1957 год по нашему представлению и по всем директивам должен был стать годом рождения первой межконтинентальной ракеты Р-7.
В технической документации индекс Р-7 не применялся. На всех несекретных чертежах, в переписке и даже в многочисленных секретных документах ракета была не ракетой, а «изделием» под индексом 8К71. Только в документах типа постановлений ЦК КПСС и Совета Министров, решений Комиссии по военно-промышленным вопросам (ВПК) и выпускаемых в развитие этих постановлений и решений приказах министров межконтинентальная ракета именовалась своим настоящим именем Р-7. Впрочем, в нашей внутренней секретной документации чаще всего, в соответствии со стандартами на ведение технической документации, цифровые и буквенные знаки менялись местами: не Р-7, а 7Р. Это относилось и ко всем предыдущим нашим «изделиям». Системам, входящим в состав ракетных комплексов, также присваивались условные индексы, разрешенные к использованию во всей технической документации и несекретной переписке.
Такая «тройная бухгалтерия» в названиях ракет и десятков комплектующих их систем требовала либо хорошей памяти, либо справочников – типа запрещенных по режимным правилам записных книжек. Мы шутили по этому поводу: «Если сами не можем разобраться, то как же быть бедным резидентам американской разведки». Впрочем, за «изделием 8К71» и «изделием 8К51» довольно прочно закрепились названия: соответственно «семерка» и «пятерка», широко используемые в устном общении.
В 1957 году «семерка» захватила все отводимое для работы время, но и в короткие периоды отдыха, даже дома, голова была забита проблемами этой ракеты. Испытания стартовой системы на Ленинградском металлическом заводе, огневые испытания одиночных блоков на стендах и, наконец, потрясшие нас лавиной огня стендовые испытания всего пакета под Загорском на «Новостройке» внушили к «семерке» чувства, которые я не испытывал ко всем предыдущим нашим творениям. Тут было и уважение к этому уникальному техническому произведению, и гордость за то, что непосредственно причастен к его созданию, и страх за его будущую судьбу. Мы, ракетчики, привыкли с 1947 года к эффектным зрелищам аварийных пусков. Больно и страшно, находясь в непосредственной близости к старту, смотреть на закрутившуюся и горящую в полете ракету. Представить себе, что подобное может случиться с «семеркой», было страшно. Сколько надежд было связано с ее дальнейшей судьбой, сколько труда было вложено в ее создание! Было и чувство большой ответственности. «Семерка» с ядерным зарядом в неведомое нам пока число мегатонн в нашем сознании представлялась некой прекрасной богиней, которая защитит и прикроет страну от страшного заокеанского врага.
.
Ядерное оружие – «простое» и водородное – было уже создано. На нашей ракете Р-5 было впервые совмещено его фантастическое могущество со скоростью достижения цели. Но США пока оставались вне пределов досягаемости нашей «пятерки». «Семерка» должна была лишить США неуязвимости.
Распределяя ответственность между своими заместителями, Королев договорился с Воскресенским и со мной о предстоящей работе по подготовке на полигоне к первому пуску «семерки». Он предложил мне взять на себя руководство подготовкой и испытаниями ракеты на технической позиции, в том числе и подготовкой всего испытательного оборудования. Воскресенский должен был сосредоточиться на самом отсталом, но и самом ответственном участке – подготовке всего, что требуется для старта.
Абрамов, курировавший работы Бармина по сооружению стартовой системы, получил задание форсировать все монтажно-строительные работы для ввода в строй необычного пускового сооружения.
До нас на новом полигоне длительное время находился Евгений Васильевич Шабаров, бывший в то время помощником Главного конструктора по испытаниям. Вернувшись из командировки, он на совещании у Королева обстоятельно изложил состояние дел. Поэтому мы были информированы о порядках на новом месте нашего обитания.
Хочу отметить, что в таких щепетильных вопросах, как распределение ответственности и наилучшая расстановка специалистов по всему фронту работ, Королев отнюдь не придерживался принципа иметь везде только «своих» людей. Если он замечал у смежников выдающегося и приглянувшегося ему по человеческим качествам специалиста, тo стремился договориться о поручении тому ответственного участка работы.
В феврале 1957 года мы впервые собрались не в обжитом Капустином Яре, а в пустыне Казахстана. Из Внуково мы вылетели рано утром на полугрузовом Ил-14. Лететь предстояло долго, с промежуточной посадкой для дозаправки в Уральске. Аэродром полигона еще не был подготовлен для приема транспортных самолетов типа «Ил», и нам предстояла конечная посадка в районном центре Джусалы, аэропорт которого обслуживал линию Москва – Ташкент.
Через четыре часа утомительного полета мы с удовольствием вышли размяться и погулять в Уральске. К своему удивлению, обнаружили в невзрачном, барачной архитектуры здании аэропорта буфет с богатым ассортиментом горячих блюд. Воскресенский, считавшийся в наших кругах не только ценителем хороших вин, но и тонким гурманом, заявил, что таких замечательных языков с картофельным пюре и такой густой сметаны он не помнит с давних времен. Я предложил не упускать случая и на обратном пути тоже совершить посадку в Уральске. На что последовало злое замечание: «А будет ли еще этот обратный путь?»
Пока у нашего летного отряда не появились самолеты типа Ил-18 и Ан-12, мы летали с посадками в Уральске. В обязательную традицию вошли завтраки из языков с картофельным гарниром и стакан густейшей холодной сметаны. Такую изумительно вкусную сметану, пошутил кто-то, можно готовить только из верблюжьего молока!
Ничего похожего на сервис Уральска в Джусалах не было. Не помню уж, сколько часов мы там промаялись, пока не устроились в поезд Ташкент – Москва. Вышли на бывшем полустанке, а теперь – оживленной станции Тюратам.
Первое впечатление – грусть и тоска от вида облупленных мазанок и грязных улочек пристанционного поселка. Но сразу же за этим первым неприглядным пейзажем открывалась панорама с характерными признаками великой стройки. Было раннее утро, солнце пригревало, несмотря на февраль, по-весеннему. Нас встречал Михаил Вавилович Сухопалько, начальник экспедиции, который обязан был заботиться обо всех прилетающих и приезжающих. В его обязанности входило все: от обеспечения продуктами питания до транспорта, поселения, общепита, заботы о строительстве на нашей второй площадке домиков для главных конструкторов и бараков для всех остальных.
Для начала поехали в будущий город, который тогда официально назывался «десятая площадка». Вообще строители, которые в те времена были здесь настоящими хозяевами, все объекты называли «площадка номер такая-то».
Так, стартовая позиция именовалась «площадка № 1». Находившаяся в полутора километрах от старта техническая позиция соответственно называлась «площадка № 2». Этой второй площадке предстояло стать в будущем благоустроенным гостиничным поселком для всех специалистов – участников испытаний. С зарождением полигона очень скоро сложился и свой полигонный сленг – терминология, стремящаяся к сокращению длиннот и упрощению некоторых стандартных оборотов речи, часто употребляемых в обиходе. Так, вместо «десятая площадка» большинство и сейчас говорит «десятка», вместо «вторая площадка» – «двойка», вместо «техническая позиция» – «техничка» или просто ТП. (Со временем в официальной переписке термин «позиция» был заменен на «комплекс», так что ныне вместо ТП употребляют ТК). Но никто не говорил СП вместо «стартовая позиция». Иногда ее называли по аналогии с остальными «единичкой». Большинство слово «позиция» опускали, а вот аббревиатура СП прочно закрепилась за Сергеем Павловичем Королевым.
Военные специалисты, уже давно прибывшие на полигон, жили на десятой площадке – будущем городе Ленинске, на берегу реки Сырдарьи. Расстояние между «десяткой» и «двойкой» – более двадцати километров. В последующем военные проектировщики и строители соблюдали для всех ракетных комплексов на полигоне принцип разнесения стартовой и технической позиций примерно на один-два километра. Гостиницы, коттеджи для гражданских специалистов-смежников, казармы для солдат и общежития для несемейных офицеров приданной ракетному комплексу воинской части строились в полукилометре от монтажно-испытательного корпуса – МИКа. При этом для нашей «семерки» и будущих ракет Челомея и Янгеля соблюдалось правило: уходить подальше от будущего города Ленинска и железной дороги Москва – Ташкент.
Действовал принцип «береженого Бог бережет». Тысячи пусков разнокалиберных ракет за последние 35 лет с многочисленных стартовых площадок полигона ни разу не создали опасности для жителей города.
На десятой площадке размещался штаб полигона, расчетное бюро, службы тыла различных воинских частей и управление строительством. Пока все помещались в зданиях барачного типа. Но уже полным ходом строились многоэтажный госпиталь, современные здания для будущего штаба и всех его служб, трехэтажный универмаг и многочисленные двухэтажные кирпичные жилые дома.
Со станции мы отправились к начальнику полигона генерал-лейтенанту А.И. Нестеренко. Он принял нас очень радушно и представил хорошо знакомых по Капустину Яру своих заместителей: по опытно-испытательной работе – инженер-полковника А.И. Носова, по научно-исследовательским работам – инженер-полковника А.А. Васильева. Здесь же мы познакомились с уже «пропылившимися», как они объяснили, выпускниками Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского инженер-подполковником Е.И. Осташевым, старшим братом нашего телеметриста и испытателя Аркадия Осташева, и инженер-майором А.С. Кирилловым. Евгений Осташев был назначен начальником первого управления, ведавшего нашей тематикой, а Анатолий Кириллов – начальником отдела по испытаниям и подготовке ракеты.
И Осташев, и Кириллов окончили военную академию после четырех военных лет. Кириллов командовал артиллерийской батареей до конца войны в Европе, а затем участвовал в войне на Дальнем Востоке – в разгроме японской Квантунской армии. Орденские планки на груди Носова, Осташева и Кириллова говорили сами за себя. Даже склонный по отношению к военным на покровительственно-задиристое поведение Воскресенский вел разговор в уважительно-корректном тоне.
Нестеренко пожаловался, что строители отстают от графика сдачи МИКа под монтаж всего оборудования. Но главный зал готов к приему ракеты. Самое ценное приобретение МИКа – кран, изготовленный по особому заказу, с такой точной микроподачей, какой не было ни у кого в отечественной промышленности. Теперь можно вести сборку ракеты с точностью до миллиметров. «Остальное сами увидите. Живем пока трудно. Но для главных и их основного персонала на второй площадке целый пассажирский состав со всеми удобствами, кроме, извините, ватерклозетов. Это уж, как хотите, но на свежем воздухе. Через месяц, не более, будут готовы отдельные домики для главных, а для остальных – гостиницы-бараки».
Мы поехали на «двойку». Дорога шла прямо по плотному грунту действительно бескрайней, голой, еще зимней степи. Зимняя влага мешала истолченной почве превращаться в мелкую дисперсную всепроникающую пыль. Можно было дышать полной грудью чистым степным воздухом. Слева велась прокладка бетонной трассы ко второй и первой площадкам. К стройкам шли вереницы самосвалов с бетоном. Мы обгоняли самосвалы с капающим из кузовов свежим раствором, машины со всевозможными ящиками, стройматериалами и крытые фургоны с солдатами-строителями.
Мне вспомнились военные дороги в ближних тылах армий, такое же натруженное гудение сотен грузовиков, спешащих каждый со своим грузом. Здесь не было громыхающих танков и пушек, но за баранками всех машин и в кузовах сидели солдаты.
В отличие от атомных городов, нашего НИИ-229 под Загорском и многих других секретных объектов здесь не было строителей-заключенных. Строила армия. И, как мы вскоре убедились, военные строители все могли и все умели.
Нам, заместителям Королева, впервые прибывшим на новый полигон, с которого через три месяца предстояло начать пуски межконтинентальных ракет, приходилось сталкиваться с вопросами, за которые мы непосредственной ответственности не несли. Но неограниченное никакими бюрократическими предписаниями глобальное чувство ответственности за все, что так или иначе связано с нашими работами, заставляло нас интересоваться вопросами, которыми непосредственно ведали самые различные ведомства.
Полигон подчинялся отнюдь не председателю Госкомитета по оборонной технике и тем более не Королеву. Начальник полигона генерал-лейтенант Нестеренко находился в непосредственном подчинении заместителя министра обороны Главного маршала артиллерии Неделина. Армия строителей, реально создающая в этой пустыне самый большой в мире научно-испытательный ракетный центр, подчинялась другому заместителю министра обороны. Поэтому начальник строительства полигона формально не подчинялся начальнику полигона. Для контроля за полетом ракет почти на всей территории страны необходима четкая и надежная работа связи. За создание системы связи на полигоне и за его пределами отвечал начальник войск связи, тоже заместитель министра обороны. Чтобы начал, наконец, работать аэропорт на самом полигоне, надо было обращаться еще к одному заместителю министра обороны – Главнокомандующему Военно-Воздушными Силами.
Доставлять ракетные блоки, компоненты топлива для заправки, тысячи тонн грузов для строительства и жизнедеятельности все увеличивающегося числа площадок, а также привозить людей за двадцать километров ежедневно на работу из города – с площадки № 10 – можно было только по железной дороге. За строительство железнодорожных путей от станции Тюратам по многим новым направлениям несли ответственность Министерство путей сообщения и железнодорожные войска Министерства обороны.
Электроэнергией полигон должно было обеспечить Казахэнерго. Для этого необходимо было установить опоры и проложить на сотнях километров высоковольтные линии электропередач. А пока их не было, электроэнергией обеспечивали специальные энергопоезда. Энергетика и водоснабжение были с самого начала строительства острейшими проблемами.
Нам, чтобы проводить летные испытания, нужно было, чтобы к сроку было все: построенная стартовая площадка № 1 (строители ее условно называли «стадион»); пригодный для работы монтажно-испытательный корпус на площадке № 2 со всеми вспомогательными службами, в том числе гостиницами, столовыми, медпунктом и даже магазином; хорошая бетонная дорога, связывающая аэродром с городом и всеми площадками; широкая железнодорожная колея, по которой будущий ракетный пакет будет доставляться из МИКа на старт, и многое другое. По самым срочным и неотложным, но, как правило, не выполнявшимся в желаемые сроки работам мы научились писать телеграммы и письма в адрес все и вся координирующей ВПК. В начале 1957 года ВПК возглавил Василий Михайлович Рябиков. Он знал нас еще со времен встречи в Бляйхероде, и мы не упускали случая доводить до него сведения о всех срывах сроков ввода в строй объектов и необходимых поставок. Для того чтобы реакция была быстрой и наши «доносы» не клались под сукно, надо было «ввернуть» такой ставший классическим словооборот: «И, несмотря на наши неоднократные обращения, сроки сдачи (или ввода в эксплуатацию, или окончания строительства, или поставки) продолжают срываться, что ставит под угрозу срыва выполнение постановления ЦК КПСС и Совета Министров номер такой-то от такой-то даты».
Когда дело действительно доходило до «ставит под угрозу срыва», Королев мог очень резко обрушиться на предполагаемого виновника на совещаниях, если разбор происходил в его присутствии. Но подписывать в вышестоящие инстанции кляузы с подобными формулировками он очень не любил. А уж если считал, что нет другого выхода, то предварительно по телефону предупреждал: «Имейте в виду, что я буду вынужден обратиться туда-то и туда-то». Часто после такого разговора надобность в письмах отпадала. Такой стиль работы в ОКБ-1, прививаемый сверху, воспитывал в среде его руководителей чувство сопричастности и ответственности не только за свой конкретный участок работы, но и за весь огромный фронт создания ракетного могущества державы. Эта специфика нашего стиля приводила меня на многие обсуждения и совещания с участием строителей полигона.
Вскоре я уяснил, что истинных хозяев, которые могут решить почти любой вопрос на полигоне, только трое: Совет главных конструкторов, доверивший Королеву защищать интересы каждого из них, начальник полигона Нестеренко и начальник строительства Шубников.
В 1957 году Георгий Максимович Шубников был еще полковником. Высокий, подтянутый, с прямым открытым взглядом, всегда очень спокойно выступавший, с чувством собственного достоинства отвечавший на нападки и придирки более высоких начальников, он располагал к себе уже тем, что был неординарен и нестандартен. Внутренне во мне нарастал протест, когда мой непосредственный шеф Королев по какому-либо, как мне казалось, пустяку в резкой форме обрушивался на Шубникова.
Королев обладал свойством иногда облекать обычные требования в очень резкую форму. Даже те, кто с ним давно работал и хорошо знал его непримиримость ко всякого рода техническому разгильдяйству и безответственности, не всегда спокойно переносили тон его разносов. Можно было иногда наблюдать по отношению к новому для него человеку, в котором он интуитивно угадывал сильную личность, желание испытать его на прочность. Если этот новый человек не выдерживал, склонялся и признавал себя во всем виноватым, у Королева к нему пропадал интерес. Если он давал Королеву резкий отпор типа «что вы, Сергей Павлович, тут командуете, не ваше это дело» и далее в подобном тоне, отношения были испорчены и надолго.
Но с Шубниковым этого не случилось. Шубников понимал, что он работает для задачи особой государственной важности, конечная стадия реализации которой доверена Королеву. Главный строитель полигона не спорил и не конфликтовал с Главным конструктором. В конце концов они стали союзниками. За глаза в частных разговорах с нами о строительных делах на полигоне Королев ругал особо высоких руководителей за тяжелые условия, в которые они поставили строителей. Но всегда уважительно отзывался о Шубникове и его заместителе Илье Матвеевиче Гуровиче.
Как– то при мне Королеву пожаловался Рязанский, что много строительных недоделок на так называемом «третьем подъеме», где сооружали ИП-3, пункт радиоконтроля орбиты и командной радиолинии АВД-АПР -аварийного выключения двигателя или аварийного подрыва ракеты по радио. Формально следовало обращаться к начальнику полигона, и Рязанский просил Королева позвонить Нестеренко. Но Королев по телефону разыскал Шубникова, высказал ему претензии Рязанского и, выслушав ответ, тепло поблагодарил.
– Вот что, Миша, – сказал Королев, – по всем вопросам строительства надо иметь дело с самим строителем, а не чесать левое ухо правой рукой. У меня с Шубниковым отличные отношения, он все сделает, что надо, но сейчас «на третьем подъеме» водохранилище и начинают строить кислородный завод. На твоей горке очень тяжелая обстановка. Поэтому не пожалей времени, поезжай сам к Шубникову – он все указания даст, а хочешь, я еще позвоню Гуровичу, его заместителю. Его зовут Илья Матвеевич, он отлично все понимает. Но зря там не придирайся, поверь, им не легче, а тяжелее, чем нам с тобой.
Рязанский был уже не рад, что обратился к Королеву. Теперь ему действительно следовало самому встречаться с Шубниковым или Гуровичем.
Мне приходилось присутствовать на совещаниях, где докладывали Шубников или Гурович. Даже стоящие над ними генералы и сам Неделин ворчали, но не повышали голоса на строителей. Чувствовалось по всему, что, пока ракеты с полигона не летают, действительные хозяева здесь – строители. Их очень нелегкий труд в те первые годы становления нового полигона определял дальнейшую перспективу нашей деятельности. Мне кажется, что только здесь, на полигоне, я по-настоящему стал понимать и ценить военных строителей, их тяжелый труд.
После того как спустя четверть века истинные герои ракетных и космических достижений перестали быть засекреченными и смогли разделить славу с космонавтами, строители остались за бортом. Американцы тоже, прославляя свои действительно выдающиеся достижения в космонавтике, не хвалили строителей замечательных сооружений на мысе Канаверал. Мне почему-то обидно за строителей. Видимо, такова их участь не только у нас.
Десятая площадка – будущий город Ленинск – и будущий Байконур многим обязаны генералу Шубникову и всей армии строителей.
Шубников умер в июле 1965 года, прожив и проработав в Казахстане всего десять лет. Королев, помню, был потрясен этим известием. Это и для него был последний год жизни. Но он не только горевал, а и дал указание своему заместителю и директору завода Туркову: «Если семья Шубникова пожелает жить в Калининграде, как хочешь, найди и обеспечь квартиру, прописку и все остальное». Подробностей не знаю, но семья Шубникова живет в Калининграде, в Ленинске его именем названы школа, парк и улица.
В октябре 1992 года отмечалось тридцатипятилетие пуска первого в мире спутника. Я в эти дни оказался в Берлине и впервые посетил мемориал в Трептов-парке. К своему удивлению, увидел здесь нетронутыми нанесенные золотыми буквами на полированных гранитных плитах многочисленные цитаты из речей Сталина. Спустившись с холма, на котором воин-победитель прижимал к каменной груди спасенное дитя, на выезде с площади мемориала я увидел высеченные в красном гранитном обрамлении мелкими черными буквами имена строителей этого архитектурного сооружения. Первой строкой значилось: «Шубников Г.М.». Я вспомнил, что в те послевоенные годы, когда мы работали в Германии, Шубников восстанавливал там подорванные мосты, затем строил уникальный архитектурный ансамбль в берлинском Трептов-парке, занимался строительством многих особо важных военных объектов и, незадолго до Байконура, строил аэропорт в Ташкенте.
Чтобы не распалась связь времен, следует иметь мемориальную доску с именами строителей и на легендарном ныне «стадионе» – площадке № 1 космодрома Байконур.
На второй площадке мы, как и было обещано Нестеренко, поселились в двухместных купе спальных вагонов. Не успели в своей компании традиционно отметить приезд, как получили приглашение посетить вагон-ресторан.
Обед оказался обильным и вкусным. Официантки и импозантная директриса вагона-ресторана были отменно вежливы и приветливы. Их накрахмаленные белоснежные одежды совершенно не гармонировали с окружающей этот поезд обстановкой. Леня Воскресенский, которому такой неожиданный сервис очень импонировал, решил доставить мне удовольствие. Употребив много эпитетов, он представил меня директрисе ресторана и попросил ее не забыть, что вскоре 1 марта – день рождения товарища Чертока. Она обещала не забыть, и, действительно, мы имели возможность отметить дату ужином, который мог сделать честь хорошему столичному ресторану. Деликатесом было жаркое из сайгака, при умелом приготовлении, необычайно нежное и вкусное.
Охота на степных антилоп – сайгаков – была запрещена. Но что значат запреты далеких республиканских властей! Стада сайгаков, в те годы насчитывавшие десятки тысяч голов, свободно передвигались по запретной территории полигона, не сознавая, что ракетное оружие принесет им гибель гораздо раньше, чем людям, для которых оно предназначено. Охота на сайгаков стала процветать со времени начала строительства полигона. Сотни сайгаков стали жертвами нашего первого ракетно-ядерного испытания. Радисты, налаживавшие пункт радиоуправления под Казалинском, рассказывали, что видели много сайгачьих скелетов в Аральских Каракумах. Местные жители объясняли, что в феврале 1956 года их всех отселяли вместе со скотом. Но на сайгаков управы не было. Они погибли при первом ракетном атомном взрыве.
Каждое утро мы расходились по своим объектам. На технической позиции уже начали монтаж испытательного оборудования многочисленных систем. Работали бригады нашего завода по подготовке к разгрузке и приему первых двух ракетных пакетов. Бригада НИИ-885 и Прожекторного завода установила испытательные пульты и прокладывала вместе с солдатами кабели к рабочим местам и источникам тока – мотор-генераторам. Отлаживалась зарядно-аккумуляторная станция и подготавливалась специальная комната -проявочная для кинопленок телеметрии. Каждый день на подъездных путях у МИКа разгружались вагоны с новым оборудованием.
В «стадион» – стартовый комплекс – строители уложили более миллиона кубометров бетона. В двухстах метрах от стартового сооружения был вырыт котлован, в котором построили бетонный бункер управления. Когда его засыпали и над ним вырос бетонированный холм, специалисты заявили, что в таком бункере можно спокойно пить чай при прямом попадании ракеты. Неделин, который видел испытания первых атомных, а затем и водородной бомбы, заметил, что пить чай в подобной ситуации лучше километрах в пятидесяти.
В наш первый приезд Воскресенский и Абрамов много времени проводили на «стадионе». Объем монтажно-наладочных работ был велик. Все время чего-то не хватало, кто-то опаздывал, что-то с чем-то не сопрягалось. Я тоже часто посещал стартовый комплекс, а Воскресенский бывал у меня на технической позиции – приходилось вместе обсуждать и решать многие вопросы.
По сравнению с «однокомнатным» бункером Капъяра новый бункер представлялся просторной пятикомнатной квартирой. В самом большом зале, снабженном двумя морскими перископами, устанавливались пульты предстартовых испытаний и пуска. Все на них было ново и отлично от примитивных пультов первых ракетных лет, кроме стартового ключа. Помню, когда только просматривали электрические схемы пуска Р-7, я сказал Пилюгину, что пора бы отказаться от этого традиционного ключа, заимствованного еще с немецких пультов А-4. Он со мной согласился и дал указание разработать вместо стартового ключа специальный включатель. Неожиданно это предложение встретило резкое возражение военных. Уже были сформированы ракетные части и военные пультисты привыкли начинать операции пуска с команды «Ключ на старт!».
Когда дело дошло до начальника управления ракетного вооружения, то его заместитель полковник Мрыкин счел нужным позвонить Королеву и попросить сохранить в пусковых пультах ракеты Р-7 привычную конструкцию стартового ключа. Королев запросил Пилюгина, а тот сослался на мою инициативу. К моему удивлению, СП не принял мгновенного решения, а пригласил меня для обсуждения. Я объяснил, что исходил не столько из технических, сколько из престижных соображений. «Семерка» не должна иметь родимых пятен – это новая, полностью наша страница в истории ракетной техники. Подумав, СП сказал:
– Когда «семерка» начнет летать, никто о таких родимых пятнах не вспомнит. Военные просят оставить стартовый ключ. Это ведь и наша история.
И команда «Ключ на старт!» осталась. Среди различных сувениров я храню и подаренный мне в 1962 году военными испытателями стартовый ключ. При вручении в день пятидесятилетия этого скромного, но ценного для меня подарка посланец полигона обещал через пятьдесят лет подарить стартовый ключ такой же конструкции, который послужит для отправки экспедиции к Юпитеру.
Вторая большая комната бункера именовалась «гостевой». Здесь полагалось быть членам Государственной комиссии, высоким гостям и тем главным конструкторам, которые мешали в пультовой. Две другие комнаты насыщались измерительной контрольной аппаратурой систем управления заправкой, управления стартовыми механизмами и аппаратурой систем радиоконтроля.
Были еще коридоры и вспомогательные помещения для связистов и охраны. В одной из этих комнат много места заняла аппаратура многоканального регистратора. Эта система частично дублировала телеметрию, пока ракета была еще на старте. Кроме того, она регистрировала поведение самой стартовой системы в процессе пуска.
Видеть пуск из бункера могли только четыре человека. Два перископа были в пультовой и два – в гостевой. Остальным, чтобы полюбоваться полетом ракеты, если она успешно ушла со старта, надо было успеть выскочить из бункера. Для этого требовалось одолеть около шестидесяти крутых ступенек и пробежать по поверхности еще пять-семь метров.
Монтажно-испытательный корпус являлся основным сооружением технической позиции на второй площадке. Нам предстояло проводить в нем все операции по подготовке ракет до их вывоза на стартовую позицию. В большой высотный зал МИКа свободно вкатывался тепловоз, толкающий впереди вагоны с блоками ракеты. Здесь, в зале, проводилась разгрузка, размещение их на время испытаний на транспортных тележках, и здесь же предстояло впоследствии проводить сборку пакетов из раздельно испытанных блоков.
Непосредственно к высотному монтажному залу примыкали три этажа лабораторно-служебных помещений. Еще в Москве при дележе помещений разгорелась борьба за каждую комнату. Мне предстояло вместе с Носовым, Осташевым и Кирилловым принять окончательное решение, какую систему куда поселить и куда какие провести коммуникации по электропитанию и связи. Лабораторий для всевозможных систем набиралось много.
Вскоре на полигон приехали и поселились в поезде Нина Жернова и Мария Хазан. Пилюгин поручил им участвовать в сборке и отладке комплексного стенда с электронной аналоговой моделью. Они пояснили, что Николай Алексеевич хочет иметь возможность все необходимые исследования с реальной аппаратурой автомата стабилизации вести здесь, не летать в Москву и не запрашивать институт по каждому замечанию. Это было благое намерение, и Кириллов отвел им из своего резерва большую комнату на верхнем этаже под «персональную лабораторию Нины Жерновой имени товарища Пилюгина».
Каждая система имела своего главного конструктора, который требовал обязательно «отдельной изолированной квартиры». Пусть даже однокомнатной, тесной, но чтобы никого из посторонних там не было. Так разместили лаборатории рулевых машин, системы опорожнения баков (СОБ) и синхронизации (СОБиС), гироприборов. На всякий случай предусмотрели пневмоиспытания арматуры.
Наибольшие хлопоты доставили монтаж и отладка радиосистем. Бортовая аппаратура системы радиоуправления требовала для проверки и испытаний такого обилия всяческих шкафов, набитых испытательными блоками, что под нее отвели на втором этаже самые просторные комнаты.
Были и споры с молодыми конкурентами радиоэлектронной монополии Рязанского.
Еще при испытаниях ракет Р-1 и Р-2 в 1950-1953 годах мы использовали радиотелеметрическую систему «Индикатор-Т» и систему траекторных измерений «Индикатор-Д», разработанные молодыми выпускниками МЭИ под руководством академика В.А. Котельникова. Молодой, очень активный и задиристый коллектив, накопив первый опыт ракетных полигонных испытаний, решил приступить к разработке следующего поколения радиотехнических устройств. Это было явным и нахальным вторжением в область деятельности Рязанского, Богуславского, Борисенко, Коноплева и вновь созданной в Госкомитете по радиоэлектронике специальной организации СКБ-567 под руководством Евгения Губенко.
В те годы еще не было ясности по многим теоретическим и практическим вопросам радиоэлектроники. Продолжались споры о затухании радиоволн в ионосфере, влиянии плазмы факела двигателя, местах установки и конструкции антенн. Больше всего неприятностей доставляли разработчикам аппаратуры ненадежные радиолампы и первые полупроводниковые элементы, технология производства которых просто не была готова к нашим жестким требованиям.
Постановление 1954 года о разработке межконтинентальной ракеты было встречено в МЭИ с большим энтузиазмом. Уже через год появились опытные образцы бортовой аппаратуры и наземных станций, разработанных коллективом, во главе которого с уходом Котельникова стал Алексей Федорович Богомолов.
Королев охотно согласился с моим предложением о поддержке Богомолова и поощрении конкуренции между Богомоловьм и организациями радиопромышленности. Министр Калмыков и его заместитель Шокин не одобряли нашу инициативу. Однако мы при всех удобных случаях протаскивали в постановления ЦК и Совмина пункты, обязывающие Министерство высшей школы создавать все условия для разработки в МЭИ радиоаппаратуры для Р-7.
Официального конкурса на разработку радиотелеметрической аппаратуры для Р-7 не объявлялось. Тем не менее борьба за место на борту разгоралась очень азартная. Наша явная поддержка Богомолова раздражала Рязанского. Госкомитеты не принимали ОКБ Богомолова всерьез, а при случае подшучивали над нашим покровительством этому «детскому дому» и всячески поддерживали разработку телеметрической системы Губенко. Но все-таки нам удалось организовать экспертную комиссию, которая решила провести сравнительные самолетные испытания. Заключение экспертной комиссии было на редкость единодушным: рекомендовать для ракеты Р-7 систему «Трал» разработки ОКБ МЭИ. «Трал» выиграл конкурс неслучайно. Молодые талантливые инженеры применили самые передовые достижения электроники, которые считались преждевременными в отечественной технике. Сорок восемь измерительных каналов «Трала» давали нам возможность для всестороннего исследования ракеты в полете.
Но Губенко, основной конкурент Богомолова по системе радиотелеметрии, проиграв конкурс, не остался без работы. Недостатком богомоловского «Трала» по тем временам была его неспособность регистрировать быстро меняющиеся параметры типа вибраций или пульсаций давления в камерах сгорания. Для регистрации этих явлений Губенко к 1956 году разработал новую телеметрическую систему – «быструю телеметрию» РТС-5. Мы для нее разработали датчики измерения вибраций, и система тоже получила место на первых ракетах Р-7.
В течение 1954-1956 годов на заводах радиотехнической промышленности было развернуто серийное производство бортовой аппаратуры и наземных станций в стационарном и подвижном вариантах. Только за два года – 1956 и 1957 – было выпущено более 50 комплектов наземных установок, которыми оснащались полигон и все измерительные пункты от Тюратама до Камчатки.
На ракете Р-7 мы установили три самостоятельных комплекта «Тралов»: в головной части, на второй ступени – центральном блоке «А» и на боковом блоке «Д» для контроля параметров всех четырех блоков первой ступени. Первые ракеты назывались нами измерительными: общее число измеряемых параметров превышало 700.
Масса всего измерительного комплекса была столь велика, что дальность ракет была уменьшена с 8000 до 6314 км. Была и еще одна причина уменьшения дальности. При полной дальности головная часть достигала акватории Тихого океана, а там никакими средствами контроля мы еще не располагали.
Максимальная дальность, которую можно было получить, оставляя следы на суше, ограничивалась Камчаткой. Поэтому в районе Елизова на Камчатке был сооружен наземный измерительный пункт НИП-6. Этот пункт на краю советской земли должен был измерять параметры летящих на него головных частей и принимать излучаемую передатчиками «Трала» телеметрическую информацию. Там же, на Камчатке, вскоре появился и второй измерительный пункт НИП-7 в районе Ключей.
«Агрессия» коллектива Богомолова этим не ограничивалась. Под «большим секретом» Богомолов рассказал, что договорился с ведущим радиолокационным заводом в Кунцеве о совместной разработке системы радиоконтроля траектории. В этом начинании его очень активно поддерживал заведующий отделом Госплана Пашков. Этот разговор «по секрету» состоялся в 1955 году. Королев тоже, «по секрету» приняв Богомолова, распорядился тут же предусмотреть установку на Р-7 приемоответчика «Рубин». Этим нововведением обеспечивалось определение текущей дальности до ракеты. После обработки результатов измерений баллистики получали возможность с высокой точностью определять точки падения головных частей.
Наземные станции «Кама», работавшие с бортовым приемоответчиком «Рубин», представляли собой модификацию радиолокаторов системы ПВО. Их серийное производство было давно налажено, что выгодно отличало предложение Богомолова от идеи использования систем на базе весьма сложных и дорогих РУПов.
Аппаратура телеметрии для МИКа размещалась в отдельных помещениях подальше от других радиоизлучающих систем во избежание электромагнитных помех.
Доставляло большое удовольствие общение с ребятами из ОКБ МЭИ, которые увлеченно работали по монтажу и наладке своих станций. Руководивший работами Михаил Новиков рассказывал о принципах и устройстве систем с такой гордостью, что поневоле хотелось оказывать ему всяческую помощь. Наши телеметристы, возглавлявшиеся Николаем Голунским и Владимиром Воршевым, очень быстро нашли с инженерами ОКБ МЭИ общий язык, так что в дальнейшем все их считали одной «шайкой-лейкой».
Первая летная ракета Р-7 прибыла на техническую позицию полигона 3 марта 1957 года в полном составе из пяти блоков. Она имела заводской номер Ml-5, а в разговорах называлась номер пять или просто «пятая». Началась разгрузка и укладка блоков на монтажные тележки.
8 марта прилетела большая группа конструкторов во главе с заместителем ведущего конструктора Александром Кашо. Они привезли длинный перечень доработок, которые следовало внести по результатам огневых стендовых испытаний.
Самыми трудоемкими обещали быть работы по теплозащите хвостовых отсеков. Во время огневых стендовых испытаний обшивка из алюминиевого сплава хвостовой конструкции прогорела во многих местах. Горели даже потенциометры обратной связи рулевых камер и кабели. Предстояло обшить снаружи хвостовые отсеки тонкими листами хромированной стали, а внутри обмотать асбестовой защитой все уязвимые детали.
Почти месяц провел я на полигоне. В конце марта получил возможность ненадолго покинуть гостиницу в гостеприимном поезде и побывать в Москве, пока шел первый цикл доработок.
Во второй раз на полигон я прилетел вместе с Королевым. Мы впервые приземлялись на новом аэродроме «Ласточка» – в будущем аэропорту Байконура, которому суждено было много лет спустя приобрести международную известность. Этим самолетом летело много наших сотрудников. Королев считал, что надо возможно большее число своих сотрудников пропустить через полигонную школу, чтобы они почувствовали: «Здесь мы не для того, чтобы чай с вареньем пить».
Когда рассаживались по машинам, Королев посадил меня в свой «газик». Я впервые ехал с Королевым по степи нового полигона. Дороги уже пылили, и я не упустил случая напомнить, что если бы не требования со стороны Рязанского по расположению пунктов радиоуправления, то мы бы не забрались в эту полупустыню. Сергей Павлович неожиданно очень экспансивно отреагировал на мое замечание: «Эх, Борис, Борис! Ты совершенно неисправимый и заржавленный электрик! Смотри и любуйся, какие кругом безграничные просторы! Где еще такое раздолье можно найти? Мы здесь великие дела делать будем. Поверь мне и не ворчи».
Он говорил мне это, повернувшись с переднего сиденья. Его обычно озабоченное или даже с напускной суровостью лицо на этот раз светилось необычным для Королева по-юношески восторженным одухотворением. Именно это необычное, светящееся восторгом лицо врезалось в мою память.
Уже были построены и ждали новых жильцов четыре отдельных домика «для главных конструкторов». Два из этих домиков в будущем удостоились мемориальных досок. В домике № 1 провел последнюю ночь перед полетом Юрий Гагарин, а домик № 2 стал для Королева на восемь лет вторым после Москвы местом жительства.
Учитывая тяжелейшие жилищные условия, Королев договорился о временном заселении трех домиков на «коммунально-демократических основах». Новая гостиница еще не была готова, а жизнь в бараках могла, по мнению Королева, привести к снижению авторитета его заместителей. Все домики были трехкомнатные, поэтому в каждом из трех домиков поселились по три человека. Домик № 1 был оставлен свободным на случай, если на «двойке» пожелает отдохнуть или поселиться председатель Госкомиссии или маршал Неделин, поэтому до Гагарина его называли «маршальским». В своем домике Королев отдал по комнате мне и Мишину. В третьем поселились Бармин, Кузнецов и Воскресенский. Четвертый домик занимали Глушко, Рязанский и Пилюгин. Таким образом, Королев по полигонным привилегиям приравнял трех своих заместителей Мишина, Воскресенского и меня к главным конструкторам.
Вернувшись на полигон через две недели, я впервые увидел почти зеленую весеннюю степь. По ней хотелось не ехать, а просто гулять. Кое-где пробивались низкорослые разноцветные тюльпаны и нежные, пушистые, незнакомые по нашей средней полосе одуванчики, которые, не облетая, стойко выдерживали ветер.
Бетонная автотрасса была закончена. Только гусеничные и очень большегрузные машины шли по степи. Почти все население поезда переехало из жаркой тесноты вагонов в многокомнатные бараки, которые были соответственно поделены на мужские, женские и служебные. Распределение комнат производилось стихийно по ведомственному, системному и групповому принципу. Появились комнаты телеметристов, баллистиков, двигателистов, наземщиков, монтажников и т.д.
Выстроенный по периметру прямоугольника барачный поселок замыкал штабной барак для пока что скромной администрации экспедиции. В нем уже был установлен телефон ВЧ-связи, оборудован зал для заседаний и редких киносеансов.
Быстро налаживался своеобразный полигонный быт, заполненный не только работой, но и вечерними прогулками по бетонке, сбором тюльпанов, организацией всяких розыгрышей. Это была пора, когда тяжелая работа и условия жизни облегчались атмосферой оптимистических надежд и беззлобного юмора.
Вскоре мы с удовлетворением узнали, что председателем Государственной комиссии по испытаниям ракеты Р-7 назначен Василий Михайлович Рябиков. Эта весть особое удовлетворение доставила тем, кто принимал его в 1945 году в Бляйхероде на вилле Франка.
В состав комиссии вошли маршал Неделин (заместитель председателя), технический руководитель испытаний Королев, члены на правах заместителей технического руководителя испытаний Глушко, Пилюгин, Рязанский, Бармин, Кузнецов и просто члены Пересыпкин (заместитель министра связи), Мрыкин, Владимирский, Ударов, Нестеренко и Пашков.