Глава первая

В субботу под вечер, когда длинная вереница косцов настолько приблизилась к берегу, что передние стали уже чуять свежую прохладу реки, на луга неожиданно прикатил староста Левон Панкратов. Осадив жеребца возле стана, где над белесовато-серой золой остывали пустые таганчики, он встал на дрожки и помахал белым картузом.

Мужики обернулись, побросали косы и один за другим двинулись к стану. За ними нестройно потянулись и другие косцы, мужики и бабы, со всего луга. Староста, стоя на дрожках, одной рукой придерживал взмыленного жеребца, другою вытирал потную коричневую шею. Это был осанистый, широкоплечий, еще не старый человек в поддевке тонкого сукна, на которой тускло поблескивала медная бляха.

— Жалует к нам господин губернатор, — громко объявил он, когда народ сбился вокруг дрожек. — Из волости приказ вышел: нынче же всем хозяевам отрядить баб и лошадей за белой глиной. Избы надо побелить.

Толпа молчала, люди хмуро переглядывались.

— Делянки только успели окосить. Трава нынче высока, — с укором проговорил бородатый косец и повел рукой: на широком лугу густо переливались зеленые волны и пестрели цветы.

— Перестоит, повалится… — поддержали бородатого в толпе.

— Самая косьба…

Староста натянул картуз и опустил недобрые глаза. Его сыновья тоже ведь косили на этих лугах. Но служба оставалась службой.

— Трава каждый год растет, — раздраженно сказал он. — А губернатор в сто лет один раз жалует. Их превосходительство господин губернатор, — важно поправился он. — Приказ вышел: у кого плетень пал — поднять. Крыши подправить! Улицы размести! Завтра после обедни встречать будем. Глядите у меня!

Староста обвел косцов строгим взглядом.

Впереди переминался на длинных ногах вдовец Иван Бахарев. Был он высок, могуч в плечах, но говорил тонким бабьим голосом, за что с молодости прозвали его Дилиганом. Рядом, расставив ноги, плотно увернутые в портянки, стоял Кузьма Бахарев, за малый рост получивший прозвище Аршин в шапке. Староста встретился с прямым, пристальным взглядом мужичка и неторопливо, властно сказал:

— Слушай-ка, Бахарев. Ты свою хоромину на самой дороге кладешь. Придется убрать. Намесишь саману, такую же слепишь.

— На тебе! Убрать! — строптиво крикнул Кузьма. — Я жаловаться буду.

Староста опустился на дрожки, подобрал вожжи и, усмехнувшись, тронул сытого жеребца.

Позднее всех подоспела к стану худущая баба Авдотья Нужда. Она косила на отдаленном болотистом загоне.

Косцы, хмурые и молчаливые, разошлись по лугам.

На примятой траве осталась одинокая фигурка Дуньки, малой дочки Дилигана. Она стояла журавликом, поджав одну босую ногу.

— Что тут подеялось-то? — спросила ее Авдотья.

— Губернатор бумагу прислал, избы велел белить. — Дунька тряхнула льняными косичками, глазенки ее жадно заблестели. — Тетенька, а кто это — губернатор?

Авдотья повернула к девчонке худое нежное, синеглазое лицо.

— Большой человек, — тихо и певуче сказала она. — В каменных палатах живет.

Дунька переменила ногу и удивленно раскрыла рот.

— Больше моего тяти?

— Больше, — усмехнулась Авдотья. — Он все может. Солнца только не остановит. Землицы бы у него, у батюшки, испросить…

Авдотью Логунову прозвали Нуждой за ее одинокую и трудную жизнь.

Робкой сиротой была Авдотья просватана за рыжего великана Силантия и прожила за ним тихо и смирно добрый десяток лет. Мужик попался суровый, работящий, и Авдотья привыкла было к неприметной, послушной жизни за его широким плечом, как вдруг Силантия взяли на японскую войну.

Авдотья осталась одна с восьмилетним Николкой в немудрящей избенке. К ней же, по немощности своей, прибился старый отец Силантия, дед Полинаша. «Мужики мои — стар да мал!» — горько шутила Авдотья и покорно впряглась в пахоту, косьбу, жнивье… Через год Силантия убили в бою под Мукденом.

Бумагу о смерти мужа Авдотья приняла в руки молча. На бумаге чернел царский орел. Авдотья уважительно поклонилась писарю и вышла.

Вечером горе прорвалось наружу. Оно захватило женщину внезапно, во дворе, когда она возвращалась от колодца. Авдотья поставила наполненные ведра и повалилась на землю.

Соседка, богатая баба Олена Соболева, прозванная Семихватихой, видела все сквозь редкий плетень. Она вошла во двор Логуновых, оправила подоткнутые юбки и присела на колоду.

Авдотья зашевелилась, подняла острое синеглазое лицо.

— А и муженек мой, Силантьюшка-а, — певуче вывела она. — Сколь тверды его плечушки — в сажень раздались. Сколь густы его кудерьки — светлым пламем горят. Он ногой ступит — порог трещит, а и другой ступит — половица поет. Голосок вольный подаст — по всей улице слыхать…

Семихватиха растроганно всплакнула. Мелкие слезки так и покатились по ее багровым щекам. Потом баба деловито обтерла лицо и насторожилась. Ее удивил Авдотьин причит — необычный, не такой, какой исстари принят был в деревне…

— Да уж чего там, эдакий дуб свалился. — Она смущенно покачала головой. — А ты поплачь… Чего так-то сказывать?

Авдотья повела на Семихватиху строгими глазами, сцепила пальцы и, раскачиваясь, сдержанно запела:

— Дай покличу Силантьюшку, неужли не отзовется? Дай головушку к телу белому приставлю, неужли не срастется? Дай поклеваны глазоньки открою, неужли не глянут?

Авдотья причитала допоздна, то всем телом приникая к земле, то приподымаясь и вскидывая худые, перетруженные руки.

А Семихватиха сидела на колоде, уже не смея вставить ни слова. Так и ушла со двора вдовы, в слезах и смятении.

Немало причитов довелось Олене слышать на своем долгом веку. Да и не в плаче ли исстари проходит вся лютая бабья жизнь? Еще в девичьих песнях, даже веселых, даже в плясовых, уже пробивается, как извечный родник, мягкая печаль. С плачем входит молодая жена в мужнин дом, с плачем родит, растит, хоронит детей своих…

Но привычные, заученные вопли вызывали у Семихватихи лишь быстротечную, легкую печаль — дань обычаю, который идет от старины.

Авдотья причитала совсем по-иному: смело разрывая привычную паутину слов, она будто отворяла перед людьми свое сердце, рассказывала им все, что принято поверять лишь самому себе, и то в какой-то горчайший час…

В скором времени у Семихватихи помер хилый младенец. Был он у бабы поскребышем, смерть его она приняла как должное и только для виду поплакала быстрыми слезками. Потом вдруг вспомнила горестный причит Авдотьи и отправилась к ней во двор.

— Поди поплачь у дитятки моего, — повелительно сказала она Авдотье. — Ужо на поминках угостишься, да деньгами дам…

Авдотья накинула шаль и отправилась. Сильный грудной голос ее непривычно зазвенел в переполненной избе. Бабы слушали жадно и недоверчиво.

Авдотья пела о голубеночке, о легких крылышках, о мягоньких ручках, о чистом ребячьем сердце. Так и выходило: младенец счастлив в непреложной своей смерти.

Семихватиха первая уткнулась в широкий подол: досадуя, даже сердясь, она вдруг заплакала настоящими, горькими слезами. И, пожалуй, не о ребеночке, а о самой себе.

За Семихватихой застонала, заплакала вся изба.

Слух об удивительном мастерстве Авдотьи прошел по улицам Утевки. Ее стали звать и в бедные и в богатые избы, всюду, куда приходило горе. Через год-другой за вдовой Авдотьей окончательно утвердилась слава первой вопленицы на селе.

Молодой парень Николка, Авдотьин сын, рос, как трава в поле. Мать с утра до ночи бегала по мелким заработкам и сына будто не замечала. В голодные дни дед Полинаша, натужно кряхтя, слезал с печи, долго крестился перед черным большеоким образом, проглатывал две-три ложки супа и негромко говорил:

— Ну, вот я и наелся! Много ль старику надо?

Николка рано научился разгадывать и дедову хитрость, и суровое молчание матери.

На улице Николке кричали:

— Нужда идет! Рыжий!

Он жаловался матери, а она смотрела на него холодными синими глазами. Он стал ожесточенно драться. Мать молча отворачивалась, когда он приходил с разбитым вспухшим лицом.

Однажды он притворился спящим, а сам тихонько посматривал на мать. Склонясь у лампешки, Авдотья чинила дедову рубаху. От плохого света ее худое лицо было в темных провалах, сухая и тусклая прядь волос лежала на лбу. Но вот она отложила рубаху, выпрямилась и остановила на Николке горестные глаза. На цыпочках подошла к постели, провела ладонью по коротким вихрам сына. Николка перестал дышать и облился горячим потом… Было ему в то время лет двенадцать.

С тех пор между матерью и сыном установились молчаливые и согласные отношения. Оба они робели перед Семихватихой — Авдотья была в вечном долгу у богачки, — но оба становились неприступными гордецами, когда дело касалось ремесла Авдотьи.

 

Глава вторая

Весь воскресный день, долгий и жаркий, утевцы понапрасну протомились в деревне: губернатор не приехал.

Лето потекло дальше, знойное, в грозах. Над скошенными лугами неистово звенели комары, воробьи камнем падали на дорогу и купались в пыли, от жажды раскрывая клювы. Грозы поднимались неожиданные и бурные. С запада, из мокрого угла, выползала черная туча, она низко плыла над степью, клубясь и разрастаясь, и наконец низвергался, в сиянии фиолетовых молний, прямой, крупный дождь.

С половины лета начались лесные пожары. Первый дымок увидели за горой Лысухой и подумали сначала, что это курится летнее киргизское кочевье. Но к закату дымок вырос в тучу, она порозовела с краев, и ночью на гору сел плотный огненный венец. Горел густой сосковый бор верстах в пятидесяти от Утевки.

В середине июля, перед самым жнитвом, Утевку опять взбудоражила весть о губернаторе. Теперь-то доподлинно стало известно, что едет он на машине-самокатке. В субботу бани задымились только в сумерках: мужики и бабы весь день мели улицы и убирались во дворах. А на другой день мальчишки в сатиновых праздничных рубахах залезли на колокольню, едва только отзвонили обедню. Глухая старуха Федора уселась возле своего двора, бережно держа на коленях икону, увитую чистым полотенцем: она решила с иконой встретить дьявольскую машину. Мимо Федоры прошагал, твердо скрипя новыми сапогами, первый утевский богач Дорофей Дегтев. На углу улицы, на пыльной кочкастой проплешине топтался Кузя Бахарев, обряженный в длинную рубаху и новые лапти; на проплешине этой еще недавно стояла недостроенная его изба. Увидев Дегтева, Кузя независимо заложил руки за веревочный поясок и задрал голову, явно не собираясь кланяться богатею. Но тот даже и глазом не повел: худые скулы его пылали хмельным румянцем, черные волосы были умаслены по-праздничному, да и весь он маслился и сиял довольством.

А со степи уже наносило душным, тревожным запахом гари от далекого лесного пожара. Девки завели было песню, но тут же смолкли.

Один староста Левон Панкратов, казалось, не разделял общего волнения. Важный, в новой поддевке, при бляхе, он сидел у раскрытого окна, и медлительная улыбка бродила по его мясистому лицу. Под началом у Левона в пятистенной избе жила большая работящая семья, на десятке добрых черноземных десятин зрели хлеба.

Было у Левона трое сыновей и только одна дочь, а внуков пока что родилось двое, и оба мальчики. Левон считал это признаком сильной крови…

Ребятишки, сидя на колокольне, терпеливо всматривались в дорогу. Неожиданно самый маленький из них увидел далекий клубок пыли и звонко крикнул:

— Едут! Самокатка!

Народ повалил к околице. Впереди толпились босоногие ребятишки. Цветные полушалки девок ярко отсвечивали на солнце. Беспечные младенцы приваливались к коричневым грудям матерей. Мужики сдержанно басили и одергивали рубахи. Авдотья Нужда стояла в длинной черной шали, строгая, как на молитве.

Староста вышел вперед. Он бережно держал на вышитом полотенце румяный каравай хлеба, на котором стояла деревянная чашечка с солью. Седые почтенные старики окружали старосту, и лишь по правую руку встал чернобородый, похожий на цыгана, молодой Дорофей Дегтев: его всегда пропускали в почетный ряд.

Толпа стояла в торжественном молчании. Только мальчишки сновали вокруг и кричали:

— Самокатка! Самокатка!

Но не самокатку увидела толпа, когда пыльный вихрь закрутился на ближнем пригорке, — по дороге мчался всадник.

На полном скаку он спустился в овражек и на мгновение скрылся из глаз. А когда вновь показался на дороге, все признали в нем волостного стражника. Всадник погнал коня прямо на толпу, издали крича:

— Старосту! Старосту!

Левон сунул каравай Дегтеву и шагнул вперед. Конный подскакал, свалился с лошади и выхватил из-за пазухи белый пакет. Староста принял бумагу. Стражник бросил короткое сердитое слово. Староста вдруг весь обмяк и обернулся к толпе.

— Православные, война! — сказал он и, судорожно всхлипнув, перекрестился.

 

Глава третья

Приказ о мобилизации был прочитан на большом сходе.

Мобилизованные по одному отделялись от схода и сбивались кучками — кривушинские, карабановские, с Большой улицы.

Вавилке Соболеву, старшему сыну Семихватихи, поднесли гармонь. Вавилка топнул ногой и лихо растянул мехи:

Вавилка был весь прежний, привычный: веснушчатый, светловолосый, в розовой распущенной рубахе. Но через три дня он уезжал на чужую сторону; семья, хлебное поле, недокрытый сарай неожиданно отошли от него надолго, может быть, безвозвратно. И в парне вдруг возникла властная отчужденность от всего и ото всех.

Двое суток надо было заливать вином и песнями разлуку, страх, любовь. И вот заорали песню, вразброд, хмельными голосами, хотя вина еще не было выпито ни капли. Толпа шла позади, наблюдая за солдатами с почтительной покорностью.

В группу мобилизованных почему-то затесался глухой кузнец Иван. Едва ли понимая, что происходит, он удивленно поглядывал на молодых мужиков и поеживался, словно от холода.

Потом запел протяжную песню, ту самую, которая в Утевке положена была только во время самых больших гулянок.

— Угадал, дядя Иван! — закричал в самое ухо кузнецу озорной Вавилка.

Со степи пахнуло ветром — сытным, житным. Велик был урожай в этом году, на полях шумели дородные хлеба, и еще вчера хозяин радостно давил в ладони крупное молочное зерно. Но сегодня все это стало вроде бы ни к чему.

Маленький Кузя сорвал картуз, крикнул с досадой:

— Как это в горячую пору крестьянина от поля отрывать?

— Царева воля, — пробормотал желтолицый, больной старик, отец солдата Павла Гончарова.

— Убрать дали бы, — не унимался Кузя. — Серпы уже вызубрены. Может, прошенье губернатору подать? Ведь он до нас какую-нибудь малость не доехал!..

— Да он никогда до нас не доедет! Деды наши его не видывали, — тонко и жалостно сказал Дилиган.

Желтолицый старик испуганно оглянулся на него и пробормотал:

— Мы ничего, мы не против.

Сын его шел теперь среди мобилизованных, и старик издали видел то его сутулые плечи, то взлохмаченную русую голову.

— Твой-то небось в обоз пойдет: ростом, вишь, не вышел, — с завистью сказал отец Вавилки, не в пример своей жене Семихватихе, мужик тихий и болезненный.

Старик Гончаров промолчал. Сын его Павел действительно был невелик ростом, как и все Гончаровы, прозванные в деревне «скворцами».

Вавилка наклонил ухо к гармони и залился высоким тенором:

Ребятишки густо облепили будущих солдат и завистливо смотрели в рот Вавилке: он умеет петь на всю деревню, он в городе получит настоящее ружье и будет стрелять!

Голубоглазый мужик с лицом, выцветшим от солнца, обнял молодую беременную жену и на виду у всех бесстыдно примял ее груди. Баба судорожно всхлипнула и сунула в рот конец полушалка.

— Молчи, дура! — рявкнул на нее муж. — Солдату все можно!

Внезапно оттолкнув жену, он заломил фуражку на затылок и вплел свой голос в песню, от которой задрожал и раскололся знойный воздух:

Сзади в толпе плакали, ругались, галдели:

— Кто знает, какой он, немец-то? Далече от нашей волости.

— Говорят, крещеные они.

— Крещеные, да не по-нашему.

— Сколько у нас, в России, земли-то… Неужли тесно ему стало, царю-то?

— Его воля.

— Значит, за него за одного сколь христианских душ ляжет…

— Прикуси язык!

— Аршин в шапке, а туда же! Тебя не спросили…

В передних рядах примолкли. Кузя сердито мял картуз. Новобранцы закричали оглушительно и недружно:

— Нет, мужики, однако, писарь у нас плохой, — вступился хлопотливый мужик Хвощ. — Писарь смутно очень вычитывал. Разойдись, говорит, и все! Может, в других деревнях рекрута с весельем идут!

— Темные мы! — Кузя горестно улыбнулся. — Живем-то где: глухота кругом.

Гармонь крякнула и смолкла. Говор в толпе опал.

Вавилка круто обернулся и поискал глазами в народе.

— Мамка! — заорал он. — Ступай плясать!

— Да что ты! Может, в последний разок тебя вижу…

— Не перечь! Теперь я власть над тобой поймаю!

Олена встретилась с хмельными потемневшими глазами сына и покорно всхлипнула. Гармошка повела плясовую.

— Повесели нас, мать, — серьезно сказал голубоглазый солдат. — Моя баба, видишь, тяжелая.

Семихватиха грузной птицей поплыла по дороге в медленном и дробном танце. В зажатом кулаке над ее головой трепыхался платочек, по распаренному лицу неудержимо лились мелкие слезки, прямо в пыль…

Бабы незаметно отбились от толпы и свернули в проулок. Здесь были заплаканные солдатские жены и матери. С ними пошли круглолицая кузнечиха и строгая чернобровая Мариша. Мужа кузнечихи по глухоте не могли взять на войну, но она любила всякий шум и теперь кричала и плакала громче всех. У Мариши дома лежал чахоточный нелюбимый муж, его тоже не могли взять на войну, но Мариша пришла поплакать о своем горе. Пустынной уличкой бабы вышли в конец Кривуши, к избе Авдотьи Нужды.

Старая вдова Софья первая вошла к Авдотье и смиренно поклонилась:

— Привопи нам, Авдотьюшка, вещее твое сердце!

Авдотья повернула к ней бледное лицо.

— У тебя, Софья, иль взяли?

— Сына да зятя…

Бабы тихонько расселись по скамьям и на скрипучей кровати.

Авдотья вытерла кончиком шали сухой рот, оправила волосы, потом вдруг взмахнула руками и повалилась головой на стол.

— Родимый ты мой Силантьюшка! Желанный да горький голубь мой! Ох и ноют же твои косточки во чужой земле! Не сплывать синю камушку поверх воды! Не вырастывать на камушке муравой травы!

— Мертвую кость не шевели, матушка, — строго сказала Софья. — Про наше горюшко припой, оно на свежих дрожжах замешено.

Авдотья выпрямилась, ладонью утерла лицо.

— Вот как скажу вам, бабоньки: бог пули носит. Не всякая пуля в кость да в мясо, а иная и в кусты. Теперь что будешь делать? Кто и почище нас, да слезой умывается.

Она покашляла, очистила голос, уставилась в пустой угол блестящими глазами и завела:

— Не было ветру, да вдруг повянуло. Не было грому, да вдруг погрянуло. Дома ль хозяин? Беда пришла. Дома ль хозяйка? Отворяй ворота…

— Да уж и верно! — шепнула заплаканная молодуха.

— Счастье наше — вода в бредне, — ровно сказала Софья. — Припой, касатка.

— Уж и закаталося солнышко за леса дремучие! — Авдотья подняла голос еще выше. — За леса дремучие, за горы толкучие! Как не синё облачко пало на мать-сыру землю, а бела бумага с черным орлом… Мы, бабы, своим рассужденьем ничего не понимаем, — неожиданно прервала причит Авдотья. — Куда гонют? За каким делом гонют? То на японца, теперь — на германца. Господи помилуй, смутно как! Иль на свете великое какое есть прегрешение? Простите меня, бабоньки… Глупа да грешна.

Бабы шумно сморкались, стонали, закрывали вспухшие лица широкими юбками. Софья оплела грудь длинными жилистыми руками. Рот ее был крепко сжат, глаза сухо горели: старая женщина привыкла сурово и молча носить свое горе.

За избой нарастал густой гул: толпа дошла до края деревни. Проклюнулись визгливые голоса гармошки. Отчетливый басок пропел за окном:

— Андреюшка мой! — крикнула молодуха. Она вскочила, оправила юбки и, кусая губы, толкнула дверь.

 

Глава четвертая

Прощальные дни пролетели угарно и бестолково. Перед самым отъездом мобилизованных Дорофей Дегтев поставил им ведро водки. Для почину сам выпил полный стакан и, совершенно не опьянев, прошелся вприсядку.

Солдаты знали, что Дорофею на войну не идти, у него была «счастливая грыжа». Угощение его и нарочитое веселье приняли хмуро: ведром водки Дегтев, похоже, откупиться хотел от собственной совести.

Выпив угощение, солдаты в последний раз пошли с песнями по Утевке. Толстый лавочник Степан Тимофеич вышел было на крыльцо, но маленький Павел Гончаров крикнул ему дурным, пьяным голосом:

— За твое брюхо помирать идем!

И лавочник трусливо убрался восвояси.

Наутро деревня провожала мобилизованных.

Длинная цепь подвод вытянулась по улице Кривуше. У изб мобилизованных толпился народ, ворота были тревожно распахнуты. Пестрые куры, кудахтая, вылетали из-под ног, ветер закручивал легкую пыль, из окон несло кислой сдобью прощальных лепешек.

Рыжеусый стражник на толстом мерине дважды проехал по улице.

— Выходи, выходи, — басил он, направляя мерина мордой прямо в раскрытые окна.

Стражник и мерин, оба ленивые и бесстрастные, должны были доставить новобранцев в город.

В избах мужики торопливо клали земные поклоны родителям, целовали иконы, гремели сундучками. В воротах останавливались, кланялись родному двору и один за другим, разбитые усталостью и хмелем, влезали в телеги.

— Рожоны вы мои-и! — гудела оглушительным басом старуха Федора, одинокая глухая вековуша.

Передняя подвода тронулась, и на ней в ту же минуту зазвенела гармошка с переборами:

Разноголосо заплакали, запричитали женщины.

Бородатый солдат отчаянно, крепко и неумело прижимал к себе грудного младенца — из пеленок высунулись крошечные розовые пятки.

— Куда ты его, задушишь! — повторяла простоволосая мать. Она шла рядом с подводой, настороженно вытянув руки.

Широко и сумрачно шагала беременная молодуха. Муж склонил к ней опухшее, расквашенное лицо:

— Телку береги. В случае — продашь. Пшеницу до колоса собери. Брательника на помощь крикни.

— Всякому до себя, — сурово сказала женщина.

Гармошка на передней подводе вдруг смолкла, песня оборвалась на полуслове.

— В степи играть буду, — буркнул Вавилка и посмотрел на мать пьяными, замученными глазами. — Не нагулялся я, мамка, не наигрался. В город приеду — стекла бить буду.

Семихватиха всплеснула руками:

— Что ты! Грех!

Девушки шли в сторонке пестрой стайкой. Они манерно распушили концы полушалков и поглядывали на молодых новобранцев с испугом и жалостью.

У одной из них уезжал жених. Она шла посередине — высокая и пышная девица в летах, наряженная с особой тщательностью в новое цветастое платье, которое приготовила, может быть, под венец. Невеста молчала, глядя прямо перед собою, и вдруг запела тонким, дрожащим голосом:

Тут ее голос окреп и зазвенел:

Девушки переглянулись.

— На-ка, Елена свадебную запела.

— Страсть!

Про Елену говорили, что у нее изо рта «пропастью пахнет». Зубы у Елены редкие, острые, кошачьи. Она всегда старалась держать рот закрытым — дыхание у нее было гнилостное; по этой причине и засиделась в девках. Над ней смеялись парни, а теперь уезжал последний ее жених, молодой вдовец.

Бабы сбились по другую сторону обоза, среди них была и Авдотья. Когда приутихли первые крики и плач, Авдотья вышла вперед, низко поклонилась обозу и завела голос на причит:

Мужики шагали за подводами, понурив головы.

— Правду кричит, вот баба!

— Голос у нее вольный да нежный!

Бабы ловили каждое слово, жадно вытягивая шеи, и жестоко тискали крикливых младенцев.

— Унывно как!

— Скотину со двора погони, и та замычит.

— Ох, истомушка!

Стражник заломил набекрень тугую фуражку и освободил пылающее ухо. Он дважды беспокойно оглядывался назад: там, на легком тарантасике, ехал старший чин. Наконец стражник не выдержал, его мерин, топоча копытами и вздымая пыль, проскакал вдоль обоза.

Стражник отдал честь.

— Баба неладно воет там. Прикажете убрать?

Старший чин был в сильном хмелю.

— Причит есть дикое выражение печали, — вяло промямлил он.

Стражник самолюбиво побагровел.

Между тем обоз выполз из деревни. Солнце палило головы, и воздух слоился, горячий и густой. Седая от ковыля степь и выцветшее небо сливались на горизонте в одну серую полосу. Расставаться положено было за деревней, у кладбища. Там передняя подвода резко остановилась, за нею встал весь обоз.

— Рожо́ны вы мои! — послышался отчаянный бас старой Федоры.

Длинный Дилиган рванул за ручонку оробевшую Дуньку и тонко крикнул старухе:

— Чего плачешь? Сама небось не рожала!

— Зато сердце-то у меня на всех и расположёно! — на всю степь ответила Федора.

Беловолосый новобранец ревниво шептал беременной жене:

— Сына принесешь — пропиши. Гляди, себя сберегай, не загуливай! Знаешь мой характер? Сомну!

Вавилка поцеловал мать быстро, словно укусил.

— Ну вот: выпили — и рога в землю. Не плачь, мамка, вернусь я — либо полковник, либо покойник.

— Будет скалиться, дурень, горе мое!

Вдова Софья подняла к телеге одного за другим четверых ребят. Лицо у нее было строгое и словно подернутое пылью. Ребятишки испуганно ревели. Софья крепко вытерла рот и поцеловала сына.

— На баб да на ребят хозяйство оставляете, — отчетливо сказала она зятю.

Двое мужиков переглянулись и опустили головы.

Длинноногий кудлатый новобранец встал на телеге, поискал глазами в толпе и безнадежно махнул рукой; это был жених Елены, вдовец, оставлявший кучу детишек на руках у своей старой матери.

Солдат, державший в руках младенца, тоже поднялся, поклонился толпе в пояс и сказал хриплым, запойным голосом:

— Прощайте, добрые люди, простите!

Ему ответили истовыми поклонами.

— Бог простит! — крикнул Дилиган и, отвернувшись, заплакал.

Обоз тронулся. У пьяного солдата с трудом вырвали младенца. Солдат тупо улыбался, в руках у него так и остался белый комок пеленки.

Обоз втянулся в степь, он становился все меньше и словно бы короче. Звуки гармошки доходили глухие, как из-под перины. Толпа оцепенело стояла у кладбища.

— У царя колокол такой есть, как брякнет — вся Расея закипит! — ни к чему прокричала старуха Федора.

Заплаканная молодуха жалостно глянула на Авдотью:

— Об нас горевала, а глядь, самой придется…

Авдотья обернулась сразу всем корпусом и твердо сказала:

— Моего сына не возьмут. Один сын, один работник в семье. Законы есть, матушка!

 

Глава пятая

Авдотья редко ходила вопить на сторону, предпочитая служить своей родной улице Кривуше. Здесь она досконально знала старого и малого и просто, певуче рассказывала о последних днях человека, о малых его привычках, о малых событиях его жизни. Она пела о живом, привычном человеке, и расставание с ним поэтому казалось особенно горьким и страшным.

На похоронах Авдотья шла на почетном месте, позади попа. Она вопила над покойником и в избе, но самый главный и отчаянный вопль выпевала по дороге на кладбище. Попа упрашивали не прерывать Авдотью, пока она не кончит. Иных же нанятых воплениц, кричавших оглушительно и бестолково, поп бесцеремонно осаживал, когда ему приходило время справлять службу:

— Ну, вы, помолчите!

Платили Авдотье яйцами, мукой, маслом, но больше старались обойтись угощением на поминках.

Садясь к поминальному столу, Авдотья теряла всю свою гордость мастерицы: она не была уверена, что ей приплатят. А дома ждали Николка и Полинаша. Когда покойник приходился хотя бы отдаленной родней, Авдотья приводила на поминки свекра и сына. В других же случаях вынуждена была украдкой напихивать в карманы лепешек, оладий, кусков мяса.

У Николки в детстве было развито холодное и даже расчетливое любопытство к покойникам. Он охотно увязывался за матерью на кладбище, потом на поминках наедался так, что распускал слюни и засыпал. Мать уносила его домой на руках.

Но так было в детстве, а подросший Николка становился все более угрюмым и застенчивым. Однажды пришла к Авдотье молодая вдовушка.

— Дома мать-то? — спросила она Николку, который в сенях отстругивал новое топорище.

— Дома.

— Привопила бы она мне, а? Поди скажи.

— Иди сама. Я при чем? — быстро сказал Николка и застучал топором.

Авдотья облилась жаром. «Стыдится меня, — подумала она. — Ремесла моего стыдится».

Между тем со времени первой мобилизации на войну она стала пользоваться особенным почетом и уважением. Матери, жены, невесты шли к ней поплакать от горького сердца.

— Приди пожалкуй мне, печальница, — говорила ей солдатка. — Может, вольный голосок до моего родимого долетит!

Авдотья приходила в избу солдатки посумерничать с прялкой, с вязаньем или с шитьем. В избу набивались бабы, каждая со своей работой. Между делом шли степенные разговоры.

Авдотья молчала или скупо поддакивала. Бабы ее не тревожили. Они знали: ее черед придет. И вот наконец Авдотья вплетала свой ясный голос в ритмичное шуршание прялок.

Это была песня утешения и надежды.

— Разве не течет день за днем, как река? Прошумели ветры осенние, просвистят и уйдут ветры зимние. Вешний ветер раскачает и распутает бабью печаль. Разве каждая пуля падает в сердце? Разве нет ей места в чистом поле? День за днем протечет, как река. Вот и вернется солдат на родную землю, к малым деткам, любимой женушке…

Авдотья подробно и трогательно выпевала встречу солдата с женой. Тут бывала описана и радость ребят, и жаркая постель, и первое веселое утро хозяина на своем дворе. Вот и пошел хозяин за плугом, и земля родит тучный хлеб, и кони добреют в теле.

Благодарная солдатка отвешивала Авдотье низкий поклон:

— Спасибо тебе, матушка. Сердце маленько отмякло, добрая ты. Пусть на твоей десятине больше всех родится!

Солдатка утирала радостные слезы и обильно одаривала вопленицу. Никто теперь не выгадывал в плате: Авдотья вопила о живых и скупиться было как-то неловко.

Впервые в жизни у вопленицы появился достаток. Она совсем освободилась от мелкой изнуряющей работы по чужим домам, заново переложила печь в своей избе, покрыла сарай, подняла плетень и начала тайно и упорно откладывать деньги на покупку лошади. Авдотья уже ходила на базар, приглядывала лошадь и с наслаждением торговалась.

В один из весенних праздников Николка вышел из двора в шелковой малиновой рубахе. На вороте и на рукавах у него цвели желтые розы.

Девушки окружили его и с удивлением разглядывали богатую рубаху. Ближе всех подошла тоненькая Наташа, любимая Николки. Наташа гордо насупилась и сообщила подружкам звонким шепотом:

— Он гармонь скоро купит! И лошадь!

Николка вспыхнул, оправил рубаху и ловко обнял Наташу. Девушка покорно к нему прильнула. Они пошли по улице, словно жених и невеста, сопровождаемые веселой оравой девушек.

Авдотья все видела из своего низкого окошка. У нее вдруг ослабели ноги, она опустилась на скамью. Какой скрытный парень!

— Вырастила сына, — шептала она дрожавшими губами. — Мужик в доме, женить пора. Девка ничего себе. Тоненькая, маленькая, да тело налитое. Маленькие — они ловкие. Отец посмотрел бы теперь!

 

Глава шестая

Деревня Утевка лежала в просторной ковыльной степи. Выйдя к околице, утевский житель видел ровную и голую низину, простиравшуюся до самого края земли, до тонкой синей черты, где сплескивались вместе ковыльные волны и облака.

Жила деревня глухо и замкнуто. Стояла она верстах в тридцати от волостного села Ждамировки, а до города Чаплина, до железной дороги, надо было прошагать или проехать по степи более полусотни верст. Иные утевские старики до самой смерти не видывали «чугунки», а ребятишки думали, что город — это большой базар, где продают игрушки, гармони и ситец. Сказки, песни, бывальщины пели все о той же степи, об оврагах да о пушистых снегах.

Народ в Утенке был неграмотный, смирный и диковатый.

Зиму и весну после первой мобилизации солдатские семьи жили по старинке. Робкая солдатка с поклонами обихаживала свекра и свекровь, кормила и обшивала детей, надрывалась в мужицкой работе на своей десятине и во дворе. В середине лета трудно подымали пар: лошадь не слушалась бабьей руки и шагала валко, словно спотыкаясь. Борозда шла кривая, и сама пашня в буром и седом просторе ложилась малой черной заплатой. В хозяйстве не хватало мужика.

Так истек первый год войны.

Давно были оплаканы и забыты первые убитые солдаты. Мобилизации проходили все менее шумно, к ним попривыкли. Большими партиями мужики покидали деревню, и никто не верил, что они вернутся.

Из пекла войны в Утевку возвратились пока только двое, оба калеками.

Один из них, молодой мужик с Карабановки, прыгал на костылях. Ему до бедра отпилили ногу. Кроме того, он перенес стыдную операцию и был теперь и не работник и не мужик. О войне он говорил с такой горячей злобой, что женщины начинали выть от страха.

Второй солдат, раненный в грудь, убежал из германского плена, чтобы умереть на родной земле. Он глухо кашлял: у него были отбиты легкие. По вечерам тихо рассказывал о Германии, краешек которой ему удалось повидать.

Так в Утевке впервые узнали о больших городах, об аэропланах, о грохочущих полях войны и даже о загранице. Солдаты присылали письма из окопов, из госпиталей. В письмах, после поклонов, тоже говорилось о чужих растоптанных пашнях, о германцах, о беженцах.

Скоро в Утевку пригнали первую партию пленных австрияков, молодых чужеязычных мужиков в выцветших мундирах. Они внесли в жизнь окончательную сумятицу и тревогу.

Хозяева, какие побогаче, разобрали австрияков в работники. Дегтев взял двоих: он стакнулся с городским купцом, закупал скот для армии, ему часто приходилось ездить в город, и работники были необходимы в разросшемся его хозяйстве. Дела Дегтева, как видно, шли неплохо. Весной пятнадцатого года он купил огромный сруб и поставил нарядный пятистенник под железной крышей. Новый его дом в деревне стали звать «купецким».

Постепенно ломался весь уклад жизни. Уже ни у кого не оставалось привычного ощущения степной одинокости и оторванности от всего света. Подрастала новая молодежь, еще в отрочестве своем познавшая мир более широко, чем два поколения стариков.

Кое-кто из солдаток легко и сладко загуливал с парнями и даже с австрияками: теперь ведь они были полновластные хозяйки своих домов, отчаянные и потерявшие всякие надежды на возвращение мужей. Иные в поисках легкого заработка ездили в город наниматься в прислуги, другие шинкарили, сводничали. Одна даже попробовала научиться у Авдотьи Нужды ее тонкому ремеслу, желая, как Авдотья, жить песнями.

Но наибольшее удивление в Кривуше вызвал мужик Кузя — Аршин в шапке. Во второй год войны он вместе с двумя парнями из соседней деревни отправился в город и поступил на патронный завод. Отъезд парней был понятен — завод спасал их от мобилизации, Кузя же и на призыве, и на поверочных комиссиях был признан негодным к военной службе, и односельчане решили поэтому, что непутевый мужик ушел в город «по дурости».

Пробыв на заводе несколько месяцев, Кузя был уволен по нездоровью и возвратился в Утевку. Односельчане заметили, что город прибавил ему «блажи»: стал он держаться на народе вольготно и даже дерзко. В каждую свободную минуту, к общему удивлению, развертывал газету и начинал вслух бойко читать о войне. Около Кузи сбивался народ. Газета была огромная, и из-под нее торчал только пегий хохолок Кузи, а снизу — его размочаленные лапти.

Сначала все думали, что он выпрашивает или ворует газеты у старой учительницы. Однако седой и угрюмый почтальон из волости объяснил, что Кузя выписал газету на свои деньги. Тогда над мужиком стали посмеиваться:

— Избаловался в городе! Деньги-то там легко достаются!

— В высокий ряд лезешь, грамотей! Туда в лаптях не пускают!

— Пустят! — загадочно ронял Кузя. — Вот и на заводе умные люди сказывают: все дело в сознании.

— Чудные слова говоришь! — сраженно бормотал собеседник. — Ишь, чему тебя в городе обучили…

В Утевке ждали, что на заводские заработки Кузя построит новую избу. Но, должно быть, не очень он разжился деньгами, и ему пришлось поселиться в землянке.

Жил он по-прежнему бобылем, ходил работать на чужие покосы и пашни. В старые времена малосильного Кузю насмешливо считали в полмужика. Теперь все переменилось: солдатское хозяйство рушилось, в нем находилась работа для всякого помощника. «Все-таки мужик», — стали серьезно говорить о Кузе в Утевке, и бабы наперебой льстиво заманивали его на свои дворы.

Даже деда Полинашу солдатки ухитрились приспособить вместо няньки к малым ребятам. Дед целые дни сыто дремал на завалинке и грозился на своих питомцев коричневым изогнутым пальцем.

Однако особенно желанным и дорогим работником в солдатских дворах считался Полинашин внук Николка. Этот широкоплечий молчаливый парень делал всякую работу легко и жадно. Семихватиха властно забирала Николку на свой двор при малейшей надобности: муж Семихватихи, тихий, безответный Акимушка, был не работник, а второй сын бегал еще в мальчишках.

Кривушинские одинокие солдатки завидовали Семихватихе и все чаще повторяли Николке:

— Плюнь ты на нее! Этакому соколу полцены платить! Да она матери твоей три ржаных куска за всю жизнь не кинула… За что убиваешься?

Парень отмалчивался и только сердито блестел синими глазами.

Солдатки уважали в Николке молодого, сильного хозяина. Все знали, что он старательно прикапливает деньги на лошадь и на всякое обзаведение. Поздней осенью было назначено его венчание с Натальей.

 

Глава седьмая

Весной Семихватиха забрала Николку на пахоту.

Загоны Семихватихи лежали возле дальнего леска, и Николка всю долгую неделю ночевал в лесной сторожке. Наконец он прислал матери весточку, что пахота кончается в субботу.

Авдотья испросила у соседки баньку и к вечеру жарко ее натопила.

— Хозяина жду, — гордо объявила она.

Николка приехал на закате. Он вошел, нагнувшись у притолоки, слегка похудевший и черный от весеннего загара. Мать радостно засуетилась.

— Баньку нагрела тебе, ступай. У Олены баньку-то заняла. Свою хоть бы саманную огоревать…

Николка повернул к ней суровое пропыленное лицо.

— На что ее, саманную? Бревенчатую срубим, — сказал он густым, уверенным басом.

Авдотья подала сыну новую мочалку, кусок мыла и полосатые порты, скатанные тугим свертком.

— Мать! А рубаха где? — властно спросил Николка.

Авдотья кинулась к сундуку, постояла над ним и всплеснула худыми руками: забыла постирать рубаху!

Сын молча стоял посреди избы и ждал. Авдотья металась и искоса на него поглядывала. Он уже был настоящий мужик, сильный, сердитый хозяин: входил и сразу заполнял собою всю избу, Авдотье совсем не оставалось места. Его лапти и онучи, брошенные у порога, пахли полевым дымом и влажным черноземом. Он зарабатывал деньги и знал себе цену.

Авдотья открыла сундук, безжалостно переворошила его до дна и вытащила оранжевую рубаху, слежавшуюся от времени. Это был праздничный наряд покойного Силантия.

Возвратясь из бани, Николка, распаренный и ослабевший, прошагал по избе, осторожно переставляя натруженные ноги. В отцовской рубахе он сразу стал широким и грузным. Скамья под ним скрипнула. Он тяжело бросил на стол большие промытые руки.

— Ужинать будем?

— Ты, Николя, как есть отец, — прошептала Авдотья.

Она поставила на стол горшок с кашей, крынку молока и неловко уронила на пол обе деревянные ложки.

— Устанет, бывало, и вот эдак же руки-ноги носит, словно потерять боится, — бормотала она, в замешательстве шаря под столом.

Николка положил каши в чашку, залил молоком и неторопливо погрузил ложку. Ел медленно, но жадно, и каждый раз, когда смыкал челюсти, на загорелых скулах наливались крупные желваки.

— Ешь, мать! — напомнил он растерянной Авдотье.

Тут в сенях скрипнула половица. Оба оглянулись на дверь. Вошла Семихватиха, лениво поклонилась и скрестила на животе темные пальцы.

— Хлеб-соль! Утра ноне росные, землю питают, — издалека начала она. — Теперь земля, как сахар, под плугом раскалывается. Зерна ждет, матушка. Посеем да сенокос отвалим, а там уж пары подымать. Ты у меня, Николай, всякому мужицкому делу обучишься.

Авдотья рассеянно поводила ложкой в молоке, отодвинула чашку и перекрестилась. Николка насмешливо глядел в угол.

Семихватиха прошла в избу, села на скамью. Она нетерпеливо ждала.

— Свою лошадь покупаем, тетка Олена, — отчетливо и строго сказал Николай. — Свой пар подымать собрались. Не пойду.

В избе стало тихо. Авдотья исподлобья поглядывала на Семихватиху, багровую от удивления.

Николай встал, оправил пояс и вышел. Семихватиха злобно покосилась ему вслед.

Она тоже поднялась и, тяжело сопя, пошла к порогу.

Авдотья долго не могла уснуть. Она думала о сыне.

Николай работал ненасытно, с веселой яростью, и все тело его, до кончиков пальцев, словно было налито нерастраченной силой, глаза ярко и сине горели…

Должно быть, у молодой Авдотьи были вот такие же глаза. Муж говорил ей, бывало: «Ясочка ты моя! Засмеешься — синей водой плеснешь, огневаешься — синим огнем опалишь».

Авдотья стыдливо всхлипнула в темноте. Давным-давно повяло у нее тело, и глаза уж не те, и голос стал отдавать хрипотцой. Было ей уже около сорока годов. На пятом десятке женщине положено омыться последними кровями и вступить в тихую старость. Так и будет: дотянет она последние, предназначенные ей годы за широкой спиной сына. Будет нянчить внучат, по малости помогать в хозяйстве…

…Авдотью разбудил резкий стук в дверь. Она накинула на плечи шубейку и сонно улыбнулась: не жалеет силы непутевый парень, еще дверь разнесет в щепы.

— Николя, это ты?

— Отворяй! — сказал за дверью чужой грубый голос.

Авдотья откинула щеколду и бросилась к печке.

— Кто это, батюшки?

Она нашарила спички и зажгла лампу. У порога стоял толстый стражник. Он неторопливо обтер усы и, придерживая рукой шашку, прошел к столу.

— Во вторник сына тебе провожать: мобилизация, — сказал он, копаясь в кожаной сумке.

— Чего это? — не поняла Авдотья. — Ты чего это? — повторила она неожиданно звонко, на всю избу.

— Ну-ну, без крику, — угрожающе проворчал стражник. — Ходи тут по вам!..

Он разложил на столе бумагу и прихлопнул ее ладонью. Между двумя его толстыми розовыми пальцами отчетливо чернел герб.

Авдотья затряслась с головы до ног, глаза ее налились ненавистью.

— Ты, мерин, пошто против закона идешь? Одного-единого сына!..

Стражник лениво оглядел ее с головы до ног.

— Царь велит, не я.

Авдотья, судорожно цепляясь за стол, опустилась на скамью. Голова у нее мелко тряслась.

Стражник следил за ней с любопытством.

— Какой он солдат, мальчишка еще, — тихо и льстиво сказала Авдотья. — Не солдат и не мужик. Я ему кормилица.

Стражник молчал.

— Или, думаешь, дед Полинаша мужик? Законов таких нету. Послушай-ка… — Она преданно заглянула в глаза стражнику. — Может, прошенье губернатору подать? Откупиться капиталом, а? У нас есть, на коня принакоплено…

Стражник рассеянно усмехнулся и снова ничего не ответил. Авдотья выпрямилась, как от удара.

— Пальцы ему отрублю, все равно стрелять не будет! — злобно крикнула она. — Как тать в ночи, ходишь!

— Дура! Повесят! Собирай завтра! — однотонно сказал стражник.

Он вышел, гремя шашкой и сапогами.

 

Глава восьмая

Утром все узнали о новой мобилизации. Но об Авдотьиной избе никто не подумал, так в ней было тихо и обычно.

Авдотья наглухо замкнулась в своем горе. Николка увидел бумагу еще ночью и тоже окаменел и примолк.

Семихватиха, прикинувшая, что без Николки на поле ей не обойтись, решила подействовать на Авдотью хитростью. Она отобрала десяток прозрачных яиц, прямо из гнезда, налила бутылку меду, чистого, как слеза, и отправилась к Авдотье.

— Здравствуйте-ка! — крикнула она еще с порога, широко улыбаясь.

Авдотья стояла у печки, подперев щеку сухим кулачком. Нарядный Николка сидел в переднем углу, перед ним зеленовато поблескивала бутылка самогона.

«Лошадь купил! Магарыч допивает!» — со страхом подумала Семихватиха и едва не выронила яйца.

Николка мутно смотрел на Семихватиху и молчал. «Поди, дрался, печенки ему отбили», — совсем испугалась Семихватиха.

Авдотья осталась неподвижной и не ответила на приветствие. Семихватиха, сбитая с толку, решила продолжать игру. Она скромно поставила на пол бутылку с медом и выложила яйца на пестрое одеяло.

— Вавилушка мой письмеца не шлет. — Она перекосила жирное лицо и осторожно всхлипнула. — Не шлет и не шлет. С докукой к тебе, матушка: привопи мне, горюше…

Авдотья вздрогнула и легко, как тень, отстранилась от печки.

— Черна птица, печальна орлица и в мой двор ноне клюнула, — глухо и певуче сказала она.

— Ну да, да… На подарочек вот, не обессудь, — льстиво прошептала Семихватиха.

Она думала, что Авдотья завела свой причит.

Николка схватил бутылку и, разбрызгивая светлые капли, наполнил чашку. Он поднес ее к носу, понюхал и с отвращением поставил обратно.

Авдотья подняла голову:

— Не стану вопить, не проси…

Семихватиха, словно перед дракой, воткнула кулаки в крутые бедра и боком пошла на Авдотью. В ее заплывших глазках зажглись желтые огоньки, она побагровела вся, до кончика носа.

— Ты что ж это? Отказываешься? Мало я тебе в жизни помогала? Да ты ведь купленная мастерица! А?

Авдотья широко раскрыла глаза, в них пылала ослепляющая ненависть.

— Уйди ты, жила! — пронзительно зашептала она. — На веки веков мы тебе вперед отработали. Прощайся с Николушкиными руками: уходит он на войну. А у меня для своего горя, может, и голосу нету. Купленная, да не проданная!

Семихватиха, не сказав ни слова, попятилась к двери.

…Провожали парней через два дня.

Кривушинский обоз двигался почти без плача и песен. Авдотья не вопила, другие вопленицы молчали из уважения к ней. Нарядная Наталья шла около телеги и коротко, по-ребячьи, всхлипывала. Николке сунули в руки гармонь, он крепко ее стиснул и тупо улыбался.

Обоз, как всегда, остановился у кладбища. Авдотья приподнялась на носки и трижды поцеловала сына. Потом она отвесила ему земной поклон и прикрыла рот шалью. Наталья вскрикнула и уткнулась в сухую грудь Авдотьи. Николка пристально смотрел на носки своих новых сапог.

Обоз тронулся.

Авдотья зашагала домой, черная и легкая. Изба и двор встретили ее полным молчанием. Полинаши не было слышно, должно быть, ушел нянчиться или притих у себя на печке.

Авдотья прошла к новому сарайчику и открыла аккуратные воротца. В лицо ей ударил влажный и сладкий запах свежеобтесанного дерева.

Среди двора белела новая глубокая колода, около нее валялся топор. На его светлом натруженном лезвии уместилось солнечное гнездышко.

— Родиминка моя! — громко крикнула Авдотья и бессильно повисла на воротцах. — Кабы знала я да предуведала, я бы малого тебя в люльке закачала бы!

Авдотья закусила губы, помолчала.

— Верно, дом мой на угрюмо место ставленный… Разнесчастная я кукуша во сыром бору!

Соседний плетень легко скрипнул. Авдотья ничего не слышала. Она опустилась на стружки и хватала воздух широко раскрытым сухим ртом.

Над плетнем поднялась светлая голова Дуньки, малой Дилигановой дочки. Девочка с любопытством уставилась на вопленицу, которая, взмахнув руками, пробормотала, потом закричала частые непонятные слова:

— Вот взойдут огнекрупные звезды, а тебя уж и нету, родиминка моя!..

С улицы к плетню подошел Кузьма Бахарев.

— Тетенька воет, — зашептала ему Дунька и ткнула пальцем в соседний двор. — Гляди-ка!

Кузьма озабоченно побежал к калитке. Он остановился над Авдотьей, потом присел на корточки.

Подбежала и Дунька. Она встала, выпятив живот, босые ноги ее зарылись в пыль.

— Ой, горькая истома моя, — сказала Авдотья и вздрогнула, увидев Кузьму и девочку. Со строгой пристальностью она вгляделась в Дуньку. Большие, чистые и яркие глаза девочки поразили ее. — Словно дочка моя… Словно я тебя на свет родила…

Девчонка засопела и покосилась на Кузю. Тот молча почесывал бороду. Авдотья длинной жилистой рукой подтащила к себе Дуньку.

— Зачем растешь, дурочка? Гляди на меня, мучайся. Такая же будешь горькая!

Голос Авдотьи был так глух и страшен, что глаза у девочки мгновенно налились слезами. Заплакать она побоялась, только маленькое сердце бешено колотилось под ладонью у вопленицы.

— Глупая, жалею тебя, — отмякшим, надтреснутым голосом сказала Авдотья и отпустила Дуньку. — Отец бедного сословия, одиноконькая растешь и телом мелкая… Словно бы моя дочка!

Кузя вдруг вскочил, побежал к воротам. Однако вернулся и, сердито дернув себя за бороду, сказал:

— Погоди, баба. За чужую жизнь не говори. И над нашими воротами, может, солнце взойдет…

Девчонка сорвалась с места, больно ударилась о плечо Кузи и умчалась. Через минуту из-за плетня донеслись ее тонкие всхлипывания.

— Терпел камень, да и тот треснул. — Кузя взмахнул кулаком. — Подожди, баба…

Авдотья опустила голову.

Кузя стоял над ней, маленький и злобный. В куцей бороде и на висках у него белела первая седина.

 

Глава первая

Николай Логунов, рядовой 170-го пехотного полка, разгромленного в Галиции, возвращался в июне 1918 года в родную Утевку. После тяжелого ранения солдат около года провалялся в украинских госпиталях, изнемог и отощал до крайности.

В городе Чаплине на базаре он быстро нашел земляка и сразу же забрался в его телегу, уложив рядом с собою костыль и винтовку.

Телега была доверху навьючена свежим сеном, от которого исходил запах вялой мяты, богородской травки и медуницы. Пахло еще теплым лошадиным потом, дегтем, нагретыми ремнями шлеи — все это были деревенские, родные запахи, и они кружили солдату голову. Когда город остался позади, он откинулся на задок телеги и сквозь прищуренные глаза глянул на широкую безмолвную степь. Была она такая же, как и в его детстве, — вся в сизых волнах полыни и ковыля. На далеком горизонте темнела полоска леса. Где-то слышалось тонкое ржание лошади, одиноко свистела птица, медлительно звякало ботало: войны как будто и не было…

Возчик прикрикнул на лошадь, положил вожжи под себя и обернулся к солдату:

— Чего это, Николай Силантьич, припоздал ты как? Живые все давно вернулись. Степка, отчаянная голова, и тот объявился, да тут же в гвардию, слыхать, ушел. В Красную, что ли.

— Который же это Степка? — глуховато спросил Николай.

— Ну, Ремнев, в пастухах-то ходил… А ты, видишь, и голосу не подавал. Уж и не ждали.

Николай взглянул на лукавое, заросшее каштановой бородой лицо земляка и тотчас же вспомнил, что в деревне его дразнят Хвощом за длинное и гибкое тело, как будто постоянно колеблемое ветром.

— Письма оттуда, где я был, не шли, — нехотя объяснил Николай. — Заваруха там получилась. Немцы Киев взяли, потом гетман сел. В Самаре вот тоже, слышно, беляки свое правительство, комуч какой-то, назначили.

— Кто знает, — протянул Хвощ тонким своим голосом.

Николай вздохнул, закрыл глаза. Степан Ремнев, пастух… Смутно вспомнился дюжий сероглазый парень, его еще провожала на войну жена, совсем молоденькая.

— А Утевка как живет? — спросил он у Хвоща после долгого молчания. — Матушка моя как?

— Матушка ваша, Дуня, известно, сохнет. Деда Полинашу и того похоронила, одна как есть осталась. А Утевку не узнаешь теперь. На дыбочках вся ходит. — Хвощ подобрал вожжи и хлестнул лошадь: — Н-но, буржуазия! Либо война никогда не кончится? Батюшка с амвона сказывал: брат на брата пойдет…

По запекшимся губам Николая прошла недобрая усмешка, и тут Хвощ увидел, что скулы у солдата обтянуты бескровной кожей, а вокруг рта легла глубокая морщинка.

— Батюшка скажет, — проворчал Николай. — Войне конец. Будет!

— А что же ты винтовочку вон рядом уложил?

Николай строго взглянул на Хвоща:

— Может, побаловаться придется еще…

Они опять замолчали. Лошадь рысью вынесла на крутой пригорок, и перед Николаем открылось зеленое поле заливных лугов. Далеко впереди мелькнула белая высокая тень утевской церкви, избы же, как и всегда, не были видны, столь низко припали они к земле и как бы слились с ней. Хвощ попридержал лошадь и достал кисет.

— Вся смута с вашего фронта пришла, — сказал он, мусоля цигарку. — Уньшиков-чуваш первый объявился и весь народ до дна переворотил. Знаешь Уньшикова?

— Нет, — рассеянно ответил Николай.

Теперь они ехали по краю обрыва. В этом месте степь как бы разверзалась, и в глубокой трещине росла темная чащоба кустарника. В старину здесь боялись ездить: говорили, в чащобе водились разбойники.

— Кто его знал, Уньшикова-то? — продолжал Хвощ, пытливо поглядывая на Николая. — Игнашинский он, не наш, самый крайний был бедняк. А теперь главный комиссар по волости и в дружине нашей.

— В дружине? — недоуменно спросил солдат.

— Ну да, в дружине, — повторил Хвощ. — Большевики там собрались. Больше всех им надо. Кузю Бахарева знал? Ну, Аршином в шапке звали?

— А как же…

— Теперь тоже самый набольший в Утевке начальник. И тоже с винтовкой. Мы ему говорим: «Куда тебе в большевики, ты самый что ни есть меньшачок!» — «Граждане, говорит, без смеху…»

Хвощ, обжигая пальцы, докуривал цигарку. Лошадь трусила по круглой, гладкой лощинке. Сейчас должен показаться пологий холмик, за ним откроется вся Утевка.

— И скажи ты, пожалуйста, какая колгота в крестьянстве пошла, — с досадой сказал Хвощ и выжидательно смолк.

Николай не то слушал, не то тихо дремал. На всякий случай Хвощ повысил голос:

— Хлеб, конечно, в город требуют. Степенные люди говорят: «Собирай с каждой трубы, по-старинному». А бедность вся поднялась: «По именью, говорят, облагайте». До чего дело дошло — у попа тридцать пять караваев требного хлеба отобрали! А теперь еще дружина по дворам пошла: «Пишись, говорит, кто в пролетарии, а кто в буржуазию». Бабы в плач: к чему это? Учет, слышь. Сто годов Утевка без учета простояла, а тут на тебе… У кого ни коровенки, ни овцы — ясное дело, в пролетарии записывают. Лавочника, трактирщика насильно в буржуазию записали. Ну, а мне куда?

Хвощ остро, с обидой взглянул на Николая.

— Сам знаешь, лошадка, две коровы, овцы… достаток есть. Но не такой же, как у лавочника. Я говорю: мне бы куда в середину…

Николай не слушал, он приподнялся в телеге, опираясь на наклеску худыми пальцами. Справа зеленели холмики утевского кладбища. Здесь три года назад было прощанье с солдатами. Мать отдала Николаю земной поклон, а Наталья, невеста, закричала в голос.

Хвощ нахлестал лошадь — таков был обычай у мужиков: хоть всю дорогу плетись шагом, а по деревне непременно вскок, — и они влетели в крайнюю улицу. Николай задыхался от пыли. Не радость испытывал он, а скорее, болезненное удивление. Глинобитные избенки едва поднимались над землей, ветер шевелил взъерошенную солому на крышах, лохматые плетни беспомощно валились набок.

Хвощ осадил лошадь у избы Авдотьи Нужды. Плетневые воротца были распахнуты настежь, избенка нахохлилась, боковая стена ее зловеще набухла, одно окно наглухо заделано, наверно, для тепла.

Несколько мгновений Николай сидел неподвижно и глядел в пустынный, чисто разметенный двор. Но у ворот никто не показывался.

— Ишь, двор чистый, — вздохнул Хвощ. — Ни скотины, НИ курицы.

Николай вдруг заторопился, взял винтовку, костыль, потом уложил их обратно и, поддерживая обеими руками больную ногу, спустил ее с телеги. Хвощ посмотрел ему вслед. Одно плечо солдата высоко вздергивалось от костыля.

Николай низко пригнулся, вошел в избу и остановился у порога. В избе было темновато, и в первый момент перед глазами Николая плавали желтые пятна. Потом он увидел мать. Авдотья обернулась от печи.

— Николя!.. Николя!..

Она была в черном, простоволосая, худая, и Николай вздрогнул от знакомого глуховатого нежного голоса. Она подошла к нему, легкая, как тень, и он, ощутив на своей груди ее голову, погладил сухие и светлые, словно ковыль, расчесанные на прямой пробор волосы. Рука матери скользнула под накинутой шинелью по костылю, и тут только поднялось ее лицо, побелевшее от страха и боли.

— Ногу мне порушили, — тихо сказал Николай.

Авдотья выпрямилась, неторопливо оправила волосы, отдала поясной поклон сыну, трижды поцеловала его в худые пыльные щеки и степенно сказала:

— Божья воля. Жив остался — и то славно. Дай-ка шинельку сниму…

Авдотья призаняла у соседки ложку масла, накормила сына кашей и постелила на кровати чистую дерюжку.

— Ложись с устатку. Пойду баньку поищу.

Николай прикорнул было, но тут же встал и, хромая, выбрался на улицу. Шли последние дни знойного июля, вся Утевка работала на полях, в улице пищали только малые ребята да пели петухи. И девушка Наталья тоже, верно, жала в поле.

Николай проковылял по двору, осмотрел сарайчик, потрогал его плетневую стену. Плетень, тугой, плотный, был завит его молодыми, сильными руками, а посреди двора по-прежнему стояла недоструганная колода. И сарай и колода были деланы для лошади, которую Николай так и не купил, — успели они с матерью собрать только полцены.

Вечером в избу набились люди. Среди беседы Николай то и дело беспокойно оглядывался на дверь, потом на мать. Дважды ему показалось, что бабы при этом отводили глаза и усиленно шептались.

А ночью, когда они остались одни и Авдотья, вздыхая, улеглась на печке, он спросил:

— Мать, ну как же Наталья-то?

Авдотья смущенно кашлянула, заворочалась, что-то уронила.

— Замужняя она теперь, Николя.

Сын молчал.

— Тосковала она, — неохотно заговорила Авдотья. — Писем от тебя нет и нет. Слышу, идет, поет: «Все пули пролетели, мой миленький убит». Встретила ее, спрашиваю: «К чему песня?» Гляжу, а она хмельная. Обняла меня, плачет: «Люблю, говорит, Франца, сердечко мое спеклося». Франец-то, австрияк, батрачил тут у Дорофея Дегтева. Ну и обкрутились в одночасье, вся Кривуша ахнула. Теперь Франец-то вместе с Кузьмой начальствует. Дружина у них.

Сын молчал, словно его и не было. Наконец произнес глухо и злобно:

— Дружи-и-на!

 

Глава вторая

Теперь, как и в молодости своей, Авдотья неутомимо бегала по людям в поисках заработка: стирала, шила, пряла, качала малышей — все для того, чтобы послаще накормить больного сына. Шли дни горячей страды. Люди от мала до велика жили в поле. Авдотья же часто оставалась в чужой избе одна с маленькими. Качая люльку ногой, опустив голову, она вполголоса пела:

Николай тосковал и сторонился людей. Однажды из окна Авдотья видела, как он взял топор, проковылял к колоде, ощупал ее худой ладонью, должно быть, хотел обтесать, да повернулся как-то неловко, застонал и сел на землю.

— Зачем за топор хватаешься? — сурово выговорила ему мать. — Отдохни, живого духу наберись.

Николай не ответил, но стал после того еще молчаливее. Никуда не выходил, ни о ком не спрашивал и целые дни одиноко сидел на завалинке, вытянув больную ногу.

Авдотья совсем растревожилась. Как-то вечером она приоделась почище и отправилась за советом к Кузьме Бахареву.

Новая саманная изба Кузьмы была приметной: стояла она без крыши, ее куцый земляной верх густо пророс травой, а в траве вытянулся и одиноко цвел хилый подсолнух.

Войдя в избу, Авдотья хотела перекреститься, но вдруг увидела, что угол с иконами занавешен кисейной шторкой. Авдотья не была у Кузьмы с тех пор, как он стал председателем сельсовета, и теперь со скрытым любопытством оглядела избу. На стене висела винтовка, на столе лежала стопка тонких книжек, в избе было чисто и пустовато. Кузьма торопливо хлебал квасную тюрю, а на скамье смирно сидели три девчонки, в люльке же спал маленький.

— Хлеб да соль, — поклонилась Авдотья.

Кузьма глянул на нее из-под густых седоватых бровей и легонько кивнул.

— Садись с нами, — откликнулась из-за люльки Мариша, жена Кузьмы. — Ишь, живьем глотает, — с неожиданным раздражением сказала она, показывая на Кузьму. — Некогда ему на старости-то лет…

— Младенец здоров ли? — сдержанно спросила Авдотья.

— Чего ему… А ты садись-ка.

Авдотья присела на скамью, рядом с девчонками, и оправила темную старушечью юбку.

— С докукой я к тебе, Кузьма.

— Сказывай, Дуня. — Кузьма опрокинул ложку на стол и смахнул крошки с бороды. — Рада, поди, сыну?

— Еще бы не рада! Только вот смутный он стал. Думка в нем какая-то есть. Узнал бы ты, об чем ему мечтается.

Кузьма встал, оправил рубаху, снял со стены мятый картуз и пиджак.

— Спросила бы сама: ведь мать как-никак.

Авдотья тоже поднялась и застенчиво усмехнулась.

— Не могу я спросить, не умею. Мы все такие молчаливые. В сердце замкнешь да на одиночку и перемучаешься.

Они молча постояли друг перед другом. Были они одногодками. Когда-то ее прозвали Нуждой, его Аршином в шапке. Однако в нем уважали тихое упорство и аккуратность в работе, за ней же с молодости признали высокое мастерство вопленицы. Выросли они на одной улице, вместе влачили бедность, вместе терпели обиды, — старая, невысказанная, суровая дружба связывала их.

— Должно, об Наташе тоскует, — шепнула Авдотья, — спросил бы его.

Кузьма взглянул на нее и решительно надвинул картуз.

— Скажи Николаю — приду!

За стеной гулко зазвонил колокол: отбивали ночные часы. Кузьма снял со стены винтовку и обернулся к жене:

— Обученье у нас, Марья. Ухожу я.

Мариша шевельнулась на постели, линия ее плеч и головы едва угадывалась в сумраке.

— Словно бы мальчишка, по ночам с ружьем забавляется, — тихо, с обидой произнесла она. — Хозяйство все пало.

Кузьма виновато и мягко сказал:

— Спите тут, — и вместе с Авдотьей вышел на сонную улицу.

 

Глава третья

До седого волоса проживший бобылем, Кузьма Бахарев женился в последний год войны на смирной нестарой вдове Марише, которая привела в его избу трех девчонок.

Вся Кривуша помнила Маришу красивой певуньей и озорницей. Мариша сохла по одному парню с Большой улицы, ходила с ним в хороводах, пела заливистые песни. Однако строптивый отец пропил ее за немолодого, чахлого мужика Якова: соблазном тут послужило обещание поселить молодых в новой пристройке к избе и дать им на разжитие корову и лошадь.

Накануне смотрин Мариша травилась спичками, но выжила. Через неделю сыграли свадьбу. И тут выяснилось, что обещанию тому грош цена: вселиться Марише с мужем пришлось в общую семейную избу, и получили они одну телушку. Старики поссорились, даже побились, но дело было сделано, против закона не пойдешь, и Мариша покорно взяла на себя хозяйство, огрубела на мужицкой работе, стала молчаливой и суровой. Яков прожил пять лет и умер, оставив вдове трех малых девчонок.

Однажды Кузьма шел мимо Маришиной избы. Вдова его не видела. Окруженная детьми, она, кряхтя, подводила подпору к боковой стене избы. Старшенькая, Дашка, нахмурив смоляные, как у матери, бровки, изо всех сил поддерживала тесину. Младшие глазели, засунув пальцы в рты. Кузьма остановился. Его пронзили жалость и удивление перед стойкостью одинокой вдовы.

— Бог помочь! — окликнул он ее. — Аль изба падает?

Мариша выпрямилась и ответила неохотно:

— Падает.

Кузьма взглянул на ее сильные плечи, на маленькие босые ноги и сказал, почти не слыша себя:

— Пойдем в мою избу. Один я.

Мариша удивленно вскинула на него серые глаза:

— Девок куда дену?

— Ребят я призрю, — строго выговорил Кузьма.

Через десяток дней отгуляли свадьбу. В церкви отец Александр читал молитвы торопливым, захлебывающимся тенорком, как бы предчувствуя скудость вознаграждения. Хор призван был малый и тянул почти одноголосно. Тяжелый свадебный венец съезжал Кузьме на нос. Мариша стояла румяная, опустив мокрые от слез ресницы.

За свадебным столом никак не ладились песни. Хмельные солдатки запевали разбитные частушки, старухи ворчали: «Не к добру песня эта — не тянется». И все говорили про свадьбу Кузьмы: «Пожалели друг друга, обоим на свете деваться некуда».

Но, на удивление всей Утевке, Кузьма с Маришей зажили ладно. Изба Кузьмы зацвела бумажными занавесками, ребята бегали веселые и чистые. Мариша звала мужа Кузьма Иваныч, и в Кривуше теперь уже стеснялись называть его Кузей и Аршином в шапке.

Он работал изо всех сил: не мог спокойно видеть горькую настороженность Мариши и старался незаметно угодить ей. Один раз даже купил на ярмарке крупные красные бусы.

— Куда мне, стара уж стала, — сказала она, однако заулыбалась.

Через год родился у них мальчик. Кузьма, нерешительно потрогав оранжевую морщинистую щечку младенца, убежал под сарай и принялся неистово рубить дрова на баню роженице. Скоро у него взмокла спина, куча дров лежала у его ног. Он замахнулся еще раз, но не ударил, а тихо опустил топор, засмеялся и стал вытирать рукавом лицо.

— Эка пот прошиб… — бормотал он, но губы у него неудержимо кривились.

Младенца окрестили по отцу — Кузьмой. Он рос быстро, как молодая ветла, был большеглазым, ласковым.

— Теперь сын есть, надо ему избу справить, — серьезно говорил Кузьма. — Вот после масленой за крышу возьмусь.

Мариша смеялась и потихоньку хвасталась перед бабами усердием мужа.

— Мал грош, да дорог, — льстиво соглашались те. — Дубок в поле и тот голый не стоит. Листом и цветом оденется, а там, глядишь, побеги пошли…

Мужья этих баб все еще томились в окопах и слали злобные, бестолковые письма. Война затянулась, солдатская смерть стала настолько обычной, что никто ей не удивлялся. Народ устал, отчаялся ждать «замирения» и конца войны.

Не скоро, не сразу докатились в Утевку вести о восстаниях в больших городах, о смертных боях на фронте, о пожарах в господских усадьбах. Утевцы доподлинно знали только одно — царя смахнули. В деревне сразу же сместили старосту Левона Панкратова. Но председателем сельсовета почему-то выбрали богатого льстивого мужика Клюя. Из Ждамировки пришел слух, что бывшему земскому начальнику швырнули под ноги гранату. Сделал это один из фронтовиков. Солдаты потянулись в деревню еще с осени, после сбора урожая. Бабы не узнавали своих мужей, такие они были взъерошенные, обозленные, беспокойные. Солдаты и привезли с собой первые вести о разделе земли.

В соседних с Утевкой деревнях, над которыми долгие годы сидели помещики, народ оказался погорячее. Старую, глухую ключевскую барыню вместе с ее собачками и приживалками посадили на воз, отвезли в город и выпустили на первой же улице: ступай, живи. А немецкого барина в Ягодном забили в колодец и усадьбу разгромили с такою яростью, что порубили топорами даже ковры и книги…

Помещичьи земли разделили не без шума и криков, перепали жирные десятинки и утевцам. Только одни аржановские владения — сто черноземных десятин купца Аржанова — отошли пока к волости и считались «госфондом».

Жизнь в Утевке, однако, катилась еще по-старому. Не все хозяева — особенно из бедных — сумели справиться с новыми наделами. Не хватало семян, тягла, плугов… И вышло в конце концов так, что полоски земли одна за другой уплывали в руки тому же Дорофею Дегтеву — в аренду.

Но в Утевке уже собирались частые, шумные сходки. На одной из сходок сместили Клюя и выбрали председателем сельсовета Кузьму Бахарева.

Узнав об этом, Мариша побелела и принялась вопить. Она дрожала при одном слове «власть», ей ясно представилось, как теперь рушится их спокойная жизнь с Кузьмой. Память о чахлом Якове и тяжкой нищенской молодости была еще слишком свежа. Она выплакалась, уложила детей спать и, осунувшаяся, тревожная, встретила Кузьму.

— Что ж, аль плохо мы с тобой жили? Аль не угодила чем? — сурово спросила она, подавая ему ужин.

— Опомнись, Маша! — удивленно откликнулся Кузьма. — Мне почет от мира оказан, как теперь я женатый мужик, хозяин.

Мариша в отчаянии всплеснула руками:

— Ведь кормимся, сыты? Куда лезешь-то?

Кузьма пристально на нее взглянул и сдвинул густые брови.

— Землю поделили, а все равно Дегтев с Клюем у нас как цари сидят.

— Вот страсти! — со слезами вскрикнула Мариша. — Теперь уж и не до крыши тебе, и не до поля. Головушка моя бедная!..

 

Глава четвертая

Кузьма пришел к Николаю, как и обещал, на следующий день.

Николай слабо вспыхнул, когда перед ним предстал маленький и серьезный Бахарев с винтовкой, высоко торчавшей за плечом.

Когда Николка бегал еще без штанишек, Кузьма принес ему с ярмарки три приторных черных рожка и мятный пряник с розовой каймой. Николка быстро сжевал рожки, хотел расколоть косточки, но они оказались твердыми словно камень. Николка посадил их в уголке двора и каждый день усердно поливал: думал, что вырастут новые сладкие рожки. Зерна так и не проросли. Но Николка на всю жизнь запомнил неожиданную ласку бородатого мужичка.

Кузьма был все такой же, каким его помнил Николка. Но теперь в его тощей фигурке была разлита спокойная и властная уверенность. Он сел подле Николая, бережно прислонил винтовку к завалинке и полез за махоркой.

— Воюешь? — коротко спросил Николай.

Кузьма обернулся сразу всем корпусом — раньше в нем не было такой живости движений.

— Да, воюем, — коротко ответил он, всматриваясь в хмурое лицо Николая. — А ты как? Скоро к нам в дружину?

Николай опустил голову и неловко усмехнулся. Теперь он казался старым и как бы потухшим: его крутой лоб был рассечен глубокими морщинами, и реденькая рыжеватая щетина на худых щеках жалостно отсвечивала на солнце.

— Как дела правишь, дядя Кузьма? — нехотя спросил он.

Кузьма вдруг заулыбался.

— Да тут такие дела! Дегтева Дорофея знаешь? Степана Тимофеича, лавочника? И еще Клюя? Помнишь их?

Клюй, рыжий гундосый старичина, был так прозван за длинный тонкий нос, похожий на клюв хищной птицы. Всю свою жизнь продавал он свечи, ходил по церкви с блюдом, смиренно кланялся на каждой копейке и, как говорил народ, на копейки эти покрыл дом железом и справил пышное приданое своей единственной дочке.

— Клюя? — переспросил Николай. — Знаю, как же! А Степан Тимофеич неужто жив? Его ведь вода все душила.

— И не говори, — насмешливо фыркнул Кузьма. — Раздулся, гад, как бочка с гнилой капустой, того и гляди, обручи слетят.

Николай заметил в его глазах острый, холодный блеск и удивленно сказал:

— Злой ты стал, дядя Кузьма.

— Ты сам малосильный хозяин, должен меня понять, — строго перебил его Кузьма. — Слушай-ка, чего скажу. Пришел я один раз на сборню. Гляжу, впереди длинный такой мужик толчется, зипунишко на нем старый. Подошел поближе… Батюшки мои, да это Дорофей Яковлич. Самый сильный хозяин, Дегтев!.. Гляжу, Клюй тоже в плохой поддевке. А Степан Тимофеич пузо армяком обтянул. Так в сердце и стукнуло: эдакая, думаю, забава не к добру. Ну, Клюй поклонился сходке: «Смещайте меня, мужики, но я, говорит, не против бедняцкой власти». Народ зашумел. А я гляжу, у Клюя в лице скрытность есть и в глазах волчий блеск. Дорофей на стол заскочил: «Выберем, кричит, Хвоща, как он есть бедняцкого состояния и согласен служить народу за тридцать рублей!» Мужики не разобрались, орут: «Ишь, барин какой, тридцать целковых ему подавай!» Дорофей свое гнет: «От себя, слышь, будем платить, то есть от самостоятельных хозяев». Мужики и замолкли. Тут, Николя, меня будто в спину кто толкнул. Подбегаю к столу, влез, сам весь трясусь, морозом одевает… Дня за два до того я у Дорофея занял два пуда муки. Сомнение меня взяло. То о муке подумаю, а то вдруг вспомню, как за мешок картошки я зимой дрова ему возил да чуть не замерз. И на его бахчах пальцы до крови срывал. Ну, все-таки набрался духу и сказал так: «Прошу меня лично выбрать председателем в сельсовет. Бедняк я известный, грамоте хорошо знаю. А тридцать рублей не надо мне: дадите по полпуда муки на ребят, и довольно». Что тут сделалось! Хвощ испугался, у стола кружится. Дегтев на меня цыганские глаза уставил, и такая в них злобность сияет, что я сробел. Мужики кто разобрался, кто нет, махнули рукой: «Бери хоть по пуду!»

Кузьма полез в бороду тремя растопыренными пальцами и провел ими, как гребнем. Эту его привычку Николай хорошо помнил. Только задумчивая, жестковатая улыбка была у Кузьмы новой.

— А в ночь приехал ко мне комиссар из волости. В избу не пошел, сели с ним у сарая. Лошадь Комиссарова так у него за плечом и простояла. Как верная собака. Вот я удивился! Проговорили с ним всю ночь. Под конец я думал: заплачу или с ума сдвинусь, до того ясно все представилось предо мной. Как светлое солнце! И моя жизнь, и твоя, Николя, жизнь, и Дегтева жизнь. Комиссар говорит: «Объединяй всех бедняков против богатеев». Ну ладно. Светать стало, гляжу, а мой-то комиссар — чуваш, скуластенький! Как обухом по лбу меня хватило. Знаешь ведь, у нас иные-прочие чувашей презирали? И слепые они, и немаканые. Думаю: как скажу своим мужикам, что учить нас чуваш будет? Он ускакал, а я целый день на полатях пролежал. В ночь собрал бедняков, и тут мы поставили свою власть. Дружину организовали… Тебе, Николя, теперь прямой путь к нам. Нога-то скоро подживет?

Николай курил и холодно щурился.

— Куда мне! — отрывисто сказал он. — Я уж навоевался, крови нахлебался.

— Ми-илый! — Кузьма покачал головой. — Теперь ведь война какая? За собственную нашу жизнь! Еще когда я на заводе жил, мне один человек сказывал: «Подожди, парень, придет такое время, и народ за народную правду воевать подымется». Оно так и вышло, и этого только бабы не понимают. Вот и моя баба. Проснусь середь ночи, а она плачет: «Сомнут, слышь, тебя. Богатые злобятся, угрозу кричат. Куда тебе, малому человеку, становиться в коренники!» Говорю ей: «Я маленький, да удаленький. И не один к тому же. Беднота поднялась теперь, как высокая рожь: сколь ни гни ее ветром, а колоски друг за друга держатся и ни за что к земле не падут».

Николай покачал головой — то ли словам Кузьмы не мог довериться, то ли думал о чем-то своем.

— Я теперь не старый и не молодой, — отчетливо и горько сказал он. — Хромой пес! Наталья и та ушла.

Кузьма в досаде даже руками всплеснул.

— Ну и ушла! Не очень какая краля… Я вон до сорока лет бобылем на свете пробегал, а потом сразу нашел.

Но Николай посуровел лицом, отвернулся, и Кузьма понял: не принял он разговора о Наталье.

Оба надолго смолкли. Кузьма не торопил Николая, терпеливо ждал, когда тот заговорит сам, откроется: не может не открыться — между их семьями слишком долгие годы велась тесная дружба…

И вправду: Николай беспокойно переложил на завалинке костыль, опустил голову, тихо заговорил:

— Эх, дядя Кузьма, всего я там повидал. Сколько богатства порушили… Дворцы, имения какие на ветер пустили! По спелой пшенице ходили, сады с корня рвали, с церквей головы сшибали!

Николай махнул рукой, и его острое лицо залилось слабым румянцем.

— А теперь кто я? — с отчаянием спросил он. — Раньше не видал ничего на свете, копался в земле, как червяк, думал все богатство крестьянское произойти. Теперь вот смотрю на деревню. Что такое? Избы, что ли, вросли в землю? Такие они низенькие, нищие. И гляжу на свой хлев да на колоду — я ведь ее перед мобилизацией строгал, — жалко мне себя и злобно как-то… Да теперь разве я усижу на своей-то полоске? Теперь подавай мне такое поле, чтобы солнце на моей крестьянской земле всходило и закатывалось, чтобы от межи до межи полдня на коне скакать!

Кузьма даже приподнялся с места, засмеялся:

— Куда тебе, болезному, такую-то землю? Тогда уж артельно надо сеять… Тоскуешь ты, — прибавил он уже серьезно. — Душа в тебе раскололась, не скоро теперь на место станет.

Он озабоченно залез тремя пальцами в бороду, притворно покашлял.

— Весь в мать! У той душа в песню уходит, а тебе ишь мечтается… Подымайся, Николя. Вот аржановские сто десятин во владенье беднякам получим, тут нам твои мечтанья и пригодятся.

 

Глава пятая

Кузьма жал пшеницу на своей полосе. Рядом работал дружинник Дилиган. Австрияк Франц поехал в Ягодное — разобраться в споре из-за барских лугов. Вся остальная дружина убирала пшеницу помочью на дальней полосе одного безлошадного и многодетного хозяина.

Солнце поднималось к полудню, и Кузьма видел, как беловолосая Дунька, Дилиганова дочка, оправив подоткнутые юбки, пошла домой за обедом.

Кузьма вытер рукавом лицо и склонился над снопом. Вдруг над ним коротко прогрохотало. Кузьма удивленно выпрямился и приложил ладонь ко лбу. Дилиган тоже стоял на своей полосе, неподвижный и длинноногий, как аист. Грохот повторился. Теперь это был двойной, раскатистый удар. Кузьма повесил серп на руку и подошел к Дилигану. Оба вопросительно задрали головы к безоблачному небу.

— Не пойму, — тонко и жалобно сказал Дилиган. — Откуда грозе быть?

Кузьма сел на землю и принялся растерянно перевязывать лапоть. Дилиган опустился рядом. Внезапно послышался дробный конский топот. Мужики вскочили. По дороге в полный мах, вздымая пыль, неслась на чьей-то лошади Дилиганова Дунька. Она свернула на полосу и, обдав мужиков мягкими комьями земли, свалилась к ногам отца.

— Батя! Винтовки выкрали у вас! Степан Тимофеич с сыном! В городе, слышь, бой идет, из пушек палят. Дядя Кузьма, Мариша велела тебе в ветлы спрятаться. Эх, и кричит она!

— Дунюшка, дочка, — мягко перебил ее Кузьма, — скачи на дальнее поле, на Ивана Корявого полосу, там вся дружина. Скажи, Кузьма приказал в сельсовете собраться. Уходить придется. Ваня, ступай и ты к ним. Спасайтеся! Без оружия какая война!

— Нет, погоди, — испуганно пробормотал Дилиган. — А откуда они взялись, беляки-то?

— Да что ты, не знаешь? — негромко и как-то тускло ответил Кузьма. — Почтальон вчера до города не доехал, с дороги воротили. Красные, сказывают, отступили от Самары, вот и в нашем городе неспокойно. Далеко ли она, Самара? Рукой подать…

— Так ведь к нам-то, в Утевку, откуда же? — Дилиган с высоты своего огромного роста беспомощно и робко смотрел на хмурого Кузьму.

Тот задумчиво потрогал бороду.

— Я и сам так думал. Войско, оно должно по железной дороге… А там кто знает?

Дилиган и Кузьма замолчали. Дунька стояла около них и тихонько плакала. Еще слышны были стрекотание кузнечиков и металлический шелест пшеницы, раскачиваемой ветром.

— Нет, Ваня, — произнес Кузьма совсем другим голосом, решительным и властным, — против силы не попрешь. Беспременно вам надо в ту сторону скакать — в Ждамировку, что ли. А я бы здесь остался. Может, и отсидимся, дождемся, как наши-то вернутся.

— Ну что ж, — не сразу отозвался Дилиган. — Так и доведется сделать.

Он снял пыльный картуз, наклонился к маленькому Кузьме, обнял и трижды поцеловал его.

— Не поминайте лихом! — сказал Кузьма.

Дилиган всхлипнул, быстро отвернулся и, спотыкаясь, зашагал по неширокой меже. Дунька с мальчишеской ловкостью вскочила на лошадь и поскакала в другую сторону.

Кузьма остался один. Он поднял серп и оглянулся. Небо тихо высилось над ним, дорога курилась пылью, недожатая пшеница стояла золотистой стеной. Кузьма наклонился и бережно связал рассыпанный сноп. «Неужели за шестьдесят верст пушки слыхать? — с сомнением подумал он. — Поди, бабы наболтали. Вот сейчас дружина сюда припрет».

Кузьма даже усмехнулся. Кругом все было так обычно, что ему нестерпимо захотелось жать свою пшеницу. Он уже перешагнул межу, когда над степью пронеслось тонкое заливистое ржание и из овражка — как раз с оренбургской стороны — вывернул статный, не деревенский всадник.

Кузьма сразу упал на землю и, волоча за собой серп, ужом заполз в высокую пшеницу. Оттуда он увидел, как под солнцем на плечах у всадника блеснули золотые погоны. За молоденьким разморенным офицером по трое в ряд проскакали пятнадцать чубатых казаков. «Говорили, в городе бой идет… А эти откуда?» — растерянно подумал Кузьма.

Когда всадники скрылись за холмом, он, пригнувшись, побежал к ветлам. Густая кучка их стояла на пригорке, оттуда была видна главная утевская улица, вплоть до церкви. Кузьма жадно припал к ручью, журчавшему в корнях самой толстой ветлы, потом выпрямился и встал. Он вырос в Утевке, здесь озоровал с ребятами, делал сопелки из камыша, ездил в ночное, работал на чужих полях, дрался, плакал. Он ощущал своими руками каждое деревце, знал каждую пядь земли и мог с завязанными глазами добраться до своей избы, где сейчас томятся Мариша, девочки и сын… Мог ли он подумать, что в этих кустах, в поле, в улицах его подстерегает смертельная опасность? Он не верил в эту опасность, все в нем восставало против нее… «Их только пятнадцать проехало, — думал он о казаках. — Офицеришку можно сонного связать. Неужто беднота не подымется? Ведь нас теперь — сила…» Неожиданно он вспомнил, на чьей лошади прискакала Дунька в поле: это был чалый мерин Семихватихи, кривушинской богачки. «Крику сколько будет! Нет, надо идти», — подумал он уже с облегчением.

Мягкий звук чьих-то шагов заставил его опуститься на корточки. Сквозь ветви он увидел мальчишку, медленно шагавшего по тропинке. Это был Митюшка, племянник Мариши. За плечами у Митюшки болталась котомка. «Суслик и тот по чистому полю бежит, не боится, а я, как вор, прятаться должен», — с горечью подумал Кузьма.

Мальчишка, поравнявшись с ветлами, вынул сопелку и заиграл. Круглое лицо его взволнованно побагровело.

— Митюшка! — негромко позвал Кузьма.

Мальчишка радостно кинулся на голос.

— Дяденька, вот тебе, дяденька, — звонко шептал он, вытаскивая из котомки краюху хлеба. — Тетенька Мариша сказывала: если хочешь, иди домой. Клюй божится, ничего не будет, только на поруки тебя взять. Все кривушинские на это согласные. А то казаки облавой грозятся. Тетенька Мариша кричит… Степан Тимофеич сказал: «У кого мужики убежали, бабы в ответе будут».

— А-а! — вскрикнул Кузьма и решительно встал.

Вечером, когда гнали стадо, Кузьма Бахарев показался на главной улице. Он тихо шел по дороге, закинув серп через плечо. Овцы кучками шарахались от него. Он молча сплевывал пыль. На улице никто к нему не подошел, его как будто не замечали, да и он не смотрел по сторонам.

В сенях бережно повесил серп на перекладину и отворил дверь. Мариша коротко вскрикнула, из рук у нее посыпались ложки. Ребята сидели вокруг стола и таращили на Кузьму глазенки.

— Тятяка… — нерешительно прошептала младшая.

Кузьма подошел к люльке. Ребенок, сосредоточенно пыхтя, тащил в рот пухлую ножку. Кузьма легонько пощекотал его розовую пятку и спросил, не оборачиваясь:

— Ужинать будем, Марья?

Он сел на обычное свое место, в переднем углу, и, отламывая хлеб, задумчиво сказал:

— Степан-то Тимофеич ведь чуток сват мне…

— Он по-хорошему беседовал со мной, — робко отозвалась Мариша.

В избу, низко пригнувшись, шагнул Дилиган.

— Хлеб-соль! — вежливо сказал он и присел на кончик лавки.

— Пошто вернулись? — ошарашенно спросил Кузьма.

— Так что некуда податься! — протяжно, сдерживая свой пронзительный голос, сказал Дилиган и высоко поднял густые брови. — До Ждамировки даже не доехали. Человек оттуда встрелся, сказывал: там тоже казаки. От Оренбурга, говорят, идут. У дружинников в Сорочинской оружие отняли, начальника убили. Так что все наши возвернулись, по домам разошлись. А кто на Ток подался, рыбачить. Леска где-то схоронился. Один Франец казачишку сшиб и в степь ускакал.

Кузьма зачерпнул полную ложку пшенной каши и в забывчивости держал ее над чашкой.

— Неужто мир не встанет против пятнадцати душ, а? За нас?

Дилиган ничего не успел ответить. В избу ворвался маленький Митюшка.

— Дядя Кузьма, тетенька Мариша! — визгливо закричал он. — На том концу солдаты! Идут, идут и на лошадях едут… О-ёй сила-а! Сзади пушки у них, вот истинный, провалиться мне!

Кузьма круто облизнул ложку, смахнул крошки с бороды и встал.

— Пусти-ка, баба.

Он пошел к двери, но вернулся и полез на полати.

— Белая армия, — глухо сказал он оттуда.

Мариша бестолково заметалась по избе.

— Господи! Господи!

Дилиган судорожно мял картуз и как-то странно покашливал. Только малыши невозмутимо чавкали за столом.

— Не нажрались вы? — злобно крикнула Мариша.

Маленький в люльке заплакал.

Дилиган положил картуз на лавку, пригладил волосы и молча полез к Кузьме на полати. Полати были низкие, сумрачные. Дилиган с трудом вытянул длинные ноги. Кузьма лежал к нему спиной, уткнув голову в подушку.

— Беги ты за-ради бога. Куда я с ребятами-то денусь в случае чего? — крикнула снизу Мариша.

Кузьма вздохнул и повернулся к Дилигану.

— Молчи, баба, — сказал он, устало закрывая глаза. — Мужики мои все в хатах, а я побегу! Да и степь кругом.

На шестке сонно верещал сверчок, в избе стоял густой, теплый запах парного молока и новой овчины.

— Ваня, братец, — сипло прошептал Кузьма, — чую: смертушка моя!

 

Глава шестая

Солдаты и казаки разместились на Большой улице в просторных домах утевских хозяев. Далеко за полночь немую тишину улиц разрывали четкий солдатский шаг, звон шпор, разноголосый говор. У колодцев ржали рослые казацкие лошади. На дальнем краю Утевки, у кладбища, солдат высоким тенорком пел протяжную песню.

Позднее всех по Большой улице глухо прогрохотали орудийные упряжки. Они остановились в тени церковного сада, рядом со школой. В высоких окнах школы зажглись огни, на резное крыльцо вышел дюжий казак. Он прибил к двери листок, где было выведено крупными буквами: «Штаб». Потом казак обернулся, поглядел в темь из-под нависших бровей и ушел в школу.

Кривуша, как и всегда, рано погрузилась в сон и тишину: сюда, в низенькие избы, не поставили ни одного солдата.

Был канун престольного праздника успенья, издавна славившегося в Утевке торжественной обедней, рыбными пирогами и хмельными свадьбами. И ныне бабы затеяли сдобное тесто, а мужики с вечера ушли рыбачить на Ток: по заре славно ловились жирные сомы и сазаны.

Утром поднялся сухой и горячий ветер, по дорогам закрутилась пыль. В крайней избе, что была окружена зелеными огородами и стояла в степи, на отшибе от Утевки, толстая Федосья Хвощиха месила хлебы. Муж ее в ночь ушел на Ток. Хлебы уже подходили, Федосья опоздала к обедне, а мужа все не было. Федосья то и дело поднимала от квашни багровое, потное лицо.

У раскрытого окошка остановилась незнакомая чувашка. Ее лицо, по-старушечьи сморщенное, было залито слезами. Она облокотилась коричневым локтем о подоконник и с усилием выговорила:

— Уньшиков… Мою муж… упушки… не витал ты?

— Уньшиков, комиссар-то? Нету, милая, — ответила Хвощиха, продолжая мерно сгибаться над квашней.

Чувашка обхватила обеими ладонями голову и закачалась. Ее ожерелья из монет глухо зазвенели.

— У-у, хой-ха! Солдат увезла мою муж… детей многа… плоха!

Хвощиха бросила квашню и высунулась из окна: женщина, всхлипывая и пересыпая речь чувашскими словами, рассказала, что на заре к ним в Игнашкино прискакали казаки, подняли мужа с постели и, как он был, в исподнем белье, увезли куда-то.

— О-о-о! — всплеснула руками Федосья.

Чувашка пошла прочь от окна. Плечи ее вздрагивали, на платье качались и звенели монеты. По ее легкой походке Федосья увидела, что чувашка была совсем молодая.

Тогда Федосью пронзила острая тревога. Отскочив от окна, она обвязала квашню чистым столешником и накинула платок на голову.

Еще издали увидела она, что в Кривуше творится что-то неладное: народ мечется от двора к двору, как на пожаре. Федосья загородила ладошкой глаза и тотчас же разглядела двух казаков: солнце блеснуло у одного из них на начищенном голенище, у другого — на оправе шашки.

Казаки поспешно прошагали на другой порядок, и за ними, словно вспугнутые птицы, метнулись люди. Федосья перекрестилась и прибавила шагу. Навстречу ей плыла дебелая глухая старуха Федора. Рыхлое ее лицо было серым от испуга. Хвощиха в смятеньи вцепилась в толстый локоть старухи.

— Левоновна! Чего такое?

— Всех, всех повытаскали ночью! — могучим басом прокричала старуха. — Как ястребы над гнездом вились. Ох, рожоны вы мои детушки!

Федосья разинула было рот, но так и не произнесла ни звука: ее ударил по ушам острый и долгий ребячий крик, и она бросилась бежать, путаясь в широких юбках. Остановилась только у кучки баб. Крайняя повернулась к ней.

— Ты чего, аль из-за горы пришла? — устало сказала она. — Тут с самой ночи мужиков ловют. По Току и то казаки прошли по обоим берегам. Не говоря уж по деревне. Кузьму Бахарева увели… Так, милые, на полатях и застали. Повели, он молчит, а сам кипенный-белый сделался. Жена на смертной постели лежит, ребята воют… Тут крик, тут хлысты!

Баба осеклась и опасливо поджала губы. Мимо них проходил белесый военный. Он оглядывался по сторонам и монотонно посвистывал. Увидев Николая в его порыжевшей гимнастерке, остановился и строго спросил:

— Солдат?

Николай молча положил костыль и отвернул штанину. Военный увидел свежий малиновый рубец и поморщился. Молодой крестьянин в гимнастерке смотрел на него светлыми глазами, наполненными такой злобной силой, что военный невольно тронул кобуру револьвера и зябко повел плечом.

На углу Кривуши показались нарядные бабы — праздничная служба, очевидно, кончилась. Однако бабы шли неровным рядом и без всякой степенности.

— Глядите, Наталья! — сдержанно крикнул кто-то.

— Францева баба, австриячка!

— Ох, как бежит!..

Низенькая беременная Наталья с размаху врезалась в кучку женщин. На ее худом лице выступили багровые пятна. Она прижалась к Федосье, дрожа всем своим тучным, разгоряченным телом, и изнеможенно крикнула:

— Бабоньки, сокройте! Франец мой казака убил! Ищут его. На дворе у нас были!..

На улице показалась Авдотья Нужда, с головы до ног одетая в черное, строгая и замкнутая.

— Недоброе чует, — зашептались бабы.

Авдотья остановилась около сына, сидевшего на завалинке, и тихо сказала:

— К Дилигану с задов пошли.

Оправив платок, она взялась за кольцо соседней калитки.

Дуня, Дилиганова дочка, стояла перед чубатым казаком и повторяла отчаянно звонко, словно без памяти:

— А я знаю, что ли, где тятя? А я знаю?

Чубатый что-то рявкнул на девочку и поднял нагайку. Авдотья легко и молча встала между Дуней и казаком. Нагайка пришлась ей по плечу и до тела рассекла кофту.

— Не тронь девоньку! — не дрогнув, сказала она. — Чего дите знает?

Казак удивленно перевел глаза с Авдотьи на девчонку. Обе были светловолосые, синеглазые, узколицые.

— Мать, что ли? — недовольно пробасил он, опуская нагайку.

— Нет. Я мать солдату.

Казак смачно плюнул и зашагал по двору.

За воротами казак остановился, вынул из кармана бумажку и дал прочесть шагавшему рядом казачонку. «Наталья Панова», — услышала Авдотья и вздрогнула. Казак недоверчиво прищурился на нее и пошел по порядку.

У соседней справной избы ему поклонилась курносая баба, заплывшая багровыми складками жира.

— Где тут у вас Наталья Панова, жена австрияка? — спросил казак.

Семихватиха подобострастно усмехнулась и подняла толстую руку:

— А вот она, батюшка, в бабах-то!

Казак пересек улицу, придерживая шашку. Бледные женщины молча расступились перед ним, и он взял за руку окаменевшую Наталью.

В эту минуту из переулка, истошно крича, выбежала дурная девка Татьянка. Она переваливалась на ходу, словно утка, — одна половина ее тела, рука и нога были детски маленькие и хрупкие.

— Дядя Леска на потолке у монашек сидит. Дядя Леска зачем сидит? — картаво голосила она и размахивала малиновой детской ручкой.

— Молчи, христа ради! — испуганно дернула ее за рукав женщина в желтом полушалке.

Кривушинские еще ранним утром узнали, что дружинник Александр Бахарев прячется на чьем-то чердаке.

Дурочка утвердилась на второй своей, толстой и могучей, ноге и показала пальцем на избу монашек:

— Там, ей-богу! Дядя Леска!

Казак оставил Наталью с молодым и повернул обратно, к женщинам.

— Про кого это ты, голова? — закричал он издали Татьянке.

Но тут откуда-то вывернулся Иван Корявый, плечистый рябой мужик. Будто невзначай он наступил своим тяжелым сапогом на убогую ногу Татьянки. Та взвыла и плюхнулась на землю.

— Блаженненькая она у нас, — льстиво поклонился казаку Корявый. — Прощенья просим, всяко болтает.

Дверь избы Кузьмы Бахарева медленно отворилась, и во двор, поддерживаемая Авдотьей, вышла Мариша. Она оделась в чистое, праздничное платье, но ее потемневшее лицо было сурово и печально. На руках она держала грудного, за ней вереницей плелись принаряженные девчонки.

— Счастливых хлопот тебе, — сказала ей вслед Авдотья.

Мариша взмахнула вялой ладошкой, словно сняла паутину с лица, и мерно зашагала по улице.

— Пошла у лавочника, у Степана Тимофеича, живота просить, — певуче сказала Авдотья. — Это он Кузьму-то предал. Своей рукой на бумажку всех дружинников списал и начальнику подал. Бабы карабановские сказывали.

— О-о-о, родимец! — взвизгнула Хвощиха.

Авдотья повела синими глазами куда-то поверх бабьих голов и вытерла кончиком платка сухие губы.

— Она ведь и была уж у лавочника в дому, наземь пала… Не только ноги его, весь пол слезами улила. А он стоит, сопит, милые, боле ничего. Значит, правда, жизнь и смерть Кузина теперь в его руках. Ну, потом взялась она себя корить: зачем детей не повела? Может, от детей сердце у него дрогнет.

 

Глава седьмая

В жаркий полдень над селом загудел набат. В улицах сразу все спуталось, захлопали калитки, где-то громко завыла баба, по дороге, чертя пыль белыми крыльями, пронеслись гуси. Люди, словно слепые, крича и натыкаясь друг на друга, повалили к церкви.

Бежали с Кривуши, с Карабановки, с Большой улицы и с переулков. На площади медленно прохаживались три дородных казака, у школьного крыльца носатый офицер в пенсне горячил гнедого жеребца.

Люди вытягивали шеи, наседая друг на друга. Сзади кто-то крикнул:

— Вон они!

Из переулка выехали всадники. Среди них медленно шагали арестованные. Всадники направили лошадей прямо на толпу. Народ шарахнулся.

— Дедушка Маркел!

— Глядите-ка, Наталья!

— О, батюшки, брюхатую взяли!

— Хвощ!

— К чему Хвоща-то?

Федосья отчаянно задвигала локтями и вытолкнулась вперед. Она увидела своего мужа сзади Натальи, ноги у него путались, словно он шел по льду. От крика жены вздрогнул, сказал прерывисто:

— Пиньжак стеганый… принеси.

Федосья всплеснула руками. Перед ней пугливо расступились.

В тихой, опустевшей Кривуше она догнала Маришу с ребятами.

— Малый искричался весь, — тускло сказала Мариша, пошлепывая ладонью сонного малыша. — Покормить надо.

— Милая, а моего-то видала? Гос-поди-и!.. — закричала Хвощиха на всю улицу.

Мариша обернула к ней пыльное, обострившееся лицо и махнула рукой.

— Проститься не допустили с Кузьмой Иванычем, — ровно сказала она. — Степан Тимофеич закричал: «Кузьма нас в буржуи писал, а мы его в святые запишем!» В обиде он на Кузьму Иваныча: ведь целый амбар хлеба порушили у него. Говорила я тогда… Теперь, слышь, убивать хотят…

— Неужто? — Хвощиха остановилась, глаза у нее выкатились, ноги неудержимо затряслись.

Но Мариша зашагала по улице, и Федосья, свернув на зады, побежала к своей избе. Она распахнула настежь калитку и обе двери. В избе пахло кисло, пьяно. Федосья кинулась искать пиджак и вдруг увидела, что квашню с тестом расперло и оно ползет на скамью и на пол.

Федосья растерянно ввязла руками в тесто, стала было собирать его и втискивать в квашню, как вдруг вспомнила слова кривушинской бабы про Ток, про казаков — и ноги у нее подкосились: вот где схватили ее Якова! Грузно осев на пол, она закричала:

— Моего-то как бы не убили!

Когда с новым пиджаком на плече, задыхаясь, она прибежала на площадь и стала протискиваться вперед, ее как будто и не заметили. Толпа стояла, заглядывая в окна школы, и глухо гудела. Три казака теснили первые ряды и тревожно цыкали.

У школьного крыльца на горячившемся жеребце красовался носатый начальник. Перед ним, опустив седую голову, стоял дед Маркел, отец молодого дружинника.

— Благодари начальство. Поклонись в землю. Ну? — толкал его в спину усатый казак.

Дед упрямо покачал головой. Казак сдвинул тугую фуражку и ткнул деда сапогом в поротую спину. Маркел глухо вскрикнул и плашмя упал жеребцу под ноги.

— Убрать! — коротко приказал начальник.

Деда приволокли к первым рядам и бросили в народ, как в яму.

— Тихонько! — жалобным, сломанным голосом попросил старик, когда его подхватили под руки. — За сына!.. За Санюшку!.. Лавочник нас указал.

На крыльцо выталкивали из школы поротых, одного за другим. Вышел и Хвощ. Раскорячившись, он сам добрался до гнедого жеребца и повалился ничком. Жеребец захрапел и осел на задние ноги. Усатый казак поднял Хвоща и ткнул кулаком в бок.

— Ступай, неча землю лизать! — сказал он, усмехаясь.

Федосья поймала мужа за рукав и накинула на него пиджак; она так и не решилась спросить, зачем Хвощ велел принести одежду.

— За что это тебя? — со слезами спросила она.

— На Току им попался! — морщась, проговорил Хвощ. — Там дружинники прятались, ну и меня вроде причислили… в дружинники.

— Да ты бы сказал…

— На вот! А то я не говорил! Не слушают, знай волокут. Ну и влепили. Треххвосткой, шутка ли?

Федосья прокашлялась и вдруг сказала:

— А у нас пироги-то ушли.

— Дура! — махнул рукой Хвощ и осторожно пощупал спину.

Один из караульных, молодой казак, мерно расхаживал у школьных ворот. В школе оставалась одна Наталья.

Казаку что-то крикнули в окно, он обернулся к толпе и хмуро сказал:

— Ступайте кто-нибудь… вывести надо! Куда-а? Трех хватит!

Бабы кинулись в коридор и вышли оттуда медленно, спотыкаясь. С ними была Наталья. Она сникла всем своим располневшим телом, голова ее упала на грудь, лица не было видно под острым углом платка.

Казак отвернулся, нервно крутя шашку. Одна из баб несмело отогнула край Натальиной кофты, вскрикнула и зажмурилась:

— Спина-то… черная-котляная!

Толпа разламывалась перед Натальей и снова смыкалась. Кто-то негромко, обиженно заплакал. Толпа возбужденно зашумела. В эту минуту вывели и поставили на площади Кузьму Бахарева.

Он поднял отяжелевшие веки, медленно переступил босыми ногами и опять уставился в землю. На нем была белая рубаха без пояса, один рукав торопливо засучен, другой, изжеванный, висел свободно до кончиков темных пальцев.

Начальник принял от казака бумагу и начал читать вслух. Но народ шумел, ребятишки ревели. Начальник опустил бумагу и строго оглядел площадь. У ограды в полной готовности молчаливо ждали пулеметы. Начальник опять, не повышая голоса, принялся читать бумагу. Но только передние ряды услышали, что Кузьму расстреляют.

Длинный тощий мужик обернулся к толпе и крикнул в волнующуюся гущу голов:

— Убивать хотят! Писано!

— О-о-о! — ответила ему сзади баба и тоскливо схлестнула руки в розовых широких рукавах.

— Понаехали… баб брюхатых пороть! — медленно, тугим басом сказал Иван Корявый, с тяжкой злобой уставившись на начальника.

Тот нервно натянул поводья и махнул ладонью. Из церкви вышел священник в полном облачении. Он высоко поднял тяжелый крест, солнце сияло в каждом цветке ризы и в чаше с причастием.

На площади установилось плотное молчание, и тут все услышали крик Мариши. Она металась где-то в середине толпы, как большая подбитая птица.

— Пу… пустите! Живого человека убивают! Кузьма Иваныч, поклонись ты им… О, головушка моя разгорькая!

Кузьма исподлобья посмотрел в Маришину сторону и облизнул сухие губы.

— Уймись, баба! — сердито сказал мужик, державший Маришу. — Криком ничего не сделаешь.

 

Глава восьмая

Кузьме скрутили руки за спиной и посадили в телегу с конвойными казаками. Толпа робко расступилась перед лошадью. Кузьма сидел, не поднимая глаз, иссиня-бледный.

Усатый казак, прислуживавший начальнику, взмахнул нагайкой и звонко запел:

Конные казаки зычно подхватили:

Сзади телеги крупно и четко зашагали солдаты. По бокам заметались ребятишки и густо пошел народ.

Конники завернули на Кривушу. Тогда навстречу всей колонне поднялся с завалинки Николай Логунов. Он тяжело навалился на костыль, его худое лицо выражало такое откровенное удивление, что крайний казак не выдержал и загоготал:

— Гляди, служивый, с конем в пасть к тебе въеду!

— Дядя Кузьма-а! — вдруг по-мальчишески звонко закричал Николай. — Дядя Кузьма!

Никто не откликнулся ему, да и едва ли за песней услышали его голос. Тогда он прикусил губу, изо всех сил вытянул шею и увидел мать. Черная, прямая, торжественная, она шагала рядом с телегой. Николай понял, что Кузьму действительно убьют, — до сих пор он этому как-то не верил. Высоко подняв плечи и весь дрожа, заковылял он вслед за толпой.

Колонна шла мимо последних кривушинских изб. Кузьма поднял голову и тотчас же увидел плоскую, заросшую травой крышу своей избы. С крыши навстречу телеге кланялся подсолнух.

Конвоиры настороженно звякнули винтовками. Кузьма встал на ноги, ветер раздувал его белую рубаху. Теперь низкорослый мужик всем показался высоким и широкоплечим. Он низко поклонился толпе, веревка от связанных рук болтнулась на спине и поползла к ногам. Повернувшись в другую сторону, он опять поклонился. Так Кузьма на все стороны отдал медлительные и спокойные поклоны. По толпе словно ветром дунуло: все истово склонили головы.

За селом у кизячных ям телегу остановили, солдаты тотчас же стали огибать ее, разинув рты в оглушительной песне. Отряд спешил, никто даже не оглянулся на телегу, только начальник придержал лошадь и что-то крикнул проходящим солдатам.

К телеге подошла Мариша. Она по очереди подняла ребят. Кузьма поцеловал девочек, надолго приник лицом к мяконькому тельцу сонного малыша.

проходя, пели солдаты.

Кузьма отдал ребенка жене. На одно мгновение ему показалось, что вокруг установилась глубочайшая тишина. По степи бежали седые волны ковыля, за горой синела далекая полоска дождя…

— Ребятишек расти, — сказал Кузьма жене.

И тут же она услышала:

— Отойди-и! — и едва успела отступить перед мускулистой грудью лошади. — Отойди, стрелять буду! — кричал казак, крупом лошади грубо обминая первые ряды толпы.

Конвоиры спрыгнули с телеги, торопливо сволокли Кузьму и поставили его на краю кизячной ямы, спиной к крутому спуску. Яма была темная, круглая, как котел, на дне росла чахлая трава, и среди нее цвел единственный кустик белой ромашки.

От уходящей колонны отделились трое солдат. Они встали против Кузьмы. Крайний, худенький парень в гимназической фуражке, вытянув винтовку, тщательно и долго нащупывал мушкой белеющую рубаху Кузьмы. Из-под фуражки торчали огромные уши парня, они прозрачно розовели, а курносое лицо было напряженным.

Выстрелили сразу все трое. Кузьма качнулся, ветер вздул рубаху, и всем показалось, что он должен шагнуть вперед. Но он опрокинулся назад и вниз, и за ним обвалился и прошуршал тяжелый ком глины.

 

Глава девятая

Когда последняя артиллерийская упряжка как бы растворилась в пыли, из толпы выступила Авдотья.

— Из ямы выньте Кузьму Иваныча, — сурово сказала она ближним мужикам. — А то застынет он.

Потная, кричащая толпа обступила яму, с краев ее сухо покатилась земля. Мужики, кряхтя, вытащили окровавленный труп и положили его на полынь.

Мариша замертво повалилась у неподвижных ног мужа. Авдотья скрестила Кузьме руки на груди, оправила рубаху и выпрямилась.

— Вы послушайте, народ да люди добрые, — певуче и властно сказала она, поднимая на толпу синие затуманенные глаза.

Первые ряды послушно притихли, бабы схлестнули руки под грудью. Левон Панкратов, стоявший на краю ямы, обмял бороду дрожащей ладонью и налег на подожок. Не очень-то он верил в бабьи причиты, но, как многолетний бывший староста, считал, что убивать живого человека, да еще от стольких детишек, — непорядок: уж лучше бы выпороли, сняли бы мясо с костей, небось опять бы наросло…

Авдотья напряженно шагнула к народу и вскинула руки, как бы подзывая к себе. Бабы окружили ее вплотную.

— Авдотьюшка-а! — протяжно, в тон причитанью, заговорили бабы. — Чего это на свете подеялось!..

— Ноженьки подсекаются!

— Горе наше, горешенько…

Мужики мяли картузы в руках. Левон молча смотрел на Авдотью из-под густых бровей.

медлительно и глуховато произнесла Авдотья,—

Голос ее вдруг очистился и требовательно зазвенел:

Толпа глухо и опасливо заворчала, в задних рядах начали суетливо переглядываться.

— Авдотья! Ты брось это, — не выдержав, наставительно сказал бывший староста. — Живот смерти завсегда боится.

Авдотья опустила светлые ресницы, худое лицо ее пылало. Она вытерла губы кончиком платка, смолкла и в раздумье опустила голову. Все услышали тонкий скрип телеги, люди медленно расступились, и над толпой поплыла темная лошадиная голова.

Легкое тело Кузьмы бережно положили на укрытое сеном дно телеги. Разбитую голову казненного кто-то прикрыл вышитым платочком.

Авдотья отдала земной поклон мертвому, перекрестилась и отчетливо сказала:

— От всего страдного крестьянства.

Телега тронулась, бабы завопили устало, разноголосо.

— Птице малой бесповинну головушку снесут, — сказала Авдотья высоким и строгим голосом, — дак и то вся стая кричит, подымается. Червяк какой земляной, мураш ли — и тот защиту имеет.

Она оправила волосы, провела ладонью по сумрачному лицу:

Уж простите меня, люди добрые, что я думаю глупым своим разумом. — Авдотья поклонилась толпе и смолкла.

— Глупа была лягушка в болоте, да и та умная стала, — загадочно сказал Иван Корявый.

Авдотья взглянула на его лицо, раскаленное жарой и гневом, и слабо усмехнулась. Молчаливая толпа, задыхаясь от пыли и солнца, вошла в Кривушу.

 

Глава десятая

Когда Авдотья тихо отворила дверь своей избы, Николай сидел на полу, осторожно вытянув больную ногу. Вокруг него были разложены части винтовки, в руках он держал затвор и тщательно обтирал его портянкой.

Авдотья коротко вскрикнула, бросилась в передний угол, сорвала со стола скатерку и дрожащими руками занавесила единственное окно на улицу. Потом повалилась на скамью и сказала, устало улыбаясь:

— Отмолчался сынок, видно, отсиделся… Как ты ружье-то достал? Аль слазил?

— Нет, — спокойно ответил Николай. — Мне Дилиган подал. Он у нас на чердаке сидит.

Авдотья выпрямилась, залилась румянцем и через силу прошептала:

— Отчаянный ты…

Они помолчали. Николай собрал винтовку, поднялся и хмуро щелкнул затвором раз и другой.

— Казачишки все до одного убрались, — робко сказала Авдотья. — Степана Тимофеича, слышь, вода вовсе подмывает. Обедню наизусть отмолил, увалился в телегу и вослед белякам поехал. Теперь вроде мы без власти остались. Кузьму Иваныча убили, а казачишки никого из своих не поставили…

Николай прислонил винтовку к стене и в раздумье потрогал грязными пальцами подушечку костыля.

— Живые люди без власти не будут, неправда, — глухо сказал он. — Вот сойдутся дружинники… — Он переступил с больной ноги на здоровую, худое лицо его вдруг вспыхнуло, глаза недобро сверкнули. — Не вода лавочника подмыла, а устрашился он, вот и побежал. Недалеко убежит. Мать, — в голосе у Николая прорвалась звонкая, властная нотка, — ступай кликни Дилигана. Раз уж дядю Кузьму убили, я… должен я в дружине быть.

Авдотья пошла было в сени, но остановилась и пристально взглянула на сына. Тонкие стиснутые губы, четкая линия скул, горячая и глубокая синева глаз, как и тогда, в памятную ночь перед мобилизацией, остро напомнили ей покойного мужа Силантия. Только теперь Николка стал строже и взрослее.

 

Глава первая

Николай проснулся на рассвете и сразу вспомнил: сегодня они с матерью навсегда покинут свою избенку. Отъезд был решен, пятиться назад уже нельзя — этого не допустил бы Степан Ремнев. Бывший пастух, затем солдат и красноармеец, после ранения возвратившийся в родное село, Степан сбил несколько бедняцких дворов в общую семью и назвал ее коммуной. Председателем коммуны «Луч правды» избрали Николая.

На первом же собрании коммунаров Николай принял от Степана бумагу, в которой было сказано, что уездный исполком закрепил за коммуной право владения землей и хуторской усадьбой бывшего хлеботорговца Аржанова.

С этой минуты началась для Николая новая полоса жизни. И, лежа сейчас в постели, глядя на мать, укладывающую в старенький сундук разный домашний скарб, он тревожно думал о том, как же сложится на аржановском хуторе их новая жизнь. Ремнев сумел сговорить в коммуну даже старого утевского валяльщика Климентия и глухого кузнеца Ивана Потапова: мастера были куда как нужны в деле. Хотелось Ремневу заполучить еще усердного работягу, бывшего бедняка, а ныне хозяина Ивана Корявого с женой и четырьмя дочерьми-подростками — это была бы целая артель сильных и безотказных землеробов. Но никакие уговоры не могли поколебать Ивана: всего третий год пошел, как получил он от Советской власти полный земельный надел, и ему еще в охотку было впервые в жизни держаться хозяйской рукой за плуг, сеять и обмолачивать собственную свою пшеничку.

Безо всякой пользы побывал Ремнев и у Якова Хвоща. Хвощ поначалу загордился, заважничал, упомянул даже, что ему, мол, довелось пострадать за Советскую власть, когда был он схвачен и выпорот казаками. Но едва дошел разговор до коммуны, сразу слинял. И Степан не стал особенно настаивать: небольшая это была потеря — Хвощ, потому что считался он мужиком пустоватым и мотливым.

Аржановский хутор был Ремневу хорошо известен — там он служил в пастухах. После того батрачил в других местах; дома, в саманной родительской мазанке, ему приходилось бывать только от случая к случаю. За год до войны с Германией женился. Невесту сосватал сам. Его Таня тоже была батрачкой и столько успела хлебнуть горя, что пошла за Степана без оглядки. Как раз незадолго до женитьбы Ремнев выучился у одного прохожего старичка класть печи. На первых порах дело пошло: сложив десятка два печей, Степан скопил немного денег и поставил на задах улицы Карабановки саманную хатенку. Но тут грянула война — и Татьяна вышла провожать мужа, держа на руках новорожденного сына. Так, с малым дитем, она и осталась в непросохшей хате, на нужду и слезы.

С войны Ремнев вернулся одним из первых. Но, прожив дома не больше недели, ушел к Чапаеву, с которым — так в народе говорили — познакомился еще в окопах. Во второй раз вернулся, и уже окончательно, вскоре после гибели Кузьмы Бахарева. Пришел он в выгоревшей шинельке и на костылях. Только самые близкие друзья знали, что в Красной Армии стал он большевиком. Местным богатеям было это невдомек, — решив, что Ремнев недолго проболтался в красном отряде и не успел набраться «вредного духа», они согласились, чтобы его выбрали председателем сельсовета. Но вскоре пришлось им убедиться, что допустили они обидную промашку: Степан на первой же сходке объявил, что надо немедленно переделить землю и запахать старые, дедовские межи, чтобы беднота получила вдоволь плодородных участков, зеленых лугов и пастбищ.

Разъяренный богатей Дегтев закричал на сходке:

«Мы тебя старостой… то бишь председателем поставили, а ты бандитничать?»

Ремнев встал против Дегтева грудь в грудь, и все поняли: он сказал твердое слово и богатеньким объявлена война.

На покойного Кузьму Бахарева Степан был не похож. Тот иной раз робел, а Ремнев с первых же шагов наметил цель и пошел к ней прямо, не сгибаясь и не оглядываясь.

Заняться собственным хозяйством он не удосуживался. На дворе, правда, завелась лошадь, но ненавистники загнали ее, спутанную, в канаву, и она переломала ноги. После того купил корову. Воры ухитрились обуть ее в лапти и бесшумно увести со двора. Все думали тогда: не вытерпит Татьяна, уйдет от неудачливого мужа. Но Татьяна пошла по избам сговаривать баб в коммуну, и в Утевке поняли, что Ремнев и его жена стоят заодно…

Тут мысли Николая прервались, потому что Авдотья, закончив укладку, резко хлопнула крышкой сундука. Виновато оглянувшись на сына, она неслышно прошла в передний угол, легким движением сняла с иконы расшитый рушник, потом постояла перед темными ликами и осторожно повернула иконы к стене.

«Все, — решил Николай. — Надо собираться».

Он оделся и, пока мать, возясь с последним их завтраком, гремела ухватами возле печи, вышел во двор.

У ворот стояла новая телега, в сарайчике беспокойно топотала лошадь — первая лошадь во дворе Логуновых. У Дилигана и Мариши Бахаревой лошади ночевали прямо у изб, там даже и сарайчиков не было. Впервые увидели лошадь и в тесном дворе Гончаровых. Вместе с бумагой на аржановские земли Степан Ремнев пригнал из волости несколько коров с телятами и шесть лошадей: вся эта живность, да еще плуги, бороны и сеялки были выделены коммуне «Луч правды» из реквизированного барского добра.

Со странным чувством стесненности и легкой печали Николай пошел в сарайчик: скоро он в последний раз прикроет за собой скрипучую дверь родной избы, где был рожден, где полюбилась ему Наталья, где столько мечталось о собственной хозяйской судьбе. Что-то ждет его? Сладит ли он с делом председателя коммуны «Луч правды»?

…Через час они с матерью, позавтракав и посидев на узлах, торопливо погрузились. Николай сначала сидел на возу один, потом, притворив за собою плетневые ворота, вышла со двора и взгромоздилась на телегу Авдотья. Николаю почудилось, когда он тронул лошадь, мать украдкой перекрестилась.

Коммунары должны были съехаться у кизячной ямы, где поставлен был деревянный, выкрашенный в красный цвет памятник Кузьме Бахареву.

Сюда уже подходил народ. У самого памятника, успевшего выцвесть от дождя и солнца, стоял, опираясь на подожок, Левон Панкратов. Седеющий, но все еще могучий, с лицом, словно бы выдолбленным из потемневшего дуба, бывший староста смотрел на суету проводов с таким тоскливым презрением, что Николай, перехватив его взгляд, торопливо отвернулся. За спиной у Левона галдела кучка баб. Среди них выделялась тучная Семихватиха. Белобрысая молодайка, как в кликушеском припадке, кричала:

— Соли нету!.. Ситцу нету!.. Карасину нету!

— С лучиной по старине живем! — вставила Семихватиха. — Видно, конец свету приходит. Народ, гляди-ко, вовсе с корню сдернулся!..

«Тебя с твоих сундуков не сдернешь!» — сердито подумал Николай и стал высматривать в толпе Ремнева.

Степан стоял, о чем-то толкуя с Корявым. Мужики — коммунары и некоммунары — сгрудились вокруг и слушали внимательно и в то же время будто безучастно. Споря с Корявым, Степан то и дело оглядывался на деревню. Когда же со знаменем и гармонистом впереди вышел из деревни отряд дружинников, или чоновцев, как их теперь называли, Ремнев обернулся к Николаю и взмахнул рукой.

Тот уже знал, что делать: расшевелил лошадь вожжами и вывел свой воз на дорогу. За ним выехал Павел Гончаров, у которого на телеге среди разного скарба сидели жена Дарья и двое белоголовых мальчишек. Третьим встал Дилиган. Без нужды засуетились возле лошадей, поправляя хомуты и седелки, валяльщик Климентий и кузнец Потапов. На последней подводе согнулась нахохлившаяся, окруженная ребятишками Мариша, вдова Кузьмы Бахарева.

Весь обоз вытянулся на дороге. Чоновцы с винтовками и охотничьими ружьями построились, потеснив толпу, у дощатого памятника. Настал час расставания. Степан взобрался на телегу и громко заговорил:

— Товарищи! Мы собрались у памятника погибшего за народ Кузьмы Бахарева, чтобы торжественно проводить в путь наших земляков. Теперь они будут жить и трудиться коммуной под названием «Луч правды»…

Он неторопливо рассказал утевцам о ста десятинах земли, полученных коммуной, о чистосортной пшенице, которой они засеют поля, о разных льготах, ссудах и кредите, определенных для коммун Советским государством, — словом, обо всем, что должно задеть за сердце каждого хозяина, если тот не был, скажем, Дегтевым или Клюем… Но Ремнев вспомнил и об этих людях:

— А те, кому встанет поперек горла наша первая коммуна, — тут голос Ремнева зазвенел, — те пусть крепко запомнят: к старой жизни возврата нет. Нет и не будет!

Острый взгляд Степана упал на бывшего старосту. Левон переложил подожок из одной руки в другую, но глаз не опустил. «Ни тот, ни другой не уступит. А там еще Дегтев и Клюй затаились. Да мало ли их затаилось, из деревни один только лавочник сгинул», — подумал Николай, и сердце у него захолонуло.

Степан заканчивал свою прощальную речь:

— Долой польских панов! Да здравствует наш дорогой товарищ Ленин! Да здравствует мировая революция!

Он слез с телеги, вытер потное лицо фуражкой, обнял Николая и, жарко дыша, поцеловал его трижды, по русскому обычаю.

— Трогай! — громко крикнул Николай и тотчас же оглох от бабьих воплей и прощальных криков толпы.

Коммунаров жалели и ругали, над ними плакали и горько насмешничали:

— На барские калачи поехали!

— Уж там калачи: на голое место садятся…

— От разверстки бегут, умники!

— Ох, родимые! Куда же это вы, куда-а?

— А чего же ичейку-то с собой не взяли?

— На что им ичейка: плакушу везут.

Николай взглянул на мать. Она сидела, крепко сомкнув рот, только ее светлые брови слегка вздрагивали. Николай хлестнул лошадь, и та испуганно взметнула гривой.

Последней в его памяти осталась глухая Федора. Она бестолково суетилась и, расталкивая людей, горестно всплескивала руками. Обоз уже въехал на узкую плотину, до краев затопленную мутной полой водой, а бабка так, верно, и не поняла, куда угоняют ее земляков с женами, ребятишками и со скарбом. Уже издали Николай услышал ее глухой, басовитый крик.

В обозе молчали. Лошади, выгибая спины, тащили тяжелые телеги, мужики шагали рядом, опустив темные, смутные лица. Один Климентий, седой, но крепкий мужик, шел, высоко подняв голову, и из-под насупленных бровей зорко всматривался в весеннюю, пронзительно синеющую степь.

Толстая заплаканная кузнечиха беспрестанно оглядывалась на Утевку. Кузнец семенил рядом, мелкая, ребячья походка его никак не вязалась с широкими, литыми плечами.

Николай старался идти наравне с первой подводой. То и дело он оглядывал обоз. Шесть подвод, скрипучих и забрызганных грязью, казались под высоким солнцем какими-то сиротскими, жалкими.

— С честью нас проводили, — тихо сказала Авдотья. — Всей деревней.

Николай промолчал. Худое лицо его было замкнуто, скулы порозовели, — хромому трудно шагать по вязкой дороге.

— Знать, в светлый час отъехали, — настойчиво добавила Авдотья. — Ласточка над гривой у лошади пролетела.

Николай поднял голову. Большие его глаза — светлые, жадные и как бы голодные — надолго задержались на фигуре матери. Какой маленькой, сухонькой она вдруг ему показалась! «Постарела», — жалостно подумал и, не умея иначе выразить свою любовь, подправил солому на телеге и бережно коснулся острых колен матери.

До хутора Аржанова было всего пятнадцать верст по большой проселочной дороге, что вела к волостному селу Ждамировке; из года в год утевцы ездили в волость за товарами, и все-таки знакомая эта дорога представлялась сейчас коммунарам какой-то новой, неведомой. Мужики, бабы и даже дети беспрестанно озирались по сторонам и с боязливым любопытством вглядывались в туманную черту горизонта.

А родная Утевка осталась позади: опоясанная свинцовой лентой реки, она темнела плотным, собранным пятном. Мысленно отметив крохотную точку своей избы, Николай вздохнул.

Их окружала прозрачная, величавая степная тишина. Кое-где еще белел снег, но на бугорках уже пробились первые желтые перышки травы и талая земля широко и алчно чернела.

Дорога потянулась в гору. Мужики защелкали кнутами. Лошади ставили копыта осторожно, словно цеплялись за скользкую землю. Из-под морды передней лошади взмыл сизый грач, полетел низко над землей. «Птица червей ищет. Надо пахать!» — озабоченно подумал Николай и вдруг услышал песню.

— «Вих-ри враждебные ве-ют над на-ми…» — робко и протяжно вывел девичий голос, и все увидели певунью — беловолосую Дуню, дочь Дилигана.

Ей откликнулся чистый голосок Дашки, старшей Маришиной девочки. Дашка пела тоненько и верно, но лицо у нее оставалось суровым, как у матери. «Откуда у дитя хмурость такая?» — растроганно подумал Дилиган и подхватил песню высоким, дребезжащим тенором.

Николай взглянул на мать. Авдотья сидела прямая, чуть растерянная, губы ее беззвучно шевелились.

— Матушка… — удивленно прошептал Николай: похоже, Авдотья старалась приладиться к хору голосов, слабовато звучавших в степном просторе. А ведь еще не случалось ей певать песен…

Николай тоже запел, но голос у него сорвался, и он замолк. «Как внове жить будем? Непривычно все! Вот едем и поем…»

Обоз медленно вполз на холм. Отсюда коммунары увидели реденькую кучку тополей и озеро, блеснувшее у хуторской усадьбы. За озером ровно и далеко расстилалась бурая степь. Это была земля коммуны, и Николаю показалось, что вся она курится легкой голубоватой дымкой. «Пахать надо», — опять подумал он и прибавил шагу.

Обоз ходко пошел под горку. Теперь хорошо стали видны три бревенчатых дома, сад и большой амбар, крытый железом. За домами темнела Старица, а на другом, высоком берегу Старицы стояли двумя стройными рядами избы с богатыми подворьями: это были Орловские хутора.

— На какую землю сели, — тихо и злобно пробормотал Климентий. — Недаром орлами прозваны!

Никто ему не ответил. Пустынная, ничем не огороженная, словно случайно приткнувшаяся здесь усадьба возникла перед приезжими. Три дома с закрытыми ставнями стояли, залитые солнцем, напротив мертвенно-спокойного озера.

Коммунары въехали в новые свои владения.

— Ставни открыть бы, — негромко сказал Николай.

Дилиган с готовностью кинулся к дому.

Ребятишки первыми слезли на землю и принялись скакать на затекших ногах. Бабы несмело сбились у подвод. Кузнец, согнав с воза растерянную жену и сонного пасынка, начал разбирать свой тяжелый инструмент. Из окон, из сеней на людей пахнуло нежилой сыростью. Николай отворил дверь в горницу и тихо сказал:

— Поселяйтесь пока. Нары положим по стенам. В трех-то домах просторно будет.

Он повернулся и стукнулся больной ногой о кованый сундук, на котором сидела толстая темнокосая девушка Ксюшка, дочь Климентия; она поторопилась втащить в дом свое добро и теперь молчаливо нахохлилась на сундуке.

— Разбирайся, Ксюша, — сказал Николай, морщась от боли. Та в ответ фыркнула. «Словно бы кошка», — опасливо подумал Николай и тихо добавил: — Я пойду на землю взгляну.

Ребятишки гнались за ним до озера, потом отстали и взапуски помчались обратно к усадьбе.

У моста он свернул с дороги и вошел в кустарник. Здесь еще лежал талый снег, но голые и гибкие ветви уже отливали на солнце живым коричневым глянцем и были усеяны крупными клейкими почками, источавшими сладкий и тревожный аромат. Николай с трудом выломал толстую палку, вытер ладони о штаны и оглянулся на хутор. Лошади еще стояли, понурясь, у крайнего дома, но бабы начали уже сваливать узлы на высокое крыльцо нового жилья.

 

Глава вторая

Земля коммуны начиналась тут же, за мостом.

Поля с седой и блеклой прошлогодней травой были рассечены глубокими редкими межами и простирались до самого горизонта. Николай остановился и вздохнул полной грудью. Вот она — земля, о которой мечтал Кузьма Бахарев, мужичок Аршин в шапке!

Отколупнув палкой тяжелый иссиня-черный комок, Николай бережно взял его в ладони. От земли исходил парной, гниловатый, тучный запах плодородия.

Опираясь на палку, Николай шагал по меже. Он шел все быстрее, что-то бормоча и улыбаясь. Его пьянили чистый степной ветер и немая бесконечность полей, лежавших перед ним.

Внезапно он заметил человека, который сидел на корточках на меже. Кто же это успел прийти сюда, на дальнее поле? Николай остановился и стал ждать.

Человек медленно поднялся и пошел к Николаю. Это был Климентий-валяльщик. Они встретились и немного постояли молча.

— Чернозем. — Климентий слабо хихикнул. — Чернозем, братец ты мой! Неужто в самом деле сто десятин, а?

Николай внимательно глянул на него: торопливая улыбка старика никак не согласовалась с тяжелым блеском зеленых проницательных глаз. Николаю вспомнилось, что старик не сдал свою избу сельсовету, а оставил старшей вдовой дочери, которая, по его словам, не согласилась пойти в коммуну. «Обратный ход себе приготовил, старый хитрец», — сообразил Николай и осторожно сказал:

— Сколько десятин тут — все наши. А ты чего завидуешь на свое же добро?

— Милый! — пробормотал старик, и его широкие, слегка вывороченные ноздри затрепетали. — Я к этому чернозему всю жизнь тянулся. Ведь от нашей, от утевской земли не то валенки — горшки пойдешь лепить!

— Положим, так, но теперь-то дотянулся, дядя Климентий? А ты и мастер еще. Мастерам в коммуне почет.

Климентий опустил глаза, его седые брови зашевелились.

— Это конечно, — неясно сказал он и боком отошел от председателя.

Походка у Климентия была молодая, упругая, и на каждом шагу посконная рубаха плотно обтягивала крутые плечи.

Николай опустился на высокую обочину межи, положил возле себя палку, закурил и долго следил за удаляющейся фигурой Климентия. «Кто знает, — решил он наконец, — в кремне огня сразу не увидишь, а в человеке — души. Не силком же старика в коммуну взяли, сам пошел…»

Он бросил потухшую цигарку и неторопливо поднялся. Только теперь стали ощутимы острый голод и усталость.

Свернув с межи, он захромал прямо по старой пашне.

Почему коммунары назвали своим председателем его, увечного солдата? Или памятна им молодая его жадность к земле? Но сумеет ли он оправдать их надежды? Сладит ли с большим хозяйством, с землей, с самими мужиками?

Николай прошел сквозь редкий кустарник и остановился на пологом песчаном берегу Старицы.

Солнце уже закатилось, синие весенние сумерки быстро заливали степь. За Старицей, на пригорке, смутно темнели избы Орловки. На том берегу, как раз напротив Николая, раскачивался от ветра голый единственный куст. Неожиданно за кустом мелькнула чья-то легкая тень. Николай дрогнул и весь облился жаром: «Наталья?»

Выставив вперед палку, он медленно, как слепой, шагнул вперед. Камыш, ледяная вода и непроходимая топь отделяли его от того берега.

— Она тут, Наталья, — сипло сказал он себе и остановился у неподвижной чащи камыша.

Берег мертво молчал, только куст покачивался, чуть слышно шелестя голыми ветками. Николай повернулся и быстро пошел прочь.

Теперь он попал на усадьбу с другой стороны, от Старицы. Войдя на крыльцо крайнего дома, тронул дверь и тотчас же понял, что она забита. Торопливо, спотыкаясь, дошел до второго дома. Та же темнота, закрытые ставни, забитая дверь… «Уехали!» — едва не крикнул он. Однако дверь третьего дома легко распахнулась. Две большие комнаты были завалены спящими людьми. Николай с облегчением вдохнул жилой распаренный воздух: «Все здесь!»

— Николя! — послышался тихий голос матери.

Осторожно пробравшись в передний угол, он присел на нары, снял сапоги и смятенно сказал:

— Тесно спать-то. Пошто дома те не раскрыли?

— Попервости боязно. Ишь, сбились, как птицы в стае.

Они помолчали. За окном стоял ровный хрустальный звон: то раскачивались под ветром высокие тополя.

— Матушка, — негромко сказал Николай, — а Наталья-то здесь, в Орловке.

Авдотья пошевелилась, глубоко вздохнула и почти беззвучно ответила:

— Я знаю.

 

Глава третья

Наталья Панова, жестоко высеченная казаками, родила мертвенького сына и прохворала долгие месяцы. Летом, в самую страду, ее пришлось положить в волостную больницу, и только поздней осенью она вернулась домой. Муж ее, австрияк Франц, пропал без вести, отец умер от тифа. В опустевшей избе осталась одна старушка мать.

— Как жить будем? — спросила она, неодобрительно вглядываясь в пожелтевшее, страдальческое лицо дочери. — Одна-то я под окнами пройду, вот мне и пропитание.

Наталья хорошо знала, что старуха вовсе не собирается жить милостыней. Еще весной, до приезда беляков, Наталья иной раз заставала мать за тайным торгом: бутылки и шкалики мутной самогонки — вот каков был товар. А таскала она самогон с соседней Карабановской улицы: оттуда за матерью как-то прибегал хроменький белобрысый мальчонка Филька, и Наталья догадалась, кто разжился самогонным аппаратом. Это были Поветьевы — крепкие, скрытные хозяева. От них, значит, мать и шинкарила. Вот какие «благодетели» нашлись у старухи, и где уж ей «окна глодать», как нищие говорят.

Прожив дома с неделю, Наталья стала примечать, что мешает матери. Та все косилась на дочь и наконец, связав ей узелок, сказала:

— Ступай в Орловку, к дяде Степану. Все-таки родня он нам какой-никакой.

Наталья покорно опустила голову, — что ж, надо идти в Орловку. Так издавна делали все утевцы: когда нужда хватала за горло, они начинали припоминать, кто из хуторян приходится им дальней, запамятованной родней. Орловские хозяева сами ведь когда-то были утевцами — отсюда они и вышли на отруба…

Во время войны на этих хуторах работали подростки и бабы, потом австрийцы. Хуторяне сумели откупиться от мобилизации скота. На их полях гуляли гладкие, норовистые кони.

После революции Орловка попритихла, однако хлеба засевала исправно. Земли ее прилегали к утевским наделам, и утевцы несколько раз видели на своих шумных сходках почтенного и молчаливого хуторянина Степана Пронькина.

Наталья вышла из Утевки осенним утром, в своей девичьей плисовой кофте, в растоптанных лаптях. Дорога была грязная, тонкий ледок со звоном лопался под ногами, степь, казалось, никогда не перейдешь. Усталая, осунувшаяся, с комьями грязи на лаптях, Наталья очутилась наконец в Орловке и робко вступила в темноватый, крытый тесом двор Степана. У крыльца старательно соскребла грязь с лаптей и только после этого отворила скрипучую дверь.

— Здравствуешь, — равнодушно ответил Степан на ее низкий поклон.

Узкие светлые глазки его быстро скользнули по тощей фигуре женщины. «Силы во мне теперь нету. Да и куда я ему в зиму-то?» — подумала Наталья, с тоской вглядываясь в скуластое лицо хозяина, окаймленное квадратной бородой и жестким бобриком волос.

— Ну, живи, что ли, — снисходительно сказал Степан. — Хозяйка у меня стара стала.

Наталья сунула узел под лавку, сняла шаль и села. Она хотела сказать: «Я ведь в девках-то огневая на работу была», — но так ничего и не сказала, только испуганная улыбка застыла на ее обветренном лице.

Дочь Степана недавно была выдана в село Жилинку, и теперь с ним и его покорной иссохшей Параскевой жили трое младших сыновей-погодков. Самому большому из них, Прокопию, едва сровнялось семнадцать лет.

Трое братьев работали без устали — во дворе, на гумне, в поле, много ели и спали крепко, как малые дети. Сначала Наталья их путала — до того они были схожи между собой. Потом стала отличать старшего, остроскулого, с густой копной волос и со светлым, бездумным взглядом исподлобья. Он улыбался, как отец, криво и как бы неуверенно.

Начались темные осенние ночи. Керосину не было, поэтому вся семья, повечеряв в сумерках, заваливалась спать.

В первые дни и недели Наталье часто думалось о Франце. До нее долетел неясный слух об австрияке Франце, который будто бы ушел с Красной Армией к Оренбургу. Однако по приметам это был какой-то другой Франц. «У них Франц, верно, как у нас Иван», решила опечаленная Наталья.

Сначала Франц вставал перед нею до боли явственно, в своей дымчато-голубой куртке, с холодноватыми серыми глазами и крошечными усиками над верхней губой. Наталья вздрагивала, стискивая зубы. Но скоро усталость стала валить ее с ног. Работать приходилось наравне со стариком и парнями. За ужином, преодолевая дремоту, она со страхом смотрела на тяжелые кулаки парней и на железные их челюсти. Они жевали размеренно, могуче и, казалось, с легкостью могли бы раздробить булыжник. Ночью Наталья проваливалась в беспамятный сон, а на рассвете снова подымалась, со стоном разгибая онемевшую спину.

Постепенно лицо Франца стало стираться в памяти. Воспоминания больше не пронзали ее горячей дрожью: ведь она, в сущности, так недолго знала Франца!

Степан Пронькин был в Орловке самым зажиточным и уважаемым хозяином. Хуторяне часто забегали к нему за советом и помощью. В длинные зимние вечера сиживали при неверном свете коптилки одноглазый вдовец с соседнего двора и рыжий мужик с другого порядка.

Разговор начинался с жалоб на продразверстку, на разгон базаров, на непонятную суету в волости. Шептались о бандах дезертиров, рыскавших по степи. Потом неизбежно заговаривали о бывшей аржановской, а ныне государственной, или, как говорили орловцы, «ничьей», земле.

— Проложить бы по ней межи… всем миром-собором, — говорил рыжий, стараясь солидно растягивать слова, что ему, торопыге, плохо удавалось.

— Так, самовольно-то, нельзя, — медлительно и ласково возражал Степан.

Рыжий бубнил неразборчиво:

— Я и не говорю, что самовольно.

Вдовец молчал, но единственный его глаз наливался темным огнем зависти и желания.

«Земля! Земля!» — разносилось по всей Орловке, как только сбивались в кучку четверо-пятеро хуторян.

Среди зимы Степан собрался и поехал в Ждамировку за бумагами.

— Не может земля впусте лежать, трава ее оплетет зазря, — уверенно сказал он на прощанье.

На следующий день его чуть ли не всем хутором встретили у крайней избы. Степан поклонился народу, но лошадь не остановил и на полной рыси въехал в распахнутые ворота.

— Что-то невесел, — пугливо сказал рыжий.

Сыновья быстро распрягли лошадь. В избу протиснулись встречавшие мужики.

— Замять нонче, — сонно сказал рыжий.

— Да, дорога плоха, — хрипло откликнулся Степан. Он снял тулуп, шубу, шапку, размотал шарф.

— Сольцы-то все нету? — несмело спросил одноглазый.

— Нету. Скоро солонцы будем лизать, как верблюды.

Мужики переглянулись. Наталья одним духом пронеслась с кипящим самоваром, старуха поставила чашки, и мужики не торопясь расселись за столом. Степан собственноручно наколол мельчайшие кусочки сахара и, только шумно схлебнув чай, сказал:

— Ушла от нас землица-то. Утевской коммуне отдали.

От неожиданности рыжий глотнул крутого кипятку и крикнул тонким голосом:

— Все сто десятин?

— Все сто.

Степан криво усмехнулся и отодвинул чашку.

— Они думают, тут им аржановские крендели на тополях навешаны. Коммуна! — Вытерев потное лицо полотенцем и положив на стол волосатые кулаки, с притворной сокрушенностью добавил: — Банды, слышь, нашу волость в кольцо взяли. Жилинским партейным вон животы выпустили. А ведь недалеко она, Жилинка-то! Вот беда какая!

— Да-а, значит, жилинские недолго повладали землицей, — глухо заметил вдовец.

«Земля! Земля!..» — повторял Степан с такой глубокой злобной тоской, что Наталья враждебно подумала: «Своей-то мало! Подавиться хочет, старый черт!» И тотчас с обидой вспомнила, что хозяин пока что не дал ей и новых лаптей. Она работала за хлеб и донашивала последнюю холстинную юбку. В ее мешке лежали только девичьи гусарики с пуговками да желтый сатиновый сарафан.

Как-то в сумерках она вошла в избу с полным подойником в руках. Хозяйка стояла над раскрытым сундуком. Острый глаз Натальи различил плотную кладь ярких ситцев, пышный сверток нового ватного одеяла и тупой белоснежный кончик сахарной головы.

— Поди, Натальюшка, как бы телок не сбежал, — сказала старуха, ревниво прикрывая сундук.

— Сахару-то сколько! — пролепетала Наталья в сенях.

А ночью разжалобилась над собой, всплакнула и вдруг подумала: хорошо бы ей выйти замуж за старшего парня, за Прокопия! Земли Степан прирежет еще долю, не обидно будет гнуть спину над собственным полем. Старик крут, но отходчив, свекровь сговорчива. Да и дочек у нее больше нет, — значит, кладь в сундуке могла бы пойти ей, Наталье. Прокопий — молодой, сильный парень.

Тут Наталья села на постели и стыдливо засмеялась:

— Чего это я? Вроде как без ума сделалась. Да я для него неровня. Перестарок. Богатую девку найдет. А на меня он и взглянуть не захочет…

Зима, глухая и сонная, текла своим чередом. Наталья не ходила ни по вечеркам, ни на бабьи супрядки, потому что была она здесь чужая, да и не баба, не девка и не настоящая вдова.

Весной, на красной горке, ее, однако, позвали на свадьбу: одноглазый многодетный вдовец женился на девке, усватанной в соседней деревне. За полдень, после венца, началась гульба. В жаркой избе гости быстро захмелели от самогона и от зеленоватой, мутной политуры.

Наталья сидела на лавке у самого порога. Горько подняв брови, она смотрела на поющих людей и на сироток одноглазого. Их было пятеро, и все девчонки. Наряженные в розовые ситцевые платьица, они, все пятеро, взапуски лущили семечки, выколупывая их из нечистых платочков.

Невеста — пригожая заплаканная девка — не поднимала головы. Жених, в примятом пиджаке и расшитой рубахе, сидел боком к Наталье: она видела только большое волосатое ухо да пустой глаз с вывороченным воспаленным веком. И ей вдруг показалось, что мужик этот немой и умеет только мычать.

Она встала и двинулась к двери, порывисто расталкивая баб и ребятишек. Но тут в избу влетел высокий мальчишка.

— Коммуна едет! — истошно завопил он.

Толпа вынесла Наталью на улицу. Оглушенная криками и пьяными песнями, она бежала вместе с другими на край улицы. Мальчишка, мчавшийся рядом, радостно кричал:

— Кому — на́, кому — нет ничего! Кому — на́, кому — нет ничего!

На окраине толпа остановилась. Наталья, задыхаясь, изо всех сил вытягивала шею, но видела только сползающую с горы тонкую цепочку обоза. Никого из утевцев она не различала — обоз был еще слишком далеко.

Толпа накричалась, набегалась и опять повалила в избу. Наталья же украдкой скользнула в свой двор. Сняв праздничный наряд, она бережно сложила его, расстегнула гусарики и долго сидела, опустив руки, одна во всем доме. Стало уже темнеть, когда она торопливо обула лапти и вышла за ворота.

Сначала она задумчиво шагала по дороге, потом остановилась и повернула к Старице. Встала на высоком берегу у куста и долго смотрела на хутор коммунаров. Там происходило смутное движение. Один раз тупо щелкнул кнут, вслед за тем послышался отрывистый топот стреноженной лошади. «Как они жить тут будут? — подумала она, с удивлением и жалостью разглядывая три высоких дома, как бы случайно брошенных в степи. — Хуже птиц пролетных!»

На противоположном берегу двигалась странная, качающаяся фигура. Сначала Наталья решила, что сюда забрел пьяный мужик со свадьбы. Но этого не могло случиться — обход был слишком далек. «Утевский, из коммунаров», — сообразила она и от внезапного страха повалилась ничком. Человек остановился на берегу. Наталья, подняв голову, увидела бледное пятно лица и перекошенную линию плеч. «Безрукий, что ли?» — удивилась она. Тут человек повернулся и сразу исчез в сумерках. Наталья побежала домой. Она едва не опоздала к ужину.

Когда выхлебали щи, Степан постучал ложкой по краю блюда, что означало: «Теперь бери с мясом». Но стук вышел громкий. Старуха испуганно выпрямилась и положила ложку. Братья переглянулись и враз звучно зажевали мясо, выжидающе поглядывая на отца.

— И где им осилить такую землицу? — Степан насмешливо поднял брови. — В председателях-то хромой Николка Логунов.

Наталья вся как-то дернулась и выронила ложку.

— Ну?! — грозно крикнул Степан. Он не любил шума и беспорядка за столом.

Наталья подняла ложку и встала, пунцовая и растерянная.

— На том спасибо. Сыта я.

 

Глава четвертая

Первая ночь на хуторе прошла тревожно — ребятишки хныкали от холода, бабы беспокойно ворочались. Николай дважды выходил во двор и подолгу простаивал у дверей конюшни: боялся, не свели бы лошадей. В конюшне был деревянный настил, и Николай слышал, как лошади сонно переступали с ноги на ногу. «Чего боюсь? — укорял он себя, возвращаясь с обхода. — А если и боюсь — людям не надо этого показывать».

На заре он поднял коммунаров. Голос у него был такой спокойный, что женщины молча подчинились его приказанию: взяли лопаты и ушли на берег Старицы — копать гряды под капусту.

Мужчины отправились замерять яровое поле. Степь вокруг хутора закипала молодой зеленью. Орловские давно отсеялись. Их ровные боронованные поля успели уже порыжеть под солнцем, а сочные полосы озими изумрудно зеленели у самых владений коммуны.

Последний урожай ржи на бывших аржановских землях волость сняла два года назад, яровой же клин давно стоял впусте, с заросшими межами. Коммунары целый день колесили по степи, спорили, размахивали батогами и наконец забили редкие колья, обозначившие поля.

Домой вернулись в сумерках. У моста их встретили ребятишки. Двое белоголовых сыновей малорослого Гончарова бросились к отцу. Старший успел схватить усталого Павла Васильевича за свободную руку, младший же уцепился за рубаху и семенил сзади, часто спотыкаясь. Тогда Николай подхватил мальчишку и посадил к себе на плечи. Тот благодарно засопел и обнял его ручонкой. «Осенью валенки ребятам сваляем», — решил Николай, растроганно покосившись на босые и уже задубелые ноги мальчика.

Утром выехали на пахоту. Николаю достался участок на пригорке. Он остановил лошадей у межи, направил плуг и оглянулся. Утренняя тишина окружала его. Он вздохнул, коротко крикнул на лошадей, налег на ручку плуга и пошел по борозде, волоча больную ногу. Под плугом хрустели и рвались корни, земля отваливалась черными жирными комьями. Николай выпрямился только у поворота, когда увидел тонкую фигурку босой девушки. Подобрав юбки, она бежала прямо на него.

— Из Орловки! Наталья! — громко сказал себе Николай и хлестнул лошадей.

Не смея оглянуться, он зашагал за плугом. Девушка догнала его и, часто дыша, пошла рядом. Николай поднял голову. Это была длинноногая Дунька, дочь Дилигана.

— Дядя Николай, — звонко сказала она, — дай я попашусь.

Лицо Николая выразило полное смятение.

— Трудно тебе, дядя Николай, — робко добавила она. — А я ведь за мужика могу.

— Ну-ну, — с усилием пробормотал Николай. — Пробуй.

Только сейчас он понял, что ждал давнишнюю, молоденькую Наталью, которая вот так легко и ладно бегала по утевским лугам. «Эка! Разве Наталья может быть сейчас вот такая молоденькая!» — подумал он и невесело улыбнулся.

Коммунары решили засеять пятьдесят десятин пшеницей. Пахали от темна до темна. Пробовали пахать и ночью, но эту затею пришлось отложить: ночи были слишком темны, пашня выходила с огрехами, а усталые люди засыпали на ходу.

Левое побережье Старицы коммунары отвели под сенокосные угодья, замеряли большой озимый клин, и все-таки свободная земля выпирала отовсюду, буйно прорастала травой и дикими цветами.

«Удивленье: душит нас земля», — ревниво повторял седой Климентий.

В коммуне говорили о земле радостно и с тайной тревогой. Люди исхудали, почернели от степного солнца. Бабы ходили злые, носы у них облупились: копать гряды приходилось по целине, опутанной травой и старыми цепкими корнями.

По вечерам в главном доме коммуны шли шумные споры. В конце концов мужчины угрюмо порешили сбавить пахоты на пять десятин. Скоро, однако, стало ясно, что коммунарам не поднять и сорока десятин: время шло, лошади были измучены до крайности.

…Дилиган пахал на участке, соседнем с Николаем. Он прокладывал борозду, тонко покрикивая на лошадей, когда рукоять вдруг прыгнула у него из рук и плуг резко качнуло в сторону.

— Стой! — испуганно закричал Дилиган и высвободил лемех.

На влажном выпуклом лезвии зияла мятая впадина, круглый булыжник скатился к ногам.

— Родимец! — прошептал Дилиган, стискивая камень в огромном кулаке. — Откуда взялся, волчий объедок? Теперь, считай, полдня пропало!

Он с отчаянием огляделся. Неширокая полоса свежей пашни стремительно сбегала к озеру. Других пахарей не было видно. Лошади жадно выщипывали молодую травку, выставив понурые зады. «Пускай попасутся», — решил Дилиган и отстегнул постромки.

Нагнувшись над плугом, он попытался отвинтить лемех. Гайки никак не поддавались: хоть бросайся на землю и отрывай зубами!

Наконец Дилиган, весь в испарине, поднялся, крепко сжимая лемех в руках. Теперь надо пройти самым кратким путем к кузнице. Пожалуй, берегом Старицы будет скорее.

Он поспешно миновал пашню, пробрался сквозь кустарник и зашагал, хрустя песком, по бережку, вдоль камышей. Отсюда как на ладони видны были просторные поля коммуны, на них всюду колыхалась сухая, легкая трава. Тучная невозделанная земля требовала могучего, согласного человеческого труда. «Не сладить нам! — со стыдом и страхом думал Дилиган. — Иголкой гору ковыряем. Машину бы сюда!..»

Неожиданная мысль о машине ослепила его. Он шел, загребая ногами песок, и жалостно улыбался. Машина!.. Когда-то посчастливилось ему увидеть машину в барском имении. Даже названия ее он не мог припомнить. Перед глазами вставало только спорое движение: урча и шевеля колесами, машина жадно подбирала под себя, кромсала, дробила землю.

В Утевке Дилигана считали мужиком смирным и робким. Он рано овдовел и так и не женился. Жил всегда в бедах, которые сносил, не подавая голоса. «Иной от беды твердеет, волчьи зубы растит, а этот только пугается да тишает: страсти в нем много», — говорили о Дилигане в деревне, разумея под «страстью» непреодолимый страх перед жизнью. «Слабый человек: куда велят, туда и идет», — сказали о нем, когда он записался в коммуну.

…Кузница помещалась в конце хутора за амбаром, в низкой, слепой мазанке. Глухой кузнец в первый же день завладел этой мазанкой. Он поставил здесь горн, нажег угля и стал работать с утра до ночи, молча и с яростью.

Дилиган переступил высокий порог мазанки и торопливо протянул кузнецу измятый лемех. Тот ощупал его быстрыми пальцами и положил лемех на пол.

— Скорее, дядя Иван! — жалобно крикнул Дилиган.

Кузнец невнятно выругался и заорал:

— Панька!

Под ногами у Дилигана кто-то зашевелился. Кузнец нагнулся и за шиворот поставил на ноги сонного подручного. Парень качался и тер глаза. Кузнец размахивал у него перед лицом черными кулаками и приговаривал, по своему обыкновению проглатывая половину фразы:

— Валится где ни попадя… Спит! Прорва!

Панька смотрел на него мутными от сна глазами и все еще покачивался. Тогда кузнец схватил ведро воды и с размаху окатил парня. Дилиган едва успел отскочить. «Умаялись все», — подумал он, выходя из кузницы, чтобы подождать на воле.

Здесь сиял яркий день. Дилиган, задрав голову, взглянул на огненный лик солнца. Оно стояло на самой середине белесого неба. Полдня пропадет!

Дилиган присел на большой осколок жернова, вросший в землю неподалеку от мазанки, и закрыл глаза.

Разве не пала пять лет назад первая и единственная его корова? Разве не дергал он по колоску неуродившуюся рожь на своей полосе? Разве не горела дважды его хата? Но почему никогда еще не испытывал он такой тоскливой и неотступной тревоги, какая владеет им сейчас?

«Кучно живем, за всех боюсь», — неожиданно подумал он.

Перед закрытыми глазами его переливались радужные пятна, в горле пересохло, он решил сходить на кухню.

Пытливо, словно бы впервые, смотрел он на дома, на деревья, на озеро. Мелкие, острохвостые куры хлопотливо суетились на дороге. То и дело какая-нибудь из них погружала клюв в прозрачную лужу и пила, запрокинув голову и прикрыв глаза тонкими голубыми веками. Над главным домом вился хрупкий дымок. У крыльца по-хозяйски дремал желтый лохматый пес. «Обживаемся», — подумал Дилиган, с удивлением ощущая, как в него входит глубокая и тихая успокоенность.

Он поднялся на крыльцо и пошел по пустой терраске. Дверь из кухни была открыта, оттуда слышалась песня. Сильный и чистый голос то отдалялся, то приближался, как бы раздвигая стены. Звучал, казалось, самый воздух. Дилиган замедлил шаги, высоко поднял брови: он узнал голос Авдотьи, старой плакуши.

Вот явственно послышался запев — «Вихри враждебные веют над нами», — потом голос разлился широкой волной, стал плавно ниспадать и вдруг зарокотал.

«Пойду лучше испью воды в озере», — решил Дилиган, робея перед Авдотьей.

У озера он встретил ребятишек. Они мгновенно его окружили, засмеялись, залепетали. В сторонке, высоко задрав юбку, стояла одна смуглая Дашка. Дилиган видел выше полосы загара ее худенькие исцарапанные коленки.

— Мы яиц галочьих набрали! На кухню Дуне несем! — кричали мальчишки.

«Дуней называют, — удивился Дилиган. И тотчас же еще одна мысль поразила его: — Не матерям несут, а в общий котел. Коммунарские дети».

Он зачерпнул пригоршню воды, напился и бегом примчался в кузницу. Кузнец подал ему исправный лемех.

— Из живота вылезу, а свое выпашу! — заорал Дилиган, глядя в маленькие мерцающие глазки кузнеца. — Может, детям нашим жизнь-то откроется! Вот оно как, дядя Иван!

 

Глава пятая

Вечером, во время ужина, в коммуну пришел Степан Пронькин.

— Хлеб-соль! — сказал он, сдерживая свой густой голос, и быстрым взглядом окинул усталые лица коммунаров.

— Садись с нами, — однотонно ответила Авдотья. Она резала краюху хлеба ровными, сильными взмахами ножа. Лицо у нее было суровое, настороженное.

— Благодарствуем, — мельком ответил ей Степан и повернулся к Николаю: — У меня слово к тебе есть, Николай Силантьич.

— Это все одно — что ко мне, что ко всем. Говори!

Степан сел, скамья грузно скрипнула. Он был одет по-праздничному, крутые плечи едва умещались в поддевке тонкого сукна. Казалось, вздохни он поглубже, и крупные крючки повылетят с мясом. «Нам бы таких мужиков, — завистливо думал Николай. — Воз сена падать будет — на грудь примет».

— Весна ноне погожая прошла, — неторопливо начал Степан. — Половодье дружное, а тут и солнышко пригрело. Всякое зерно в рост кинулось. Рожь вон светлеет. А вы, никак, безо ржи ноне?

Николай не ответил.

— Безо ржи, — смущенный молчанием, сказал Павел Васильевич Гончаров.

Степан взглянул на него вполглаза. Мужичок этот был, кажется, еще не стар, но плечи его заострились, а лицо уже избороздилось морщинками. Рядом с ним сидел длинный Дилиган, еще далее — глухой безучастный кузнец и его пасынок, сонливый Панька. «Славные коммунары, — усмехнулся Степан. — И ребят словно гороху накатано».

— Что ж, соседушки, — внушительно сказал он, — в миру надо жить. Мы же видим: лошаденки у вас плохие, сеяли горстью. А теперь время подходит поле под пар ломать. Мыслимо ли крестьянину без хлеба жить?

— Проживем как-нибудь, — глухо обронил Николай.

Степан добродушно засмеялся.

— Не сладить вам. Здешняя земля могучая, плодная. Иль ты ее повалишь, иль она тебя. Мы, орловские, допустим, согласны исполу вам пар пахать, а? — неожиданно закончил он.

Николай положил ложку, вытер ладонью колючие усы.

— Устава нашего не знаешь, дядя Степан. Ну-ка, Ваня, зачти ему.

Дилиган с готовностью вынул из кармана желтую брошюрку и послюнил палец. Много раз читал он устав на собраниях коммунаров, давно заучил главные параграфы и умел произносить торжественные слова особенным, проникновенным голосом.

Сейчас, держа перед собой книжечку только для вида, он размеренно читал:

— «Коммуна является средством уничтожения всякой эксплуатации человека человеком и не может применять в своем хозяйстве наемного труда в целях извлечения из него прибыли». Наймать никого не можем, — добавил он, объясняя.

— Вона! — Степан погладил бороду и обернулся к Николаю. — Обидно ведь, милый человек. Земля диким цветком прорастет.

Николай только усмехнулся.

— Ничего. Сена довольно соберем. А на сене, может, машину заработаем.

Степан вопросительно повел глазами по опущенным, замкнутым лицам коммунаров. Одна старая Авдотья-плакуша сидела, высоко подняв голову. «Либо коноводит она тут? От бабы униженье терплю!» — злобно подумал Степан.

Он встал, переступил с ноги на ногу и сказал гулким басом:

— Ну, глядите, — и крупно зашагал к двери.

Все молчали. Николай угрюмо сутулился над столом. Ксюшка, кося зелеными глазами, подмусливала двумя пальцами брови, чтобы они казались тоньше и темнее: она прогуливала ночи с орловскими парнями. Мариша укачивала маленького.

— О господи! — горестно прошептала она.

За столом произошло смутное движение. Молчание стало недобрым, и Дилиган поежился, как от холода, мучительная, заискивающая улыбка задрожала на его лице. Мариша еще ниже опустила голову. Гончаров глядел куда-то вбок, а его дородная жена озабоченно насупилась. Белоголовые мальчишки боязливо прижались к матери.

Ссору подняла кузнечиха. Схлебнув последнюю ложку кашицы, она вытерла губы, с треском бросила ложку на стол и зычно крикнула:

— Уйдем, мужик, отсюда! Добра не будет!

Глухой кузнец сидел, равнодушный к беззвучной жизни, которая текла вокруг него.

Тогда кузнечиха вскочила, через стол ткнула кулаком в жесткое плечо мужа и прибавила еще громче, со слезами в голосе:

— Книжки вычитывают! От добрых людей отрекаются! Живем тут, как на острове Буяне!

Кузнец поднял удивленное лицо:

— Чего ты… иди домой!..

Этот человек показывал свою буйную силу только на работе да во хмелю. В трезвом же виде был робок, стеснялся своей глухоты и говорил отрывисто, глотая слова. Сейчас он что-то бубнил жене и беспокойно оглядывался.

Но за столом уже задвигались, зашумели:

— Одной землей богаты!

— Землю есть не будешь!

— Лошади сбиты, одни хвосты остались!

— Помочью пары-то надо ломать…

— Какая помочь! Дружбы в округе ни с кем нету!

— Одни живем, как волки травленые!

— А ты про книгу молчи, — обращаясь к кузнечихе, возвысил голос Дилиган. — Там про совесть нашу писано: высшая книга. Я человек темный, — внезапно прибавил он звенящим голосом, — я, может, от жизни своей мечтал спастись…

Кузнечиху словно подкинуло: толстые щеки ее пошли красными пятнами, в глазах заиграли пьяноватые искры.

— Вона как! Живи, живи, да не топни! Винтом верчусь день-деньской, мужик из кожи вылез, парня сгубили, сном его одевает… А на кого спину гнем? На кого? На чужих детей?

— Был бы хлеб, а поделить сумеем, — тихим густым басом вставил Климентий. — По братству! — спохватившись, торопливо добавил он.

— Детные на всех своих косопузых пайку получают, — лениво проговорила Ксюшка. — У меня вон уже и пятки раскололись, а все пайка одна.

— Жениху не с пятки тебя глядеть, — медлительно и насмешливо сказала Дарья Гончарова. — А на дите зачем обижаться? Дите как колос. Поднимется и тебя же накормит. Эх ты, злая душа!

— Гляди, как бы я из тебя сок не выжала, — совсем уж дерзко процедила Ксюшка.

Дарья тяжело задышала и поднялась.

— Ну, девка, маком бы тебе сидеть до седого волоса!

Кузнечиха тоже вскочила. В яростном любопытстве она повертывала голову то к девке, то к Дарье. Когда те смолкли, кузнечиха сорвала с себя платок и всплеснула руками:

— Пропадем, бабоньки! К смерти предаемся! Вши в голову клюнулись!

— Цыц, баба! — вдруг рявкнул кузнец.

Он стал подыматься из-за стола, грозно выставив одно плечо. Кузнечиха так и села с раскрытым ртом. В тот же момент ее настиг ясный и твердый Авдотьин взгляд. Кузнечиха поперхнулась и стыдливо прикрыла платком лохматую голову.

Авдотья сказала своим сильным и ровным голосом:

— Погневались — сердце повытрясли. Без этого нельзя. В народе как в туче: в грозу все наружу выходит.

Кузнец тем временем поднялся над столом, огромные его кулаки сжались, сумрачное лицо напряженно застыло, как у немого, который не может выговорить желанное слово.

— Ребята!.. Работать надо… ребята! — наконец слабо крикнул он и одним боком опустился на скамью.

— И я говорю, — радостно поддакнул Дилиган, но тут же смущенно замолк.

Николай сидел, поглаживая светлые спутанные волосы.

— Я под крылом никого не держу, — тихо сказал он. — Все работают равно. Паек на душу даем, по уставу. А с орловскими обождем дружбу вести.

Авдотья бережно, обеими руками, взяла оставшуюся краюшку хлеба, обернула ее чистым полотенцем и принялась складывать ложки. Эти обычные, мирные движения как бы разрядили общую напряженность. Николай выпрямился и заговорил свободнее:

— Чего шумим? В страдное-то время! На своей полосе, бывало, чихнуть лишний раз боишься, за каждой минутой гонишься!

— Это так… Это верно! — смущенно подтвердили мужики.

— Траву снимем, урожай соберем, тогда кулаками помашем, — совсем резко закончил Николай. — Отдыхать надо, завтра по заре всех подыму.

Люди встали из-за стола и молча побрели по домам. Николай и Авдотья ушли последними.

— Розные мы все, матушка, — с глухой горечью высказал Николай тайную и настойчивую свою мысль.

— Розные, — согласилась Авдотья.

Но голос ее прозвучал так спокойно, что Николай замолчал и, удивляясь, подумал: «Может, она больше всех нас знает».

 

Глава шестая

В коммуне положено было Авдотье печь хлебы, стряпать и присматривать за детьми.

— Мастерица ты на хлебы-то, — сказали ей бабы. — В поле народу и без тебя хватит.

— Ну что же, домовницей стану, сидидомицей, — серьезно ответила Авдотья. — Дети у меня ухоженные будут.

Она протерла мочалкой бревенчатые стены кухни, побелила печь, выскоблила столы, поставила лари с мукой, и скоро в кухне установился тот чистый, домовитый запах, что так любят старики и дети.

Жизнь в коммуне постепенно входила в колею. На рассвете вслед за Авдотьей поднимался Николай. Он шел прихрамывая по усадьбе, стучал в окна и коротко покрикивал:

— Эй! Эй!

Коммунары, сонно перекликаясь, собирались у крайнего дома, выводили понурых лошадей. Бабы, позевывая, уходили к Старице, на огород. Дунька распахивала резные ворота и выгоняла коров и телят, заставляя их, по молодой своей нетерпеливости, бежать рысью.

Приходили мужики. Николай, Дилиган и Гончаров садились на лошадей и трогались, дремотно покачивались. А Дунька и угрюмый Климентий молча шагали сзади.

Вслед за тем пробегал легкой рысцой чернолицый кузнец. Сзади, на порядочном от него расстоянии, валко и неспоро плелся кузнечонок.

Усадьба становилась пустынной. В этот безмолвный час Авдотья ходила на озеро за хворостом. Там ей все было любо. Вода была так тиха, что в ней недвижно стояли опрокинутые тополя. Где-то в бездонной глубине смутно дрожали рассветные облака. Иной раз Авдотье слышалось короткое пение птицы, похожее на возглас удивления.

— Гляди, удивляйся, — говорила Авдотья птице. — Никогда сыта не будешь!..

Среди дня она выходила на крыльцо и из-под узкой ладошки глядела на степь. Сколько уж дней коммунары пахали и сеяли, а пашня все еще казалась малой заплатой. «Как муравьи, гору точат. Не поддается, матушка», — думала она. И мысль о больном Николае обжигала ее. На мгновение Авдотья опускала голову. Но быстро овладевала собой и, сурово поджав губы, говорила:

— Пусть на миру иссохнет. Одному в жизни колотиться совсем уж плохо.

…Однажды ночью в дом неожиданно ввалился Ремнев. Был он без фуражки, взлохмаченный, в распахнутой шинели. Николай сразу сел на нарах, будто и не спал. Степан шепнул ему что-то и потянул за рукав. Они тихо вышли на крыльцо. Авдотья приподнялась и открыла окно.

— Как пахота? — спросил Степан, скручивая цигарку.

— Коней мало, — не сразу откликнулся Николай. — Тянем помаленьку.

Степан зажег спичку и, забывшись, держал ее в растопыренных пальцах. Николай вдруг увидел, что Степан исхудал, а взгляд у него стал беспокойным и шалым.

Наконец Ремнев прикурил и жадно затянулся; оба присели на крыльце.

— С народом ладишь? — спросил Ремнев.

— Бывает, шумят. Баб в кулаке держу. Приходится.

— В округе банды шалят. Знаешь?

Николай кашлянул и, сдерживая знобкую дрожь, ответил:

— Нет.

— На отшибе живете, неправильно. — Степан грузно пошевелился. — С орловскими, слыхал, не поладили. Ну, а с ягодинскими? Ты к ним сходи, потолкуй: село бедное, деды крепостными были.

Степан наскоро рассказал, что в Утевке сильно шумят крепкие хозяева, но беднота держится твердо. Отряд чоновцев перешел на казарменное положение, по ночам приходится расставлять посты по дорогам.

— С фронта неважные вести идут, — неохотно добавил он. — Наши с поляками бьются на Украине. Не слыхал? Надо, брат, газеты читать. Пришлю вам из волости.

Они помолчали. Ремнев плюнул на окурок, смял его в пальцах и швырнул в темноту.

— Ты своим бабам скажи — скоро кумачу пришлю. Пусть кофты себе пошьют. А винтовки есть у тебя? — неожиданно спросил он.

— Две берданки да моя — русская. Патронов немного.

Степан досадливо крякнул, потом запустил руку в глубокий карман шинели и подал Николаю тяжелый наган.

— Мужикам своим про бандитов скажи, а женщинам — ни-ни! Без паники! — Степан глотнул воздух, словно ему нечем стало дышать. — Жилинских коммунистов, пять человек, порубали бандиты. Одна учителка там попала, молоденькая. Раисой звали…

Он порывисто встал и протянул руку Николаю. Молча прошли они садом. У амбара стояла лошадь Степана. Он подтянул подпруги, повернулся и нехотя, сквозь зубы, договорил:

— Поставили ее, Раису-то, на голову. Пополам разрубили.

Опустил чубатую голову и постоял перед Николаем. Тот понял: не все сказал его друг, самого главного еще не сказал.

— Ну? — спросил Николай, зябко поводя плечами.

— Мне грамотку подбросили. — Степан беспокойно пошевелил пальцами. — Твою, слышь, вот так же… это, значит, Татьяну. Порубаем, слышь. За все про все…

Он шагнул к Николаю и стиснул его руки с такой силой, что у того захватило дыхание.

— Мою-то Татьяну! — хрипло, с клокотанием в горле сказал Степан. — Мать моим малым… Да она мне, Николя, жизнь открыла. Я за каждый ее волосок… Какая мне без нее жизнь, а?

— А она что? — тихо спросил Николай.

— «Не боюсь, говорит, тебе, говорит, косу острую на шею накидывали, и то не убили. А я что? Я — малая земля».

— Золотая у тебя баба, Степа!

— Золотая! Да я без нее — половина. Теперь в волости работаю, в волкоме партии. Мотаюсь из Утевки в Ждамировку и обратно… Не хочет Татьяна в волость переезжать.

— Перевези ты ее с ребятишками к нам, в коммуну, а?

— Не поедет. Скажет, много от детей не наработаю.

— Да-а…

Они опять помолчали.

— Значит, на кровь повернуло, — тихо сказал Николай.

— На кровь. Ну что ж, померяемся… Когда-никогда.

Сказав это, Степан вскочил в седло, рванул повод и умчался в степь.

Николай вернулся в дом. Авдотья все еще сидела у окна.

— Убьют нас, матушка, — шепотом сказал Николай.

Она ответила не сразу:

— Одна смерть на веку.

Николай ничего больше не сказал. Он думал о том, что надо завтра же переговорить со всеми мужиками, раздать оружие, назначить ночные дежурства. Только Климентию, пожалуй, ничего не скажешь: меньше всего приходится верить старому валяльщику.

Тревога словно отошла от Николая, как только он решил, что именно следует сделать. Но сон сморил его только под самое утро. Заснув, он тотчас же заметался по нарам, заскрипел зубами. Авдотья склонилась над ним и принялась растирать больную ногу.

Она слышала разговор насчет бандитов и все поняла, все укрыла в своем сердце. Ни тени тревоги не коснулось ее. Она и сама не понимала, откуда взялось глубокое спокойствие, какое неизменно теперь испытывала. «Старею, что ли?» — подумывала она, удивляясь себе.

И все-таки Авдотья радовалась детским голосам, и колыханью трав, и высокому солнцу. А более всего любила степь. Подолгу сидя на крыльце с ребятами, она рассказывала всякие были и небылицы, не отрывая глаз от степи, где под ветром перекатывались зеленые волны трав.

Трава подымалась все выше. Зацвели медуница, кашка, колокольчики, начали наливаться первые ягоды — подоспела пора сенокоса. В кузне теперь с утра до ночи тонко звенело железо. И вот пришло утро, когда коммунары, мужчины и женщины, вскинули на плечи косы и отправились на луга.

А вечером, должно быть, после шумной бабьей ссоры, в кухню вошла Мариша Бахарева и тихонько позвала Авдотью на озеро:

— Привопи мне, матушка! Умру я с горя!

Авдотья отпрянула от нее, долго сидела молча, потом оправила платок и сказала с легким укором:

— Отвопилася я, Марья. Будет.

Мариша в отчаянии обхватила ее тонкими сильными руками и, плача, забормотала:

— Сама знаешь, куда я с такой оравой… Стараюсь, работаю, а бабы точат, хоть расшибись на маковы зернушки!.. Куда я теперь? Ни мужика, ни угла, ни притулья…

— По чем вопить буду? — упрямо и резко сказала Авдотья. — Глупа ты, Марья. То-то тебе доля была, когда изба твоя падала? Дурные языки осечь можно. Николай тебя за Кузьму вон как уважает. Мало ли у нас свары? Да что же, росток — он чуть поднялся, а корнем уж землю пронзил. Судьба нам с тобой на этом месте быть.

Наутро Мариша поднялась до света, схватила косу и ушла на самый дальний загон. Она косила, по-мужски развертывая сильные плечи. Солнце мягко грело ей спину, потом стало жечь голые руки и затылок.

В обед на загон неожиданно явился Павел Васильевич Гончаров. Он бережно нес заплаканного Кузьку.

— Отбилась ты от нас, Марья, — сказал он, сконфуженно протягивая ей мальчугана. — А Кузьма Кузьмич вот сильно ругается. Покорми его.

— Поорет да перестанет, — хмуро ответила Мариша и положила косу.

— К чему это? Или ты хочешь, чтобы дитя расстраивалось?

Мариша присела на скошенную траву и вынула худую коричневую грудь.

— Экой вырос долгоногой, а все сосет, — ворчливо сказала она. — Отымать давно пора бесстыдника.

— Не скажи, — мягко возразил Павел Васильевич. — У меня вон младшему третий годок пошел, а балует: отзовет мать в сторонку да сам вытащит… Хитер!

Кузька, сладко причмокивая, жмурился на солнце. Скоро он разомлел, стал заводить глаза и уснул, выпустив грудь.

Павел Васильевич молча протянул руки, принял Кузьку и пошел, немного волоча ноги.

Мариша быстро сунула косу под траву и крадучись шагнула вслед. Она осторожно припадала за кустарником, втягивала голову в плечи. Сложное чувство жалости, любопытства, удивления толкало ее вперед. Так дошла до озера и остановилась за крайним тополем. Здесь были слышны детские голоса. Мариша раздвинула редкий кустарник. Перед ней предстала круглая полянка, поросшая высокой травой. Она видела, как Авдотья взяла Кузьку, положила его в тень и накрыла своим головным платком. Павел Васильевич торопливо зашагал прочь.

Дети ждали, сцепившись за руки в хороводе. Они впустили Авдотью в круг. «Когда она успевает? — с недоумением подумала Мариша. — Верно, отстряпалась и цыплят откормила…» Вдруг она услышала тонкий, слегка дрожащий голос Авдотьи:

Ребячий, похожий на свист суслика, голосок подхватил запев:

Один за другим подстраивались голоса детей, и песня сладилась и уже звала к плясу. Авдотья слегка подтолкнула Дашку, та постояла в нерешительности, потом, взмахнув худенькой ручкой, легко пошла по кругу.

Детские голоса, слабо звучавшие в высоком и светлом просторе, пляска гибкой Дашки, тонкая ее рука, пронзающая воздух, светловолосая, словно девичья, голова Авдотьи были так удивительны, что Мариша прислонилась к тополю и закрыла глаза.

— Что ты? — крикнула ей кузнечиха. Она неспешно шла по дороге, закинув косу за плечо.

— Ничего, — медленно ответила Мариша. — К сердцу подошло.

 

Глава седьмая

В сумерках, перед стадами, Наталья часто отпрашивалась у хозяйки на берег Старицы то за полынным веником, то за щавелем.

Воды Старицы тихо стояли под зеленым непроницаемым камышом, берег порос высоким пыреем, единственный куст чилиги был осыпан мелким желтым цветом.

Торопливо наломав веник, Наталья притаивалась под кустом, срывала с себя платок и, простоволосая, жадно вытянув шею, прислушивалась к звукам, идущим с того берега. Каждый раз она со страхом ждала, что коммуна ответит ей мертвым молчанием: ей казалось, что, отчаявшись в своей неустроенной жизни, утевцы сложат скарб и уедут. Но еще издали она легко различала ребячий гам, мирные людские голоса, ржание лошадей.

Жизнь коммуны волновала и мучила ее. Все здесь было необычно и непонятно: негаснущий горн в мазанке, остервенелое, отчаянное старание пахарей, ссоры, песни.

В коммуне часто пели. Как-то Наталья явственно расслышала протяжный, свободный запев и вздрогнула — это был голос Авдотьи. В другой раз она увидела Маришу. Женщина сидела на том берегу, обхватив колени руками. Ее пожелтевшее, но все еще красивое лицо было так печально, что у Натальи жалостливо екнуло сердце.

Однажды вечером она увидела Николая. Он вышел из крайнего дома и зашагал к озеру, заметно припадая на левую ногу, отчего выцветшая гимнастерка на его спине коробилась. Наталья, почувствовав внезапную сухость в горле, схватила свой веник и бегом бросилась в Орловку. «На голой земле поселились, — думала она о коммунарах. — Все у них по-чудному: не свое и не чужое. А у меня все чужое, окаянное. Живу, словно скотина бессловесная: вези, что ни положат…»

Стадо уже пригнали. Наталья поспешно схватила подойник и прошла в сарай. Долго, ни о чем не думая, глядела на снежную пену в подойнике, пронзаемую острыми струйками молока.

— Не след мне к коммунарам идти, — твердо сказала она себе. — Николай вымещать будет.

Надвинулась жаркая неделя сенокоса, и Наталья совсем забыла о коммуне.

Вся семья Степана уезжала в луга на рассвете, а возвращалась затемно. На загоне впереди шел старик. Коса у него взлетала со смачным свистом. Вровень с отцом споро валил траву Прокопий. Третьей шла Наталья. В первый день она отставала, боязливо торопилась; трава, скрипнув под косой, снова клочками подымалась на ряду, и Наталье приходилось подкашивать.

— Косу на себя берешь, отпусти! — зычно кричал ей Степан.

На другой день она выправилась и пошла ровно; трава покорно ложилась перед ней широким и слитным рядом.

Теперь впереди беспрестанно маячил Прокопий. Подняв голову, она видела его мерно движущиеся плечи и оголенную шею. С удивлением она заметила, что парень был так же высок, как и отец. «Мужик, хозяин», — печально позавидовала она.

Весь день почему-то Прокопий попадался ей на глаза — когда отбивал косу, завтракал, сидя на корточках, отрывисто переговаривался с братьями. Был он суровый, медлительный, тяжеловатый, как отец. Но на молодом загорелом лице его не было бороды, только над верхней губой нежно темнел пушок. Такой же пушок сплетался косицей у мочки уха.

Вечером Наталье и Прокопию пришлось ехать на одной телеге. Лошадь ходко бежала за передней подводой. Прокопий, бросив вожжи, исподволь следил за Натальей. Та сидела прямо, словно скованная, только ресницы у нее дрожали. «Плачет», — решил было парень и вдруг встретился с ее сухими, пристальными глазами. Прокопий усмехнулся и словно бы во сне подобрал вожжи. Наталья покраснела тяжко, до испарины.

Дома у себя за печкой она развязала узелок с пожитками, нашарила круглое зеркальце и сунула его под подушку. «Жизни мне нет, что ли? Сама себе голова», — с облегчением пробормотала она, засыпая.

Утром проснулась раньше всех, поспешно села на лежанке и вытащила из-под подушки зеркальце.

На нее глянул темный заспанный глаз под золотистой бровью. Она повела зеркалом. В междубровье вырисовалась резкая складка. Наталья расправила складку двумя растопыренными пальцами.

— Не девка, да и не старуха и в поле не обсевок, — хитро пробормотала она.

Весь день ее не покидало чувство легкости и затаенного ожидания. К вечеру Прокопий наложил колымагу свежего сена и строго позвал Наталью. Они отправились на гумно.

Прокопий молча работал вилами. Наталья невзначай задела его. Он вздрогнул и посмотрел на нее косым, тяжелым взглядом. Наталья подгребала остатки сена, когда Прокопий с силой воткнул вилы в землю, вытер пот со лба и широко шагнул к ней. Наталья выпустила вилы из рук, отступила на шаг и слабо крикнула:

— Не балуй!

— Ну! — недоверчиво прошептал он и властно схватил ее за плечи.

Она пыталась вывернуться, но вдруг улыбнулась, как ему показалось, слабо и печально. Тело у нее обмякло, и он легко уронил ее на сено.

Наутро мать Прокопия с удивлением заметила, что Наталья двигается по избе как-то особенно ловко и улыбается себе, словно в забытьи.

— Чего это ты павой ходишь? — досадливо выговорила старуха. — Заневестилась, что ли?

Наталья промолчала. Старуха отвернулась, пожевала губами. Наталья низко повязала платок и ушла. Она старалась не попадаться на глаза хозяину. Немела, когда слышала позади себя шаги Прокопия. Парень как будто совсем ее не замечал. Он то и дело выходил во двор, гремел там уздечкой, собираясь куда-то уезжать, разговаривал с отцом, братьями. «Таится», — думала Наталья.

Ночью легла спать на дворе, в телеге. Но уснуть не могла: лежала, широко открыв глаза, и прислушивалась. Беспрестанно чудились осторожные шаги. Она боялась пошевелиться и только съеживалась под своей дерюжкой. Прямо над ее головой горели высокие бледные звезды. Еще был слышен сонный шум листьев ветлы. Прокопий не пришел ни на вторую, ни на третью ночь.

Наталья выследила его одного в конюшне, схватила вилы и смело вошла в душный полумрак. Она остановилась у двери, стараясь разглядеть Прокопия, как вдруг услышала его приглушенный шепот:

— Чего ты?

— Проша! — вскрикнула Наталья и захлебнулась.

— Чего вздумала? — спросил Прокопий и часто задышал. — Отец узнает — убьет.

Наталья опустила голову и негромко всхлипнула.

— Поманилась ты мне, и все, — торопливо сказал Прокопий. — Баба ведь… От тебя не убавилось. Вдовый и тот девку берет, а уж парню на бабе не жениться. Не вздумывай.

Она поставила вилы к стене и вышла. Шагала осторожно, как слепая, земля плыла и покачивалась под ногами.

Несколько дней она работала много, истово, ни о чем не думая, и только прислушивалась к молчанию, которое разливалось в ней самой. Это было тупое, беспросветное молчание, когда кажется, что человеку больше ничего не надо.

Хозяин, парни и старуха совершенно ее не замечали. Может, так было и раньше. Но их равнодушие она увидела только теперь. И вдруг обиделась тяжело, до ненависти.

Как-то вечером она тихо дремала у себя на лежанке. В избу, гремя винтовками, вошли солдаты. Наталья насторожилась. В избе зашептались в несколько голосов: «Сенокос… большие стога… Старица… хутор… хромой Николка…»

Она осторожно приподнялась и вытянула шею. Посреди избы, не садясь на лавки, стояли чужие люди, увешанные винтовками, револьверами, гранатами.

— Место голое… ночь поздняя, — сказал самый дюжий солдат. И добавил сдержанным басом: — У моста, значит.

Наталья поняла, что речь идет о коммуне. Люди пошли во двор, там ржали чужие кони. Наталья лежала с закрытыми глазами, сердце у нее шумно колотилось.

Кони дружно процокали под окнами, хозяева долго еще разговаривали в сенцах. Потом все стихло. Наталья мягко соскользнула с постели, туго завязала платок, пробежала по горнице и, раскрыв створки окна, выпрыгнула на улицу.

— Что я, не человек, что ли? — прошептала она в темноту и во всю прыть, не глядя под ноги, побежала по знакомой тропинке к мосту.

 

Глава восьмая

Николаю не спалось. Он натянул сапоги, взял кисет и вышел на крыльцо. В облачном, беспокойном небе то показывалась, то скрывалась полная луна. Николай рассеянно наблюдал игру теней. Вот посеребрились верхушки тополей, зеркально блеснула вода в озере, высветлилась широкая лента степной дороги. И тотчас от набежавшего облака все кругом потускнело и провалилось во мглу.

Со двора доносилась сонная, ласковая толкотня овец. От озера шел слабый звук колокольцев: там, на круглом островке, поросшем пыреем, паслись коммунарские лошади. Все как будто шло ладно.

Николай спустился с крыльца и побрел по дороге, раздумывая о трудной пахоте под пар. Лохматый пес неслышно подкатился под ноги, ткнулся мордой в руку и побежал рядом.

Тут луна вышла из облаков, степь озарилась бледным дрожащим светом, и Николай увидел вдруг темное пятно, которое быстро двигалось, словно летело по дороге. «Человек из Орловки», — сообразил он и тревожно схватился за карман, но револьвера там не было.

Собака зарычала, рванулась вперед. Легкие и частые шаги застучали по мосту. Николай уже видел, что это женщина.

— Кто тут? — крикнул он и невольно раскинул руки.

Женщина с разбегу остановилась. Она тяжело дышала, обеими руками опасливо поджимая юбки.

— Цыц, Полкан! — властно сказал Николай.

Женщина отступила на шаг, юбки ее распустились, а голова откинулась. На лунном свету лицо было мертвенно-бледно, огромные провалы глаз и раскрытый рот скорбно темнели.

— Наталья, — медленно и хрипло произнес Николай.

Она сникла и закрылась ладонями. Николай качнулся, сразу стал выше и прямее — это он ступил на здоровую ногу.

— Наталья, — повторил он чистым и глубоким голосом. — Я… мы тебя ждали.

Наталья вся затряслась. Давно со страхом думала она о встрече с Николаем, и ей казалось, что от стыда и горечи у нее разорвется сердце. И вот это случилось так просто и так страшно, а она будто оцепенела. Николай молча тронул ее руки. Он был все такой же, ласковый, неуклюжий, затаенный, как в молодости. «Помнит меня! Помнит!» — едва не закричала Наталья. Но подумала о солдатах и мгновенно облилась испариной.

— Николя! — пробормотала она, и слезы хлынули у нее из глаз. — Беду ждите. Нынче ночью… Пронькины с дезертирами снюхались. Ох, стога ваши жечь хотят. Скот уведут. В Жилинке, слыхал, партейных порешили?

Николай отшатнулся и глухо сказал:

— Ступай к матушке. В крайний дом.

Наталья в нерешительности оглянулась на Орловку, на хутор, на плывущие облака. Летняя короткая ночь стремительно катилась к тому позднему часу, когда лошади в ночном опускают дремотные морды и даже куры на насесте не шевелятся. Явственно представилось, как в этот глухой час три брата Пронькины пробираются берегом Старицы, по-змеиному волоча в траве свои длинные тела. «Убьют, им все равно», — подумала она и, боязливо втянув голову в плечи, побежала к усадьбе неслышными кошачьими шажками.

Николай вошел в пеструю тень тополя и провел рукой по лицу. Он был словно во хмелю. Злоба и жалость душили его при мысли, что бандиты потопчут пшеницу, загубят скот. На войне — в атаках, в ночной разведке — не раз приходилось ему переживать острое чувство близкой опасности. Но там он жил под чужой командой, а здесь должен был командовать сам.

Собака тявкнула у его ног. Николай вздрогнул и обеими руками вцепился в ее жесткий загривок.

— Цыц! — прошипел он с такой силой, что пес замер и униженно лизнул ему руку.

В тот же момент сонное звяканье на островке дошло до Николая и ударило его по ушам: кони сами себя окажут с этими колокольцами. А весь остальной скот собран во дворе, в сараях — овцы, коровы, телята… Большими прыжками он пересек дорогу. Скорее, скорее!

Вбежав в горницу, он увидел мать, которая сидела на нарах, одетая и повязанная. Натальи с ней не было.

Он подскочил к постели, сбросил на пол подушку. В руках тускло блеснул наган. Авдотья поднялась и молча шагнула к нему.

— Бандиты, матушка! — прошептал он, ощупью крутя барабан револьвера. — Баб и ребят спрятать надо.

— В кладовку уйдем, — сразу отозвалась Авдотья. — Там дверь кованая.

— Без крику, — наказал Николай. — А то убьют.

Авдотья скользнула мимо него и склонилась над широкими нарами. Николай забежал в соседнюю комнату.

Здесь первой проснулась Дунька. Она увидела светлые от луны окна и тень человека, метнувшегося прямо на нее.

— Батя! — испуганно вскрикнула девушка, села на нарах и смолкла, узнав Николая.

— Ступай на остров, колокольцы у лошадей сними, — колючим шепотом сказал он ей. — Брод знаешь?

— Я сейчас, — глухо ответила Дунька.

Она нашарила платок, попыталась повязаться. Но руки не слушались ее.

Николай встряхнул за плечи сонного Дилигана.

— Ваня, бандиты! — сказал он ему в самое ухо. — Скот спасать надо.

Дилиган крякнул, скатился с нар, поискал сапоги. Но потом махнул рукой и босой одним прыжком выскочил в коридор.

— Коров на остров гони! — закричал ему вслед Николай. — Овец перетаскайте! Скорее!

Дилиган тяжело пробежал по терраске, за ним, отчетливо стуча пятками, промчалась Дунька.

Тишина в доме рушилась. Беспорядочно захлопали двери, разноголосо заплакали ребятишки, пронзительно застонала Мариша.

Николай выбежал из дому. Отовсюду поднималось смутное, безостановочное движение. Во дворе жалобно блеяли овцы, протяжно, как во время пожара, мычали коровы.

— Стой! — крикнул Николай, когда из-за крыльца метнулась чья-то высокая тень.

Человек прыгнул мимо и пропал в темноте. Николай побежал за ним и тут же, за углом дома, столкнулся с Дарьей Гончаровой. За спиной у нее темнел огромный узел, сонный малыш припал к плечу, а сзади семенил старший в одной коротенькой рубашке. Николай удивился его тонким голым ножкам.

— В кладовую ступай! — на ходу бросил он и хотел прибавить что-нибудь утешительное, ободряющее. Но не успел: за спиной заскрежетала на ржавых петлях дверь. Он понял, что мать открыла кладовую, и подумал с облегчением: «Ничего, отсидятся!»

Теперь тревожился он только о том, успеет ли Дилиган перегнать скотину на остров.

Еще нужно было разбросать на мосту бороны. Он даже удивился, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше. Отчетливо представились бороны, лежащие зубьями вверх. Слабо усмехнувшись и почти не хромая, он побежал к кузнецу.

У дома кузнеца налетел на кузнечиху. Большая, толстая, она кралась вдоль забора, и сын шел за нею, загребая пыль ногами. Увидев Николая, женщина судорожно открыла рот. Николай схватил кузнечонка за плечо и крикнул:

— Ку-да-а?

Панька ничего не видел и не слышал: он обеспамятел от страха.

— Отец где? — спросил Николай и потряс кузнечонка с такой силой, что под руками треснула рубаха.

Панька всхлипнул, забормотал что-то непонятное. На крыльцо вышел кузнец. Николай отпустил парня и крикнул прямо в бородатое, странно равнодушное лицо кузнеца:

— Бороны давай! Мост загородим!

Кузнец поправил картуз и, подойдя к боронам, прислоненным к заборам, неторопливо стал снизывать их зубьями вверх. Уложив три бороны, поднял их над головой и легко зашагал к мосту.

Николай сунул одну борону Паньке и сам взял две.

Кузнец первый свалил свою ношу на расшатанный мосток, потом одернул рубаху и принял от Николая и от пасынка их бороны. Шесть борон, снизанных по три, легли во всю ширину моста. Их зубья остро блестели под луной.

Увидев тополь, стоявший прямо у моста, Николай хозяйственно отметил, что тополь очень стар, и решил свалить дерево на мост.

Он прокричал об этом кузнецу. Тот кивнул тяжелой головой и послал пасынка за топором.

Луна скрылась за тучами. В пепельной мгле, которая навалилась на хутор, Николай расслышал тяжелый плеск воды и понял, что Дилиган начал переправлять скот. Луна снова выбилась из-под облаков, степь широко посветлела. Николай вгляделся в ее немой простор. Оттуда с минуты на минуту могли появиться бандиты. Через Старицу им не пройти, потому что дно у речушки топкое, скакать же в обход через выгон очень далеко. Значит, бандиты могли проникнуть на хутор только через мост. Он с надеждой посмотрел на бороны, еще раз сказал кузнецу о тополе и пошел к озеру.

Переправа уже заканчивалась. У брода в камышах понуро стояла корова. Около нее хлопотал Дилиган. На берегу Павел Васильевич, упав на колени, держал двух вырывающихся овец. Дилиган обвязал ремнем шею коровы и гулко ударил ее кулаком в бок. Она поплелась, раздвигая камыши.

— Всех перетащили? — спросил Николай, перехватывая у Павла Васильевича одну овцу.

— Всех, — тихо ответил Павел Васильевич.

Он взвалил овцу на загорбок и, отплевывая шерсть, набившуюся ему в рот, вошел в воду. Николай поднял оставшуюся овцу и последовал за ним.

Ноги у него вязли, он задыхался. А вода расходилась медленными кругами, и лунные блики сламывались в них, пробегая по всему озеру.

У темного островка Николая встретила Дунька. Она приняла от него овцу и, сгибаясь под ее тяжестью, длинноногая, тонкая, зашлепала по мелководью.

— Гляди не надорвись, — шепотом сказал Николай и повернул обратно.

К мосту он подбежал в тот момент, когда подсеченный тополь с широким и стонущим свистом повалился наземь.

Кузнец закинул топор на плечо и несколько мгновений смотрел, как покачивались над хрупкими перилами тонкие темные ветви. Потом шагнул к соседнему тополю и с размаху тюкнул топором по нежному стволу. Николай схватил его за руки и крикнул:

— Довольно, бешеный! Все деревья порубишь.

Кузнец глянул куда-то вбок и вдруг весь дернулся. Волосатое лицо его, обращенное в степь, изобразило ужас.

— Верхота! — сказал он тонким, не своим голосом и ткнул топором в воздух.

Николай быстро обернулся. На взгорье темнел силуэт всадника.

Кузнец перехватил топор под самое лезвие, пригнулся и побежал бесшумной рысцой. Николай кинулся за ним, но вдруг повернулся и побежал к большому дому, держа в вытянутой руке наган. Он пересек дорогу и стал красться в тени домов.

У крыльца на него налетели запыхавшиеся Дилиган, Павел Васильевич и Дунька. Дилиган и Павел Васильевич сжимали в руках берданки.

— Не стреляйте! — хрипло сказал Николай. — Ближе подпустим. Дуня!

Девушка подскочила к нему. Ее бледное лицо было словно рассечено мокрой прядью волос.

— Дуня, ступай принеси винтовку! Она у кровати.

Через минуту девушка сунула ему в руки тяжелую винтовку. Он твердо приказал:

— Теперь в кладовую иди.

Николай, Павел Васильевич и Дилиган вошли в густую тень, падавшую от крыльца, и встали так, что перила пришлись на уровне глаз.

— Не подожгли бы! — опасливо проговорил Николай. — Давеча человек пробежал.

— Это я, — сказал Климентий, выйдя из-за угла.

Николая поразило, что валяльщик был одет так, будто собрался к обедне: в картузе, в поддевке, в высоких сапогах. Руки у него были заложены в карманы.

— Ядрена землица наша, не отбить ее без крови, — зашептал он с какой-то беспокойной ласковостью. — Ну, а я-то что, я мастеровой. Мастеровые при всяком деле приставлены.

Николай стиснул винтовку и отвернулся от валяльщика.

На взгорье видны были теперь силуэты шести или семи всадников. Они, казалось, кружились на месте. Один из них был на белой лошади.

— Сговариваются, — сказал Дилиган, и Николай услышал, как сотрясалось в крупной дрожи его костлявое тело.

— Гляди-ка! — Павел Васильевич подтолкнул Николая.

На лунной поляне перед кузницей, упав всем телом на тяжелый, вросший в землю гладкий обломок жернова, как раздавленный, корячился кузнец и на четвереньках, с огромным усилием, волочил страшную ношу. Николай догадался, что кузнец хочет завалить дверь. С горечью подумал: «За инструмент свой горло перегрызет».

Тем временем всадники въехали в кустарник и сразу будто растаяли в ночи. На усадьбе и по всей степи разлилась мертвенная тишина, от которой звенело в ушах. Но вот всадники вынырнули у моста. Николай вскинул винтовку и скомандовал:

— Пли!

Два выстрела грохнули над ухом. Он дослал свой выстрел. Белая лошадь шарахнулась в кустарник. Всадники кинулись за ней. Несколько пуль, посланных оттуда, подняли пыль на дороге.

«Разобьют нас, разграбят», — злобно думал Николай. Локтем он задел чье-то плечо, оглянулся и коротко крикнул:

— Матушка!

Авдотья стояла, скрестив руки на худой груди. Легким движением головы она поправила платок и тихо сказала:

— Мы с Дуней тут. — И добавила, кивнув на девушку, стоявшую у нее за плечом: — Атаманная девка!

— Уходят! Уходят! — тонко закричал Дилиган.

Бандиты показались из-за кустов. Впереди, тесно сомкнувшись, ехали трое — белая лошадь шла посредине. Быть может, всадники поддерживали раненого.

— Похоже, начальника сбили, — задумчиво заметил Павел Васильевич. — Николя, стрельни в них!

— Нельзя. Патронов у нас мало.

Опираясь на винтовку, как на костыль, он с трудом поднялся на крыльцо. Авдотья шла за ним. В кухне подала сыну ковш воды, и он выпил его до дна.

Вошел Павел Васильевич, тяжело прислонился к печи. В сероватом предутреннем свете Гончаров показался Николаю постаревшим.

— Отбились, — хрипло произнес Павел Васильевич.

Николай ничего не сказал. Гончаров почему-то шагнул к ларю. Навстречу ему поднялась из-за ларя Наталья. Она вышла на середину кухни и остановилась, потупив голову. Пальцы ее судорожно теребили кофту. Из-под опущенных ресниц она видела, как выпрямился и вспыхнул Николай. Авдотья повернулась к ней, и Наталья повалилась как подкошенная.

— Прости, Николай Силантьич! Прости, матушка Авдотья Егоровна! Боюсь домой воротиться!

Авдотья мягко подняла ее с пола.

— Не в чем прощать. А земно у нас никому не кланяются. Почет всем равен.

— Матушка! Ваня! Павел Васильич!.. — отрывисто сказал Николай. — Это она упредила про бандитов… Наталья.

— А прощенья просишь? В чем это? — проговорила Авдотья и, обняв Наталью за плечи, ласково добавила: — Живи с нами. Мы тебе роднее той родни. И сладко и горько — все пополам…

Кухня стала наполняться людьми, встревоженными и усталыми. Мариша Бахарева опустилась на лавку и тотчас же принялась лихорадочно укутывать своего Кузьку. Три девчонки молчаливо жались к ее коленям. Дарья Гончарова, в забытьи сильно нажимая ладонью, гладила светлую головку старшего мальчишки, а тот глядел на Маришу большими немигающими глазами. Дилиган дремал, истомленно сгорбившись у печи.

Наталье никто не удивился — так все были обессилены тревожной ночью. Только Ксюшка, дочь Климентия, с усмешкой покосилась на нее. Наталья не смела поднять глаза на Николая. Но она чувствовала: он здесь, ее Николя, молодой, давнишний, единственный. В окне алели заревые облака, утро наступало тихое, теплое. Наталью переполняли неясные мысли, легкая печаль и удивление перед тем, что вот она стоит среди людей, в непонятную и смятенную жизнь которых будет вплетена теперь ее одинокая судьба.

 

Глава девятая

Напуганные коммунары поставили у моста дозорного и легли спать все вместе во дворе большого дома. Наталью приняла к себе на телегу Авдотья.

Ночь выдалась темная. Наталья лежала и вглядывалась в грузные пятна телег, разбросанные по всему двору. Под открытым небом голоса людей звучали слабо и жалостно.

Наталья уже начала порывисто глотать слезы, когда Авдотья негромко ее спросила:

— Не попортили тебя казачишки?

— Отошла, — с трудом ответила Наталья. — Поначалу спина все ныла.

Авдотья слабо шевельнулась, вздохнула:

— Ох, плохо в молодой жизни вдовой остаться!

Наталья промолчала. «С умом сказала или так? — думала она, глядя в темноту. — Нет, попусту она никогда не болтала…»

Наталья не помнила, как сон одолел ее. Проснулась она только утром, от громкого голоса Николая. Авдотьи уже не было. Наталья вскочила, кое-как подобрала волосы, вытерла концом платка глаза и одернула помятые юбки.

Николай выдавал женщинам мотыги. Наталья встала позади всех, надвинула платок пониже и исподлобья принялась его разглядывать. Он весь как-то потемнел, осунулся, даже волосы у него были не так светлы, как в молодости. Только глаза под золотистыми бровями все так же горячо синели. А широкие плечи были теперь неровны, и Наталья поняла, что она все забывала о его хромоте.

Подошла ее очередь. Она несмело приняла мотыгу.

— Старайся, — коротко сказал Николай.

— Не привыкать, — неразборчиво ответила она и вдруг увидела его сухой рот, обведенный желтой щетиной бородки.

— На себя будешь работать, — с суровой отчетливостью произнес Николай. — Принимаем тебя, как беднячку и жену погибшего красного гвардейца.

Наталья отошла, не чуя под собой земли. «Помнит, выместит!..» — с горечью говорила она себе, догоняя баб.

На огороде поспешно, не поднимая головы, принялась полоть и окапывать картофель. В ряду с ней шли Ксюшка и кузнечиха. Ксюшка лениво тыкала мотыгой, кузнечиха беспрестанно отдувалась и круглой ладошкой собирала пот со лба.

— Что же за кладью своей не идешь в Орловку-то? — спросила Ксюшка и, опершись на мотыгу, с любопытством уставилась на Наталью.

— Боюсь, — просто ответила Наталья. — Да там у меня один наряд остался.

— Добра-то сколько! — фыркнула Ксюшка.

— Не беда, я свою долю отработаю, — торопливо сказала Наталья.

— Тут хоть расстарайся, пайку одинаковую получишь, — лениво возразила кузнечиха. — Мой вон цельную кузню привез, а ту же пайку дают.

Наталья вспыхнула: она не внесла в хозяйство коммуны ни полушки и ждала и боялась попреков.

С недоверием и робостью присматривалась она к людям. Были они сумрачны, даже злы, на их лицах лежала давнишняя усталость и тайная тревога. Наталье, пришедшей с богатого двора, на каждом шагу видна была бедная неслаженность их хозяйства.

Больше всего боялась она ссор. И вся сжималась, желая только одного: чтоб ее не заметили под горячую руку.

…Перед ужином Ксюшка подошла к накрытому столу, отломила кусок хлеба и бросила собаке. Собака поднялась на задние лапы и поймала хлеб, смачно щелкнув зубами. Дети засмеялись. Дарья цыкнула на них и выговорила Ксюшке:

— Что это, хлеб дешев стал? В своем-то доме небось все крошки подбирала! Не по-крестьянству поступаешь, девка! Новины-то еще дождаться надо.

— Все равно в прорву работаю! — тонким, отчаянным голосом крикнула Ксюшка и оскалила мелкие, острые зубы. — Руки у меня отымаются не на себя работать!

Наталья тихонько оглянулась. Авдотья задержалась на кухне, Николая не было. За столом мирно дремал кузнец, а Климентий, усмехаясь, почесывал бороду. «Сейчас крик подымут, остановить некому», — тоскливо подумала Наталья. Круглое лицо кузнечихи уже пошло пятнами, Ксюшка не давала Дарье вымолвить ни одного слова. Наталья незаметно выбралась на улицу и побрела к мосту.

Остановилась на берегу Старицы. Вода в реке, проросшая камышом, загадочно чернела. Сумерки дымчатыми тенями заткали степь и небо, земля тесным кольцом замкнулась вокруг. Наталья села в высокую траву и прислушалась. Издали донесся голос кузнечихи. Она кричала на всю степь, и ей отвечал муж. Должно быть, они шли домой после ужина. Вскоре хлопнула дверь, и голоса слышались глуше.

Покоряясь непреодолимому желанию узнать, что происходит у кузнеца, Наталья подошла к его избе и встала под тополем, напротив открытого окна.

— Жилы оборвешь в своей кузне! — кричала кузнечиха откуда-то из глубины избы. — Парня в муку вогнал! За одну-то лукову похлебку!

— Вон машины какие… на том берегу, — с тяжелой завистью гудел кузнец.

Наталья теперь хорошо различала фигуру кузнеца: он сидел у окна, праздно опустив длинные руки.

— Чинил бы ты машины, — неожиданно ласково сказала кузнечиха. — Постукал, да и рубль в карман. А я бы в ситцах ходила.

Кузнец молчал.

— Уйдем, Ваня! — проговорила кузнечиха совсем близко, у окна. — Не цепью прикованы!

— Уйдем, папаня! — крикнул из угла парень.

Кузнец пошевелился, бережно положил кулаки на подоконник и сказал, отрывисто, неразборчиво и словно с болью выговаривая каждое слово:

— Из коммуны уйду… люди увидят… Кто идет по полю? Дезертир… идет!

Кузнечиха отпрянула от него и заметалась по избе, грузно топая босыми пятками. Она невнятно что-то бормотала, привапливая и вскрикивая:

— Дьявол копченый! Темная твоя голова!

— Маманя! — послышался голос Паньки.

Кузнечиха закричала на сына:

— Уйди-и ты!

В ее голосе послышалась такая злобная тоска, что Наталья заробела и поспешно ушла.

В большом доме было темновато и пусто. Наталья опустилась на голые нары. «Вот как живут: словно на краю стоят, шагнешь и провалишься», — подумала она и тоскливо вскинула голову. С портрета, висевшего на стене, глянул на нее большелобый человек. Даже в сумерках было видно, что в прищуренных глазах и под усами таится у человека улыбка.

Наталья встала, подошла к портрету. Дилиган говорил ей, что этот человек заботится о коммунах по всей России и добивается крестьянского счастья. Попробовала представить себе всю Россию. Но она нигде не была, кроме уездного города, и испытывала только смутное удивление перед огромностью русской земли, лесов и морей, о которых ей почти не приходилось слышать. Родина ее Франца лежала где-то в чужих горах.

«Неужто и про нашу коммуну Ленин знает? — внезапно подумала она. — Вот про меня бы узнал. Молода я еще, жизни хочу. Мое-то счастье где?»

Она вспомнила хмурое скуластое лицо Николая, вспомнила его суровые слова, всплеснула руками и со стоном повалилась на нары.

…Весь следующий день Наталья молчала и жалась к Марише. Обе женщины были теперь поразительно схожи — осунувшиеся, истомленные, неприветливые.

К вечеру Авдотья собралась по веники и кликнула Наталью. Та послушно отложила шитье и поднялась, с удивлением чувствуя, что не может ослушаться. Она давно заметила, что Авдотье даже мужики повинуются с одного слова.

По дороге их нагнала Дунька.

Авдотья невольно улыбнулась: почудилось ей, что бежит какая-то незнакомая статная девушка. Дуньке пошел всего четырнадцатый год, но она вышла ростом в отца, была крута в плечах и в своих длинных юбках становилась похожей на взрослую девушку.

Но здесь, в степи, Дунька сразу же подоткнула свои юбки, чтобы не мешали. Светловолосая, голоногая, она нетерпеливо помчалась вперед. Авдотья проводила ее пристальным взглядом. Наталья шагала молча, хмурясь: вспомнила, должно быть, свои девичьи года.

Они вошли в полынь, высокую, плотную, только кое-где разреженную желтыми глазками сурепки. Авдотья подозвала Дуньку, и они принялись ломать веники. Наталья сразу пошла от них в сторону, стараясь, однако, не удаляться.

— Ты у нас одна девица, — сказала Авдотья Дуньке. — Ксюшка в лес глядит. А тебе приданое в коммуне справим.

Дунька конфузливо засмеялась. В синих глазах Авдотьи сияла любовь. Может быть, та самая материнская любовь, которой Дунька совсем не знала.

Авдотья сломила еще несколько стеблей, уселась в седой чащобе полыни и певуче заговорила:

— А я, дочка, вот как заневестилась. Жила тоже без родной матушки, у тетки. Тут подоспел девичий год. У меня парень один был, любимый мой, Степой звали. Да я не смела сказать. Вот вечерком как-то тетка говорит: «Полы вымой». Это на ночь-то полы мыть? Я до середины домыла, и тут она зло закричала: «Сваты приедут!» Я затряслась вся, полы-то, почитай, своими слезами домыла. В тот вечер пропили меня. А через три дня и жених во дворе. Я в чулан спряталась. Тетка мне кинула туда гусарики, полушалок, новое платье. Я вздула лампу, нашла старый гвоздь, накалила и кудри навела. Сама плачу, сама кудри навожу. На гусариках пуговицы никак не разгляжу от слез. Но, делать нечего, вышла. Жених дюжий такой, незнакомый. А волосы красные. Испугалась я, девушка… Вот так.

Дунька молчала и смотрела прямо перед собой. Она смутно чувствовала, что в жизни ее не повторится такой вот час предзакатного сиреневого света, горького аромата полыни и колдовской тишины.

— Проснешься, и все кругом словно вымытое: и солнце и трава, — задумчиво сказала Авдотья, угадывая мысли девушки. — Это растешь ты. А потом уж полюбишь.

Дунька закусила губы и повалилась в колени Авдотье.

— Девичья печаль — весенний дождь, — размеренно сказала та. — По сердцу мужа себе найдешь, без неволи.

Она провела жесткой ладонью по волосам девушки и быстро оглянулась. В двух шагах от них стояла Наталья, судорожно выпрямленная, потерянная. Несвязанный веник она сунула под мышку, и стебли полыни медленно валились на землю. Она ничего не замечала, и лицо ее под надвинутым платком бледнело не то злобно, не то печально. Встретив пристальный взгляд Авдотьи, она спохватилась, неуклюже стиснула свой веник, села на землю и затихла, едва видная в полыни.

Авдотья тронула Дуньку за плечо и властно сказала:

— Пойдем-ка, мне к спеху!

Дунька вскочила, хотела было спросить, где тетка Наталья. Но Авдотья остановила ее строгим взглядом. Они пошли кругом, на мост. И опять Дунька не решилась спросить, почему выбрана такая длинная дорога.

У озера они услышали тяжелые и неровные шаги: навстречу им, прямо по кустарникам, с хрустом разрывая ветви, шел Николай. Он остановился перед матерью, она сказала:

— Ступай, — и, слабо улыбаясь, махнула рукой.

Он ринулся вперед, обдираясь о колючий чилижник и безжалостно волоча больную ногу.

— Ишь ты… — с той же слабой улыбкой проговорила Авдотья. — Ждет она, чует, олень белая…

С ужином запоздали, пришлось зажечь коптилку. Авдотья разлила в чашки похлебку. Ели, как всегда, быстро и молча. Николай и Наталья появились у стола внезапно, прямо из темноты. Они сели рядом. Николай подал Наталье краюху хлеба и подвинул чашку с похлебкой.

Бабы зашептались, слабый свет коптилки плясал на их лицах. Дилиган поглядел на Николая, пошевелил губами, но ничего не сказал. Гончаров толкнул локтем свою дородную жену, та только насупила брови и нерешительно усмехнулась, — на руках у нее сладко посапывал маленький.

Тут со степи пахнуло полынным ветром, коптилка едва не погасла. Авдотья придвинула ее к себе и огородила худой ладошкой. Тонкое лицо плакальщицы, освещенное снизу, сразу помолодело, полуприкрытые глаза чуть затуманились. Она смотрела на людей и словно никого не видела.

— С девичества чудная такая, — удивленно пробормотала Дарья: раньше Авдотья так затуманивалась только перед печальным воплем.

— В лугах полынь цветет, — медленно сказала Авдотья. — Колос и всякий плод наливает. — Она протяжно улыбнулась и отняла ладонь от света. — Засиделись нонче. На покой пора, с солнцем встанем.

Поднявшись, она подошла к сыну и добавила спокойно и не таясь:

— Последний сноп с поля — свадьба во двор. По крестьянскому обычаю.

 

Глава десятая

Пшеница у коммунаров выспела чистая, высокая, густая, вровень с орловскими полями. Николай не раз срывал колос у орловцев и придирчиво мял в ладони: колосья по обе стороны межи были одинаково тяжелые и наливные. «Крупитчатый чернозем», — с задумчивой улыбкой бормотал Николай.

Дни стояли долгие, душные, по небу волоклись грозовые облака, и коммунары со страхом вспоминали, как два года назад в страдные дни грянули проливные дожди и зрелый хлеб погнил на корню во всей утевской округе.

Кажется, один Николай верил, что все обойдется. После встречи с Натальей в серебряных зарослях полыни он ощутил в себе прежнюю молодую жадность к работе. Снова, как в юности, испытывал любопытство и непрерывное удивление перед жизнью, словно каждое утро мир рождался заново. Он не умел и даже не пытался объяснить свои чувства и слегка стыдился их.

Однажды на заре, выйдя на крыльцо, он услышал за рекой отрывистый треск жнейки: орловцы начали жнитво, — значит, пора и коммунарам начинать.

Глянув на мутное небо и потянув в себя влажный, пахнущий дождем воздух, решительно повернулся и застучал в окно. Это был сигнал к подъему.

Дом зашумел. Первой выскочила Дунька. Она звонко крикнула, на ходу подтыкая юбки:

— Зажинать идем! Зажинать!

Когда Николай обошел усадьбу и вернулся во двор, там уже собрался народ. Но Натальи еще не было. Он это знал, потому что угадывал ее присутствие безошибочно.

Кузнец Иван явился в розовой выцветшей рубахе, без пояса. Рубаха на спине треснула, и в прореху видно было смуглое плечо. Прокопченную лысину кузнец прикрыл старым картузом. Он молча вынес из сарая связку отточенных серпов. Никто не решился подойти, пока Иван выбирал себе серп. Неторопливо расшил он связку, рассыпал серпы и начал внимательно их просматривать. Выбрав, повесил серп на руку, потом отошел и безучастно присел в сторонке.

Тогда подошли женщины. Дунька нетерпеливо схватила верхний серп и отбежала в сторону. Дарья вытянула серп из-под низу и певуче сказала:

— Серпы наши на ржи-матушке не обточены, поржавели.

Дилиган запрягал лошадь. Он бодрил ее, понукая войти в оглобли. Кобыла пятилась и косилась ленивым ласковым глазом, какой бывает только у терпеливых крестьянских лошадей.

Во двор вошла Авдотья, а следом за ней Наталья. Николай не удержался и, быстро подойдя к Наталье, шепнул:

— Бери серп с крашеной ручкой. Я выглядел да боялся — возьмут.

Глаза его по-мальчишески блестели. Он забылся и, улыбаясь, следил, как Наталья легко побежала по двору.

Авдотья принесла большой узел с продуктами.

— Картошка вареная в чугуне увернута, соль в узелке, каравай в полотенце, — хлопотливо наказывала она женщинам. И, когда все было уложено на возу, добавила, завистливо покосившись на серпы: — На зажин-то и меня бы хватило.

Коммунары пришли на свое поле к восходу солнца. Было тихо, пшеница стояла, низко склонив спелый колос.

— Ишь, в землю смотрит, жать надо, — озабоченно заметила Дарья.

Кузнец одернул рубаху, глянул на золотистое неподвижное поле и с размаху срезал первый, жирно хрустнувший пучок пшеницы. С этой минуты он уже не разгибался. Когда люди разошлись по своим местам, розовая спина кузнеца мелькала впереди, в светлой гуще колосьев.

— Жадный, сатана! — ласково покачала головой кузнечиха.

— За таким мужем не сгинешь в жизни! — завистливо крикнула Дарья.

Кузнечиха подоткнула юбки, украдкой перекрестилась, взяла поудобнее серп и загребла горсть колосьев.

Солнце поднялось, невидимое за облаками, по степи разлилась вязкая духота. Дунька сбросила платок и жала, раскрыв пересохший рот. Грузная кузнечиха сразу багрово покраснела, вытерла лоб раз и другой, потом, заметив, что сильно отстала от Дарьи, принялась на ходу встряхивать головой, чтобы смахнуть крупные, щекотные капли.

Николай дважды подымался и смотрел, как жнут коммунары. Он видел только согнутые спины. Впереди шел кузнец, за ним Наталья. «Перед таким хлебом крестьянское сердце не устоит», — подумал Николай и окончательно успокоился.

В полдень ребята принесли обед. Они шли со своими обвязанными крынками по свежему жнивью, осторожно, боком ставя босые ступни.

А вечером коммунары не поехали в усадьбу: повалились в беспамятном сне на распаленную землю. Слабосильный Павел Васильевич лег на колючем жнивье, подсунув под голову сноп.

Николай поднял всех, как только рассвело. За короткую ночь не успела остыть и пыль на дороге. Старица лежала в стороне, в степи не было ни ручья, ни колодца. Коммунары отдыхали и обедали в лощинке под кустом. Но и здесь не было прохлады: за день под густыми ветвями скапливалось парное удушливое тепло, и даже вода в жбане казалась густой и теплой, как молоко.

Николай торопил с уборкой. Теперь никто не пытался перечить ему.

— Грех лениться на таком хлебушке, — резко оборвала кузнечиха капризную Ксюшку, и та покорно смолкла.

Как-то в полдень заморосил дождь. Коммунары переждали его стоя, испуганно задрав головы к небу. Николай пошел запрягать лошадь, и они с Дилиганом и Натальей наложили полную колымагу снопов.

— Поезжай на гумно, — торопливо сказал Николай Наталье, подсаживая ее на воз.

От снопов сытно пахло хлебом и теплой, чуть влажной пылью. Наталья накрутила вожжи на руки, незаметно прислонилась к снопам и крепко заснула.

Лошадь шла нешироким, валким шагом. Перед мостом встала, покосила умным глазом и, не почуяв вожжей, бережно стронула воз.

Наталья среди глубокого сна вдруг ощутила, что движение прекратилось. Она открыла глаза. Колымага остановилась у ворот большого дома коммуны. На крыльце, залитая солнцем, стояла Авдотья.

— Умаялась? — ласково и звонко крикнула она.

Наталье все еще казалось, что это сон: дом, Авдотья, сытный, густой запах пшеницы и солнце, солнце! Она поспешно задергала вожжами.

— Слезь, ну-ка, — властно сказала Авдотья. — Молока испей, из ямы достану, холодное, и лошадь надо попоить.

Наталья послушно спрыгнула с воза. Они прошли на кухню.

— Много ль жать-то осталось? — спросила Авдотья, ставя перед Натальей крынку, покрытую мелкими каплями испарины.

— Загон небольшой.

— Кончайте, да уж и свадьбу сыграем, — сказала Авдотья обычным своим, протяжным голосом.

Наталья поперхнулась и промолчала. О свадьбе она как-то еще не думала: в поле говорили и думали только о дожде, о пшенице, о молотьбе, люди там были такие усталые, что засыпали, не успев обмолвиться и словом. Теперь Наталья внезапно подумала, что усталость эта — легкая, может быть, счастливая.

Авдотья помогла ей сложить снопы в ригу и тихо побрела обратно на хутор. Наталья ударила лошадь длинными вожжами и ходко в пустой колымаге поехала на поле. Она пристально глядела на ровную, седую от солнца дорогу, бегущую под колесами. Губы ее были строго сомкнуты, но исхудалые щеки пламенели.

Возвратясь к жнецам, она пошла вязать за кузнецом и тут дала волю своим мыслям.

«Сказать бы кому: пришел он ко мне в полынь… — шептала она, прижимая сноп к земле круглой коленкой. — Пришел он ко мне в полынь, глянула я на него и думаю: никого мне больше на свете не надо…»

Она ловко вязала снопы и улыбалась, пытаясь представить себя в подвенечном наряде. На голове ее лежит пышный венок из ромашек, от венка до пят струится легкая белая — белее ромашек — кисея. Наталья шла за кузнецом и мечтала, пока неожиданная мысль не отрезвила ее. Она даже остановилась и прижала к себе сноп, словно ребенка: свясло, шурша, тихо развивалось. «Кисеей нельзя накрывать — не девушка ведь. И кисеи нет. Да и не в церкви будут венчать».

С этого часа она стала с некоторой опаской поглядывать на загорелых голосистых баб, недружелюбно думая: «Насмешничать будут…»

Как-то ночью она проснулась от нестерпимого желания немедленно бежать в Орловку, чтобы взять у Пронькиных свои пожитки. Строго спросив себя, она обнаружила еще одно тайное желание: призанять у старой Прасковьи красивый пунцовый наряд и шерстяной полушалок с темными, как кровь, цветами. У нее сердце замерло при одной мысли, какой она будет красивой и молодой в новом ярком наряде.

И она уже присела на постели, сбросив с себя дерюгу. Но вдруг подумала: «Злобятся на меня Пронькины…» Вздрогнув от ночного холода, она опять повалилась на подстилку, закрылась с головой. И тоскливо принялась ругать себя: зачем убежала из Орловки без своего узла, теперь придется выйти на свадьбу в лаптях и в заплатанной рыжей юбке! Чужемужница, бесприданница!

В полдень сложили на гумне последние возы снопов, и порожний обоз прогрохотал по дороге прямо к большому дому. Ребята с криками окружили обоз, Авдотья же молодо сбежала по ступенькам крыльца и приветливо сказала:

— Счастливо хлеб с корню сняли. Счастливо, под солнушком, обмолотить! Баньку истопила вам, — добавила она и взяла переднюю лошадь под уздцы. — Ступайте, мужики. Мы с ребятами тут управимся.

Она остановила Николая, тронув его за рукав:

— Пироги я затеяла — с куренками испеку да с пшенной кашей. Надо бы со щавелем, да сахару нет. Степана на свадьбу-то позовешь?

— В ночь сам съезжу, — быстро ответил Николай. — Гнедуху на остров пустите, не спутывайте.

— Питья бы какого он добыл, Степан-то, — тихо, словно стыдясь, сказала Авдотья. — Непьяная свадьба в укор нам будет.

 

Глава одиннадцатая

Свадьба пришлась на солнечное воскресенье. В это утро Дилиган поднялся раньше всех. Подсучив штаны, он по прохладной воде перешел вброд на остров. Лошади щипали траву, спокойно обмахиваясь хвостами. Дилиган долго ходил среди табунка, улыбаясь и причмокивая губами. Наконец выбрал чалого мерина и молодую кобылку и на поводках ввел их в воду. Выкупав лошадей, старательно перебрал им гривы и зашагал к дворам. Лошади пошли за ним, шумно пофыркивая и встряхиваясь.

У крылечка во дворе большого дома уже стояла телега, щедро смазанная дегтем и доверху набитая сеном. Николай и Наталья уезжали регистрироваться в волость, а Дилиган вызвался быть у них кучером и дружкой.

Бабы и ребятишки первыми высыпали во двор. За ними вышел Николай в новых смазных сапогах и в праздничной расшитой рубахе. Он постоял на крылечке, потом подошел к телеге и смущенно стал подбивать сено. Наталья задерживалась. Бабы, вздыхая и подталкивая друг друга, нетерпеливо поглядывали на дверь.

Наконец на крылечко вышла Наталья. Она показалась всем высокой и дородной в своем просторном темноватом платье, на подоле которого цвели крупные желтые разводы. Медленно пошла она по ступенькам, потом остановилась, краснощекая, с пересохшими губами. Николая мгновенно пронзило далекое, неясное воспоминание об этих желтых разводах. Он взглянул на мать, сдвинув брови, и, ничего не припомнив, шагнул навстречу Наталье, взял ее за руку. Она легко прошла, словно проплыла, к телеге.

Кузнечиха удивленно прошептала:

— Осанка у бабы явилась!

Авдотья накинула темную шаль на плечи невесты — от пыли. Дилиган одернул рубаху, молодецки вскочил в телегу и натянул вожжи. Ребятишки широко развели ворота, пара коней дружно вынесла телегу на улицу и — в степь.

Полдня прошло на усадьбе в разговорах и томлении. Мальчишки со старшей дочкой Мариши не слезали с тополей и перекликались, как грачи. Авдотья и Дарья, красные и распаренные, сажали пироги в печь. Мариша и кузнечиха сидели в тени с вязаньем.

— Бывало, свадьбы гуляли на покров, — тихонько, с печальной робостью сказала Мариша. — У девушек присловица была: «Батюшка покров, покрой сыру землю снежком, а меня, девицу, венцом…»

Кузнечиха взглянула на Маришу своими круглыми острыми глазами:

— Ныне какие свадьбы! Без сватьев, без сговору. Под матицей не сижено, не пито, не пролито, не сказано, не завязано.

Мариша, будто и не слыша кузнечихи, певуче проговорила:

— Бывало, сватья скажут: «Вы видели сокола, кажите нам сизу голубку…»

Сзади, от огородов, к ним неслышно подбежала Ксюшка. Она толкнула Маришу в плечо, та вздрогнула и выронила вязанье.

— Приданое невестино принесли из Орловки! — прокричала Ксюшка и, озорно опустив глаза, растрепала перед бабами слежавшийся Натальин узелок.

Бабы пристально разглядывали желтый наряд, гусарики с пуговицами, реденький полушалок и зеркальце.

— Бедность! — горестно покачала головой Мариша.

— Приданого — два полотенца из дубового поленца, — ядовито усмехнулась Ксюшка. — Пойду старухе отдам.

— Откуда у нее, у Натальи-то, платье с разводами? — задумчиво спросила кузнечиха.

Никто ей не ответил, потому что на тополях вдруг заголосили ребятишки. Один за другим, шурша ветвями, они скатились наземь и помчались по дороге.

— Едут! — испуганно сказала Мариша и поднялась.

Женщины торопливо побежали по домам — принарядиться. Собрались у террасы большого дома. Женщины надели блеклые ситцевые кофты и туго повязались белыми платками, распустив по плечам пышные концы. Мариша стыдливо прятала ноги, обутые в новые лапти. Кузнец, начисто отмытый, со светлыми кудерьками вокруг розовой лысины, безучастно стоял в стороне, заложив руки за пояс. Ребятишки скакали вокруг него и опасливо посмеивались: они решительно его не узнавали. Кузнечиха в цветастом сарафане вышла вперед и скрестила толстые руки на груди.

Подвода, окутанная пылью, быстро скатилась с горы, ненадолго скрылась за амбаром и опять показалась. Дилиган подкатил прямо к террасе, лихо повернул и чуть не наехал на куст сирени. От растерянности молодые слезли с телеги в разные стороны. Дарья Гончарова сняла с Натальи пыльную шаль и, взяв за руку, степенно подвела к Николаю.

Молодые поднялись по скрипучим ступенькам на террасу. Из-за дверей навстречу им вывернулся Павел Васильевич в розовой, не по росту длинной рубахе. Он встал на носки и, высоко подняв развязанный сноп пшеницы, осыпал колосьями молодых с головы до ног.

— Родить вам деток, сколь здесь зерен, — робко произнес он.

— Не по обычаю, — гневно сказала кузнечиха. — Баба должна осыпать, да и хмелем.

Никто не хотел наступать на колосья, и в дверях произошла небольшая давка. Молодые ушли вперед.

— Вся свадьба не по обычаю! — крикнула Ксюшка и, безжалостно давя пшеницу, пробежала на террасу.

В просторной комнате были сняты нары, посредине стоял длинный стол, накрытый разноцветными вязаными и расшитыми скатертями. На столе дымились разрезанные пироги и блюда с маслеными пампушками.

У порога молодых встретила Авдотья. На ней были длинное, до полу, малиновое платье и легкая шерстяная косынка, повязанная по-женски, с повойником. Наталья со смущением глянула на свекровь и крепко стиснула руку Николая. Авдотья легонько подтолкнула обоих, усадила в передний угол и низко поклонилась коммунарам:

— Садитесь, гости, кушайте.

Скамьи быстро заполнились. Для Авдотьи оставили место около Николая, Дилиган сел рядом с Натальей. Он тонко кашлянул, загреб из блюда полную горсть пампушек и ссыпал их перед Натальей.

— Ешь, молодайка, с дороги-то.

Седобородый Климентий с важностью оправил рубаху и медленно усмехнулся:

— Значит, полудневать будем. А гулять когда?

Ему никто не ответил, только кузнец оглядел стол вопрошающим взглядом и равнодушно закусил усы.

— Ишь, услышал, — лукаво пробормотала кузнечиха.

Авдотья скрытно оглянулась на распахнутую дверь и внезапно поднялась во весь рост. Дилиган перестал жевать и вытянул шею, кузнечиха мелко вздрогнула, словно укололась. За столом попритихли. В горницу вошли нежданные гости из Орловки.

Степан Пронькин, в пышной праздничной поддевке, остановился на пороге. Из-за плеча его выглянула сухонькая Параскева в темной шали.

— На свадьбу пришли, — деловито пробасил Пронькин. — По-соседски.

Параскева часто, по-птичьи, закивала головой: «Да-да, на свадьбу».

Авдотья вышла из-за стола и поклонилась им в пояс:

— Гостям рады. Пожалуйте.

Николай взглянул на мать, на Пронькиных и крепко, до желваков, стиснул челюсти.

Наталья в замешательстве отодвинула от себя пампушки, пустую рюмку, потом снова придвинула. Пальцы ее дрожали. Вдруг она выпрямилась, щеки ее опалило внезапным румянцем: она увидела троих парней Пронькиных, которые молча топтались за порогом, в сенях. Прокопий сразу же выступил вперед, встал на свету и устремил на Наталью тускловатый, неподвижный взгляд. «Скажет, идол, скажет про меня, — подумала Наталья, каменея от стыда и гнева, — осрамит перед всем миром, перед Николей…»

Прокопий оскалил белые зубы в ленивой улыбке и что-то негромко сказал братьям. Все трое быстро скрылись в сенях.

Николай склонился к Наталье и тихо проговорил:

— Трудная у нас будет жизнь, Наташа!

— Никого на свете мне больше не надо, — быстро, почти плача, ответила ему Наталья.

Николай пристально взглянул на жену и едва не вскрикнул от неожиданной догадки: этот наряд, с желтыми, как лепестки подсолнуха, разводами, он видел еще мальчишкой на молодой матери. Удивление перед матерью и нежность потрясли его — он обернулся, ища ее взглядом.

Вся розовая от волнения, стройная в своем нестарушечьем платье, она хлопотала около Пронькиных.

Степан уже сел за стол и оставил жене краешек скамьи, на котором она тотчас же примостилась.

Авдотья пошла в угол комнаты, к столу с запасными пирогами. Она шугнула ребятишек и, подумав, отрезала два куска от жирного курника, приготовленного к концу обеда, для закуски.

— Угощайтеся, — с гордостью сказала она, кладя куски перед Пронькиными. — Не взыщите.

Степан неторопливо оглядел стол, убранство, людей. Особенно пристально и долго рассматривал молодых. Они сидели без нужной чинности, тесно прижавшись друг к другу, не наряднее других, не убранные цветами, и лица их, расстроенные и необычно трезвые для свадебного стола, были отмечены усталостью и страданием. У Николая вокруг жесткого рта, у Натальи меж тонких бровей легли морщины.

Около Пронькина дремал большеголовый кузнец Иван Потапов. И опять это не было сладкой хмельной дремой: кузнец устал от непривычного безделья и скуки.

— К венцу-то ездили, что ли? — зычно спросил Степан. — Стол у вас, гляжу, не свадебный: сухой.

— В волости расписались, — ровно ответила Авдотья.

— A-а, вокруг стола писарь венчал…

Пронькин поскреб в седых усах жестким ногтем и притворно вздохнул.

— Ныне без венцов, без бубенцов… — начал было он присказку, но сбился: в горницу, топая высокими сапогами, ввалился потный и растрепанный Степан Ремнев.

— Опоздал! — горестно крикнул он с порога. — На собрании просидел, извиняйте! Да и за мамашей вот пришлось в Утевку заехать.

Он подтолкнул вперед маленькую согбенную старушку, мать Натальи. На плечах старушки коробилась широкая, у кого-то призанятая кофта.

Авдотья строго взглянула на Дилигана, и тот покорно встал, освободив место. Старуху усадили рядом с Натальей. Авдотья кинулась к пирогам, безжалостно отхватила кусок курника.

Степан Ремнев прошел обратно в сени и вынес оттуда большой сверток.

— Кумачу бабонькам привез!

Довольно похохатывая, он положил сверток на край стола и вдруг увидел старика Пронькина.

— Гости у вас тут, — неопределенно промычал он и притиснул материю кулаком.

Пронькин поежился, зачем-то отстегнул верхний крючок поддевки, ласково заглянул в глаза Ремневу.

— Говорю старухе: помрем, не увидим советской свадьбы. Пойдем, говорю, дура…

Ремнев стоял безучастно, словно глухой, и Пронькин на всякий случай подмигнул кузнецу. Тот отчужденно усмехнулся. Старуха его, ничего не понимая, старательно грызла цыплячью ножку. «Сговорились, презирают…» — со злобным удивлением подумал Степан и опустил глаза.

— На флаги прислали кумач-то, — повысил голос Ремнев. — А я говорю: коммунарам надо обрядиться.

Ксюшка, не утерпев, отвернула край материи и тихо охнула: плотный, яркий цвет и пронзительный запах краски радостно удивили ее.

Ремнев между тем сделался серьезным; он поманил пальцем Дилигана, тот понимающе улыбнулся, и они вышли из горницы.

На кухне Ремнев вытащил из-за пазухи бутылку с денатуратом, взболтал, посмотрел на свет и поставил на стол.

— В больнице выпросил. И вот еще.

Он сунул в руки Дилигану пузатую бутыль с самогоном. Дилиган открыл пробки, понюхал и то и другое, покрутил головой.

— Разбавлять придется, Степан Евлампьич.

Особенно щедро разбавили водой спирт. Он помутнел и теперь похож был на мыльные помои. Самогонка же куда слабее стала отдавать сивухой. Дилиган посмотрел на бутыли восторженно, но Ремнев с сомнением пощелкал по ним длинным пальцем: выпивка получилась некрепкая.

Дилиган, как дружка, обошел гостей и расчетливо нацедил «по первой».

— Первая рюмка колом, вторая — соколом, прочие — мелкими пташками. Кушайте! — торжественно провозгласил он.

Кузнец запрокинул стакан, подержал спирт во рту и проглотил с явным недоверием.

— Пей-ка, на дне копейка! — крикнул ему через стол Климентий и жиденько посмеялся.

Парни Пронькины так и не сели к столу. Они вышли на улицу и, пересмеиваясь, стояли в кустах сирени, под открытыми окнами.

За столом сделалось шумно. Женщины в самом деле слегка опьянели, хоть и было в вине больше дурноты, чем хмеля. Мариша сидела молча, с пьяной гордостью откинув маленькую голову, однако брови ее были скорбно приподняты и серые глаза налились слезами.

Кузнечиха взмахнула толстой рукой и упрямо пробормотала:

— Добрая свадьба неделю бывает.

— Эй вы, горькие! — крикнул на весь стол Климентий и высоко поднял стакан. — Запили заплатки, загуляли лоскутки!

Кузнец до половины опустошил стакан, потом взболтал остатки и внимательно понюхал.

Дилиган за спинами гостей подливал в стаканы, выкрикивал шутки, побаски и то и дело бросал неприметный взгляд на пустеющую бутыль.

Авдотья тревожно следила за мужиками, за Пронькиными. Вино было мутное, слабое, ненастоящее. В Утевке в старые времена непьяная свадьба считалась позором, и оскорбленные гости, случалось, крепко избивали хозяина.

Ремнев заметил тревогу Авдотьи. Выцедив второй стакан, он со звоном, нарочито неловко опрокинул его на стол, клюнул носом и заорал:

— Песню!

— Молодых величать! — в тон ему неожиданно крикнул Пронькин и с маху расстегнул крючки у поддевки.

Ремнев, подавив усмешку, цепко, по-пьяному, облапил его обеими руками.

— Песню! Бабы, что же вы? Языки проглотили? — вдвоем вразброд закричали они.

Дарья суетливо подтолкнула застывшую Маришу, зазывно улыбнулась кузнечихе и откашлялась.

завела она столь высоко, что бабы подхватили нерешительно и не в лад:

Ксюшка громко, визгливо засмеялась:

— И кровати-то никакой нету — нары голые!

Песня упала, как подрезанная.

— Бывало, постель-то уберут, — мечтательно и как бы в забывчивости проговорила Мариша. — Одеяло паутинкой стегано или дождиком, подушки пуховы. С вечера — девка, с полуночи — молодка, по заре — хозяюшка…

Кузнечиха облизнула красные губы, склонилась к столу и зашептала бабам:

— Песни свадебные вовек для девиц назначены. — Она метнула на Наталью уклончивый взгляд и печально усмехнулась. — На цветок алый. Подснежная ягода — клюква!

 

Глава двенадцатая

Ремнев, словно и не слыша раздора в песне, весело улыбнулся бабам:

— Мы сейчас выведем — в трубу песня выйдет!.

Молодецки шевельнув плечами, он запел старинную песню про ямщика. Певали ее в Утевке на больших гулянках, когда от перепоя люди ударялись в печаль:

Никто его не поддержал, и он смолк, тяжело потупив голову.

— Не свадебная, — спесиво сказала кузнечиха. Она глубоко вздохнула, округлила рот сердечком и запела глуховатым, утробным голоском:

Женщины подхватили величанье высокими, звенящими голосами. Песня была протяжная, переливистая, слова в ней обозначались едва приметно, вся она звучала как долгий крик или вопль.

…Ремнев стиснул плечи Пронькина и отчетливо сказал ему на ухо:

— С дезертирами дружишь? Смотри у меня!

По спине Степана прошла судорога, с широкого волосатого лица медленно сполз хмельной румянец.

— Еще чего! — прошептал он, кривя губы.

— Н-ну!

Ремнев сорвал руки с плеч Пронькина, слегка оттолкнул его и встал, стараясь не греметь сапогами.

Дилиган стоял рядом с Николаем, обняв пустую бутыль, и жалобно улыбался: вино кончилось.

Ремнев подсел к ним. Взглянув на Дилигана и Николая хмурыми, трезвыми глазами, он тихо сказал:

— Не забирает. Бурда, она и есть бурда.

— Где ты самогоном-то разжился? — так же тихо спросил Николай.

— Поветьевых накрыли, на Карабановке. Поздно я подоспел: аппарат разбили — немного вот захватил…

Никто из них троих не заметил, как дрогнула и побледнела Наталья и какой потерянный взгляд бросила на мать. Но старуха спокойно, чуть приметно качнула головой: нет, мол, я-то не попалась, — и Наталья с облегчением вздохнула.

Ремнев, закурив, негромко спросил у Николая:

— Ну, в коммуне-то у вас как?

Николай придвинулся поближе.

— Хлеб дружно убрали. Видал, какая пшеничка у нас? Зерно к зерну!

— Видал, как же, — ответил Ремнев, настороженно глядя в раскрытое окно: там в сумерках никли кусты сирени и уже не было слышно голосов молодых Пронькиных. — На гумно кого-нибудь спосылай: боюсь, ригу подожгут, — шепотом прибавил Ремнев.

Николай встал, подошел к дремавшему Павлу Васильевичу, что-то сказал ему на ухо. Павел Васильевич согласно кивнул и, бережно занеся ногу в огромном сапоге, перелез через скамью.

Николай вернулся на свое место. Рядом с Ремневым примостился Дилиган; поставив бутыль на скамью и возбужденно размахивая длинными руками, он вполголоса рассказывал о нападении бандитов.

— Гром над нами грянул, и каждый за свое схватился, — задумчиво проговорил Николай. — Розные мы все, врозь глядим.

Заставив Дилигана потесниться, он подсел к Ремневу и быстрым шепотом рассказал, как держались в час опасности мастеровые коммуны — Климентий и кузнец.

В шепоте Николая была растерянность, и Ремнев помрачнел, думая о том, что они в волости не все предусмотрели. Не слишком ли поторопились с коммуной? Малая, недружная кучка людей с бедным тяглом брошена в степь, на обширные, необжитые земли.

Николай умолк, а Ремнев сидел, понурив лобастую голову. За столом недружно запевали песни, шумно переговаривались, а он забыл, что сидит на свадьбе, и явно печалился. Но вот он выпрямился. Николай увидел толстую синеватую жилу, надувшуюся на его широком лбу, и растерянно подумал: «Гневается!»

Но Ремнев не гневался; он опустил руку на острое колено Николая и задумчиво сказал:

— Может, не с того конца начали?

— Ты это о чем? — спросил Николай и облизнул сухие губы.

— Да все о том же, — смутно ответил Ремнев.

Дилиган, прижав к груди худые руки, сказал:

— Главное, товарищ Ремнев, большая у нас земля. На такую землю машина требуется, а машины-то у нас и нет. — Он подвинулся к Ремневу, испуганно тараща бесцветные глазки. — Видел я, понимаешь, машину, давно это было. Паровичок такой черный, похож на локомобиль, что на городской мельнице стоит. Ползет паровичок по пашне, а за ним аж четыре плуга…

Дилиган помолчал, потом боязливо спросил:

— Не веришь ты мне? Ей-богу, не вру!

Жалостная божба Дилигана внезапно развеселила Ремнева.

— Верю, дядя Иван, верю, — успокоительно сказал он. — Название машины — трактор, я в книжке читал. А знаешь, что про эту машину-трактор сказал товарищ Ленин?

Лицо Ремнева стало торжественным.

— Товарищ Ленин сказал: когда в стране будет сто тысяч тракторов, тогда крестьянство за комм унию встанет. Вот как!

— Сто тысяч! — пролепетал Дилиган и всплеснул руками.

Ремнев торжествующе оглядел стол, но тотчас же нахмурился, перехватив настороженный, подстерегающий взгляд Пронькина.

— Однако про гульбу-то вы забыли! — крикнул он и с притворной веселостью стукнул кулаком по столу. — Эй, бабы, что же вы песни не играете?

— Не вяжется песня-то! — громко в наступившей тишине произнес Пронькин.

Он поднялся, застегнул поддевку на все крючки и повелительно бросил жене:

— Пойдем, старуха, пора ко двору.

Параскева неохотно отодвинула чашку с пампушками, сыто икнула и суетливо стала вылезать.

Уже стоя на пороге, Пронькин притворно улыбнулся и повторил с потаенным торжеством:

— Не вяжется песня-то. Может, ты, Овдотьюшка, песню запоешь?

— Выдумает тоже! — закричала Ксюшка и хихикнула. — Она только по мертвым воет, а у нас не поминки.

Неловкая тишина возникла в комнате. Ремнев злобно скрипнул зубами. Он понял издевку Пронькина — это была издевка и над свадьбой, и над коммуной, и над плакальщицей Авдотьей. Боязливо, со стыдом и гневом он взглянул на Авдотью. Та ответила ему спокойным и ясным взглядом.

Как только закрылась дверь за Пронькиными, Авдотья тихо произнесла:

— Ну что ж, скажу и песню.

Она поднялась, смело вышла на середину горницы и остановилась, словно прислушиваясь.

За окнами мягко прошумела листва, и все смолкло. Авдотья видела и не видела обращенные к ней лица. Николай, беспокойно пошарив что-то на скатерти, опустил руки под стол. Дунька так и подалась вперед. Климентий нахохлился у окна. Дилиган беззвучно шевелил губами. В сероватом свете сумерек лица у всех казались печальными.

Авдотья низко поклонилась и, по давней привычке, скрестила руки под грудью.

— Здравствуйте, гости мои радошны! — певуче, с легкой дрожью в голосе сказала она. — Мертвым — вопли мои, живым — песня. Много печали дано человеку, а через печаль — и радость. Сердце без печали да без тайности — пустая грамота.

Она поклонилась еще раз и строго улыбнулась.

— Уж не взыщите, народ, племя сердешное, на песне моей, на вольных словах…

Авдотья начала запевку несмелой скороговоркой, будто пробуя голос, но уже слово «вёснушка» пропела протяжно и низко. Звук получился повелительный, как звон металла.

Ремнев поднял тяжелую голову, губы его по-детски открылись.

— Язык — телу якорь, — пробормотала Дарья, неотступно глядя на Авдотью.

От этих едва слышных слов тишина стала еще более строгой.

Авдотья шагнула вперед и уронила руки. Люди откликнулись ей, и она почувствовала знакомое сладкое забытье, от которого — она знала это с молодости — только и зачинается песня.

— Глуби морские на краю земли колышутся, — сказала она глуховатым и нежным голосом. — Деды наши морей не видывали, морской крутой волны не слыхивали. А по весне выйду я в степь: да вот оно, океан-море, крутая волна!

Она пристально взглянула в напряженное лицо Ремнева и повысила голос:

— Крестьянское наше счастье комом слежалося, с корнями в землю ушло. Солнце воспекает, колос золотом оденется, гроза в степи прогремит — все, бывало, тошно мне, горюше, все горько! А ныне — встану на безмежной земле, встану, мал человек, в прозорной степи, и нравно мне: взойдет зерно, проклюнет землю, взойдет и наша светлая радость! Жива душа моя, жива надёжа!

Авдотья вскинула голову, отягченную повойником, и прикрыла глаза.

Неподвижная листва за окном была теперь черной и казалась вылитой из тяжелого металла. Ночная темнота осела по углам комнаты. Худое лицо Авдотьи посуровело. Она открыла глаза, словно решив что-то про себя, и запела ровным и сильным голосом:

Первые же слова песни толкнули Маришу в самое сердце. Она судорожно выпрямилась, и по лицу ее сразу полились слезы. Это была легкая, давно выплаканная, но вечно разящая тоска по мертвому.

Авдотья насухо вытерла тонкие губы и строго сказала:

— Кузьме Иванычу честь воздать от всего крестьянского рода. Не ной его косточка во сырой земле! Малого он был росточку: недоля человека в землю вбивает, росту не дает. А мечтал человек высоко, видел далеко.

Ремнев охватил голову руками и тихо раскачивался, сам того не замечая. Песня подняла в нем острую, сладкую тревогу. «Вот сидят люди бедные, измученные, розные, — думал он, задумчиво улыбаясь, — а пройдет время, и будет этим людям воздана честь. Скажут: они первые вышли на большую землю…»

Дилиган, сидевший рядом с Ремневым, вдруг тяжело задышал.

Дарья надвинула платок и сгорбилась, стыдясь слез. Николай открыто, с гордостью смотрел на мать.

Ремнев, очнувшись, поднял голову. Люди грузно сидели в темноте, а Авдотья пела и говорила, протянув к ним руки. Теперь от ночных, колеблющихся теней она казалась преувеличенно высокой и плечистой.

Ремнев с удивлением думал о том, что вот стоит перед ним худая, иссеченная горем крестьянка, всю молодость свою она проплакала над покойниками и теперь также вот спела песню о мертвом. Но — странное дело — он чувствовал, что это была песня о жизни.

Несколько мгновений он слышал только повелительный голос Авдотьи, потом стал различать слова:

— Сохи наши вместе свилися — тому и быть. По капле дождь копится, реки поит, а реками море стоит. Мураши и те кучей живут. Рожь стеной стоит — не валится…

— Верно, Дуня! — закричал Степан и шумно вскочил. — Верно!

Огромный, черный, он непонятно размахивал кулаками и смеялся.

— Чего в темноте сидим? — хрипло сказала вдруг кузнечиха.

Все задвигались, будто выйдя из оцепенения. Едва различимые во тьме силуэты людей казались мохнатыми и сказочно большими.

Дунька вышла из-за стола и через минуту вернулась. Осторожно ступая, она внесла коптилку.

Люди сидели, тихо переговариваясь. Дуньке показалось, что они перекликаются, как ночные птицы.

— Хорошо в песне поется! — сказала Дарья, и Дунька расслышала боль в ее ломком и странном голосе.

Из дальнего угла внушительно и твердо отозвался Климентий:

— Пока солнце взойдет, роса очи выест!

Трезвый и как будто сердитый голос его напугал Дуньку. Коптилка дрогнула в ее руке. Она загородила огонек ладонью и тревожно спросила Авдотью:

— К чему это он, тетя Дуня? Страшно как!

Авдотья приняла от девушки коптилку и поставила на стол.

— А чего страшно? Рот, милая, не ворота, клином не запрешь, — спокойно возразила она, переводя пристальный взгляд на волосатое лицо Климентия. — Кривое дерево от ствола уходит. Сказано: в сук растет…

 

Глава тринадцатая

На второй день после свадьбы коммунары выехали в поле.

Под озимь был отведен большой клин земли, что лежал на самом солнечном угреве, по пригорку. Здесь пришлось ломать почти что целину — такая сильная заплелась трава. Но отдохнувшие кони бодро тянули плуг, и на широкой пашне то там, то здесь возникала немудреная песня пахарей. Чаще всего слышался тонкий заливистый голос Дилигана, которому ладно вторила Дунька.

За семенами ржи Николай отправился к соседям, но не к домовитым орловцам, а в деревеньку Ягодное. Деревенька эта, когда-то крепостная, была маленькой, всего в две улицы. Николай пришел сюда не с пустыми руками: взамен семян коммуна предлагала чистое зерно пшеницы или же первосортное сено.

Ягодинцы, с почетом встретив председателя коммуны, исподволь выспросили обо всем. Николай не поскупился на рассказы. С гордостью перечислил он льготы, полученные коммуной от государства. Ягодинцы слушали, почесывали в затылках, помалкивали. Однако семян дали с лихвой и обещали завернуть в гости.

Коммунары обжили уже все три дома. Многодетные семьи и семья председателя получили отдельные комнаты. В самом светлом и теплом зальце определили быть детскому царству. Осенью усадьбу огородили плетнем, и ощущение затерянности в степи сразу исчезло. По зимнему первопутку к коммунарам приехал Степан Ремнев и показал бумагу насчет трактора.

— Как снег сойдет, пригоним из города своим ходом, — уверенно сказал Степан. Он теперь стал секретарем волостного комитета партии.

В коммуне, как великого праздника, стали ждать весны.

И вот неожиданно все повернулось по-иному: пришла большая беда, с которой коммуна не справилась бы, будь она и вдесятеро сильнее.

Еще с половины зимы ягодинские старики, ставшие частыми гостями в коммуне, принялись в один голос предсказывать плохой год.

— Неурожай будет, — повторяли они с печальной уверенностью, указывая на всяческие приметы.

В их предсказаниях не было ничего удивительного: степной этот край голодал не реже чем каждые семь-восемь лет, а то и чаще. Каждый тридцатилетний утевец мог бы припомнить не меньше трех зловещих годов, когда степь выгорала от азиатских ветров-суховеев и обезумевшие с горя крестьяне выносили на поля иконы и хоругви, служили бесконечные молебны. Ничто, однако, не помогало — хлеб сгорал на глазах у хозяев.

А далее всегда случалось одно и то же. Беднота тянулась в дальние леса, за корой, желудями и травами, окашивала лебеду вокруг изб и на огородах — все это шло на зимнее пропитание семьи. Единственную коровенку кормили гнилой соломой с крыш и уже к святкам подвешивали на вожжах, чтобы не упала.

Богатенькие отпирали заветные амбары со старыми запасами зерна и объявляли неслыханную цену на хлеб. Но платить мужикам было нечем, и они за мешок зерна нанимались к богатею сеять и убирать его будущий урожай. Призанятого зерна все равно не хватало до нови, и кабала иногда растягивалась на несколько годов. А едва бедный хозяин начинал наконец входить в силу, как на утевские поля и на степную округу снова налетал палящий суховей.

Вот и в этом году зима выдалась необычно холодная, с малыми снегопадами. Бураны и вьюги разгулялись только перед самой весной, да не по-доброму: ветра несли и развеивали снег с такой неистовой силой, что в иных местах наваливало сугробы в рост человека, а в иных — особенно на пригорках — земля пестрела голыми плешинами. На степь было страшно смотреть: она стала похожа на огромное море со вздыбленными, застывшими валами.

Не раз во время долгих февральских вьюг Авдотья слышала, как в тусклый рассветный час Николай тихо вставал, натягивал полушубок и исчезал из дому. Не много переждав, Авдотья словно тень выскальзывала из двери и украдкой шагала за сыном. Она уже знала: Николай идет смотреть озими.

Пригорок, где растянулся озимый клин, как раз обдувало всеми ветрами, и земля здесь выступала наружу, едва припорошенная снежком.

Николай подолгу стоял на пригорке, одинокий и потерянный в белом просторе степи. Авдотья боялась подойти ближе. Но даже издали ей было видно, как сын постукивал палкой по пашне, потом выковыривал кусок смерзшейся земли и долго мял его в озябшей ладони. Авдотья только вздыхала. Незадача с озимью и так уже била в глаза: нежным, неокрепшим росткам ржи положено было хорониться всю зиму под пушистой и теплой снежной постелью, а снегу-то выпала самая малость.

«Заблудится невзначай… в такую замять… — сокрушенно думала Авдотья, не спуская глаз с понурой фигуры сына. — Еще и замерзнет, убогий ведь…»

Сама Авдотья не хуже ягодинских дедов понимала, что идет на них плохой год и что каждый из коммунаров уже теперь страшится за себя и за свою семью, а ее Николай страшится за всех.

Но пока что Авдотья затаивала в своем сердце жалость к сыну и горькие мысли о судьбе коммуны. Она только стала задумчивей, строже и молчаливей.

Весна поднялась до того ранняя, что скворцы прилетели уже на одевшиеся зеленью поля. И озимь тоже расправила под солнцем свои слабенькие, замлевшие стебельки. Но молодая рожь казалась какой-то скороспешной и непрочной. Земля, принявшая в себя слишком мало влаги, быстро начала сохнуть и твердеть. Весь май простояла жаркая летняя сушь. В небе ни разу не громыхнуло, не показалось ни одной тучки. И даже «мокрый угол», в котором, бывало, клубились густые облака, с окаянным постоянством сиял прозрачной, безнадежной синевой.

Не дождались коммунары и желанного трактора. Николай посылал в волость Ксюшку с письмом. Та принесла печальную весть: Ремнев захворал воспалением легких и лежал в больнице. Все же он успел пригнать в коммуну пароконную сеялку.

Молча, с угрюмым усердием коммунары обработали яровое поле. По сухой пашне катила сеялка, и за ней зловеще клубились легкие завитки пыли. Лица у сеяльщиков словно были подернуты пеплом.

— В пыль сеем, — горько повторяли коммунары.

Дело пока шло как положено, только Николай был более обычного сдержан и требователен. Коммунары замечали, что он чаще стал советоваться с Павлом Васильевичем Гончаровым, которого теперь никто не звал Скворцом: Павел Васильевич еще в Утевке вступил в ячейку. С кем же председателю держать совет, как не с коммунистом?

Беда неудержимо надвигалась. Устрашенные ее предчувствием, люди невольно сбились поплотнее: вместе ведь придется им расхлебывать горе.

Пока что они еще верили: дело поправится. Ждали дождей. Нет, нет их, а уж грянут, так только отряхивайся. И разве может не уродить отборное, наливное коммунарское зерно на такой-то благодатной земле? На таких-то широких полях?

Даже утевский суглинок и солонцы все-таки родили какой-никакой хлеб!.. А сеять там привыкли тощим, сорным зерном…

Однако день уходил за днем, неделя за неделей, а дождя не было и не было. Озимь подросла, пошла в трубку, потом зацвела. Но стояла невысокая и какая-то серая, насквозь пропыленная. А всходы пшеницы совсем не задались. Каждый росток, с трудом пробиваясь сквозь сухую каменную твердость земли, вылезал на волю уже ослабевший, обессиленный и быстро свертывался под безжалостными лучами солнца.

 

Глава четырнадцатая

Однажды июньским утром Авдотья пришла на яровое поле. Торопливо присев у межи, она принялась разглядывать стебель пшеницы. Он был высоконький, но слабый, земля, прилипшая к корням, осыпалась сухим пеплом.

Никого не было вокруг — всюду простиралось серо-зеленое молчаливое поле. Но вот повеяло ветром. Авдотья настороженно отвела платок за ухо, и тогда щеку ожгло горячим дыханием. Суховей летел на поля! Азиатский ветер, проклятый от века дедами и прадедами, проклятый в горючем горе, в ребячьих голодных слезах, сжигал все живое. Молись теперь, проклинай белый свет, он все равно испепелит посевы.

Авдотья горестно всплеснула руками. Сердце не мирилось, не хотело мириться с тем, что горе это неминуемо. С простертыми руками Авдотья, казалось, обращала яростные мольбы к синему, зловеще ясному небу. Или пыталась заслонить материнскими ладонями молодое, еще не вошедшее в силу яровое поле, что лежало, безмолвно угасающее, у нее за спиной.

— Препоны ему нету! — бормотала она, с отчаянием вглядываясь в широкие, отливающие белесостью степные дали. — Препоны нету!

Ноги не держали ее, она опять опустилась на межу и закрыла глаза.

И вот перед нею проходит, словно счастливое видение, широкая, свободно несущая свои воды река. «Утопить бы в этой воде аспидный ветер, — думает она. — Пусть бы вода закипела от жары, а хлебушек стоял бы целехонек, стена стеною…»

Или горы бы вдруг поднялись на пути суховею. Словно в тумане или на воображаемой картине видит Авдотья могучие навалы горного хребта, снежные вершины под самыми облаками. Пусть суховей остудил бы свой жар в горных снегах, а жито стояло бы золотое, наливное!..

Или сады. Не сады, а леса, темные, стройные, смолистые леса. Могучий бор стоит перед Авдотьей как живой. Она видела его, бродила по нему в детстве, горстями собирая духовитую землянику. Этот самый бор горел перед войной с немцами, и Авдотья тогда даже плакала — таким обидным казалось ей уничтожение великой земной красы.

Но не об этом думала теперь Авдотья. Ну, приволок бы суховей свой огненный хвост к тому могучему бору, опалил с налету крайние деревья-сторожа, полютовал над зеленой грядой — и надломил свою силу. Надломил бы силу, а до поля дошел бы смирным русским ветерком, и хлебушек стоял бы живой, нетронутый…

Авдотья выплакалась, намечталась, потом заставила себя успокоиться и отправилась в коммуну сажать в печь хлебы.

Весь день она молчала, раздумывая. И уже перед сном, когда осталась наедине с Николаем, сказала с тусклой усталостью:

— Препоны им никакой нету.

Николай удивленно поднял брови.

— Кому?

— Да ветрам горячим.

— Нету, — печально согласился Николай. — Какая же препона в степи?

Авдотья не сводила с сына пристального взгляда. Он ждал, недоумевая.

— По ту сторону от города река есть, Боровка называется, — тихо заговорила мать. — Она в бору течет. Бор-то, поди, знаешь?

— Ну?

— Которые деревни за бором-то живут, там, поди, суховея не боятся, а?

— Н-ну, может, и не боятся, — с сомнением проговорил Николай.

А потом так и вскинулся:

— Это почему же?

— Дерева не допустят пламень-то, на себя примут.

— А-а…

Николай задумчиво глядел прямо в исхудавшее лицо матери. Потом усмехнулся:

— Что ж, иль думаешь ехать в ту деревню? К чему говоришь?

Авдотья, словно и не слыша, быстро перебила его:

— А тот бор человеком саженный.

— Ну-у?

— Старики говорили.

«Чего манишь?» — чуть не закричал Николай. Но сдержался, и только в глазах его мать прочла выражение упрека и боли. Бор… река… Сейчас, в горячей степи, это, скорее всего, на сказку похоже или на песню!

— А может, и сказку сказывали старики-то, — совсем тихо прибавила Авдотья и низко опустила голову.

— Эх ты, маманя… — только и произнес Николай.

Он видел, как лицо матери зарделось от смущения.

Нет, не остановить беду сказками: надо, верно, грудью встречать.

Не было такого дня, чтобы на полях не побывали один за другим все коммунары. Засуха делала свое страшное дело. Озимые уже поспевали, но какое же это было немощное поле, словно вытоптанное табуном диких коней! Колос от колоса не слышит голоса. И какие колосья: тощие, ломкие и торчат прямо, устремив острия вверх, — пустые…

Все еще ждали дождя, все еще говорили о дожде, который должен спасти озимый хлеб. Но про себя каждый думал, что и пшеничку едва ли теперь спасешь. В озими еще была какая-то сила, прибереженная с осени. Яровое же поле казалось еще чернее озимого: пустое поле!

 

Глава пятнадцатая

Пришло время, и коммунары принялись за уборку ржи. На полях всюду стояла знойная тишина, не было слышно стрекота жнеек. Какие там жнейки! Даже серп висел за плечом без дела: только в низинках рожь срезали серпом, а всюду попросту срывали колоски руками.

Коммунары волновались и шумели от мала до велика. Один только валяльщик Климентий наглухо затаился и помалкивал. Его Ксюшка дважды слетала в Утевку, — должно быть, к родичам, в свою избу. Кузнец был мрачен и часто вопрошающе взглядывал на председателя. Легко было догадаться, как точила беднягу жена и сколь тяжко ему было сознавать, что кузница, «струмент» и умелые руки мастера ничем не помогут семье, если разразится голод.

Дилиган всюду словно тень ходил за председателем, тихий, горестный донельзя. Он все порывался что-то придумать, посоветовать. А то начинал вдруг говорить о каких-то необыкновенных машинах, поливающих поля. И замолкал на полуслове, понимая, что такими побасенками может только растравить людей.

Павел Васильевич держался спокойно, мужественно, работал изо всех сил, делая вид, что ничего не случилось. Но и он, оставаясь с Николаем с глазу на глаз, качал своей кудлатой головой, ожесточенно курил цигарку за цигаркой и советовал одно: держаться и держать в руках людей.

А среди женщин шли неутихающие споры, иногда же и прямая свара. Кричали все об одном — о дележе тощих запасов. Каждый лишний фунт зерна теперь весил слишком много, чтобы мирно отдать его в другие руки. Особенно несправедливым казалось, что счет шел на души и что «многодушные» получат больше хлеба.

Николай видел: коммуна зашаталась. Как-то бессонной ночью он написал письмо Степану, поднял на рассвете быстроногую Дуньку и послал ее в волость. К вечеру девушка вернулась. Усталая, вся пропыленная, она, отведя Николая в сторону, шепнула:

— Сказал, приеду.

— Спасибо, Дуня, — порывисто поблагодарил Николай.

Для себя он теперь решил: быть председателем до последней минуты. Если доведется уезжать отсюда, все равно будет он в ответе за дело, за людей. До самой утевской околицы будет в ответе, а там… Он и сам не знал, что будет «там».

Погруженный в раздумья и заботы, Николай и не замечал, как трудно приходится матери. Авдотья по неписаному уставу стояла в центре женских споров и перекоров. К ней шли коммунарки со всем, что накипело у них на душе: и с плохим, и с хорошим, и с руганью, и с плачем. Шли скопом и каждая в отдельности.

Сколько раз Авдотья, каменея лицом, выслушивала слезливые ругательства кузнечихи и злые крики Ксюшки! И все-таки ответить на это было куда легче, чем на настоящие сиротские слезы.

Как-то темным вечером, уложив спать своих ребятишек, к Авдотье пришла Мариша. Она притворила дверь, степенно села на скамью.

— Пайку, сказывают, на детей не дадут, Авдотья Егорьевна, — хрипло проговорила она и облизнула сухие губы. — Или вовсе немного. Куда я теперь с оравой-то? Гляди на них, майся. Сама бы два раза согласилась помереть, не то что. Талану мне в жизни нету.

— Николай говорил, что насчет пайки будем, значит, все вместе решать. Ты поменьше слушай, — успокаивала ее Авдотья.

Мариша опустила голову, вытерла глаза кончиком платка.

— Ты поплачь, поплачь у меня тут, — мягко добавила Авдотья. — А на людях крепче стой. Все знают, как ты работала.

Настоящего утешения Марише, конечно, не могло быть: это хорошо понимали обе.

В другой раз прибежала всполошенная Дунька. Девушка оглянулась, нет ли Николая или Натальи, и с плачем заговорила:

— Тятя сказал — уедем мы отсюда! Не хочу я в Утевку! А тятя говорит — придется. Он и сам чуть не ревет. Теперь он кто будет в Утевке-то? Последний бедняк, никто. Опять на поденку к Клюю или к Дегтю идти, спину гнуть да на сухой корке сидеть.

— Хорошо бы и корка-то была… — сурово прервала ее Авдотья.

Девушка выпрямилась, губы у нее дрожали, по щекам ползли слезы.

— Ну вот. А ты говорила — моя доля другая будет.

— Эх, Дуня… — только и промолвила Авдотья, тяжело опустив голову.

Девушка, увидев, что сама Авдотья упала сердцем, совсем потерялась, затряслась. Авдотья молча притянула ее к себе, принялась гладить вздрагивающую голову, — только материнской лаской и можно было ответить Дуньке.

Сумрачной, словно погасшей ходила и Наталья. Она старалась угодить мужу: приберечь кусок повкуснее, дать почище рубаху, поласковее приветить. Николай только благодарно взглядывал на нее, но тотчас же снова становился суровым и озабоченным. Он исхудал, осунулся, на загорелом скуластом лице тревожно блестели синие глаза.

Как-то задержался он в поле допоздна, все давно уже были дома. Авдотья с Натальей ждали его в темной комнате, обе молчаливо тревожась.

— Жизнь-то моя только началась, — медленно сказала Наталья, — а уж и кончается. Николюшка-то неживой ходит.

— Тяжело ему сейчас, — не сразу ответила Авдотья. — Каждый за себя болеет, он — за всех. А жизнь, Натальюшка, еще долгой покажется: всякого хлебнешь.

Николай неспроста задержался в поле. Он собрался было домой, как вдруг к нему подъехал верхом Ремнев.

Разнуздав коня, Степан пустил его по стерне подкормиться.

— Поговорим, что ли, — сказал он, устало опускаясь прямо на землю. — Какие тут дела у тебя?

Николай ответил не сразу. Глядя на хмурое лицо секретаря волостного комитета партии, на его твердо сомкнутые сухие губы, в его серые пристальные глаза, он вдруг почувствовал, что сейчас у него, у Николая, нет на земле роднее и лучше этого верного друга, надежного и в радости и в беде. Этому можно сказать все, до конца, даже об одиноких своих страшных думах.

— Посохли у нас поля, — начал он с того, что ближе лежало на сердце. — Да не только у нас: у ягодинских… Ну, скажем, там люди в бедности живут. А в Орловке-то посохло тоже. Чернозем и тот силу сдал.

— В том и дело, — невесело согласился Степан и стал рассказывать, что неурожай и бескормица поразили все Поволжье, несколько больших губерний. В Москве знают о беде. Помощь будет, но не так скоро. Слишком трудно сейчас правительству и всему народу.

— Коммуна, говоришь, шатается? — неожиданно прервал он себя. — Не может она не шататься, браток. Не удержишь ты сейчас коммуну. Если б подольше пожили вместе, пуд соли съели, тогда, может, и не рассыпалась бы. А то один Климентий тебя с сапогами съест. Убирай хлеб весь, до единого зернышка. Потом делите общим собранием. Детей не обижай. Пока ты председатель, не позволяй своевольничать.

— И я так думаю, — глуховато откликнулся Николай.

— Ну вот. Потом заколоти покрепче дома — и в Утевку. Перезимуем, а там, к весне, семенную ссуду выхлопочем — и опять в коммуну, а?

Степан поднялся, посвистел коня.

— Ну прощай. Теперь в волости работы по горло, не знаю, когда повидаемся. Давай-ка, брат…

Он неумело обнял Николая и крепко поцеловал.

 

Глава шестнадцатая

Отъезд коммунаров в Утевку пал на воскресный знойный день в первых числах сентября 1921 года.

Утром в последний раз молчаливо позавтракали вместе, за общим, чисто выскобленным столом. Потом разошлись по своим углам — собирать пожитки.

Все споры отшумели, все было решено. И все-таки сборы в Утевку, «домой», как-то не ладились. Конец коммуны и отъезд с хутора встретили с облегчением только Климентий и его голосистая Ксюшка. И отец и дочь попросту не умели скрыть своей радости. Им пыталась вторить толстая кузнечиха. Но когда она на людях подняла голос против Николая, кузнец встал из-за стола и отвесил ей такую оплеуху, что у бабы съехал на глаза повойник. После этого она накрепко замолкла.

В неспорых и каких-то рассеянных хлопотах прошло добрых полдня. У крыльца главного дома уже стояли подводы. Худые лошади вяло обмахивались хвостами. Дунька высмотрела у одной из них плохо надетый хомут. По-мужски подперев хомут коленкой, она с силой затянула ремень. Лошадь мотнула головой.

— Но, ты-ы!.. — закричала Дунька так звонко и злобно, что Николай, проходивший мимо, остановился.

— Чего это ты? — хмуро спросил он.

— В последний раз запрягаю, дядя Николай, — задыхаясь, ответила Дунька, и глаза ее налились слезами.

Николай вспомнил, что на дворе у Дилигана сроду не было лошади.

— Ну, может, еще и не в последний. Откуда знать, — сказал он. Но голос его прозвучал нетвердо.

Дунька сорвалась с места и убежала.

Николай сам осмотрел упряжь, подправил солому на телегах. Еще несколько часов — и коммуны не станет. Впереди долгая и, наверное, страшная зима. Что-то ждет их, бывших коммунаров? Малодетные, пожалуй, продержатся со своим хлебом до ранней весны. Детным будет хуже…

Перед отъездом все снова собрались в столовой и, по обычаю, молча посидели на скамьях.

— Ну, поехали, — сказал Николай.

Дарья, прижимавшая к себе мальчишек, незаметно перекрестилась. Мариша слегка подтолкнула к двери старшенькую девочку. На руках у Мариши сидел беззаботно улыбавшийся Кузька. Две девчонки держались за юбку матери.

Дилиган стоял без шапки у передней подводы. Он бережно подсадил Авдотью, подал узел.

— Ты, Дуня, хоть сказала бы что, — тихо попросил он. — Людям без надежи нельзя.

— Скажу, — почти неслышно ответила Авдотья.

Николай и Павел Васильевич наглухо закрыли ставни у домов и забили досками двери.

Потом Николай подошел к передней подводе, снял фуражку и взмахнул кнутовищем.

— Трогай.

Мужчины, стоявшие у подвод, один за другим поснимали фуражки. Панька-кузнечонок отворил ворота, и обоз выехал в степь.

Лошади шли шагом. И все-таки возле телег сразу же закурилась сухая, горячая пыль.

Солнце уже склонилось к закату, а в степи еще было жарко. Воздух слоился, густые волны зноя обдавали лицо и руки; обнаженная, обессилевшая земля зияла глубокими трещинами.

Зрелище мертвой степи было так печально и от него так больно сжималось сердце, что в обозе не выдержали и заговорили:

— На что едем, а?

— До зимы далеко, а уж ни одной травинки нету.

— Чего, бабы, будем теперь делать?

— Не мы одни.

— Теперь каждому до себя.

— Как это — каждому до себя? Небось власть-то наша.

— Вла-асть! На святках первая к Клюю побежишь или к Дегтю за мучицей.

— Не побегу.

Это сказала Дарья Гончарова. И тут же упрямо повторила, хоть в голосе у нее и зазвенели слезы:

— Не побегу.

Николай быстро взглянул на нее, — он ведь был еще председателем: надо было сказать людям слово.

— Весной семенную ссуду получим. Ремнев сказывал. — Николай медленно оглядел обоз и повысил голос: — Сеять будем хоть и не в коммуне, но и не в одиночку, а супрягой. Ссуду нам, коммунарам, государство даст в первую очередь. Не старое время.

— До весны надо дожить. Гляди, ноги не вытяни, — проворчал Климентий.

— Ты-то небось не вытянешь, чего затрясся? — со злой решительностью вмешалась Мариша. — Помолчал бы, когда умные люди говорят.

В обозе зашумели, заспорили. Авдотья поворачивала голову то к одному, то к другому. Всех было жалко, всех бы загородила она от беды, если б дали ей такую силу. Одного только Климентия, пожалуй, нечего жалеть: кто больше про голод кричит, у того ищи самого большого запаса. Да и не таков старик, чтобы себя обидеть.

Кузнечиха, та орет и злится от собственной бестолковости, а на самом деле добрая баба. А Гончарова Дарьюшка? И мать, и жена, и работница золотая. Марише надо непременно помочь: трудно ей будет прокормить четверых ребят. Эх, добрые, родные люди! Полтора года прожили одним гнездом, и горе и радость пополам делили, — разве легко теперь снова по своим избенкам рассовываться?

Вот ведь минута какая трудная: глянешь на сухие трещины в степи и на всю эту черную земную муку — и не знаешь, какие слова вымолвить. Песня не идет, и причит не идет. Да к чему причит? Теперь у каждого слезы в горле стоят.

Спор в обозе приутих, а потом и смолк. Снова стало слышно мерное поскрипывание телег. Где-то свистнул суслик. Со всех сторон несся сухой стрекот кузнечиков.

Авдотья вздохнула, оправила платок, провела ладонью по бледному большеглазому лицу и сказала:

— Ветра-то — они, бывает, жгут два года подряд, а то и три. У этого, видать, силы на один год только и достанет: очень уж сразу заярился, всего себя изнемог.

В обозе молчали. Но Авдотья чувствовала: слушают, ждут…

— Зиму как-нито переживем, перемаемся, а там и красная вёснушка придет. После беды радость виднее. И после голодного-то году завсегда урожай бывает. Замечайте по зиме: снега лягут до трубы, весной зато земля досыта напьется. Ну и хлебушко встанет…

— Сказочница ты, Дуня, человеку утешница, — задумчиво сказала Дарья.

— Про хлеб-то не сказка, а быль, — строго возразила Авдотья. — Жива ли буду, не жива, помяните мое слово: хлеб встанет могучий…

— Ино старики сказывали: после горячего ветру завсегда урожаю быть, — неожиданно пробубнил кузнец и снова накрепко замолк.

— Глушмень, а расслышал! — удивилась кузнечиха.

В обозе негромко засмеялись.

— А про старое-то старье к чему вспоминать? — спросила Авдотья, прямо и требовательно глядя на людей. — К той клятой жизни дорожки нету. Зарублена та дорожка, заказана.

— Это кому заказана? — негромко, в усы, проговорил Климентий.

— Всем заказана, — быстро, с металлической ноткой в голосе ответила Авдотья. — Наша доля — наша и воля.

Люди примолкли, думая каждый о своем.

Обоз ходко пошел под гору, обогнул овраг, миновал реденький лесок. Вдруг Дунька вскрикнула, ткнула кнутовищем перед собой: вдали затемнели избы, сгрудившиеся среди степи. Это была Утевка.

 

Глава первая

Осенью 1929 года Авдотья Логунова, выбирая из реки вымоченную коноплю, сильно простудилась, слегла и уже не чаяла выздороветь. Кое-как прибралась она в избе и, надев чистую рубаху, улеглась помирать.

Боли не очень беспокоили ее, но тело до того вдруг стало легкое, что, лежа на печи, старая женщина с удивлением говорила себе: «Ну вот я и костей-то своих не чую…» Смерти она не боялась: ей перевалило уже на шестой десяток, жила она в своей избенке одна — сын ее Николай со снохой Натальей восьмой год мыкали беду в далекой азиатской стороне.

Уехали они в тот голодный год, когда распалась коммуна. В семье было решено, что она, старая, останется на месте, молодые же поедут для прокормления в сытый Ташкент.

С небольшим запасом хлеба, который ей оставили сын и сноха, Авдотья с трудом перебилась в ту страшную зиму, а ранней весной, иссохшая, еле живая, пошла по немногим благополучно пережившим беду справным домам Карабановской улицы — искать поденной работы. Тут-то и «приветил» ее богатый хозяин Илья Курылев. В большой его избе за высокими воротами Авдотье еще раз довелось вкусить батрацкой корочки и узнать цену людской жадности. Голодной зимой Курылев, как и другой утевский «хозяин», Дегтев, успел сильно разбогатеть на старых запасах нераспроданного зерна да на полугнилой картошке, за мешок которой обезумевшие люди отдавали все нажитое. Одних только швейных машин, ручных и ножных, в передней, чистой горнице Курылева стояло с добрый десяток. Приемный сын хозяина, дюжий, молчаливый мужик Афоня, ломил тяжелую работу во дворе и в поле, Авдотье же пришлось заменить больную хозяйку в доме и на огромном огороде.

Сколько раз кляла она тот постылый двор и тяжкую, без конца и края работу, уходила в другие дома, перебивалась до последнего и опять возвращалась: у Курылевых была не только верная работа, но и верный, хоть и скаредный, кусок хлеба.

Так вот и жила она, считая дни до нового урожая. Потом от сына пришли по почте деньги, и она немного разжилась мучицей. С этого времени сын стал ежемесячно слать деньги. Но Авдотья решилась воспользоваться только первой получкой, остальное же складывала в заветный уголок сундука, твердо решив вручить сбереженные деньги Николаю, когда он возвратится домой. «Ему понадобится, свое хозяйство будет заводить, а я сама прокормлюсь», — говорила она себе и шла на любую работу. Вот и на коноплю из-за этого нанялась, да и наткнулась на беду. «Что же, против судьбы, верно, не поспоришь», — почти равнодушно уговаривала она себя в одинокие свои дни и в одинокие же ночи.

Жизнь глухо шумела вокруг ее притихшей избы, и в тяжком полузабытьи болезни она слышала то детские голоса, то скрип полозьев, то бабий, торопливо удаляющийся говор или тяжелый стук бадьи о край колодца.

Воду носил ей одиннадцатилетний сын Мариши — Кузька. Он приходил с полными ведрами, ставил их, выгибаясь от натуги, на высокую скамью и угрюмо шмыгал носом.

— Кузя, чего делается на улице? — спросила его как-то Авдотья.

— На улице-то? — переспросил мальчик. — Комиссия ходит. Вчера одна, нынче другая.

— Кто же это?

— Партейные.

— А чего они ходят?

— Пишут. В колхоз пишут, слыхала?

— Нет, не слыхала, — растерянно сказала Авдотья. — А мать-то где?

— На собрания ходит, хвост завила, — быстро и, наверно, с чужих слов ответил Кузька. — Тут, бабушка Авдотья, голова пухнет, не то что… — с неожиданной важностью добавил он и выбежал из избы.

Авдотья снова осталась одна, и тишина привычно окружила ее. Мальчишка сболтнул что-то непонятное: «Комиссия… голова пухнет…» Теперь бы расспросить кого-нибудь из соседей, из самостоятельных людей, — Павла Васильевича Гончарова или Ивана Дмитрича Корягина. Того самого, которого когда-то называли Иваном Корявым.

Время идет, жизнь стала иная. Вспомнишь старое. Кто такие считались, к примеру, Гончаровы? Скворцы, и только. В Утевке они числились «садчиками» — так здесь называли основателей деревни, — но все, от дедов и прадедов, хозяйствовали неудачливо, жили из бедняков бедняками. Только и слава была за ними, что драться по престольным праздникам на кулачных боях: несмотря на малый свой рост, Скворцы вставали в первый ряд и бились за родную Кривушу задористо и отчаянно. Нынче же Павел Гончаров — большевик, бывший коммунар, отец двоих подросших ладных пареньков, не последний хозяин, жил на виду у всей Утевки, и к голосу его прислушивались.

А Корягины пристроили к своей избе новую просторную половину и поселили в ней старшую замужнюю дочь Любашу. В памятную зиму голодного года Любаша уехала в губернский город Александров. Мать, провожая ее, выла как по мертвой, а она не только осталась жива, но вернулась и привела с собой мужа, бывшего красноармейца и слесаря. Фамилия его была Карасев. В Утевке этот мастеровой человек пришелся куда как кстати: старый глухой кузнец Иван Потапов уехал от голода в Ташкент, но сгиб по дороге, и в деревню возвратилась только исхудалая, присмиревшая кузнечиха Катерина с сыном Панькой. Карасев взял Паньку в помощники, и они стали работать в старой кузнице. Три года назад нового кузнеца поставили председателем сельсовета, и тогда почет, который он заслужил, частью перешел и на семью Корягиных, или, по-старому сказать, Корявых.

Да и одни ли Корягины и Гончаровы успели выйти в люди? После урожайных годов, на своей земле, нарезанной не прежними лоскутками-осьминниками, мужики собрались с силами, обзавелись скотиной, стали хозяевами, правда, небогатыми, но уже и не бедными, словом, среднего достатка людьми. В бедняках прочно ходили одни только старые бобыли вроде нее, вроде соседа Дилигана или красноармейской вдовы, многодетной Акулины Никаноровой, избенка которой, словно бы на смех, прилепилась в самой середине Карабановской улицы к богатому двору Курылевых. Нет, не перевелись еще в Утевке богатеи вроде Дегтева и Курылева. И может, с ихнего-то научения и сказал так о матери этот постреленок.

Вот ведь он какой, Кузька, пришел да и взбаламутил… О чем она думала? Да, богатеи. Крепко еще они стоят, богатеи. Всяко обжимают их, подрезают крылья — и налогами, и хлебозаготовками, и обложениями, и голосу лишают, а они живут не тужат да прибирают к рукам землицу, ставят мельницы, торгуют, дают взаймы муку или зерно, а потом за каждый пудик заставляют отжинать им по три дня. Добрая половина кривушинцев, не только из бедных, но и из средних хозяев, сидит по уши в долгах. Ну, а у должника голос тихий.

Авдотья слабо усмехнулась. Крепок Деготь, черная душа. Но все равно не на него будут глядеть люди, если в Утевке затеяли этот… как его… колхоз. Нет, не от Дегтя будут ждать слова, а от новых хозяев вроде Павла Гончарова, Корягина… Таких нынче много, сотни дворов в одной Утевке…

Узнать бы, чего творится там, на улице. Хоть бы одна живая душа заглянула… Да вот, кажись, в сенцах кто-то ходит. Авдотья повернулась как раз в ту минуту, когда дверь отворилась.

Вошла соседка, толстая Олена Соболева, Семихватиха. Распахнув сборчатую шубу, она бережно положила на скамью у порога тяжелый сверток в ветошке и протяжно спросила, вглядываясь в темный угол печки:

— Жива ли?

— Жива, — тихонько откликнулась Авдотья.

— Мясца я тебе, мясца принесла, — заторопилась Олена. — Из силы, поди, вышла, теперь поправляться надо.

Авдотья удивленно молчала: Семихватиха никогда не давала без расчета и одного яичка.

Поспешно сбросив шубу, Олена полезла на печь. Приступки заскрипели и прогнулись под ее могучим телом. Она присела с краю и, едва глянув на Авдотью, вдруг скривилась и заплакала.

Авдотья схватилась за сердце: неужто пожалела? А что же, может, и пожалела — Олене и самой жилось теперь не так уж сладко. Муж ее Аким умер, в доме хозяйствовал младший сын Егор, холостой парень. Старший же, Вавилка, так и не вернулся с войны. Прямо с фронта он подался к белым казакам-дутовцам и, по слухам, сгинул где-то в Сибири.

— Авдотьюшка, подруженька, пропало все мое добро, — зашептала Семихватиха, утирая мелкие быстрые слезки, катившиеся по багровым щекам. — Слышь, телку-то порушила, мясца вот тебе принесла. Одну лошадку продали, успели, а другую у нас записали, теперь вести надо на общий двор. Знать бы — татарам на махан продала, и то легше…

— Егор-то твой чего же…

— Да ведь мальчишка, разуму-то! На собрании его обротали, в колхоз записался. Пришел домой, я на него кричать. Ухватом даже замахнулась. А он одно твердит: «Не хочешь, так в кулаки пишись!» Это мне-то, Авдотьюшка, в кулаки! Да что же у меня, лавка с красным товаром, иль скотины полон двор, иль батраков держу? Крестьянка и крестьянка. Если когда и поможет кто, так это в крестьянстве издавна ведется… И скажи ты, все ведь знают, кто хозяин в доме, я или Егор! А до дела дошло — так баб не спрашивают. Под топор хозяйство подвели, а?

Семихватиха всхлипнула, всплеснула короткими ручками.

— Отведи ты мне душу от смерти, подруженька, привопи, золотая моя! — заикаясь от рыданий, выкрикнула она.

Авдотья тяжело опустилась на подушку и закрыла глаза. Сердце у нее билось с болью, редкими, сильными толчками.

— Знаешь что, — с трудом сказала она, не открывая глаз. — Возьми-ка свое мясо. Ни к чему оно мне: видишь, больная… в дорогу собралась…

— Что же ты смерть-то кличешь… — испуганно пробормотала Семихватиха. — Грешно!..

Авдотья открыла большие блестящие глаза и ровно проговорила:

— Своими бы руками добро наживала, а то на чужих горбах. Какие мы подруженьки?

Семихватиха рывком накинула шаль и с громом скатилась с печки. Второпях уронила мясо на пол и взвизгнула:

— Собакам скормлю-у!..

Авдотья пристально и задумчиво проследила, как по полу от двери прошла и растаяла волна морозного пара. Олена Семихватиха — колхозница… Нет, пока еще ничего не понятно. Далеко Семихватихе, скажем, до Дегтева с его мельницей, торговлей, с землями, арендованными у бедноты, а ведь не сравняешь ее, скажем, с Павлом Гончаровым: при всех нынешних достатках Павел неровня Семихватихе…

Долго, до самого вечера, ворочалась и вздыхала растревоженная Авдотья. Ночь пришла темная, вьюжная. Ветер метался в тесном дворе, бросал охапки снега в окно, выл в трубе высоким, долгим воем. «Завтра пораньше печь истопить», — думала Авдотья, погружаясь наконец в дремоту. Она заснула и увидела себя во сне молодой. Легкая, в красном сарафане, она бежала по травным лугам, а навстречу ей качались высокие цветы, и березка, прямая, белая, как свеча, распустила по ветру тонкие ветви, и далекий чистоголосый хор плыл над лугами.

Авдотья проснулась, поднялась на локте, прислушалась — голоса пропали. «В голове бубны звенят, — решила она. — Вон как расхворалась!»

Но даже сквозь слабость, ставшую уже привычной, ясно чувствовала Авдотья, с каким жадным нетерпением ждет она утра. Ей хотелось пойти к людям по морозной улице, обо всем расспросить, побеседовать. «Это я от болезни убежала», — с неясной надеждой подумала она, вспомнив сон. И, укрывшись потеплее, заснула так крепко, словно покатилась в бездонную глубь.

Утром слезла с печи, неуверенно прошла по избе, припала к окну.

— Ничего, встану, — сказала она вслух, с улыбкой глядя в белую, до рези в глазах, кипень снегов.

Замесив хлебы, Авдотья вымела избу, затопила печь и присела у окна — отдохнуть. Тут как раз, обдуваемый легкой поземкой, во двор вошел старик почтальон. Он лез через сугробы, придерживая тяжелую сумку. В сенцах долго хлестал веником по валенкам, потом не торопясь приоткрыл двери.

— Завалило тебя, мать, — сказал он, едва видный в белых клубах пара, и принялся рыться в сумке.

Авдотье показалось, что все на нем поскрипывает от мороза.

— От сына, поди? — завистливо заметил почтальон, подавая серый смятый конверт. — Мне вот никто не напишет.

Авдотья взяла письмо, на худом, прозрачном и тонком лице ее отразились такое удивление и радость, что старик потянул сосульку, оттаявшую на усах, и сконфуженно пробормотал:

— Неграмотная? Ахти, и я очки забыл.

Авдотья усадила почтальона у печки, отрезала ему ломоть горячего хлеба.

— Хвораешь все? — невнятно спросил он, впиваясь беззубым ртом в пышную мякоть.

— Подымаюсь. Спасибо на добром слове.

— Одна живешь. Гляди, сугробы намело. Никто не ходит к тебе, что ли?

— Ребятишки когда воды принесут. А дрова-то у меня в сенцах заложены…

Старик обвел пристальным взглядом темноватую пустую избу, взглянул на теплый почернелый шесток и недоверчиво уставился на Авдотью.

— Ребятишки, говоришь? А комиссия не заходила?

— Нет, не была.

Он как будто обрадовался, хлопнул себя по коленкам.

— Ну да с тебя нечего спросить. Ишь ты-ы! Они знают…

Старик засуетился, заговорил торопливо:

— Пролежала ты, мать, ничего не знаешь. В колхоз ведь всех пишут, лошадей отбирают. Сказывают, на один двор собьют. Да чего там: курей, слышь, и тех переловят. Моего гусака, значит, тоже… Всего-то хозяйства у меня гусак, разве ж это ладно?..

— Кто отбирает? — тихо спросила Авдотья.

— Комиссия, кто же… — Почтальон насупил седые брови, покрутил головой. — Скажи ты, силком загоняют: пишись, и делу конец. А не хочешь, так на острова ушлют.

— На острова? Это где же?

— Кто знает… острова какие-то. Должно, далеко.

Старик дожевал хлеб, отряхнул крошки с бороды, нахлобучил шапку. Но тут же смахнул ее обратно.

— А председателем-то в колхозе иль не знаешь, кого поставили? Гончарова. Ну, Скворец который.

— Павла Василича? — вскрикнула Авдотья с непонятным для собеседника оживлением. — Какой же он Скворец?

— Оно конечно… обыкновенно сказать… — забормотал почтальон, косясь на нее с любопытством.

— Это Гончаров про острова-то грозится? — с сомнением спросила Авдотья.

— А нет же, не он, — опять заспешил старик. — Ремнев грозится. Поди, помнишь его? Он ныне верховодит, из району приехал. На костылях себя таскает, чуть живенькой, одне скулы торчат, а туда же! И клянут же его которые, эх!..

На этом новости почтальона, видно, окончательно исчерпались: он замолчал и сосредоточенно уставился в половицу. Авдотья сидела у стола, сжимая в ладони письмо. Так вот оно что, Степан приехал! Давненько она его не видела…

Непрочитанное письмо и удивительные новости потянули ее из избы; она надела шубейку, обвязалась теплой шалью и вслед за стариком вышла во двор.

Пьяноватый, блистающий морозный воздух, смешанный с кизячным дымом, и белизна снега ослепили ее. Она прислонилась к воротцам, чтобы не упасть, но сказала старику, который хотел ее поддержать:

— Ступай, я как-нибудь.

Тот пожевал губами и полез на тропинку.

Авдотья отдохнула, осторожно открыла глаза. На улице ничего не изменилось. Маришина изба по-прежнему стояла без крыши, у Дилигана одно окно было заткнуто обмерзшим тряпьем, низенькая изба старушки Федоры как будто еще больше подалась вперед, и все так же среди белого перемятого снега темнела широкая дорога, убегавшая к околице, в чистый простор степи.

Авдотья зашагала вдоль улицы, с удивлением и радостью переставляя дрожащие, словно бы не свои ноги. Неожиданно столкнулась на тропе с круглолицей Хвощихой.

— Не умерла? — спросила Хвощиха и, не дожидаясь ответа, прибавила: — Нынче и умереть не жалко. Хозяевам конец пришел.

И тут, глянув на Авдотью затуманенными, словно хмельными глазами, бестолково крикнула:

— Телку мою знаешь? Зорьку? Пойду зарежу сейчас!

Авдотья вздрогнула и обессиленно прошептала:

— Что это ты?

У Хвощихи скривились толстые губы, круглое лицо пошло горькими складками.

— Зарежу! — плачущим голосом закричала она. — Все одно отберут. Мяса нажрусь.

Авдотья тронула ее за рукав шубы:

— Постой, а мужик твой, Яков…

— Ноне, поверишь ли, нет ли, всю ноченьку ругались! — Хвощиха оглянулась и заговорила тише: — Даже побились. Он одно твердит: «Я за Советскую власть пострадавший и должон, — говорит, — наперед идтить. Духу у меня, — говорит, — не хватит другую мораль наводить!» — Хвощиха хлестнула себя по крутым бокам и вскрикнула: — Мораль, слышь-ка! Слов-то каких набрался! А все мечтанье, все дурость! Сама знаешь: его ведь по ошибке тогда выпороли, когда Кузьму-то расстреляли. Попался белякам на глаза, ну и всыпали. А он возмечтал и к делу, не к делу талдычит: за Советскую власть пострадавший. Столько лет талдычит… Вон, погляди, бежит по улице. Значит, заявление Гончарову понес. Может, это он с перепугу заявление-то накатал, Дуня, а?

Авдотья обернулась и увидела Хвоща уже только со спины. Но даже по ссутулившейся этой спине и по мелкой, неуверенной походке можно было понять, как расстроен и, наверное, перепуган Хвощ.

Авдотья покачала головой: не знала она, чем утешить Федосью. Но Хвощиху словно прорвало; проводив злым взглядом сутулую фигуру мужа, она опять затараторила:

— И ведь вижу, сам чуть не обмирает. Лысуху обротал, а сам вот эдак голову опустил, не в силах держать. Н-ну, Зорьку ему не дам. Своими руками… зажмурюсь и…

— Погодила бы, — не совсем уверенно посоветовала Авдотья.

— А чего годить? — опять на всю улицу закричала Хвощиха. — Ты видала, куда их сгоняют? Под небом стоят, не пивши не евши, мычат там, сгорбатились… Пойду! Красавица ты моя!

Авдотья только вздохнула и зашагала дальше, повернув на Карабановку. У крайнего дома толпилась кучка мужиков. Они густо дымили цигарками, кричали, наскакивали друг на друга, размахивая длинными рукавами полушубков. На поклон Авдотьи никто не ответил. От волнения и слабости она разглядела и узнала только двоих из спорщиков: Якова Хвоща и Евлашку-вора. Яков, верно не успев отдать заявление, застрял по дороге и сейчас что-то говорил Евлашке высоким, захлебывающимся тенорком. Должно быть, Хвощ последнего соображения лишился: только этим и можно было объяснить, что он вступил в беседу с человеком, презираемым всей деревней.

К Утевке Евлашка прибился года три назад. В молодом и попервости смирном мужике утевцы не сразу признали родного сына Степана Тимофеича, старого лавочника. Где он отстал от отца и где скитался, никому не было известно. Приютил Евлашку валяльщик Климентий. И не только приютил, но вскорости и женил на своей Ксюшке, сварливой, засидевшейся девке. Попробовал передать зятю ремесло валяльщика — ничего из этого не вышло. Скоро старик умер, и через какой-нибудь год смиренность с Евлашки как рукой сняло: стал он загуливать, а от работы вовсе отвратился. Ксюшка, перенявшая отцовское дело, нередко бивала своего муженька. Он смотрел из ее рук, а она и копейки не давала ему на выпивку. Тогда он стал приворовывать, где что попадется; за это его били, но он не унимался. На свете жил он только милостью Ксюшки, которая все-таки не гнала его из дома. «Видно, ко двору пришелся», — подумала Авдотья и, пройдя мимо галдевших мужиков, крепче стиснула в озябших пальцах серый конверт сыновнего письма.

Она направлялась к Дуне, замужней дочери Дилигана. Сирота и бесприданница, Дуня лет шесть назад была пропита первым же сватам с Карабановки и вошла в просторный дом бывшего красного дружинника Александра Бахарева, прозванного Леской. В Кривуше, улице бедняков, Дуне жарко завидовали.

Подняв тяжелую щеколду бахаревской калитки, Авдотья лицом к лицу столкнулась с самим Леской. Сухопарый, желтолицый и раскосый, словно киргиз, он оглядел Авдотью с головы до ног и, злобно толкнув плечом, вышел на улицу.

— Пришла! — жалостливо крикнула ей навстречу Дуня и, как слепая, заметалась по избе.

На руках у нее сидел толстый годовалый младенец. Мальчик лет четырех возился у печки и беспрестанно шмыгал носом. Дуня посадила маленького в люльку, крикнула на него голосом, в котором слышались недавние слезы:

— Молчи, постреленок!

Авдотья нерешительно присела на край скамьи. В этой большой холодноватой избе и Дуня и ребятишки казались чужими, случайными гостями. И пахло здесь почему-то не обычными уютными жилыми запахами, а новой кожей и травами. На постель, высоко взбитую и увенчанную множеством подушек, казалось, и сесть-то было неловко.

— Лошадь нынче у нас свели. Какая уж там у нас пашня… — быстро, не поднимая глаз, и все тем же звенящим голосом заговорила Дуня. — Сама знаешь, вечный он кровельщик… Все равно в колхоз сбивают.

Она вдруг смолкла и насторожилась.

— Ушел твой-то на улицу, — тихо сказала Авдотья.

Безошибочное бабье чутье подсказало ей, что тут только сейчас отшумела ссора, что Дуня страшится мужа, а живет трудно и несчастливо.

— Теперь совсем жизни меня решит, — зашептала Дуня, пугливо оглядываясь. — Все прячет, все прячет, все лютует. «Ваша, — говорит, — кривушинская гольтепа в колхозе повинна». К отцу не пускает. Шесть лет живу, тетя Дуня, родименькая, а добро его ко мне не прилипает. Скупой, окаянная его душа, — из блохи голенищу выкроит. Работаю, жилюсь, аж втулки повылазили!

— Ты не разгорайся, — ласково остановила ее Авдотья. — Я все знаю. Нам с тобой давно талану нет. Слушай-ка, чего скажу. Николя письмо прислал. На вот, читай.

Николай слал поклоны, спрашивал о своем наделе земли и про цену на лошадей. К весне собирался вернуться домой — хозяйствовать.

Авдотья долго в замешательстве глядела на Дуню, потом вздохнула:

— Уж скорее бы свидеться.

Сложив письмо, Дуня подала его Авдотье. Они посидели молча, думая каждая о своем.

— В колхозы, говоришь, сбивают, — медленно проговорила Авдотья. — Это чего же, коммуна опять?

— Нет, не коммуна… Люди при своих дворах остаются. А в коммуне-то, тетя Дуня, плохо-плохо, только мне, молодой, вольная жизнь была.

Сказав это, хозяйка порывисто отвернулась к окну. В избе сделалось тихо, парнишки как-то разом сморились, заснули, и в душноватой тишине Авдотье ярко, словно в блеске молнии, вдруг привиделась голоногая Дунька, бегущая посреди серебряного полынного разлива. Какая веселая была она в коммуне, как надеялась, верила! А теперь вот сидит, закаменевшая, устало опустив плечи, в нелюдимой избе, где ненавистна ей, наверное, каждая половичка. И уж народились, растут детишки и все крепче, все туже привязывают ее к Лескиному гнезду.

— Эх, дочка!.. — горестно вырвалось у Авдотьи. Больше она не стала мучить Дуню расспросами, а только, будто в забытьи, тихо проговорила: — Николя тоже про хозяйство спрашивает, а тут вишь чего — колхоз…

Ребенок в люльке громко заплакал. Дуня поднялась, пошла по избе. Авдотья пристальным взглядом обвела ее отяжелевшее тело и печально улыбнулась:

— Иль опять носишь?

— А то нет? — досадливо крикнула Дуня. — На это он, косоглазый, не скупой. А жалости равно и к брюхатой нет!

— Про Наталью ничего не прописал Николя, — задумчиво заметила Авдотья. — Неужели до сего дня простая ходит?

 

Глава вторая

Жизнь в Утевке неузнаваемо переменилась. Раньше деревня затихала, как только темнело на улицах, теперь же взбудораженные люди до позднего часа толпились у дворов, ожесточенно споря между собой, а иногда яростно переругиваясь. В избах тоже кипели споры: иной хозяин доказывал жене, что утром ему непременно надо отвести на колхозный двор лошадь и корову, а жена плакала, бранилась, металась взад и вперед, и опять плакала, и опять бранилась. Так было и в доме Семихватихи: Авдотья видела, как ранним утром сын Семихватихи Егор гнал скотину к правлению колхоза, а вечером сама Семихватиха с ругательствами и криками «выручала» ту же скотину и приводила ее на свой двор. Так тянулось несколько дней. А когда молодой хозяин запретил матери срамить его перед людьми, измученная Семихватиха выпила стакан водки и со злобным воплем настежь распахнула ворота, чтобы все видели: не хозяйка она больше и ни к чему ей теперь запираться.

За ночь двор занесло снегом, даже столбы от ворот утонули в сугробах, и со стороны можно было подумать, что хозяева бросили свой дом и уехали в дальнюю дорогу. Бабы, проходя мимо, со страхом заглядывали в пустой двор и тревожно шептались. Об этом, должно быть, известили Карасева — председателя сельсовета. Он пришел в своем городском пальтишке, какого никто, кроме него, не носил в Утевке, и сумрачно сказал вывернувшейся на улицу Семихватихе:

— Ты смотри у меня… не разводи агитацию.

Авдотья угадала смысл его угрозы и уважительно запомнила незнакомое слово «агитация».

Недоумение, страх, любопытство попеременно владели Авдотьей. Она бродила по Кривуше, побывала во многих избах, жадно расспрашивая, обдумывая и прикидывая одно к другому. С одними собеседниками сразу приходила к согласию, с другими согласиться не могла. Были, конечно, «супротивники», которых она вовсе не понимала. Но постепенно все-таки разобралась, кто из мужиков куда клонит.

Первыми в колхоз вошли крайние бедняки вроде многодетной вдовы Акулины Никаноровой и бобыля Дилигана. Записался со всей семьей Иван Корягин. Про Хвоща говорили разное, но похоже было на то, что до сей поры ходил он ни в тех, ни в сех. Авдотью это не удивило: Хвощ всю жизнь гнулся, как тонкое дерево на ветру. А Дилиган и Акулина, исхлестанные нуждой, ждали от колхоза добрых перемен в своей трудной судьбе. Ивану Корягину, человеку толковому и работящему, волей или неволей пришлось оглядываться на зятя, на Василия Карасева: нельзя было Ивану отказываться от колхоза, живя в одном доме с зятем — председателем сельсовета. Ну, а у Семихватихи была другая забота: больше всего она и угрюмый ее сын боялись угодить в списки кулаков.

Так решила для себя Авдотья. Но скоро увидела, что не все столь просто судят насчет колхозных дел.

Однажды морозным вечером возле избы Анисима Поветьева зашумел один из тех споров, которые сейчас вспыхивали в деревне. Авдотья пробралась на завалинку и примостилась среди женщин.

Высокий, носатый, в новом овчинном полушубке, хозяин избы Анисим Григорьевич Поветьев яростно наскакивал на такого же, как он, длинного, но худущего Дилигана.

— Пахать на чем поедете? — говорил Поветьев. — На бумажках, что ли, на заявленьях? Не-ет, на моем коне поедете, мой плуг поволочете. Вы, конечно, себя только да кучу ребят в колхоз привели. А я и землю вам сдай, и коня сдай, и корову сдай… аж до курей дело доходит. А какой я крестьянин без земли и без коня? Да у меня руки упадут работать!

— Власть, она не обманет… — тонким и каким-то смутным голосом возразил Дилиган.

— Эка поднял куда: власть! — закричал на него Поветьев. — Власть мне и землю-то дала, верно? Дали, значит, землю, раздышался немного, своего хлеба стало до нови хватать, а тут, глядь, отдай обратно. Это как же получается?

— А ты-то, Анисим, с чего в расстройство входишь? — послышался спокойный, рассудительный голос Ивана Корягина. — Сын у тебя, Матвей, на чистой работе, налоги собирает, на жалованье, значит, состоит. Жена больная, не в счет. Кого же в колхоз узывать будут? Хозяйство-то у вас неделеное. Иль не так говорю?

Поветьев немного замешкался с ответом. Авдотья понимала, почему слова Корягина привели его в смущение: колхоз пришелся сильно не впору нелюдимому и старательному хозяину Анисиму Поветьеву. Всеми силами рвался он в богатый ряд, но долго терпел обидные неудачи в собственной семье. Не только жена у него была больная, но и единственный сын не выдался хозяином, не было в нем охоты к земле. С мальчишек Матвей пошел по «писучей» части, служил секретарем в сельсовете, потом, выучившись на курсах, сделался финагентом. И вышло так, что всю свою опору Анисим должен был видеть в снохе, сильной, работящей и безотказной Надежде, высватанной в дальней деревне Жилинке. Потому и хозяйство не мог он делить, а раскрываться в этом перед людьми тоже ему не след…

— Сын, он, верно, на жалованье, — неохотно отозвался наконец Поветьев. — Да ведь сам-то я на земле хозяиную. Не поглядят.

— А ты страху себе не задавай, — сказал было Корягин, но Семихватиха крикнула ему с завалинки своим зычным голосом:

— Ну и ты про своего заработчика скажи, чего на других киваешь?

Где-то за спинами мужиков ядовито хихикнул Евлашка.

Иван Дмитрич понял, что Олена говорит про его зятя Карасева. Затрудняясь, поскреб он в бороде, помолчал и нерешительно возразил:

— Сами вы на должность поставили, не кто-нибудь. Должен человек свое дело сполнить.

— Верно! А то как же! — тонко и будто обрадованно вскрикнул Дилиган.

— Куда вернее! — обрезал его Хвощ. — Небось по указке зятевой в колхоз-то зашел.

Корягин даже плюнул с досады:

— Ну, я не носил заявленье за пазухой…

Мужики закричали все сразу, заспорили.

— Ты мне не тычь! — голосил Хвощ, подскочив к Корягину. — Я за Советскую власть пострадавший…

— Коим местом пострадавший? — сердито осадил его Иван Дмитрич, и в голосе его послышалась даже хрипотца. — Кузьме вон голову сняли, а ты… Брехлив ты, брат!

Дилиган жалобно кому-то объяснял:

— Я бы и рад чего с собой принести, да всего богатства у меня — вот, руки одни. Да я небось свой пай отработаю!

Дилигану приходилось немного наклоняться к собеседнику — тот был низковат ростом, и Авдотья даже подумала: не Гончаров ли это? Но, присмотревшись, не узнала мужика, — пришел, наверное, с дальних улиц, с Большой или с Луговой.

— Оно как бы сказать, — неохотно заговорил этот человек в сборчатой овчинной шубе и в лохматой, кажется лисьей, шапке, почти скрывшей, по ночному времени, его лицо. — Как бы это сказать, мужики: вроде так и вроде не так.

Он не только отвечал Дилигану, но и обращался ко всем сразу, и кое-кто из спорщиков замолк и повернулся к нему.

— Хлеба-то теперь до нови хватает, верно… И землица, слава богу, есть… Но ведь и нужда — она тоже есть? То сеялки займешь, то молотилки, а то семена выпросишь. А у кого выпросишь? Да все у него, сатаны, у Дегтя… А он с тебя трижды три шкуры сдерет. Долги-то вроде как петля на шее.

— Ну? — послышался внушительный бас, и Авдотья оглянулась: так и есть, у поветьевских высоких ворот стоял Левон Панкратов. До того он не вмешивался в спор, только слушал, и вот сейчас подал голос.

— Ну и ну, — неуверенно проговорил человек в малахае. — Тоже подумать надо.

— Подумать! Без тебя не знали! — крикнул замешавшийся в толпе Леска, голос у него сорвался на злой визг. — Пусть лошадь думает, у нее голова большая.

— Кричите зря, — пробасил от ворот Левон, и все немного поутихли. — А ведь одинаково загонят, что лошадь бессловесную, что мужика. Дожили.

Евлашка опять хихикнул; он уже стоял возле Левона, заглядывал ему в лицо.

— И так тоже зря говорить, — укорительно сказал Прокопий Пронькин, председатель утевского товарищества по совместной обработке земли — ТОЗа; он не вмешивался в крик до поры, берег свое слово, но теперь, видно, решил, что надо и ему объявить свое мнение «самостоятельного» хозяина. — Да мы в ТОЗ никого силком не тащили. И бедняки у нас есть. Ивлев, скажем, Илья Иваныч: бедняк из бедняков, а у нас состоит.

— Который же это Илья Иваныч? — озадаченно спросил Дилиган.

— Да Ивлик же! — крикнул Хвощ. — Ну, нашли кем хвастаться!

— О господи, до Ивлика доехали, — заговорили возле Авдотьи бабы.

Авдотья спросила про Ивлика. Жил он на другом краю Утевки, и она давно про него не слыхала.

— Иль не знаешь? — ответили ей. — Так себе мужичишка. Клячонка у него все богатство, сроду извозничал. Ребятишек накатана полна изба. Этому все равно, куда идти. Пронькин его для одного виду в ТОЗе-то держит.

Под шум и крик, поднявшийся среди мужиков, бабы горячо заспорили. Авдотья успевала только поворачивать голову.

— Чего там Ивлик. Вот Анисиму Поветьеву теперь голову сломят: его-то хозяйство как на дрожжах поднялось.

— А кому там хозяйничать: сноха одна только и работница.

— Она, Надежда, у них одна за троих идет.

— Поди, уж пятый год хозяйство на себе тащит.

— Дуру нашли: аж из Жилинки выгребли. Утевских-то девок сроду бы в это тягло не запрячь.

— А мужа подсудобили: рыжий да дохловатый… тьфу ему!

— Тише вы! Вон она, Надежда-то, вышла. Авдотья оглянулась и тотчас же увидела сноху Поветьевых: невысокая, но статная, молча стояла она, прижимая к себе ребенка, увернутого полой шубейки.

Анисим Григорьевич тоже, верно, увидел Надежду и негромко крикнул ей через головы мужиков:

— Ступай домой, чего дитя студишь!

Но Надежда даже не пошевелилась, и Авдотья подумала: «Похоже, не больно смирна».

Сборище разошлось далеко за полночь. А с утра из избы в избу стали переметываться всяческие слухи.

Особенно много чудных и непонятных россказней принес с собой прохожий странник, одетый в монашескую старенькую ряску. Он поведал перепуганным бабам, что на Россию идет войною римский папа, что белые всадники скоро потопчут большевиков, а с ними заодно и всех колхозников. И еще многое и разное напророчил речистый старец, принятый на ночевку в одну избенку на дальней Луговой улице.

Избенка эта была не простая, а «молитвенная»: передний угол ее пестрел иконами, а на окрашенном голубой краской потолке летали нарисованные ангелочки. Хозяйкой избенки была Лукерья Шерстобитова, одна из утевских застарелых девиц. Долгие годы она просидела на манер монашки в одинокой светелке и только недавно взяла в мужья Афанасия Ильича Попова — курылевского приемного сына Афоню, который, окончательно рассорившись с отцом, успел немало побродить на стороне и наконец снова осесть в Утевке.

В прежнее время, когда Афанасий еще надеялся заполучить в свои руки курылевское добро, он частенько говаривал на людях: «Обождите, я еще князем буду». Но после того как надежды его начисто развеялись и Афоня очутился на улице, утевцы безжалостно припечатали ему прозвище Князь, отчего Лукерьина светелка с нарисованными ангелочками стала называться Князевой избой.

Ранним утром бабы, собравшиеся в этой избе, проводили речистого старца. Плача, они расчесали ему седые космы, сунули в руки теплый каравай и потихоньку вывели на Игнашинскую дорогу.

В тот же час по деревне поползли слухи о римских всадниках и о страшных карах, уготованных колхозникам. Особенно старалась сама Лукерья. Она обегала добрый десяток дворов и добралась даже до Кривуши, где и угодила в тихую избу Авдотьи. Быстрым шепотком Князиха поведала Авдотье, что всех молодых баб, весом более четырех с половиной пудов, скоро отправят в Китай для размножения белого народа. Авдотья с удивлением глянула на широкое толстогубое лицо «монашки» и так и не поняла, шутит та или говорит всерьез.

Но не от одного только прохожего старца узнали утевцы ошеломительные новости. В тот же день к Авдотье наведались две нищенки. Прося подаяния, они горестно пропели:

— Из коммуны мы, пожалейте!

— Из какой коммуны? — с живостью спросила Авдотья, подавая большой кусок хлеба.

Нищенки переглянулись, смиренно закланялись и, взяв подаяние, быстренько хлопнули дверью.

А на другой день Авдотья увидела, как вместе с мужиками из сельсовета вышла вдова Акулина. Она размашисто шагала в своих растоптанных валенках рядом с Карасевым и председателем колхоза Павлом Васильевичем Гончаровым. Замыкал шествие Павел Потапов, комсомолец, молодой утевский кузнец, в котором теперь никто не узнал бы сонного Паньку-кузнечонка: после службы в армии Павел возмужал, сделался ладным парнем.

Авдотья помедлила у своей избы и зашагала вслед за ними. Все четверо остановились перед просторным домом Ивана Курылева. Акулина оглянулась на Гончарова и решительно распахнула калитку. Во дворе хрипло, с воем залаяла собака.

Натужный скрип калитки, как бы неохотно впускавшей редкого у Курылевых гостя, и угрюмый звон собачьей цепи — все так было знакомо Авдотье, что сердце у нее заныло.

Не сразу переступила она через высокий подбор калитки. Илья Курылев, с метлой в руках, смиренно поклонился Карасеву и мельком глянул на остальных «гостей». Карасев едва тронул свою заношенную шапчонку. Акулина, поджав губы, прошла мимо хозяина. Собака, яростно натянув цепь, поднялась на задние лапы, но Акулина даже головы не повернула: она шагала прямехонько на задний двор, и все торопливо за ней поспешали.

Хозяин опомнился. Минуя тропинку, он косо прыгнул в сугроб, уронил шапку и кинулся вдогонку Акулине. Лысая голова его была желта, как дыня, от шапки остался круглый красный рубец.

— Чего надобно? — злобно крикнул он.

Акулина остановилась возле старой баньки и толкнула дверь.

— Открывай подполье! — сказала она. Светлые брови ее были сурово насуплены, худые щеки пылали неровным румянцем.

— Ба-атюшки! — Илья хлопнул себя по коленкам и жиденько засмеялся. — Какое тут подполье?

— Ну, ты… делай! — внушительно пробасил Карасев.

Илья нехотя подобрал полы шубы и влез в предбанник. Долго бестолково топтался он на одном месте, как бы нацеливаясь, с какой половицы начать. Карасев нетерпеливо переступал с ноги на ногу — в сапогах ему, видно, было холодновато. Неизвестно, чем бы кончилось это стояние, если бы из-за плеча Карасева не вышел вдруг Афанасий Князь. Широкоплечий, угрюмый, он шагнул к низенькой двери и гулко сказал в предбанник:

— Выдь!

Больше он не удостоил бывшего своего «отца» ни единым словом. Тот неуклюже перелез через гнилой порожек, а Афанасий исчез в полумраке предбанника, откуда почти тотчас же послышался треск отдираемых половиц.

Курылев беспрестанно оглядывался и заискивающе покашливал. Князь глухо что-то крикнул из подполья, и к ногам Акулины упал тяжелый заплесневелый мешок.

Акулина развязала веревку, запустила руки в мешок и выпрямилась. В обеих горстях у нее чернели разбухшие, липкие пшеничные зерна.

— Хлебушко! — с отчаянием проговорила она, протягивая ко всем дрожащие руки. — Хлебушко!

На улице, верно, услышали собачий вой и голоса: по тропке к бане, толкая друг друга, бежали бабы.

Афанасий выбрасывал и выбрасывал мешки с пшеницей. Акулина обернулась к бабам, из сжатых кулаков ее сыпалась на снег зловонная труха.

— Сгнои-ил! Иродова душа! — закричала она, кривя губы и задыхаясь. — Сама видала… по осени… ночью хлебом забивал яму… думала, спрошу… сиротам моим!..

Все знали, как билась с хлебом одинокая детная Акулина, поэтому толпа сумрачно молчала.

Илья стоял без шапки, грузно опираясь на метлу. Сухие прутья у метлы хрустнули, подломились. Илья вдруг упал на колени. Маленькая длинноносая жена его продралась сквозь толпу, нахлобучила ему шапку. Потом кинулась к Карасеву и, не достав до плеча, умоляюще обеими пятернями вцепилась в его пальтишко. Карасев оттолкнул ее.

— Собирайся! — крикнул он хозяину.

Павел Гончаров медленно ощупал мешки, глянул на Курылева своими маленькими печальными глазками и тихим, вздрагивающим от ненависти голосом произнес:

— В каждом зернышке пот крестьянский. Только в твоем-то зерне — чужой пот, вот и не жалеешь ты его, сука!

Авдотью оттерли назад, и она уже издали, сквозь плач и крики, различала то громкий голос Карасева, то сипловатый тенорок Павла Васильевича.

Домой вернулась она затемно. Сбросив шубу, засветила лампу, вынула из печи чугунок с пшенной кашей, потянулась было за хлебом, но руки у нее сами собой упали, и она как бы застыла в раздумье.

Лицо вдовы Акулины, худое, побелевшее от ненависти, требовательно стояло перед нею. Она подумала о своей вдовьей жизни, и слезы вдруг закипели в ее глазах.

В ее пустом, разоренном дворе никогда не ржала лошадь, не вздыхала по ночам сытая корова. Никогда не держала она в руках тяжелые, как медь, мешки собственного зерна. Нет, если бы довелось ей выбирать, куда и с кем идти, не металась бы она, как мечется Олена Семихватиха. Одна у Авдотьи дорога — со вдовой Акулиной, с Павлом Гончаровым.

Она вытерла глаза и медленно покачала головой: «Старая, кто с тебя спросит? Из силы вышла… а в нахлебницы сама не пойдешь!»

Поужинав, она бережно собрала крошки в горсть и огляделась. Маленькая темная изба показалась ей особенно сиротливой.

«Хоть бы Николай скорей приехал… — подумала она. — Вот взял бы да и приехал завтра утром…»

 

Глава третья

Но сын не приехал ни утром, ни днем. А перед вечером Авдотье стукнули в окно. К стеклу приникло широкое волосатое лицо сельсоветского исполнителя.

— На собрание! — крикнул он тонким промерзшим голосом и прошел дальше.

Авдотья вздрогнула, уронила веретено и, шаря на полу, подумала: «Заплутался дед!» Ее никогда не звали на собрания.

Она нашла веретено, снова уселась на лавку, тронула колесо. Прялка монотонно запела, но нитка почему-то рвалась, — Авдотья то и дело намусоливала и скручивала концы. «Темно прясть-то», — решила она наконец и выглянула в окно. Тени между сугробами и навозная дорога зияли черными провалами, вечер опустился на деревню, улица была молчалива и пуста. «На собрание все ушли», — забеспокоилась Авдотья и, отодвинув прялку, быстро оделась.

Еще издали увидела она высокий силуэт церкви, а рядом — светлые окна школы. Сначала Авдотья стыдливо прошла мимо — ей казалось, что из темноты кто-то следит за нею, — потом вернулась, постояла возле подмерзшего снизу окна и поднялась на крыльцо.

Собрание шло в одном из классов, — Авдотья еще издали различила ясный женский голос, слышавшийся сквозь какое-то слитное ворчание, кашель, жаркий шепот. Пройдя пустым коридором, Авдотья остановилась возле распахнутых дверей класса. Здесь за партами, в проходах, возле стен плотно сидели и стояли люди, — Авдотья с трудом пробралась в свободный уголок у печки-голландки.

В президиуме она сразу же высмотрела Степана Ремнева. Сердце у нее болезненно сжалось: Степана можно было узнать разве только по крутому светлому вихру надо лбом. Он исхудал, пожелтел, рот у него стал жестким, а глаза как будто потемнели. «Больной», — решила Авдотья.

Говорила молодая девушка в седой оленьей дошке, это ее голос услышала Авдотья в коридоре. Дошка то и дело сползала с худенького плеча, тогда девушка как-то по-птичьи встряхивалась, и дошка вставала горбом за спиной.

На классной доске белели два больших листа бумаги, испещренные разноцветными пятнами.

— Возьмем, товарищи, вашу утевскую землю, — говорила девушка, показывая карандашом на тот лист, что висел позади президиума. — Смотрите, вот хуторские земли. Старики, конечно, помнят: отрубникам были отрезаны самые плодородные, жирные земли. Так образовались хутора Завидовка, Орловка… Это и была, товарищи, столыпинская система отрубов…

Собрание, казалось, слушало с равнодушием: когда-то это было, еще при Николае-царе, землю после того всю дочиста перекроили. Развалясь на партах, мужики лениво поглядывали то на лист, то на девушку. Только худая большеротая женщина, сидевшая впереди, удивленно проговорила:

— В аккурат отруба, — и смущенно замолкла.

— А вот теперешняя ваша земля, — быстро и отчетливо сказала девушка, обводя карандашом второй лист.

— Вре-ошь, — негромко протянул остролицый мужик в распахнутом замызганном полушубке: это был Ивлик. Взглянув на свой огромный подшитый валенок, высунувшийся из-под парты, он с сомнением покачал головой, — валенком этим можно было прикрыть добрую половину мудреного листа.

— Неудобные, солонцеватые земли, суглинок. Это ваши участки, товарищи, участки колхозников и будущих колхозников. А вот здесь, — девушка перешла на другую сторону доски, чтобы всем стало видно, — вот здесь расположены лучшие участки земли, в пойме Тока. И заливные луга. Все это почти сплошь принадлежит тозовцам. Видите? Отличная земля, товарищи! — Острие карандаша неожиданно распороло бумагу. — Теперь эта земля отойдет утевскому колхозу. Сюда вольются многие участки единоличного владения, а всего восемьсот га. Массив у колхоза должен быть сплошной и близ села. Заливные луга у Тока мы тоже отрежем колхозу…

— Погоди, кто это «мы»? — спросил из дальнего угла чей-то сильный задыхающийся голос.

Девушка вскинула голову, ее легкие волосы разлетелись.

— Мы с вами: общество, — с легким недоумением сказала она. — Советская власть.

Вслед за этими словами наступила такая тишина, что девушка услышала свое прерывистое дыхание и нервно повела плечами.

— А если я там, у Красного Яру, зябь поднял? — спросил Ивлик, чуть приподнимаясь над партой. — Значит, пропадай моя зябь?

— Вы колхозник? — обратилась к нему девушка.

Ивлик разинул было рот, но сзади закричали:

— В ТОЗе он! В товаристве!

— В калашный ряд затесался. Тоже член!

— Греха-то!

Ивлик так и остался стоять с раскрытым ртом, вертя головой туда и сюда.

Зато мужик, сидевший рядом с ним, вскочил и, толкнув его плечом, вылез из-за парты. Бледный, с перекошенным ртом, он шмякнул о пол шапку и обеими руками распахнул, почти что разодрал на себе полушубок, заодно вырвав с мясом единственную пуговицу на вороте холстинной рубахи.

— «Мы отрежем»… Отрезала! — закричал он заполошным, почти бабьим голосом. — А ты отдай мне свою шубу! Ишь, надела! Вот тогда мы с тобой наравнях будем!

Он повернулся к собранию, и все увидели его голую, выпуклую, желтую мужицкую грудь, трясущуюся бороду и взбешенные глаза. Девушка от неожиданности вспыхнула, растерянно оглянулась на Ремнева.

— Обожди, — негромко сказал он ей. — Пусть прокричатся.

И верно: крики поднялись в разных концах класса:

— Самоуправство это! Граждане! Мужики!

— Тозовская земля, не имеешь права!

— Тоже — «товариство»!

— А ты, барышня, пахала нашу-то землю?

— Обрядилась в шубу-то!

— А что, колхозу сочные земли положены, по закону!

— Пра-авильно!

— А какая одноличнику будет земля? Одноличнику?

Около Авдотьи схватились два мужика. Они поднялись с одной парты и орали друг другу в лицо:

— Пишись в колхоз, вот тебе и земля!

— У меня подпруга еще не лопнула!

— Кулацкая ты портянка, на грех наводишь! Дегтев тобой подтерся!

— Э-эх ты, борода! И то говорят: в рыжих правды нету!

Авдотья стиснула руки и слушала, сдерживая дыхание. От волнения она никак не могла узнать мужиков и только видела: у одного рыжая борода, у другого — темная, реденькая.

За столом президиума поднялся Карасев:

— Легше! Слово гражданину Пронькину.

Прокопий протиснулся к столу и с достоинством откашлялся. В классе стихло.

— Спрошу вас, я извиняюсь, — со спокойной ласковостью обратился он к девушке. — Когда делить землю будете? По весне?

— Нет. По снегу размежуем, — ответила девушка. Исподлобья глянув на собрание, она добавила: — На то мы и есть землеустроители.

— Вот тебе! — злобной фистулой выкрикнул Леска. — Устроители нашлись! По снегу кроить будут, а?

Прокопий заметно побледнел и провел по лбу задрожавшей рукой.

— Товариство наше никому не мешало, — все так же вкрадчиво проговорил он, но голос его сломался. — Коллективом три года работаем. В землю навозу сколько вбили и поту немало пролили. Зачем же у нас законные наши участки отбирать? И луга тоже. Иль земля на нас клином сошлась? Мы, может, самые первые коллективисты. И бедняки у нас в ТОЗе имеются…

Во втором ряду медленно привстала вдова Акулина. Прокопий остановился и вопросительно на нее взглянул. Она резко выпрямилась и, морщась, словно от боли, тихо и внятно сказала:

— А как я к тебе на святки пришла мучки в долг попросить, ты чего сказал? Я говорю: «Ребята помрут», а ты: «Нищих меньше будет!» Вот они где у вас, бедняки-то!

Она стиснула худой кулак и с неожиданным исступлением потрясла им перед Прокопием.

— Ве-ерно! — отчаянно крикнул сзади высокий голос.

— Молчи, баба! — недовольно пробасил Левон Панкратов.

Семья Панкратовых занимала почти весь первый ряд. Возле старика, седые кудри которого пожелтели, как древняя кость, сидели трое его сыновей — широкоплечие чернявые мужики. Глаза у сыновей Левона были особенные, черные, с желтоватыми белками, в дремучих ресницах. Утевские девки побаивались молодых Панкратовых: болтали, что они могут приколдовать.

Левон недавно отделил двоих старших сыновей. Утевцы хорошо знали, что старик схитрил и по-прежнему держит всю семью под своим началом. Но, разделенное на три части, хозяйство его никак нельзя было приравнять к кулацкому, тем более что в работниках Панкратов никогда не нуждался: семья его, с сыновьями, снохами и внуками, доходила до пятнадцати душ. Вот и получалось: хозяин богат, а ни с какой стороны к нему не подъедешь — палки из плетня не выломаешь. Останется единоличником, и тут его наделами не обидишь: семьища… Недаром про него и сейчас с завистью говорили: «Своим домом живет человек, никакой колхоз ему нипочем. Свой умок — скопидомок».

Ремнев разглядывал Панкратова с хмурым любопытством. Старик как будто дремал. Но когда Степан внезапно повернулся к нему, Левон жестко усмехнулся и не опустил острых, глубоко запавших глаз. «Одного из сынов надо оторвать от корня, тогда у него все рухнет», — подумал Степан, переводя взгляд на младшего, сухощавого и строгого парня.

Тишина, вдруг повисшая в комнате, заставила Ремнева поднять голову. Говорил Василий Карасев. Голос у председателя сельсовета был до ненатуральности спокойный и размеренный — каждую фразу Василий как бы отрубал решительным взмахом ладони.

— Здесь есть шептание, граждане. В чем дело? Ясно сказано: массивы лучшей земли передать колхозам. Что же, против постановления Советской власти желаете идти? Иль чего непонятно? Товарищ докладчик исчерпывающе все пояснила. Я, граждане, голосую. Кто за то, чтобы перемежевать землю согласно плану, — Карасев показал на чертежи, — прошу поднять руки. Кто за?

Собрание мертво молчало. Кое-где вздернулись руки и опять сникли.

— Кто против? — грозно спросил Карасев.

Теперь не поднялось ни одной руки. «Не так разговаривает», — подумал Ремнев. Да и то сказать, откуда было набраться умения Карасеву, мастеровому человеку и бывшему красноармейцу: никогда еще не нюхал он земли, где же понять ему мужицкую думку?

Ремнев заметил, с какою живостью Левон Панкратов повернулся к собранию: у него даже шея налилась багровой кровью. «Рано ликуешь», — с раздражением подумал Ремнев и тяжело поднялся за столом.

— О чем может быть спор? — резко спросил он у собрания. — В Утевке организовался колхоз, он существует, товарищи. Неужели же вы думаете, что колхозу можно отрезать бросовую землю? Или накроить вот такие лоскутки — один здесь, другой там? Ясно: колхозу надо отдать плодородные земли. За чем же дело стало? ТОЗ жалеете? А они вас жалеют? ТОЗ ваш — кулацкий! Правильно здесь сказала товарищ Никанорова Акулина: кулацкий ТОЗ.

Степан видел, как Прокопий Пронькин, подняв плечо и словно бы хоронясь от удара, грузно шагнул к двери и то ли ушел с собрания, то ли замешался где-то в задних рядах.

— Это что же, — Степан поднял густые брови и усмехнулся, — выходит, в своем хозяйстве вы каждому грошу счет ведете, а тут не сумели сосчитать, каковы барыши в ТОЗе? И кому в карман они текут? Все вы в долгах у ТОЗа ходите. Что, или неправда?

Ни один человек не отозвался на эти слова, лишь кое-кто быстро переглянулся с соседом.

Тогда Степан высмотрел в третьем ряду Ивлика и окликнул его:

— Илья Иваныч!

Ивлик испуганно вскочил, теребя шапку.

— Илья Иваныч, скажи: много ль ты разбогател от ТОЗа? С одной-то клячонкой, без плуга, без машин?

На Ивлике висел заплатанный полушубок, обветренные лицо и шея были испещрены морщинами, глаза слезились.

— А в колхозе и ту клячонку отберут! — вдруг визгливо крикнул он и высоко задрал голову.

— И то! — одобрительно крякнул Левон.

— С чужого голоса поешь, — внятно прозвучал сильный женский голос.

Ремнев повернул голову и увидел возле двери незнакомую чернобровую молоденькую женщину с ребенком на руках.

— Баб еще не спросили, — зло огрызнулся на женщину носатый плотный мужик, Анисим Поветьев.

— Говори, Ивлик! — закричала из угла комнаты зычная Семихватиха.

— Молчи уж, горемышный, — со слезами сказала Ивлику его бледная скуластая жена.

— Горемышный ты и есть, Илья, — с досадой проговорил Ремнев. — От самого себя терпишь, по глупости идешь против колхоза. Кулаки тебя научили, вот и кричишь. Все знают, как ты ТОЗу за пуд ржи в страду отжинал…

— Вот это правда, — несмело сказал бывший коммунар Дилиган, и Ремнев тотчас же обратился к нему: мужику перевалило на шестой десяток, стал уж он седеть с висков, а до сего дня, словно молодой и бездомный парень, пашет свою полоску в долг, на чужих лошадях и чужим плугом.

Дилиган шумно вздыхал и поглядывал на соседей виноватыми глазками.

А Степан уже показывал на Маришу Бахареву: вдова расстрелянного красного дружинника так и не покрыла крышей свою избу.

Ремнев называл и называл имена бедняков. Люди смущенно оглядывались, опускали головы. Вокруг них тотчас же закипал взволнованный шум.

— От этого не уйдешь, — опасливо шептались бабы. — Он нас всех, как окаянных, знает, не разжалобишь.

— Вот он — Александр Бахарев, — сказал Ремнев, увидев в задних рядах косоглазое воспаленное лицо Лески-кровельщика. — Тоже был красным дружинником, но теперь ты, Александр, середняк, собственник, и у тебя, выходит, две души: одна на пороге колхоза…

— Не имеешь права! — Леска вскочил и потерянно замахал смуглыми кулаками. — Я своей кровью за добро заплатил! До моей жизни не касайся, это тебе не пройдет!

Карасев невозмутимо постучал карандашом по столу:

— Легше!

Степан сдержанно сказал:

— Не кричи, Александр! Общее собрание постановило писаться в колхоз. И ты мимо не пройдешь. Иного пути у тебя все равно нету. Скоро у нас не будет единоличников, мы добьемся этого. — Степан стиснул крепкие зубы так, что на челюстях налились желваки. — А кто будет мешать — с дороги сбросим прочь!

— Это куда же? — спросил Левон, полуоборачиваясь к собранию: слушайте, мол, люди добрые, чего скажет Ремнев.

— В прохладные места, — отчетливо ответил Степан.

Острый шепоток прокатился от первых до последних рядов и стих.

Ремнев опустился на стул, стиснув зубы: в метельную непогодь мучила его раненая нога. Он сказал все, люди выжидательно и недобро молчали. За столом бок о бок со Степаном сидели спокойный, но неопытный в сельских делах Карасев и Павел Васильевич Гончаров, преданный и честный, но тихий характером партиец.

А комната до отказа была переполнена людьми самыми разными: не нашлось бы здесь только равнодушных, ни одного человека не нашлось бы. А друзья и враги, явные и тайные, сидели вперемежку. И Ремневу вдруг представилось, что остался он один на один с собранием, — ему-то и придется спорить и мериться силами с уклончивыми, но упрямыми супротивниками. Он вскинул голову, готовый ко всему, что его ожидает, и тут увидел, что возле двери рядом с женщиной, неожиданно подавшей голос, стоят комсомольцы: молодой кузнец Павел Потапов, Петя Гончаров, беловолосый худенький подросток, старший сын Гончарова, и красивая темноглазая девушка, в которой Ремнев тотчас же узнал Дашу Бахареву, дочь вдовы Мариши. «В кучку сбились… — немного досадуя, подумал Ремнев. — Нет чтобы в рядах сесть, помочь, когда надо… Значит, не сорганизовались!»

Он легонько подтолкнул Карасева: тот должен был рассказать о первом весеннем севе в колхозе. Но едва Карасев встал и проговорил по привычке: «Легше!» — как от печки отделилась сухая фигура женщины в черной одежде.

— Вот и я слово скажу, — порывисто произнесла она, вздохнула и вскинула голову.

Все увидели и узнали Авдотью Логунову, которую когда-то прозвали Нуждой. Собрание насмешливо заворчало, но Авдотья шагнула прямо в табачный дым, в шум, в сумятицу и властно произнесла своим грудным, звенящим голосом:

— Неужели от всей-то вдовьей моей жизни, от всего-то голода и холода не могу я сказать?

— Говори, Дуня! — тонко, исступленно закричал Дилиган.

— От веку наша крестьянская жизнь на межах была положена да раскроена, — раздельно произнесла Авдотья. — Утопленников на межах хоронили, вилами на межах смертно дрались, дедов наших на межах плеткой крестили. Межи-то, они на нашем сердце кровью вырезаны.

— То-то и оно! — важно процедил Левон.

Авдотья повернулась к нему всем телом, глаза ее недобро блеснули:

— По одну-то межу рожь стеной стоит, пальца не просунешь, а по другую — колос колосу руку тянет. На межах и солнце неровно угревает, и дождь неравно падает. Может, я сейчас для народа окаянная буду, а скажу — запахать надо межи!

— Сказочница, черт! — загудело собрание.

— Бабушка, помирать пора!

Авдотья сложила руки под грудью и неторопливо сказала:

— Мои деньки еще остались.

Голос ее утонул в криках — ее одобряли, и кляли, и обзывали всяко. Молча стоя над людьми, она все принимала на себя и спокойно перехватывала взгляды — смятенные и насмешливые, признательные и ненавистные.

Впервые, как она себя помнила, ее слова были приняты столь по-разному. Раньше, бывало, — плакала ли она над мертвым или пела песню живым — люди равно подчинялись ей и в печали и в радости. «Злобы-то, злобы сколько! — удивлялась она. — Ну что же, я свое сказала».

— Спокойно, граждане, — услышала она резкий голос Ремнева. — Слово предоставляю Карасеву…

Авдотья прислонилась к печке, и в голове у нее звенело от волнения и слабости. «Ноженьки мои подсекаются!» — жалостно подумала она о себе и, решительно раздвинув толпу, пошла к двери.

 

Глава четвертая

Дилиган вернулся с собрания глубокой ночью, усталый, ошеломленный. Ощупью он зажег лампешку, сбросил шубу, тяжело опустился на скамью и задумался о своей жизни. В огромном темном мире где-то затерялась его малая доля. Он никогда не ждал счастья, не гнался за ним, не роптал, не плакал. Дуня, единственная дочь, выросла ладная, веселая, вся в мать. Выдал он ее замуж, думал, заживет дочь в достатке, в покое, а она как-то сразу сникла и превратилась в одну из тех смирных утевских баб, которых, кажется, невозможно отличить друг от дружки. Жестка оказалась рука у Лески: Дуня боялась протянуть отцу кусок хлеба.

Но и с этим смирился Дилиган, все вытерпел, смолчал незадачливый мужик, только с висков побелел да вроде пригнулся к земле. Теперь оставалось только дотянуть одинокую старость до тихого конца. Стоит ли на шестом десятке, на краю жизни, искать своей доли?..

Во дворе послышались чьи-то неторопливые шаги. Дверь открылась, в избу вошла закутанная Авдотья.

— Вижу, огонек, — глухо, сквозь шаль, сказала она. — Не спишь, значит.

Остролицая, сухощавая, прямая, она предстала перед Дилиганом как живое напоминание о далекой его молодости, о малой сиротке Дуньке, о коммуне.

— Проходи-ка, Дуня, — порывисто проговорил он и чуть было не прибавил: «Желанная моя гостья», да застеснялся и смолк.

Авдотья присела на скамью.

— Думаешь? — ласково спросила она, раскутывая шаль и словно догадываясь о его печали. — А ты помнишь, как мы с тобой жали рожь? Прошлым-то летом?

Это был памятный, единственный год, когда Авдотья решила покушать своего хлебушка и засеяла осьминник ржи, войдя в неоплатные долги за пахоту, за семена, за бороньбу. В жаркий летний день, когда белая от цветущего ковыля степь, казалось, кипела под прямыми лучами солнца, Авдотья вышла жать.

На соседней полоске работал Дилиган.

«Один?» — спросила она, сложив первый крест.

«Один, — ответил Дилиган и усмехнулся. — У них свое хозяйство».

Он говорил о зяте, стоя перед ней — высокий, слегка сгорбленный, а вокруг покачивалась и звенела рожь.

«Давай пожну с тобой!» — сказала Авдотья и, склонившись, захватила полную горсть колосьев.

«Ну ладно, а я тебе помогу», — согласился Дилиган и застенчиво потрогал пальцем зазубрины серпа.

Сейчас перед ним прошло это наполненное горечью воспоминание.

— Бобылями мы с тобой очутились, — с обидой проговорила Авдотья. — В коммуне-то трудно, а все-таки, Ваня, мы там, может, только и пожили.

— В коммуне? — задумчиво повторил Дилиган. — А сейчас вон опять, слышь…

— Я вот думаю, думаю… — мягко перебила его Авдотья. — Зачти-ка мне, Иван, коммунскую книжку, где про человека писано.

Дилиган удивленно поднял брови, потом молча кивнул и взгромоздился на лавку. Пошарил на божнице, за иконами, извлек желтую книжку, сдул с нее пыль и, склонившись к лампе, начал медленно читать:

— «Коммуна является средством уничтожения всякой эксплуатации человека человеком».

— «Человека человеком», — тихо повторила Авдотья. — Человек человеком унижен. Это что же?.. И нынче об этом ведь сказывали?

Она привстала и зябко повела плечами.

— Твое слово, Дуня, верное было на собрании.

— Так ведь это для людей я сказала. Сама-то бы рада, да стара стала, руки ни на чего не налегают. За сыном, верно, жить придется. Сулится приехать.

— Николя? — весь встрепенулся Дилиган. — Ты бы сразу сказала… Радость-то!

— Обожди еще, — улыбнулась Авдотья. — Не на пороге…

Внезапно в окно постучали.

Во дворе послышались глухие на морозе голоса, дверь в сенях заскрипела. Белые клубы холодного пара заволокли избу. Иван растерянно стиснул книжку в пятерне, потом спохватился и сунул ее за спину, на подоконник.

— Вот она где, Авдотья Логунова, — басовито сказал Степан Ремнев. При гнувшись, он вошел в низенькую дверь. — Здравствуй, тетя Дуня! Думаешь, забыл?

— Здравствуешь, — скупо отозвалась Авдотья. — Давно тебя не видала.

Со Степаном пришли молоденькая девушка-землеустроитель, Карасев и Павел Васильевич. Все уселись на лавке, только Павел Васильевич прислонился к косяку окна. Он то и дело обтирал маленькой круглой ладошкой обмерзшие усы.

Авдотья заволновалась, услышав, что эти люди долго искали ее среди ночи. Словно сквозь сон она слышала, как Ремнев бранился, выговаривая Карасеву за то, что тот не звал Авдотью на собрания бедноты. Даже плач Авдотьи над Кузьмой Бахаревым и ее песню на свадьбе сына вспомнил Степан.

— Понимать надо. У нее золотое слово всегда в припасе. Ведь это — агитатор!

Авдотья со спокойным достоинством сказала:

— Слово да песня мне отроду дадены. Слово слово родит, третье само бежит.

Девушка в распахнутой дошке разглядывала ее с откровенным и жадным любопытством.

— Как это у вас выходит? И голос такой… Наверно, вы хорошо поете?

Авдотья повернулась к ней. Лицо у девушки было розовое, широконькое, но на переносье и возле рта уже пролегли первые морщинки.

— Надолго ли к нам пожаловала?

— Завтра уеду на хутор Капусткин, оттуда работу на земле начнем.

Авдотья покачала головой:

— Молода ты, дочка, плечики твои тяжело не носили.

Дилиган сидел неподвижно над мигающей лампешкой, прижав широкую ладонь к груди: он еще не понимал, к чему клонят гости.

Ремнев, должно быть, высмотрел книжку на подоконнике и неожиданно сказал:

— А ну-ка, дай погляжу.

Дилиган робко протянул книжку.

— Да-а… Значит, живет она в вас, коммуна? Старая-то косточка заговорила? Вот только Карасева там не было.

— Я еще в парнишках бегал, — серьезно возразил Карасев.

Ремнев тихонько рассмеялся, а Дилиган поднял голову.

— Вот ведь в коммуне-то… пытали, да не вышло. Сколько тому годов!

Степан перелистывал устав коммуны, люди молчали, точно боясь ему помешать. Девушка-землеустроитель ощутила, с каким волнением эти люди вспоминали о коммуне. Сама она только смутно слышала, что когда-то неподалеку отсюда существовала коммуна.

— Ну что ж, — заговорил Ремнев, положив перед собой книжку. — Ты, дядя Иван, знаешь: суховей пожег поля, вот и упала коммуна. Но ведь то была попытка… первая. Мы тогда действовали, как отряд в разведке… И бедность была. Помните, кумачу на кофты вам привез? А может, поспешили мы тогда с коммуной. Шутка ли: не только общая земля, но и общий дом, и общий стол…

— А сейчас есть где-нибудь коммуны? — звонко спросила девушка.

— Есть. — Ремнев встретил требовательный, нетерпеливый взгляд Авдотьи и повторил: — Есть, Авдотья Егорьевна, кое-где уцелели. Но, похоже, не та дорога перед крестьянством лежит. Труд должен стать общим и земля — общей.

— Думаешь, весь народ на колхозы повернут? — не сразу спросила Авдотья.

— Несогласье идет вон какое, Степан Евлампьич, — тихонько вставил Дилиган.

— Ну, не все же несогласные, — возразил Ремнев и энергично мотнул чубатой головой. — Вон комсомольцы у вас завелись… Это уж много значит. Только, — он взглянул на Карасева, — организовать их надо покрепче. Пусть на остальных ребят, на беспартийных, влияют. Ты как считаешь: если, к примеру, Савелия Панкратова попробовать от отца к нам перетянуть?

Карасев с сомнением пожал плечами.

— Попробовать все-таки надо, — настойчиво повторил Ремнев и, помолчав, спросил: — А эта женщина с ребеночком? Ну, которую Анисим Поветьев оборвал, когда она слово вставила, кто она?

— Сноха она поветьевская, Надеждой зовут, — ответила за Карасева Авдотья.

— Интересное было ее слово, — задумчиво протянул Ремнев. — Как Анисим-то на нее зарычал! Спорят они, что ли, в доме?

По тому, как все вдруг замолчали, Ремнев понял: никто не знает, что творится в поветьевской семье.

— Видишь? — с упреком обратился он к Карасеву. — Мы даже друзей своих не знаем.

— Анисим не пойдет в колхоз, — угрюмо пробурчал Карасев. — А Надежда что: не ее там воля.

— За нее не суди, — строго прервал его Ремнев.

Дилиган, как бы заступаясь за Карасева, сказал:

— Орет он, Анисим-то, это верно.

— Орут. — Ремнев положил на стол смуглые кулаки, повторил: — Орут, да прикидывают, думают. — Степан помолчал, хмурясь. — Конечно, крестьянина трудно повернуть на общую жизнь. Ну, а выхода у нас, сами знаете, больше никакого нету. Хлеб нужен стране, хлеб — он корень всей жизни. Да вы сами, сами подумайте, как сейчас-то мы живем? Хотите, скажу?

Он заговорил об Утевке, и перед Авдотьей, двор за двором, улица за улицей, стала раскрываться родная и в то же время какая-то новая деревня: от края до края она кипела в смертной схватке.

У Ремнева голос зазвенел от ярости, когда начал он толковать о кулаках. Богатеи рассовывают свое добро по родственникам, по темным людям, прикидываются несостоятельными, безобидными, а сами разводят злобную агитацию: о том, что грянет война, о десятикопеечных пайках в колхозе, о том, что у колхозников будут даже общие жены и общие дети. Кулаки прячут и гноят пшеницу, мутят головы мужикам. Не сами, конечно, мутят, а через своих подпевал, подкулачников, вроде Ивлика…

Тут Степан глянул прямо в широко раскрытые глаза Авдотьи и твердо, требовательно сказал:

— Драться надо, Авдотья Егорьевна. Ты своим словом и утешишь, и на дыбы поставишь, и насмерть засечь можешь. Врага засечь, слышишь? Или у тебя сердца нету на кулаков? Да если за одну твою да вот за его жизнь, — он показал на сгорбившегося Дилигана, — за всю вашу нужду кулакам цену назначить, их с потрохами не хватит, чтобы заплатить. Ну?

— Цена большая, — тихо и как бы затрудняясь, проговорила Авдотья. — Если Маришину жизнь, допустим, да Гончаровых приложить — неподъемная цена…

— А ты сумей всех горемышных приложить, — резко перебил ее Ремнев. — Со всей страны, от моря до моря…

— Ну, этого я не знаю, — возразила Авдотья, и взгляд ее невольно остановился на Павле Васильевиче.

Тот стоял посреди избы, губы у него шевелились, будто он произносил горячую речь, а кругом сидели глухие и не слышали.

— Что мне делать-то прикажешь? — спросила она Ремнева, удивляясь своему робкому голосу.

— Запишешься сама в колхоз…

— Старая я, Степан Евлампьич. И ничего за мною… пая никакого.

— Старая? — Ремнев даже руками всплеснул. — Да мы еще с тобой знаешь как поработаем! А за бедность кто тебя осудит… Твой пай, может, самый богатый: будешь у нас красной свахой, агитатором. Завтра же начинай.

Ремнев застегнул полушубок; он собирался уже подняться, но вдруг приостановился и, взглянув на Карасева, торопливо спросил:

— А этот… как его? Ну, курылевский сын… Афанасий. Его тоже надо было бы привлечь: он тайник помог тебе обнаружить. Верно ведь?

— Верно, да не совсем, — возразил Карасев. — Звали его на собрание, а он даже не почесался прийти. Значит, пшеничку-то курылевскую не ради нас выкладывал, а чтобы с папашей рассчитаться, с Курылевым.

— Ты погоди, Василий, — мягко остановил его Гончаров. — Не так тут просто. Афанасий-то, конечно, Курылевым обиженный. Поманил его Курылев богатством своим — будешь, дескать, наследником, — да и выставил на улицу ни с чем. Но ведь сколько годов батрачил Афоня на своего злыдня, должно же у него батрацкое рассуждение сложиться!

— Батрацкое-то в нем давно выветрилось, — спокойно усмехнулся Карасев. — Говорили мне, он в божественность ударился. Правду ищет.

— А может, у нас правду найдет? — с явным интересом спросил Ремнев. — Мужик совсем еще не старый, силищи у него, как у медведя. А божественность — она больше для стариков годится да для девок-вековух.

— В том-то и дело! — живо подхватил Гончаров. — Это Лушка его обротала… — Он посмотрел на дремавшую землеустроительницу и понизил голос: — Лушка-то сколько лет в светелке просидела, божественные книжки мусолила… Но, конечно, и о грешных делах тоже не забывала.

Карасев весело расхохотался, а Павел Васильевич и Авдотья выразительно переглянулись: они хорошо знали, что Лушка, или, как ее теперь звали в Утевке, Князева жена, и шинкарила, и травками лечила, а в решительных случаях оказывала тайную помощь неосторожным девицам или легкомысленным молодухам. Ремнев, семья которого по-прежнему жила в Утевке, также знал об этом. Но его, как видно, занимала не Лушка, а Афанасий.

— На что же этот медведище силу свою расходует? — спросил он, смеющимися глазами оглядывая собеседников.

Павел Васильевич сказал, что медведище, возвратясь в Утевку, сразу отступился от крестьянских дел и вот уже три года ходит в школьных сторожах.

Ремнев помолчал, подумал, потом попросил Авдотью:

— Ты все-таки сходи к нему, Егорьевна… Ладно?

— Сходить недолго… — с сомнением ответила Авдотья. И про себя подумала, что молодайку Поветьевых, Надежду, ей тоже надо повидать.

Только под утро кончилась шумная беседа и Авдотья вышла со двора Дилигана. Ночные свинцовые тени отбежали к избам, дорога уже слегка высветлела, на чистом хрустком снегу дрожали едва видные, скорее угадываемые, розовые отблески рассвета.

Переполненная радостным удивлением и решимостью, Авдотья зашагала домой. Отворяя плетневые воротца, она еще раз глянула на тихую ночную улицу. Глаза ее задержались на темной, низенькой избенке вдовы Мариши, и Авдотья вдруг решила: не к Афанасию Князю и его Лушке пойдет она сначала и не к Поветьевым, а в знакомую и, можно сказать, родную ей избу Бахаревых, к Марише.

 

Глава пятая

В то время как Авдотья болела, Мариша только однажды проведала ее. Кузька, сказавший о матери, что она «на собрания ходит, хвост завила», повторил чужие слова, да и то без всякого смысла: Мариша, может, только два или три раза ходила на собрания; ей в эту осень было не до мирских дел, потому что в жизнь ее, как хозяин, вломился Федор Панов, по прозвищу Святой, ее ровесник, одинокий вдовец, отчаянный кудреватый утевский ямщик.

Казалось, Марише нечего уж было ждать от жизни: какой-то годок оставался до «бабьего веку», до сорока лет, а жила она еще очень трудно, на поденках, в вечных долгах. В голодный год похоронила двух младших дочек, выжили только Кузька и старшенькая Дашка. Кузьке чуть ли не с восьми лет довелось выйти на пашню да на огороды, и все к чужим людям. Но Кузя рос крепеньким, хотя и невысоким парнишкой, а вот Дашка долго бегала золотушной, невидной девчонкой. Мариша брала ее с собой на поденки. Дашка старательно гнула спину на чужом поле, а мать, поглядев, нет ли поблизости хозяина, остерегала ее:

— Не подымай тяжело! Надорвешься, горе мое, какая будешь невеста?

Каждую осень, связав последний сноп на дегтевском поле, выбрав последнюю картофелину из раскисшей ледяной земли, Мариша с Дашкой уходили от скупого хозяина в слезах и злобе. Так же произошло и в эту осень: Дегтев столь ловко рассчитался с ними, что заработанных денег и муки едва-едва должно было хватить до пасхи. О приданом для Дашки уж и думать было нечего.

И тут, среди горя и недостач, Мариша как-то невзначай приметила, что Дашка выровнялась, налилась в теле, порумянела в лице: Мариша видела словно бы себя, какой она была в девичестве. Видела и со стыдом думала о том, что из приданого у Дашки только и скоплена немудрящая постель.

Вот тогда-то через порог ее избенки, нежданный и негаданный, перешагнул Федор Святой. Марише показалось, что одинокий вдовец пришел свататься к Дашке. «Староват, правда, да и без сватов заявился», — подумала она и, накинув на плечи полушалок, повела с гостем безразличный разговор. Дашка, собиравшаяся на вечерку, несколько раз прошла мимо Федора. На ее щеках рдел яркий, как кровь, румянец, и мать догадалась, что девка опять натерлась красной бумажкой…

С опаской поглядывая на гостя, Мариша припомнила всю его родословную. Пановы, или Святые, издавна держали в Утевке ямщину. Их лихие тройки, в писаных сбруях с колокольцами, летали по гладкому степному тракту между Утевкой и Ждамировкой. Были Святые мужики крепкой породы, все до одного отчаянные озорники и пьяницы. Ростом, правда, не взяли, и походка у них была мелковатая, но зато в плечах широки. Больше всего на свете Святые любили коней. У нынешнего ямщика, у Федора, кони были не так хороши, как у его отца, но на козлах он сидел как влитой, красуясь выпущенными из-под шапки темными кудрями.

Святой зачастил к Бахаревым, и Мариша скоро заметила, что он не глядел на Дашку и даже сердился, когда заставал ее дома. Мариша начинала догадываться, но стыдилась и еще не верила. Однажды вечером она все-таки вытащила из сундука желтую кофту с разводами, тщательно выкатала вальком, потом обрядилась и, сдвинув брови, долго смотрелась в тусклое, прозеленевшее зеркальце.

В этот вечер они долго пили чай со Святым, взглядывая друг на друга из-за самовара. Потом Святой встал и, уронив табуретку, сказал:

— Красивая ты, Марья!

Слабея от сладкого предчувствия, она поднялась и забормотала:

— Что ты! Грех! Я двоих деток похоронила да двоих мужей. Дочь — невеста. Стара уж!

Федор усадил ее, железными ладонями стиснув ей плечи.

— Эх, Марья! Когда еще тебя за дохлого Якова отдавали, я в голос кричал.

Марья поплакала несколько ночей, попричитала, но Федор ходил неотступно и… был ей мил. Она, конечно, знала, что от улицы ничего не скроешь, но пуще всего стыдилась Дашки. Девушка все видела, все понимала, хотя и не говорила матери ни слова. Она как будто и не осуждала мать и не смеялась над ней, а просто оставалась спокойной, словно ничего не произошло. С обидой Мариша думала о том, что, если кто посватается к Дашке, она уж, верно, не упадет матери в ноги и не будет травиться спичками.

Сам Федор держался со спокойной уверенностью. Он оправил у Мариши плетень и по первопутку привез дров. Возвращаясь из ямщины, непременно являлся с гостинцами. Мариша задрожала и заплакала, когда он в первый раз сунул ей в руки новенькие бумажки.

— Молчи, — тихо сказал он и наклонил к ней багровое лицо, иссеченное морозным ветром. — Мне любо на тебя работать.

«Дашке кисею куплю, под венцом накрою, — со скрытым ликованием подумала тогда Мариша. — Для Дашки, для дочки, на все решусь», — утешала она себя, видя, как кривушинские бабы начинают косо взглядывать на нее. На посиделках, у колодца, на собраниях они старались не заметить ее, оттереть плечами и, словно невзначай, больно толкнуть локтем. Однако Марише, к ее удивлению, не бывало от того ни страшно, ни стыдно.

Оставшись одна в избе, она иногда начинала петь и беспричинно смеяться. Седую прядь волос на правом виске, пробившуюся в год гибели Кузьмы, тщательно прибирала и закалывала скрученной шпилькой. Она даже достала со дна сундука красные бусы и дважды обернула их вокруг шеи. Казалось, никому она теперь не верила, кроме себя, и никого не боялась. Необыкновенную, легкую силу стала чувствовать во всем теле.

И все-таки, когда она увидела в своем дворе Авдотью, сердце у нее упало. Мариша оробела до того, что сунула в печь ухват черенком вперед. «Знает или не знает? — подумала она. — Знает — корить меня будет». Она едва не уронила на неровном поду горшок с кашей, поставила ухват в угол и порывисто вздохнула.

— Здравствуй, Марья, — с порога сказала Авдотья.

Мариша сразу засуетилась, забегала по избе: усадила гостью в передний угол, смахнула ладошкой крохи со стола, прикрикнула на Кузьму. Тот молча накинул полушубок и ушел.

— Сядь, — внятно и словно с упреком проговорила Авдотья.

Мариша послушно села и наконец решилась прямо, открыто взглянуть на Авдотью.

Сухое, строгое лицо Авдотьи, туго охваченное шалью, поразило Маришу в самое сердце. Она вспомнила старую их дружбу в коммуне, причит Авдотьи над убитым Кузьмой, глухую, голодную зиму, когда Авдотья неизвестно откуда приносила сухие кусочки хлеба и мерзлые картофелины для ее детей.

«Этой не соврешь», — подумала она и порывисто проговорила:

— Матушка, Авдотья Егорьевна, не осуди! К попу не пошла, а перед тобой как на духу…

Авдотья не пошевелилась, не вздохнула, только положила ладони на голову Мариши и легко разняла по ряду темные спутанные волосы.

— Не за тем я пришла, — медленно сказала она. — Да и как осудишь? Переломали у тебя жизнь…

Мариша затихла, насторожилась.

— Ныне всяк своему счастью хозяин. Сама знаешь: одна головня в поле гаснет, а две дымятся.

— Авдотьюшка!..

Мариша упруго вскочила и всплеснула руками. В печке что-то зашипело, она бросилась туда и схватила ухват.

— Каша убежала!

Авдотья молча и пристально следила за ней. Движения у Мариши стали ловкими, молодыми, на щеках выступил смуглый, воспаленный румянец — вся она, от тяжелого медного узла волос до маленьких ног в толстых пестрых чулках, была красива последней бабьей красотой.

— Гляди не затяжелей! — заметила Авдотья и опустила глаза, скрыв улыбку.

Мариша подбежала к ней, как на крыльях, и зашептала со страстной убежденностью:

— Не затяжелею… Да ведь какой мужик-то, видела? Кучерявый, сильный, а смирный!

— Ну вот, наговорила, — слабо усмехнулась Авдотья. — Приданое Дарье справила?

Мариша дрогнула, ничего не ответила.

— И не справишь, — жестко сказала Авдотья. — Девку надорвешь, сама жилы вытянешь, а не справишь.

— Что это ты! Федя вон деньги мне стал давать.

— Федор не надежа: не своя ему Дашка.

Это была правда, которую Мариша таила даже от себя.

— У самой сердце иссохло, — тихо призналась она. — Неужели и Дашке доли не будет, а?

— Мальчишку тоже не жалеешь, — беспощадно продолжала Авдотья. — С каких пор по чужим пашням пустила.

— Этому приданого не надо, — со злобной решимостью ответила Мариша. — Мужик. Сам долю свою найдет.

— До мужика далеко. Молодая ветла гнется, гнется, да и сломится.

Они помолчали.

Долгим и печальным взглядом обвела Авдотья бедную Маришину избу: две широкие скамьи, на которых — Авдотья помнила это отчетливо — лежал убитый Кузьма. Чисто выскобленный шаткий стол. За ним когда-то шумели малые Маришины ребятишки. Горбатый бурый сундук с вырванным напрочь пробоем, широкие кривые половицы, огромная закопченная печь, прочно осевшая на один бок.

Как радовался Кузьма новой своей избе, бумажным занавескам, расшитой скатерти! Бывало, подолгу простаивал он над зыбкой сына, конфузливо трогал одним пальцем розовую пятку младенца и напряженно следил за его светлым, бездумным взглядом. Давно это было!

— Слушай меня, Марья, — сказала наконец Авдотья с такой значительностью, что Мариша подняла голову в тревожном ожидании. — Я твою жизнь знаю до самого дна. Слушай меня: пропадешь ты, одинокая, как былинка в чистом поле. Одна у тебя дорога — в колхоз.

Мариша даже отпрянула от нее и уцепилась за подоконник, как будто земля ушла у нее из-под ног.

— Значит, неспроста пришла, — зашептала она. — Ты что же, с ячеешниками-то заодно? Дашка моя вон тоже… в комсомол подалась.

— Не об этом речь! — Авдотья упруго пристукнула по столу сухим кулачком. — Глупа ты, Марья! В колхозе народная управа, никто не обсчитает и на себя работать будешь. По Кузьме-то первая должна в колхоз идти!

Мариша внезапно сломилась, крикнув со слезами и досадой:

— Мало я в жизни горя нахлебалась!

Авдотья провела ладонью по ее дрожащим плечам и мягко проговорила:

— И я о том же: похлебала, и довольно. Хоть дети свет увидят. Думай, бабонька. Вечером приду, скажешь…

 

Глава шестая

Как ни рвалась Авдотья повидаться с Надеждой, в дом к Поветьевым она все-таки не решилась пойти, опасаясь крутого нрава самого хозяина двора, Анисима Григорьевича. Поколебавшись дня два, она отправилась на дальнюю улицу, приткнувшуюся к самому берегу Тока, где жил Афанасий Попов.

Этого человека она знала лучше, чем Ремнев или председатель сельского Совета Карасев, потому что ей пришлось года полтора есть с Князем нещедрый хозяйский хлеб у Курылевых и своими собственными глазами видеть метания Афанасия и ссоры его с «отцом». Не в том только состояла суть дела, что копились у Афанасия батрацкие обиды: он и на белый-то свет появился не в законе, приблудным, и, значит, обижен был от самого рождения. «Благодетель» Илья Курылев, подобравший двенадцатилетнего крепыша после самовольной смерти его матери, расщедрился лишь на то, чтобы дать «сыну» отчество «Ильич», но фамилию на всякий случай оставил материнскую — Попов. С тех ребячьих лет и стал Афоня даровым батраком только на посулы не скупого богача Курылева.

Когда же за Афанасием, окончательно не поладившим с неродным отцом, в последний раз закрылись курылевские ворота, он подался в город Чаплино и почти до тридцатилетнего возраста скитался там, пока не прибился к больнице в ночные сторожа. Тут-то, в одинокой каморке, и настигла его «божественность», и стал он искать правду.

Авдотья по-своему объясняла этот неожиданный поворот в жизни Князя: слишком уж трудно было ему отказаться от крестьянской доли, от земли, на которой отроду ему положено было тратить свою медвежью силищу. Земля навечно оказалась не его, чужой, и весь белый свет сразу стал чужой. Тогда-то, думала Авдотья, и перегорели в нем все упования, дал он себе волю погрузиться в «божественное» и, осудив всеобщее «зло», принялся искать какую-то непонятную правду.

Тут и подцепила его хитрющая Лукерья, вдруг зачастившая в чаплинскую больницу: «монашество» в этой засидевшейся девке было напускное, а сквозь угрюмость и темное бормотание одинокого как перст, никогда никем не привеченного мужика она разглядела нерастраченную силу. Умело поддакивая Князю, она уговорила его вернуться в Утевку, взяла в свою избу, приодела, женила на себе и пристроила сторожем в школу. И стал угрюмый мужик ходить с колотушкой, караулил, неизвестно от кого, старенькое саманное здание школы да на переменках звонил в колокольчик.

Обо всем этом думала Авдотья, шагая на дальнюю улицу, где жил Князь. Дойдя до его избы, сиявшей на солнце двумя чисто отмытыми окошками, она немного постояла, собираясь с силами, потом вздохнула и тихо отворила калитку.

Афанасий сидел в переднем углу, уставленном и увешанном иконами и расписными пасхальными яичками. Лукерья что-то шила и, когда Авдотья вошла, посмотрела на незваную гостью с неодобрительным удивлением. На приветствие Авдотьи ответила только она, Афанасий же повернул голову и едва удостоил Авдотью легким кивком.

В лице Князя не было ничего приметного, выделялись только густые длинные брови, из-под которых по-медвежьи смотрели маленькие темные глазки. Широкий и плоский затылок его сливался с короткой, крепкой шеей, и уж одно это, кажется, говорило о несокрушимо диком упрямстве.

Авдотья без приглашения прошла вперед и села на скамью против Князя.

— Поговорить-то с тобой можно, Афанасий Ильич? — спросила она.

Князь отодвинул от себя книгу, которую читал перед приходом гостьи, и буркнул в ответ что-то вроде «чего же не можно», а после того скрыл глаза под страшнущими бровями.

— Книги читаешь, — сказала Авдотья и, помедлив, с завистью прибавила: — А мне не дано грамоты.

Князь промолчал. «Что же это я тяну да подговариваюсь?» — укорила себя Авдотья и решилась идти напрямую.

— Что же, Афанасий, или ты всю жизнь собираешься в колотушку стучать? — смело спросила она.

Тот неохотно глянул на нее и отвернулся. Разговор переняла Лукерья.

— А ты ноне никак проверщица?! — воскликнула она, строптиво тряся толстыми щеками. — Наверно, в колхоз звать будешь?

— Буду звать! — твердо ответила Авдотья и, опять обращаясь к Князю, прибавила: — Не от себя пришла, Ремнев меня послал, Степан Евлампьич… Или уж не крестьянин ты, Афанасий Ильич?

— Гляди-ка, ячеешница стала, — прошипела Лукерья и поднялась, отшвырнув свое шитье.

Афанасий снова взялся за книгу, помолчал и наконец с явной неохотой отозвался:

— Пустое говоришь. Правда, она вон где, — и показал пальцем на книжку.

— Правда, Афанасий, по земле ходит. И в земле тоже правда, — возразила Авдотья по видимости спокойно, хотя сердце у нее тревожно стучало. — Нынче каждый крестьянин свою судьбу решает, — продолжала она, стараясь не глядеть на Лукерью, выскочившую уже на середину избы. — И ты своей судьбы не минуешь. Не за чужим плугом тебе идти…

— А то за своим, что ли? — с вызовом крикнула Лукерья. — Служащий он человек, и все тут. Не имеете права.

— Чужой плуг у Курылева был, — все еще обращаясь к Афанасию, сказала Авдотья. — А тут для всего мира будешь пахать.

— Люди-то поумнее нас: вон собрались да уехали с глаз долой! — опять закричала Лукерья.

Авдотья повернулась к ней и спросила, кто же собрался да уехал.

— Поветьевы, — со злым торжеством возвестила Лукерья. — Ищи их теперь.

Афанасий задвигал бровями, волосатое лицо его сразу стало каким-то шальным, и Авдотья вдруг припомнила, что в Утевке поговаривали о нем, как о человеке припадочном: недаром же не взяли его на военную службу. «Кто знает, не сдвинулся ли он с ума на книгах-то…» — подумала Авдотья и опасливо смолкла. Лукерья опять склонилась над шитьем. На ее круглом лице так и сияла самодовольная усмешечка: дескать, вот он тебе сейчас покажет. Князь, тяжело сопя, перелистал книжку, повел толстым пальцем по странице и вдруг торжественно, как в церкви, произнес:

— Люди, израненные сатаной, яд аспидов на губах ваших…

Сказав это, он уставился шальными глазами в лицо Авдотьи и наставительно прибавил:

— Не нами писано.

И, помолчав, проворчал совсем уж непонятно:

— Изыди. Оскверняешься на старости лет.

Авдотья ослабевшими пальцами застегнула полушубок, встала и пошла к двери. Лукерья выскочила за ней в сени.

— Видела? — торжествующе шепнула она, отворяя дверь на улицу.

— Оплела ты его, — проговорила Авдотья и нашла в себе силу усмехнуться. — Только гляди других не оплетай, не разводи агитацию.

— Ячеешница… — пробормотала Лукерья, и в ее голосе послышались растерянность и злоба.

Только отойдя от Князевой избы, Авдотья припомнила то, что сказано было о Поветьевых. Если болтливая баба не привирала и старые Поветьевы в самом деле уехали, значит, ей открывалась дорога в этот дом: там она без помехи поговорит с Надеждой.

Эту молодую женщину она знала не очень хорошо — Надежда была высватана из чужой деревни, и утевцы видели ее всегда лишь за работой где-нибудь в огороде или на реке с корзиной белья. Но прошлым летом она заставила о себе говорить. И не только говорить, но и в колокол звонить. Да, так оно и было: это ради нее, ради Надежды, били в набат. Авдотье как раз в тот день случилось выйти на реку с бельем. День был солнечный, и река так и кишела купающимися ребятишками; они галдели так, что их, наверно, слышно было за две версты. И вдруг они все закричали, а через короткое время на колокольне ударили в набат. Авдотья кинулась к тому месту, где купались ребятишки.

— Утонул! Утонул! — кричали там. — Лукьянихин Васька в омут угодил!

Авдотья не успела опомниться, как мимо нее промчалась поветьевская молодуха; на ходу сбросив с себя юбку и платок, она с крутого берега кинулась прямо в омут и, наверное, сразу достала дно, потому что ее выкинуло обратно, будто пробку. Три раза она ныряла, надолго скрываясь под водой, и наконец появилась с ребенком в руках и поплыла к берегу. Там уже столпилось множество народа. Надежду, всю опутанную водорослями и тиной, выхватили с ее ношей из воды и вынесли наверх.

Тут прибежал ее муж, проводивший отпуск в отцовском доме. Люди суетились вокруг Надежды и маленького утопленника. Одни кричали, что нельзя класть утопленника на землю, другие помогали Надежде одеться, а муж ее, растолкав всех, сразу же, при всем народе, стал ей выговаривать:

— Что ты вздумала, полоумная? Не твоя это печаль — за чужим дитем в омут сигать!

Как же гневно посмотрела она на него! Но сказала только одно:

— Мотя! Опомнись, неладно говоришь!

Приглянулась тогда Авдотье поветьевская молодуха, а ледащий ее муж не понравился. «Видно, только себя любит», — подумала она. И даже пожалела, что досталась этому сморчку столь пригожая да смелая женщина.

Но сейчас Авдотья, войдя в просторную горницу Поветьевых, едва узнала красивую Надежду. «Иль подралась с кем?» — опасливо подумала Авдотья, мягко здороваясь с молодой хозяйкой и стараясь не смотреть на синяк, разлившийся у той под левым глазом.

С заметной суетливостью Надежда приняла от гостьи шубу, усадила ее на стул, прибрала раскиданные по полу игрушки и только тогда сказала:

— Мужа вот проводила, заезжал по дороге. Пошумели мы тут, аж хлестнул он меня. — Спохватившись, она спросила: — Может, у тебя, Авдотья Егорьевна, дело есть?

Авдотья махнула рукой:

— Какое там дело! Зашла, и все. — И прибавила спокойно: — Промеж мужа и жены чего не бывает.

Она уже поняла, что попала к Надежде в горячий час и расспрашивать ни к чему: Надежда и сама не захочет таиться.

Пока хозяйка хлопотала с ребятишками — старшенькую, чернявую девочку, уложила спать, а беленькую, совсем маленькую, взяла на руки, — Авдотья рассмотрела горницу, в которой никогда до того не бывала, и подивилась белым кружевным занавескам, пышной кровати с шишками, швейной машинке. Даже граммофон стоял тут, на столике в уголку, и сиял красной трубой с разводами. «Богато живут, а ладу, видно, нет», — подумала Авдотья, жалея молодуху.

Все вышло так, как она ожидала: старшенькая девочка уснула, Надежда угомонилась, села рядом с гостьей и, укачивая ребенка, принялась рассказывать.

По ее словам выходило, что свекор Анисим Григорьевич только для виду ходил на собрания и ввязывался в мужицкие споры: поняв, что Матвеева служба не избавит его от колхоза, а межи на полях по весне все равно перепашут, он втихую размотал хозяйство и укатил с женой — будто бы из-за ее болезни — в областной город Александров. Матвей же, финагент в районе, наезжал только по субботам или, вот как нынче, по случаю.

Надежда не горевала, что жила теперь одна во всем доме, — так, без окриков крутого свекра, без понуканий больной свекрови, было ей спокойно. Но в тишине она поневоле стала задумываться о своей судьбе и о доле своих девчонок. Люди вокруг нее искали правды для себя и для детей своих, они уже шли, спотыкаясь и споря, по какой-то новой дороге. А она, Надежда? Она, как и прежде, должна батрачить в поветьевском дворе. Скота у них немало, а летом на одном их огородите убиться можно. И ведь еще надел какой-никакой оставят, — значит, паши, сей, убирай хлебушко одним горбом.

— Весь-то день-деньской вчера думала и передумывала, — звенящим голосом говорила Надежда. — Спорила сама с собой, страху предавалась: как мужу скажу? Задумала с ребятами в колхоз идти, да ведь не вольная птица: крылья-то связаны. А тут Матвей заявился, как загаданный… Спор у нас поднялся.

Пятый год жила Надежда в замужестве, а это был первый спор, затеянный именно ею. За обедом, набравшись духу, она прямо спросила у мужа:

— Как же думаешь с колхозом?

— Чего мне думать, — буркнул Матвей. — Я ни при чем.

И только немного погодя недобро усмехнулся:

— Уж не ты ли думаешь про колхоз?

Кровь бросилась Надежде в голову, она закричала не своим голосом:

— А кому же думать? Ты-то сам много ли на поле убиваешься? Ковырнешь две борозды да снова за бумаги! Мужик в доме — и нет мужика в доме. Тоже мне хо-зя-ин!

Матвей даже из-за стола выскочил.

— Надежда! Ты в чей дом вошла, дура пропащая?

Надежда кинула ложку и ответила уже без крика:

— В твой дом вошла. Да я тебе три дома таких отработала. Дура я, это, может, правда. Да ведь не совсем пропащая.

Они стояли друг против друга. Матвей был неширок в плечах, и Надежда впервые про себя удивилась: почему это она его боится?

А Матвей сжимал кулаки, не зная, на что решиться. И тут Надежда поспешно выложила ему все, что надумала:

— Я хлеб сею да его убираю, я и за скотом хожу, вот и скажу последнее слово: ты как хочешь, а я в колхоз пойду.

— Ты… ты… — Матвей замахал кулаками и даже взвизгнул. — Голодранкой была, голодранкой и осталась. Вот тятяша приедет, он тебя… Хозяйка! Да ты своим юбкам и то не хозяйка!

Надежда напрямик отрезала:

— Нынче голытьбе верх вышел.

Тогда Матвей стукнул ее по лицу самыми костяшками…

— А мне уж все равно было, — рассказывала Надежда Авдотье, кусая губы. — Ушла за занавеску, к детям, стою, а сама чую: бей меня теперь, раскидай по косточкам, все равно сделаю по-своему.

Она отнесла уснувшую девочку в зыбку и снова села рядом с Авдотьей, сложив на коленях сильные рабочие руки.

— Не ко двору я им, Егорьевна… Ну, как заплатка к новому одеялу пришлась. Поветьевы, они умственные, детей всех выучили, ка чистую работу поставили, я для ихнего хомута одна такая нашлась, безгласная: ломи на них на всех, чертоломничай…

— Отмолчалась, выходит, — сказала Авдотья, и в ее голосе прозвучала мягкая, чуть печальная нотка. — Без спору тебе не обойтись. А уж спорить так спорить.

Авдотья обещалась прийти еще. А выйдя за ворота, вдруг подумала: «Придется, наверное, этой статной молодухе еще раз с крутого берега кинуться. Ну что же, на полдороге ведь не остановишься…»

 

Глава седьмая

Зима день ото дня набирала силу; она выдалась в этом году такая заносливая, что в иную вьюжную ночь избы до крыш заваливало снегом. Дороги в степи заметало косыми сугробами, и тогда, чтобы не заплутались путники, в Утевке днем и ночью звонили в колокол. Это был медленный, тягучий звон, ветер подхватывал его и широко разносил по степи. Старухи суеверно крестились и ворчали: «Люди сбесились, и зима, знать, сбесилась…»

В одно такое буранное утро, когда за окнами на разные голоса выла вьюга, а колокол звонил глухо и надрывно, Леска напугал жену необычно мрачной своей молчаливостью. Медленно, словно что-то разыскивая, он бродил по избе, шарил на подоконниках, потом влез на лавку, достал из-за божницы деньги и, не дождавшись завтрака, ушел. Дуня не посмела спросить куда.

Но едва она поставила на стол чугун с дымящейся картошкой, как Леска возвратился. Вытянув из кармана пузатую бутылку, он злобно отослал жену на кухню и уселся за стол.

Леска пил редко, но всегда в полном одиночестве. Охмелев, разбивал бутылку, срывал бумажные шторки с окон, сбрасывал на пол подушки, перину, одеяла и заваливался спать на голых досках.

Дуня увела ребятишек на кухню, подвесила люльку на крюк у окна, а старшего мальчика посадила на печь. Потом пожевала картошки, поплакала привычными тихими слезами и села к окну, чутко прислушиваясь к бульканью водки, бормотанию и вскрикам, доносившимся из передней избы.

Именно в эту минуту на улице заскрипела калитка, и по двору один за другим прошли Гончаров, Авдотья и молодой кузнец Павел Потапов.

Дуня вскочила и с безотчетной поспешностью выхватила из люльки маленького. Так, с ребенком на руках, она встретила людей и, когда они вошли, кинулась к двери в переднюю избу.

— Не пущу! — громко зашептала она, всем телом наваливаясь на дверь. — Мужик во хмелю! Еще убьет!

— Чего это ты? — удивленно сказал Гончаров. — Мы ведь по чести пришли.

Павел, как бы защищаясь, заслонился папкой и с укором проговорил:

— Заявленье в колхоз подали? Подали. Надо хозяйство списать, пай определить.

Дуня неохотно отступила от двери, и мужчины прошли в горницу, оставив хозяйку наедине с Авдотьей.

— С ними ходишь? — спросила Дуня, не глядя на Авдотью.

Та спокойно ответила:

— С ними.

— Теперь корову со двора сведете.

— А она твоя, корова-то?

— Дети мои.

В надтреснутом голосе молодой женщины Авдотья уловила ту затаенную тупую ненависть, с которой она столкнулась сразу же, как только принялась ходить по колхозным делам.

— Мужнины слова повторяешь, — задумчиво сказала она.

Не было такой силы, которая сделала бы Дуню сейчас иной. И почти нечаянно, по какому-то женскому чутью, Авдотья заговорила совсем о другом:

— Иван-то, батя твой… без хлебушка мается. Какая старость выпала сердешному. С рождества ходит, по фунтику занимает…

Дуня без слов, с судорожной поспешностью повернулась к Авдотье, губы у нее были закушены добела. Люлька, в которую она положила ребенка, несколько раз ткнулась ей в бок, но она ничего не замечала.

В самое сердце ударила ее своими словами Авдотья.

Выросшая без матери, Дуня всю свою дочернюю любовь отдала безропотному и не по-мужицки ласковому отцу.

Сделав несколько неверных шагов, она сорвала с себя нечистый платок и повалилась головой на стол. Под черным жгутом повойника блеснули льняные косы.

— Скучаю по бате, смерть моя! — зашептала она сквозь слезы. — Летом, бывало, на задах встретимся, тайком… А зимой — куда я с ребятишками? Батя тоже, конечно, гордость имеет. Придет иной раз ко мне, а мой-то идол так тут и вертится, нюхает, не просит ли чего батя… — Она с силой стиснула локоть Авдотьи. — Украду мешок пшеницы, ей-богу, украду! — Но тотчас же сникла, опустила голову. — Не украдешь. Он каждую луковицу считает. Думала, к детям желанный будет, а он их и видеть не хочет.

Внезапно бережным и быстрым движением она приложила обе ладони к своему тугому животу, насторожилась, перестала дышать и даже раскрыла рот.

— Ты чего? — удивленно шепнула Авдотья.

Дуня уронила обе руки и опустила голову.

— Молчит. Бывало, утром вот сюда меня тукнет, я и проснусь. Нынче все утро ждала, ждала…

— Ну? — сурово спросила Авдотья.

— Идол-то мой, — робко шепнула Дуня, — вчера кулаком ткнул, свету невзвидела. Боюсь, по дитенку.

Авдотья встала перед Дуней во весь рост и цепко встряхнула ее за плечи.

— Да ты чего это, баба! — отчетливо и грозно сказала она. — В крепостных, что ли, живешь? Иль белый свет клином сошелся?

В передней избе что-то тупо грохнуло. Затем дверь горницы с визгом распахнулась, и в кухню ввалился Леска в расстегнутой, разорванной до пояса рубахе. Косоглазый, взбешенный, он глядел как-то сразу на обеих женщин и в другую сторону, на печку. Мальчишка на печке вскрикнул от страха. Авдотья молча шагнула вперед и загородила собой Дуню.

Леска тяжело метнулся мимо женщин, каменным плечом ударил дверь в сени и минуту спустя, в облаках пара, появился с двумя новыми хомутами в руках.

— Болтуша! — крикнул он Авдотье. — Язычница! Измочалю!

Сухое скуластое лицо его было залито пьяными слезами, в ощеренном рту не хватало переднего зуба, от этого Леска, разозлившись, всегда говорил с присвистом.

— Закрой дверь! — сказала ему Авдотья.

Он плюнул ей под ноги и как-то боком полез в горницу; по полу за ним везлись пахучие ремни хомутов.

Женщины переглянулись и тоже пошли в горницу, Дуня за плечами Авдотьи.

На крашеном наслеженном полу беспорядочно была свалена постель. Леска подтащил сюда же хомуты и с размаху кинул их прямо на розовые подушки, потом сбегал на кухню и под мышкой приволок ухваты, сковородники, тяжелую кочергу.

— Пишите! — тонко и ненавистно крикнул он, с грохотом сваливая в кучу кухонное добро. — Детей пишите! Сам-четверт!

— Чего ты яришься? — удивительно тихо и спокойно произнес Павел Васильевич. Он сидел у стола на краешке скамьи, держа шапку в обеих руках. — Записался, а яришься?

— Я записался? — Леска даже присел на своих кривых ногах и плюнул в кучу добра. — Карасев меня записал! Не моя рука писала!

— Что это ты, Александр Иваныч, — все с тем же спокойным укором возразил Гончаров. — Вроде и не пьяный на собрании сидел, руку поднимал, а? Значит, согласье твое было? И нас сам позвал. Вот мы и пришли, а ты… Да мимо колхоза все равно не пройдешь.

Леска приглушенно свистнул и выпрямился. Мгновенно протрезвев, он уставился на Гончарова и на молодого Павла с такой злобной пристальностью, словно только теперь их заметил. Так он постоял немного, потом по-кошачьи мягко обошел кучу добра и, вытянув шею, остановился в двух шагах от Гончарова.

— «Собрание»! «Руку поднимал»! — сказал он тонким, исступленным голосом. — Я — мастер! У меня вон ягода, — какая уж там ягода красная смородина, а растет крупная, как янтарь! Я пчелиный рой умею приманить, он сам ко мне летит. Я купола крыл… может, вниз головой висел, одной пяткой держался!

— Купола? — Павел Васильевич, скрывая улыбку, огладил бороду растопыренной пятерней. — Ну что же. Теперь, наверно, колхозную постройку крыть придется. Народ тебе за это спасибо скажет.

Леска зажмурил глаза и зашатался, как от ветра.

— «Народ», «народ»! Уйди ты-ы! — простонал он и, вытянув руки, ощупью добрался до лавки.

— Ишь, заело как тебя, — простодушно пожалел Павел Васильевич. — Прикипело у тебя сердце к своему кровному. Да ведь всем эдак же трудно. Ну, чего понапрасну мечешься? Ты мастер, в колхозе работу найдешь, да и почет встретишь, какого сроду не видывал. Ну, Паня, давай пиши, что ли!

Леска сидел недвижный, жидкие усы его были влажны от слез, плечи и руки беспомощно обвисли.

— Пьяный он! — со страхом сказала Дуня. — Проспится — опять залютует.

Авдотья взяла ее за руку, как маленькую.

— Ну, мужики тут без нас управятся. Пойдем, Дуня, погостишь с ребятишками у отца денек. Обед-то сготовила? Ну вот.

Дуня еще раз взглянула на мужа: ей не случалось видеть его таким смирным. Все еще дрожа от страха, она стала закутывать ребят. Выхватила из-за печки мешок и, прикусив губы, запихала туда несколько караваев свежего хлеба.

Только выйдя с Авдотьей из избы на улицу, она вздохнула свободнее: хоть денек побудет в немудреной, но милой сердцу избенке отца, покажет ему ребят, наговорится вволю.

Она шла, неся на спине мешок, в ладони ее теплела ручонка сына, а младший сопел у груди. Широкая снежная улица казалась ей новой и ослепительной, как в далеком детстве.

На углу Кривуши, возле колодца, встретилась им кучка женщин с коромыслами и ведрами в руках. Тут были толстая Ксения, жена вора Евлашки, перенявшая после отца выгодное ремесло валяльщика, младшая сноха Панкратовых, черноглазая беременная Агаша, и рябая Анна Пронькина, или Клюиха, со щекастым мальчишкой, державшимся за ее юбку.

Бабы, громко о чем-то спорившие, обернулись на Авдотью и враз смолкли. Дуне почудилось недоброе в этом молчании, и она вздрогнула, когда раздался резкий голос Клюихи:

— Ну, еще одну повела.

Авдотья шагала молча, только глаза опустила да чуть побледнела. Растерявшись, Дуня немного отстала. Авдотья приостановилась, чуть ее подождала. В это время подала голос толстая Ксюшка:

— Язычница, старый грех. Еще в коммуне язык-то наточила.

— Не болтайте зря, — звонко сказала Агаша, поднимая ведра на коромысле. — Чего привязались?

— Защитница нашлась! — громко, с привизгом закричала на нее Клюиха. — Сама-то кто? Из чужих рук глядишь. Свекор у вас всем командует!

— Ну и врешь, — с усмешкой возразила Агаша.

Ее прервала Ксения.

— Таких-то… — сказала она в спину Авдотье. — Таких-то в колодезь головой — не будут мешаться да уговаривать.

— И то в колодезь, — поддакнула ей Клюиха, — да не в тот, где воду пьем.

— Злыдни вы, сами себя жалите! — укорила их Агаша и пошла к панкратовским домам, грузно покачиваясь под коромыслом.

Дуня с изумлением и страхом поглядела на молчаливую Авдотью: вот как живет она теперь, старая плакуша…

Авдотья подняла на Дуню синие усталые, чуть опечаленные глаза и спокойно сказала:

— А ты иди, иди. Вон твой батя стоит у ворот.

 

Глава восьмая

В воскресное утро — это было первое воскресенье нового, 1930 года — Левон Панкратов проснулся спозаранку, пригладил спутанные кудри и вышел на крыльцо.

Над второй его избой уже стоял розоватый столб дыма. Старик потянул носом. Дым был легкий, древесный, — значит, снохи пекли пироги.

Левон медленно оглядел свой обширный, укрытый, чисто разметенный двор. Здесь все было обычно. За плотной дверью конюшни звонко переступали на деревянном полу кони, рядом, в плетеном, тепло умазанном сарае, проблеяла овца и сочно, на весь двор, вздохнула корова.

Старик сошел с крыльца и придирчиво копнул снег носком валенка: ему показалось, что в сугробе торчит оброненная сыновьями седелка. Но выковырял всего только замерзший чурбачок, досадливо отшвырнул его в сторону и присел на наклеску саней, что стояли, задрав в небо связанные оглобли. Сани накренились и визгливо заскрипели.

На крыльце появилась высокая, крупная Агаша, жена младшего сына Савелия. Погромыхивая подойником, она осторожно стала спускаться по ступенькам. Шуба у нее спереди не сходилась. Как всегда, она не вдруг поклонилась свекру, а прежде поглядела на него странно зелеными на морозе глазами.

У Левона слегка дрогнули нависшие брови. Он обернулся вслед снохе и увидел на ее спине длинную темную косу, которая с каждым шагом женщины шевелилась, как живая. Это окончательно раздражило старика: вольная коса, по его понятиям, полагалась только в девичестве, а баба по закону тотчас же после венца должна чистенько прибрать волосы под повойник.

Левон упруго вскочил с саней, прошел по двору, распахнул тяжелую калитку и остановился, видя и не видя широкую, белую, сонную улицу.

Снохи его беременели каждый год, и он всегда гордился мужской силой сыновей и всей своей многолюдной здоровой семьей. Старшим сынам он сам указал жен. Это были бедные, безгласные, работящие девушки, одна даже перестарок. «Силу в дом беру, а добра своего хватит», — мудро рассуждал старик.

Но младший сын Савелий на год раньше срока, назначенного отцом, самовольно привел в дом девушку с бедного хутора, где жили пришлые огородники, или попросту «капустники». Савелий «окрутился» с Агафьей в райсовете и ничего слушать не хотел о настоящей свадьбе, с попами, пьяными обедами и песнями. Левон, скрипя зубами, стерпел первую сухую свадьбу в своем доме. Однако с этого самого дня в сердце его закралась неодолимая тревога: казалось, в семье, до того покорной его воле, все пошло вкривь да вкось. Младшая сноха быстро забеременела. Но старик уже не говорил Леске: «Мое семя, плодное!» — и не ощущал привычной счастливой гордости за нового внука.

Глянув вдоль улицы светлыми затуманенными глазами, Левон вдруг увидел длинноногого Евлашку, вороватого, непутевого пьяницу, которого в Утевке били и побаивались. Евлашка подошел своей легкой, неуверенной походкой, высвободил из длинного рукава руку и протянул ее старику. Пальцы у него были потные, гибкие, и весь он казался неправдоподобно тонким.

— Баламутят! — глянув куда-то вкось, сказал Евлашка. — Всю деревню кверху ногами поставили. Колхоз!

— Мне не каплет! — досадливо откликнулся старик. — У меня свой колхоз.

Евлашка поморгал красноватыми веками и, достав кисет, начал медленно его разматывать.

— По дворам шастают, — все так же тихо проговорил он. — Народ сбивают. Степан Ремнев, а с ним…

Евлашка затрясся от смеха, и кисет, длинный и грязный, запрыгал в его руках. Рыжеватые, словно выщипанные усы воришки хищно взметнулись кверху, пепельное лицо покрылось морщинами, одни оловянные глаза в красных веках остались неподвижными.

— А с ним Нужда ходит, Авдотья! — уже не смеясь, громкой скороговоркой прибавил он. — Твоя младшая сношенька с Нуждой ухо в ухо идет. А Савелий с Панькой Потаповым шепчется, с кузнецом. Гляди, не подсекло бы тут.

Левон уже с отвращением и даже со страхом посмотрел на темные быстрые, словно резиновые, пальцы Евлашки и не помня себя крикнул:

— Убью!

Евлашка от неожиданности просыпал на снег махорку и усмехнулся прямо в багровое лицо старика.

— Приходи к Дегтю сумерничать. Ноне в полночь, как отзвонят. Добрые люди соберутся. Тебе тоже есть чего спасать!

Левон отступил на шаг и порывисто отмахнулся. Он знал о ночных сборищах у Дегтева. Но был слишком умен и прочен в жизни и поэтому презирал эти тайные «шептанья».

— Против закону идете, — стараясь соблюсти достойное спокойствие, сурово ответил он. — Сам был старостой знаю.

Но тут внезапно вскипела в нем вся многолетняя кровная гордость крепкого и властного хозяина. Мгновенно отошли и тревога, и малодушный страх перед бедой, которая, чудилось, уже стоит у ворот.

Он побледнел и двинулся на Евлашку, сверкая глазами. Голос его теперь зазвенел молодо, сильно, с напором:

— Один постою за крестьянство, без шептальников. Дома мои, да дружба в домах, да хозяйство — у всех на глазах. По-моему, каждый сам себе хозяин: роди сынов, паши землю — и будешь счастлив в этой жизни.

Евлашка выплюнул цигарку, злобно растер ее на снегу и тонко хихикнул:

— Ну да, ну да! Счастливо тебе горевать, дедушка, прощай!

Он легко сорвался с утоптанной дорожки и обошел старика, вихляясь и размахивая длинными рукавами.

— У, сучье семя! — сипло, вдруг потеряв голос, прошептал старик.

Он плотно закрыл калитку и только теперь почувствовал, что весь вспотел, как после бани.

За полдень, когда семья Левона Панкратова собиралась обедать, к воротам подскакал на заиндевелой лошади незнакомый парень в серой шапке и в новом коротеньком полушубке.

Встревоженный Левон встал, накинул шубу и торопливо вышел на крыльцо. Парень, успевший уже открыть калитку, тянул лошадь через высокую закладку. Левон увидел светлые косицы и оттопыренные уши парня, примятые серой шапкой, и скорее догадался, чем узнал в нем младшего сына своего орловского кума Пронькина. Недовольно крякнув, старик стал сходить с крылечка. Парень обернулся. Не захлопнув калитку, он подбежал к старику и, глядя на него по-собачьи, снизу вверх, путано забормотал:

— Дяденька! Дядя Левон! Ты ничего не знаешь? Наша Орловка погорела… Третьеводни постановление написали, вроде в колхоз всех, а вчера…

Парень вытянул шею и, внезапно всхлипнув, зашептал в волосатое ухо Левона:

— Сами пожгли, слышь, дядя?.. Батя, брательник его, еще Никифоровы. Одежу, кладь по родне загодя развезли, коней вывели в степь да нахлестали… А хлебушко, коров, телятишек — своими руками… все равно отберут. Ночью запалили, ну и понесло ветром, улица вся занялась… Угольки одни остались…

Старик, побледнев, широко перекрестился и хрипло спросил:

— Степан где? Семья вся где?

Парень скользнул косым взглядом по калитке, по плетню, смежному с двором Лески.

— Батя в город подался, а я в Утевку завернул.

Только сейчас Левон увидел, что глаза у парня кроваво-красные от ветра и бессонницы.

Дрожа в ужасе и бешенстве, старик толкнул парня жестким плечом, подошел к калитке и плотно прикрыл ее.

— Пошто брата родного объехал? Прокопия-то? — требовательным шепотом спросил он, возвратясь.

Парень скривил обветренные губы:

— Был я у него. Коня не дал завести. «Езжай, — говорит, — с богом. Я, — говорит, — в колхоз зашел и знать вас с батяшей не хочу». Жена тоже завыла.

— Гость! Не просили тебя, не звали, — гневно перебил его Левон. — Коня поставь, полоумный!

Парень жалостно улыбнулся и повел коня к сараю. Левон сердито пошел к дому. Парень нагнал его и цепко потряс за рукав.

— Батя сказал: «Жгите, палите, не жалейте!» — крикнул он вдруг сломанным, кликушеским голосом. — Сгиб хрестьянский род на веки веков! Теперь и убивать не грех!

— Молчи, окаянный, погубишь! — прошипел старик, багровея и задыхаясь.

Он отвернулся и твердо ступил на запорошенное снежком крыльцо. В темных сенях неуклюже повернулся к парню — тот невольно отпрянул — и сказал, грубо нажимая на слова:

— Проглоти язык, сучий хвост! Поешь — и скачи с моего двора. Куму Степану моего слова не будет. Знать ничего не знаю!

За обедом старик пристально и грозно посматривал на сыновей и на гостя. Сыновья его, все трое, были здесь, около него, и он стал уверять себя, что в доме у него все спокойно. Правда, вокруг на глазах рушились одно за другим крепкие хозяйства: ушел в колхоз молодой Прокопий Пронькин, свел со двора корову мрачный Леска, толстая Семихватиха послушно ходила на колхозные собрания. Но про Левона как будто забыли: к нему не заглядывали комиссии, и он не показывался на собраниях. Казалось, эта белая снежная зима была точно такой же, как все зимы его ровной жизни, и, взглядывая на парня, сминавшего жирные блины торопливыми, нечистыми пальцами, старик с ненавистью думал, что это он, только он, сын Пронькина, нарушил мирный покой его двора.

Не умея больше сдержаться, Левон сказал:

— Ну вот, поешь — и в дорогу… с богом! Погодка ноне.

Никто не посмел и слова вставить. Парень поднялся, молча поклонился, потоптался у порога и вышел во двор. Скоро под окнами мягко и сбивчиво протопали копыта лошади. Тогда все, словно сговорившись, встали из-за стола. Старшая сноха, бесшумно ступая ногами в толстых шерстяных чулках, принялась убирать посуду.

Старик пересел к окну, положил тяжелую голову на ладонь и сбоку устало оглядел избу.

Жизнь шла как всегда. Снохи убирались, ребятишки с криком убежали на улицу, в зыбке заплакал младенец. Парень как будто совсем не приезжал, а только приснился. Но сон этот старик никак не мог стряхнуть: оставалось смутное, ноющее ощущение тревоги — не о куме, не о сгоревшей усадьбе, а о своем родном, что лежит у самого сердца.

Сыновья ныне обряжались на работу с особенной медлительностью. Старший два раза надевал и снимал ремень, будто примеривал его, потом усмехнулся и сел на скамью у порога. Средний — широкоплечий молчаливый Нефед — накинул шубу на одно плечо и принялся, словно с удивлением, разглядывать свою мохнатую шапку. Савелий же и не думал одеваться: сидел на постели и нехотя обертывал ногу чистой холстинной портянкой.

Старик настороженно выпрямился: чего это они толкутся дома и молчат?

Кое-как замотав портянку, Савелий сунул ногу в валенок и поднялся.

— Батя! — сказал он звенящим голосом.

В избе сделалось тихо, старшая сноха перестала греметь посудой, молодая Агаша тяжело навалилась на подоконник. У старика упало сердце: «Вот оно!»

— Батя, — повторил Савелий, — выдай мне мою долю.

Старик хлебнул воздух открытым ртом и, пересиливая себя, смиренно спросил:

— Чего же, в колхоз добро свалишь?

— Это уж моя воля будет.

Савелий теребил кисть на пояске, лицо у него было каменно-спокойное. Он не глядел на отца, но старик почуял: умри он сейчас перед сыном — и беда все равно случится. Какое ему дело до Орловки, до кума! Гори весь белый свет, у него у самого пожар в доме!

— Отпашемся вместе, тогда уж… — пробормотал он, с ужасом слыша свой дрожащий, жалобный голос.

— Нет, батя, — твердо возразил Савелий. — Пахать еще не знаю где придется.

Отец вскочил, рванул ворот рубахи. Шея его, коричневая, в глубоких рубцах, похожая на ствол старого дуба, начала наливаться темной кровью. Он устремил на сына тот прямой, бешеный, пронизывающий взгляд, от которого, бывало, вся семья разбегалась и замирала в страхе. Потом он с силой толкнул стол. Деревянные ложки с грохотом посыпались на пол. В тот же момент из избы словно всех вымело. Одна Агаша осталась у окна, наблюдая за стариком и Савелием с каким-то ленивым любопытством.

Левон, ступая криво, по-медвежьи, пошел к сыну. Лицо его пылало бурым румянцем, он бережно нес впереди себя тяжелые кулаки. Савелий не поднял глаз, только темные брови его резко и гневно сдвинулись.

Агаша рванулась к мужу — она думала, что старик обрушит свои кулаки на опущенную голову Савелия, но Левон остановился перед сыном и бессильно уронил руки.

— Ты жизни меня лишил, щенок! — почти визгливо закричал он. — Как гора, стоял я крепок, все завидовали! Да я сейчас раздавлю тебя, хорек тонкорылый! Не жить моему корню на земле, если он смолоду гниет…

Агаша, тяжело переваливаясь, прошла к порогу. У двери остановилась, глянула на старика и медлительно усмехнулась. Старик гневно топнул на нее. Она неторопливо прикрыла дверь и, усмехаясь, прошла через двор в другую избу. Здесь она разделась под жадными, вопрошающими взглядами баб, задернула полог в своем углу и начала тихо укладывать одежду. Она знала: Савелий твердо решил переселиться в конец Утевки, к дальней родственнице, одинокой старухе.

…Часом позднее, когда улицу затянуло реденькими сумеречными тенями, Левон вышел во двор и скрылся в задних воротах. Оглянувшись вокруг, он осторожно зашагал по летней, занесенной снегом тропинке, мимо чужих огородов. «Здесь ближе, — убеждал он себя, чутко прислушиваясь к своим хрустящим шагам. — Погляжу, как люди живут, посоветуюсь».

Впереди кто-то затопал и словно бы упал. Старик, не помня себя, прыгнул в сугроб и замер. Приглядевшись, увидел темную тушу коровы, которая улеглась поперек тропы. «Чья же это? Иль больная?» — прошептал Левон и обошел корову стороной. Выйдя снова на тропу, отряхнулся и застонал от стыда и тревоги: почтенный старик и хозяин, крался в ночи, как вор. И к кому же? К Дегтеву, к барышнику и хитрецу, которого всегда презирал.

Выбравшись из сугробов, Левон прошел по переулку и, усталый, поднялся на высокое крыльцо Дегтева. Да, больше не к кому толкнуться. Сейчас вот он войдет, снимет шапку, неторопливо пригладит волосы и умно, шутейно, ни слова не говоря о своем горе, выведает у Дегтева план его будущей жизни.

Степенно улыбаясь, Левон прошел по длинной террасе дома, купленного Дегтевым у разорившегося мельника, обстукал о порог заснеженные валенки, прошел в темноватую прихожую и уважительно кашлянул. Никто не откликнулся. Левон заглянул в зальце. Оно было ободранное и пустое, на сорном полу валялась опрокинутая скамья, у окна криво стоял стол, накрытый грязной скатертью.

Старик удивился и медленно прошел по зальцу. «Уехал, бросил все», — смятенно думал он, высоко подымая седые брови. Внезапно до него донеслись голоса. Он быстро сорвал шапку и открыл скрипучую дверь в кухню. Запах водки, лука и махорочного дыма ударил в лицо. Из-за стола навстречу Левону судорожно вскочил Дегтев, казавшийся огромным в темноте.

— А-а! — хрипло крикнул он. — Прибыл! Вот хорошо! Налью стаканчик, уважь!

— Не пью я, — тихо сказал Левон и осторожно огляделся.

В углу сидел человек, низко опустивший рыжеватую взлохмаченную голову. Староста узнал вора Евлашку и, не показывая удивления, обратился к Дегтеву:

— Семья-то где?

— Кочевать уехали!

Дегтев качнулся прямо на старика, словно собираясь клюнуть его своим острым крючковатым носом. Левон почуял слабость во всем теле: его испугали не слова Дегтева и не резкое движение, а лицо, криворотое, острое и словно испепеленное. Старик сразу понял: Дегтев не пьян, а только прикидывается. Скорее всего, добивается какой-то трезвой и, наверное, страшной цели.

Левон обошел хозяина и сел в простенке. Дегтев метнулся к столу. Он будто забыл о госте. Опираясь на жилистые кулаки, он наклонился к Евлашке и, как бы продолжая прерванный разговор, строго и трезво сказал:

— Тебе без хозяев тоже не житье. Ты как гриб на дереве: дерево подсекут — и ты высохнешь в пыль.

Евлашка поднял голову и пьяно промямлил:

— Я ничего и не говорю.

— И говорить не надо! — властно сказал Дегтев. — Только бы рука не дрогнула.

Евлашка глянул на Левона красными, больными своими глазами и невнятно пробормотал:

— Не-ет!

Дегтев качнулся на длинных и тонких ногах:

— Ты прямочки по темени. В темени у человека вся жизнь заложена!

— По темени, да-а! — усмехнулся вор.

Левону стало страшно от этой мутной улыбки. «Пьяные… болтают», — стараясь успокоить себя, подумал он, но глаза его вдруг встретились с коричневыми ястребиными глазищами Дегтева, и сразу стало ясно, что Дегтев вовсе не шутит.

Спина у Левона мгновенно взмокла, — поднявшись, он робко проговорил:

— Я чего зашел-то… Семя у меня завалялось конопляное. Масло бы отжать… шел мимо и думаю…

Дегтев резко обернулся:

— Маслобойку у меня отняли, не знаешь, что ли?..

Он опустился на табуретку и бросил на стол жилистые кулаки.

— Обожди, мы у них из мозгов тоже слезы выжмем!

— Не слышал я про маслобойку-то, — в замешательстве пробормотал старик. — Ну что ж, я к домам, гуляйте тута-ка…

Он торопливо поклонился и стал пятиться к двери. Дегтев, словно нахохленная птица, проводил его горящим косым взглядом. За окнами, непривычно большими — с них были сорваны шторки, — сгустились сумерки. Левону, дрожащему от страха, вдруг померещилось, что там, на улице, стоит молчаливая, настороженная толпа. Он с трудом занес на порог отяжелевшую ногу и стал нашаривать скобу.

— До дому моего добираются! — гневно закричал Дегтев. — Спалю! Матицу подпилю, а не дам!

Левон спиной вышиб дверь, пробежал по зальцу, потом по террасе. Остановился только на крыльце. «Убивство!» — хотелось закричать ему. Но позвать было некого. Внезапно вспомнились слова младшего Пронькина: «Жгите, палите, теперь и убивать не грех!» Дегтев говорит о том же самом. Как же это люди, не видя друг друга, могут думать и говорить согласно?

 

Глава девятая

Еще одну долгую неделю проходила Авдотья по разным людям, а в субботу решила остаться дома — надо было испечь хлебы и постирать.

Весь короткий день прошел в хлопотах, и только в сумерках, засветив лампу, Авдотья присела наконец к столу, отломила от каравая теплый сморщенный «прилепышек» и, зачерпнув из чугуна кружку кипятку, принялась закусывать.

В окне вдруг промелькнула тень — не то человека, не то собаки. Через мгновение та же тень с непостижимо жуткой быстротой мелькнула во втором окне, уже во дворе. Какой-то человек, согнувшись, пробежал к двери.

Авдотья поставила кружку с кипятком на скамью, быстро опустилась на пол и отползла подальше от лампешки. Затем обернулась к двери, подождала. Человек снова возник у дворового окна. Осторожно и глухо скрипнул снег. Авдотья, не жуя, проглотила хлеб. Шершавая корка оцарапала ей горло.

Прошли томительные, бесконечно долгие минуты, и вот в звенящей тишине послышалось, как человек положил руку на расшатанную скобу. Слабый этот звук оглушил Авдотью. Проглотив комок теплой слюны, она превозмогла нестерпимое, до ломоты в ногах, желание заползти под скамью и медленно выпрямилась во весь рост.

Человек постоял в тесных сенях, тихо отворил дверь, пригнулся и вошел в избу. Авдотья сразу узнала непутевого Евлашку, ее словно обдуло холодным ветерком, а в горле и в теле вспыхнул жар.

Инстинктивно она сделала два широких шага и остановилась перед Евлашкой, высоко подняв голову и почти касаясь его плеч. Евлашка быстро отвел руку за спину: должно быть, держал что-то тяжелое, и от этого одно плечо у него неловко опустилось.

«Прощай, белый свет», — подумала Авдотья.

— Чего по ночам ходишь? — спросила она Евлашку и с удивлением услышала свой громкий и спокойный голос.

— За-закурить бы мне… вот и зашел… на огонек, — заикаясь, словно у него свело челюсти, процедил Евлашка. Он был очень пьян.

Авдотья смотрела пристально, стараясь не мигать.

— Какая у бабы закурка? Не болтай! Ну-ка!

Она сделала еще один шажок и легонько подтолкнула его острым плечом, чувствуя, что единственное спасение — это связать ему движения, не дать опомниться.

Евлашка попятился. В слабом, колеблющемся свете Авдотья видела: он неотрывно смотрел ей в лоб.

— Ну-ка! — властно повторила она и уже с силой толкнула его в грудь. — На дворе покалякаем.

Она и не подумала о том, что ей надо было одеться: шуба лежала на печи, а нельзя было даже оглянуться.

Не дыша и не отставая от Евлашки ни на шаг, она прошла сквозь темные сени, вытолкнула вора на снег и тотчас же, словно привязанная, встала перед его грудью.

— Слушай, тетка Авдотья, — глухо и надтреснуто заговорил Евлашка, сразу отрезвившийся на морозе. — Не по тому путе ты пошла! Народ злобится… Слушай!..

— Ты мне не советчик, — жестко сказала Авдотья и сложила руки на груди, стараясь подавить озноб.

«Может, Иван не спит еще», — внезапно подумала она про Дилигана и, вдохнув ледяного воздуха, закричала сильным грудным голосом:

— Сам ты человек окаянной жизни! Себя пожалей! Хозяйский кобель на цепи богаче тебя! Чего злыдничаешь, дурная ты голова?

— Молчи, с-сука! — просипел Евлашка и всей пятерней схватил Авдотью за скрещенные руки.

Она увидела, как он повел плечом, словно хотел размахнуться, и, уже ни о чем не думая, откинула голову и пронзительно закричала:

— Ива-ан!

У нее занемели руки. Евлашка жарко дышал на нее. И тут она услышала, как сзади скрипнул промерзший плетень и во двор не то прыгнул, не то свалился человек.

Евлашка выпустил Авдотью, пригнулся и по-кошачьи мягко юркнул в открытые воротца.

Дилиган двумя прыжками достиг Авдотьи. Он был без шапки, в расстегнутой рубахе.

— Ш-што тут у вас, Дуня? — забормотал он.

— В избу пойдем, — глухо ответила Авдотья. — Зубы чакают.

Она с усилием повернулась и, раскачиваясь, пошла к двери. Дилиган двинулся за ней, но тут же наклонился и поднял что-то с утоптанного снега.

В избе Авдотья сразу полезла на печь, накрылась шубой и застонала, стараясь сдержать зыбкую дрожь. Дилиган подошел к лампе. В руках у него оказался тяжелый, вывалянный в снегу шкворень.

— Дуня, — осторожно спросил Дилиган, держа шкворень на растопыренных ладонях, — кто это тебя?

— Вор Евлашка.

— Он к тебе подосланный, — взволнованно проговорил Дилиган. — Карасеву надо сказать, а то и Ремневу в район известить.

— Чего с дурака спросишь, — смутно из-под шубы ответила Авдотья.

Они помолчали.

Дилиган обтер шкворень руками и положил его под скамью так бережно, словно эта вещь была стеклянная.

— Обидно, — тихо обронил он, расстроенно глядя себе под ноги. — Всем нам, кривушинским, обидно. За что он тебя? Обязательно до Ремнева дойду.

Авдотья ничего не сказала.

Иван встал, задул лампу и молча взгромоздился на скамью, сунув под голову толстую Авдотьину шаль.

Утром он сходил за председателем сельсовета Карасевым. Карасев записал сухой рассказ Авдотьи, взял шкворень, завернул его в газету и с молодой важностью сказал, что съездит в районную милицию и еще к Ремневу.

От Дилигана Авдотья узнала: Евлашка сгинул из Утевки неизвестно куда.

 

Глава первая

После тревожной ночи Авдотья занемогла. Двое суток пролежала она на печи в привычной тишине, но на этот раз, к удивлению своему, не ощущала ни страха, ни тоски. Была только нетерпеливая уверенность, что скоро она встанет, и будет жить, и вести душевные беседы с бабами, и выйдет в поле, и увидит сочную зелень первых всходов.

На третий день ей стало чуть лучше, она слезла с печки и стала прибираться. Непременно надо было пойти на колхозный скотный двор, поговорить с Леской: он, фырча и злобствуя, крыл двор тесом. «Гордость в нем надо потревожить, — озабоченно думала Авдотья, — мастер ведь. От народного почета, может, кровь в нем закипит…»

Сил у нее все-таки не было, — вечером она с трудом влезла по приступкам на печь, улеглась и задремала. Но скоро ей почудился какой-то странный звук в сенях. Уж не заявился ли опять Евлашка? Не успев еще ничего понять, она отодвинулась в запечье и нащупала гладкий кирпич, о который всегда точила ножи.

Дверь тихо отворилась.

— Верно, дома нету, — произнес мужской голос, слабый, как бы усталый, с хрипотцой.

— Кто это? — вскрикнула Авдотья, выпуская из пальцев кирпич и вся дрожа от предчувствия.

— Матушка! — откликнулся ей из темноты голос, глуховатый, родной, неповторимый.

— Здравствуйте, матушка Авдотья Егорьевна, темно как у вас! — сказал сдержанно-радостный женский голос: это, конечно, была Наташа, сноха.

Николай свалил у порога тяжелый узел. Горячие, трясущиеся руки матери уже ощупывали его грудь, плечи, скользнули по небритому подбородку, Николай стиснул худое тело матери и поцеловал ее, кажется, в бровь, потом в мокрую щеку.

— Чего же это я, — звонко и прерывисто сказала она. — Огонь вздую сейчас! Самоварчик с устатку-то! Натальюшка, дай-ка шубу приберу!

Она зажгла лампу и, обессилев, присела на скамью. В неярком свете лампы Николай показался ей похудевшим, истомленным, тревожным. Наталья была молчаливой и держалась как будто с робостью.

Наконец вещи были кое-как распиханы по местам, и Николай положил на стол перед матерью кусок темного тяжелого кашемира.

— Вот, привезли, носи на здоровье, — сказал он и улыбнулся.

Авдотья вежливо помяла в пальцах хрустящий кашемир, поблагодарила, затем на обеих ладонях отнесла его и положила в пустой сундук.

У печки зашипел, захлюпал самовар. Наталья сняла трубу, обдула золу и поставила самовар на стол. Авдотья, забыв о своей хвори, подбежала к пыльному скрипучему шкафчику и вынула заветные чашки с золотым ободком.

Николай, насыпав в сахарницу розоватого жирного урюка, схлебнул с блюдца крутой чай и поднял тяжелые веки.

— В поезде умаялись. Беда, ехать ныне плохо.

Авдотья сочувственно покачала головой. Ей хотелось о многом расспросить сына, но она молчала из уважительного приличия. Мысленно она одобряла Наталью, которая ходила, прибиралась, а теперь как-то особенно смирно и неслышно пила чай: Николай здесь хозяин, и первое слово должно принадлежать ему.

Он с хрустом отгрыз сахар и поднес дымящееся блюдечко ко рту.

— Половину России проехали. Не поверишь, матушка, даже страшно стало. — Он поставил блюдечко на стол и прибавил сурово, с ударением: — Народ сдвинулся. Прямо-таки тучей прут. Куда? Зачем? Непонятно. Поезда бегут, например, из Азии в Россию полнехоньки. Ну, думаем, не мы одни на родину катим. Смотрим, встречные поезда, в Азию которые, тоже полнехоньки. На станциях табором народ стоит, с ребятишками, с добром, со стариками. А ведь крестьяне! Весна идет, пахать надо, а они…

Николай взглянул на жену и усмехнулся.

— Мы уж под конец испугались, стали утевских смотреть: может, и наши так же рехнулись.

Его, должно быть, озадачило задумчивое молчание матери, и он снова заговорил торопливо и громко:

— От городу с почтарем доехали. У него малость про Утевку поспрашивали, да старик, верно, совсем из ума вышел. Про гусака какого-то обижался. Отняли, что ли, у него? Да ведь что гусак, не лошадь же.

— И у нас тут тихости нету, — негромко, со спокойной настойчивостью сказала Авдотья. — Народ тоже с корня сдвинулся. Опять пытаем, Николя, все вместе, на большой земле, ствольно жить.

— Да ведь не вышло тогда с коммуной-то! — с горечью воскликнул Николай и стремительно отодвинул чашку.

Похоже было, что слов этих он тревожно ждал, поэтому и ударили они его по самому сердцу. Наталья испуганно выглянула из-за самовара.

— Да ведь… — начал было, задыхаясь, Николай, но в этот момент в сенях что-то грохнуло, дверь распахнулась, и в избу шагнул Степан Ремнев.

Он постоял у порога, приглядываясь к людям, потом взмахнул длинной рукой и кинулся к Николаю:

— Николай Силантьич! Друг! А я с улицы у вас огонь увидел!

Одной рукой он обхватил плечи Николая, потряс его и громко захохотал:

— Все такой же: рыжий и невеселый. Видно, плохо живется-можется?

Они уселись рядом. Николай с достоинством одернул новую рубаху и неприметно оглядел Степана. Тот как будто еще больше раздался в плечах, но в лице его, особенно в глазах и около рта, появилось выражение болезненной усталости.

— Приехали вот. — Николай испытующе усмехнулся и твердо добавил: — На землю сяду теперь. Будет.

— Давно, давно пора, — неопределенно ответил Ремнев, принимая от Натальи чашку. — Как ездил, расскажи.

Николай мельком взглянул на жену и вздохнул. Много у них было разных мытарств, разве обо всем расскажешь?

Он все-таки начал рассказывать:

— Мы в Азии-то первым делом в город попали. Называется город Бухара. Но у нас только ведь и знатья, что хлеб сеять. Ну, подумали, подумали, да и тронулись пешком до деревни — по-ихнему кишлак называется. Сперва нанялись к хозяину — по-ихнему к баю, сад обирать. Страсть какие там сады! Мы с голодухи набросились на урюк, чуть не померли…

— Николя — он старательный, хозяину, баю этому, приглянулся, — застенчиво вставила Наталья. — Мазанку нам отвел об одно окошко…

— Та-ак… — не то удивленно, не то осудительно протянул Ремнев. — Батрачили, выходит?

Николай махнул рукой:

— Все на свете делал: скот пас, арыки чистил, на рисовом поле, на хлопке… в сырости… помотай-ка кетменем — это вроде нашей мотыги, только куда тяжелей… А тут — жара, пески… И все как есть не по-нашему. Думал, умру в пустыне-то. Как вспомню про нашу степь, не поверишь, Степан Евлампьич, дышать даже нечем станет.

Он запнулся и смолк, не умея рассказать о том, как долго ждал свидания с родной землей, с мужиками, с матерью, со слепенькой своей избенкой. А какая радость охватила его в поезде одним утром, когда за окном вдруг раскинулась родная степь в чистом и голубом покое снегов!

— Понимаю, брат. Родина — она издали еще милее делается, — серьезно согласился Ремнев.

Он не сводил глаз с Николая, подперев чубатую голову рукой.

— Этот бай что же, вроде нашего Дегтева будет? — поинтересовалась Авдотья, вкусно схлебывая с блюдечка чай вместе с размокшей урючиной.

— Похожи, — угрюмо подтвердил Николай. — Только тот Юсуп, значит, не закричит никогда, не сгрубит, ни-ни… все тихонько, даже вроде ласково… Но свое спросит, вытрясет из тебя силу, до костей проймет. Видал я, как они жмут бедняка: воду запрет — и все, подыхай. Из-за воды там люди сильно бьются: не вольная ведь вода, арыки, вроде ручья… Да и хлебушка нашего там не попробуешь: лепешки одни, преснятина…

— Погоди, Николай Силантьич, — нетерпеливо перебил его Ремнев. — А в том краю разве не сбиваются бедняки в артель? Не слыхал?

Как не слыхать!.. — неохотно ответил Николай. — Пробуют помаленьку. Но в артель не все согласные.

Ну, а ты, ты сам?.. — опять спросил Ремнев. Он начинал догадываться, что Николай тянет и не договаривает, может быть, самого главного. — Ну, наелись вы досыта, наработались, немило там показалось… А потом? Почему зажились так долго?

Николай, не глядя на Ремнева, достал пачку фабричной махорки, с треском распечатал ее, долго свертывал, улаживал цигарку.

— Не ближний конец, — сказал он наконец, жадно затянувшись. — Я так рассудил: уж если вернуться, так хозяйствовать не на сохе-андреевне, не на чужих конях… — Он быстро взглянул на жену, и Ремнев понял: не раз между ними говорено о том самом, про что с такой неохотой, словно через силу, сейчас рассказывает Николай. — У нас с Натальей не бегают семеро по лавкам, оба работали, она от меня не отставала… Ну и решили копить… Из кожи вылезти, а копить. Немолодой уж я. — Николай повысил голос, словно предупреждая нападение. — Пора к берегу прибиться.

— Да-а… — пробасил Ремнев, озабоченно взъерошивая чуб. — Планы у тебя… Мы с тобой старые други, и я могу прямо тебе сказать: не туда поворачиваешь! Эх, Николай, совсем не туда! Иль не видишь?

— Пока ничего не видно. — Николай отвернулся, плюнул на цигарку — она обожгла ему пальцы. — Пора к берегу пристать, — повторил он. — Да и матушка стара стала, на покой ей пора.

— На покой? — Ремнев хлестнул себя по коленкам и засмеялся.

Николай исподлобья взглянул на мать и удивился: ее худое порозовевшее лицо светилось глубоким властным спокойствием.

— Твоя матушка, Авдотья Егорьевна, замечательный у нас агитатор, — с серьезной почтительностью сказал Ремнев. — В Утевке женщины впереди мужиков в колхоз идут, невиданное дело!

— А она сама-то, матушка? — тихо спросил Николай.

— Колхозница.

— А! — Николай через силу улыбнулся.

Авдотья поднялась из-за стола и ласково обратилась к снохе:

— Пойдем, Натальюшка, на печку, пусть мужики тут побеседуют.

В теплой полутьме женщины разостлали старенькое одеяло и легли бок о бок. Широкий выступ печи заслонил от них освещенное пространство, в котором сидели мужчины. Они видели только огромные тени, неровно раскачивающиеся на потолке.

— Уж мы берегли, каждый грош копили, — протяжно сказала Наталья и повернулась лицом к Авдотье. — Последний-то год Николай пекарил, у печи убивался, по две смены… С лица, бывало, кожа так и лезет.

Авдотья молчала, только пальцы ее, белые в темноте, медленно перебирали край одеяла.

— Это ты зря, Степан Евлампьич! — произнес внизу Николай. — Люди все разные, из-за соломы побьются вилами. Уж я знаю. В коммуне с большой землей, прямо сказать, плакали: никак не запашешь ее, никак не засеешь.

— Десять лет народ не попусту прожил, — тихо возразил Ремнев.

Он сильно двинул табуреткой: верно, подсел поближе к Николаю.

— А ты в каких же чинах ныне? — спросил вдруг Николай.

Авдотья насторожилась: в голосе сына почудились ей насмешливые нотки.

— Я в районе работаю, инструктором райкома, — рассеянно ответил Ремнев. — Сюда, домой, нечасто заявляюсь.

— Ну вот. Скажу я тебе, Степан Евлампьич, не обижайся: не был ты крестьянином. Батрачил, пас чужую скотину, пахал чужие десятины, и все. А я мужик, какой-никакой хозяин. Меня жадность томит к своему, кровному хозяйству. Иль не знаешь меня: молодой был, бился на осьминнике, на солончаке, без лошади… А там война. Не довелось мне похозяйствовать. Думаю, хоть к старости настоящим мужиком стану.

— Экий ты упрямый! — засмеялся Степан. Табуретка под ним заскрипела.

— А я вместе с Николей — куда он, туда и я, — зашептала Наталья, подвигаясь к Авдотье. — И еще по садам ходила. Солнце там не наше, насквозь прожигает. Сколько муки приняли!

— Николю-то уважали там?

— Уважали. Он старательный…

Наталья смолкла. Внизу произошло какое-то движение.

— Да кому же это понадобилось? — со страстным удивлением вскрикнул Николай. — Старуху… неграмотную?

— Ты пойми, — негромко и терпеливо отвечал ему Ремнев. — Не обидеть, а уничтожить хотели, убить. Враг метит не напрасно.

Авдотья поняла, что Степан говорит о покушении Евлашки.

— Чего это у вас тут деется? — встревоженно спросила Наталья.

Авдотья промолчала: она пристально смотрела на тени, раскачивающиеся внизу, на побеленной стене.

— Обживешься — сам увидишь, — сказал Ремнев. — Трудно нам тут, помогать надо.

Тень сломалась в углу, упала до полу, потом снова выросла и заняла полпотолка: Степан встал и склонился над столом.

Авдотья слабо кашлянула, повернула бледное лицо к Наталье.

— Чего же все простая ходишь, Натальюшка? — беззвучно спросила она.

По тому, как Наталья дрогнула, Авдотья поняла, что тронула наболевшее место.

— Да ведь это и от жары случается. Говоришь, солнышко там печет, — торопливо и укоряя себя в нетерпеливости, добавила она.

Наталья молчала, прерывисто дыша. У Авдотьи гулко забилось сердце. Она села, бережно взяла голову Натальи в обе ладони. Щеки у Натальи были горячие.

— Иссохла я вся, — пробормотала она. — Вижу, и Николя тоскует. В возраст взошли, теперь бы сына, надежу… Нутро, верно, мне казачишки отбили.

Авдотья легонько пошевелилась, облизнула сухие губы, худенькая ладошка ее застыла на голове Натальи.

— Обожди, ясочка, до весны, — звучно и ласково зашептала она. — В майском месяце в дальнем лесу, я знаю, плакун-трава расцветет. А выросла плакун-трава на земле от бабьих слез. У ней и цветочки беленькие, каплюшечками, на слезу похожие. Пойдем с тобой, нарвем, никому не скажем. Настою попьешь — дите понесешь. Уж я знаю.

 

Глава вторая

Наутро Наталья поднялась раньше всех, тихонько принесла из сеней охапку сучьев и кизяка, затопила печь и принялась убираться в избе с особенной охотой и старательностью. За восемь лет жизни в далекой Азии ей прискучила и опротивела тамошняя пыльная мазанка, насквозь прокаленная солнцем и наполненная знойным жужжанием мух.

Она бережно протерла оконца, собрала натаявшую на подоконниках воду, сняла и отряхнула расшитое полотенце, висевшее в переднем углу. В ведрах не было воды. Наталья взяла их и, стараясь не греметь, вышла за ворота. Утро было тихое, солнечное. Жмурясь от сияющей белизны снега, Наталья остановилась у колодца и с нетерпеливым волнением заглянула в его глубокий сруб. Темный четырехугольник воды едва был виден из-за толстых наледей. Показалось, что нешумные арыки, в которых она черпала воду восемь лет, были только во сне. Она наполнила ведра, подцепила их на коромысло и огляделась.

Кривуша была такой же, как в детстве. Те же резные наличники на окнах у Семихватихи, та же низенькая изба у Дилигана, а за ней овраг, черный от золы и головешек. У Маришиной безверхой избы озабоченно копошился мальчишка в старой шубенке. Наталья взволнованно подумала: «Никак Кузьма! Сколько времени утекло!»

Когда она вернулась в избу, Николай поднялся с постели, поглядел на нее сонными синими и, как ей показалось, строгими глазами.

Она поставила ведра на лавку и тихо сказала:

— Мороз на улице-то.

Из-за печки вышла Авдотья, одетая, с самоваром в руках.

— Хозяйничаешь? — мягко спросила она.

— Какое уж это хозяйство, не в тягость, — смущенно ответила Наталья.

Она быстро выскоблила стол и подоконники, потом подоткнула юбку и принялась мыть пол. Николай начал одеваться. Авдотья хлопотала в закутке. До завтрака никто не сказал ни слова. Только дрова трещали в печи да отблеск пламени метался в отмытых стеклах.

Пить чай сели в избе, наполненной привычными запахами кизячного дымка и свежевымытого пола. Авдотья не успела поставить чашки, как во дворе мелькнула высокая тень и в избу вошел Иван Корягин.

— За тобой, Авдотья Егорьевна… — начал было он, но тут же узнал Николая. Рябое лицо его радостно вспыхнуло. — С приездом! — сказал он, протягивая Николаю широкую ладонь. — Когда же это? А мы уж не чаяли вас видеть!

Не дожидаясь ответа, торопливо объяснил:

— Я нынче исполнителем хожу. Сейчас вот за Авдотьей Егорьевной послали, в правлении ее ждут. Да ты ведь, Николай Силантьич, ничего о наших делах не знаешь! Без Авдотьи Егорьевны председатель-то наш, Гончаров, как без рук. Да что Гончаров — сам Ремнев совет с ней держит, такое ей уважение нынче.

— Та-ак. — Николай потрогал рыжие усы. — Ты про себя расскажи, дядя Иван. Колхозник, что ли?

— А как же!

— Думаешь, лучше так-то?

— Да уж хуже не будет.

Оба помолчали, испытующе поглядели друг на друга.

Авдотья торопливо допила чашку, оделась и вышла. Наталья встала, заглянула в печь. Там дотлевали две головешки. Наталья накинула шубу, сгребла головешки в чугунок и выбежала во двор. Она прошла через задние ворота, спустилась на дно оврага и выбросила головешки в снег. От дыма защипало в глазах. Подхватив чугунок, она полезла было вверх, но странно знакомый голос вдруг остановил ее:

— Наталья! Неужто ты?

Чугунок вывалился у нее из рук. Навстречу ей шел высокий широкоплечий мужик с малышом на руках. Это был Прокопий Пронькин. Она сразу же узнала его по затаенной и колючей улыбке, которой умел улыбаться только он. Опустив малыша наземь, он встал перед ней именно таким, каким она, бывало, видела его в нечастых, но мучительных снах.

— Приехали вот, — чужим и каким-то деревянным голосом сказала она. — А это что же, сын твой?

— Сын, — спокойно отозвался Прокопий. — Меньшой. — Он оглядел ее с головы до ног.

Наталья выпрямилась и судорожно одернула юбку. Он был все такой же — большой, сильный, прочный, только еще шире раздался в плечах да на скуластое лицо легло выражение ленивой мужской силы.

— Приехали к домам, — растерянно повторила Наталья, — да вот, кажись, не вовремя.

— Да-а, дела у нас крутые идут, — сказал Прокопий. — А вы как, в колхоз зайдете иль одноличниками жить будете?

— Николя не больно в колхоз-то хочет.

Наталья покраснела, подавленная сложным чувством стыда и злобы за ту женскую непреодолимую робость, которая охватила ее при виде Пронькина.

Сочные губы Прокопия кривились не то от усмешки, не то от жалостливого удивления перед болезненной худобой Натальи.

— Вам и нужды нет в колхоз заходить, бедняки ведь из бедняков, притеснения никакого не будет. — Прокопий сказал это спокойно и рассудительно. Но вдруг рассердился и рванул за ручонку мирно сопевшего малыша. — Это нам, хозяевам, деваться некуда. Хоть в колхоз, хоть об стену лбом!

Злобное его лицо с раздувающимися ноздрями поразило Наталью; она хмуро сказала:

— Чего это ты говоришь как неладно…

Прокопий спохватился и притворно захохотал. Сердитые его глаза стали вдруг влажными и льстивыми.

— Эх, Наталья, Натальюшка! — ласково протянул он. — Может, я от того лета закаялся, запечалился…

— Что ты! — испуганно отстранилась от него Наталья, сразу поняв, о каком лете он говорит. До боли ярко вспомнилось ей гумно, разваленное сено, красный свет солнца, ее сдавленный крик и безусое, воспаленное, дикое лицо молодого Прокопия.

— Женился, как на льду обломился, — жалобно сказал Прокопий и подхватил озябшего малыша на руки. — Жена у меня стара, ряба, а каждый год рожает. Ты против нее голубка.

Наталья опустила голову, прикрылась ладошкой. Она тяжело дышала.

— Детей, поди, не растишь? — строго спросил Прокопий.

Она глухо откликнулась:

— Нету.

— А у меня вон какие мордастые родятся.

Он добродушно вздохнул, и голос его снова смяк.

— Вот бы у нас с тобой, Наташа, дети были!..

Наталья из-под ладошки метнула на него быстрый взгляд.

— Николай Силантьич, говорят, на войне газами испорченный, — как бы вскользь добавил Прокопий и, словно не замечая смятения Натальи, принялся рассказывать, как он поссорился с отцом и как его, бездомного, присватали к дочери Клюя — Анне. Вот уж и дети пошли у них, однако в улице Анну никто не зовет Пронькиной, а по-старому — Клюихой, потому что хозяйствует в доме не муж, а жена.

Не слушая его, Наталья схватила чугунок и по черной от золы тропе побежала вверх.

В избе она застала горячий спор. Корягин, отодвинув самовар и чашки, навалился на стол всей грудью. Лицо у него было розовое и потное. Николай сидел сгорбленный, строгий.

— В достатке, говоришь, живу? — громко, словно глухому, кричал Иван. — Верно, оборачиваюсь, сам себя кормлю: что посеял, то и съел. А если, допустим, неурожай? Сухой год? Сам знаешь, не удивленье это у нас. Значит, годом — пан, а годом — пропал?

Наталья загребла угли в печи и села к столу, чтобы перетереть посуду. Губы у нее пересохли, на щеках горели два ярких пятна.

Николай поднял голову. У Натальи в руках дрогнула чашка. Из-за самовара она тайно, внимательно взглянула на мужа. В молочном свете зимнего солнца слабо золотилась светлая щетинка на его щеках, худое скуластое лицо казалось бескровным.

— Суховей одинаково и колхозные поля сожжет. Не остановишь, — сказал он звенящим голосом.

Иван вскинул изъеденные оспой брови.

— На народе беда не страшна. Вникаешь, от государства колхозу скорее помощь выйдет. Не оставят.

Николай с любопытством уставился на разгорячившегося Ивана.

— А теперь еще то пойми. — Иван понизил голос. — Девок-то у меня куча. Замуж выдавать надо? Надо. Сколько того приданого должен я сготовить? Пожалуй, за первой отдашь избу, а за последней — ворота.

— Ну? — не понял Николай. — А в колхозе…

— Сами себе наработают… сколь душе угодно!

— Вон как! Вижу, расплановал.

— А то? Думал-думал, аж голова раскололась… — Иван тяжело поднялся, одернул рубаху. — С меня хватит.

Он взял со скамьи шубу, но неожиданно заволновался, уронил шубу на пол и, взлохмаченный, огромный, потряс перед самым лицом Николая короткопалыми жесткими кулаками.

— Во силища! Вникаешь, Николя? Работать охота! И чтобы без обиды, без долгов, без страху… для своего сердца! И девки мои… — Он разжал кулаки, тихо засмеялся. — Смирные они у меня, а уж на работу ярые!

Николай вышел проводить Ивана. Они простились у ворот.

Солнце стояло высоко, был безветренный полдень. Николай сдвинул шапку, на лоб ему упал теплый солнечный луч. С дороги потянуло талым навозом. Снежный сугроб у избы слегка осел и подернулся тусклыми крупными слезами. Николай привалился к плетню, задумался.

Чьи-то медленные хрустящие шаги вывели его из забытья. Перед ним, не выказывая от встречи ни удивления, ни радости, стоял Левон Панкратов. Николай едва узнал старика: под глазами у него набухли желтые мешки, седые волосы, спутанные и похожие на паклю, выбились из-под шапки.

Они поздоровались. Николай нерешительно сказал:

— Весна идет, дядя Левон.

— И то: первого марта, на Евдокею, кура водицы из лужи напьется, вот тебе и весна будет красная, — с готовностью ответил старик.

Николай переступил с ноги на ногу, кашлянул.

— Поди, уж и плуги навострил, дядя Левон?

— Она, весна-то, ныне не поманивает, — медленно и угрюмо проворчал бывший староста.

Николай смолчал и растерянно уставился в пожелтевшие усы Левона. Он помнил Левона заботливым хозяином и теперь не знал, какими словами спросить, что у него за причина не ждать весну. Но сильнее всего хотелось узнать о земле. Весь последний год в далеком кишлаке, в поезде он думал о земле: какая она будет, его земля, не на солонцах ли, в одном ли месте? Вот если бы достался чернозем у Красного Яра или за Током!

— Как ныне насчет надела единоличнику? — громко спросил он, бледнея от напряжения.

— Отрежут, как же, — усмехнулся старик. — На новом кладбище. Видал, огородили какое? На всех хватит.

— Нет, кроме шуток? — Николай заторопился и добавил скороговоркой: — Лошадку не знаешь у кого сторговать?

Старик пожевал губами, седые брови его дрогнули.

— Да ты никак хозяйствовать хочешь?

Он хлопнул себя по бокам и тоненько засмеялся, показав крепкие зубы с прозеленью.

— Эх, па-арень! Хватился! Оно, хозяйство-то, у меня и то из рук выпало. Савка-то мой…

Старик запнулся и опустил тяжелую голову.

— Савка, сукин сын, первый от семьи отвалился. За ним Нефед потянулся, средний, молчун который. Он молчун, а, видать, пораньше Савки замыслил из-под отцовской воли выйти. Его в колхозе над лошадьми главным поставили. Там и живет теперь, при скотном дворе. Конечно, он мужик старательный, где бы ему ни работать. А только я так думаю: неужто всей душой к ним перекинулся, в колхоз-то? Слыхать, на собраниях разговаривать стал. — Старик усмехнулся со злобным отчаянием. — Остался я один. Старшой-то у меня в другую избу отделен. Теперь на него гляжу, последний остался. Сдается мне, тоже на сторону гнет.

Он пожевал густой ус и произнес глухо и протяжно, совсем по-бабьи:

— Сыны мои! Крылья мои перешибленные!

Лицо у него вдруг размякло, одрябло, нижняя челюсть отвалилась, как у пьяного. Не глядя на Николая, он отошел, но тут же обернулся и визгливо крикнул:

— Ступай в степь! Там Степан Пронькин, орловский, целый табун лошадей пустил! Поймаешь на ветру — без цены бегают!

Николай отвернулся. Усталость, тревога, страх охватили его. Нестерпимо захотелось вернуться в избу, забиться на темные полати и наедине крепко обдумать свою судьбу. «Завтра по кривушинским похожу, поспрошаю», — решил он и поспешно пошел домой.

Наталья все еще сидела за столом с неубранной посудой. Она подняла на мужа блестящие настороженные глаза.

— Люди разное говорят, — устало сказал Николай, не замечая ее возбужденного лица.

— Говорят, — быстро согласилась она. В ее голосе прозвучала непривычно жесткая нотка.

— Иль встретила кого? — с хмурым удивлением спросил Николай.

— Ну встретила.

Николай снял сапоги, пояс. Теперь ему казалось, что он просто хочет спать. Но кого же встретила Наталья? И почему она недовольна?

Николай хотел было спросить, но только махнул рукой и полез на полати.

 

Глава третья

Председатель сельсовета Василий Карасев, комсомолец Петя Гончаров и молоденький белобрысый милиционер ранним морозным утром въехали на широких санях в пустой просторный двор Дорофея Дегтева.

Хозяин смотрел на них из окна.

— Знает, — с досадой сказал Карасев, вглядываясь в темное, прильнувшее к стеклу лицо Дорофея.

Соскочив с саней, он легко взбежал на крылечко и отворил дверь в кухню. Дегтев не обернулся на его шаги. Карасев вынул из кармана бумагу о выселении, бережно расправил ее и положил на стол.

— Собирайся, — сказал он в широкую сухую спину Дегтева. — Вот постановление. Открывай сундуки.

— Не заперты, — глухо, все еще не оборачиваясь, ответил Дегтев.

Карасев покосился на него и прошел в горницу, настежь раскрывая за собой двери. В зальце поднял тяжелую крышку кованого сундука и удивленно свистнул: сундук был наполнен толстыми размочаленными веревками.

— Давиться, что ли, приготовил? — насмешливо спросил председатель, выбрасывая веревки.

— Давить! — сквозь зубы отозвался Дегтев.

Карасев обошел комнаты и вернулся в кухню.

— Чисто подобрано: одни стены.

— А то тебя буду ждать!..

Карасев сел на лавку и, взглянув на стол, заметил, что бумага примята и перевернута чистой стороной вверх.

— Сказано, собирайся! Чего стоишь?

Дегтев стремительно повернулся. Карасев привстал: ему показалось, что Дегтев сейчас прыгнет на него.

Но этого не случилось. Дегтев вяло опустился на подоконник и принялся разматывать портянку…

Дней десять назад, когда из Утевки по постановлению сельсовета и группы бедноты вывезли Илью Куры-лека и еще два кулацких семейства, Дегтев сказался больным и даже распустил слух, что помирает. Возле него для пущей убедительности суетилась, плакала и палила свечи одна из престарелых утевских «монашек». Поговорив между собой, сельсоветчики решили с выселением Дорофея немного повременить.

Дегтев «хворал» и помалкивал, будто и нет его на смете. А когда о нем вспомнили, то оказалось, что он успел отправить куда-то свою семью. Тогда в сельсовете и решили вывезти Дегтева, не медля больше ни одного дня. Это поручили выполнить самому Карасеву, наказав управиться пораньше утром, без лишнего народа.

По первым же шагам Карасев понял, что дело пойдет не просто.

Окна уже заискрились на солнце, а Дегтев все еще одевался. Он медленно натягивал новые порты, потом сменил рубаху и стал обертывать ноги чистыми портянками. «Обряжаешься, как на богомолье!» — хотел сказать Карасев, но сдержался.

Во дворе фыркала лошадь, и Петя гулко похлопывал рукавицами.

— Поворачивайся, Дорофей, ныне день недолог, — не вытерпел наконец Карасев и поглядел в окно.

Около саней уже стояли две женщины: одна — толстая, закутанная, неподвижная, как колода, другая — молоденькая, темноглазая. В молодой Карасев узнал Дашу Бахареву, комсомолку. Она переговаривалась с Петей, скаля белые ровные зубы.

— Такого права нет у тебя, чтобы торопить. Может, я со стенами прощаюсь, — медленно проговорил Дегтев, разгрызая узел на веревке и кося глазами на окно.

Карасев плюнул и, хлопнув дверью, вышел.

— Ступай, погляди там, — бросил он озябшему милиционеру.

Толстуха поклонилась Карасеву и спесиво подобрала губы сердечком. Это была Олена Семихватиха. «Собираются Дорофеевы дружочки», — беспокойно подумал Карасев.

В стороне, возле сарая, неподвижно стоял, уперев глаза в землю, крепкий мужичина. Приглядевшись попристальней, Карасев узнал Афанасия Попова, Князя, и совсем расстроился: мало того что в помощники ему дали неопытного милиционера и парнишку Гончарова — тут еще и Князь заявился; вот возьмет да и устроит какое-нибудь моление: много ли с него, с припадочного, взыщешь?

Даша беззаботно фыркала в шаль, а Петя заметно важничал, похлопывая кнутовищем по сапогам. Карасев собрался было прикрикнуть на них, чтобы не смеялись, но в эту минуту в воротах показался Павел Васильевич. Следом, едва не наступая на пятки председателю колхоза, поспешала укутанная в пуховую шаль Анна Клюиха.

— Зачем эту привел? — сердито шепнул Карасев.

— Она сама кого хочешь приведет, — тихо ответил Гончаров. — Разблаговестили по всей Утевке. Надо было пораньше выехать.

— Петя! — крикнул Карасев, быстро обертываясь. — Ступай, гони его скорее! Копается, сухой черт!

Петя одним прыжком взбежал на крыльцо. Он отослал к подводе милиционера, смирно сидевшего за столом, и остался один на один с Дегтевым. Тот замотал вокруг шеи толстый шарф, надел новый полушубок, туго опоясался.

— Пошевеливайся, жила! — звонким от волнения голосом сказал Петя.

Дегтев только покосился на него и принялся креститься в пыльный угол, увешанный иконами. Потом, как полагается перед дальней дорогой, плотно уселся на скамью и, опустив глаза, застыл. Петя вдруг взорвался, подбежал к Дегтеву, ткнул кнутовищем в его расписной красный валенок и гневно закричал:

— Сымай, гад!

Дорофей косо взглянул на Петину руку, стиснувшую кнут, и медленно, аккуратно стянул валенки. Молча вышли они во двор, где уже толпился народ, — Дегтев впереди, Петя сзади. Дегтев помедлил на крыльце. Петя подтолкнул его, Дегтев проворчал: «Чего ты-ы!» — и неторопливо пошел по ступенькам. Мягко шагая по снегу, он с нарочитым усилием влез в сани и встал во весь рост — высокий, сухой, без шапки и в одних чисто промытых портянках.

Разговоры смолкли, толпа окружила сани, все взгляды устремились на необутые ноги Дегтева.

— Смерзнет! — по-кликушески закричала Олена Семихватиха и всплеснула короткими ручками. — Мир честной!

Дегтев прижал рукавицы к груди, согнулся в поясном поклоне и сказал высоким обрывающимся голосом:

— Не гоните из рядов народа! Отведите от лихого конца!

Он поклонился еще ниже, и все увидели, что полушубок у него вместо кушака подпоясан толстой веревкой.

Карасев обогнул сани и сильно дернул Дегтева за полу:

— Чего разыгрываешь? Где валенки?

— Сами отобрали! Воля ваша! — все тем же высоким, не своим голосом прокричал Дегтев, и в черных глазах его председатель сельсовета увидел желтые горячечные огоньки.

Карасев грозно обернулся на смущенного Петю и, задыхаясь, крикнул:

— Молокосос! Отдай сейчас же!

Петя в общей сумрачной тишине дробно простучал к крыльцу, вынес валенки и кинул их в сани. Дегтев принялся обуваться, В добротных, выше колен, расписных валенках он обрел привычный справный вид. От этого сочувствие толпы сразу переломилось. Семихватиха пропела было жалостливым голосом:

— От корня отрывают!

Но люди несогласно закричали, и Дегтев понял, что заступников у него немного. На всякий случай он повинно опустил голову: может, еще опомнятся, пожалеют…

— Глядите, какой стал смирный! — смеялись в толпе.

— Веревкой обвязался, бедность-то обуяла!

— Не над чем охальничать! — прокричал женский голос, но кто-то из толпы тут же со злостью отозвался:

— А ты поплачь с ним!

Семихватиха, может, и завопила бы, но, увидев рядом с собой суровую, с сомкнутыми губами Авдотью, боязливо осеклась. За спиной у Авдотьи стояла Наталья, поодаль, возле конюшни, — Николай. «Все Логуновы слетелись… как вороны!» — раздраженно подумала Семихватиха, но не посмела поднять головы.

Тут из толпы вывернулся Ивлик. Он сорвал с себя шапку и метнулся в гущу людей, бестолково вскрикивая:

— Вон ведь как!.. Куда ж это его?

Выбравшись совсем с другой стороны, он с размаху налетел на Карасева. Тот оттолкнул его. Тогда Ивлик, обезумевший от собственной суеты и крика, ударился о чье-то железное плечо и едва не упал: перед ним, широко расставив ноги, стоял Нефед Панкратов, колхозный конюх.

— Куда, дура! — пробасил Нефед так гулко, что по толпе пробежал смех.

Карасев решительно крикнул Пете:

— Ну, давай, трогай!

Петя боком вскочил на козлы, замахнулся вожжами, но лошадь только высоко вздернула голову и попятилась: перед ней, загораживая дорогу, встала Анна Пронькина — Клюиха. Павел Васильевич навалился плечом на оглоблю, пытаясь повернуть лошадь, тогда Клюиха визгливо заверещала:

— Полегше! Велик ли, а тоже — командует!

В толпе взметнулся недобрый смешок. Дегтев, от толчка упавший было на сено, снова поднялся. Петя то раскручивал, то накручивал на руку вожжи, растерянно взглядывая на Карасева.

— Граждане! Порядочек! — нерешительно взывал милиционер.

Карасев, красный, с вспотевшими висками, обошел подводу и осторожно, обеими руками потеснил Анну. Нефед Панкратов, твердо хрустя снегом, сделал шаг вперед и легко плечом отодвинул ее в сторону.

— Ты чего? — пробасил он при этом, взглядывая на нее своими темными глазищами в обмерзших ресницах.

— Шайтан! — пробормотала Анна, кусая губы и с трудом поворачивая закутанную голову. Но вот она увидела мужа, Прокопия, — он стоял, засунув руки в карманы шубы, с лицом замкнутым и отчужденным: я, мол, тут ни при чем, я ведь уже отнес заявление в колхоз. «Труса празднуешь!» — с презрением подумала Анна. Она знала: будь у Прокопия воля, он бы заорал погромче ее.

Нефед еще стоял возле саней, а уж рядом с Карасевым появился другой Панкратов — Савелий. Он стал что-то толковать председателю, размахивая длинными руками.

— Гляди, Панкратовы-то!.. — удивленно заговорили в толпе.

Никто не заметил, как старик Левон, стоявший в переднем ряду, судорожно надвинул шапку на лоб. Он не спускал с сыновей мрачно сверкавшего взгляда.

Вот они, его сыны… Как будто не он растил, не он поил и кормил… Было время, когда ходили они под его властной рукой. И весь утевский народ покорялся ему. Да, было время и сгинуло. Но чего таить правду: не сынам ли надо сказать спасибо, что вот его, Левона, не тронули. А то посадили бы в сани, как Дегтева, и…

Левон содрогнулся, крепко стиснул зубы: молчи, не гное дело! И все-таки невольно загляделся на своего младшего — на румяного черноглазого Савелия. «Красивый, черт… дурак, тьфу!»

— Чего там заколодило? Зябнуть тут! — услышал он нетерпеливый голос сзади и сразу понял: это разоряется кривушинский житель Иван Корягин. «Вот они, новые хозяева!» — с тоской подумал Левон и, от греха, стал глядеть на задок саней: одна из коротких деревянных планок выскочила из гнезда, и в дыру пробился зеленый клок сена.

— Куда торопишь? — слезливо закричала Олена Семихватиха.

Хриплый голос Клюихи тотчас поддержал ее:

— Кукуша и та по бездомью горюет!..

— Кукуша в таких домах не живет, — произнес громкий женский голос, и Анна, взглянув в ту сторону, узнала Надежду Поветьеву. «Эта тоже!..» — со злостью подумала она и тотчас отвернулась. В толпе разноголосо кричали:

— Небось загодя добро упрятал…

— Глядите, плачет человек!

Дегтев поднял острое темное лицо. Впалые щеки его действительно влажно блестели.

— Ох, бабоньки! — испуганно простонала Степанида, Ивликова жена, до удивления отзывчивая на слезы.

Кое-кто из женщин уже начал было всплескивать руками, всхлипывать, сбиваться вокруг Степаниды. И толпа опять дрогнула, говор стал спадать, потом совсем оборвался.

Дегтев вскинул голову и прижал к груди смятую старенькую шапчонку: смотрите, мол, плачу перед вами… Почти звериное, донельзя обострившееся чутье подсказывало ему, что не все еще потеряно, — председатель сельсовета держится слабовато, Ремнева нет, а дружки у него, у Дегтева, еще не перевелись. Вон и Прокопий Пронькин пришел, стоит, вытянув шею… колхозничек новоявленный! Дегтев сделал над собой усилие, и слезы обильно полились по искаженному лицу. Он вытерся шапкой и снова низко, без слов, поклонился затихшим людям. Но тут-то Авдотья Логунова сказала своим грудным отчетливым голосом:

— На морозе у стервятника тоже слеза бежит!

И он выпрямился, как от удара хлыста.

В ближних рядах люди потеснились. Авдотья вышла к саням. Шаль сползла ей на плечи, обветренный тонкий рот был раскрыт, словно от жажды.

— Разжалобились, расплакались, — негромко, но с силой и болью бросила она в толпу. — До чего дешевый мы народ!

Толпа загудела, закачалась, как от сильного ветра.

— Баб своих утешай!

— Слезы у них дешевые!

Авдотья шагнула вперед и встала у высоких козел, лицом к Дегтеву. Голос ее зазвенел от напряжения и гнева:

— Пошто жалкуем, пошто печалуем? Люди добрые! Иль у нас на него, на коршуна, сердца нету? Да его-то красный дом на косточках на наших поставленный! — Она требовательно потрясла узловатыми кулаками. — Аль накормил, напоил, приютил он кого на своем-то богачестве? Да у него среди зимы снега не укупишь. Коршун злокипучий!

На этот раз никто ни словом не посмел возразить Авдотье — в Утевке слишком хорошо знали жестокую скупость Дегтевых.

Авдотья ухватила Карасева за рукав и с гневным укором спросила:

— А ты чего молчишь, неужто язык вспять завернулся?

На худом лице Карасева появилась неловкая усмешка: он не понимал, чего от него требуют.

— Ты, конечно, человек приезжий. Ну, ты спроси у самого-то Корягина, как он вот у него, — Авдотья уставила на Дегтева прямой, твердый палец, — под окнами у него ползал в голодный год, корочку выпрашивал девчоночкам-то своим!

— Голо-одный год! — с тяжким стоном произнесла жена Ивлика, Степанида, шагнувшая из-за плеча Семихватихи.

Авдотья повернулась к ней.

— А ты, Степанидушка, верно, по своей беде кручинишься? В голодную-то зиму и машинку швейную Дегтеву стащила, и девичьи наряды… за семь пудов картошки… А сынов все равно не сберегла: померли.

— Картошку гнилую дал! Детушки вы мои! — вырвался у Степаниды отчаянный вопль. Она откинула тяжелую голову и заскрипела зубами, лицо ее пошло пятнами.

Ивлик вынырнул из толпы, ткнул жену в спину, но вдруг суетливо задергался, боком подошел к саням и, задрав голову, молча уставился на Дегтева.

— Погляди, погляди на свежего мученика! — мрачно пошутил кто-то из мужиков.

Ивлик молчал; его светлые выкаченные глазки и сморщенное лицо были страшны.

— Да уж известно: у Дегтевых совесть в рукавичках ходит, — нетерпеливо сказал дюжий мужик в волчьей шапке.

— Травленая душа! — поддержал его Дилиган тонким своим голосом.

— Кому голод, кому холод, а он тем годом на нашей беде хоромы воздвигнул.

— И то правда.

— Щуку с яиц согнать!

— Бабы ска-ажут!

— Ну и что же: бабы, кто ли, а ведь правда…

Николай все еще стоял возле конюшни, отсюда он хорошо видел односельчан. С ним здоровались, перебрасывались словечком, но Николай предпочитал помалкивать: он был тут вроде гостя — еще не обжился, не обвык. Конечно, спроси у него насчет Дегтева, он бы только стиснул кулаки в ответ: не за что ему, бедняку и сыну бедняка, жалеть Дегтева. Но когда из толпы вдруг вышла мать, он застыдился и забоялся, что обидят ее, оглоушат.

Теперь, когда она сказала свое слово и стояла молча, не сводя с людей прямого разгоряченного взгляда, его стало томить радостное удивление. Нет, он-то что думал: «Приеду, успокою ее старость, буду поить-кормить, пусть лежит на теплой печи…» Вот тебе и покой!

Он стал протискиваться в передние ряды, но толпа вдруг качнулась, и снег захрустел под множеством ног. Николай оглянулся и тоже невольно подался в сторону: рассекая толпу высоким крутым плечом, прямо на сани двигался Афанасий Князь. Волосатое лицо его багрово пылало, и, когда достиг он саней, маленькие сверлящие глазки бешено вонзились в спину Дегтева, а губы так страшно и немо затряслись, что Карасев оторопело крикнул:

— Ну, чего ты? Чего тебе надо?

Дегтев взглянул на Карасева и завозился в санях. Тут его и настигла железная рука Князя: схватив Дегтева за плечо, он заставил его повернуться к людям и в напряженной тишине, нарушаемой лишь фырканьем застоявшейся лошади, с натугой выдавил из себя:

— Ты… это… тварь ты…

Олена Семихватиха, жадно смотревшая ему в рог, заполошно крикнула:

— Припадошный он! Гляди, пена у него!

Тут, отчаянно работая локтями, выбилась вперед Лукерья. Она шагнула было к мужу — и словно в стену уперлась: таким она еще никогда не видела его. Только Олена, конечно, приврала — пены на губах у Афанасия не было.

Князь что-то сказал прямо в опущенное лицо Дегтева. В толпе закричали:

— Тише, бабы! Не слыхать!

Тогда люди смолкли. Даже лошадь перестала фыркать. И все услышали, все увидели, как трудно идут у Князя слова:

— Ты не помнишь… кого к лавошнику посылал? А? Курылева-то не сговорил… тот умен мужик… зато лавошника подбил… не своими, чужими руками человека задушить. А кого к лавошнику послал? — Князь гулко ударил себя в грудь. — Афоньку-дурака сгонял, безгласную скотинку… вот!

— Кого задушил-то он? — спросила Олена. Ее трясло от страха и любопытства.

Афанасий повернулся к ней, и она даже отступила в испуге от его бешеного лица.

— Кузьму-то Бахарева выдал… он. При мне было. На бумажку списал. А я лавошнику отнес. А тот, значит, по казачьему начальству…

Из толпы, на мгновение оцепеневшей, раздался долгий вопль.

— Родимый ты мой! Головушка твоя стрелёная! — закричала Мариша, и женщины едва успели ее подхватить.

— Вот она — правда! — с угрюмой торжественностью произнес Князь. — Из-под земли вышла.

И, медленно повернувшись, зашагал к растворенным воротам. Дегтев опустился на солому, прямой, застывший, и только длинные озябшие пальцы его неудержимо шевелились.

— Трогай! — громко приказал Карасев.

Петя торопливо зачмокал губами. Сани двинулись, натужно скрипя, милиционер на ходу легко вспрыгнул и сел рядом с Дегтевым.

Толпа осталась во дворе; никто не заметил, как увязался за санями маленький Кузька Бахарев. Шубенка у него распахнулась, облезлая шапка съехала на затылок, но он бежал и бежал, не сводя глаз с неподвижной фигуры Дегтева.

 

Глава четвертая

Светлыми мартовскими сумерками к избе Логуновых подъехали старинные ямщицкие сани с высокой расписной спинкой. Взмокшие лошади зафыркали и стали по-собачьи, всем корпусом, отряхиваться. С облучка, бросив вожжи, спрыгнул Федор Святой. Полы его шубы подмерзли и гремели, как железные.

— Так что приехали, — обратился он к неподвижному седоку.

Степан Ремнев с трудом разлепил веки, подобрал полы тулупа, такие же мокрые и тяжелые, как у Святого, выставил вперед портфель, шагнул наземь и тут же, словно сломавшись в пояснице, упал на колени.

— А-а… — удивленно, с болью в голосе промычал он.

Святой помог ему подняться, ловко подставив широкое плечо.

— Отсидели ногу-то, — заметил он, уважительно взглядывая на высокого Ремнева.

— Хуже, брат, — попробовал улыбнуться Степан.

Во двор выбежала раздетая Авдотья, а за ней Наталья.

— Принимай гостей, Егорьевна! — бодрясь, крикнул ей Ремнев. — Мы с Федором в Току искупались, да немножко рановато: застыли.

Авдотья пристально взглянула на посиневшее лицо Степана, запахнула у него на груди тяжелый тулуп и крикнула Святому, чтобы он держал Степана крепче и вел скорее.

— Наташа, затопляй печь! Николя, пойди к Панкратовым, водки спроси, — сказала она, входя в избу.

— У самого берега полынья раскрылась, дорога-то и подплыла. До чего ныне весна ранняя! — ворчал Федор, стуча обледенелыми валенками. — Ввалились, до козел зачерпнули. Мне-то ништо, как от орешка отлетит. А они вот!..

— Куда ездил-то? — спросила Авдотья.

Ремнев сбросил тулуп на пол и опустился, почти упал на кровать.

— По волчьим следам, Егорьевна, — сказал он, морщась от озноба, и добавил тише: — Недобрые люди по району рыщут. Вредную агитацию пускают. Слыхать, Степан Пронькин по хуторам таится, никуда не уехал.

Авдотья ловко стянула с Ремнева мокрую одежду, валенки, носки и взялась за рубаху и брюки.

— Что ты, Егорьевна, я сам, — смущенно спохватился Степан.

— Ты меня, старуху, не бойся, — повелительно сказала Авдотья. — Дело такое: водкой тебя до пяточки натру, липовым цветом напою, вот и будешь молодец. Федя, помоги-ка! Лошади-то не остынут?

— Они у меня трехжильные. Свистну — сами домой пойдут. А то Кузьку бы кликнуть: парнишка до лошадей дошлый, враз обиходует.

Наталья побежала за Кузькой. У ворот столкнулась с Николаем, который нес откупоренные полбутылки. Они молча разминулись. Авдотья поднесла по стаканчику Степану и Федору и заставила полить водки ей на руки. Ее маленькие шершавые ладони быстро растерли Степану грудь, спину, ноги, и скоро он, укрытый до подбородка, лежал врастяжку на высокой постели.

— Говорю Феде: «Не хочу жену пугать, она у меня тяжелая. Вези меня к Егорьевне, я с Логуновыми еще в двадцатом году через коммуну породнился», — пошутил он, умиротворенно прислушиваясь к тонкой песне самовара и потрескиванию дров.

Наталья вернулась и сказала:

— Кузьма к себе лошадей завел.

Святой подтянул выцветший кушак, крякнул, расправил плечи и взялся за шапку. Авдотья снова подошла к нему со стаканчиком и слегка поклонилась:

— Спасибо, скоро домчал, дорога дальняя. Так и погубиться человеку недолго.

— Да ведь лошади… — гордо заметил Святой, опрокинув еще стаканчик. — Они чуют.

Авдотья подала ему рукавицы и скрытно улыбнулась:

— Ступай к Марье, она обсушит.

Святой озорно тряхнул седоватыми кудрями:

— И то! Обсушит, обогреет… Эх, жизнь ямщицкая!..

Дверь с треском захлопнулась, и в избе стало тихо. Николай хмуро смотрел в окно. Авдотья присела около Степана.

— Вот кого бы к колхозным лошадям поставить, Святого, — задумчиво проговорил Степан.

Николай обернулся, губы его насмешливо дрогнули.

— Его от чужой лошади с души сорвет. К чужой лошади он зверь.

— Это еще неизвестно, — мягко возразил Ремнев. — Нынче человек один, а через год — другой.

— Ну, не знаю! — неохотно проговорил Николай.

Самовар бурно закипел, забрызгался. Наталья сняла трубу. Но лучинки еще не прогорели, в глаза пахнуло горячим дымом.

Николай встал, молча отстранил жену и вынес самовар во двор, чтобы продуть.

— Жалеет Наталью-то, — торопливо зашептала Авдотья Ремневу. — А сам сумный ходит. Все мечтает, все мечтает… Вчера говорит: «Выделюсь я, матушка…» Как бы срам мне, старой, не получился. Семихватиха уж глаза колет: сына, слышь, в колхоз не сговариваешь, свое дитя, значит, жалко.

— Потолкую с ним, Егорьевна, — тихо ответил Степан. — С тем и заехал к вам.

Николай внес самовар, Авдотья с Натальей принялись ставить посуду, резать хлеб, заваривать липовый цвет.

— И Святой, и все они, мужики, одной крови, — заговорил Николай, останавливаясь над Ремневым и прижимая к груди худую руку. — Возьми у Святого вороных — и он с катушек долой. Иль не видишь, боится он тебя? Суетится, в глаза заглядывает…

— Что это ты все о Святом да о Святом, — остановил его Ремнев. — Не за горами день, когда все святые и грешники сойдутся в одном месте: в колхозе.

Николай не принял шутки.

— Походил я по мужикам, — угрюмо сказал он, — поглядел, послушал… Эх, Степа!

Он исподлобья проследил за матерью, подававшей Ремневу стакан душистого липового настоя. Авдотья как будто ничего не слышала. Положив сахар на блюдечко, она ушла к самовару и зашепталась с Натальей.

Николай порывисто тронул край лоскутного одеяла, которым был прикрыт Степан, проговорил:

— Бабы вопят, мужики в пустых дворах тыкаются. А то гуляют. От радости, что ли? В одном дворе блинами меня стали угощать. Ешь, говорят, это блины особенные, из семенного хлеба…

Ремнев резко отбросил одеяло.

— А ты что же? — запинаясь от гнева, крикнул он. — Знаешь ведь — семена… У кого угощался?

— Ну, у Ксюшки-валяльщицы.

Николай взглянул на Ремнева с невеселой усмешкой.

— Я к тому говорю, что им теперь ничего не жалко. Видишь, вот семенной хлеб уничтожают. Конечно, им строго-настрого приказать можно. Но одного приказу мало. Я так скажу: тут убежденье требуется, а убежденья-то как раз нет. Твой-то Карасев что делает? Только и знает грозится да силком в колхоз пишет. А разве так можно? Бедняки — они в колхоз со всей душой. А средние… средним, конечно, подумать надо. Легкое ли дело жизнь свою одноличную через колено ломать. А думать им Карасев не дает. Вот и получается насильство. А ежели бы им обдуматься, они, может, и сами в колхоз-то зашли.

— Разберемся, — сказал Степан, закуривая папиросу из смятой пачки. — Ты лучше про себя скажи. Все еще собираешься свое хозяйство заводить?

Николай курил, не отвечая. Тяжелое молчание прошло в избе.

— Та-ак. Что же, надо нам по порядку потолковать, — сдержанно проговорил Ремнев. — Ложись-ка рядом, я подвинусь.

Николай медленно расстегнул пояс, снял сапоги и, не глядя на Степана, лег к стенке.

— Лошадку, значит, огореваешь и плуг. А земля-то у нас скудноватая: первым делом нужен навоз. Где возьмешь навоз?

— Навоз? — опешил Николай.

— Вот то-то. Побежишь занимать у справного хозяина, где много скотины. Семян призаймешь исполу. А там — борону, жнейку, молотилку… Допустим, получишь кредит. Так ведь ссуду возвращать надо. К тому же сейчас вся помощь пойдет колхозам…

— Да я еще не сказал тебе, что однолично хозяйствовать буду! — раздраженно возразил Николай. — А уж если соберусь, так на ноги помаленьку, без долгов подымусь…

— Ну-ну. А с матерью как? Делиться, что ли? Одно окно пополам разгораживать? Мать — колхозница, активистка, агитатор, а сын единоличник…

Степан покосился на собеседника. Тот лежал, отвернув лицо и тяжело уставясь в одну точку. Светлые ресницы его вздрагивали.

— Это тебе не старая Утевка, — сказал Степан, и в голосе его послышалась насмешка. — Всю зиму спать, потом поститься, потом пасху пьянствовать. Нет, здесь, брат, фронт. Ты сам солдат и знаешь: между линиями фронта, посредине, невозможно усидеть. Непременно пули заденут с той или с другой стороны. Ты думаешь: как захочу, так и проживу. А в колхозе трудности, каждый наш человек на учете. Слышал, я матери сказал: Степан Пронькин, как волк, по степи рыщет. А сын его, Прокопий, у нас полеводом. Больше некому. Понял?

…Наталья подвинулась к самому краю печи и жадно прислушалась. Слова Степана о Пронькиных — о сыне и об отце — взволновали ее, и она ждала, не скажет ли Степан еще что-нибудь. Но Степан заговорил совсем о другом.

Наталья вздохнула, легла поудобнее. Перед ее глазами возникла короткая, словно оброненная в степи, улица Орловки, просторная усадьба Пронькиных, зеленая Старица, скошенные луга. От усталости и дремоты слипались глаза, и она не могла понять, что ее тревожит — старая ли, полузабытая батрацкая обида на Пронькиных или унизительная мысль о муже, которую высказал Прокопий?

Она забылась в неспокойном сне и увидела себя на бревенчатом мостике коммунарского хутора. Стояла она одна, на ветру, придерживая вздувающиеся юбки. Но вот от озера, по крутой тропинке, поднялась на мостик Авдотья.

— Николя-то уехал, — сказала она, тихо улыбаясь.

Наталья взглянула на дорогу — там чернела свежая колея от телеги. Она уходила в степь, и где-то очень далеко, словно в пелене, покачивалось темное пятно подводы. Значит, Николай уехал совсем. Ей стало так страшно от ветреной тусклой степи и от странной улыбки Авдотьи, что она застонала и проснулась…

Над столом тускло горела лампа. Авдотья, покачиваясь, расчесывала косу.

— Все спорят, все спорят, — прошептала она и печально взглянула на Наталью сквозь жиденькие светлые волосы, напущенные на лицо.

Наталья прислушалась.

— Тебя, Николай, восемь лет здесь не было! — говорил Ремнев. — За это время много воды утекло. Про тех же кулаков скажу. В голодном году они насосались крови, как пауки, потом подряд хорошие урожаи снимали. Знаешь, как кулак зашагал? В позапрошлом году мы с хлебозаготовкой бились. Наполовину только выполнили, потом уж нагоняли чрезвычайными мерами. И не только тут, у нас, но и по всей стране. Кулак зажал хлеб. Оттого и цены на него стали играть… Могли мы жить так дальше, зависеть от кулацкого хлеба — даст или не даст кулак? Будут или не будут сыты рабочие в городе? А с кого еще было нам хлеб брать? Бедняку и без того помогать приходится, середняк только сам себя кормит… Что ж, в кулацкую кабалу идти? Скажи-ка ты, Николай Логунов, крестьянский сын, бедняк из бедняков.

— Государству, конечно, надобность есть, как ты толкуешь, — негромко заметил Николай, — ну, а у народа тоже до сердца должно дойти, чтобы с охотой…

— Ладно! Возьмем тебя самого. Станешь ты, допустим, маломощным середняком. Народ, как море, сольется в одно, в колхозы, а ты останешься на собственной десятинке… сам для себя старатель!

— Да ведь оно как сказать… не я один.

— Ф-фу! Дай мне хоть полотенце, лицо обтереть… Лекарство действует.

Николай поднялся, прошел по избе, хромая больше обыкновенного, и принес Ремневу полотенце.

— Может, заснешь, умаял я тебя, — смущенно сказал он, видя, как коротко и трудно дышит побагровевший Степан.

— Нет уж, договорим, — упрямо ответил Ремнев. — И опять твоя неправда. Народ давно уже потянулся к тому, чтобы сообща работать. На то у нас ТОЗы были, не везде же они кулацкие. На то мы и кредиты давали, очищенным зерном ссуживали… На нашей Утевке свет клином не сошелся: живут и коммуны. И колхозы были, много колхозов, еще до того, как в них весь народ двинулся. А двинулся потому, что у крестьян нет иного пути. Нет! Ленин так сказал: мелким хозяйством из нужды не выйти. Веришь ты Ленину?

— Об этом уж и ни к чему бы спрашивать.

— Ну вот.

Они помолчали. Николай в теплых носках шагал по избе, словно не находя себе места. Ремнев следил за ним горящим взглядом. Женщин на печи совсем не было слышно.

— А все-таки, — ; сказал Николай, присаживаясь на кровать к Ремневу, — а все-таки добром бы лучше.

— Не спеша, с прохладцей, лет этак через пятьдесят? — с раздражением спросил Ремнев.

— Зачем через пятьдесят… Ну и ломать тоже нельзя.

— Ломать! Именно ломать! — Ремнев стукнул кулаком по одеялу. — Ты говоришь: шумят, пьянствуют, плачут… Верно! А почему? Не понимают, не видят своего пути… вот как ты. Ну ничего. Потом поймут да еще спасибо скажут. В горячке мы кое-где перехлестываем, конечно. Но зато… — Степан закашлялся, на глазах у него выступили слезы. — Зато никто не скажет, что Ремнев обижал бедняка!

— Не зарекайся, Степа, народ на тебя обижается.

— Народ! Народ! Надо разобраться, какой народ, — хрипло сказал Ремнев. — Ну, чего ты стоишь надо мной? Сядь, что ли… Всегда был ершист, а сейчас, брат, втрое… Подкалили тебя там, в Азии. Должен ты еще вот что понять, Николай: на всякое дело есть у нас план. Наш район, — Ремнев хлопнул ладонью по своему портфелю, — наш район имеет боевое задание: завершить сплошную коллективизацию к концу марта. Вот оно как. А ты предлагаешь: гадай, Ремнев, на киселе, поспешать некуда, ходи уговаривай.

— Позору в этом нет — уговаривать.

— Позору нет, а времени тоже нет. Вот почитай газету районную. У наших соседей, в сотне километров отсюда, девять деревень слились в одну коммуну под названием «Девятое января». В коммуну! Сто процентов вошло… Нам бы вот так!

— В коммуну? — Николай с сомнением покачал головой.

— Маловер ты, друг! Да к нам уже идет целая колонна тракторов. Целину разбивать будем, сотни, тысячи десятин… Знаешь, какой урожай возьмем?

Николай оглянулся. Наталья, туго повязанная платком, сидела на краю печи, свесив ноги.

— Наталья, жена! — сказал Николай звенящим голосом. — Пойдем в колхоз! Что нам, двоим-то, больше других надо?

Наталья, ничего не ответив, стала слезать с печи. В это время в раму окна сильно застучали.

Николай вскочил с постели. В избу вбежал Павел Потапов, молодой кузнец.

— Товарищ Ремнев! — кинулся он к Степану. — Обыскался я вас! Из района… газету привез… московскую.

Он подал Степану сложенную газету и торопливо прибавил:

— Глядите статью на первой странице… В условиях нашего района неприменима.

— Подожди, подожди, — поморщился Степан. — Кто это тебя так навинтил?

Он оделся, с трудом, по стенке, добрался до окна, развернул газету.

— «Головокружение от успехов»…

Торопливо перегнув газетный лист, принялся читать, то и дело возвращаясь глазами назад и все напряженнее вздергивая светлые брови.

Павел, подтянув сапоги, пробежался до двери и оттуда раздраженно сказал:

— Вот увидите: неприменима!

— Помолчи-ка, — неодобрительно заметила ему Авдотья.

Она тоже слезла с печи и уже сидела за столом.

Николай попробовал читать через плечо Степана, но тот был слишком высок и закрывал собой газетный лист.

— Читай вслух, — попросил Николай, потянув Ремнева за рукав.

После первых же слов, раздельно, с затруднением произнесенных глуховатым баском Степана, он растерянно глянул на мать и жену. Обе сидели у окна и казались окаменелыми. Павел же, присевший у порога, всем своим видом показывал, как не терпится ему сорваться и сейчас же ринуться в спор. Но он смолчал и только раза два позволил себе досадливо крякнуть.

Окончив чтение, Ремнев свернул газету и устало привалился к стенке опущенным и как бы перешибленным плечом. Николай подсел к нему и смущенно проговорил:

— Ведь это что же, Степа: про все думки мои там написано, про мою крестьянскую боль.

Ремнев ответил глухим, срывающимся голосом:

— А как же… это ведь наша партия из Москвы говорит.

Авдотья взглянула на сына, потом на Ремнева и сказала с силой, словно приказывая:

— Грамоте бы меня кто научил.

— Научим… Авдотья Егорьевна! — не сразу отозвался Ремнев. Крупное лицо его пылало, и Николай тихо попросил мать:

— Уложить бы его… Видишь, не в себе.

Вдвоем они помогли Ремневу дойти до постели. Авдотья укрыла его одеялом. Николай сурово выпроводил Павла, постоял у двери, прислушиваясь, спит ли Ремнев, и вдруг встретил его прямой вопрошающий взгляд.

— Ну… что же ты?.. — медленно проговорил Ремнев, когда Николай подошел к постели. — Что же ты, брат, замолчал?.. Ругай Ремнева…

— Я так, Степан, думаю: утро вечера мудренее. Ты спи.

Но рука Ремнева, лежавшая поверх одеяла, судорожно сжалась в кулак.

— Нет, где уж тут спать…

Он закрыл глаза и замолк. Будь около него сейчас коммунист или даже комсомолец молоденький, вроде Пети Гончарова, он, может, и доверился бы, и высказал бы скрытую мысль, которая, как ржа, грызла его сейчас.

Что же это такое? По статье выходило, что он, Ремнев, батрак, красногвардеец, коммунист, работал вроде как на руку кулачью и всяким там врагам Советской власти. Да, он угрожал упрямцам, которые не хотели идти в колхоз, некими «прохладными местами». И не он ли всеми силами старался добиться высокого процента коллективизации? Да, угрожал и подгонял проценты, нажимал — все это так. Но разве его-то самого не подгоняли? Разве райком не нажимал на него? И все эти молниеносные планы ведь возникли и утвердились в районе, в Ждамировке! Да и не в одной, конечно, Ждамировке, и не сами по себе люди размахнулись.

— Не один ты в ответе, — услышал он голос Николая и понял, что тот старается его успокоить. — Небось тебя тоже научали, приказывали.

— А как же, — громко ответил Ремнев, но взгляд его вдруг стал сверляще-жестким. — Это ты брось! За спиной ни у кого еще не прятался, сам отвечу сполна. Завтра же на ноги встану!

— Ну, и встанешь, — не сразу отозвался Николай. — К чему сейчас-то кричать?

Ремнев через силу усмехнулся: что же это, оправдание, что ли, он выискивает, жалобится над собой? Напрасно! Легче все равно не станет.

— Правильно говоришь: ни к чему, — тихо сказал он, опять закрывая воспаленные глаза. — Ступай, друг. А я полежу, обдумаю… Решать надо… многое… Ступай.

В избе затихло. Скоро послышалось сонное дыхание. А Ремнев, закинув руки за голову, лежал, не шевелясь и пристально глядя в окна, за которыми мирно синела ночь.

 

Глава пятая

Дня через два Наталья встретила у лавчонки сельпо Прокопия Пронькина. Прокопий нес какие-то кулечки. Был он в новом просторном оранжевом полушубке, в смушковой шапке и в скрипучих сапогах. Наталья хотела обойти его стороной, но широкое лицо Прокопия, сияющее здоровьем и довольством, внезапно раздражило ее. Она не удержалась и неприязненно спросила:

— Что это вырядился? Иль праздник?

— Может, кому и праздник, — ответил он со своей недоброй улыбкой. — В город посылают за триерами. Теперь ведь я полевод, начальство в колхозе.

Наталья не видела Прокопия с памятной встречи у оврага. Вспомнив слова Ремнева о Прокопии, и свой сон, и разговор у оврага, она усмехнулась и раздраженно сказала:

— То хотел лбом об стену, а то уж и полеводом заделался.

Прокопий мгновенно посерел, смяк. Она с торжеством подумала: «Испугался. Поди, и полушубок-то на нем отцовский».

— Правление, видишь ты, верит мне, — заговорил он притворно ласковым голосом. — Да и почему не верить? Я хозяин, дело у меня в руках кипит. А вы как, в колхоз-то надумали? Заходите скорее! Я по старой памяти всякое снисхождение вам сделаю.

— А то без тебя дорогу не найдем.

— По старой памяти, говорю, — не слушая ее, настойчиво повторил Прокопий и шагнул к ней, хрустя пахучим полушубком. — Мы ведь с тобой вроде родня.

Наталья вскинула на него гневные округлившиеся глаза.

— Это как — родня?

Прокопий коротко захохотал и едва не уронил свои кулечки.

— Роднее на свете и родни нету. Да ты что, забыла? А у меня в памяти топором метка вырублена.

Наталья отскочила от него и испуганно заслонилась маленькой ладонью.

— Ты что это, опять давность подымаешь? Какое имеешь право?

Задыхаясь от гнева, она нашаривала рукой перильца. Ей нужно было ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть.

— Эх, Наталья, — еще более ласково и уже явно издеваясь, сказал Прокопий. — Подсыхаешь ты, как ветла без наливу. Была бы моей бабой…

Он шагнул к ней, наклонился и тихо произнес такие стыдные слова, что Наталья, перестав дышать, с гневом и удивлением посмотрела на его румяный жесткий рот. Кровь обожгла ей щеки, кончики пальцев на руках налились свинцовой тяжестью, нестерпимо захотелось закричать, хлестнуть Прокопия по губам, по глазам.

— Боишься меня! От страху пакости болтаешь! Я одна здесь до корня тебя знаю! Тоже полевод!.. С отцом якшаешься, чую!

Она смутно чувствовала, как по горячим щекам ее текут слезы.

Прокопий повернулся и, уходя, бросил с ленивой угрозой:

— Вот сейчас скажу на народе про нас с тобой.

— Не боюсь! — исступленно закричала Наталья.

Земля под ней качнулась. Она сделала несколько шагов на слабых ногах и, оглохшая, обессиленная, привалилась к обветшалому крылечку.

Мало-помалу она отдышалась, до нее снова стали доходить звуки улицы, тусклый блеск снега, влажные и теплые порывы весеннего ветра.

Она выпрямилась, испуганно огляделась.

К лавке сельпо через улицу медленно шагала Татьяна Ремнева. «Родит скоро», — подумала Наталья, с привычной, щемящей завистью глядя на погрузневшее тело женщины. После родов Татьяна собиралась переехать с ребятишками к Степану, в район.

— Как твой-то, Степан Евлампьич? — торопливо спросила Наталья, когда Ремнева остановилась у крыльца.

Татьяна только хмуро махнула рукой, не заметив ни странной ломкости в голосе Натальи, ни суетливых ее движений.

— Чуть перемогнулся — и в район. «Должен, — говорит, — я при таком деле явиться в райком». Считай, лежмя поехал… Ладно еще — подморозило.

Наталья проводила внимательным взглядом Татьяну, осторожно поднимавшуюся по ступенькам, потом вздохнула и оправила волосы, выбившиеся из-под шали. Она уж совсем было собралась зайти в лавку, как вдруг в глубине узкого переулка приметила бурую лохматую коровенку: ее вела на веревке старенькая бабка Федора. Коровенка, опустив морду, медленно переставляла копыта и то и дело с треском проваливалась в талом снегу. Бабка плелась с хворостиной в руках, равнодушная ко всему миру, который давно онемел и поблек для нее: она окончательно оглохла и плохо видела.

Наталья долго смотрела вслед бабке, ничего не понимая. Звук торопливых хрустких шагов отвлек ее. Посередине улицы в шубе нараспашку бежал рыжий Ивлик. Он тоже проводил старуху долгим взглядом, потом что-то прокричал ей и, сбив шапку на затылок, повернул в переулок, к скотному двору.

В переулке он столкнулся с Леской. Тот семенил рысцой, бок о бок со своей крупной однорогой Рыжухой. Дуня шла сзади, с маленьким на руках.

— Скорее! Разбирают коров-то! — заорал Леска на всю улицу.

Ивлик подхватил полы шубы и помчался прямо по лужам, высоко, как мальчишка, подбрасывая ноги в размочаленных лаптях.

На повороте в улицу Рыжуха с разбегу вынеслась прямо к лавке. Наталью даже испугало Лескино лицо — потное, ощеренное, с восторженными косыми глазками.

Дуня на минуту остановилась.

— Вот, ведем домой, на старое место, — тихо, одними губами, сказала она. На ее худом лице не было заметно никакого оживления.

Повернув в Кривушу, Наталья увидела Якова Хвоща. Он тоже вел корову, держа ее почему-то в обнимку, и смешно, боком около нее подпрыгивал.

У скотного двора закипали крики: туда бежал народ.

Наталья взяла в лавке пачку спичек, постояла на пороге, раздумывая, пойти ли ей поглядеть, что делается на скотном дворе, и решительно повернула домой.

На углу Кривуши ее догнала Мариша. Она невнятно поздоровалась и горько подняла темные, словно выписанные брови.

— Нам с тобой ни туда, ни оттуда коровушку не вести. Во дворе-то сроду не мычало.

Наталья молча вздохнула и искоса взглянула на Маришу: удивительно красиво было ее строгое лицо, обведенное цветным полушалком.

— Егорьевна-то дома? — спросила Мариша все тем же расстроенным голосом, когда они приблизились ко двору Логуновых.

— Кажись, дома.

Они вошли в избу. Авдотья была одна, она мерно раскачивалась над корытом.

— Что это, маменька, я сама постирала бы, — заметила Наталья дрожащим голосом. — Вот гостья к тебе.

Мариша прошла в передний угол, уселась, расправила концы полушалка. Наталья вышла на кухню. Авдотья вытерла мыльные руки, оправила юбки и подсела к Марише.

— Растревожила ты мое сердце, понасказала про колхозную жизнь, — сразу же порывисто заговорила Мариша. — А на деле-то вон боком выехало! Я сейчас со скотного иду. Семихватиха увидела меня да как на всю улицу закричит: «Чего глазеешь? От твоей-то коровы тут и хвоста не было!» А то я без нее не знаю? И у меня, и у маменьки моей, покойницы, сроду своей-то коровы не бывало!

Мариша прикусила губу, серые глаза ее потемнели и налились слезами.

— Это чего же теперь выходит: значит, и дети мои вольного молочка не попьют? Зря ты рассказывала насчет дружной-то жизни! Жили бы и жили, как бог велел!

Авдотья холодновато усмехнулась.

— Не зря я тебе рассказывала. Так и будет. Нашла колхозницу — Семихватиху! Ремнев Степан Евлампьич сказал: настоящие колхозники не уйдут. А которые уйдут, так поплутают да вернутся. И уже вернутся накрепко: нет им другой дороги.

Авдотья оглянулась на дверь и доверительно зашептала:

— Уж на что Николя на своем стоял, а теперь старые разговоры вовсе бросил. Подаваться стал к колхозу. Верно говорю.

— А Наталья? — шепотом же спросила Мариша.

— Наташа за ним пойдет. — Авдотья снова повысила голос: — Ты что думаешь, в газете плохо напишут? Ведь там, наверху-то, наши же крестьянские сыны сидят. Плохо не надумают.

Тонкое лицо Мариши засветилось смущенной улыбкой.

— Ну, поживем, посмотрим, — облегченно сказала она и, помолчав, зашептала: — Дочка-то Дашка совсем заневестилась. Болтали мне, будто с Панькой вяжется. А я что-то не верю. Дашка-то моя…

Она поджала губы с застенчивой гордостью.

— Красавица, — серьезно сказала Авдотья. — Черноброва да бела, словно с серебра умывается. Такой больше в Утевке нету.

— Да ведь и не болтуша, умнешенька! Уж и мне-то ничего не сказывает. Нынче гляжу — Панька шасть к нам в избу. Мне чуть поклонился и сразу с Дашкой в чуланчик. Я калоши сняла, в чулках около чуланчика похаживаю. Слышу, резко так разговаривают про колхоз, про газету. А потом зашептались. Меня тут, Авдотьюшка, горе и взяло. Ведь не жених, никто, а прямо в избу садит. От людей срамно. А сказать — нет у меня на то права: сама-то какая!

Мариша порывисто опустила голову, на темных ресницах снова заблестели слезы.

— Молодые посмелее нас с тобой жить будут, не спросятся, — спокойно сказала Авдотья и тронула Маришу за руку. — Себя зачем принижаешь? Что ты, от живого мужа, что ли? И он, Федор-то, ведь мил он тебе?

— Ох, матушка! — всхлипнула Мариша. — Мне бы опять девкой стать!

— Прожитого не воротишь, — задумчиво откликнулась Авдотья. — А счастье — оно вольное, на светлых крылах летит. Поймала его — держи крепко.

Мариша подняла голову и тихо засмеялась.

— К тебе, Егорьевна, за словом, как за кладом, идешь. Вот ведь как дано тебе! Ты для нас, для баб, — мать утешная.

Авдотья проводила Маришу до ворот и вернулась. Навстречу ей от корыта поднялась Наталья. Широкое лицо ее было в крупных каплях пота.

— Хотела давно спросить, да все забываю, — с трудом, хрипло проговорила она. — Что, Николю-то небось и газом на войне отравляли?

— Газом? — удивилась Авдотья. — Нет, дочка. Ногу ему пулей порушили — это верно. А про газы он сам спрашивал у Никешки карабановского, у травленого-то, знаешь его?

— Вот змей! — тихо, задрожавшими губами произнесла Наталья.

— Про кого это ты?

Наталья испуганно взглянула на Авдотью.

— Не неволь, маменька, после скажу, как на духу, — прошептала она и снова склонилась над корытом.

 

Глава шестая

Всю вторую половину марта утевский колхоз, как говорил Павел Васильевич Гончаров, «шатался на корню».

Озадаченному председателю то и дело приходилось снимать заявления с того самого гвоздя, что торчал в раме окна у него над головой. Павел Васильевич не сразу отдавал заявление, уговаривал, доказывал, а люди выслушивали его и уходили, уходили.

В колхозе в конце концов остались считанные семьи, а на просторном скотном дворе бродили коровенки, взъерошенные и неприкаянные, какой-нибудь десяток…

И тут газеты напечатали постановление правительства о льготах колхозам и еще через несколько дней — ответ на вопросы колхозников.

В Утевке газеты эти зачитали до дыр. И уж не галдели утевцы, не орали в бесконечных спорах и ссорах, а крепко призадумались. Задуматься же и в самом деле было о чем. Время шло, надвигалась посевная пора, и каждый хозяин, над чем бы он ни хозяйствовал, должен был решить свою собственную судьбу.

Крепче всего в мужицкие головы вбились решения о немалых льготах, которые получали колхозы. Шутка сказать, вон какие миллионы отвалила Советская власть, и лучшую землю им нарежут, и машины дадут, очищенные семена, от налогов освобождение на целых два года — пока, значит, на ноги покрепче не встанут, — и уплату колхозных долгов отсрочили, и даже штрафы и судебные взыскания колхозникам простили… А единоличники? Что же единоличнику?

Тех, кто было вступил в колхоз, а потом взял свое заявление обратно, в газетах называли «мертвыми душами» (что было не очень понятно, но наверняка обидно), или «враждебным элементом» (вроде как к кулаку приравняли: тоже — кому охота нынешнее кулацкое «счастье» пытать), или людьми «колеблющимися». Вот сюда, под эту меру, и подводили себя решительно все вчерашние утевские колхозники, еще таскавшие за пазухой свои заявления, с такой неохотой возвращенные им маленьким взъерошенным Павлом Гончаровым. Мужичок этот, по-уличному прозванный Скворцом, обличьем совсем невидный, ныне, похоже, обрел силу и власть вовсе немалую. Что же, сам-то Гончаров — старательный, хоть и маломощный хозяин, да и человек, правду сказать, совестливый…

Как бы там ни было, сколько бы ни думали и ни гадали утевцы, в особенности середняки, а к половине апреля, когда со степи уже подули теплые, весенние ветры, в колхозное правление, к Павлу Васильевичу Гончарову, стали один за другим являться бывшие его «колхозники». Гончаров встречал их уважительно и вешал на гвоздь истрепанные, замусоленные заявления. Утевский колхоз снова стал — уже побыстрее и поувереннее — подыматься на ноги.

В молодом колхозе скопилось немало всякого добра: рабочий скот, плуги, сеялки, молотилки, отобранные у кулачья, семена, накрепко запертые в амбаре на высоких сваях. Лошадей набралось с полсотни. Их поставили в курылевский двор, наскоро соединив бывшую хозяйскую конюшню с двумя большими сараями, где Курылев держал коров и птицу. Конюшня получилась неказистая: одна половина деревянная, другая — саманная. Лошадям в ней было тесновато, зато тепло. Кунацкая изба, с заколоченной накрест дверью, еще пустовала, и ворота были распахнуты настежь. Пока уделывали, замазывали сараи, возили глину и саманный кирпич, створки ворот вмерзли в снег, и двор так и остался раскрытым. Старшим конюхом правление назначило Нефеда Панкратова, молчаливого сына Левона.

Ко всему колхозному добру Гончаров приставил усердного и надежного ночного сторожа Дилигана, которому вручил не только деревянную трещотку, но и охотничью двустволку: время было тревожное, и вокруг колхоза, неокрепшего и еще ни разу не посеявшего хлеб, бродили всякие люди.

— Не спускай глаз, Ваня, — строго наказал Павел Васильевич своему старому другу. — Пуще всего доглядай за семенным амбаром и за конюшней. Ну-ка останемся без семян или без лошадей — закрывай тогда колхоз…

В сумерки, как только начинало темнеть, Дилиган, в длинном тулупе и в подшитых валенках, с трещоткой в руках и с двустволкой за плечом, выходил сторожить колхозное имущество. Один-одинешенек в ночной темноте, Дилиган шагал по изученной дорожке — мимо соломенного навеса, где неясной грудой темнели машины и телеги, мимо семенного амбара, на дверях которого висел тяжелый «конский» замок, до конюшни и обратно, вкруговую. Короткая рассыпчатая дробь трещотки то и дело оглашала сонные улицы.

Нынче Дилиган не усидел в своей одинокой избенке и еще засветло явился в колхозное правление. При нем Гончаров запрятал в шкаф круглую печать, замкнул избу и, повторив: «Доглядай, Ваня», ушел спать.

Иван неторопливо обошел вокруг семенного амбара и тронулся в свой обычный нескончаемый путь.

Деревня успокаивалась, засыпала, только кое-где взлаивали собаки, то поодиночке, то все сразу, словно в какой-то своей, непонятной собачьей ссоре. Под ногами хрустел ломкий ледок, серое, быстро темнеющее небо, казалось, стояло совсем низко, по нему плыли и плыли быстрые колеблющиеся тени.

Иван смотрел на эти плывущие тени и думал. Ему чудилось, что в его низенькой избенке вот сейчас, темным весенним вечером, как и десять лет назад, весело и споро хлопочет дочь Дунька, светлокосая песенница и хохотушка. Сам того не замечая, Иван сбивался с тропинки, останавливался, закрывал глаза и неясно, словно сквозь воду, видел дочернее нежное девичье лицо.

Чьи-то твердые шаги вывели Дилигана из забытья. Впереди него вышел со двора, пересек тропу и зашагал посередине улицы невысокий и до неправдоподобия широкоплечий человек. «Нефед Панкратов, с конюшни… — догадался Дилиган, провожая взглядом колхозного конюха. — Верно, еще придет — заботник!»

Дилиган, помахивая трещоткой, начал новый круг, когда через дорогу кто-то с необыкновенной быстротой пробежал прямо в распахнутые ворота и скрылся, точно растаял, в глубине двора. «Нефед… — Дилиган остановился, удивленный, недоумевающий. — Чего это он опять мчит? Вроде недавно был?»

— Нефед Левонович! — закричал он, подойдя к двору.

— Дядя Иван… это ты? — сразу откликнулся густой бас Нефеда, но — странное дело! — за спиной у Дилигана.

— Постой-ка, Нефед Левонович, — забормотал Дилиган, растерянно поворачиваясь на голос. Нефед, широко и твердо шагая, уже подходил к нему. — Постой-ка… а не ты это к конюшне пробежал?

— Когда?

— Да сей минутой… Чудеса! Иль ты кругом обернулся?

— Помстилось тебе. Я из дому… ужинал.

— Должно, собака прокатила. Тьфу, носит идола! А ты, Нефед Левонович, гляжу, в другой раз идешь.

— Конь, он, знаешь… свой глаз… весна… — пробурчал Нефед, не заботясь, по своему обыкновению, понятно ли говорит.

Неторопливо посапывая, он отвернул полу шубы и полез за табаком. Дилиган почувствовал, как ему в руку суют теплый, туго набитый махоркой кисет.

— Не балуюсь, — с некоторым смущением ответил он, отстраняя от себя кисет.

— Ну? — удивился Нефед. — Мужик… тоже… без курева…

— Не приучился, что будешь делать, — совсем виновато проговорил Дилиган, переминаясь перед конюхом. Он думал про себя, что Нефед недаром остановился на тропке. Хочется, верно, и ему в иную минуту перекинуться словом с живым человеком.

— А что, Нефед Левонович, присядем вон на бревно, — сказал Дилиган, указывая рукой в сторону конюшни, где у самых дверей лежало толстое бревно. — Ты покуришь, а я ногам отдых дам: нашагаюсь до утра-то.

Нефед молча двинулся во двор, Дилиган пошел за ним. Они уселись рядком, Дилиган поставил ружье между колен, а трещотку уложил возле себя и спросил уважительно:

— Любишь, значит, коня, Нефед Левонович?

— Она, животина… — Нефед сделал неопределенное движение свободной рукой. — Не говорит, а… Я сызмальства к коню желанный… у батяши еще…

— Старик ваш, ай-ай, расстроенный ходит.

Нефед затянулся так жадно, что огонек цигарки на секунду осветил его бородатое угрюмое лицо.

Дилиган больше не решился расспрашивать.

Но Нефед повернулся к нему и заговорил сам — прерывисто, туманно, с каким-то потайным жаром:

— Что ж, батяша… спасибо, работать научил… Не жалел шкуры нашей, то есть сыновней. Бабы тоже… животы срывали. А все одно — отцовский батрак… Свою долю… искать когда-никогда… покуда молодые…

Нефед бросил цигарку под ноги и тщательно вбил ее носком сапога в снег.

— Я молчу и работаю… молчу и работаю… Старшой брательник про меня: Нефед — конь. Вон как…

— Старшой-то у вас при отце затвердился? — осторожно спросил Дилиган.

— Хитро-ой! — Нефед сплюнул, покрутил головой. — Расчет имеет… Отец да он — схожие. Споются… Мечту держит: двумя избами владеть.

— Ишь ты! — простодушно удивился Дилиган. — А в колхозе как, Нефед Левонович? То есть тебе?

— Чего — в колхозе… дело у меня в руках… По крайности, на себя работаю…

— А баба твоя?

— Баба? Баба, она…

Нефед не договорил: в глубине конюшни злобно завизжал жеребец, и Нефед кинулся на голос.

За ним вскочил, сжимая двустволку, Дилиган. Из-за угла конюшни пыхнуло длинным языком пламени.

— Пожа-ар! — заорал Нефед и бросился прямо на огонь.

Дилиган вскинул трясущимися руками ружье и выпалил из одного, потом из другого ствола.

Дальше все перепуталось. Из ближних изб выскочили полуодетые мужики. Набежали женщины, ребята, поднялся шум, суета. Иван Корягин без шапки, в накинутом полушубке, из-под которого белели исподники, закричал не своим голосом:

— Федосья! Беги вдарь в набат! Ты там все концы-начала знаешь!

Из кучки женщин вырвалась жена Ивана в одной стеганой кацавейке; плача и проваливаясь в снегу, она побежала к церкви. Но почти в ту же минуту над деревней поплыл густой, тревожный звон: кто-то забрался на колокольню раньше Федосьи.

Толпа росла, надвигалась на Дилигана. Отблески пламени то взметывались вверх, освещая железную крышу и высокий плетень курылевской избы, то опадали и словно бы гасли.

Звон смолк, из-за конюшни послышались возбужденные голоса:

— Снегом закидывай!

— Лопату хоть принесите!

— Вали плетень!

— Воды! Скорее воды!

Дилиган распахнул настежь двери конюшни — в уши ему ударили визг, ржанье, топот: лошади чуяли запах гари…

— Бабы! — вдруг зычно закричала Анна Пронькина, среди шума и треска Дилиган почему-то сразу узнал ее голос. — Бабы! Веди лошадей по домам! Гореть им, что ли?

— Ой, Буланушка, родимая моя! — заголосила Семихватиха.

Дилиган встал в проеме дверей, стиснув в обеих руках разряженную двустволку. Огонь уже не полыхал, от конюшни тянуло лишь едким дымом и гарью. «Заливают… миновала беда…» — лихорадочно соображал Дилиган, повертывая голову в рыжей ушанке то в ту, то в другую сторону. Он начинал опасаться, не навалятся ли на него бабы всем скопом, благо мужики заняты делом.

— Чего вы глядите? — слышалось в толпе баб.

— Скотина огня боится… перекусаются, перебьются!

— Выводи, бабы!

— Мужики только спасибо скажут!

От толпы отделилась Анна Пронькина. Высоко подняв плечи, она медленно пошла на Ивана. Он успел прикрыть одну дверцу конюшни и загородил собой другую, растворенную.

— Опомнись, Анна! Приказу такого нету! — негромко усовещивал он Пронькину. — Лошади-то чьи?

— Сроду наши были!

— Мужа осрамишь, опомнись!

— Я своему добру сама хозяйка.

— Пожар-то кончился.

— С другого конца пыхнет.

— Ты, что ли, подпалишь?

— Без меня найдутся.

Неизвестно, чем кончился бы спор между Дилиганом и наступавшей на него Анной, если б в дело не вмешались Семихватиха да Лукерья, жена Князя. Они выскочили вперед, Олена Семихватиха толкнула Дилигана с такой силой, что тот пошатнулся, ударившись о косяк двери. Лукерья истерически закричала:

— Дава-ай!

А Пронькина вся уже напружинилась, даже пригнулась, — того и гляди, пронырнет в сарай. Поняв, что уговорам пришел конец, Дилиган крикнул:

— Шалишь! Назад! — и вздернул ружье, щелкнув курком.

Лукерья как подкошенная повалилась прямо в снег, дурным голосом завопила:

— Убили!

Тут появился милиционер. Анна Пронькина юркнула в толпу, и милиционер, пробиваясь к конюшне, налетел на Лукерью. Она опять заорала:

— Убили!

— Кого убили? — спросил милиционер.

— Меня убили!

Милиционер взбешенно закричал:

— Встать!

Лукерья, сидя на снегу, смотрела на него снизу вверх и постанывала. Тогда из толпы вышел Князь. Не торопясь, не говоря ни слова, он приблизился к Лукерье и обрушил на ее голову такой удар, что баба взвилась легче пуха.

Милиционер повернулся к Дилигану и торопливо спросил:

— Где он, вор?

Дилиган глянул с испугом: какой вор? Женщины примолкли, и в наступившей тишине послышался сиплый от волнения голос Гончарова:

— Ведите! Ведите! Ваня! Бахарев! Неси фонарь!

Из-за конюшни вышла плотная кучка людей. Дилиган с готовностью метнулся в конюшню и вынес оттуда, высоко держа в руке, фонарь «летучая мышь». Колеблющийся свет упал сначала на Гончарова, перепачканного сажей, потом на Евлашку. Расстегнутая шуба едва держалась на плечах вора, рубаха, порванная в клочья, открывала худые ключицы; видно было, как прерывисто и неровно он дышит.

Милиционер шагнул к Евлашке и, положив руку на кобуру револьвера, встал рядом.

— Сказывай, Нефед Левонович! — уже спокойно предложил Гончаров.

Тогда вперед вышел Нефед Панкратов. Он был без шапки, один рукав полушубка начисто оторван, на белой рубахе, повыше локтя, темнела бурая кровавая полоса.

— Мы с ним вот… — начал рассказывать Нефед, указывая на Дилигана, — сидели, значит… а оно пыхнуло. Я и… гляжу: он… — Нефед мотнул головой на Евлашку и уставился себе под ноги, отыскивая слова: сейчас речь ему и вовсе не давалась.

— Поджег! — испуганно сказала в толпе какая-то женщина.

— Поджег, гад! — с облегчением подхватил Нефед. — Пакля у него с керосином… и на угол из бутылки плеснул…

— Керосином, — нетерпеливо подсказал милиционер.

— Керосином, — подтвердил Нефед, кивнул встрепанной головой. — Я повалил его, сжал… аж ребра хрустнули… А тут мужики… поспели.

— Рука, вишь, у тебя, — заметил Гончаров, с какой-то робостью дотрагиваясь до окровавленного рукава.

— Ништо! Ножом царапнул.

Нефед медленно оглянул толпу. Женщины, близко от него стоявшие, слегка попятились, а одна даже взвизгнула — таким яростным огнем блеснули «колдовские» Нефедовы глаза в густущих ресницах.

— Он животину сгубит… убежит, а мы как? Пахать… на палке… — Нефед захлебнулся, помахал огромным кулаком.

Евлашка съежился, низко опустил голову.

— Ты долго еще будешь молчать? — начальственно спросил у него милиционер: он был молод и немного важничал.

Вор поднял серое, залитое слезами лицо.

— Каждый раз, как попадется, плачет! — зашумели в толпе.

— Нет ему веры!

— Сколько палок об него измочалили!

Евлашка всхлипнул и глянул куда-то поверх толпы. Мокрые расквашенные губы его медленно шевелились.

— Христа ради… душу на покаяние… не я это!

— А кто же, Христос, что ли? — нетерпеливо перебил его милиционер.

— Меня Степан послал, Пронькин, — глухо сказал Евлашка. — Я по стогам ночевал, с ним встретился… на его деньги пил-ел. Не откажешься!

Гончаров отпрянул от вора, обернулся к народу.

— Степан Пронькин орудует, слыхали?

— Не глухие, — откликнулись в толпе.

Гончаров схватил вора за шиворот, встряхнул его, заставил поднять голову.

— Т-тягло спалить хотел? — заикаясь от бешенства, закричал он. — Пока народ спит, т-тишком…

— Дай ты ему под ребро, отведи душу! — глухо посоветовал кто-то в толпе.

Гончаров с трудом и с явной неохотой оторвал руку от грязного воротника Евлашки. Милиционер вытянул из кобуры револьвер; Евлашка, побелев, уставился в круглое, как черный зрачок, дуло нагана.

— Шагай! — звонко приказал милиционер, приосаниваясь и поправляя портупею.

Толпа заволновалась, разломилась надвое. Евлашка увидел жену, Ксению. Он успел только на мгновение встретиться с ней глазами. Ксения отшатнулась и замешалась, спряталась в народе. Евлашка побрел по узкому проходу, осторожно и высоко поднимая длинные ноги; он привычно ждал, что вот-вот его примутся бить. Но никто его не тронул. Только перед самыми воротами путь преградил ямщик Федор Святой. Вор взглянул на него с испугом и ненавистью.

— Лошадей жечь, а? — торопясь и проглатывая слова, закричал ямщик. — Как это ты, слышь-ка? Ведь она, лошадь, если молодая которая, дите и дите! Она гореть живьем будет, какими глазами на тебя поглядит, а?

— Сторонись! — строго оборвал Федора милиционер. — Ступай запряги свою тройку, в район повезем!

Народ, переговариваясь в темноте, стал расходиться. Во дворе около Гончарова осталась негустая кучка людей. Несколько в стороне, тяжело привалясь к стене сарая, стоял Николай Логунов. Он прибежал на пожар одним из первых, и в суете кто-то сильно отдавил ему больную ногу.

— Степан Пронькин… — негромко, задумчиво произнес Гончаров. — А кто больше всех с семенами шумел на прошлой неделе да дележки требовал? Анна Пронькина. И тут она подбивала баб… Опять же она — Пронькина.

— Чистая работка! — откликнулся кто-то из людей, окруживших Гончарова.

— Сговор у них!

— Вот еще Прокопий чего нам поднесет… полевод наш!

— Всем Пронькиным нет веры! — послышался высокий женский голос. Николай с удивлением вгляделся в темноту: это сказала Наталья.

— Разберемся! — жестко проговорил Гончаров и оглянулся. — А где же Логунов? Николай Силантьич!

— Я здесь, — откликнулся тот.

— Пойдем с нами, собрание актива сделаем.

Николай приблизился, помолчал, потом нерешительно возразил:

— Я ведь только вчера заявление подал.

Гончаров засмеялся.

— А то не видели мы, как ты старался с нами, себя не жалел. Что, товарищи, верно я говорю?

— Верно! Не знаем мы тебя, что ли? Ступай, раз зовут.

— Обождите тогда, — тихо откликнулся Николай, — какой бы мне подожок…

— На-ка, Силантьич, — сказал Дилиган и всунул в руки шершавую палку.

Они тронулись по затихшей улице. Николай шагал позади, всем телом налегая на палку: «стронутая» нога болела.

Дилиган снова остался один. Вытерев рукавицей потный лоб, он нахлобучил шапку и надел на плечо ремень двустволки. Чего-то ему недоставало. Он постоял, устало раздумывая. Да, вот оно что: трещотка!

Торопливо обшарил рукою бревно… Где там! Весь снег перетолкли ногами, перебутырили…

Дилиган долго ползал, ковырял в снегу обледеневшей щепкой, пока трещотка не подвернулась под руку. Бурча что-то себе под нос, он заботливо очистил ее, вытер собственным шарфом, и в ночной тишине снова послышался старательный, дробный перестук. Только звук стал немного глуше и отрывистее обычного: трещотка отсырела в снегу.

 

Глава седьмая

Надвигалась весна, а с нею и долгое бездорожье. Вот-вот должен был тронуться лед на Току. Тогда Утевка, кругом в воде и в топкой черноземной грязище, начинала жить словно на острове, начисто отрезанная от других деревень и от районного центра: туда нельзя было проехать, пока полая вода не схлынет и на реке не установят паром.

Но санная дорога на Ждамировку еще держалась, и отчаянный Федор Святой решился съездить за последней почтой. Рано утром по морозцу он подкатил к избе Ремневых.

Татьяна вышла на звон колокольцев. Святой молодецки соскочил с козел и спросил, не будет ли какого наказа к Степану Евлампьичу.

— Зайди в избу, Федор! — попросила ямщика Татьяна.

Наскоро собрав кое-какой домашний припас, она положила в узелок пару чистого белья и новые носки из шерсти поярки.

— Вот, возьми, — сдержанно сказала она, протягивая Федору узелок. — Кланяйся, передай — все здоровы. Когда вернешься?

Голос у нее дрогнул, и тут только Федор понял, как дорого стоило ей видимое спокойствие.

— Да ведь, Татьяна Ивановна, завтра. И домой не заеду — прямо к вам.

— Ну спасибо.

Проводить ямщика вышел Федя Ремнев — десятилетний сероглазый, весь в мать, парнишка.

— Ты, тезка, гляди береги мамку, — сказал мальчику Федор, усаживаясь на козлы и подбивая под себя полы шубы. — Пуще всего — не подняла бы чего тяжелое. Нельзя ей это.

Мальчик молча кивнул вихрастой головой.

В тот же день, в сумерки, по Утевке пролетела взмыленная вороная тройка Святого. Федор чудом держался на облучке, выставив наружу ногу, чтобы тормозить сани на раскатах. Круто завернув в Кривушу, тройка остановилась у избы Ремневых. На крылечко выбежала Татьяна, всплеснула руками: в санях, укрытый тулупом по самые брови, лежал Степан.

Ямщик решительно отстранил Татьяну и сам приподнял Ремнева за плечи. Тут подоспели Мариша, Николай Логунов, Нефед Панкратов. Вчетвером они неловко втащили Ремнева в избу, раздели, уложили в постель и поторопились выйти на улицу.

— Плохой, — тихо сказала Мариша, оглядываясь на окна Ремневых. — Как же это ты его?

— Тишком, ей-богу, тишком! — Федор озадаченно покрутил головой. — Прихожу в больницу с гостинцем да с поклонами, а он: «Домой поеду». Три раза за доктором бегали. Тот не отпускает, грозит пожалиться на Степана в райком. А Степан свое: «Поеду, и все». Гляжу, собрался, под руки его выводят. Расписку там оставил: в случае чего доктор в ответе не будет. — Федор, махнув рукой, добавил тише: — Нельзя ему не ехать: чует…

— Да ну-у? — вскрикнула Мариша.

Николай сурово опустил голову, Нефед неловко переступил с ноги на ногу и полез за кисетом.

— Как же ты через Ток… — гулко пробасил он.

— Сам не знаю. — Федор поскреб всей пятерней кудрявый затылок. — Считай, по воздуху… скачем. А за нами трещит, вроде обламывается… сам не помню.

— Экой ты! — мягко упрекнула его Мариша. — Больше не езди.

— Отъездились: моя колея последняя. Черт и тот теперь не проскачет.

…В избе Ремневых стояла глубокая тишина. Федя, скорчившись, сидел на кровати, в ногах у отца, Татьяна — у изголовья. Она распустила свои светлые волосы, вся укрылась ими и принялась расчесывать высоким деревянным гребнем.

— Ивановна… — услышала она слабый голос больного.

Откинув волосы, Татьяна взглянула на мужа большими сухими глазами.

— Вот я и с вами…

— Может, зря из больницы-то… — нерешительно сказала Татьяна. — Дороги теперь нет в случае…

— Ничего, отлежусь… Не впервой. А с вами лучше мне…

Федя смотрел на отца не мигая, уставив подбородок на острые коленки.

— Папаня, — тихо спросил он, — где у тебя болит?

— Грудь, сынок.

— А чего это говорят, папаня, будто в тебе сидит пуля не простая, а…

— Ну?

— Что ли, травленая?

Степан тяжело повернул голову к жене, пересохшие губы его задрожали в жалобной усмешке.

— Слыхала, Ивановна?

Татьяна положила гребень на колени и не ответила: не время, мол, об этом толковать, мало ли что выдумают досужие люди.

Но Степан со стоном поднялся на локте и заговорил хрипло и прерывисто:

— Вижу: не так делал… не то… Теперь бы работать, а я вот… Таня, сынок, не успел я…

В воспаленных глазах его заблестели слезы.

Татьяна, путаясь в мягких волнах волос, прильнула к мужу сильным погрузневшим телом, заставила опуститься на подушки.

— Степа… Степушка… — повторяла она, с силой прижимая к себе его горячую голову. — Не для своей же корысти… С чем были, с тем и остались, все видят. Себя не жалел, старался… для народа. Как же это?

Он молчал, утомленно закрыв глаза. Татьяна опомнилась, перехватила волосы тряпочкой и тут только заметила, что Федя стоит возле нее, испуганно вытянув шею.

— Ступай помочи полотенце в кадке, — зашептала она, — на голову папане положим. Видишь, жар у него…

Федя на носках сбегал в сени. Татьяна обтерла Степану потный лоб, глаза, губы, положила компресс на голову и снова села.

— Для народа… — почти беззвучно повторил Степан и затих.

Татьяна услала сына на печь, а сама сидела неподвижно: ей показалось, что больной говорит в дремоте.

Но Ремнев бодрствовал. Он думал, вспоминал, силился найти выход из положения — для себя самого.

Три недели тому назад он, полубольной, приехал в район и в тот же день попал на заседание бюро райкома партии, затянувшееся до самого утра. За день в райкоме побывали посланцы нескольких деревень. Они привезли одинаковые вести: колхозы убывали в людском числе, скот разводили по домам. Кое-где коммунисты растерялись и ударились в панику. Утром работники райкома разъехались по деревням.

Ремнев рвался в Утевку и в соседние с нею деревни, но ему пришлось направиться в ближний колхоз, где создалось наиболее острое положение. Пока он расхлебывал беды, натворенные одним из уполномоченных рика, его опять настигла болезнь.

Да, ничего не успел он сделать. А теперь вот лежит беспомощный. Это и мучило Степана больше всего на свете. В Утевке он вырос, стал человеком, коммунистом, здесь его знали все от старика до младенца, и он знал всех, как своих отца и мать.

Как болезненно удивился он, когда один из его товарищей, тоже инструктор райкома, после ночного заседания бюро спокойно сказал:

— Ну что же, учтем, Степа: были нам от райкома одни указания, теперь внесены поправки и, выходит, указания другие. Наше дело исполнять.

Ремнев накричал тогда на товарища. Поправки! Указания райкома! Как ни мал человек вроде Степана Ремнева в сравнении со всей партией, со страной, со всем народом, а совесть беспощадна и у малого человека… Работать, работать, пойти к людям, вместе с ними повернуть дело, как велит партия. Но пока Степан мог только думать об этом и метаться на постели.

Дня через три ему немного полегчало, и он позвал к себе колхозное правление. Степан набросился на Гончарова с нетерпеливыми расспросами. Ему подробно рассказали о пожаре на конюшне и о Нефеде Панкратове. О том, что как раз перед пожаром принес свое заявление Николай Логунов, а потом, вот в эти последние дни, еще десять хозяев пришло в колхоз. И все больше середняки… Прокопий Пронькин? Нет, он и не выходил из колхоза.

— Боится, — заключил Гончаров. — Из-за отца боится. Они, видишь ли, — прибавил он, очевидно подразумевая обоих Пронькиных, отца и сына, — они думку такую держали: спалить не только конюшню, но и весь колхоз. Но мы из огня вроде еще крепче вышли. Людям при огне, может, виднее стало, в какую сторону податься. Не-ет, Степа, теперь дело на совесть пошло, а землю под собой чуем, не стронешь нас.

Ремнев слушал, радуясь, его словно поднимало теплой волной. Гончаров принялся рассказывать о хозяйстве колхоза. Ремнев спросил:

— Коров опять, наверное, немало подобралось? Где же они стоят?

— Коровенки есть, — ответил Гончаров, немного прибедняясь, как и полагалось хорошему хозяину, — на открытом дворе они у нас. Плоховато, конечно, навесу и того не слепили — руки не доходят.

Когда мужики ушли, Степан вдруг надумал, что в Утевке надо сложить из самана новый большой скотный сарай. Вот где пригодилось бы его, Степана, старое умение.

Пролежав несколько дней, Степан решил, что он достаточно поправился. Надев чистую одежду, он сбрил отросшую бородку и велел своей Ивановне кликнуть Павла Гончарова и с ним еще кое-кого из колхозников помоложе.

Как только мужики пришли, Степан выбрался с ними на улицу. Полушубок просторно висел на его костлявых плечах, скуластое лицо было прозрачным от худобы. Колхозники невольно жались поближе: им казалось, что Степан может упасть.

Он привел их на берег Тока.

Река только что вскрылась, и меж крутых ее берегов плыли, хрустя и громоздясь друг на друга, бурые неповоротливые льдины. Между льдинами просверкивала вода, черная как деготь. Холодный, порывистый ветер то и дело завертывал полы овчинных шуб и захватывал дыхание у мужиков.

— Вот он, саман, — хрипло проговорил Ремнев, захлебываясь от ветра.

На самой круче стояли искусно выложенные башенки крупного саманного кирпича.

— Дегтева это, — сказал молодой мужик.

— Был дегтевский, — возразил Гончаров. — Теперь наш.

Он переглянулся с мужиками. Все без слов понимали: как только река вымахнет из берегов и разольется, от самана и следочка не останется.

— Нынче же подводы нарядить, — решительно сказал Гончаров, — пропадет ведь добро.

— Вон туда свезите, — с усилием проговорил Ремнев, показывая на пригорок за крайней избой. — Скотник заложим… Выведем аршин на пятьдесят, крышу камышом завьем. Полая вода сойдет — и заложим. Я вам первые ряды складу, чтобы не покривили.

Мужики заспорили, замахали руками. Такого скотника, да еще из самана, никто из них и в глаза не видел. Какая же нужна укрепа для стен? И не лучше ли начинать строить поближе к зиме?

Ремнев неотрывно смотрел на реку, которая свершала перед ним свою трудную работу.

Как странно: к чему бы Степану тащиться больному в такую даль? Сказать бы мужикам о саманных башенках у себя в избе, не сходя с постели. Так нет, потянуло сюда, на ветреный простор, к реке. Еще раз взглянуть на это широкое неудержимое течение, в котором уже слышатся твердые, быстрые шаги весны.

«Ток ты мой, Ток любимый! — мог бы сказать Ремнев. — Ты все такой же — сильный, покойный, работящий, каким видели тебя мой отец, мои деды. Ты все такой же, а я уже не тот. Не прежний Степан Ремнев».

Первым отступился от спора Павел Васильевич. Он конфузливо переминался с ноги на ногу позади неподвижного Ремнева: понял, о чем тот задумался. Помалкивали, хмурились и остальные мужики. Только один из них, молодой, негромко спросил:

— Чего это он, либо прощается? — и чуть не прикусил язык, так поспешно дернул его за полу Гончаров. Ох уж эта молодость, сколь она бестолкова!..

Предчувствие не обмануло Степана: больше он уже не поднимался. Привязалась еще простуда, а сил уже не было. И все видели, и сам Степан лучше всех видел, что это конец.

Татьяна точно закаменела. Она не отходила от мужа, не спала ни одной ночи. На лицо ее стало трудно смотреть — такая мука стояла в глазах, так по-старушечьи свело у нее рот.

Она не видела, не помнила, ходил ли сынишка Федя в школу или не ходил. Мальчик теперь неотступно был возле нее. Молчаливый, по-взрослому суровый, он но-сил воду, кизяк, затапливал печь. Беда оторвала его от мальчишечьей жизни. Он помогал матери, стараясь угадать каждое ее движение, каждый взгляд. Целыми днями суетился в избе и не находил в себе силы взглянуть на отца, которого теперь совсем не узнавал.

В избе появился отставной военный фельдшер, седоусый дед, которого Федор Святой ухитрился привезти по бездорожью из соседнего села. Дед попробовал прогревать остуженную грудь больного водочными компрессами, мешочками с горячей золой — ничего не помогало. И Степан попросил не мучить его понапрасну.

Как-то ночью он с тоской шепнул жене:

— Роди скорее. Я хоть одним глазком взгляну. Чую: сын будет.

— Наверно, сын, — согласилась Татьяна. — Очень уж озорничает, истолкал меня всю.

В запавших глазах Степана задрожала улыбка. Татьяна отвернулась: только бы выдержать, только бы не лопнуло сердце.

— Как я без тебя жить-то буду, с ребятами? — спросила она однажды. — Ты хоть бы пенсию какую выхлопотал. Неужели не заслужил?

— Проживешь. Ты умная. — Степан полежал с закрытыми глазами, отдыхая. Потом добавил: — Пенсию… с кого брать?.. С пролетарского государства… Вон сколько… строить надо… Стыдно…

Тут он задышал так прерывисто и с таким бульканьем в горле, что Татьяна кинулась к нему, беспамятен от ужаса.

— Ладно, ладно! Это я так сказала. Ну дура, и все.

Но Ремнев отдышался и шепотом добавил:

— В случае чего в райком иди… Там помогут… Мать, слышишь… в одной рубашке останешься, а детей учи…

В этот же день отнялась у него речь.

В избе стало совсем тихо. Так тихо, что Татьяна боялась сойти с ума. Федю увели к бабке. Татьяна металась по избе, не находя себе места, всему тупо удивлялась и обо всем тотчас забывала. Словно во сне, видела она у постели мужа то притихшего Павла Гончарова, то озабоченного Карасева с папкой в руке, то старую Авдотью Логунову.

В один из таких длинных и горьких вечеров пришла к Ремневым дальняя родственница Степана, бывшая монашка. Она начала быстро, размашисто креститься у порога, но потом замялась: в переднем углу, украшенный шитыми полотенцами и бумажными цветами, висел большой портрет Ленина.

Старуха неслышно подошла к постели, зорко, с любопытством взглянула на Степана, низко ему поклонилась:

— Спасибо тебе, всегда ты добрый ко мне был, Степан Евлампьич.

Ремнев равнодушно взглянул на нее и опять закрыл глаза.

— Чего же это ты не скажешь хоть словечко? — требовательно спросила монашка. — Либо помираешь?

Степан даже не открыл глаз, только широкие брови его словно дрогнули.

Монашка отвела Татьяну в сторонку и зашептала:

— Помирает он, Татьянушка. Может, хоть перед смертью господа призовет, а? Перекрестится с молитвой, а?

— Ты сама ему скажи, — неохотно ответила Татьяна.

Она понимала, для чего пришла монашка. Слух о том, что Ремнев помирает, уже пошел по деревне. Говорили об этом по-разному: кто жалел, кто плакал, а кто и… клял Степана. Завозилось и черное племя монашек. Когда в волостном селе распустили женский монастырь, более полудюжины утевских «черничек» вернулись на родину. Жили они тихонько, неприметно, только возле покойников их видели всех вместе, желтолицых, в черных шалях. Одной из этих «черниц» и была монашка, явившаяся к Ремневым. Она, наверное, надеялась, что большевик «покается» перед смертью. Жена спросит: «Может, крест на тебя надеть?» — он и прошепчет: «Ну надень…»

Старуха опять подошла к постели Степана и, пожевав тонкими губами, громко сказала:

— Степан Евлампьич, ты бы молитву сотворил. Бог-то — он милостивый. Окстись, а я молитву над тобою прочитаю.

Ремнев медленно взглянул на нее, правая рука у него шевельнулась и стала неуверенно подниматься ко лбу. Татьяна закусила губы, перестала дышать. Монашка уже закрестилась часто-часто, словно в испуге.

Ремнев дважды ткнул себя в лоб дрожащим пальцем. Потом рука беспомощно свалилась.

— Чего же это он по лбу-то себя постукал, не поняла я? — растерянно спросила монашка.

И тут Татьяна ей ответила:

— А я все поняла. Это он тебе сказал: у тебя не мякиной ли голова набита? О чем говоришь коммунисту?

Вечером Ремнев умер.

Татьяна, едва успев закрыть ему глаза, упала в родовых муках, и ее, беспамятную, отнесли на руках в избу, к родителям Ремнева.

 

Глава восьмая

Степана обмыли, обрядили в «смертное», положили на широкую лавку и приспустили над покойным кумачовый флаг утевской ячейки.

Перед рассветом Авдотья осталась одна в избе с мертвым. Неслышно ступая по вымытому полу маленькими ногами в толстых шерстяных чулках, она положила под голову Степану пучки сухой мяты и присела возле него.

Слабый свет от лампы падал на бледное, строго замкнутое лицо покойного. Оно казалось красивым, руки были умиротворенно сложены на груди. Отработался, отвоевался Степан Ремнев.

Вот о ком могла бы пропеть Авдотья горестный и гневный плач! Но не сам ли Степан отучил ее плакать по мертвым? Не он ли вырвал ее из недавней страшной жизни, где для Авдотьи только и находилось место, что возле покойников? Не вопить ей больше, не причитать! Не полчеловека она теперь, а человек, как все.

Авдотья вздохнула, поправила соломенную хрустящую подушечку под головой у Степана. Неторопливое это движение было исполнено ласковой живой заботы. Авдотья с молодых лет не боялась покойников. Сначала это шло у нее от ремесла вопленицы, а сейчас, пожалуй, еще и оттого, что она становилась старой: старость умеет думать о смерти с самой естественной простотой.

Эта одинокая ночь возле Степана и была прощанием Авдотьи с покойным. Она не плакала, не подавала голоса, даже не шевелилась. Тем с большей силой пронзала ее тихая, щемящая, горше самых горьких слез, печаль.

Жалея и сокрушаясь, думала Авдотья о вдовьей доле Татьяны. На руках у Татьяны остался сын, а второй ребенок вот-вот родится. В доме старых Ремневых ни сам Степан, ни его жена никогда не встречали привета. И тут еще беда: не стали бы люди вымещать на вдове обиды, принятые от Ремнева.

А обид набиралось многовато. И не только у кулацкого племени: горяч был Степан Евлампьич, случалось, перехватывал лишку.

Но не он ли всегда бросался в самое пекло? Не он ли десятки раз смотрел смерти в глаза? Сколько злобных кулацких проклятий выслушал он, пропустил через сердце? И сколько осушил неутешных слез?

Нет, не маленький и не простой был человек Степан Ремнев. Кто его заменит в Утевке? Осиротела Утевка… Прощай же, Степан, отшумела, сгорела на ветру твоя недолгая жизнь!

Авдотья притомилась и, должно быть, задремала. Очнулась она, когда дверь в избу широко распахнулась. У порога в клубах предрассветного морозного пара обозначилась низенькая до странности, тучная фигура женщины. Это была мать Степана, старая Василиса Ремнева, больная водянкой. Ее держали под руки две монашки в больших черных шалях. Одна из них — та самая, что приходила к Степану незадолго до кончины, — воровато стрельнула глазами на Авдотью и потупилась.

Авдотья встала, неторопливо поклонилась Василисе и отошла, уступая матери место возле покойного. Но Василиса остановила ее тяжелым движением руки.

— Спасибо. Обиходила сына, — сказала она, глядя на Авдотью из-под опухших век с такой холодной пристальностью, что у Авдотьи дрогнуло сердце.

С этого все и началось. Добравшись до переднего угла, старуха повалилась на тело сына и принялась вопить. Ее визгливый, пронзительный голос то и дело прерывался мокрым хлюпаньем и кашлем.

Монашки усердно терли платочками сухие глаза и перешептывались.

Авдотья стояла у двери хмурая и примолкшая. Уж она-то отлично, во всех тонкостях, знала, как в таких случаях искусно переплетается подлинное горе с показным дешевым причитом.

Среди обычных слов причита — «милый мой сыночек, да куда же это ты собрался, в какую темную путь-дороженьку?..» — Василиса протяжно выкрикивала слова своей материнской жалобы на то, что ее сына хотят проводить в последнюю дорогу не по отчему обычаю. И она, родная его мать, просила у него прощения в том окаянном грехе.

Громкий голос Василисы уже услышали соседи. Дверь то и дело хлопала, в избе запахло снегом и овчиной. Кто-то погасил лампу: на дворе совсем рассвело.

Бабы слушали старую Василису, качали головами, всхлипывали. Тут монашка тихонько рассказала, что Степан перед смертью осенил себя крестным знамением и велел похоронить по-христиански. «Святая икона! Сама видала-слыхала!» — твердила монашка и мелко-мелко крестилась.

Удивительная весть быстро облетела избу и понеслась по Утевке. Подтвердить ее или опровергнуть могла только одна Татьяна. Но она маялась в трудных родах.

Пока растерянный Карасев бегал из сельсовета в избу Ремнева и обратно, не зная, что предпринять, старая Василиса заставила убрать флаг, вложила в руки Степана иконку, обвила его лоб молитвенным венчиком. Портрет Ленина снять не решились и занавесили его простынкой. У изголовья покойного, на высоком столике положили толстый растрепанный псалтырь, а возле него поставили тяжелую икону в серебряной ризе с восковыми цветами. «Главная» утевская монашка — нестарая дородная женщина в черных шелестящих одеждах — вздела на нос очки, перевязанные веревочками, и принялась читать заупокойные молитвы.

Читала она так четко и вразумительно, с такими ласковыми, укоряющими нотками в голосе, что женщины вокруг стали громко всхлипывать. Кое-кто повалился на колени и надолго покаянно припал лбом к полу.

О маленьком Ремневе все позабыли.

А он, потерянный, опухший от слез, недвижимо стоял за круглой железной голландкой и смотрел не отрываясь на мертвое, до непонятности чужое лицо отца с венчиком на лбу.

Все кипело в Феде от горя и от гнева: не мог он, ничего не мог сделать с толстой нелюбимой бабкой!

Подумать только: в их избе поют молитвы! И портрет Ленина занавесили, флаг сунули за голландку. Федя взял флаг — еще уронят на пол! — теперь ему только и оставалось, что прятаться за печкой да стискивать гладкое древко до боли в пальцах.

Избу распирало от народа, окна помутнели, с них полила испарина. Скоро люди заполнили тесный двор и улицу перед избой. Здесь сосредоточилась вся жизнь Утевки, сюда хлынули не только кривушинские и карабановские жители, но и с самых дальних улиц.

Двери в избе распахнули настежь, наружу выплыл стройный молитвенный напев: значит, возле покойника собрались все монашки.

Старухи вздыхали, крестились, кланялись тяжелыми в шалях головами. Все шло привычно, по старинке. Кое-кто уже втихомолку судачил, сумеет ли старая Ремниха собрать поминки как положено, и кто будет стряпаться, и сколько столов выставят.

Дряхлая бабка с проваленным ртом, картавя и шипя, говорила своей соседке:

— Со свадьбой, милая, легче гостям угодить, чем с поминками: там винищем глаза зальют, ничего и не разглядят. А тут, скажем так, народ трезвый, осудить могут: мало наготовлено или не так подано… Порядок, милая, есть установленный во всем…

Но даже и старухи чуяли, что не простые и не обычные предстоят похороны. В толпе заметно росло лихорадочное возбуждение, вспыхивали и гасли негромкие, но яростные споры:

— На что уж грешен был, и то покаялся!

— Выдумают тоже!..

— Чего — выдумают? Монашка сказывала.

— Встал бы Степан, он бы ей сказал. А то ведь безгласный.

— Теперь с ним чего хочешь делай…

Сельсоветчики держались отдельной кучкой. В избу входил один только Карасев. Он уговаривал старуху Ремневу похоронить Степана, как коммуниста: ведь если бы не разлив, не бездорожье, Степана пришлось бы похоронить в районе… Но старуха вскрикивала по-кликушески, закатывала глаза и грузно валилась на руки монашкам. Те со смиренными лицами принимались отпаивать ее холодной водой. Карасев, весь красный, в распахнутом полушубке, выскакивал из избы. Толпа перед ним расступалась с какой-то излишней поспешностью, и он, опустив голову, спешил к своим.

Время шло. Во двор уже привезли гроб. Сельсоветчики хотели обить его красной материей. Старуха не согласилась. Тело покойного все еще лежало на лавке. Монашки отслужили заупокойную и, видя, что им никто не перечит, принялись справлять обыкновенную обедню: для таких служб они пользовались теперь любыми похоронами или поминками.

Карасев еще раз отважился усовестить старуху, но опять без толку. Вернувшись из избы ни с чем, он шепнул Павлу Гончарову:

— Ступай ты. Все-таки постарше меня годами…

Павел Васильевич снял шапку, разгладил волосы и стал молча пробираться через толпу. В избе только мельком взглянул на багровое лицо Василисы и принялся высматривать Авдотью. Та стояла, сумрачная, и уголке, за спинами людей.

Выслушав Павла Васильевича, Авдотья направилась прямо к Василисе. Старуха сидела на табуретке, две монашки обмахивали ее платочком.

— Отойдите-ка, — сказала Авдотья, и те сразу повиновались. — Тебя честью просят, Василиса Дементьевна, — уважительно, но твердо заговорила Авдотья, всем своим видом показывая, что она не позволит старухе ни завопить, ни повалиться на пол. — Ты и глядеть не хочешь на Карасева. Он — власть, может запретить, может и позволить. Дал он тебе заупокойную отслужить? Дал. Теперь сельсовет свое дело сделает, потому что Степан Евлампьич коммунист. А монашку твою знаем, брехлива она. И еще скажу: не криви душой, мать. Незаботлива ты была насчет живого сына, к чему же твоя забота о мертвом? Не гляди на меня так: правда и огня не страшится. Кончай, Василиса Дементьевна, службу.

Авдотья отошла и встала в своем уголку, как будто ничего и не произошло. Старуха, посидев в каком-то одурении, изнеможенно махнула монашкам своей пудовой рукой. Те сбились с тона, притихли. Смолк и проповеднический голос «главной». Люди в избе подались вперед, потом назад. Из сеней одна за другой стали выходить монашки в своих черных шалях, с опущенными глазами. Последняя несла икону, демонстративно держа ее у груди, ликом вперед. Монашек провожали пристальными насмешливыми взглядами. Толпа за ними сомкнулась, закипел негромкий разговор:

— Это что же, святые вон пошли, теперь одни грешники остались!

— А помните, монах у нас в прежнее время прохлаждался, Ваня Рачок? Ну-у, вот это монах был: с бадиком ходил, а бадик долбленый, и в нем водка. Для голосу. Ка-ак, бывало, гаркнет…

— А эти отслужились — икону вынесли.

— Полный, значит, запрет вышел.

— А что, в самом деле? Зарыть его безо всякого да землю заровнять.

— Эка! Да человек ведь.

— Не для себя жил. Всего и добра у него — вот эта мазанка.

— Ну что там: самый, может, человеческий человек… Эх вы, болтуши!

— Мы от него наплакались. Теперь ты об нем поплачь.

— И поплачу, тебя не спрошусь…

Во дворе мелко застучал молоток: гроб уже обивали красным кумачом. Из избы вышли все, кроме родных Степана и близких друзей. Старуха закричала было, но тут же смолкла: возле нее теперь была одна Авдотья. Степана положили в гроб.

— Куда флаг-то девали? — спросил Карасев, оглядываясь.

Тут из-за печки вышел насупившийся Федя. Он подал флаг Карасеву, а сам влез на табуретку и сдернул простынку с портрета Ленина. Гончаров взял мальчика за руки, поставил рядом с собой, обнял за плечи и почувствовал, что Федя трясется в мелкой дрожи.

В школе как раз кончились занятия, ребятишки с сумками прибежали посмотреть на похороны. Учитель и две учительницы прошли в избу. Ребята прилипли к окнам. Востроглазый и плечистый Кузька Бахарев обернулся и крикнул товарищам:

— Дяденька Карасев плачет! Вот провалиться, плачет!

Карасев стоял как раз напротив окна, по его красному, смятенному лицу действительно катились слезы: сказалось его многочасовое волнение из-за похорон. Не замечая слез, Карасев смотрел на землистое, истомленное страданиями лицо друга и думал о том, что Степан при всей горячности характера, при всех ошибках был славным, сильным человеком. Как одиноко будет теперь ему, Карасеву!

В полной тишине из растворенной двери вышел на улицу насупленный Федя. В руках у него алел венок из бумажных цветов. Следом вынесли гроб. Четыре дюжих кривущинца подняли его на плечи. Медленно над головами людей поплыл красный гроб.

Через каждые две-три избы процессия останавливалась: посреди дороги стояли две табуретки или скамейка это означало, что хозяева хотят особо проститься с Ремневым.

Кривушинские прощались с покойным целыми семьями: выводили за ворота древних стариков, подносили к гробу детей, клали на красное покрывало немудреные бумажные цветки. На Карабановке табуретки стали истрепаться реже. В мертвом молчании, хрустя талым снегом, толпа шла мимо деревянных, крепких, как на подбор, домов карабановских хозяев.

И тут комсомолец Петя Гончаров не выдержал и запел негромко и не совсем уверенно:

Он покраснел, судорожно стиснул кулаки; казалось, что никто его не поддержит, и он уже решил, что бы там ни было, пропеть песню до конца. Но тут сзади и с боков дружно грянули ребячьи голоса:

Это запели школьники. Впереди размашисто шагал и пел Кузька, сын расстрелянного красного дружинника Кузьмы Бахарева. «Как это хорошо, что прощальную песню Ремневу поют ребятишки! — с волнением подумал Петя Гончаров. — Не для них ли горело и сгорело сердце Степана?»

Уже вечерело, когда на могильный холм Степана Ремнева бросили последний смерзшийся ком земли.

А в ночь Татьяна, его вдова, родила сына. Она решила назвать его Степаном.

 

Глава девятая

Авдотья вынимала хлебы из печи, когда у ворот остановилась телега с бочкой воды. В раскрытое окно заглянул Кузька.

— Едем, тетка Авдотья, — озабоченно сказал он. — Хлебы-то испекла?

— Сейчас, Кузя, сейчас, мужичок! — с готовностью отозвалась Авдотья и улыбнулась взрослой строгости мальчишки. — Повременил бы маленько, хлебам отпыхнуть надо.

— Тороплюсь я. На пашне воду ждут, — сурово возразил мальчишка.

Авдотья достала из кладки холстяной мешок, осторожно сложила хлебы, повязала чистый платок и уселась в тесном передке телеги, спиной к влажной бочке. Старая гнедая кобыла успела крепко задремать на солнце, и Кузька два раза огрел ее кнутовищем по костлявому крестцу.

— Спорые-то кони в сеялки запряжены, — заметил он, не глядя на Авдотью, и самолюбиво задергал вожжами.

Они проехали шажком по пустынной Карабановке и свернули на плотину. Авдотья развязала мешок, ощупью отломила от каравая теплую горбушку и протянула ее Кузьке:

— На-ка, мужичок, закуси.

Кузька покосился на пахучий хлеб, деловито положил кнутовище под себя и принялся есть, вкусно хрустя коркой.

После плотины дорога пошла по рыхлому разогретому песку. Лошадь зашагала медленнее. Кузька соскользнул с телеги и, покрикивая, пошел рядом. Одной рукой он держался за наклеску, как настоящий мужик.

Авдотья сбоку внимательно смотрела на мальчугана. Босой, маленький, в рыжем пиджачишке, он шел, увязая в песке. Из-под большого картуза, надвинутого на глаза от солнца, были видны только кончик носа и твердый мальчишеский рот.

«Суровый какой! У меня бы такой внучонок рос», — неожиданно подумала Авдотья.

Не зарождались у Натальи дети после давней жестокой казацкой порки. Авдотья жалела сноху. С Николаем у них все шло ладом, ну а все равно какая же это семья без деток? Сиротская семья…

— Мать-то на поле? — спросила она у Кузьмы, привычно подавляя глубокое горестное волнение.

— Нет, — ответил мальчик, — домой отвез. Дашку на курсы нынче провожает.

— На какие курсы? — удивилась Авдотья.

— В город. Павел-кузнец ее подбил. На машине будет ездить, на тракторе. Мамка вопила, а Дашка все равно не слушает. Пропадет она в городу-то.

Они выехали на плотную, хорошо укатанную дорогу. Кузька вспрыгнул на телегу и грозно щелкнул кнутом. Лошадь побежала мелкой, неспорой рысцой.

Солнце стояло на полдне. На полянках ярко желтели болотные цветы лютики. Кое-где робко выглядывал фиолетовый глазок первой фиалки.

Против обыкновения, Авдотья рассеянно смотрела на цветы. Покачиваясь и прислушиваясь к слабому плеску воды в бочке, она думала о Дашке, смело уходящей в город. И еще о том, что жизнь круто и навсегда переломилась в Утевке. Колхоз устоял — теперь это все видели. Колхозники старательно работали на севе. Николай, выбранный бригадиром, с прежним молодым задором хлопотал на полевом стане. Наталья тоже жила на стане. Даже ее, старуху, как в давний год в коммуне, поставили печь хлебы на посевщиков…

Кузька грозно покрикивал на свою клячу, но она не прибавляла шагу. Телега все-таки двигалась, и скоро дорога резко свернула к оврагу, крутому и глинистому; длинным зигзагом он распорол степь и был похож на глубокую земную трещину. Лошадь, храпя от натуги, выволокла подводу из оврага, и тогда слева у дороги возник темный кургузый амбарчик: здесь помещался полевой стан.

Из-за угла амбарчика вышла Наталья с недовязанным чулком в руках.

— Сменные полдневали, теперь спят, — сказала она Авдотье и кивнула на амбарчик. — Хлеба-то хватило.

Она приняла от Авдотьи мешок, понесла его в амбарчик. Когда отворилась дверь, Авдотья увидела мужиков, спящих на соломе.

— Умаялись, — тихо сказала она. — На заре зачинали.

— Еще бы не умаяться!

Авдотья давно не была в поле и теперь с жадностью озиралась. Здесь и небо было выше, и черная неровная пашня спокойно дымилась под солнцем.

— На прозорном-то месте хорошо вот так постоять, — задумчиво сказала Авдотья и взглянула на Наталью.

Та сумрачно отвела глаза. Авдотья отметила ее обострившееся, загорелое лицо, печальную усмешку и вялые, сонные движения. «По весне бабья печаль пуще за сердце хватает», — подумала она и осторожно спросила:

— Обед-то не скоро тебе варить?

— Не скоро.

— Сходить бы нам в кустарник. В майском-то месяце травы хорошо цветут.

Чулок дрогнул в руках Натальи, лицо залилось темным от загара румянцем.

— А ты положи вязанье-то. Кузьке накажем покараулить тут, — мягко посоветовала Авдотья.

Они свернули с дороги и пошли по невысокой сочной траве.

— Бабинька у меня чудесница была, — певуче заговорила Авдотья. — Бывало, возьмет меня за руку, и пойдем мы с ней в луга. Она, бабинька-то, кривенькая была: дед спьяну глаз ей выхлестнул. А уж сказочница, песельница! Травку каждую знала, имечко, бывало, назовет, присловье расскажет…

— Я ходила уж за ней, за плакун-травой, — вставила Наталья, занятая своими мыслями. — Только не нашла.

— Место надо знать. Не всякому она в руки дается. А ты послушай про бабиньку-то. Бывало, щепотко так по мураве пройдет — ногу, что ли, на ребро ставит или очень легка была, только на цветок ни за что не ступит. Пройдет и скажет: «Шелковая трава следы заплела». И видела она одним глазом, как птица: за какой травой пойдет, ту и нарвет. Настой сварит, бабу несчастную утешит. И все с присловьем, все со сказкой. Добрая была душенька…

— Поди, давно померла?

— Давно. Песни мне отказала. Только все унывные.

Они прошли луга и скоро углубились в кустарник.

Авдотья радостно оживилась. Она то и дело останавливалась, приподымала головки ранних бледноватых, хрупких цветов, не срывая ни одного из них.

— Пусть цветут, радуются, — приговаривала она. — А плакун-трава в самой гущине растет, солнце и то ее не достанет, как упрячется.

Над их головами пугливо вспорхнула птичка.

— Это синичка-невеличка, — тотчас же сказала Авдотья. — Я эту птичку пуще всех люблю. Ох и щеголиха она! Головка у нее веселая — темечко голубое, а щечки как кипень белые. Изо всех птиц она первая просыпается. Бабинька, бывало, увидит синичку и так прискажет: «Андрей-воробей только собрался лететь на реку, поклевать песку, а уж синица-молодица напорхалась да всласть наклевалась, у ней что ни клевок, то добрый глоток»…

Наталья совсем не слушала Авдотью; она жадно оглядывалась, носком ботинка раздвигала траву, наклонялась, срывала и нетерпеливо отбрасывала головки цветов. То были известные ей мелкая ромашка, едва проклюнувшийся клубничный цвет и все те же лютики.

Внезапно нога ее ступила на мягкую, словно взрытую землю. Она очутилась в неглубокой круглой ямке, поросшей свежей узколистой травой. Наталья обеими ладонями разняла ее, как разнимают длинные волосы. Трава жестяно зашелестела, оцарапала руки. Сочные стебли ее были опутаны вьющимися желтоватыми немощными стебельками, а на стебельках густыми бутонами сидели белые зубчатые цветы, похожие на ландыш. Только эти были мельче и белее ландыша.

Авдотья тоже склонилась над ямкой и, всплеснув руками, засмеялась:

— Счастливая ты, Наташа! Вот тебе и плакун-трава.

У Натальи подогнулись колени, она опустилась на край ямки и всхлипнула.

— Неужто она? Маменька!

— А ты не плачь! Смотри, сама в руки тебе далась! Ну, откапывай теперь, да с корнем. В нем вся сила.

Наталья безжалостно вонзила пальцы в землю, нащупала тонкий теплый корень и стала его отрывать.

Авдотья присела рядом.

Они вырыли несколько корней, осторожно развили хрупкие стебли. Наталья цепко схватила весь пучок, по воспаленному лицу ее текли слезы.

— Не плачь, говорю, — ласково прошептала Авдотья. — Теперь дитя понесешь. Уж я знаю.

— Приду сюда, землю целовать буду! — исступленно крикнула Наталья и повалилась на колени перед Авдотьей. — А ты мне роднее матери станешь, ноги твои обниму!

Она с силой прижала к груди пучок травы. Белые колокольчики тряслись мелкой дрожью, с корней осыпалась влажная земля.

— А ты верь! Верь! — страстно и повелительно сказала Авдотья, поднимая ее с земли. — И песня поможет, и сказка, и травяной настой — только верь! Спрячь травку, дай ей у сердца полежать. Три дня в вольной печи попарим, потом будешь пить.

Они оглянулись на смятую траву, приметили место и медленно зашагали к полю. Авдотья мягко сказала:

— Теперь земля зацветет. В апреле земля преет, а в мае цветет.

Помолчав, она пристально взглянула на Наталью. Скрытная улыбка мелькнула в ее синих заблестевших глазах.

— Роди нам сына. Я ему рубашку крестом вышью, песни буду петь, под голову спелых колосков подложу, чтобы рос, наливался, как ядреное зернышко!

Наталья шумно задышала и сквозь слезы застенчиво, несмело улыбнулась.

Впереди уже завиднелось солнечное поле, разорванное крутым оврагом.

— Бабинька моя всю жизнь искала травку одну, — задумчиво и с легкой грустью проговорила Авдотья. — Имечко у ней чудное: разрыв-трава. Под Ивана Купалу будто об нее коса сламывается. Станешь ее дергать — закричит она человечьим голосом. А от корня этой травы клады даются, замки-запоры распадаются. Клад-то весной, слышь, просушивается и наружу огоньком выходит, вот разрыв-трава и поманивает на огонек.

— Нашла ли бабинька разрыв-траву?

— Нет, дочка, — не сразу и думая о чем-то своем, ответила Авдотья.

Она замедлила шаги, два раза наткнулась на кочки и остановилась. Наталья вопросительно смотрела на нее.

— Кто разрыв-траву найдет, тому и счастье привалит, — тихо, словно отвечая самой себе, заговорила Авдотья. — А где оно, счастье-то, было при темной нашей жизни? Только пели мы о нем, да плакали, да сказки умели сказывать.

Она спохватилась, взглянула на солнце и торопливо зашагала дальше.

— Да и каждый живой человек, Наташа, свою разрыв-траву ищет, у каждого свое мечтанье есть: у тебя, у Николи, у Мариши, у Дашки. А Кузьма Бахарев, Степан Ремнев — они для всего крестьянского народа разрыв-траву искали…

Они вышли на опушку. Перед ними открылась бескрайняя степь; она лежала неровно — лощинками, холмами, увалами — и вся теперь была в бегущих солнечных пятнах и в голубых тенях. Авдотья подумала, что до смертного дня своего она будет удивляться и радоваться молчаливым и вольным степным просторам.

Они повернули к стану, и с холма Авдотья вдруг увидела все безмежное колхозное поле. Широкое черное, окутанное дымкой легчайших испарений, оно простиралось до светлой черты неба.

Сеялки шли как раз по ближнему краю поля. За сеялками торопливо шагали бороновальщики. До женщин донеслись бодрые крики погонщиков и фырканье лошадей. Одна сеялка тяжело ползла вдали, другая развернулась у дороги и пошла обратно по дымящейся пашне, пара низкорослых лошаденок старательно тащила ее, вразброд помахивая головами. Ярко-желтые спицы высоких колес сеялки и желтый ее ящик тускло блеснули на солнце. Авдотье показалось, что у дальней сеялки, хромая, шел Николай. Удивительно крупным казался человек здесь под высоким степным небом. У телеги с поднятыми оглоблями хлопотала Дарья Гончарова, отчетливо были видны ее развернутые, сильные плечи и округлые, мерные движения. Все поле как бы шевелилось, жило, двигалось.

Авдотья долго и пристально глядела на согласную эту работу.

— Сколь мы думали, пробовали, перемучились, — неожиданно произнесла она, — теперь уж никуда не свернем.

Две светлые слезы остановились на впалых ее щеках.

Наталья промолчала. Смутным чутьем она поняла, какая суровая и высокая радость была в этих скупых словах Авдотьи.

Не знала старая крестьянка Авдотья Логунова, да и знать не могла, какая черная беда стоит неподалеку от порога их большого дома. И через какой огонь придется пройти всему народу, всем городам и деревням, в том числе и малой степной деревне Утевке.

 

Глава первая

Председатель утевского колхоза «Большевик» Павел Васильевич Гончаров и Надежда Федотьевна Поветьева, секретарь партийной группы, возвращались из района.

Зной спадал, но солнце еще припекало спину, да и земля отдавала дневное тепло.

Надежда спала, свернувшись на соломе, в задке телеги. Платок у нее развязался и почти закрыл раскрасневшееся лицо. Дорога шла жесткая, вся перепаханная, телегу мотало из стороны в сторону, и Надежда валилась то к одному, то к другому борту. Но глаз не открывала и только легонько посапывала.

«Умаялась, пусть поспит», — с отеческой усмешкой думал Павел Васильевич о Надежде. Битый час спорили они с председателем райисполкома, настаивали, чтобы «Большевику» отрядили грузовую машину — вывозить хлеб — и хотя бы еще один трактор.

Утевцы не успели убрать всю рожь, а тут поспела пшеница, осыпается овес. Да и озимые надо сеять, а людей мало, машин и тягла не хватает. Надежда даже обмолвилась, что соседнему колхозу, мол, полегче: им дали сцеп комбайнов. И дожди там раньше перепали.

— Дождями не распоряжаюсь, — ядовито заметил председатель рика. — Грузовик выделить не можем. Мы дали все, что могли. По условиям военного времени, — добавил он с укором.

Сунув под колено кнут, Павел Васильевич отдался тревожному раздумью.

Два его сына воевали на фронтах. Старший, Петр, до войны был председателем колхоза. Как раз от него-то сейчас и не приходит писем, вот уже с полгода. Похоже, пропал… Сноха сохнет от тоски, плачет по ночам. Павел Васильевич утешает ее и обнадеживает. Но сейчас, самому себе, можно ведь сказать: плохо дело с сыном, хуже некуда…

А как пошла было жизнь перед войной! Старик разнежился под крылом у сыновей, от работы в колхозе его уже освободили, и он пристрастился рыбачить на Току. Нет, не думалось, не гадалось ему, что придется, как и памятном тридцатом году, взять колхоз в свои руки! Если бы он мог скинуть с плеч эти двенадцать лет…

Чалая остановилась.

— Н-но, ты! — тонко крикнул Павел Васильевич, вытаскивая из-под колена кнут.

Но Чалая не двигалась с места и только стригла ушами. Впереди темнела развилка дорог. Павел Васильевич дернул за правую вожжу, проворчал:

— Домой едем, беспонятная! — И кобылка, поджимая зад, затрусила старательной рысцой.

По обе стороны дороги текла степь, вся в неровной тускловатой стерне. «Рожь сняли», — определил Павел Васильевич, разглядывая четкие полукружия на стерне: то был широкий замах косца. «Вручную убирали. Похоже, молодой валил, старику так махать не под силу…»

Степь для Гончарова была словно раскрытая книга, которую он перечитывал десятки и сотни раз. Вот прошла лобогрейка. «Эка нащипали», — сердито проворчал Павел Васильевич, разглядев на закраине целую полянку высокой стерни: рожь была здесь срезана чуть не под самый колос. «Может, парнишка какой и работал. Чего с него спросишь: дите…» — подумал он. У него самого теперь было много таких косарей и пахарей: недоглядишь, а мальчишки уж и забыли про пашню и затеяли возню на меже или в козны заигрались…

Сквозь тягучие бесконечные мысли к Павлу Васильевичу понемногу стала подбираться сонная одурь. Это и не удивительно: спать все лето приходилось совсем мало, как говорится, одним глазком.

Он, должно быть, задремал и сколько-то времени ехал, только по привычке не выпуская вожжей из рук. Но вот сквозь пыль и полынную горечь дошел до него запах хлебов. Павел Васильевич поднял голову. По обеим сторонам дороги стояли в какой-то торжественной неподвижности спелые, вызолоченные добела поля пшеницы. Павел Васильевич живо спрыгнул с телеги, прикрутил вожжи, осторожно вошел в пшеницу и обеими руками раздвинул колосья: они были сухие, хрустально шелестящие. Гончаров наклонился, увидел на земле несколько зерен. «Стало быть, жать надо…»

Вконец озабоченный, он выбрался на дорогу и торопливо зашагал, нагоняя подводу. Дрема начисто отошла от него. «На фронте хлеба нашего ждут, а он ишь на землю течет», — неотступно думал Павел Васильевич, уже с досадой поглядывая на Надежду, все еще крепко спавшую.

Правда, ему не приходилось обижаться: с первого же дня его окружили надежными бригадирами.

Николаю Логунову, старому другу, бывшему председателю коммуны, поручили полеводческую бригаду.

Мариша Бахарева, ямщичиха, проводившая на фронт своего Федора, а следом за ним и единственного сына Кузьму, отлично растила овощи на колхозном огороде и в парниках.

Под рукой у Надежды Поветьевой были фермы.

Павел Васильевич успел было так безоглядно погрузиться в тихую стариковскую жизнь, что решительно не уследил, когда успела перемениться Надежда Поветьева. А переменилась она круто: покорная и работящая сноха, из милости принятая в справный дом Поветьевых, она вдруг стала ярой спорщицей, пошла против всей семьи, вступив в колхоз. Никто и не удивился, когда ее приняли в партию, а чуть не с первого дня войны выбрали парторгом. И Павлу Васильевичу, на первых порах оробевшему на своей председательской должности, заметно помогала именно Поветьева, колхозный парторг. По мягкости характера Павел Васильевич больше налегал на совесть, стыдил, уговаривал, а какой-нибудь негодник слушал его и помалкивал или даже пытался отругиваться. Но если за плечами председателя вдруг вырастала плотная фигура Надежды Поветьевой, негодник сомлевал от первого ее твердого и спокойного слова.

— Ну, спи, ишь воин, навоевалась… — примиренно забормотал Павел Васильевич, заботливо подтыкая клок соломы, свесившийся с телеги.

Чалая шла, по щиколотку утопая в сыпучем песке. Они въехали в широкую пустынную улицу деревни Дубовки. Это была соседняя артель «Знамя труда».

Павел Васильевич, решив напоить лошадь, остановился у колодца, напротив деревянной избы с облупившейся вывеской правления колхоза. Надежда тотчас же подняла голову. Осмотревшись вокруг сонными карими глазами, она завязала платок, крепко вытерла рот смуглой рукой и соскочила наземь.

— Что это? Дубовка? Дай-ка я сама. Разнуздывай! — хлопотливо покрикивала она.

Кованая бадья, стукаясь о сруб, пошла вниз, и скоро в глубине колодца плеснулась, чмокнула вода. Как раз в этот момент за спиной у Надежды послышалось хриплое клокотанье. Она живо обернулась: на одном из верхних венцов избы темнела круглая чаша репродуктора. Надежда, торопясь, вытянула тяжелую бадью, сплеснула в колоду. По солнцу она видела: сейчас должны передавать сводку Советского Информбюро.

Поветьева подошла к избе, присела на завалинку. Из избы вышел дед с клюкой. Надежда ему поклонилась.

— Здравствуй, дедушка. Послушать вот хочу.

— Ну что же, слушай! — откликнулся дед. Он сильно пришепетывал, изжелта-седая борода его вздрагивала при каждом слове — очень был стар. — А вы не из Утевки ли будете?

— Оттуда.

Павел Васильевич тоже поздоровался, приподняв картуз.

— То-то, я гляжу, ты вроде из Гончаровых, — словоохотливо произнес дед. Но тут заговорил диктор, и дед прочно, обеими руками, оперся на клюку, наставив на репродуктор волосатое ухо.

Голос диктора слышался не очень отчетливо, иные слова пропадали за треском и шумом. Передавались итоги трехмесячных боев на советско-германском фронте — с 15 мая по 15 августа 1942 года.

— Красная Армия ведет в районе Воронежа, в излучине Дона и на юге непрерывные, кровопролитные бои… К началу лета германское командование сосредоточило на южных участках фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Только за последние два месяца оттуда переброшено на советско-германский фронт двадцать две дивизии… гитлеровцы вербуют отряды из преступников… во Франции, в Бельгии, Дании, Голландии, Испании… провели насильственную мобилизацию в Польше, в Чехословакии… Немцы создали на южных участках фронта значительный перевес войск и техники, серьезно потеснили наши войска и захватили ряд важных для Советской страны районов и городов… захватили в районе Дона и на Кубани большую территорию… города Ворошиловград, Новочеркасск, Шахты, Ростов, Армавир…

Тут в репродукторе защелкало и захрипело так сильно, что голос надолго исчез. Надежда уже думала, что чтение сводки закончилось, как вдруг услышала:

— …на юге немцы значительно продвинулись…

Надежда перебирала бахромку на кофте, к горлу у нее подступали горячие волны, сердце колотилось. Ох как тяжело слушать эти фронтовые сводки, как трудно принимать в сердце прямые слова об отступлении, о перевесе сил у противника, о пропавших без вести, раненых и убитых сыновьях, братьях, отцах…

— Сколько войска против нас поднялось… — глуховато сказала она.

Дед переступил с ноги на ногу и согласился:

— Да, трудно.

Павел Васильевич промолчал. Не подумал ли он о своих сынах?

— Поедем, Надежда Федотьевна, — сказал он, не глядя на нее. — Поспешать надо…

Старик увязался с ними к колодцу, смирно стоял и ждал, пока Павел Васильевич взнуздывал лошадь. Перемятая песчаная дорога была так тяжела, что Павел Васильевич и Надежда, словно по уговору, зашагали рядом с телегой. Но и тут дед не захотел отстать.

— Проводить, что ли, немножко, — дружелюбно сказал он. — Посиди-ка день-то деньской один…

Он семенил рядом с Гончаровым, его клюка глубоко увязала в песке, но он как будто вовсе этого не замечал. «Легок на ногу», — мельком с завистью подумал Павел Васильевич.

— Ты сам, дедушка, кто же тут будешь? — спросила Надежда.

— Я-то? — Дед покопался в бороде жилистой рукой. — Я, значит, за кого хошь здесь состою: и за председателя колхоза, и за счетовода. Деревня, видишь, вся на поле. А меня согнали с печи, сюда поставили. Ведь это только говорится — сторож. Тут, милая моя, так выходит: всему делу голова. В телефон звоню я. Отвечаю в телефон за председателя я. Про фронт рассказываю, про сводки опять же я. Раза два аж самого Ивана Васильича принимал, на завалинке с ним сидел.

— Секретаря райкома?! — удивилась Надежда.

— Его, — с достоинством подтвердил дед и одобрительно добавил: — Ну-у голова!

Подвода свернула в другую улицу. Впереди блеснул Ток. Дед собрался рассказать еще о чем-то, как вдруг сонную тишину улицы разорвал отчаянный женский вопль; он несся из открытых окошек свежепобеленной избы.

Старик нахмурился и суетливо переложил клюку из одной руки в другую.

— Это Аннушка, бригадирша, — неохотно пояснил он, глядя в сторону. — Ужин сварить пришла, деток у нее целая пятерка. Малые все. Похоронную получила… третьеводни. Придет вот так, откричится и опять в поле. А зато там ни-ни, держит себя.

Они миновали последнюю избу, дальше дорога бежала между спелыми полями. Павел Васильевич сорвал колосок, обмял его, подул на ладонь.

— Пшеничка наливная, — заметил он.

— Да ведь дождичек нас не обидел, — с готовностью откликнулся дед. — А рожь, скажи ты, никудышная. Одно только понятие, что зерно, тела в нем никакого нету: камень…

— Уж как бы надо его нынче, урожай-то.

Все трое замолчали. К чему были лишние слова? У всех на душе одна и та же недремлющая боль: хлеб нужен до зарезу, а тут как раз неурожай…

Павел Васильевич остановил лошадь — надо было проститься с приветливым стариком. Дед, опершись на клюку, смотрел куда-то в светлую глубину поля.

— А ты, дочка, знаешь, отчего наша деревня Дубовкой прозывается? — неожиданно обратился он к Надежде.

— Нет, не знаю, дедушка.

— То-то. А я помню: во-он там, в логовине, дубовая роща росла. Первые-то наши избы ставлены бревенчатые. Мой прадед был тут садчиком, от него пошел весь наш дубовский корень. А рощу уж при мне свели.

Тут из степи донеслась песня. Ее пели тонкие, отлично слаженные голоса. Дед, просияв, снова обрел уверенный и важный вид.

— Это вот Аннушкины бабы. У них нет того, чтобы без песни: и плачут, и поют, и хлеб убирают… Ну, прощайте, заговорился с вами. Как бы в телефон не зазвонили.

Пески скоро кончились, дорога пошла ровная. Павел Васильевич и Надежда забрались на телегу, Чалая затрусила мелкой рысцой.

— Все у них как в нашем колхозе, — медленно произнесла Надежда. — Плачут, поют, работают…

— То-то и оно, — согласился председатель. Он, верно, думал о том же. — Всем нелегко.

— Какой хороший дед! — с восхищением сказала Надежда. — Может, и приврал чего, а все равно хороший. А мы не всех еще дедов на поле вывели. Хвощ, к примеру, дома сидит. И старая кузнечиха тоже дома. А дед Леска — на пчельнике.

Она стала перебирать деревню, улицу за улицей. Гончаров знал как свои пять пальцев старую Кривушу — теперь она называлась Пролетарской, — а Поветьева — Карабановку, по-нынешнему Пушкинскую улицу. Выходило, что Надежда права: набирался кое-какой народ. Правда, это были по большей части люди «с запятой». Взять, к примеру, Князя…

— В годах уж он, Князь-то, — задумчиво сказал Гончаров.

— А сам ты не в годах? — жестко возразила Надежда. — Нынче года не указ.

Они заговорили о полях, бригадах, участках; оба наизусть знали все тысячегектарное хозяйство «Большевика». Массивы пшеницы, которые предстояло убирать, были закреплены за тремя полеводческими бригадами. Но во всех бригадах не хватало людей. И машин не хватало: в «Большевике» работали только один комбайн и два трактора. Конных жаток было мало. Надо пшеницу жать серпами, косить по старинке, по-всякому надо убирать. Как можно скорее. Как можно лучше.

Впереди замаячило серое бревенчатое здание школы. Телега с грохотом покатилась по грейдерной дороге главной, Советской улицы.

— Ты, Павел Васильевич, пошли сейчас дежурного за бригадирами, чтобы после ужина в правлении собрались, — торопливо сказала Надежда. — А мне бы вот успеть ко всем этим сходить…

— Обожди, чего спешишь, — веско возразил Павел Васильевич. — Леска придет, надо только, чтобы жену привел… И кузнечиха придет, я знаю.

Чалая сама свернула в знакомые ворота и остановилась посреди просторного бригадного двора. Гончарни бросил вожжи на спину кобылке и живо слез с телеги, за ним спрыгнула и Надежда.

К ним тотчас же подбежал белоголовый парнишка, и взял под уздцы лошадь, спросил у председателя:

— Дедушка, распрягу, а?

— Давай. На конюшню отведи! — приказал Павел Васильевич.

И вслед за Поветьевой вышел со двора. Они зашагали по пыльной улице.

— Князя надо уломать, — сказал Гончаров, наставительно подняв кривой палец. — Он у всех как бельмо на глазу. Чуть что — на него показывают: «Князь не выходит, а я чем хуже его?» Только с ним не скоро сладишь. — Гончаров, усмехаясь, покачал головой. — Недаром сказано: Князь.

 

Глава вторая

В тот же самый вечерний час, когда Гончаров и Надежда Поветьева вернулись из района, вдова Степана Ремнева, Татьяна, узнала, что старший ее сын Федор тяжело ранен и лежит в госпитале в большом городе Татарской республики. Письмо, написанное рукой медсестры, прочитал вслух младший ее сын Степан, рослый подросток, очень похожий на покойного Ремнева.

— Далеко ли тот город? — спросила она.

— Далеко, мама.

— Сам, значит, не в силах писать.

— Наверное…

— Может, уж и рук нету?

— Ну, мама…

Татьяна смолкла, уставившись в темный угол, потом перевела на сына большие, темные, какие-то чужие глаза и глухо сказала:

— Ляг на повети.

«Оставь меня одну», — ясно слышалось в ее суровом голосе. Степан жалел мать. Но не привык он показывать свою сыновнюю любовь. Соскользнув с постели, взял с печи старенькую шубейку, выбежал из избы, единым духом взобрался на поветь. Раскинув шубейку на колком прошлогоднем сене, повалился ничком, тяжело сопя и кусая губы.

Татьяна сидела дотемна на той же скамье, прислушиваясь, как боль разливается в ней, затопляет ее всю. «Лягу в постель, накричусь», — думалось ей. Но не заплакала: слезы никак не могли пробиться наружу. Уже под утро кое-как добралась до постели, тотчас же заснула и увидела во сне Федора. Сын шел по плотине в новой расшитой рубахе, и она явственно услышала родной, радостно дрогнувший голос: «Мама!»

«В новом, веселый — не к добру», — подумала Татьяна, проснувшись и глядя в окно. Оно сверху донизу было залито розовым светом… Она заторопилась, вскочила, оправила юбки и снова туго повязала платок.

Заглянув на поветь, увидела там только распластанную шубейку: Степа убежал, наверное, к своему трактору. «Не разбудил, пожалел», — поняла Татьяна. И вдруг слезы так и хлынули из глаз.

Захлебываясь, то и дело утирая лицо руками, она связала в узелок темные лепешки, две головки луку, налила кувшинчик молока, подперла доской дверь и вскинула грабли на плечо.

В первые минуты, шагая по узенькой тропинке, видела все вокруг неясно, немо, как во сне, — покойный свет раннего солнца, соломенные перемятые крыши, ровную цепочку воробьев на проводах… Где-то совсем близко щелкал длинным бичом пастух и кричал козленок — совсем ребячьим, прозрачным, тоскливым голоском. Она перешла улицу, мягко утопая в пыли разъезженной дороги, миновала последнюю избу, огороженную стареньким плетнем, и перед нею необъятно распахнулась степь.

Всегда — сколько Татьяна себя помнила — ее радостно удивлял этот степной простор, вечный шелест трав и хлебов, вольный ветерок, прямые степные дороги, стремительно бегущие на край земли… Бывало, в прежние годы промается она долгую зиму в низенькой хатенке, в хлопотах, в нехватках, в ребячьем гаме, а ранней весной выйдет за деревню, и ахнет, и раскинет руки, и засмеется: вот она какая, степь, — нет ей конца и края.

И сейчас Татьяна жадно смотрела и не могла насмотреться: степь некруто подымалась к горизонту, солнечная, пестрая, золотая от нескошенных пшеничных полей, голубоватая от полынка, бархатно-черная от огромных квадратов пашни.

По дорогам и тропинкам изо всех улиц и проулков, освещенные красноватыми лучами солнца, двигались люди, по одному, по двое, небольшими группами, с косами или граблями на плечах.

Они, как и Татьяна, шли на поля: Утевка поднялась, видно, вся — от мала до велика.

Женщина порывисто вздохнула и зашагала быстрее. Сердце понемножку стало словно оттаивать, и в ней уже пробуждалось живое любопытство ко всему, что творилось вокруг.

Мимо, с силой нажимая на педали и пыля, промчался на велосипеде парень в темном просторном комбинезоне и в рабочей кепке. Следом за ним, тоже на велосипеде, прокатила Маришина дочь Даша, длинноногая, красивая женщина. Она стала трактористкой еще до войны, первой девушкой-трактористкой в Утевке.

Татьяна свернула с большака на узкую дорогу, что вела к оврагу. Много лет назад степь там разверзлась глубокой рваной трещиной, которая зияла темно и страшновато, потом заросла низким кустарничком, травой и цветами. Молодая Татьяна, бывало, бегала туда за сочной и вкусной травой дикушей. Целину теперь распахали вплоть до оврага. Но еще до войны трактористы и особенно комбайнеры шли сюда с неохотой: края оврага постоянно осыпались, и пашня и жатва получались с огрехами. Вот на этом-то участке нынче и определили убирать пшеницу вручную.

Татьяна скоро нагнала Авдотью Логунову и Катерину-кузнечиху, которые шли, тихо беседуя. Катерина, исхудавшая, старенькая, согнутая, говорила Авдотье тусклым голосом, сдерживаясь от слез:

— Теперь бы Ваню моего сюда… Вот жнец был! Это ведь я сбила его в голодный год — едем да едем. Смотришь, живой был бы, дома-то. С поезда нас сняли — он уж без памяти сделался… Тиф. Закрыл глаза на дальней сторонке. Сама виновата. А теперь вот и Павел… Вернется ли?

— Зараньше зачем горевать, — негромко отозвалась Авдотья.

Ей перевалило на седьмой десяток, а была она пряма и стройна, словно старость, сурово пригнувшая Катерину-кузнечиху, все еще щадила Авдотью: против своих сверстниц казалась она куда более молодой.

Татьяна поздоровалась с обеими женщинами и зашагала рядом.

— Да я разве откажусь, — сказала кузнечиха, взглядывая на Авдотью, потом на Татьяну слезящимися глазками. — У меня сын там… сколько силы моей хватит… Спасибо, вспомнили, позвали…

Катерина замолкла, и все оглянулись. Сзади, норовя их обогнать, косолапо шагал Князь; на плече у него поблескивала коса с широким крюком, за поясом болтался брусок. За ним неотвязно трусил черный лохматый пес.

— Здравствуй, Афанасий Ильич, — ровно сказала Авдотья, а Татьяна и Катерина поклонились.

Князь не произнес ни звука. Дотронувшись пальцами до картуза, он обогнал женщин и прибавил шагу.

— Прише-ол, — с удивлением протянула Катерина. — Кто же это его, медведя, пронял?

— Надежда, наверно, — с усмешкой проговорила Авдотья. — Она умеет.

«Надо бы сказать Авдотье Егорьевне про письмо», — подумала было Татьяна и промолчала. Но ей словно уже легче стало. Что же, всегда так бывает: горе властвует над человеком, пока он один; горе отступает, истаивает, когда выходишь на люди.

Николай Логунов, бригадир, ждал косцов на меже, нетерпеливо обратив к ним худое суровое лицо. Он сразу же пошел, припадая на больную ногу, к тому краю поля, с какого надо было зажинать. Остро отточенная коса колыхалась за его плечом: нынче он работал вместе со всеми колхозниками.

Нестройной гурьбой двинулись за ним косари и вязальщики. Здесь кроме Авдотьи, Катерины, Татьяны и Князя были кряжистый старик Иван Дмитрич Корягин со старшей дочерью, солдаткой Любашей Карасевой, Яков Хвощ, старик, не в пример Корягину, сухой и жидковатый, молодая Надежда Поветьева, Клюиха, Дилиган и зять его, раскосый, угрюмый Леска Бахарев.

Николай оглядел всю группу и сказал:

— Зачинай, Иван Дмитрич!

Корягин выступил вперед и снял косу с плеча.

— Анна, ступай за ним.

Это относилось к Анне Пронькиной. Пока Анна медлительно топталась у межи, прилаживая за поясом снопик свясел, Иван уже начал косить. Он не оглядывался, и в гуще колосьев, когда он упруго разворачивал плечи, только мелькала его белая неподпоясанная рубаха. Полоса жнивья обозначилась за ним широкая и ровная.

— Этот, как гусак, впереди пойдет, — завистливо проговорила Татьяна. — Мне бы за ним повязаться.

— Тут все удумано, будет тебе и косарь, — тихо сказала Надежда, глядя на нее с мягкой и ласковой улыбкой.

Татьяна даже вздрогнула: «Иль вызнала про письмо? От нее ничего не укроешь…»

Вторым косцом Николай поставил Князя, а вязальщицей к нему назвал Татьяну Ремневу. Она быстро и вопросительно взглянула на бригадира.

— Твой черед, Татьяна Ивановна, — повторил Николай с такой подчеркнутой уважительностью, что Татьяна опустила заблестевшие глаза. «Чего это они все?»

Оправив завязки холщовых нарукавников, она перешагнула через межу. Мимо нее темным клубком пронеслась лохматая собака Князя.

Авдотья слушала негромкий голос сына и незаметно на него поглядывала.

Сын был не молод, ему стукнуло сорок пять лет, и в нем уже ничего не осталось от того, прежнего Николая, образ которого иногда бередил память матери.

Увечная нога, хромота как бы покоробила сильные плечи и широкую спину Николая: одно плечо у него опустилось, отчего шея казалась длинной. Скуластое лицо, с крупными желваками на челюстях, приобрело жестковатые очертания, возле сурового щетинистого рта и на бурой шее темнели глубокие борозды морщин.

Как и прежде, он не загорал, а обжигался на солнце, и сейчас скулы были у него пунцовыми, а густые светлые брови казались седыми.

— Бахарев, дядя Иван! — выкрикнул Николай, и из группы, уже поредевшей, вышел длинный, худущий Дилиган.

— Дай-ка, Николя, я за ним пойду, — тотчас же вызвалась Авдотья.

— Мы с Дуней завсегда вместе, — просительно произнес и Дилиган.

— Гляди, матушка, — скупо предупредил Николай.

Он уже отвернулся от них и выкликнул четвертую пару — Александра Бахарева и Надежду Поветьеву. Под раскосым, тяжеловесным взглядом Лески Надежда уверенно вступила на полосу.

Потом Николай услал на поле Хвоща с молчаливой Любашей Карасевой.

На долю самого Николая остались самая неспорая вязальщица — кузнечиха — и неудобный загон у края оврага.

Все косари и вязальщицы разошлись по своим местам. Пошла следом за Дилиганом и Авдотья. Уже издали, со своей полосы, она увидела, как Николай, хромая, шагал к оврагу, а за ним, ссутулившись, поспешала кузнечиха.

«Ну и ладно, — подумала Авдотья, — зато ни один человек не скажет, что бригадир взял легкий участок и спорую помощницу. Чего бы там ни было, а совесть в Николае логуновская…»

Дилиган, поплевав в жесткие ладони, укрепился на длинных ногах и широко замахнулся косой. Пшеница, дрожа колосьями, с сухим хрустом повалилась на землю. Авдотья взялась за грабли. В первый момент она словно ослабела от волнения. Давно не держала она в руках ни снопа, ни свясла. Но стоило ей только прикоснуться к пшенице, лежавшей на земле слитным рядом, как дальше все получилось само собой: нет, ничего не забыли руки старой крестьянки.

Авдотья подгребла пшеницу, выдернула свясло из-за пояса, захватив полную охапку колосьев, быстро обобрала ее с обеих сторон и перепоясала так туго, что распушились и колосья и гузовье. Сноп, крепенький и аккуратный, как кубышка, лег на жнивье. Авдотья выпрямилась и перевела дух.

Степь вся пылилась, двигалась, шумела. По ту сторону оврага вслед за приземистым, настойчиво стрекочущим трактором плыл комбайн. Сквозь реденькое облако пыли видно было, как ровно и широко выстригает поле сильная машина: на жнивье оставались лишь легкие, взлохмаченные кучки соломы.

На другом поле валили пшеницу конными жатками. Две жатки двигались одна за другой, хлопотливо треща и взмахивая тонкими деревянными крыльями. Потные лошади мотали головами и хвостами, как заведенные: становилось жарко, лошадей жалили слепни.

Приложив ладонь к глазам, Авдотья разглядела двух пахарей, поднимавших зябь. С одного конца поля споро шел трактор — отсюда его движение казалось бесшумным, с другого, налегая на плуг, медленно брела по борозде женщина; в плуг была запряжена низкорослая корова.

И справа и слева доносились до Авдотьи тупой перестук веялок, ноющее завывание молотилок, крики мальчишек-погоняльщиков, звонкое ржание жеребенка, скрипение тяжело груженных телег, удаляющийся гул грузовиков.

Авдотья отбросила грабли и снова склонилась над снопом. С соседнего загона, где косил Князь, то и дело слышалось короткое злое тявканье собаки. Но у Авдотьи уже не было времени оглядываться: Дилиган вошел в раж, пшеница так и валилась у него под косой, и вязальщице надо было поторапливаться.

Она вязала и вязала, а сама думала о том, что перед войной колхозники стали было забывать, что такое старая крестьянская страда, слезная, потная, с кровавыми мозолями на руках: на полях «Большевика» машина пахала землю, машина косила хлеб, молотила, веяла. Колхоз крепко встал на земле, и Авдотье поверилось, что теперь уж отошли, отшумели все тревоги. Логуновы сложили на месте старой избенки новую мазанку, с широкими окнами и просторной горницей. В конце беспокойного тридцатого года у Николая и Натальи родился наконец долгожданный ребенок — дочь Ганюшка. Николай плотничал. Наталья старательно работала в колхозе. И вот навалилась война, и все перемешалось.

Но как далеко успел уйти Дилиган! Он поджидал Авдотью и точил косу. Торопливо выхватив свясло из-за пояса, она связала сноп, подержала в руках, словно ребенка, и бережно отложила. Час побежал за часом. Пот заливал лицо Авдотьи, спина тоже взмокла, поясницу ломило, в висках начинало томительно постукивать. Но она вязала и вязала тугие снопы и только надвинула платок на глаза да изредка смахивала пот рукавом.

«Ничего, — говорила она себе, — нынче всем трудно».

 

Глава третья

В полдень солнце раскалилось добела. Над степью струилось густое марево. Над дорогами висели, не опускаясь, седые волны пыли. Колосья пшеницы поникли, острые житные запахи смешались с горечью полыни. Земля обжигала босую ногу. Горячими стали не только кожухи тракторов, но и деревянные черенки кос и граблей. Лошади истомленно водили боками, жеребята уже не носились, задрав хвосты, по жнивью, а смирно стояли в тени, под растрепанным соломенным навесом.

Среди пшеницы или жнивья там и здесь темнели круглые проплешины токов. На чистой, плотно утрамбованной земле лежало зерно — его днем и ночью возили в район, на заготпункт. Рядом с пепельно-тусклыми навалами ржи уже возникали, росли, тепло золотели янтарные груды пшеницы.

За полдень над бригадным станом поднялся шест с выцветшим платком и раздались тупые, частые удары о рельс. Наступил час обеда.

Остановились тракторы, грузно замер комбайн, застыли в высоком взмахе крылья жаток. Уже не слышалось нудного завывания молотилок и перестука веялок. В первые мгновения наступившая тишина казалась странной, от нее звенело в ушах.

По дорогам, по межам, прямо по жнивью люди зашагали к стану. Только две-три одинокие женские фигуры торопливо пошли по дороге в Утевку — им надо было успеть накормить малых ребят. С участка Николая Логунова в деревню отправилась одна Анна Пронькина. Младший сын ее вчера вместе со своими ровесниками получил мобилизационный лист, и его надо было собрать в дорогу. Анна оставалась в доме совсем одна: Прокопий воевал на фронте, а старший сын в самые первые дни войны устроился на железной дороге.

Под соломенный навес стана приходили и приходили люди. Целая бригада школьников принесла ведра чистой родниковой воды.

Здесь, под навесом, только и скапливалась тень, и между тонкими столбами-подпорками веял чуть приметный ветерок.

Авдотья сидела возле подпорки, истомленно прикрыв глаза.

— Устала, бабаня? — услышала она голос Ганюшки и хрипло откликнулась:

— Устала малость.

Девочка присела на корточки и внимательно взглянула в худое, багровое от жары лицо Авдотьи, на ее беспокойные, дрожащие руки. Метнувшись куда-то в гущу людей, Ганюшка тотчас же вынырнула с полной кружкой в руках.

— Испей, бабаня.

Медленно, с наслаждением пила Авдотья свежую ледяную воду; с каждым глотком в нее словно вливалась сила, в висках уже не так стучало, и боль в пояснице стала затихать.

— Живая водица, — благодарно, в полный голос сказала она. — Поди, сама принесла?

— Что ты! — с достоинством возразила Ганюшка. — Мы колоски собираем за комбайном. Знаешь, сколько насобирали? Воду первоклашки носят.

Не утерпев, Авдотья подтащила к себе внучку, пригладила встрепанную головенку, прошептала в красное ушко: «Звонок ты мой, колокол!..» — и отпустила. Ганюшка стрелой вылетела из-под навеса: побежала, должно быть, по своим пионерским делам.

Возле Авдотьи опустилась на землю Татьяна Ремнева. Тяжело дыша, она поправила сбившиеся волосы, перевязала платок, стряхнула с кофты колючие соломинки. Серые глаза ее, усталые, с кровавыми прожилками, беспокойно искали кого-то. «Сынка смотрит», — решила Авдотья, незаметно следя за Татьяной. Действительно, к Татьяне быстро подошел Степа. Мальчик осторожно тронул плечо матери. Татьяна подала ему две лепешки, головку лука, кувшин с молоком и проворчала:

— Ручищи-то… Хоть бы вымыл!

— Негде, мама, — коротко ответил Степан, исподлобья взглядывая на мать.

Это была правда: в степи приходилось беречь каждую каплю воды.

— С отцом-то как схож, — сказала Авдотья, когда мальчик отошел.

— Старший, Федя, тот в меня вышел, — ответила Татьяна.

Она с хрустом раскусила луковицу, из глаз у нее так и брызнули слезы.

— Лук какой злой, — пробормотала она, вытирая лицо кончиком платка.

— А ты не жги себе сердце, Таня. Живой ведь, — тихо проговорила Авдотья. — Ну, чего маешься?

Татьяна ответила не сразу. Опустив глаза с набрякшими веками, она судорожно глотала воздух, стараясь сдержать плач. Наконец это ей удалось, и она заговорила хрипло и невнятно:

— Хоть бы какой-никакой… без рук, без ног… живой бы только. На руках носить буду… Дышит возле меня — и ладно…

— Ты что это, а? — твердо, требовательно прервала ее Авдотья. — Такую думку при себе держишь? Без рук, без ног… Откуда взяла?

— Не сам письмо писал…

— Ну и не сам. Ништо это. Один палец перевяжут — и то уж не напишешь. А ногами-то и вовсе не пишут.

Татьяна быстро, испытующе взглянула на Авдотью: поверить или не поверить? В первую минуту она даже немного испугалась.

— Чего глядишь?

В синих глазах Авдотьи сияла добрая уверенная улыбка, и сердце у Татьяны так и застучало от радостной надежды: в самом деле, пожалуй, рано ей горевать!

— Одна, что ли, на свете живешь? Эх ты-ы… — уже укоряла ее Авдотья. — Обожди, вечерком сходим к Павлу Васильевичу, обговорим, письмецо в тот госпиталь напишем. У Павла небось своих двое на фронте, он к тебе всей душой. Тут ведь солдатские жены да матери почти вся наша артель. И горе и радость при себе копить не приходится. Про твое-то письмо еще вчера узнали. Эх ты-ы!..

— Я, тетя Дуня… я ничего, только вот… спасибо тебе, тетя Дуня!.. — порывисто проговорила Татьяна и, не зная, чем отблагодарить Авдотью, протянула ей луковицу: — Вот, покушай моего луку!

— А и дай. Я синий лук люблю, он сладкий. Турецкий, говорят.

— Какой уж там турецкий! — воскликнула Татьяна, и вдруг из горла у нее вырвалось что-то вроде короткого смеха.

— Как тебе вязалось с Князем-то? А?

Татьяна всплеснула руками и засмеялась уже по-настоящему. За ее спиной тотчас же появился Степа. Он взглянул на мать во все глаза, даже губы у него — розовые, с твердым, как у отца, вырезом — жадно раскрылись от изумления. Поняв, что мать не плачет, а в самом деле смеется, он осмелел и решительно уселся рядом с нею.

— Я ж его загоняла совсем, косолапого черта! — быстро, запальчиво говорила Татьяна. — На пятки ему так и наседала. И ругал же он меня, костерил на все лады… И кобель его будто понимает, рычит на меня, скалится, того и гляди сцапает.

— Хочешь, мама, я Князева кобеля камнями запуляю, хочешь? — подал свой голос и Степа.

Повариха Семихватиха, усталая, распарившаяся, в платке, надвинутом на самый нос, стояла с уполовником в руках над большим дымящимся котлом. Она только что постучала уполовником по краю котла — что означало, что лапша готова и можно получать порции. Первыми подскочили две молоденькие девушки, обе курносые, в коротеньких линялых платьишках и в разбитых туфлях на босу ногу. Они так были заняты своим торопливым и, наверное, секретным девичьим разговором, что протянули обе чашки враз.

— Ну-ну! — осадила их Олена. — Растрещались. Глядите, обварю. Сороки!..

Девушки на минуту смолкли, но, как только Олена разлила лапшу — густую, темную, разварившуюся, — повернулись к поварихе спиной и снова заговорили, быстро и неразборчиво.

— Угомону на них нету, не наломались еще, — проворчала им вслед старуха. — Это что еще такое? Три порции захотел? — накинулась она на чубатого подростка, протягивавшего ей три плошки.

— Бабушке Дуне, мамане и мне, — неторопливо объяснил мальчишка. — Я тракторист Ремнев. Иль забыла?

Он был очень озабочен тем, как бы аккуратнее донести лапшу, не пролить, не обжечься, и не заметил, каким пристальным взглядом окинула его Семихватиха.

— Ремнев, Ремнев… — пробормотала она, поджимам провалившиеся недобрые губы: разве забудешь Ремнева?

Девушки покружились со своими плошками, ища местечка — на стане было уже полно народу, — и наконец уселись возле Авдотьи и Татьяны. Обе женщины, хлебавшие лапшу молча, с крестьянской медлительностью, невольно слушали разговор подруг.

— Ну? — несколько сурово спросила у подруги та, что была постарше, светловолосая, светлоглазая, вся словно выцветшая на солнце.

— Да он ничего не говорит, а сам идет, идет на меня, — тихонько затараторила маленькая девушка, тараща на подругу карие вопрошающие глаза. — Я пячусь, пячусь, в плетешок уперлась спиной. Страшно же, ни слова человек не говорит, глазищи во какие… Что, думаешь, не понимаю я? Все девушки на свете на моем-то месте… Ну, чего ты глядишь? Я кулаками ему в грудь… да ка-ак через плетень… он за мной… а я в крапиве скорчилась, — знаешь, там крапива с меня ростом. Он пошарил, посвистал. Ночь, ничего не видно, крапива палит, а мне вылезать неохота: реву…

Старшая подруга доела свою лапшу, облизала деревянную ложку и неторопливо сказала:

— Эх ты, чудо! Ну и не говорил ничего, — так мало ли вы с ним до того говорили. А теперь вот гляди, как пыль за ним завьется: уходит, да еще куда — на войну. Чудо ты юдо!..

Маленькая не в силах была отвечать. Молча хлебала она лапшу, наверное, пополам со слезами. Старшая, глядя на нее с участливой и несколько насмешливой снисходительностью, негромко запела:

«Девичья печаль — утренняя роса», — думала Авдотья, ласково поглядывая на обеих девушек. Впрочем, кто знает: может, темноглазая и в самом деле прогадала свое счастье. Вернется ли ее милый с войны? А если и вернется — с нею ли пойдет гулять к плетню? Не выпадет ли многим из таких вот девушек одинокая женская доля, ведь их сверстники-парни воюют сейчас на фронтах?

— Учительница идет, Нина Ивановна, — сказала Татьяна. — Сейчас про войну вычитывать будет.

По дороге из Утевки шла высокая женщина в пестрой косынке. Нина Ивановна, учительница, приехала в Утевку в первые годы революции совсем молоденькой, неуклюжей девушкой. Имя ее казалось тогда непривычным, и в деревне ее долго звали — а иные старики и сейчас еще зовут — Мина Ивановна. На глазах утевцев прошла девичья и материнская жизнь учительницы. Она вышла замуж за инспектора народного образования. Муж попался ей незадачливый, пьяница, буян, бабник. Она нажила с ним троих ребят и разошлась. Одна, своим трудом, вырастила детей. И вот этой весной получила похоронную: единственный сын ее погиб на войне. Как раз в эти дни в Утевке шла подписка на первый военный заем. На собрании колхозников Нина Ивановна вышла к столу президиума, положила пачку кредиток и сказала своим привычно громким и ровным голосом учительницы:

— Вношу тысячу рублей. Хочу, чтобы матери поскорее обняли своих сыновей.

Собрание притихло. Потом, один за другим, люди стали выходить вперед и класть деньги. Некоторые потихоньку сбегали домой за добавкой. Деньгами завалили весь стол, за которым сидел агитатор, приехавший из района. Пришлось выбрать комиссию для подсчета суммы, а деньги завязать узлом в чей-то головной платок.

С того дня учительница, такая привычная, своя, утевская Мина Ивановна, над которой, грешным делом, и деревне иногда посмеивались, считая ее «нескладной», выросла вдруг на целую голову, и каждое слово ее стало весить больше.

Учительница вошла под навес, поздоровалась со всеми, вытерла платочком потное лицо. Ей пододвинули пустой ящик, она разложила на коленях газеты. Шум стал медленно сникать, только в дальнем углу кто-то безмятежно похрапывал да возились и спорили ребятишки.

— Кыш вы, пострелята! — прикрикнула на них Олена.

Она уже ополоснула котел и опрокинула на солому — до завтрашнего дня, а сама уселась впереди и отогнула платок за ухо. Она хотела услышать, что происходит на фронте: сын, военврач, слал ей письма из полевого госпиталя.

Один Князь равнодушно хлебал квасную тюрю из голубой эмалированной чашки, поддевая ложкой кусочки хлеба, ни на кого не глядя и будто ничего не слыша.

— Начинайте, Нина Ивановна, время идет, — посоветовала Надежда и, усевшись прямо на землю, обвела взглядом стан.

Люди сидели тихо, даже дети присмирели.

К Надежде неслышно подошла дочь Вера, тоненькая девушка-подросток, и подала матери страничку из тетради, исписанную аккуратным ученическим почерком. Вера была учетчицей в бригаде Николая Логунова. Зная, с каким нетерпением колхозники ждут цифр утренней выработки, Вера старалась хотя бы к концу обеденного перерыва объявить фамилии победителей в соревновании.

Скользнув взглядом по страничке, Надежда сказала дочери:

— Вот и прочитаешь.

Вера вспыхнула, шепнула матери:

— Ну, мама… при Нине Ивановне?

— Ничего.

Учительница закончила рассказ о фронтовых событиях и развернула небольшой листок районной газеты.

— Посмотрим, что у нас делается на хлебном фронте, — сказала она.

Семихватиха, кряхтя, поднялась, отряхнула пустую котомочку, вышла из-под навеса и, сгорбившись, зашагала к Утевке.

— Хлебным фронтом не интересуется, — иронически произнес комбайнер.

Нина Ивановна прочитала заметку о вязальщицах из артели «Волна революции»: за день они вывязывали по пятьсот — шестьсот снопов каждая.

— Сколько? — недоверчиво вскрикнула Татьяна.

Насторожились и обе курносые подружки.

— Пятьсот — шестьсот, — повторила Нина Ивановна, приблизив газету к близоруким глазам.

Оказывается, каждая вязальщица работала с напарницей, подгребавшей пшеницу.

— Где ее взять, помощницу? — вставила своим зычным голосом Анна. — Знай гнись одна.

— Много ты гнешься, — насмешливо возразила старшая из подружек.

— А уж сноп-то свяжешь: тронь его — свясло сразу оттянется, труха трухой.

Закончив беседу, учительница отошла и встала в сторонке. Она, пожалуй, казалась действительно несколько «нескладной» — слишком высокая, в своей узковатой поношенной юбке и в мужских пропыленных ботинках. У нее были большие темные рабочие руки — в них она мяла сейчас платочек — и круглое, простое, курносое лицо, на котором хорошо светились серые внимательные глаза.

Надежда подтолкнула дочь — теперь настал черед читать сводку. Вера, краснея от смущения, встала возле учительницы.

— Громче!

— Не слыхать! — закричали сзади, как только она начала читать.

Вера бросила быстрый взгляд на мать, но та только усмехнулась: смелее, мол, довольно уж на меня надеяться!

Вера повысила голос, покраснев почти до слез, — она была очень конфузливой, а сейчас еще и боялась строгой Нины Ивановны, которая у них в классе преподавала литературу. Вере и в голову не могло прийти, какой она в эту минуту была пригожей в своем невидном ситцевом платье, с босыми, стройными, исцарапанными на жнивье ногами, большеглазая, чернобровая, по-девичьи подобранная и ладная. С особой материнской лаской смотрели на нее пожилые усталые женщины.

В сводке упоминалось, что комбайнер выполнил до обеда полную дневную норму. Все оглянулись на черноглазого парня, и тот просиял.

Отмечены были в сводке и тракторист Степан Степанович Ремнев с прицепщиком.

Услышав свое имя, Степан спрятался за широкую спину матери, и, как люди ни пытались рассмотреть тракториста, они видели только Татьяну: она улыбалась сдержанно и гордо.

На первое место среди косцов и вязальщиц вышли Иван Иванович Бахарев и Авдотья Егорьевна Логунова.

— Вот они, старики! — оживленно зашумели на стане.

— Старый конь борозды не испортит.

— Мы с Дуней завсегда!.. — тонко вскрикнул Дилиган, размахивая длинными жилистыми руками.

Авдотья опустила глаза, но сердце у нее так и стучало. В который уж раз переживает она это счастье — благодарное признание ее труда в артели — и каждый раз волнуется, как молодушка: привыкнуть к этому, должно быть, невозможно.

— На втором месте Афанасий Ильич Попов… — нараспев прочитала Вера.

— Кто же это? Который Попов?

— Афанасий Ильич Попов, — старательно повторила Вера, — и вязальщица Татьяна Ивановна Ремнева.

По стану словно ветерок прошел:

— Князь! Князь! Ба-атюшки, да это Князь!

Сам Князь вздрогнул от этого шепота, густые брови косо взлетели на лоб, дремучие глазки уставились на румяную Веру, потом переметнулись на Татьяну.

Десятки раз ему приходилось слышать о том, как старательно работают другие. Но еще ни разу не случалось, чтобы это хоть в малейшей степени относилось к нему самому. Поэтому в первые секунды им овладело одно только удивление: «Не я, — должно, ошибка… Мало ли Поповых?» Однако по лицу Татьяны он видел, что ошибки нет. Учетчица уже читала о других косцах, народ пошептался насчет Князя — кто-то даже посмеялся скрытно, в ладошку, — и тут же все забыли о нем.

А он никак не мог собрать своих мыслей. И вдруг вспомнил о Лукерье: завтра она погонит его в огород — полоть картошку. Дура баба, только и знает — огород. А он — нет, не пойдет на свою картошку ни завтра, ни послезавтра. Словом, до тех пор, пока не уберут колхозную пшеницу. Мало того: Лукерью самое придется пригнать на поле… «У-у, гладкий черт, лосиха!» — с досадой подумал он о жене и, поднявшись, вышел из-под навеса.

— Эка распалило его, — произнес насмешливый женский голос. — До звона ушел…

Татьяна тоже встала.

— Что ж, и мне надо идти.

Тут она и увидела на дороге маленькую фигурку. «Ганюшка бежит, верно, к Авдотье…»

Но она ошиблась: это была младшая дочь Надежды Поветьевой, двенадцатилетняя Зоя.

Девочка мчалась во весь дух до самого стана. Надежда разговаривала с двумя подружками. Зоя с разлета открыла потную ладошку: на ладошке лежал примятый листок письма. Надежда сразу узнала знакомый, с мудреными завитушками, почерк мужа и смолкла на полуслове.

— Читала, что ли? — требовательно, изменившимся голосом спросила она.

— Папаня домой едет, — шепнула Зоя, глядя на мать исподлобья зеленоватыми беспокойными глазами. — Написано — по чистой отпустили.

Зеленоватые глаза и острое, мелкое, веснушчатое лицо девочки так близко и ощутимо напомнили Матвея, что в голове у Надежды словно вдруг помутилось. Она взяла с ладошки листок. Написано было всего несколько строк, и под ними тщательно выведена подпись.

Анна Пронькина, не поняв, в чем дело, закричала:

— Ба-атюшки… либо уж убитый?

Крик этот переполошил всех, кто еще оставался на стане. Когда Надежда подняла голову, она увидела, что стоит в тесном кольце женщин. На их худых, почернелых, напряженных лицах она прочитала такое тревожное участие к себе, что вдруг позабыла обо всем на свете, кроме того, что она сама вот такая же, как эти утевские бабы, солдатка, не отделимая от них ни в чем — ни в горе, ни в радости. Краска бросилась ей в лицо.

— Пишет, по чистой отпустили его! — сказала она сильным, грудным своим голосом.

— Значит, ждать теперь будешь? — осторожно спросила Авдотья.

— Да он уж едет, папанька! — звонко крикнула Зоя и снова взглянула на мать.

— Это тебе, Надя, плясать надо, — улыбаясь, сказала Авдотья.

Надежда опустила глаза, и все увидели на ее полном, румяном лице странное выражение нерешительности. «По чистой, — мелькнула тревожная мысль не у одной женщины. — Кто знает, какой он приедет?» Но об этом лучше не говорить.

— Ступай домой, приберись, лепешек хоть замеси, — посоветовала Авдотья.

Надежда преодолела волнение и сказала уже спокойно:

— Что ты, тетя Дуня, а снопы-то сами, что ли, свяжутся? Ночью приготовлю, успею, не сегодня же он приедет. Ну что же, наобедались, звонить надо.

Женщины разошлись одна за другой. На стане задержались только две подружки. Девушки по-своему истолковали и растерянность Надежды, и выражение нерешительности, которое промелькнуло у нее на лице.

— Не любит она его, вот честное слово, — шептала маленькая кареглазая, та, что вчера сидела в крапиве и плакала.

— Дурища ты, — возмущалась старшая, — может, теперь он безногий. А ты — «не любит»…

— Истинная правда, вот увидишь!

— Кто ее знает, — сдалась старшая подружка, — может, и не любит.

Стан наконец опустел, затих. Только в дальнем конце его, на прошлогодней, тусклой и взъерошенной соломе, спали разморенные жарой два жеребенка — чалый и светло-гнедой. Они так крепко и уютно переплелись телами, что снаружи была только одна острая чалая мордочка с сонно развешенными мохнатыми ушами и чуткими бархатными ноздрями.

 

Глава четвертая

Надежда пришла домой ночью. Девочки спали во дворе на одной кровати. Мать оправила одеяло.

В избе зажгла коптилку и присела у стола. На тарелке с отбитым краем лежал кусок темного хлеба: ее порция ужина. Отщипнув хлеба, она рассеянно пожевала, загасила коптилку, торопливо сбросила с себя одежду и растянулась на перине, постеленной девочками прямо на крашеном чистом полу.

Тело у Надежды ныло и гудело от усталости, но спать она не хотела. Вернее, не могла. «Матвеюшка!..» — шептала она и сразу словно погружалась в быстрые, беспокойные волны. Истекали, быть может, последние часы перед встречей: дверь вот-вот отворится, и… Как бы ни поломала, ни покалечила Матвея война, какой бы он ни пришел — все равно, один на белом свете у нее муж, отец ее детей.

Правда, жизнь у них сложилась не просто. Мысль о том, что у нее с Матвеем многое не договорено и не решено до конца и что все это еще впереди, то и дело пробивалась, словно ледяная струйка, сквозь нетерпеливую радость ожидания. «Ну что же, — говорила себе Надежда, — Матвей человек со всячинкой: хоть и отец своим детям, а в доме не хозяин». Рыжий, шумливый и даже грозный, но мелкий ростом и несильный — «мышь подколенная», как она однажды обозвала его в горячую минуту.

В тот давний год, когда Надежда, настояв на своем, отнесла заявление в колхоз, Матвей замолчал, отшатнулся от нее и стал в доме вроде безучастного гостя.

Раньше он совсем не пил — говорил, что нутро не принимает, потом стал являться домой под хмельком, а то и вовсе пьянехонек. Наконец уехал в город и пропал на целый год — сказал, что его послали на курсы финансовых работников. Ни писем, ни денег от него не приходило. В Утевке стали поговаривать, что Матвей завел другую семью, на стороне.

Надежда не знала, что и думать. Временами ей начинало казаться, что она в чем-то ошиблась и теперь виновата перед детьми и перед собой: дети остались без отца, а она без хозяина в доме и без мужа.

Соседки назидательно говорили Надежде, что сама она отбила мужа от дома, а теперь вот глядит на его следок, горюет, живет кукушей. Одна Авдотья Логунова, как-то зазвавшая Надежду к себе в гости, сказала ей иное: «Силы своей не знаешь, Надежда. Не ты у него под крылом, а он у тебя. Увидишь, никуда он не денемся, придет. А ты больше себя слушайся, не бойся. Дети с тобой сиротами не останутся. В артели одна не будешь. Тут и ищи свой талан: не ошибешься».

Но дела в молодом колхозе налаживались туго, два года подряд пекла засуха, хлеба на трудодни выдавали мало. Постепенно из дома Поветьевых исчезли все «лишние» вещи. Вместо кровати с шишками уже стоял самодельный топчан, на окнах висели вырезанные из старых газет занавески, двор совсем опустел. Девочки росли, учились, а работала одна мать. Жилось Надежде трудно — и не только из-за нужды.

В колхоз она пришла такой, какой сложила ее жизнь, — заботливой и преданной матерью, скуповатой, себе на уме хозяйкой, полуграмотной бабой, которая боится всего — грома, лешего, нечистой силы. Со школьных времен — а ей удалось пройти только четыре класса — она не держала в руках ни одной книжки.

Темнота, малограмотность душили за горло, и часто она шла по новой своей трудной тропе на ощупь, как слепая, и горько ошибалась: ей ведь приходилось перевертывать всю свою жизнь, свои понятия, все передумывать и перестраивать.

Но уж не свернуть было Надежде с выбранной дороги: не могла она ни уйти из колхоза, ни отказаться от того, что там сделала и еще собиралась сделать. И она шагала, спотыкаясь и плача, но вместе со всеми.

Так пришло то далекое, но навсегда памятное утро, когда Надежда, умывшись и приодевшись, засела писать заявление от колхозницы Поветьевой о вступлении в кандидаты партии.

Матвей ничего не знал, он жил в городе. Но о чем же она могла у него спросить?

Теперь она окончательно отрезала для себя дорогу к прежней безгласной бабьей жизни.

Тут-то и начались для нее самые большие, неиспытанные трудности. Она стала только кандидатом партии, а на улице и в колхозе на нее уже смотрели по-иному, чем раньше. К ней обращались с разными вопросами, обидами, требованиями. «Вы отвечаете за колхоз», — постоянно слышала она и понимала, что «вы» — это значит коммунисты, и робела, и гордилась, и старалась душевно откликнуться людям.

В этой борьбе со всем старым, еще таившимся в ее душе, она сама успела поразительно измениться.

Возле этой коренастой женщины с неторопливой походкой, с широким, открытым лицом у людей как-то становилось лучше и спокойнее на сердце: большие карие глаза Надежды сияли теперь уверенной и дружелюбной улыбкой.

Доверие к ней так выросло, что ее избрали председателем колхоза. Она старалась изо всех сил, но у нее не хватало опыта, она разбрасывалась, упускала из виду то одно, то другое. Незаметно подобрались некоторые ловкачи и бездельники, сумели обмануть и председателя и колхоз. Недостачу зерна в общем колхозном фонде пришлось покрывать за счет трудодней. Трудодень же и без того был невелик. Люди начали роптать.

Изо дня в день Надежда видела, как слабеет артельный дух, люди погружаются в сонное равнодушие, не радеют о большом колхозном хозяйстве, а уходят, словно личинки в скорлупу, в свои приусадебные участки, в копеечную торговлишку на утевском базаре. Все в Надежде замирало от тоски, но она чувствовала: не сумеет она поставить дело на правильный лад. И учат ее в районе, и ругают, и советуют, и присылают людей на помощь, а все равно жизнь идет не по той дороге, словно тяжелый мельничный жернов крутится не в ту сторону; повернуть же его не хватает сил.

В конце концов ее сняли и при этом жестоко поругали. Неурожай, бедный трудодень, утечка зерна, расшатанная дисциплина — все это слилось в один горький клубок, оглушило Надежду, обессилило, отбросило назад. И надо же было, чтобы как раз в эту трудную минуту в ее доме снова появился Матвей!

Она онемела, увидев его, еще более исхудавшего, пыльного, усталого с дороги. Обе девочки подняли радостный крик, маленькая скакала по избе на одной ноге. Надежда живо услала обеих в сельпо купить кое-что к чаю, а сама подошла к мужу и с плачем повалилась к нему на грудь.

— Ну, ну, довольно… — бормотал он, придерживая ее спину дрожащими руками. — Говорил: дурища… И ведь люблю же я тебя, такую глупую, а? Навыдумывала тут целый воз всякого… Теперь будет.

Она и не слышала, о чем он говорит. Ей нужно было выплакаться, приласкаться, забыться хоть ненадолго. Дня два она ходила за ним, обшивала, обихаживала — покорная, смирная, прежняя Надежда. Все уже было расспрошено и рассказано. Матвей пошумел насчет кровати с шишками и граммофона, но потом сказал: «Ладно уж, ничего не поделаешь, надо снова наживать». Он надеялся, что жизнь у них с Надеждой пойдет по-старому, по-хорошему, и не верил. Опасения его оправдались быстрее, чем он думал.

Прошло два-три месяца. Надежда работала с обычным усердием рядовой колхозницей. Ее вызвали в партийную организацию и внушительно сказали:

— Сама знаешь, как у нас плохо с фермой. Дело запущено, зима на носу. Берись, вытягивай. Считай это для себя испытанием.

Надежда молча кивнула и из правления направилась прямо на ферму.

Домой она явилась поздно вечером, взбудораженная, злая. От ее стеганки остро пахло навозом. Матвей раскрыл было рот, хотел сказать ей: «Ну, опять тебя прорвало! И что ты за человек!»

Но Надежда и не посмотрела на него. Переодевшись и отмыв руки, она наскоро присела к столу, отломила кусок хлеба и вдруг сказала сквозь зубы:

— Я им начешу бока, забегают!

— Это ты про кого?

— Доярки разленились. За своими коровами умеют ходить, а за колхозными руки отвалились!

Надежда и не подозревала, как мысленно бушевал, ярился ее Матвей. Ему хотелось затопать на нее ногами, закричать: «Дожила, коммунистка, председательша, самой пришлось влезать в навоз по уши! Повалятся коровенки — и вовсе пойдешь под суд, навозная командирша!» Но он просто обессилевал от мысли, что крик будет напрасный: не сумел остановить жену вовремя, а теперь поздно.

Опять у них пошел разлад, закипели споры, ссоры. Но жить все равно надо было — связывали их дети, хозяйство, даже стены дома связывали. Так и прожили молодые Поветьевы ни много ни мало, а целых семнадцать лет. Потом грянула война, Матвей ушел на фронт, и Надежда, как и все солдатки, стала за него бояться, ждать писем — и вот дождалась самого солдата…

«Надо бы хоть лепешек замесить», — думала Надежда и не могла не только подняться, но и пошевелиться. Она решила вздремнуть немного, потом затемно встать и испечь преснушки.

Много ли прошло времени, час, два или несколько минут, она не помнила. Открыв глаза, услышала неуверенный шепот:

— Надя, ты здесь? Надя!

В избе стояла темнота. Надежда вскочила, хотела крикнуть, но голоса не было. «Это я во сне», — смутно подумалось ей. Выставив вперед обе руки, она пошла к двери, вдруг столкнулась с Матвеем и тут только закричала.

— Наденька, чего ты! Напугалась! Наденька! — повторял он и все пытался обнять ее. — Девчонки-то где?

А она в темноте быстро, словно слепая, провела горячими руками по его плечам, зацепилась за солдатский ремень.

— Целый я. — В его голосе послышалась странная усмешка. — Здравствуй, что ли, женушка!

— Уж я как ждала… как ждала! — сказала она дрожащим голосом, приникая к нему сильным покорным телом.

Еще ночью, когда Надежда при слабом свете коптилки кормила Матвея ужином, она увидела, что на правой руке у него недоставало трех пальцев, — ложку он держал большим пальцем и мизинцем.

— Осколком снаряда счистило, — равнодушно объяснил он. — А так я весь целый.

Он еще не привык писать покалеченной рукой, поэтому и прислал такое коротенькое письмо.

— Ничего, привыкнешь, — обронила Надежда.

Матвей быстро взглянул на нее.

— Ни к чему мне это.

Она не поняла, что именно он хотел сказать, но промолчала: расспрашивать сразу было неудобно.

Надежда по привычке проснулась рано утром и хотела незаметно уйти. Но Матвей открыл глаза и тихо спросил:

— Куда?

— В бригаду, — не сразу виновато ответила Надежда.

— Ты кто же теперь? Бригадир?

— Нет. Это я на уборке только… А так фермы все у меня. Председателем у нас Гончаров Павел Васильевич, старик. И еще я — секретарь партийный.

— А-а, — неопределенно протянул Матвей, и сердце у Надежды болезненно стукнуло.

— Никак мне, Мотя, невозможно дома остаться…

— А я ничего не говорю.

Матвей сел на постели, и тут только Надежда увидела, какой он серый и постаревший. Надо бы хоть поговорить с ним толком, а то получается вовсе нехорошо.

— Война-то страшная идет? — спросила она, с жалостью глядя на его скулы, туго обтянутые кожей.

— Такой еще не было. Это мне фарт вышел: пальцы — чего они, много ли стоят. Руки и ноги кругом слетают… — Матвей повертел перед глазами своей калечной рукой и как-то нехотя, криво, незнакомо усмехнулся. — Привезли бы тебе в тележке эдакий обрубок, без рук, без ног, только что живая душа в нем… Поди, страшилась, думала, а?

— Думала. — Надежда опустилась на скамью, переплела под грудью сильные загорелые руки. — Ну и приняла бы, стала бы ходить, как за дитем…

— Все вы так говорите. В госпитале таких «самоварами» звали… Эх!

Надежда терпеливо ждала, помалкивая.

— Не чуяла ты, сколько раз я тебя там звал, кричал, а, Надя?

Его глаза, усталые, с кровавыми прожилками, вдруг так блеснули, что Надежду словно ветром снесло со скамьи. Она села рядом с Матвеем, спросила с испугом:

— Ну, ну, Мотя?

— Из окружения выходили почти целый месяц… под Вязьмой… Город такой есть, то есть был, — торопливо, с болью, сбивчиво заговорил Матвей, в упор глядя на нее все теми же странными глазами. — Спасибо, командир строгий попался… вел и вел. Клюкву жевали, траву, коренья, на себе раненых волокли… хоронили. Два или три раза совсем каюк нам выходил: в кольцо сжимали. Я берег для себя последнюю пулю. Да и все так. Вот гляди… — Он схватил свою гимнастерку и левой рукой, почти разорвав нагрудный карман, неловко вытянул из него коротенькую гладкую пулю. — Вот она… два раза… уж и перекрестился… уж и патрон в ствол загнал… вот и звал тебя: прощался.

— А тот командир живой остался?

— Нет. Шальной пулей… прямо в висок, уже на виду у наших.

— Командир тот, наверное, был коммунистом? — спросила Надежда.

— Да.

— Вижу.

Матвей хмуро опустил голову. Так. Значит, Надежда поняла его по-своему. Не зря ли он звал ее в страшную минуту?

Но Надежда взяла его за руку, мягко разжала ладонь.

— Дай спрячу пулю на память. Жалко-то как мне тебя, Мотя!

Вот они, бабы, пойми их…

Надежда разбудила старшую дочь, велела ей идти в избу, к отцу, затопить печь, испечь преснушки.

— Потом на поле приходи, — наказывала она Вере, которая обрадованно и нетерпеливо натягивала на себя пестрое платьишко. — А отец пусть отдыхает.

Она прикрыла за собой скрипучую калитку, постояла, задумчиво глядя на пыльную дорогу. Надо бы спросить у Матвея, как же он думает жить дальше. Впрочем, пока пусть отдыхает.

Она зашагала было по тропинке и вдруг снова остановилась. Нет, и все-таки что-то не так…

 

Глава пятая

Старенький, насквозь пропыленный газик, мягко ныряя по жнивью, подъехал к току и остановился. Из машины вышел высокий худой человек в защитном костюме. Он надвинул фуражку на глаза, от солнца, осмотрелся и сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

На току было шумно — работал трактор, гудели молотилки, стучала веялка, и голос приезжего расслышали только немногие. Женщины перестали крутить тяжелую ручку веялки, ответили вразброд:

— Здравствуйте.

Авдотья поднялась с земли — она отгребала зерно легкой лопаточкой — и поклонилась:

— Здравствуйте, пожалуйте.

— Это первая бригада? — спросил приезжий, невольно обращаясь к Авдотье.

— Первая. Николая Логунова. А вы сами откуда будете?

— Я из района.

Он наклонился, сунул ладонь в кучу зерна, в сыпучую глубину, помедлил.

— Не греется?

— Когда же греться? — возразила ему Анна Пронькина своим резким голосом. — Из-под веялки прямо на воз — и айда…

Приезжий выпрямился, внимательно взглянул в сумрачное лицо немолодой женщины.

— Как же иначе? Нам дороги каждая минута и каждое зерно.

Сумрачная женщина хотела что-то возразить.

— Помолчи, Анна, — сурово оборвала ее Авдотья, и на лицах у женщин промелькнули странные усмешки.

— Я секретарь райкома, — сказал приезжий. — Зовут меня Иван Васильевич. Фамилия Сапрыкин.

Он сдержанно улыбнулся, и все увидели, что секретарь совсем молод: у него были светлые глаза в густых ресницах и белозубый мальчишеский рот. Только худ он был необычайно.

— В «Большевике» в первый раз, — добавил он с той же открытой улыбкой. — Знаю только одну Поветьеву.

— Теперь вы, значит, и есть самый главный секретарь? — спросила Олена Соболева.

Ее толстое безбровое лицо выразило неподдельное изумление. Она было подумала, что это приехал человек из военкомата или с самого фронта: на нем и сапоги командирские, и вся выправка изобличает военного.

— Я и есть, — коротко ответил он.

— Недавно заступили? — спросила Наталья.

— Дней пять.

Сапрыкин приехал сюда, в далекий степной район, прямо из госпиталя, еще не обжился, не привык к тому, что стал секретарем райкома, и в глубине души крепко надеялся вернуться в свой полк.

— А где же у вас тут Поветьева? — спросил он, оглядываясь.

— Надежда у молотилки. Задавальщицей встала нынче.

— Задавальщицей? — озабоченно переспросил Сапрыкин. — Заменить бы надо.

— Заменят, если нужно, — спокойно вмешалась Авдотья. — Наташа, сходи-ка.

Наталья отделилась от группы и зашагала к молотилке, над которой стояло серое облако пыли.

— Вас, бабушка, слушаются, — с улыбкой обратился к Авдотье секретарь.

— Да ведь уж старая я.

— Авдотья Егорьевна у нас, у баб, в матках ходит со старинных лет, — вставила Татьяна Ремнева.

Секретарь взглянул на ее худое, суровое лицо, потом на Авдотью.

— А песенница тут у вас есть в Утевке… мне говорили… Это что же, другая Авдотья Егорьевна?

— Уж и про песни узнал, — стеснительно пробормотала Авдотья.

Ее перебили женщины:

— Она и есть.

— Одна такая у нас.

Авдотья стояла перед Сапрыкиным молча, сложив руки на груди, прямая, синеглазая, со слабым старческим румянцем на худых щеках.

— Вот и отлично, — медленно сказал секретарь, внимательно ее разглядывая. — У меня к вам дело есть. Ну, об этом после. Побеседуем, товарищи, — обратился он ко всем женщинам.

— Да вы присядьте, вот хоть на пшеничку, — по-хозяйски, с достоинством пригласила его Авдотья.

Женщины спросили у секретаря, как там, на войне. Сапрыкин ответил не сразу.

— Что же, товарищи, вы сами слышите сводки с фронта. Пока тяжеловато. Похоже, завязывается большое сражение возле самой Волги.

— Ну и как?

Это спросила молоденькая веснушчатая девушка и смутилась, спряталась за спину полной женщины.

— В победе нашей даже сомневаться нельзя. Но достанется она нам дорогой ценой.

— А вы, товарищ секретарь, сами были на фронте? — спросила та же конопатая девушка, и Сапрыкин подумал: «Не так-то уж она конфузлива…»

— Если не считать госпиталя — прямо оттуда.

Худое лицо Сапрыкина словно затуманилось.

— Скучаешь по армии, Иван Васильич? — тихо заметила Авдотья.

Сапрыкин улыбнулся, но как-то через силу.

— Скучаю. Ну хорошо. Перейдем к нашим делам. Кто у вас председатель? Гончаров?

— Павел Васильевич только-только тут был. Во вторую бригаду поехал, — сказала Любаша Карасева. — Кого бы послать за ним?

— К чему посылать? — успокоил ее Сапрыкин. — Я заеду во вторую бригаду. Как вы тут с ним? Ладите?

Женщины переглянулись, замялись. Давно уже не было так, чтобы у них спрашивали, каков председатель, да еще без него: значит, отвечай напрямик.

Вот если б года три назад спросили у них насчет председателя Назарова, пьяницы и никудышника, было бы что сказать! А на Гончаровых, на сына и на отца, у них в колхозе обиды нет. С Петром Гончаровым, с молодым, правда, куда лучше было: тот всему делу голова. Старику трудно, не те годы, и характером он жидковат…

— Председатель, какой он ни есть, выше головы не сигнет, — угрюмо проворчала Анна и, зачерпнув горсть зерна, протянула его секретарю. — Председатель хлебушка не родит. Гляди, какой он — ни тела в нем, ни духу.

На этот раз Авдотья ее поддержала.

— Ты, Иван Васильич, про нашу боль спроси, — сказала она своим низким голосом, отличным среди общего говора. — Земля у нас родить перестала.

По тому, как вдруг смолкли женщины, Сапрыкин понял: говорит Авдотья о самом наболевшем.

— Сказывай, Авдотья Егорьевна, — жалобно попросила кузнечиха, подпирая щеку кулаком.

— Гляди, как она, матушка, горит. — Авдотья широко обвела рукой степь. — Трещинами вся исходит: просит пить. Нашей ли земле не родить? Чистый чернозем! Бывало, в урожайный год рожь белая стоит, стебель к стеблю: уж и тот не проползет! Начнешь жать, сноп со снопом рядом ложится. А пшеничка крупная, как умытая: не хлеба — море разольется. А теперь посчитай-ка — последний урожай, как ему должно быть, сняли в тридцать седьмом году, тому пятый год пошел…

— По семь кило тогда получили!

— С тех пор ополовинились!

— Там война идет, — возвысила голос Авдотья, взглядывая на чистую синюю линию горизонта. — Ты не думай, Иван Васильич, мы понимаем. Где покричим, где поворчим, а свое дело сделаем. Ну, а земля-то наша? Ведь как ни ходишь за ней, как ни убиваешься, а хлебушко — вон он какой… надсада одна.

— Агрономы говорят — пустыня наступает, — не совсем уверенно повторил Сапрыкин фразу, услышанную им в области. — Раньше дорогу ветрам перегораживали леса. А теперь их свели.

— Леса… леса… — с грустью повторила Авдотья.

— Заговорили они вас, Иван Васильич, — услышала она за своей спиной сочный голос Надежды Поветьевой. — Николай Силантьич сейчас придет: с молотилкой там не ладится. Старье, Иван Васильич, а не машины. Веялка тоже вон вся на гвоздиках да на веревочках.

Сапрыкин поднялся, Надежда подала ему руку. Она, верно, спешила и не успела умыться. Темные полосы пыли подчеркивали горькие морщинки возле рта и на лбу, волосы, выбившиеся из-под платка, казались пепельными, седоватыми. Она улыбнулась, но в ее больших карих глазах Сапрыкин сразу же приметил выражение усталости или затаенной тревоги.

— Присядь с нами, товарищ Поветьева, — сказал Сапрыкин, задерживая руку Надежды в своей руке. — Скажу вам про главное дело. Вот что, товарищи женщины. Через несколько дней в Утевку привезут детей, сто человек из Ленинграда. — Сапрыкин остановил внимательный взгляд на Надежде. — Это голодные, больные ребята. Надо разместить их, накормить. Они будут жить у нас. До победы будут жить. Ленинград, вы знаете, в блокаде. Там люди голодают. Город обстреливают из дальнобойных орудий, бомбят с воздуха. Ну, стало быть, надо детишек принять.

— Примем, Иван Васильич, — сказала за всех Поветьева, и голос у нее невольно дрогнул.

— Господи, чего это делается-то!.. — сраженно пробормотала кузнечиха и порывисто вытерла глаза смуглой рукой.

Женщины заговорили одна за другой, посыпались вопросы и советы. Единственное большое помещение в Утевке — двухэтажная школа — было занято: шли первые дни сентября, началось учение.

Надежда вспомнила: перед войной правление колхоза взялось приспособить бывший дегтевский пятистенник под четырехклассную школу. Сруб переложили заново и только не успели покрыть.

— Считайте: четыре больших класса, еще учительская да комната сторожихи — тут можно кухню сделать, вмазать котел, плиту сложить, — неторопливо говорила Надежда, и женщины дружно с нею соглашались. — Только вот крыша не покрыта. А что, бабы, у нас, кажется, и железо есть?

— Есть листы, наш Петр Павлович вон какой запасливый…

— Это какой Петр Павлович? Гончаров? — быстро спросил Сапрыкин.

— Он. Прежний председатель. Теперь на фронте.

— Ага. — Сапрыкин хмуро опустил глаза, помолчал: тяжелую весть привез он о Петре Гончарове. — Ну что же, кровельщик нужен. Нет ли у вас в колхозе кровельщика?

— Есть, как же! А Леска Бахарев? — громко вскрикнула Олена и прикрыла рот фартуком.

А Сапрыкин уже допытывался, кто такой Леска и сумеет ли он покрыть крышу железом.

— Александр Иваныч-то не сумеет? — Авдотья усмехнулась. — Он купол у нашей церкви крыл. Да тут, в Утевке, железные крыши все его руками сшиты. Мастер великий.

— Ну и отлично! — Сапрыкин оживленно потер руки.

— Мамынька, а как же… Леска-то?.. — услышал он осторожный шепот Натальи.

Авдотья остановила ее движением руки. Сапрыкин заметил это движение и подумал: «Тут что-то не так. Спрошу у Поветьевой».

Вытянув из бокового кармана папиросу, Сапрыкин полез за спичками и досадливо пожал плечами: спичек не было. Тогда он сунул в рот незажженную папиросу.

— Ребятам нужны овощи, прежде всего овощи, — сказал он.

— Ну, это просто. Бахарева Марья у нас первая огородница, — заговорили женщины. — У нее и парники вон какие.

— Тоже Бахарева? — удивился секретарь.

— У нас половина Утевки Бахаревых.

— Боюсь, белья у них маловато, у ребят, — сказал Сапрыкин и, вынув изо рта папиросу, озабоченно сдвинул фуражку на затылок. Тут все увидели, что волосы у него полуседые, и притихли: не таким уж он оказался молодым, секретарь райкома.

— Вывозили их, наверное, самолетами, иного пути из Ленинграда нет, — объяснил Сапрыкин, не замечая внезапного почтительного молчания женщин. — Значит, какое им могли дать бельишко? Мы в районе выделим материал, но не вдруг, во всяком случае, не сегодня. Как быть, товарищи?

— Если на простынки, так, может, холст у кого найдется, — не совсем уверенно предложила Надежда. — Мы, правда, сами давно уже не ткем. Во всей Утевке не найдешь ни одного стана. Ну, хранятся же холсты… материнские иль из приданого… а, бабы?

— У Анны много холста, — тихонько подсказала Наталья и потупилась: не любила она сталкиваться с Пронькиными, еще по старой памяти.

Сапрыкин обвел взглядом оживленные лица женщин: которая из них Анна? Ага, это та самая, что говорила насчет зерна.

— Анна! Анна! — закричали женщины, оглядываясь.

Пронькиной среди них не было. Она сидела поодаль, возле веялки, в темном квадрате тени, и не то дремала, не то делала вид, что не слышит.

— Вот человек: сроду на отшибе.

— И на людях в свою нору забивается.

— Тут хоть пожар, до нее не касается.

— Ничего, вытрясем из нее…

— Зачем же вытрясать? — Сапрыкин взглянул на одинокую сутулую фигуру женщины. — Объяснить надо.

— Эх, Иван Васильич… — Надежда хмуро махнула рукой.

— На этой веревочке узелков много, — загадочно, без улыбки произнесла Авдотья.

«Анна Пронькина», — снова отметил про себя секретарь; фамилия эта показалась ему знакомой.

— Ну, значит, договорились, — вслух сказал он. — Спасибо за беседу.

— Вам спасибо, — ответила за всех Авдотья, поднимаясь. — Сколько переговорили. Может, еще приедете?

— Обязательно. — Сапрыкин приподнял фуражку, прощаясь.

— А вон и Логунов идет, — сказала Надежда. — Наш бригадир.

Из-за веялки действительно вышел Николай. Он спешил и потому хромал сильнее обычного.

— Инвалид? — коротко спросил Сапрыкин.

— Да еще с той войны инвалид… в шестнадцатом году его покалечило, — ответила Авдотья и прибавила, пряча улыбку: — Сын мой.

Женщины уже разбрелись по своим местам. Авдотья тоже заспешила было к веялке, но секретарь остановил ее:

— Прошу, Авдотья Егорьевна, с нами.

Вчетвером они подошли к газику. За рулем, приклонив к баранке светловолосую голову в сбившейся косынке, крепко спала девушка-шофер. Сапрыкин покачал головой:

— Замучил я Клаву. Ну, как с хлебом? Возите?

Надежда взглянула на Николая, нахмурилась.

— Замялись немного, Иван Васильич, зерно подкопилось на токах.

— Верно, замялись: вижу по сводке. Этого допускать нельзя, товарищи. Соберите фронтовой обоз. Пусть его сопровождает самый лучший в вашем колхозе человек — чтобы это было делом почетным. И не в район везите, а прямо в город, дня через три-четыре. Договорились? А кто та Анна Пронькина?

Все трое утевцев переглянулись. Сапрыкин ждал.

— Кулацкого племени человек, — нехотя объяснил Николай. — Отец у нее Клюй, церковный староста. Муж — из орловских хуторян, опять же кулацкий сын, Пронькин Прокопий. Она приняла его к себе в дом… Прокопий сейчас на фронте.

— На фронте? — Сапрыкин сдвинул светлые брови, припоминая. Что-то слышал он о Пронькине, и не на фронте, а здесь, в районе.

— Анна сначала загордилась, нос подняла, — доверительно заговорила Надежда. — Прокопий заслужил чин старшего сержанта. Она письмо казала. А потом замолчала и замолчала. Писем ей больше не идет. А похоронной не получала. Молчит и лютует…

— Доброта наша… — Авдотья вздохнула. — Сколько из-за того Клюя слез пролито!

Сапрыкин вытащил из нагрудного кармана гимнастерки небольшой блокнот, черкнул туда «Пронькин» и поставил знак вопроса. Положив обратно блокнот и карандаш, он помедлил застегивать кармашек, посмотрел на всех троих, сказал:

— Я привез плохую весть вашему Гончарову. При всех не хотел говорить. Убит его сын, Петр Гончаров. Бывший председатель вашего колхоза. Я задержал похоронную. Решил передать сам.

Николай взглянул на Сапрыкина с испугом и опустил голову. Надежда вздрогнула, сделала шаг вперед.

— Горе-то какое! Старик и так чуть держится, — глухо, торопясь заговорила она. — Что же теперь делать? Как сказать?

Авдотья стояла, судорожно выпрямившись, только глаза у нее налились слезами и заблестели.

— Теперь вся Утевка заплачет, — проговорила она, с трудом разжимая рот. — Золотой был наш Петр. И в семье старший сын — корень…

Сапрыкин застегнул кармашек, решительно одернул гимнастерку.

— Не отдам и сейчас похоронную. Надо старика как-то подготовить. Увезу его с собой в район. Может, ко мне заедем, домой… В общем, там видно будет. Увезем Гончарова, Клава? — спросил он девушку, высунувшуюся из кабины.

— Увезем, Иван Васильевич! — с готовностью ответила девушка, и Надежда поняла: секретарь говорил с нею дорогой о председателе.

— А вы тут пока помолчите, — предложил Сапрыкин. — Только вот в семью надо бы сходить. Женатый он был, Петр?

— Как же! Детишки есть, целых трое, маленькие. — Надежда торопливо вытерла глаза, но они снова тотчас же налились слезами. — Это уж Авдотье Егорьевне надо сходить. Она у нас утешница.

— Схожу, — скупо откликнулась Авдотья.

Сапрыкин остановил на Авдотье долгий, внимательный взгляд. В этой старой женщине с певучим голосом было что-то отличное от всех, запоминающееся, необыкновенное. Она, наверно, не только утешница.

— Будем говорить реально, товарищи. — Сапрыкин снова вынул папиросу и сунул ее, незажженную, в рот. — В колхозе сейчас трудное время, самое боевое. Гончарову — вы это сами говорите — трудновато приходится, просто по возрасту. А сейчас его подкосит весть о сыне. Надо ему дать время прийти в себя. Одним словом, кому-нибудь из вас, товарищи, сейчас придется взяться за колхоз, так сказать, явочным порядком. А осенью, на общем собрании, я полагаю, мы утвердим нового председателя, если товарищ, конечно, сумеет себя зарекомендовать…

— Из коммунистов некого, — сказала Надежда.

— Подождите, а с фронта у вас кто вернулся? — спросил секретарь.

— Поветьев, Матвей, — подсказал Николай и взглянул на Надежду.

— Муж мой, — объяснила она, глядя в землю. — Беспартийный.

— Это ничего, что беспартийный, — попробовал возразить секретарь.

Надежда подняла на него глаза, и Сапрыкин прочитал в них такое откровенное выражение стыда, боли, растерянности, что понял: Поветьев никак не может стать председателем колхоза, сама мысль об этом, очевидно, была нелепой.

Надежда, преодолев смущение, заговорила поспешно, нескладно:

— Не может Матвей. Никак не может. Я первая против. На собрании заголосуют, хоть как агитируй… после Гончаровых-то… Что это вы?

— Ну хорошо, вопрос отпал, — успокоил ее Сапрыкин и обернулся к Николаю: — А как вы, товарищ Логунов?

— Что — я? — Николай от неожиданности выпрямился, утвердился на здоровой ноге. Его усталое, обожженное солнцем лицо еще больше побагровело.

— Николай Силантьич? — в полный голос крикнула Надежда. — Он у нас старый бригадир. Да еще председателем в коммуне был.

— В коммуне? — с интересом спросил Сапрыкин. — В девятнадцатом?

— В двадцатом, — негромко поправил его Николай. — В двадцать первом коммуна распалась. В голодный год. Да что про коммуну говорить! Дальнее дело.

Меж выцветших бровей у Николая появилась складка, губы под рыжими усами скривились в конфузливую усмешку. Он полез в глубокий карман штанов, вытащил кисет, прикусил аккуратный квадратик бумаги. Все молча наблюдали, как он свертывает цигарку.

— Спички есть? — спросил Сапрыкин и спохватился: — У меня же папиросы!..

Он протянул Николаю портсигар. Тот сунул цигарку в кисет, осторожно взял папиросу, тряхнул коробкой спичек.

Сапрыкин слегка наклонился к огоньку — он был значительно выше Николая, — незастегнутый ворот гимнастерки распахнулся, и Николай вдруг увидел на груди у секретаря огромный шрам, вмятину, куда, кажется, влез бы целый кулак… На этом месте, наверное, от ребер и следа не осталось.

— Помяло вас, товарищ секретарь, — пробормотал Николай, забыв прикурить; огонь жег ему пальцы.

— Немного помяло, — согласился Сапрыкин, оправляя ворот у гимнастерки. — Корсет велят носить, да разве в такую жару утерпишь в корсете? — Он улыбнулся. — Ну, Николай Силантьич, что вы нам скажете? В районе мы о вас имели суждение.

— В районе? Обо мне?

Николай смятенно жевал папиросу, глотал горький дым, словно молодой неумелый курильщик. Десятки мыслей, одна противоречивее другой, проносились в его голове. Он не знал, решиться ему на отказ или… Искоса взглянул на мать. Авдотья стояла неподвижно, лицо ее было замкнуто. «Что же это она? Верно, не против. Иль не знает: ведь мне не по силам».

— Считаем вас подходящим председателем. А вот про коммуну мы и не знали, — услышал он ровный голос Сапрыкина.

— Мне бы подумать… — сказал наконец Николай, так ничего и не решив.

— Конечно, подумайте. И завтра позвоните, прямо ко мне. Буду ждать. Договорились.

Сапрыкин стал прощаться со всеми за руку, дошел до Авдотьи и остановился.

— Да, чуть не забыл. У меня и к вам дело, Авдотья Егорьевна. Завтра у нас совещание председателей колхозов о завершении уборки и обмолота. Хотелось бы, чтобы вы сказали слово от колхоза «Большевик». Вернее, от лица пожилых колхозниц и колхозников… Говорить вы умеете, это мне известно. Расскажете о своем опыте работы… как вязальщица. А в общем, посердечнее надо бы, Авдотья Егорьевна, насчет труда и войны… чтобы ни одного равнодушного человека не осталось. Подумайте. Машину завтра я пришлю.

— Может, попутчик какой будет… — смущенно проговорила Авдотья.

— Нет, пришлю специально за вами, — повторил Сапрыкин.

Осторожно пригнувшись, он влез в машину, сказал Клаве:

— Едем во вторую бригаду.

Он повез Гончарову страшную весть о сыне. Утевцы, стоя тесной группкой, молча смотрели ему вслед.

 

Глава шестая

Секретарь райкома прямо с поля увез Павла Васильевича в район, и вечером Авдотье пришлось пойти в избу Гончаровых горестной вестницей.

Обе снохи Павла Васильевича сразу же принялись кричать в голос. Заплакали испуганные ребятишки.

Авдотья властно приказала младшей снохе помолчать, не будоражить соседей, успокоить детей. Самой вдове она не сказала ни слова.

Ольга, молодая женщина — в семье ее ласково называли Оляшей, — сидела в переднем углу и громко причитала, ломая руки. Авдотья примостилась рядом и молчала, глядя в побелевшее, неживое лицо вдовы: горе ошеломило Оляшу, сделало беспамятной и еще не прорвалось наружу по-настоящему.

И только когда Оляша перестала кричать, остановила на Авдотье распухшие испуганные глаза и выговорила простые слова, полные отчаяния и страха: «Тетя Дуня, да что же это?» — Авдотья прижала ее к себе, словно родную дочь.

Дождавшись, когда Оляша улеглась на сеновале и стала забываться, Авдотья тихо вышла из сиротского двора. Ночь стояла темная, все кругом спало. Только где-то в дальнем конце тявкнула спросонок собачонка да длинно скрипнула незатворенная калитка.

Авдотья вздохнула, замедлила шаги. Как она ни устала, как ни была разбита горем — сегодня у нее оставалось еще одно неотложное дело. Оно касалось ее сына, Николая.

Едва ли спит сейчас Николай. К утру ему так или иначе надо сказать, решится ли он замещать Гончарова, а там, может, и стать председателем в колхозе. Поди, лежит, прислушивается, курит. Ни за что не признается, а ведь ждет материнского слова. Уже по тому, как он взглянул на нее там, на стане, Авдотья поняла: будет спрашивать.

Так издавна повелось в ее вдовьей семье: Авдотья — глава всему дому, ее слово последнее.

Ну что же, она стиралась не употреблять свою власть во зло. А дети, даже когда они и выросли и дожили до седин, для матери все равно дети.

Авдотья в общем знала, почему Николай не сказал Сапрыкину: вижу, мол, понимаю, придется мне взять колхоз на свои плечи…

Не прост характером ее сын, никогда не согласится сразу, любит пораздумать, выждать. Не сразу, с трудом и мукой, отказался он от своей мечты о собственном хозяйстве в тридцатом году. И только когда приняли его в колхоз и выбрали бригадиром, взялся за трудное дело с охотой и усердием.

Шагать бы и шагать Николаю вперед, не оглядываться, не останавливаться. Но нет. Года за три до войны, крепко повздорив с председателем колхоза Назаровым, он ушел из бригадиров.

Ссора накапливалась постепенно, по малости и вспыхнула наконец из-за логуновской коровы Буренки, той самой, что дремала сейчас в плетневом сарайчике.

Николай, занятый бригадирскими делами, не успел вовремя накосить себе сена на зиму и стал просить, чтобы ему выдали на трудодни хотя бы ржаной соломы. Председатель уперся: не полагается, мол, разбазаривать колхозные запасы. Скажи это кто-нибудь другой, а не Назаров, Николаю оставалось бы только замолчать и уйти. Но Николай слишком хорошо знал цену словам и делам председателя, а потому вспылил и закричал, что любой лодырь, не набравший в колхозе и минимума трудодней, проживет зиму куда лучше, чем бригадир Логунов: в свободные деньки такой «работничек», конечно, не поленился полазить с косой или с серпом по овражкам, а ночным делом сумел схватить сенца и на колхозных лугах.

Слово за слово, и Николай выложил председателю все, что накопилось у него на сердце, и тут же заявил, чтобы его не считали больше бригадиром.

В ту зиму Логуновым и в самом деле пришлось туго с кормами. Буренка кое-как дотянула до полой воды, а там обессилела и целый месяц провисела на вожжах.

Напрасно Авдотья советовала Николаю не спускать Назарову, драться, брать пример с коммунистов: дело-то ведь заключалось не только в логуновской Буренке. Назаров, человек в Утевке наезжий, был горьким выпивохой и обманщиком народа, колхоз при нем едва не развалился до основания.

— Много чести ты Назарову оказываешь, — говорила тогда Авдотья сыну. — Откуда приехал, туда и уедет. Скинут его, как навоз с лопаты. Ты на народ гляди.

Коммунисты — Гончаров, Поветьева, Карасев — бились до конца. Назарова сняли, председателем стал Петр Гончаров. Николай, как ни уговаривали его вернуться к бригадирству, твердил свое: «Здоровье не позволяет, увольте».

Он столярил, плотничал и вовсе отошел от всяких других дел. Но плотницкой работы в колхозе было немного. Не прошло и трех месяцев, как Николай починил телеги, бестарки и колымаги, согнул новые дуги, сколотил прочные скамьи и табуретки для правления и клуба. А когда работа кончилась, принялся за всякие выдумки. Смешно сказать: под видом Ганюшкиного приданого (хотя невеста еще под стол пешком ходила) натащил полную избу плотницких поделок.

Словом, измельчал человек и затих.

Не будь войны, не вылез бы, пожалуй, Николай из своей полутемной амбарушки: успел он накрепко прицыкнуть к чистой, неторопливой работе — стругай почище, сбивай поладнее, и все тут. Николай, поди, думал: кончится война, вернется в свою мастерскую, рубанок в руки — и пошел завивать веселую стружку! Но вот пришлось же ему бригадирить, а теперь вон на какую гору влезать надо, за весь колхоз отвечать головой…

Авдотья многое перебрала в памяти и «завязала узелки», пока дошла до своей калитки. Нет! Нельзя больше Николе метаться из стороны в сторону. Если народ доверит — быть ему председателем. В такое-то время можно ли отказываться? Нет и нет.

Авдотья тихо вошла в темную горницу, постояла на пороге. Ее сразу охватило знакомое уютное тепло. Слышалось только ровное и чистое дыхание Ганюшки, словно больше никого здесь и не было.

— Ты, матушка?

Так и есть: в углу, где стояла кровать Николая и Натальи, тлел огонек цигарки. Авдотья прошла туда и села, прислонившись к деревянной спинке кровати.

— Убивается Оляша-то. Ребята мал мала меньше, тоже вырастить надо.

— Еще бы!

Николай зашевелился, вздохнул. Авдотья прибавила неторопливо:

— Оляша тоже теперь солдатская вдова. Надо ей помощь дать от правления, пока Павла Васильича нет, а то зашумит, знаешь его. Младшая сноха мне сказала: у них с хлебушком туговато. Постараться надо, чтобы Оляша, как пчела в сотах, себя чувствовала кругом в народе. Слышишь, Николя?

Николай молчал, удивляясь, почему это мать обращается к нему с такими делами. Он ведь и всего-то бригадир.

— Я не знаю, какие у нее показатели: она во второй бригаде, не в нашей, — неохотно сказал он.

И тут услышал негромкий голос жены:

— У Гончаровых никто плохо еще не работал, старик со свету сживет, попробуй-ка заленись.

Николай затянулся так порывисто, что на цигарке вспыхнул огонек. «Смотри-ка, — с усмешкой подумал он, — женщины за меня решили». Из темноты снова дошел до него голос матери. С юности Николай знал: если мать говорит вот таким спокойным, даже равнодушным голосом, спорить с ней невозможно.

— Чего же, иль отказаться думаешь? Сам секретарь тебя просит, а?

— Матушка! — вскрикнул Николай. — Не слажу я.

— Сладишь! Не в лесу живешь, а посреди людей. Где поругают, а где и помогут.

Николай не отозвался ни одним словом, и она снова заговорила своим ровным голосом:

— Никак у тебя не выйдет отказаться. Завтра с утра кто бригады в поле вышлет? Павла Васильича нету. Надежде одной не разорваться — тут хлеб, огороды, фермы, а тут ребятишек привезут, принять надо. Да и верно она толкует: мужику в председателях спорее. — Авдотья помедлила и веско закончила: — Совесть тебе, Николя, не позволит отказаться.

— А первая бригада, значит, без бригадира? — сказал Николай, сдерживая раздражение. — Кто там бригадиром будет? Князь, что ли?

— Ну и Князь.

— Матушка! — Николай даже сел на постели, стараясь разглядеть лицо матери. — Не время шутки шутить.

Авдотья и не шелохнулась.

— Какие шутки? Я, что ли, эдак говорю? Сама Надежда Федотьевна! Ты помысли-ка. — В голосе у Авдотьи послышались молодые запальчивые нотки. — Один только раз наперед вышел, сказали о нем на народе, а он уж вон как стал стараться. Из кожи старик лезет. Значит, мечтанье в нем появилось.

— Он только и мечтает, как бы его Лукерье на хвост не наступили, — угрюмо сказал Николай и даже сплюнул. — Тоже мне, бригади-ир!

— Постой, — строго перебила его Авдотья. — Слов нет, сквалыжная у него душа, у Афанасия. Только сквалыжность сейчас трещину дала. Вот и надо в трещину загнать клин, раздать пошире, а не плевать в лицо. Человек, он есть человек. Каждый человек у нас должен быть на счету.

— Ну, глядите, — сумрачно согласился Николай и покачал головой. — Не нахозяйничал бы себе в карман.

— Доглядим, у нас вон сколько глаз-то, — примирительно заметила Авдотья. — Спи, Николя. Свет скоро…

Она неслышно поднялась и ушла к себе за занавеску.

Николай опять усмехнулся. Так. Заседание окончено. Наталья молчала, но он знал: не спала она и была заодно с матерью…

Он осторожно лег на спину, закинул обе руки за голову и сказал себе: «Сейчас разберусь до конца, один, чтобы никто мне не мешал…» И вдруг простая и ясная мысль смела начисто все сомнения: ведь и в самом деле никуда не денешься. Очень, очень просто — совесть не позволит.

Уже сквозь дремоту он вспомнил о ленинградских детях. Завтра же надо начать мыть и белить школу хоть белой глиной… холстов набрать на простынки… заставить Леску покрыть крышу… Ох, еще с этим Леской будет возня! А хлеб? Фронтовой обоз? Вот они, председательские дела… Держись да только повертывайся!..

Завтра он должен сказать по телефону Сапрыкину о своем решении, но оно уже было ясным, это решение. Николай все-таки закряхтел от досады: пусть мать сама скажет секретарю, раз уж она и слова не дает вымолвить. Все равно ей в район ехать.

 

Глава седьмая

Весть о гибели бывшего председателя колхоза Петра Гончарова мгновенно пролетела по Утевке. Ранним утром, перед обычным коротеньким бригадирским совещанием, во двор колхозного правления, словно по немому уговору, стал сбиваться народ. Больше всего здесь было женщин. Притихшие, смирные, они входили в растворенные ворота со своими узелками, в плохонькой выцветшей рабочей одежде и, стараясь не мешать правленцам, которые, кажется, уже совещались, усаживались на куче старых бревен.

— Отвоевался… заботник наш, — тихонько переговаривались женщины, поглядывая на раскрытую дверь избы.

— Детям своим отец и нам всем — сын и отец.

— Таких-то скорее пуля находит.

— Мать теперь убивалась бы, Дарьюшка…

— Да-а, от каких слез ушла…

В памяти тех, кто был постарше, тихой тенью прошла мать Петра — ласковая, рассудительная Дарья Гончарова.

В воротах показались снохи Гончарова. Заплаканная Оляша шла, опустив голову. Женщины смолкли, задвигались, кое-кто встал. Оляшу звали, хотели усадить сразу в нескольких местах, приговаривали: «Вот сюда, к нам, к нам иди!»

Оляша распухшими, замученными глазами обводила ряды, пока не высмотрела Авдотью, присевшую на дальнем конце бревна. Она молча бросилась к Авдотье, та встала ей навстречу, но в этот момент на пороге избы показалась Надежда Поветьева.

— Ольга Гончарова, зайди сюда, — сказала она своим спокойным грудным голосом.

Оляша растерянно остановилась, а женщины зашумели:

— Ступай, чего же ты?

— С добром зовут, Оляша, иди!

— Сомлела баба. Не кричите.

Надежда увидела, как крепко ухватилась Оляша за Авдотьины руки, и неторопливо добавила:

— Авдотья Егорьевна, зайди и ты тоже.

Авдотья оправила платок, слегка подтолкнула Оляшу, и они вместе вошли в избу.

— Это чего же Егорьевна-то?.. — Кузнечиха нерешительно взглянула на младшую сноху Павла Васильевича.

— Вчера с нами поплакала, — объяснила та и всхлипнула.

— Дело свое не забывает.

— Ну что же. Она старуха некорыстная.

Молоденькая гончаровская сноха вытерла слезы и быстро сказала:

— Про хлебушко тоже спросила и насчет справы. Помочь, верно, хотят.

— Ее Николай, слышь, за Павла Васильича остался.

— Да ну-у?

Тут на пороге избы показался Николай, и все невольно смолкли.

— А что, товарищи, — сказал он, как-то необычно, должно быть от смущения, растягивая слова, — просьба такая будет: не сходит ли кто за Поповым?

— Это который же Попов? Князь, что ли?

— Ну, Князь.

Женщины пошептались и вытолкнули вперед девушку в сарафане. Сердито передернув плечами, она скрылась в воротах.

— Поскорее! — крикнул ей вслед Николай и, прихрамывая, ушел в избу.

Кузнечиха всплеснула руками:

— Леший Князь этот! Опять сбедовал чего-нибудь!

— Нет, вроде он стал работать, — задумчиво возразила Татьяна Ремнева.

Князь прибежал почти тотчас же, он жил совсем рядом. Ни на кого не глядя, с цигаркой в зубах, он протрусил через двор и только на пороге избы сдернул с седой головы мятую фуражку.

— Кабан дикой, всегда в землю глядит.

— Ни здравствуй тебе, ни прощай…

Женщины, не выдержав, одна за другой стали пробираться в просторные темноватые сени правления.

То, что довелось им услышать, было столь неожиданным, что они замерли на месте.

— Как я теперь буду вроде помощника Павла Васильича, — медленно, хрипловато заговорил Николай, — то наша первая бригада остается без бригадира. Тут мы имели суждение насчет нового бригадира. Придется тебе, Афанасий Ильич. Принимай, значит, первую бригаду.

— То есть это… как? — неожиданным фальцетом вскрикнул Афанасий и с такой силой прижал фуражку к груди, что седой вихор задрожал у него на затылке.

Девушка, та, что бегала за Князем, не сдержалась и смешливо фыркнула.

— Придержи язык! — зашипели на нее женщины, хотя девушка и слова не сказала.

В общей чуткой тишине, которая, кажется, больше всего пугала Афанасия, снова послышался хрипловатый и какой-то затрудненный голос Николая:

— Сам понимаешь, товарищ Попов, — война, каждый человек на вес золота… Побыл ты рядовым колхозником, теперь будешь бригадирить. Что скажешь нам, — Николай обвел рукой тех, кто сидел за столом, и остановил пристальный взгляд на женщинах, плотно сбившихся у порога, — и вот колхозницам?

Что мог сказать правленцам Афанасий?

Он сразу растерял слова, какими надо бы тут ответить. Идя сюда, в правление, он ждал нападок на себя и на свою жену и приготовился ругаться: работаю, мол, чего еще надо? Да, работаю, сами видите. А потом какой с него спрос — по годам староват, но колхозничек совсем молодой: ходил-ходил взад-вперед со своей колотушкой и только перед самой войной подался в колхоз. Но в колхозе тоже старался сбочку прилепиться — в пожарных ходил и опять же в сторожах…

Только вот на жнитво никто его не «выгонял» — самовольно вышел. Раз уж война, так уж для всего народа война. Значит, не может он, Афанасий Попов, отлеживаться на полатях. Нет, теперь не в божественных книгах надо правду искать, а на этой вот земле, что полита горьким потом стариков, баб да зеленых ребятишек… Вот почему он своей волей вылез на жнитво. Там его, правда, одобрили, хвалу воздали. Но, видно, кому-то вспомнились прежние его грехи и вот хотят взгреть по заслугам. Наверное, укорят женой: не работает, дескать, она в колхозе, в своем огороде возится. Могут и так заявить, что они с женой и в колхоз-то для того вошли, чтобы приусадебный участок сохранить. Так оно, положим, и было. Но ведь так было до войны, теперь же он других мыслей держится… Понимает, что в такое время нельзя в сторонке жить…

Одолеваемый этими тревожными мыслями, Князь так и стоял у порога, держа в руках недокуренную цигарку и ни на кого не глядя. И вот в тишине прозвучал спокойный голос Надежды:

— Соглашайся, Афанасий Ильич. Правление на тебя веру сейчас кладет, а народ… народ увидит, это уж от тебя зависит. А я… — Надежда повысила голос, — я, как секретарь партгруппы колхоза, тебя поддержу. Надо будет — не отойду от первой бригады, пока дело не двинется вперед.

— Да ведь не доводилось… хозяевать… окромя своего двора, — глухо, прерывисто забормотал Князь. — Глядите… хуже не было бы…

С трудом выдавливая из себя тягучие слова, он исподлобья оглядывал людей, к которым обращался. Неожиданно встретился взглядом с Маришей Бахаревой, бригадиром огородниц, и запнулся. Она сидела, облокотившись на подоконник, так, что видна была новая заплата на рукаве кофты, и глядела на него, чуть опустив длинные ресницы. Косой розовый луч бил в окно — солнце только что поднялось — и так мягко, так хорошо освещал красивое чернобровое, зарумянившееся лицо ее, что Афанасий не мог оторвать от него растерянный взгляд. Когда же Мариша успела так покрасиветь? Работает досыта, ест не досыта, муж и сын на фронте, значит, и горюет, как все. Да ведь ей теперь, наверное, уж пятьдесят стукнуло. А глазищи… так и сверлит… Вот эдакие будут в бригаде — как им прикажешь?

Афанасий видел, как члены правления подняли руки за его бригадирство. Николай объявил следующий вопрос — о ленинградских детях, а Князь все еще стоял посреди избы.

— Садись, Афанасий Ильич, — сказала ему Надежда Поветьева.

Он отошел к печке, не чуя под собой ног, и присел было по-мужицки, на корточки, но та же Надежда опять сказала:

— Сюда иди, за стол.

Мариша подвинулась, и Афанасий неуклюже примостился рядом с нею. «Экой я, — со смутной обидой на себя думал он, уставившись в пыльный пол, — от баб и от тех отстал. Человек дикой. Теперь чего делать буду? Дурак непромятой, не отказался…»

Ему и в голову не пришло подумать, выгодное это дело или невыгодное — стать бригадиром. Просто ему было не до того: он боялся своих первых бригадирских шагов, первого слова. Не знал, с чего начнет. Перебирал в уме, кто же именно работает в первой бригаде. И тотчас же, словно на острый гвоздь, напоролся на имена, слишком хорошо ему известные, — Анны Пронькиной, угрюмого Лески…

Вспомнил и о своей крикливой жене. Тут его обожгло, ослепило такое бешенство, что он перестал дышать и обеими руками вцепился в фуражку. «Орать будет… убью, языкатую кочерыжку… пополам развалю… от сраму! — Он с трудом, судорожно перевел дыхание. — А не то еще и обрадуется, дура… — вдруг подумал он, — бригади-ир!..»

Совещание кончилось. Мариша сама вызвалась подобрать ребят постарше и побелить с ними школу для ленинградцев. Авдотье поручили сбор холстов на простынки. Фронтовой обоз решили отправить через неделю. Главной в обоз определили ту же Авдотью Егорьевну — на этом, при молчаливом согласии Николая, настояли бригадиры.

Солнце уже поднялось над избами Утевки, надо было отправляться в поле.

— Пойдем, Афанасий Ильич, — сказала Надежда Поветьева, подходя к Попову. — Наладим сейчас твоих кого куда.

Афанасий с отчаянной решимостью натянул фуражку, измятую до последней крайности, и молча неловко двинулся вместе с правленцами.

Он видел, как Николай Логунов сел в председательскую таратайку и рысцой поехал вдоль улицы, должно быть во вторую, дальнюю бригаду. Рабочий день начался.

Авдотья почти до самого вечера проходила по дворам, переговорила с десятками старух-домовниц, натаскала в пустой, уже выбеленный класс целую горку старинных холстов, свернутых тугими трубочками. По правде сказать, Авдотья запамятовала, что вечером ей надо выступать в районном Доме культуры.

Притомившись, она завернула в свою избу, чтобы выпить квасу, и тут ко двору подошла и загудела машина. Это был райкомовский газик, за рулем сидела усталая Клава.

Авдотья всплеснула руками:

— Дочка! Неужели это ты из-за меня? Иль по дороге?

— Специально за вами, — хмуро, с важностью ответила девушка. — У Ивана Васильича в книжечке все по часам и минутам расписано, ведь он военный командир. Собирайтесь, бабуся.

Авдотья метнулась в избу, наскоро натянула на себя праздничное, слегка примятое платье, покрылась новой шерстяной шалью. «Хоть бы Ганюшке наказать: уезжаю, мол…» Она вышла во двор, покричала Ганюшку, заглянула в огород, смутно удивляясь высокой полыни, выросшей на мягких огуречных грядках, — внучки нигде не было видно: наверное, убежала в поле, к матери.

Клава посадила Авдотью рядом с собой, погудела, отгоняя любопытных ребятишек, и машина покатила, подняв облако пыли.

— Как наш-то старик, Павел Васильич? — спросила Авдотья.

— Вчера я их прямо на квартиру завезла к Сапрыкину, — скупо объяснила Клава. — По дороге не слыхала, чтобы об этом говорили. А там дальше не знаю.

Она объехала колдобину на дороге и прибавила:

— Сегодня видела его, Гончарова вашего. На бюро райкома пошел.

— Вон как!..

— Видать, молодец ваш старик.

Авдотья промолчала.

Не прошло и часу, как Клава остановилась возле тускло освещенного здания районного Дома культуры. Это был хорошо знакомый Авдотье бревенчатый дом под плоской железной крышей. Когда-то в старые времена здесь стояли рядом два дома: трактир с высоким крыльцом (с этого крыльца, бывало, выталкивали пьяных мужиков в снег или в грязь) и усадьба самого трактирщика. Теперь эти два дома соединили вместе.

Совещание уже началось. В большом полупустом темноватом зале между деревянными стойками сидели председатели колхозов — мужчины и женщины. За столом, накрытым красным сатином, Авдотья разглядела Сапрыкина и председателя рика. Она постояла у двери, стараясь рассмотреть, где сидит Павел Васильевич. К ней подошел невысокий парень в защитной гимнастерке, тихо сказал:

— Я помощник Сапрыкина. Выйдем на минуту.

Плотно затворив дверь, он спросил:

— Вы Логунова? Из Утевки? Товарищ Сапрыкин просит вас пойти в райбольницу.

— Что? Наш старик? — вскрикнула Авдотья.

Помощник секретаря объяснил, что Павел Васильевич Гончаров сегодня положен в больницу. Он сидел на заседании бюро райкома, даже выступил насчет обмолота в «Большевике», потом вышел и упал прямо на райкомовском крыльце.

Авдотья крепко, добела, сцепила пальцы.

— Помирает, что ли?

— В сердце его ударило…

— Еще бы, милый, не ударить!

— Доктора говорят, будет живой. Только пролежит долго, месяца три.

Авдотья быстро дошла до деревянного корпуса больницы. Там на нее надели белый халат, остро пахнувший лекарствами, и через минуту она уже сидела на табуретке возле безгласного, желтого, как свеча, удивительно маленького под одеялом Павла Васильевича.

Ему запретили говорить, да он и не мог говорить и только смотрел на Авдотью блестящими глазами да пытался показать на грудь дрожащим пальцем.

Авдотья наклонилась к нему, глотая слезы, и расслышала неясно произнесенное слово:

— …Ножом…

— А ты лежи, лежи, — торопливо, громко сказала она, как будто Павел Васильевич был глухой. — Я никуда не уйду, посижу… Тебе кого прислать? Оляшу, что ли?

— О… Оляшу, — шепнул Павел Васильевич и даже закрыл глаза от усилия.

— Ну и пришлем. А ты лежи.

Она немного помолчала, думая, что больной задремлет. Но он снова открыл глаза, и в них Авдотья увидела такую тоскливую мольбу, что поняла: надо говорить, надо рассказать все, о чем они надумали без Павла Васильевича, без своего председателя.

Но прежде она старательно подоткнула тонкое больничное одеяло — ей казалось, что Павел Васильевич мерзнет, — сняла с себя шерстяную шаль и укутала ему ноги: они и в самом деле были ледяными.

Только после этих хлопот Авдотья снова уселась на табуретку и принялась тихонько и подробно рассказывать о Николае, о Надежде, о бригадах. Осторожно упомянула она и имя Князя. Павел Васильевич вопросительно покосился на Авдотью, зашевелил было руками.

— На время, на время, — заторопилась Авдотья, — вот подымешься, и все опять на свои места встанут. Работать не сумеет, так и напортить не успеет. Ты об этом не майся: мы доглядим.

Она просидела возле Павла Васильевича до самого утра. Потом с попутной машиной, простоволосая — шаль она оставила в больнице, — почти опьяневшая от волнения и усталости, приехала домой.

Изба была пуста, дверь подперли тесиной.

Авдотья вошла, чтобы переодеться и повязать платок. На столе ей оставили завтрак. Она присела на скамью, отпила из кружки молока, взяла хлеб, но, подержав кусок, положила его обратно в плошку.

Глубокое раздумье, охватившее Авдотью, начисто оторвало ее от всего обыденного, что собиралась она делать.

Не ей бы и даже не Оляше сидеть сейчас возле больного Павла Васильевича. Но уже давно лежит в сырой земле его милая Дарьюшка, золотая работница…

В памяти Авдотьи возник тот далекий весенний день, когда небольшой обоз утевцев медленно двигался по солнечной степи — в коммуну. На одной из подвод сидела Дарья Гончарова, прижимая к себе двоих белоголовых парнишек… Видение это было так отчетливо, так ярко, что Авдотья со стоном опустила голову.

Идут, идут года, долгая вереница лет осталась позади. Живешь, словно шагаешь по лесу: то одно дерево возле тебя упадет, то другое. Оглянешься — и вот уже мало вокруг тебя осталось ровесников, одна только молодь стоит… Эх, Авдотья, Авдотья! И твоя тропка, верно, оборвется где-то невдалеке…

Ну что ж, повялая трава осенью уходит под снег, а весной на ее старых корнях молодо вспыхивает на солнце новая поросль. Война берет и еще возьмет тысячи и тысячи молодых жизней. Как чистые молнии, проблистают на небе эти солдатские жизни и уйдут, оставив по себе огненный след. А на вольной земле зашумят новые, молодые, счастливые поколения. Зарастет травой вражеский след, и раны заживут, и дети засмеются…

Авдотья выпрямилась, отвела прядь со лба. Пустая чистая горница, мягкий утренний свет, что вливался из окон, цветастая сборчатая занавеска, отделявшая от горницы ее, Авдотьин, теплый уголок за печкой, — все вдруг увиделось ей как-то по-особенному мило и жалостно. И снова подумалось: невдалеке где-то изникнет, оборвется твой, Егорьевна, малый следок на земле…

Она усмехнулась, неторопливо и спокойно встала, повязалась стареньким платком, положила кусок хлеба за пазуху. Печаль и усталость отошли от нее. Только в голове слегка шумело да жарко горели глаза. Она заторопилась в поле. Теперь каждые руки — даже ее старые, усталые руки — были в колхозе на строгом счету.

 

Глава первая

Как ни ждали в Утевке маленьких ленинградцев, как ни готовились встречать, а привезли их все-таки неожиданно, среди хмурого сентябрьского дня, когда в деревне никого не было: обмолот хлебов затянулся, и в районе объявили десятидневную фронтовую вахту.

Два крытых пропыленных грузовика медленно проехали по главной, Советской улице и остановились на площади, возле школы-семилетки.

Занятия уже кончились, ученики разошлись — кто в поле, кто по домам. На крыльцо школы выскочили с сумками в руках трое мальчиков и Ганюшка: это был совет пионерского отряда четвертого класса, прервавший свое очередное заседание.

Пока мальчишки глазели на глухо урчавшие машины, Ганюшка скатилась с высокого крыльца и побежала к переднему грузовику.

— Где у вас тут сельсовет будет? — спросил ее густым басом шофер, высунувшийся из кабины.

— Во-он, на Пушкинской. А вы, дядечка, чего привезли?

— Не «чего», а «кого»: ребят из Ленинграда. Поняла?

Глаза у Ганюшки округлились. А шофер уже перевел рычаг, и машина оглушительно затрещала. Ганюшка едва успела вскочить на подножку.

— Дяденька, в сельсовет не надо! — закричала она. — Я провожу.

Мальчишки стояли возле кабины, жадно взглядывая то на взбудораженную Ганюшку, то на шофера.

— Знаешь — так садись, — согласился шофер и приоткрыл дверцу кабины.

Пока Ганюшка обегала грузовик, чтобы влезть к кабину, мальчишки мчались с нею рядом. Она успела сказать им, чтобы скорее — одна нога здесь, другая там — летели в поле, к ее отцу.

— Ладно уж, — согласился белесый Илюша, сын Лески Бахарева.

Не без зависти поглядев вслед грузовикам, он почесал светлую макушку, вздохнул и принялся распоряжаться. Одного парнишку послал в ближнюю первую бригаду, второго — на огороды, к Марише, а сам, подтянув брючишки, понесся по большаку, вдоль длинной Советской улицы, за Ток: Николай Силантьевич мог ведь уехать и во вторую бригаду.

Ганюшка в это время сидела, сжавшись комочком, в углу кабины и робко показывала пальцем, куда нужно свернуть машине. Грузовики, тяжело колыхаясь, проползли двумя длинными переулками и остановились возле свежепобеленного дома без крыши.

— Тут, дядечка, — сказала Ганюшка своим тонким голосом. Ее смущал суровый вид шофера, особенно его густые, встопорщенные усы.

Заглушив мотор, шофер открыл дверцу кабины для Ганюшки. Она так заспешила, что едва не вывалилась наружу.

Первым делом она обежала грузовик, чтобы хоть издали заглянуть в его фанерный кузов. Но задняя сторона кузова была затянута легким марлевым пологом. Где же дети? Может, неправду сказал усатый шофер?

Ганя стояла смущенная, перепуганная. Но вот марлевый полог раздвинулся, и женщина в белом халате, щурясь от солнца, стала спускаться на землю, неуверенно нащупывая ногой толстую шину.

Ганя подбежала ближе, помогла женщине встать на шину. Только тут она расслышала тихую возню в полутьме кузова и чей-то тоненький сонный не то кашель, не то всхлип. Они все-таки были там, в грузовике, маленькие ленинградцы!

— Это что же, — обратилась к Гане женщина, — ты одна здесь хозяйка?

— Я? Нет, не одна. Сейчас, тетечка, придут. А дом ваш — вот он…

«Какая старая», — с изумлением думала она о горожанке, глядя на ее желтое припухшее лицо. Такое же вот лицо Ганя видела у одной старухи, больной водянкой. Но ведь та старуха вскорости умерла: вода ее задушила.

Первой к школе прибежала Мариша, бригадир. Запыхавшаяся, вся розовая, она смущенно сунула руку совочком сначала усатому шоферу, потом высокой женщине с серыми усталыми глазами, стоявшей возле заднего грузовика.

— Пожалуйте, пожалуйте… А мы-то ждали вас, ждали!..

— Здравствуйте, — сдержанно отозвалась женщина. — Меня зовут Инна Константиновна.

Из кузова переднего грузовика живо спрыгнула девушка в белом халате. Она поздоровалась с Маришей и, идя с нею к дверям школы, быстро объяснила, что зовут ее Зина, что она сестра из городской больницы и должна вернуться в город с обратным рейсом.

— Их три было, ленинградки, с детьми-то, — Зина сбавила голос, — но одну пришлось сразу положить в больницу, а другая осталась в городе хлопотать насчет белья и медикаментов. Вам придется выделить кого-нибудь… Дети, понимаете, тяжелые… — добавила Зина, опуская быстрые глаза.

— Это уж понятно… выделим, — приговаривала Мариша, всовывая ключ в висячий замок.

Руки у нее дрожали, темные брови вопросительно приподнялись. Ее тоже поразила неживая желтизна лица у ленинградки. Какой же была та, другая, что слегла в больницу? И где же они есть, детишки, когда в фанерных кузовах грузовиков не слышно ни единого звука?

Мариша оглянулась, ища Зину, но девушка убежала, и ее торопливый говорок уже раздавался возле машин.

— Тетенька Мариша, — испуганно зашептала Танюшка, стоявшая тут же, возле двери, — они ведь с войны? Тетенька Мариша, как страшно: наверно, помирают, аж не кричат вовсе…

— Молчи, не помирают, — быстро ответила Мариша, распахивая скрипучую дверь. — У нас не помрут.

Скоро возле школы собрался народ. Сначала прибежали ребятишки, совсем маленькие. Некоторые из них одеты были в одни рубашки длиной до пупа, и горожанка с невольной завистью поглядывала на их крепкие ножки, темные от загара и пыли. Потом подошли и остановились поодаль несколько старух, совсем древних. Они держали на руках младенцев в чепчиках с пышными оборками. Затем на дороге появилась большая группа женщин, спешивших к школе.

Через минуту Инна Константиновна стояла уже и тесном кольце женщин — совсем молодых, пожилых, старых, взволнованных и дружелюбных — и объясняла им негромким, хрипловатым голосом, что ребятишки больные, дистрофики, и переносить их нужно с крайней осторожностью.

— Изголодались, — попросту сказала она, откашливаясь и вытирая слезящиеся глаза. — Под бомбежками побывали, напуганы. — Она помолчала, вглядываясь в загорелые лица женщин. — Дети все — сироты. Имейте это в виду. Как у вас тут тихо!..

Действительно, и в степи, и на улице, и даже здесь, возле школы, стояла чуткая тишина. И дети и взрослые не решались говорить в полный голос.

— Так что же, Инна Константиновна, извините, — заговорила Мариша, с жалостливой робостью поглядывая в темный и тихий кузов машины, — надо ведь покормить ребят. Мы со всей душой…

Ленинградка видела: не останови она женщин, они разлетятся по домам.

— Нас покормили в городе, диетический обед дали. — Инна Константиновна повысила голос. — Теперь не раньше чем через полтора часа детям можно снова дать покушать: приходится соблюдать осторожность. А сейчас надо их уложить.

Тут как раз к школе с мягким стуком подъехала председательская таратайка с важным Илюшей на козлах. Николай поздоровался с ленинградкой, выслушал ее просьбу, уважительно держа фуражку в руках, и велел Илюше сейчас же ехать на бригадный двор, навалить рыдван сена и доставить сюда.

— Ты, браток, поживее, — строго добавил он, — сам видишь…

Илюша хлестнул по Чалой так, что та с места запрыгала галопом.

Неторопливый уверенный голос Надежды Поветьевой уже раздавался в просторных классах школы. Всем женщинам нашлась работа. Кое-кто побежал по улицам собирать самотканые ряднушки, половички, подушки-думки. Резали холсты на простынки. Таскали охапками сено — его уже подвез к школе старательный Илюша, — аккуратно расстилали вдоль стен двух классов, отведенных под спальни. На кухне растапливали новую плиту.

Дети в грузовиках очнулись от усталого забытья, запросили пить, заплакали; голоса у них были до странности слабенькие и сонные. Школьники с раскрасневшейся Ганюшкой во главе принесли ведро воды из дальнего, самого чистого Тихонова родника. «Учительница» — так они называли между собой ленинградку — придирчиво расспрашивала школьников, что это за родник, почему в нем такая холодная вода и можно ли ее дать детям некипяченую.

— Из Тихонова-то родника? — удивился Илюша Бахарев. — Да он из горы бьет. Вода в нем чище слезы… Чище слезы, — убежденно повторил он, взглянул на Ганюшку, и та усиленно закивала головой.

«Учительница» скрылась в кузове, а ребята продолжали стоять рядом с машиной, словно завороженные.

Ганюшка то и дело взглядывала на дорогу и хмурилась. И что это припаздывает ее бабаня? Ганюшка твердо считала, что без бабани здесь никак не обойтись: уж она-то не забоится взять больного ребеночка на руки, уж она-то приголубит…

— Вон она, твоя, — сказал вдруг Илюша. — Эх, как резво идет!

И Ганюшка увидела Авдотью. В новом темном платье и в легком разглаженном платочке, с какими-то свертками под мышкой, Авдотья быстро шла к школе.

— Опозда-ала, — осудительно протянул Илюша.

Но Ганюшка пылко ему возразила:

— Не болтай! Видишь, обряжалась: небось не в поле собралась.

Энергично оттеснив локтями тех, кто стоял у нее на дороге, Ганюшка полетела, словно по ветру, навстречу бабушке. С размаху девочка уткнулась в широкую бабушкину юбку, пахнущую нафталином.

— Ты чего же? Все уж тут. — От волнения Ганюшка проглатывала половину слов. — А мама?

— Мне про половички сказали, вот и шарила. Мать в старый сундук их запрятала, на чердак, — оправдывалась Авдотья, не сбавляя шагу. — Вымазалась, пришлось помыться. Мама на току осталась. Где они, детки-то?

Хоронясь за бабушкой, Ганюшка вплотную подошла к машине.

— Гости дорогие, в добрый час! — певуче, ласково сказала Авдотья.

Горожанка выглянула из полутемного кузова, поклонилась, вежливо ответила «здравствуйте» — в ее бледном, странно пухлом лице словно что-то дрогнуло, а в глазах блеснул слабый лучик улыбки. У Ганюшки так и прыгнуло, заколотилось сердце: она знала, знала, что так будет. Когда бабаня заговорит вот таким голосом и заулыбается — человек обязательно ответит: улыбка словно перескочит с лица бабани на его лицо.

— Уж скорее бы нам ребят на место уложить, намучились в дороге. Подумайте, сначала на самолете, потом в поезде, с пересадками… — говорила женщина, сжимая в обеих ладонях кружку с холодной водой.

— Сейчас, милая, поспешим, а то как же, — ответила Авдотья и покачала головой: — Этакая дорога, а?

В машине заплакал, вернее, запищал ребенок. Женщина, бережно неся перед собой кружку, скрылась в кузове.

— Ганюшка, где ты? — негромко строго спросила Авдотья.

Девочка вывернулась из-за ее спины.

— Беги отнеси половички тете Надежде. А я тут помогу. Обожди, не рвись! Отдашь половички — ступай домой. Слазь в погреб, там сметана есть в плошке. Донесешь — так и молоко прихвати, крынку с отбитым краем, это утрешник… Гляди не урони.

Авдотья провела жесткой ладонью по голове Ганюшки и кивнула на кучку мальчишек, молчаливо наблюдавших за ними.

— Чего же стоите? Откуда детей привезли, знаете? Из голодного краю. Теперь их надо выхаживать, как птенцов. Понимаете это?

На круглом лице Ганюшки отразились изумление, досада, решимость — все сразу.

Прижав к груди пестрые свертки, она скрылась в дверях школы и тут же выметнулась обратно, красная, со сбившимися волосами. Она кинулась к мальчишкам, пошепталась с ними, кое-кого даже подтолкнула крепким кулачком, и они брызнули в разные стороны, кто на Советскую, кто на Пушкинскую или на Пролетарскую.

Когда же один за другим они вернулись к грузовикам, держа в руках крынки с молоком, плошки с творогом, двери школы были раскрыты настежь и молчаливые женщины носили туда детей, завернутых в простынки. Ганюшка сразу приметила, с какой странной неуверенностью принимают женщины белые свертки — словно никогда им не приходилось нянчить ребятишек. Совсем рядом с Ганюшкой прошла Татьяна Ремнева. Девочка успела разглядеть восковую закинутую головку ребенка и напряженное лицо Татьяны с закушенными губами.

Прижав плошку со сметаной к груди, Ганюшка зашагала в школу. Она уже и не видела, как вместе с нею двинулся ее отряд.

Никто на них не закричал, но ребята не решились идти дальше коридора и выстроились со своими ношами вдоль стены. Один мальчик притащил кусок темного пирога с кислой капустой. Ребята зашипели на него, он же обиделся и все повторял:

— А раз у нас нет больше ничего! Это мне мамка на обед оставила…

Тут в коридоре появилась высокая ленинградка. Она заметила наконец ребят и бодро воскликнула:

— Это вы нашим малышам?! Молодцы! Живо бегите, ставьте на окна. За посудой придете завтра.

Когда она возвращалась из комнат с каким-то тючком в руках, в коридоре одиноко стоял маленький мальчишка.

— А ты что же?

Он поднял на нее глаза, полные слез.

— У меня пирог… аржаной… ребята говорят — не надо. А раз больше нет ничего?

В припухших глазах горожанки так и заплясали ласковые огоньки.

— Это как же — не надо? Положи на окно. И большое спасибо тебе.

— Ты сама съешь. Небось вон какой вкусный, — обрадованно сказал мальчишка и понесся по коридору, мелькая задубевшими пятками.

Когда Инна Константиновна еще раз вышла из школы, с нею была Авдотья.

— Не трудно вам, бабушка, будет? — спрашивала Инна Константиновна у Авдотьи, внимательно глядя на нее. — Девочке уже пять лет. Все помнит. Она у нас самая тяжелая, ни к кому не идет.

— Ну, что ты, матушка! — возразила Авдотья. — Разве дитя тяжелым бывает? Поди, не тяжелей снопа. А снопов я за лето тысячи перетаскала.

— Нет, я не о том! — Ленинградка грустно махнула рукой. — Совсем больной ребенок. Вы с нею осторожнее…

Она с заметным усилием влезла в кузов грузовика и тут же появилась снова с девочкой на руках. Авдотья приняла почти безжизненное тельце. Оно было такое легкое, такое невесомое, что Авдотья испуганно воскликнула:

— Гляди-ка, словно пушок, на руках не слыхать!

— Дистрофия. Голодная болезнь… — устало объяснила ленинградка.

Авдотья пошла в школу с легонькой своей ношей. Локти она расставила, чтобы в суете случайно не толкнули больное дитя.

Солнце широко вливалось в окна, и потоки света скрещивались где-то на середине комнаты. От сена, настланного вдоль стен, исходил острый запах вялого полынка. Авдотья выбрала свободный уголок, где уютно пестрела мягкая ряднушка, и уже хотела положить девочку на постель, как вдруг заметила, что девочка слабыми пальчиками вцепилась в ее рукав. «Не спит… Боится, что ли? И глазенки не открывает…»

Авдотья опустилась на сено, осторожно обернула девочку простынкой, хотела повольнее положить у себя на коленях. Но девочка опять вцепилась в ее рукав, уже обеими ручонками.

— Не бойся, дочка, — тихонько шепнула Авдотья. — Раскрой глазыньки, родимая.

— Больно глазки, — шепотом откликнулась девочка, и у Авдотьи сразу захватило дыхание.

Жгучий жар любви и жалости опалял ее, когда она смотрела в закинутое немое личико, в котором не было решительно ничего привычно ребячьего: серая, одутловатая кожа, закрытые опухшие веки, тонкая, иссохшая, цыплячья шейка… Жизнь едва-едва теплилась в этом хилом теле, словно не горела, а тлела самая тонкая свечечка. И прижала бы девочку к себе, да ведь страшно: все у нее, у бедной, болит…

Боясь произнести хотя бы одно слово, Авдотья склонилась к девочке, погладила ее по мягким волосенкам и поцеловала в лоб. Потом надолго прижалась губами к вялой щечке. Снова погладила и снова поцеловала. Она вкладывала в эти движения, понятные всем детям мира, любовь и ласку такой силы, что ребенок словно слегка вздрогнул, пролепетал: «Мама!» — и заплакал, беспомощно икая.

— Мама придет, — попробовала Авдотья утешить девочку.

Та внезапно смолкла, потом сказала:

— Маму убили.

Должно быть, короткую эту фразу ей довелось произносить не раз, и она уже привыкла. Но Авдотья оглохла от этого слабого голоса, от этих слов.

— Ты не уйдешь? — спросила девочка.

— Нет. Как тебя зовут, дочка?

— Илинка.

Пока Авдотья раздумывала, что это за имя — Еленка или Иринка, — девочка задремала у нее на руках.

Авдотья сняла с себя платок, прикрыла им голову девочки, тихо откинулась к стенке и застыла.

Много всякой беды, много кипучего горя было оплакано Авдотьей и схоронилось в глубинах ее сердца. Вся лютость, все проклятье, вся неправда старой крестьянской жизни были слишком хорошо известны ей, деревенской вопленице. Но никогда еще не видела она такого горя, какое легло на плечи вот этих маленьких полумертвых ребятишек.

Здесь не поможет ни одна самая светлая, самая утешная песня, ни один самый горький плач. Какими слезами могли бы заплакать матери этих детей, живи они на свете? Не слезы, а разве только капли крови исторгли бы их очи.

…Девочка заснула наконец крепким сном, и Авдотья решилась положить ее на сено.

В комнате еще суетились женщины, слышались тихие голоса, метались солнечные пятна на белых стенах. Вдоль стен, укрытые простынками, длинным рядком лежали детишки: их сморил тяжелый сон.

— Авдотья Егорьевна! Иди сюда! — позвала Авдотью Надежда Поветьева.

Не откликаясь, чтобы невзначай не разбудить девочку, Авдотья поднялась и бесшумно подошла к Надежде. Та взяла ее за руку и быстро сказала:

— Пока ребятишки спят, сходим к Александру Иванычу. Тут наши женщины побудут.

— Это к Леске, что ли? — спросила Авдотья, взглядывая на ленинградку, которая стояла здесь же. — Не больно он меня уважает.

— Ничего. — Надежда тоже взглянула на Инну Константиновну. — Обойдется. В правление его уже два раза вызывали. Крышу надо скорее крыть, вот-вот дожди польют.

 

Глава вторая

Инна Константиновна не имела, конечно, никакого представления, кто этот Александр Иваныч Бахарев, или, как называли его женщины, Леска. Ей сказали, что он кровельщик, а кроме того, бывший красный дружинник. Что значит «красный дружинник», Инна Константиновна тоже не знала, а спросить не собралась. Сил у нее было совсем мало, мучительно хотелось спать или хотя бы лежать, и она сосредоточила свои мысли и желания только на одном: получить от Бахарева согласие покрыть крышу. Женщины в один голос говорили, что сентябрь здесь дождливый. А дом простоял без крыши более двух лет, и, значит, потолок ненадежен.

Задумчивая, хмурая Инна Константиновна молча шагала по тропинке несколько впереди обеих женщин и посматривала на саманные избы под соломенными крышами, на колодцы с высокими журавлями. Девочка лет семи-восьми, худенькая, с длинной белесой челкой на лбу, тащила от колодца два полных ведра, оттягивавшие ей плечи и руки. «Школьница, — подумала Инна Константиновна, — а какое тяжелое несет!» Она оглянулась, хотела сказать об этом Авдотье, но заметила, что женщины тихо беседуют между собой, и промолчала.

Надежда и Авдотья говорили о Леске.

— Уломаем ли? — спросила Надежда, кивая на высокие закрытые ворота Бахаревых.

Авдотья только покачала головой. Она и не помнила, когда в последний раз открывала эти тяжелые ворота. В тесной улице, где избы и дворы стояли бок о бок, плетень к плетню, Леска ухитрялся жить одиноко и глухо, как старый хорек в норе…

— Это тебе не Князь, — скупо откликнулась Авдотья, — и не Клюиха. Анна — та злыдня. А Князь видишь как подался. Кто знает, может, еще и человеком станет. С теми все-таки проще. А Леску я подольше тебя знаю. Беда, а не человек.

Надежда промолчала. Она сама приехала в Утевку уже после того, как белые расстреляли Кузьму Бахарева, и только слышала, что Леска тоже был в дружине и схоронился от карателей на чердаке у монашек. Когда повернул он с верной дороги? На чем споткнулся? Лескина душа, казалось, целиком упряталась вот за этими проклятущими воротами, разменялась на двадцати сотках «собственной» земли.

— Ну, нам некогда с ним возиться, — с досадой сказала Надежда. — Напрямик придется говорить.

— Что ж, хорошо, — согласилась Авдотья. — Там я увижу, чего сказать.

Они нагнали Инну Константиновну и втроем остановились у Лескиных ворот.

Надежда отворила перед ленинградкой калитку. Инна Константиновна снова пошла впереди, Надежда и Авдотья за ней.

Узкая тропа едва виднелась в густой темно-зеленой ботве. Двор до самых ворот был засажен картофелем. На приусадебном участке, огороженном плетнем, таким плотным, что и цыпленку не просунуться, золотилась стерня, а на ней стояли аккуратные крестцы снопов и стожок соломы. «Пшеница… — сообразила Надежда. — Интересно, под какую культуру запашет Бахарев свое „поле“ этой осенью? Он ведь ввел у себя „научный“ севооборот».

Года за три до войны Александр Бахарев неожиданно пристрастился ходить в агротехнический кружок и был там едва ли не самым внимательным и дотошным слушателем. Колхозные правленцы стали было прочить его в полеводы. Но напрасно: опять-таки на свои сотки принес он науку, полученную в колхозном кружке!

Инна Константиновна дошла до закрытой двери в сени и недоуменно взглянула на замусленный ремешок с узелком на конце: что это? Где же скоба? Надежда решительно шагнула вперед и, дернув за ремешок, толкнула дверь. Женщины вступили в темноватые прохладные сени.

Авдотья шла сзади. Давно она не заглядывала в эту избу, но все тут было знакомо и наводило на нее невольную грусть. Неладно сложилась женская судьба Дуни. Живет она как спутанная, скажет слово и оглянется — нет ли тут мужа. Вот и сейчас, увидев их, Дуня, стоявшая у печи, от испуга или от неожиданности выронила ухват. Инна Константиновна поклонилась ей и подала руку. Дуня окончательно растерялась.

— Александр Иваныч дома? — громко спросила Надежда.

— Ужинать пришел, там он, в горнице.

Надежда сдвинула смоляные брови и решительно сказала:

— Идем, Инна Константиновна.

Дуня кинулась к Авдотье.

— Дунюшка, дочка, с хорошим пришли, — ласково проговорила та, сжимая ее плечи.

— Если бы с хорошим, тетенька, — шепнула Дуня.

— Головушка ты моя горькая, уж и не веришь! — ласково укорила ее Авдотья. — Говорю тебе — с хорошим. Не бойся! И дай-ка мне чем прикрыться, не хочу перед твоим простоволосая сидеть.

Дуня ушла за печку, торопливо стукнула крышкой сундука, потом вернулась и, раньше, чем протянуть Авдотье платок с голубой каймой, встряхнула его и сложила наизнанку.

— Как бы не узнал, не гляди, что косой, — смущенно сказала она.

— Эх ты-ы, — укоризненно протянула Авдотья. — Уж и платку своему не хозяйка стала.

— Это его подарок, — пробормотала Дуня, опуская глаза, — к Первому мая. Принес, сунул, я аж обомлела. Его ведь не поймешь…

— А-а, — удивилась Авдотья, с интересом взглядывая на дверь. — Ну, пойду я.

Леска сидел у стола в переднем углу и, по своему обыкновению, смотрел в сторону. Ленинградка поместилась на краю той же скамьи, а Надежда уселась на табуретке, прямо напротив Лески. Она скупо рассказывала хозяину о ленинградских детях.

Авдотья молча поклонилась и пододвинула себе другую табуретку, крашеную, тяжелую: вся утварь в этом доме была вот такая — крепкая, тяжелая, словно сбитая навек.

— Теперь надо ту крышу покрыть как можно скорее! — говорила Надежда своим густым голосом.

— Где же, допустим, теперь железа возьмешь? — спросил Бахарев, не глядя на нее. Это были первые слова, которые он произнес.

— Железо есть, лежит еще с прошлой весны. Покойный Петр Павлыч заготовил, — объяснила Надежда, отвечая ему ясным, уверенным взглядом.

Леска обернулся к ленинградке. Та смотрела на него с почтительным ожиданием.

Может, и в самом деле вспомнили давнее мастерство Александра Бахарева? Значит, уж приперло, если пришли к нему, схватились, как говорится, за соломинку.

— Ты, Александр Иваныч, только и можешь это сделать, один изо всей Утевки, — говорила Надежда. — Сам подумай: детишки теперь наши, колхозные. У них нет ни матери, ни отца, слышишь?

— Для вас, Александр Иваныч, это не составит, я думаю, особого затруднения, — вежливо вставила горожанка. — А председатель, товарищ Логунов, дал согласие отпустить вас на то время, которое потребуется. Вы уж потрудитесь для маленьких ленинградцев.

— Народное дело, Александр Иваныч, — сурово произнесла Авдотья.

«Вот… кликуша… заговорила!» — злобно подумал Леска. Выдернув из кармана кисет, он помял его в ладонях и бросил на стол. Его смущала горожанка: вид у нее хилый, зайдется, пожалуй, от самосада. Он покосился на женщину, неловко кашлянул и стиснул зубы так, что на челюстях налились крупные, по ореху, желваки. Что за черт: стал он вдруг словно не он, Леска Бахарев. Робел он перед этой женщиной. Пожалуй, и в самом деле не откажешь ей, такой больной. К тому же детишки… Не пень же он бесчувственный!

— А уж мастер — говорить нечего! — расслышал он негромкий протяжный голос Авдотьи. — Сколько у нас домов в Утевке покрыл! Лучше его кровельщика нету. И церковь нашу он же крыл. Верите ли, матушка, купол-то… — Авдотья обращалась к горожанке. — С какой высоты он, родимец, бабахнулся, в щепы разлетелся. А железная шапка целехонька осталась. Все тогда дивились: вот это работка!

— Но купол ведь труднее крыть, правда, Александр Иваныч? — с той же простотой и доверчивостью спросила ленинградка.

— Ку-упол! — Бахарев фыркнул и взглянул на женщину узкими, как лезвие ножа, глазами. — Там, почитай, вниз головой висеть приходилось.

Дуня стояла за дверью; она слышала только обрывки фраз и никак не могла понять, о чем идет разговор. Наконец, не выдержав, она оправила подоткнутую юбку и, сделав вид, что ей нужно взять какую-то вещь с кровати, тихонько отворила дверь и на цыпочках прошла за занавеску. Затаившись там, она слушала, как говорил муж, и не верила своим ушам: голос у Лески был тихий, смирный, как определила она, и отчего-то срывался — дышать, что ли, было ему тяжело?

— Как же, допустим, крыть: с желобами или без желобов? Прямую крышу или, опять же, со стоками? И какие трубы будут: простые или форменные?

— Простые, простые, Александр Иваныч, — враз сказали женщины.

— Уж очень срок малый, — озабоченно добавила Надежда.

И тут Дуня поняла: теперь шел обычный разговор мастера с заказчиком. Только кто же это надумал крышу обновлять в такое-то время? Сейчас Леска заломит цену, и пойдет длинный торг.

Однако ничего похожего не произошло: о цене Леска даже не заикнулся.

— Уж постарайся, Александр Иваныч, — сказала Надежда после того, как все замолчали. — Для ленинградских детей, должен понять. Верно определила Авдотья Егорьевна: народное это дело.

— Одному доведется делать все, до последнего гвоздя.

— Погоди, Александр Иваныч, — снова вмешалась Авдотья. Дуня даже вздрогнула: так непривычно ласково звучал ее голос. — А старший-то у тебя, Павлушка…

— Учится Павлушка. Ну, поглядим там. Может, и Павлушка…

Женщины поднялись, загремев табуретками.

— Спасибо вам, Александр Иваныч! — сказала приезжая женщина.

— Обожди. Спасибо после бывает.

— Нынче начнешь? — спросила Надежда.

Дуня испугалась: очень уж сильно гнет Надежда, как бы Леска не рявкнул на нее — тогда дело пойдет насмарку. Но она ошиблась. Муж смирно ответил:

— Сейчас и пойду. Железо проолифить надо, пусть на солнце полежит.

Дуня не стала дальше слушать. Быстро юркнув в кухню, она схватила ухват и энергично закричала на Павлушку, усевшегося было за стол со своими книгами:

— Собирайся! С отцом крыть пойдешь. Живо!

Мальчик поднял серьезное лицо:

— Это чего крыть? А с уроками-то как?

Мать кинулась к нему, стиснула худенькие плечи. Он с удивлением увидел, как сияют ее синие, в светлых ресницах глаза.

— Пашенька! Сыночек! Ты ступай, ступай с отцом: видишь, он народное дело будет делать. Школу крыть…

— Ну уж ладно, — неторопливо, не роняя своего мальчишеского достоинства, ответил Павел и принялся собирать книги.

В этих простых, будничных движениях он начисто скрыл от матери внезапный прилив гордости за отца. Если б не было тут матери, Павел, наверное, запел бы от радости — так легко у него стало на душе. А он-то думал, что Надежда и незнакомая женщина пришли ругать отца! Павел, лучший ученик в седьмом классе, пионер, собирался вступить в комсомол и давно мучительно раздумывал, что же он скажет комсомольскому комитету, если там заговорят о худой славе, которая шла в колхозе про отца.

Надежда и Авдотья попрощались с Инной Константиновной и некоторое время шли молча.

— Дуню жалко, — неожиданно сказала Авдотья и вздохнула. — Какая ей жизнь вышла с идолом этим.

— Я думаю, обойдется с Леской, — задумчиво сказала Надежда. — Время сейчас ведь какое… Война…

Они остановились у избы Поветьевых, и Надежда вдруг повернулась к Авдотье:

— Мне еще труднее с моим, с Матвеем.

— Дурит? — спросила Авдотья, кивнув на окна.

Надежда только рукой махнула:

— Ездит и ездит, то в район, а то в город. Говорит, на комиссии какие-то, а может, и не так. Я давно вижу: думка у него есть… только вот какая, не говорит. У меня, веришь, душа изныла. Всех сумели на дело поставить. Скажешь человеку: война, — и он идет, куда пошлешь. А тут, в своем дворе… — Надежда закусила пересохшие губы, — в своем дворе я не хозяйка. Матвея ни на что поднять не могу, а? Скоро мне глаза колоть будут…

В избе у Надежды что-то глухо звенькнуло. Вслед за этим обе женщины услышали голос Матвея — тонкий и какой-то дурной. Ему робко отвечала Вера.

— Приехал! Когда же это он? — с испугом шепнула Надежда.

Она на секунду замерла на месте, потом опрометью бросилась в калитку, растворив ее настежь.

Авдотья постояла у избы, прикрыла калитку и, озабоченная, усталая, тихонько зашагала домой.

 

Глава третья

«Приехал, а меня дома нету… Неближняя дорога из города. Не встретила, не приняла. Теперь с Верушки за все спросил, перепугал девчонку…» — думала Надежда, пробегая двором.

Как она ни спешила, а успела все-таки приметить неприбранность двора: разлохмаченную крышу сараюшки, мусор, клочки прелой соломы, обломок старого колеса, вросшего в землю неподалеку от крыльца. Не доходят у нее руки до своего двора, а девчонки еще глупы.

С чем же он приехал, Матвей? Сейчас все решится, вся их жизнь.

Надежда глубоко вздохнула, оправила косынку и открыла дверь.

Матвей сидел на скамье возле пустого стола, облокотившись о колени, и пытливо смотрел на дочь. Верушка еле держалась на кончике табуретки, готовая в первую же подходящую минутку сорваться и убежать.

— Я и говорю — учиться, — расслышала Надежда ее робкий голос.

— Здравствуй, Мотя. Приехал?

— Видишь, приехал… — Матвей перевел на Надежду тяжелый взгляд и насмешливо спросил: — Может, покормишь?

— А как же, как же… Верушка, ступай прутьев принеси в подтопок, папаню будем кормить.

Матвей выпрямился, рыжеватые брови у него удивленно полезли на лоб: в знакомом сочном голосе жены явственно прозвучали виноватые нотки. Все-таки понимает, что в дом вернулся хозяин. Торопится избыть свою бабью вину… То-то!

И Матвей вдруг решился. Сдержанно, даже как будто лениво, заговорил он о том, что давно уже надумал и только ждал удобной минуты, чтобы сказать жене.

Однако начать пришлось исподволь.

Надежда изо всех сил усердничает в колхозе, он это видит и понимает: иначе нельзя. Что люди скажут, если Надежда будет работать спустя рукава? По должности положено ей стараться. Но надо ведь правде в глаза взглянуть. Еще до войны колхоз не всякий год обеспечивал людей хлебом. А сейчас уж и спрашивать не приходится, время не такое. Значит, хоть разорвись Надежда надвое, а семья будет не сытая и не голодная. И опять же Верушка. Заканчивает она утевскую семилетку. Говорит: «Дальше буду учиться». Это что же, в десятилетку отправлять надо, в район? За квартиру плати, за учение плати. Одеть, обуть, накормить. На какие шиши?

Матвей то говорил, то замолкал, глядя, как ловко двигается Надежда и как под руками ее преображается, становится уютнее их бедная горница с бумажными занавесками на окнах.

Он чувствовал, что любит, всегда ее любил, какая она есть, со всем, что в ней понятно для него и что непонятно. И сейчас он знал: главное в разговоре, самое главное, о чем он должен сказать, будет против ее души. Но тут ничего не поделаешь — дело касается Веры, их дочки, их умницы. Какая мать пойдет против счастья своего дитяти?

Надежда все молчала. Она вышла на кухню, чиркнула спичкой, поджигая сухие прутья в подтопке, поставила чугунок с водой, достала с печки мешочек с лапшой, слазила в подполье за маслом.

Матвей бросил пристальный взгляд на дочь, смирно сидевшую на кровати, вздохнул и снова заговорил.

Не впустую он прожил в Утевке эти несколько недель. Посмотрел на людей, пораздумал, прикинул. Взять, к примеру, здешний колхоз: тут счет у Матвея чистый. Колхозником он никогда не был, в поле не работал, с молодости отбился от земли, а теперь и вовсе — какой с него спрос? Насчет прежней службы тоже говорить не приходится. Какое писание левой рукой? Все видят: инвалид.

А раз так, значит, самому приходится искать свою долю. Сказано: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. В доме нет денег. Так вот: деньги будут. Надо только обернуться похитрее, как люди делают.

Побывал он, скажем, у Семихватихи. Водка-то бывает человеку нужнее хлеба. Баба знай себе щелкает поллитровками, четвертинками, «мерзавчиками». Ходы ловкие нашла. Шито-крыто, колхоз у нее только вроде ширмы.

А он, Матвей, не колхозник, ему еще сподручнее: инвалид, безрукий, живет на пенсию… Сколько в дом принесет сверх пенсии — никому нет дела. Время трудное, всяк живет как может. Конечно, ему понятно — Надежду срамить нельзя. Но ведь для земляков, для утевских, у него не будет даже и «мерзавчика», ни-ни… Шито-крыто. К той осени набежит у них деньга, и пойдет Верушка учиться в какой-нибудь техникум, одета, обута. Не на одну только стипендию жить будет. На стипендию жить — ноги протянешь…

Матвей говорил обо всем, как о решенном, спокойно, уверенно. В голосе его даже слышались снисходительные нотки: чуешь, мол, доверяю. Удумал, решил — и вот доверил. В дом тащу, а не из дома. Забыл, что между нами было, простил. Дети растут, и мы с тобой перед ними — отец и мать. Мы пока еще держим их, как птенцов, под своим крылом.

Надежда за хлопотами не сразу поняла, о чем Матвей говорит ей, чего не договаривает.

Подтопок уже погас, лапша вскипела. Надежда бросила в чугунок кусочек коровьего масла, помешала, поставила лапшу на стол, звякнула тарелками. И тут только до нее дошел смысл речей мужа.

Разрумянившаяся от огня, она взглянула на Матвея и замерла с тарелкой в руке. Матвей и смирная испуганная Вера мгновенно насторожились. Надежда сунула дочери тарелку с темной дымящейся лапшой, кусок хлеба.

— Выдь отсюда.

— Мама… — просительно шепнула Вера, принимая тарелку.

— Выдь, говорю!..

Дождавшись, когда Вера затворила за собой дверь, Надежда медленно опустилась на табуретку.

— Чего это ты тут наговорил? Чего? А?

— Надя! — тонко, ласково упрекнул ее Матвей.

Он зачерпнул ложку лапши, подул, аппетитно опрокинул в рот.

— Дело наговорил. Дети-то наши…

Но Надежда не шевельнулась. В ее больших, с разлившимися зрачками, горячих глазах Матвей прочитал такую ярость, что, в свою очередь, опешил и положил ложку на стол.

— Где… они у тебя… — тихо, с трудом, словно у нее была одышка, спросила Надежда, — «мерзавчики» твои? Сейчас… перебью!

— Что ты! Ничего тут нету. Сказал ведь: срамить тебя не буду.

— Срами-ить, — протянула Надежда, кривя рот. — Срами-ить…

Слезы вдруг хлынули из глаз ее, но она успела закусить губы. Только ноздри широко раздувались. Она сидела перед Матвеем красивая и страшная, и в это мгновение он еще раз понял, как далеко они ушли друг от друга и как глупа его откровенность.

Напрасны, значит, все старания, все планы. Ну что ж, он здесь тоже не чужой, в собственном гнезде. Настал день, когда обязан он вмешаться в дела семьи. Надежда еще узнает, какие они упорные, Поветьевы. Не узнала раньше, так теперь узнает.

Но как ни храбрился Матвей, слова у него все-таки не шли. Он никогда бы не признался, что просто робеет перед молчаливой яростью жены. Мучительно морща рыжие брови, хватался он за ложку и с досадой клал ее обратно, ерзал по скамье, фальшиво покашливал.

Надежда ничего не видела и не слышала. Ее переполняла горечь, мысли, одна другой чернее, быстро проносились, спутываясь.

Вот сейчас, может, кончилась, истекла последняя минута ее женского счастья. Или того, что представлялось счастьем. Жили с Матвеем более полутора десятков лет, любились, ссорились, и каждый раз, когда ссорились, умела она связать, скрутить разорванные нити. Слепит ли, сумеет ли теперь слепить еще один новый узелок?

Человек от всего может уйти, от всякой беды, но ему не уйти от своей совести. Как ни мечись, как ни открещивайся, никуда не денешься от той простой мысли, что все утевцы выходят на колхозные поля, а ее Матвей вот уже второй месяц лежит на печи.

Разве не слышала она, как женщины говорили: «Везде она, Надежда, командир, а в своем дворе — курица».

И про Матвея: «Целый ведь мужик пришел, це-елый… Гляди-ка, беда: беспалый! Да если б мой такой явился, землю бы под его ноженьками целовать стала!..»

Надежда переплела пальцы и так стиснула их, что послышался хруст.

— Люди из последних сил выходят, — заговорила она сиплым и таким незнакомым голосом, что Матвей вздрогнул. — За плугом дети идут. На прицепы мальчишки сели. Вчера вон в борозде одного нашла, спит. Чего с него спросишь, ребенок ведь. Старики с печей послезали, да еще вон передовики из них. Какие были лентяи, люди последней масти, и тех сумели поднять на ноги. Подумай сам: Князь бригадиром стал у нас… Клюиха шипит, а идет с нами. Леску и того проняли, сумели прожечь. Леску, уж самого окаянного, слышишь? Один ты… один ты… Чего ж, выходит, только на собственного мужа у меня руки коротки! — Надежда опять хрустнула пальцами, горестно усмехнулась. — «Срамить тебя не буду». Да ты уже осрамил и меня, и дочерей…

Она слабо махнула рукой и замолчала. Худое скуластое лицо Матвея медленно бурело, наливалось тяжелым румянцем.

— Это чего же вы хотите спросить с безрукого? Ну? — Он поднял на нее злые потерянные глаза и невнятно добавил: — Не колхозник я…

— Война далеко от нас, это верно, — перебила его Надежда. — Но мы и здесь проходим через войну, как сквозь огонь. Вся мерзость в нас перекипает. А ты был там, да ничего в тебе не загорелось, не вспыхнуло. Говоришь — не колхозник, говоришь — безрукий… Авдотья Логунова — ей уже под семьдесят — по четыреста снопов за день вязала, не плакалась, от больной-то поясницы. На то война.

— Война! Война! — закричал, почти взвизгнул Матвей. — Я ее получше вас знаю… войну!

— A-а, знаешь? — Надежда выпрямилась во весь рост, широкоплечая, с пылающим взглядом. — А не знаешь ты, как на комбайне безногие работают? Не знаешь? Ступай в «Знамя труда», подивуйся! На двух протезах парень пришел, а теперь… как на гражданской — безногий пулеметчик на тачанке ездил, у Буденного. Эх ты-ы!..

Матвей заскрипел зубами, вскочил, сорвал с гвоздя свой жесткий солдатский ремень, подпоясался, одернул гимнастерку.

— Ты та-ак? Ты так? Н-ну, тогда… Верка!

Дочь тотчас же появилась на пороге — похоже, она стояла за дверью, — из-за ее плеча испуганно выглядывала Зоя.

— Собери мне пару белья, рубаху… кусок хлеба положь!

— Куда же это ты? — померкшим голосом спросила Надежда. Кровь отлила у нее от лица, сразу обессилев, она опустилась на скамью. — Людей постыдись. Чего люди скажут?

Тут и Зоя, кажется, поняла, что происходит. Она метнулась к отцу, вцепилась обеими руками, прилипла к нему.

— Папаня! Куда ты, папаня? — с плачем повторяла она, путаясь у него в ногах.

Матвей попытался отодвинуть дочь, оторвать от себя. Надежда видела, как трясутся у него руки, и ее самое захлестнул такой испуг, такая тоска, что все мысли тотчас же вылетели из головы. Все, кроме одной-единственной, непреодолимой: никуда ни за что не отпускать Матвея!

Она встала, широко шагнула к мужу и властно взяла у него из рук мешочек с пожитками, собранными Верой.

— Ладно, Мотя. Пошумели — и ладно. В своей семье, не на людях. Зоя, не мешай отцу. Сядь вон на лавку. Вера, разогрей лапшу. Не пообедали — так поужинаем.

Она говорила про самые обыкновенные, домашние, мелкие дела, словно ничего у них в избе не случилось, а сама крепко держала Матвея за руку. Сначала он как будто хотел вырваться, потом обмяк и стоял, глядя себе под ноги. Тогда Надежда сказала:

— А ты пока ляг, отдохни. — И он, молча расстегнув ремень, шагнул к постели.

Тут только Надежда услышала, как неистово колотится у нее сердце.

Обе девочки с готовностью принялись суетиться по избе, они еще не решались говорить в полный голос. Надежда присела на кровать, в ногах у мужа. Он, верно, и в самом деле сморился: лежал вытянувшись, закрыв глаза. Матвей никогда не отличался здоровьем, а тут еще прихватило его на войне.

Надежда осторожно прикрыла ему ноги одеялом, погрозила девочкам пальцем, чтобы не шумели.

Ну вот, снова удалось ей скрутить узелок. Она скрестила руки под грудью и неподвижно сидела в этой извечно горестной бабьей позе. Теперь-то уж она понимала всю вздорность своей надежды на то, что Матвей опамятуется. Умом понимала, а сердцем не хотела ни понять, ни принять.

«Не могу я… вот так сразу, — беспомощно поникая, думала она. — Детям он отец. Вон Зоюшка как в него впилась. Пусть уж будет как будет. Водкой я ему не дам спекулировать, последнюю руку отшибу, шалишь! А там поглядим…»

 

Глава четвертая

Пять подвод, груженных зерном, медленно двигались по наезженной дороге: фронтовой обоз с хлебом из колхоза «Большевик» направлялся в город, на железнодорожную станцию. Чуя дальний путь, лошади шли неторопливым, ровным шагом. Над их крупами неотступно вилась мошкара. Сентябрь был на исходе, но посреди дня еще стояла каленая, по-летнему душная жара.

У головной подводы шагал с кнутом в руке худенький большеголовый паренек, на втором возу разбросался на жестком торпище мальчишка поменьше. Это были сыновья Лески Бахарева — Павел и Илюша. За последней подводой поспешала Авдотья.

Обоз выехал за полдень, позади остался какой-нибудь десяток километров, и все думы Авдотьи были дома, в Утевке. Перед отъездом она успела забежать в детский дом.

Иринка еще не вставала на ноги, лежала в своей постельке, смирная, полусонная. Какой-то лучик все-таки загорался в ее огромных глазах, когда возле постели появлялась Авдотья. Слабые губки, казалось, не могли осилить длинного слова «бабушка», поэтому Иринка говорила «баба», «моя баба»…

Среди старых вещей Авдотья разыскала на дне сундука Ганюшкину деревянную коняшку. Когда-то Николай выстругал из чурки эту игрушку.

К ее удивлению, девочка взяла деревяшку и уложила на подушку, рядом с собой. Тогда Авдотья стала выдумывать сказки о коняшке.

Если бы понадобилось, она могла рассказать тысячу сказок: ей самой, старой песеннице и выдумщице, это доставляло почти что ребячье наслаждение.

Но сказки сказками, а страшная правда жила где-то в памяти маленького человечка. «Ты все в платке и в платке ходишь», — как-то сказала Иринка своим тихоньким голосом. «А что?» — не поняла Авдотья. «У моей мамы белая шапочка была, вот такая, с помпоном…»

У ее мамы… Любой плач, и крик, и ребячьи капризы могла Авдотья утешить, заговорить, но тут становилась в тупик.

Ах, трудно, трудно было поднимать на ноги ленинградских ребятишек!

Те, что были чуть покрепче, уже очнулись от больной дремоты и по целым дням плакали и капризничали. Тут-то и нужно окружить их терпеливой заботой.

Да, нынче трудно — и старым и малым. Не хватает рук, не хватает лошадей, не хватает машин. Люди измучились, почернели.

Всем людям трудно, а Николаю — вдвойне. Недели три назад его избрали председателем, а он уже успел так исхудать, что одни скулы торчали. Авдотья вздохнула: «Что же, сын, выходит, правильно ты живешь. И я ведь не сказала тебе ни разу: пожалей, мол, себя, не убивайся…»

И вот еще о ком тревожилась Авдотья — о Надежде Поветьевой. Надежда трудилась и днем и ночью, всюду поспевала, обо всех заботилась. Но Авдотья видела, как она посреди разговора или работы вдруг словно оступалась, проваливалась в тревожное, зыбкое раздумье. Неладно у нее в семье. И ведь как чудно: со всяким делом Надежда справлялась, всякий спор могла переспорить, а вот свой спор с Матвеем не умела прикончить.

Обоз повернул на заход солнца, прямые лучи били в глаза Авдотье, которая теперь сидела на возу. Приспустив платок, она рассеянно смотрела перед собой.

Широкая, ровная степь раскинулась вплоть до голубой текучей линии горизонта. Поля опустели, и стало ясно видно, как со всех сторон подступал низенький жесткий полынок. Он рос на незапаханных клочках земли, струился по склонам овражков и балок, выметывался наружу даже на колеях дороги: две ровные ленты цвета потускневшего серебра убегали вдаль, сливаясь.

Всюду Авдотья видела жнивье да полынь. Глазу не на чем остановиться — гола степь-матушка. Вон по дороге, вслед за обозом, катится, подпрыгивая, пухлый комок сухой травы, за ним другой комок, такой же. Старики, бывало, говорили: это черт скачет на коне — ткни комок ножом, кровь так и брызнет.

Черт не черт, а какая-то окаянная трава. Вырастив долгие стебли, она срывается с корня и несется, несется по степи, нигде не останавливаясь и лишь роняя свое семя по пути.

Полынь, полынь да катун-трава…

А ведь Авдотья помнила эту же самую степь совсем иной. Где же травы, что вымахивали человеку по грудь? Где цветы — пахучая медуница, кашка, колокольцы, ромашка с желтым глазком? Где ковыль с его белыми, нежно стелющимися по ветру шелковыми метелками?

Все это было, да сгинуло.

И уж много лет с той поры утекло. Или земля тоже, как и человек, теряет силу? «Нет, это, верно, я сама старею, — привычно, без всякой горечи подумала Авдотья. — Степь-то вечная, а наша людская тропа коротка».

Она прилегла на возу и долго лежала, вяло поддаваясь покачиванию телеги. Даже, кажется, задремала — такими далекими стали ей чудиться звон, и цоканье кузнечиков, и голоса птиц.

Проснулась Авдотья оттого, что обоз остановился.

Они подъехали к Току, и колеса телеги по чекушку погрузли в зыбучем песке. Лошади шагали с таким усилием, что у них отчетливо, до последней косточки, обозначились худые крестцы.

Авдотья слезла с воза, подоткнула юбку и, держась за телегу, побрела рядом.

Впереди, на том берегу обмелевшего Тока, стояла большая усадьба — бурые железные крыши едва виднелись в зелени деревьев.

До революции здесь, в трех бревенчатых домах, огороженных высоким дощатым забором, жили три богатых брата, фамилию которых Авдотья запамятовала. Весной восемнадцатого года у братьев сильно поубавилось земли, а в тридцатом выселили их вместе с семьями в дальние края, хуторские же дома отошли во владение вязовского колхоза.

Обоз уже вошел в реку, вода тихо заструилась между ступицами колес. Павел, стоя на возу, размахивал кнутом. Он боялся, как бы разморенные лошади не нахватались ледяной воды — тут со дна било множество родников. Но вот телеги захрустели по влажному песку, и головная подвода, а за нею и остальные выбрались на крутой берег, где стоял одинокий, темный от времени крест.

На лицо Авдотьи упала прохладная тень — ветка с мелкими пропыленными листочками упруго задела ее по плечу. Это молодая березка свесилась через забор. Ее белый стройный ствол, весь в нежных беленьких заусеницах, светлел сквозь гущу ветвей. Авдотья не отрывала взгляда от деревьев, словно шагающих рядом с телегой. Как разросся небольшой хуторской садик! Тут были и вязы, и тополя, и даже небольшие дубки с твердыми темноватыми листьями.

Авдотья слезла с телеги и зашагала вдоль забора: хотелось поглядеть на садик поближе — после степной пустоты глаз славно отдыхал на зелени деревьев.

Реденький забор огораживал сад, ничего не скрывая от глаз прохожего: видны были аккуратные дорожки и какой-то кустарник. Авдотья остановилась, вглядываясь. Да это ведь смородинник! Кусты дикой смородины росли на усадьбе коммуны, возле озера, и Авдотья отчетливо помнила эти сочные вырезные листья.

Пройдя еще несколько шагов, она снова припала к забору и едва не закричала от изумления: в глубине сада стояло дерево, широко раскинувшее длинные кудрявые ветви. Сквозь матовые листья выглядывали, светились на солнце крупные янтарно-желтые яблоки! Всюду ровно зеленели обычные деревья, приземистая же яблоня, усыпанная плодами, стояла одна.

Что же это такое? Откуда взяться такому чуду в голой степи? Кто и когда принес сюда эту земную красу?

В старые времена городские купцы, бывало, торговали яблоками, но то были яблоки привозные, чаще всего из Ташкента. Их не покупали даже утевские богачи, считали за чистое баловство.

Яблоко, привезенное из города в заветном узелочке, появлялось иногда в бедной семье: его добывали для тяжко больного человека. И если больной отказывался даже от яблока — бабы принимались вопить: значит, и в самом деле помирает.

Вот таким заморским чудом приходило яблоко в Утевку! Да и сейчас только изредка получали фруктовые посылки из Ташкента те утевцы, у кого жили там какие-нибудь родичи.

Авдотья быстро шагала, почти бежала вдоль забора. Тополя, березки, вязы стройно огораживали собой то, что таилось, росло за ними, в глубине сада. Наконец зеленая изгородь раздвинулась, и Авдотья с разбегу остановилась. Невысокие белоствольные яблоньки убегали в глубь сада двумя рядами, словно обгоняя друг друга, но на их ветвях не видно было ни одного плода. «Молодь», — догадалась Авдотья и, с трудом оторвав глаза от деревьев, порывисто бросилась к обозу. Оба мальчика смотрели на нее с удивлением: она шла так легко, будто ноги и не погружались по щиколотку в горячий песок и вовсе не было жары.

— Павлушка, а не ездил ты в город? С отцом-то? — торопливо спросила она.

Павел вспыхнул, неразборчиво ответил:

— Ну… ездил.

Мальчик рос в недружной, угрюмой семье и к ласке не привык. Кроме того, он хорошо знал, как осудительно относились колхозники к его отцу именно за то, что он при случае непременно напрашивался в город: цены для продажи на городском рынке были дороже, чем на местном, в своем районе.

Однако у бабушки Авдотьи, верно, и на уме не было подобных мыслей. Она даже схватила Павла за рукав.

— Когда же тут яблоньки посадили, а? Не знаешь?

Павел метнул удивленный взгляд на сад и сдвинул светлые брови, припоминая.

— Давно, наверно. Я маленький был, не помню. Едем, что ли, а то припозднимся.

Ну да, еще три-четыре года назад Павел был маленьким.

Обоз снова двинулся, Авдотья шла теперь рядом с Павлом. Мальчик поглядывал на нее и удивлялся: идет, улыбается. Клад, что ли, нашла?

А забор и зеленая стена деревьев над ним тянулись и тянулись рядом.

— Гляди, бабаня, — сказал вдруг Павел, указывая кнутовищем на сад, — гляди, калитка. Поди спроси, что ли. А мне надо Карего перепрячь, ишь расхомутался.

В голосе Павла явственно слышались снисходительные нотки: ладно, бабка, чуди дальше, я уж подожду.

Но Авдотья даже и не расслышала его последних слов; она с такой жадностью, с таким страстным ожиданием смотрела на тропу, что на ней, словно вызванный ее желанием, неожиданно возник человек.

Это был нестарый мужчина могучего роста, с какими-то странно угловатыми плечами и длинными стройными ногами. Когда, закрыв калитку, он медленно всем телом повернулся к Авдотье, она увидела, что вместо левой руки у него торчал тупой подвижный обрубок. Неужели и он успел повоевать?

— Здравствуй, батюшка, — протяжно сказала Авдотья и поклонилась.

— Здравствуйте, — отрывисто ответил человек, хмуро из-под густых бровей поглядев на нее, а потом на обоз.

— Твое хозяйство-то? — показала Авдотья на сад. — Любуюсь не налюбуюсь.

— Мое, — так же кратко ответил человек и нехотя прибавил: — Садовод я, от вязовского колхоза.

— А мы тут с обозом, утевские. Слыхал про Утевку? В город вот послали. Хлебушко везем для фронта.

— Значит, через Вязовку?

— Сроду через Вязовку ездили. Там еще ямщицкая съезжая была.

— Это уж так: была. Ну, я туда же иду. Пойдем вместе.

Поневоле покажутся длинными даже и какие-нибудь пять километров, когда идешь по пескам, струящимся подобно тяжелым волнам бесконечной реки. Медленно тянули возы потные лошади, и уже не бегал по степи притомившийся Илюшка, а, как и взрослые, шел возле телеги. Впереди, прямо перед глазами, поднялся песчаный пологий холм, верхушка его курилась, и казалось, холм тоже двигался вперед, на деревню, переваливаясь с томительной медленностью.

Постепенно между Авдотьей и безруким садоводом завязался разговор.

— Звать-то тебя как, добрый человек? — спросила Авдотья, шагая рядом с садоводом.

— Тихон. Отца тоже Тихоном крестили.

— Сам ты вязовский или приезжий будешь?

— Вязовские мы, садчики.

Вся жизнь Тихона Тихоновича, как и думала Авдотья, была накрепко связана с яблонями, с садом в степи. Руку он потерял не на войне. Еще совсем молодым хозяином Тихон занял молотилку у богатого соседа и взялся с женой обмолачивать хлеб. То ли жена не успела вовремя подать сноп, то ли сам Тихон сделал какое-то неверное движение, только молотилка вдруг завыла на холостом ходу. Тихон испугался, не испортилось бы чужое добро, и поспешно всунул сноп. Левую руку у него утянуло в барабан и оторвало почти по самое плечо. С того лета он получил прозвище Безрука.

— Чего от меня осталось? Половина человека, — угрюмо пробубнил он, рассказывая Авдотье об этом памятном дне.

Куда было деваться Безруке? Подался он с женой на поденщину в кулацкую усадьбу и тут высмотрел среди гибких ветел, топольков и колючего чилижника одну-единственную яблоньку-дичок, неизвестно каким чудом попавшую в этот сад.

Сначала Тихон хотел вырыть деревце и унести домой. Но, побоявшись хозяев, срезал молодой черешок, увернул его в мокрую тряпку и унес за пазухой, словно птенца. На огороде, в уголке, воткнул черенок в землю и завил вокруг него плетневое гнездо, чтобы не поклевали куры или свинья не сколупнула своим бестолковым пятачком.

Сколько злого смеху было в деревне вокруг этого слабенького черешка, сколько горя он с ним принял от людей, от лютых морозов и от лютой жары!

Только старик агроном, прослышав о яблоне-дичке, сжалился над Тихоном и привез ему книгу по садоводству. Сыновья читали Тихону эту книгу. Двое из троих сыновей через книгу тоже приникли к зеленому делу, третий же отбился от садоводческой семьи, пошел в трактористы.

Перед войной Тихон Безрука вошел в силу и почет: вместе с двумя сынами вырастили они колхозу сад.

Но сыновья ушли от него, все трое, в первый же день войны и, на счастье, попали в одну часть и даже в одну роту.

— Они у меня соколы, один к одному. Пишут: стоим на реке. Русская река, слышь, а тесновато им… — Садовод испытующе взглянул на Авдотью из-под бровей. — Как считаешь, мать, Волга это?

— Русская река? Волга.

— У Сталинграда стоят. Я говорю, у Сталинграда стоят, — глухо повторил Тихон Тихонович, и обрубок руки у него странно задергался.

Так вот о чем думает он, Тихон Тихонович, вот где его боль: Сталинград! Каждый день начинается и кончается скупым, но запоминающимся до единого слова сообщением о боях под Сталинградом. Там горит не только земля, но и сама река: из разбитых судов выливается нефть, бомбы зажигают ее, и вот горит вода. Сталинград теперь у всех на устах — такую боль легко понять.

— Ну что же, Тихон Тихонович, — не сразу отозвалась Авдотья, — твоя забота — наша забота. Душа у всех тревожится, иной раз чего только в голову не взбредет: страшная война… А все-таки никто, ни один человек, тебе не поверит, если скажешь: жить нам под немцем.

— А чего мы тут знаем?

— Как ты сказал? — Авдотья прямо взглянула ему в лицо, для чего ей пришлось высоко поднять голову. — Что это ты? Русская земля еще ни под кем не была.

— Да я не про то…

Он помолчал, думая о своем. Потом смутно, отрывисто проговорил:

— Одиннадцать лет городили… шутка ли… Я про то говорю, ну-ка перевернется… куда нам тогда? Сад вон развели. Ты вникай: яблоням пятый годок. Все равно как дите.

Он махнул здоровой рукой и смолк.

Авдотья знала: расспрашивать — пользы не будет. И, как сумела, сама истолковала его слова. Одиннадцать лет, — значит, ведет он счет от первого колхозного года. «Городили, а теперь вдруг перевернется». Вот упрямый человек: это он о войне. Страшится конца ее, гадает, как в темном лесу.

Голос у Авдотьи зазвенел от гнева, когда она заговорила:

— Ты, Тихон Тихонович, моложе меня, наверное, лет на пятнадцать. Вроде как младший брат. Старым людям, сам знаешь, лжа не к лицу. Вот слушай, что тебе скажу: скорее земля расколется пополам, чем жизнь перевернется.

Он пошевелил губами, не глядя на нее. Потом она расслышала:

— Так ведь я не про то. Трое, говорю, в горячем месте. Покосит всех, тогда…

Опять человек свернул в сторону, перекинулся на сынов, вот и поговори с ним.

— Скажу тебе так, Тихон Тихонович, слушай… — Голос у Авдотьи окреп. — Не все черные дни у нас будут, не все будни да слезы. Придет конец войне. Может, не скоро, через мучения, через кровь, а придет победа, слышишь, отец? Сыны наши — кому не свете еще жить — возвернутся домой.

Что-то дрогнуло, изменилось, расплавилось в волосатом крутолобом лице садовода. Робкая, еще неуверенная улыбка исподволь стала разгораться в глубине глаз, укрытых густыми бровями.

— Это… спасибо, значит, тебе, — пробурчал он, с удивлением глядя на тонкое, взволнованное, не по-старушечьи разрумянившееся лицо Авдотьи.

Она твердо повторила:

— Жди своих сынов, верь, придут.

Тихон Тихонович поднял, словно загораживаясь, здоровую руку, обрубок же у него мучительно задергался.

— Ты не дрожи, — тихо, певуче сказала Авдотья. — Народ тебе спасибо скажет за твой-то яблоньки… Попомни меня: скажет. А помрешь ты — все равно память о тебе в деревьях расти будет. Вот он — твой следок на земле.

Тихон шел, опустив тяжелую голову. Раза три пытался что-то сказать, но ничего не сказал: не дано было слово этому человеку.

Авдотья больше не тревожила его.

Она думала о том, что если даже вот эта земля, прослоенная зыбучим песком, уродила яблони, то должны же зацвести сады в черноземной степи, в Утевке, в Ероховке, в Игнашкине. Зацветут сады, разольются моря хлебов. Родилась же новая жизнь в старом, засиженном кулацком гнезде! Значит, землю можно напоить, накормить, придать ей такую силу, чтобы она зачинала хлеб, как молодая мать зачинает дитя.

 

Глава пятая

Близилась вторая суровая военная зима.

Весь октябрь лил дождь, теперь уже никому не нужный. На улицах Утевки стояла грязь, черная как деготь, ветры повальной силы бушевали в степи, рвали солому с крыш, гнали низкие сизые облака. Работать приходилось на ледяных сквозняках, с мокрыми ногами.

Авдотья прослышала, что бригада Мариши-огородницы выбивается из сил, торопясь вырыть картошку до заморозков, и кинулась туда на подмогу. Но немного довелось ей нарыть картошки: она жестоко простудилась и слегла.

Трое суток ее томил жар и всякие путаные сны. Потом хворь как будто отошла, но Авдотья не поднялась: совсем не стало сил. «Простуда, — решила она. — Полежу день-два, отдохну». Но не встала и через неделю, и через две.

— Говорил я тебе, маманя, — хмуро упрекнул ее Николай. — Теперь за тобой, как за маленькой, что ли, доглядать? Годы твои уж не те.

— А у меня, Николя, ничего и не болит, — покорно ответила Авдотья.

Это была правда. Она не мучилась, не металась на постели, только ощущала странную пустоту, и в этой пустоте сновал слабый неверный челнок — больное сердце.

Как-то оставшись одна в избе, Авдотья учуяла запах гари. Привычный с детства страх перед пожаром поднял ее с постели. Держась за стенку и ступая словно по вате, она добралась до печки. Оказывается, Наталья второпях защемила тряпку заслонкой и кончик тряпки тлел и чадил на всю избу. Авдотья выдернула тряпку, плеснула водой на шесток. Страх исчез — и хворь тут же взяла над ней силу. Не успев ухватиться за приступку у печки, Авдотья со всего роста повалилась на пол. Полежав, она в темном тумане, застилавшем глаза, поползла на коленях к своей постели.

Потом немного отдышалась. И тут впервые пришла мысль, что теперь ей уж не подняться. Авдотья не удивилась и не испугалась, а покорно сказала себе: «Что ж, пришел, верно, мой черед…»

К вечеру с помощью Натальи она перебралась на печь, чтобы не мешаться в избе, не мозолить глаза людям. Просторная теплая печь, заваленная овчинами и половичками, лучинками на подтопку, пучками сухих трав, источающих слабый аромат, — вот каким было последнее прибежище Авдотьи.

— Мне тут тепло, все старики на печках живут, — коротко объяснила она своим, а про себя подумала: к чему говорить правду? Придет час — увидят сами.

В семье скоро привыкли, что Авдотья лежит на печи. Уходя на работу, Наталья ставила возле Авдотьи ковш воды. По субботам почти что на руках снимала больную на пол и заботливо мыла в корыте возле топившейся жаркой печи.

При этом Наталья каждый раз замечала, что мать становится легче и легче. Но виду не показывала и только молча глотала слезы. Натальина родная мать, когда-то уславшая единственную дочь на батрацкую муку в Орловку, была еще жива, но Наталья ходила к ней, на дальний конец Утевки, только по большим праздникам, настоящей своей матерью считала Авдотью Егорьевну.

Николай, по горло занятый председательскими делами, относился к болезни матери как к чему-то временному, преходящему.

— Ничего, не впервой ей хворать, — говорил он жене, — пусть отдохнет зиму-то. А как солнышко пригреет, поманит — выползет из избы, не удержишь. Уж я-то знаю.

Кругом шумела жизнь, разная, в печалях и в скупых радостях, в трудах и заботах, — дела в колхозе «Большевик» складывались нелегко: хлеб все еще домолачивали на единственном крытом току, убирали картофель и капусту, возили поставки по размокшей дороге.

В избу к Логуновым, к Николаю, шли и шли люди, всякий со своей нуждой. Авдотья чутко прислушивалась к каждому слову, что произносилось внизу, в горнице, потом все складывала и обдумывала.

Больше всего новостей с улицы, из школы, из знакомых соседских изб приносила с собой Ганюшка.

Девочка легко привыкла к тому, что бабушка постоянно лежит на печке, и относилась к этому как к чему-то совершенно обычному. Это было даже удобно: когда ни приди — бабушка все равно дома, тихая, ласковая.

Возвращаясь из школы, Ганюшка еще с порога весело спрашивала:

— Бабаня, ты не спишь?

И приступки уже поскрипывали под крепкими ножками девочки. Каждый день она делала крюк по дороге из школы и непременно хоть на минутку забегала в детский дом — передать поклон Иринке и узнать, как девчушка поправляется.

Иринка начала понемногу сидеть, потом двигаться вокруг постели, и вот наконец Ганюшка принесла долгожданную весть: Иринка пошла! Пошла одна, без поддержки!..

Авдотья так обрадовалась, что всплакнула, шепча: «Огонек ты мой, разгорелся… живой человек».

Прибегая с улицы, Ганюшка приносила с собой поначалу свежий, знобкий запах осеннего ветра. Но шли дни, недели — и вот от розовых щек внучки стал исходить сладкий, с дымком, запах морозца, какой всю жизнь так любила Авдотья.

Девочка располагалась на печи с учебниками и тут готовила устные уроки: твердила стихи, рассказывала уроки из географии, истории, ботаники. Авдотья все внимательно выслушивала.

Длинными вечерами, когда Ганюшка, набегавшись, укладывалась рядом с Авдотьей «на ручку», бабушка принималась нашептывать ей длинные сказки.

К своей болезни и страданиям Авдотья относилась с глубоким снисходительным спокойствием старой крестьянки. «Умру в родном углу, в своей семье, — говорила она себе. — Уж и осталась-то во мне одна только охота, а силушки вовсе нету. Все поистратила, до последней кровинки, ничего больше не могу, не спрашивайте…»

Но это только больное тело, ее слабые руки ничего не могли, не умели сделать, — сердцем она по-прежнему рвалась к людям, к той беспокойной, трудной жизни, которая теперь шла, казалось, мимо нее.

И люди не забывали об Авдотье.

Сначала навещали ее только самые близкие друзья и соседи. С невольной робостью они влезали к ней на печь — это была обычная, понятная робость или неловкость здорового человека перед тяжелобольным. Авдотья очень побледнела, лежала совсем белая и говорила тихим голосом, но по-прежнему была приветлива, разговорчива. Скоро гости зачастили к ней, особенно женщины. Они просиживали возле больной час и два, а иная даже и заночевывала на просторной печи.

Приходили и старые и молодые утевцы, и снова доводилось Авдотье иного человека утешить, с иным поспорить, а то и распутать какой-нибудь старый, наболевший узел.

Чаще всего людей приводила к Авдотье беда. «Пойти пого́риться к ней…» — говорили женщины, жаждая ее теплого, участливого слова.

Так однажды появилась в избе Логуновых Татьяна Ремнева.

Сын ее Федор так и не успел побывать дома после излечения в госпитале. Прислал он письмо уже из командирской школы, обещал приехать после выпуска хоть на денек, но не удалось ему выполнить и это обещание: в следующий раз Федор написал с передовой. И это коротенькое письмо оказалось последним.

Предчувствие беды с такой силой захватило Татьяну, что невозможно было ни уговорить ее, ни утешить. Она маялась, худела, чернела. Степа под ее диктовку писал по адресу полевой почты одно письмо за другим. Перед тем как Авдотье свалиться, Татьяна прибегала с одним из писем, возвращенным обратно. На конверте темнел расплывшийся штамп: «Адресат выбыл».

И вот в другой раз Татьяна пришла, прижимая к груди не солдатское письмецо, сложенное треугольником, а большой зеленый конверт.

Наверное, ноги с трудом донесли ее до избы Логуновых: по-старушечьи сгорбленная, черная лицом, она влезла на печь и легла рядом с Авдотьей.

«Значит, конец: убили Федю…» — решила та.

Страшная боль словно ударом ножа рассекла ее грудь. Надо бы закричать, но голос остановился в горле.

Стиснув зубы, Авдотья неслышно справилась с собой, потом повернулась лицом к Татьяне и положила ей на грудь легонькую, прозрачную руку.

Татьяна не шевельнулась. Губы у нее были накрепко стиснуты, сухие немигающие глаза широко открыты.

Самое горькое горе молчаливо, и утешение и всякое слово кажутся перед ним пустыми, суетными. Авдотья и не думала утешать: на молчание Татьяны она отвечала молчанием же. Пройдет время, может, день, а может, час, минута, — уста матери разомкнутся, и будут слова, будет плач…

Так они лежали, безмолвные, в тихой и пустой избе, пока не прибежала из школы Ганюшка.

Сбросив шубенку, девочка торопливо поднялась по приступкам и сразу осеклась, увидев тетку Татьяну. На круглом, разгоревшемся от мороза лице Ганюшки появилось выражение растерянности. Она перевела взгляд на бабаню, и та тихонько проговорила:

— А мы тебя ждем. Почитай-ка вот письмо.

Ганюшка робко вынула из конверта листок, исписанный четким почерком.

В письме обстоятельно описывалась гибель Федора Ремнева, командира танка.

В атаке, которая оказалась неудачной и «захлебнулась», враг подбил этот танк. Экипаж отстреливался до последнего патрона. Когда наши части заняли этот рубеж, трупы танкистов были извлечены из обгоревшей машины и с честью преданы земле. Всему экипажу посмертно присудили награды. Федора Ремнева наградили орденом Великой Отечественной войны I степени — тем самым орденом, который навеки должен остаться в семье воина.

Письмо кончалось обращением к самой Татьяне Ивановне Ремневой:

«Дорогая мать! Спасибо тебе за то, что сумела воспитать сына героем. Имя славного русского человека Федора Ремнева займет почетное место среди имен победителей, которых народ никогда не забудет».

Ганюшка прочитала подписи под письмом, удивленно взглянула на тетку Татьяну, потом на бабаню: «Почему они ничего не говорят? Даже страшно!» — и ни о чем не решилась спросить.

Только сейчас вспомнила она, как озабоченно шептались сегодня семиклассники. А Нина Ивановна провела в учительскую Степу, непохожего на самого себя. И Ганюшке вдруг ясно представился Федя Ремнев, веселый, чубатый, с гармонью в руках. Она даже вздрогнула: Федя обгорел в танке, Феди больше нет на свете!

Насупив брови, девочка бережно положила письмо возле Татьяны и тихонько слезла на пол.

Авдотья вытерла слезы, шепнула:

— Славу ему воздали, Феде. По отцовскому следочку пошел.

Татьяна не отозвалась, и в избе снова повисло безмолвие. Авдотья медленно повернулась. Ее уже начинала пугать мертвая неподвижность Татьяны. И ведь не обмерла, глядит сухими, страшными глазами.

Положив руку на голову Татьяне, она сдвинула платок, разобрала спутанный ряд в ее густых, темных, еще без всякой проседи волосах.

— Таня… слышишь? Таня, подружка моя золотая, скажи хоть словечко, разомкни душеньку!

Татьяна свела тонкие брови, на лбу у нее задвигались косые глубокие морщины.

— Ну, не надо, не надо… — заторопилась Авдотья, не переставая мягко поглаживать голову подруги. — Может, поплачешь…

— Если бы они были, слезы… — ответила наконец Татьяна, еле разжимая губы.

И вдруг тяжкая судорога прошла по ее телу, и она вся затряслась.

— Ну вот, ну вот, — повторяла Авдотья, прижимая к себе голову Татьяны. — В себе печаль не копи, она тебя, как ржа, изъест.

Не только слезы, но и невысказанные слова рвались у Татьяны наружу. Преодолев первые мучительные судороги рыданий, она попыталась заговорить. Это далось ей не сразу. Кусая губы, мучительно морщась, выталкивала она из себя первые бессвязные горькие слова:

— Просидела!.. Теперь бы на четвереньках, и то… далеко ли, близко ли… какой уж толк… не повидала, а? Не повидала… тетя Дуня!

Авдотья поняла: мать мучилась мыслью, что не удалось ей в последний раз повидать сына.

— В Казани он у тебя был?

— То-то: не в загранице… всего-то Казань, — с отчаянием призналась Татьяна.

— Не мучай себя, милая душа. До Казани сейчас не дойдешь, не доедешь. Не заграница, но и не ближний край. А тут хлеб убирали. Тебя совесть твоя не пустила… Может, испьешь свежей водицы? Танюшка!

Татьяна слабо отмахнулась рукой.

— Не надо… Все равно горит вот тут. — Она с силой надавила ладонью на грудь. — Водой не зальешь.

Но Ганя уже подавала полный ковш; с темного края заманчиво скатывались прозрачные капли.

Татьяна приподнялась на локте, припала к студеной воде, долго не отрывалась.

Потом вернула почти пустой ковш Ганюшке и глухо сказала:

— Думала внучат от него вынянчить… вот таких.

Ковш в руках Ганюшки вздрогнул, розовые губы задергались.

— Ты бы, дочка, к подружкам сходила, — жалея девочку, предложила Авдотья.

— Не, я за печкой буду, — ответила Ганюшка, с усилием собирая губы.

Татьяна опять легла навзничь и сама взяла, стиснула руки Авдотьи.

— Каждую ночь вижу его, Дуня. Кричит: «Мама!» От голоса просыпаюсь. Так вот в ушах и стоит: «Мама!» Больше уж не позовет…

— Не позовет, — согласилась Авдотья. — Кручинная ты моя! А ты плачь, плачь…

— Что в них, в слезах!

— Не говори: туча дождем проливается, а горе — слезами.

Но Татьяна как будто и не расслышала, она неотступно думала о своем.

— На соленых кусочках рос… нужды-то сколько… мыкано-перемыкано…

— Что там говорить: вдовье дело… — согласилась Авдотья.

— Корень был в семье… Уж и вырос, дотянулся до мужиков… а, Дуня? — вскрикнула Татьяна и опять надолго умолкла.

За печкой осторожно хрустнула страницей Ганюшка: она, должно быть, учила урок.

Татьяна лежала с закрытыми глазами. Лицо у нее горело, но морщины на лбу улеглись: она не то переутомилась и отупела, не то стала немного покойнее.

Авдотья погладила Татьяну по крутому плечу, застегнула пуговицу на кофточке, убрала прядку волос, упавшую на потный лоб. Во все эти неспешные движения она вкладывала столько мягкой ласки и участия, что Татьяна невольно поддавалась ее материнским рукам.

— Какой у тебя сын-то, Федя… Всею грудью смерть принял, по-орлиному, — тихо проговорила Авдотья и, помолчав, задумчиво прибавила: — За народное дело…

— Бабаня, как выходит, — донесся снизу, из горницы, тонкий голосок Гани, и Татьяна вздрогнула. — Гастелло сгорел в самолете, а дядя Федя Ремнев — в танке…

Девочка стояла возле печки, прижимая книжку к груди, и смотрела на обеих женщин синими вопрошающими глазами.

Авдотья ласково опустила руку на плечо Татьяны.

— Не одна ты такая, Танюшка. Сколько их, кручинных матерей, жен, детей, по всей-то нашей земле! Кто нынче беды не бедовал? Гляди, у нас в деревне и то сколько сирот… Оляша Гончарова еще слез не осушила, да сколько карабановских, с Большой улицы. У Анны вон тоже никак без вести…

— У Клюихи? — Голос Татьяны вдруг зазвенел. — Нет. Мы с Анной ни в чем не ровня. Насчет ее Прокопия слух прошел, будто он власовец. Не знаешь? Предатель Родины. Вот, значит, он как. А Федя мой, пусть он… — Татьяна крепко прикусила губы, удерживая плач, — пусть сын мой в земле лежит… а нет, тетя Дуня, разное оно бывает, материнское сиротство… И вдовство тоже… — Татьяна вскинула красивую голову, в глазах у нее блеснул огонь муки и гордости. — Федору не в спину пуля ударила. Мне за него не стыдиться, в землю не глядеть… Ремневы — они такие: и отец, и сын.

— Истинно, Танюша, — радостно согласилась Авдотья, — золотая ты моя…

Вот она какова, Татьяна Ивановна, вдова коммуниста Ремнева! Не ошибся Степан, когда выбрал в жены безродную батрачку. И в самом пышном приданом не сыщешь богатства, какое раскрылось в Татьяне — подруге, жене, матери его детей.

— Бабаня, — услышала Авдотья нетерпеливый голос Ганюшки, — бабаня, дядя Федя — герой?

— Герой, дочка.

Ганюшка вспыхнула, раскрыла рот, чтобы спросить: «Неужели это правда?» — но удержалась.

«Герой»… В первую минуту она удивилась и даже немного испугалась. Ей приходилось читать о героях, над кроватью у нее висел портрет Зои Космодемьянской, вырезанный из газеты. Но она все-таки не представляла себе, какие они есть, герои. И вдруг дядя Федя Ремнев, да просто Федор, Федя, их утевский парень, — герой?

Девочка изумленно уставилась на Татьяну: подумать только, это не просто тетка Татьяна, а мать героя!

— Сходила бы к подружкам, — негромко настойчиво повторила Авдотья.

Но Ганюшка уже одевалась, прижав подбородком книжку к груди: еще бы не пошла она сейчас к подружкам! Немедленно надо рассказать о геройстве Федора, может, еще и собрать пионерский сбор!..

Почти следом за Ганюшкой ушла и Татьяна, пообещав завтра же прийти ночевать.

Авдотья долго лежала не шевелясь после того, как за Татьяной закрылась дверь.

Нет, гибель сына не сломит, не может сломить Татьяну Ивановну Ремневу. Уже сейчас, сквозь беспросветную темень горя, в ней пробился первый спасительный луч — гордость за сына.

Татьяна не только не упадет, но еще, пожалуй, сумеет поднять, поставить на ноги другого убитого горем человека.

 

Глава шестая

Но не одно только горе приводило человека к Авдотье.

В то утро, когда в избе Логуновых появилась Мариша Бахарева, все, кроме Ганюшки, были дома. По тому, как быстро пробежала Мариша через двор и как порывисто хлопнула одной и другой дверью, было видно, что ее привело сюда необычное дело.

Она встала на пороге, в старом ватнике, накинутом на плечи, кое-как обвязанная шалью. Красивая, румяная от возбуждения, она проговорила звонко, слегка задыхаясь:

— Николай Силантьич! Авдотья Егорьевна! Наташа! Кузя-то у меня… Герой! По радио объявили еще третьеводни… А мы боялись: мало ли что, может, какой другой Кузьма Кузьмич Бахарев? Даша говорит: «Молчи пока, мать». А тут письмо, вот… от него, от Кузи. И другое, от командира его, полковника…

Мариша потрясла двумя конвертами и засмеялась.

— Обожди, Марья Ильинична, — сказал Николай своим негустым, спокойным голосом. — Дай разобраться. Чего объявили-то?

— Я не слышала, Даша слышала. Стали список зачитывать, она и слышит: Кузьма Кузьмич Бахарев, старшина, саперная часть или как там… Она ка-ак вскрикнет, Даша… Герой Советского Союза.

— А в письмах…

— Эдак же пишут. Командир про Кузю пишет: Герой Советского Союза…

Николай встал из-за стола, подошел к Марише, протянул ей руку.

— Ну, тогда поздравляю, Марья Ильинична! Отпишем Кузьме Кузьмичу от всего колхоза. Поздравляю, вот уж спасибо тебе, мать!

Маленькая шершавая рука Мариши дрогнула в сильной ладони Николая.

— Тебе, Силантьич, спасибо… на добром слове, — невнятно сказала Мариша, опуская густые девичьи ресницы, под которыми налились и блеснули слезы.

— Ну во-от… — Николай забрал обе Маришины руки, стиснул их. — Радоваться надо!

— Я радуюсь, еще как радуюсь!..

Мариша подняла голову, попыталась улыбнуться, но губы у нее дрогнули, и лицо залилось слезами.

— За всю-то мою боль… — прошептала она и, мягко высвободив руки, заторопилась к Авдотье на печь.

Авдотья осторожно кончиком шали вытерла ей глаза, потом усадила возле себя. Как много им надо было сказать друг другу! Но в первую минуту они слегка растерялись и обе безмолвствовали, испытывая счастливую смятенность.

— Давно ли Кузькой был, а? В худых портчишках бегал? — заговорила наконец Авдотья своим тихим, бессильным голосом. — А мальчонком был каким, помнишь? Суровый, работник… Личностью, скажи ты, весь в отца: мал, а в теле крепок.

— Поглядел бы теперь Кузьма Иваныч… оченьки свои бы открыл… — Мариша торопливо вытерла лицо. — Плачу и плачу…

— Не стыдись, Маша: светлая слеза, как родник, из открытой души бьет.

Мариша, словно обеспамятевшая в своей радости, не расслышала надтреснутой нотки в мягком голосе Авдотьи. Она застенчиво взглянула на Авдотью блестящими заплаканными глазами.

— За это вот утро по своей жизни, как по полю, прошла… Ты, Дуня, меня с девок знаешь, все знаешь — я перед тобой словно нагая стою.

— Еще бы не знать, — согласилась Авдотья.

— А молодые вон чего про меня говорят, слыхала? Кому же, мол, и убиваться на огороде, как не ямщичихе: малые детки за подол не тянут… Ничего-то они не знают. Ямщичиха, и все.

Мариша опустила голову, уставилась на свои грубые руки, потрескавшиеся от холода и сырости.

— Ну, ну? — поторопила ее Авдотья.

— Не знают, сколько раз мою долю под самый корень подрубали. Помнишь, я привопить тебя просила в коммуне? А ты сказала: «Не вопленица я больше».

— Все, Маша, помню.

— Эх, да еще в тот раз, как я спичками травилась… в девках-то, помнишь, меня за чахлого пропили… еще в тот раз думала: кончена моя жизнь.

— Пропили… — задумчиво повторила Авдотья. — Живого человека пропивали…

По лицу Мариши, худому и румяному, бродила грустная усмешка, — воспоминания, видно, растревожили ее.

— Глупая была, — снова тихонько заговорила она о своей девичьей судьбе, — сколько шуму наделала, а ведь мало развела спичек-то, живо меня отходили. Тот вечер, помню, во дворе просидела, в темной мазанке… песни пела. Печальные. — Мариша быстро оглянула горницу. — Ушли твой-то. Хочешь, Дуня, спою? До слова помню, вот страсть! Сколько лет прошло…

— Чего спрашиваешь? От песни никто не отказывается.

— Голосная песня, хорошая. А скорбь в ней какая! Слушай-ка:

Мариша смотрела куда-то в пустой угол избы, тонкие брови ее было недоуменно приподняты, по щекам текли слезы, но она, верно, их не замечала.

— Дальше песня не так ко мне подходит, я только эти слова пела. Тогда я одного парня с Карабановки любила, уж и косу свою на плечо ему закидывала… Убили его на той войне. Вот оно как обернулось.

— А что, Маша, — осторожно вставила Авдотья, — разве плохо обернулось? Федор тебя любит. Нашла же ты его! Хоть и с припозданьем…

— У меня в жизни все с припозданьем, — негромко сказала Мариша, помолчала, вспоминая, вдруг всплеснула руками. — А вдовство-то мое!

— Не раскаляй ты своего сердца…

Мариша махнула рукой:

— Ничего, Дуня. Если уж радость ко мне все-таки пришла, по скольким же кривым дорогам ей довелось пробираться!.. Помнишь, с тремя девчонками я осталась после чахоточного — вот этаконькие были. А с Кузьмой-то Иванычем только годок и пожила, подышала повольнее. Зато каким рублем мне пришлось за этот годок заплатить. Головушку его простреленную вот в этих руках держала…

— Ох, Маша! Черный был тот день… Будет тебе!

— Ну, будет, — согласилась Мариша.

Она задержала на Авдотье свой странный блестящий взгляд и вдруг вскрикнула, кривя губы:

— Нет, постой! А в голодный год не я, что ли, двум девчонкам глаза закрыла? Из трех-то двум?

— Откуда им знать, молодым? Ты не обижайся, Маша.

— Я не обижаюсь, — рассеянно ответила Мариша.

— Приляг, отдохни, — предложила Авдотья. — Вот сюда, на овчинку.

Мариша покорно улеглась рядом с Авдотьей, на то самое место, где совсем недавно лежала Татьяна Ремнева.

Авдотья не тревожила ее, и они полежали молча, прислушиваясь к неясным звукам на улице: вот протяжно заскрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами, вот тявкнула, потом взвизгнула собачонка, — поди, запустил в нее ледышкой какой-нибудь озорник.

— «Убиваются на огороде» — и так тоже говорят про нас. — Мариша медленно повернула к Авдотье чернобровое задумчивое лицо. — А что, Дуня, и вправду ведь убиваемся — в холоде, в сырости, пополам согнувшись. Разобраться — так, может, никогда еще такую тяжесть на плечах не несли. Придешь домой темной ноченькой, холодная, голодная. Раздумаешься: и что это за пропащая жизнь такая? Здоровье выложишь дочиста, а годы уже не молодые, старость близехонько. Куда денешься, калечная-то? А утром, недоевши, недоспавши, все равно бежишь впереди всех: бригадир! — Мариша вытерла рукой губы и вдруг широко, светло заулыбалась. — А все-таки, Дуня, сколько на свете проживешь — никогда не забудешь вот этих годов. И ведь, Дуня, вспомним не мученье наше, не холод и голод, а красоту вспомним!

— Умница ты моя! Говори, говори…

— Да теперь, если, допустим, Федя бы вот сейчас пришел, сказал бы мне: «Довольно тебе, Мариша, маяться, кухарь в своей избе…» — что, думаешь, отвратило бы меня от огорода? Уж как Федора люблю, грех сказать, а не послушаюсь… — Мариша покосилась на Авдотью, медленно, густо покраснела и засмеялась.

— К сыновней славе еще и твоя прибавляется… Выходит, большой праздник у Бахаревых.

— Праздник, Дуня… Теперь в деревне скажут про Кузю: там уж завод такой — отец вон еще когда по той дорожке пошел!

Они смолкли, обе тотчас же вспомнили о Татьяне Ремневой.

— Всех обегала, а к ней никак ноги не несут, — виновато призналась Мариша.

— Чего это ты? — возразила Авдотья. — Таня — особенный человек, сокол. Ей все можно сказать. Поплачет, а потом и порадуется вместе с тобой. Сходи, слышишь? Солдатские матери друг другу родня. Не обижай ее.

— Схожу. Вот прямо сейчас. Ох, я первая заплачу!

Мариша села, стала повязывать шаль.

— Этим ее как раз не обидишь.

— Спасибо тебе, Дуня, дай бог здоровья. От тебя никто без ума не выходит.

— Я что, десятая спица в колесе. — Авдотья перекатила голову на подушке, прислушалась. — В избе, говоришь, никого нет? При них негоже сказать. Не обниму я, Мариша, твоего сынка, не успею. Плыву, как свеча.

— Да что это ты, Дуня? — в полный голос закричала Мариша. — Доктора звали?

— А ты не пугайся. У меня не болит ничего, как тут лечить будешь? Сама собой нездорова: час мой подходит. Доктора смерть не лечат, а мне не след ее бояться. Вот состаришься, увидишь: для старого смерть не страшна. — Авдотья примолкла, потом добавила еще тише, чуть задыхаясь: — Только вот с вами, с живыми, печальное расстанье будет… Ганюшку жалко. Ну да ведь она с отцом, с матерью останется. Это я тебе только сказываю, а ты помалкивай, не проговорись.

Мариша схлестнула руки на груди и вскрикнула:

— Дунюшка! Иль и вправду помираешь?

— А ты не видишь сама? Ну да не вдруг: до вешних денечков доплыву еще…

— Ой, да как же это мы без тебя будем? Всю-то жизнь вместе прожили…

— Ну, ну… — Авдотья слабо улыбнулась, тронула Маришу за рукав. — А ты песней меня помяни. Сама знаешь: грешница я на песни. Да еще и поживу. Не кручинься!

В голосе Авдотьи было столько привычной ласковой бодрости, что Мариша улыбнулась и пробормотала:

— Чудесница ты, Дуня.

— Ступай теперь к Татьяне. Немного подремлю.

— Устаешь ты от нас. Гляжу — то одна, то другая к тебе заходят. В окошко мне видать.

— То и хорошо: заходите. Народу около меня не станет — кончусь раньше срока в тишине-то.

— Спи, Дунюшка. Пойду.

Мариша плотно прикрыла за собой дверь и остановилась в полутемных холодных сенях. Она и верила и не верила, не хотела верить в то, что Авдотья сказала о себе. И вдруг вспомнилось, как в такой же вот холодный зимний день Авдотья, «красная сваха», пришла звать Маришу в колхоз. Поначалу разговор у них тогда зашел о другом — о кудрявом ямщике Федоре Святом. С каким страхом ждала Мариша жестокого слова осуждения! По всей улице Кривуше жужжали тогда злые сплетни, даже у колодца, когда Мариша приходила за водой, не обходилось без того, чтоб ее не просмеяли и не проязвили насквозь. И вот Авдотья взяла и встала на сторону Мариши, обласкала ее лучше родной мамушки: люби, мол, какой может быть суд над любовью? Ну разве это забудется когда-нибудь, разве может забыться?

Нет, не хотела Мариша верить в нынешние Авдотьины слова. Да и не могла она вместить в себе сразу и огромную радость, и огромную печаль.

«Ничего, — с неожиданной бодрой уверенностью решила она. — Весной сама вынесу Дуню на солнышко. Тут ей будет и доктор и лекарство. Оживеет, не может быть!..»

 

Глава седьмая

К концу холодного, ветреного ноября в степи наконец плотно легла зима.

Почти каждый день падали густые бураны, мели вьюги. Утевку быстро занесло высокими сугробами. Логуновых уже дважды откапывали соседи: снегом наглухо заваливало дверь.

Авдотье даже с печи видны были волны сугробов, узенькие и пока еще светлые строчки тропинок среди них, прикатанная дорога, обледеневший сруб колодца. Тихи были зимние белые дни, и так же тихи были думы, обступившие больную Авдотью. В ее жизни еще никогда не случалось, чтобы она могла безраздельно отдать думам весь свободный день, бессонную ночь и много-много дней и ночей подряд.

Широкий поток жизни, по крайней мере в добрую полусотню лет, медленно проплывал в памяти Авдотьи. Она сама была одной из песчинок, несомых волнами жизни; она могла бы вспомнить себя начиная с хмурого осеннего утра, когда робкой семнадцатилетней девушкой переступила порог избы Силантия Логунова.

Но менее всего Авдотья думала о себе. Перед нею вставал то один, то другой человек, и она терпеливо вспоминала, прослеживала те дорожки, по которым довелось этому человеку пройти, — от давних дней и до нынешних. Выходило, что и дорожки и судьбы у людей были разные, особенно до тридцатого года. Но даже и в колхозе, идя вместе по одной дороге, люди до нынешнего дня оставались разными, несравнимыми.

Взять хотя бы Олену Соболеву. Теперь она не то чтобы стала иной, а будто облиняла, сделалась покорной и безгласной. Младший ее сын, Егор, выучился и работал врачом. Но как только оперился и вылетел из родного гнезда, Олене пришлось подавать в суд, чтобы получать скудное пособие.

До войны числилась Олена в колхозе неработоспособной по старости — она была ровесница Авдотьи, — однако держала хорошую корову, сажала овощи на двадцати сотках. Масло, сметану, картофель, морковь, лук продавала на рынке, тем и жила. А в войну, когда ни одного старика не осталось без дела, Олену назначили поварихой на бригадный стан.

Она готовила одну только лапшу, причем ленилась как следует промесить тесто, и в котле получалась безвкусная кашица. Погасив костер, быстренькими шажками удалялась в деревню. Через час-два с какой-нибудь попутной машиной укатывала в районное село, на базар, а иногда и в город. Цены брала, как говорили люди, четверные, особенно в городе: там нынче жило много стороннего народа, и покупатель находился на всякую цену.

Много злых толков ходило об Олене. Однако придраться к ней было невозможно: она никому не перечила, в крайнем случае только вытаскивала потрепанный паспорт — вот, мол, какие мои года — да совала справку доктора насчет сердечной болезни. Так и жила в колхозе «Большевик» старая колхозница, бригадная повариха Олена Соболева.

А взять Анну Пронькину, Клюиху. Эта моложе, злее, откровеннее Семихватихи, а если бы силой раскрыть ей рот, заставить сказать все, что у нее скопилось за двенадцать… нет, пожалуй, за двадцать лет, — какой поток ярости обрушился бы на головы колхозников!

Слишком уж хорошо помнит Анна свою привольную жизнь под крылом у отца, церковного старосты, помнит, как она «приняла в дом» Прокопия Пронькина, тоже кулацкого сына, из богатой Орловки.

Да и сама по себе Анна — человек угрюмый, каменный. Кто знает, может, так и промолчит, не уступит до последнего вздоха. Колхозное ее старанье держится ведь на лютом страхе, что отберут приусадебный, участок, если не досчитаются нужного числа трудодней.

И вот еще человек — Иван Дилиган. Он оказался не счастливее своей дочки, постаревшей, нелюдимой Дуни.

Сколько раз грозился он убить косоглазого Леску, увести дочь с детьми к себе в избу, подать в суд заявление о разводе! Никто не видел и не слышал, ругались или бились Иван с Леской, только по Кривуше долго ходили ядовитые побасенки о том, как Дилиган, посрамленный Леской, тихо крался домой по задам да по огородам.

Авдотью и Ивана издавна связывала закадычная дружба. И сейчас Дилиган был у нее самым частым гостем: придет, сядет на лавку и поглядывает снизу вверх маленькими добрыми глазками… Авдотье с печи ясно видно, как постарел Иван: совсем седой, даже в густых бровях пробиваются белые волоски. К старости он еще больше отощал, коричневая длинная шея иссечена морщинами, ворот у рубахи стал просторным. Вот только голос такой же тонкий, хотя и отдает уже хрипотцой.

При всей своей горькой жизни Иван, может, и не впал бы в столь немощную старость, если бы дано ему было утолить страсть, которая владела им с молодых лет: еще в коммуне, впервые увидев большую безмежную землю, загорелся он мечтой о машине, о тракторе. Но когда первый трактор прогрохотал по улицам Утевки, Дилигану было уже под пятьдесят, и он постыдился проситься в трактористы.

Так и упрятал он в себе давнюю мечту, лишь издали с робким обожанием поглядывал на трактористов, молодых рабочих парней.

Когда же в деревню пришел первый комбайн, Дилиган проторчал возле него целый день, молчаливо возвышаясь над кучкой ребят, потом на своих длинных ногах неутомимо шагал за машиной по полю и кончил тем, что напросился в помощники к комбайнеру — отгребать и сваливать солому.

Так сложилась и протекла жизнь Ивана Бахарева — Дилигана. Что оставалось теперь Ивану? Он ясно сказал об этом в прошлую их беседу:

— Наше стариковское дело такое: работай, сколько в тебе силы есть и совести. А кончится война — колотушку в руки и в сторожа. — Подумав, прибавил: — Пойду в МТС машины сторожить.

Вот оно что: к машинам все-таки пойдет человек…

Сколько еще можно перебрать людских судеб, разных и всяких. Бесконечна она, невидимая книга жизни!

Авдотья осторожно повернулась на бок, подложила худую ладонь под щеку. Ей послышалось, что на крыльце скрипнула тугая, промерзшая ступенька. Но нет, в сени никто не вошел. Белая сверкающая улица была совсем пуста. «Мороз нынче: ребят и тех не видать, на печках сидят», — подумала Авдотья. По косым солнечным лучам, которые перекрещивали окно, она поняла, что текли еще утренние часы. И по радио передавали сказку для ребят.

А сколько дум уже передумано! Быстра человеческая мысль, быстрее ветра проносится она через годы и десятилетия минувшей жизни.

Авдотье иногда мечталось: дожить бы до того счастливого часа, когда впереди забрезжит свет первого мирного утра. Но пока еще и не видно конца тяжелым битвам на фронтах!..

В избе вдруг замолкло радио, и в безмолвное раздумье Авдотьи вошли прозрачные аккорды позывных радиостанции. Что-то случилось. Авдотья с усилием поднялась на локоть и отвела платок за ухо.

— От Советского Информбюро! В последний час! — медленно с подчеркнутой торжественностью произнес голос, который был теперь так знаком и иногда так страшен Авдотье.

Диктор сделал паузу — и, боже мой, чего только не пронеслось в смятенном сознании больной: «В последний — значит, совсем плохо. Какой-нибудь город оставили, большой… Видишь, и сказать сразу не смеет… Нет, сейчас скажет… Вот, говорит!»

— Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда. Прорвана оборонительная линия противника протяженностью в тридцать километров на северо-западе и на юге Сталинграда протяженностью в двадцать километров. Наши войска, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров. Разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Захвачено за три дня тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий. Трофеи подсчитываются…

Авдотья откинулась на подушки, всплеснула худыми руками:

— Сыно-ок! Чего сказал…

Она обвела взглядом пустую избу, с жадностью уставилась на дверь. Ей казалось невероятным, чтобы возле нее никого не было: не только ведь горе, но и радость свою человек не может и не должен удерживать в самом себе.

И — вот чудо! — дверь на самом деле отворилась, и на пороге встал высокий седой Дилиган.

— Ваня! — слабо вскрикнула Авдотья. — Легок на помине. Ну, иди, иди, гость ты мои желанный!

— Да ведь я, — тонким своим голосом, словно прося прощения, протянул Дилиган, — думаю: «Теперь слушает Дуня… Пойду проведать, ишь, сообщают информацию…»

Дилиган с молодости любил и старательно запоминал всякие трудные, неразговорные слова.

— А я за столом сидел, а в радио сказали… я за шапку, да и…

— Будет тебе объяснять, — ласково укорила его Авдотья. — Проходи, говорю. Или не знаешь — для тебя всегда место приготовлено.

Иван снял полушубок, повесил его на гвоздь и уселся на высокой лавке, как раз против печи.

Старики стали вспоминать слова сообщения. Только за три дня войска наши продвинулись на семьдесят километров, а ведь это дальше, чем от Утевки до города… Взяли в плен тринадцать тысяч солдат; надо сложить вместе четыре или пять таких деревень, как Утевка, со всеми стариками и младенцами, чтобы получилось тринадцать тысяч душ!

Но какой же силы гремели там бои! Сколько самолетов летало и сражалось в воздухе, какие вереницы танков мчались по земле, сколько орудий стреляло враз, какой грохот стоял на земле и в небе!..

— Трудно им там… — сказала Авдотья. — Кузьма наш, Герой, жив ли? Сапер, говорят, впереди идет…

Дилиган покрутил головой.

— Может, бог миловал, — тонко, с хрипотцой ответил он.

Авдотья не сумела сдержать усмешку: тысяча самолетов и пушек, гром, еще никогда не слышанный людьми ни на земле, ни на небе, — и вдруг «бог»! Чего может тут сделать бог? Эх, старик, старик…

— Трудно, уж куда труднее, — задумчиво повторила Авдотья, будто не расслышав друга. — Ну, Ваня, и мы тут ничего для них не жалеем.

Ей было и радостно и тревожно, она думала сразу обо всем — о фронте, о боях, о Сталинграде и о родной деревне. Как славно, что пришел Иван! Удивительно хорошо с ним беседовать: она начнет — Иван подхватит, она скажет — он согласится. Будто не два разных человека беседуют, а один с самим собой.

Сейчас Иван говорил со своей застенчивой улыбкой, что Леска, его косоглазый зять, похоже, гнет новую линию, а какую — пока не понять. Вдруг прислал к Ивану внучат, зовет нынче вечером в гости. А сама Дуня, дочь, ни словечка через детей не передала. Вот и гадай теперь: к добру будет это гостеванье или ко злу?

— Ты ступай, обязательно ступай, — посоветовала Авдотья, думая совсем о другом.

И здесь, в степях, тоже поднялись и встали в труде человек к человеку.

Гордость и вера переполнили Авдотью. Будь она здоровей — самый час навести голос на песню. Песня, она всегда стоит рядом с человеком.

— Вроде праздник у нас нынче, — Ваня, — произнесла Авдотья дрогнувшим голосом.

Дилиган, вопросительно поглядывая на нее, стиснул бороду в кулаке — борода была жиденькая, а кулак большущий, темный, мосластый — и привычно затянул, соображая:

— Да ведь и то сказать…

Потом, видно, понял как-то по-своему, суетливо взмахнул рукой, засмеялся:

— Оно уж так: праздник…

 

Глава восьмая

Зима катилась дальше, день стал совсем коротким. Бледное солнце низко и недолго стояло над деревней. По утрам над избами дружно подымались желтоватые дымки — печи топили кизяком, — скрипели на разные лады промерзшие журавли колодцев, скрипел снег под чьими-то быстрыми шагами, потом все затихало.

Авдотья могла бы сказать, сколь привычна, сколь стара на свете зимняя, глухая, беспросыпная немота. Но она хорошо знала: на этот раз тишина была обманчивой. Колхозники жили в труде и хлопотах, пожалуй, нисколько не меньших, чем в летнюю пору. Десяток девушек обучались на трактористок. На крытом току до сего дня еще гудела, татакала молотилка: обмолачивалась пшеница с семенного участка.

В просторной избе у бригадира Попова, у Князя, по целым дням просиживали женщины, а вечерами прибегали на помощь еще и девочки-ученицы — перебирали по зернышку семенную пшеницу. Ганюшка уже принесла домой последнюю новость: Афанасий Князь при колхозницах иссрамил свою толстую Лукерью и силой заставил ее вместе со всеми сортировать семена, чтобы «не языком работала, а руками».

В кузнице пылал горн и шла звонкая стукотня: там загодя чинили бороны, плуги, сеялки, телеги-бестарки на железном ходу.

Ребятишки усердно ссыпали золу в большие ящики, выставленные на улицах.

Утевцы отправляли посылки солдатам-сталинградцам; собирали теплые вещи для армии и отвозили в район; писали письмо от всего колхоза Герою Кузьме Бахареву, потом на общем собрании читали ответ Кузьмы.

В конце января, в глухие вьюжные сумерки, радио принесло весть, что блокада Ленинграда прорвана нашими войсками.

В избе Логуновых тотчас же появилась Инна Константиновна, заведующая детским домом. Вся залепленная хлопьями снега, розовая, почти пьяная от радости, она опустилась на скамью у порога и заплакала.

Наталья мягко сняла с нее шаль, отряхнула от снега, присела рядом.

— Это я от счастья, — объяснила Инна Константиновна, кусая губы, — при детях не заплачешь, нельзя. Николай Силантьич, идемте к нам! И вы, Наташа. Бригадиров хорошо бы позвать и вообще кого найдете нужным.

Ленинградцы, оказывается, решили сегодня же справить праздник освобождения родного города.

— Как там Иринка-то моя живет? — тихо спросила Авдотья, когда Николай и Наталья ушли за занавеску, чтобы принарядиться.

— Иринка? — Инна Константиновна махнула рукой и засмеялась. — Иринка озорная стала, так ходуном и ходит.

— Вот и славно, — задрожавшим голосом отозвалась Авдотья.

Инна Константиновна взобралась к ней на печь, расспросила о здоровье, крепко пожала руку.

— Спасибо, Авдотья Егорьевна… Вы настоящая мать.

— Все мы матери, — ответила Авдотья, и в ее впалых глазах засветилась улыбка.

Изба вскоре опустела. Инна Константиновна утащила с собой даже Ганюшку. Авдотья лежала и молча радовалась: какая же она молодая и красивая, Инна Константиновна! А поначалу казалась больной старухой.

И как же трудно пришлось выхаживать малышей! Больные, по-взрослому угрюмые, они не хотели ни говорить, ни двигаться. Из состояния неподвижности их выводил только какой-нибудь громкий стук. Однажды неосторожная няня, мывшая полы в соседней комнате, слишком резко двинула тяжелым столом. Тотчас же кто-то из старших ребят крикнул: «Бомба!» — и всех детей разметало по спальне. Их вытаскивали из-под кроватей, из-за шкафа.

Прошли долгие недели, прежде чем маленькие ленинградцы наконец крепко стали на ножки, и засмеялись по-настоящему, и стали озорничать…

Так вот она и шла, зима, — не то скоро, не то медленно, не поймешь. В феврале круто замели вьюги, поперек улицы нанесло лохматые рассыпчатые сугробы. Казалось, долго еще лютовать снежной замяти, морозам, еще стоять и стоять сизому, в твердых надолбах льду на реке, а вышло по-иному: зима в этом году стала сдавать необыкновенно рано. В начале марта уже затенькала на солнце капель, и на дороге среди дня натаивали, скапливались мутные лужицы.

Возле Авдотьи по-прежнему часто сиживала Ганюшка. Девочка могла часами шептаться со своей бабаней, и Николай шутя спрашивал, какие секреты завелись на печке.

Авдотья не уставала смотреть на Ганюшку, слушать звонкий голосок, думать о ней.

Прошло всего двенадцать лет со дня рождения внучки — для самой Ганюшки целый ребячий век, Авдотья же во всех мелочах помнила тот день, когда Николай привез Наталью из больницы.

Мать встретила их у порога. Николай неумело нес дитя: Наталья была слаба после тяжелых родов.

— Ну, мать, принимай внучку.

Авдотья бережно взяла сверток в обе руки, положила на постель, распеленала. Крохотная, красная, в сбившейся распашонке, девчушка сладко спала, прижав к груди сжатые кулачки.

— Дробненькая, а ладная, — сказала Авдотья. — И тельце не жидкое. Чисто орешек лесной.

— Матушка, не рожу я больше… доктора сказали, — горестно прошептала Наталья.

— Чего это ты? — ласково выговорила ей Авдотья. — Такую дочку принесла, а горюешь?

— Сынка бы теперь… Логуновых вовсе нет: Николя один…

— Эка о чем ты! — Авдотья прижала к груди теплый тяжеленький сверток со своей первой и, наверное, последней внучкой. — Логуновых нет, зато Бахаревых много, Поповых, Аверкиевых… Все одно.

…Растет Ганюшка, как воробушек в теплом гнезде, желанное дитя в доме. С самых малых лет стало приметно в девочке что-то своеобычное, непокорное. Говорила она звонко, смотрела на своих и на чужих прямо. Умела исподволь настоять на своем. «Балуете вы ее», — говорили Логуновым. Авдотья помалкивала, но видела: нет, Ганя из тех, кого не избалуешь. Правда, любила она покомандовать ребятами, даже мальчишками, за что ей немало и доставалось. Но росла умненькой, правдивой, требовательной. В улице ее прозвали Шилкой — за то, что была до удивительности ловка и быстра на всякую игру и на всякое дело.

Иногда Ганюшка вдруг затаивалась, дичилась. «Хитрая растет», — с тревогой думала Авдотья. Но Ганюшка, отмолчавшись, выкладывала отцу, бабане, матери все, что надумала. И Авдотья знала: нельзя смеяться над тем, что сработано в этой маленькой головенке, надо терпеливо объяснить, поправить.

Вырастет Ганюшка и — это видно даже сейчас — сама распорядится своей судьбой. Беда ей была бы родиться в старое время: от женщины и девушки требовалась тогда покорность и покорность. Не сносить бы Ганюшке головы. Но — кто знает! — может, и вовсе не родилась бы такая в темные те времена!

…Сегодня Ганюшка пробыла в школе допоздна и явилась домой уже после обеда. Молча сбросив шубенку и валенки, она залезла на печь и сразу раскрыла книжку.

— Стишок выучить.

— Ты что же не поела? — строго спросила Авдотья.

Ганюшка посмотрела на нее круглыми озабоченными глазами.

— Я потом. Не хочу.

«Опять чего-то задумала», — решила Авдотья и примолкла.

деревянным голосом прочитала Ганюшка, перелистнула страницу, другую, нахмурилась и пробормотала:

— Тоже мне, тимуровская команда…

Авдотья искоса наблюдала за ней, ни о чем не спрашивала: наверное, в школе какие-нибудь дела, нынче ведь и у ребят тоже есть свои бригады и команды…

Авдотья прислушалась к стиху, зашевелила губами. Слова ей понравились.

Авдотья шепотом повторила эти слова, закрыла глаза, медленно и счастливо улыбнулась. Нет, не так бы надо сказать в стихе: не город, а вот их полынная степь, земля, жаждущая утоления, и среди такой земли — сад, широко раскинутые ветви яблонь с плотными, румяными яблоками.

Ганюшка учила стих невнимательно, занятая каким-то своим неотложным делом. Среди слов стиха у нее вдруг ни с того ни с сего вырвалось:

Авдотья тихо поправила ее:

— «Я знаю — саду цвесть…» Вот как надо. Чего сердишься? Не выучишь, надо толком.

Ганюшка с изумлением посмотрела на бабушку, но спросить не успела: дверь со скрипом отворилась, и в избу, пригнувшись у притолоки, вошла Надежда Поветьева. Нахохленная Ганюшка схватила в охапку книжки и слезла на пол.

— Проведать тебя зашла. Здравствуй, Авдотья Егорьевна, — сказала Надежда своим густым певучим голосом.

— Здравствуй, Надежда, лезь-ка сюда.

Надежда поднялась по приступкам, села на край печи. От ее одежды, от волос пахнуло тем слабым, кружащим голову ароматом, в котором сразу угадываешь незимний жар солнца, порывистый ветерок, подтаявший назем дороги.

— С поля идешь?

— С поля.

Ноздри у Авдотьи раздулись, задрожали. В степи уже пахнет холодком оттаявшей земли и еще чем-то молодым, нетерпеливым, о чем не скажешь никакими словами, разве только в песне споешь.

— Или уже тает? — с глухим волнением спросила Авдотья.

— Плешинки есть на буграх, — рассеянно ответила Надежда. — Нынче весна ранняя… старики не запомнят.

Она давно не видела Егорьевну, недель шесть, и теперь с трудом скрывала горестное изумление: Авдотья стала вовсе прозрачной от худобы, темные губы ее были сухи и не покрывали крупных, еще крепких зубов. На этом высохшем лице жили только глаза — синие, огромные, горящие лаской и вниманием. «Не встанет», — отчетливо подумала Надежда и негромко спросила:

— Чувствуешь себя как?

— Мое дело под гору, не на гору, — зашептала Авдотья, чтобы Ганюшка не услышала. — Деревянный тулуп скоро понадобится.

— Чего это ты…

— Всему свой час, дочка. Наташа вчера мыла меня, да как заплачет… — Авдотья вздохнула, отмахнулась рукой. — Тоже беседу затеяли! Я радехонька тебе, Надя. Только подумала — Надежду бы сюда, а ты — вот она. Слушай-ка, чего скажу. Помнишь, с обозом я ездила в город по осени…

Медленно, с трудом подбирая слова, чтобы их было как можно меньше, Авдотья рассказала Надежде о Тихоне Безруке и его яблоньках.

Постепенно она раздышалась, голос немного окреп, на бледных скулах зарозовел румянец.

— Лежу вот, делать мне нечего, в думах-то и залетаю не знаю куда. Ты небось думаешь: мы из сил выбиваемся, зимой снопы молотим, а Егорьевна лежит выдумывает.

— Говори, тетя Дуня. Когда твоему слову веры не было? Говори.

— Надя, слушай… — зашептала Авдотья, облизнув сухие губы. — Неужели Вязовка за каменной стеной от нас живет? Или земля у них лучше? Ведь песок сыпучий, а смотри, одолели, вырастили сад… Поедешь — взгляни: кругом полынь, земля растрескалась, ни тебе цветочка, ни ковыля белого, а сад стоит зеленый, как умытый. И на одной яблоньке, что постарше, яблоки вот эдакие. Скажешь: на Току сад, от реки земля питается! Ну а у нас не тот же самый Ток? Да сколько на нем, на Току, прилепилось колхозов, деревень… поди, полсотни. А уж если земля уродит яблоко, как же ей хлеб не уродить? Ну, ты теперь скажешь: старая, чего сплела, сказочница…

— Тетя Дуня! — Надежда подняла обе темные ладони. — Не сказка это. И сад тот я видела. Только где же нам сейчас…

— А ты не толкуй, — заторопилась Авдотья, даже слегка приподымаясь на подушках. — Не сейчас. Вот война к концу подойдет, тогда уж… Только я-то не дождусь. — Авдотья заговорила чуть слышно, чтобы не поняла Ганюшка. — Ты глаз не отводи, я правду говорю. Надя, дочка, посадите сад, слышишь? — Голос у Авдотьи окреп, страстно дрогнул. — И какую там яблоньку приметь, пусть она моя будет, пусть растет. Так и ребятам скажешь: это бабки Егорьевиы яблонька, заказная. — Она истомленно опустилась на подушки. — Я неученая, ничего не знаю. А ты найди ученых. Должны же быть ученые по зеленому делу. Может, они тебе так же скажут?

Надежда пристально, с волнением смотрела на иссохшее лицо Авдотьи. Та беспокойно пошевелила пальцами на груди, запекшиеся губы чуть дрогнули.

— Ты, Надя, поди, и не знаешь, что меня Нуждой звали? Авдотья Нужда! Ну, ну, как же… Сколько с той поры годов ушло! Возле покойников кормилась, причитывала. Вот и прикинь: от заупокойного плача до моей яблоньки, что вы посадите, какая путь-дорога измерена.

Надежда порывисто вскинула темноволосую голову, в больших глазах ее сверкнули изумление и восторг.

— А что, тетя Дуня? И посадим. Вот кончим войну…

Авдотья полежала молча, потом неторопливо шепнула:

— Знаю, Надя. Еще бы не посадить…

А Надежда забежала к Логуновым мимоходом — обогреться, может, обмолвиться словом насчет своей беды с Матвеем. То ли жить с ним дальше, то ли собрать ему узел да и проводить за дверь? Разобраться — так ведь никогда и не любила его по-настоящему: сначала покорялась из страха, потом привыкла… Детей жалко… Матвей пьет, исподтишка торгует, два раза шкалики у него била.

Но разве скажешь об этом Авдотье? Она про сады, а ты ей про шкалики.

— Живешь-то как? — тихо спросила Авдотья, и Надежда вздрогнула, опустила голову.

— Живу, мне что…

Уже по тому, как неодобрительно замолкла Авдотья, Надежда поняла: не обманешь ее пустыми словами, разве только обидишь.

— Плохо живу, — с трудом выговорила она.

— Людей учишь, а сама себя рассудить не можешь, — сурово упрекнула ее Авдотья. — Ходишь в трех соснах. Неужели детей сама не вырастишь, а?

— Знаю, тетя Дуня, — глухо откликнулась Надежда. — Скоро у нас с Матвеем до края дойдет. Тогда все переверну. С тем к тебе и пришла. Один раз перемучаюсь — и конец.

— Ну и вот, — спокойно заключила Авдотья. — Николя-то как там? В правлении?

— Сердитый ходит. Сапрыкин поругал в райкоме… Вместе нас ругали.

— A-а… Ты в правление идешь?

— Не сразу. Сначала я к Князихе загляну. Придется посидеть с ней под ангелочками. — Твердая усмешка тронула губы Надежды. — Ходит по дворам, подолом метет, всякие сплетни разносит, что твое радио. Афанасия конфузит.

— Упорная, — удивленно шепнула Авдотья. — Ей бы работать.

— Ничего. Завтра же выйдет. Бегом побежит.

Авдотья поняла, что разговор с Князихой предстоит крутой, но расспрашивать не решилась: не было сил.

Надежда накинула шаль, сказала на прощание:

— Вот тебе мое слово, Авдотья Егорьевна: как только дух переведем после войны — посадим яблоньки. И твоя там будет. Да еще и сама увидишь.

Авдотья молча взглянула, на Надежду своими запавшими глазами, и та запнулась, смутилась, принялась торопливо завязывать шаль.

В избе было тихо, только внизу у стола что-то бормотала Ганюшка, склонившаяся над книгой.

Авдотья тронула Надежду за рукав, показала глазами на девочку.

— Вот такие подрастут — их надо повернуть на зеленое дело, на сады. А что ты думаешь? Пока война идет, пока учатся, глядишь, и подоспеют…

— Подоспеют, тетя Дуня. В умелых руках у нас нужды не будет.

Надежда уже и в самом деле верила, что в Утевке вырастут сады и молодежь «повернет на зеленое дело».

Она вышла из избы и остановилась у ворот, с удивлением вспомнив, какой усталой, недовольной собой вошла сюда всего час назад. От беседы с Авдотьей остался на сердце легкий светлый след. Вот только Матвей… Ну что же, долгая зима недаром прошла в ссорах, в слезах, в раздумьях, — все ближе подходила Надежда к тому единственному решению, о каком упомянула Авдотья. Теперь уж не оглянешься, не заплачешь… хватит!

Надежда быстро зашагала по улице — и не к Князихе, а прямо в правление, где, она знала, сидел Николай.

«Как ведь задумала — по всему Току сады рассадить…»

Она попробовала представить молодой сад на берегу широкого Тока. Это было так хорошо, что она даже засмеялась и, спохватившись, прикрыла рот шалью: еще увидят из окон да удивятся.

 

Глава девятая

Доктор, пожилой толстый человек в пенсне, осмотрев Авдотью, вышел с Николаем в заднюю избу и тщательно прикрыл за собой дверь.

— Сколько лет больной?

— Семьдесят скоро.

— Дело ясное: угасает сердце… Возраст. Оставлю ей капельки. Но… — Доктор снял пенсне и развел руками. — Вам нужно быть готовыми ко всему.

Николай смотрел на красные пятна от пенсне на переносице у доктора: смысл сказанных слов не сразу дошел до него.

— Сердце, сердце… — прогудел доктор, снова насаживая пенсне на воспаленный нос. — Эту машинку чинить трудновато.

Николай наконец понял, изменился в лице и хрипло спросил:

— Как же это?

Доктор терпеливо принялся объяснять. Николай слышал его голос, но ничего не понимал: не верил он, не мог поверить страшным словам доктора. «Угасает»! Иные старики лежат по десять, по пятнадцать лет! Иль за ней не ходят, иль поперек хоть одно слово сказано? Лежит в покое, в тепле…

Однако спорить с доктором он не решался. К тому же доктор поторапливался: переправа через Ток по льду стала уже ненадежной.

Наталья вышла, чтобы проводить подводу с доктором, и не вернулась в избу: отправилась, наверное, к Марише или Татьяне Ремневой, чтобы погоревать в людях.

Николай молча постоял в кухне один и, в полном смятении чувств, отворил дверь в горницу.

Мать, как обычно, тихо лежала на печи. Николай одернул рубаху и, робея, полез на приступок.

— Тебе, может, нужно чего? — спросил он, пристально глядя на исхудалое спокойное лицо матери.

— Да вот, думаю, может, лучше мне на постель, — не сразу ответила она и трудно вздохнула. — Отнеси-ка меня, сынок.

Николай слез на пол, неумело разобрал материнскую постель, взбил подушки, откинул новое теплое одеяло из разноцветных лоскутов. Осторожно подняв мать на руках, он едва не вскрикнул от испуга: Авдотья стала легче Ганюшки. Родная голова, любимая до последнего седого волоска, бессильно лежала у него на плече, худые холодные руки обвили шею.

В одно мгновение Николай забыл, что ему самому уже перевалило за пятый десяток, что он председатель колхоза, отец Ганюшки, — с такой силой заговорила в нем сыновняя нестареющая любовь. Мысль о том, что он останется на свете один, без матери, была столь нестерпима, что он весь затрясся.

— Как же это вы, маманя! — воскликнул он, внезапно от ужаса переходя на «вы».

Авдотья, должно быть, поняла его состояние и слабо похлопала ладошкой возле себя: садись, поговорим. Но Николай опустился на колени, не сводя с нее взгляда, в котором светились мольба, отчаяние, жалость. О чем тут говорить? Оба понимали все без слов.

Авдотья, положив руку на встрепанную голову сына, шепнула:

— Живите…

Он скрыл задрожавшее лицо в складках одеяла и беззвучно заплакал.

С этого дня Николай и Наталья стали опасаться уходить из избы от матери. Авдотья это заметила, подозвала обоих к постели и сказала:

— Ступайте куда вам надо. Мыслимое ли дело — сидеть в доме. Не бойтесь… подышу еще.

Все-таки ее не решались оставлять одну, и в горнице постоянно кто-нибудь сидел — Мариша или Татьяна, приходившие с вязаньем, с шитьем.

Авдотья тихо лежала за своей занавеской. У нее стало совсем мало сил, и она уже не могла вести беседу, а только взглядывала на того, кто, случалось, отодвигал занавеску, и снова закрывала глаза.

При ней говорили сдержанными голосами, а дети, подружки Ганюшки, и вовсе шептались, так что в избе стояла нерушимая тишина. Авдотья по большей части дремала. И в этой тишине, в этой дреме, когда человек понимает и не понимает, что делается вокруг, ей стали чудиться какие-то слабые, но слитные голоса.

Зашумит ли самовар, ветер ли завоет в трубе, или мягко начнет зудеть Натальина прялка — голоса тотчас же возникнут и уже не умолкают. Сначала Авдотья прислушивалась, вяло удивляясь: откуда бы этому взяться? Ведь уже заглохнет самовар и прялку уберут, а голоса тянутся, тянутся… И как-то невзначай именно в ровном зудении прялки Авдотья расслышала, узнала знакомый протяжный запев. Узнала, открыла глаза, с усилием повернула голову.

Тесный, тихий мирок окружал ее: неподвижными легкими складками висела ситцевая занавеска, пахло кизячным дымком, — наверное, растапливали печь; в избе происходило неторопливое, смутное движение. И помимо всего этого здесь жили, звучали еще и отдельные запевы…

Наваждение это или просто звенит в голове? Но нет, голоса не пропадали, не уходили. Авдотья терпеливо прислушалась и вдруг поняла: да ведь это же песня! Слабое, замиравшее сердце легко раскрылось навстречу тому, что она любила больше всего на свете. Голоса, напевы, слова зазвучали вокруг нее, в ней самой, и перед этим чудом стало отступать, уходить все обычное, маленькое…

Ситцевая занавеска отодвигалась, люди вглядывались в худое, белое, с закрытыми глазами лицо и шептались:

— На губах земля, недолго продышит… Наташа, ты бы не отходила, долго ль до беды!

Авдотья все слышала, иногда узнавала голоса, однако что-то неуловимо отделяло ее от здоровых занятых людей.

Но если б знали они, милые люди, как занята сейчас она своими песнями, наверное, удивились бы, не поверили.

Да, ей трудно дышать, повернуть голову, даже открыть глаза. Силы уходили, кончались, но память, лишь иногда отягощаемая вязкой дремотой, работала пока безотказно.

Авдотья вспоминала и вспоминала песни, какие доводилось ей певать. Их было много, недаром говорили: «Егорьевна все песни из-подо дна знает!» И она перебирала каждую песню по словечку, будто длинное ожерелье, бережно отодвигала от себя, прощалась и жадно переходила к другой. Которая из песен краше? Трудно сказать…

Ближе к сердцу лежали старинные, унывные песни-плачи. Скупые на слова, они все-таки пелись долго: каждая строка, каждое слово в них изукрашивались протяжными запевами.

Как гибкий хмель обвивает древесный ствол, так голос обвивал, растягивал, утоплял в себе слова. Уже запевала, выводя зачин, обрывал на полуслове, чтобы удержать рыдание, и хор, с полуслова же, подымал и нес песню: недаром же она была песня-плач.

С большим волнением вспоминала она свои собственные сказы. Началось все в тот несчастный день, когда волостной писарь сунул ей в руки бумагу и объявил, что муж ее, Силантий Логунов, убит в бою под Мукденом.

Отчаянный вопль вырвался у нее в тишине одинокого двора: какой беспросветный, страшный, какой непонятный мир ее окружал! И сколько черного горя виделось впереди… И не только виделось, но и сбылось.

А тот горестный причит, с каким обратилась она к солдатам, уходившим на первую войну с немцами?

Так кричала и плакала Авдотья, утевская вопленица. Ничего не было в этом причите, кроме горьких слез, отчаяния, темного страха перед войной.

Зато в ее плаче по Кузьме Бахареву, расстрелянному белыми, уже тлели, как угли под золой, возмущение, гнев, призыв к отплате.

Вспомнила Авдотья и свою песню-сказ на свадьбе сына Николая, в коммуне: тоже не простая была песня, с умыслом.

Да, приходил особенный час, и Авдотья пела или сказывала, а люди безмолвно подчинялись ее голосу. И те, которых она хотела убить своим словом, не находили ответа и только кипели злобой.

Было, было что вспомнить Авдотье, о чем подумать. Но вот перебрала она все до единой старинные и свои песни и затомилась.

Что ей еще нужно? Впереди оставались считанные дни, а может быть, и часы. Заботы начисто отошли, словно сквозь сон слышала она жизнь, что текла вокруг нее. Теперь бы сложить руки на груди, сказать: «Прощайте все…» Но нет, еще не утихла, еще чего-то искала беспокойная ее душа.

«Песни никому не отказала… Ганюшка мала, а Наташа непевчая живет…» — думала Авдотья и тут же укоряла себя. Нет, песня всегда живет рядом с человеком, ушел один певец, придет другой. Не может умолкнуть песня в народе.

А томление не проходило — наяву и в беспамятной дреме тревожили Авдотью неясные догадки и видения…

Так возник перед Авдотьей Тихон, искатель родников. Она еще не понимала, почему вспомнила о нем, но старичок безмолвно маячил перед нею. Еще в детстве, от старых дедов, она слышала о нем. Деды рассказывали, что был такой человек, по имени Тихон, всю жизнь искавший и находивший родники. Да, роднички откликались тому Тихону: до сего дня в Утевке и во всех окрестных деревнях роднички назывались Тихоновыми. Но ни сказок, ни песен не сложили о том Тихоне степные жители, будто бы добра от него не видели, будто и не жил он на свете. А может, так и было, — может, не жил? Земля ведь у них сухая, жаждет воды, вот народ и придумал старого старичка, искателя родников. Надежду сам себе зародил. Мало ли мечталось о том, чего сроду не было.

Да, земля у них сухая. Думы, как бы далеко ни убежали, все равно, словно мотыльки на огонь, летят к этой заботе, к этой народной боли: земля у них сухая.

Но к чему все-таки померещился тот древний Тихон? Авдотья открыла глаза, ее словно толкнуло под самое сердце: вот чудное дело, ведь того однорукого человека, что развел сад в Вязовке, тоже звали Тихоном.

Только этот человек жил не в сказке, а в яви. И яблоньки у него стояли живые, в румяных плодах. Тихон — искатель родников, а Тихон Безрука — садовод. Жизнь минувшая и жизнь новая… Родники и сады, вода и дерева…

Авдотья наконец поняла: вот откуда шло томление, вот что билось в ней, искало выхода!.. Песня рождалась где-то в глубокой тайности сердца, новая песня!

Но о чем же и как могла она запеть теперь в немоте и бессилии болезни? Видения новой, еще не сложенной песни лишь пронеслись перед нею, а она обессилела до полной глухоты. И сердце сорвалось, словно хотело выметнуться из груди. И вот лежит она, смиренная, неподвижная, ожидая, когда сердце затихнет.

В конце концов дремота сломила, и во сне она легко шагнула из избы, с постели, прямо в просторную, незимнюю степь. Она не шла, а летела, легкая как птица, по прямой тропе, утонувшей в траве и цветах. По обе стороны тропы стояли белоногие, бесконечно уходящие вдаль ряды деревьев. Свежий сладкий аромат дошел до нее. «A-а, так это яблоньки, яблоньки! Значит, это мы с вами стоим, яблоньки вы тоненькие, да на зеленой тропе разговор ведем?»

— Матушка, матушка… чайку бы испила… — глухо расслышала она голос Натальи и с трудом разлепила веки.

Наталья стояла с чашкой в руках и глядела на нее с тем испуганным, жалостливым выражением, которое теперь, кажется, так и застыло на темноглазом осунувшемся ее лице. «Почернела, — подумала Авдотья, окончательно просыпаясь. — Работает, устает, а тут еще со мною мука…»

— Чаю? — тихо повторила Авдотья. — Ну выпью!

— Я сухарик тебе размочу.

Наталья обрадовалась, поставила чай на табуретку.

Над чашкой вился пахучий парок: Наталья заварила сухую морковку, и этой морковкой пахло в избе. Надо же привидеться такому сну!

«Улечу скоро», — суеверно решила было Авдотья, вспоминая, как леталось ей во сне. Но мысль лишь мелькнула и снова исчезла. Нет, ее мучила, ей чудилась новая песня о садах. Вопреки всему в ней совершалась тайная огневая работа.

Что ж, поддаться еще и этому наваждению? Сложить песню, хотя бы шепотом?..

Наталья накормила и напоила Авдотью, осторожно заплела ей волосы, умыла.

— Спасибо, дочка, — тихо сказала Авдотья.

Наталья взяла чашку, полотенце, откинула было занавеску и вдруг услышала, как Авдотья произнесла шепотом:

— Успею ли? — И повторила, беспокойно шевеля пальцами на груди: — Успею ли?

— Чего ты, матушка? — спросила Наталья, с испугом прижимая к себе полотенце.

Авдотья взглянула на нее, словно спросонок, помедлила, потом шепнула:

— Это я про себя.

Наталья остановилась, постояла по ту сторону занавески, зажав кулаком рот, чтобы не вскрикнуть: слова Авдотьи она поняла по-своему.

«Зачин сделать с того, старого Тихона, с тех родников, — прикидывала Авдотья. — А потом уж повернуть на сады да на вязовского Тихона…»

Ах, если б хоть немного посвободнее ей дышалось!

Неспешно, бережно она выискала бы слова в песню, чтобы встали одно к одному: каждое вещее словечко облюбовала бы, на ладошке обкатала, как белую жемчужину. Изо всего, что передумано, может, и в самом деле собралась бы песня, самая желанная, вольная, широкая не только по красе своей, но и по умыслу: умысел-то какой в ней живет!..

Необыкновенно долгим показался Авдотье этот день. Засыпая, она видела путаные сны, приходя в себя, слышала смутные голоса. На улице как будто шел дождь, и, как это бывало при дожде, в избе стоял душноватый дымок. Но печь топили только по утрам. Сообразив это, Авдотья тревожно шептала: «Совсем памяти лишилась, старая…» И тут же начинала утешать себя: «Вот отосплюсь, тогда про Тихона складывать буду!» Дрема, однако, не отходила, и Авдотья все глубже и глубже погружалась в нее; потеряв счет дням и ночам, она опоминалась только на короткое время.

Однажды, с усилием раскрыв глаза, увидела себя в степи, среди кустарников и серебряной полыни. Оказывается, это не дождь шумел, а ветер, — кустарник и полынные стебли неспокойно шевелились и раскачивались. Авдотья оглянулась и сразу же увидела знакомое озерцо. Тревожные рябинки бежали по воде от берега до берега, и Авдотья вспомнила: «Все это было». Да, все это было на большой земле, где она жила с Николей в коммуне. Она любила и помнила не только озеро и кустарник, но и каждую неприметную тропочку. Вот стоит и неспокойно качается на ветру невысоконькая ветла, из-за нее, припадая на ногу, выйдет сейчас молодой Николя, и, как тогда, в коммуне, Авдотья скажет про Наталью: «Ступай, там она, в полыни… Ждет тебя, олень белая…»

Порывом ветра ветлу вдруг склонило до самой земли, и при свете луны Авдотья не сына увидела, а солдата в бескозырке. Темнея провалами глаз, он двинулся на нее, что-то шепча непокорными, будто озябшими губами. «Дуняша…» — расслышала она, с ужасом узнавая в солдате убитого на давней войне мужа.

Он еще что-то шелестел, шевеля озябшими губами, но слов нельзя было разобрать. Однако Авдотья поняла: «Зовет меня!»

С этим она и проснулась, а проснувшись, трезво решила: «За мной приходил!»

Сон обессилил ее, она уже не чувствовала своего тела, и когда ей понадобилось положить затекшую руку на грудь, то эта рука показалась ей пудовой. «А-а…» — простонала она, догадываясь и обводя медленным прощальным взглядом тихий свой уголок. Белые шероховатые стены, деревянная спинка кровати, цветастая занавеска — вот он, малый и ясный до боли в глазах, тесный мир, где тебе, человек, суждено встретить свой последний час.

Наталья понесла обед Николаю, оставив с больной Ганюшку. Девочка тихонько сидела у стола со своими книжками.

Вдруг за занавеской ей послышалось какое-то движение.

Ганюшка легко скользнула через горницу, откинула занавеску. Бабаня неловко лежала на боку, одна рука у нее свесилась.

— Положи на спину, — расслышала девочка слабый шепот.

— Обними меня, я поверну, — попросила Ганюшка, пытаясь приподнять больную за плечи.

Но Авдотья только со стоном закрыла глаза. Ганюшка испуганно, неловко перекатила ее на спину.

— Ступай… — прерывисто шепнула Авдотья. — Позови… помирать буду…

Ганюшка выметнулась в горницу, схватила шубейку и помчалась вон из избы. По дороге, как слепая, ударилась о косяк, оставила раскрытыми двери.

Только во дворе она закричала от ужаса и с криком выбежала на улицу.

 

Глава десятая

Весна пришла ранняя — не остановили ее ни утренние заморозки, ни последние бессильные метели. Земля стремительно выходила из-под снега, по всем, даже малым впадинкам зашумели ручьи, в оврагах же забурлили целые водопады. Крутые рваные берега осыпались, и овраги раздавались еще шире, пядь за пядью отнимая у человека возделанную землю.

Такой была весна в заволжской степи. Она и поила жирную землю, и разрушала ее, а набрав силу, насылала с востока иссушающие ветры.

Но пока что горячее дыхание пустыни не донеслось до степи, и она была во власти воды. По размытым топким дорогам можно было пробраться только верхом. Райисполкомовцы, секретари райкома, председатели колхозов, девушки-письмоносцы — все сели на лошадей. В селах заканчивались последние приготовления к посевной. В колхозе «Большевик» и сам председатель, и бригадиры то и дело наведывались на поля, следя за поспеванием почвы.

На одном массиве, раскинувшемся на пологом склоне, земля, вся в прибитой спутанной стерне, совсем порыжела и бугорки покуривались пылью. По всем признакам здесь уже следовало пахать. И вот ранним ветреным утром у межи, отмеченной прошлогодним бурым полынком, собрались пахари во главе с Павлом Васильевичем Гончаровым, маленьким и вовсе одряхлевшим.

Трактор стоял на закраине поля. Возле него суетился Степа Ремнев, озабоченный, суровый, в просторной стеганке, свисавшей до колен, и в новой меховой шапке. Татьяна была тут же. С задумчивой улыбкой глядя на мальчика, она радовалась и весне, и тому, что Степа теперь стал главной опорой, корнем в семье. Сегодня ему доверили зачин, первую борозду. Нешуточное это дело — повести трактор на глазах у стариков, у членов правления!

Вот один из них с сомнением сказал:

— А что, сладит мальчонка?

И тотчас ему возразил Павел Васильевич:

— Этот сладит. Механик ведь рожденный! Машиной что твоим конем вертит.

Никто из стариков не видел, как вспыхнула, покраснела Татьяна. Прикрывшись концом шали, она тихо отошла к Надежде Поветьевой, которая нетерпеливо всматривалась в даль. Над степью, во всю ширину горизонта, неясно струилась белесо-голубая призрачная река: земля еще слишком бурно отдавала влагу — «марила», или «миражила».

— Едет! — вскрикнула Надежда, приметив всадника, словно вынырнувшего из этой призрачной реки.

— У Сапрыкина слово твердое, — скупо отозвался Николай, и старики закивали головами: в Утевке привыкли к военной точности секретаря райкома и ценили его уважение к народу.

Когда секретарь повернул к меже, чернобровая Даша Бахарева властно сказала:

— Заводи, Степа.

Вперед тотчас же метнулся суетливый Дилиган.

— Дай-ка, сынок, — торопливо проговорил он и выхватил у Степы ключ.

Трактор фыркнул, загрохотал, голубой дымок вымахнул из тонкой трубы. Дилиган из-под густых бровей влюбленно смотрел на машину и на молоденького тракториста.

Сапрыкин слез с лошади, поздоровался со всеми за руку. Николай махнул шапкой. Сквозь рокот мотора слышно было, как Степан с лязгом перевел рычаг. Трактор взвыл, дернулся, но осел назад.

Люди вместе с Сапрыкиным, шагнув вперед, тоже остановились.

— Давай, давай, Степа! — глухим от волнения голосом закричал Николай.

Трактор взвыл, колеса как бы нехотя шевельнулись и поползли вперед.

— Эй, на прицепе! Давай! — послышался звонкий, на всю степь, голос Даши Бахаревой. Она побежала за трактором, путаясь в вялой стерне.

Плуги вывернули первые пласты. В нос ударил влажный, прелый запах, идущий от земли.

— Поше-ол! Поше-ол! — тонко, заливисто кричал мальчишка поменьше Степана, наверно его товарищ, и мчался впереди трактора: он радовался безотчетно, как тонконогий жеребенок, выпущенный на волю.

Люди шли тесной группой по самому краю борозды, сталкивались плечами, возбужденно переговаривались. То один, то другой наклонялся, мял в руке, нюхал землю.

— Значит, с зачином…

— Гляди, вот это прет… машина!

— То-то и есть, что машина На лошади, бывало, пашешь — к вечеру как искупанный.

Сапрыкин и Николай немного поотстали. На сапоги навертывалась земля. Николай тяжело хромал, секретарю райкома тоже трудно было идти.

— Старики-то бегут, — с доброй улыбкой сказал он, вытирая лицо платком. — Гончаров и про подожок свой забыл…

— Возле земли человек молодеет, — отозвался Николай. — Первая борозда!

— Влагозарядка нынче отличная, весна дружная. Как думаешь, Николай Силантьич, урожай будет?

— Вся сила в дожде, Иван Васильич. В июне надо обязательно дождя. Не раньше и не позже. — Он подумал, рассеянно тронул рукой рыжие усы. — Да еще ветерком бы не пожгло.

— Трудные здесь условия.

— Это уж так: трудные.

Они замолчали, медленно и тяжело шагая по полю. Николай вдруг вспомнил: когда Сапрыкин приезжал в Утевку в прошлый раз, мать еще была жива. Секретарь райкома, наверное, подумал о том же. Внимательно глянув на Логунова, он спросил:

— Ну, как ты, Николай Силантьич?

Николай медленно опустил голову.

— Да ведь что, Иван Васильич… не воротишь.

— Тогда я не мог приехать: болел.

— Уважала она вас, Иван Васильич… Всей Утевкой хоронили, не обидели. Да что там: аж из Вязовки человек пришел, из другого района. Какой-то однорукий, я его сроду не видал. Всем народом хоронили. На помине семь столов выставили…

— Хороший она была человек, твоя матушка.

— Вы всего-то про нее еще не знаете. С Надеждой Поветьевой поговорите иль с Гончаровым…

Николай словно бы захлебнулся и смолк.

Приглохшее горе поднялось в нем с неодолимой силой. «Не дожила… взглянула бы вот сейчас… Как ведь это любила — поле, солнце…» — проносилось у него в голове, и каждая мысль, как острый нож, колола в самое сердце. Вытерев лоб рукавом, он опамятовался.

— Дня через два поспеет третье поле, у Тихонова родника, — сказал он секретарю.

— Добре, — быстро откликнулся Сапрыкин.

— Только бы МТС не подвела: нам нынче один «Натик» выделили.

— Знаю. Не подведет.

Между ними завязался обычный деловой разговор — о семенах, о тягле, о севе.

А трактор дошел уже до конца и, напряженно рокоча, стал поворачивать. Старики тесной кучкой стояли посреди поля. Озабоченно пробежала Даша Бахарева в старенькой шубейке, в грязных большущих сапогах — и все-таки стройная и красивая.

— Спешит, — объяснил Николай. — У нас нынче выпуск трактористов. На площади перед школой пробу сдавать будут.

— Разве у вас есть машина?

Николай в замешательстве почесал в затылке — нечаянно, до времени выдал чужую тайну. Зимой, пока шли занятия, Даша со своими курсантами терпеливо рыскала по тракторным бригадам, ходила в МТС и «вымазживала» запчасти. В конце концов им удалось собрать из учебной «развалюхи» действующий трактор. Николай смотрел на эту затею с сомнением и пуще огня боялся, как бы МТС не приняла всерьез «новый» трактор и не обидела колхоз машинами.

— Пыхтелка, — старательно уверял он теперь Сапрыкина. — По площади в крайнем случае поползет, а чтобы пахать на нем, куда-а! До поля не дойдет.

Сапрыкин, отлично понявший хитрую уловку председателя, засмеялся и одобрительно сказал:

— Дельная инициатива! А ты, Николай Силантьич, не бойся. Так и скажи: учебная машина учету не подлежит.

— Это уж так: не подлежит, — согласился Николай, смекая про себя: «У Даши ничего из рук не валилось. Кто знает, может, та пыхтелка и запашет десяток-другой гектаров?»

С поля, несколько приподнятого над степью, отчетливо виднелась Утевка: тесно сгрудившиеся избы, бурые соломенные крыши, журавли колодцев, вонзившиеся в небо, путаные каракули огородных плетней. Над всем этим ярко желтела новая железная крыша на бывшем дегтевском пятистеннике, в котором жили, росли, мечтали вернуться в родной город ленинградские ребятишки.

Трактор Степы Ремнева уполз на дальний конец гона, и его рокотание стало доноситься глухо. Старики ушли с поля, свернув на боковую тропу. Теперь они брели гуськом, взмахивая своими подожками. Впереди шагал Павел Васильевич.

— Ему у нас завсегда почет, — сказал Николай и тепло улыбнулся. Он приложил ладонь к глазам, всмотрелся в широкий темнеющий большак и озабоченно прибавил: — Не то съездить к Тихонову роднику? Вы, Иван Васильевич, в район сейчас?

— Нет. Я не тороплюсь. Едем вместе.

— Ну что ж, — обрадовался Николай. — Тогда малость покурим, Иван Васильич… Сейчас ребятишки здесь будут.

Кивком головы он показал на стайку детей, бегущих по большаку.

— Впереди вон дочка моя… Завтрак несет.

— Ну, ну, поглядим, какая у тебя дочка! — улыбнулся Сапрыкин и раскрыл портсигар, протянув его Логунову.

— Чего там: мала еще.

Николай взял папиросу и стал нашаривать в кармане коробок со спичками.

Если бы он поднял глаза, его удивила бы горестная усмешка, что прошла, словно судорога, по худому лицу Ивана Васильевича. Здесь, в степном районе, удаленном от фронтовых бурь, никто не знал, что семья секретаря райкома погибла от вражеской бомбы: когда придет день мира, Ивану Сапрыкину некого будет разыскивать на разоренных землях войны.

Молчи о своем горе, человек! Вот наступила третья за войну рабочая весна. За нею придет тяжелое, страдное лето.

Секретарь райкома вздохнул и, показывая на длинноногую девочку, бегущую прямо на Логунова, тихо спросил:

— Твоя?

— Моя! — так же тихо отозвался тот.

Ганя заметно вытянулась и повзрослела в первый же месяц, прожитый без бабушки. Надолго, может быть, на всю жизнь запомнила она мать, онемевшую возле гроба бабушки.

— Ты привопи, так заведено, — советовали ей женщины.

Мать только прикусывала губу и глухо говорила:

— Не могу… не буду. В груди у меня все запеклось. А вечером, когда в избе остались только отец, мать да Ганюшка, она услышала в темноте, как плачет отец. Мать тихонько приговаривала: «Поплачь, Николя, поплачь», а отец тяжело метался по постели и не то икал, не то захлебывался, словно в горле у него застрял горюч камень.

Ганюшка подумала тогда, что в доме у них, наверное, уже не будет такого ладного, доброго покоя, как при бабушке.

Но день проходил за днем, отец и мать работали с утра до вечера, Ганюшка бегала в школу, управлялась в избе, а к ночи беспамятно валилась в постель.

Горе мало-помалу уложилось в сердце, стало отдаляться: ребячья память коротка. К тому же весна нагрянула так внезапно, улица наполнилась таким звонким шумом ручьев и ребячьим гамом, что ноги сами выносили Ганюшку наружу, и она прыгала, озорничала, смеялась вместе с подружками.

Нынче Наталья разбудила ее чуть не с петухами и строго-настрого велела, нигде не задерживаясь, отнести завтрак отцу. Ганюшка все-таки завернула за подружкой, Варей, а та непременно захотела прихватить еще одну девочку. И уж совсем некстати за этой третьей девочкой, веснушчатой, светловолосой Леной, увязалась маленькая ее сестренка, Клавка. Девочки «не принимали» Клавку, и маленькая обиженно плелась сзади, мрачно шмыгая носом.

Три подружки учились в четвертом классе и этой весной первый раз в жизни сдавали экзамены. Теперь они немножко важничали. Хлопот с этими экзаменами по горло: не только ведь за себя отвечаешь по пионерской линии, но и за весь отряд. Об этом они разговаривали, пока маленькая сзади не запищала.

Веснушчатая Лена обернулась и с досадой крикнула:

— Ох, горюшко ты мое! — Всплеснув руками, она как-то по-особенному кисло сложила губы: так говорила и так морщилась ее мать, и Лена ей подражала. — Куда-а тебя несет, богово дите? Вот стадо гонят, бык тебя и забрухает, рога у него во какие!

Маленькая зажмурилась и заревела уже во весь голос.

— Ну поглядите на нее, люди добрые! — опять по-матерински запела Лена. — Назад прогнать — заплутается, с нами — далеко… Вот назола!

Ганюшка поставила свою крынку на землю, подбежала, наклонилась над маленькой.

— Ничего не назола, — дружелюбно сказала она и быстро вытерла девчушке нос и тугие щеки.

Та раскрыла голубые мокрые глаза и уставилась на Ганю.

— Правда, Клава, не назола?

Маленькая с готовностью кивнула толстой, обвязанной головой.

— Мы возьмем тебя за ручки — вот так. Лена, берись слева! А быка не пустим. Правда, Клава?

Девочки пошли вчетвером. Маленькой приходилось трусить рысцой, но она терпела: мать постоянно таскала ее вот так за руку и даже не оглядывалась, не смотрела, поспевает ли Клава на своих коротеньких ножках.

Девочки шли прямо на солнце, еще не высокое, но уже разлившее по степи широкий и чистый утренний свет. Длинная дорога, далекий, в прозрачном мареве, горизонт, полянки сухого полынка — все было заткано солнечным светом и как бы текло и сияло. Девочки невольно щурили глаза, хотелось смеяться — просто так, ни с того ни с сего, и прыгать на одной ноге. А мысли об экзаменах, хлопотах и огорчениях вылетели из головы, словно бы растворились в этом голубом воздухе.

— Споем, что ли?! — крикнула Ганюшка, блестя круглыми синими глазами. — Споем, девочки!

И, не дожидаясь согласия, запела песню, которую в Утевке много раз слышали по радио и уже начинали повторять:

Не меняя сурового выражения лица, Варя тотчас же подладилась к ней. Веснушчатая Лена с удивлением глянула на Ганюшку — она не знала, что Логунова умеет петь так хорошо, — потом вытерла губы и запела сама, ловко и точно выводя гибкую втору:

Так они шли и пели под высоким весенним небом — три подружки и с ними косолапенькая Клава. Никто на свете не мог бы сказать, как сложится жизнь у синеглазой Ганюшки, у веснушчатой Лены, у смуглой Вари и у малышки Клавы.

Но ведь для них светило сейчас это щедрое солнце, для них страдала, радовалась, слагала свои песни старая крестьянка Авдотья Логунова. А жизнь их вся еще лежала впереди, как эта солнечная, широко раскинувшаяся степь.