расположение построек во дворе у Батищевых. За конюшней был склад сена, дальше — баз для овец. Потом двор кончался, начинался самый опасный участок — луг, на котором в прежние годы пасли станичных коров. Если он задымлен, наверняка удастся незамеченным пробежать вниз к реке, за которой — спасительный лес. Если же дым по лугу разметало ветром, — бегущий человек на открытом поле будет легкой мишенью.

Лазарь уперся в конюшню. Стал забирать вправо. Дым рассеивался. Вся его гуща теперь осталась у Лазаря позади. Когда перепрыгивал через последний плетень, случилось то, чего он больше всего опасался. Откуда-то справа раздался истошный вопль: «Вон он!». И почти сразу же грохнул выстрел. Потом другой. Третий… Пуля вжикнула над головой. На бегу Лазарь обернулся и наугад, на крик, дважды выстрелил в ответ.

Теперь ему нужно было, наоборот, забирать влево — туда, где лежало на траве дымное облако. Спасительная завеса стлалась куда надо — к речке, и была высотой в два человеческих роста. Но чтобы спрятаться в ней, предстояло пробежать саженей тридцать.

Сзади уже вовсю гремели выстрелы.

Лазарь, низко пригибаясь к траве, побежал короткими, заячьими зигзагами. «Должно быть, так же петлял отец, пытаясь обмануть смерть в Игрищах», — мелькнуло в мозгу.

«Живой, живой», — будто заклинание повторял Лазарь про себя на бегу.

— Живо-о-ой! — крикнул он уже во все горло, влетая в дымное облако. Теперь Лазарь мчался со всех ног вниз по лугу к Медведице. Задыхался от бега, дыма и счастья. «Живой, живой!» — каждый вдох отзывался внутри него этим словом и заглушал боль в груди. Выстрелов сзади больше не было слышно. Возле самой реки дым вновь рассеялся, но это было уже неопасно — здесь, в низине, с окраины станицы его невозможно заметить. Лазарь почти с детским восторгом сиганул рыбкой в воду с невысокого берега. Переплыл реку в несколько гребков. Отбежал немного вглубь леса и заставил себя остановиться. Он должен был дождаться Евхима. Сколько ждать? Жив ли тот? И не потеряет ли он из-за отставшего товарища время? Ведь наверняка коммуняки бросятся за ними в погоню. Но, на его счастье, левее на реке раздался громкий всплеск. Это был Евхим.

Уходили вглубь чащи молча, то и дело оглядываясь. Бежали, не останавливаясь. И только спустя пару часов, достигнув окраины хутора Тарасова, обессиленные упали в траву.

— Аника-воин, в одном исподнем воевал, — прошептал Евхим, тыча пальцем в кальсоны Лазорьки. — А если б они в хату успели войти, из кровати б отстреливался?

И они оба, не сговариваясь, засмеялись. Сначала беззвучно. А потом уж и в голос, сотрясаясь всем телом, будто в припадке, так что было уже непонятно, смех это или плач.

В хуторе Тарасове Евхима приютила родня. А Лазарь устроился на ночлег в доме казака Петра Тарасова, что в Японскую войну служил вместе с его отцом.

Под вечер стало Лазарю худо — ноги и руки одеревенели, а лицо запылало огнем. Видать, бегая по лесу спозаранку в одних мокрых кальсонах, поймал-таки хворь. Но и отлежаться не дал ему ВРАГ.

Едва Лазарь заснул, Петр Тарасов принялся его тормошить:

— Вставай, красные хутор окружают! Мальчишка Буяновых огородами прибежал, у них обыск идет, щас здеся будут.

Когда Лазарь сползал с полатей — помутнело в глазах. Тарасов с белым от страха лицом, видя, что постоялец совсем плох, подхватил его под руки. Он приволок Лазаря к себе на задворки, зарыл в стоге сена.

Лазарь был, как и утром, голый по пояс. Жар тела усугублялся жаром прелого сена. Он сидел в стогу, будто в печке, которая все сильней раскалялась. Сухая трава не только жарила, но и колола. Каждый укол отзывался зудом по коже. Это было невыносимо. Лазарь, плохо соображая, что делает, вылез из стога, добрел до тарасовской кухни. К ней притулилась поленница, возле которой стояли козлы для распила дров. Лазарь припомнил, как еще подростком, играя в прятки, прятался в такой же трубе. Может, и сейчас получится? А что, кость у него узкая, тело гибкое. Он поставил козлы на попа. Забрался на них с поленницы, а оттуда — на крышу. Усевшись на ее краю, ногами оттолкнул козлы — они упали назад к поленнице. Никому бы и в голову не пришло, что кто-то с их помощью только что лазил на крышу.

Добравшись до трубы, Лазарь сперва заглянул в нее. Не увидел ничего, кроме черноты. В нос шибануло гарью. Уцепившись руками за кладку, Лазарь соскользнул в узкий проем. Плечи оказались с боков сильно стиснуты. На его счастье, левая нога нащупала выступ, на который можно было опереться.

Сдавленный стенами дымохода, Лазарь не мог толком пошевелиться, даже дышать было тяжко. В черном проеме трубы над ним нависал серый квадрат неба. Вот бы стать птицей и упорхнуть туда, ввысь. Глядя в небо с тоской, Лазарь вдруг понял, что если он и на этот раз выживет, то пора уже ему уходить из Островской. Он ведь давно не живет, а сидит вот в такой узкой черной трубе. Грудь сдавлена злобой, сердце стиснуто местью. А ВРАГУ только и нужно, чтобы он, зажатый со всех сторон, никогда больше не вылез отсюда. Чтобы истлел в этой трубе, в которую загнала его жизнь. Чтобы вместе с ним превратилось в золу и все то, что было Лазарю дорого.

А вот нет! Черта с два! Он уйдет, он спасется!

Только Лазарь подумал так, в небе раздался гром. И через мгновение крупные капли дождя уже били его по лицу. Лазарь был потрясен обрушившимся на него откровением Божьим.

— Разверзлись хляби небесные, и лил дождь на землю сорок дней и сорок ночей, — дрожа всем телом, зашептал он строки из Библии о всемирном потопе, понимая, что этот дождь — ниспосланный ему Божий знак. Ведь теперь, после того, как он дал себе слово покинуть родные места, предстоит ему уподобиться прародителю Ною, что построил ковчег и плавал на нем по бурлящему морю, спасая себя и свой мир от, казалось бы, верной погибели. И он, Лазарь, обязательно тоже спасет в своем сердце память о той прежней, хорошей и правильной жизни, которой еще недавно жили все казаки.

…Вокруг что-то происходило. Где-то внизу хлопала дверь, раздавались голоса. Лазарь знал — это ищут его. А снаружи уже вовсю грохотало. Лазаря трясло, и слова давно заученного псалма сами собой всплывали в его голове:

— Господи! Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших… Простираю к Тебе руки мои, душа моя вопиет к Тебе, как жаждущая земля.

Каждое слово в этом псалме отзывалось громом небесным. И каждое слово было про его, Лазаря, жизнь.

— Укажи путь, по которому мне идти. Избавь меня, Господи, от врагов моих. Научи меня исполнять волю Твою. Дух Твой благой да ведет меня в землю правды.

Казалось, ни дождю, ни обыску не будет конца. Казалось, время застыло, и в мире не осталось ничего, кроме одной только этой молитвы.

— Ради имени Твоего, Господи, оживи меня, ради правды Твоей выведи из напасти душу мою. И по милости Твоей истреби врагов моих, и погуби всех угнетающих душу мою, ибо я — Твой раб.

…Лазарь даже не сразу заметил, как все закончилось. Может, он заснул, а может, потерял сознание. Но только когда очнулся, все так же стоя в дымоходе, вокруг была уже мертвая тишина. Только фраза «Господи, оживи меня…» всплыла еще раз в голове — и все. Ни снаружи, ни внутри — в сердце его, не раздавалось больше ни звука.

Лазарь с огромным трудом выбрался из трубы. Он не спрыгнул, а просто скатился по крыше вниз на поленницу дров. Он не смог сделать и десяти шагов на затекших, окаменевших ногах. И упал в сырую траву. Там его, перемазавшегося сажей, и нашел Петр Тарасов. Он смотрел на Лазаря и крестился. А потом рассказал про молнию, угодившую в тот самый стог сена, где он должен был прятаться. Лазарь даже не удивился.

— Бесовское наваждение, — молвил Тарасов.

— Божий знак, — поправил его Лазарь.

…А Евхиму Буянову не повезло. Когда красноармейцы ворвались в хату, разомлевший от выпитого самогона Евхим не успел даже достать наган, как ему срубили голову. Потом Степан Рогачев привязал обезглавленное тело веревкой к седлу своего коня, и всю обратную дорогу в станицу Островскую оно волочилось за ним по грязи.

…Лазарь смотрел на станицу из березовой рощи. Он ждал Дарьюшку в условленном месте, не зная, придет та к нему или нет. Ведь об этой встрече они договорились пять дней назад во время их последнего свидания в ее доме — аккурат перед тем, как Евхим заметил прячущихся в саду людей и поднял тревогу.

Начинало темнеть. Солнце опрокидывалось за Авдеев курган, поджигая на прощание кроны деревьев. Будто огнем полыхнул, а потом начал медленно тлеть головешкой главный купол станичной церкви. В этой церкви Лазарь не был ни разу. Староверам запрещалось даже заходить за ограду в церковный двор — будто сам дьявол очертил незримую линию, за которую истинно верующим нельзя было переступать. А вот Дарьюшка часто в этом храме бывала. Когда они только еще начали встречаться, Лазарь был охвачен странным желанием — зайти вместе с ней в церковь и увидеть, как его всегда веселая огневушка подруга молится Богу, становясь там совсем другой, непохожей не себя — смиренной и тихой…

Хрустнула ветка. Лазарь направил на звук наган. Но тут же сбросил палец с курка. Из-за белых березок темным пятном выплыла Дарьюшка. Лазарь бросился к ней. Обнял девушку, размотал тугую косынку на ее голове. Целовал в губы, в шею, в глаза. Дарьюшка почти не отвечала на его поцелуи. Она просто приникла всем телом к нему и счастливо смотрела куда-то вверх. В небо.

— Живой! Живой! — только и шептала она то самое заветное слово, которое Лазарь и сам как заклинание повторял пять дней назад, убегая в дыму из станицы. Даже в сумерках он успел заметить, что лицо Дарьюшки сильно осунулось, под глазами залегли складки от пролитых слез. Будто обессилев, осела она на колени, продолжая обнимать Лазаря за ноги.

— Чего ты, Дашутка? — попробовал он подхватить, поднять девушку. Но потом сам опустился к ней.

— Голова что-то кружится. Я уж и не чаяла встретить тебя.

— А я тебя, мой воробушек. Как ты? Не обидели тебя эти изверги? — спросил Лазарь, гладя девушку по распущенным волосам.

Вместо ответа Дарьюшка тихо заплакала.

— Опозорена я навек, — этими словами она будто нож Лазарю в сердце вонзила.

— Кто? Рогачев?

— Да, — ответила Дарьюшка. — И брат его. И еще двое каких-то.

В голове у Лазаря помутилось. Он отлепил подругу от своей груди и сам упал лицом в траву. Теперь уже Дарьюшка гладила его по голове. Совсем как мать в детстве.

— Вот ведь как вышло. Прости меня, мой Лазорюшка. Я уж и петлю в амбаре приладила. Но не смогла себя убить, с тобою не попрощавшись.

Лазарь от этих слов подскочил. Стиснул ладонями щеки подруги и почти прокричал ей в лицо:

— Не смей! Мне без тебя жизни нет.

— А мне без тебя, — девушка обняла Лазаря за шею и принялась горячо нашептывать: — Ну вот и хорошо. А давай, милый мой, вместе застрелимся. Вот так, обнявшись, друг дружку убьем из твоего нагана, и, может быть, сразу на небесах в обнимку проснемся.

Лазарь притянул Дарьюшку к себе.

— Не проснемся. Не встретимся. Грех. Гореть в аду после этого.

— Что же делать тогда? — спросила девушка растерянно. — Ведь жить дальше сил не осталось.

Лазарь задумался. ВРАГ опять загнал его в черную трубу.

— Я убью их. А потом мы с тобой убежим.

Дарьюшка тяжело вздохнула в ответ.

— Не смогу я бежать. Как тятю брошу? Он с кровати совсем не встает, как дитя малое сделался. Стыдно будет жить с думой о том, как он мучается.

Отец Дарьюшки и вправду в последние полгода превратился в обузу. Вернувшись с японской войны, и так еле ходил — все на костыль опирался. А после того, как на Пасху, напившись, упал у себя на крыльце и сломал еще и здоровую ногу, — слег окончательно. Даже сесть на кровати не мог. Приходя тайком к Дарьюшке, Лазарь слышал, как ее отец по ночам в соседней комнате то храпит, то стонет. Оставить его, беспомощного, в Островской было не на кого. Получается, связана она по рукам и ногам. А вместе с нею и Лазарь.

— Ну тогда я прямо сейчас в станицу пойду, — объявил он. — А там уж как повезет. Может, и достану этих гадов.

— Не ходи. Голову Евхима на кол нанизали и воткнули в землю у сельсовета. И твою голову так же выставят. Позор-то какой!

Услышав про Евхима, Лазарь внутренне содрогнулся, но решения не переменил.

— Вот и за Евхима заодно посчитаюсь.

Он хотел отстранить от себя Дарьюшку. Но та обвила его шею руками.

— Дай хоть полюблю тебя напоследок.

Теперь девушка клонила Лазаря вниз. Искала губами его губы. А он вдруг представил, как несколько дней назад телом его подруги тешились братья Рогачевы и еще какие-то двое неизвестных ему мужиков. Почему-то вспомнился замутненный, оскверненный кровью Федора Крымова родник в Игрищах. Лазарь инстинктивно попытался освободиться от дарьюшкиных объятий, но девушка не отпускала и, будто подслушав его мысли, зашептала:

— Да, знаю. Нечистая я. Но душу мою ни за что им не испоганить. Душа моя до последнего денечка будет только с тобой. Обними, Лазорюшка, меня крепко-крепко. И до самой смерти не отпускай.

Лазарь отнес Дашутку в шалаш. Там пробыли они до рассвета. И было Лазарю так хорошо, как никогда еще не было. То плача, то смеясь, то нежно, то грубо обнимал он свою подругу. Сладость и горечь, тепло и холод попеременно волнами накатывались и разливались по телу. Происходило что-то важное, что-то главное в жизни. Лес затих торжественно и испуганно, как тогда в Игрищах, когда Лазарь вымаливал и не смог вымолить воскрешение отцу. Его чувства стали во сто крат острее. Он слышал, как где-то наверху звенят колокольчики. Он отчетливо понимал, что между горьким отчаянием Игрищ и сладким отчаянием этой ночи есть незримая, но крепкая связь. А еще чудилось ему, что на них с Дарьюшкой смотрит из темноты сам Господь Бог.

 

Корень зла

Геннадий потерял ориентацию в пространстве и времени. Не знал, далеко ли его увезли от дедова дома, в котором остались сын и жена. Не понимал, что снаружи — день или ночь. Иногда он пил воду из одной бутылки, мочился в другую, а все остальное время был в полузабытьи, не различая, где сон, а где явь. Даже во сне вновь и вновь прокручивал в мозгу события последних дней, то паниковал и впадал в отчаяние, то слегка успокаивался и пытался анализировать ситуацию, подбирал слова и аргументы в свою защиту перед непонятной угрозой. А еще грезил о Полине и Ваське, вспоминал кадр за кадром счастливые моменты своей прошлой жизни.

…Вот роддом: он лезет по пожарной лестнице на третий этаж, там за окном худющая Полина в какой-то казенной ночной рубашке, и они молча и счастливо смотрят друг на друга через стекло… Потом встреча из роддома: орущий Василий и такая своя, приятная тяжесть этого орущего свертка… Первые шаги сына, первые слова… Но самый счастливый момент — первая встреча с Полиной. Вот она в желтом платье идет своей прыгающей походкой по студгородку на Новоизмайловском проспекте. Отстукивает каблучками веселую дробь об асфальт. Подбородок поднят, носик вздернут, взгляд победный — есть чем гордиться: только что поступила в пединститут имени Герцена на иняз. Короткое платье вздрагивает в такт шагам. Кажется, еще один шаг-прыжок, еще одно дуновение ветерка, и платье взлетит чуть повыше, приоткрыв трусики, — у Каурова тогда аж дыхание перехватило. От каждого жеста, каждого движения девушки веяло удивительной свежестью. Геннадия накрыла такой силы волна предчувствий, что он понял — если сейчас пропустит ее, то будет жалеть об этом всю жизнь. Вот она поравнялась с ним, бросила на него взгляд. И прошла мимо…

— Не уходи, — прошептал Геннадий.

Девушка на мгновение обернулась.

Неизвестная сила заставила Каурова крикнуть ей вслед уже во весь голос:

— Не уходи.

Девушка остановилась.

— Это вы мне?

— Да. Не уходите, пожалуйста. Если уйдете, сделаете меня несчастным на всю жизнь.

Девушка смутилась. Потом улыбнулась. И ничего не сказала. Она ждала, что еще такого выдумает Кауров. А он больше ничего не мог вымолвить.

— Это все, что вы хотели сказать? — девушка смотрела насмешливо.

— Н-нет, — смущенно промямлил Кауров.

— Ну? Что же вы тогда молчите?

— Да вот растерялся, — честно ответил Геннадий.

— Страшно? — поинтересовалась красавица.

Кауров кивнул. И выдавил из себя:

— Как вас зовут?

Девушка рассмеялась.

— Полина. Ну ладно, так и быть, разрешаю проводить себя до метро…

Позже Геннадий задавался вопросом: почему у них все так легко получилось? Оказалось, он был первым мужчиной, кто попытался познакомиться с ней на улице, да еще сделал это в удивительно подходящий момент. Накануне перед сном Полина читала «Мастера и Маргариту». И находилась под впечатлением первой встречи главных героев. «Когда ты окликнул меня, я почувствовала себя Маргаритой», — призналась она потом.

Уже через пару месяцев после знакомства они стали настоящими мужем и женой. Все тогда произошло внезапно. Был сентябрьский день — самый разгар бабьего лета. Они гуляли по пляжу Петропавловской крепости. На пляже почти не было людей. Светило солнце, и Нева напоминала большую рыбину с блестящей чешуей. Одетые в гранит стены крепости, казалось, вдыхали и выдыхали тепло. От этой ласковой печки не хотелось никуда уходить. Полина прислонилась к стене спиной и раскинула руки. Устав щуриться на солнце, закрыла глаза. На ее лице застыла счастливая улыбка. Геннадий привалился к стене рядышком. Тоже зажмурил глаза. А потом нащупал своей ладонью ладонь Полины. Они стояли так, взявшись за руки, несколько минут. До тех пор, пока солнце вдруг не исчезло. Геннадий с Полиной одновременно открыли глаза. Прямо перед ними на Дворцовую площадь стремительно наползала черная туча. От нее вниз спускались фиолетовые языки дождя и уже облизывали фигуры богов на крыше Эрмитажа. Потом на той стороне Невы поверхность воды начала пузыриться. Прямо на них шел ливень…

Полина взвизгнула. Кауров оглянулся по сторонам. Метрах в тридцати лежала перевернутая кверху дном лодка.

— Бежим туда! — крикнул Геннадий, и они бросились удирать от дождя.

Было слышно, как их настигает шелест реки. Вот уже ливень зашлепал по песку за их спинами. В тот момент, когда они ныряли под лодку, небо над их головами с треском разверзлось, где-то совсем близко сверкнула молния. Почти в ту же секунду прогремел гром, а сразу же вслед за этим они оказались внутри барабана — по днищу лодки гулко застучал крупный дождь.

Полуоглохшие, скрючившись в три погибели, Геннадий и Полина сидели на песке друг рядом с другом. Воздух, которым они дышали, был наполнен озоном. Гром гремел теперь уже через каждые несколько секунд. Вспышки молний выхватывали из темноты лицо Полины. Оно поразило Геннадия. Это было ее и в то же время чье-то чужое лицо. Казалось, оно все блестело, светилось изнутри слабым светом. Блестели глаза, губы, волосы. И что-то совсем незнакомое появилось у Полины во взгляде. Вдруг с очередным ударом грома она прильнула к Геннадию всем телом. Она сильно дрожала. У Каурова даже мелькнула мысль, что Полина замерзла. Но это было не так. Наоборот, от нее, как от печки, веяло жаром. Ее дыхание стало неровным, немного хрипящим, а губы шарили по его лицу. Полина была сама не своя. С обычно сдержанной девушкой произошла молниеносная перемена. На долю секунды Геннадий даже испугался. Но, мгновенно вспыхнув, испуг тут же прошел. Будто заразившись от девушки безумной горячкой, Кауров уже сам загорался плотским огнем. Его тело теперь тоже сотрясалось в сладких конвульсиях. Он хватал губы Полины своими губами. Мял ее податливое тело руками, как тесто. С каждой вспышкой молнии их тела становились все обнаженнее. Как две змеи, они извивались на холодном песке, на разбросанной в беспорядке одежде, да еще постоянно стукались головами о какой-то пробковый спасательный круг…

…Дождь стих так же стремительно, как начался. Завывания ветра стали слабее и жалобней. Будто сама природа привела в движение свои неведомые тайные силы и заставила их исполнять то громкую, то тихую музыку в такт движениям двух влюбленных. А когда все закончилось, и по телу Полины пробежала последняя судорога, она так крепко обняла Геннадия своими ногами, что в его кожу сладкими иглами врезались десятки песчинок…

— Что это было? — спросил он.

— Это была гроза, — прошептала Полина.

…Потом, когда они поженились, и вроде бы должны были со временем поуспокоиться в постели, всякий раз в сильную грозу с ними происходило одно и то же. Супруги снова и снова переживали тот свой самый первый, лучший в жизни, секс.

— Я не знаю, что со мной происходит, — открылась как-то в одну из таких грозовых ночей Полина мужу. — Я читала, что сильная жажда секса в грозу — редкое психическое заболевание. Когда гремит гром и сверкает молния, все мое тело изнывает от желания.

— Это самое прекрасное заболевание, — успокоил Кауров жену. — Главное, чтобы ты в такие минуты всегда была рядом со мной.

— Я всегда буду с тобой, — пообещала Полина…

Так все начиналось. А теперь все заканчивается. Геннадий опять тонул в безысходности. И снова мысленно шептал Полине: «Не уходи»…

Эти светлые воспоминания чуть заглушали боль. Геннадий раньше никогда в жизни не чувствовал столько боли. Она не отпускала его и во сне. И все сны его были сквозь боль. Один из них вернул Геннадия в станицу Островскую. Преследуемый кладбищенским призраком, объятый страхом, в этом сне он снова бежал ночной заснеженной улицей. Снова лез в церковное окно, падал на пол, а потом стоял ни жив ни мертв, наблюдая за нежитем у церковной ограды…

Геннадий проснулся, пронзенный догадкой: а ведь тогда было примерно все то же самое, что и сейчас: страх, отчаяние, неизвестность, неведомый враг. И БОЛЬ. Там она началась! Там он подворачивал ногу, резался стеклами в церкви, падал в тамбуре поезда на станции Арчеда. А теперь эта боль, зародившаяся минувшей зимой в служебной командировке, продолжилась, умножилась, заполнила собой весь его мир.

Геннадий не мог ничего самому себе объяснить, но он вдруг остро почувствовал, что у тех и этих физических и душевных страданий есть что-то общее, какой-то единый корень. Корень его персонального зла. Который находится где-то в станице Островской! Геннадия даже пот прошиб от этой догадки. И потом, как понимать эти темные загадочные слова, произносимые его мучителями, а вернее, одним из них, самым главным — про тень мертвеца, про какую-то там могилу, и про то, что они — ангелы? Вся подобная чертовщина, она ведь тоже началась в той проклятой станице! До этого Геннадий ни с чем таким в своей атеистической жизни не сталкивался.

Как только он сделал это открытие, сразу же ощутил приступ голода. Наконец-то его организм перестал умирать и пробудился к жизни. Он вцепился зубами в черствую буханку. Рвал ее на части, как шакал — падаль. Жадно и торопливо, будто опасаясь, что кто-то придет и отнимет даже эту скудную еду, глотал большие куски хлеба, толком их не разжевывая. Слюны во рту не было. На зубах скрипел песок. Насыщение пришло быстро. Да и боль как будто отступила, а может, просто все дело было в том, что грузовик теперь ехал по хорошей дороге, и его измученное тело перестало трясти на ухабах и рытвинах…

…До родных краев было уже не далеко. Серега решил выпустить Каурова ненадолго на воздух. Даже животных, и тех иногда нужно выгуливать, что уж про людей говорить. Люди быстро теряют человеческий облик — это он понял еще на зоне.

За Борисоглебском свернули с трассы М-6 к какой-то речушке. На берегу пленника извлекли из картофельной клетки на свет божий. Директор по продвижению фирмы «Гермес» являл собой жалкое зрелище. Грязная посиневшая рожа — вся в засохших кровоподтеках, затравленный взгляд, изодранная, пыльная одежда, уже пропитавшаяся туалетным запахом, — несмешная пародия на бандита Лазаря Черного. Бомж бомжом. Только алкогольного выхлопа не доставало. Рогачев решил исправить эту ситуацию. Он вообразил себя скульптором, лепившим новый образ Каурова. Этому образу не хватало одного завершающего штриха.

— Водку будешь? — спросил он чмошника, имевшего честь быть его кровным врагом.

Кауров кивнул. Он щурился, привыкая к свету. И напоминал скомканную мокрую тряпку, которая теперь, высыхая, расправлялась на солнце. С него сняли наручники. Серега налил ему полный стакан водки. Михалыч тоже решил проявить милосердие — открыл банку килек в томате и протянул пленнику. Тот даже не поблагодарил. Кауров пил водку, давясь и скребя зубами по стеклу, морщась от горечи и боли во рту. Рогачев понимал, что пленник сейчас не водку пьет, а заливает в себя как можно больше лекарства. Алкоголь был для него анестезией.

Осушив стакан, Геннадий отнял его от разбитых губ и начал пить кильку. Именно что пил, запрокинув консервную банку, обливая подбородок томатным соусом, выковыривая рыбешек себе пальцем в рот. Опорожнив и эту емкость, он уставился на Рогачева. Его глаза стремительно мутнели, взгляд становился пустым и бессмысленным. Вот теперь сходство с бомжом было полным.

Серега смотрел на эту новую асоциальную личность с чувством глубокого творческого удовлетворения. Ему вдруг стало интересно понаблюдать за пьяным Кауровым, даже поговорить с ним. Он и себе плеснул водки. Уж больно живописно было тут, на берегу речки, и уж больно необычна — сама ситуация. Серега согрел горло глотком. И теперь они с Кауровым стояли друг против друга с пустыми стаканами.

«По-любому тебя шлепнуть придется, — торжествующе подумал Серега. — Даже если отец решит не лишать этого заморыша жизни и отпустить, он обязательно заявит в милицию. За похищение человека с применением насилия — от 5 до 10 лет. Слишком опасный свидетель. А если все-таки не убивать? Как свести к нулю его показания? Содержать в глухом месте — лучше с завязанными глазами — и не говорить, кто куда и почему его вывез…».

Но пленник прервал размышления Рогачева самым бестактным образом.

— Станица Островская? — спросил он Серегу и пьяно улыбнулся.

Михалыч, Лука и Маргел вопросительно вскинули на Рогачева глаза.

«Мертвец, точно, мертвец, — подумал Серега. — Ну не хочет человек даже гипотетически жить на белом свете! Сначала в Питере дал себя в ловушку загнать, а теперь, благодаря своей догадливости, окончательно подписал себе приговор. Нет, не баловень судьбы! Видать, все родовое везение Лазарь Черный с собой в могилу забрал, потомкам ничего не оставил».

— Какая синица покровская? — переспросил Серега, не желая ни в чем сознаваться.

— Не синица, а станица, — настаивал Кауров. И многозначительно добавил: — Там корень зла.

— Сколько тебе лет? — в ответ на это поинтересовался Серега.

— Тридцать три, — сообщил Геннадий.

— Возраст Христа… — на секунду задумался Рогачев. — Ну и чего ты в своей жизни сделать успел? Чего в ней было самого важного?

Кауров напряг лоб.

— У меня есть работа. У меня есть Полина, Василий, — сказал кровный враг.

Услышав про Полину, Рогачев тяжко вздохнул и произнес:

— Негусто.

— Это не все, — продолжил Геннадий. — Еще теперь дедушка есть, Лазарь Черный, и целая скамейка запасных.

— Чего-чего? — не врубился Серега.

А Кауров ощерил разбитые, измазанные килькой губы в подобие улыбки, изрек заплетающимся языком: «Мы — команда». И угрожающе рыгнул.

— Команда, значит, — усмехнулся Серега. Он не улавливал смысла слов собеседника. Но ему не нравилась интонация. Голос Каурова больше не дрожал, а взгляд перестал быть затравленным. Похоже, водка на время убила в нем страх.

— Смерти боишься? — задал он Геннадию страшный вопрос. Тот кивнул. И обреченно опустил голову, будто внезапно лишился сил держать ее на плечах.

«То-то, — подумал Серега, — парой слов могу всю храбрость твою уничтожить».

— В твоей жизни был хоть один мужской поступок? — продолжил допытываться он у стоящего перед ним жалкого существа.

Кауров молчал.

— Не было, — подсказал Серега правильный ответ. — Сколько вас таких. Вы — команда из низшей любительской лиги. Команда до первой серьезной игры. С виду упакованные мужики. Вроде все при вас: карьера, бабки, жены, любовницы. Но это лишь счастливое стечение обстоятельств. Не более. Это только до первого шухера. До первого лезвия у горла, до первого утюга возле рожи, до первой ножки от табуретки у раздвинутой жопы… Полина, Василий, говоришь. А ты готов за них драться и умереть? Но не дать кому бы то ни было трахнуть твою жену на глазах у твоего сына?

Кауров выронил консервную банку. Каждое Серегино слово как молот обрушивалось на него. И Рогачев явственно видел, как низко опущенная голова кровного врага неуловимо сотрясалась от этих ударов.

Внезапно голова вскинулась. И на Серегу уставились красные мокрые неживые глаза.

— Ты сделал это? — то ли спрашивал, то ли молил Кауров сдавленным голосом.

Рогачев не ответил. Он усмехнулся.

— Ваша слабость и трусость — вот корень зла, — Серега подмигнул Геннадию и добавил: — А никакая не синица покровская.

Дальше произошло непредвиденное — Кауров метнул в него стакан. Боксерская реакция не подвела, Серега успел дернуть головой влево. Стакан рассек воздух над правым виском. Рогачев автоматически, как на тренировке, уйдя от удара, кинул в противника правый хук. Но кулак обрушился в пустоту — Кауров, опередив его на какие-то доли секунды, рванулся в сторону. С разбегу сиганул в речку. За ним тут же, не раздеваясь, прямо в кроссовках бросились в воду Михалыч и Маргел. Рогачев, наблюдая за погоней с берега, на всякий случай расстегнул наплечную кобуру.

Река в ширину была метров двадцать. Кауров плавал хорошо. Когда он выбирался на другой берег, Михалыч с Маргелом были только на середине. Серега достал свой ТТ.

Когда мокрые злые кореша, наконец, форсировали водную преграду, расстояние между ними и Кауровым составляло уже метров тридцать. Рогачев прицелился в беглеца. Но потом опустил ствол. Стало ясно — Каурову не уйти. Бегать он был не мастак, да и физическое состояние сказывалась. Он спотыкался и падал. Рогачев убрал пистолет в кобуру. В следующее мгновение Дрозд настиг Каурова и свалил его с ног ударом кулака промеж лопаток.

Серега защелкнул кобуру и любовно поправил ее. За рекой Михалыч с Маргелом отводили на беглеце душу, горячо благодарили его ногами за водные процедуры.

Все произошедшее резко улучшило Рогачеву настроение. День был чудный, теплый. Речка переливалась на солнце. Порывы ветерка ласково ерошили Серегины волосы. Трава парила, наполняя воздух душистыми ароматами. А верные друзья под пение птиц и стрекот кузнечиков волочили за шкирку Серегиного кровного врага…

Нет, все-таки не зря они ездили в Петербург. Это было самое странное дело, которое Рогачев проворачивал в своей жизни. Начавшись едва ли не как отцовская причуда, оно постепенно наполнилось для Сереги почти священным смыслом. Распутывая этот старинный узел, он сам впутывался в какую-то важную большую игру, проникался ею, явственно ощущая рядом присутствие высшей силы. Нежданная помощь приходила в самые критические моменты, когда Серега и его товарищи оказывались в тупике и уже были готовы отступиться… Кто-то невидимый, неведомый играл на его стороне. Играл в его команде, играл с ним в пас. А ведь и пьяный Кауров тоже о какой-то команде только что говорил! Есть, есть тут какая-то связь! Рогачев не понимал, но ощущал ее. И от этого у него дух захватывало. Размотать до конца этот клубок — вот теперь смысл его жизни.

…Перейдя назад речку вброд, насквозь мокрые Маргел с Михалычем вытащили на сушу тело Каурова и швырнули к ногам Рогачева. Пленник был без сил. Он лежал на спине и хватал воздух, как выловленная рыба. Глядя на Каурова, Серега подумал, как же хорошо здесь, на берегу речки, в отличие от сумрачного, сырого, тесного Петербурга. Он чувствовал себя частью чего-то настоящего. Частью великой силы, давшей жизнь ему, реке, траве и кузнечикам. А может, и не нужно ничего понимать? Не нужно разматывать никакие клубки, пытаясь постичь смысл событий? Может, нужно просто делать то, что должно? Кузнечикам и птицам — петь свои вольные песни, ветру — гулять и расчесывать травы, реке — переливаться на солнце, солнцу греть землю и душу. А Сереге — везти кровного врага в клетке на место пролитой крови. Все это и есть правильная счастливая жизнь!

Рогачев подошел к лежащему на земле Каурову, заслонив ему собой солнце. И сверху вниз заглянул в глаза сломленного врага. У Каурова был безразличный, потухший, неосмысленный взгляд парнокопытного животного, еще живого, но уже почти придушенного хищником. Серега видел по телевизору, как львы или волки, прежде чем убить пойманную жертву, облизывают ее или даже играют с ней. И поймал себя на мысли, что ведет себя с Кауровым точно так же.

Геннадию не хватало воздуха. Но делать глубокие вдохи он больше не мог. Каждый из них теперь отдавался болью в ребрах. А еще после кильки и водки дико хотелось пить.

Снова оказавшись в клетке, он быстро влил в себя остатки воды из пластиковой бутылки. И теперь не знал, чем утолять жажду. Под ногами валялась другая бутылка — с мочой. Но он внутренне содрогнулся от одной только мысли об употреблении этого напитка. Пробовал высасывать влагу с воротника своей мокрой рубашки. Выжимал себе в рот с рукавов капли то ли воды, то ли собственного пота. Потом вспомнил о сырой картошке. В ней ведь тоже есть сок или жидкий крахмал. Геннадий засунул руку в задний карман джинсов и извлек оттуда оружие — крышку консервной банки. Он подобрал ее во время своей неудачной попытки к бегству. Выбираясь на другой берег реки, поскользнулся и упал возле оставленного туристами кострища и мусорной кучи. Там и валялись пустые консервные банки и срезанные с них крышки, одну из которых Геннадий схватил. Он надеялся, что крышка может ему пригодиться. И уже начала пригождаться. Он очистил ею одну из картофелин, найденных на полу. Потом разрезал ее пополам. Лизнул влажный срез. Рассек картошку еще в нескольких местах. Обсосал мокрые кусочки. Да только была ли на них влага, так и не понял. И уж точно утолить этим жажду оказалось нельзя. Стало только хуже. Защипало язык и порезанные десны. И от этого захотелось пить еще больше. До облизывания картошки во рту и в горле было просто сухо, но картофельный крахмал запустил в организме Геннадия какую-то химическую реакцию. И теперь там разгорался настоящий пожар. Слюны не было. Язык намертво прилип к горячему наждачному небу. Вскоре каждый вдох, каждый выдох уже были наполнены жаром. Не только во рту и в горле, но и в груди заполыхала топка. Пламя перекинулось в мозг — плавились, сгорали последние мысли. Огонь жажды, казалось, выжигал все внутри. Выжигал все, что до сегодняшнего дня было Кауровым. Геннадий чувствовал, что в нем происходят необратимые перемены, что он превращается в какое-то другое, огнедышащее существо…

Долго ли, коротко ли продолжалась адская мука, но и ей пришел конец. Пришел в тот момент, когда изнутри подожженный, почти потерявший рассудок Геннадий уже перестал различать: то ли машину трясет на ухабах, то ли его тело трясется в конвульсиях. Он не помнил, как его достали из клетки, как сняли наручники. Очнулся только с первым вожделенным глотком жидкости на губах. Геннадий увидел над собой большую пластиковую бутылку фруктового лимонада и усыпанное звездами черное небо. Жадно пил теплую, бурлящую в горле кислую шипучку и, как завороженный, смотрел на звезды. Прохладный ночной ветерок обдувал разгоряченное тело. Впервые за несколько суток нервного изнеможения и физических мук Геннадий подсознательно ощутил что-то хорошее. Там, в спокойном мерцании звезд, да и в самом их огромном количестве заключена была сила, которую было нельзя не почувствовать. По спине, вопреки всему, побежали мурашки надежды…

— Хватит лакать! Во присосался, — с этими словами щербатый бугай, который, оказывается, все это время и поил Геннадия лимонадом, вырвал горлышко из его губ.

— Приехали. Шагай вперед, — раздался за спиной грубый голос, и на глаза Геннадию легла тряпка, тут же стянутая в очень тугую повязку. Потом чья-то рука властно подтолкнула Каурова в спину. Он неуверенно двинулся в указанном направлении.

Жажда кончилась. Но, странное дело, огонь в его груди остался. Только теперь эта топка изрыгала не мучительный жар, а спокойное приятное тепло.

— Давно полыхает? — раздался вдруг вопрос за спиной. Пока изумленный Геннадий соображал, что ответить, за него это сделал кто-то другой.

— Второй день. Верно, молния угодила. Быстро занялось.

При слове «молния» Геннадий невзначай коснулся кармашка на джинсах. Продолговатый камушек был на месте.

Загадочный разговор прекратился. Дальше шли молча. Ноги рассекали невидимую высокую траву. Земля была рыхлой. Потом она уплотнилась, а трава исчезла. Очевидно, теперь идти приходилось по дорожной колее. Стоило сбиться с нее, под ногами опять появлялась трава, но Геннадия тут же тычком в левый или правый бок снова ставили на дорогу. Неожиданно твердая земля превратилась в песок, а путь устремился в гору. Дыхание людей вокруг участилось. Идти стало трудно, но зато темнота под повязкой на глазах слегка просветлела. Откуда-то слева наползал золотистый свет. И чем выше они поднимались, тем больше было перед глазами этого золота. Прямо как в том сне, когда Геннадия расстреляли, а дед Лазарь не дал ему раствориться в небесной красоте. Только теперь вместо золотой синевы его окружала золотая чернота…

— Красота, — раздалось у Геннадия над правым ухом.

Что за чертовщина! Его мысли и чувства опять подслушали. Происходило что-то в высшей степени странное, потустороннее. «Мы не люди. Мы ангелы», — снова вспомнились Геннадию загадочные слова главного мучителя. Разве ангелы могут быть жестокими подонками с бритыми затылками и щербатыми рожами? А если все-таки могут?

Раздался лязг отпираемого замка, и Геннадия втолкнули на деревянные ступеньки. Потом дальше — внутрь какого-то помещения. Там с его глаз сдернули повязку. Все равно было темно. Впрочем, сквозь узкое занавешенное окно в комнату проникал слабый, тот самый золотистый свет. Для фонаря слишком мутный, для луны — слишком яркий.

«Значит, и вправду что-то полыхает, — догадался Геннадий и вздохнул с облегчением: — Значит, не ангелы».

Комната, в которую его привели, была маленькая, с низким потолком, две двери, одно оконце. За дверью напротив слышалась какая-то возня.

Геннадию ударил в лицо луч фонарика. Кто-то слепил его и ничего не говорил. Геннадий щурился, отводил, прятал взгляд. Луч гонялся за ним.

— Не-а. Не спрятаться тебе, не скрыться, даже не пробуй, — подал, наконец, голос осветитель, в котором Геннадий узнал главаря.

У кого-то зазвонил мобильник.

— Вот уж не думал, что здесь берет, — удивился кто-то, чей голос показался Геннадию знакомым. — Батя звонит. Не терпится ему… Да, батя. Привезли… Ну вот, так и знал — оборвалась связь.

«Что еще за батя?» — встревожился Геннадий от новой загадки.

— Так чего, приедет он? — спросил главарь.

— Да я не понял. Сигнал пропал.

— Надо будет рации из города привезти.

— У тебя рации есть?

— Армейские. Из Южной Осетии.

— И какая у них дальность связи?

— При таком рельефе местности километров пятнадцать спокойно возьмет.

— Что ж, этого достаточно. Вези. Хотя, может, и не понадобятся они. Может, и не придется долго его тут держать.

Геннадий узнал много нового: Южная Осетия, пятнадцатикилометровая зона покрытия, которой хватит для связи с неведомым батей, и, наконец, неясность даже для этих людей его, Геннадия, дальнейшей судьбы. Они не знают, сколько его придется держать в плену. Но от чего зависит этот срок? От суммы выкупа, от чьего-то приказа, или от того, как он себя будет вести? Быть может, этим людям требуется его согласие на участие в каком-нибудь преступлении? Геннадий терялся в догадках, но главное, что он для себя с радостью понял: его могут и не убить.

Дверь в комнату напротив распахнулась.

— Готово! — сообщил из темноты голос щербатого.

После этого известия Геннадия сзади кто-то схватил за шкирку. А луч фонаря уперся в пол — в дверцу погреба. На ней красовался новенький, еще в масле, засов. Его только что привинтили. Рядом на полу валялась отвертка.

«Так вот где теперь придется находиться — в погребе, — догадался Геннадий. — На смену пытке жаждой придет пытка холодом».

Мускулистая рука щербатого подвигала засов. Потом распахнула дверь погреба.

— На колени, — услышал Геннадий команду над своим ухом. И тут же получил тычок кулаком в поясницу. Он проворно присел, не давая повода бить себя дважды. Из погреба дыхнуло холодом. Тут же в его черное чрево устремился луч фонаря. Он выхватил из темноты несколько предметов.

— Вон тулуп, в него можешь кутаться, в канистре — вода, в мешке — сухари, ведро — вместо параши, — объяснил голос над ухом. — Все, экскурсия окончена. Полезай!

Пока Геннадий спускался по деревянной лестнице, она скрипела, трещала, стонала под его тяжестью, как какой-нибудь расстроенный народный музыкальный инструмент.

Дверь погреба громко захлопнулась, едва не ударив Геннадия по голове. Вокруг сгустились холод и тьма. Но в груди у него по-прежнему было тепло.

Овчинный тулуп оказался короток. Но Геннадий нашел выход. Помимо мешка с сухарями, в погребе обнаружились еще мешки с какой-то сухой травой. В один из них Геннадий засунул ноги — они быстро согрелись. Другой мешок положил под голову.

Все сухари были из черного хлеба — большие, некоторые размером с полбуханки. Совсем не те соленые ровные тоненькие сухарики, которые делала в духовке его мать, и не те пропитанные маслом жареные гренки, которые подают в питерских пивбарах. Эти сухари были из другой, суровой жизни — кислые, с привкусом плесени. И еще твердые, как камень — их нельзя было грызть, а только разбивать, крошить о ведро и потом размачивать во рту. Эта сушеная кислятина стала вкусом его заточения. А запахом заточения стал аромат неизвестной сушеной травы из мешков, которым был пропитан весь погреб. Он перешибал вонь мочи из ведра, он стоял в носу и, казалось, проникал в мозг и в кровь, явно оказывая на ослабленный организм Геннадия тонизирующее воздействие.

В погребе на него сошла блаженная тупость. Притупилась боль. Притупился страх. Ощущение паники, неотступно преследовавшее на протяжении последних дней, исчезло. Градус эмоций понизился. Даже мысли изменились. Дурман-трава ли была причиной тому, но мозг теперь ставил блоки опасным переживаниям — тем, что забирают последние силы. Геннадий заметил, что почти не может думать о Полине и Васе. Мысли о них всякий раз обрывались. На них не получалось сосредоточиться. Как не получалось толком додумать до конца ни одну мысль о возможной смерти. Наверное, это была неизвестная ему защитная функция организма.

Сделал Геннадий и еще кое-что. Ему вспомнились слова деда Тарасова о лечебных свойствах застывшей молнии — камушка, который он таскал все это время в кармане джинсов. Геннадий утопил его в канистре с водой, потом промыл этой водой свои раны и ссадины, прополоскал ею рот. К его удивлению, боли уменьшились…

Геннадий пытался не потерять ориентацию во времени суток. У него над головой имелся источник света — щель в потолке: дверь погреба одной стороной не плотно прилегала к полу, образуя узкий зазор. Сквозь него и проникал слабый свет. Блеклая световая линия разрывалась посередине — в этом месте ее пересекал засов. Свет менялся от бледно-серого утром и днем до дрожащего мутно-желтого вечером — наверное, когда за окном темнело, в комнате зажигали керосиновую лампу или свечу. Потом гасла и она, световые отрезки исчезали — наступала ночь. Иногда в подтверждение этого раздавался храп.

Как понял Геннадий, наверху находился один человек — разговоров не было слышно. Раздавались лишь редкие одинокие шаги. А еще иногда играла музыка — человек наверху включал магнитофон. Первой песней была «Ксюша, Ксюша, Ксюша — юбочка из плюша…» и дальше полилось все в том же духе, — Геннадия сторожил поклонник отечественной попсы.

Иногда в погреб сверху просачивался запах жареной картошки с чесноком и тушенкой. На воле Геннадий не жаловал подобную грубую пищу. Но сейчас, обгладывая очередной сухарь, отдал бы многое за то, чтобы ее вкусить.

Люди наверху как минимум один раз поменялись. Во время этой смены караула Геннадий услышал очередной загадочный диалог.

— Как там, в городе? — спросил один голос.

— Вроде тихо, — ответил другой. — Только на автоответчике появилось много странных звонков — то майор из военкомата меня разыскивал, то участковый, то из ЖЭКа какая-то тетка насчет замены в подъезде стояков.

— Хреново.

— Вот и я так подумал. Правда, стояки, действительно, поменяли. А меня и вправду искали — только я один со всего подъезда денег на эту замену и не сдал.

— Ложная тревога.

— Дай Бог. А вообще, было бы странно, если бы нас после той мокрухи не вычислили…

На этой фразе разговор для Геннадия оборвался. Те, наверху, вышли из комнаты. Геннадий не сомневался, что попал в руки опасных людей, но после реплики о «той мокрухе» получил лишнее тому подтверждение. А еще он понял, что эти люди кого-то опасаются. Интересно, их опасения как-то связаны с его похищением? Может, думают, что он свидетель «той мокрухи»? Но свидетелей обычно не похищают, а убивают?.. Стоп! Геннадию вдруг припомнились разные фильмы, где жертва убийц успевает в последний момент перед гибелью передать случайному человеку важную информацию или улику. А может и он, Геннадий, сам того не ведая, имел разговор с таким вот без пяти минут трупом. И преступники теперь думают, что тот перед смертью успел выдать ему какой-то секрет! Геннадий начал перебирать в уме потенциальных кандидатов в такие покойники. Их было много. Слишком уж часто ему приходилось вести деловые переговоры. Может, кого-то из его собеседников потом убили? Может, это был кто-то из волгоградских бизнесменов, с которыми он общался зимой? Но почему же преступники не задали ему своих важных вопросов раньше, еще в доме покойного деда?

Геннадий долго ломал голову над этой новой шарадой, но ему так ничего и не открылось. Света в конце тоннеля видно не было. Весь свет для него по-прежнему ограничивался лишь тусклой полоской над головой. Геннадий не мог оторвать от нее глаз. Вот бы из темноты погреба просочиться в эту узкую световую щель!.. А что если?.. Сердце затрепетало предчувствием. Рука сама потянулась в задний карман джинсов. Он достал консервную крышку. Задумчиво погладил указательным пальцем ее зазубренный край. Кажется, пришло время действовать.

В комнате надрывались «Веселые ребята». Музыка была только на руку. Наверху не услышат скрипа деревянной лестницы. Геннадий выпростал ноги из мешка, отбросил тулуп, нервно облизал губы и заставил свое тело подняться. Голова закружилась. «Не волнуйтесь, тетя, — дядя на работе» — успокоили сверху «Веселые ребята». Это был не самый лучший музыкальный аккомпанемент для героического поступка, который Геннадий задумал. Он оперся руками о лестницу, ожидая, когда его ноги обретут твердость, кровь прильет к голове, и заиграет более подходящая мелодия.

Как назло, в каждой песне «Веселых ребят» звучала издевка. После композиции про тетю заиграла не менее задорная песенка про «бабушек-старушек», у которых — «ушки на макушке». Затем — про бродячих артистов, которые, подобно Геннадию, «где придется заночуют, что придется поедят». Ему надоело все это слушать. Он нащупал ногой нижнюю перекладину лестницы. Осторожно перенес на нее тяжесть тела. Прислушался. Музыка заглушала лестничный скрип даже здесь, в погребе. Геннадий решительно преодолел еще две ступеньки. Световая щель теперь была прямо над ним. Осторожно обследовав ее пальцами в месте засова (щель была шириной миллиметра три), затаив дыхание, Геннадий начал аккуратно просовывать в нее крышку консервной банки. Замысел был прост: уперев кромку крышки в засов, постараться сдвинуть его на те самые три миллиметра. И если получится, то, многократно повторяя это движение, можно будет отпереть засов — разумеется, не сейчас, а позднее, когда охранник заснет. Пока же Геннадий хотел просто приноровиться.

Крышка вошла в щель и уперлась в засов. В этот момент, как назло, музыка смолкла. Неужели у охранника и вправду ушки на макушке? Геннадий застыл на лестнице в неудобной позе. Сверху раздалось покашливание. Потом — шаги. Они приближались. Геннадию захотелось быстро спуститься вниз и нырнуть обратно в тулуп. Но он побоялся вызвать какой-нибудь шум и заставить человека наверху насторожиться.

Пол громко скрипнул под тяжестью грузного тела. Геннадию даже показалось, что скрипнуло у него в голове. Хлопнула дверь в комнату. Шаги удалялись… Геннадий быстро-быстро принялся, как ему казалось, двигать крышкой засов. Металл скреб о металл. Но понять, есть ли от этого толк, отсюда, из погреба, было нельзя. Геннадий вскоре прекратил свои манипуляции: а вдруг засов и в самом деле движется? Тогда вернувшийся в комнату человек может заметить, что он изменил положение, и замысел побега, едва родившись, будет разоблачен…

Геннадий спустился с лестницы. Сердце его колотилось. Руки и ноги дрожали. Жар в груди, ставший уже привычным, усилился. «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди», — невесть откуда всплыли в мозгу слова неизвестной песни. Геннадий решил: «Я сделаю это сегодня ночью».

Но ночь не дала ему шансов. Световая щель над головой исчезла, а храп наверху так и не зазвучал. Не будучи уверен, что охранник спит, Геннадий не решился на попытку побега. А потом его подпольное одиночество было впервые нарушено непривычным многоголосьем. Лязгнул засов. Дверь погреба распахнулась, и в лицо ударил яркий электрический свет. Глаза будто прожектором ослепило. Стало тихо. Геннадий понял, что его сверху разглядывают. Но сам не мог разглядеть никого. Он щурился, закрывался ладонями, потом просто отвернулся от светового луча. Да еще надвинул на голову тулуп. Геннадий понимал, сейчас произойдет что-то решающее, может быть, то, ради чего его привезли в этот погреб из Петербурга…

— Дедушка, дай мне мужества! — прошептал он.

— Эй, Гюльчатай, покажи личико! — раздалось, наконец, сверху.

Геннадий не реагировал. На него снизошло упрямство.

— Если ты не высунешься, мы тебя кастрируем, — не громко, но убедительно прозвучало над головой.

Довод подействовал. Геннадий скинул тулуп и вылез на свет. В ярком луче слепящего фонаря он чувствовал себя голым.

— Расскажи о Лазаре Черном, — спросил его какой-то старческий голос. Геннадий удивился вопросу. Он смутно подозревал, что между его похищением и зимней поездкой в Волгоградскую область есть какая-то связь, отдавал себе отчет, что с посещения станицы Островской в его жизнь вошла непонятная чертовщина. Но прямой вопрос о Лазаре Черном все равно застал его врасплох.

— Что вы хотите знать о нем? — переспросил Геннадий у слепящего фонаря.

— Кто тебе Черный? — уточнил старик, прячущийся за электрическим светом. Вспомнился загадочный «батя».

— Он мой дед.

— Дальше. Расскажи о нем то, что рассказал бы, ну… своему сыну. Самое главное расскажи. Представь, что от этого рассказа зависит твоя жизнь.

— А она и вправду зависит?

— Ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы.

Геннадий был сбит с толку. Он должен был что-то говорить, но слепящий свет мешал собраться с мыслями.

— Я не знал деда, — начал Геннадий, голос его предательски дрожал. — Я думал, он обычный человек… А дед оказался не тот, за кого себя выдавал. Он был донской казак. У него расстреляли отца. Тогда он ушел из дома, мстил за отца и скитался… Жил под чужим именем. Прятался… У него не было друзей. Только я узнал обо всем этом, когда он уже умер. Теперь жалею, что сам не стал ему другом.

Геннадий смолк. Старик наверху тоже не подавал голос. Свет фонаря, кажется, стал еще ярче — теперь над погребом нависало слепящее облако.

— Много людей твой дед погубил, много крови на нем? — спросил, наконец, старик.

— Я не знаю, — ответил Геннадий. И добавил: — Он еще на войне воевал.

Облако почернело (а может, это почернело у Геннадия в глазах).

— Я тебя не про войну спрашиваю, а про душегубства. Гордишься дедом?

— Горжусь.

— Даже если он стрелял людям в спину из-за угла?

Геннадий не понимал цель допроса.

— Я же говорю — у него всех убили. Его девушку изнасиловали… — как только Геннадий помянул Дарьюшку, в мозгу сразу всплыла фамилия «Рогачевы». Вспомнились фотографии двух братьев, которых застрелил его дед. «Дедушка, дай мне силы!» — снова мысленно взмолился он.

— Так он правильно делал, что в спину стрелял? — продолжал допытываться неизвестный старик.

— Правильно, — вдруг услышал Геннадий собственный голос, прозвучавший как бы со стороны. Будто это не он вымолвил, а кто-то другой…

— Вот этого я и ждал. Вот оно, сучье племя, — обрадовалось облако. — Скажи теперь еще, что твой дед Герой Советского Союза. Что все те, кого он убил, — пидарасы, и что он их всех поимел…

В этот момент Геннадий все понял. Все вспомнил… Даже удар, нанесенный ему в тамбуре поезда Москва-Волгоград. И слова, изреченные рыжим ангелом-хранителем Остроуховым перед этим ударом.

— Дед Матвей, — сами прошептали губы. Прошептали достаточно громко для того, чтобы это расслышали наверху.

Раздался щелчок. Облако света погасло.

— Догадался, — произнес торжествующий старческий голос. — Ну тогда мне в глаза посмотри.

— Я ничего не вижу, черные пятна перед глазами, — признался Геннадий.

— Ползи сюда, подымайся по лестнице, — велел тот, в ком он угадал деда Матвея.

И Геннадий пополз, задрав голову вверх. Над ним нависали три силуэта, сидящих на корточках. Первым Геннадий различил бритого главаря похитившей его банды. Рядом с ним восседал… рыжий ангел-хранитель Рогачев-Остроухов. Он ощерился в нехорошей улыбке и изрек ту же фразу, на которой расстался с Геннадием зимой в тамбуре поезда:

— Со свиданьицем!

И только третьим Геннадий разглядел старика. Когда его голова показалась над полом, тот извлек из футляра очки и надел их. Близко наклонился к Геннадию. Пленника буравили увеличенные линзами налитые кровью глаза. Этот взгляд отзывался у Геннадия болью во лбу, а его ноздри обжигало кислое дыхание деда Матвея. Было противно и страшно. Да и сам дед был страшный, потому что вовсе не старый. Черные треугольники бровей, рыжие висячие усы, белая седая щетина на небритом лице. И на фоне этой богатой разноцветной растительности — абсолютно лысый череп, обтянутый смуглой кожей. Очень необычное, злое лицо. И такой знакомый, не сулящий ничего хорошего рогачевский прищур.

Дед Матвей долго молча смотрел на Геннадия. Сквозь него. Внутрь него. Будто пытался взглядом проникнуть в какую-то тайну.

— Через три дня, — прошептали, наконец, его губы.

«Что через три дня?» — хотел спросить Геннадий, но вопрос застрял у него в горле. Он боялся ответа.

— Через три дня, — повторил старик. — 14 августа исполнится 68 лет, как твой дед убил моего отца. Я в глаза умирающего бати смотрел вот как в твои сейчас. Видел, как из них жизнь уходила. Чувствовал, как ладонь его стынет. Тебе не понять, каково с этим жить. Я все эти 68 лет перед Господом каюсь, что не попытался убить твоего деда тогда, хоть и был пацаном. Лучше бы он и меня пристрелил. Для тебя точно это было бы лучше. Кровь отца моего и на тебе теперь…

У Геннадия застучало в висках. Его сознание судорожно стало цепляться за призрачную надежду: еще можно что-то придумать, отыскать спасительные аргументы. Это же дико, нелепо — погибать за то, что случилось Бог знает когда, за то, в чем не виноват… Но он вдруг отчетливо ощутил ужас всей ситуации: бесполезно убеждать, умолять человека, который 68 лет мучился жаждой мести, и который уже затратил столько усилий, чтобы привезти его, ни в чем не повинного, из Петербурга в этот погреб… Старик, наверное, просто повредился в рассудке. Бессмысленно взывать к разуму сумасшедшего.

Этот ужас вмиг остудил и, как ни странно, успокоил Геннадия.

— Что дальше? — спросил он деда Матвея и опустил голову, чтобы больше не видеть его сумасшедших глаз.

— Скоро узнаешь, — ответил старик.

У Геннадия не было сил продолжать разговор. Не дожидаясь новых приказов и новых вопросов, он соскользнул вниз по лестнице — назад, в холод погреба. Его никто не остановил, не окрикнул сверху…

Геннадий накрылся тулупом. Но и сквозь тулуп чувствовал, как ему сверлят взглядами спину… Наконец, дверь погреба снова захлопнулась, утопив его в темноте. Оставшись один, он испытал мимолетное облегчение. Ему вдруг вспомнился сон, привидевшийся после поездки в Лугу. Что ж, теперь и вторая часть того ночного кошмара сбывается. А смысл сна полностью разъяснился: он не должен был лезть в эту историю. Дед посылал ему ясный сигнал с того света, а он — такой глупец — этот сигнал не расшифровал. И вот теперь через три дня — конец всему. Но у Геннадия почему-то не было страха. Только — бессилие, слабость, усталость. Он будто, перестав барахтаться и растратив все силы, медленно погружался в черную гущу трясины…

Вдруг на дне этого омута что-то блеснуло. Геннадию явилась светлая мысль: если дедушка приходил к нему во сне и хотел предостеречь, значит, он никуда не исчез, хоть и умер. Он был рядом тогда. Пытался помочь. Может, он и сейчас рядом? Может, опять попытается? «Дедушка, дай мне силы!» — снова взмолился Геннадий. Потом подумал немного и переформулировал просьбу: «Дедушка, дай мне знак!» Ему хотелось немедленно получить подтверждение своим догадкам. Геннадий прислушался. Ни в погребе, ни наверху не раздавалось ни звука. Знака не было.

У Сереги общение отца с Кауровым оставило неприятный осадок. Что именно в разговоре пошло не так и стало причиной душевного дискомфорта, Серега понять не мог. Но у него будто заноза засела в груди. Ему нужно было найти и вытащить эту занозу. Он вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды допроса пленника. Ему не понравилось, что отец быстро дал себя расшифровать. Еще, на его взгляд, батя зря откровенничал — говорить о своих 68-летних душевных страданиях явно не стоило. Он как будто оправдывался перед внуком Лазаря Черного, объяснял, по какой причине того сюда привезли. Было бы перед кем раскрывать душу. Перед жалким субъектом, бледной тенью убийцы? Хотя… Рогачев поймал себя на мысли, что Кауров сегодня не выглядел таким жалким и слабым, как раньше. Вроде тот же зачуханный вид, но что-то в облике его неуловимо изменилось. Может, взгляд, может, голос… Раньше он весь будто сочился страхом, даже когда огрызался и проявлял неповиновение. Теперь страх куда-то выветрился. А может, доходяга просто привык к своему положению? Нет, тут дело было в чем-то другом. Рогачев понял, что нашел: вот она, заноза! Что-то с Кауровым случилось такое, что он перестал относиться к нему, как к придушенному парнокопытному животному. «Что ж, тем лучше, — подумал Серега, — значит, через три дня будет легче все это закончить». Занозы в его груди больше не было.

…Приехав в Островскую, снова собрали семейный совет.

— Так чего будем делать с ним через три дня? — спросил Серега домочадцев.

— У нас выбора теперь вроде нету, — подал голос брат Александр.

— У нас выбора давно уже нету, — поправил его отец. — Яблочко от яблони далеко не упало. Сами все слышали. Шибко гордится он дедом своим. Даже в погребе сидючи, не удержался от похвалы душегубу. Надо его кончать. Злое семя не должно прорасти.

— Проросло уже, — заметил Серега. — Сын у него есть малой. Может, его тоже надо было сюда привезти?

— Пес с ним, с сыном. Даже проклятие два поколения держится, потом слабнет. Сын безмозглый еще. Когда подрастет, о Лазорьке смутное будет у него представление. Да и отца своего уже толком не вспомнит.

— Хорошо. А кончать-то как? — спросил Серега. Но, кажется, батя давно уже все за всех решил.

— А пусть сам на себя руки наложит.

— Как это? — не понял Александр.

— Очень просто. Ставим Лазорькиного наследника перед выбором: или мы тебя будем кончать — медленно мучить, или сам в петлю полезай — прыг со стула и все, — растолковал отец.

— В петлю? — переспросил Александр.

— В нее, родимую. Очень хочется мне, чтоб в петле он болтался. Есть в таком конце что-то позорное. Да и Бог не жалует самоубийц. Не будет дурной крови Лазорькиной прощения и на том свете.

— А ну как он в петлю не полезет, смалодушничает? — продолжил Серега вдаваться в детали.

— Тогда придется ему малость помочь.

Но Серега не успокаивался.

— Куда тело денем?

— Закопаем. В Игрищах.

— Почему там? — удивился Серега.

— Там наши, островские, собак хоронят теперь, — подсказал Александр.

— А, понятно, — врубился Серега, — рядом с собаками, значит, будет лежать.

— Точно, — улыбнулся собственной затее отец. — Самое место ему.

Геннадий проснулся от своего храпа и все не мог понять, где находится. Так и не получив знака от Лазаря Черного, он отключился. Сон стал продолжением кошмарной яви. Ему привиделось, что он лежит в погребе, накрывшись тулупом, и разговаривает сам с собой, убеждает себя что-нибудь предпринять: рыть подкоп, попытаться отпереть засов консервной крышкой, невзирая на время суток, или умолять этих людей о прощении, предлагать им деньги, свою питерскую квартиру… Одна половина Геннадия взывала к действию, но не могла докричаться до другой. Вторая половина упрямо молчала. Это молчание и было нарушено храпом. Геннадий им почти подавился. Он открыл глаза, но тьма не рассеялась. Граница между явью и сном оставалась размытой. И даже храп никуда не делся. Геннадий медленно возвращался к реальности. Он не сразу сообразил, что храп доносится сверху. Это охранник, тот самый храпун, опять заступил! Такой шанс было нельзя упускать!

В этот раз вторая молчаливая половина Геннадия не заставила себя долго ждать. Он ринулся к лестнице. Световая полоска отсутствовала. Но щель легко отыскалась на ощупь. Геннадий осторожно утопил в ней крышку. И как только она уперлась в засов, надавив посильнее, постарался сдвинуть его на ничтожные миллиметры. Он снова и снова повторял это движение, зачем-то считая попытки. Металл тихо скреб о металл. Храп в комнате не смолкал. Но этот аккомпанемент только придавал Геннадию уверенности. Неожиданно, уже на одиннадцатой попытке, консервная крышка провалилась в пустоту. Засова на ее пути больше не было.

Геннадий колебался. Отпереть дверь оказалось проще, чем ее распахнуть. Время шло, а он все стоял на лестнице. Здесь, в погребе, было так привычно, знакомо, а наверху, за его пределами, ждала неизвестность. «Свобода или смерть» — почему-то всплыл в памяти лозунг кубинской или какой-то другой революции. Геннадию всегда нравилась эта обреченная романтика дальних краев…

Внезапно храп смолк. Внутри Геннадия все оборвалось. Опоздал! Вместо того, чтобы уже сейчас дышать вольным воздухом, тупо в нерешительности простоял тут на лестнице — перед открытой дверью, за которой была свобода. Что теперь делать?! А может, все-таки рвануть наверх? Свобода или смерть! Но Геннадий тут же себя остудил. Решил: «Если не храпит, значит, не спит. У него наверняка есть оружие, а у меня только консервная крышка». Нет, никакая сила не могла заставить его покинуть погреб.

Время уходило, приближалось утро, а он все не мог решиться. Всего то и нужно — вытянуть вверх руки, толкнуть уже открытую дверь. Но Геннадия будто сковал паралич. Он стоял на затекших ногах, мерз, проклинал себя, но ничего не предпринимал. Он и сам не понимал, чего ждет…

Храп возобновился так же внезапно, как смолк. Этот звук подарил избавление. Руки сами устремились вверх. Дверь на свободу распахнулась легко и бесшумно. Геннадий окунулся в теплый воздух комнаты.

Сначала высунул в нее голову. Храп раздавался слева, в полутора метрах. Лунный свет, проникавший сквозь маленькое оконце, позволял различить контуры большого, лежащего низко, едва ли не на полу, человека. Геннадий вылез из погреба. Дверь в соседнюю комнату встретила его предательским скрипом несмазанных петель. Тут же под ногами затрещала половица… Таиться дальше было бессмысленно. Геннадий решительно устремился к входной двери. Толкнул ее от себя — бесполезно. Пошарил по ней ладонью, нашел ручку, потянул — тоже безрезультатно. Заперта. Пронеслась мысль: если это обычный внутридверный замок, а ключ — у охранника, то — конец. Но пальцы тут же нащупали корпус накладного замка с круглой ручкой. Крутанул ее влево-вправо. Замок проворачивался, но дверь не открывалась. Геннадий ничего не понимал. Он был близок к панике.

Храп за спиной угрожающе смолк. Неудивительно, ведь он наделал уже столько шума. Вдруг некстати вспомнилась типичная сценка из голливудских боевиков — герой пытается сбежать от злодеев, а у него не заводится машина.

За спиной раздалось шевеление. «Ну давай, заводись!» — мысленно уговаривал Геннадий входную дверь, лихорадочно ее обшаривая. Наконец, рука наткнулась еще на одну небольшую задвижку. Вот она, разгадка!

Было слышно, как человек в соседней комнате поднимается с лежанки.

— Погоди, щас открою, — подал он голос, видно, решив спросонья, что кто-то снаружи ломится в дом. Геннадий дернул задвижку — дверь, наконец, распахнулась, и он чуть не вывалился с крыльца…

Звездная ночь дыхнула ему в лицо одуряющей свежестью, оглушила стрекотом насекомых, сумасшедшим пением жаб. Справа над лесом, освещая полнеба, полыхал, плевался искрами красный пожар. В его отблесках у подножья холма, на котором себя обнаружил выбежавший из дома Геннадий, змеей изогнулась река. Ее блестящая кожа была охвачена дрожью…

Любоваться этой дьявольской красотой не было времени. Геннадий рванул прочь от пожара, к противоположной, не освещенной заревом стороне холма — ему хотелось как можно быстрее раствориться в ночи. Но уже через несколько шагов его настиг луч фонаря и окрик: «Стой, стрелять буду!» Эта кондовая фраза не остановила Геннадия, а только придавила к земле. Он пригнулся на бегу и инстинктивно начал делать зигзаги, уворачиваясь от обещанной пули. Луч бросился за ним в погоню, возникал то слева, то справа. Геннадий то и дело попадал в какие-то рытвины, рискуя упасть. Впереди чернели пятна кустарника. Они на глазах разрастались. Геннадий сначала обегал их, потом устремился сквозь них. Тонкие ветки теперь били его по лицу, цеплялись колючками за руки и ноги. Геннадий спотыкался, терял равновесие, снова вставал. От проклятого луча фонаря никак не удавалось оторваться. Преследователь не отставал. Но и не стрелял. Гнался молча, упрямо. Геннадий стал задыхаться. Вдруг земля вырвалась у него из-под ног…

…Он падал в пустоту, в темноту, выставив перед собой руки. Несколько секунд жуткого свободного падения. Потом — удар о землю. Запястья пронзила резкая боль, и Геннадий закувыркался вниз по склону. Остановил эти кувырки новый удар — теперь он хрястнулся спиной то ли о дерево, то ли о камень. Геннадий лежал на левом боку и тяжело дышал. Над ним распростерлось звездное небо. На него сочувственно смотрел желтый глаз луны.

Внезапно на краю небосклона появился новый источник света — зловещий луч фонаря. Он принялся шарить вокруг по кустам. Захотелось от него спрятаться, заползти куда-нибудь, но фонарь будто прочитал эти мысли. Луч света уперся прямо в Геннадия. Оставалось только одно — снова спасаться бегством. Превозмогая боль в спине, Геннадий поднялся. Но каждый шаг под гору теперь давался с трудом. Он мог надеяться только на чудо. Но чуда не произошло. За спиной раздался приближающийся тяжелый топот. Геннадий достал из заднего кармана консервную крышку. Крепко сжал ее. И в ту секунду, когда его схватила сзади за шею большая потная пятерня, резанул по ней крышкой, при этом обоюдоострая кромка вонзилась и ему в ладонь.

— Ах ты, сучок! — раздалось рычание над ухом. Резкая боль в затылке отбросила Геннадия вперед — это преследователь ударил его по голове каким-то твердым тупым предметом. Внук Лазаря Черного, кувыркаясь и теряя сознание, снова летел по склону. Невидимая в темноте, за ним стелилась кровавая дорожка…

Геннадий очнулся, лежа на земле. Светало. Щербатый бандит — а преследователем оказался именно он — сидел рядом и обматывал порезанную кисть руки куском разорванной на Геннадии рубашки. Увидев, что противник очухался, он первым делом спросил: «Чем это ты меня?».

В его вопросе не было злобы. Только спортивный интерес. На его губах даже играла улыбка. Но Геннадию было совсем не до смеха. Попытка спастись провалилась. На лозунге «Свобода или смерть» можно было зачеркивать лишнее слово. Ему хотелось теперь одного — как можно дольше не возвращаться в погреб. Потому что оттуда больше не было дороги на волю. Он щербатому не стал ничего отвечать. Пусть помучается немного вопросами: как выбрался из погреба, чем порезал? Хоть чем-то им спутать карты. Хоть капельку досадить.

— Жена у тебя сексапильная, — неожиданно изрек щербатый. — Конфетка просто. Попка, сиськи, мордочка.

У Геннадия опять помутнело в глазах.

Враг продолжал:

— Жалею, что только один раз ее трахнул.

Геннадий сжал зубы: неужели? И главарь их возле речки о том же говорил. Пусть бы они ему все кости переломали, пусть бы убили, но не делали этого! Геннадий всосал в себя все, что было во рту и в горле. И плюнул этим в щербатого. Он вложил в этот густой смачный плевок всю свою ненависть. Метил в лицо, но попал только на джинсы.

— Ах ты, гнида, — только и смог вымолвить враг. Отступив от Геннадия на пару шагов, он выдернул пучок травы и принялся вытирать им штанину. Закончив чистку, уставился на пленника с наглой ухмылкой. А потом начал гвоздить, убивать Геннадия одними словами:

— Рассказать, как я ее трахал? Ладно, так и быть, слушай. Пацану твоему конфет дали, чтоб не орал. И пока он их сосал, твоя баба у нас поочередно отсасывала. Я был первым, поэтому раздевать ее мне пришлось. Она брыкалась в начале. Но недолго. Наверное, только для вида. Даже к кровати ее привязывать не понадобилось. Многие телки в глубине души мечтают о групповухе, и твоя, видать, тоже. Как только схватил ее за шмонь, сразу обмякла. Сунул пальцы в трусы, а она уже готовая, мокрая…

— Заткнись, мразь, — попытался Геннадий прервать этот мерзкий рассказ.

— Мне кажется, я доставил ей удовольствие, — не унимался враг. — Потом ребятам уступил очередь. Просто ты долго не ехал. Мы заждались, надо было как-то коротать время. Видишь, ты сам виноват. Приехал бы пораньше, ничего бы этого не было.

Щербатый смолк. И теперь, находясь в зоне недосягаемости для плевков, внимательно наблюдал за Геннадием.

— Убью, убью, — повторял тот одно и то же слово, устремив взгляд не на щербатого, а вверх, в небо, в котором растворялись последние звезды. Он то ли угрожал, то ли заклинал, то ли молил.

— Хочешь, отпущу тебя? — произнес вдруг щербатый. Это было так неожиданно, что Геннадий прервал свои заклинания.

— Я правда отпущу, Гена, — повторил враг. И добавил все с той же гадкой улыбкой: — Условие одно: отсоси.

На мгновение повисла пауза. Потом Щербатый заговорил очень быстро:

— Я сразу после этого тебя отпущу. Честно. А своим скажу, что ты убежал. Скажу, что я спал и ничего не слышал. А еще пожрать тебе дам. Жареной картошки с тушенкой. Хочешь? Ты, Гена, меня не бойся. Я тебе сочувствую. Я ж понимаю, что ты в этой замутке не при делах. Внук за деда не в ответе. А они убьют тебя. Точно убьют. Они уже все решили. И еще мучить будут. Долгую, тягучую смерть тебе приготовили. Так что у тебя остался только один-единственный шанс. Это я, Гена. Ну а ты просто отблагодари меня. Я один раз только в рот тебе кончу и все — свободен, а главное, жив.

Щербатый замолк. Он стер с лица мерзкую улыбку, и теперь его глаза смотрели на пленника даже сочувственно.

«Наверное, они и Полину примерно так же заставили», — пришла Геннадию в голову невыносимая мысль. Он где-то читал, что бандиты и урки большие мастера подобных убалтываний. Сначала поставят человека в безвыходное положение, а потом предстанут перед ним в роли спасителя. Чтобы тот сам добровольно все сделал — заплатил или вот отсосал. «Вот так люди и умирают морально, кончают жизнь самоубийством в собственных глазах», — подумал Геннадий. Он боялся смерти, боялся каких-нибудь жутких мук. Но боялся уже по инерции. В последнее время в его жизни было столько моральной и физической боли, что у него почти уже не осталось сил на страх. Геннадий подумал: а ведь предложи ему кто-то из этих ублюдков нечто подобное в обмен на свободу чуть раньше, когда его боль только начиналась, а страх еще был острым, всепоглощающим, он ведь, чего доброго, мог и согласиться. Геннадий внутренне содрогнулся от этого предположения. А потом, глядя в щербатую морду врага, внятно произнес: «Сначала ты отсосешь».

Странно. После этих слов Щербатый не стал его бить. Наоборот, улыбнулся уже не мерзкой, а нормальной улыбкой. И устало сказал:

— Вставай! Пошли в дом.

Геннадий снова посмотрел в небо. На нем больше не было звезд.

 

Признаки жизни

День был сумрачный и тревожный. Моросил мелкий дождь. Да еще с утра Сереге испортили настроение. Ни свет ни заря, когда он спал в обнимку с ненаглядной, долгожданной своей Анной Бланк, раздался телефонный звонок.

— Лука пропал, — сообщил Маргел.

Серега сразу же подумал о самом плохом. Но отогнал эту мысль.

— Погоди, — прошептал он в телефонную трубку, выбираясь из постели, отпихивая ногой фокстерьера Тоби, закружившегося вокруг него волчком.

— По порядку рассказывай, — обратился он к Маргелу, оказавшись на кухне.

— Мобильник его уже сутки отключен, к домашнему телефону не подходит, подруга говорит, в последний раз два дня назад с ним разговаривала. Они встретиться должны были, но Лука не пришел.

— Может, запил? — предположил Рогачев.

— Хорошо, если так. Только где искать его теперь?

— Да, скверно, — согласился Серега, — он ведь сегодня в Островскую должен был ехать — Михалыча менять.

— Чего делать-то будем? — растерянно осведомился Маргел.

«Молиться», — чуть было не сорвалось с языка Рогачева. Но для ответа он подобрал другое слово:

— Ждать. Я в Островскую выезжаю сейчас вместо Луки. Если он через два дня не отыщется, — общий сбор. Будем думать, как дальше жить.

Вот ведь гадство. Рогачев не планировал сегодня никуда ехать. Он хотел провести этот день с Анной Бланк. После его возвращения они и виделись-то нормально всего сутки.

Серега вернулся в комнату. Анна сладко спала, раскидав по подушке волосы, кокетливо выставив из-под простыни голое колено. Ее лицо было безмятежным, милым и трогательным. Это было лицо маленькой девочки, которой снятся прекрасные сны. Пока Рогачев одевался, он не мог отвести глаз от своей спящей подруги.

Она почувствовала его взгляд и проснулась. Хлопнула длинными ресницами, потом удивленно спросила:

— Ты куда?

— Мне позвонили, я должен уехать, — у Сереги защемило сердце. Он почему-то вдруг испугался, что может никогда больше не увидеть Анну Бланк.

— А поехали со мной! — неожиданно для самого себя предложил он подруге. — Ты ведь никогда не была у меня на родине.

— Ты едешь в свою станицу? — задумчиво спросила Анна.

— Да.

— Напомни, как она называется.

— Островская.

— Я бы хотела… Но мне надо сдать в газету дурацкий большой материал про светскую жизнь Волгограда. Можно подумать, у нас есть светская жизнь… А давай в выходные? Поваляемся на травке в степи. Ты положишь голову мне на колени. Я буду чесать тебе за ушком. Потом голыми полезем купаться в пруду. У вас ведь есть какой-нибудь пруд с лилиями и кувшинками?

— У нас есть речка Медведица. В ней водятся щуки. Они голых нас не поймут…

Анна улыбнулась. Но Серега стер улыбку с ее лица:

— Не хотел говорить. Возможно, это чуть-чуть опасно — тебе оставаться здесь.

— У тебя опять что-то случилось?

— Еще не знаю пока. Может, ну ее, эту светскую жизнь… Поехали.

Анна пожала плечами.

— Еще, как назло, полредакции в отпуске. Газету забивать нечем. Редактор меня просто съест.

— Не съест — подавится, — все еще пытался хохмить Рогачев, хотя на сердце у него было муторно.

— Ты не бойся, у меня газовый баллончик есть, — объявила ему Анна Бланк. — И я знаю, в какое место мужикам бить, если что.

— В какое, в какое? — из последних сил продолжал шутить Серега.

— В такое, в такое, — Анна сползла с кровати, придвинулась близко, ее губы впились в Серегины, а рука проворно нырнула в ширинку.

«Как она может? — в очередной раз удивился Рогачев поведению подруги. — Нет чтобы испугаться или хотя бы насторожиться». Именно это пониженное чувство опасности в сочетании с повышенной сексуальностью привлекло его когда-то в Анне Бланк. Серега не встречал женщины храбрее и слаще.

Всю дорогу до станицы Островской он не мог не думать о ней. Странно, но главным итогом поездки в Питер, как теперь отчетливо понимал Серега, была вовсе не поимка и доставка Каурова, а осознание того, что значит для него Анна Бланк. Как она его встретила после разлуки, как посмотрела, как улыбнулась! Она произнесла одну только фразу: «Я ждала тебя каждый день». И эта фраза до сих пор наполняла Рогачева восторгом. Он боялся, что такое в его жизни больше не повторится. «Надо по-быстрому кончить эту историю с внуком Лазаря Черного и возвращаться назад, к Анне Бланк, — решил для себя Серега. — Еще одна, последняя кровь, и все!» Он вдруг понял, что по возвращении из Островской его ждет новая жизнь. А с прежней жизнью пришло время прощаться.

Брат Александр удивился его приезду:

— Мы тебя только завтра ждали. Случилось чего?

— Нет, просто планы поменялись. Не съездишь со мной к нашему другу, что в погребе сидит? Да еще чего-то выпить мне захотелось. Не составишь компанию?

Брат не заставил себя упрашивать. Они прихватили два больших литровых бутыля самогона и сумку разной домашней жратвы. Но с выпивкой в это день пришлось им повременить.

Исчезновение Луки оказалось не единственной плохой новостью. Едва Серега ступил на порог степной сторожки, Михалыч ошарашил известием — Кауров пытался бежать. Определенно, Рогачев недооценил этого типа.

Он решительно распахнул дверь погреба. Внук Лазаря Черного лежал, скрючившись в жалкой позе: туловище — в тулупе, ноги — в мешке. Рогачев швырнул в него сверху первым попавшимся под руку предметом — алюминиевой кружкой.

— Эй, чувырло, подъем!

Чувырло зашевелилось, из тулупа показался бледный треугольник лица. Даже в темноте было видно, как оно осунулось за эти несколько дней.

— Ползи сюда, доходяга!

Кауров повиновался. Но двигался заторможенно. Серега не мог поверить, что это явно ослабленное, медленно ползущее наверх существо чуть не сбежало минувшей ночью. Пленник был голый по пояс. Сквозь грязь и размазанные следы кровоподтеков на теле от холода проступали мурашки. Длинные отросшие ногти. Пыльные волосы. Красные мутные глаза. Рогачев первым делом заглянул в них. В самой глубине зрачков кровного врага затухали два крошечных уголька.

— Ну что, опять нам свезло, а тебе нет, — издевательски усмехнулся Рогачев. — Видать, не в дедушку ты пошел.

Бандитский внук в ответ только шмыгнул носом.

— Говори, как из погреба вылез.

— Молча.

И такого ответа Серега тоже не ожидал. Он еще раз заглянул в глаза пленника и понял, что ошибся: огонь в зрачках у того не затухал, а разгорался. Рогачев коротко ткнул Каурова под дых. Тот предсказуемо согнулся пополам, упал на колени и завалился набок. Лежал, хватая воздух, как тогда, на берегу речки…

Серега осмотрел засов. На черном металле увидел дорожку белых царапин и сразу все понял.

— А ведь мы его толком не обыскали, у него было что-то вроде ножа или тонкой отвертки.

— Точно, — подтвердил Михалыч, — он меня чем-то острым по руке полоснул.

— Ладно, лучше поздно, чем никогда. Раздевайся, чувырло, обыщем тебя, — сказав это, Серега пнул Каурова в пах. Тот скрючился еще больше, но на приказ не прореагировал. Хочешь не хочешь, а пришлось ему помогать. Сначала Рогачев сдернул с пленника ботинки фирмы «Саламандра», постучал ими о пол. Потом принялся стягивать с Каурова джинсы. Вспомнив, как еще недавно перед ним раздевалась Полина, Серега испытал злорадство. Очень захотелось прямо сейчас отомстить Каурову за ту досадную сексуальную неудачу с его женой. Враг лежал перед ним в одних носках и трусах — жалкий, в очередной раз униженный. Он был полностью в его власти, как несколько дней назад — жена врага. Во всем этом была какая-то дикая, запредельная сладость. И с потенцией у Сереги на этот раз все было в норме. Серега почувствовал сильный прилив адреналина и начал стаскивать с Каурова трусы. Ему захотелось увидеть вражье мужское достоинство и как-нибудь над ним надругаться. Вспомнил зону: необязательно же трахать человека, чтобы его опустить, достаточно просто засунуть в него какой-нибудь продолговатый предмет, например горлышко бутылки. Во время отсидки Серега был ненавистником подобных забав. Но сейчас ему остро захотелось трахнуть Каурова — раз и навсегда сломить его волю.

Мужское достоинство врага показалось ему довольно большим почти безволосым опарышем, которого Серега с удовольствием раздавил бы ногой. Он уставился на этот вражий отросток, размышляя, чего делать дальше.

Брат смотрел на всю эту сцену раздевания пленника с удивлением. А Михалыч и тут подыскал нужные слова:

— В жопе у него погляди. Чую, он ножи и отмычки там прячет.

Эта фраза остудила Серегу. Он вспомнил, как в тюрьме и на зоне вместе с другими несколько раз подвергался этой унизительной процедуре осмотра. А еще вспомнил учителя Курбатова и то, как «отрицалы» его самого чуть не опустили. Уподобляться тем уркам или вертухаям в резиновых перчатках было противно. А между тем обыск Каурова приобретал отдаленное сходство с тюремными осмотрами. Даже толстокожий Михалыч это уловил. Получается, унижая врага, Серега унизился сам…

— Ладно, закончим на этом, — сказал он. — Все равно теперь не сбежит. Браслеты наденем, задвижку проволокой замотаем, да сверху над погребом поставим топчан.

Он защелкнул на запястьях Каурова наручники и сбросил вниз еще не очухавшееся от его ударов тело. Следом швырнул в погреб джинсы и двух «саламандр».

Тело Геннадия холодело. Мозг был будто в заморозке, а мысли — будто чужими. Они не бегали, а едва ворочались, цепляясь одна за другую: «Дедушка, что ты наделал! Что мы наделали!.. Судьба заманила в ловушку… Дедушка. Теперь уж не выбраться. Теперь только одно — избежать лишних мук… Воскрешая твою жизнь, я погубил свою».

Геннадий подумал, что еще недавно имел столько всего, а теперь к концу жизни у него осталось всего шесть предметов — джинсы, трусы, носки и ботинки. Вспомнились эпизоды расстрелов в кино. Он никогда не мог понять, почему приговоренных раздевали и разували перед тем, как убить. Будто одежда и обувь мешали палачам. «Нет, не им!» — осенило Геннадия. Теперь он четко знал — эти вещи были для расстреливаемых последними признаками, атрибутами человеческой жизни, и поэтому, наверное, Смерть должна их особенно ненавидеть. И не зря этот Рогачев сейчас его не только избивал, а еще и раздевал. Не зря он теперь валяется голый под землей, в погребе, который немногим просторней могилы. «Это была репетиция Смерти!» — догадался Геннадий. Подумав так, он сразу же решил обуться, одеться и снова залезть в мешок и тулуп, чтобы доказать распростертой над ним грубой всеубивающей силе (а может, просто самому себе доказать), что он еще жив.

«Я живой! Живой!» — прошептали его губы, когда он натягивал джинсы. В эту секунду Геннадий вспомнил про седьмой имевшийся у него предмет — застывшую молнию. Продолговатый камушек с хутора Тарасова, того самого, где дедушка Лазарь чудом спасся от молнии и врагов, все еще лежал на дне канистры с водой. Но как его достать? Горлышко канистры узкое, а руки скованы. Геннадий посмотрел на ведро с мочой. Чтобы вони было поменьше, он прикрывал его сверху мешком. Можно, конечно, выплеснуть мочу на пол, а в ведро, предварительно слегка его ополоснув, перелить из канистры остатки воды. Но тогда погреб окончательно превратится в вонючий сортир — провести последние дни жизни в сортире Геннадию не хотелось. И он решился на безрассудный поступок. Сначала припал к канистре, стремясь влить в себя про запас как можно больше воды — пил через силу большими глотками. До спазмов, до бульканья в груди. Потом оставшуюся воду вылил прямо на землю. И вытряхнул камушек себе на ладонь.

— Воды больше нет, — зачем-то прошептал Геннадий и сжал молнию в кулаке.

Серега решил прибегнуть еще к одной мере предосторожности. Они с братом съездили на даниловскую свалку, набрали полный багажник пустых пластиковых бутылок. Вернувшись, стали кучками в шахматном порядке вкапывать их в песок вокруг охотничьей сторожки. Если наступить на такую «мину», раздастся громкий треск.

— Чеченская уловка, — объяснил Серега брату. — Они этими бутылками свои базы в лесу обкладывают. Хрен подойдешь к ним неслышно.

Бутылочная сигнализация предназначалась вовсе не для пленника, а для непрошеных гостей — вдруг случайный охотник или грибник в неурочный час забредет, будет в дверь колотить, а в ответ Кауров станет на помощь из погреба звать. Серега решил: всех приближающихся потенциальных свидетелей перехватывать нужно еще на подступах к домику, выходить к ним навстречу и настоятельно объяснять, чтобы шли мимо. Дескать, посторонний гражданин явился не вовремя — помешал любовным утехам.

Когда братья закончили окапываться бутылками, их в сторожке уже ждал накрытый Михалычем стол: краюха ржаного кислого хлеба, редиска, шмат домашнего сала, копченая щука да соленый арбуз.

Три алюминиевых кружки одновременно без тоста ударились друг о друга. Губы скривились от горечи. На зубах захрустела редиска, потек соком меж пальцев арбуз.

— Хорошо в деревне летом, — глубокомысленно изрек Михалыч. — Если б не батя ваш с его заданием, не побывал бы я в этом году на природе. А еще в Пскове и Питере. Очень культурно лето провел.

— Как Питер? Красивый город? — спросил Александр.

— Сказка, — ответил Михалыч.

— Анамнез, — не согласился с ним Серега.

— Чего? — в один голос переспросили брат и приятель.

— Анамнез — значит, история болезни, — пояснил младший Рогачев значение умного слова. — По мне, так Питер — нездоровый город. Болотным духом пропитанный. От рек и каналов — гнилью воняет. Дома обшарпанные, люди мрачные, небо серое. А если даже выглянет солнышко, из многих дворов его все равно не видать. Из-за влажности холод там холоднее, а от малейшего тепла в пот шибает. Кругом вода, а купаться нельзя — грязно. Даже белая ночь на самом деле никакая не белая, а просто сумерки. Ни день, ни ночь — ни то ни се.

— Вот оно как… — удивился брат. — А как же достопримечательности?

— Ну есть. Медный всадник, церкви, мосты… Полюбовался и снова в потное метро ныряй или в ржавый трамвай полезай, который еле ползет, трясется. А если машина у тебя, значит, в пробке стой, от выхлопов дурей — улицы-то узкие. Разве можно в таком городе жить и нормальным жизнерадостным чуваком оставаться? Обязательно превратишься в чмо навроде того, что в погребе сейчас сидит. Ну, наливай, что ли, еще по одной. Предлагаю выпить за станицу Островскую.

Все трое охотно опрокинули еще по кружке. Они как-то сразу зачастили с самогонкой, и уже через полчаса, несмотря на закуску, градусы сильно ударили в головы. Комната наполнилась громкими выкриками. Разговор перекинулся на полыхающий неподалеку лесной пожар.

— Дождей нету давно, — сокрушался Александр. — Где это гребаное МЧС? Показушное министерство. Как телек ни включишь, все спасают кого-нибудь. Самолет туда, вездеход сюда. То учения у них, то раздача бинтов-лекарств где-нибудь за границей. А тут неделю уже полыхает, того и гляди, до станицы пламя дойдет, — и ничего. По радио говорят: «Пожарные не могут пробиться к огню из-за рельефа местности». Хоть пол-России сгори…

Потом разговор перескочил на Каурова.

— Не знаю, как вы, а я вот еще ни одной человеческой жизни не загубил. Этот сучонок Лазаря Черного первым будет, — объявил Александр. — И мне малость не по себе. Может, посоветуете, как правильно грех на душу принять, чтобы потом этот убиенный по ночам не являлся?

— А ты не думай про грех, — успокоил брата Серега. — Сдается мне, это дело, наоборот, Богу угодное. Там, в Питере, мы долго не могли поймать это чмо. Но всякий раз будто помощь сверху подоспевала, будто кто-то неведомый помогал нам его в загон загонять.

— Точно, — радостно встрял Михалыч. — Представь, что ты на охоте. Тебе убитые тобой звери являются по ночам?

— Нет.

— Ну вот, — еще больше обрадовался Дрозд. — Так и тут. Что зверь, что человек с жизнью примерно одинаково расстается. Ногами немного подрыгает и все. Труп, он и в Африке труп (Михалыч громко своему афоризму заржал). Относись к Каурову как к мертвой туше свиньи. Людей, я тебе скажу, не так противно и хлопотно убивать, как животных.

У Серегиного брата по пьяному делу развязался язык. Дальше он принялся изливать душу по поводу колхозных проблем. Серега с Михалычем узнали о бедственном положении в станице Островской с уборочной техникой. О том, что государство сельхозпродукцию больше не закупает. А сволочи-перекупщики дают за нее гроши. Вырученных денег на новые комбайны и трактора не хватает. Вот и приходится обходиться старьем — из двадцати тракторов использовать только десять, остальные пуская на запчасти.

— Мы нищие! — то и дело восклицал Александр.

— Не прибедняйся, — осаживал его Серега. — У тебя дом самый лучший в станице, техника хай-фай, гарнитур мебельный немецкий, тачка новая, хоть и отечественная. Чего тебе еще надо?

— Да мне только на себя денег сейчас и хватает, — уже почти кричал Александр. — А шоферам и механикам уже два месяца зарплату не плачу. Нужно, чтобы моя техбаза прибыль давала. А прибыли нет. И никакого просвета. Не знаю, что людям говорить. Каюсь, даже подумывал с горя взять лопату да пойти клад наш родовой сказочный откопать…

— Какой клад? — встрепенулся Михалыч.

— Да погоди ты, — отмахнулся от того Серега. — Сань, может, тебе денег найти взаймы, чтоб ты перекрутился? Есть тут люди всякие, мне обязанные. Они дадут. Что ж ты раньше молчал?

— Найди. Я от денег не откажусь, — закивал Александр, на глазах успокаиваясь. — Только отдавать ведь придется.

— Ничего, подождут, потерпят.

— Только мне много надо — сто тысяч в месяц. Замучаешься ты, брат, дыры мои затыкать.

— Несмертельная сумма. Придумаем что-нибудь. Давай выпьем за твое процветание.

Первая бутыль самогона закончилась. Дрозд, осушив свою кружку, снова поинтересовался.

— Так о каком кладе вы говорили?

— Да легенда одна семейная, — неохотно ответил Серега. — А есть ли клад тот в действительности, никто не знает. Потому что никто его не откапывал.

— Так откопайте! Разве неинтересно? — округлил Михалыч пьяные глаза.

— По семейной легенде, нельзя этого делать — примета дурная, — пояснил Серега.

— Ну вы даете! — осклабился Михалыч. — Двадцать первый век на носу, а они в легенды всякие верят. Темные вы люди — Рогачевы.

— Не твоего ума это дело, — осадил его Серега.

Они откупорили вторую бутыль. И еще накатили на грудь. Брат Александр выглядел самым пьяным.

— Я чего подумал, — сказал он, утерев губы рукавом — А поехали и вправду клад откопаем!

Серега отрицательно покачал головой.

— Нет. Я в последнее время кое-что понял об жизни. Есть высшие силы, с ними лучше дружить. Тогда сбудется все, что задумал. Я чудом выжил этой зимой. Чудом Каурова в Питере поймали. Не знаю, как тебе, Саня, а мне в жизни сильно везет. И я это везение по глупости растерять не хочу.

— Да ты не понял. Я найти клад предлагаю не для того, чтоб забрать. Только посмотрим на него и назад зароем. Никакого запрета мы не нарушим и проклятья не навлечем.

— Классная мысль, поехали! Я с вами! — воодушевился Михалыч.

— Ты даже не думай, — одернул его Серега.

— Ну а чего бы не съездить? — продолжал гнуть свою линию Александр. — Одним глазком только глянем и сразу назад.

Но Серега упорствовал:

— Доходягу в погребе без охраны оставим?

— Нет. Один по-любому должен будет остаться, — Александр посмотрел на Михалыча.

— Так и знал, — усмехнулся тот и налил себе еще самогонки. — Ну хоть сфоткайте на память эти сокровища. У меня фотик с собой.

— Так поехали, что ли? Здесь ведь близко совсем. Когда еще соберемся? — Александр вперил в брата почти умоляющий взор. — Вон и лопата в углу стоит.

Последний аргумент оказался решающим.

— Ладно. Погнали, — сдался Серега.

Михалыч проводил братьев до машины.

— Поаккуратней рулите. Не опрокиньтесь. Обратно с бабами возвращайтесь, — пьяными шуточками напутствовал он Рогачевых.

Впереди на горизонте сверкнуло.

— Вы это видели или мне почудилось? — не поверил глазам Александр.

— Молния, — констатировал Михалыч.

— Неужели дождь пойдет? Дождались. Слава Богу, — лицо Александра озарилось почти религиозным восторгом.

— Хороший знак, — заметил Серега.

Братья уехали. Оставшись один, Михалыч заложил руки подмышки и обозревал окрестности, почти как Наполеон перед битвой. Долго смотрел то на молнии, то на реку, то на пожар. Кажется, пламя еще больше приблизилось. Воздух наполнялся запахом гари. Он и загнал Дрозда в дом. Там он не стал продолжать пьянствовать в одиночестве. Зажег керосинку, прилег на топчан, достал из своей спортивной сумки порножурнал, сунул руку в штаны. Уже на пятой странице собрался кончить в кулак. Но не успел. До его ушей донесся треск пластиковой бутылки…

Михалыч хоть и был крепко пьян, мгновенно затушил керосинку, выхватил из-под подушки ТТ, подскочил на ноги. Распахнув маленькое оконце, прокричал в ночь: «Стой, где стоишь! Шаг сделаешь, пальну… Из ружья».

Потом отступил в глубину комнаты. Не спуская глаз с окна, ожидал, когда вспышка молнии осветит подступы к дому.

— Я те пальну, — раздалось снаружи. — Выходим по одному! Оружие на землю! Работает РУБОП!

Последнюю фразу Михалыч и сам не раз выкрикивал, сбивая с толку врагов. А потому не поверил услышанному. Но от этого было не легче. В любом случае, с той стороны притаились не случайные охотники и грибники.

Наконец сверкнула жирная молния. Михалыч успел заметить метрах в тридцати присевшего на землю человека. Заложив пистолет сзади за ремень, здоровяк нырнул под стол. Там у него стояла большая кастрюля с гранатами РГД-5.

— Еще раз предупреждаю. Без шуток. Вы окружены. Мы знаем, что в доме заложник из Ленинграда, — проорал все тот же голос.

А вот это уже было серьезное заявление: ну кто, кроме своих и теоретически ментов, мог знать про заложника? Пьяный Дрозд, опрокидывая на пол самогонку с едой, вылез с кастрюлей из-под стола. Подойдя сбоку к окну, ударил ногой в перекрестие рамы. Раздался звон разбиваемого стекла. Тут же на звук ударила автоматная очередь.

«А вот и не менты», — догадался Михалыч. Эта догадка сперва его озадачила, а потом придала наглости. Он достал из кастрюли первую гранату. Сорвал чеку и швырнул гостинец в окно — примерно туда, где увидел сидящего человека. После взрыва раздался крик. Потом — мат, потом — стон. Михалыч, как сеятель, раскидывал гранаты одну за другой. Кто-то подал команду: «Назад, отходим!» Но Дрозда это не успокоило. По дому теперь били автоматными очередями. Стены трещали от пуль. Враг хоть и отходил, но уходить явно не собирался. Михалыч перестал бросать гранаты, оставив в кастрюле еще несколько штук. Кинулся в соседнюю комнату. Схватил топчан, забаррикадировал им входную дверь, да еще и стол к ней придвинул. Потом вернулся к погребу, начал разматывать, рвать руками проволоку на засове.

…Его сторожа так громко орали, что Геннадий слышал почти весь разговор наверху. Даже пьяные советы о том, как правильно его убивать, чтобы потом самим не мучиться. Даже странные речи про клад. Много нового узнал про тех, кто его схватил. Только что было толку от этих знаний? Но обиднее, горше всего было слышать про то, как лишь чудом, благодаря «вмешательству высших сил», эти гады его схватили под Питером. Выходит, он совсем чуть-чуть недобегал, недоскрывался от них. И зачем только он в Лугу поехал, да еще Полину с Васей в эту ловушку послал? Геннадий постарался припомнить обстоятельства принятия того рокового решения. И сразу все понял. Его мучители были правы. Это точно были происки высших сил, которых он, Геннадий, здорово прогневил. Ведь чем он занялся сразу после того, как позвонил жене и велел ей отправляться в Лугу? Вызвал двух проституток и устроил себе сеанс самого гадкого в жизни секса. Согрешил! Да еще как! Эта мысль привела Геннадия к другому, еще большему открытию: а ведь и вообще вся эта история, в которую его угораздило вляпаться, случилась по той же самой причине. Ну конечно! Все это — расплата за связь с Катрин — то есть за его первую измену Полине! А те две проститутки были второй по счету изменой! Неужели все так просто? Два раза изменил — жизнь свою погубил. И ладно бы только свою… А Полина, а Вася, а мама? Что с ними, живы ли? Этого он уже никогда не узнает.

Когда голоса наверху смолкли, и хлопнула дверь, Геннадий бросился к лестнице. Колотил кулаками и наручниками по крышке погреба, изо всех сил упирался в нее спиной, надеясь сломать засов. Обессилев, вернулся в тулуп. Отключился.

…Это был самый странный, самый короткий сон в его жизни. Сон длиной в молнию. Геннадий и увидел молнию — вспышку синего цвета, а в ее свете — вдалеке устало бредущего человека. Он шел к нему. Шел навстречу. Геннадию даже почудилось, поверилось, что — на помощь. Но бредущий человек исчез вместе с молнией. «Нежить», — шепнул кто-то невидимый ему на ухо. А через мгновение прогремел гром. И Геннадий проснулся.

…Наяву продолжало грохотать. Да так, что земля вздрагивала. А еще со всех сторон доносилось потрескивание. Геннадий не сразу сообразил, что трещат стены и… автоматные очереди. Это было невероятно, ошеломляюще, сказочно — наверху шел бой!

А потом Геннадий услышал над головой отчетливые слова: «Гена, подъем! Если жить хочешь, вставай!».

Внутри все всколыхнулось от возрожденной надежды. Но совсем ненадолго — дверь погреба распахнулась, сверху свесился включенный фонарь, и в его свете показалась знакомая рожа Щербатого.

— Поднимайся быстрее. Судьба дает тебе шанс, — обратился он к Геннадию. — Мы с тобой в доме вдвоем. Нас кто-то штурмует. Мне одному не отбиться. Только вместе. Погибнем или победим. Если победим — ты свободен.

— Свобода или смерть, — подсказал Геннадий Щербатому нужное словосочетание.

— Да. Вылезай. Я дам тебе ствол, скажу, что надо делать. Ну что, по рукам?

— Ага. По рукам. Только сперва наручники сними.

Вскарабкавшись по лестнице, Геннадий оказался нос к носу с врагом. Щербатый больше не был похож на издевательски самоуверенного наглеца, который сутки назад рассказывал, как трахал Полину. У верзилы подрагивали губы, а лицо было красным и потным. Геннадий чувствовал, как быстро ему передается нервное возбуждение врага. Он старался не глядеть тому в глаза, чтобы не выдать ненароком своей никуда не девшейся ненависти. Щербатый отомкнул ключом наручники. Геннадий расправил руки. Он ощутил во всем теле прилив сил, тепла и еще большей ненависти.

Стрельба за окном тем временем стихла.

— Не нравится мне эта тишина. Слушай внимательно, — принялся враг инструктировать Геннадия. — Я буду в той комнате, а ты в этой. Твоя задача прятаться вот тут, в самом темном углу, и держать на прицеле окно. Если в нем кто появится, сразу стреляй. Светает уже, значит, у нас преимущество.

За окном раздалось какое-то шипение. Щербатый прислушался. Потянуло дымом.

— Крышу подожгли, — сообщил он, мрачнея на глазах. — Ничего, прорвемся. Держи волыну. Только помни, в обойме восемь патронов всего.

Враг протянул ему пистолет. Но отдал не сразу. Будто прочитав мысли Геннадия, заговорил о Полине.

— Ты это… не думай… Я не трогал твою жену. И никто не трогал. Я все выдумал, чтобы сделать тебе побольнее. Разозлился, когда ты чуть не сбежал.

— Ага, — кивнул Геннадий. — С предохранителя как снять?

— Уже снято.

Геннадий, недолго думая, направил ствол в окно и нажал на курок. Руку дернуло. Но пуля попала-таки в оконный проем.

— Чего зря палишь! Береги патроны, козел! — заорал на него Щербатый.

— Ага, — снова кивнул Геннадий и, не говоря больше ни слова, выстрелил Щербатому в грудь.

Лицо врага исказилось болью и каким-то детским наивным удивлением. Потом — злостью. Потом — смертью. Он даже не дернулся. Просто повалился набок, как большой мешок.

Геннадий подобрал выроненный Щербатым фонарь и пошел с ним к входной двери…

…Рогачевы копали под вспышки молний, озарявших ночной горизонт. Но дождя все еще не было. Твердая сухая земля крошилась под ударами лопат на мелкие куски. Они не знали точно, где искать, — отец в свое время лишь показал рукой примерное место на пригорке за старой высокой сосной. Да и было это давно. Поэтому для верности братья очертили круг диаметром метров в двадцать. Внутри него и копали. Все больше потея и ожесточаясь, они срыли уже макушку пригорка. Серега разделся по пояс, он уже натер на ладонях мозоли, но неистово продолжал копать. Он злился в душе на брата, подбившего его на эту работу, на себя — за то, что поддался его уговорам, на предков, закопавших свой клад так глубоко, на Луку, из-за исчезновения которого ему пришлось сегодня нажраться, и на Анну Бланк, не поехавшую с ним в Островскую.

«А если никакого клада нет и никогда не было? — пришла вдруг в голову дикая мысль. — Или был, но его давно выкопали? Что тогда? А тогда беда: нельзя будет передать своему сыну или внуку эту семейную легенду, укрепляющую на протяжении веков весь их род. Цепь оборвется, между прошлым и будущим нарушится связь!..».

Только он так подумал, сверкнула очередная молния, и острие лопаты ударилось обо что-то твердое.

— Посвети-ка, — обратился Серега к брату. Опустился на четвереньки, стал расчищать землю ладонями. Луч фонаря выхватил что-то темно-зеленое.

— Ящик деревянный, — определил Серега. И стал окапывать ящик по периметру. Тот оказался широким и плоским, с изъеденными ржавчиной металлическими ручками по бокам. Серега схватился за них и вытащил ящик из земли. Крышка поддалась без труда. Внутри ящика было пусто! На дне они увидели лишь два крошечных желтоватых комочка. Александр хотел поднять их, но комочки рассыпались у него в руках. На пальцах осталась черная пыль. Брат, понюхав ее, сообщил:

— Табак.

— Окурок от самокрутки, — догадался Серега. — Посвети-ка теперь сюда.

Он ткнул пальцем в прямоугольное пятно на боковой стенке ящика.

— Похоже на маркировку.

Силился разобрать буквы и цифры на штампе.

— Склад №124 РККА. IV.1929 г. Отв. приемка… Какой-то Шальнев или Шальнов. РККА — это Рабоче-крестьянская красная армия. IV.1929 г. — апрель двадцать девятого года. Не такой уж старый ящичек, от снарядов, наверное. Значит, в 1929 году или после него кто-то порылся здесь. Он и выкопал клад. Все. Дальше нет смысла копать.

Пошел дождь. Но Александр не обращал на долгожданные ручьи с неба никакого внимания.

— Думаешь, кто это был? — спросил он.

— Может, дед или брат его Николай, — неуверенно предположил Серега.

— Вряд ли, — не согласился с ним брат. — Их убили в двадцать девятом. Всего через несколько месяцев после того, как этот Шальнов на ящике расписался. Здесь в округе после Великой Отечественной разных таких ящиков много было раскидано. Я думаю, он случайно здесь. Слишком неглубоко зарыт. Надо дальше копать.

— Я не буду, — заявил Серега.

— Как не будешь? Надо же удостовериться.

— Не хочу удостоверяться.

— Не понимаю тебя. Грех не закончить работу, раз уж начали. Что ж теперь? Предлагаешь жить дальше, думая, что наш клад кем-то выкопан?

— Предлагаю жить и считать, что он все еще там.

— Ну и не копай. Я один управлюсь, — брат решительно поднял мокрую лопату с земли.

Дождь превращался в ливень. Серега спрятался под сосну. Он мог, конечно, уйти в машину, но по отношению к брату это было бы некрасиво. Александр продолжал отчаянно вгрызаться в землю.

Сверкали молнии, сотрясал небо гром. Внезапно до ушей долетел еще один звук. Серега узнал его. Это был треск автоматных очередей. Он раздавался с той стороны, где была охотничья сторожка!

— Сань, там стреляют, — крикнул он брату. — Михалыч в беде!

Александр перестал махать лопатой. Прислушался.

— Быстро к машине! — скомандовал Серега.

…Насквозь промокшие, они гнали по ночной степи. Машину то и дело подбрасывало. Пару раз занесло так, что Сереге с трудом удалось справиться с управлением.

— Потише, не гони так, — заклинал Александр. Но Серега не слушал. Его беспокоило другое.

— У меня только один ствол, мне нечего дать тебе, — сокрушался он.

— Гаси скорость! Туши фары! — продолжал настаивать Александр. — Они издалека нас увидят и встретят.

Брат был прав. Серега надавил на тормоз и выключил свет. Теперь дорога была едва различима.

— Там есть тропка одна, нам на нее надо выйти, чтобы с другой стороны кустами к домику скрытно подобраться, — сказал Александр.

Они ехали теперь медленно. Брат по памяти говорил Сереге, куда рулить. Дорогу едва подсвечивало лишь зарево лесного пожара, возникшее на горизонте. Дождь зарядами бил по лобовому стеклу. В какой-то момент он почти прекратился, и Рогачевы ясно увидели впереди помимо большего огненного пятна еще одно, совсем крошечное. Старший брат первым определил его природу:

— Это дом наш горит.

— …Не стреляйте. Я убил его. Я свободен, — прокричал Геннадий людям снаружи.

В ответ оглушительно застрочил автомат. Пули летели через окно, колотились о стену. Боль обожгла правую руку пониже локтя. Геннадий присел на корточки.

— Ага, — крикнули снаружи. — Так мы тебе и поверили. Знаю, Рогатый, твои штучки. Что, припекает? Дышать нечем стало? Скоро сам выползешь из своей норы. Это я, Архип! Узнал? Сейчас мы с тобой за Жору Ереванского посчитаемся.

Геннадий решил, что Рогатый — это кто-то из Рогачевых, скорее всего, бритый главарь. Остальные имена ни о чем не говорили. Он ничего не понимал. Но комната и вправду быстро наполнялась дымом. У него уже щипало глаза.

Он посветил себе на рану: в руке всего лишь засела щепка, — наверное, пуля выбила ее из стены. Геннадий без труда выдернул эту занозу. Потом луч фонаря сам собой уперся в какую-то кастрюлю, на дне которой лежали три гранаты. Геннадий не удержался и взял одну.

Пополз на четвереньках в соседнюю комнату. Принялся обшаривать труп Щербатого. То, что ему было нужно, отыскалось в кармане джинсов. У верзилы был дорогой понтовый мобильник — «Моторолла» — всего сантиметров десять в длину, с непривычно маленькими клавишами. У Геннадия не сразу получалось попадать по ним дрожащими пальцами. Да еще гудок в трубке то и дело пропадал — вызов срывался. Только с шестой или седьмой попытки он смог набрать код Петербурга и номер своего домашнего телефона. Раздались гудки, но трубку никто не снимал. Потом гудки кончились — связь снова пропала.

Дым уже застил глаза. Стрельба стихла. Видать, неизвестный Архип понял, что развязка и так близка — решил просто чуть-чуть подождать. А Геннадий все жал на кнопки мобильника, то и дело прикладывая его к уху, проверяя сигнал.

Возбуждение нарастало. Он понимал, что находиться в сгущающемся дыму становится уже смертельно опасно. Но ничего не мог с собой поделать. Ну еще один набор номера! Может, тогда, в первый дозвон, Полина не успела взять трубку, потому что спала? А теперь проснулась и сидит ждет у телефона? Может, она почувствовала, что это он? Поняла, что это экстраординарный звонок? Да и кто может звонить в такое время — на рассвете…

Геннадий от дыма закашлялся. Глаза уже беспрерывно слезились. Внезапно снаружи возобновилась стрельба. Автоматные очереди перемежались с одиночными выстрелами. Раздавались нечленораздельные крики.

Нервы Геннадия раскалились: он боялся задохнуться, но еще больше боялся не дозвониться. Совершенно не к месту у него (как тогда под деревом в снегу возле кладбища) вдруг случилась сильнейшая эрекция.

…Очередная комбинация цифр. Есть гудки! Геннадий до боли вдавил трубку в ухо… Есть соединение!

— Алло, алло, — раздался родной божественный голос Полины.

— Я живой, Поля, живой! — прокричал в трубку Геннадий… и испытал оргазм.

…Связь опять оборвалась. Он даже не понял, в какой момент. И не был уверен, что Полина его услышала. Но зато он слышал ее! Жива! Жива! И он только что кончил от одного ее голоса!..

…Они бросили «девятку», почти загнав ее в речку. Черное небо серело. Серега с братом захлюпали кроссовками по мокрой высокой траве. Оба были по пояс голые — их футболки остались висеть на сучках сосны. Серега прямо на голое тело набросил наплечную кобуру. Александр сжимал в руках монтировку.

Вот и тропинка. Бежать стало легче. Они находились уже у подножия холма. Сторожку отсюда не было видно, но запах гари ощущался отчетливо.

Внезапно по ушам ударила автоматная очередь. Серега с братом инстинктивно упали в сырую траву. Неужели заметили? Ведь их полуголые торсы хорошо видны на фоне темных кустов. Но стрельба быстро стихла. Осторожно, пригибаясь к земле, они продолжили красться наверх.

Чем выше поднимались по склону, тем гуще вокруг них становился дым. Наконец над шапкой холма показались огненные перья. Братья свернули с тропинки и теперь подползали к сторожке. Прямо на них выплывала горящая крыша. Вдруг Серега увидел в отблесках пламени перед собой человека, чуть подальше — еще одного. Оба были в спортивных костюмах, с короткоствольными автоматами в руках. Первый человек присел на одно колено, второй лежал на боку, опираясь на локоть. Оба всматривались в сторону горящего дома. Серега показал на них брату стволом своего ТТ и шепнул:

— Как только кончу их, сразу вместе бежим, я — к дальнему, ты — к ближнему. Берем автоматы.

— А если это менты? Автоматы у них — ментовские, — опасливо прошептал Александр.

— Менты? В спортивных костюмах? — усмехнулся Серега. Он прицелился в дальнего от себя человека и нажал на курок. Лежачий задергался и закричал: «Архип, меня ранили». А Рогачев уже стрелял по сидячему. Тот успел отпрыгнуть в сторону и уклониться от первой адресованной ему пули. Но не удержался, неуклюже упал на пятую точку. Раскорячился. Вторая пуля положила конец этим неловким движениям. Серега тут же кинулся к нему, выстрелил в голову. Вырвал из мертвых рук автомат, швырнул его брату. Бросился ко второму, стреляя в того на бегу. Упал рядом на землю, прячась за тело, которое уже не подавало признаков жизни. Теперь перед ним была вся сторожка, сверху объятая пламенем. Серега не удержался и выкрикнул:

— Михалыч, ты жив?

В ту же секунду раздалась автоматная очередь. Лежащий рядом труп задергался, приняв на себя несколько пуль.

Михалыч не отозвался.

«Уж не Архип ли, телохранитель Нукзара?» — осенило Серегу. Он подобрал лежащий на земле АК-74 и, не глядя, наугад дал ответную очередь поверх трупа. Сказал брату:

— Там еще один, где-то слева.

— Понял, обойду снизу, — ответил тот. — Попробуй отвлечь его, заставь еще пострелять.

Александр скрылся из вида. Светало. Серега выждал с минуту и снова начал стрелять. Предсказуемо получил автоматную очередь в ответ. На этот раз пули просвистели над ним сантиметрах в тридцати. Серега рискнул и чуть приподнял голову. Он не видел, откуда стреляли. Но успел заметить впереди метрах в двадцати что-то вроде бугра — уж больно соблазнительное место для укрытия. Серега решил дать еще одну очередь, но автомат, выплюнув пару пуль, захлебнулся. Отстегнул магазин — он был пуст. Пошарил рукой вокруг, но не нашел запасных рожков. В этот момент впереди вспыхнула перестрелка. Сначала одна длинная очередь: та-та-та-та. Потом другая короткая: та-та. И, наконец, один за другим три пистолетных хлопка. Серега вскочил и, петляя, рванулся в сторону бугра, сжимая в руке ТТ, только на бегу осознав, что в его обойме осталось всего два патрона. В него никто не стрелял. По ту сторону бугра Серега увидел сидящего к нему спиной человека. Он что-то делал со своей ногой. Кажется, он был ранен. Серега, не раздумывая прыгнул на него сзади, сходу ударил рукояткой пистолета в висок. Человек с тяжелым свистящим вздохом неуклюже упал на живот. Подобрав с земли его автомат, Сергей залег и тихонечко позвал брата:

— Саня, ты где?

Спереди раздался слабый стон. Серега хотел броситься туда. Но вспомнил про пистолетные выстрелы, которые слышал последними. Рядом с распростертым перед ним человеком не было никакого пистолета. Значит, должен быть еще один враг! Или несколько…

Впереди виднелся кустарник. Оттуда опять донесся стон. Серега вспомнил про другой чеченский трюк — ловить противника на раненых как на живца. Небось, залегли там в кустах и с нетерпением ждут, когда он к ним сунется. Может, еще и стонут нарочно. Но потом в голову пришла другая, успокоительная мысль: вряд ли ему противостоят серьезные бойцы. В противном случае им с братом не удалось бы так легко вывести из строя троих из них. Вероятно, это не какая-нибудь переодетая разведгруппа, а обычная братва, незнакомая с тактикой ведения ближнего боя на местности. Если так, они сами теперь ошарашены и боятся каждого куста. Рядом с ним лежал не Архип. Если тот, на кого он подумал, прятался сейчас где-то впереди с пистолетом, то Серега примерно знал, чего от него ожидать. Архип был бывшим борцом. Крупный, под сто килограммов веса, с бешеным, жестоким характером. Большой мастак запугивать людей, но не бегать по «зеленке». А значит, у него против Архипа в этом пейнтболе есть преимущество.

Была не была! Серега метнулся вперед, сильно забирая влево. И, конечно, раздался выстрел. Но мимо и с опозданием — Серега уже почти добежал до кустов. Он успел засечь вспышку и, мгновенно упав на землю, дал туда очередь. Кусты затрещали, как будто сквозь них продирался кабан. Треск удалялся. Враг убегал. Серега бросился вдогонку. Но неожиданно споткнулся обо что-то мягкое. На земле лежал человек. Даже два человека! Один почему-то в трусах, с перебинтованными окровавленными ногами. Он тяжело дышал, его губы что-то шептали в бреду. Второй, голый по пояс, уткнулся лицом в траву. Этим вторым был его брат Александр!

— Саша, ты ранен? — спросил Серега. Брат не отвечал.

— Братушка, очнись! Вставай! — Серега тормошил Саню, потом схватил его за руку, щупал пульс и не находил. И тут его взгляд словно магнитом притянула черная дырочка над ухом брата. Из нее на землю уже натекла маленькая черная лужица. Серега перевел непонимающий взгляд с брата на человека в трусах. Замотал головой. Отшатнулся от неподвижного тела Сани. Подарил человеку в трусах контрольный выстрел в голову. И побежал дальше.

…Кусты быстро закончились. Перед Рогачевым распростерся голый склон. Вниз по нему, прихрамывая, медленно ковылял некто большой, грузный, действительно, похожий на Архипа. Он направлялся к двум «Нивам» оставленным у подножья холма. Добраться до них у Архипа не было шансов. Серега нажал на спусковой крючок. Здоровяк рухнул, взрыв подбородком песок…

…Стрельба снова стихла. Комната наполнялась жаром, находиться в ней становилось уже невозможно. А снаружи шел дождь.

«Может, залезть назад в погреб и пересидеть, дождаться, пока дождь потушит пожар?» — подумал Геннадий. Но потом ему пришла в голову мысль получше. Он начал шарить руками по полу возле трупа Щербатого. Хотел найти пистолет, но наткнулся только на гранату, взятую из кастрюли. Схватив ее, на ощупь добрался до окна. Так и есть — сквозь него из-за дыма ничего не было видно. Геннадий, голый по пояс, полез в это окно, обдирая живот и бока о засевшие в раме осколки стекла.

Перевалился наружу, упал на землю, поднялся, побежал в дыму, сжимая в руке гранату. Справа дым начал рассеиваться. Но Геннадий не поддался искушению чистым воздухом и взял левее, стараясь по примеру деда Лазаря держаться спасительной дымовой завесы. Он опять бежал под гору, должно быть, в ту же сторону, что тогда ночью. Как и тогда, его хлестали кусты. А еще хлестал ливень. Мокрая грязь прилипала к подошвам и гирями висела на них. Чтобы земля снова не выскользнула у него из-под ног, Геннадий перешел на быстрый шаг. Потом на медленный… Дымовая гуща уходила влево, постепенно рассасываясь. Геннадий упрямо шел за ней. Дышать стало легче. Но теперь его мутило, во всем теле ощущалась ватная слабость.

Ноги все-таки подкосились. Он упал на спину, заскользил вниз по грязи. Поджав по себя ноги, пытался замедлить скольжение. В конце концов его затормозил густой кустарник. Геннадий лежал, собирался с силами. И уже различал в дыму свои руки, грудь и живот. Они все были в капельках крови. Но дождь смывал эту кровь у него на глазах…

…Архип — это точно был он — корчился, лежа на земле, и орал от боли как резаный. Озираясь по сторонам, Серега добежал до него. И, присев рядом на корточки, ударил здоровяка кулаком в квадратный подбородок. Тот сразу перестал орать.

— Сколько вас было? Ты в брата стрелял? Кто вас навел? — обрушил Рогачев град вопросов на приходящего в себя после удара Архипа.

Тот закатил глаза и среагировал лишь на третий вопрос.

— Баба твоя.

— Какая баба? — не понял Серега.

— Журналистка, — Архип сплюнул кровь вперемешку с песком. И на лице его, как почудилось Рогачеву, проступило что-то вроде улыбки. — Это она Ереванскому стучала на тебя. От нее он узнал, что ты хочешь его место занять.

— Врешь, сука! Не хотел я занять его место, — Рогачев опять занес над головой Архипа кулак. Но вместо нового удара задал новый вопрос: — Где Лука?

— На дне Волги.

Слушать это было невыносимо, Серегин палец сам нажал на спусковой крючок.

В горле Архипа раздалось противное бульканье, а за спиной Рогачева послышался всплеск. Он оглянулся и увидел… Каурова. Метрах в двухстах от себя. Внук Лазаря Черного стоял по пояс в пузырящейся от дождя речке и смотрел на него. Обмен взглядами длился не дольше секунды. Беглец нырнул в воду. Серега дал очередь ему вслед. Но короткоствольный АК-74 был не самым лучшим оружием для прицельной стрельбы с этой дистанции. Кауров вынырнул уже у другого берега. Серега отшвырнул автомат, выхватил из наплечной кобуры ТТ и бросился в погоню.

Только сейчас, на бегу, до него дошли весь ужас и масштабы случившегося: брат убит, Михалыч, возможно, тоже, Лука — на дне, Анна Бланк предала… Его мир рушился. Сгорал в огне и застилался дымом…

…Дождь усилился. Удары грома подгоняли Геннадия. Молнии били теперь совсем рядом. Он бежал берегом речки, боясь углубиться в лес. Понимал, что в лесу у него больше шансов спрятаться и спастись, но не мог себя заставить свернуть влево — несколько молний оглушительно разорвались именно там, среди высоких берез. Совсем близко. Даже воздух уже был наполнен одуряющим запахом серы. Он пьянил, заряжал какой-то тревожной веселостью.

Геннадий оглянулся на бегу и увидел преследователя. Бритый главарь Рогачев с пистолетом в руке выбирался на берег из речки.

Близость погони, дым, дождь, разрывы молний и огромное зарево впереди напоили Геннадия первобытным отчаянием, граничащим с первобытным восторгом. «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди», — подумал он. Потом поглядел на гранату в руке, обернулся еще раз, замедлив бег, и прокричал сквозь шум дождя: «Ну давай, Рогатый, иди сюда. Это я твоего дружка грохнул!».

…Серега так и не узнал у Архипа, сколько людей с ним приехало. Если больше четырех, то в любой момент ему вдогонку могла прилететь пуля. Но он уже не заботился о своей безопасности, не оглядывался по сторонам на бегу. Впереди маячила спина кровного врага. Рогачев старался не выпускать ее из виду, но думал во время этой погони только об Анне Бланк. Ее предательство было самой страшной из бед, обрушившихся на него за последние минуты. Страшнее гибели брата, Михалыча и Луки. «Она не могла это сделать. Она ждала меня каждый день, — убеждал Рогачев сам себя. Из его глаз впервые за много лет текли слезы. — Она не знала, где нас искать в степи. Это Лука им под пытками выдал. Архип понял, что я его кончу, и решил на прощанье шмальнуть в меня этой ложью».

Серега прощался с жизнью. Прежней жизнью. Он хотел теперь только убить внука Лазаря Черного и еще доказать самому себе, что Анна не виновата. Он цеплялся за нее, как сорвавшийся в пропасть цепляется за выступ скалы. Верил самому себе и не верил.

«Они приехали сюда меня убивать, потому что знали — тут место глухое, и я в сторожке буду один! Это Лука им под пытками… Стоп! Лука ведь не знал, что именно я сегодня на ночь поеду в Островскую. Об этом известно было только Маргелу… И Анне. Стучала, стравливала меня с Ереванским. Но зачем? Нет, нет! Она не может быть заодно с ними».

Рогачев добежал до Медведицы, бросился в нее и поплыл, одной рукой загребая, второй держа над головой пистолет.

«А если все-таки правда? Если это она? Если Ереванский ее за мной приглядывать подослал? На зоне — спектакль, с Анной — спектакль… А ведь я тогда наговорил ей на диктофон, что Жоре не подчиняюсь…».

Вода вокруг пузырилась, как газировка. В какой-то миг Сереге захотелось в ней утонуть. Но его глаза снова отыскали спину врага.

— Она не могла это сделать. Она ждала меня каждый день, — упрямо и зло прорычал Серега, выбираясь на другой берег.

В этот момент враг обернулся и что-то ему прокричал. Рогачев не разобрал слов, но уловил смысл: враг его не боялся. Это был вызов.

Серега остановился. Прицелился в убегающего Каурова. Его палец уже начал жать на курок. Но молния сверкнула под руку. Взгляд на мгновенье соскочил с вражьей спины. И Рогачев увидел другого человека. Его рука дрогнула…

…Геннадий не слышал выстрела, но ощутил его. Одновременно со вспышкой молнии и ударом грома почувствовал кожей лица вибрацию воздуха. Оглянулся — Рогачев стоял и целился в него из пистолета. Геннадий пригнулся и начал петлять, как заяц. Но так круто закладывал виражи, что поскользнулся на мокрой траве. Вскочил, рванулся вперед. И снова не удержал равновесие. Поднимаясь, успел заметить Рогачева — он снова бежал за ним. «Не уйти», — понял Геннадий и опять поглядел на гранату. Она была его последней надеждой…

…Сначала Серега подумал, что увидел одного из людей Архипа. Но потом понял, что человеческий силуэт ему просто почудился. Должно быть, от нервного напряжения и еще не перебродившего в голове самогона. Он опять поймал взглядом спину кровного врага. И опять бросился в погоню. Неожиданно враг упал. Поднялся. Снова упал.

«Тебе не уйти», — твердо решил Рогачев. И любовно подумал о своем последнем патроне…

…Их разделяло теперь всего метров двадцать. Геннадий на бегу выдернул чеку. Сжал рычаг. Он знал: пока вот так держит его, взрыва не будет. «Пора… Нет… Вот теперь!.. Рано…» — выбирал момент, чтобы метнуть в Рогачева свой единственный боеприпас. И вдруг с ужасом понял, что не сделает этого. Он никогда в жизни не бросал гранату! Он не сможет соотнести силу броска с расстоянием, на которое она полетит. А если не долетит? А враг, увидев, как он замахивается, отскочит, заляжет, спасется — ведь граната не сразу взрывается… И что тогда? Конец. Он останется безоружным.

Пальцы Геннадия будто закаменели, давя на рычаг гранаты. Он вдруг осознал, что есть только один верный способ убить Рогачева. Взорвать себя вместе с ним! И чем быстрее сокращалось расстояние между ними, тем ближе и неотвратимее был именно этот финал.

«Дедушка, дай мне силы!» — взмолился Геннадий, задрав голову к плачущим небесам…

…Серега настигал врага с каждым шагом. Их разделяли метров пятнадцать — не больше. Голова раскалилась, разболелась от ненависти. «Пулю — в затылок. В глаз. Лучше в лоб», — уже прикидывал он, как поставит финальную точку. Приближался какой-то решающий миг его жизни. Внезапно Серегу ошеломила догадка: «Это все клад! Не надо было его искать. Все обрушилось, как только мы воткнули в землю лопаты. И дед с братом в двадцать девятом году тоже погибли из-за него. Погибли, потому что клад откопали! А штамп двадцать девятого года на ящике — вовсе не штамп, а подсказка, послание о том, как все было…». Что же делать теперь? Клада нет. Обратно в землю его не зароешь! У Сереги помутилось в голове от отчаяния. Неужели нет выхода? Есть!!! Чтобы вернуться назад и спасти то, что еще можно спасти, нужна крупная ставка. Нужна жертва — искупительная, последняя, самая важная.

Кровь закипала, адреналин захлестывал и душил. Его горький запах забивался в ноздри, его сладкий вкус прилипал к языку. Его было столько, как никогда в жизни. Больше, чем в момент убийства Ереванского или перед несостоявшимся сексом с Полиной. Больше, чем во время схватки с Арго. Потому что в этот раз все было поставлено на карту. Кауров был теперь для него всем. Все цели, мишени, мечты сошлись в одну точку на спине убегающего врага. «Он — не он, я — не я, — догадался Серега. — Это то, от чего всю жизнь мучился батя и о чем мечтал — кинуться в погоню за Лазарем, догнать, застрелить, отомстить. И положить конец этим мучениям». Теперь он точно знал, что должен выстрелить врагу между лопаток, а еще лучше — загнать туда осиновый кол.

«Если я не убью его, Лазарь победит. Он воскреснет», — понял Серега…

…Начались неглубокие лужи. Каждый шаг теперь отзывался брызгами. Ноги скользили. Приближалась развязка.

Геннадий оглянулся и увидел полное решимости лицо врага. Между ними было уже метров десять. «Полина, не уходи!» — пронеслось в мозгу. И ноги его опять подкосились. Чтобы не упасть, выставил вперед руки. Пробороздил метра полтора на карачках. Снова оглянулся: его настигала неумолимая, похожая на оскал улыбка врага. При виде ее губы Геннадия сложились в ответной улыбке. А пальцы сами разжались, отпуская гранату на волю.

Он вскочил и побежал дальше, а его последняя надежда осталась лежать в луже, неслышно отсчитывая секунды. У Геннадия в мозгу тоже начался отсчет. «Раз, два, три…» На счет «семь» он резко остановился и обернулся. Рогачев настигал его. Выставив перед собой пистолет, он не бежал, а летел, будто на крыльях с перекошенным от ненависти лицом. И в следующую секунду врезался в Геннадия вместе с волной горячего ветра, вместе с грохотом взрыва и свистом летящих осколков. Удар был сильный, но Геннадий чудом устоял на ногах. А потом кто-то выключил звук…

Больше не было ни разрывов грома, ни шума дождя. В неестественной тишине враг висел на нем, обняв двумя руками за шею. Потом начал медленно сползать вниз. Из его спины струились красные ручейки. В нее попали осколки гранаты. Геннадий понял: если бы не спина Рогачева, все эти осколки достались бы ему.

Глаза врага уплывали куда-то. В них застыл неизвестный вопрос, но адресован он был не Геннадию. Рогачев смотрел мимо него. Будто увидел кого-то за его левым плечом на берегу речки. Геннадий оглянулся, но там никого не было…

…Серега не понял, как это случилось. Он выставил вперед пистолет. Он уже хотел вонзить пулю в спину Каурову. Но в этот момент у него за спиной выросли крылья и очень быстро понесли его на врага. Он почувствовал себя настоящим ангелом мести.

…И вдруг увидел старика. В длинной накидке а, может, в плаще, старик стоял на берегу Медведицы, скрестив на груди руки. Он был сутул и напомнил лицом карандашный портрет Лазаря Черного. У него не было никакого оружия, но он смотрел на Серегу так, будто целился из невидимого ствола. Рогачев понял: сейчас раздастся неслышимый выстрел, и попытался взмыть вверх. Но крылья его больше не слушались. Только спине стало щекотно от этих бесполезных усилий.

…А потом на него навалилась усталость. Он так много нервов и сил потратил в последние часы, дни и годы, что заслужил минуту тишины и покоя. Только одну минуту. Просто присесть на траву, чуть перевести дух и лететь дальше…

…Враг оседал на траву очень медленно, нехотя. Наверное, по сантиметру в минуту. Геннадий почему-то подумал, что с каждым этим сантиметром он что-то безвозвратно теряет. Может, вместе с Рогачевым с него сползала его прежняя, такая ненастоящая, глупая жизнь? Да и была ли она, эта жизнь?

Наконец, враг опустился перед ним на колени, беспомощно уткнувшись ему лицом в живот. Руки Рогачева упали вниз и повисли плетьми. На его левом плече Геннадий увидел имя «Лена», выведенное по-детски коряво, зарубцованное мелкими шрамами. Оно было похоже на слово из неоконченной предсмертной записки. Нательный крест с груди Рогачева сбился на спину, а в считаных сантиметрах от указательного пальца правой руки на земле лежал пистолет. Но на то, чтобы преодолеть эти сантиметры, у врага уже не было жизни…

Геннадий положил ладонь на бритый затылок Рогачева и с наслаждением всей грудью вдохнул запах гари.

Дождь слабел. Где-то далеко над степью уже брезжило солнце. Степь больше не пугала, а манила его. И еще захотелось снова, уже свободным, заглянуть в погреб, где он совсем недавно ждал приближения смерти. Но Геннадий подавил в себе эти соблазны. Он почти заботливо положил на траву Рогачева. Подобрал пистолет. И побрел в сторону леса, радуясь одной только мысли, что когда-то среди этих деревьев, быть может, прятался его дед…

…Он проснулся на вершине кургана. До тех пор, пока не вышел к нему, долго бродил по лесу. Он сразу узнал этот потертый временем камень, возле которого зимой ждал открытия магазина. И как только присел к камню, тотчас заснул. А когда пробудился, уже вечерело. Первое, что бросилось в глаза, — мокрый блеск куполов церкви, однажды укрывшей его от собственных страхов. Второе — туча воронья, кружащая далеко за станицей над пашней. Третье — кладбище, где водятся призраки, которых он уже не боялся.

К нему вернулся слух, пропавший после взрыва гранаты. Он достал из кармана мобильник Щербатого. Думал, здесь, на высоте, вблизи станицы, трубка поймает сигнал. Но гудков не было.

Небо расчистилось, и уже проступали первые звезды. Только сейчас до него дошло, что он выжил и, кажется, победил.

«Спрячься в огне, убей двух врагов», — вспомнились вдруг слова старика Панкрата Чудилина. Сумасшедшее пророчество сбылось.

К горлу подкатил комок.

— Дедушка, дай мне знак, что ты здесь, — прошептал он в вечернее небо.

Затаил дыхание. Ждал… Знака не было.

…Он долго сидел, привалившись спиной к огромному камню, слушал пение сверчков, вдыхал запахи трав и смотрел на раскинувшуюся внизу, зажигавшуюся огнями окон Островскую.

Потом решительно отшвырнул от себя пистолет. Встал на ноги и начал быстро спускаться по тропинке в родную станицу.

Все небо над его головой было усеяно счастливыми звездами…

Лазарь проснулся среди ночи и понял, что умирает. Внутри него и снаружи была звенящая пустота. Он будто висел в этой пустоте. Будто растворился в ней. Попробовал пошевелить рукой или ногой под одеялом — ничего не вышло. Он не чувствовал тела и поэтому не мог сжать кулаки. Не чувствовал языка, губ и поэтому не мог прокричать смерти: «Пошла прочь!» Единственное, что его еще слушалось, это глаза. Лазарь смог их открыть и теперь ясно видел перед собой лицо смерти. Оно расплылось на потолке гадкой гримасой. Свет уличного фонаря проникал сквозь щель в занавесках. И от этого света, пропущенного сквозь цветок на подоконнике, сквозь дырявый матерчатый абажур люстры, на потолке проецировалась уродливая скалящаяся физиономия. Нет, ошибки быть не могло. Это не была причудливая игра света и тени. Это была смерть собственной персоной. Два больших желтых глаза, не мигая, смотрели на Лазаря. Крючковатый нос был похож на клюв хищной птицы, а распахнутый в улыбке рот — на неровную, объеденную арбузную корку. «Так вот ты какая», — пронеслось в мозгу у Лазаря. Он пожалел, что не до конца задернул перед сном занавеску окна. Пожалел, но только на мгновенье, что встречает смерть в полном одиночестве. А потом подумал, что так, верно, и должно было случиться. Подлая трусливая тварь с юности выслеживала его, бродила вокруг да около и все никак не могла к нему подобраться. Она вцепилась в него ночью, в спящего, в тот единственный момент, когда воля дремлет. Она умышленно не тронула зрение, оставила ему эту последнюю лазейку в мир живых. Лазарь понял, смерть хочет, чтобы они напоследок посмотрели в глаза друг другу, хочет поймать его последний отчаянный взгляд, сполна насладиться победой над ним. Но кое-что все-таки еще было в его силах.

Лазарь закрыл глаза и сам, раньше срока впустил в себя темноту. Он почти услышал стон разочарования и злой скрежет зубов. Почти увидел, как лицо на потолке перестает улыбаться…

Лазарь жаворонком уносился вверх сквозь калейдоскоп затухающих счастливых видений, последним из которых было ясное синее небо над одинокой телегой в степи — той самой, на которой они с отцом когда-то возвращались с даниловской ярмарки…