Выше я уже упоминал, что весной 1947 года положение в советской науке резко изменилось. Усилился партийно-государственный контроль за поведением и настроением ученых. Более защищенными от обвинений в «раболепии перед Западом и капиталистической культурой» считались ученые, привлеченные к работам по важнейшим оборонным программам. Предложения ЦК и министерств об участии в работах по ракетной технике ученых Академии наук и вузов нашли поддержку в ученых кругах по трем причинам: во-первых, причастность к таким работам для ученого служила своего рода подтверждением его благонадежности; во-вторых, эта новая область деятельности действительно оказалась крайне благодатным полем приложения творческих сил, освобожденных от текущей производственной загрузки; в-третьих, включение в планы работ под грифом «совершенно секретно» усиливало авторитет научной организации на уровне района, города и области при решении массы хозяйственных проблем.
По этим, а может быть, и другим причинам тогдашний президент Академии наук Сергей Иванович Вавилов обратился к Устинову с просьбой разрешить посещение НИИ-88.
С.И. Вавилов был избран президентом Академии наук СССР 17 июля 1945 года. Это случилось вскоре после того, как его предшественника на этом высоком посту академика В.Л. Комарова вынудили подать в отставку из-за неудачного выступления в Кремле по случаю празднования 220-летия Академии наук. Отстранение Комарова было проведено по личному указанию Сталина. Кандидатуру же С.И. Вавилова на пост президента Сталин одобрил, несмотря на то, что его старший брат Николай Иванович Вавилов – всемирно известный генетик – был арестован, осужден на 15 лет «за вредительство в сельском хозяйстве» и умер в Саратовской тюрьме. Академик С.И. Вавилов был ученым с мировым именем. Он возглавлял Государственный оптический институт и ФИАН – Физический институт АН СССР.
Вавилов направлял и координировал все основные исследования в области оптики и принимал непосредственное участие в становлении оптико-механической промышленности.
Оптико-механическая промышленность с начала войны находилась в ведении Наркомата вооружения. Поэтому Устинов знал Вавилова раньше и считался с его мнением не только потому, что тот был президентом Академии наук.
Во время войны и в первые послевоенные годы руководители оборонных отраслей промышленности и, прежде всего, Наркомата вооружения почувствовали, какой силой обладает творческая научная мысль в союзе с производством.
Ракетная техника для Вавилова представлялась областью, которая позволяла широко проводить исследования по целому ряду новых научных направлений. О Вавилове говорили, что он обладает большой смелостью и настойчивостью, если считает перспективными вновь открывающиеся возможности в соединении науки с техникой. Еще в 1933 году именно Вавилов был назначен председателем комиссии по изучению стратосферы при Президиуме Академии наук. Тогда это представлялось очень важным новым направлением.
Королев не любил что-либо рассказывать о своей научной деятельности времен работы в РНИИ. С его работами тех лет мы знакомимся по литературным, архивным материалам и исследованиям его биографов.
А между тем Королев мог напомнить Вавилову о Всесоюзной конференции по стратосфере, которая состоялась в Ленинграде в 1934 году. Именно Вавилов организовал эту конференцию. На ней выступил с докладом о ракетном стратосферном самолете никому тогда не известный инженер Королев. При встрече в НИИ-88 о тех далеких событиях между Вавиловым и Королевым разговора не было. Трудно сейчас сказать, почему Сталин поддержал кандидатуру Вавилова в президенты Академии. Для Академии и всей советской науки того времени этот выбор оказался удачным.
В 1947 году мы уже сознавали себя составной частью нарождающегося научно-технического и производственного сообщества, которое впоследствии получило название военно-промышленного комплекса. Вавилов был первым президентом Академии наук, который осуществил практическое соединение фундаментальной науки с интересами военно-промышленного комплекса.
Надо полагать, что сотрудничество Вавилова с влиятельными руководителями военно-промышленного комплекса облегчили ему защиту Академии и многих ученых от новой волны репрессий.
Устинов, конечно же, разрешил Вавилову посещение НИИ-88 и просил его посмотреть, чем вообще Академия наук может помочь институту и кого из ученых следует привлечь к нашим работам.
Последовало указание Гонору встретить, принять, все показать и договориться о последующем сотрудничестве.
Но Вавилов, как оказалось, собрался к нам не в сопровождении маститых академиков. Я был предупрежден о возможном визите президента, необходимости участия во встрече и подготовке предложений для Академии наук. С нашей стороны предполагалось участие Гонора, Победоносцева, Королева, Синельщикова и мое.
В назначенный для встречи день Гонор по телефону задает мне неожиданный вопрос:
– Какой институт вы кончали?
– Московский энергетический имени Молотова.
– А кто там директор?
– Валерия Алексеевна Голубцова.
– Она не Голубцова, а Маленкова – жена Георгия Максимилиановича, надо знать.
– Прекрасно знаю, Лев Робертович, а что вы от меня хотите?
– Вы должны будете рассказать ей о проблемах, в которых ее институт может нам помочь, а я вас представлю как работающего у нас на руководящей должности выпускника МЭИ. Может быть, в самом деле будет какая-нибудь польза. Имейте в виду, что она приезжает вместе с Сергеем Ивановичем Вавиловым.
Гонор явно хотел, чтобы институт произвел впечатление на Голубцову. Кто знает, что она может после визита к нам сказать самому Маленкову, который не только член политбюро, но и председатель Комитета № 2! Такой визит мог иметь серьезные последствия.
Я не стал объяснять, что Голубцову знал еще до того, как она стала директором МЭИ, и не сомневался в том, что встреча будет полезной для НИИ-88 и МЭИ.
В нужный час мы выстроились у парадного подъезда директорского здания.
Вавилов и Голубцова приехали в одном ЗИСе. Вавилов, пропустив Голубцову чуть вперед, приблизился к нашей небольшой группе и начал здороваться. Гонор решил каждого представить. Увидев меня, Голубцова приветливо улыбнулась, притянула руку и не по-женски крепко пожала: «Ну, Черток, вот ты, оказывается, где».
Потом обратилась к Вавилову, видимо, в продолжение разговора, который вели по пути в Подлипки: «Видите, Сергей Иванович, МЭИ уже может доложить, что его выпускники делают ракеты».
Таким образом, я удостоился и внимания президента, которого видел впервые.
Гонор был явно доволен, что первый «экспонат» его института понравился знатной гостье. Поднимаемся на второй этаж, замечаю, с каким трудом шагает по ступенькам Вавилов. В кабинете Гонора Вавилов попросил коротко ознакомить с задачами и структурой института и, если мы готовы, в самом общем виде сказать о проблемах, в решении которых Академия могла бы оказать помощь. Правда, добавил он, Академия и сама заинтересована в этих работах, в частности, открываются совершенно новые возможности для исследования космических лучей, верхних слоев атмосферы и различных явлений в ионосфере. Очень важные работы могли бы проводить вместе по изучению прохождения радиоволн через ионосферу, если бы удалось установить соответствующую аппаратуру на ракеты.
Королев очень живо отреагировал на идеи, высказанные Вавиловым. От общих идей он предложил перейти к конкретным предложениям по проведению экспериментов уже осенью этого года. Для этого, заявил Королев, нам необходимы не только пожелания, а описания и чертежи приборов, схемы их подключения и специалисты, с которыми мы могли бы работать над конкретными компоновками.
Моя «домашняя заготовка» содержала предложения по исследованию свойств ионосферы для уменьшения ошибок системы радиоуправления и разработке проблем радиоконтроля траектории полета. Гонор перечислил несколько проблем, связанных с разработкой новых материалов. В целом перечень задач для Академии наук получился весьма объемным. Вавилов внимательно слушал и делал заметки в своем блокноте.
Валерия Алексеевна не вмешивалась в наш разговор с президентом. Но когда разговор начал иссякать, она предложила, чтобы я приехал в МЭИ. Она соберет у себя узкий круг профессуры, которому, если нет возражений, я сделаю сообщение об основных проблемах, после чего можно будет договориться о совместной работе отделов НИИ-88 с кафедрами. Если надо, заключим договора на проведение НИРовских работ силами кафедр. «Но, – добавила она, тут уже сказался опыт администратора, – просто оплата – компенсация расходов – нас не очень интересует. МЭИ заинтересован в создании специализированных лабораторий, а для этого необходима помощь оборудованием и приборами». Здесь Голубцова обвинила промышленность: «Наркомы вывезли все, что только могли, из Германии, а теперь не желают делиться ни с Академией, ни с вузами. Поэтому, если хотите, чтобы наука помогала, будьте добры, помогите ей тоже».
В отличие от мягкой, типичной для интеллигента старой школы, манеры обращения Вавилова Валерия Алексеевна говорила жестко и требовательно: «Хотите иметь хороших молодых специалистов, хотите, чтобы наши ученые вам помогали, хотите, чтобы мы на кафедрах вели для вас серьезные работы, – помогайте делом, а не маниловскими пожеланиями». Голубцова сочла нужным сказать об отличии тематики МЭИ от вузов типа Московского авиационного, МВТУ имени Баумана, Военно-механического и некоторых других. МЭИ был тесно связан с общими народнохозяйственными проблемами. Послевоенное восстановление разрушенной энергетики, электрического транспорта, освоение технологии современного электромашиностроения, электроприборостроения, кабельного производства, электроламповой техники, электроприводов для всего машиностроения – вот какие проблемы определяют профилирование выпускников МЭИ и, соответственно, научные заботы кафедр.
Таков был смысл весьма эмоциональной речи директора МЭИ. Она решила сразу поставить на место «зарвавшихся» в своих непомерных аппетитах ракетчиков. Вероятно, до нас Голубцова уже проводила подобного рода воспитательную работу с атомщиками и другими претендентами на привилегии в послевоенной науке.
Но кончилось все мирно. Было повторно сказано: «Пусть Черток приезжает, он еще не забыл МЭИ, надеюсь, что мы договоримся».
Когда гости уехали, Королев не упустил случая громко, чтобы все поддержали, задать вопрос: «Ну, Борис, признавайся, чем ты отличался, что такой директор до сих пор тебя не забыла?». Теперь об этом можно рассказать. А тогда я отделался коротким ответом, что встречался с Голубцовой во время учебы в МЭИ.
Я стал студентом Московского энергетического института осенью 1934 года. Уже тогда надо было обязательно добавлять «имени В.М. Молотова». Бросать работу на 22-м заводе очень не хотелось, да и заработок был неплохой, а родительских дотаций мне бы не хватило в случае учебы на дневном отделении. Поэтому я поступил на вечернее отделение «без отрыва от производства».
Здесь подобрался поток студентов, уже умудренных производственным и жизненным опытом. Почти все на работе уже продвинулись до должности техника, и учеба в институте обогащала знаниями, которые впитывались не ради успешной сдачи экзаменов очередной сессии, а шли в дело по выбранной специальности.
Специальность для всех была общая: инженер-электрик. Электромеханический факультет, на котором мы пребывали, для первых трех курсов всего потока имел единые программы по всем дисциплинам. Состав вечернего потока оказался очень сильным. Многие мои товарищи впоследствии стали главными инженерами, главными конструкторами, руководителями проектных отделов. Был среди нас даже будущий академик. Нас объединяли не только учебные интересы, но и производственные – собираясь на лекции и семинары с разных предприятий, еще не остывшие после рабочего дня, мы обменивались и своими производственными новостями.
Специализация по узкому профилю должна была начаться с четвертого курса. Наш общий поток разбивался при этом на три группы: электрооборудование промышленных предприятий (ЭПП), авиационное и автотракторное электрооборудование и кабельная техника. Большинство из нас до поступления в институт имели уже производственный стаж 3-5 лет, а по возрасту разброс составлял в среднем 2-3 года.
Для меня самыми трудными оказались конец третьего курса, который пришелся на весну 1937 года, и начало четвертого курса – осень 1937 года. Это был период знаменитых полярных перелетов. На мне лежала ответственность за подготовку электро – и радиооборудования сначала эскадры самолетов ТБ-3; высаживавших экспедицию Папанина на Северный полюс, а затем самолета Н-209, на котором должен был лететь через полюс в США Сигизмунд Леваневский.
Из– за перегрузки на заводе я заработал «академическую» задолженность, не имея возможности весной сдать профессору, члену-корреспонденту Академии наук Кругу последний экзамен по «основам электротехники», будущему академику Трапезникову -первый экзамен по курсу электрических машин и курсовой проект по сопротивлению материалов. Долги перешли на осень. Но в сентябре, когда уже начался учебный год на четвертом курсе и я должен был погасить долги в течение первых двух недель, продолжались работы на самолетах экспедиций поиска Леваневского. Я даже не имел возможности явиться в институт к началу занятий. Была надежда на «палочку-выручалочку» – письмо, которое на бланке Главного управления авиационной промышленности Наркомтяжпрома подписал сам Андрей Николаевич Туполев. В этом письме, адресованном директору института Дудкину, говорилось, что я загружен весьма ответственной работой по подготовке полярных перелетов и поэтому Государственная комиссия по перелетам просит разрешить мне сдачу экзаменов в октябре-ноябре 1937 года.
Появившись впервые на общих лекциях с опозданием на два месяца, я получил набор упреков от друзей по учебе и предупреждение деканата, что мне следует явиться непосредственно к директору для решения своей дальнейшей судьбы.
Друзья по учебе переживали мои неприятности чуть ли не сильнее меня самого. Чувство локтя и взаимовыручка в нашей вечерней студенческой среде были в то время сильно развиты. Самый старший из нашего потока Лев Мачерет, по студенческому прозвищу Бамбула, которое он получил за солидность и полноту, кстати, будущий главный инженер кабельного завода, заявил, что он знает, как меня выручить.
«Бамбула приходит на помощь Бумбе, – объявил Мачерет.– А помогать мне будет Сынок». В отместку за прозвище Бамбула он обзывал меня Бумбой. Сынком мы прозвали самого молодого среди нас, великовозрастных студентов, Гермогена Поспелова, техника Московского электрозавода. Сынок блестяще учился и много лет спустя стал академиком – ученым с мировым именем по проблемам искусственного интеллекта.
На следующей встрече Бамбула и Сынок сказали мне, что я ни в коем случае не должен идти к директору Дудкину: «Иди в партком к Голубцовой, мы ей все объяснили».
Студентка Голубцова появилась впервые на нашем потоке только на третьем курсе. Мы, естественно, вначале удивились, почему женщине, явно старше нашего среднего возраста на пять-шесть лет, потребовалось учиться вместе с такими работягами. Внешне очень сдержанная, всегда скромно, но со строгим вкусом одетая Голубцова с самого начала пользовалась в нашей студенческой среде уважительным вниманием. По нашему студенческому заключению, женщина с такими данными вполне может играть в кино роль директрисы завода, которая разоблачает вредителя – главного инженера. Всезнающая секретарша деканата намекнула, что это сотрудница аппарата ЦК и чтобы мы в ее присутствии не вытворяли никаких глупостей. Но внешне строгая Голубцова не раз вынуждена была обращаться за помощью сокурсников. У нас установились хорошие товарищеские отношения, включая обмен конспектами, шпаргалками, с обычной для студентов взаимовыручкой.
Неожиданно самый информированный в нашей компании Теодор Орлович, по прозвищу Тодя, а в будущем главный конструктор ОКБ кабельной промышленности, под страшным секретом сообщил узкому кругу товарищей, что Голубцова – это девичья фамилия, а на самом деле она Маленкова – жена того самого Маленкова, который… «сами понимаете».
Мы возгордились, что нашу студенческую компанию разделяет такая выдающаяся женщина, но вскоре привыкли к этому, поскольку она вела себя с нами на равных, вечером после занятий уезжала на общественном транспорте и оценки ей ставили вполне объективные. Мы решили, что надо радоваться, что у известного всей стране товарища Маленкова хорошая жена, которая в ближайшие три года станет хорошим инженером-электриком.
Теперь оказалось, что пока я трудился на поприще трансполярных перелетов и спасательных экспедиций, в институте выбрали новый состав партийного комитета и секретарем стала студентка нашего потока Голубцова. В те годы секретарь парткома высшего учебного заведения мог обладать властью не меньше директора. Во всяком случае, исключить из института члена партии без согласия парткома было невозможно. И, наоборот, партком мог потребовать исключения неугодного студента за какие-либо политические грехи. В этом случае директор не сопротивлялся.
Следуя совету Бамбулы и Сынка, я пошел к новому секретарю парткома.
Голубцова не стала читать мне нравоучений, а просто спросила, в какой срок я способен погасить задолженность. И тут я вместо простого ответа протянул ей письмо, подписанное Туполевым.
Теперь, вспоминая этот эпизод, думаю, что тогда хотел придать своей персоне большую весомость. Пусть новый секретарь парткома убедится, что я не какой-то там ленивый студент. Сам Туполев за меня хлопочет!
Но эффект оказался неожиданным. Доброжелательная улыбка исчезла. Голубцова нахмурилась, подошла к стоявшему в углу сейфу, положила туда письмо, как секретный документ, заперла сейф. Обернувшись ко мне, тихо сказала:
– О Туполеве забудь. Он арестован. О письме не вздумай никому рассказывать. А если до декабря не сдашь экзамены, то пеняй на себя.
После такого предупреждения я несколько дней подряд удирал с работы в уютную читальню Парка культуры и отдыха. До ноября мои долги были погашены. На заводе я получил выговор за задержку выпуска очередной документации.
Вскоре слухи о врагах народа в авиационной промышленности и заговоре, который возглавлял сам Туполев, получили широкое распространение. Товарищи в институте напрямую спрашивали:
– Что там у вас случилось в авиационной промышленности?
Моя причастность к трансполярным перелетам была известна, и Бамбула – любитель острых шуток – успокаивал:
– Если тебя не взяли вместе с Туполевым, то просто по разгильдяйству. Теперь уже ошибку исправлять не станут и поэтому не заводи хвостов, чтобы случайно не наступили на них.
Бамбула и Тодя организовали отдельную группу кабельной специальности, уговорили Голубцову перейти на последнем пятом курсе в эту группу, и, таким образом, она окончила институт, получив диплом инженера-электрика по специальности «кабельная техника».
На пятом курсе положены были полноценные дневные занятия с отрывом от производства. Я уволился с завода и снова встретился с Голубцовой, теперь уже чтобы встать на партийный учет в институте. Она успела посетовать на трудность совмещения партийного руководства институтом с учебой на пятом курсе. Заодно просила меня вникнуть в дела парторганизации электромеханического факультета.
После защиты дипломного проекта я снова был в парткоме, теперь уже для снятия с партийного учета. Перед этим кто-то меня предупредил – не забудь поздравить Валерию Алексеевну: она защитилась. После обмена поздравлениями Голубцова предложила мне снова поступить в институт, но теперь уже в аспирантуру без отрыва от производства. Когда я заколебался, она настояла: «У тебя диплом с отличием, большой производственный стаж, считай, что договорились». Когда я уходил, Голубцова сказала: «А у тебя хорошие друзья». Бамбула, Тодя и Сынок действительно были хорошими друзьями.
Осенью 1940 года я стал аспирантом кафедры авиационного электрооборудования МЭИ. Профессор кафедры Фролов доверил мне даже читать за него некоторые лекции, поскольку он имел большую нагрузку в Военно-воздушной академии.
Война прервала мою научную карьеру, начатую по предложению Голубцовой.
Осенью 1941 года МЭИ, как и все московские институты, подлежал эвакуации на восток. Директор Дудкин, поддавшись октябрьской панике, растерялся, и организованная эвакуация грозила перейти в хаотическое бегство. Вот здесь проявились воля и характер Голубцовой. Она приняла всю ответственность на себя, отстранила от руководства растерявшегося директора, организовала в пределах возможного нормальную эвакуацию и затем продолжение учебной деятельности института на новом месте.
Так во время войны она стала директором МЭИ.
Бамбула и Тодя были мобилизованы на какие-то особо важные кабельные производства и, получив бронь от призыва в армию, трудились в Москве на казарменном положении. Сынок был призван в армию и отражал наступление немцев на Москву, пользуясь винтовкой образца 1891 года. При его близорукости это его ужасно угнетало, он слал отчаянные письма. Теперь уже не Бамбула и Тодя, а Лев Мачерет и Теодор Орлович обратились к Голубцовой. Они просили выручить выдающегося по способностям выпускника МЭИ Гермогена Поспелова и использовать его инженерные знания для победы.
Голубцова не забыла тех, кого назвала моими хорошими друзьями. Поспелов был откомандирован в авиацию всего за сутки до сражения, в котором была полностью уничтожена его стрелковая часть.
Он закончил войну в звании капитана и должности инженера по спецоборудованию крупного авиационного соединения.
Заслужив много боевых наград, Поспелов поступил в адъюнктуру Военно-воздушной академии имени Жуковского. Он стал преподавателем, доцентом, профессором и даже генералом. Разработал теорию и руководил созданием экспериментальной системы слепой посадки самолетов. В 1964 году он был избран членом-корреспондентом, а в 1984 году – действительным членом Академии наук Советского Союза.
Если бы не инициатива друзей по учебе и вмешательство Голубцовой, сложил бы Сынок свою умную голову на кровавых полях под Москвой и не имела бы наша наука академика Поспелова.
Через несколько дней после описанной выше встречи в НИИ-88 я был принят Голубцовой в новом кабинете директора МЭИ.
Из всех собравшихся там ученых института помню только, что там был Владимир Александрович Котельников, декан радиофакультета. Потом я узнал, что на этом совещании был и доцент Ткачев, один из пионеров разработки инерциальных систем навигации. С ним я познакомился значительно позднее. Его идеи в то время значительно опережали уровень немецкого и нашего задела по автономным системам управления.
Я коротко рассказал о программе работ НИИ-88, принципах и проблемах управления полетом ракет дальнего действия. Особо остановился на необходимости создания новых систем многоканальной телеметрии и надежного радиоконтроля траекторий полета по всей трассе.
В результате этого совещания через короткое время на радиофакультете началась интенсивная разработка систем радиоконтроля траектории и телеизмерений. Эта работа потребовала создания в институте межфакультетского сектора спецработ. У Котельникова вскоре появился молодой энергичный и инициативный помощник – Алексей Федорович Богомолов.
В 1954 году Котельников стал академиком и занял пост директора Института радиотехники и электроники Академии наук. В дальнейшем работы в МЭИ возглавил Богомолов, активная деятельность которого привела к созданию Особого конструкторского бюро (ОКБ МЭИ) – мощной организации, полностью задействованной на создание сложных радиоэлектронных систем для ракетно-космической отрасли. Котельников и Богомолов комплектовали свой коллектив наиболее способными выпускниками МЭИ.
Не связанное никаким прежним заделом и жесткими графиками министров ОКБ МЭИ прославилось многими оригинальными нестандартными разработками. Даже когда их идеи опережали технологические возможности промышленности, они являлись сильнейшим стимулом для разработчиков радиоэлектронных систем ракетно-космической отрасли. Котельников и Богомолов стали непременными членами Совета главных конструкторов.
Академик Котельников, став вице-президентом Академии наук, вице-президентом Международной академии космонавтики, председателем совета «Интеркосмос», навсегда связал свою деятельность с космосом. Мы регулярно встречаемся на торжественных заседаниях по случаю Дня космонавтики и по многим другим поводам. И Владимир Александрович не забывает напоминать: «А ведь, Борис Евсеевич, это вы меня когда-то втравили в эту космонавтику». Этому «когда-то» теперь уже более 45 лет.
После войны Голубцова проявила на посту директора исключительную активность по строительству новых учебных корпусов, опытного завода, расширению лабораторно-исследовательской базы, строительству Дворца культуры, общежитии и жилых домов для профессуры и преподавателей. Во многом благодаря ее энергии, соединенной с близостью к высшей власти страны, в районе Красноказарменной улицы вырос целый городок Московского энергетического института.
По общемировым традициям и историческим канонам должность директора солидного высшего учебного заведения должен занимать ученый по крайней мере в звании профессора. С начала тридцатых годов у нас эти традиции не соблюдались. Многие ученые, занимавшие посты в вузах, оказались оклеветанными или неугодными местному партийному руководству. В этих случаях директорские должности директоров занимали выдвиженцы, не имевшие никаких научных заслуг. Одним из них был Иван Иванович Дудкин, ставший директором МЭИ в 1937 году.
В 1941 году его сменила Голубцова – инженер без каких-либо выдающихся достижений в фундаментальных или прикладных науках. Но в данном случае МЭИ повезло. Бог щедро наделил ее организаторским талантом. Свойственная женщинам чуткость помогла ей с минимумом противоречий соединять усилия всех ученых института. Во всяком случае, солидная профессура МЭИ поддерживала директора во всех ее деяниях.
За 11 лет пребывания Голубцовой у руководства институтом ее настойчивость и повседневная требовательность, тесное взаимодействие вузовских ученых с инженерами промышленности принесли весьма ощутимые практические результаты.
Президент Вавилов скончался 25 января 1951 года. До конца своей деятельности на этом посту он внимательно следил за участием академических ученых в нашей работе.
Участниками почти всех полигонных пусков оказались ученые ФИАНа, будущие академики С.Н. Вернов, А.Е. Чудаков и коллективы молодых, рвущихся в новую науку, ученых, которые послужили впоследствии ядром организации Института космических исследований.
Я позволил себе так подробно остановиться на встрече в 1947 году в НИИ-88 с президентом Академии наук Вавиловым и директором МЭИ Голубцовой, потому что это событие было показательным в стремлении к объединению в единой системной общегосударственной программе фундаментальных исследований Академии, научного потенциала вузов и отраслевой науки с наиболее передовой технологией промышленности. В последующие годы такое единение действительно было достигнуто. Королеву в начале пятидесятых годов удалось добиться относительной самостоятельности, а в 1953 году он был избран в члены-корреспонденты Академии наук. Он особенно заботился об укреплении такого тройственного союза наук и ревностно оберегал его от разрушительных ведомственных тенденций к автономиям.