ПОЛИГОН СТРОИТСЯ И РАБОТАЕТ

1957 год по нашему представлению и по всем директивам должен был стать годом рождения первой межконтинентальной ракеты Р-7.

В технической документации индекс Р-7 не применялся. На всех несекретных чертежах, в переписке и даже в многочисленных секретных документах ракета была не ракетой, а «изделием» под индексом 8К71. Только в документах типа постановлений ЦК КПСС и Совета Министров, решений Комиссии по военно-промышленным вопросам (ВПК) и выпускаемых в развитие этих постановлений и решений приказах министров межконтинентальная ракета именовалась своим настоящим именем Р-7. Впрочем, в нашей внутренней секретной документации чаще всего, в соответствии со стандартами на ведение технической документации, цифровые и буквенные знаки менялись местами: не Р-7, а 7Р. Это относилось и ко всем предыдущим нашим «изделиям». Системам, входящим в состав ракетных комплексов, также присваивались условные индексы, разрешенные к использованию во всей технической документации и несекретной переписке.

Такая «тройная бухгалтерия» в названиях ракет и десятков комплектующих их систем требовала либо хорошей памяти, либо справочников — типа запрещенных по режимным правилам записных книжек. Мы шутили по этому поводу: «Если сами не можем разобраться, то как же быть бедным резидентам американской разведки». Впрочем, за «изделием 8К71» и «изделием 8К51» довольно прочно закрепились названия: соответственно «семерка» и «пятерка», широко используемые в устном общении.

В 1957 году «семерка» захватила все отводимое для работы время, но и в короткие периоды отдыха, даже дома, голова была забита проблемами этой ракеты. Испытания стартовой системы на Ленинградском металлическом заводе, огневые испытания одиночных блоков на стендах и, наконец, потрясшие нас лавиной огня стендовые испытания всего пакета под Загорском на «Новостройке» внушили к «семерке» чувства, которые я не испытывал ко всем предыдущим нашим творениям. Тут было и уважение к этому уникальному техническому произведению, и гордость за то, что непосредственно причастен к его созданию, и страх за его будущую судьбу. Мы, ракетчики, привыкли с 1947 года к эффектным зрелищам аварийных пусков. Больно и страшно, находясь в непосредственной близости к старту, смотреть на закрутившуюся и горящую в полете ракету. Представить себе, что подобное может случиться с «семеркой», было страшно. Сколько надежд было связано с ее дальнейшей судьбой, сколько труда было вложено в ее создание! Было и чувство большой ответственности. «Семерка» с ядерным зарядом в неведомое нам пока число мегатонн в нашем сознании представлялась некой прекрасной богиней, которая защитит и прикроет страну от страшного заокеанского врага.

.

Ядерное оружие — «простое» и водородное — было уже создано. На нашей ракете Р-5 было впервые совмещено его фантастическое могущество со скоростью достижения цели. Но США пока оставались вне пределов досягаемости нашей «пятерки». «Семерка» должна была лишить США неуязвимости.

Распределяя ответственность между своими заместителями, Королев договорился с Воскресенским и со мной о предстоящей работе по подготовке на полигоне к первому пуску «семерки». Он предложил мне взять на себя руководство подготовкой и испытаниями ракеты на технической позиции, в том числе и подготовкой всего испытательного оборудования. Воскресенский должен был сосредоточиться на самом отсталом, но и самом ответственном участке — подготовке всего, что требуется для старта.

Абрамов, курировавший работы Бармина по сооружению стартовой системы, получил задание форсировать все монтажно-строительные работы для ввода в строй необычного пускового сооружения.

До нас на новом полигоне длительное время находился Евгений Васильевич Шабаров, бывший в то время помощником Главного конструктора по испытаниям. Вернувшись из командировки, он на совещании у Королева обстоятельно изложил состояние дел. Поэтому мы были информированы о порядках на новом месте нашего обитания.

Хочу отметить, что в таких щепетильных вопросах, как распределение ответственности и наилучшая расстановка специалистов по всему фронту работ, Королев отнюдь не придерживался принципа иметь везде только «своих» людей. Если он замечал у смежников выдающегося и приглянувшегося ему по человеческим качествам специалиста, тo стремился договориться о поручении тому ответственного участка работы.

В феврале 1957 года мы впервые собрались не в обжитом Капустином Яре, а в пустыне Казахстана. Из Внуково мы вылетели рано утром на полугрузовом Ил-14. Лететь предстояло долго, с промежуточной посадкой для дозаправки в Уральске. Аэродром полигона еще не был подготовлен для приема транспортных самолетов типа «Ил», и нам предстояла конечная посадка в районном центре Джусалы, аэропорт которого обслуживал линию Москва — Ташкент.

Через четыре часа утомительного полета мы с удовольствием вышли размяться и погулять в Уральске. К своему удивлению, обнаружили в невзрачном, барачной архитектуры здании аэропорта буфет с богатым ассортиментом горячих блюд. Воскресенский, считавшийся в наших кругах не только ценителем хороших вин, но и тонким гурманом, заявил, что таких замечательных языков с картофельным пюре и такой густой сметаны он не помнит с давних времен. Я предложил не упускать случая и на обратном пути тоже совершить посадку в Уральске. На что последовало злое замечание: «А будет ли еще этот обратный путь?»

Пока у нашего летного отряда не появились самолеты типа Ил-18 и Ан-12, мы летали с посадками в Уральске. В обязательную традицию вошли завтраки из языков с картофельным гарниром и стакан густейшей холодной сметаны. Такую изумительно вкусную сметану, пошутил кто-то, можно готовить только из верблюжьего молока!

Ничего похожего на сервис Уральска в Джусалах не было. Не помню уж, сколько часов мы там промаялись, пока не устроились в поезд Ташкент — Москва. Вышли на бывшем полустанке, а теперь — оживленной станции Тюратам.

Первое впечатление — грусть и тоска от вида облупленных мазанок и грязных улочек пристанционного поселка. Но сразу же за этим первым неприглядным пейзажем открывалась панорама с характерными признаками великой стройки. Было раннее утро, солнце пригревало, несмотря на февраль, по-весеннему. Нас встречал Михаил Вавилович Сухопалько, начальник экспедиции, который обязан был заботиться обо всех прилетающих и приезжающих. В его обязанности входило все: от обеспечения продуктами питания до транспорта, поселения, общепита, заботы о строительстве на нашей второй площадке домиков для главных конструкторов и бараков для всех остальных.

Для начала поехали в будущий город, который тогда официально назывался «десятая площадка». Вообще строители, которые в те времена были здесь настоящими хозяевами, все объекты называли «площадка номер такая-то».

Так, стартовая позиция именовалась «площадка № 1». Находившаяся в полутора километрах от старта техническая позиция соответственно называлась «площадка № 2». Этой второй площадке предстояло стать в будущем благоустроенным гостиничным поселком для всех специалистов — участников испытаний. С зарождением полигона очень скоро сложился и свой полигонный сленг — терминология, стремящаяся к сокращению длиннот и упрощению некоторых стандартных оборотов речи, часто употребляемых в обиходе. Так, вместо «десятая площадка» большинство и сейчас говорит «десятка», вместо «вторая площадка» — «двойка», вместо «техническая позиция» — «техничка» или просто ТП. (Со временем в официальной переписке термин «позиция» был заменен на «комплекс», так что ныне вместо ТП употребляют ТК). Но никто не говорил СП вместо «стартовая позиция». Иногда ее называли по аналогии с остальными «единичкой». Большинство слово «позиция» опускали, а вот аббревиатура СП прочно закрепилась за Сергеем Павловичем Королевым.

Военные специалисты, уже давно прибывшие на полигон, жили на десятой площадке — будущем городе Ленинске, на берегу реки Сырдарьи. Расстояние между «десяткой» и «двойкой» — более двадцати километров. В последующем военные проектировщики и строители соблюдали для всех ракетных комплексов на полигоне принцип разнесения стартовой и технической позиций примерно на один-два километра. Гостиницы, коттеджи для гражданских специалистов-смежников, казармы для солдат и общежития для несемейных офицеров приданной ракетному комплексу воинской части строились в полукилометре от монтажно-испытательного корпуса — МИКа. При этом для нашей «семерки» и будущих ракет Челомея и Янгеля соблюдалось правило: уходить подальше от будущего города Ленинска и железной дороги Москва — Ташкент.

Действовал принцип «береженого Бог бережет». Тысячи пусков разнокалиберных ракет за последние 35 лет с многочисленных стартовых площадок полигона ни разу не создали опасности для жителей города.

На десятой площадке размещался штаб полигона, расчетное бюро, службы тыла различных воинских частей и управление строительством. Пока все помещались в зданиях барачного типа. Но уже полным ходом строились многоэтажный госпиталь, современные здания для будущего штаба и всех его служб, трехэтажный универмаг и многочисленные двухэтажные кирпичные жилые дома.

Со станции мы отправились к начальнику полигона генерал-лейтенанту А.И. Нестеренко. Он принял нас очень радушно и представил хорошо знакомых по Капустину Яру своих заместителей: по опытно-испытательной работе — инженер-полковника А.И. Носова, по научно-исследовательским работам — инженер-полковника А.А. Васильева. Здесь же мы познакомились с уже «пропылившимися», как они объяснили, выпускниками Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского инженер-подполковником Е.И. Осташевым, старшим братом нашего телеметриста и испытателя Аркадия Осташева, и инженер-майором А.С. Кирилловым. Евгений Осташев был назначен начальником первого управления, ведавшего нашей тематикой, а Анатолий Кириллов — начальником отдела по испытаниям и подготовке ракеты.

И Осташев, и Кириллов окончили военную академию после четырех военных лет. Кириллов командовал артиллерийской батареей до конца войны в Европе, а затем участвовал в войне на Дальнем Востоке — в разгроме японской Квантунской армии. Орденские планки на груди Носова, Осташева и Кириллова говорили сами за себя. Даже склонный по отношению к военным на покровительственно-задиристое поведение Воскресенский вел разговор в уважительно-корректном тоне.

Нестеренко пожаловался, что строители отстают от графика сдачи МИКа под монтаж всего оборудования. Но главный зал готов к приему ракеты. Самое ценное приобретение МИКа — кран, изготовленный по особому заказу, с такой точной микроподачей, какой не было ни у кого в отечественной промышленности. Теперь можно вести сборку ракеты с точностью до миллиметров. «Остальное сами увидите. Живем пока трудно. Но для главных и их основного персонала на второй площадке целый пассажирский состав со всеми удобствами, кроме, извините, ватерклозетов. Это уж, как хотите, но на свежем воздухе. Через месяц, не более, будут готовы отдельные домики для главных, а для остальных — гостиницы-бараки».

Мы поехали на «двойку». Дорога шла прямо по плотному грунту действительно бескрайней, голой, еще зимней степи. Зимняя влага мешала истолченной почве превращаться в мелкую дисперсную всепроникающую пыль. Можно было дышать полной грудью чистым степным воздухом. Слева велась прокладка бетонной трассы ко второй и первой площадкам. К стройкам шли вереницы самосвалов с бетоном. Мы обгоняли самосвалы с капающим из кузовов свежим раствором, машины со всевозможными ящиками, стройматериалами и крытые фургоны с солдатами-строителями.

Мне вспомнились военные дороги в ближних тылах армий, такое же натруженное гудение сотен грузовиков, спешащих каждый со своим грузом. Здесь не было громыхающих танков и пушек, но за баранками всех машин и в кузовах сидели солдаты.

В отличие от атомных городов, нашего НИИ-229 под Загорском и многих других секретных объектов здесь не было строителей-заключенных. Строила армия. И, как мы вскоре убедились, военные строители все могли и все умели.

Нам, заместителям Королева, впервые прибывшим на новый полигон, с которого через три месяца предстояло начать пуски межконтинентальных ракет, приходилось сталкиваться с вопросами, за которые мы непосредственной ответственности не несли. Но неограниченное никакими бюрократическими предписаниями глобальное чувство ответственности за все, что так или иначе связано с нашими работами, заставляло нас интересоваться вопросами, которыми непосредственно ведали самые различные ведомства.

Полигон подчинялся отнюдь не председателю Госкомитета по оборонной технике и тем более не Королеву. Начальник полигона генерал-лейтенант Нестеренко находился в непосредственном подчинении заместителя министра обороны Главного маршала артиллерии Неделина. Армия строителей, реально создающая в этой пустыне самый большой в мире научно-испытательный ракетный центр, подчинялась другому заместителю министра обороны. Поэтому начальник строительства полигона формально не подчинялся начальнику полигона. Для контроля за полетом ракет почти на всей территории страны необходима четкая и надежная работа связи. За создание системы связи на полигоне и за его пределами отвечал начальник войск связи, тоже заместитель министра обороны. Чтобы начал, наконец, работать аэропорт на самом полигоне, надо было обращаться еще к одному заместителю министра обороны — Главнокомандующему Военно-Воздушными Силами.

Доставлять ракетные блоки, компоненты топлива для заправки, тысячи тонн грузов для строительства и жизнедеятельности все увеличивающегося числа площадок, а также привозить людей за двадцать километров ежедневно на работу из города — с площадки № 10 — можно было только по железной дороге. За строительство железнодорожных путей от станции Тюратам по многим новым направлениям несли ответственность Министерство путей сообщения и железнодорожные войска Министерства обороны.

Электроэнергией полигон должно было обеспечить Казахэнерго. Для этого необходимо было установить опоры и проложить на сотнях километров высоковольтные линии электропередач. А пока их не было, электроэнергией обеспечивали специальные энергопоезда. Энергетика и водоснабжение были с самого начала строительства острейшими проблемами.

Нам, чтобы проводить летные испытания, нужно было, чтобы к сроку было все: построенная стартовая площадка № 1 (строители ее условно называли «стадион»); пригодный для работы монтажно-испытательный корпус на площадке № 2 со всеми вспомогательными службами, в том числе гостиницами, столовыми, медпунктом и даже магазином; хорошая бетонная дорога, связывающая аэродром с городом и всеми площадками; широкая железнодорожная колея, по которой будущий ракетный пакет будет доставляться из МИКа на старт, и многое другое. По самым срочным и неотложным, но, как правило, не выполнявшимся в желаемые сроки работам мы научились писать телеграммы и письма в адрес все и вся координирующей ВПК. В начале 1957 года ВПК возглавил Василий Михайлович Рябиков. Он знал нас еще со времен встречи в Бляйхероде, и мы не упускали случая доводить до него сведения о всех срывах сроков ввода в строй объектов и необходимых поставок. Для того чтобы реакция была быстрой и наши «доносы» не клались под сукно, надо было «ввернуть» такой ставший классическим словооборот: «И, несмотря на наши неоднократные обращения, сроки сдачи (или ввода в эксплуатацию, или окончания строительства, или поставки) продолжают срываться, что ставит под угрозу срыва выполнение постановления ЦК КПСС и Совета Министров номер такой-то от такой-то даты».

Когда дело действительно доходило до «ставит под угрозу срыва», Королев мог очень резко обрушиться на предполагаемого виновника на совещаниях, если разбор происходил в его присутствии. Но подписывать в вышестоящие инстанции кляузы с подобными формулировками он очень не любил. А уж если считал, что нет другого выхода, то предварительно по телефону предупреждал: «Имейте в виду, что я буду вынужден обратиться туда-то и туда-то». Часто после такого разговора надобность в письмах отпадала. Такой стиль работы в ОКБ-1, прививаемый сверху, воспитывал в среде его руководителей чувство сопричастности и ответственности не только за свой конкретный участок работы, но и за весь огромный фронт создания ракетного могущества державы. Эта специфика нашего стиля приводила меня на многие обсуждения и совещания с участием строителей полигона.

Вскоре я уяснил, что истинных хозяев, которые могут решить почти любой вопрос на полигоне, только трое: Совет главных конструкторов, доверивший Королеву защищать интересы каждого из них, начальник полигона Нестеренко и начальник строительства Шубников.

В 1957 году Георгий Максимович Шубников был еще полковником. Высокий, подтянутый, с прямым открытым взглядом, всегда очень спокойно выступавший, с чувством собственного достоинства отвечавший на нападки и придирки более высоких начальников, он располагал к себе уже тем, что был неординарен и нестандартен. Внутренне во мне нарастал протест, когда мой непосредственный шеф Королев по какому-либо, как мне казалось, пустяку в резкой форме обрушивался на Шубникова.

Королев обладал свойством иногда облекать обычные требования в очень резкую форму. Даже те, кто с ним давно работал и хорошо знал его непримиримость ко всякого рода техническому разгильдяйству и безответственности, не всегда спокойно переносили тон его разносов. Можно было иногда наблюдать по отношению к новому для него человеку, в котором он интуитивно угадывал сильную личность, желание испытать его на прочность. Если этот новый человек не выдерживал, склонялся и признавал себя во всем виноватым, у Королева к нему пропадал интерес. Если он давал Королеву резкий отпор типа «что вы, Сергей Павлович, тут командуете, не ваше это дело» и далее в подобном тоне, отношения были испорчены и надолго.

Но с Шубниковым этого не случилось. Шубников понимал, что он работает для задачи особой государственной важности, конечная стадия реализации которой доверена Королеву. Главный строитель полигона не спорил и не конфликтовал с Главным конструктором. В конце концов они стали союзниками. За глаза в частных разговорах с нами о строительных делах на полигоне Королев ругал особо высоких руководителей за тяжелые условия, в которые они поставили строителей. Но всегда уважительно отзывался о Шубникове и его заместителе Илье Матвеевиче Гуровиче.

Как— то при мне Королеву пожаловался Рязанский, что много строительных недоделок на так называемом «третьем подъеме», где сооружали ИП-3, пункт радиоконтроля орбиты и командной радиолинии АВД-АПР -аварийного выключения двигателя или аварийного подрыва ракеты по радио. Формально следовало обращаться к начальнику полигона, и Рязанский просил Королева позвонить Нестеренко. Но Королев по телефону разыскал Шубникова, высказал ему претензии Рязанского и, выслушав ответ, тепло поблагодарил.

— Вот что, Миша, — сказал Королев, — по всем вопросам строительства надо иметь дело с самим строителем, а не чесать левое ухо правой рукой. У меня с Шубниковым отличные отношения, он все сделает, что надо, но сейчас «на третьем подъеме» водохранилище и начинают строить кислородный завод. На твоей горке очень тяжелая обстановка. Поэтому не пожалей времени, поезжай сам к Шубникову — он все указания даст, а хочешь, я еще позвоню Гуровичу, его заместителю. Его зовут Илья Матвеевич, он отлично все понимает. Но зря там не придирайся, поверь, им не легче, а тяжелее, чем нам с тобой.

Рязанский был уже не рад, что обратился к Королеву. Теперь ему действительно следовало самому встречаться с Шубниковым или Гуровичем.

Мне приходилось присутствовать на совещаниях, где докладывали Шубников или Гурович. Даже стоящие над ними генералы и сам Неделин ворчали, но не повышали голоса на строителей. Чувствовалось по всему, что, пока ракеты с полигона не летают, действительные хозяева здесь — строители. Их очень нелегкий труд в те первые годы становления нового полигона определял дальнейшую перспективу нашей деятельности. Мне кажется, что только здесь, на полигоне, я по-настоящему стал понимать и ценить военных строителей, их тяжелый труд.

После того как спустя четверть века истинные герои ракетных и космических достижений перестали быть засекреченными и смогли разделить славу с космонавтами, строители остались за бортом. Американцы тоже, прославляя свои действительно выдающиеся достижения в космонавтике, не хвалили строителей замечательных сооружений на мысе Канаверал. Мне почему-то обидно за строителей. Видимо, такова их участь не только у нас.

Десятая площадка — будущий город Ленинск — и будущий Байконур многим обязаны генералу Шубникову и всей армии строителей.

Шубников умер в июле 1965 года, прожив и проработав в Казахстане всего десять лет. Королев, помню, был потрясен этим известием. Это и для него был последний год жизни. Но он не только горевал, а и дал указание своему заместителю и директору завода Туркову: «Если семья Шубникова пожелает жить в Калининграде, как хочешь, найди и обеспечь квартиру, прописку и все остальное». Подробностей не знаю, но семья Шубникова живет в Калининграде, в Ленинске его именем названы школа, парк и улица.

В октябре 1992 года отмечалось тридцатипятилетие пуска первого в мире спутника. Я в эти дни оказался в Берлине и впервые посетил мемориал в Трептов-парке. К своему удивлению, увидел здесь нетронутыми нанесенные золотыми буквами на полированных гранитных плитах многочисленные цитаты из речей Сталина. Спустившись с холма, на котором воин-победитель прижимал к каменной груди спасенное дитя, на выезде с площади мемориала я увидел высеченные в красном гранитном обрамлении мелкими черными буквами имена строителей этого архитектурного сооружения. Первой строкой значилось: «Шубников Г.М.». Я вспомнил, что в те послевоенные годы, когда мы работали в Германии, Шубников восстанавливал там подорванные мосты, затем строил уникальный архитектурный ансамбль в берлинском Трептов-парке, занимался строительством многих особо важных военных объектов и, незадолго до Байконура, строил аэропорт в Ташкенте.

Чтобы не распалась связь времен, следует иметь мемориальную доску с именами строителей и на легендарном ныне «стадионе» — площадке № 1 космодрома Байконур.

На второй площадке мы, как и было обещано Нестеренко, поселились в двухместных купе спальных вагонов. Не успели в своей компании традиционно отметить приезд, как получили приглашение посетить вагон-ресторан.

Обед оказался обильным и вкусным. Официантки и импозантная директриса вагона-ресторана были отменно вежливы и приветливы. Их накрахмаленные белоснежные одежды совершенно не гармонировали с окружающей этот поезд обстановкой. Леня Воскресенский, которому такой неожиданный сервис очень импонировал, решил доставить мне удовольствие. Употребив много эпитетов, он представил меня директрисе ресторана и попросил ее не забыть, что вскоре 1 марта — день рождения товарища Чертока. Она обещала не забыть, и, действительно, мы имели возможность отметить дату ужином, который мог сделать честь хорошему столичному ресторану. Деликатесом было жаркое из сайгака, при умелом приготовлении, необычайно нежное и вкусное.

Охота на степных антилоп — сайгаков — была запрещена. Но что значат запреты далеких республиканских властей! Стада сайгаков, в те годы насчитывавшие десятки тысяч голов, свободно передвигались по запретной территории полигона, не сознавая, что ракетное оружие принесет им гибель гораздо раньше, чем людям, для которых оно предназначено. Охота на сайгаков стала процветать со времени начала строительства полигона. Сотни сайгаков стали жертвами нашего первого ракетно-ядерного испытания. Радисты, налаживавшие пункт радиоуправления под Казалинском, рассказывали, что видели много сайгачьих скелетов в Аральских Каракумах. Местные жители объясняли, что в феврале 1956 года их всех отселяли вместе со скотом. Но на сайгаков управы не было. Они погибли при первом ракетном атомном взрыве.

Каждое утро мы расходились по своим объектам. На технической позиции уже начали монтаж испытательного оборудования многочисленных систем. Работали бригады нашего завода по подготовке к разгрузке и приему первых двух ракетных пакетов. Бригада НИИ-885 и Прожекторного завода установила испытательные пульты и прокладывала вместе с солдатами кабели к рабочим местам и источникам тока — мотор-генераторам. Отлаживалась зарядно-аккумуляторная станция и подготавливалась специальная комната -проявочная для кинопленок телеметрии. Каждый день на подъездных путях у МИКа разгружались вагоны с новым оборудованием.

В «стадион» — стартовый комплекс — строители уложили более миллиона кубометров бетона. В двухстах метрах от стартового сооружения был вырыт котлован, в котором построили бетонный бункер управления. Когда его засыпали и над ним вырос бетонированный холм, специалисты заявили, что в таком бункере можно спокойно пить чай при прямом попадании ракеты. Неделин, который видел испытания первых атомных, а затем и водородной бомбы, заметил, что пить чай в подобной ситуации лучше километрах в пятидесяти.

В наш первый приезд Воскресенский и Абрамов много времени проводили на «стадионе». Объем монтажно-наладочных работ был велик. Все время чего-то не хватало, кто-то опаздывал, что-то с чем-то не сопрягалось. Я тоже часто посещал стартовый комплекс, а Воскресенский бывал у меня на технической позиции — приходилось вместе обсуждать и решать многие вопросы.

По сравнению с «однокомнатным» бункером Капъяра новый бункер представлялся просторной пятикомнатной квартирой. В самом большом зале, снабженном двумя морскими перископами, устанавливались пульты предстартовых испытаний и пуска. Все на них было ново и отлично от примитивных пультов первых ракетных лет, кроме стартового ключа. Помню, когда только просматривали электрические схемы пуска Р-7, я сказал Пилюгину, что пора бы отказаться от этого традиционного ключа, заимствованного еще с немецких пультов А-4. Он со мной согласился и дал указание разработать вместо стартового ключа специальный включатель. Неожиданно это предложение встретило резкое возражение военных. Уже были сформированы ракетные части и военные пультисты привыкли начинать операции пуска с команды «Ключ на старт!».

Когда дело дошло до начальника управления ракетного вооружения, то его заместитель полковник Мрыкин счел нужным позвонить Королеву и попросить сохранить в пусковых пультах ракеты Р-7 привычную конструкцию стартового ключа. Королев запросил Пилюгина, а тот сослался на мою инициативу. К моему удивлению, СП не принял мгновенного решения, а пригласил меня для обсуждения. Я объяснил, что исходил не столько из технических, сколько из престижных соображений. «Семерка» не должна иметь родимых пятен — это новая, полностью наша страница в истории ракетной техники. Подумав, СП сказал:

— Когда «семерка» начнет летать, никто о таких родимых пятнах не вспомнит. Военные просят оставить стартовый ключ. Это ведь и наша история.

И команда «Ключ на старт!» осталась. Среди различных сувениров я храню и подаренный мне в 1962 году военными испытателями стартовый ключ. При вручении в день пятидесятилетия этого скромного, но ценного для меня подарка посланец полигона обещал через пятьдесят лет подарить стартовый ключ такой же конструкции, который послужит для отправки экспедиции к Юпитеру.

Вторая большая комната бункера именовалась «гостевой». Здесь полагалось быть членам Государственной комиссии, высоким гостям и тем главным конструкторам, которые мешали в пультовой. Две другие комнаты насыщались измерительной контрольной аппаратурой систем управления заправкой, управления стартовыми механизмами и аппаратурой систем радиоконтроля.

Были еще коридоры и вспомогательные помещения для связистов и охраны. В одной из этих комнат много места заняла аппаратура многоканального регистратора. Эта система частично дублировала телеметрию, пока ракета была еще на старте. Кроме того, она регистрировала поведение самой стартовой системы в процессе пуска.

Видеть пуск из бункера могли только четыре человека. Два перископа были в пультовой и два — в гостевой. Остальным, чтобы полюбоваться полетом ракеты, если она успешно ушла со старта, надо было успеть выскочить из бункера. Для этого требовалось одолеть около шестидесяти крутых ступенек и пробежать по поверхности еще пять-семь метров.

Монтажно-испытательный корпус являлся основным сооружением технической позиции на второй площадке. Нам предстояло проводить в нем все операции по подготовке ракет до их вывоза на стартовую позицию. В большой высотный зал МИКа свободно вкатывался тепловоз, толкающий впереди вагоны с блоками ракеты. Здесь, в зале, проводилась разгрузка, размещение их на время испытаний на транспортных тележках, и здесь же предстояло впоследствии проводить сборку пакетов из раздельно испытанных блоков.

Непосредственно к высотному монтажному залу примыкали три этажа лабораторно-служебных помещений. Еще в Москве при дележе помещений разгорелась борьба за каждую комнату. Мне предстояло вместе с Носовым, Осташевым и Кирилловым принять окончательное решение, какую систему куда поселить и куда какие провести коммуникации по электропитанию и связи. Лабораторий для всевозможных систем набиралось много.

Вскоре на полигон приехали и поселились в поезде Нина Жернова и Мария Хазан. Пилюгин поручил им участвовать в сборке и отладке комплексного стенда с электронной аналоговой моделью. Они пояснили, что Николай Алексеевич хочет иметь возможность все необходимые исследования с реальной аппаратурой автомата стабилизации вести здесь, не летать в Москву и не запрашивать институт по каждому замечанию. Это было благое намерение, и Кириллов отвел им из своего резерва большую комнату на верхнем этаже под «персональную лабораторию Нины Жерновой имени товарища Пилюгина».

Каждая система имела своего главного конструктора, который требовал обязательно «отдельной изолированной квартиры». Пусть даже однокомнатной, тесной, но чтобы никого из посторонних там не было. Так разместили лаборатории рулевых машин, системы опорожнения баков (СОБ) и синхронизации (СОБиС), гироприборов. На всякий случай предусмотрели пневмоиспытания арматуры.

Наибольшие хлопоты доставили монтаж и отладка радиосистем. Бортовая аппаратура системы радиоуправления требовала для проверки и испытаний такого обилия всяческих шкафов, набитых испытательными блоками, что под нее отвели на втором этаже самые просторные комнаты.

Были и споры с молодыми конкурентами радиоэлектронной монополии Рязанского.

Еще при испытаниях ракет Р-1 и Р-2 в 1950-1953 годах мы использовали радиотелеметрическую систему «Индикатор-Т» и систему траекторных измерений «Индикатор-Д», разработанные молодыми выпускниками МЭИ под руководством академика В.А. Котельникова. Молодой, очень активный и задиристый коллектив, накопив первый опыт ракетных полигонных испытаний, решил приступить к разработке следующего поколения радиотехнических устройств. Это было явным и нахальным вторжением в область деятельности Рязанского, Богуславского, Борисенко, Коноплева и вновь созданной в Госкомитете по радиоэлектронике специальной организации СКБ-567 под руководством Евгения Губенко.

В те годы еще не было ясности по многим теоретическим и практическим вопросам радиоэлектроники. Продолжались споры о затухании радиоволн в ионосфере, влиянии плазмы факела двигателя, местах установки и конструкции антенн. Больше всего неприятностей доставляли разработчикам аппаратуры ненадежные радиолампы и первые полупроводниковые элементы, технология производства которых просто не была готова к нашим жестким требованиям.

Постановление 1954 года о разработке межконтинентальной ракеты было встречено в МЭИ с большим энтузиазмом. Уже через год появились опытные образцы бортовой аппаратуры и наземных станций, разработанных коллективом, во главе которого с уходом Котельникова стал Алексей Федорович Богомолов.

Королев охотно согласился с моим предложением о поддержке Богомолова и поощрении конкуренции между Богомоловьм и организациями радиопромышленности. Министр Калмыков и его заместитель Шокин не одобряли нашу инициативу. Однако мы при всех удобных случаях протаскивали в постановления ЦК и Совмина пункты, обязывающие Министерство высшей школы создавать все условия для разработки в МЭИ радиоаппаратуры для Р-7.

Официального конкурса на разработку радиотелеметрической аппаратуры для Р-7 не объявлялось. Тем не менее борьба за место на борту разгоралась очень азартная. Наша явная поддержка Богомолова раздражала Рязанского. Госкомитеты не принимали ОКБ Богомолова всерьез, а при случае подшучивали над нашим покровительством этому «детскому дому» и всячески поддерживали разработку телеметрической системы Губенко. Но все-таки нам удалось организовать экспертную комиссию, которая решила провести сравнительные самолетные испытания. Заключение экспертной комиссии было на редкость единодушным: рекомендовать для ракеты Р-7 систему «Трал» разработки ОКБ МЭИ. «Трал» выиграл конкурс неслучайно. Молодые талантливые инженеры применили самые передовые достижения электроники, которые считались преждевременными в отечественной технике. Сорок восемь измерительных каналов «Трала» давали нам возможность для всестороннего исследования ракеты в полете.

Но Губенко, основной конкурент Богомолова по системе радиотелеметрии, проиграв конкурс, не остался без работы. Недостатком богомоловского «Трала» по тем временам была его неспособность регистрировать быстро меняющиеся параметры типа вибраций или пульсаций давления в камерах сгорания. Для регистрации этих явлений Губенко к 1956 году разработал новую телеметрическую систему — «быструю телеметрию» РТС-5. Мы для нее разработали датчики измерения вибраций, и система тоже получила место на первых ракетах Р-7.

В течение 1954-1956 годов на заводах радиотехнической промышленности было развернуто серийное производство бортовой аппаратуры и наземных станций в стационарном и подвижном вариантах. Только за два года — 1956 и 1957 — было выпущено более 50 комплектов наземных установок, которыми оснащались полигон и все измерительные пункты от Тюратама до Камчатки.

На ракете Р-7 мы установили три самостоятельных комплекта «Тралов»: в головной части, на второй ступени — центральном блоке «А» и на боковом блоке «Д» для контроля параметров всех четырех блоков первой ступени. Первые ракеты назывались нами измерительными: общее число измеряемых параметров превышало 700.

Масса всего измерительного комплекса была столь велика, что дальность ракет была уменьшена с 8000 до 6314 км. Была и еще одна причина уменьшения дальности. При полной дальности головная часть достигала акватории Тихого океана, а там никакими средствами контроля мы еще не располагали.

Максимальная дальность, которую можно было получить, оставляя следы на суше, ограничивалась Камчаткой. Поэтому в районе Елизова на Камчатке был сооружен наземный измерительный пункт НИП-6. Этот пункт на краю советской земли должен был измерять параметры летящих на него головных частей и принимать излучаемую передатчиками «Трала» телеметрическую информацию. Там же, на Камчатке, вскоре появился и второй измерительный пункт НИП-7 в районе Ключей.

«Агрессия» коллектива Богомолова этим не ограничивалась. Под «большим секретом» Богомолов рассказал, что договорился с ведущим радиолокационным заводом в Кунцеве о совместной разработке системы радиоконтроля траектории. В этом начинании его очень активно поддерживал заведующий отделом Госплана Пашков. Этот разговор «по секрету» состоялся в 1955 году. Королев тоже, «по секрету» приняв Богомолова, распорядился тут же предусмотреть установку на Р-7 приемоответчика «Рубин». Этим нововведением обеспечивалось определение текущей дальности до ракеты. После обработки результатов измерений баллистики получали возможность с высокой точностью определять точки падения головных частей.

Наземные станции «Кама», работавшие с бортовым приемоответчиком «Рубин», представляли собой модификацию радиолокаторов системы ПВО. Их серийное производство было давно налажено, что выгодно отличало предложение Богомолова от идеи использования систем на базе весьма сложных и дорогих РУПов.

Аппаратура телеметрии для МИКа размещалась в отдельных помещениях подальше от других радиоизлучающих систем во избежание электромагнитных помех.

Доставляло большое удовольствие общение с ребятами из ОКБ МЭИ, которые увлеченно работали по монтажу и наладке своих станций. Руководивший работами Михаил Новиков рассказывал о принципах и устройстве систем с такой гордостью, что поневоле хотелось оказывать ему всяческую помощь. Наши телеметристы, возглавлявшиеся Николаем Голунским и Владимиром Воршевым, очень быстро нашли с инженерами ОКБ МЭИ общий язык, так что в дальнейшем все их считали одной «шайкой-лейкой».

Первая летная ракета Р-7 прибыла на техническую позицию полигона 3 марта 1957 года в полном составе из пяти блоков. Она имела заводской номер Ml-5, а в разговорах называлась номер пять или просто «пятая». Началась разгрузка и укладка блоков на монтажные тележки.

8 марта прилетела большая группа конструкторов во главе с заместителем ведущего конструктора Александром Кашо. Они привезли длинный перечень доработок, которые следовало внести по результатам огневых стендовых испытаний.

Самыми трудоемкими обещали быть работы по теплозащите хвостовых отсеков. Во время огневых стендовых испытаний обшивка из алюминиевого сплава хвостовой конструкции прогорела во многих местах. Горели даже потенциометры обратной связи рулевых камер и кабели. Предстояло обшить снаружи хвостовые отсеки тонкими листами хромированной стали, а внутри обмотать асбестовой защитой все уязвимые детали.

Почти месяц провел я на полигоне. В конце марта получил возможность ненадолго покинуть гостиницу в гостеприимном поезде и побывать в Москве, пока шел первый цикл доработок.

Во второй раз на полигон я прилетел вместе с Королевым. Мы впервые приземлялись на новом аэродроме «Ласточка» — в будущем аэропорту Байконура, которому суждено было много лет спустя приобрести международную известность. Этим самолетом летело много наших сотрудников. Королев считал, что надо возможно большее число своих сотрудников пропустить через полигонную школу, чтобы они почувствовали: «Здесь мы не для того, чтобы чай с вареньем пить».

Когда рассаживались по машинам, Королев посадил меня в свой «газик». Я впервые ехал с Королевым по степи нового полигона. Дороги уже пылили, и я не упустил случая напомнить, что если бы не требования со стороны Рязанского по расположению пунктов радиоуправления, то мы бы не забрались в эту полупустыню. Сергей Павлович неожиданно очень экспансивно отреагировал на мое замечание: «Эх, Борис, Борис! Ты совершенно неисправимый и заржавленный электрик! Смотри и любуйся, какие кругом безграничные просторы! Где еще такое раздолье можно найти? Мы здесь великие дела делать будем. Поверь мне и не ворчи».

Он говорил мне это, повернувшись с переднего сиденья. Его обычно озабоченное или даже с напускной суровостью лицо на этот раз светилось необычным для Королева по-юношески восторженным одухотворением. Именно это необычное, светящееся восторгом лицо врезалось в мою память.

Уже были построены и ждали новых жильцов четыре отдельных домика «для главных конструкторов». Два из этих домиков в будущем удостоились мемориальных досок. В домике № 1 провел последнюю ночь перед полетом Юрий Гагарин, а домик № 2 стал для Королева на восемь лет вторым после Москвы местом жительства.

Учитывая тяжелейшие жилищные условия, Королев договорился о временном заселении трех домиков на «коммунально-демократических основах». Новая гостиница еще не была готова, а жизнь в бараках могла, по мнению Королева, привести к снижению авторитета его заместителей. Все домики были трехкомнатные, поэтому в каждом из трех домиков поселились по три человека. Домик № 1 был оставлен свободным на случай, если на «двойке» пожелает отдохнуть или поселиться председатель Госкомиссии или маршал Неделин, поэтому до Гагарина его называли «маршальским». В своем домике Королев отдал по комнате мне и Мишину. В третьем поселились Бармин, Кузнецов и Воскресенский. Четвертый домик занимали Глушко, Рязанский и Пилюгин. Таким образом, Королев по полигонным привилегиям приравнял трех своих заместителей Мишина, Воскресенского и меня к главным конструкторам.

Вернувшись на полигон через две недели, я впервые увидел почти зеленую весеннюю степь. По ней хотелось не ехать, а просто гулять. Кое-где пробивались низкорослые разноцветные тюльпаны и нежные, пушистые, незнакомые по нашей средней полосе одуванчики, которые, не облетая, стойко выдерживали ветер.

Бетонная автотрасса была закончена. Только гусеничные и очень большегрузные машины шли по степи. Почти все население поезда переехало из жаркой тесноты вагонов в многокомнатные бараки, которые были соответственно поделены на мужские, женские и служебные. Распределение комнат производилось стихийно по ведомственному, системному и групповому принципу. Появились комнаты телеметристов, баллистиков, двигателистов, наземщиков, монтажников и т.д.

Выстроенный по периметру прямоугольника барачный поселок замыкал штабной барак для пока что скромной администрации экспедиции. В нем уже был установлен телефон ВЧ-связи, оборудован зал для заседаний и редких киносеансов.

Быстро налаживался своеобразный полигонный быт, заполненный не только работой, но и вечерними прогулками по бетонке, сбором тюльпанов, организацией всяких розыгрышей. Это была пора, когда тяжелая работа и условия жизни облегчались атмосферой оптимистических надежд и беззлобного юмора.

Вскоре мы с удовлетворением узнали, что председателем Государственной комиссии по испытаниям ракеты Р-7 назначен Василий Михайлович Рябиков. Эта весть особое удовлетворение доставила тем, кто принимал его в 1945 году в Бляйхероде на вилле Франка.

В состав комиссии вошли маршал Неделин (заместитель председателя), технический руководитель испытаний Королев, члены на правах заместителей технического руководителя испытаний Глушко, Пилюгин, Рязанский, Бармин, Кузнецов и просто члены Пересыпкин (заместитель министра связи), Мрыкин, Владимирский, Ударов, Нестеренко и Пашков.

 

15 МАЯ 1957 ГОДА 

Последние стендовые огневые испытания летного варианта Р-7 были проведены в Загорске 30 марта 1957 года. Выявили много новых замечаний, которые необходимо было учесть доработками на первой же летной ракете Р-7 № 5, которая была на полигоне. Заводской бригаде выпала тяжелая доля: в зале МИКа проделать работы, которые в обычных заводских условиях выполнялись специализированными цехами завода. То, что не успели сделать на заводе, дорабатывала бригада цеха № 39 под руководством Цыганова. Работали они дружно и слаженно, привезя с собой все материалы, инструменты и спирт сверх всяких норм для «промывки и протирки».

Больше всего хлопот доставило усиление теплозащиты хвостовых частей, которое начали делать еще до моего вылета в Москву. Менялись трубопроводы кислородных магистралей, чтобы устранить застойные зоны, в которых жидкий кислород нагревался, вскипал и приводил к встряскам, именовавшимся гидравлическими ударами. Вводилась противопожарная продувка азотом хвостовых отсеков. Баллистики, уже использовавшие первую ЭВМ БЭСМ, пересчитали траекторию, и в последний момент потребовалось в программных устройствах менять время выключения конечной ступени тяги рулевых камер.

Перечень доработок был велик. Главные конструкторы атаковывали ведущего Кашо, заявляя, что по последним результатам заводских испытаний им надо заменить такие-то приборы. В каждой системе, пока ракета путешествовала из Подлипок на полигон, разгружалась и готовилась к испытаниям, обнаруживали какие-то неисправности в самый последний момент последних заводских испытаний. На заводе такая замена осуществлялась быстро, без формальностей.

Здесь же, на технической позиции полигона, можно было «вскочить в последний вагон уходящего поезда», получив предварительно мое согласие. Затем следовали объяснения с ведущим конструктором, а окончательное решение было за Королевым. Прежде чем утвердить документ, мотивирующий очередную замену, главный конструктор системы или его заместитель набирали возможно большее число виз. После этого лично обращались к Королеву, который требовал веских аргументов в пользу замены или доработки.

Наконец было объявлено, что дальнейшие замены и доработки разрешаются только по результатам испытаний в случаях отказов или серьезных замечаний. Замечания в процессе электрических горизонтальных испытаний появлялись ежечасно. Докладывать Королеву по каждому замечанию, да еще с объяснением причин было непросто. А тут еще он приказал по любому замечанию будить его даже ночью. Воскресенский оказался более решительным и уговорил меня и Кашо поломать такой порядок, иначе потом, на стартовой позиции, работать будет невозможно.

Глубокой ночью при очередном отказе какого-то прибора (вероятно, это был «Трал» или один из приборов радиоуправления) я принял решение о его немедленной замене и, разбудив по телефону Королева, доложил ему об этом. Через полчаса со ссылкой на мое решение тот же доклад по телефону повторил Кашо. Еще через полчаса Воскресенский разбудил Королева третьим звонком и сказал, что он очень обеспокоен такими отказами и заменой приборов, которую проводит Черток.

Утром, появившись в МИКе, Королев собрал нас после бессонной ночи и сказал: «Я понял, что вы сговорились меня проучить. Черт с вами. Давайте установим такой порядок: все замечания подробно вносите в бортовой журнал. Каждое утро я прихожу, Кашо вызывает кого потребуется, если сам не может объяснить, и в журнале я расписываюсь после вас».

Самое большое число замечаний пришлось на приборы системы радиоуправления. Рязанский осунулся от частых объяснений с Королевым по этому поводу.

По всему циклу горизонтальных испытаний уже с введением нового порядка набралось такое число замен приборов, доработок и замечаний, что мы приуныли. Срок пуска до майских праздников уже был совершенно нереальным. Посоветовавшись, мы сговорились предложить техническому руководству второй чистовой цикл, но уже без всякой свободы по внесению изменений. Королев согласился и вынес это предложение на совещание главных конструкторов. Все дружно согласились, смирившись с тем, что праздновать 1 Мая будем на полигоне. Пригласительные билеты на трибуны Красной площади, увы, никто не использует и военного парада не увидит.

На совещании технического руководства Королев объявил о полном прекращении всех доработок при чистовом цикле и мне, руководителю ТП, категорически запретил без доклада ему лично даже разговаривать о каких-либо новых предложениях.

Второй чистовой цикл горизонтальных испытаний отдельных блоков был закончен 30 апреля.

Прилетевший на полигон Рябиков объявил, что 1 мая будем отдыхать, но предварительно он собирает в конференц-зале всех, кто там уместится, и сделает доклад. Доклад был неожиданным. Рябиков рассказал о разгроме в Москве «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Кагановича и других.

Это сообщение произвело неприятное впечатление. После смерти Сталина, ликвидации Берии, после страшного доклада Хрущева на XX съезде партии думалось, что наконец-то на самом верху утвердилась мудрая, справедливая и во всем солидарная власть. Мы, обсуждая, восприняли это как явную победу линии Хрущева. Но, значит, опять есть враги в партии, опять надо бороться, разоблачать и исключать. Теперь уже сторонников этой антипартийной группы. Рябиков успокоил, что ЦК полностью и единодушно одобрил исключение бывших членов Политбюро из партии и в самом ЦК единство непоколебимо.

Сколько раз мы слышали об этом и одобряли полное единство в самом ЦК, в партии в целом и единство партии и народа. Для страны и многих народов Союза ССР это уже были в значительной мере шаблонно-абстрактные лозунги. Другое дело здесь, на полигоне в Казахстане. Действительно, мы были единым, дружным, сплоченным ради общей цели коллективом — люди разных ведомств, военные и гражданские, рабочие, инженеры, ученые, рядовые работники и высокие начальники.

1 мая твердо решили не работать. Наконец-то можно выспаться, отдохнуть. Поблаженствовать на еще не очень жарком солнышке или даже поехать на Сырдарью!

Но не обошлось без происшествий. Коллектив телеметрической службы получил солидное количество спирта «для промывки проявочной машины и просушки пленок» — так было указано в заявке. Я грешен, что утвердил липовую заявку, подписанную Голунским и кем-то из военных. Что делать, ради получения спирта в те времена писали заявки-расчеты «на промывку оптических осей» и «диаграмм направленности антенн». На полигоне был строгий сухой закон. Водка не продавалась. Но для поощрения особо отличившихся на работе не возбранялась бесплатная выписка спирта из служебных запасов.

Отмечая в течение всей ночи реализацию заявки, телеметристы решили, что в шесть часов утра 1 мая пора приобщить к международному празднику солидарности пролетариата и всех отдыхающих на второй площадке. Инициативная группа вместе с Николаем Голунским вооружилась красным стягом, графином спирта, граненым стаканом и единственным лимоном. Они заходили поочередно в комнаты всех бараков и будили спящих. Один из них вставал на табурет, который тоже таскали с собой, произносил здравницу по случаю 1 Мая, солидарности трудящихся и успеха нашего дела, затем давали понюхать спирт, единственный лимон и шли дальше под общий хохот либо брань невыспавшихся людей. Мы мило посмеялись по случаю этой демонстрации. Но политотдел полигона усмотрел в этой самодеятельности некую карикатуру на официальный порядок проведения первомайских праздников и сделал представление Королеву по поводу нарушения его сотрудниками общественного порядка на строго режимной территории.

Голунского и его товарищей от высылки с полигона спасло отсутствие специалистов для их замены накануне ответственного пуска. Поэтому Королев вынужден был ограничиться угрозой в случае каких-либо еще замечаний в поведении «отправить всю эту шайку в Москву по шпалам».

Угроза отправки за какую-либо провинность «в Москву по шпалам» была у Королева выражением крайнего возмущения. Но иногда он взрывался еще сильнее: «Отправляйтесь в машбюро, напечатайте приказ о вашем увольнении без выходного пособия и принесите мне на подпись!» Если виновный возвращался и протягивал Королеву отпечатанный на бланке приказ, он рвал его и громко, чтобы все трепетали, кричал: «Вы что, хотите дома чай с вареньем пить? Немедленно на работу!» Потом он общался с провинившимся как ни в чем не бывало. Окружающие, посмеиваясь над героем очередного инцидента, пугали, что теперь не попасть ему в ближайший год в Москву ни по шпалам, ни другими видами транспорта.

Действительно, улететь с полигона было гораздо труднее, чем туда прилететь. Королев ввел такой порядок, что начальник экспедиции должен был показывать ему списки пассажиров на каждый вылетающий самолет. Если кто-либо попадал в эти списки без его ведома, он безжалостно вычеркивал и требовал дополнительного доклада.

Как— то в отсутствие Королева на полигоне я увидел ведущего конструктора Кашо с совершенно перекошенным лицом. У него был огромный флюс и сильнейшая зубная боль. Местный зубной врач сказал, что требуется операция, за которую он не берется. Тогда я отправил Кашо в Москву под честное слово: сразу же после операции он возвращается ближайшим самолетом. Кашо вернулся за день до прилета Королева. Но кто-то уже успел наябедничать Королеву, что «без доклада вам Черток отпустил Кашо в Москву».

Появившись в МИКе через час после приезда на вторую площадку, Королев потребовал доклада Кашо. Тот, к его немалому удивлению, появился и был готов к докладу о положении дел с доработкой ракеты. Тогда последовали объяснения со мной. Я честно рассказал, как было дело. На том инцидент был исчерпан.

Сразу после бурного первомайского отдыха все службы полигона продолжили напряженную подготовку к первому пуску. В МИКе закончились, наконец, горизонтальные испытания и началась сборка пакета из пяти блоков. Эта впервые проводимая здесь операция собрала много зрителей. Руководили сборкой старший лейтенант Синеколодецкий и бригадир монтажников нашего завода Ломакин.

Невысокий, тонкий, очень подвижный Синеколодецкий, обувшись в тапочки, артистически балансировал по поверхности ракетных блоков, отдавая приказания крановщику. Один за другим боковые блоки, охваченные специальными подъемными приспособлениями, плавно поднимались с наземных ложементов и вместе с командующим их перемещением подплывали к центральному блоку. Весь пакет укладывался на технологическую тележку, с которой затем предстояла перегрузка на платформу-установщик. Только 5 мая закончились последние электрические проверки уже всего пакета.

Рано утром 6 мая из широких ворот МИКа тепловоз выкатил платформу-установщик с пакетом и по специальной железнодорожной колее медленно поехал по повой трассе к старту. Ракета располагалась впереди тепловоза и всеми своими тридцатью двумя соплами смотрела в сторону приготовившихся принять ее в свои объятия стальных ферм стартового сооружения.

С этого дня установилась традиция — председатель Государственной комиссии, главные конструкторы, начальник управления полигона и все желающие являются на торжественную церемонию вывоза очередной ракеты из МИКа. В тот первый вывоз мы шли за очень осторожно двигающимся тепловозом «пешком по шпалам». В последующем от пешеходных прогулок до стартовой площадки отказались и имевшие такую возможность пользовались персонально прикрепленными машинами.

Первая установка ракеты Р-7 в стартовое сооружение происходила в присутствии большого числа болельщиков. Все чувствовали: начинается самый ответственный этап нашей работы, определяющий судьбы многих на долгие годы. Только к концу дня Бармин, руководивший лично всем процессом установки ракеты, доложил, что он свою задачу на данном этапе выполнил, «теперь испытывайте!»

И начался длинный, по нашим теперешним представлениям, цикл предстартовых испытаний. На время вся власть перешла к Воскресенскому и Евгению Осташеву. Чистое «машинное» время всех электрических испытаний первой ракеты Р-7 номер 5 на стартовой позиции заняло 110 часов.

По ночам старались не работать, но семь суток ушло на испытания с разбором всех замечаний, просмотром пленок, докладами и массой всяческих процедур, связанных еще с нашей неопытностью, а иногда и ошибками.

Когда на бетоне стартовой площадки во время испытаний мы с Воскресенским выясняли у Кашо вопрос о доработке и установке клапана в магистрали питания рулевых двигателей, к нашей группе подошел Бармин. Послушав споры, он сказал:

— Ракет вы наделаете еще много, а такое сооружение единственное. Если ваше «сооружение» не улетит, а упадет на мое сооружение, то имейте в виду, это — отсрочка следующего пуска не менее чем на два года!

Что нам оставалось делать? Заверили, что улетит.

— Но если ты, Владимир Павлович, вовремя выпустишь нашу красавицу. А то, чего доброго, не отойдут твои фермы, вот тогда она тебе покажет.

Пока не начиналась заправка, пребывание вблизи ракеты было безопасным. То там, то здесь собирались группы спорящих, обсуждающих ход электрических испытаний и доклады, поступающие от пультистов бункера.

Утром 14 мая к стартовой позиции тепловозы начали подавать парящие цистерны с жидким кислородом. Находившийся на площадке Рябиков посетовал:

— Второй раз страну оставляем без кислорода.

Почему второй раз? Оказывается, на заседании Государственной комиссии в Москве было заявлено требование ЦК, то есть Хрущева, осуществить первый пуск до 1 мая — сделать подарок к празднику. Нестеренко резко выступил против, указав достаточно убедительно, что полигон, стартовый комплекс и сама ракета не успеют подготовиться в оставшиеся до праздника 20 суток.

— Ну, не успеете, доложим в ЦК, объясним причины, — сказал примирительно Неделин.

Нестеренко попросил отменить распоряжение об отправке на полигон жидкого кислорода:

— Все можем сберечь, а кислород хранить не умеем, испарится.

Действительно, для обеспечения заправки кислорода требовалось доставить в Казахстан из России в три раза больше, чем заправлялось в ракету. Железнодорожные цистерны по своей конструкции не способны были длительно хранить криогенные жидкости, шло очень интенсивное испарение. Кислородный завод и хранилища на полигоне еще не были построены. Мы действительно оставляли нашу промышленность, особенно металлургию, без кислорода.

Доводы Нестеренко не подействовали. Указание об отправке кислорода на полигон с доставкой до 25 апреля было выполнено. После 1 мая все цистерны, обогатив степную атмосферу чистым кислородом, вернулись для повторной заправки. Но на этот раз ни у кого не возникло сомнений, что кислород будет использован.

К концу дня все замечания были разобраны, пленки просмотрены, полетное задание подписано и доложено Государственной комиссии. Все службы доложили о готовности на 15 мая. Все службы — это, значит, от Тюратама до самой Камчатки. По дороге четыре измерительных пункта: Сарышаган, Енисейск, Уссурийск, Елизово. Это не считая двух местных. Готовы дальние пункты радиоуправления, службы единого времени, полигонные телеметрические станции зо всех «кунгах» — больших автофургонах.

Рассмотрели планы эвакуации всех служб и жителей второй площадки, эвакуации самой стартовой команды и список находящихся в бункере во время пуска.

В последний предстартовый день отдохнуть и выспаться не удалось. Все время ушло на разбор замечаний по результатам просмотра пленок телеметрии «Трал» последних повторных генеральных испытаний. Надо было не только понять любой «скачок» вверх или «провал» линии вниз на пленке, но и объяснить Госкомиссии. Наконец, после всех докладов о готовности было принято решение о заправке.

Объявили порядок на стартовой площадке: кому где быть и по какой готовности куда эвакуироваться. Большая часть людей, не требующихся после часовой готовности, отправлялась в «укрепрайон» на холме в трех километрах от старта. Наилучшим местом для наблюдения и получения непосредственной информации в реальном масштабе времени был ИП-1 — первый измерительный пункт в километре от старта. Там были установлены три «кунга» с приемной аппаратурой «Трал», домик телеметристов, имелась прямая связь с бункером, на всякий случай окопы и навес для защиты высоких гостей от дождя и солнца.

При составлении списка многие стремились попасть на первый ИП. Но Королев с Носовым безжалостно вычеркивали фамилии, мотивируя это тем, что, во-первых, очень близко от старта, а во-вторых, посторонние будут мешать работе телеметристов. Я оказался в списке бункера и подумал, что пригодится недавняя тренировка на скорость подъема по крутым маршам бетонного трапа.

15 мая — день пуска. Только утром, до отъезда на стартовую позицию, вспомнил, что это пятнадцатая годовщина первого полета нашего БИ-1 — 15 мая 1942 года на аэродроме Кольцово под Свердловском. С кем поделиться таким открытием? Здесь, на полигоне, из участников того исторического события — Мишин, Мельников и Райков. Когда я им напомнил, они живо отреагировали: надо будет, после пуска сразу отметить два события.

Сколько же всего произошло за эти 15 лет! От примитивного фанерного самолетика БИ-1 с двигателем на тонну тяги до сегодняшней «семерки» с двигателями на 400 с лишним тонн! А в «голове» у этой «семерки» в будущем бомба, способная уничтожить любой город. Но предаваться воспоминаниям и философствовать не было возможности.

Пусковой день тянулся невероятно долго. Первая заправка шла с остановками. Королев, Бармин, Воскресенский, Носов, Евгений Осташев, офицеры и солдаты-заправщики возникали и снова скрывались в плотных облаках, образуемых парящим кислородом.

Я спустился в бункер. Там, за пультом, стараясь не мешать офицерам и пультистам загорской «Новостройки», рядом с Николаем Лакузо пристроился Пилюгин.

В гостевой комнате пока не все собрались. С невозмутимо-спокойным видом молча сидел Глушко. Кузнецов еще раз допрашивал своего гироскописта Николая Хлыбова о настройке интегратора, который должен выключить двигатель второй ступени по достижении ракетой заданной конечной скорости.

В радиокомнате Рязанский вел профилактическую перекличку со своими далекими пунктами радиоуправления и ИП-3 на «третьем подъеме», на котором установлен передатчик для выдачи команды АПР — аварийный подрыв ракеты. На этой ракете подрывать нечего. Поэтому команда, если ее выдать, пройдет на выключение двигателей. Эту команду мы электрически заблокировали так, что она не могла пройти на борт и выключить двигатели раньше двенадцатой секунды полета. Этого времени достаточно, чтобы ракета успела отлететь подальше от старта и в случае аварийного выключения не уничтожила его. В то же время дальности полета аварийной ракеты, что бы ни случилось с системой управления, за двенадцать секунд работы двигателя никак не хватит, чтобы долететь до любого населенного пункта.

На одном из последних заседаний Госкомиссии после еще одной тщательной проверки и всяких баллистических расчетов, проведенных уже с участием военных — расчетного бюро полигона, Королев доложил, что устанавливается расчетная дальность 6314 км. Основными задачами пуска следует считать отработку техники старта, проверку динамики управления полетом первой ступени, процесса разделения ступеней, эффективности системы радиоуправления, динамики полета второй ступени, процесса отделения головной части и движения головной части до соприкосновения с Землей. Суммарная тяга двигателей при старте должна составить 410 тонн. Боковые блоки первой ступени должны проработать 104 секунды, а центральный блок — 285 секунд. Расчетная стартовая масса 283 тонны. Основным противопожарным мероприятием при старте является ведение интенсивной продувки азотом хвостовых отсеков всех пяти блоков.

Для гарантии безопасности населенных пунктов по трассе полета ракеты введена комбинированная система аварийного выключения двигателя. Если ракета начнет сильно вращаться относительно своего центра масс, то по достижении углов отклонения более семи градусов замыкаются аварийные контакты на гироприборах, которые выдают команды на последующее выключение двигателей. Не исключено, что ракета может начать плавный уход с расчетной траектории по вине «ухода нуля» самих гироприборов. При этом возможны очень большие отклонения от трассы с непредсказуемыми результатами. На такой случай вводится контроль с помощью оптических наблюдений с Земли и выдача аварийной команды по радио. Очень высока ответственность за принятие решения о выдаче такой команды. С испуга можно загубить хорошую ракету и сорвать планы летных испытаний. Поэтому для наблюдения выделяется группа наиболее квалифицированных и ответственных специалистов в составе Аппазова, Лаврова и Мозжорина. Находясь в «створе» плоскости стрельбы, они с помощью теодолита наблюдают за поведением ракеты и по тройственному заключению передают по телефону в бункер условный пароль, известный только им и двум руководителям пуска — Носову и Воскресенскому. Получив аварийный пароль в бункере, они нажимают последовательно на две кнопки. Это служит командой отстоящему на 15 километров пункту радиоуправления для посылки в эфир с помощью направленной антенны аварийного сигнала. Для приема этого сигнала на центральном блоке ракеты установлена всенаправленная антенна. Даже если в это время ракета завертится, сигнал должен быть принят. На пункте радиоуправления находятся весьма ответственные офицеры и представители промышленности. Персональную ответственность за бортовую автономную часть системы нес Черток, за радиолинию — Рязанский, а за надежность телефонной и сигнальной связи — начальник связи полигона.

В самые последние дни перед пуском, уже на стартовой позиции, по коллективному решению систему АПР превратили в АВД — аварийное выключение двигателей. Система АПР предусматривала наличие взрывного заряда в каждом блоке ракеты с целью их разрушения до падения на Землю.

Изъятие этих взрывных устройств на стартовой позиции заняло много времени. В процессе демонтажа электрического блока, управляющего взрывателем, солдат, производивший эту работу, доложил, что он уронил внутрь ракеты шайбу крепления этого прибора. Найти эту шайбу было труднее, чем иголку в стоге сена. Во время поисков выгребли из ракеты кучу всякого мусора, но шайбы не было. Наконец, чтобы закончить бесперспективные поиски, кто-то догадался взять у представителя «взрывательного» института такую же шайбу. Незаметно привязав ее к проволочному зонду с магнитом, стали «искать» потерянную шайбу в отсеке ракеты и, наконец, торжественно объявили: «Шайба найдена». Улов магнитной удочки был продемонстрирован даже самому Неделину. Специалист по взрывателю и провинившийся солдат подтвердили, что это та самая шайба.

Ох, сколько же еще хлопот доставила эта аварийная система мне и моим товарищам, разработчикам электросхемы ракеты Меликовой, Шашину, Пронину. Одних бумаг, доказывающих ее надежность и безопасность, было исписано не меньше, чем по основной системе управления.

Рязанский должен был придумать строго засекреченный пароль, который могли знать не более шести человек. После долгих творческих поисков он вложил в специальные конверты вырванные из блокнота листочки бумаги с крупными печатными буквами «Айвенго». Так герой романа рыцарских времен вошел в историю советской ракетной техники.

Вскоре мы убедились, что можно ограничиться для аварийного выключения в полете без радиотехники, только автономной частью — семиградусным контактом на гироприборах, аварийным контролем числа оборотов ТНА и давлений в камерах сгорания двигателей. Этих параметров оказалось достаточно для обобщения различных аварийных ситуаций.

Что касается «Айвенго», то спустя двадцать лет главный баллистик ОКБ-1 Рефат Аппазов, начальник ЦНИИМаша (бывший НИИ-88) профессор и генерал Юрий Мозжорин, член-корреспондент Академии наук СССР директор Института теоретической астрономии Святослав Лавров при встречах со мной и Рязанским с удовольствием потешались над нашей общей наивностью. Мозжорин признался, что стоять много часов в голой степи, на семи ветрах, на трассе в ожидании пуска, зная, что ракета может свалиться где-то рядом, невзирая на «Айвенго», удовольствия не доставляло.

«Как молоды мы были, как верили в себя!» Эта вера в себя помогла вскоре принять решение о сохранении радиокомандного аварийного выключения двигателей только для случая аварийной ситуации на самом старте. Был придуман страшный вариант: двигатели запущены, но не набрали необходимой тяги, ракета осталась в объятиях стартовой системы, пламя охватывает ракету, повреждает кабели, связь бункера с бортом уже потеряна и с пульта не может пройти аварийная команда на выключение двигателей. В этом случае стреляющий нажимает последовательно две кнопки и с радиостанции на «третьем подъеме» на горящую ракету летит по эфиру спасительная команда на выключение двигателей.

Все же 15 мая после решения Государственной комиссии о пуске, когда казалось, что все продумано, предусмотрено, доложено, меня не оставляли тревога и беспокойство: что-то забыл.

Вспомнил! Остановил на стартовой площадке как всегда спешившего к телефону Рязанского: «Михаил, есть срочное дело». Он сначала отмахнулся, добежал до установленного тут же полевого телефона, еще раз повторил какие-то указания на свой радиопункт, потом приготовился слушать.

То, что пришло мне на ум, я решился высказать только Рязанскому. Другие не поймут или осмеют.

— Знаешь, мне кажется, подсознательно все мы испытываем чувства, которые одолевали Пигмалиона. Он долго и вдохновенно трудился, высекая из мрамора прекрасную Галатею, и влюбился в нее. Мы все Пигмалионы. Вот она, наша красавица, висит в объятиях стальных стрел и сегодня по воле богов должна ожить, если мы все продумали и предусмотрели. А если что забыли, то боги нас накажут и либо не оживят ее, либо мы сами ее убьем своими аварийными командами.

До Рязанского не сразу дошло в этой обстановке, зачем я упоминаю Пигмалиона. Но, сообразив, он ответил, что моя аналогия достойна пера провинциального писаки, а не заместителя Королева.

— Впрочем, давай немного развеселим Леню Воскресенского.

И он тут же подошел к неотлучно пребывающему на площадке Воскресенскому и, улыбаясь, стал излагать мою аналогию. Воскресенский остался верен себе и, не задумываясь, ответил:

— Если тебе с Борисом так приспичило, то после пуска можете без особого труда отыскать живых Галатей. А что касается этой, то она нам еще такой жизни даст! Не рады будем, что с ней связались.

На том мои романтические отвлечения и закончились, но слова Воскресенского оказались пророческими.

Окончательно я спустился в пультовую бункера по тридцатиминутной готовности. Здесь уже все места были заняты. Евгений Осташев был в роли главного пультиста. Рядом — «стреляющий» офицер Чекунов, а по бокам — испытатели из Загорска, проводившие огневые стендовые отработки. Пилюгин, Присс и Лакузо — слева.

Оставлен свободный стул Королеву. В других комнатах «мозговое бюро»: консультанты-схемщики, электрики и двигателисты — на случай осечки при наборе схемы пуска. Нужны быстрые подсказки. Быстрее всех мужчин в сложнейших электрических схемах разбиралась Инна Ростокина. Она единственная женщина, которой в эти часы было разрешено находиться в бункере. В радиокомнате и «заправочной» разложены измочаленные пухлые альбомы электрических схем всех систем. В гостевой — Неделин, Келдыш, Кузнецов, Ишлинский, Глушко, Мрыкин. В коридорах и проходах уже много стартовиков, закончивших свои дела на «нулевой отметке» старта.

По пятнадцатиминутной готовности спустились в бункер Королев, Носов, Воскресенский, Бармин. Носов и Воскресенский заняли места у перископов. Дорофеев связался с первым ИПом, где Голунский и Воршев должны комментировать события, отображаемые наземной станцией «Трал» в виде дрожащих зеленых столбиков параметров на электронных экранах.

Минутная готовность. Дальше — полная тишина. Сознание, больше чем память, фиксирует ставшие теперь уже стандартными команды: «Протяжка!», «Ключ на старт!», «Продувка!», «Ключ на дренаж!», «Пуск!».

Отмечаю, как с особым усердием по команде «Пуск!» Чекунов нажимает красную кнопку. Евгений Осташев, глядя на пульт, комментирует:

— Прошла «земля-борт».

Воскресенский не отрывается от перископа:

— Отошла кабель-мачта… Зажигание… Предварительная… Главная!

От пульта доклад:

— Есть контакт подъема. Воскресенский восклицает:

— Подъем! Ракета ушла!

В бункер проникает рев пяти двигателей.

Евгений Осташев сообщает:

— Пульт в исходном.

В пультовой больше делать нечего. Толкаясь, пробиваюсь вверх, не ощущая крутого подъема, а только досадуя, как медленно поднимается масса людей впереди. Откуда их столько? Наконец выскочил. Темнота, ведь по местному уже 21 час!

Рядом угадываю внушительную фигуру Неделина. На темном небе ярко полыхает быстро уменьшающийся по яркости факел. Но что такое?! Вот он стал какой-то перекошенный. Кроме основного образовался еще один. Ракета выскочила из тени Земли и заблестела, освещенная не видимым нам Солнцем. Феерическое, незабываемое зрелище. Сейчас увидим разделение! Но вдруг на темном небе все гаснет. Маленький огонек еще светится и куда-то уходит с того места, где только что все ярко сверкало.

Стараясь никого не сбить с ног, спускаемся в пультовую, там должен быть доклад телеметристов. Только они способны объяснить, почему раньше времени погасла наша звезда. В бункере необычайное оживление. Сбросивший привычную сдержанность Мрыкин поздравляет и обнимает еще не пришедшего в себя Королева. Воскресенский по телефону ведет допрос Голунского. Все обмениваются предположениями, но никто объяснить ничего не может. Бармин уже с «нулевой отметки» старта звонит в бункер и сообщает, что внешних повреждений по первому осмотру в стартовой системе не обнаружено.

Наконец Воскресенский отрывается от телефона и громко докладывает:

— По телеметрии визуально зафиксировали прохождение команды аварийного выключения где-то около сотой секунды. Точнее они пока ничего не скажут. Пленки уже увозят в МИК для проявки.

Королев не выдерживает:

— Спроси, когда будут готовы?

— Сергей Павлович, дадим им по крайней мере ночь. К утру они все расшифруют. А то ведь будем зря гадать, кто виноват.

После споров о времени сбора для доклада по пленкам все же уговорили Королева уехать поужинать, поспать, а в девять часов утра после раннего завтрака выслушать телеметристов.

Увидев меня, Воскресенский обронил:

— Борис, поедем ко мне.

Королев успел засечь это обращение и недовольно, но достаточно громко проворчал:

— Лучше смотрите, откуда взялась команда, а то переберете лишнего. Это, Борис, наверняка штучки твоего АВД.

Соседями Воскресенского по третьему домику были Бармин и Кузнецов. Несмотря на усталость, мы расположились в наиболее просторной комнате Кузнецова и за бутылкой коньяка еще часа два обсуждали события, варианты, последствия. Бармин был очень доволен, что стартовая система экзамен выдержала. Да, одно это уже было большим успехом.

Но не только, сто секунд ведь летели, значит, и динамика пакета проверена, он управляем, не загнулся на первых же секундах полета. Есть за что выпить. В час ночи я собрался перейти в соседний домик и заснуть, но Воскресенскому позвонил Голунский и доложил о результатах анализа пленок: «Пожар в хвосте блока „Д“. Датчики температур стали зашкаливать и вышли из строя. Обрыв параметров. Температуры начали расти еще на старте. Управляемый полет продолжался до 98-й секунды. Потом пожар, по всей видимости, принял такие размеры, что тяга двигателя блока „Д“ резко упала и он без команды отделился. Все остальные четыре двигателя работали, система управления пыталась удержать ракету. Рулевики не справились с возмущением, сели на „упоры“, и на 103-й секунде законным образом прошла команда АВД». Воскресенский спросил:

— Ты Сергею Павловичу звонил?

— Да, доложил. Он потребовал, чтобы мы искали источник пожара. Теперь смотрим все остальные параметры.

— Ну вот, Борис, — сказал Кузнецов, — теперь мы с тобой должны еще выпить. Это мои гироприборы дали команду, а твоя автоматика впервые на первой же ракете безотказно сработала на выключение. Твои рулевые машины честно боролись за жизнь ракеты.

Это были достаточно убедительные аргументы, чтобы прикончить бутылку.

 

ПЕРЕДЫШКИ НЕ БУДЕТ

Утром всем было известно о пожаре. Но в чем его причина? Уже передавались придуманные «достоверные» версии. Собрались Госкомиссия, техническое руководство и все, кто мог протолкнуться в небольшой зал заседаний.

Воскресенский и Носов доложили о наблюдении за пуском в перископы. Они обратили внимание на сильное пламя, которое поднималось с выходом двигателей на предварительную ступень до самых опорных конусов. Блоки первой ступени снаружи были охвачены пламенем по всей высоте, но с выходом двигателей на режим главной ступени, по-видимому, потоком воздуха пламя было сбито и ракета взлетела совершенно чистая. Пожара при взлете они не заметили, тем не менее источник пожара на блоке «Д» был обнаружен однозначно. Датчик давления керосина после насоса сначала показал нормальное нарастание, затем давление стало падать и дошло до нуля. Это свидетельствовало о потере герметичности в магистрали подачи керосина в двигатель. ТНА блока «Д» работал нормально, и керосин под большим давлением хлестал через какую-то дыру. В хвостовом отсеке пожар начался еще на старте.

Просто удивительно, что ракета смогла лететь еще 100 секунд! Она героически боролась! Ей так немного осталось до разделения!

Центральный блок замечаний не имел. Если бы она продержалась еще секунд пять-десять, прошла бы команда на разделение и тогда вторая ступень, получив свободу, могла бы продолжить полет.

Как же обидно! В первом полете — и такой типичный дефект, который должен был быть обнаружен на Земле, еще при испытаниях на технической позиции. Горячие обсуждения до и после заседаний подтвердили, что нарушение герметичности возможно при длительной транспортировке, тряске по железной дороге. Такие случаи были еще даже на Р-1. В 1950 году для Р-1 и Р-2 ввели обязательное требование — пневмоиспытания после железнодорожной транспортировки. Удары на стыках рельсов при перевозке на тысячи километров способны раскачать многочисленные фланцевые и штуцерные соединения топливных магистралей. А при резонансе даже бывали случаи поломок свободно проложенных трубопроводов. Все ракеты проходили на ТП пневмоиспытания. А для Р-7 о них забыли!

Хотя нарушение герметичности произошло в магистрали, подведомственной Глушко, мы все чувствовали свою вину. Воскресенский, справедливо считавший себя специалистом по пневмогидравлическим схемам и их испытаниям, ругал себя, заместителя Глушко — Курбатова, наших конструкторов Вольцифера и Райкова, курировавших двигательные системы. Королев на этот раз не чувствовал себя виноватым. Он был удовлетворен тем, что Глушко наказан за свою самоуверенность и демонстративную невозмутимость перед пуском.

Именинниками чувствовали себя управленцы. Поведение автомата стабилизации, всех приборов и рулевых машин почти полностью соответствовало графикам осциллограмм, которые Жернова получила на электронной модели. Мы с ней тщательно анализировали осциллограммы и сравнивали различные участки теперь уже реального полета, записанные на пленках «Трала». «А я почему-то боялась за ваши рулевые машины. Смотрите, как хорошо они отзывались на все команды, как упорно боролись за жизнь ракеты».

Так закончилась жизнь первой «семерки» за номером пять. Боги все-таки не упустили случая и наказали нас за потерю бдительности.

Было решено срочно готовить следующую машину — номер шесть, или, по заводскому обозначению, M1-6. Всем участникам работ вылет в Москву был запрещен. Члены Госкомиссии вылетали только с разрешения председателя. Работники промышленности — с разрешения Королева.

Для пакета номер шесть срочно разработали и ввели испытания всех стыков на герметичность. И не зря. Обнаружили такое количество потенциальных источников пожаров, что удивились, почему на предыдущей «семерке» загорелся только блок «Д». После рассказов о пламени, охватившем всю нижнюю часть ракеты перед подъемом, решили дополнительно усилить теплозащиту всех бортовых кабелей.

Тем временем на посту председателя Госкомиссии Рябикова сменил Константин Николаевич Руднев. Королев улетел в Москву готовить решение и форсировать планы по спутникам, о чем он не любил много говорить, я полагаю, по причине «тьфу, тьфу, как бы не сглазить». Была у него такая черточка в характере. Мы это знали, но не злословили.

На полигоне начиналась нестерпимая жара. Многоцветие тюльпанов заканчивалось. Степь высохла, начала выгорать и принимать сплошной рыжевато-серый цвет. МИК постепенно прогревался, и работать на технической позиции было приятно только вечерами и по ночам, когда открывали широкие ворота для продувки остывшим воздухом.

Сколько раз за сутки я выходил из домика и шагал по изученной до последнего камушка тропе в МИК! Тогда только достраивались солдатские казармы на пригорке, пожарное депо слева от бетонки и большая столовая по дороге к МИКу. Эту дорогу из жилой зоны на ТП я проделывал все последующие годы и в нестерпимую жару, и преодолевая ледяной ветер, и вдыхая полной грудью пьянящий весенний степной воздух.

В первый год жизни на полигоне бетонка от «десятки» до нашей «двойки», далее до МИКа и стартовой площадки — «единички» — проходила по голой степи. Только слева, если ехать от станции Тюратам, пролегала такая же одинокая железнодорожная ветка, по которой ходили поезда, отвозившие утром офицеров на службу и вечером забиравшие их домой.

Постепенно степь застраивалась. Уже через два года по дороге к МИКу можно было шагать по пешеходным тротуарам, проложенным рядом с бетонкой. Жару чуть смягчали тени от тополей, высаженных вдоль дороги, и тонкие струйки орошения, спасавшие первые насаждения от неминуемой гибели.

В апреле 1991 года на празднествах по случаю тридцатилетия полета Гагарина этот путь я прошел с фотоаппаратом на правах гостя, ветерана и туриста. Я шел по тому же пути, что и тридцать четыре года назад, но это была дорога, где «все то и не то».

Степи, той самой, нестерпимо жаркой и обжигающе холодной, пыльной и цветущей тюльпанами степи Казахстана уже просто не было видно. Любоваться можно было только многочисленными служебными зданиями, ведомственными коттеджами и далекой панорамой грандиозных корпусов, построенных по программам Н-1, «Энергия» — «Буран» и многим другим. Только пожарное депо слева, казармы справа на пригорке и труба первой котельной в низинке у железной дороги остались нетронутыми и напоминали о таком далеком, трудном, но замечательном времени.

Когда в те первые годы я шел в МИК или возвращался усталый, чтобы перейти к «горизонтальным испытаниям» — так мы называли кратковременный отдых, — каждый встречный был мне товарищем, другом или, во всяком случае, единомышленником. Я был уверен, что здесь у меня нет врагов. Нечего и некого бояться, кроме «бобов» и «хомутов», которые подбросит очередная ракета. Но это был не страх, а смысл нашей деятельности. Мы все получали истинное удовольствие от поиска и раскрытия своих собственных ошибок. Когда готовили очередную ракету к пуску, она демонстрировала и вытворяла всегда новые непредвиденные капризы, но мы не горевали. Знали, что очередной «каприз» — не последний.

В первые годы работ на полигоне нас, людей разных рангов: маршала и солдата, министра, главного конструктора и молодого инженера — объединяла некая общность. Мы все были строго засекречены. О нас пока не писали в газетах, еще не вещал на весь мир по радио о наших успехах голос Левитана. Но взлетающую ракету не спрячешь от тысяч глаз. Каждый, видевший ее факел, чувствовал себя приобщенным к чему-то такому, что объединяло его со всеми остальными, кто здесь был, независимо от того, кто чем занимался.

Но ракеты с нашими чувствами не считались. Вторая по счету пусков и шестая по номеру «семерка» просто не пожелала улететь.

Мы создавали ракету Р-7 как оружие. Одним из важнейших показателей для ракеты, даже межконтинентальной, является время готовности, то есть длительность цикла подготовки от момента доставки на стартовую позицию до пуска. Для обеспечения первого пуска мы затратили на стартовой позиции почти 10 суток. Все отлично понимали, что дальше мириться с таким длительным циклом нельзя. Поэтому, кроме всех прочих задач, решили отрабатывать предстартовые испытания, строго нормируя время всех операций.

Ракету номер шесть доставили на старт 5 июня, через 20 суток после первого пуска. Тогда такой интервал нам казался приемлемым с учетом большого числа доработок и дополнительных пневмоиспытаний, которые провели на ТП.

Подготовка и испытания на старте шли значительно быстрее, и уже через пять суток ракета была заправлена и готова к пуску. Все расписание пуска повторялось. Но если в первый раз было много треволнений и различных прогнозов, то при втором пуске у всех оптимизма было куда больше. Ведь на предыдущем дошли почти до самого волнующего и загадочного — разделения.

Первый же набор пусковых команд вплоть до кнопки «Пуск» и дальше прошел по бегущим транспарантам нормально. Прошло и зажигание. Вдруг остановка! Никакого огня, охватывающего ракету. Чуть слышное щелканье релюшек, погасание транспарантов на пульте и доклад: «Сброс схемы».

Это значит, что электрический контроль в виде концевых контактов и реле зафиксировал отказ открытия какого-то клапана или произошло повреждение в схеме. Вот тут пошли в дело альбомы схем, заранее припасенные в бункере. Все схемщики навалились на истертые уже листы и старались с помощью своего опыта и интуиции сообразить, что же произошло.

Пока шли лихорадочные поиски неисправности, Королев, Воскресенский, Носов, Глушко решили повторить попытку. Для этого одним стартовикам надо было бежать к ракете и менять зажигательные устройства, другим — привести стартовую систему в исходное состояние, подвести кабель-мачту, подключить сброшенные уже разъемы и подать на борт наземное питание.

Нельзя медлить, все надо делать очень быстро. Слабым местом кислородных ракет являлось быстрое испарение, а значит, и уменьшение запаса кислорода. Задержки на старте могут потребовать повторной подачи по железнодорожной ветке цистерны с жидким кислородом, уже уведенной на безопасное расстояние. Прикинули, посчитали и решили идти на вторую попытку без дозаправки.

Через два с небольшим часа все было готово к повторению попытки пуска. Прошло зажигание, и сброс схемы повторился. Теперь стало ясно, что пока не будет понята причина, повторять попытку пуска бесполезно. Время шло к вечеру, а начинали тот рабочий день на старте в семь утра. Кто-то распорядился, и привезли нечто вроде буфета. Можно если не пообедать, то выпить минеральной воды. Выручили снова телеметристы. После первого сброса схемы они успели отправить пленку в проявку. Когда после второго сброса все находились в состоянии, близком к полной прострации, телеметристы радостно доложили: «Трал» зарегистрировал по КД — контактному датчику — неоткрытие главного кислородного клапана на блоке «В»«.

Опять срыв по вине системы Глушко. Схемщики лихорадочно проанализировали, обсудили и выдали: «ТДБ (так и должно быть), все правильно». Все обсуждения шли тут же, в бункере. Благо, это еще и самое прохладное место на старте.

Все снова было приведено в исходное состояние, зажигалки заменены.

Королев спросил Глушко: «Твое решение?» Тот задумался. Воскресенский предложил: «Дадим на клапан горячий воздух от воздухоподогревателя. Клапан замерз, наверняка, от влаги, прожарим и будем повторять».

А что делать? Других предложений не было. Времени ушло много, потребуется еще больше: надо дать команду вернуть кислородную цистерну и дозаправить ракету. А это значит, что мы возвращаемся к четырехчасовой готовности.

По всем многочисленным службам до самой Камчатки дали четырехчасовую задержку. Четыре часа все, кроме тех, кто на старте, могут отдыхать.

Курить в бункере нельзя. Пилюгин, тогда еще куривший, Воскресенский, я поднялись на поверхность и уселись в «курилке», недалеко от входа в бункер.

На стартовой площадке уже включились прожектора подсветки. В потемневшем небе загорелись первые звезды. Пилюгин первым не выдержал длительной неопределенности и потребовал ответа от меня и Воскресенского: «Что случится на третьей попытке старта?» Я ответил, что ракета уйдет, а дальше пора уже и нам, управленцам, отколоть какое-нибудь коленце. Воскресенский продекламировал: «Уж вечер близится, а Германа все нет. До вас дело не дойдет, — продолжил он. — Чувствую, что Валентин еще не весь свой запас „бобов“ выложил. Не улетим мы сегодня».

И опять он оказался прав. При третьей попытке злосчастный клапан открылся. Ракета вышла на предварительную ступень и… на ней застряла. В заданное время не получился переход на главную ступень. На такой случай у нас, управленцев, в схеме автоматики предусмотрена временная блокировка. Если в заданное время с учетом всех допусков двигатели не переходят с предварительной ступени на главную, проходит общее аварийное выключение. Как и положено, ракету охватило яркое плещущее в темноте пламя, а затем… вдруг быстро погасло.

Это случилось в полночь между 10 и 11 июня. Теперь уже обсуждение в бункере не сводилось к вопросу: «Почему это случилось?». Срочно требовалось решение, что делать с ракетой. Глушко ответил однозначно: «Повторять попытку пуска нельзя. Керосин по команде „Предварительная“ попал во все камеры сгорания. Требуется их полная сушка, а может быть, и замена».

После официального доклада Рудневу Королев объявил решение технического руководства: «Топливо и окислитель слить, ракету снять и вернуть на техническую позицию. Для выяснения причин всех сегодняшних происшествий создать комиссию во главе с Воскресенским». Так бесславно закончилась наша воистину героическая борьба с упрямой ракетой.

Третья по счету ракета за номером M1-7, которую прозвали «седьмая семерка», уже месяц не спеша готовилась на ТП.

С утра после ночного поражения на старте я начал всеми способами форсировать ее подготовку. Рассмотрев готовности систем и результаты испытаний, доложил Королеву, что мы будем готовы к вывозу ракеты не раньше 6-7 июля. Учитывая, что на старте мы тратим пять-шесть дней, очередной пуск следует планировать на 12 июля.

Королев, в принципе, согласился, но попросил, если комиссия Воскресенского не добавит много работы, все-таки дней на десять сократить цикл подготовки на ТП. Сам он должен улететь и разрешает отправиться «на побывку» домой всем главным. Улетает и Госкомиссия. Воскресенскому после выяснения причин тоже разрешат передохнуть, а меня оставляют готовить «седьмую семерку».

Чтобы я легче перенес столь длительное пребывание на полигоне, Сергей Павлович подвел меня к своему большому холодильнику: «Я хочу тебе подсластить одиночество пребывания в этом домике». Он открыл холодильник и показал на огромный шоколадный торт. Торт был великолепен. «Мне его совсем недавно с оказией прислала Нина Ивановна. Разрешаю пользоваться, но не слишком большой компанией и немного оставь к моему возвращению».

Много лет спустя я признался Нине Ивановне, что ее торт действительно был гвоздем программы нескольких вечеров во втором домике на «двойке».

Комиссия по расследованию причин несостоявшегося пуска с трудом, но докопалась до истины. Она оказалась из раздела «нарочно не придумаешь».

При монтаже на заводе бортовой пневмогидросхемы центрального блока клапан азотной продувки двигателя перед запуском был установлен с ошибкой на 180 градусов. Хотя на клапане и была выгравирована стрелка, указывающая направление потока, но одинаковые резьбы штуцеров на входе и выходе не исключали возможности ошибки. Монтажник запросто мог развернуть клапан по своему разумению, ибо он не обязан знать, куда же стрелка должна быть направлена. Для этого надо изучать пневмогидросхему. Куда смотрели контролеры и военпред? Соответствующий разгром не замедлил последовать. Тут же по горячим следам мы обнаружили точно такую ошибку и на следующей ракете, которую только что начали готовить.

Эта ошибка привела к тому, что продувка азотом не прекратилась перед запуском. Газообразный азот попал в кислородные полости камер сгорания основного и рулевых двигателей. Керосин не пожелал гореть в атмосфере кислорода с азотом, двигатель никак не выходил на режим, и автоматика системы управления, не дождавшись к установленному времени нужного давления в камерах сгорания, дала команду на выключение всех двигателей пакета. Вот тогда мы вспомнили строгости тройного контроля сборки боевого заряда, о которых были много наслышаны в прошлом году при подготовке ракеты Р-5М к пуску с атомной головкой.

Проблема «защиты от дурака» — одна из труднейших не только в сложных технических устройствах. Очень доходчиво сказано по этому поводу в одном из американских пособий по управлению автомобилем: «Когда ты вздумаешь выкатиться на проезжую часть, помни, что ты не единственный идиот среди сидящих в данный момент за рулем».

На этот раз мы еще дешево отделались. Ракета была целехонька и после профилактики могла быть подготовлена для повторной попытки пуска. И стартовая позиция ничуть не пострадала. Только кислород, снова отнятый у промышленности, пропал впустую. Каждый цикл подготовки пуска был хорошей тренировкой для офицеров и солдат стартовой команды. Да и работникам промышленности становилось ясно: зазнаваться еще рано.

Техническая позиция выдержала обещание по сроку, и 7 июля состоялся третий вывоз ракеты из МИКа на старт.

К этому дню снова все слетелись. Этот третий выезд из МИКа был столь же торжественным, как и первый. Тепловоз медленно двигал перед собой установщик с ракетой.

«Пушки к бою едут задом» — в этих строках Твардовского из «Василия Теркина» слово «пушки» вполне можно заменить на «ракеты». Во всяком случае, применительно к Р-7.

«Седьмую семерку» готовили на стартовой позиции значительно организованнее. Без ночных авралов и особого напряжения, несмотря на жару, доходившую до 45 градусов в тени. Ракета была подготовлена за пять суток.

В бункере опять собралось то же общество, за пультами сидела уже обстрелянная команда. На этот раз я упросил Королева по тридцатиминутной готовности отпустить меня на первый ИП. Могу же я в конце концов полюбоваться взлетом ракеты не с шестидесятой секунды, выбегая из бункера, а с первой! Так я впервые увидел старт ракеты Р-7 на третьем пуске 12 июля 1957 года.

После вспышки зажигания под пакетом появляется беспорядочная пляска огня. Через секунду пламя охватывает ракету по всей высоте боковых блоков. Становится страшно за нее. Кажется, сейчас последуют взрывы баков, разрушающие и сжигающие стартовую конструкцию. Но через мгновение двигатели выходят на режим, и поток воздуха втягивает клубящееся пламя вниз, в невидимый огромный бетонированный обрыв. Фермы, упирающиеся в талию ракеты, плавно разваливаются. Слившись воедино из пяти двигателей, ослепляющий, торжественно ревущий факел осторожно поднимает трехсоттонное тело пакета. Даже с расстояния в километр не сопоставимый ни с какими звуками рев двигателей оглушает.

Ракета, не спеша, идет вверх. На распушенном огненном хвосте четко проступает рисунок сверхзвуковых фронтов. Не сразу замечаешь, что она ложится на курс и уходит от старта. Первые пять-семь секунд страшно: а вдруг пройдет ложная команда на выключение хоть одного двигателя! Тогда пакет рассыплется и накроет старт, а может быть, и этот ИП.

Одолевает чувство слияния с этим созданием, грозным, могучим, но уже близким и родным. Хочется вложить в этот огонь» еще и свою волю, устремление, все свое существо, ну, давай, лети! Теперь уже страшно не за себя, а за нее, за ракету. Выдержит ли на этот раз? Но долго размышлять мне не пришлось. Из динамика шел отсчет секунд, и где-то после счета «тридцать пять» нарушился такой плавный торжественный подъем и уход в вечернюю синеву. Ракета завертелась вокруг продольной оси, боковушки отлетели от центра! Пакет разрушен!

Пять горящих, дымящихся ракет еще летят по инерции дальше, но постепенно снижаются и, кувыркаясь, уходят к горизонту «за бугор». Потрясающее по трагизму зрелище гибели еще одной «семерки». Что за рок висит над этой ракетой?

Наблюдать аварии всех предыдущих типов ракет было иногда страшно, иногда любопытно, всегда досадно. В этот раз я испытал боль. Словно на моих глазах погибал близкий и дорогой человек. А я и все мы, оставшиеся на Земле, бессильны помочь.

Я полез в кунг «Трала». Там уже упаковали кассеты с пленкой и приготовились ехать в МИК для проявки. Что видели? Голунский, Воршев и остальные в один голос сказали: «На 38-й секунде полезла большая команда по вращению. Все закрутилось! А дальше — сами видели». Если появился большой возмущающий момент или подана ложная команда по вращению, то неудивительно, что боковые блоки отвалились. Похоже, что на этот раз боги разозлились не на двигателистов, а на нас, управленцев.

Практически всю ночь мы с Пилюгиным, его командой и комментаторами от телеметрии просидели в просмотровой комнате над пленками, которые приносили нам еще мокрыми.

Утром после тщательного анализа картина прояснилась. Для меня еще при подготовке на ТП было полной неожиданностью, что с этой машины в схему автомата стабилизации был введен прибор, интегрирующий сигнал по каналу вращения для боковых блоков.

Было непонятно, зачем нужны моменты стабилизации по вращению сверх тех, которые уже проверены в полете? Толком никто объяснить не мог. Ложная команда по каналу вращения шла явно из этого прибора — «ИР-ФИ» (интегратор по углу вращения?). Я был, правда, с опозданием, возмущен: «Черт тебя дернул, Николай, вводить этот прибор. Надо было хотя бы для начала проверить в телеметрическом режиме». Убитый своей явной виной Пилюгин не оправдывался.

Меня удивило то, что его сотрудники, всегда оказывавшиеся, если что не так происходило в их королевстве, «большими монархистами, чем сам король», на этот раз за шефа не заступались. Они тоже чувствовали себя виноватыми в ненужном нововведении. Когда стали разбираться более детально, то все же не нашли явных причин такой сильной команды по вращению, которая появилась в полете. Даже выход из строя отдельных элементов в новом приборе не приводил к такому дикому его поведению.

После многих вариантов остался последний: замыкание на корпус управляющих цепей внутри прибора. Только в этом случае сигнал может быть соизмерим с тем, что был в полете. Для проверки вскрыли запасной прибор. Внешний осмотр не подсказывал места замыкания на корпус. Если оно и случилось, то почему на 38-й секунде, а не раньше? Но раз уж решили на будущее избавиться от этого прибора, то пошли на всегда выручавший в загадочных обстоятельствах вариант: «посторонняя частица». Эта токопроводящая злоумышленница притаилась в приборе с самого начала. Ее там оставили по вине несовершенной технологии контроля. При вибрациях во время полета и под действием перегрузок она начала двигаться и ухитрилась соединить один из оголенных штырьков командной цепи с близко расположенным экраном кабеля.

Как положено, для следующей, теперь уже четвертой по счету пусков, машины постановили принять профилактические мероприятия: отключить на всех боковых блоках канал вращения от интегрирующего блока автомата стабилизации, промыть спиртом все разрывные штепсельные разъемы перед последней стыковкой и после этого оклеить липкой лентой для защиты от попадания «посторонних частиц».

Когда страсти улеглись, я встретился с Жерновой и спросил: «Нина, ведь вы моделировали процессы автомата стабилизации с этим „ИР-ФИ“. Первый раз ракета без него долетела почти до разделения. Мы с вами тогда детально проанализировали пуск, и вы еще похвалили наши рулевые машины. Зачем потребовалось это улучшение?»

Жернова ответила, что она была против этого изменения, но не смогла убедить Николая Алексеевича. Он настоял, и схема была доработана с этой машины. «Только прошу, не говорите Николаю Алексеевичу, что у нас был такой разговор. Мне его сейчас очень жалко. Он так ждал и так был уверен в этом пуске. Теперь получается, что он виноват в этой аварии».

Следующее огорчение мне доставил разговор с председателем Госкомиссии Рудневым. Он, улыбаясь, начал с шутки, что не только двигателисты, но и управленцы научились с помощью «посторонних частиц» губить могучие ракеты. А чтобы этого впредь не случилось, он просит меня, несмотря на разрешение Королева, не улетать в Москву, а остаться для подготовки следующей машины. «Я даю вам гарантию, что при любом исходе следующего пуска мы вас сразу же отпустим, хотите — домой, хотите — в отпуск».

Окончательно он меня сразил, сказав, что он сам и Мрыкин решили не улетать, остаться на полигоне до пуска. «Здесь, конечно, очень жарко, но в Москве, если явишься, такого жара дадут, что сразу пожалеешь, зачем отсюда улетел».

Я поначалу запротестовал: «Ведь я почти четыре месяца здесь безвылазно!» Но Руднев очень просил и советовал съездить на рыбалку. Я сдался.

Королев перед отлетом сказал, что у него в Москве предстоят очень серьезные встречи с физиками-атомщиками. Они предлагают для «семерки» новый боевой заряд чуть меньшей мощности, но почти в два раза легче существующего. Это сразу прибавит нашей ракете тысячи четыре километров дальности. «Двенадцать тысяч километров! Из любой точки своей территории сможем достать американов! — увлеченно говорил СП. — Только пока не надо распространяться. Неделин сказал, что он договорился с Хрущевым о строительстве для „семерки“ боевых стартов под Архангельском и здесь будем строить еще один — резервный».

Меня удивило, что Королев вовсе не удручен гибелью последней ракеты.

Руднев дал понять, что роли уже распределены. Неделин, Келдыш и Королев объясняются в Москве в ЦК, будет встреча с министром обороны Малиновским и даже, может быть, с самим Хрущевым. Королев, несмотря на первые неудачи, намерен настаивать на выделении двух ракет для выведения искусственных спутников Земли. Американцы объявили, что готовят такую сенсацию по случаю международного геофизического года. Если они нас опередят, это будет сильнейший удар по нашему престижу. Пока в Москве будет вестись активная оборона, мы здесь обязаны во что бы то ни стало надежно подготовить ракету М1-8. Не позднее начала августа надо осуществить успешный пуск. Иначе всех ждут большие неприятности.

Руднев в то время был заместителем председателя Государственного комитета оборонной техники, человеком безусловно критически и трезво оценивавшим обстановку. Я, пользуясь случаем, спросил: «Ну, а что могут с нами сделать? Ведь теперь сажать и отправлять на Колыму не положено».

«Да, действительно, — ответил Руднев, — сажать нас никто не будет. А вот нашу, вернее вашу, ракету поручат другим. Не надо забывать, что Хрущев поддерживает предложения Челомея. Есть предложения по новой ракете и у Янгеля».

Какие возможности у Челомея, сказать было трудно, а Днепропетровский завод и КБ Янгеля, нами же воспитанные, — это очень большая сила. Они уже освоили наши Р-5М, сделали свою первую ракету Р-12 — конкурент Р-5М — и теперь работали над новым проектом межконтинентальной. Янгель не скрывал своего отрицательного отношения к кислородным ракетам. Военные тоже заколебались. Конечно, кислород и керосин — это благородно и безопасно. Азотный тетраксид и диметилгидразин — компоненты токсичные, в эксплуатации, прямо скажем, противные, хотя мы и сами сделали Р-11 и морские ракеты на азотке — и ничего. Даже на подводных лодках с ними смирились.

«С Сергеем Павловичем, — продолжал Руднев, — я имел откровенный разговор. У него много интересных предложений и далеко идущие планы. Но еще одна-две неудачи с „семеркой“ — и все это может перейти к другим людям. Вы имейте в виду, что даже Неделин может заколебаться. А ведь он единственный разбирающийся в нашей технике среди всех маршалов. На поддержку Малиновского рассчитывать нельзя. Он дальше своего старого опыта общевойскового командира дивизии или даже армии ничего не видит. Терпит нас только потому, что Хрущеву нужна ракета. Никита Сергеевич пока в нас верит».

Принципиально нового Руднев мне ничего не сказал, потому что мы сами за эти годы научились оценивать политическую обстановку и по различным репликам на многочисленных заседаниях с участием самых высоких чиновников чувствовали, «кто есть кто».

Каждое утро, пока еще не наступила нестерпимая сухая жара, я шагал в МИК. 20 июля разгрузили и разложили по рабочим местам все блоки ракеты номер восемь. Каждый блок транспортировался по железной дороге в специальных закрытых четырехосных полувагонах. Центральный блок был такой длины, что его сделали разъемным, составным из двух частей. Каждая из них транспортировалась в отдельном полувагоне.

В МИКе надлежало произвести сборку центрального блока и состыковать большое число электрических разъемов, пневматических и гидравлических трубопроводов. Наиболее ответственным было соединение трубы большого диаметра с помощью гибкого сильфона, по которой из верхнего бака жидкий кислород подавался к двигательной установке через туннель, проходивший сквозь нижний керосиновый бак.

Сборкой центрального блока руководил очень опытный бригадир слесарей нашего завода Михаил Ломакин. Когда блоки ракеты были подготовлены к сборке, я попросил его как можно быстрее закончить эти работы, так как электрические испытания мы начинали только после окончания всех механосборочных операций. При подаче электрического напряжения на борт внутри ракетных блоков не должно быть никого, кто своими движениями мог бы нарушить ход электрических испытаний.

Температура в главном сборочно-испытательном зале МИКа к середине дня начинала превышать наружную. Ни о каком кондиционировании в те времена еще не было и речи. Вентиляторы только перегоняли внутренний горячий воздух, но включать их было запрещено. Поднималась такая пыль, что ни работать, ни гарантировать надежность не защищенных от всепроникающей песчаной пыли приборов и агрегатов было нельзя.

Мы с Евгением Осташевым договорились начать электрические испытания «по холоду», после захода солнца. Я уже собирался после обеда чуть отдохнуть, как неожиданно позвонил секретарь Государственной комиссии и предупредил, что, несмотря на 50 градусов в тени, Руднев хочет приехать, встретиться со мной, военными испытателями и рассмотреть график подготовки ракеты.

Для особо высоких руководителей: маршалов, генералов, председателей Государственных комиссий — и состоящих при них адъютантов или секретарей в городе на десятой площадке был возведен так называемый «нулевой квартал».

Это были два корпуса гостиницы с максимально возможным по тем условиям и временам комфортом. У гостиниц было создано подобие сада или небольшого парка, спускавшегося прямо к Сырдарье. Близость к воде, скорее за счет психологического воздействия, чем на самом деле, помогала переносить «полдневный жар в пустыне Казахстана». Так местные остряки переиначили строки из лермонтовского «Сна».

От нулевого квартала до нашей «двойки» не более 30 минут езды на автомобиле. А я для тренировки отправился в МИК пешком. Когда, преодолев горячее пространство, вошел в душный зал, обливался седьмым потом. К моему удивлению, центральный блок не был еще состыкован. Один из рабочих объяснил, что сам Ломакин находится внутри уже более двух часов и они боятся, как бы с ним там чего не случилось. Через люк я начал переговоры с Ломакиным. Он обещал скоро вылезти. Пока мы размышляли, как можно работать в такую жару внутри ракеты в пространстве, которое до пределов ограничивает всякое движение, подъехал Руднев. Мы с ним прошли в пультовую, где Евгений Осташев подготовил график работ. Вскоре к нам зашел красный как рак Ломакин и попросил меня на пару слов. Он объяснил, что при сборке сильфона, соединяющего две части туннельной трубы, потерял один из шести десятимиллиметровых болтов вместе с гайкой. Все фланцы он соединил, но что делать дальше, не представляет. Мне стало холодно: «А ты уверен, что этот болт случайно не оказался в трубе?»

«Да, — ответил Ломакин, — за это я ручаюсь. Я снял все болты с фланца перед стыковкой и положил их, там есть такое углубление. Когда соединил фланцы и начал сборку, вместо шести оказалось пять. Все ощупал, осмотрел — нигде нет».

«Отдохни, — предложил я, — подумай, все вспомни, выпей холодной воды и полезай снова искать. Пока не найдем, никакой работы на центре не будет. Надо иметь абсолютную гарантию, что болт не в трубе. Если там, это верная авария, его затянет в кислородный насос и тогда — сам понимаешь».

Когда я вернулся в пультовую, Руднев поинтересовался, что случилось. Я не стал скрывать и объяснил. Он сказал, что не уедет от нас, пока мы не найдем потерянный болт.

Перед тем, как снова отправиться на поиски, Ломакин в присутствии военпреда и контролера вывернул все карманы своего комбинезона, чтобы удостоверить, что он с собой туда запасного болта не берет. Прошел час, другой. Весть о происшествии расползлась по МИКу. Появилась идея сделать «прокрутку» блока и по звуку прокатывающегося болта определить, где он находится. Но мы ждали возвращения Ломакина. Через два с лишним часа он, сияющий, выбрался из ракеты и торжественно поднял над головой, чтобы все видели, найденный болт.

Мы все поздравляли Ломакина, а он полез обратно ставить последний, шестой, болт на место. Руднев, который, казалось, больше нас был доволен счастливым концом, предложил выпустить распоряжение о выдаче Ломакину денежной премии за честность и самоотверженность при выполнении трудового задания.

Я написал распоряжение начальнику экспедиции о выдаче денежной премии в размере 250 рублей. Руднев наложил-резолюцию «Разрешаю». Когда вконец измученный Ломакин выбрался из центрального блока, закончив всю работу, я торжественно вручил ему эту бумагу.

На следующий день по ВЧ-связи из Подлипок меня вызвал Королев и попросил доложить, как дела. Я подробно все доложил, а под конец рассказал о вчерашнем происшествии с болтом.

Спокойный тон разговора СП мгновенно изменился. Даже по этой искажающей голос связи я почувствовал, что он захлебывается от возмущения: «Не премировать, а наказывать за такие штучки надо! Ты там всех распустил и еще премии раздаешь! Немедленно отмени и выпусти приказ с выговором! Добрый дядя нашелся!»

Когда я рассказал Рудневу о моем разговоре с Королевым, он развеселился: «Отменить могу только я, потому что на той бумаге мое разрешение. Отменять ничего не буду. Сергей Павлович нас простит. Когда прилетит, ему будет не до этого».

 

ЗАГАДОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ

Через несколько дней после описанного инцидента уже полным ходом начались электрические горизонтальные испытания. Я посылал в Москву ВЧ-граммы с вызовами на полигон всех отпущенных на побывку специалистов. По графикам, которые мы разработали с Евгением Осташевым и Анатолием Кирилловым, подготовка ракеты на технической позиции, если не будет никаких ЧП, должна была закончиться 12 августа. Учитывая жару и всякие возможные непредвиденные обстоятельства, мы решили добавить три дня и объявить срок вывоза ракеты 15 августа. До этого срока оставалось 20 суток. Если набавить пять суток на стартовую позицию, пуск мог состояться 20 августа.

Был уже поздний вечер, когда, записав все опорные по ходу подготовки сроки, я отправился из МИКа в королевский домик, размышляя о предстоящем назавтра разговоре с Королевым по ВЧ. Моя задача заключалась в том, чтобы убедить его согласиться с нашим предложением и при этом не перечислять накопившихся уже в начале испытаний всяческих огрехов. Когда прилетит, тогда будет проще все объяснить.

Шагая по столько раз исхоженной дороге из МИКа, я почувствовал странное недомогание. Дойдя до домика, решил, несмотря на жару, полечиться горячим душем.

В каждом домике были установлены колонки для ванны и душевые приспособления. Колонка растапливалась обычными дровами. Дрова в этом безлесье были дефицитом, но для домиков главных конструкторов работница экспедиции Лена, заботившаяся о нашем быте, всегда их добывала. Она ухитрялась поддерживать во всех домиках образцовую чистоту и заботилась о снабжении минеральной водой.

Я растопил колонку и принял горячий душ. С благодарностью вспомнил о заботливой Лене, поставившей в холодильник бутылку «Боржоми». Но при первом же глотке меня начал трясти озноб.

Я залез под одеяло, пытаясь согреться. Озноб не проходил. Невероятно! По термометру в комнате 30 градусов, а мне холодно. Я прошел в комнату Мишина, стянул с его постели одеяло и, накрывшись двумя теплыми шерстяными одеялами, решил заснуть.

Утром пришедшая на уборку Лена, обнаружив в пустой комнате пропавшее одеяло, заподозрила что-то недоброе. Не получив ответа на стук, она вошла в мою комнату и, как потом рассказывала, очень испугалась. Я лежал с открытыми глазами и никак не реагировал на ее вопросы.

Она бросилась к начальнику экспедиции Сухопалько. Тот, прихватив по дороге местную медсестру, пришел ко мне. Помню, что, очнувшись, я его узнал и спросил, что случилось. Сестра потрогала лоб и испугано показала Сухопалько на термометр, который успела сунуть мне под мышку. Когда извлекли термометр, оказалось чуть больше сорока. Сухопалько догадался позвонить в нулевой квартал. Он попросил Мрыкина, чтобы тот от имени Госкомиссии обратился к начальнику гарнизонного госпиталя с просьбой срочно прислать врача. Пока с десятой площадки ехал врач, медсестра и Лена отпаивали меня горячим чаем с добытым неведомо где малиновым вареньем. Через час появился подполковник медицинской службы. Он привез с собой лаборантку, которая тут же взяла кровь на анализ. Никакого диагноза до результата анализа врач поставить не мог, но надавал мне жаропонижающих таблеток и антибиотиков. Опасаясь какой-нибудь чумной инфекции, врач запретил кого-либо ко мне пускать, просил сестру не отлучаться и, если мне будет хуже, сразу же ему звонить. Сам обещал приехать, получив результаты анализа.

Действительно, вечером врач приехал, но, к моему удивлению, вместе с Мрыкиным. Из пространного объяснения я понял, что результаты анализа крови напугали медиков. По всем справочникам, такая кровь бывает при лучевой болезни. Ни под какой другой диагноз результаты анализа не подходили.

Я себя чувствовал уже лучше, чем утром, попытался встать, но закачался. Мрыкин объявил, что он уже договорился с Москвой: меня примут в госпиталь имени Бурденко. На завтра он уже заказал самолет, я должен быть готов к вылету. Он позвонил в Москву, чтобы на аэродроме меня встречали.

Для меня, погруженного мыслями в процесс испытаний, так ждущего наконец успешного пуска, это был совершенно неожиданный удар.

Удивительное дело: на следующее утро я чувствовал себя почти здоровым. Температура была близка к нормальной, но сопровождавший меня на аэродром Сухопалько, вручая уже отмеченную командировку, предупредил, чтобы без глупостей: «Только до самолета». Мы тепло с ним попрощались, и я обещал через неделю вернуться. Неделя растянулась на полгода.

В самолете непонятным образом у меня распух язык. Он так заполнил рот, что я не рискнул выйти в Уральске вкусить традиционные телячьи языки и прославленную всеми командировочными сметану.

Несмотря на строгие инструкции Мрыкина, я поехал на встречавшей меня машине не в госпиталь, а домой. Катя не удивилась моему неожиданному появлению, но очень расстроилась, когда я заговорил, как испорченный динамик. Мы решили, что в госпиталь я отправлюсь завтра, отдохнув и вернув себе дар речи.

Действительно, на следующий день Катя, сопровождавшая меня до самого приемного покоя, убедилась, что я снова говорю «своим голосом».

Меня поместили в корпус постройки екатерининских времен. Почему в те времена так расточительно строили больницы: толстые крепостные стены, большие окна и невероятно высокие потолки? Моими соседями оказались два общительных полковника. Оба лежали с диагнозом «инфаркт миокарда». Услышав, что у меня подозрение на лучевую болезнь, они решили, что я из той компании, которая занимается атомным оружием.

Мой лечащий врач по фамилии Костоглот вместе с консультантами настойчиво дознавался, когда и где я мог облучиться. Я упорно отрицал такую возможность. Действительно, если и было облучение, то почему я один попал под него и где, когда? Нет, этого не может быть.

Катя меня навещала почти ежедневно, передавала приветы от товарищей. Она сказала, что почти все знакомые и друзья снова в командировке.

В один из обычных больничных дней после сдачи порции крови на очередной анализ и завтрака я задремал. Неожиданно меня разбудил сосед, полковник: «Наденьте наушники!» Выполнив указание, я услышал вторую половину сообщения ТАСС о создании в СССР межконтинентальной баллистической ракеты и успешном ее испытании.

Вот оно! Наконец-то победа! Воображаю, какая радость, какой праздник сейчас там, на полигоне. «Семерка» прорвалась к цели с четвертой попытки. Об этом теперь, после сообщения ТАСС, заговорит весь мир. А я тут пропадаю неизвестно от какой болезни!

Мне было разрешено ходить и немного гулять в госпитальном саду. Позвонив Калашникову, я узнал только то, что все прекрасно. В ОКБ всеобщее ликование, внутренние враги и пессимисты посрамлены, а внешние, то бишь американцы, пусть трепещут. На полигоне меня заменил Юрасов. В ОКБ теперь приходят новые люди, начались и новые работы. Одним словом, надо скорей выздоравливать.

Потеряв всякую веру в обычные и самые новые фармакологические средства, мой лечащий врач передал Кате, чтобы при очередном посещении она принесла не более 200 граммов коньяка. Он предложил мне принимать, незаметно от соседей, граммов по пятьдесят утром и вечером в течение двух дней. Это указание я выполнил с удовольствием. Правда, на второй день не выдержал режима и в первый же прием после завтрака употребил все оставшиеся сто граммов. Удивительно, но дня через два Костоглот объявил, что кровь значительно улучшилась. Для верности он пригласил ко мне для консультации самого знаменитого в то время гематолога профессора Иосифа Абрамовича Кассирского.

Профессор действительно приехал, изучил историю болезни. Подробно расспрашивал меня, когда и где я почувствовал первые признаки недомогания. Когда я сказал, что заболел в Казахстане, Кассирский просиял. «Я думаю, — сказал он, — что это не лучевая болезнь. У вас в крови необычайно велик показатель по эозинофилам. Это, скорее всего, эозинофильная болезнь, которая редко, но встречается в нашей Средней Азии. Это реакция организма на проникновение в печень паразитирующих микроорганизмов, которые существуют в тех краях». Он обещал подумать и еще раз меня посмотреть.

Однажды в «мертвый час» дежурная сестра разбудила меня и предложила выйти в вестибюль. Там я неожиданно увидел большую и веселую компанию. Не соблюдая госпитальной тишины, меня приветствовали, обнимали, поздравляли товарищи. Тут были Королев, Воскресенский, Мишин, Юрасов, Калашников, Бушуев и Охапкин. Из обычной в таких случаях беспорядочной дружеской болтовни я уловил, что не все так гладко, как об этом протрубило на весь мир сообщение ТАСС.

Королев извинился: ему нужно успеть на встречу с Неделиным и Келдышем. Он забрал Бушуева и уехал, бросив на прощание: «Борис, ты симулируй, но не долго».

Оставшиеся рассказали, что в этом победном пуске головную часть на Камчатке не нашли. Никаких следов падения, как не искали, не обнаружили. По всем признакам, головка сгорела и рассыпалась в плотных слоях, совсем близко от Земли. Телеметрическая связь была потеряна за 15-20 секунд до расчетного времени достижения поверхности Земли. Поэтому Королев с Бушуевым спешат сейчас на встречу с Келдышем. Он организует консультации с цаговскими и другими газодинамиками. Неделин тоже пожелал участвовать в разговоре.

Мишин больше других высказал озабоченность. Не так просто, по его словам, выбрать новую форму головной части. На продувки и изготовление потребуется немалое время. Что же теперь, останавливать испытания? Уже есть сообщения из Америки. Они не поверили нашему ТАСС и считают, что это мистификация. Если быть честными, то, действительно, ракета уже есть, но носителя водородной бомбы пока еще нет. Кто же нам доверит такой «полезный груз», если головная часть разрушается и сгорает задолго до Земли.

«И еще, — добавил уже Юрасов, — сразу после отделения головной части зафиксировано ее соударение с корпусом центрального блока». «Вот такие пироги, — сказал Воскресенский. — Все нас поздравляют, но кроме нас никто не знает истину».

Осталась еще одна ракета — девятый номер. Подготовка на технической позиции продолжается, но какие проводить мероприятия, пока не решили. Скорее всего, Королев уговорит Неделина и Келдыша, не задерживая, пустить следующую ракету с головной частью без доработок, чтобы набрать еще побольше данных и тогда остановить испытания для кардинальных доработок. Пока будут вестись доработки, мы займемся пусками спутников. Это на время отвлечет внимание Хрущева от боевой машины. Такую примерно тактику изложила приехавшая ко мне компания.

Мы тогда ошиблись в своих прогнозах по поводу формулировки «отвлечет внимание». Первый искусственный спутник Земли не «отвлек внимание» нашего высшего руководства, а, вклинившись в программу летно-конструкторских испытаний боевой межконтинентальной ракеты, произвел фурор в мире и настоящую панику на берегах Потомака.

При прощании Воскресенский не преминул передать привет от Кати и сунул мне сверток, в котором я сразу угадал бутылку. «Это тебе лучшее лекарство из трех звездочек. Пошли, ребята, — сказал он, — пока нас тут не засекли».

Друзья оставили мне невеселую в целом информацию: четыре пуска и пока нет межконтинентального абсолютного оружия.

На следующий день в саду произошла неожиданная встреча с Гермогеном Поспеловым. Давно мы с ним не виделись. Он уже генерал, профессор Военно-воздушной академии. Лежит в госпитале с острым ревмокардитом. Он знал, где я работаю, и сразу поздравил с большим успехом. Но даже Гермогену, старому другу, я не мог поведать правды. Мне ничего не оставалось, как перевести разговор на наши студенческие приключения в довоенном Коктебеле. Мы с Гермогеном предавались приятным воспоминаниям о заплыве в Золотые Ворота и о скалах Карадага. Вспоминали, как я по глупости висел над пропастью, обрывающейся в море, а Гермоген связал и бросил мне два полотенца, с помощью которых я и выбрался на безопасное место, после чего проникся особым уважением к скалолазам, которые обходятся без всяких полотенец. Дальнейшие воспоминания были прерваны медсестрой, которая окликнула: «Товарищ генерал, пора на процедуру». Гермоген с трудом встал и, опираясь на палку, захромал в корпус.

В начале сентября меня посетили Бушуев, Юрасов и Воскресенский. Юрасов только что прилетел с полигона и был полон впечатлений. Кого-то там ругал, кем-то восхищался, но в целом был расстроен.

7 сентября пустили последнюю из подготовленных ракет — девятый номер. На ней основным мероприятием было увеличение времени между выключением двигателя второй ступени и подачей команды на отделение головной части с шести до десяти секунд. Для надежности связи успели ввести переключение телеметрической наружной щелевой антенны на головке на донные антенны перед входом в плотные слои атмосферы. Разработка антенн для радиотелеметрических систем головных частей ракет — очень сложная проблема и теоретически, и практически. Получив импульс на отделение от толкателей на корпусе ракеты, головка может завертеться. Поэтому диаграмма направленности излучения антенны должна быть, по возможности, круговой. Но равномерное излучение в пространство по всем направлениям понижает энергию, приходящую на антенны наземных приемных станций, по сравнению с той, которую концентрируют антенны направленного излучения. Когда же при входе в атмосферу головная часть, снабженная специальной стабилизирующей «юбкой», перестает беспорядочно кувыркаться и устремляется к Земле, вокруг нее за счет высокой температуры при торможении в атмосфере образуется слой горячей плазмы. Этот слой поглощает излучаемую антенной головной части энергию настолько, что до Земли в течение 30 последних секунд телеметрическая информация почти не доходит. Очень важно выбрать расположение антенны в таком месте конструкции, где концентрация электронов в плазме минимальна и еще есть надежда пробиться к Земле.

Всеми этими проблемами у нас занимался руководитель антенной лаборатории Михаил Краюшкин. Им была хорошо разработана теория проектирования антенн для ракет и практическая методика моделирования их характеристик. Для моделирования поведения антенны, находящейся в плазме, в те годы у нас еще средств не было.

На последнем пуске, несмотря на увеличение до 10 секунд времени задержки для выдачи команды отделения после выключения двигателя, повторилось соударение корпуса с отделившейся головкой. Возможно, что это соударение повредило ее теплозащиту. Головная часть снова разрушилась в атмосфере. Но все же осколки дошли до Земли, их удалось частично найти. По ним определили, что перелет относительно точки прицеливания составил всего три километра, а отклонение вправо — один километр. Прием телеметрии прекратился за 30 секунд до падения. Кроме того, в полете зарегистрировали выход из строя системы наддува баков, по-видимому, из-за повреждения магистрали жидкого азота.

В полумраке госпитального вестибюля мы вчетвером долго обсуждали сложившуюся ситуацию и строили прогнозы. «Ликование в ОКБ, — сказал Юрасов, — сменилось некоторой растерянностью. Но СП переключил свою энергию на спутники. Так, конечно, спокойнее, спутнику не обязательно входить в атмосферу. Но нам нужно во что бы то ни стало решить проблему достижения Земли без разрушения головки». «Есть опасность, добавил Бушуев, — что атомщики потеряют веру в надежность „семерки“ и переключатся со своим полезным грузом на работу с Челомеем или Янгелем».

По сведениям наших «пятых колонн», Янгель усиленно работал над ракетой Р-16 на азотном тетраксиде и несимметричном диметилгидразине. Среди военных было много сильных противников нашей чисто кислородной линии. Они активно поддержат Янгеля. По данным «наших», работавших в Днепропетровске, Р-16 могла быть готова уже года через три. Был даже подготовлен проект постановления о начале строительства на нашем полигоне отдельной технической и стартовой позиций для Янгеля. Там указан срок готовности — первый квартал 1960 года. Челомей, конечно, в эти сроки межконтинентальную не сделает, но года через четыре уже сможет. И Янгель, и Челомей уже получили заверения Глушко, что он им двигатели на эти компоненты сделает.

Бушуев считал, что, если Глушко пойдет на союз с Янгелем и Челомеем, это неизбежно скажется на его отношениях с Королевым, а следовательно, и на наших планах. Нам надо торопиться, но с чем и куда — вот главный вопрос. У СП очень много планов и направлений, многие из которых пока не вызывали энтузиазма у военных, большой активной поддержки с их стороны теперь не добьешься!

Воскресенский посетовал, что в этой обстановке неправильно ведет себя Мишин. Он не ищет компромисса с Глушко, а по любому пустяку обостряет отношения.

Бушуев рассказал много интересного и о встречах на разных уровнях. Он участвовал в них вместе с Королевым, а иногда один, по его поручению. Наибольшую активность, по его словам, в обработке верхних эшелонов власти в пользу программы спутника проявляет Келдыш. Он уговорил президента Академии наук Несмеянова, академика Благонравова и еще многих ученых мужей. Все они мечтали благодаря нашей ракете прорваться в космос раньше американцев и тем самым доказать превосходство советской науки. Но мы оказались в сложной ситуации. Уже почти год работали над «объектом Д» вместе с академиками, но чем дальше, тем становилось яснее, что работы еще на год хватит. Одной аппаратуры набралось более чем на 300 кг. Тут Воскресенский не упустил случая поддеть Бушуева: «Уж очень много интересных ученых женщин вьются вокруг Кости. Каждая норовит обворожить его, чтобы протолкнуть на борт свой приборчик».

Юрасов пожаловался, что Константин Давыдович заполучил очень хороших электриков, отдал их Рязанову, а тот сам делает бортовую схему спутника. Они хоть ребята и способные, но неопытные. Потом Королев нас же заставит разбираться. Бушуев не обиделся, но сказал, что и с женщинами, и с электриками мы разберемся. А вот со сроками, по его мнению, ситуация безнадежная.

Бушуев продолжал: «Сразу после пуска СП собрал всю нашу команду и предложил работы по „объекту Д“ временно остановить, а всем за оставшийся месяц сделать „хоть на коленке“ простейший спутник. Мы уже прикинули с баллистиками, можем килограммов 80 вытащить на орбиту с апогеем в 1000 километров. СП считает, что это будет сенсация. Надо успеть не только этот футбольный мяч сделать, но еще для него обтекатель и специальную систему разделения. Краюшкин там с антеннами мудрит. Мы пока еще не решили, как их надежно открывать. Нас всех СП терроризирует сообщениями, которые ему кто-то подбрасывает или он сам их придумывает, якобы американцы объявили, что запустят свой спутник по программе „Авангард“ в октябре. Келдыш считает, что они способны вывести не более 10-15 килограммов, но шуму наделают много».

На прощание товарищи признались, что здесь, в госпитале, они отвели душу. Завтра с утра погружаются в такую суматошную обстановку, что поразмыслить толком будет некогда.

При втором посещении профессор Кассирский предложил мне покинуть госпиталь, перейти на домашний режим по больничному листу и не менее трех раз в неделю приезжать к нему в клинику на специальные процедуры.

Но так просто военный госпиталь меня не выпустил. Вначале переправили в 6-ю клиническую больницу, которая специализировалась на спасении облученных. Здесь я набрался страха, глядя на больных настоящей лучевой болезнью. Режим в этой больнице был жесткий. Прежде чем сюда попасть, требовалось предъявить справку, что я действительно допущен к совершенно секретным работам. Ни о каких свиданиях с женой, не имевшей справки о допуске к секретным работам, не могло быть и речи. Для встречи с товарищами по работе нужно было потратить день на оформление. Передачи подвергались проверке. Телефона для разговора «с волей» не было. Кормили отлично, но полутюремный режим и изоляция от внешнего мира вынудили меня к симуляции отличного самочувствия.

Несмотря на никудышние анализы крови, «атомные» врачи сочли меня чужаком, случайно попавшим в среду настоящих облученных. Через две недели я был изгнан из этого сверхсекретного медицинского учреждения как попавший туда по ошибке. Кассирский посмеялся и приговорил меня к неприятным процедурам продувки чистым кислородом внутренних «пневмогидравлических магистралей». На правах лечащего врача он прикрепил ко мне свою аспирантку, которая призналась, что я для нее счастливая находка. Эозинофильная болезнь — тема ее диссертации. Больных этой редкой болезнью, как на грех, в Москве днем с огнем не отыщешь, и вдруг такой счастливый случай! Продувка кислородом — идея профессора, но статистики пока еще нет. При каждом моем посещении для продувки она делала экспресс-анализ крови и с довольным видом объявляла, что наблюдается «незначительная тенденция к улучшению».

Домашний режим позволил мне быть в курсе событий. Раз в неделю я приезжал в ОКБ, несмотря на скачущую температуру и непривычную слабость.

 

ПЕРВЫЕ СПУТНИКИ

На заводе был круглосуточный аврал по изготовлению полированного шарика с четырьмя длинными хвостами — антеннами. Радисты согласовывали с Краюшкиным «входные сопротивления» для передатчика. От этого антенны то удлинялись, то опять укорачивались. Рязанский лично, по просьбе Королева, разрабатывал и затем прослушивал на специальном приемнике кодированные сигналы. Этому писку будет суждено в ближайшие недели потрясти весь мир.

Но тогда ни на заводе, ни в КБ это никому и в голову не приходило. Охапкин со своими конструкторами круглосуточно торчали на заводе, чтобы успеть изготовить специальный обтекатель для зашиты этого красивого шарика.

Когда у нас в ОКБ начинали компоновку боевого заряда для «семерки», я, изучая габаритно-установочные чертежи и электрические схемы, проникся трепетным уважением к этому произведению человеческого гения, который мы скромно называли «полезным грузом». И вдруг вместо многотонного «полезного груза» на «семерку» будет водружен шар чуть больше футбольного мяча, весом всего 80 килограммов. Его внутренняя электрическая схема настолько элементарна, что ее может запросто воспроизвести любой кружок юных техников.

В конце сентября ОКБ опустело. Вместе с «шариком», приспособлениями и обтекателем все причастные и привлеченные улетели на полигон. Оставшиеся болельщики следили по ВЧ-связи за подготовкой и обещали предупредить меня за сутки до пуска.

4 октября я приехал и включился в компанию дежурных, которых набилось в приемную и кабинет Королева, где был аппарат ВЧ, человек тридцать. На другом конце связи, в бараке «двойки», по приказу Королева сидел наш комментатор, который, получая информацию из бункера, передавал ее нам.

Только вечером, в 22 часа 30 минут, мы услышали взволнованное сообщение, что старт прошел нормально; Еще через полтора часа уже совсем срывающимся голосом кто-то оттуда прокричал: «Все в порядке, он пищит. Шарик летает».

Мы разъезжались из Подлипок глубокой ночью, еще не подозревая, что отныне перешли в космическую эру человечества.

Это был шестой по счету старт «семерки». Из пяти предыдущих только две ракеты прошли более-менее нормально активный участок, две потерпели аварию и одна вообще не взлетела. Всей этой предыстории мир не знал, когда слушал голос Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем сообщение ТАСС…»

Утренние газеты 5 октября успели поместить это сообщение. «Правда» только 9 октября опубликовала подробное описание спутника, его орбиты, радиосигналов и методов наблюдения. Публиковалось расписание прохождения спутника над городами страны и столицами многих стран мира. Впервые в ясную темную ночь на фоне неподвижных звезд можно было наблюдать одну быстро движущуюся. Это вызывало необычайный восторг.

По поводу этого исторического события столько сказано и написано, что очень трудно сообщить что-либо новое.

То, что хорошо известно историкам и стало для них банальным, для современного молодого человека является открытием. Позволю себе привести выдержки из моего материала, опубликованного в книге «Космонавтика СССР».

«Хотя спутник и назывался простейшим, но создавался-то он впервые, никаких аналогов в технике не было. Задано было только одно — ограничение по массе (не более 100 кг). Довольно быстро конструкторы пришли к выводу, что выгодно его сделать в форме шара. Сферическая форма позволила при меньшей поверхности оболочки наиболее полно использовать внутренний объем.

Внутри спутника решили разместить два радиопередатчика с частотой излучения 20,005 и 40,002 МГц…

Проектирование велось быстрыми темпами, и изготовление деталей шло параллельно с выпуском чертежей…

«Двойник» спутника многократно состыковывали и отделяли от корпуса ракеты, пока не убедились, что надежно действует вся цепочка: срабатывают пневмозамки, отделяется головной обтекатель, освобождаются из «походного» положения штыри антенн, и толкатель направляет спутник вперед…

Радиопередающее устройство спутника должно было обладать мощностью излучения в 1 Вт. Это позволяло принимать его сигналы на значительных расстояниях широкому кругу радиолюбителей в диапазоне коротких и ультракоротких волн, а также наземным станциям слежения…

Сигналы спутника имели вид телеграфных посылок длительностью около 0,3 с. Когда работал один из передатчиков, то у другого была пауза. Расчетное время непрерывной работы составляло не менее 14 суток…

Энергопитание бортовой аппаратуры спутника обеспечивали электрохимические источники тока (серебряно-цинковые аккумуляторы), рассчитанные на работу минимум в течение 2-3 недель…

4 октября 1957 года в 22 ч 28 мин по московскому времени ярчайший всплеск света осветил ночную степь, и ракета с гулом ушла вверх. Ее факел постепенно слабел и скоро стал неразличим на фоне небесных светил.

Первая космическая скорость, вычисленная еще Ньютоном, теперь, три столетия спустя, была впервые достигнута творением ума и рук человеческих…

После отделения спутника от последней ступени ракеты начали работать передатчики и в эфир полетели знаменитые сигналы: «Бип… бип… бип… «Наблюдения на первых витках показали, что спутник вышел на орбиту с наклонением 65°6', высотой в перигее 228 км и максимальным удалением от поверхности Земли 947 км. На каждый виток вокруг Земли он тратил 96мин 10,2 с.

Русское слово «спутник» сразу вошло в языки всех народов мира. Аншлаги на первых полосах зарубежных газет тех исторических октябрьских дней 1957 года были полны восхищения подвигом нашей страны…

В Вашингтоне известие о запуске спутника произвело эффект разорвавшейся бомбы. Специалистов Пентагона, которые ратовали за политику «балансирования на грани войны», потрясло не научное значение полета спутника, а ставший для всех очевидным факт создания в Советском Союзе многоступенчатой межконтинентальной ракеты, против которой была бессильна противовоздушная оборона.

Ряд руководящих деятелей США заявили, что русские бросили вызов в области науки, промышленности и военной мощи…

Первый американский спутник был запущен четыре месяца спустя и весил всего 8,3 кг… Американцы не могли не испытывать разочарования и раздражения».

Однако следует сделать некоторые комментарии.

Общепринятое в то время представление, что без специальной оптики, визуально, мы наблюдаем ночью подсвечиваемый солнцем спутник, неверно. Отражающая поверхность спутника была слишком мала для визуального наблюдения. На самом деле наблюдалась вторая ступень — центральный блок ракеты, который вышел на ту же орбиту, что и спутник. Эта ошибка многократно повторялась в средствах массовой информации.

При старте ракеты, имевшей обозначение М1-1СП, наблюдалось запаздывание выхода на первую промежуточную ступень и на режим главной ступени основного двигателя блока «Г». Эта задержка могла привести к автоматическому отбою — сбросу схемы. Но «пронесло», на последних долях секунд временного контроля блок «Г» вышел на режим.

На 16— й секунде полета отказала СОБ. Это привело к повышенному расходу керосина. В результате керосина в баке не хватило, чтобы дотянуть до расчетного времени, на которое был настроен интегратор, -296,4 секунды. Двигатель был выключен на секунду раньше аварийным сигналом «АКТ». Турбина, освободившись от нагрузки керосинового насоса, пошла вразнос и выключила двигатель аварийным контактом, контролирующим число оборотов. В самом конце активного участка одна секунда работы двигателя существенно влияет на орбиту.

Ракета и спутник были выведены на орбиту с апогеем примерно на 80-90 км ниже расчетного. Об этих замечаниях во всех последующих описаниях и сообщениях никакой информации не было.

В коллективе ОКБ и у наших смежников никто не ожидал такого резонанса в мире. Наступило состояние опьянения неожиданным триумфальным успехом. Готовились списки для награждений, перезванивались со смежниками, выясняя, кому, сколько и каких наград. Неожиданно вся эта деятельность была прервана. Хрущев пригласил Королева, Келдыша, Руднева и намекнул, что необходим космический подарок к сороковой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Королев возражал: осталось меньше месяца. Повторять такой же пуск нет никакого смысла, а разработать и изготовить другой спутник просто невозможно. Про себя Королев справедливо опасался: этот предпраздничный подарок может закончиться очередной аварией. Тогда будет быстро забыта с таким трудом одержанная победа.

Но Хрущев был неумолим. Политический успех, который мы принесли, и еще один сенсационный космический пуск для него были важнее доводки межконтинентальной ядерной ракеты.

В этих условиях 12 октября было официально принято решение о запуске к сороковой годовщине Октябрьской революции второго искусственного спутника. Это решение стало смертным приговором для одной из еще не выбранных в тот момент беспородных собачек. Вошедшая в историю Лайка была выбрана военным врачом Владимиром Яздовским дней за десять до пуска.

Опыт высотных пусков собак на ракетах у нас уже был. Но тогда речь шла о герметичных кабинах-лабораториях, обеспечивающих один-два часа жизнедеятельности. Теперь требовалось без всякой предварительной отработки создать экспериментальную космическую лабораторию, позволяющую изучить собачку, не возвращаемую на Землю. Обо всем, что будет происходить в космосе, можно следить только по телеметрии.

Второй простейший спутник был создан без всякого предварительного эскизного или другого проекта. Были отменены все каноны, действовавшие при разработке ракетной техники. Проектанты, конструкторы переместились в цеха. Почти все детали изготавливались по эскизам, сборка шла не столько по документам, сколько по указаниям конструкторов и путем подгонки по месту. Общий вес спутника — 508,3 килограмма — уже сам по себе был качественным скачком. Одним из неожиданных, но вынужденных, было решение не отделять спутник от центрального блока.

В самом деле, если ракета сама по себе выходит на орбиту спутника и никакая ориентация не требуется, то почему бы не использовать для передачи параметров «Трал», который уже стоит на носителе. Таким образом, второй искусственный спутник представлял собой всю вторую ступень — центральный блок «семерки».

Пуск, посвященный сорокалетию Октября, состоялся 3 ноября 1957 года. Источников электропитания, установленных на корпусе ракеты, для слежения за спутником хватило на шесть суток. С окончанием запаса электроэнергии закончилась и жизнь Лайки. Впрочем, медико-биологические специалисты считали, что Лайка погибла значительно раньше от перегрева. Создать в такие ничтожные сроки надежную систему жизнеобеспечения и терморегулирования было практически невозможно.

Триумф был полный. Никто из нас не сомневался, что американцы посрамлены. Только английское общество защиты животных выразило протест по поводу мученической гибели Лайки. В ответ на это наша табачная промышленность срочно выпустила сигареты «Лайка» с изображением на упаковке этой симпатичной собачки.

Пуск второго спутника был последним в 1957 году. Все внимание, наконец, сосредоточилось на доводке боевой ракеты. Основным мероприятием явилось введение новой формы головной части. Вместо заостренного наконечника она получила тупой сферический. Для детального изучения происходящих при входе в атмосферу явлений в ней установили специально усиленную Богомоловым вторую систему «Трал-Г2» со штыревыми антеннами под теплозащитной обмазкой.

Следующим существенным мероприятием явилось усиление системы отделения во избежание соударения с корпусом ракеты. Сам центральный блок «А» после того, как сообщал головке толчок с усилием в одну тонну, еще и отворачивал в сторону.

Ракета за номером М1-11 со всеми доработками была отправлена на полигон под Новый год. За месяц она была подготовлена, и 30 января 1958 года состоялся пуск. Какой-то злой рок не переставал преследовать боевые варианты этой ракеты. Полет протекал нормально только до начала отделения боковых блоков. Из-за неисправности механизмов отводящих сопел боковых блоков «В» и «Г» они повредили магистраль наддува баков. Конечная ступень тяги уже не могла быть сформирована. Турбина пошла вразнос, почему-то не успело сработать аварийное выключение. ТНА, видимо, взорвался. Была разрушена магистраль управляющего давления и повреждена кабельная сеть. Головная часть не отделилась от блока. Они вместе вошли в атмосферу. Но все же новая головная часть впервые дошла до Земли, хотя и с перелетом более 80 км.

Опять взялись за доработки. Вместо одного толкателя на отделение установили три, по тонне каждый. Принципиальным нововведением была и установка в головную часть «черного ящика» — автоматического регистратора с мощной бронезащитой. Это была первая серьезная разработка молодой фирмы Ивана Уткина, выделившегося из нашего ОКБ с группой способных и предприимчивых радиоинженеров.

Правительство не осталось в долгу после двух удач со спутниками. В декабре 1957 года посыпались правительственные награды и, в том числе, восстановленные после смерти Сталина Ленинские премии.

В те годы звание лауреата Ленинской премии ценилось очень высоко. Это было не менее почетно, чем звание Героя Социалистического Труда. Но если героем, как пелось в песне, «может стать любой», то Ленинские премии присуждались за особо выдающиеся заслуги в области науки, литературы и искусства. По положению о Ленинских премиях они должны были присуждаться ко дню рождения Ленина — 22 апреля. Но для нас сделали исключение. Звание Ленинских лауреатов в ОКБ получили Королев, Мишин, Тихонравов, Крюков, Черток. Все главные конструкторы, члены большого Совета, которые в 1956 году получили звание Героев Социалистического Труда, в 1957 году стали Ленинскими лауреатами.

Звание Героев получили Бушуев, Воскресенский и Охапкин. Не обделили наградами участников работ и во всех смежных организациях.

Подготовка к встрече 1958 года всеми участниками первого в истории космического прорыва проходила с сознанием вступления в новую область деятельности. Если до этих первых двух простейших спутников мы, чистые ракетчики, смотрели несколько свысока на наши первые группы космических проектантов, то теперь поняли, что на нас всех ляжет новая космическая нагрузка.

Мне уже совершенно осточертели кислородные продувки, сопровождавшиеся мучительными извлечениями проб желчи. Количество эозинофилов и лейкоцитов в крови уменьшалось медленно, и на настоящую работу меня не выпускали.

Пользуясь почетным званием Ленинского лауреата, я получил путевки и для себя и для Кати в дом отдыха «Валдай», находившийся в ведении 4-го Главного управления Министерства здравоохранения. Так в конце января мы оказались на берегу замерзшего озера Валдай, почти посередине между Москвой и Ленинградом. Это чудесное место было облюбовано до войны под резиденцию Жданова и Сталина. По рассказам старых цековских аппаратчиков, которых я встретил в этом доме отдыха, строительство здесь велось по одобренному Сталиным предложению Жданова. Предполагалось, что они вдвоем в этом уединенном месте засядут за великий научный труд — новую историю революционного движения, историю партии и теоретическое обоснование строительства коммунистического общества.

Центральную часть этой усадьбы составлял корпус с двумя номерами «люкс», имелось в виду по одному для Жданова и Сталина, и многими комнатами со всеми удобствами для ближайших помощников. Соответственно задачам была великолепная библиотека, комнаты для спокойного отдыха, биллиард, музыкальный и кинозал, большая столовая. В этом корпусе мне места не нашлось. Нас поселили в корпусе, перестроенном для отдыхающих из бывшей казармы батальона охраны этой резиденции. Местные хозяйственники рассказывали, что действительно батальон и все многочисленные хозяйственные службы здесь до войны чуть ли не год несли службу, но ни Жданов, ни Сталин так ни разу и не появились.

О прежнем назначении этого дома отдыха напоминала колючая проволока, которой была обнесена обширная территория хвойного леса, примыкающего к озеру, и транспаранты «запретная зона».

Несмотря на недомогание, я решил испробовать метод лечения, который выдумал сам. Сразу после завтрака ходил на лыжах до изнеможения. Возвращаясь, шел в душевую, ложился на деревянную решетку и парился под сильно бьющими струями до состояния полного блаженства. После короткого отдыха следовал обед и положенный «мертвый час». Затем снова на лыжи, но уже вместе с Катей и новыми знакомьми. Второй сеанс на лыжах проходил без напряжения.

Через две недели такого режима по возвращении в Москву я себя чувствовал совершенно здоровым. Явился к Кассирскому, который, посмотрев на только что полученный экспресс-анализ крови, задал вопрос: «Ну, рассказывайте, кто вас так быстро вылечил? Анализ совершенно нормальный!» Я все рассказал, как на духу. Он не очень уверовал в стабильность моего нового состояния и просил регулярно наведываться.

На этом закончилась загадочная болезнь, которая более чем на полгода оторвала меня от работы.

С тех пор в перечне, который я обязан вспоминать, становясь на учет в поликлинике или появляясь в санатории, кроме детских кори и скарлатины, операции аппендицита и последнего гриппа, добавилась еще эозинофильная болезнь. Единственным утешением по этому поводу была успешная защита кандидатской диссертации ученицей Кассирского. Хотя я и получил приглашение с предложением выступить на медицинском ученом совете, но во избежание незаслуженной популярности счел за благо не явиться, а ограничился телефонным поздравлением.