Памятник

— Всего доброго, господин Маргит!

Ив пожал руку улыбающемуся проводнику, оставив в ней радужную бумажку.

— Премного благодарен, господин Маргит! Счастливого отдыха!

Ив рассеянно кивнул в ответ, подхватил чемодан и сошел на перрон.

Когда затих перестук тяжелых колес на рельсовых стыках и фигура проводника, одиноко маячившая на площадке, растворилась в густом утреннем тумане, Ив остался совершенно один под низким, моросящим небом. На перрон опустилась тишина, какой она бывает только в провинции. Только дождь шелестел в сухих листьях деревьев станционного садика. Не заходя в здание вокзала — красный кирпич, готические башенки по углам, — Ив прошел через садик, миновал наполненный дождевой водой фонтан, изрезанные ножиками скамейки, на одной из которых лежал резиновый плащ-дождевик, и вышел на привокзальную площадь. Площадь была окружена зданиями, которые, видимо, составляли гордость местной архитектуры, а в самом центре была украшена невысоким монументом. Иных достопримечательностей не наблюдалось, и поэтому неспешным шагом в меру любопытствующего туриста Ив подошел поближе.

Носатый толстяк, свободно расположившийся в кресле, угрюмо смотрел на собственное брюхо, лежащее на раздвинутых коленях; в правой руке он держал стилизованную рюмку, левая была закинута за спинку кресла.

« ЮЛ ГОЛЕМ », —

гласила надпись на цоколе, высеченная почему-то сбоку.

Ив поискал имя скульптора и вскоре нашел его у самого подножия, мелкими буковками, словно этот Р. Квадрига таким образом указывал на подлинный масштаб своей личности в сравнении с личностью великого человека. Иву, впрочем, оба имени не говорили ничего. Нет, разумеется, как и всякий образованный человек, он наверняка должен был что-то слышать о них, но что именно — в такое промозглое утро ему припоминать не хотелось.

В любом случае, один из них скульптор, решил Ив, озираясь в поисках такси, а другой, вероятнее всего, абориген, ставший членом парламента в одна тысяча девятьсот забытом году.

Такси — потрепанный «рено» чуть ли не довоенного выпуска — обнаружилось у дверей остекленного заведения, над которым слабо мерцала не впечатляющая при дневном свете неоновая вывеска «У старого Голема». Особо не раздумывая, Ив толкнул дверь и оказался в полутемном помещении с низким потолком, стойкой бара, никелированными табуретами вдоль нее и несколькими круглыми столиками, на которые были взгромождены ножками вверх обычные в таких местах пластиковые стулья. Между столиками двигался в однообразном танце парень-уборщик. На одном из табуретов сидел пожилой мужчина в кожаной куртке — несомненно, таксист. За самой стойкой возвышался костлявый старик-бармен, неутомимо протиравший стаканы.

— Доброе утро! — поздоровался Ив, ни к кому особо не обращаясь.

В ответ послышалось нестройное приветствие.

— Чашечку кофе, — сказал он бармену, усаживаясь рядом с таксистом.

Старик отложил салфетку и, достав из-под стойки крохотную чашку, повернулся к кофейному автомату. Таксист, потягивая пиво из большой кружки, посмотрел на Ива насмешливо.

— Из Столицы? — спросил он.

— Угадали.

— Семичасовым, — констатировал таксист.

— Опять в точку, — подтвердил Ив.

— Ищете такси.

— Вы на редкость проницательны.

Ив постарался, чтобы в его тоне почувствовался сарказм. Его всегда раздражали проницательные провинциалы.

Бармен поставил перед ним кофе и вернулся к своим стаканам.

— Голем — это кто? — спросил Ив, чтобы сменить тему.

Таксист неопределенно хмыкнул и отвернулся.

— Пророк, если угодно, сударь, — ответил бармен, взглянув на Ива слезящимися, как у больной собаки, глазами.

Сумасшедший, весело подумал Ив, а вслух спросил:

— И что же он напророчил?

— Да весь этот нынешний бардак, уж простите за резкое слово.

Ив посмотрел на старика с любопытством.

— А позвольте узнать, что в нашей благословенной действительности вы называете бардаком?

Бармен помялся, косясь на таксиста, прячущего ухмылку в пивной кружке, и, видимо, уже сожалея о начатом разговоре, но вдруг, набравшись смелости, заявил:

— Скучно у нас, сударь, нынче. Живем на отшибе, ни тебе политики, ни тебе завалящего проекта какого-нибудь, ну вроде того хотя бы, что правительство затеяло в Манипуле. А ведь о нас в шестьдесят седьмом по всему миру звон шел. — Помолчав, он добавил: — Верно старик Голем говорил: «…взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной». — Бармен поднял назидательно палец и покачал им перед носом Ива. В слезящихся глазах его, насколько возможно было различить в полутьме, взблескивало вдохновение. — Посев взошел, — заключил он, — но только там, где нас нет.

— Сударь, — обратился к Иву таксист, отставив пиво в сторонку, — если вам еще нужна машина, то я подожду. Спасибо, Тэдди, — кивнул он бармену и вышел, подхватив со стойки свой картуз.

В несколько напряженной тишине, нарушаемой лишь сухим стуком щетки уборщика, Ив не торопясь допил кофе, избегая смотреть бармену в глаза.

— Надо мною в городе посмеиваются, я знаю, — сказал Тэдди, отправляя очередной стакан под стойку. — Да только все они сопляки… Понаехали в город, когда мэрия затеяла это строительство… Я-то знаю, зачем мэрии была нужна эта Станция, — чтобы замять историю шестьдесят седьмого. Поразбежались тогда, как крысы, один Тэдди остался, так теперь вот смеются над ним, старым дураком называют…

Бармен продолжал бормотать еще что-то, но уже совсем неразборчиво. Ив собрался было расплатиться и потихоньку выскользнуть за дверь, но едва он отодвинул чашку, как Тэдди извлек из-под стойки тоненькую книжку и подсунул ее намылившемуся сбежать клиенту.

— Вот, прочтите на досуге, если взаправду интересуетесь. Всего полтинник.

Ив взял книжку и отошел к окну, чтобы взглянуть на титульный лист.

На титуле значилось:

«„ Гадкие лебеди ", сочинение беллетриста В. Банева».

Теперь Ив был удивлен по-настоящему: ему казалось, что он читал всего Банева, недаром дома пылилось академическое собрание сочинений; но, может, это какой-то другой В. Банев?

— Тот самый Банев, не сомневайтесь. — Голос бармена, раздавшийся над самым ухом, показался Иву зловещим. Оказывается, старик стоял у него за спиной и будто читал его мысли. — Мальчишкой рос у нас в городе, а в шестьдесят седьмом, благословенном, обретался здесь в ссылке: с Големом нашим пил, девок валял, а после — истинно свидетельствовал. Прочтите, сударь, — нигде, кроме городка нашего, не издано.

Вернувшись к стойке, Ив выложил горсть мелочи, после чего, пробормотав слова благодарности, вышел вон, едва не позабыв чемодан.

Двигатель таксомотора уже тихо взрыкивал, выбрасывая в сырой осенний воздух струю вонючего выхлопа. Таксист отобрал у Ива чемодан, уложил его в багажник, предупредительно отворил пассажирскую дверцу.

— В гостиницу? — спросил он, убедившись, что пассажир устроился.

— Да, — ответил Ив, — в лучшую.

— Одна она у нас, — ухмыльнулся таксист и тронул машину с места.

Обогнув памятник, «рено» свернул на одну из улиц, ведущих с площади, и — довольно резво для своего возраста — покатил вдоль странных домов, стены которых, казалось, были сложены не из кирпича, а из ноздреватого, как старая мертвая губка, камня.

— Вижу, Тэдди успел снабдить вас своей книженцией? — спросил таксист, покосившись на злополучную брошюру, которую Ив все еще держал в руках. — Всем приезжим ее сует. Я слышал, старикан пережил что-то такое лет двадцать назад, вот крыша у него малость подвинулась. Говорят также, что это он ее написал, сам, а вовсе не Банев.

— А о чем она? Вы читали?

— Не-е-ет. Я читаю только газеты, спортивные колонки, а вся эта муть про конец света, про ангелов среди людей — это не по мне.

— Так что же произошло в вашем городе в шестьдесят седьмом?

— Не знаю, сударь, меня тогда еще здесь не было. Я в семьдесят втором приехал, на строительство.

— Это когда Станцию строили? — спросил Ив с видом знатока.

— Ее самую, — отозвался таксист, — будь она неладна…

— Что так?

— Строили, строили, деньги хорошие получали. Я тогда шоферил, оборудование возил, на самой Станции бывал только наездами. Ну так вот, приезжаю как-то, а на территорию меня не пускают. Выброс какой-то, говорят. Короче, вытурили нас всех с пособием. Кто обратно уехал, кто здесь устроился, а я вот таксистом шабашу.

— Да, не повезло, — посочувствовал Ив. — А что за выброс такой?

— Радиация, говорят. Еще детей тогда всех вывезли, даже новорожденных, даже баб беременных. Не знаю уж, для чего это им понадобилось. Мужиков-то оставили, а радиация эта, я слышал, в первую голову на мужиков влияет.

— Действительно странно, — согласился Ив.

— Непонятно, а правительству все же виднее. Да и не повлияла она на мужиков, по себе знаю, — засмеялся таксист, намекая известно на что.

Ив тоже улыбнулся — дескать, юмор он оценил.

— А вот и гостиница ваша! — воскликнул таксист, затормозив у вполне приличного шестиэтажного здания с широким порталом парадного входа.

Получив по счетчику плюс чаевые, таксист выволок из багажника чемодан и, как давеча проводник, пожелал его хозяину приятного отдыха.

Из машины Ив выбрался с чувством облегчения. А навстречу уже бежал, улыбаясь слегка виновато, швейцар.

Веселый городок, подумал Ив. Народ все больше разговорчивый, книжки фантастические продают, про радиацию рассуждают…

Швейцар подхватил чемодан и с воплем «Добро пожаловать!» метнулся обратно в подъезд.

Вот и славно, решил про себя Ив, входя в просторный прохладный холл гостиницы и направляясь к стойке портье, который приветливо улыбнулся ему.

— Номер, пожалуйста, — сказал Ив.

Портье еще раз ослепил клиента улыбкой и, не задавая никаких вопросов, достал плоский блестящий ключик, прикрепленный к грушевидной деревянной бирке.

— Э-э, — пробормотал Ив. — Вы не хотите узнать мое имя?

— Я жду, когда вы сообщите мне то имя, которое считаете своим, — ответил портье, продолжая улыбаться.

— В таком случае, мое имя — Маргит. Ив Маргит. Я… мм… журналист.

— Добро пожаловать в наш город, господин Маргит!

Ив оставил на стойке небольшую сумму за первую неделю проживания плюс чаевые и проследовал к лифту вслед за коридорным, перехватившим чемодан у швейцара.

Репортер уголовной хроники Ив Маргит никогда прежде не бывал в городе своих предков. Родители его отца еще до войны перебрались в Столицу — дед получил высокую должность при тогдашнем правительстве. По политическим убеждениям тайный советник Кимон-старший был правым радикалом, активно поддерживал курс на усиление государственной власти и ратовал за национальное возрождение. Ив помнил деда уже дряхлым стариком — опальный и забытый, он вечно брюзжал и с ненавистью смотрел на своих родных, как и на всех прочих «людишек, прогадивших свое будущее». Кимон-старший ценил власть, в людях видел лишь средство для достижения своих целей, а если кого и любил, так только младшего брата Валерия, который был талантливым, а по убеждению старшего — просто-таки гениальным философом и который пропал без вести где-то в зоне Оккупации. По рассказам матери Ив знал, что дед страшно горевал по пропавшему брату, а память о нем возвел в культ.

Когда началась война, Кимон-старший призвал к воссоединению с братским народом, «взвалившим на свои богатырские плечи нелегкую ношу возрождения арийской расы». Как только оккупанты заняли половину страны и в Столице произошел государственный переворот, участники которого создали новое правительство, дед Маргита с восторгом принял предложенную ему должность — министра пропаганды. Последовавший по изгнанию оккупантов суд приговорил коллаборациониста Кимона к домашнему аресту и политическому забвению. Отец Ива, чтобы сделать карьеру, вынужден был принять фамилию жены, благодаря чему навсегда лишился уважения собственного отца. Сам Ив деда видел лишь несколько раз в жизни, а после его смерти, завершившей мучительное, долгое умирание, полное проклятий и запоздалого раскаяния по поводу какого-то доноса, и вовсе забыл о нем.

Напомнил о бывшем тайном советнике случай, в практике Ива тривиальный. Однажды холодным мартовским утром владелица одного из столичных доходных домов, некая госпожа Тора, вызвала полицию в связи с тем, что ее постоялец, одинокий старик, живущий на скромную государственную пенсию, — «тихий, вежливый, странный, но аккуратно вносящий плату за комнату», — вот уже третий день не покидает свои апартаменты. Явившийся по вызову полицейский наряд взломал запертую изнутри дверь и обнаружил труп.

Детективы, изучив место происшествия, признаков насильственной смерти не обнаружили. Комната старика, «тихо и вежливо» лежащего на узкой тахте, была забита книгами и завалена рукописями. На крохотной кухоньке царил идеальный порядок, в ванной тоже, а вот в туалете, над унитазом, забитым пеплом, висела, мерно покачиваясь и жирно взблескивая мылом, аккуратно приделанная веревочная петля. Приятель Ива, сержант полиции, высказал предположение, что умерший «графоманил потихоньку» и скончался от апоплексического удара после очередного отказа из какой-нибудь редакции. Петлю над унитазом этот шерлок холмс объяснял предусмотрительностью покойника. Но рукописи старика не были похожи на беллетристику, скорее они напоминали мемуары.

Среди множества журналов, занимавших пространство под тахтой, Ив совершенно случайно заметил номер «Фантастического ежемесячника», вышедшего лет пятнадцать назад в одном из частных столичных издательств. Сам не зная зачем, он бегло пролистал журнал и вдруг в одном из рассказов наткнулся на имя, которое заставило его сердце вздрогнуть. Героем рассказа был человек по фамилии Кимон!

Когда прибыл судмедэксперт и Ива отвлекли, он машинально сунул журнал в карман пальто, да и забыл о нем. Труп старика увезли. Экспертиза установила смерть от естественной причины. Квартиру опечатали.

Рассказ показался Иву нелепым. По воле неведомого автора философ Кимон проник в заговор инопланетян, много веков подряд державших на Земле особую миссию. При помощи хитроумного устройства инопланетные диверсанты генерировали лучи, вынуждающие человечество идти путем войн и революций. Получалось, что Кимон, проанализировав в своих книгах историю человечества, пришел к выводу, будто человек по природе своей добр и лишь зловредные инопланетные лучи понуждают его к братоубийству. Претерпев множество приключений, он почти схватил пришельцев за руку, но тут, как водится, началась очередная война, людям стало не до инопланетян, и последние под шумок убрали проницательного философа.

Разозлившись, Ив позвонил в редакцию «Ежемесячника». Сиплый бас сообщил ему, что прежний редактор умер, а ему, новому редактору, имя автора рассказа не говорит ничего. В авторском активе таковой не значится, поэтому, скорее всего, рассказ был написан кем-то из тогдашних поденщиков, причем наверняка под псевдонимом.

Короче, след обрывался. Поразмыслив, Ив решил, что нет необходимости разыскивать сочинителя. Гораздо интереснее выяснить, почему двоюродный дед, семейная легенда, стал героем фантастического рассказа.

В семейном архиве от легендарного философа остался лишь листочек со стихотворением, написанным им в гимназическом возрасте. Ив не мог судить, насколько хороши стихи, но его поразила в них какая-то недетская гордость и печаль:

В библиотеках не нашлось ни одной публикации философа, а в государственных архивах — ни странички рукописей; все исчезло. В университете Иву дали справку, из которой следовало: Валерий И. Кимон закончил сие почтенное заведение за три года до начала войны, успел выступить с десятком лекций, которые были изданы здесь же, в Университете, но во время Оккупации весь тираж брошюры был изъят Департаментом Присоединенных Территорий. Так Ив и ушел бы ни с чем, но в последнее мгновение его окликнули; тогда-то репортер Маргит еще раз услышал имя, которое уже успел подзабыть, — имя старика, приладившего петлю над унитазом, полным пепла.

 

Старый Голем

За последней полицейской заставой дождь вдруг присмирел. Даже не верилось, что он только что падал отвесно, сплошным потоком и его твердые, словно стеклянные, струи с шорохом крошились о несчастную землю. Праздное воображение нарисовало жутковатую картину: исполинская рука в черной перчатке слегка прикручивает вентиль заоблачного крана.

«Забавно, — подумал Голем. — Всякий раз, когда я подъезжаю к Лепрозорию, они дождик выключают!.. Или это просто совпадение?..»

Он вспомнил, что давно хотел спросить об этом у вечно занятого Зурзмансора, но было как-то неудобно отвлекать «главного» мокреца по таким пустякам. Особенно сейчас, когда у них что-то произошло.

Рядом со своими «пациентами» грузный пожилой врач порой чувствовал себя как школьник, надоедающий взрослым неуемным, да и, что греха таить, не всегда умным любопытством.

«Впрочем, школьники-то как раз никакой неловкости и не испытывают, общаясь с ними, — горько размышлял Голем, привычно вертя баранку старенького джипа. — Еще бы, они же их дети, если и не плоть от плоти, то… дух от духа».

На перекрестке фары выхватили из туманной мглы тусклый указатель: «Лепрозорий — 6 км», и Голем свернул на бетонку.

У самых ворот Голем притормозил, кивнул подскочившему солдатику внешней охраны и, едва тяжелые створки разошлись, въехал на заповедную территорию. В свой туманный рай, где ангелы ходят с черными повязками на лицах, а вход стерегут казенные херувимы с короткоствольными «огненными мечами», уставом и страхом перед вышестоящим начальством.

Был уже глубокий вечер. За плотными тучами невидимо дотлевал закат, а в Лепрозории теплым уютным светом сияли окна Лечебного корпуса. Туда Голем и направился, неловко выбравшись из джипа и запахивая на ходу длинный утепленный плащ. Сырость, царившая в городе безраздельно, прохватывала и здесь, правда, здесь доктор был у себя дома.

Даже подумать страшно, сколько лет провел доктор медицинских наук, автор «закрытого» исследования «О некоторых симптомах так называемой очковой болезни», лауреат Малой Государственной премии, кавалер «Трилистника Третьей Степени» и вместе с тем член запрещенной коммунистической партии, главный врач Лепрозория Юл Голем за высокой стеной, забранной сверху колючей проволокой, в тесном домишке, большую часть которого занимала его личная лаборатория, среди странных своих пациентов. Всю жизнь. Жизнь, в которой отчетливо можно было выделить три периода.

Первый, довоенный, когда он, студент медицинского факультета, заинтересовался малоизученной разновидностью лепры. Когда начал обследовать своего первого пациента, имевшего некоторые известные к тому времени симптомы этого заболевания. Когда получил свои первые результаты, приведшие его не в восторг, а в смятение.

Второй период — война, странное время Присоединения и создания на самой границе с оккупированной зоной Крепости, секретного медико-биологического центра по изучению и использованию в стратегических целях ряда сверхчеловеческих способностей его пациентов. Когда он, оказавшийся едва ли не единственным специалистом, принял на себя весь груз забот о людях, не выносящих солнечного света, предпочитающих всем другим состояниям климата дождь, необычайно умных и, как на подбор, талантливых, но совершенно неприспособленных к подлой обыденности бытия.

И третий, послевоенный, когда проект «Крепость» сначала, под горячую руку, прекратили. Перестали снабжать лекарствами, одеждой, бытовыми принадлежностями, а главное — книгами; когда он мотался между городом и Столицей, собирая пожертвования, уговаривая чиновников, закупая на собственные, весьма скромные сбережения все необходимое. Пока не сумел выйти на ведомство генерала Пферда и объяснить этому чиновнику от «закрытой науки» всю нелепость создавшегося положения, и когда вернулся к прежним заботам в заведении, именовавшемся теперь Лепрозорием. Ныне, судя по непонятному в среде мокрецов оживлению, назревал четвертый период. И ему, старому доктору Голему, придется вновь принимать какие-то решения, брать на себя ответственность сразу за все, каковая, впрочем, и не снималась с него с тех самых пор, когда он понял, что имеет дело не просто с одним из генетических заболеваний, а с прогрессивной мутацией вида хомо сапиенс сапиенс.

Несмотря на пролетевшие годы и множество заслонивших тот далекий день событий, Юл Голем хорошо помнил, когда вместо ущербной Y-хромосомы увидел он под своим мощнейшим, сверхдорогим микроскопом две полноценные Х-хромосомы мужской особи, «страдающей особой разновидностью проказы». Воображение его нарисовало могучее древо эволюции приматов со свежим зеленым побегом на самой верхушке.

С этого момента он понял, что никогда уже не сможет быть счастлив, зная, что возможно иное, более полноценное существование, и не умея в силу своей природы достичь его. Вероятно, тогда и родилась у доктора Голема идея поставить возможности мутантов на службу человечеству, их породившему. Не генералу Пферду, не Президенту, не даже своей погрязшей в трясине ползучего тоталитаризма стране, но всему человечеству.

Образование Голема было естественно-научным. Не разбираясь ни в социологии, ни в политике, он попытался самостоятельно изучить ряд социально-экономических доктрин и пришел к выводу, что коммунизм, пусть и с оговорками, есть то, что ему нужно. Однако, вступив в коммунистическую партию, он вскоре был сильно разочарован, не обнаружив в ее программе ничего, кроме призывов к вооруженному свержению существующего политического режима и промышленному саботажу. Поэтому, формально оставаясь коммунистом, он взрастил и взлелеял свою собственную утопию, в которой было немало от Маркса, кое-что от экзистенциалистов и Библии.

Зурзмансора Голем застал на обычном месте, у диковинной машины, сочетавшей в себе компьютер и электронный микроскоп. На экране машины плавали какие-то нити с ярко выраженной ячеистой структурой. Доктор несколько минут понаблюдал за метаморфозами, происходившими с этими нитями, и вздохнул. Увы, он безнадежно отстал от современной науки, выполняя функции скорее администратора-посредника между мутантами и людьми. Слабым утешением служило то, что и другие ученые так же безнадежно отстали от Лепрозория. И не только биологи.

То ли вздох у Голема получился слишком громким, то ли исследователь просто решил обратить на него внимание.

— Добрый вечер, доктор! — сказал Зурзмансор, поворачиваясь на винтовом табурете лицом к врачу. — Вы прямо из города?

Голем пожал сухую крепкую ладонь и поспешил осесть в большое мягкое кресло в углу, предназначенное специально для него. Мутанты были равнодушны к комфорту.

— Как поживает наш друг Банев? — спросил Зурзмансор.

— Ждет не дождется, когда же вы пригласите его для вручения обещанной премии.

— Да, да, я его понимаю… Нужно обязательно его пригласить, только вот рутина заела. — Улыбка Зурзмансора была печальна. — Знаете что, доктор, а не объявить ли нам выходной день по случаю вручения премии? Пусть это будет ближайшее воскресение, правда, видит бог, нам сейчас не до праздников…

«Главный» мокрец никогда не кривил душой, и все чувства, проявляющиеся на его вытянутом смуглом лице, были подлинным отражением движений души.

— Что происходит, Зурзмансор? — спросил Голем, как всегда с натугой преодолевая спазм неловкости. Он знал, что вопрос не будет оставлен без ответа, а ответ только увеличит груз тайны, который все растет в его душе, как раковая опухоль, и рано или поздно должен будет либо вырваться на свободу, либо убить своего носителя.

— Мы скоро Выходим, доктор, — сказал Зурзмансор.

«Они не лгут, потому что ложь для них атавизм, оставшийся в человеческом прошлом», — подумал врач, глядя в темные глаза собеседника.

— Навсегда? — спросил Голем, понимая, как нелеп его вопрос.

— Да, навсегда. Хотя обстоятельства теперь неблагоприятные. Нам не хватает одного Выходящего, чтобы компенсировать энергию выброса.

— Массу можно компенсировать машинами, книгами, — предложил Голем. — Возьмите столько, сколько потребуется.

— К сожалению, доктор, инертная масса, пусть даже биологического происхождения, не в состоянии компенсировать энергию, затрачиваемую на переброску человека.

«Человека? — усмехнулся Голем. — Если бы речь шла о человеке, я бы не задумывался…»

— Ах, кабы не это идиотское похищение! — покачал головой «главный» мокрец. — Они лишили его единственной на ближайшие тридцать лет возможности Выхода, по сути, умертвили. Вы же знаете, доктор, если кто-нибудь из нас не получает регулярных инъекций, он обречен.

В голосе Зурзмансора не было гнева, лишь тихая горечь.

— Простите, но я сделал все, что возможно…

— Милый доктор. Если даже генерал нам не помог, то что могли сделать вы? Но беда даже не в том, что одного из моих братьев убили, а в том, что недостаточно компенсированная энергия выброса может повлиять на гомеостатическое равновесие.

— Возможна катастрофа?

— И мы не в состоянии даже предсказать, какая именно, не то чтобы ее предотвратить… Простите, доктор, но и мы не всесильны.

Они помолчали.

— Впрочем, — сказал Зурзмансор, — не будем говорить о том, что мы не в состоянии изменить. Давайте лучше обсудим детали церемонии вручения премии. Лауреат, вероятно, уже изнемогает от любопытства?

Он рассмеялся, и у доктора отлегло от сердца. Ответственность, конечно, никуда не исчезла, но пока ее можно было отодвинуть в сторону.

 

Странные записки

Номер не был чрезмерно просторным, но пыли, паутины и прочих атрибутов провинциальных гостиниц не наблюдалось. Оставалось надеяться, что клопов не обнаружится тоже. Ив тщательно вытер свои столичные щегольские туфли и прошел, утопая ими в мягком ковре, на середину комнаты. Широкая кровать, тумбочка, ночничок в изголовье, на окне приятные для глаза кремовые шторы, шкаф, старомодный, зеркальный, — все показалось Иву милым и уютным. Удивительно было, как ловко портье определил, на сколько потянет кошелек столичного гостя, чтобы оплачивать номер скромный, но не унижающий достоинства. Вспомнив о весомости своего кошелька, Ив вздохнул: полученного аванса, пожалуй, хватит на неделю беззаботной жизни. Если быть скромным и не тратиться на женщин… Ив снова вздохнул и принялся распаковывать чемодан.

Разложив и развесив свой нехитрый гардероб, Ив разделся и прошел в ванную. Там, стоя под шумной, горячей струей душа, он попытался мысленно распланировать свою дальнейшую деятельность в этом городишке.

Легко сказать, проникнуть на территорию объекта, установить экспресс-лабораторию, дождаться результата и потихонечку слинять. А как проникнуть? Кто его туда пустит? Ладно, там видно будет…

Разомлевший, в халате на голое тело, Ив вернулся в комнату и почти сразу же рухнул на неразобранную постель. Кремовые шторы уютно наливались солнечным светом. Осенняя хмарь медленно ему уступала.

«Пойти бы погулять», — лениво подумал он, но, вместо того чтобы встать, протянул руку к тумбочке, где лежала врученная барменом книжка.

Взял. Открыл наугад.

«…мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый…»

Однако!

Ив пролистал еще несколько страниц. Глаз зацепил знакомое имя.

Бол-Кунац! Это который Бол-Кунац? Нынешний Президент, что ли? Он-то как здесь оказался? Впрочем, детство… где это наш Президент провел свое значительное детство? Не помню…

Мысли Ива замедлялись, сказывалась бессонная ночь, проведенная в вагоне-ресторане. Грех было не провести ночь в ресторане столичного экспресса…

Книжка как-то незаметно выпала из ослабевших пальцев.

Ведя переговоры с квартирной хозяйкой старика о приобретении рукописей покойного, Ив и не подозревал, что жизнь его входит в крутой вираж. Госпожа Тора, считающая себя единственной наследницей несчастного, была готова уступить «господину полицейскому» все бумаги за сумму «чисто символическую». Узнав размер символической суммы, Ив досадливо крякнул, но уплатил. Дома, дрожа от необъяснимого нетерпения, он немедленно принялся за разбор солидной кипы исписанных быстрым, мелким почерком листков. Догадка Ива относительно природы рукописи оказалась весьма близкой к истине. Страницы не имели нумерации, поэтому пришлось основательно повозиться, чтобы привести рукопись в порядок. Вскоре Ив обнаружил, что в этих мемуарах и речи нет о самом авторе.

Выяснилось, что автор записок был одним из самых прилежных слушателей Кимона-младшего в университете и, вероятно, стал бы его последователем, не исчезни философ, таинственно и бесследно, в омуте большой войны. Ив понимал, что связывала этих двух людей — новоиспеченного бакалавра и студента — приверженность к определенному кругу идей, но что это были за идеи, оставалось тайной, и тайна эта распаляла воображение.

Смутное беспокойство вызывало воспоминание о том, с каким благоговением отзывался Кимон-старший об уме и таланте своего брата. Деда своего Ив считал ренегатом, но было в этом мнении больше от сложившегося в семейных преданиях стереотипа, нежели от личной неприязни или, упаси бог, от политических убеждений. Да и вряд ли Валерий Кимон разделял политические взгляды Бруно Кимона.

Сидя на полу своего кабинета перед грудой исчерканных листков разного формата, разных цветов и разной степени сохранности, Ив надеялся с их помощью нащупать ниточку к прошлому своей семьи: к позору деда, к отречению отца. Поэтому он, не жалея свободного времени, вгрызался в неудобочитаемый почерк, совершенно шалея от неизвестных ему терминов и не поддающихся раскрытию аббревиатур. Хронология в записках носила характер небрежных, случайных пометок. Создавалось впечатление, что покойник вовсе не ставил своей целью написать мемуары, он просто пытался вспомнить, реконструировать один и тот же кусок чужой жизни, правда, довольно значительный, если верить редко проставленным датам.

Насколько Ив сумел понять, речь в записках шла о спецпоселении, некогда существовавшем возле небольшого провинциального городка. Спецпоселение это, названное в записках «Крепостью», не было обычным концентрационным лагерем, каких было немало на территории побежденной страны, а представляло собою нечто вроде военной лаборатории — «шарашки». И «ковали» в этой лаборатории, говоря современным языком, некое подобие психотронного оружия.

К сожалению, в этом, важнейшем для понимания записок пункте старик был особенно невнятен. Продолжая упорно разбирать записки, Ив обнаружил, что текст перемежается в них различными рисунками. Некоторые из рисунков напоминали изображения молекулярных цепочек — ДНК или РНК, Ив в этом никогда толком не разбирался, а некоторые были чертежами приборов. Схемы отдельных узлов были связаны стрелочками с изображениями важнейших отделов головного мозга.

Ив, не особенно рассчитывая на собственные познания в естественных науках, аккуратно скопировал эти рисунки на отдельные листочки и направился в университет. Приятель-биолог, рассмотрев принесенные ему картинки, назвал сделанные Ивом в поте лица копии «детской мазней».

— Так малюют первокурсники, не имеющие должного представления о механизме наследственности, — высказался он. — Зачем ты мне все это приволок?

— Мэт, прошу тебя, посмотри внимательно, это что-то должно означать, — умолял его Ив, совершенно, впрочем, не уверенный, что рисунки должны что-либо означать.

Приятель вновь взял их в руки и призадумался.

— Знаешь, Ив, — сказал он спустя несколько минут, — так мог бы выглядеть механизм мутации, но таких мутаций в природе не существует, просто неграмотно срисовано с учебника.

Другой приятель, биофизик, едва взглянув на схемы таинственных приборов, вовсе не изъявил желания как-либо их прокомментировать. Лишь после настоятельных просьб Ива сказать хоть что-нибудь заявил:

— Я бы на твоем месте спрятал ЭТО и никому не показывал. Не ровен час… в общем, даже твои связи в полиции не помогут.

Более Ив от него ничего не добился. Результаты «экспертизы» несколько обескуражили репортера. Он впервые почувствовал, что прикоснулся к загадке нешуточной, а может быть, и зловещей. Надо ли говорить, что в архивах не существовало и упоминания о Крепости и ее обитателях. По счастью, в записках указывалось точное ее местонахождение.

Ив проснулся от ровного, многоголосого шума за окнами.

Пожар?! Нашествие?!

Путаясь в перекрученном халате, он сполз с постели и выглянул в окно.

На площади перед гостиницей ходила кругами небольшая толпа людей с черно-белыми транспарантами и плакатами с изображениями перечеркнутого крест-накрест атомного гриба в руках. На демонстрантах были ярко-оранжевые комбинезоны и почему-то — противогазы. Солнце торчало уже высоко и изрядно припекало, так что у многих комбинезоны были расстегнуты до пупа, а противогазы висели на потных шеях, похлопывая гофрированными хоботами по животам.

Ив посмотрел на циферблат электронных часов над кроватью — почти полдень! — и позвонил портье.

— Что за слоны орут под окнами?

Портье со смесью почтительности и негодования в голосе объяснил, что люди с хоботами — активисты партии «зеленых», пытающиеся обратить внимание властей на неблагополучие городской среды обитания. Глубокомысленно хмыкнув, Ив пробормотал, что ему как журналисту все это чрезвычайно интересно. Решив, что перед обедом неплохо было бы проветриться, он положил в карман пиджака диктофон и направился на встречу с местной общественностью.

Демонстранты уже не реяли кругами и не орали, а сгрудились вокруг высокого, крепкого телосложения человека, что-то им втолковывающего. Взяв диктофон на изготовку, Ив подошел к оратору. Тот мгновенно прекратил втолковывать и сердито спросил:

— Кто вы такой?

— Корреспондент, — не моргнув глазом, ответил Ив, добавив многозначительно: — «Голос народа».

— Документы, — потребовал плотный.

Ив вынул журналистское удостоверение и протянул его «зеленому». Оратор внимательным образом изучил серую книжечку, вернул ее хозяину и сказал:

— Замечательно. Вы вовремя. Меня зовут Шир Ховант. Я председатель местного отделения Партии экологического действия.

Ив изобразил на лице живейший интерес.

— Чем вызвана сегодняшняя демонстрация? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Тяжелой экологической обстановкой в нашем городе, — солидно ответил Ховант, охватив широким жестом безукоризненно синее небо и легкомысленно белые облачка.

— Подробнее, пожалуйста.

Ховант набрал полную грудь отравленного, как он, видимо, полагал, воздуха и заговорил:

— Около пятнадцати лет назад правительство затеяло здесь строительство атомной станции. При первом же испытательном запуске реактора произошел выброс радиоактивных веществ в атмосферу. Станцию закрыли, но реактор, по-видимому, до сих пор на ходу.

— Вы говорите «по-видимому», значит, полной уверенности у вас нет?

— Судите сами, откуда ей быть, если персонал Станции не пускает наших экспертов на ее территорию?

— Тогда откуда у вас сведения о том, что реактор еще функционирует?

— Есть косвенные данные. Например, радиационный фон у нас немного выше допустимой нормы. Но главное даже не в этом. В нашем городе действует правительственная программа, осуществляемая через голову местных властей специальной комиссией при Президенте.

— В чем же суть этой программы? — спросил действительно заинтригованный журналист Маргит.

— Все новорожденные в нашем городе проходят закрытое обследование группой ученых, входящих в правительственную комиссию. О результатах обследования не сообщают даже родителям. В ряде случаев комиссия настоятельно рекомендует им вывезти ребенка из города в закрытый профилакторий. Родители, напуганные мрачными намеками на возможные проблемы со здоровьем у малыша, как правило, соглашаются.

— Вы связываете эту программу с утечкой радиации?

— Да. Мы считаем, что правительство, ухлопавшее огромные деньги на строительство Станции, не желает ее законсервировать, так как это слишком накладно, и поэтому предпочитает финансировать эту программу, вместо того чтобы вкладывать средства в оздоровление окружающей среды нашего города. Мы требуем, чтобы городские власти поддержали наши справедливые требования!

— Но почему вы требуете этого возле гостиницы, а не на площади у ратуши? — спросил журналист Маргит.

— У ратуши демонстрации запрещены. Это, конечно, произвол, но нам сейчас не до мелких стычек с властями. Главное сейчас — закрыть проклятую Станцию.

— Благодарю вас за интересное интервью, — торопливо проговорил Ив. — Полагаю, моя газета опубликует его в одном из ближайших номеров.

Пятясь и улыбаясь, он протиснулся сквозь толпу «зеленых», которые сразу же загалдели и придвинулись к своему предводителю.

В гостиничном холле незадачливый репортер упал в глубокое кожаное кресло рядом с хрестоматийным фикусом. Швейцар и портье с любопытством посматривали на него, но вопросов не задавали.

— Где здесь у вас ресторан, уважаемые? — спросил Ив, чтобы прервать это разглядывание.

— Эрик, проводи! — крикнул портье швейцару, как показалось Иву, с облегчением.

Ресторан и впрямь оказался отменным. Сделав заказ, Ив нашел, что у здешнего повара эстетские наклонности в области вкусовых ощущений. В дневное время посетителей было немного. Несколько мужчин, по виду приезжих, сидели каждый за своим столиком, не выказывая потребности в общении. Лишь один из них изредка посматривал в сторону Ива, благо тот сел как раз напротив. Это Иву совсем не понравилось. Не то чтобы он почувствовал угрозу или какой-то интерес со стороны мужчины, нет, Ива насторожило подчеркнутое равнодушие, с каким незнакомец бросал на него взгляд холодных, голубых, почти лишенных ресниц глаз. Человек этот, одетый как обыкновенный мелкий чиновник, по сложению и ухваткам мог быть кем угодно: от агента до уголовника. Представители и той и другой «профессии» вполне могли быть заинтересованы во встрече с ним. Чтобы не выдавать своих подозрений, он склонился над блюдами и прозевал момент, когда неприятного вида незнакомец вышел.

Медленно запив обильный обед томатным соком, вид которого приводил официанта в отчаяние — тот не мог представить равнодушного к спиртному клиента, — Ив потребовал счет. Подивившись необыкновенно мизерной стоимости своего пиршества, он уплатил и в приподнятом расположении духа вышел в холл, где немедленно потребовал у портье свежую газету. Получив ее, Ив уютно расположился в кресле под знакомым уже фикусом и спросил:

— Мною кто-нибудь интересовался?

Произнося это, он украдкой, исподлобья, смотрел в глаза портье.

— Нет, сударь, — несколько поспешно ответил тот.

В вежливой улыбке почтенного служащего чего-то недоставало. Пожалуй, прежней ослепительности. Он явно был чем-то расстроен и даже напуган.

Ив Маргит неплохо представлял, сколь горек хлеб писателя, и поэтому никогда не баловался художественной литературой, пробавляясь исключительно газетными жанрами. Решение написать рассказ созрело как-то помимо его воли. Первоначально он хотел привести записки старика в порядок, заполнив лакуны собственными комментариями, но у него из головы не шла судьба двоюродного деда. Досадно было, что старик-самоубийца, так сосредоточенный на описании Крепости и подозрительной деятельности ее обитателей, ничего не пишет о событиях, предшествующих заключению Валерия Кимона. Тем более что в одном месте он упомянул, что тот попал в Крепость не случайно, а исключительно благодаря верности определенным научным идеям. Когда Ив прочел это, сердце его подкатило к горлу. Верность определенным идеям! Это звучало как приглашение к тайне. Оставалось выяснить, что это были за идеи. Точного знания не хватало, и нехватку его с лихвой компенсировало воображение. Впрочем, все было несколько сложнее.

Вечер тогда оказался далеко не таким приятным, как обещала жена. Гости, «информаторы» Ива и сотрудницы лаборатории, которую возглавляла Эмма, очень скоро забыли, для чего им нужны хозяева. Протяжно ныла магнитола. В полумраке большой комнаты в тумане табачного дыма топтались прилипшие друг к другу пары. Лаборантки — женщины сплошь незамужние, одинокие, без перспектив — и ребята из уголовного отдела, в большинстве своем отнюдь не холостяки, но парни видные, а в присутствии прекрасного пола даже подчеркнуто мужественные, с переменным успехом соревновались в искусстве флирта. Эмма, сославшись на головную боль, ушла к себе, а Ив, заскучав, борясь с одолевающей зевотой, пробрался в свой кабинет. За окном поблескивали дождевые нити. На столе, в конусе света от настольной лампы, белели исписанные страницы.

Ив сел в свое рабочее кресло и положил ладони на лист, лежащий сверху, машинально разглаживая его. За стеной глухо звучала музыка, шум дождя плавно вплетался в ее нехитрый узор. Ив прикрыл усталые глаза и… тут же открыл их снова, ибо странные, нигде и никогда не виданные прежде картины вспыхнули у него под веками.

…Высокая стена с загнутыми кнаружи железными столбами с проволокой и фарфоровыми изоляторами разбегается вправо и влево, теряясь в поле тумана. Кованые ворота покрыты блестками изморози и кажутся запертыми навечно. Прожектора огненными пальцами шарят в сумеречном небе. Но Крепость стоит незыблемо, а мир извне взирает на ее стены и башню с затаенным ужасом.

— Проклятая рукопись, — пробормотал Ив, снимая ладони с листа и остервенело, до искр из глаз, натирая веки.

Захотелось вдруг схватить эти записки и швырнуть их в дальний угол или совсем выбросить, но какая-то мысль вдруг прошла ленивой рыбой в глубине сознания. Подчиняясь ей, он вновь медленно опустил ладони на листы и зажмурился.

…Стоял возле ворот, придерживая волглый воротник у шеи. Собаки, на протяжении всего пути лаявшие до хрипоты, здесь замолчали, а некоторые из них, поскуливая, попятились. Конвоиры тоже как-то поскучнели, сгрудились, успокаивая нервничающих псов, стараясь держаться в отдалении. Лейтенант крепился, но было видно, что и он не прочь поскорее отсюда убраться. Раздался мертвый скрип… Монолит ворот раскололся…

Документальные заметки об одном из малоизвестных событий прошлого стали превращаться в новеллу. Ив чувствовал себя неловко перед памятью автора записок, но уже не мог остановиться. Картины, вспыхивающие в его воображении, как только он прикасался к запискам, были настолько реалистичны, что Иву стало казаться, будто бы он приобрел некое дополнительное, внутреннее зрение. На пробу Ив попытался «считать наложением рук» что-нибудь с других текстов, например с писем Эммы, которые хранил со времен студенчества. В письмах тоже «бродили» какие-то смутные образы, но такого концентрата информации, как в записках, не ощущалось. Пообещав себе заняться этим феноменом позже, Ив основательно засел за новеллу. Он сохранил последовательность событий, выдумав все диалоги и описания и реконструировав лишь недостающие подробности. Совершенно естественно, что героем своего опуса Ив сделал Валерия Кимона.

 

Башня

Здание в незабываемом стиле модерн, некогда принадлежавшее Купеческому собранию, было построено лет тридцать назад. Прежде оно славилось общедоступным парком, а теперь его окружал глухой бетонный забор, забранный сверху колючей проволокой. В воротах, поверх изящной кружевной решетки которых были наварены толстые металлические листы, торчал угрюмого вида парень в серо-зеленой форме, с автоматической винтовкой в мозолистых, крестьянских руках. Потребовалось не только показать ему повестку, но и гражданский паспорт, а также удостоверение университетского преподавателя, прежде чем он сделал весьма простое действие, а именно — просунул руку в свою караульную будку и на что-то там нажал. В результате где-то за воротами, в глубине облетевшего парка, раздался короткий вопль сирены. Почти сразу же распахнулась небольшая калитка, врезанная в забор, и наружу вышел офицер. Его форма отличалась разве что большей ухоженностью и серебристым блеском узких, витых погон на плечах. Офицер мельком взглянул на повестку и кивком приказал следовать за ним. Оставалось только, пригнув голову, нырнуть в калитку.

На дубовых дверях парадного красовалась солидная бронзовая доска с надписью псевдоготической вязью «Департамент Присоединенных Территорий» и невнятной символикой нового герба над нею. Оказавшись внутри, пришлось вновь продемонстрировать свои документы, чтобы после аккуратного сличения фотографий со своим лицом быть переданным следующему офицеру и после следом за ним быстро подняться на четвертый этаж по широкой лестнице с красным ковром, прижатым к скользким мраморным ступеням натертыми до блеска медными прутьями. Далее нужно было свернуть по коридору направо и остановиться у обитой кожей двери, на которой была стеклянная табличка:

«Советник».

Сопровождающий нажал на дверную ручку в виде львиной лапы и, заглянув в проем, доложил:

— Доктор Кимон. Прибыл по вызову.

Выслушав ответ, офицер посторонился и пропустил меня в кабинет.

Навстречу поднялся маленький человечек с внимательными неулыбчивыми глазами и вежливой улыбкой на округлом, снабженном двойным подбородком лице. Человечек был одет в строгий серый костюм, отдаленно напоминающий френч. Стол этого приветливого на вид чиновника стоял перпендикулярно окну, а кресло для посетителей — сбоку от стола, и посетитель вынужден был бы выворачивать шею, чтобы при разговоре видеть лицо собеседника.

— Можете называть меня просто Советник, господин Кимон, — сказал чиновник и добавил: — Очень рад, что вы серьезно отнеслись к моему приглашению.

Он внимательно проследил, чтобы я устроился в неудобно стоящем кресле, предложив даже снять пальто и повесить его вместе со шляпой на рогатой вешалке у двери. Отказавшись раздеться, а шляпу расположив у себя на коленях, я саркастически усмехнулся, дескать, как можно несерьезно отнестись к столь серьезному учреждению.

— Хочу сразу, без околичностей, сообщить, что ваша научная деятельность показалась нам заслуживающей внимания, — начал чиновник. — Наш департамент рассматривает вопрос о назначении ряда стипендий ученым, чья деятельность может послужить укреплению и развитию нашего нового государства. Мы, несомненно, ценим подвижническую деятельность вашего старшего, если не ошибаюсь, брата, но необходимо признать, что возглавляемое им министерство нуждается в серьезной теоретической поддержке. Иначе говоря, необходимо обоснование блестящих, но, к сожалению, достаточно общих положений доктрины с учетом исторических, национальных и экономических особенностей развития нашей страны…

— Простите, — перебил я его трескотню, — какую доктрину вы имеете в виду?

На чиновника стало страшно смотреть. Сбитый с ритма заранее продуманной речи, он выпучил глаза, разинул рот, хватая им воздух, как выброшенная на берег акула, но, быстро справившись с собой, объяснил, четко выговаривая длинные ученые слова:

— Доктрину национального, политического и экономического воссоединения братских народов, разумеется. Неужели руководство университета до сих пор не удосужилось ознакомить преподавательский состав с этим, для всех нас наиважнейшим документом? — На последних словах голос Советника стал наливаться угрозой.

— О нет, нет, — поспешил я заверить его, — руководство удосужилось ознакомить, только я, к сожалению, пока еще не нашел времени серьезным образом изучить этот документ. Не хочется, знаете ли, подходить поверхностно…

— Э-э, — досадливо поморщился Советник, — перестаньте, Кимон. Я понимаю, высоким положением брата легко прикрывать свое интеллигентское фрондерство, но время теперь военное, и о каждом судят по степени его преданности государству. Вы меня понимаете?

— Вполне, — чуть помедлив, ответил я. — Но я хотел бы, чтобы вы перешли к сути вашего предложения.

— Статью. Пока статью. С небольшим экскурсом в историю. С вашим пониманием основных положений доктрины. С их толкованием в свете ваших идей.

Я невольно вздрогнул.

— Каких идей, господин Советник?

Вместо ответа Советник выложил на стол экземпляр сборника «Лекции по социальной философии», напечатанного в типографии Университета перед самой войной. Я с опаской посмотрел на собственную книжку. Что бы там ни декларировалось в этой их доктрине, вряд ли ее положения можно увязать с моими рассуждениями о слиянии двух космосов — социального и собственно космоса, в значении вселенной…

— Вам известно имя профессора Витгофа? — спросил Советник, сделав почти театральную паузу.

— М… да, пожалуй, — пробормотал я рассеянно.

— Экспериментальная психология. Вы, должно быть, слышали?

Теперь я действительно вспомнил.

— Да, конечно, но я не вижу связи с темой нашей…

— Находить связи между различными, казалось бы, далекими для неискушенного ума идеями в науке — моя прямая обязанность, — самодовольно заявил Советник.

— Любопытно, какие точки соприкосновения вы находите между моими работами и работами Витгофа?

Вопрос был явно провокационным, и я не ожидал, что получу ответ. Нехорошее чувство всколыхнулось во мне при упоминании профессора Витгофа. «Подгруппы населения, для которых основным источником информации являются малокомпетентные органы массовой печати, весьма восприимчивы к сведениям, носящим характер мистификации… — вспомнил я отрывок из собственной лекции. — И если использовать методику Витгофа в сочетании с направленной дезинформацией, то становится возможным манипулирование массовым сознанием».

— Я вижу, вы и сами догадываетесь. — Советник даже привстал, придвинув свое лицо к моему так близко, что в глазах его я увидел крохотное отражение собственной, искаженной гримасой испуга физиономии.

— Это немыслимо, — выдохнул я.

— Отчего же? Вам ли не знать, каким мусором забиты мозги ваших соотечественников. Обломки старой идеологии, отрыжки буржуазной морали, дикая помесь новозаветных идеалов с оккультными бреднями. Это же Вавилон, который должен быть разрушен!

— Карфаген, — машинально поправил его я.

— Что?

— Карфаген должен быть разрушен. Эссо делендум…

— Вот именно! Необходимо вымести весь этот хлам и заменить его новой, передовой идеологией.

— А как же быть с разнообразием?

— С разнообразием чего?

— Мнений, воззрений, верований, наконец. Всего того, что движет культуру и цивилизацию. Вы что, хотите получить общество оболваненных идиотов, жующих жвачку вашей новой идеологии?

— Нет… Зачем же… Вы все превратно поняли, — вкрадчиво сказал Советник и вдруг, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на округлом брюшке, изложил свое представление об идеальном общественном устройстве:

— Разделим общество на группы разной степени информированности. Например, на три. В первую группу будут входить люди с высокой ответственностью, знающие все, что происходит в доверенных им сферах общественного, политического и экономического планирования. Во вторую — люди с ответственностью поменьше, управляющие конкретными отраслями. И, разумеется, в третью — основная масса работников, хорошо знающих свое, и только свое, дело. Кроме вертикального деления будет необходимо провести деление горизонтальное, по профессиональной принадлежности, по степени одаренности, по уровню репродуктивных возможностей…

— Постойте, — остановил его я, — но это же…

— Что, узнаете?

— Но у меня это лишь умозрительная модель, как один из возможных вариантов социокосмического организма. Вариант «Муравейник» — самая низшая ступень.

— Простите, господин философ, но прочие ваши модели всего лишь утопии. Причем опасные утопии. От них за три версты разит большевизмом, — грозно прорычал, не снимая, впрочем, маски благодушия, округлый чиновник.

Я понимал, что спорить бесполезно, но полемическая злость уже закипала во мне.

— Вы не сможете предотвратить естественную утечку информации.

— Сможем. Мы создадим такие барьеры, что каждый, кто попытается нарушить Закон о нераспространении сведений, будет воспринят как опасный лжец. А ложь мы объявим вне закона.

— Постойте, но как же вы собираетесь обойтись без тотальной дезинформации?

— А кто утверждал, что мы собираемся обойтись без дезинформации? Напротив, дезинформация, и именно тотальная, станет естественным барьером на пути к разглашению государственных, профессиональных, коммерческих, личных и прочих тайн.

— Вы запутаетесь в собственной лжи, потому что отличить правду от неправды станет практически невозможно.

— Не запутаемся. Вы — ученые, и вы, господин Кимон, лично — поможете нам в том, чтобы этот идеал общественного устройства смог осуществиться. — На круглом, мягком лице Советника сияло солнце вдохновения.

— Лично я, господин Советник, отказываюсь участвовать в этой затее.

Солнце в лице Советника померкло.

— Я так не думаю, господин Кимон. Вы теперь достаточно много знаете, чтобы отказаться. По сути, вы уже включены в группу подготовки к информационной перестройке массового сознания. Статья, которую я предложил вам написать, всего лишь пустяк. Небольшая проверка на благонадежность. Главная ваша задача — обрисовать концепцию. В конце концов, я не открыл вам ничего такого, чего не было бы в ваших лекциях или, по крайней мере, не вытекало из ваших идей.

— Это ложь! Наглая и беспардонная! — взорвался я.

— Фу, зачем столько шума, — на удивление спокойно проговорил Советник. — Вы прекрасно понимаете, что все вышеизложенное вполне можно вывести из вашей концепции, нужно только напрячь воображение. Сядьте, доктор. Кстати, в этом проекте весьма заинтересован ваш брат — Бруно Кимон, и я его понимаю. В случае удачи его карьера достигнет головокружительных высот.

— ?!

— Пропаганда, министром которой он ныне является, станет не ремеслом, а наукой. Сложнейшей наукой. Стоять в ее основании значит быть благодетелем человечества.

— «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», — с усмешкой процитировал я. Я уже успокаивался. В самом деле, нет смысла лезть на рожон, когда имеешь дело с безумцами.

— Как это вы верно подметили. Сон золотой! Человечество устало бодрствовать, ему необходим приятный и общественно полезный сон. А спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего, что знать не положено. Мы оградим человечество от бремени ненужных тревог.

— При условии, «если к правде святой мир дороги найти не сумеет», — выдавил я последнюю каплю яда.

— ?!

— Впрочем, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над обоснованием этой… — я хотел сказать «галиматьи», — идеи.

— Вот и славненько! — обрадовался Советник. — Ступайте домой, изучите доктрину — это поможет вам правильно политически определиться. В самом деле, подумайте над статьей, а после приходите с вашими предложениями. Двери нашего департамента всегда открыты для вас.

Господин Советник поднялся во весь рост, выкатив брюхо, протягивая пухлую руку для дружеского пожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, заозирался в поисках своей шляпы, которая с некоторых пор лежала на чиновничьем столе.

— Всего хорошего, господин Кимон, — бодро сказал Советник. — Я надеюсь на вашу скромность касательно темы нашей сегодняшней беседы.

— О, я еще не сошел с ума, чтобы распространяться на эту тему, — искренне заверил я его и, почтительно прижав шляпу к груди, поспешил выйти.

Только оказавшись за воротами, я сумел вздохнуть свободно. Улица, примыкавшая к зданию департамента, была пустынна, если не считать грузовика с серо-зелеными солдатами, стоящего на пересечении ее с бывшим проспектом Свободы. Жители Столицы инстинктивно сторонились этого «научного учреждения». О департаменте в городе ходили тяжелые слухи. Поговаривали, что будто бы в этом особнячке ставят бесчеловечные опыты на душевнобольных.

Получив повестку, я не почувствовал страха, то есть у меня не было опасений, что лично мне может что-то угрожать. Преобладала досада — наверняка ведь придется менять ставшую уже привычной схему жизни, но все-таки разговор с толстым Советником меня обеспокоил.

«Вот сволочь, — думал я, шагая по проспекту к своему дому, — не поленился проштудировать лекции, а ведь там черт ногу сломит от латыни».

Этой ночью на меня опять нашло. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я выбрался из-под одеяла и пробрался в кабинет, не зажигая нигде света. Свет для меня был самым мучительным проявлением мира в такие часы. В кабинете я нащупал кресло и собирался уже сесть, но новое острое желание остановило меня. К счастью, за окном шел дождь. Я распахнул обе створки и замер, с наслаждением вдыхая пронизанный ледяными каплями воздух…

Это было как беременность. Огромная, космическая беременность пустотой, и я чувствовал эту сосущую пустоту внутри себя. Временами мне казалось, что стоит только открыть рот, как воздух со свистом устремится в мой внутренний вакуум, увлекая книги, пыль, бумаги, а изо рта глянут тусклые медяки звезд. И что-то присутствовало в этой «пустоте внутри», внутри и одновременно вовне, и это было новым, совсем новым…

Студенты страшно удивились бы, узнав, что остроумный, бойкий преподаватель философии извлекает свои умопомрачительные идеи не из тщательно проштудированных классиков, не во время аккуратного просиживания штанов за рабочим столом, а из ночных приступов нечеловеческой напряженности мышления. Когда отпускало, я пытался разобраться в путанице своих переживаний. На рабочем столе появлялись пухлые справочники по психиатрии, но ничего похожего в описаниях симптомов психических заболеваний я не находил, а по утрам опять становился прежним бакалавром философии, в меру строгим преподавателем, немного педантом. О своих ночных прозрениях и способностях я никому не рассказывал, а по вечерам ловил себя на мысли, что жду очередного «приступа» с нервным нетерпением.

Дневник лейтенанта.

13 апреля 43 года

К каким бы уродствам бытия ни приучала нас действительность, в ней всегда найдется место для явлений устрашающих. Еще вчера я ходил на лекции, разглагольствовал в пивнушках, волочился за смазливыми барышнями, словом, вел себя как добропорядочный молодой буржуа в самом начале своей жизненной карьеры. Сегодня же, когда я увидел, как на шпиль, украшающий Дворец правосудия, вползает этот грязно-бордовый штандарт с неким оккультным символом вместо старого доброго императорского орла на славном красно-белом полотнище, то почувствовал, что в прежнем моем мироощущении не хватает какой-то существенной его части. Я постиг простую истину. Мир легко выворачивается наизнанку. Реальность — лишь старая перчатка, с которой владеющая ею рука поступает так, как ей заблагорассудится, и кто-то очень хочет, чтобы эта перчатка оставалась вывернутой.

Эта истина в известной степени подготовила меня к восприятию перемен, обрушившихся лавиной на мой город и мою страну. Меня не удивила новая программа занятий в Университете. Меня совсем не удивили факельные шествия по ночам и длинные очереди за хлебом днем. Меня даже не очень поразили костры из книг и картин. Будучи атеистом, я узрел за всем этим рогатую тень, но не испытал ужаса. Ужас и смятение — реакция поэтов. Я же, философ-практик, просто намерен изучить это явление, в котором, вслед за Шпенглером, готов увидеть признаки «Заката Запада», чтобы найти конкретных его — Заката — виновников.

Иначе говоря, я считаю, что за политической трескотней, за рассуждениями о «полой земле», за тайным и явным террором стоят не только исторические случайности или там закономерности, не только трусость и жадность правителей, предавших армию и народ, но чья-то конкретная злая воля, дьявольский заговор, имеющий своей целью, разумеется, неограниченное могущество…

Темная от светомаскировки Столица совершенно исчезла за завесой дождя, и этот дождь пробудил в моем распухшем от образов воображении странное видение. Город, накрытый тучами, из которых непрерывно льет дождь. Льет долго, вот уже несколько месяцев. Сырость разрушает жилища. Потоки воды изгоняют крыс из подвалов. Крысы вступают в яростную, но непродолжительную войну с кошками за относительно сухие территории комнат и еду, еще не подвергшуюся нашествию плесени. Никто не побеждает в этой войне, ибо люди, борясь за собственное существование, безжалостно истребляют и тех и других. В городе нет места, защищенного от дождя, ибо дождь в нем — полновластный хозяин, и только рядом, неподалеку, стоит в облаке неподвижного тумана что-то вроде крепости или замка. А над шапкою тумана возвышается конусовидная, истончающаяся до острия швейной иглы Башня Конца Света. Это от нее исходит непрерывный и разрушительный дождь. И это она выманивает измученных дождем жителей города, одного за другим, с детьми и наспех прихваченным скарбом, и они идут, идут к ее подножию и исчезают за стенами, окружающими ее, исчезают бесследно…

— Они не смогут. У них ничего не получится, — шептал я, стоя под холодными брызгами и вглядываясь в сырой мрак. — Да, у меня есть теория, как изменить человеческое общество к лучшему, да, у Витгофа есть методика, но у них просто не может быть элементарных технических возможностей. Во всяком случае, я хочу верить в это.

Где-то в огромном, сошедшем с ума мире кто-нибудь работал и над «техническими возможностями». Я понимал это, хотя и представлял весьма туманно, как должен выглядеть «инструмент исправления человеческой натуры». Наверно, что-то похожее на излучатель Румова, только более мощный и поднятый на значительную высоту, с помощью башни, например… Война. Оккупация. Фантасмагорическое Воссоединение. В этой атмосфере неизбежно должны были рождаться чудовища. Я видел это, видел с преувеличенной ясностью. Проект господина Советника или тех, кто стоял за ним, если и был осуществим, то сейчас. После, когда все это кончится, когда сгинут химерические империи, когда народы перестанут бряцать своим пыльным, молью траченым прошлым и займутся наконец-то своим будущим, тогда идея инструментального изменения общества превратится в кошмар, в сон, увиденный в глубоком обмороке человеческого разума, но сейчас… сейчас возможно все, даже Башня.

Утром, когда за мной пришли, я уже знал, что ошибался. Инструментарий есть! Логика, холодная и неумолимая, как ланцет изготовившегося сделать надрез хирурга, подсказывала мне, что сама по себе Башня невозможна без строжайшей секретности, без стен и проволоки под током, без рыскающих псов охраны и без группы «яйцеголовых» фанатиков, одержимых научным любопытством. Как он сказал, этот Советник: «группа информационного переконструирования»? Значит, есть и другие группы? «Технологического обеспечения», например, и так далее. Господи, это ж целый проект!

Где-то на задворках сознания прошла мысль о том, что все это может оказаться блефом. Какой-нибудь проверкой на благонадежность. А может быть, Советник просто больной? Недаром же он говорил о статье! Ему нужна солидная поддержка своей бредовой идеи. О боже! В какие времена мы живем…

Шум в столовой заставил меня накинуть халат и выйти из кабинета. Уже открывая дверь, я знал, что увижу, поэтому совершенно не удивился, хотя и ощутил холодок под ложечкой, когда навстречу мне шагнул человек в блестящем кожаном пальто, широкополой, по довоенной моде шляпе, держащий правую руку в кармане.

— Валерий Кимон — коллежский советник, бакалавр философии, преподаватель университета? — спросил человек суконным казенным голосом.

Я утвердительно кивнул, глядя не на него, а на испуганную супругу, выглядывающую из-за его кожаного плеча.

— Вы арестованы.

— Обвинение? — спросил я, гулко проглотив слюну.

— Вы подозреваетесь в государственной измене!

Госпожа Кимон ахнула и мешком повалилась на пол. Я бросился было ей на помощь, но в столовой вдруг возникли еще двое, похожие на первого, как близнецы, и подняли лежащую в обмороке женщину.

— Не волнуйтесь за супругу, господин Кимон, — сказал первый, — вам сейчас лучше обеспокоиться собственной судьбой.

— Простите, но я предпочитаю обходиться без полицейских советов! — огрызнулся я.

— Кстати, о советах, — спокойно продолжал полицейский. — Я бы посоветовал вернуть похищенный вами документ, не дожидаясь обыска. Процедура эта, надо признаться, мучительная как для обыскиваемых, так и для обыскивающих. Тем более что супруга ваша — дама крайне впечатлительная.

— Какой еще документ? — возмутился я.

— Тот, что лежит у вас в ящике письменного стола, — не моргнув глазом, ответил тот.

Я попросил разрешения вернуться в кабинет. Полицейский разрешил, но последовал за мною. В кабинете он стал с интересом осматриваться.

— Всегда любопытно, — пояснил он свой интерес, — взглянуть, как устраиваются мои подопечные. Тем более профессора… Обычно, моими клиентами бывает публика попроще или побогаче, — простодушно пояснил он, мимоходом повысив меня в статусе.

Выдвинув ящик, я и впрямь обнаружил в нем какую-т бумажку. И готов поклясться, что раньше ее у меня точно не было. Что это за бумажка, я разглядеть не успел, потому что полицейский ловко выхватил ее у меня из пальцев.

— Браво, вы молодец! — обрадовался полицейский, аккуратно складывая листок пополам и пряча его в свой бумажник. — Теперь можете не торопясь собираться. Грэг, — окликнул он одного из своих «близнецов», — помогите господину философу.

Черный «опель», как я и предполагал, свернул с проспекта Свободы к зданию департамента. Сидя между двумя типами, столь заботливо приводившими в чувство мою жену, я не испытывал каких-либо ярких эмоций, вроде страха или негодования. Напротив, все происходящее казалось мне естественным развитием событий. После ночи, проведенной в борьбе с приступом всезнания, я был бы удивлен, повернись события как-то иначе. Если существовала эта Башня, если она действительно была тем, чем должна быть, никто, имеющий хоть какое-то отношение к ее возникновению, не мог быть оставлен в покое. Сладкие речи господина Советника были лишь приманкой в мышеловке.

«Подозрение в измене — чушь. Бумажку ловко подбросили… Им нужен легальный повод, чтобы включить меня в этот проект без моего на то согласия, — спокойно подумал я. — Не исключено, что и профессор Витгоф уже где-то сидит, разрабатывая программу своих экспериментов, — он и тот неизвестный изобретатель Башни».

На этот раз перед скромным университетским преподавателем распахнулась не только калитка, но и ворота целиком. Правда, в само здание департамента меня провели не через парадное, а через боковую пристройку, из которой, отворив тяжелую железную дверь, проводили в подвал и по неширокому коридору с толстыми трубами под потолком — в обширное помещение, где у белого экрана, занимающего целую стену, толпились несколько человек в штатском. Чем бы ни была эта комната, на тюремный карцер она явно не походила. Удивляло то, что в ней не было электрического освещения. По стенам, обшитым панелями темного дерева, в замысловатых хрустальных бра ровно мерцали большие, настоящие восковые свечи. Слышалась медленная мелодия. Кажется, Брамс. В одном из углов я заметил ломберный столик, за которым несколько мужчин в смокингах увлеченно метали карты. Пол, навощенный паркет которого матово блестел в мерцании свечных язычков, довершал иллюзию светского бомонда. Портили эту благостную картину только киноэкран и совершенно неприличные в таком месте легкие металлические стулья напротив него.

Как только мы вошли, стоящие у экрана обернулись и один из них, оказавшийся господином Советником в смокинге, разведя руки, словно собираясь меня обнять, воскликнул:

— А вот и господин ученый! Господа, — обратился он к присутствующим, — имею честь представить Валерия Кимона, ученого, подающего большие надежды, пока еще в степени бакалавра, но в скором времени, я надеюсь, одного из крупнейших деятелей науки нашего государства.

Присутствующие одобрительно зааплодировали. Из-за столь романтичного освещения было довольно сумрачно, и я не сразу разглядел в кучке хорошо одетых мужчин своего брата.

— Бруно?

— Валерий? — эхом отозвался высокий господин с ежиком седых волос и широким, властным лицом. Наше внешнее сходство заключалось лишь в цвете и разрезе глаз. Чуть раскосые, они отливали разными оттенками от серо-голубого до темно-зеленого, словно так и не могли определиться с цветом.

— В чем дело, Валерий? — с неподдельной тревогой спросил Бруно.

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Арестован по подозрению в государственной измене.

— Какого черта! Они что, не знают, чей ты брат?!

— Знают, но им нужна моя голова. Пока что — в качестве мыслящего агрегата, а там, может быть, для чего-нибудь еще.

— Идиоты!

— Отнюдь нет. Важнейший проект. Нужны разработчики, а дураков, чтобы идти в этот проект добровольно, не нашлось.

— Ты действительно что-то такое… совершил?

— Ага, якобы стащил у Советника бумажку со стола.

— О боже…

— Господа, — вмешался Советник, — я понимаю, вы рады встрече, однако пришло время заняться тем, ради чего мы все здесь собрались. Прошу садиться.

Он указал на ряд легких алюминиевых стульев, расположенных полукругом перед экраном. Бруно мягко подтолкнул меня к одному из них.

— Не отчаивайся, — шепнул он, когда и без того неяркий свет стал меркнуть. Невесть откуда появившиеся бесшумные слуги накрывали свечи медными колпачками. В ответ я только пожал плечами.

Едва погас свет, ровно застрекотал проекционный аппарат и голубой луч пролег над головами. Я уставился на экран. Мелькнули какие-то цифры, медленно проплыло предупреждение об ответственности зрителей за разглашение государственной тайны, после чего замигали кадры, заставившие зрителей затаить дыхание. На экране люди в серых балахонах собирали прибор, напоминающий короткоствольный пулемет. Руководил ими маленький человек, снабженный природой большим носом, оттопыренными ушами и основательной плешью на лобастой голове. Движения его были суетливы и молниеносны, лишь изредка он позволял себе постоять на одном месте, застывая в картинной позе со скрещенными на груди руками. Помощники его, закончив сборку, навели ствол «пулемета» на группу других людей — в полосатых больничных пижамах и с одинаковыми лицами клинических идиотов, бестолково копошащихся в дальнем углу.

— Только что мы наблюдали сборку аппарата Румова, — раздался во внимательной тишине мягкий голос Советника. — Вы видите первое и последнее испытание этого удивительного прибора на группе пациентов психиатрической клиники. Пациенты обречены на полное затмение рассудка и совершенно асоциальны в своем поведении…

Как бы иллюстрируя слова комментатора, один из «пациентов» ткнул пухлым кулачком в лицо своему товарищу по несчастью. Сдачи он не получил и поэтому продолжал молотить по бессмысленно ухмыляющейся физиономии. Потом невидимый оператор нацелил камеру на группу Румова. Низкорослый человек, скорее всего сам Румов, замахал руками и что-то беззвучно закричал. Его ассистенты склонились к аппарату, напряглись и застыли. Несколько мгновений ничего не происходило, но вдруг, без сколько-нибудь заметного перехода, у «пациентов» изменилось выражение лиц. Драчун прекратил тузить улыбчивого и как бы отшатнулся в ужасе. По руке у него стекала кровь, и он принялся тщательно вытирать ее полой пижамы. Избитый перестал улыбаться и мазнул тыльной стороной ладони по губам. На лице его проявились удивление и обида.

— Вы наблюдали то, что Румов впоследствии назвал «первой стадией пробуждения сознания», — продолжил комментарий Советник. — К сожалению, опыты Румова были прекращены и названы аморальными и противными божественной сущности человека. Сам гениальный изобретатель много лет пытался доказать необходимость своего удивительного прибора, способного в умелых руках совершенно преобразить мир. Но, увы, господа, старая идеология камнем висела на шее прогресса. Только теперь, когда мы стали свободны от ее уз, у нас появилась возможность добиться даже более впечатляющих результатов.

Не успели зрители перевести дух и осмыслить увиденное, как на экран выпрыгнули другие кадры.

 

Господин Элмер

Ив поднялся к своему номеру и уже притронулся к дверной ручке, как подзабытое ощущение «нежелательного присутствия» заставило его отпрянуть. Почудилось вдруг уголовному хроникеру, что едва он вставит ключ в замочную скважину, как некто, притаившийся за дверью, немедленно пальнет через филенку. Несколько мучительно долгих секунд Ив размышлял, как ему поступить: позвать на помощь, позвонить в полицию или вызвать коридорного? Более блестящих идей он не породил и поэтому просто взял и вставил ключ в замок. Будь что будет. Разумеется, никто не выстрелил, когда Ив, распахнув дверь во всю ширь, вошел в номер. Он бегло осмотрел небольшую комнату и готов был уже посмеяться над своим испугом, но легкий, на границе слуха, шорох бросил его в дрожь.

— Проходите, господин Маргит, не стесняйтесь, — раздался негромкий мужской голос.

Ив сделал несколько шагов вперед и медленно обернулся. Хлопнула закрываемая дверь, звонко щелкнул замок. Из узкой прихожей, отделяющей жилую часть номера от туалетной и ванной комнат, появился давешний незнакомец из ресторана.

— Присаживайтесь, — сказал он, указывая пистолетом на кровать. — Разговор у нас будет долгий и интересный, а его исход будет зависеть от результата.

Ив повиновался — что ему еще оставалось делать?

— Кто вы такой? — спросил он.

— Для вас это не важно, — нагло ответил незнакомец, но тут же добавил примирительно: — Впрочем, для удобства беседы называйте меня Элмером.

— Хорошо, господин Элмер, — согласился Ив. — Давайте побеседуем. Тем более если беседа обещает быть интересной. Я вас слушаю.

— Я, собственно, хотел бы узнать некоторые факты из вашей жизни. Причем, предупреждаю, мои вопросы могут касаться порой самых интимных ее сторон.

— Имею ли я право не отвечать на вопросы, которые покажутся мне излишне нескромными? — стараясь скрыть раздражение, спросил Ив.

— Боюсь, что нет, господин Маргит, — заявил Элмер, проходя в комнату и усаживаясь в кресло, которое, приняв его массивное тело, жалобно скрипнуло. Пистолет Элмер все еще держал в руке, стволом вперед и вверх. На стволе блестела свежая царапина. — Согласитесь, что аргументы у меня достаточно веские.

Он усмехнулся, продемонстрировав ряд безупречно ровных зубов, блеснули даже, как показалось Иву, платиновые коронки.

«Вот черт, — подумал сыщик Маргит, — так и есть, уголовник».

— Первое, что я хотел бы узнать, — каким образом вы связаны с Валерием Кимоном?

Ив выкатил глаза. Господи, да никто, кроме меня, вот уже двадцать лет и не вспоминает несчастного Кимона! — хотел крикнуть он, но звук застрял в глотке.

— О, я вижу, имя это вам знакомо! — обрадовался Элмер.

— Мой отец, — сдержанно ответствовал Ив, — прежде носил фамилию Кимон. Валерий же Кимон, насколько мне известно, был родным братом моего деда Бруно Кимона.

— Гм, опять они что-то там напутали, — пробормотал Элмер. — Тогда я сформулирую вопрос иначе, — сказал он громче. — Как давно вы виделись со своим двоюродным дедом?

— Вы с ума сошли! Валерий Кимон исчез во время Оккупации! Черт побери, Элмер, кто вас информировал?!

— Это не имеет касательства к теме нашей беседы. Отвечайте на вопрос.

— Сумасшедший дом какой-то! — Изумлению Ива не было предела. — Дед пропал за пятнадцать лет до моего рождения. Пропал без вести. Само собой, видеться я с ним не мог. Никогда!

— Спокойнее, господин Маргит. Не горячитесь. Значит, вы клянетесь, что не встречались с Валерием Кимоном и ничего не слышали о нем?

— Он что — жив?!

— Отвечайте на вопрос.

— Клянусь!

— Отлично. Двигаемся дальше. — По глазам Элмера было видно, что не так уж все и отлично. — Вам известно что-нибудь о работах Валерия Кимона?

Ив понял, что ему нет резона демонстрировать уровень своей осведомленности. Надежнее будет притвориться дурачком.

— О каких работах, дорогой друг?

— Поменьше иронии, дорогой друг, — предупредил Элмер. — Я имел в виду его «Лекции по социальной философии».

— Никогда не слышал, — сокрушенно признался допрашиваемый.

— Ой ли, господин Маргит. Неужели вас никогда не интересовала более чем загадочная судьба вашего предка?

— У меня не было времени и желания копаться в этой истории.

— Какой истории?

Ив почувствовал, как замерло сердце. Прокол!

— Я говорю об истории с исчезновением Валерия Кимона в годы войны, — сказал он нарочито безразличным тоном. — Я в последний раз заявляю, чтобы больше не повторяться: ничего о судьбе двоюродного деда после октября сорок третьего года мне неизвестно.

— Принято. Тогда расскажите, что вам известно о его судьбе до названного вами периода?

— Почти ничего. Мой родной дед часто ворчал о том, каким замечательным и гениальным был его младший брат. Ставил его в пример моему отцу и мне. В семье моих родителей не любили разговаривать об этом. Отец был с дедом в весьма натянутых отношениях. Он даже взял фамилию жены, моей матери.

— А как вы относились к своему деду Бруно?

— Не любил. У него был скверный характер.

— Тогда ответьте, господин Маргит, почему вы все время лжете?

Услышав это, Ив на мгновение забыл об осторожности. Пистолет Элмер держал совсем уж небрежно. Да и станет ли он стрелять — средь бела дня, в людной гостинице, если вот так, с места, броситься на него? Ив уже однажды проделал такой номер, и это спасло ему жизнь. Маргит расслабился перед броском, но что-то, по-видимому, отразилось в его глазах, так как вороненый ствол в руке Элмера выровнялся и уставился черным глазком Иву в переносицу.

— Это когда же я вам солгал, Элмер? — спросил Ив развязным тоном. — Бросьте трепаться…

— Вам действительно ничего не известно о судьбе Кимона-младшего после его исчезновения, — спокойно продолжал опасный гость, — но о существовании «Лекций» вам известно. Отчасти вы даже догадываетесь об их содержании. Кроме того, в руки вам попали материалы, из которых косвенно, при наличии определенных способностей, можно извлечь немало захватывающих подробностей.

«Контрразведчик, — решил про себя Ив. — Точно, ухлопает… Неужели меня кто-то сдал?..»

— Подробностей чего? — спросил он вслух.

— Скажем так, практической реализации некоторых теоретических положений «Лекций». Не понимаете? — (В голосе Элмера уже не было угрозы, напротив, настороженное ухо Ива вылавливало проскальзывающие в нем нотки то ли сожаления, то ли — вот странная мысль — благоговения. Перед чем мог благоговеть этот громила — явная сволочь, контрразведчик, может быть, даже убийца?) — Полно вам изображать идиота. Вам повезло родиться тем, кем вы родились, но вы и знать ничего об этом не желаете. Простым усилием воображения вы проникли дальше, чем свора аналитиков. Что же произойдет, когда вы поверите в то, что это не только воображение?

Элмер умолк. Ив смотрел на него во все глаза, забыв о пистолете.

— Впрочем, я отвлекся, — сказал странный гость и продолжал уже без прежнего энтузиазма: — Что вы собираетесь делать с записками старика?

— Ага, значит, вы о записках? — Теперь Ив не притворялся, он на самом деле был основательно сбит с толку.

— Да, черт возьми, о них. Хватит вам ломать комедию!

— Я и не ломаю. Вам невозможно угодить, господин Элмер. То вы мне угрожаете оружием, то обвиняете во лжи и опять же угрожаете, то вдруг чуть ли не признаетесь в любви!

— Отвечайте на вопрос.

— Я написал рассказ, — сказал Ив.

— Рассказ? Вы? О чем?

Ив внимательно посмотрел в расширившиеся от изумления зрачки «контрразведчика».

Черт, неужели он не знает? Что же он тогда тут плел про воображение?

— О Крепости, господин Элмер, — ответил он и увидел, что сейчас его убьют.

Раздался стук в дверь. Робкий и в то же время настойчивый. Элмер снял палец со спускового крючка и мотнул головой в сторону двери.

— Откройте, — приказал он Иву, который не успел опомниться и поверить в то, что еще жив.

За дверью оказался портье.

— Прошу прощения, господин Маргит, если помешал вашей беседе с приятелем, — сказал он, заглядывая в номер. — Я только хотел сказать, что у вас, видимо, отключен телефон, а вам звонок из Столицы. Серьезный господин. Очень вы ему понадобились.

— Пардон, — сказал Ив. — Видимо, я случайно задел шнур…

— О, это бывает, — кивнул портье. — Розетка возле тумбочки, над плинтусом…

— Вот вам за труды. — Ив протянул гостиничному клерку мятую купюру. — Спасибо! Кстати, сигарет у вас не найдется?

Портье пошарил по карманам и вынул початую пачку «Лаки страйк».

Притворив дверь, Ив вернулся в комнату.

— Это вы отключили телефон? — буркнул он.

— Разумеется. Я не хотел, чтобы нам мешали.

— А теперь я, с вашего позволения, включу его.

— Пожалуйста.

Ив отыскал розетку и включил телефон. Тот мгновенно и пронзительно зазвонил.

— Слушаю.

— Если вы не один, — промямлил на другом конце провода Кайман, — то сразу дайте понять.

— Привет, Эмма!.. Добрался нормально… Нет, по городу еще не гулял.

— Понятно, — вздохнул Кайман. — Значит, данные передать не можете?

— Нет, — ответил Ив. — Дождей нет. Тепло и сухо.

— Насколько сухо? — насторожился Кайман.

— Настолько, что в горле совершенно пересохло. Так и хочется выпить. Более того, я с удовольствием попробовал бы местного вина…

— Позвоните, как только будут данные, — сказал Кайман и повесил трубку.

— Ну не сердись, дорогая! — громко сказал Ив, чтобы заглушить короткие гудки. — Я шучу… Пока, целую!

— Вы пьете вино? — с отвращением спросил его Элмер. Он уже стоял лицом к окну, на котором успел отдернуть штору. Руки «контрразведчик» держал за спиной, так что было отлично видно, что они пусты.

— А вы разве нет? — спросил Ив, закуривая.

Вкус табачного дыма показался ему премерзким. Еще бы, после стольких лет воздержания. Элмеру явно не нравилось такое поведение намеченной жертвы, но почему бы не досадить своему палачу? Странный, правда, оказался палач. Не столько убить он жаждал, сколько убедиться. Но в чем?

— Как у вас с женой, Маргит? — спросил Элмер, не меняя позы, словно бог весть что интересное углядел за окном.

Иву захотелось схватить кресло и садануть этому непонятному наглецу по затылку, но вместо этого он ответил:

— С женой у меня все великолепно, как в первую брачную ночь. — Это была ложь, но Ив не мог удержаться и не солгать своему потенциальному убийце.

Истина же заключалась в том, что их с Эммой отношения вот уж лет пять как дали трещину. Из-за детей, которых у них не было.

— Видимо, я в вас ошибся, — сделал Элмер странный вывод, поворачиваясь лицом к собеседнику.

— Нижайше прошу прощения, — с издевкой сказал Ив, вглядываясь ему в глаза. В них уже не было перекрестий прицелов, там ровным синим пламенем пылала тоска. Жуткая какая-то тоска, нечеловеческая. Показалось даже на миг, что ночами во время полнолуний это существо с манерами убийцы запросто скидывает человечий облик и огромным черным волком воет на бледное пятно луны.

— На кой вам понадобилось писать о Крепости? — спросил Элмер.

— А вам какое дело? У нас свободная страна.

— Что вы можете знать о ней, — я говорю о Крепости, разумеется, а не о стране?

— В записках было немало подробностей, правда, большинство из них совершенно не поддается переводу на человеческий язык. Может, вы мне объясните?

— Охотно, только знание это вы унесете с собой в могилу.

— Гм, заманчивое предложение.

Ив теперь отчетливо понимал, что сегодня его убивать не будут.

— Мой вам совет. Бросьте вы эту затею. Ничего у вас не выйдет, а неприятности наживете. Вы же репортер, Маргит, а не писатель. Вот и занимались бы своим непосредственным делом. Пишите о мужьях, ограбивших своих жен, повествуйте о печальных последствиях слежки за неверными женами, но не лезьте в дело, которое неразрешимо вот уже полтора столетия.

«Вот это да! — мысленно восхитился Ив. — То-то я смотрю… Вот откуда эта дикая хронология у старика».

— Кстати, записки мы у вас изымем, — заявил Элмер неслыханным от него прежде, официальным тоном. — Нечего им в частных руках делать. Вы привезли их с собой?

«Так я тебе их и отдал, гад».

— Нет, что вы. Столь ценные рукописи обычно хранят в банке, под пудовыми замками и семью печатями. И вам их, кто бы вы ни были, ни за что не отдадут. Даже с моего согласия. Я их завещал. Своему будущему сыну. Супруга, знаете ли, ожидает. В будущем году-с.

— Ничего, мы подождем. До совершеннолетия вашего будущего сына, — с ледяной усмешкой сказал Элмер. — А теперь, господин Маргит, у меня к вам последняя просьба. Отвернитесь, пожалуйста.

— Вы что, намерены переодеться? Напоминаю — это мой номер.

Ив, однако, послушно отвернулся: не следовало забывать о заряженном пистолете, скрывающемся, видимо, где-то в недрах обширного пиджака.

Послышался треск отпираемой оконной рамы. Щеколды, как водится, присохли к краске. Следом мягко прошелестела ткань, словно Элмер, придерживая штору, взбирался на подоконник, и все стихло. Через мгновение Ив понял, что остался один, и тогда кинулся к окну. Элмера нигде больше не было: ни под окном четвертого этажа с переломанной или, на хороший конец, вывихнутой ногой, ни на стене, не имеющей абсолютно ничего, за что можно было бы зацепиться.

— Вот дьявол, улетел он, что ли?! — пробормотал Ив, шаря взглядом в вечернем, слегка подкрашенном тусклым закатом небе.

Снизу, из ресторана, долетала музыка. Ив подошел к телефону и набрал номер, через два гудка нажал на рычажки и набрал снова.

— У вас уже есть что мне сообщить? — сразу же спросил Кайман.

— Да, — сказал Ив. — На меня вышел некто Элмер. По-моему, он из контрразведки.

— Почему вы так думаете?

— Он слишком много знает.

— И о вашей миссии тоже?

— Нет, но он едва меня не убил, когда я упомянул о Крепости.

— То есть вы проговорились? — заключил Кайман.

— Он взял меня на мушку, — буркнул Ив. — В прямом и переносном смысле…

— Я всегда считал, что на вас нельзя положиться, — сказал Кайман. — К сожалению, у нас не было выбора.

— Это ваши проблемы, — огрызнулся Ив. — Вы лучше скажите, что вы намерены предпринять для обеспечения моей безопасности?

— Наберите номер три, пять, пять, пять, пять, три. Спросите Хованта. Он вам скажет, что дальше…

— Вас понял, — проговорил Ив.

— И звоните мне, когда у вас будут настоящие данные!

«Надо же, Ховант, — подумал Ив, все еще держа трубку в руке. — Неужели тот самый Ховант, борец за чистоту окружающей среды?»

Он набрал номер, названный Кайманом. Откликнулись мгновенно, словно давно и с нетерпением ожидали звонка.

— Я Маргит, — сказал Ив. — Мне посоветовал обратиться к вам Кайман.

— А-а, жив еще старый крокодил! — раздался в трубке жизнерадостный голос. — Постойте, это какой Маргит? Журналист?

— Он самый, — вздохнул Ив.

— Ага… И какие у вас проблемы?

— Мне угрожал оружием некто Элмер.

— Ого! — восхитился Ховант, которому, похоже, все было в радость. — Вам повезло, Маргит, что он только угрожал, а мог и пульнуть!

— Что мне делать?

— Пока ничего. Главное — оставайтесь на месте. У вас какой номер?

Ив назвал. Ховант еще раз попросил его никуда не выходить и отключился.

Не зная, чем себя занять, Ив лег в постель. Спать не хотелось, и он, включив ночник, взял книжку Банева, на этот раз принимаясь читать с начала. Постепенно чужой вымысел — или чужая истина — увлек его. Показалось забавным, что автор сделал героем своей книги себя самого.

«Вот бы мне так поступить, — мимолетно подумал он, — описать свои собственные приключения в этом городишке. Да нельзя».

Было понятно, что содержание «Гадких лебедей» чистая выдумка. Нескончаемый дождь, как на Венере Брэдбери, действительно жутковатые детишки, рассуждающие как не по-людски взрослые взрослые, загадочные мокрецы из непроницаемого Лепрозория, словом, Апокалипсис. Но чем дальше читал он, тем сильнее глодало его пока еще смутное, неопределенное беспокойство. Что-то напоминала ему эта история. И только к исходу ночи, когда посерели шторы, а пальцы жадно теребили последние страницы, торопя уставшие глаза, пришло понимание.

Банев, или кто иной, описал все так, как могло бы происходить, продержись Крепость до середины века. В том, что Крепость и Лепрозорий — одно и то же явление, у Ива не было сомнений. Зурзмансор, Банев, Голем этот, Квадрига — все они, так или иначе, существовали в реальности. Бол-Кунац… Неужели Бол-Кунац, который Президент? Тогда ай да Президент у нас, выкормыш Крепости, то бишь Лепрозория…

«А ведь могли, — возбужденно думал Ив, — судя по тому, что я о них знаю — даже не знаю, а думаю, — вполне могли. Боже мой, неужели я угадал! Но кто в это поверит? Кайман, например, никогда. Для него это не данные…»

Ив представил, как кладет на стол перед Кайманом брошюру, а тот берет ее брезгливо двумя пальцами и начинает медленно наливаться рептильной зеленью.

«Где данные?!» — «Перед вами, сэр!» — «Это что, беллетристика?!!» — «Ну, в некотором роде…» — «А где замеры, результаты экспресс-анализа где?!!» — «Где-где, в…»

Пора заняться делом вплотную, а то ведь сожрут. Как там о таких говорят? Порвут на части и проглотят не разжевывая… С них станется.

 

Вручение премии

По мысли доктора, человечество условно можно было разделить на три категории. В первую он включал подавляющее большинство людей, во вторую — очень незначительную часть, а к третьей Юл Голем с уверенностью мог отнести только своих пациентов. Люди, рассуждал он, могут быть либо Заказчиками, либо Архитекторами Храма Справедливости, но, чтобы стать Подрядчиком, или, иначе, Строителем его, мало быть человеком. Храм этот всегда оставался лишь мечтой, мифом о будущем. Одним из основных условий его возведения было полное согласие между потенциальными Строителями, но оно было недостижимо в мире, где чужая культура считалась варварской. Библейский миф о Вавилонской башне — очень точная иллюстрация невозможности такого взаимопонимания, с той лишь поправкой, что у людей никогда не было единого языка.

Заказчики всегда были. Обыкновенные страждущие шумеры, аккадцы, египтяне, иудеи, эллины, превознося каждый своих богов, неосознанно требовали от них одного и того же — Справедливости. Правда, для одних Высшая Справедливость заключалась в равном дележе добычи, для других — в возможности поклоняться только своему божеству, для третьих — в равноправном, не зависящем от происхождения и достатка участии в политической жизни полиса. Наконец, на заре истории, которую можно считать историей возведения Храма, появились первые Архитекторы. Легендарные творцы этических кодексов. До сих пор люди с благоговением вспоминают их имена: Моисей, Платон, Будда, Заратустра, Христос. Они создавали целые приделы Храма, но, к сожалению, их проекты нельзя было считать пригодными для возведения всего здания. Шли века. На строительной площадке появлялись все новые Архитекторы. Не все проекты оказывались удачными. Осуществление некоторых из них приводило лишь к новым разрушениям. Столь часто декларируемые политиками так называемые общечеловеческие ценности на поверку оказывались мифом, причем опасным.

Наконец подспудно, незаметно для большинства Заказчиков наступила эра Строителей — уникальных существ, в силу своей природы умеющих взглянуть на человечество извне и сочетающих в себе свойства как Архитекторов, так и Подрядчиков. Они единственные оказались способными спроектировать Храм от фундамента до венчающего купола и положить в его основание принцип — Счастье для всех, даром.

— Вы Архитектор, доктор, — сказал Зурзмансор однажды, выслушав горячую исповедь стареющего врача. — Вы несомненный Архитектор, но вы ошиблись.

— Вы не можете построить ЕГО? — спросил Голем, сильно сомневаясь в правильности своего предположения.

— Нет, наверное, можем. Мы можем воспитать целое поколение людей, для которых этот ваш Храм будет единственной целью и смыслом существования, но следующее поколение они должны будут воспитать сами. И это самое сложное. Мало заставить забыть о вековом рабстве, нужно еще научить невозможности жить без свободы.

— Но вы бы могли контролировать процесс воспитания.

— Принципиально да, но на деле — нет. Проблема даже не в морали, а в том, что мы не можем сколь угодно долго находиться здесь. Возможность Выхода предоставляется раз в миллион лет, и легче умереть, чем отказаться от нее.

Услышав эти слова, доктор Голем первый и последний раз обвинил мутанта в неблагодарности и предательстве. И тогда мутант ответил ему:

— Мы не можем научить человечество жить по-человечески, потому что сами уже давно перестали быть людьми.

Как и обещал Зурзмансор, день вручения премии был объявлен выходным. Когда в Лепрозорий медленно въехал длинный черный, усеянный блестящими капельками дождя по лакированному капоту и никелированным деталям отделки автомобиль, у Лечебного корпуса выстроился почетный караул. Дети, чистенькие и опрятные по случаю праздника, чинно держали в руках букеты каких-то невиданных в этих краях цветов. Мокрецы, редкой цепочкой стоящие среди пестрого детского табора, одинаково вежливо улыбались из-под черных своих шляп и механически покачивали ладонями в неизменных перчатках. Майор кисло ухмылялся, стоя на крыльце между Зурзмансором и Големом. Ему не нравилось присутствие посторонних на вверенной ему территории.

Из автомобиля выбрался Банев. Он с любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти смеющейся, ослепительно красивой Диане. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Диана была лауреатом, а не ее спутник. Дети, размахивая букетами, ринулись к ним. Возникло небольшое столпотворение. Все что-то говорили, смеялись. Виктор с серьезным видом пожимал маленькие ладошки и целовал заалевшие щечки. Диана, величественная и элегантная, принимала цветы и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Лепрозория.

Наконец-то в эту праздничную неразбериху вмешался Зурзмансор, и церемония встречи приняла более организованный характер. К Баневу стали подходить мокрецы и — не снимая ни шляп, ни перчаток — представляться. Писатель с удивлением узнавал многие, некогда весьма громкие имена. Здесь были и знаменитые ученые, и несколько литераторов, которых он почитал давно почившими классиками, и даже политические деятели из нелегальной оппозиции, конечно же, самые трезвомыслящие. Цвет нации собрался в этой почтительно приветствующей его толпе, и Банев ощущал себя этаким Данте Алигьери среди теней то ли первого круга Ада, то ли уже Чистилища. Кто-то, вероятно здешний Вергилий, подхватил его под локоть и повлек к крыльцу, и Виктор узнал в своем сопровождающем Зурзмансора.

— Как вы умудрились собрать здесь все эти лица? — спросил Виктор, кивая на толпу мокрецов. Детишки в этот момент окружали Диану, она что-то говорила им, и те послушно трясли челками.

— Это не я, Виктор, — совершенно серьезно отвечал Зурзмансор. — Частью они оказались здесь волею случая, частью злой волею господина Президента. Некоторые в Лепрозории уже много лет, а иные совсем недавно. Взгляните на этого господина по левую руку от вас. Это философ Валерий Кимон. Он здесь еще с войны.

Виктор отыскал глазами мокреца, на которого ему указал Зурзмансор. Кимон выглядел мужчиной среднего возраста, несколько печальным, но в остальном ничем не отличающимся от прочих обитателей Лепрозория.

— Мы не стареем, — сказал Зурзмансор, угадав его мысли, — просто не можем себе позволить.

Виктор промолчал на это — а что он мог сказать? Ему вспомнилось его недавнее заблуждение. «Бедный, прекрасный утенок», — повторил он мысленно слова Голема, заглушая растущую в душе горечь.

Тем временем они уже вошли в большой зал, скорее всего гимнастический, но теперь оборудованный для торжественного собрания. У одной из стен его высилась кафедра, а остальная часть помещения была заставлена разнообразными стульями и креслами. Виктор оглянулся на Зурзмансора, и тот указал ему на кресло в первом ряду. Подошла Диана, схватила его за руку и прошептала горячо и счастливо:

— Ну, как тебе понравилась встреча? По-моему, все очень мило.

— Недурственно, — желчно ответил Виктор, усаживая ее на самое лучшее место.

— У, бука, — сказала Диана и, отвернувшись, стала улыбаться Зурзмансору.

Зурзмансор терпеливо дождался, когда все усядутся и стихнет гул возбужденных голосов, по преимуществу детских, так как мутанты вели себя сдержанно. Когда установилась тишина, он встал перед кафедрой и заговорил:

— Причина нашего праздника — выход в свет двух хороших книг, событие, случающееся в нашей стране не так уж часто. Романы присутствующего здесь Виктора Банева «Беда приходит ночью» и «Кошке хочется спать» не просто хорошая литература, но слепок эпохи. Перо художника запечатлело ее в таких точных образах, что в любых временах и пространствах эти книги будут для нас живым воспоминанием о годах, проведенных в этих стенах, и о жизни, проходящей за этими стенами, — что греха таить, проходящей мимо нас. Господин Банев, позвольте вручить вам нашу скромную премию.

Под рокот аплодисментов Виктор подошел к Зурзмансору, и тот протянул ему конверт и яркую пластину диплома.

— Спасибо! — сказал Виктор. — Благодарю!

Он посмотрел в рукоплещущий зал и увидел горделивую улыбку Дианы, повизгивающую от удовольствия Ирму, потрясающего над головой сомкнутыми ладонями Голема, кислую мину майора и — почему-то — печальный лик ископаемого философа.

— Речь! — воскликнул кто-то, Виктору показалось, что Голем.

— Речь! — подхватили дети звонкими голосами.

— Речь! — поддержала их Диана.

— Прошу вас, господин Банев. — Зурзмансор с легким поклоном указал ему на кафедру.

«Ну что ж, — подумал Виктор, — не пропадать же столь высокой трибуне».

За кафедрой оказалось довольно уютно. Виктор оперся локтями и оглядел аудиторию.

Только бы не опростоволоситься, как в прошлый раз.

— Я потрясен, — начал он, — более того, я раздавлен. Мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему творчеству там, где, должно быть, рождается Будущее. Я вижу перед собой людей, преисполненных искреннего уважения к моей скромной персоне, и не вижу ни одного равнодушного или притворяющегося заинтересованным.

Он помолчал, подыскивая слова, нервно потирая ладони.

— Наше время не балует писателей вниманием и лаской властей предержащих, если они пишут о том, во что верят, а не о том, во что их принуждают верить, но это невнимание с лихвой компенсируется любовью читателей.

В зале возник легкий переполох, это майор, багровый от напряжения, вдруг выбрался со своего места и покинул собрание.

«Живот у него схватило, что ли?» — подумал Виктор, и продолжил:

— Пятнадцать лет назад я принес в редакцию одного толстого столичного журнала свой первый роман. Вещь слабую, подражательную — я тогда преклонялся перед гением Ремарка, — но изобилующую деталями и подробностями моей фронтовой жизни. Журнал отверг роман с ужасом. Не потому, что он был плохо написан, а потому, что он был написан правдиво. Эйфория освобождения быстро выветривалась, наш Президент жаждал новых побед, но ему негде было приложить свои усилия, кроме как на внутреннем идеологическом фронте. О войне полагалось писать только возвышенным слогом, рисуя врага черными красками, а наших чудо-богатырей в оттенках национального флага, но, упаси бог, без полутонов. Писателям, желающим оставаться верными своим творческим принципам, на выбор предлагалась либо эмиграция, либо ссылка. Я, как человек слабый, не хотел выбирать ни того ни другого и поэтому вынужден был изощряться в эзоповых иносказаниях, углубляться в психоанализ, во всех бедах своих героев винить их самих, а уж ни в коем случае не социум. Как видите, до сих пор мне сходило с рук, и, если бы не несколько скандальных случаев в «Жареном Пегасе», я фланировал бы сейчас по проспекту Президента, а не выступал бы перед вами. — «При чем тут „Пегас"? — мысленно одернул себя Виктор. — Все дело в тонком батистовом платочке». — Еще раз благодарю всех присутствующих за оказанную мне честь, — закончил он. — Надеюсь что мои книги будут радовать вас и впредь…

В зал быстрым шагом вошел солдат и, приблизившись к доктору Голему, что-то прошептал ему на ухо. Голем бросил красноречивый взгляд на Зурзмансора.

— Прошу прощения, уважаемый господин Банев, — сказал Зурзмансор, поднимаясь, — мы с доктором вынуждены вас покинуть. Срочное дело.

 

Ангелы среди людей

— И как же вас угораздило связаться с Кайманом? — спросил Ховант, налегая на весла.

Съеденные туманом берега, казалось, отсутствовали вовсе. Чуть кренясь на правый борт, лодка медленно плыла по влажному тоннелю с молочными стенами и серой крышей рассветного неба. Тихо, уютно даже поскрипывали уключины. Ив вдруг ощутил непреодолимое желание подремать под этот скрип и шелест бегущей мимо воды. Но кормчий нехитрого их суденышка был настойчив.

— Ну, что скажете?

Ив пробормотал, что не имеет права вдаваться в такие подробности, но эколог его перебил.

— Бросьте хмуриться, господин Маргит, — ухмыльнулся он. — Во-первых, я знаю Каймана как облупленного, во-вторых, можете не отвечать на этот вопрос, а в-третьих, чтобы помочь вам, мне нужно знать о вас как можно больше.

Сказано это было с такой простотой и искренностью, что Ив с огромным трудом задавил в себе желание тут же все выложить этому крепкому неунывающему парню.

— Ладно, — сказал Ховант. — Вижу, вам нужен аванс… Хотите, я расскажу вам о Каймане?

— Хочу! — ответил Ив, которому и впрямь было чрезвычайно любопытно, что за личность его наниматель.

— Ну так слушайте, — начал эколог. — Настоящее его имя Сумман, Павор Сумман. При старом президенте он служил в одном жутко секретном департаменте штатным агентом. Однажды Кайман получил задание, связанное с одним медицинским учреждением в наших краях…

— С Лепрозорием? — спросил Ив.

— О, вы, я вижу, человек информированный! — удивился Ховант.

— Ничего особенного, — сказал Ив. — Я прочел об этом в книжке Банева «Гадкие лебеди».

— Та-ак, — покачал кудлатой головой эколог. — Я должен был догадаться, что Тэдди продаст вам экземпляр. Значит, вы в курсе?

— Ну, если верить написанному…

— Можете верить, — веско сказал Ховант. — По крайней мере, история с провалом и арестом Суммана совершенно правдива. Мне остается лишь добавить, что, отсидев не слишком большой срок, Кайман занялся частным промышленным шпионажем. И, судя по тому, что Сумман направил вас сюда, интересы его фирмы вновь пересеклись с нашим городком. Удовлетворил я ваше любопытство?

— Почти, — кивнул Ив. — Мне бы еще хотелось узнать об Элмере.

— Хитренький! — совсем по-детски воскликнул эколог. — Теперь ваша очередь.

— Уговорили! — рассмеялся Ив. — Слушайте.

И он рассказал все. И о записках старика. И о своем опрометчивом решении опубликовать созданную на их основе новеллу в том самом «Фантастическом ежемесячнике», где когда-то уже был напечатан рассказ с главным героем по имени Кимон. И о том, что спустя неделю после выхода номера с новеллой ему позвонил некто и предложил «непыльную, но высокооплачиваемую командировку».

Ховант слушал внимательно, не забывая, впрочем, о веслах. Речное русло было не слишком широким и довольно извилистым. Оставалось лишь удивляться, насколько хорошо эколог знает ее прихотливый фарватер, если способен вот так, сидя спиной к носу лодки, огибать торчащие на мелководье коряги и держаться стрежня.

— Хорошо, — сказал он, когда Ив умолк. — Теперь моя очередь… Начну издалека, ибо биография господина Элмера напрямую связана с причудливой судьбой нашего города. Вы же читали Банева. Так вот, там почти все правда, кроме финала. После того как мокрецы спровоцировали бегство жителей, а после благополучно исчезли сами, на город обрушился короткий ураган. Его бешеный порыв сорвал еще чуть желтеющие листья, повыдергивал телеантенны, посдирал шифер, а кое-где и древнюю, временем испытанную черепицу…

На серых, рваных крыльях этого урагана подлетела гроза. Подлетела и встала над крышами, ветвясь молниями, скрежеща ржавым, словно он веками без движения лежал на неведомых небесных складах, громом. Потом опять пошел дождь. Он появился на освещаемой софитами молний сцене шумно, нахально, весело. И вскоре потеснил прочих персонажей, бормоча один бесконечный, вскоре ставший унылым и невнятным монолог.

Жители, вернувшиеся в город, первые недели с дождем мирились. Привыкли. На второй месяц его бормотания они начали роптать, дескать, Лепрозорий опустел, мокрецов нету, а хляби небесные и не думают иссякать. Но людской ропот ничего не менял в распределении стихийных сил. К тому времени дождь уже опять был безраздельным владыкой городских улиц, он разогнал даже шпану. Полицейская статистика отметила резкое сокращение обычно совершаемых в это время года преступлений, зато в психиатрической лечебнице появились пациенты с новой фобией — дождебоязнью. А дождь все шел и шел.

Размыло и без того не ахти какие дороги. Телеграфные столбы теряли опору и рвали позеленевшие от окисла провода. Знаменитый подземный телефонный кабель, наоборот, неведомой силой вывернуло из-под земли и в нескольких местах разорвало. Радиосвязь осуществлялась через пень-колоду, словно над городом возник электромагнитный экран. Город постепенно утрачивал сношения с внешним миром, и, хотя голод ему не грозил, свежего молока и масла стало не хватать.

Охваченные тревогой и мрачными предчувствиями жители не сразу заметили новые явления в своей жизни, пока масштаб вмешательства этих явлений в обыденный распорядок бытия не принял угрожающие размеры. Чего стоило одно только превращение спиртного в обыкновенную питьевую воду! Не сразу, а какими-то кругами распространялась эта катастрофа от центра города к его окраинам. Сообразительные хозяева злачных заведений мгновенно подняли цены на выпивку до невообразимой высоты. Несколько дней трактиры и бары, рестораны, кафе и даже государственные столовые на окраинах были забиты несчастными любителями промочить глотку, но вскоре и эта возможность — вкушать благодать от божьей лозы — стала недоступна.

Некоторые сходили с ума и даже стрелялись. Следующей напастью стало обезвреживание никотина и прочей наркотической дряни. Больницы, а их в городе всего-то три, за всю историю своего существования не знали такого наплыва пациентов, умоляющих спасти их от страшного явления, именуемого «ломкой». Стало попахивать бунтом. Мэра и депутатов муниципалитета срочно переизбрали, и, хотя прежние ни в чем не были виноваты, новые все свалили на предшественников. Однако и сами оказались беспомощны. В самом деле, не ввозить же в срочном порядке зелье из Столицы?

Буквально как грибы после дождя, стали вырастать секты, кликушествующие о конце света и призывающие своих адептов к разным видам покаяния, в том числе и в весьма извращенной форме. Поговаривали, и не без основания, о появлении среди мирных обывателей людей совсем уж небывалых, каких-то то ли ангелов, то ли пришельцев, но равно чуждых человеческому духу и образу мысли. Полиция пыталась их отловить, но они всегда «только что были и уже ушли». Смущали эти «ангелы», ох как смущали они умы. Особенно незрелые, детские и юношеские, неокрепшие в житейской борьбе умишки. Что уж они там обещали, неведомо, но после общения с ними прежняя жизнь человеку становилась постылой, и он бросал все нажитое добро и уходил. А куда, никто не знает. Самое страшное было в том, что и детишки стали пропадать. Полиция с ног сбилась, рыская под дождем. Родители же вконец осатанели и стали вкруг мэрии осадой, требуя мер немедленных и решительных.

— Неизвестно, чем бы это закончилось, — с видом заправского скальда повествовал эколог, — да только осенило какого-то умника из муниципалитета. Явился он к мэру и заявляет: дескать, слышал, что есть у армии такая техника, чтобы тучи разгонять. Новый мэр, насмерть перепуганный, дозвонился-таки до Столицы и уж как-то там умудрился объяснить, что у него в городе происходит и чего он требует от центральной власти. В общем, прислали военных. Приехали они на огромных машинах, а на машинах этих — ракетные установки. Заняли военные свои позиции и давай по тучам палить. И хотя строго-настрого было запрещено во время акции появляться на улицах, многие не утерпели и вышли полюбоваться на то, как ракеты эти длинными огненными хвостами по небу хлещут. Красивое было зрелище, наверное, да только те, кто видел, уже не расскажут… Первые минуты ничего особенного не происходило. Лопались в тучах армейские шутихи, будто фейерверк в День независимости, но без толку. Дождь все не унимался. Разозлившись, военные чем-то очень мощным шарахнули по небу. Вспыхнуло. Рявкнуло. Дождь на мгновение прекратился и… зашумел вновь, но какой! Крыши жестяные от него паром пошли. Стекла помутнели. Стены стали таять, как ледяные потешные крепости по весне. Люди, кто на улице оказался, были после найдены все мертвее мертвого. Военных, с их броней, и то основательно потрепало. Дунули они по единственному уцелевшему тракту, только их и видели. К счастью, дождь этот смертельный недолго шел. Вскоре сменился он обычным, водяным, да и тот быстро иссяк.

— Звучит как легенда, — сказал Ив.

— А это, собственно, и есть легенда, — ответил Ховант. — Местный вариант Апокалипсиса. Например, никаких ангелов уж точно не было. Россказни о совращавших нестойкие души пришельцах — это лишь смутный отголосок воспоминаний об исчезнувших мокрецах. Хотя с одним «ангелом» вам довелось познакомиться…

— Вы хотите сказать, что Элмер?..

— Да, я говорю о вашем визитере, — усмехнулся эколог. — Это, если хотите, живое продолжение легенды…

Элмера не любили. Никто и никогда. Родители отправили его в пансионат для одаренных детей, чтобы он перестал донимать их вопросами о том, что невозможно было объяснить шестилетнему ребенку. Уклончивыми ответами Элмер не удовлетворялся и задавал наводящие вопросы, от которых у несчастных взрослых волосы вставали дыбом. В пансионате его невзлюбили за исключительную прямоту. Однокашники считали Элмера ябедой, а учителя и воспитатели с ужасом ожидали от него вопросов, изобличавших их редкостное невежество, тем более что каждый вопрос он начинал с фразы: «Почему вы нам давеча солгали?» В Университете, куда он поступил с легкостью, Элмера возненавидели. На лекциях он указывал преподавателям на малейшие ошибки и неточности, допускаемые ими в изложении учебного материала. На студенческих вечеринках и дискуссиях Элмер выводил своих товарищей из себя разоблачениями их максимализма, романтизма и политического инфантилизма. Девушки его избегали, ибо он хронически не был способен на комплименты, зато не брезговал замечаниями о недостатках внешности прекрасной половины. Так Элмер и жил, одинокий и никем не понимаемый, пока не заболел на последнем курсе странной болезнью, из-за которой его отправили в маленький городок, в заведение, именуемое Лепрозорием. В Лепрозории Элмеру понравилось. Во-первых, никто из его обитателей не лгал ни по какому поводу. Во-вторых, открылась возможность заниматься любимым делом — исследованием природы человеческой лжи. В-третьих, можно было не опасаться презрения и насмешек.

Правда, в Лепрозории его тоже не очень-то любили, может, оттого, что мокрецы относились к человеку как к милому трогательному существу, которое нуждается в их заботе и жалости. Элмер же считал человека тварью, не заслуживающей иного внимания, нежели холодного интереса вивисектора и экспериментатора. Дети же, что наведывались в охраняемую зону, приводили его в отчаяние. С ними нельзя было быть равнодушным, они требовали тепла и такта, на что Элмер не был способен…

— Когда исчезли мокрецы, исчез и Элмер, но не навсегда. Он появился в городе уже после того, как закрыли Станцию, построенную, кстати, на месте бывшего Лепрозория. Рассказал о себе Элмер только Тэдди, а старик уже мне. А я — вам.

— Неужели все это правда? — покачал головой Ив. — Что-то плохо верится…

— За что купил, за то и продаю, — рассмеялся Ховант.

— Что же этому «ангелу», мокрецу бывшему, от меня-то нужно?!

— Не знаю, — пожал широкими плечами эколог. — На этот вопрос знает ответ только сам Элмер, ну, может быть, еще и Тэдди.

— Предлагаете с ним поговорить?

— Как хотите. Только учтите, что владельца бара «У старого Голема» у нас считают городским сумасшедшим. Он и впрямь старикан с причудами. Называет себя Привратником, говорит, что Голем-пророк назначил его своим преемником, что он, Тэдди, обязательно должен дожить до появления Последнего Избранника… И все в таком же духе.

— М-да, — протянул Ив. — Что-то у меня отпала охота беседовать с этим Привратником.

— Да нет, Тэдди — старик вполне безвредный. В некотором роде подвижник. Вот и книжку эту, «Гадкие лебеди», он за свой счет издал. И в баре у него всегда все самое свежее, народ любит посидеть «У старого Голема»… Кстати, мы прибыли!

Ив огляделся. Небо над головой стало наливаться ультрамарином, туман нехотя отступал вглубь завоеванной территории, открывая обширное водное пространство.

— Что это? — спросил Ив, показывая на водоем.

— О, это всего лишь небольшой заливчик, так сказать, преддверие знаменитых Китчиганских водохранилищ!

— Тех самых, об обрыблении которых так пекся Росшепер-Нант?!

— Совершенно верно! — сказал Ховант со смехом. — Вот и поживете здесь на бережку, подышите воздухом, половите нантовскую рыбку…

Справа показался небольшой домик, лачуга на сваях, с узкими мостками, выдающимися в залив. К ним спустя несколько минут и пришвартовался эколог. Ив подал ему свой чемодан, а затем взобрался на мостки сам.

— Не гостиница, конечно, — сказал Ховант, — но минимализм комфорта с лихвой компенсируется безопасностью. Это мой личный рыбацкий домик — о нем не знает никто, даже Элмер.

— А там что такое? — спросил Ив, показывая на группу каких-то строений, смутно виднеющуюся на горизонте.

Эколог помрачнел.

— Она это, — буркнул он. — Станция.

 

Человек без тени

Сначала была общая панорама. Чуть всхолмленная степная равнина. Сухие метелки ковыля. Плети неистребимого донника. Низкое солнце ранней осени. У горизонта — крыши городка, шахтные копры и заросшие травой терриконы. Потом, совсем неожиданно, ряд домиков под обыкновенной черепицей. Трубы электрической станции, густо коптящие небо. И… я подался вперед… Башня! Оператор остановил на ней свой объектив, предоставляя возможность разглядеть все в деталях. Я отчетливо видел бетонный постамент с могучими, как мостовые быки, выступающими ребрами. Над постаментом же возвышалось нечто трудновообразимое… Думая о Башне, я представлял решетчатую металлическую конструкцию, ощетинившуюся какими-нибудь антеннами или, на худой конец, трубками, как на приборе Румова. Но на экране увидел сооружение, смахивающее скорее на гигантскую восковую свечу черного цвета, утончающуюся к вершине и словно исчезающую в спирально закручивающихся вокруг нее тучах.

— Перед вами агрегат, работающий на принципе, в какой-то мере обратном только что виденному вами излучателю Румова, — вновь заговорил Советник. — Если излучатель Румова посылает ультракороткие волны определенной частоты в направлении мозга испытуемого, кодируя его на новый стереотип поведения, то Башня все улавливаемые ею мозговые волны, перекодируя, отражает обратно. Новизна этого принципа заключается в послойном излучении, что позволяет оказывать воздействие на большую «аудиторию», произвольно расположенную в пространстве.

Изображение Башни замерцало, подернулось дымкой и стерлось. Зажегся свет, на этот раз электрический и поэтому слишком яркий.

— Вы могли наглядно убедиться, как далеко мы продвинулись по нашему пути…

Я с откровенным любопытством разглядывал господина Советника, стараясь встретиться с ним взглядом.

— Однако, господа, я вынужден вам признаться в совершенной мною ошибке. — Оратор сделал эффектную паузу, наслаждаясь ропотом изумленного недоумения, прокатившимся по комнате. — Было сделано все возможное для реализации проекта «Крепость». Подобраны кадры, лучшие ученые нашей страны, некоторые из них с мировым именем, создан совершенно секретный институт, где этим ученым были обеспечены все мыслимые в тяжелое военное время условия для работы и жизни, завезено и построено новейшее оборудование. Я лично ратовал перед самым высоким руководством за то, чтобы «Крепости» было предоставлено как можно больше свободы и инициативы. В этом и заключалась моя ошибка. — Советник с выражением глубочайшего раскаяния на лице обвел взглядом присутствующих. На меня он старательно не глядел. — Неделю назад из Крепости сбежала вся внутренняя охрана. На допросе и солдаты, и офицеры несли околесицу и дружно просили отправить их на восточный фронт. По телефону руководитель проекта ответил: «Не мешайте работать» — и повесил трубку. Больше телефон Крепости не отвечает. Аэроразведка ничего не дала. На всех фотоснимках одно и то же — шапка густого тумана, накрывающая Крепость до полной невидимости. Специально подготовленные люди после первой же попытки проникнуть на ее территорию, как с земли, так и с воздуха, вскоре были обнаружены в ее окрестностях в состоянии, весьма жалком для человеческого существа. Вы сами видели, господа, бедняг в кинохронике, поверьте мне на слово, наши агенты теперь выглядят не лучше. Все это означает, что нами полностью утрачен контроль над проектом, и, если в ближайшее время он не будет восстановлен, мы будем вынуждены пойти на крайние и решительные меры. — Произнеся это, Советник неожиданно уставился на меня, и я невольно поднялся. Я и не думал, что взгляд этого округлого, красноречивого крепыша может быть столь повелителен.

— Вот, господа, наша надежда! — с пафосом воскликнул Советник, и все присутствующие, как один, посмотрели на меня. — Хочу предупредить вас, господа, — продолжал Советник, довольный произведенным эффектом, — что господин философ еще очень далек от истинного понимания наших с вами намерений. К сожалению, наша научная интеллигенция воспитана на идеалах порядком обветшалого гуманизма. Нам, практическим политикам, известно, сколь много бедствий происходит от стихийности человеческой природы. Непредсказуемость, неопределенность и, как следствие этого, ненадежность человеческого материала не раз ставили под угрозу самые радикальные попытки достичь желаемого состояния общественных отношений. Теперь, когда все прочие регуляторы вроде религиозных и иных заповедей утратили свою силу, в наших руках оказалось орудие настолько же надежное, насколько надежно любое материальное явление. Не будет преступности, не будет психических заболеваний, не будет социальной напряженности — каждый сможет реализовать себя в рамках, отведенных ему природой и нашей системой регуляции. Такие прискорбные явления, как наркомания, сексуальные перверсии, индивидуалистический экстремизм, попросту станут невозможны в обществе, где каждому будет отмерена доступная мера счастья. Я надеюсь, что господин философ осознает все величие этого замысла и станет достойным членом нашего клуба!

Речь господина Советника произвела эффект. Раздались громкие, как в театре, аплодисменты. Вновь появились бесшумные вышколенные слуги и между «членами клуба» были разнесены бокалы с шампанским. Я тоже принял бокал, чувствуя себя неловко в этой сытой компании в своем стареньком костюмчике, надетом «для тюрьмы». Ко мне стали подходить осанистые, гладко выбритые господа и представляться, называя свои должности, а то и титулы, но я отмахивался от них, выискивая взглядом своего брата. Бруно же возвышался перед Советником, что-то втолковывал, но, судя по всему, слова министра пропаганды не были убедительны, так как Советник, вежливо ему улыбнувшись, повернулся к разбредшейся толпе и, повелительно хлопнув в ладоши, объявил:

— Господа, господа! Все свободны! Мне нужно обсудить с нашими многоуважаемыми братьями некоторые детали предстоящей операции. Дело это тонкое и требует интимной обстановки. Прошу меня извинить.

Распахнулись не замеченные мною прежде широкие двери, ведущие не в подвал, а на винтовую лестницу, и все, за исключением трех остающихся, потянулись к ней.

Я подскочил к приятно улыбающемуся Советнику.

— К чему вся эта дурацкая комедия?!

— Какая именно? — спокойно спросил Советник. — Если вы говорите о демонстрации фильма и моей речи, то отчасти это было сделано ради вас, отчасти ради тех людей, которые так много и так плодотворно работали над реализацией проекта, что были бы полностью деморализованы его фактическим провалом. Я должен был показать им героя, способного спасти дело их жизни.

— Об этом мы еще поговорим, но сначала объясните мне, зачем вам понадобилась вчерашняя идиотская беседа, потом этот арест?

— Признаю, что затея с этим обвинением в государственной измене была довольно-таки глупой. Но прошу вас представить, что вы мне ответили бы, предложи я вам прямо, без обиняков, миссию агента по проникновению во взбунтовавшуюся Крепость?

— Я бы обозвал вас «сумасшедшим идиотом» и послал бы прямо к черту.

— Совершенно верно. Вы бы отказались. Заставить вас силой, угрозами — означает потерять в вашем лице сознательного союзника. Поэтому пришлось применить хитрость.

— Вы не боитесь, что я пошлю вас к черту сейчас?

— Нет, — совершенно спокойно ответил Советник. — Во-первых, вы уже заинтересовались этой историей как ученый. Я сознательно не хочу обсуждать мотивы этой вашей заинтересованности, в данном случае они меня не интересуют. Вы поняли главное. Башня не химера, а основная цель проекта, и вам хотелось бы увидеть ее собственными глазами. Во-вторых, вы все-таки арестованы. Подозрение в измене с вас еще не снято, но будет — в случае удачи вашей миссии. В-третьих, вам небезынтересна судьба ваших родных. В частности, вашего старшего брата.

Я посмотрел на Бруно Кимона. Министр пропаганды был жалок. Он сидел, скорчившись на алюминиевом стульчике, и старался не смотреть мне в глаза.

— Хорошо, — сказал я. — Я согласен.

— Давно бы так, — устало проворчал Советник, щелкнув пальцами куда-то в пустоту.

Произошел легкий шорох, и в комнате с экраном возник один из удивительных слуг.

— Подавайте на стол, милейший, — приказал Советник.

Слуга, поклонившись, удалился. А я, глядя ему вслед, подумал: «Уж не обработаны ли эти ребята по методу Витгофа?»

Пока накрывали на стол, внесенный парой расторопных парней с равнодушными лицами, я размышлял о том, что мир департамента устроен весьма странно. Министр в присутствии мелкого, казалось бы, чиновника ведет себя подобно коллежскому секретарю в присутствии генерала. За все время моего короткого и ожесточенного разговора с Советником Бруно не проронил ни слова.

— Скажите, господин Советник, — спросил я, когда стол был уже уставлен первой переменой блюд, — а кто вы на самом деле?

Советник улыбнулся, как мне показалось, печально.

— «Советник», так называется моя настоящая должность, — ответил он, отложив ложку и промокнув губы салфеткой. — Что же касается моего статуса по табели о рангах, то он у меня мелкий. Ненамного выше вашего. «Крепость» — единственная моя заслуга и действительно дело моей жизни… Вам, наверное, не понять, — продолжал он, — вы человек иного склада. Проект, насколько я понимаю, в ваших глазах выглядит чудовищно, но для меня — это мечта, большая и страстная. Должен признаться, что вынашиваю я ее со студенческой скамьи. Разумеется, в те годы у меня не было ничего определенного, так, юношеский мизантропизм в странном сочетании с юношеским же максимализмом — желанием все переменить. Теперь мне понятны тогдашние побудительные мотивы. Знаете эти возрастные проблемы? Вожделения, которые трудно удовлетворить должным образом, проецируются на весь мир, и, конечно, в свете этой неудовлетворенности мир выглядит крайне неустроенным. Где-то на последнем курсе я прочел одну забавную брошюру. В ней говорилось о том, что причины неустроенности человечества кроются не в экономических или политических недостатках общественного строя, а исключительно в эгоизме, основанном на инстинкте самосохранения, и если бы удалось переориентировать этот инстинкт на сохранение равновесия в социуме, то любой вред обществу был бы для индивидуума равносильным покушению на самоубийство. Брошюрка послужила толчком для моего воображения, а тут еще сенсационное изобретение Румова. В общем, я едва ли не за одну ночь состряпал проектик и начал околачиваться с ним по кабинетам. — Советник прервал самого себя и задумался, пленка воспоминаний подернула его зрачки и сделала их неподвижными, как у змеи. — Прежнее правительство не было способным на реализацию подобного проекта, — заключил он, — так что эта война пришлась очень кстати.

— Господин Советник у нас известен как человек последовательный… Фанатик, — язвительно вставил Бруно.

— Совершенно верно, — согласился Советник. — В моем деле не обойтись без фанатизма. Судите сами, господа. Вот уже тридцать лет я занимаюсь этим проектом. Многие мои товарищи занимали высокие посты в старом правительстве. Некоторые из них стали миллионерами. Я же остался скромным чиновником, человеком относительно бедным. Почему, спросите вы? Потому что я ждал своего часа и дождался…

Принесли вторую перемену блюд. Я ел мало, чувствуя, как внутри меня растет возбуждение. Не хотелось тратить время на вдумчивое пережевывание пищи и на болтовню. Наконец, когда подали десерт, я, отказавшись от него, сказал:

— Я должен знать о проекте все.

— Да, разумеется. Я сообщу вам все необходимые для успешного выполнения миссии сведения, — несколько поспешно пообещал Советник, отставляя бокал, — но всего я не знаю и сам. С некоторых пор «Крепость» превратилась в «черный ящик». Вы знаете, что такое «черный ящик»? Вижу, что нет. Это из рабочей терминологии «Крепости». «Черный ящик» означает систему с неизвестной внутренней структурой.

— Похоже, в этой вашей «Крепости» кое-чего добились?

— О, очень многого, боюсь, что гораздо большего, чем мы от них ожидали. Лично я не против любых проводимых там исследований, мне нужно только сохранить контроль над проектом. Вы меня понимаете?

— Совершенно. Если вы утратите контроль, то потеряете возможность усилить и расширить свою власть. Насколько я могу судить, власть — главная ваша цель?

— Я вижу, у нас полное взаимопонимание. Но мы должны извиниться перед господином министром. Господин Кимон, — обратился он к Бруно, — прошу нас извинить, но боюсь, что последующий наш с вашим уважаемым братом разговор будет несколько скучноват.

— Да, да, — пробормотал Кимон-старший, вставая, — у меня, признаться, совсем нет времени… — Он запнулся. — Через минуту совещание в кабинете министров. Посему разрешите откланяться.

Я с жалостью смотрел, как суетится этот министр, раскланиваясь, принимая от лакея трость и шляпу и, едва ли не пятясь, отступая к двери. Взглянув на Советника, я увидел, что тот тоже наблюдает за братом с глумливой усмешкой на губах.

«А ведь он наслаждается унижением Бруно, — со злостью подумал я, — чертова кукла».

— Возможно, — сказал я вслух, как только дверь за министром пропаганды мягко захлопнулась, — у нас возникнет с вами взаимопонимание, только цели останутся разными. Но хватит о целях. Прошу вас, изложите свой план.

Дневник лейтенанта.

24 апреля 43 года

Допустив, что за происходящими в нашем обществе метаморфозами стоит Некто, которого я назвал бы Носителем Злой Воли, я, прежде чем его персонифицировать, решил построить социально-психологическую модель этого феномена.

Во-первых: Носитель 3В не должен занимать сколько-нибудь видный официальный пост ни в прежнем правительстве, ни в нынешнем. В таком случае сразу следовало исключить лиц, известных из официальных коммюнике, а также традиционных теневых правителей, как то: председателя торгово-промышленного комитета или начальника Внутренней службы.

Во-вторых: Носитель 3В скорее всего не принадлежит к традиционной аристократии и культурной элите, он должен быть «человеком из народа», самовыдвиженцем. Следовательно, у него не должно быть серьезного образования, научных и прочих публикаций.

В-третьих: Носитель 3В не должен быть связан с подпольем, как старым антимонархическим, так и новым движением Сопротивления. Одним из его преимуществ должна быть абсолютная лояльность по отношению к любому режиму.

В-четвертых: Носитель 3В должен иметь влияние как на лиц, находящихся у кормила, так и на представителей любых других социальных слоев и классов, и влияние это должно быть подкреплено не политическим или каким иным авторитетом, а известного рода фанатизмом, твердой уверенностью в достижимости главной цели. Причем именно ловким спекулированием на вожделениях и потребностях он добивается к себе серьезного отношения людей, от которых на самом деле зависим.

В-пятых: Носитель 3В должен иметь за душой не только большую цель, но и по меньшей мере знание — какими средствами эта цель достигается. Он, без всякого сомнения, авантюрист, но авантюрист, не лишенный известного ума, изобретательности и умения подчинять свои фантазии и фантазии других своей воистину злой воле.

4 мая 43 года.

Менее полумесяца назад я сформулировал принципы, по которым следует искать Носителя 3В, личность серую, незаметную, но зловещую, и вот уже располагаю некоторыми данными, убеждающими меня, что иду я по правильному пути.

Один мой приятель, человек крайне болтливый, но ловкий (имя его я по понятным соображениям не называю), сумел устроиться младшим бухгалтером в известном учреждении. Буквально на днях он рассказал мне о странной возне в Управлении по делам науки.

Управление это в нынешних условиях должно быть совершенно захиревшим в силу царящего теперь мракобесия, однако через бухгалтерию проходят поданные этим ведомством совершенно фантастические сметы. Как утверждает мой знакомый, Внутренняя служба по сравнению с «научниками» сидит на голодном пайке. Даже армия финансируется слабее. Вероятно, столько уходило раньше на содержание Двора, сколько сейчас — на оборудование, обозначаемое в ведомостях цифрами и непонятной символикой. Приятель, сам человек с высшим техническим образованием, утверждает, что никогда не сталкивался с подобной системой кодировки приборов. Когда дело касается военной техники, финансовые документы куда более откровенны.

Я спросил приятеля, кто руководит этим загадочным Управлением. Он поморщился, потер лоб и ответил, что какой-то советник, который сам ни за что не расписывается, а на всех документах стоит подпись министра пропаганды, что тоже странно. Выслушав эти откровения, я почувствовал, что напал на след. Советник, который ни за что не расписывается, может вполне оказаться разыскиваемым мною закулисным дьяволом.

План Советника оказался прост. Прост настолько, что в случае неудачи мне грозило умопомешательство, как это уже произошло с тремя тщательно подготовленными агентами, что же будет с агентом Кимоном при успешном проникновении в Крепость, Советник сказать не мог.

— Я прошу вас только об одном, господин Кимон, — проникновенно говорил он. — Не предавать миссию, что бы ни стряслось. Вы идете без легенды, без связи и подстраховки. Ваша задача просто собирать информацию, не выискивать ее, не совать нос туда, куда вас не просят, но запоминать все, что вам покажут, все, во что вас сочтут нужным посвятить.

— Когда я должен вернуться?

— Когда захотите и сможете. Не думаю, что вас там начнут проверять. Вы — философ Валерий Кимон, не согласившийся работать в проекте добровольно и выкравший секретный документ, имеющий к нему непосредственное отношение, вследствие чего и были привлечены к его разработке, гм… в административном, скажем, порядке. То есть оставайтесь самим собой. Не притворяйтесь, если что-то вам не понравится, никогда и ни в чем не притворяйтесь.

— У меня есть просьба, — сказал я после некоторого молчания.

— Пожалуйста, прошу вас, — с готовностью отозвался Советник.

— Если со мной случится что-нибудь серьезное, если я не вернусь или вернусь в том же виде, что и другие агенты, позаботьтесь о том, чтобы моя семья ни в чем не нуждалась.

— Вы могли бы и не просить об этом. Вот у меня к вам действительно будет просьба. Личная.

— Любопытно.

— События могут по-разному повернуться. Я имею в виду — внешние события. Если вдруг вся эта затея с Воссоединением провалится, а я не могу исключить такой возможности, и если вы к тому моменту не сможете или не захотите вернуться, убедите руководителя проекта, кто бы там теперь им ни руководил, во что бы то ни стало связаться со мною.

— Я обещаю вам это, — после некоторых раздумий сказал я, — но твердо обещаю только это.

— О, этого вполне достаточно, и все-таки у вас есть ко мне настоящая просьба?

— Да, я хотел бы поговорить с братом.

— Поговорите, только не принимайте никаких его предложений, — с напором сказал Советник. — Считайте это приказом.

— Почему?

— Мне не хочется называть причину. Если вы поймете ее сами, значит, это ваша судьба.

Советник встал и второй раз со времени нашего знакомства протянул философу руку, и я пожал эту пухлую с виду, но крепкую на ощупь ладонь, — а что еще оставалось делать?

Бруно явился почти сразу. Словно и не было никакого совещания министров, а сам он, словно лакей, стоял за дверью. Стол тем временем был убран, а стулья с гнутыми спинками и шелковой обивкой, принесенные вместе со столом, заменены глубокими креслами. Мы расположились в них, несколько долгих минут молча разглядывая друг друга. Наконец министр пропаганды сказал со всхлипом, столь не свойственным его сильному голосу:

— Я был против твоей отправки с этим заданием. Я сказал Советнику, что втягивать в нашу авантюру ни в чем не повинного человека — безнравственно.

— Спасибо, брат. Я догадываюсь, что он тебе на это ответил. Например, что я — не ни в чем не повинный человек, а государственный преступник. В любом случае хлопоты твои были напрасны. Думаю, что мне необходимо попасть в эту вашу Крепость. Хочу разобраться, какую кашу вы там заварили.

— Ты рискуешь, Валерий, демонстрируя Советнику свое негативное отношение к проекту.

— Пока я его союзник — нет.

— И долго ты собираешься оставаться его союзником?

— Я перестану им быть, как только придумаю, как разрушить Крепость — в прямом или переносном смысле. Ты мне лучше вот что скажи: как Советнику удалось внушить всем вам, я имея в виду правительство, что затраты, которые, как я понимаю, чудовищны, на строительство Крепости, на содержание ее, да еще и на невесть откуда взявшееся оборудование, оправданны? Неужели при помощи этого дурацкого фильма с идиотами?

— Он пообещал власть — неограниченную власть, — хмуро ответил Бруно.

— Но доказательства?

— Ему не очень-то нужны доказательства. Он имеет влияние!

— Господи, Бруно, я тебя не узнаю. Влияние-то нужно чем-то подкреплять — деньгами, авторитетом. У него же, как я понимаю, ничего за душой, кроме идеи, от которой попахивает дешевым фантастическим романом. Тоже мне, «продавец воздуха», он же «властелин мира».

— Ему ничем не нужно подкреплять. Он просто имеет влияние на любого человека, с которым вступает в общение. Я не знаю, в чем тут дело, но даже начальник контрразведки, человек безжалостный, и тот едва ли не молится на него. За глаза Советника у нас называют «Человеком без тени».

— На меня же он не имеет влияния? — горячился я.

— Ты уверен? Ведь даже ты находишься у него на службе!

— У меня свои цели.

— Он умеет использовать любые цели в своих интересах.

Мы опять замолчали надолго. Говорить было не о чем, и это страшно тяготило обоих. Наконец Бруно, не выдержав, спросил:

Ты не держишь на меня обиды?

— О чем ты?

— Ну, может быть, из-за того, что я служу им.

— Это твой выбор. Я теперь им тоже служу, но моя служба им дорого обойдется, мне только горько, что ты ввязался в эту авантюру.

— Несмотря на свое презрение к ним, ты отправляешься выполнять это задание.

— Не будем больше возвращаться к этой теме. Ты знаешь мое мнение. А вот я твое участие в этом деле представляю весьма туманно.

— Ты же сам сказал: «не будем». Но что-то мы все время говорим не о том.

— А о чем нам еще говорить?

— Мы — братья, неужели нам нечего сказать друг другу…

— Боюсь, что нечего. Впрочем, обязательно зайди к Хельге, поведай ей что-нибудь утешительное. Придумай, что сказать.

— Я слышал, у вас неладно последнее время?

— Давай поговорим об этом, если тебе действительно интересно… — Я осекся, потому что в глазах Бруно мне почудилась тоска, та, что называется смертной.

— Да, неладно, — сказал я, смягчив тон. — Ты же знаешь, мы женаты более трех лет, а детей у нас нет. Я за работой не замечаю этой пустоты, а каково Хельге? Вон как она возится с твоим сыном. Смотреть больно. А дома потом ходит как в воду опущенная…

Я вдруг вспомнил, словно увидел, какое-то далекое, довоенное утро. Пикник. Роскошный «шевроле», только что купленный Бруно, с никелированной челюстью радиатора, красными лаковыми боками и откидным кожаным верхом, приткнулся к дереву, забытый. Неподалеку, под обрывом, плещет солнечными бликами река. Мы с Бруно в легкомысленных соломенных шляпах, без пиджаков, в одних рубашках, летних брюках и босиком, деловито разбираем рыболовную снасть. Горничные расстилают одеяла и скатерть прямо на траве, еще сыроватой от росы, расставляют снедь. Дамы в воздушных туалетах — Брунова Эльза, изысканная, но милая, из старинного дворянского рода, женитьбой на которой и обязан был старший Кимон своему возвышению, и Хельга, почти девчонка, — о чем-то беседуют, вертя прозрачные шелковые зонтики в праздных руках. Совершенно невоспитанный Кимон-самый младший гоняет по пестрому от цветов лугу резиновый мяч, и мать смотрит на него сердито, изредка одергивая короткими французскими фразами, а тетя Хельга — умиленно и слегка печально.

Когда это было? Сто лет назад? Вчера? И было ли? И сможет ли повториться?

— Прости, Валерий, я не знал. Я могу чем-то помочь? Есть же врачи, которые этим занимаются. — Виноватый голос Бруно вернул меня к действительности.

— Спасибо, Бруно. Мы займемся этим… когда я вернусь.

«Если вернусь, — подумал я, — и если Крепость перестанет существовать. Не стоит заводить детей в мире, где править бал будет господин Советник».

— Я хочу тебя предупредить, Бруно, — сказал я вслух. — Весь этот департамент с его бредовыми проектами однажды рухнет, но погребет он под своими обломками только таких, как ты. Советников же, «имеющих влияние», не судят, их привлекают на службу. Люди без тени нужны любой власти. Министров же, в лучшем случае, отправляют в отставку.

— Я приму это к сведению, — отозвался Бруно так кротко, что я подумал с ужасом: «Зачем же я его мучаю? Он ведь просто жертва. Раб своих заблуждений. Да и при чем тут это, он же мой брат».

Старший брат, который меня любит. В гимназии меня, довольно-таки тщедушного подростка, никто не смел обижать, потому что Бруно занимался боксом. Да и потом, в молодости, на студенческих пирушках, когда споры о политике нередко перерастали в потасовки, я чувствовал за спиной надежное прикрытие брата. Как все изменилось! Пожалуй, впервые в своей жизни я ощутил за собой пустоту, пустоту одиночества, когда все серьезные решения придется принимать самому — и драться тоже самому.

 

Лицо мутанта

В приемной их ожидал человек, которого они уже не чаяли увидеть. В кресле для посетителей, седой, с некогда полными, а теперь обвисшими щеками, морщинистой шеей рептилии и тяжелым внимательным взглядом из-под набухших болезненной синевой век, сидел согбенный пережиток позорной эпохи — господин Советник. Завидев вошедших, он только вяло дернул старческой рукой, не то приветствуя, не то отмахиваясь, и сказал голосом тихим, как шорох гонимого ветром сухого листа:

— Заставляете себя ждать, господа мутанты. Я проделал нелегкий путь, а в моем возрасте путешествия противопоказаны. И если я здесь, это означает, что приехал я не по пустячному делу.

— Если вы, господин Советник, опять приехали, чтобы клянчить сыворотку, то знайте, мое решение неизменно, — сказал Голем, усаживаясь в кресло напротив.

Зурзмансор подошел к окну и остался возле него, глядя на то, как вываливается веселая толпа из широких дверей Лечебного корпуса.

— Э-э, доктор, — проскрипел Советник, — зачем мне теперь бессмертие? Жизнь уже давно тяготит меня. В моем возрасте беспокоят только долги, которые не хочется тащить в могилу.

— Хорошо, — согласился доктор, — мы готовы выслушать вас.

Советник заерзал в кресле, заскреб тростью по полу и, устроившись поудобнее, заворчал:

— Вы готовы выслушать меня?.. Было время, когда вы были готовы выполнить любой мой приказ. Вы полностью зависели от меня… Ваше счастье, доктор, что вы были нужны мне, иначе я давно бы пристроил вас в подходящий концлагерь. Как стопроцентного еврея…

— Говорите по существу, — холодно откликнулся Голем.

— Вы не сделали ничего из того, что обещали, — продолжал канючить Советник. — Вы и нынешним не дадите того, что обещаете. Я понял, к сожалению, слишком поздно: вам абсолютно все равно, что будет с людьми… Хаос, хаос наступает. Наркотики, сексуальные извращения, массовые психозы, человечество пожирает себя самое, а вам плевать… Вы обладаете мощью, но не хотите помочь людям. Вы не хотите власти? Бог с вами, но дайте ее другим, тем, кто хочет и может изменить мир… Я знаю, вы обладаете существом, сочетающим в себе животное и механизм… В этом могущественном, но медленном божестве сосредоточилась все претворяющая воля вселенной, эту волю нужно только уметь направить… но не так, как… вы…

В задыхающемся бормотании старца явственно слышалось благоговение.

— Вы все-таки внедрили в Лепрозорий своего шпиона, Советник? — спросил Зурзмансор, отстраняясь от окна.

— Хе-хе-хе, — сухо рассмеялся старец. — Мне удалось найти одного ловкого молодого человека, вашей, кстати, породы. Он исправно поставляет мне информацию, но для вас он безвреден.

— Имя его вы, конечно, не назовете.

— Угадали, да и зачем вам его имя. Вы же чистоплюи. Выгнать его вы не выгоните, не говоря уж о более крутых мерах. Вы даже «дезу» не станете ему подсовывать, слишком честные.

— Вы правы, — сказал Зурзмансор, — имя вашего шпиона нам ни к чему. Мы не будем с ним возиться. Слишком заняты! — Он подчеркнул интонацией последние слова.

— Поэтому забудем о нем. Давайте говорить о деле. — Старец подобрался, видимо, он переходил непосредственно к цели своего визита. — Коли вам все равно, что станется с людьми после вас, то окажите человечеству небольшую услугу… Я создам комитет из ряда наиболее дальновидных политиков, лучших ученых и пропагандистов… Я привлеку к работе комитета видных промышленников, подключу прессу. Гарантирую полную гласность. Вам только нужно будет поделиться, не всем, а лишь небольшой частью своих тайн. «Сыворотка бессмертия», «принцип экономической реадаптации», «холодный термояд» и еще кое-какие открытия — я составил список. А главное, отдайте нам ЕГО! Я клянусь, что все будет использовано в мирных целях…

От волнения старик начал задыхаться. Глазки его выкатились, и он принялся шарить по груди, где у него, по-видимому, хранилось в кармане лекарство. Голем устало вздохнул, поднялся, достал из маленькой коробочки, которую всегда носил с собой, капсулу пентатола и положил ее в разинутый рот Советника. Старик глотнул, глаза его вернулись на место, лицо и лысина покрылись мелким потом, дыхание выровнялось.

— Пентатол, — прошептал он, — его тоже дайте людям, вы… спасете многие жизни…

— Было время, господин Советник, когда именно вы принимали решения, чем делиться, а чем не делиться с тем самым человечеством, о котором вы теперь так беспокоитесь, — сказал Зурзмансор, равнодушно глядя, как мучительно дышит этот когда-то властный и беспощадный, а ныне вызывающий только чувство брезгливой жалости человек.

Голем смотрел на них обоих с внимательным и напряженным любопытством, как наблюдают за поединком. Здесь не было вчерашних противников, здесь сошлось в моральном единоборстве прошлое и будущее, и будущее побеждало, а он, Юл Голем, был из настоящего, и это давало ему право оставаться почти беспристрастным рефери.

— Мы уже позаботились о человечестве. — Зурзмансор указал взглядом на окно, за которым юные граждане человечества деловито брали автографы у лауреата, засыпая его при этом градом вопросов. — Мы подготовили себе смену, а уж как она распорядится нашими дарами, решать не нам и не вам.

— Сопляки… — недоуменно прошипел старец. — Я все гадал: что вы тут с ними делаете? Опыты на них ставите или как иначе пользуете, а вы, оказывается, смену себе готовите. Себе, а значит, и нам! Эх, зря я не доверял донесениям своего агента. Дурак…

— Всего доброго, господин Советник. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.

Зурзмансор сделал знак доктору и вышел. Голем подошел к бормочущему и бессмысленно трясущему седой головой старику и одним рывком поставил его на ноги. Советник оказался на редкость легким. Доктор вспомнил, как двадцать лет назад этот человек яростно метался по этой же приемной и орал: «Я вам покажу сотрудничество с оккупантами! Страна, истекая кровью, ждет своих освободителей из братских демократических государств, а вы торгуете ее лучшими достижениями!» — и как наяву услышал ответ мутанта: «Зато мы не торгуем совестью, Советник». Во дворе Советник очнулся и стряхнул со своего локтя поддерживающую руку врача.

— Я сам, — процедил он сквозь вставные зубы и, тяжело опираясь на трость, поковылял к воротам.

Дети недоуменно, но вежливо расступились, пропуская это странное существо, бросающее на них злобные взгляды.

Ночью, вернувшись из гостиничного ресторана, где Банев закатил грандиозную, но широко не афишированную пьянку, Голем принял изрядную дозу деалкотина. Ожидая, пока лекарство подействует, он стал методично листать «истории болезни», которые аккуратно вел еще с тех благословенных времен, когда считал своих пациентов просто пациентами. Перелистывая страницы этих летописей, он в который раз подумал, что только за одну такую «историю» любой университет мира дал бы большие деньги. К сожалению, все придется сжечь, как только мутанты начнут Выходить. Все, что они хотели передать людям, они уже передали: и через приемщиков генерала Пферда, и через изданные под псевдонимами и тайно переправленные на «большую землю» книги, и, главное, через детей. Кое-что на память оставлено будет и доктору, в подарок.

Почти все мокрецы оказались в Лепрозории при странных обстоятельствах. Некоторые были привезены специальными агентами генерала Пферда из разных уголков большой, многолюдной страны. Некоторые «заразились» здесь же, в санатории, расположенном всего-то в восьми с половиной километрах. Были и такие, что приехали добровольно. Это были, как правило, весьма самобытные личности. Они сами, без какой-либо подачи со стороны, идентифицировали происходящие с ними странности как «очковую болезнь», сиречь «положительную реакцию на тест Голема», или «мутацию второго типа», хотя никто из них не слышал об этих, скучных для непосвященного, понятиях. Врата Лепрозория пропускали разных людей. Некоторые входили в них как во врата ада, готовые на долгое сумеречное существование изгоев, другие пытались поначалу вырваться и даже бежать, но большинство приняли свою участь спокойно, как и полагается мутантам. Они уже не принадлежали к человеческому роду, и впереди их ждало новое, наполненное иными смыслами существование.

«Лепрозорий, — напоминал себе Голем, — стал колыбелью нового разумного вида, только здесь природа сама себя перехитрила…»

Доктор заснул прямо за столом, лицом в раскрытой папке, но спать ему долго не пришлось. Чья-то мягкая рука потрепала его по плечу. Он вскинул голову.

— Да?

— Доктор Голем, — пропищал взволнованный детский голос, — господин Зурзмансор просит вас срочно прийти в его кабинет.

Юл Голем потер веки пальцами и посмотрел на маленького посланника.

— Что-нибудь случилось?

Мальчик смотрел на него большими карими глазами, но не напуганно, а серьезно и требовательно.

«Смена, — подумал Голем печально, — они уже здесь, они теребят нас за рукава, требуют, чтобы мы не спали, не раскисали, не занимались болтовней, а действовали, сражались, расчищали им дорогу…»

— Насколько я знаю, ничего серьезного, — пожало худенькими плечами юное создание. — Обычное совещание.

Но совещание было не совсем обычным. В маленьком кабинете Зурзмансора собрались все, кто был свободен от текущих работ в лабораториях, в классах и на полигоне. Голем прошел на свободное место и стал прислушиваться к словам выступающего.

— …Похоже, выходит из-под контроля. Вчера он выбросил в атмосферу сложное химическое соединение. Есть подозрение, что этот газ является частью атмосферы мира, который мы условно называем Новым Небом.

Голем узнал оратора. Это был мокрец из группы наблюдения, в прошлом видный биолог, лауреат престижной международной премии.

— Спасибо, Аверс!

Зурзмансор, восседавший на углу своего рабочего стола, поднялся.

— Мы почти готовы, — сказал он. — Релаксационный период завершается, и у нас будет несколько суток, для того чтобы перебросить все оборудование и большую часть контингента, да простят мне коллеги этот канцеляризм. Здесь у нас остается немало незавершенных дел, и поэтому любая помеха со стороны людей нам была бы сейчас очень некстати. Калас, попросите детей в эти дни как можно реже видеться с родителями.

Величавый, рослый Калас, педагог-академик, когда-то отправленный в отставку за чересчур смелую реформу воспитания, проведенную им в ряде столичных лицеев, усмехнулся.

— Да мне уже и сейчас приходится просить их уделять родителям хоть немного внимания. Ребята жалуются, что материнские истерики отвлекают их от занятий.

— Замечательно… Кстати, Калас, постарайтесь подготовить своих учеников к возможным метаморфозам. Знаете, наш облик, его все труднее маскировать под человеческий, а когда нам станет не до того… В общем, сделайте все, чтобы избежать шока.

Калас опять усмехнулся.

— Знаете, какой вопрос они задают мне чаще всего? Когда мы станем самими собой и перестанем разыгрывать перед ними обыкновенных дядей?

Все присутствующие облегченно засмеялись. Все, кроме Голема. Доктор Голем сидел на своем стуле тихо, словно боялся, что мокрецы начнут преображаться немедленно.

«Дождался, — думал он потрясенно, — столько лет я ждал от них этого, и вот наконец… Надо думать, что чудеса теперь повалят, как снег в январе, только успевай рот разевать от удивления, но я, наверное, уже разучился удивляться».

— Плант, вы отвечаете за город, — продолжал Зурзмансор. — Устройте все так, чтобы не было в эти сутки никаких убийств и вообще смертей. Алкоголь, наркотики — все обезвредить.

Плант, сухощавый, медленный и неловкий, бывший юрист, быстро и мелко закивал, так что очки запрыгали на носу. Голема раздражал самый вид этих очков: непонятно, зачем нужны очки, если мутантам доступен не только видимый свет, но и инфракрасный, и черт еще знает какой. На самом деле Голем понимал, что очень многие здесь по привычке, как старое, но удобное платье, носят свое прежнее тело, вовсе в нем не нуждаясь, а вместе с телом — очки, перстни и носовые платки.

— Пока других поручений у меня нет, — заключил Зурзмансор. — Действовать будем по обстановке. Все свободны, кроме доктора.

Мокрецы дружно откланялись, а Юл Голем остался один на один с Зурзмансором, рассеянно перебирающим какие-то бумаги на столе.

— Готовьтесь и вы, доктор, — негромко сказал «главный» мокрец. — Вы, по сути, остаетесь единственным нашим правопреемником.

— А дети? — так же тихо спросил изумленный Голем.

— Дети? Дети скоро вырастут и пойдут своей дорогой. Вполне возможно, что они даже забудут о нас.

— Что вы, Зурзмансор, они души в вас не чают!

— Не чают? Возможно, но пока мы стоим между ними и миром, они могут оставаться детьми, играть в Будущее, обожать нас и ненавидеть тех, кто на нас непохож. Когда же мы Выйдем, дети останутся в этом мире одни, и им придется считаться с теми, кого они сейчас всей душой презирают. Им придется строить и лечить, учить и вести дипломатические переговоры, и даже управлять. Постепенно мы станем для них мифом, необязательным для памяти, ибо в практической деятельности он будет только мешать. Так что помнить должно будет вам, доктор. Помнить, без романтических преувеличений, все как было, беспощадно и без изъятий, которые вы будете делать неизбежно ради сохранения чистоты образа.

— Я не вечен, Зурзмансор, хочу вам напомнить. — Голем наклонил свою седую, с обширной плешью голову.

— Я помню, но вы сами отказались от регулярного приема сыворотки.

— Не хотел становиться Мафусаилом, да и теперь не хочу.

— Что ж, это ваш выбор.

— Поймите, Зурзмансор, я сделаю все, что в моих силах, как это делал до сих пор, но прошу вас более четко объяснить мне мои функции.

— Пока я не могу вам сказать ничего конкретного. Ждите. Подготовьте как можно больше инъекций, все главные препараты. Будут трудные дни.

— Я понимаю, Зурзмансор, и сделаю все, что в моих силах.

— Я и не сомневался. До свидания.

Голем тяжело встал со стула и направился к двери.

Стекла не было, или оно было настолько прозрачным, что не казалось препятствием на пути к зеленой бездне, распахивающейся у ног. Он невольно отшатнулся и рассмеялся своему страху. Всюду, насколько хватало глаз, зеленел весенний лес. Между его деревьев и вырос этот дом — исполинская башня, шпилем касающаяся облаков. Его комната, прозрачной стеной выходящая на юг, была лишена мебели, однако все время казалось, что мебель незримо присутствует, но предпочитает не путаться под ногами. Не испытывая желания вызвать ее из небытия, он стоял у стены-окна, заложив руки за спину, пристально вглядываясь в белую звездочку, ползущую по краю закатного неба. Звездочка тускнела, увеличивалась в размерах, приближалась, и скоро стали заметны два крыла, мерно взмахивающие по бокам удлиненного, висячего, как у осы, тела. Вдруг диковинная оса метнулась к самому окну, и стало понятно, что это машина. Огромные крылья со сложным оперением поддерживали аппарат в воздухе, а за прозрачным фонарем кабины он увидел какую-то женщину, приветственно взметнувшую красивую руку.

«Эсфирь?»

«Проснись, Голем, а то будет поздно!»

— Поздно?!

Голем с криком подскочил на своей постели, обливаясь ледяным потом. Старое сердце его судорожно трепыхалось. Он пошарил на тумбочке в поисках заветной коробки. Не нашел. Пришлось встать и, не зажигая света, прошлепать босыми ногами по прохладному полу к рабочему столу. На столе коробки с пентатолом не оказалось тоже. Голем вспомнил, что забыл вчера лекарство в терапевтическом отделении. Не захотел на ночь глядя за ним возвращаться, и вот пожалуйста!

Он включил ночничок и в его рассеянном свете принялся одеваться. Сердце, правда, билось теперь более размеренно, но он чувствовал, что без пентатола ему сегодня не обойтись. Одевшись, Голем вышел из своего домика и, шаркая ногами по песчаной дорожке, медленно побрел к лечебнице.

Ночь в Лепрозории всегда была странным явлением. За более чем тридцать лет Голем, часто работающий по ночам, повидал всякого и привык к необычным событиям, которые обывателю испортили бы настроение на всю жизнь. Эта ночь превзошла все, что доктор Голем мог вспомнить, и все, что он мог представить. Уже через пару шагов Голем обнаружил, что в Лепрозории царит какая-то суета, близкая скорее к панике, нежели к развертыванию планомерной операции. Прежде всего, прожектора, обычно шарящие либо по низкому облачному небу, либо по окружающему пространству, пронизанному вечным дождем, теперь были развернуты в разные стороны, без всякого практического смысла и цели, а некоторые из них даже отключены. Следующей бросающейся в глаза странностью было отсутствие на вышках у ворот часовых, а сами ворота оказались распахнутыми настежь. И не было тишины. Не то чтобы до напрягшегося слуха доктора доносились какие-нибудь крики, вой сирен или какое иное звуковое сопровождение катастрофы, нет, Голем ничего этого не слышал. Напротив, нарушающие тишину звуки были тихими и отдаленными. Где-то, доктор мог поклясться, что не в Лепрозории, играла музыка. Вероятно, никто из людей никогда не слышал такой музыки. Острая печаль сквозила в каждой ее ноте, а голоса незнакомых инструментов налетали порывами, словно несомые неощутимым ветром. Помимо музыки Голем слышал речь, размеренную и непонятную. Кто-то читал стихи, но ритм этих стихов был странен для слуха, а смысл глубоко чужд и рассудку, и сердцу.

Ощутив и увидев все это, Голем сразу же забыл о лекарстве; замерев посреди тропинки, он растерянно озирался. Окна в домике Зурзмансора были ярко освещены, скорее всего, мутант был у себя, уходя, он обычно аккуратно гасил электричество. Голем поспешил на этот свет, как неразумное насекомое, ищущее выход из тьмы мира и не подозревающее, что ласковое сияние на самом деле — всепожирающий огонь. Дверь, как всегда, оказалась незапертой. Протиснув свое брюхо в маленькую прихожую, доктор остановился, чтобы перевести дух. Из полуотворенной двери, ведущей в кабинет Зурзмансора, не доносилось ни звука. На вешалке висели плащ и шляпа. Голем прикоснулся к рукаву плаща. Пальцы сразу же стали влажными.

«Он был в городе», — подумал Голем.

— Разрешите войти? — робким голосом спросил он.

Никто не отозвался. Голем мелкими шажками продвинулся в кабинет. Кабинет оказался пуст. Зато были включены все мыслимые светильники. На столе поверх каких-то бумаг под ненужным светом настольной лампы лежало нечто напоминающее резиновую маску. Голем подкрался к столу, приподнял маску двумя пальцами и едва не отшвырнул ее от себя. Потому что в руке его, криво улыбаясь, висело доброе и немного печальное лицо Зурзмансора.

Вероятно, он все-таки лишился чувств, уронив «резиновый» лик Зурзмансора и тяжело навалившись на стол. Очнувшись, Голем несколько долгих мгновений пытался понять, что он делает в чужом кабинете ночью. Но так и не вспомнил.

Уже на крыльце доктор понял, что давешний сон его — вещий. Эсфирь умерла еще до войны от рака, а он, единственный в мире специалист по нечеловеческим болезням, ничем не сумел помочь медленно сгорающей жене: сыворотки тогда еще не существовало, а воскрешать умерших не умеют даже всесильные мокрецы. А теперь жена, молодая и красивая, крылатая подобно ангелу, ждет его в раю, значит, он, старый Юл Голем, скоро умрет. Мысль о близкой кончине, как ни странно, взбодрила его. Он готов был теперь с головой окунуться в гущу событий, чем бы ему это ни грозило. Оскальзываясь на мокрой тропинке, Голем побрел к Лечебному корпусу.

У входа его поджидал Зурзмансор. Лицо мутанта было в тени от полей шляпы, и, подходя, Голем понял, что не удивится, если у Зурзмансора совсем не окажется лица. Ведь он его забыл в своем кабинете. И все же было немного страшновато обнаружить вместо привычных глаз и носа гладкое блестящее ничто.

— Я вижу, вы не спите, — сказал Зурзмансор своим обычным доброжелательным тоном. — Сожалею, но спать сегодня не придется. Кстати, вы не могли бы отвезти меня в город?

— Разумеется, Зурзмансор. — Борясь с робостью, Голем все-таки заглянул под шляпу мутанта, но разглядел лишь гладко выбритый смуглый подбородок.

Когда они выехали на шоссе, Зурзмансор, молчавший всю дорогу от Лепрозория до развилки, заговорил. Первые мгновения Голем даже не очень прислушивался к его словам, думая о том, что теперь до конца жизни он будет слышать внутри своей памяти этот приятный, чуть глуховатый голос.

— Вам незачем оставаться в городе, — говорил мутант. — Города, скорее всего, уже не будет, а то, что возникнет на его месте, я бы назвал Заповедным миром. В этом мире будут жить наши дети, и их собственные дети, и дети их детей.

— А вы не боитесь, что внешний мир раздавит этот ваш Заповедный? — спросил Голем, чтобы хоть что-то спросить. Он отчаянно крутил баранку, пытаясь объехать невидимые в дождливой мгле выбоины в асфальте. Несмотря на все его старания, джип основательно потряхивало.

— Нет, не боюсь, — беспечно отвечал Зурзмансор, словно и не замечая тряски. — Заповедный мир вовсе не станет отгораживаться от внешнего, большого мира. Разумеется, мы установим особый барьер, который не будет пропускать внутрь Зло, Добро же будет проникать через него беспрепятственно в обе стороны.

— Заповедник для вундеркиндов?

— Скорее, госпиталь и школа человечества. От взаимной подпитки Водой и Хлебом духовными Заповедный мир начнет расширяться, пока его очертания не совпадут с очертаниями человечества. Великая Эволюция завершит преобразование зверя в Человека, и разум — этот несформировавшийся инстинкт — обретет самого себя.

— Тогда почему вы Выходите? — Голем вдруг остановил машину и впервые за эту ночь открыто глянул в лицо мутанта.

— Потому что мы больные люди, — усмехнулся Зурзмансор, — и нуждаемся в отдыхе. Для нас Великая Эволюция давно завершилась, нам слишком тесно в этой старой вселенной. Ведь дикого лебедя не удержишь на птичьем дворе, даже если он взращен толстой глупой гусыней.

Голем покосился на свое отвислое брюхо и расхохотался.

— Ну что вы, доктор, я вовсе не вас имел в виду, — смутился Зурзмансор.

— Да, да, я понимаю, — закивал все еще смеющийся Голем, а в голове у него эхом отзывались слова, сказанные кем-то и для кого-то очень давно: бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок.

 

Попытка к бегству

Дневник лейтенанта.

12 мая 43 года.

Никто не знает, сколько сокровищ скрывают обыкновенные архивы, пока не возьмется за сбор материалов для какого-нибудь пустячного исследования. Особенно если это архив ныне упраздненной «Канцелярии Ходатайств и Прошений на Высочайшее имя»!

Меня привела туда отнюдь не дьявольски изощренная интуиция, а печальная невозможность покопаться в других хранилищах, в большинстве своем закрытых для лиц, не имеющих специального допуска. Однако упомянутая мною «Канцелярия» оказалась для меня настоящим Эльдорадо. Среди многочисленных прошений о споспешествовании, помиловании, предложений почетного гражданства и прочего хлама я обнаружил любопытный пласт, содержащий различные прожекты: от реформы землеустройства до способа межпланетного сообщения.

Хихикая и искренне восхищаясь, я перечел несколько солидного объема документов, нисколько не сожалея о затраченном времени, и под занавес, уже основательно пресытившись, вдруг наткнулся на рукопись, содержащую в себе прожект, ни больше ни меньше, абсолютной монархии, я бы даже сказал, монархии космического масштаба.

Автор прожекта, к слову сказать, анонимный, предлагал всячески поощрить исследования в области психологии и экспериментальной психиатрии. Прожектер сетовал на ограничения, наложенные клерикалами на опыты профессоров Румова и Витгофа, и обещал практическое всемогущество мудрому монарху, если он не пожалеет казны на расширенные исследования в указанных им областях.

Аноним резонно отмечал приоритет нашей страны в создании волновой психотехники (аппарат Румова), тогда как на многих других направлениях научного прогресса наблюдается прискорбная отсталость. Он уверял Высочайшее имя, что по принятии его, анонима, плана империя приобретет заметное влияние не только на европейской политической арене, но и на мировой. Далее должен был следовать сам план, но в рукописи он отсутствовал, что навело меня на мысли о намеренном изъятии и возможном засекречивании прожекта.

Представляю, как воспринял эту бредятину наш добрый, старый, богобоязненный король. Меня же рукопись насторожила…

Носитель Злой Воли существует и действует, и хотя суть его концепции переустройства мира мне осталась неясной, я был убежден, что воплощение ее в жизнь не принесет человечеству ничего хорошего.

Я сидел на плоском мшистом камне, листая тетрадь в коленкоровом переплете, исписанную быстрым мелким почерком. Ветерок поддувал в поясницу, и это было неприятно, но здесь, на болоте, негде было от него укрыться, зато и собаки не могли меня почуять, потому что ветер уносил запахи в другую сторону.

Все произошло настолько быстро, что не было времени толком продумать последовательность своих действий. Едва дрезина, натужно ревя перегретым мотором, взобралась на перевал, командир конвоя в чине лейтенанта, до той поры почти не обращавший на меня внимания, вдруг подсел ко мне, вынул из кармана своей ладной шинели портсигар и предложил сигарету. Я отказался, но не очень холодно, так как почувствовал, что у лейтенанта есть ко мне дело. Впрочем, рев мотора мешал разговаривать, поэтому лейтенант, оглянувшись на машиниста, достал из своей полевой сумки черную тетрадь — в подобные тетради студенты записывают лекции — и протянул ее мне. Я, ни о чем не спрашивая и даже не глядя в его сторону, спрятал тетрадь во внутренний карман своего штатского пальто. Сразу за перевалом конвойные наткнулись на пустующую будку путевого обходчика, где было принято решение заночевать. Солдаты разожгли у будки большой костер, отпустили собак вольно бродить по импровизированному лагерю, разогрели ужин и улеглись спать, за исключением назначенных командиром часовых.

Сам лейтенант расположился вместе со мной в крохотном домике обходчика, на узких деревянных нарах, составляющих всю мебель в его единственной комнатке, не считая стола и железной печурки. В печурке денщик развел огонь, на столе расставил котелки с кашей, хлеб, нарезанный большими ломтями, и банки с консервированной говядиной. От себя лейтенант добавил флягу со спиртом, извинившись, что не может предложить коньяку. От ужина и спирта я, естественно, не мог отказаться. В тетрадь я еще не заглядывал, резонно полагая, что солдатам нет нужды видеть ее у меня в руках, и ее тайна жгла мое воображение не хуже семидесятиградусной жидкости. Как только пригасили коптилку, сделанную по обычаю военного времени из снарядной гильзы, и мы улеглись на скрипучие лежаки, лейтенант заговорил быстрым и сбивчивым шепотом:

— Я вас помню, господин Кимон. Вы преподавали в университете философию, и я никогда не пропускал ваших лекций, особенно из цикла, посвященного социокосмической теории.

Лейтенант умолк на минуту, видимо ожидая от меня какой-нибудь реакции. Он даже приподнялся на локте, чтобы убедиться, что я не сплю. Я не спал. Лежал, глядя в потолок, ожидая продолжения.

— Честно говоря, я не очень-то любил современную философию, но ваши лекции меня потрясли. Знаете, вокруг вся эта истерия. Всюду только и слышно было — война, война, а вы о будущем! Ни малейшего пессимизма, только выверенный материалистический реализм. Вы действительно считаете, что социокосм — та точка, где сходятся все возможные варианты исторического развития?

— Да, — ответил я, — история не признает поражений или отступлений, она непрерывно движется вперед, а прогресс не есть предмет веры или отрицания, но является основной функцией истории.

Я понимал, что прозвучала эта тирада несколько заученно, но пока нельзя было позволить себе расслабиться.

— Признаться, трудно в это поверить сейчас, — вздохнул лейтенант. — Я и ушел-то из университета из-за всего этого маразма вроде расовой теории или концепции вечного льда, которым нас стали пичкать после Присоединения, правда, меня тут же загребли в армию, да ничего не поделаешь. Время такое, не убережешься. Вот и вы…

— Что — я?

— Не убереглись. Уж не знаю, зачем вас нужно доставить в спецзону, но думаю, не за нарушение комендантского часа.

— А что, часто вам приходится возить арестованных в спецзону, лейтенант? — спросил я, чтобы увести разговор от обстоятельств своего ареста.

— Вообще-то это служебная тайна, — признался бывший студент.

— Ну, ну, я и не настаиваю. Кстати, что в тетрадке?

Лейтенант долго молчал и сконфуженно сопел.

— Мои… соображения, философский дневник, если угодно. Хочу, чтобы вы ознакомились.

— Любопытно, — сказал я, хотя мне вовсе не было любопытно, как всякий серьезный ученый, я не любил самодеятельности.

— Вы не подумайте, — с жаром воскликнул лейтенант, он даже подскочил на своем ложе, — я ни на что не претендую! Прочтите на досуге, а после скажите свое мнение.

— На досуге? — удивился я. — Какой досуг может быть у арестованного в окружении солдат и озверелых псов?

— Не такие уж они и озверелые, — обиженным тоном сказал автор философского дневника. — Собаки хотя и сторожевые, да старые. У них и зубов-то почти не осталось, так, одна только глотка. Что касается досуга, то… Я понимаю, вы устали, но у вас есть только сегодняшняя ночь.

— Почему?

— Потому что завтра я буду вынужден вас пристрелить при попытке к бегству.

«Вот так финт!» — ошарашенно подумал я.

— Но я не собираюсь бежать, — осторожно сказал я вслух.

Лейтенант не ответил. Я не видел его лица, но мне показалось, что офицерик холодно усмехнулся.

— А обойтись нельзя? — спросил я как мог беззаботно, но зубы мои при этом отчетливо лязгнули в сгустившейся тишине.

— Нельзя, господин Кимон. Прочтите тетрадь, и вы поймете, почему должны умереть.

На этом мы закончили беседу. Лейтенант пододвинул ко мне импровизированный светильник и спокойно отвернулся к стене. Вскоре я услышал его тихий, почти детский храп.

Утро побега выдалось туманным и нестерпимо холодным. Я, зябко кутаясь в свое старенькое пальто, нахлобучив шляпу и замотав лицо шарфом, выбрался из домика, где продолжал беззаботно дрыхнуть мой будущий палач. Из-за тумана и холода все выглядело оцепенелым и даже мертвым. Я с удивлением различал фигуры часового и сидящей рядом с ним собаки, которые казались наскоро набросанными на загрунтованном холсте, причем рукой ремесленника — плоско и безжизненно. Даже угли костра, возле которого они ютились, не придавали рисунку правдивости, так только, несколько алых мазков на сером пятне кострища. Миновав часового, я вздохнул с облегчением, хотя меня не покидало чувство, что я не по-настоящему бегу, а участвую в нелепой инсценировке. Тропинка, которую я приметил еще вчера, петляя, спускалась в обширную котловину, лежащую по обе стороны железнодорожного полотна. Из котловины отчетливо тянуло сыростью, и я поздравил себя с тем, что выбрал из предложенной Советником обуви сапоги, хотя они и нарушали образ захваченного врасплох арестом городского интеллигента, каким я должен был предстать в Крепости. Первые полчаса я нервно прислушивался, но либо мое отсутствие пока не было обнаружено, либо я ушел достаточно далеко и расстояние скрадывало звуки. В следующие полчаса, когда туман зашевелился, а у невидимого до сих пор горизонта обозначились очертания лежащих на западе гор, я главным образом смотрел себе под ноги, не отвлекаясь на окружающее, так как под ногами временами похлюпывала вода. И лишь когда зардели низкие плоские облака, где-то далеко и вверху вдруг раскатился выстрел и залаяли разбуженные выстрелом псы.

К полудню я перестал ощущать за собой погоню. Лейтенант, по-видимому, был недостаточно опытен в этих делах и направил свой отряд не в ту сторону. Это обстоятельство весьма порадовало меня. Как всякий городской житель, бывающий «на лоне природы» только наездом, да и то в пределах городских парков, я настороженно озирался, опасаясь встречи с чем-нибудь этаким, зубастым, непременно обитающим в этих гиблых местах. Когда туман отполз вглубь застилающих котловину болот, моему взору открылся мелкий лесок. Ольха, осина, чахлая береза росли вперемежку с камышом и рогозом — сухими и жесткими болотными травами. Между ветвей этих деревец, похожих скорее на кустарник, перепархивали крохотные пичуги, большинство из которых я не узнавал. В траве изредка подозрительно шуршало. Тогда я удваивал внимание, опасаясь змей. Лягушек уже не было видно, наверное, они впали в зимнюю спячку, а крупные птицы, вроде цапель и аистов, либо улетели на южные острова, либо затаились, не желая попадаться на глаза шумному, неуклюжему человеку. К счастью, тропинка покуда не исчезала. Местами она проходила по осыпающемуся отвалу щебенки. Котловина даже на мой неискушенный взгляд казалась образованием скорее искусственного происхождения. Поэтому я совершенно не удивился, когда наткнулся на ржавые остатки какого-то, вероятнее всего, проходческого оборудования и обломки окаменевшей деревянной крепи. Заметив следы человеческой деятельности, я стал еще осторожнее. В моем положении не хватало только провалиться в залитую водой и затянутую даже осенью зелененькой ряской древнюю шахту. Когда усталость стала брать свое, я выбрал место повыше и посуше — груду плоских обломков гранита — и повалился навзничь, с трудом переводя дыхание.

Дневник лейтенанта.

19 мая 43 года.

В государстве, охваченном шпиономанией, совершенно невозможно вести расследование, не санкционированное сверху. Тем не менее я, пользуясь исключительно легальными источниками, установил следующее.

Носитель 3В обладает определенным организаторским талантом и умением подбирать кадры. В рекордно короткий срок он сумел убедить вышестоящих в своих исключительных способностях, в перспективности замысла и в оправданности чрезвычайно высоких затрат. Эрго: предложенный им проект обещает очень многое, вероятнее всего, неограниченную власть, военно-техническое преимущество над противником и, возможно, личное практическое бессмертие для властей предержащих. Исходя из этого, можно предположить, что Носитель не шарлатан и не мистификатор, но уверенный в себе деятель, пока предпочитающий оставаться в тени, но, без всякого сомнения, претендующий в будущем на личное возвышение в роли мирового диктатора. Вряд ли Носитель изыскал способ создания сверхоружия, план его гораздо тоньше. Реализация этого плана должна дать в его руки нечто универсальное, а именно способ манипулирования сознаниями многих людей, как избирательно, так и тотально.

22 мая 43 года.

Господь, в которого я не верю, способствует моим изысканиям.

Вчера мне удалось совершенно точно установить, что профессора Микаэль Румов и Александр Витгоф пропали без вести. По слухам, они были арестованы Внутренней службой за распространение антиправительственных листовок в студенческой среде. Последнее мне представляется маловероятным, ибо упомянутые научные светила были далеки от политики. Разработки же их в области прикладной психологии весьма перспективны для Носителя.

Я попытался составить списки других кандидатов на «исчезновение», пользуясь университетским справочником. Большинство имен сотрудников Румова и Витгофа мне ни о чем не говорило, когда же я попытался расширить список, включая в него ученых из других областей, то среди имен людей, занимающихся социологией и прогнозированием, первым в списке я был вынужден поставить весьма уважаемого мною Валерия Кимона. Почему? Во-первых, все экземпляры его брошюр с циклом лекций по социальной философии были срочно изъяты из библиотек; во-вторых, как человек порядочный доктор Кимон не согласится участвовать в человеконенавистническом проекте добровольно… (следующие несколько строк старательно вымараны) …горько думать, что жизнеутверждающие построения доктора Кимона, интегрируясь в план Носителя, обращаются в собственную противоположность. Хотя я убежден, что сам философ об этом и не подозревает. Он идеалист, но именно идеалисты сейчас опаснее откровенных злодеев, потому что, как правило, бесхребетны и становятся легкой добычей Носителей. Идеалиста ничего не стоит убедить в том, что он работает над воплощением своего идеала, а вовсе не наоборот. Если доктор Кимон будет так или иначе подключен к проекту, Носитель приобретет дополнительную, почти неодолимую силу.

«Вот тебе и мальчик, — с болью думал я, лежа на жестком своем ложе и рассеянно наблюдая за мышиными полчищами туч. — Может быть, я зря поспешил и его еще можно было бы убедить, что я ни при каких условиях не стану работать на Советника?» «Так или иначе подключен к проекту»! Черт, а ведь я действительно к нему подключен. Я — будущие глаза и уши Советника в Крепости. В Крепости, которая восстала против своего создателя! Я не знаю, чего хотят восставшие, возможно, мне с ними не по пути, тогда… Тогда я взорву их чертову Башню, вот и весь мой выбор. А мальчик? Если он меня поймает, то всадит пулю без всяких разговоров.

Тропа, и без того капризно вилявшая из стороны в сторону, вскоре совсем пропала, будто стерлась. Я растерянно огляделся. Идти было решительно некуда. Потоптавшись на одном месте, я вернулся к валунам, взобрался на один из них и осмотрел окрестности. Восточный край котловины казался совсем близко, но между ним и мною пролегало непроходимое пространство. Поступить можно было двояко. Попытаться пойти через болото или вернуться по тропе назад, к полотну. Если быть достаточно ловким, может быть, удастся разминуться с погоней.

Ветерок вдруг переменил направление и донес до моего слуха отдаленный лай. Похоже, погоня, вопреки неопытности «философа-практика», напала-таки на след.

«Ну что ж, — злорадно подумал я, — я продемонстрирую вам, сударь, что не так уж я бесхребетен».

Я выворотил из земли ствол засохшей от обилия влаги березки и решительно отправился туда, где виднелась тропа, решение это было достаточно безрассудным, но мне надоело изображать из себя статиста в нелепом спектакле. Я хотел играть главную роль. Ощупывая импровизированной слегой зыбкую почву под ногами, я неутомимо пробирался вперед. Ветер доносил до меня звуки погони. Выдирая ноги из чавкающей грязи, балансируя на кочках, я удивлялся своему везению. Высокий, обрывистый берег, ограничивающий котловину с востока, медленно приближался, а я еще ни разу не провалился глубже чем по колено. Еще немного — и я выберусь на сухое место. Через несколько шагов я почувствовал, что в окружающем мире произошли какие-то едва уловимые изменения. Все вроде бы оставалось по-прежнему. Деловито шуршали пичуги в кустарнике. Легкая рябь искажала темные зеркала там, где вода недвусмысленно выступала из-под грязи. Негромко постанывал ветер. Лаяли догоняющие меня псы… нет, не лаяли — выли. Страшно как-то, будто к покойнику.

«Не по мне ли?» — подумалось со страхом.

Я огляделся. Погоня была совсем близко. Я различал даже силуэты замерших в нелепых позах солдат и серые тени вытянувших морды к небу псов. Удивляло, что все они были неподвижны, как давеча утром, и смотрели вовсе не в мою сторону, а куда-то вверх. Я тоже на всякий случай поглядел вверх. Небо было обычным — клочковатым, словно усеянным грязной ватой. Необычное было не в небе или в пейзаже, а в самих участниках этой погони — и животных, и людях. Они как будто услышали голос, принадлежащий кому-то невидимому, но всевидящему. Я прислушался к себе самому. Пусто и тихо было в моей душе, необычайно тихо, и знакомо пусто, как во время приступа.

— Вперед! — скомандовал я сам себе.

Собрав в свой не бог весть какой мощный кулак остатки воли и мужества, я бросился через болото, уже не разбирая дороги. Мне везло. Мне фантастически фартило в этом покере со смертью. Под ногами все время оказывалась пусть зыбкая, грозно раскачивающаяся, но почва. Через сотню шагов я позволил себе оглянуться. Псы и солдаты не трогались с места, они смотрели на небо, словно ожидая Страшного суда. Лейтенанта вообще не было видно. Удовлетворенно хмыкнув, я продолжил свой безумный бег. Еще сотня шагов. Господи, как мечется сердце! Еще сотня…

Местность начала ощутимо подниматься. Под ногами уже не хлюпало, и я шел, почти не шатаясь. Погоня никак не проявляла себя, хотя и не могла отстать настолько, чтобы меня упустить. Значит, реальность еще не вернулась в свое русло. Впереди в проседи тумана блеснули какие-то тусклые лезвия. Полотно! Я прибавил шагу, насколько еще позволяли быстро скудеющие силы. Я уже взбирался на насыпь, когда услышал за спиной отчаянное:

— Стой!

И понял, что прозевал момент возвращения реальности. На расстоянии не более чем в сотню шагов стоял молоденький солдатик в перемазанной шинели и неловко срывал с плеча карабин. Смерив его взглядом, я усмехнулся и продолжил путь.

— Стой! Стрелять буду! — истошно завопил солдатик, и сухой треск выстрела эхом отозвался в обрывах. Стрелял он все-таки в воздух.

— Отставить! — рявкнул на солдатика лейтенант, появляясь из густого придорожного кустарника.

Тот опустил винтовку, но в это мгновение на сцену вырвались захлебывающиеся лаем собаки. Я с сомнением посмотрел на оскаленные пасти, догадываясь, что на мою плоть их зубов еще хватит.

— Отзовите собак! — прокричал я. — Я сдаюсь.

Лейтенант взмахнул рукой, и солдаты оттащили отчаянно рвущихся к теплому, трепещущему телу псов. Я, подняв руки, приблизился и встал перед лейтенантом.

Я улыбался, ибо уже знал, что спасен. Хотя все прочие участники трагедии не подозревали об этом. Тяжелый, будто подземный, гул сотряс насыпь, а рельсы запели, как грубые скрипки.

— Извините меня, господин Кимон, — сказал лейтенант, — но так нужно.

Он снял перчатку и достал из-за пазухи длинноствольный пистолет. Гул усилился, уже явственно был слышен перестук тяжелых колес на стыках.

— Вы опоздали, лейтенант, — сказал я, напрягая голос. — Это за мной.

— Это наша дрезина… — неуверенно возразил лейтенант.

Пистолет он приставил стволом к моей переносице. Я брезгливо, но без испуга отшатнулся. Темная громадина выросла за моей спиной, скрежеща тормозами и сыпя искрами, и спокойный, властный, усиленный мегафоном голос приказал:

— Отставить, лейтенант!

Солнце, до того мгновения совершенно не различимое в плотном месиве туч, вдруг вспыхнуло у меня под глазами и померкло.

Видят ли сны в обмороке? Я видел. Мне снилось, что я карабкаюсь по огромной пирамиде, сложенной из книг. Книги были разные: толстые тяжелые тома лежали поверх пухленьких книжонок в скользких цветных бумажных обложках, и от этого пирамида была неустойчивой, склоны ее усеивали яркие открытки, а далекая вершина была покрыта разноцветным снегом почтовых марок. Чем выше я лез, тем опаснее она раскачивалась. Иногда из-под моих ног вырывались небольшие лавинки тонких брошюр, и я, лежа пластом на склоне, судорожно цеплялся за расползающуюся кипу журналов, чтобы не съехать следом. Очень важно было добраться до вершины, на которой находилась нужная мне книга. В книге этой содержались исчерпывающие ответы на все вопросы, какие я мог бы задать природе, и даже на те, которые я не мог задать, не подозревая, что об этом можно спрашивать. Несмотря на зыбкость опоры, я медленно двигался вперед. В горле першило от книжной пыли. Глаза болели от пестроты иллюстраций и черного латинского шрифта. Вершина была уже совсем близко. Уже вспархивали из-под моих рук и ног легкомысленные стайки знаков почтовой оплаты со штемпелями и без штемпелей, зубчатые и без зубчиков, я просто тонул в них, но вершина приближалась. Я уже видел небольшой коричневый томик, углом выглядывающий из типографского хлама, — только руку протянуть. Я протянул руку, и пальцы нащупали знакомую коленкоровую обложку. Тетрадь…

Очнувшись, я увидел перед собой медленно ползущую назад серую пелену с редкими бледно-голубыми просветами. Под спиной было что-то жесткое и трясущееся, а до слуха доносился однообразный механический рев и ритмическое постукивание.

— Слава богу, вы очнулись, — услышал я голос и увидел озабоченное лицо наклонившегося ко мне лейтенанта. — Я уж испугался.

Опершись на дрожащие руки, я попытался сесть. Лейтенант поддержал меня за плечи и помог прислониться спиной к кабинке машиниста. Автодрезина катилась по плоской, поросшей желтой щетиной травы степи. Впереди виднелись строения железнодорожной станции и крыши невысоких домов.

— Куда вы меня везете? — спросил я все еще встревоженно поглядывающего на меня лейтенанта. Челюсть сводило судорогой, и вопрос получился невнятным.

Лейтенант недоуменно нахмурился, но, видимо догадавшись, радостно объявил:

— В спецзону, согласно приказу.

— Это… — Я произнес название города.

— Так точно, — ответил лейтенант, протягивая мне знакомую флягу со спиртом.

Я с благодарностью принял ее и коротко отхлебнул. Обжигающая жидкость продрала огнем глотку.

— Вы уж простите меня великодушно, — пробормотал лейтенант, оглядываясь на сидящих вдоль края платформы солдат. Псы сгрудились у теплого моторного кожуха и мирно дремали. — Я и не подозревал…

Я равнодушно пожал плечами.

— Вы меня удивили, — сказал я. — Я имею в виду тетрадь.

— Вы прочли? Ну и что вы об этом думаете?

— Я не успел дочитать до конца. Вы слишком ретиво взялись меня ловить.

— Это собаки, — сказал лейтенант.

— Ну-ну… Впрочем, не будем об этом. Скажите, коль я уж не успел дочитать, что вам еще удалось установить, кроме списка ученых, вынужденных принимать участие в проекте?

— Очень немногое. В июне меня призвали в армию, а с февраля сорок четвертого назначили командиром конвойной команды для доставки арестованных внутренней службой в спецзону.

— Вы узнали еще кого-нибудь из своих «подопечных», кроме меня?

— Нет. В большинстве своем они не из столицы, а некоторые, по-моему, даже иностранцы.

— Спецзона — это и есть проект.

Сказав это, я с улыбкой наблюдал, как сменяются на лице лейтенанта противоречивые чувства. Удивление сменилось недоверием, недоверие — подозрением, подозрение — озарением.

— Я должен был догадаться, я… — потрясенно бормотал он.

— Спецзона, она же Крепость, — перебил его я, понимая, что времени для разговоров у нас остается немного, станция неумолимо приближалась, — похоже, вышла из повиновения. Советник, тот самый ваш Носитель Злой Воли, не может ее обуздать обычными средствами, он слишком ценит свое детище, чтобы бросить на нее солдат, но, как видите, даже в этом случае она сумеет защититься.

Я указал взглядом на ползущий впереди бронепоезд.

— Я одного не понимаю, господин Кимон, как вы узнали о бронепоезде, тем более о том, что он идет вам на выручку.

«Так тебе и объясни», — устало подумал я.

— Увидел. Еще там, в будке, ночью.

— Во сне? — глупо спросил лейтенант.

— Наяву. Только сразу не поверил, но, когда выбрался на насыпь, осенило.

— Вы потрясающий человек, господин Кимон, — искренне заявил лейтенант. — Было бы печально, если бы я убил вас.

— Спасибо! — Приподнявшись, я пожал лейтенанту руку. — Теперь отойдите от меня, вы уже достаточно проявили заботы о пойманном беглеце.

Машинист дал гудок. Лейтенант поднялся на ноги, посыпались быстрые, короткие команды. Дрезина вслед за бронепоездом, сбавляя скорость, подходила к маленькой товарной станции на окраине города. Я жадно вглядывался в знакомое скопище черепичных крыш за плоскими кровлями станционных пакгаузов. За городом, в степи чернели шахтные копры и серые конусы терриконов.

«А ведь я его не узнал, — думал я, вспоминая фильм, продемонстрированный Советником, — да мне и в голову не приходило, что Крепость могла быть построена в окрестностях нашего тихого шахтерского городка».

Где-то рядом с городом проходила разделительная полоса зоны Оккупации и Присоединенных Территорий. В городе царило двоевластие. Его жители знали обе стороны этой войны. Здесь остановился фронт, когда новое правительство приняло решение о заключении унизительного мира и включении страны в состав распухшей от крови империи врага. Врага, объявленного другом. Воссоединение избавило внутренние области от бомбежек, чужих солдат и чужих чиновников, но не избавило от инфляции, жизни впроголодь, политического террора и идеологической зависимости. Город на границе с оккупированными землями находился в заложниках доброй воли «братского народа, возложившего на себя нелегкую ношу возрождения арийской расы». Мирный покой его был весьма зыбок, а благополучие — призрачным.

«Странное место выбрал господин Советник для Крепости, — думал я. — Вероятно, из тех же соображений, из каких ласточки вьют свои гнезда вблизи гнездовий хищных птиц»

Как бы в подтверждение этого сравнения, пятнистый локомотив дал басовитый гудок, а стволы орудий его состав грозно зашевелились, словно беря округу под прицел.

«Эге, да это же „ковчег", — догадался я. — По слухам, они этими вагончиками прорвали оборону наших бронегусар. Интересно, что намеревается делать наш мальчик в виду бывшего противника?»

Лейтенант намеревался подчиняться и впредь. Он спокойно слез с платформы и не спеша пошел к бронепоезду. Откинулась толстая дверца, и показался военный в танкистском комбинезоне и шлеме с наушниками. Оккупант. О чем они говорили, из-за могучего пыхтения бронированного паровоза не было слышно, но вскоре лейтенант, взяв под козырек, побежал обратно к дрезине.

— Вас просят, — сказал он.

Я вздохнул и неловко полез вниз. Лейтенант с официальной почтительностью поддержал меня под локоть. Когда мы подошли к бронепоезду, возле него помимо офицера в черном стоял высокий штатский. Он выглядел так, словно только что вышел из шикарного лимузина, а не из неуютных и тесных, пропахших графитовой смазкой и толом вместилищ боевого «ковчега».

— Господин Кимон? — осведомился штатский высоким пронзительным голосом.

— Чем могу служить? — отозвался я, неприязненно разглядывая холеное лицо: узкие модные усики под мясистым и продолговатым аристократическим носом, бледные наглые глаза с моноклем и кривящиеся от презрения ко всему на свете узкие губы над выступающим вперед подбородком.

— Вы поступаете в мое распоряжение.

Лейтенант набрал было воздуха, чтобы возразить, но долговязый штатский сказал, обращаясь непосредственно к нему:

— Это ни в коей мере не противоречит полученному вами приказу. Вы будете сопровождать нас до спецзоны.

— Слушаюсь, — нехотя подчинился лейтенант, вопросительно поглядев на офицера бронепоезда. Тот едва заметно пожал плечами.

Более не было сказано ни слова. Штатский, так и не удосужившись назваться, кивнул офицеру и, аккуратно переступая через рельсы, пошел к станционному домику. Я посмотрел на лейтенанта.

— Что ж, ступайте за ним, он здесь власть, — сказал лейтенант и, ободряюще улыбнувшись, бросился со всех ног к автодрезине, на ходу выкрикивая команды глазеющим на бронепоезд солдатам.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как следовать за долговязым. За станционным домиком на небольшой асфальтированной площадке и впрямь имел место лимузин, если и не роскошный, то вполне приличного вида. Человек с моноклем обогнул его и распахнул левую заднюю пассажирскую дверцу.

— Полезайте, — скомандовал он мне.

Внутри салона было тепло, пахло кожей сидений и дорогим одеколоном. Я повертелся, устраиваясь поудобнее, не зная, куда деть вещмешок, и оставил его на коленях. Штатский не спешил занять какое-либо место, он стоял возле левого крыла и курил.

«Интересно, кто он? — думал я, глядя ему в спину. — Прихвостень Советника или представитель оккупационных властей?»

Ответ на этот вопрос был не так уж и важен для меня, хотя, судя по растерянности лейтенанта, встречать с таким почетом арестованных не было здесь явлением обыденным. Через несколько минут на маленькой площади загрохотали сапоги конвоя и послышалось недовольное повизгивание собак. Долговязый вновь обратился к лейтенанту:

— Придется вашим людям и псам прогуляться пешком. Мы поедем медленно. Вы можете сесть в машину.

— Благодарю вас, сударь, но если это не приказ, я бы предпочел следовать со своими людьми, — холодно ответил лейтенант.

— Как хотите, — равнодушно сказал человек с моноклем и полез на водительское место.

Мы действительно поехали медленно. Сначала покачиваясь на разбитой грузовиками мостовой, петляющей между грузовых пакгаузов, потом по старому шоссе с бетонным покрытием. Конвой, слаженно стуча подошвами, шагал позади, и это шествие за черным «паккардом» напоминало траурную процессию. Строгость шествия нарушали лишь лающие на автомобиль собаки. Пока мы огибали город, сгустились сумерки, и выполз из этих сумерек синий, как светильный газ, туман. Крепость, уже отчетливо видимая впереди, теперь и вовсе царила над местностью. Над стенами ее зажглись прожекторы, тогда как в городе не было видно ни огонька.

«Странно, — думал я с нарастающим волнением, — для них уж и обязательной светомаскировки не существует».

Автомобиль, не зажигая фар, полз на свет Крепости, словно жук, и казалось, что свет этот лишь обманчивый мираж и по-настоящему приблизиться к нему невозможно. Вдруг будто краткий обморок поразил меня, и оказалось, что стоим мы уже у самой Крепости и долговязый, распахнув дверцу, терпеливо дожидается, пока пассажир соизволит выйти. Я, покряхтывая, выбрался из салона и тревожно заозирался.

Сеял мелкий дождик. Темнота подступившей ночи стала почти непроницаемой, но я все же неплохо различал, что высокая стена с загнутыми кнаружи железными столбами с проволокой и фарфоровыми изоляторами разбегается вправо и влево, теряясь в поле тумана. Кованые ворота покрыты блестками изморози и кажутся запертыми навечно. Прожектора огненными пальцами шарят в сумеречном небе. Но Крепость стоит незыблемо, а мир извне взирает на ее стены и башню с затаенным ужасом.

— Следуйте за мною, — приказал штатский и уверенной своей походкой направился к воротам.

Я, спотыкаясь, побрел за ним и вскоре уже стоял возле ворот, придерживая волглый воротник у шеи. Собаки, на протяжении всего пути лаявшие до хрипоты, здесь замолчали, а некоторые из них, поскуливая, попятились. Конвоиры тоже как-то поскучнели, сгрудились, успокаивая нервничающих псов, явно стараясь держаться в отдалении. Лейтенант крепился, но было видно, что и он не прочь поскорее отсюда убраться. Раздался мертвый скрип, такой страшный, что собаки завыли, как перед смертью.

— Заткните собак, — негромко, но отчетливо приказал человек с моноклем.

Псы, как ни странно, тут же смолкли, словно поняли приказ. Монолит ворот раскололся, створки его плавно разошлись, и из полутьмы за ними вышел грузной походкой маленький человек, горделиво неся свое монументальное брюхо.

— Это вы? — спросил пузан, вглядываясь в лицо долговязого. — Хорошо, а то мы уже заждались.

— Принимайте нового обитателя в свой карантин, доктор, — сказал ему вместо ответа штатский, — а машину я загоню сам.

 

Долг Привратника

На закате с залива потянуло нешуточным холодом. Ив плотнее притворил дверь, но знобкий осенний ветерок продувал хижину насквозь. В дощатых стенах сего убежища было слишком много щелей.

— Нет, это черт знает что такое, — бурчал Ив, сидя на жесткой койке и кутаясь в одеяло. — А ведь еще не ночь… К утру я превращусь в ледышку…

Ив пожалел, что бросил курить много лет назад. Тень давнего соблазна шевельнулась в его душе, но он вспомнил гадостное ощущение от вчерашних сигарет — когда ломал перед Элмером комедию, интуитивно понимая, что только это его спасет, — и соблазн улетучился. Ему страстно захотелось чего-нибудь горячего. Ив попытался раскочегарить примус, чтобы сварганить чайку, но у него ничего не вышло, сказывалось отсутствие навыка. Можно было, конечно, перейти по мосткам на берег и там развести костер, но Иву пришла в голову совсем другая идея. Как ему показалось на тот момент, совершенно здравая. Ховант оставил ему свою лодку, а сам ушел пешком. Скрылся в неизвестном направлении. И теперь эта лодка, сонно трущаяся бортом о сваю причала, казалась Иву спасительным ковчегом.

«Смотаюсь-ка я в город, — решил он. — Посижу часок-другой „У старого Голема". Ничего со мною не случится… В баре сейчас наверняка полно народу. Элмер, даже если и прознает о моем посещении, побоится устраивать стрельбу в людном месте…»

Прежде чем спуститься в лодку, Ив ненароком глянул туда, где утром увидел туманные контуры Станции. Он не ожидал ничего разглядеть. Сумерки сгустились, и на индиговом полотнище неба проступили звезды. Но он увидел. Станция вовсе не пропала во тьме, она светилась. Выглядело это так, словно над нею уже взошла заря, только не в видимом спектре, а, скажем, в рентгеновских лучах. Пораженный зрелищем, Ив не сразу вспомнил о своих ближайших планах, а когда вспомнил, то вернулся в хижину и решительно извлек из чемодана тяжелый ящик экспресс-лаборатории.

Обратный путь в город был не столь приятным. Идти пришлось против течения. Иву далеко не сразу удалось приноровиться к гребле. Весла оказались тяжелыми, их отполированные рукояти быстро натерли мозоли на ладонях. Кроме того, Ив не знал речное русло так же хорошо, как эколог. Да и тьма сгущалась все сильнее. К счастью, взошла луна и стало светло почти как днем. И тем не менее, когда нос суденышка ткнулся в гранит городского причала, время подошло к полуночи.

Ив видел этот город и ранним утром, и в полуденном покое, и на закате, но ночью он увидел его впервые. И ночью город ничем не напоминал Столицу. Здесь не было широких пешеходных проспектов с бесчисленными мерцающими, вспыхивающими, подсвеченными сбоку и снизу рекламными щитами и вывесками, призывающими посетить, попробовать, получить удовольствие, насладиться. Витрины были намного скромнее столичных, а полицейских патрулей было гораздо меньше, как, впрочем, и гуляк — завсегдатаев ночных заведений.

Редкий свет уличных фонарей почти ничего не освещал. Ива это устраивало, он не хотел быть замеченным. Он не желал, чтобы его окликнули, чтобы отвлекли, он и так потерял здесь много времени, выслушивая всякий бред, а может быть, и не бред, но пристрастные и преувеличенные описания подлинных событий. Путь по ночному городу, по кривым переулкам, мимо гулких пустых подворотен по субъективному ощущению Ива занял еще несколько часов. Хотя на самом деле, когда он оказался на привокзальной площади, за бронзовой спиной держащего на весу вечную коньячную рюмку пророка, напротив ослепительной в ночи, голубой неоновой вывески «У старого Голема», прошло всего около получаса.

Ив вошел в бар, с порога окунаясь в зловонное облако табачного дыма, женских духов и спиртного. Вечер «У старого Голема» был в самом разгаре, все столики и табуреты оказались занятыми, а в центре небольшого зальчика топталось несколько пар. Ив, бесцеремонно расталкивая танцующих, пробрался к стойке и, спугнув наголо остриженную, с чубчиком, девицу, уселся на освобожденный ею еще теплый табурет. За стойкой возвышался долговязый Тэдди, руки его работали: смешивая, взбивая, разливая, считая деньги и отпуская сдачу, но глаза, прячась за кустистыми седыми бровями, казались повернутыми вовнутрь. Ив заказал чашечку кофе и стал терпеливо дожидаться, когда бармен обратит на него внимание. При этом он украдкой посматривал на старика, словно надеялся разглядеть в его ординарном, в общем-то, облике черты человека, обремененного миссией.

«Надо же, Привратник… — подумал Ив. — У каких, спрашивается, врат? И куда, спрашивается, ведущих?»

Тэдди обслужил клиента, потребовавшего мартини для своей дамы, и, приоткрыв дверцу, ведущую во внутренние помещения бара, позвал кого-то. Вскоре оттуда вынырнул парень с заспанными глазами, и Ив с легким удивлением узнал в нем защитника родной природы Хованта.

— Подмени меня, Шир, — сказал бармен.

В сонных глазах парня мелькнуло удивление.

— Что вы тут делаете? — спросил он. — Вам жить надоело?

— Я замерз на этой вашей вилле, — буркнул Ив. — А проклятый примус ни за что не желал разогреваться. Вы-то что здесь делаете? Вот уж не думал, что вы работаете у Тэдди.

— Это временно, — отмахнулся Ховант. — Подменяю товарища. Он сейчас по горло занят в подготовке акции…

— Прошу вас, сударь! — обратился старик-бармен к Иву и приподнял доску, перегораживающую проход за стойку.

— Ладно, идите общайтесь, — осклабился эколог. — Я тут присмотрю…

Ив отставил чашку и молча прошел к дверце. Тэдди пропустил его перед собой, и они пробрались по узкому коридорчику между коробок с сигаретами и ящиками баночного пива в маленькую служебную комнатку, в которой из мебели были потрепанный кожаный диван, колченогий столик и старое деревянное кресло с резной спинкой.

— Прошу вас, — сказал бармен, указывая на диван. — Целый день на ногах, — пожаловался он, растирая колени широкими костлявыми ладонями, и сразу, без перехода, спросил: — Итак, вы прочли?

Несколько обескураженный таким началом, Ив посмотрел на него недоуменно.

— Ах, вы о книжке?

— Ну разумеется. — Старик обиженно скривил губы, словно ни о чем другом не могло быть и речи.

— Да, прочел, — поспешил его заверить Ив. — Мне она показалась весьма любопытной…

— И что вы думаете обо всем этом?

— Вымысел пополам с правдой…

Тэдди кивнул, казалось, он совсем не был удивлен таким ответом.

— Вы совершенно правы, — сказал он. — Но знаете ли вы главную правду? Я говорю о том, что существовало всегда… Старые городские хроники с интервалом в пятьдесят, семьдесят лет упоминают то о становище каких-то странных цыган, то о бродячем цирке, то о частном приюте для умалишенных. Во время войны возникает Крепость. Сразу после — Лепрозорий. Не за горами следующее воплощение. Все дело в том, что ИМ необходимо иногда собираться вместе, ибо это основное условие Выхода.

— Вы говорите о мокрецах?

— Да, ОНИ в разные времена назывались по-разному: дети дьявола, прокаженные, очкарики, мокрецы, но единственное подлинное имя для них — МУТАНТЫ!

— Мутанты?

Тэдди кивнул и задумался. Ив терпеливо ждал, хотя больше всего ему хотелось задавать вопросы. И бармен не заставил себя долго ждать. Он заговорил медленно, нараспев, словно читая невидимую для непосвященного книгу:

— Мутанты — существа, в обывательском представлении либо несчастные, уродливые и больные, обреченные на то, чтобы просить милостыню, довольствоваться объедками и ютиться в заброшенных жилищах, либо чудовищно жестокие, питающиеся кровью христианских младенцев. Единственное же их отличие от обыкновенных людей — врожденная неприспособленность к окружающей действительности. Чем старше становится мутант, чем менее он способен приспособиться к миру, тем сильнее в нем желание его изменить. Собственно говоря, результатом мутации этого типа и является способность генерировать измененную реальность. От рождения мутант, который, как правило, рождается у обыкновенных родителей, начинает творить всяческие чудеса. Чудеса мелкие, вполне укладывающиеся в рамки законов природы, но тем не менее они — проявление законов другой вселенной.

Ив удивился, как заученно прозвучал это панегирик мутантам.

— Вы сказали, Тэдди, им необходимо собираться вместе. Почему? — спросил он, чувствуя себя репортером.

— Мутант смертен, как и все, что из плоти и крови, но у него есть возможность не умирать, при условии, если он Выйдет.

— Что значит «выйдет»? Куда?

— Я не могу этого объяснить, в человеческом языке для обозначения Выхода нет адекватных понятий, — в голосе старика послышалась печаль в странном коктейле с гордостью, словно он говорил о собственных детях, — но думаю, что выходят они в ту вселенную, где только и могут быть самими собою. Доктор Голем рассказывал мне, правда не подробно, что в центре Лепрозория находится некое подобие живого организма, которое создает что-то вроде поля связи между вселенными. Говоря об этом существе, доктор, как всегда, шутил, называл его Левиафаном и цитировал Библию. Он вообще часто ее цитировал. Помните книгу об Иове? Так вот, он говорил, что нужно быть проглоченным этим китом, чтобы выйти обновленным… Именно обновленным — вот главная задача. Собственно, это и означает Выйти.

— Простите, Тэдди, мне еще очень многое непонятно. Например, каким образом мутантам становится известно, где им нужно собраться?

— К сожалению, я не знаю всего. Из обмолвок доктора Голема, который посвятил изучению мутантов всю свою долгую жизнь, у меня сложилось впечатление, что упомянутое существо и мутанты имеют в своей природе нечто общее. Оно в определенный период времени посылает какие-то сигналы, вроде биоволн, как бы призывая мутантов к себе. Более я ничего не знаю. Простите, но моя задача посвятить вас в тайну существовании мутантов и связанного с ними феномена Выхода. Подробности вы узнаете от другого.

— От кого?

— Этого я не знаю, но встреча состоится сегодня на рассвете.

— Где?

— Молчите, Привратник! — раздался над самым ухом Ива знакомый до омерзения голос.

— Элмер! — Ив вскочил с дивана.

— Сидите, — спокойно сказал Элмер. Он был все в том же пиджаке, мокрый с головы до ног. Своей широкой спиной он загородил единственный выход из каморки.

Ив сел обратно на свое место и постарался расслабиться, с дракой можно было пока не спешить.

— Предлагаю расставить все точки над «i». — Элмер остался стоять, загораживая дверь. — Зря вы, Привратник, ему все рассказали. До сих пор я вас терпел, знаете, мне было приятно иногда поспорить с вами. Забавно было слушать ваши уговоры, а в ответ поведать о том, какое наслаждение мне доставляет власть над здешней материальностью, и видеть в ваших глазах неприкрытую зависть.

— Ошибаетесь, Элмер, — сказал молчащий с момента его появления Тэдди. — Я не завидовал, а жалел вас. Остаться уродом в уродливом мире, вместо того чтобы обрести радость полноценного существования? Нет, вы воистину достойны жалости…

— Как бы то ни было, теперь вас придется убрать, Привратник, — сказал Элмер, запуская руку в карман.

— Полегче, Элмер, — предупредил его Ив. — Второй раз этот номер не пройдет.

«Контрразведчик» не обратил на его слова ни малейшего внимания. Руку он все еще держал в кармане. Ив внимательно следил за ним, готовый в любой момент броситься Тэдди на помощь.

— Мне жалко вас, Привратник, вы умрете, не исполнив своей миссии, а все потому, что потратили цветы своего красноречия на заведомую пустышку. Этот господин, — Элмер кивнул в сторону Ива, — всего лишь графоман, возомнивший себя писателем только оттого, что заполучил в свои руки записки одного бедолаги. Он не может воспользоваться вашими рекомендациями, а если бы и мог, то все равно нужен второй, а второго вам, Тэдди, вовек не дождаться.

— Откуда у вас уверенность, что господин Маргит не тот, кто мне нужен? — насмешливо спросил его бармен.

— О, это элементарно! Я проверил. Господин Маргит пьет вино, курит, его жена ждет ребенка. Вспомните наставления, которые вам дал старик Голем. Избранный должен испытывать отвращение к любым наркотическим средствам и быть бесплодным.

Привратник встревоженно поглядел на Ива, тот не выдержал и захохотал. Когда он отсмеялся и вытер навернувшиеся на глаза слезы, то увидел, что диспозиция изменилась. Тэдди улыбался, а Элмер держал в руке пистолет и медленно водил его оцарапанным стволом из стороны в сторону.

— Что ж, — сказал он, — тем лучше. Вы умрете по очереди, и мне наплевать, в какой последовательности.

— Бросьте, Элмер, это уже не смешно, — сказал Ив, глядя не на него, а на счастливо улыбающегося Привратника. — Он уже пугал меня своей пукалкой, — пояснил он для Тэдди. — Не станет он стрелять, когда в баре полно народу…

— Будьте с ним осторожны, господин Маргит! — предостерег его бармен. — Хотя способности его с годами слабеют, но он умеет изменять свойства предметов.

— Все верно, Привратник, только пора бы тебе заткнуться, — прорычал Элмер. Ствол пистолета замер напротив груди бармена.

Ив, все еще не веря, встревожился. Он вскочил и попытался вырвать «пушку» у Элмера, но легче было отобрать рюмку у памятника. Элмер отшвырнул репортера, как пушинку.

— Не беспокойтесь, Ив. — Тэдди впервые назвал Маргита по имени. — Господин Элмер уже проиграл, только не понимает этого. Потому что вы, Ив, уже на пороге, ибо: выцвело тяжелое серое небо и стало легкомысленно прозрачным. Бронированные ворота, до той поры казавшиеся непреодолимой преградой, распахнулись теперь от небрежного толчка, словно были склеены из папье-маше. Декорации распадались, и нечего было делать на опустевшей сцене. Это финал, Ив.

— Да, это финал! — крикнул Элмер и все-таки нажал на спусковой крючок.

Ив до последнего был уверен, что ничего не произойдет. Глупо улыбаясь, он смотрел, как покойно закрывает глаза Тэдди, как откидывается его голова на жесткую спинку кресла, а руки сползают с колен и бессильно повисают. Ив смотрел, как медленно отступает к выходу Элмер, целясь черным зрачком ствола в него самого, ствола, из которого не выплеснулось струйки пламени, не вылетело пули, но из которого — Ив уже понимал это — был убит Привратник. Даже не глядя в сторону Элмера, Ив выбрался из-за стола и подошел к Тэдди. Нащупывая пульс на сухом запястье, он уже знал, что не ощутит и шороха жизни в этом большом старом теле. Пульса не было, но, когда Ив, неизвестно зачем, приподнял голову бармена, мертвые, уже подернувшиеся синевой губы шевельнулись, и он услышал хриплый шепот: «Станция… Ищи Станцию».

Хлопнула дверь, и послышался топот убегающего убийцы.

— Хо-о-ва-ант! — заорал Ив, все еще не веря, что уцелел.

Ворвался эколог. Первым делом он бросился к Тэдди и тоже нащупал пульс.

— Мертв, — констатировал Ховант. — Что случилось?

— Элмер, — проговорил Ив. — Он застрелил бармена, хотя я не понимаю как…

— Как же он сюда пробрался? Незамеченным… — озадаченно пробормотал эколог. — Через склад, наверное…

— Что же делать, Ховант?

— Догнать! — решительно сказал тот. — Он не мог далеко уйти. Давайте, вы через главный ход, а я через склад. Его надо взять, иначе смерть старика повесят на вас, Ив!

Элмера они нагнали за вокзалом. Ночь уже посерела, над железной дорогой и вовсе было светло от станционных прожекторов. Элмер неуклюжими, но невероятно длинными прыжками скакал через пути, и догнать его было нелегко, но Ив швырнул ему под ноги подобранную в пылу погони трубу. Элмер споткнулся, всплеснул руками и повалился на шпалы. В следующее мгновение Ив уже сидел на нем, заламывая руку с пистолетом. Элмер дергался всем своим недюжинным телом, пытаясь выскользнуть из-под намертво вцепившегося в него репортера. Вывернув из кисти убийцы пистолет, Ив отшвырнул его подальше и несколько раз с наслаждением ткнул преступника лицом в черную, воняющую креозотом шпалу. Вскоре подоспел и Ховант.

— Ловко! — сказал он восхищенно. — Подержите его еще немного…

Эколог достал из кармана наручники и вполне профессионально защелкнул их на запястьях Элмера.

Ив и сам дивился невесть откуда взявшейся силе. Он чувствовал, что ярость его убывает. Убрав колено со спины убийцы, Ив отошел в сторонку. Элмер еще некоторое время лежал, приходя в себя, и вдруг заговорил. Он сказал, что его никто не любил, даже мутанты, хотя он был одним из них; что он боялся Выхода, потому что не оставалось надежды на возвращение, а значит, и на то, что его — Элмера — кто-нибудь когда-нибудь будет любить. Но Ив уже не слушал убийцу.

— В полиции разберутся, — сказал он Элмеру. — И больше не попадайся мне на дороге. Мутант… Выродок ты, а не мутант.

— Я его доставлю по назначению, не беспокойтесь, — сказал Ховант. — Но учтите, что вам придется выступить свидетелем…

— А вы что же, еще и в полиции кого-то подменяете? — устало спросил Ив.

— Нет, — усмехнулся эколог. — Я там служу! А господин этот, — Ховант ткнул в спину лежащего, — давно у нас в оперативной разработке. Только для ареста не было достаточных улик…

— А теперь они появились? — горько усмехнулся Ив. — В связи с безвременной кончиной сумасшедшего бармена… Как всегда…

— Мы вынуждены действовать в рамках закона, — виновато сказал эколог-полицейский.

— Я знаю, — отмахнулся Ив.

— Куда вы теперь? — спросил Ховант. — В гостиницу? Где вас искать?

— Пойду прогуляюсь немного… Отдышусь. А если понадоблюсь, вы легко найдете меня…

— Конечно, это не входит в мои обязанности, — сказал полицейский вслед Иву, — но учтите, господин Маргит: работа на Каймана, как правило, чревата неприятностями.

— Учту.

Сказав это, Ив, не оглядываясь, зашагал через рельсы к вокзалу. До восхода солнца оставалось еще несколько часов, но небо уже побледнело, и утренний туман клубился под ногами, как пар от исполинского паровоза.

«Нужно найти эту Станцию, — думал Ив, — не зря же несчастный Тэдди помянул ее. Господи, да какая же сила была в этом человеке, если он оставался верным своей миссии даже мертвый?..»

На площади, у памятника, рокотал и вздрагивал знакомый автомобильчик.

— Такси ищете, господин хороший? — окликнул Ива высунувшийся из салона водитель.

— Здравствуйте, — сказал ему Ив. — Подбросите до Станции?

— А, это вы! — Таксист распахнул дверцу и вылез. — Почему не подброшу, подброшу. Только к самой Станции не подъехать. Дорогу размыло весенним: паводком. Так до сих пор никто и не удосужился отремонтировать. Да и вообще болото там, я бы не совался. Может, все-таки в гостиницу, а?

Ив оглядел площадь, здания вокруг нее, седую от окисла фигуру старого Голема и сказал:

— Нет, мне нужно на Станцию. Доставите на максимально близкое расстояние, я хорошо заплачу.

— Мне что, — пожал плечами таксист. — Куда прикажете.

— Отлично, — откликнулся Ив. — А по пути сверните к лодочному причалу. Мне там нужно кое-что захватить…

«Рено», раздвигая тупым носом туман, шаря в его молочном месиве подслеповатыми фарами, выбрался с площади. Справа и слева мелькали неярко освещенные витрины. Светофоры на перекрестках мигали вразброд. Протяжный, печальный вой вдруг разрезал шорох тумана, перекрыв даже глухой кашель двигателя. Иву сразу вспомнилась «Война миров», наверное, так кричали марсианские треножники, взывая о помощи к чужому, равнодушному, убивающему их миру.

— Что это? — с невольной дрожью в голосе спросил он.

— Станция. Сирена оповещения, — ответил таксист. Ему тоже было не по себе от этого звука. — Давненько ее не было слышно.

«Улла! Улла!» — выло во мгле.

Ив думал о том, что вот он едет в то самое место, о котором мечтал, сидя по ночам над рукописью самоубийцы, сочиняя жутковатую повесть о Башне Конца Света. Теперь ему придется на все это взглянуть собственными глазами. Не важно, избранник он или нет, но он должен проникнуть в То Самое Место, хотя бы для того, чтобы выполнить задание Каймана. А после можно вернуться в гостиницу, вообще уехать из города, забыть обо всем происшедшем, окунуться в повседневную рутину, получить причитающееся и купить наконец жене новую шубу. Ив не чувствовал себя избранником, но, если хорошенько вспомнить, случались в его жизни странности, которые, с небольшой натяжкой, можно было назвать чудесами. Хромой Брюс тогда промахнулся, хотя должен был убить. Видения, похожие скорее на прозрения; сны о том, о чем никто из людей помнить не может. Было, было… Ива вдруг пробрал озноб. Он понял, что вскоре ему придется принимать самое важное в своей жизни решение. Более того — делать выбор. Остаться ли в прежней жизни — не очень счастливой, но и не слишком несчастной, — или уйти куда-то в новую вселенную, о которой он не имеет ни малейшего представления.

— Мерзнете? — спросил его таксист. — В болотах у Станции будет еще хуже. Да, если не секрет, зачем она вам понадобилась с утра пораньше? Там, знаете ли, и днем-то бродить не след… Место, говорят, нехорошее…

— Да повидаться нужно кое с кем, — небрежно ответил Ив, унимая дрожь.

Таксист поглядел на него с пристальным прищуром. Дескать, с кем это можно встречаться в такую рань на болотах. Только с нечистой силой.

«А ведь это, быть может, последний человек в моей земной жизни», — подумал Ив и рассмеялся:

— Не смотрите вы на меня так, сами же говорили, утечка. Я федеральный служащий, произвожу замеры радиации, а производить их нужно на рассвете. Видите ящик? Это экспресс-анализатор!

Правду говорить легко и приятно. И не только королю…

— А-а, — протянул таксист, в глазах его блеснуло понимание. — Я тогда еще подумал, что вы от правительства, когда вез вас в гостиницу. Правильно, давно пора разобраться с этой Станцией, зараза от нее одна. — Он резко нажал на педаль тормоза, и Ив едва не врезался головой в лобовое стекло. — Все, приехали.

Машина остановилась у широкой канавы, разрезающей полосу дороги широкой, грязной раной. Дальше, насколько можно было рассмотреть в тумане, тянулась плоская, в лужах воды, поросшая пожелтевшими болотными травами равнина.

— Вот она, Станция-то, — сказал таксист, тыча пальцем перед собой.

Ив вышел из салона, вглядываясь в далекие, размытые утренними сумерками очертания каких-то стен и то ли труб, то ли башен. Невольно сняв шляпу и прижав ее к груди, в которой тяжело колотилось сердце, Ив сделал несколько осторожных шагов вперед.

Он подозревал, он догадывался, но не был уверен, что увидит именно ее, свое видение, плод своего воображения, свою мечту…

Потянуло ветром, предвестником накатывающегося с востока солнца. Ветер разорвал завесу тумана, и перед ними во всей своей не тронутой временем красе предстала она — Крепость!

Несколько минут, все еще не решаясь ступить на влажную, неверную болотистую почву, Ив топтался на обочине, поглядывая то на Станцию-Крепость, то на терпеливо ожидающего его таксиста.

— Поедем, что ли? — окликнул его тот, давя каблуком третий окурок.

Ив еще раз поглядел на него, потом на топкое пространство перед собой и решительно замотал головой:

— Не-ет, поезжайте один, спасибо.

Он вернулся к машине, но только лишь для того, чтобы заплатить за обратный, «пустой» рейс. Таксист принял деньги потоптался еще, зачем-то посмотрел Иву на ноги и полез в багажник. Повозившись, он вытащил из багажника высокие болотные сапоги и резиновый плащ.

— Вот, надевайте прямо на туфли. Ноги промочите, схватите воспаление. В этих гиблых местах, да еще осенью, очень даже просто…

Ив с сомнением посмотрел на свою столичную обувку и, виновато вздохнув, взял сапоги.

— Болотные! — с гордостью объяснил таксист. — Когда вернетесь, отдадите Тэдди. Скажете, что мои, он поймет.

Ив смотрел в простодушные глаза владельца сапог, и сердце у него щемило. Разве можно объяснить ему, что Тэдди погиб, выполняя обет, данный «старику Голему», обет хранить тайну врат в новую вселенную, в мир, в который этому бесшабашному добряку никогда не будет доступа.

— Ладно, мне пора, — махнул рукой таксист и полез в теплое нутро своего неказистого автомобильчика.

Ив смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся в тумане.

Едва он сошел с дороги, сразу же мысленно поблагодарил заботливого шофера. Хотя почва под ногами не была настоящей топью, под сапогами отчетливо хлюпало, и туфли намокли бы уже через пару шагов. Заболоченная степь лежала ниже дорожного полотна, и туман был здесь гуще. Ив словно плыл в легендарной молочной реке по самую шею, а в иных местах и погружаясь с головой. Ящик экспресс-лаборатории оттягивал ему руки.

«Выныривая», Ив прежде всего искал свой ориентир — самое высокое строение Станции-Крепости, в котором подозревал ту самую Башню. Башня, если это была она, издалека напоминала большой свечной огарок. Косой срез, венчающий ее, наводил на мысли о разрушении. Отсюда, из низины, нельзя было рассмотреть более подробно, да и не знал Ив других подробностей об устройстве Крепости, кроме тех, что упомянуты были в записках.

Иногда по пути попадались обширные, залитые черной, блестящей, как антрацит, водой лужи, и Ив опасливо огибал их, не пытаясь пересечь вброд. Тем более что в лужах время от времени что-то чавкало и сопело. Вообще местность вокруг была какая-то странная, будто сюда перенесли часть поверхности другой планеты. Ближе к Крепости обычная жухлая болотная трава кончилась, как отрезало, а весь остальной участок зарос мелкой красноватой травкой с пупырчатыми листочками на коротеньких жестких стебельках. Ив, вспомнив об унылом плаче встречавшей его Станции, окрестил ее «марсианкой».

Разглядывая растительность у себя под ногами, он не сразу заметил сооружение, словно выросшее из-под земли, которое принял поначалу за руины заброшенного здания. Вблизи оно оказалось монолитом куполообразной формы, покрытым сетью трещинок, напоминающих папиллярный узор пальцев. Несколько таких же «пальцев» торчало поодаль. Огибая их, Ив наткнулся на человека.

Человек сидел прямо на красной «марсианской» траве, прислонившись спиной к каменному «пальцу». На нем было серое пальто старомодного покроя, шляпу с обвисшими полями он держал на коленях. Слабый ветерок колыхал его редкие светлые волосы. Лицо человека было обращено к Крепости, глаза закрыты, а губы шевелились, словно человек читал шепотом стихи или молился.

«Вот и он, — с грустью подумал Ив, рассматривая незнакомца, — мой последний проводник и попутчик».

Он вспомнил обо всех, кто проложил ему путь к этому камню: старика — автора записок, Банева и его «Гадких лебедей», эколога от полиции, несчастного убийцу, верного своему обету бармена, таксиста, одарившего его непромокаемыми сапогами. Все они, кто сознательно, кто не очень, кто с намерением помочь, а кто — тщась помешать, направляли, подталкивали его навстречу этому человеку, а может быть, не совсем человеку, последнему обитателю и хозяину Крепости, мутанту, предку…

Валерий Кимон открыл глаза и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказал он и похлопал по траве рядом с собой. — Устраивайся рядышком, через час взойдет солнце и будет тепло.

 

Заповедный мир

«Осени как будто и не бывало. Под лучами необычайно, по-летнему жаркого солнца выцвело тяжелое серое небо и стало легкомысленно прозрачным. Бронированные ворота, до той поры казавшиеся непреодолимой преградой, распахнулись теперь от небрежного толчка, словно были склеены из папье-маше. Он спешил покинуть это место, ставшее вдруг опасным, декорации распадались, и ему нечего было делать на опустевшей сцене. В воротах он все-таки остановился и позволил себе взглянуть на Башню в последний раз. Она не выглядела более страшным пришельцем из иного мира, и было приятно думать, что именно он приручил это чудовище, заставив рассеять тучи и превратить осень в лето…»

— Ну и как тебе? — спросил Ив, отрываясь от свежераспечатанного текста.

Юл-младший почесал в вихрастом затылке и ответил вопросом же:

— Честно?

— Разумеется, — не совсем искренне откликнулся Ив.

— Вычурно и непонятно, — рубанул Юл. — Не пойму, зачем тебе вся эта мерехлюндия?

— То есть?

— Ну, неправда эта… Насчет ворот и башни. Нет там ничего страшного, и не было.

— Это как посмотреть, — покачал головой Ив. — Тебе, может, и не страшно. Ты здесь вырос.

— Да при чем тут это? — взвился юнец. — Я говорю, что незачем разводить турусы на колесах вокруг обыкновенной макропогодной установки. Хотя ты там и не такого наворотил! Чего только стоят экзерсисы по поводу тоннельного реморализатора Румова! Левиафан, поглотивший Иону, существо, обладающее мощью… «Чудовища вида ужасного схватили ребенка несчастного…»

— Насчет несчастного ребенка ты верно подметил, — вкрадчиво сказал Ив, откладывая распечатку и делая вид, что расстегивает несуществующий ремень.

Но Юл-младший, совершенно незнакомый с практикой экзекуционной педагогики, продолжал цитировать сто первую рассказку. С завыванием.

— «Взмолилось дитя: О чудовище, расскажу я тебе, где сокровище! Зарыто наследство старушкино…»

— Под камнем на площади Пушкина! — закончил Ив и добавил: — Знаешь что, Зоил конопатый, шел бы ты лучше помогать дяде Саше. Он с утра опять уронил скальпель в дигестальную систему своего «колибри».

— О боги! — выдохнул мальчишка и сиганул в окно. Только босые пятки мелькнули.

Оставшись в одиночестве, Ив перечитал финальный абзац и с отвращением отшвырнул листок. Вспорхнув, тот плавно опустился поверх собратьев, отвергнутых еще ночью.

«Ну и как прикажете все это описывать? — подумал Ив, глядя на мокрую палую листву, в которой задумчиво и совершенно по-собачьи рылся голован Щекн. — Блистательно! Грандиозно! Великолепно! Тьфу… Нет у меня слов для описания Заповедного мира. И ни у кого нет и быть не может… Разве что у Банева?..»

В саду раздался жуткий, нечеловеческий визг; поднялся до нестерпимой высоты и оборвался. А может быть, просто перешел в не различимый человеческим ухом диапазон.

— Дядя Саша! — трагически воскликнул Юл-младший, невыносимый отпрыск вечно занятых Бол-Кунаца и Ирмы. — Ну кто же так делает?! Придется теперь Вадима просить, чтобы привез запасные биоэлементы!

Дядя Саша что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Ив не стал прислушиваться, а зарастил окно и снова сел за клавиатуру.