Всесокрушающий каток репрессий неумолимо подминал под себя все новые и новые порции командно-начальствующего состава Красной Армии. В печати об этом, естественно, ничего не сообщалось, если не считать тщательно отредактированных материалов открытых судебных процессов, да кратких отдельных заметок в разделе хроники под заголовком «В Прокуратуре СССР». Постепенно исчезали люди, известные всей стране, герои гражданской войны, а также отличившиеся в боях на КВДД, Хасане и Халхин-Голе. Не составляли исключения и герои-интернационалисты, побывавшие, начиная с 1936 года, в сражениях за Пиренеями – в республиканской Испании.
«Народ и армия – едины!» Этот лозунг-призыв не высосан из пальца, как это пытались представить некоторые средства массовой информации, разворачивая в конце 80 х и начале 90 х годов широкую антиармейскую кампанию, весьма уродливую по форме и злобную по содержанию. Что бы там ни говорили, но как в 30 е годы, так и в другие десятилетия жизни СССР армия являлась родным детищем советского народа. Народ действительно любил свою армию, он искренне гордился ее успехами в механизации и моторизации войск, в обучении и воспитании личного состава. Хотя, надо признать, определенная лакировка в освещении дел в Красной Армии советской печатью действительно имела место, но не секрет и то, что западные военные специалисты, отнюдь не пылавшие любовью к СССР и его Вооруженным Силам, тем не менее вынуждены, часто сквозь зубы, признавать наличие высокой боевой выучки родов войск РККА, крепкое морально-политическое единство ее личного состава.
Советский народ в самом деле любил свою армию! И это не удивительно, ибо в ее рядах проходили службу, учебу его родные сыны, молодежь – опора и надежда страны, тот человеческий материал, моральный и физический потенциал которого во много раз повышался за период своего пребывания в рядах РККА.
В поле особого внимания были люди, награжденные немногочисленными тогда орденами СССР, в первую очередь командиры и политработники, удостоенные ордена Красного Знамени. Среди них были такие, кто имел по два, три и даже четыре знака этого первого для Советской России ордена.
Представляют несомненный интерес наблюдения и размышления одного из типичных представителей советской интеллигенции двадцатых-тридцатых годов. «…Для моего поколения (я, конечно, говорю о том слое, представителем которого я был) такими живыми «богами» были… те, кто именовались героями гражданской войны. Удивительно, что, несмотря на наш искренний демократизм, мы никогда не подозревали в героизме рядовых, участников гражданской войны. Нет, в героях у нас ходили только военачальники! Конечно, наше восхищение вызывал любой человек, у которого на гимнастерке, френче, толстовке, пиджаке был приколот орден Красного Знамени – очень редкая тогда награда. Но, вспоминая сейчас прошлое, я отчетливо понимаю, что в разряд героев у нас входили люди только от комбрига и выше. (То есть военные, на петлицах которых, имелись знаки различия в виде разного количества ромбов. Комбриг носил на своих петлицах по одному ромбу. – Н.Ч.) Признание нами их божественной сущности было искренним…»
О героях гражданской войны слагали песни, снимали фильмы, писали книги. Стоит только вспомнить такие произведения, как «Чапаев» Дмитрия Фурманова, «Железный поток» Александра Серафимовича, «Конармия» Исаака Бабеля, «Марш Буденного» Дмитрия Покрасса…
Но «…почему они дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто сбежать, элементарно спасти свою жизнь? Неужели они не понимали, что их ждет? Конечно, известно, что существует обессиливающая атмосфера массового террора… Из всех легендарных героев, которых арестовывали молодчики, всегда имевшие дело с безоружными, охваченными отчаянием людьми, только у Гая взбрыкнул его армянский темперамент. Когда его, арестованного, везли в обычном поезде, он малость придушил одного конвойного и выпрыгнул из поезда. Конечно, его нашли со сломанной ногой и после быстрых традиционных процедур застрелили. Но все же – он погиб не как овца, а как солдат».
Спрашивается, а почему тогда не взбрыкивал этот самый неповторимый южный темперамент у других армян: армейского комиссара 2-го ранга Г.А. Осепяна, комкоров Г.Д. Хаханьяна, Г.К. Восканова, комдива А.Т. Атояна и других? Возможно, что времена настали другие: Гай был арестован в 1935 году, а тогда порядки в НКВД были намного проще, нежели два-три года спустя.
Действительно, почему же они не сопротивлялись? Почему так покорно шли в клетку на заклание, уже имея достаточно полную картину судьбы их сослуживцев и предшественников по должности, арестованных органами НКВД несколько ранее? Неужели так и не находилось в среде военачальников лиц, способных к сопротивлению злу, к активному отстаиванию своей правоты и свободы? Конечно же, были такие люди и бреди высшего комначсостава. Были!.. И приведенный выше пример с поведением Гая Гая (Г.Д. Бжишкянца) лишний раз подтверждает этот примечательный факт. Хотя, надо отметить, что многие сведения о подобных случаях шли не из официальных источников и служебных инстанций, а из сферы народных легенд и лагерных баек. Так, например, среди новичков московских тюрем широкое хождение получил рассказ их старожилов о мужественном поступке комдива Николая Ракитина, бывшего инспектора (начальника) физподготовки и спорта РККА, а до этого – командира 5-го мехкорпуса, который, не стерпев оскорблений со стороны следователя, так долбанул его не то пепельницей, не то кулаком, что представителю «лучшего в мире» правосудия пришлось в срочном порядке обращаться к врачебной помощи.
Из лагеря в лагерь, от этапа к этапу передавали, как эстафету, рассказы о мужестве непокоренных, не сломленных следователями особых отделов арестованных военачальников Красной Армии, готовых лучше принять смерть, нежели оклеветать себя и своих товарищей. В изложении бывшего зека Н.И. Тохнира легенда о комкоре Е.И. Ковтюхе звучит следующим образом: «…Еще Ковтюх был, которого Серафимович в «Железном потоке» как Кожуха описал. Мне показали его на пересылке под Владивостоком. Он лежал, отказывался есть, ни с кем не разговаривал, гордый такой, видно, перестал хотеть жить…»
Что касается чувства гордости и собственного достоинства, то тут, пожалуй, Тохнир прав: Ковтюху в этом не было равных в РККА, таких качеств ему не приходилось занимать. А еще сильной воли, способной противостоять мощи репрессивного аппарата НКВД. Епифан Ковтюх – один из немногих военачальников, которые, пройдя все круги ада допросов в Лефортовской тюрьме, так и не признали своей вины. Из комкоров в это число, помимо Ковтюха, входили еще Г.Д. Базилевич – секретарь комитета обороны при СНК СССР и И.И. Смолин – начальник Военно-инженерной академии имени В.В. Куйбышева.
Почти год ломали Ковтюха такие матерые специалисты пыточных дел, как Н.Г. Николаев, М.С. Ямницкий, В.М. Казакевич, но все их усилия были тщетны: «царицы доказательств» – написанного собственной рукой признания вины так и не появилось. Видимо, именно такая стойкость и мужество и породили в народной молве легенду, о которой выше шла речь. В одном только бывший узник ГУЛАГа Тохнир ошибается – не мог Ковтюх быть на пересылке под Владивостоком. Чтобы такое случилось, надо было иметь от Военной коллегии или Особого совещания конкретный лагерный срок. Однако подобного снисхождения строптивому комкору высший орган советского военного правосудия, то есть Военная коллегия, дать не мог и он 29 июля 1938 года получил высшую меру наказания – расстрел. А посему абсолютно исключено его пребывание на берегу Тихого океана под Владивостоком. В частности, Ковтюха приговорили к смерти в один день с командармами И.П. Беловым, П.Е. Дыбенко, М.К. Левандовским, И.А. Халепским, А.И. Седякиным, комкорами М.Д. Великановым, И.К. Грязновым, С.Е. Грибовым, В.К. Лавровым, И.Ф. Ткачевым, В.В. Хрипиным. Для команды Ульриха это было очередное «списочное» дело, участь обвиняемых была решена заранее Сталиным и его окружением.
О том, что пришлось испытать Епифану Иовичу Ковтюху в ходе следствия, свидетельствуют бывший оперуполномоченный Особого отдела НКВД СССР Степанцев и начальник санитарной части Лефортовской тюрьмы А.А. Розенблюк. А допросов было много… О фальсификации материалов по делу Ковтюха говорит хотя бы такой факт: на допросы в Лефортовской тюрьме он следователями вызывался 69 раз, между тем как протоколов допросов в деле имеется только четыре.
Из заявления полковника запаса Степанцева, направленного в июле 1956 года в Главную военную прокуратуру:
«…Особенно потрясающе на меня подействовал следующий случай. Однажды, проходя по коридору Лефортовской тюрьмы, я около одной двери услышал страшный крик, там кого-то избивали. Когда я у дежурного поинтересовался, кто это, то под большим секретом мне сказали, что это допрашивают комкора Ковтюха. Я стал маячить по коридору и через некоторое время увидел, как из кабинета вывели всего избитого героя гражданской войны Ковтюха.
Видя его могучую и мужественную фигуру, зная его по документам истории гражданской войны и роману «Железный поток», я никак не мог допустить, чтобы он, Ковтюх, мог встать на путь измены своему народу, своей Родине…»
В архивах бывшего КГБ СССР сохранилось письмо Е.И. Ковтюха, написанное им в Лефортовской тюрьме на имя Председателя ВЦИК М.И. Калинина. Оно лишний раз свидетельствует о том, что и могучий организм комкора имел свой запас прочности.
«…Обращаюсь к Вам как член ВЦИК и прошу на Президиуме разобрать мое катастрофическое, угрожающее моей жизни положение. Я – Ковтюх Е.И. – рабочий, коммунист с 1918 года (восемнадцатого), член ВВДК, член Военного совета, 20 й год добровольно служу в Красной Армии, комкор, награжден тремя орденами Красного Знамени, не судился, взысканий нет. Вот скоро 2 месяца я с больным сердцем, желудком и крайне психически расстроен, нахожусь в одиночке Лефортовской тюрьмы. За что погибаю и зачем такая жестокая расправа со мной – не знаю. Мне предъявили несколько необоснованных обвинений, фактов не сообщили, потому что их нет и не может быть. Я перед советской властью честно заявляю, что никогда не был и не буду преступником… Видимо враги на меня наклеветали, им выгодно клеветать на меня, чтобы загубить жизнь нужного человека для Красной Армии… Мои боевые дела, как я дрался за советскую власть, Вам хорошо известны, о них знает весь народ нашей социалистической Родины. Я командарм того славного похода, который правдиво описал в своем «Железном потоке» А. Серафимович. Я тот Кожух, который с 60 ю тысячной массой бойцов, беженцев, их жен и детей, полураздетыми, полуголодными, недостаточно вооруженными совершили пятисотверстный поход, перевалив через Кавказский хребет и вывел эту армию из вражеского окружения… Я хорошо представляй будущую войну Красной Армии с мировым фашизмом… К этой войне я серьезно готовился. Я имею боевой опыт двух войн, большой опыт боевой подготовки мирного времени, имею военно-научные и исторические труды… Поэтому прошу не верить клевете врагов на меня и не губить мою честную, до конца преданную компартии и советской власти жизнь. Повторяю моя жизнь нужна для Красной Армии, для защиты нашего социалистического отечества от мирового фашизма. Мое здоровье, находясь в одиночке, о каждым часом ухудшается, болит сердце и желудок. Прошу принять соответствующее решение и освободить меня от незаслуженного тюремного заключения. Прошу передать мой искренний привет т.т. (товарищам. – Н.Ч. ) Сталину, Ворошилову… Я со слезами заканчиваю и надеюсь, что Вы спасете мою жизнь.
Член ВЦИК Ковтюх Е.И.
Прошу прислать бумаги» [252] .
Вот такое письмо, оно же и жалоба, оно же и заявление. В нем Ковтюх не проставил дату, но исходя из того, что в Лефортовскую тюрьму его поместили 16 августа 1937 года, можно уверенно датировать его октябрем-ноябрем того же года. Многое испытал Епифан Ковтюх в этой зловеще знаменитой тюрьме – и «удар зубодробительный», и «удар скуловорот», однако так и не признал себя виновным ни на предварительном следствии, ни тем более на судебном заседании Военной коллегии. Так и ушел он, один из немногих советских военачальников высшего звена, из жизни непокоренным, с гордо поднятой головой.
Не мог народ мириться и с тем, что боевые командиры безропотно давали себя арестовывать, обыскивать, этапировать, оскорблять… В массовом сознании это было просто немыслимое преступление, кощунство, ибо герои народа несомненно обязаны яростно сопротивляться своему аресту, притом обязательно с оружием в руках. Видимо, именно на такой почве рождались легенды о мужестве и отваге героев гражданской войны в борьбе с опричниками Ежова-Берия.
Подтверждением тому служит легенда, получившая хождение в бараках Устьвымлага. Там один зек рассказывал, как при нем арестовывали комкора И.С. Кутякова, который в 1937 году, по словам рассказчика, командовал Приволжским военным округом (неточно – он был заместителем командующего этим округом. – Н.Ч.), а рассказчик в то время работал военным комендантом на маленькой станции. В изложении зека события развивались следующим образом. Получив телеграмму о том, что с таким-то поездом едет в Москву командующий округом, комендант посмотрел расписание и увидел, что поезд приходит в час ночи и стоит три минуты. Но мало ли что! Вдруг командующий посмотрит в окно, выйдет на платформу?.. Старый служака вздохнул и решил остаться на ночь в своей конторке, окна которой выходили на перрон.
В поздний ночной час подошел поезд, комендант с удовольствием удостоверился, что в последнем вагоне – полубронированном вагоне командующего – темно, все спят и можно спокойно возвращаться. И в это время увидел, как к вагону подошла группа людей и сцепщик стал отцеплять последний вагон.
– Что, командующий здесь остается? – оторопело спросил комендант, подойдя к этим людям.
– А ну, пошел ты отсюда туда и туда, – вразумительно ответили ему.
И комендант сразу же понял, что происходит, ибо это было лето 37-го года и первичные основы грамотности уже спускались ниже наркомов, членов ЦК, командармов и комкоров. Военный комендант убежал в свою пристанционную комнатушку и стал из окна смотреть на дальнейшее.
Вагон отцепили, поезд тихонько свистнул и ушел. Группа людей, обвитых портупеями, обвешанных кобурами, поднялась по вагонной лесенке и начала стучаться. В вагоне зажегся свет, дверь открылась и они зашли. Через некоторое время из вагона раздались общеупотребляемые крики гнева и возмущения, затем дверь открылась и ночные гости стали один за другим выпадать из вагона, подгоняемые пинками босой ноги. После того как мордой о перрон шлепнулся последний энкавэдэшник, в освещенном проеме показался командующий округом в подштанниках, с шашкой в руке. Потом дверь вагона захлопнулась…
«Проводившие операцию» отряхнулись и побежали на вокзал. Освещенный вагон стоял на главном пути, загораживая движение. Через какое-то время маневровый паровозик стал подходить к вагону, явно для того, чтобы увести его на дальние пристанционные пути. Но не успел он приблизиться к преступному вагону, как по нему раздалась пулеметная очередь. Вагон командующего был изготовлен для поездок на фронт, он был полубронирован, его площадки были полностью бронированы и имели пулеметы с боевым запасом… Не удалась попытка приблизиться к отстреливающемуся вагону и с другой стороны. Уже шел второй час неудачной «операции», движение по важной железнодорожной магистрали было приостановлено.
Комендант увидел новую попытку. Теперь к вагону шел только один человек. На нем отсутствовали кобура и ремни, в поднятой руке он нес белый платок – не было сомнений, что это парламентер. В вагон он был пущен. Через десять минут он вышел из вагона и почти бегом пошел к своим товарищам, ожидавшим его у входа в вокзал. Дальше случилось нечто совершенно неожиданное для военного коменданта: «они» все бросились в его контору.
– Давай, иди к командующему!
– Да я, да разве он меня…
– Давай, тебе говорят! Он тебя требует. Иди как положено!
Спорить не приходилось. Оцепеневший от страха комендант поправил гимнастерку и фуражку, принял уставно-молодцеватый вид и направился к вагону. Дверь в нем открылась, и он увидел Кутякова. Уже одетого, с прицепленной шашкой, с маузером в руке.
– Товарищ комкор, военный комендант станции по вашему приказанию прибыл. Докладываю…
– Ладно, ладно, давай без этих. Ты военный или же из этих б…?
– Я с восемнадцатого года, товарищ комкор…
– Где служил? В каких частях? В каких сражениях участвовал? Кто был командиром вашей армии и дивизии?
После того как Кутяков уверился, что комендант не «из этих», он ему сказал, чтобы он пошел на телеграф и по прямому проводу вызвал к аппарату Ворошилова… И чтобы задал ему сначала три вопроса. А затем доложил ситуацию и просил дальнейших указаний. Не дав ему задать вопрос, Кутяков устало сказал:
– Иди, иди – это они все сделают, вызовут… Твое дело задать вопросы и получить ответ. Ленту принесешь сюда.
«В три или четыре часа ночи к аппарату подошел народный комиссар и маршал. Не помню все три вопроса, которые мне пересказал бывший комендант. Помню только один: «Кто жена тетки?». Очевидно, Кутяков был лично дружен с Ворошиловым, у них были общие друзья, со своими домашними кличками, и на вопросы Кутякова мог ответить только сам Ворошилов. Друг Кутякова ответил на все три вопроса и дальше передал: «Приказываю сдаваться и ехать в Москву, где я во всем сам разберусь…»
– Пришел в вагон, отдал ему ленту, он одним духом ее прочитал и аж глаза закрыл… Тут я повернулся и убежал, даже не смог уйти, как положено по уставу… – закончил свой рассказ бывший комендант: немолодой, с дистрофически пухлым лицом, заросшим грязной, седой шерстью. Смерть уже витала над ним…
Что можно сказать о содержании описанного эпизода? Прежде всего то, что Иван Семенович Кутяков здесь представлен в весьма окарикатуренном виде, этаким сценическим героем, наподобие военных персонажей из юнармейского цикла пьес И. Бабеля. В действительности же комкор Кутяков нисколько не походил на портрет, нарисованный военным комендантом. Крестьянин по происхождению, он был достаточно тонкой натурой, начитанным и грамотным командиром РККА, не чуждым литературы и искусства. Несмотря на чрезвычайно хлопотную жизнь командира дивизии и корпуса, Кутяков все же смог найти время и написать несколько документально-художественных книг, получивших положительную оценку специалистов и массового читателя. Большинство из них так или иначе были связаны с именем В.И. Чапаева – его предшественника на посту начальника 25 й стрелковой дивизии в годы гражданской войны.
Что же касается личной дружбы Кутякова с наркомом Ворошиловым, то это чистейшей воды вымысел. Хотя военная судьба весьма капризная дама, но и она за все годы гражданской войны так и не свела близко этих двух людей. И это несмотря на то, что 25 я Чапаевская дивизия и 1 я Конная армия, где служил Ворошилов, длительное время соседствовали в боях с белополяками. Затем Кутяков становится слушателем Военной академии РККА, а Ворошилов – народным комиссаром и Председателем Реввоенсовета СССР. А это уже дистанция огромного размера и поэтому никакой речи о личной дружбе не могло и быть. Познакомились же они, когда Кутяков после окончания академии стал командовать в БВО сначала дивизией, а затем корпусом на весьма редких тогда учениях и маневрах. И только приняв столичный 2 й стрелковый корпус, Иван Семенович по долгу службы стал более часто общаться с наркомом и его окружением.
Все современники Кутякова были единодушны в том, что по уровню своей подготовки и командирской зрелости он был вполне подготовлен к руководству войсками округа. Однако, как он не раз справедливо высказывался в частных беседах, нарком его «затирал», держал в черном теле на вторых ролях. Вот тебе и «друг»! Вот тебе и знание секретных домашних кличек!
Сюда надо добавить и еще одно важное обстоятельство. Из материалов реабилитации И.С. Кутякова известно, что при его аресте 15 мая 1937 года у него, наряду с другими документами и наградами, был изъят личный дневник, который он вел в течение нескольких лет. В нем Кутяков неоднократно допускал резкие выпады против вождей партии и правительства, руководства Красной Армии и лично против наркома К.Е. Ворошилова. В этом дневнике также нашли отражение мысли и мнения Кутякова, часто негативного плана, которые он поведал бумаге после заседаний Военного совета при наркоме обороны, а также после сессий ВЦИК, членом которых он состоял до дня своего ареста. Его резкие выступления в этих органах, принципиальная критика имеющихся недостатков не, раз вызывали недовольство у Ворошилова, являясь поводом для ответной критики и соответствующих «оргвыводов».
«Затирали» не одного только Кутякова. Были недовольны своим прохождением службы также комкоры М.Д. Великанов, Е.И. Ковтюх, В.М. Примаков, Л.Я. Угрюмов, К.А. Чайковский, комдив М.Г. Ефремов и другие. Свидетельствует комдив М.М. Ольшанский, заместитель начальника Автобронетанкового управления РККА: «Помню, во время пленума РВС СССР в 1934 году Кутяков, Ефремов (командир ХII корпуса) и Ковтюх – армейский инспектор БВО (неточно – Ковтюх в это время был командиром ХI стрелкового корпуса в том же округе. – Н.Ч.), сидя в кулуарах, вели какой-то разговор. Проходя мимо, я спросил: «Что это вы тут устроили особую фракцию?», на что Кутяков ответил: «Знаешь, мы, старые боевые командиры, теперь не в почете…»
Сказанное выше дополним еще несколькими штрихами, существенно дополняющими характеристику взаимоотношений Кутякова с Ворошиловым и Сталиным. Как отмечалось ранее, Кутяков был не лишен писательского дара. Помимо книг о Чапаеве и чапаевцах, он в 1935 году написал еще одну, озаглавив ее «Киевские Канны», где, разбирая достаточно подробно операции Юго-Западного фронта против белополяков, вскрыл существенные недостатки в управлении войсками со стороны командования фронта и 1 й Конной армии, то есть со стороны Сталина, А.И. Егорова, Ворошилова, Буденного. В книге Кутяковым дана объективная оценка боевых действий этого фронта, за что он не замедлил подвергнуться очередной травле.
Как оценил эту книгу Сталин, известно из его выступления на заседании Военного совета при наркоме обороны в начале июня 1937 года. Он, зная об аресте автора, подверг ее жесточайшей критике, сославшись при этом на мнение военных ученых. А вспомнил Сталин о Кутякове тогда, когда заговорил о необходимости усиления контроля за военной прессой.
«…Не обращалось также должного внимания на органы печати Военведа. Я кое-какие журналы читаю, появляются иногда очень сомнительные такие штуки. Имейте в виду, что молодежь наша военная читает журналы и по серьезному понимает. Для нас, может быть, это не совсем серьезная вещь – журналы, а молодежь смотрит на это дело свято, она читает и хочет учиться…»
Вот такой инцидент, такой случай был. Прислал Кутяков свою брошюру, не печатают. Я на основании своего опыта и прочего и прочего знаю, что раз человек пишет, командир, бывший партизан, нужно обратить на него внимание. Я не знаю, хороший ли он или плохой, но что он путанный, это я знал. Я ему написал, что это дело не выйдет, не годится… Объяснили ему очень спокойно, он доволен остался. Затем второе письмо – затирают меня. Книгу я написал насчет опыта советско-польской войны… «Киевские Канны» о 1920 годе. И они не печатают. Прочти. Я очень занят, спросил военных. Говорят дрянная. Клима спросил – дрянная штука. Прочитал все-таки. Действительно дрянная штука. Воспевает чрезвычайно польское командование, чернит чрезмерно наше общее командование. И я вижу, что весь прицел в брошюре состоит в том, чтобы разоблачить конную армию, которая там решала дело тогда… Печатается брошюра, где запятнали наших командиров, до небес возвели командование Польши. Цель брошюры развенчать конную армию. Я знаю, что без нее ни один серьезный вопрос не разрешался на Юго-Западном фронте. Что он свою 25 ю дивизию восхвалял, ну, бог с ним, это простительно, но что польское командование возводил до небес незаслуженно, что он в грязь растоптал наше командование, что он конную армию хочет развенчать – это неправильно…»
Защитить как свое честное имя, так и родное детище, критикуемое Сталиным в самой оскорбительной форме, Иван Кутяков не мог по не зависящим от него обстоятельствам: в середине мая 1937 года он был арестован в Куйбышеве и препровожден там же в тюрьму. Предчувствие надвигающейся расправы над ним не покидало Кутякова с 1936 года. Так, он помечал в своем дневнике:
«26 октября 1936 г. Самара. Мои «Канны 1920 г.» есть петля на моей шее, они загубят при первом удобном случае. Значит к этому нужно быть готовым…
15 марта 1937 г. Куйбышев. Пока «железный» (т.е. Ворошилов. – Н.Ч. ) будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и все тупое будет в почете, все умное будет унижаться. «Канны» написаны моей кровью, потом и всем сердцем, несмотря на это, они мне как в прошлом, так и теперь, кроме страшного несчастья, ничего не дали и не дают. Одно меня успокаивает, это то, что в будущем, может быть даже далеком, они увековечат мое доброе имя» [255] .
Напомним, что последние строки были написаны Кутяковым ровно за два месяца до его ареста. Предчувствия, как видно, не обманули опального комкора. Поплатился за свою положительную рецензию на «Киевские Канны» (в виде предисловия) и другой видный советский военачальник – командарм 2-го ранга А.И. Седякин. Он высоко оценил книгу Кутякова, назвав ее правдивой и поучительной, чем вызвал большой гнев Сталина. В своем выступлении 2 июня тот поспешил объявить это предисловие сомнительным и даже подозрительным, а его автора, то есть Седякина, – близоруким в политическом и военном отношении.
Возвращаясь к рассказу военного коменданта об аресте комкора Кутякова, добавим, что не мог он и вызывать Ворошилова к прямому проводу в три-четыре часа ночи. Такое совершенно исключено даже по чисто техническим причинам. А также не мог он и разъезжать в вагоне с пушками и пулеметами по центральной железнодорожной магистрали в 1937 году, когда энкавэдэшники усиленно выискивали в стране (и в армии тоже) шпионов, вредителей, диверсантов и террористов. Не будем забывать и того, что Кутяков был арестован в Куйбышеве, а не в каком-то ином месте, а также и того, что все описанное происходило после знаменитого открытого процесса над зиновьевцами. Одним словом, в уста заключенного, бывшего военного коменданта небольшой станции в Поволжье, народная молва вложила все то, о чем, видимо, не единожды говорилось в тесных и темных бараках в короткие минуты отдыха, особенно когда произвол лагерной администрации доходил до предела, а конец срока заключения был далеко за горизонтом. Нередко все это распространялось шепотом, с опаской, но с большой жаждой увидеть претворение желаемого в реальную действительность. Говорилось о том не только в лагерях, за колючей проволокой, но и на воле, если действительность тех лет можно называть свободой.
И еще одна легенда, исключительно яркая по своей правдоподобности и трагизму. Речь идет об истории, изложенной писателем Г. Шелестом в его рассказе «Колымские самородки». И касается она личности бывшего командующего Северным флотом флагмана 1-го ранга Душенова Константина Ивановича. Рассказ начинается так:
«На Колыме мы звеньями мыли золото. За сто процентов добычи давали восемьсот граммов хлеба, три раза затируху и раз овсяную кашу. День ото дня мы тоньшели так, что кости выпирали, но добывать это проклятущее золото было надо…
В звене нас было четверо: Костя Душенов, Самуил Гендаль. Ефим Голубев и я. Все мы были коммунистами, и сорок второй год давил нас своей бездоходностью. Немцы стояли под Москвой, и мы со страхом гадали: возьмут или не возьмут ее и, если возьмут, что тогда будет с нами?..»
Далее все происходило следующим образом. Промывая на лотке мерзлый колымский грунт, бригада совершенно неожиданно для себя нашла крупный самородок золота. Стали решать – что же делать с ним. Дело в том, что подобные бригады заключенных в пределах зоны работали на значительном расстоянии друг от друга и достаточно далеко от конвоя.
« – Килограмма полтора! Что будем делать дальше? Сдавать? – спросил Душенов.
Мы задумались.
Что же все-таки делать с этим самородком? Сдавать или не сдавать? Запрятать, – а мы умели прятать так, что сам сатана не найдет, – и ежедневно делать только норму? Появится хлеб, махорка, можно даже достать чаю, газету трехмесячной давности, мыло. А на работе волынить. Соблазнительно! Если с умом все делать, можно легко прожить.
– Чего молчите? – спрашивает Душенов и тихо продолжает: – Может быть, мое мнение пойдет вразрез с вашим, но, по-моему, самородок надо сдать. Сдать! И вот почему. Я коммунист, коммунистами считаете и вы себя. Ильич говорил: марксист должен учитывать живую жизнь, точные факты действительности. Понимаете, что это значит? Учитывать точные факты действительности. Там идет война. Чьей-то злой волей нас обвинили, оболгали и запрятали сюда искать самородки! Но там война! Надо помогать. Что бы с нами ни было…
Горел костер, пожирая сухие сосновые и еловые сучья, потрескивая и искря.
Привезли обед. Душенов и Голубев сходили за баландой и кашей. Мы пообедали.
Самородок лежал на синей тряпице, и мы старались на него не глядеть Первым зафилософствовал Голубев:
– Вроде камень, а смотри, какое через него напряжение у нас…
Гендаль сморщился:
– Я за то, чтобы сдать. Из-за войны только. А если бы ее не было, был бы против. Давай неси его к начальству!
– А вы как? – спросил Душенов у меня и Голубева.
– Сдать, – сказал я.
А Голубев добавил:
– Нехай им Гитлер подавится. Жили без самородков, проживем еще…
Душенов встал и снял шапку. Белая голова, словно припорошенная пеплом, склонилась над нами.
– Как член Общества старых большевиков, от имени партии благодарю вас, товарищи, за помощь советскому народу в трудные дни.
Гендаль что-то хотел сказать, но только разинул рот и ничего не сказал.
– Объявляй, в час добрый… – проговорил Голубев. – Может, придет время – поблагодарят нас…»
За найденный и сданный в фонд обороны самородок лагерное начальство поощрило членов бригады Душенова следующим образом: они получили сытный обед из столовой вольнонаемного состава и по две осьмушки махорки на каждого. А спустя неделю, по свидетельству Г. Шелеста, К.И. Душенов умер от физического истощения в лагерном лазарете.
Вполне допускаем, что на бескрайних снежных просторах Колымы зимой 1942 года в действительности и произошла такая история с кем-то из заключенных, обвиненных и осужденных на длительный срок по печально известной пятьдесят восьмой статье. Также возможно, что подобное повторилось не единожды. В каких-то отдельных проявлениях данная история могла иметь различия, но несомненно одно, что степень ее достоверности достаточно велика. Автор верно ухватил главное в психологии истинных большевиков-ленинцев: их полную самоотдачу, бескорыстное самопожертвование во имя того дела, которому они присягнули. Но к флагману Душенову описанный выше случай не имеет ровно никакого отношения, ибо он на Колыме никогда не был и золото там нигде не копал. Он даже не дожил до начала войны.
Исследователь П. Галков, изучавший жизнь и деятельность К.И. Душенова, отвечая автору этих строк по поводу приведенного выше эпизода, сообщил: «У Шелеста есть два рассказа о К.И. Душенове, но… оба они вымысел писателя».
Будучи арестован в мае 1938 года, Душенов после двух лет следствия был осужден 3 февраля 1940 года Военной коллегией к расстрелу. На следующий день после суда приговор был приведен в исполнение. Относительно же того, как поступил бы реальный Душенов в изложенной ситуации, можно не сомневаться, что он действовал бы точно так, как и герой рассказа Г. Шелеста, носивший ту же фамилию.
Легенда легенде рознь… Рассказанные выше рождались и курсировали в особой лагерной среде, вызывая у одних зеков зависть и восхищение, у других – злобу и ненависть. И речь в них шла о лицах, арестованных органами НКВД, осужденных советским правосудием к высшей мере наказания или же к длительному лишению свободы. Словом, разговор шел о своем брате-арестанте, подследственном, то есть о з/к. Вместе с тем существовала легенда и несколько другого плана – о попытке ареста С.М. Буденного. Эта «байка» родилась и тиражировалась в совершенно ином общественном слое – в кругу высшего армейского света, в среде жен московской военной элиты. О ней поведала Лариса Васильева в своей книге «Кремлевские жены».
Теперь известно, что и над головой Буденного в 1937–1938 годах сгущались темные тучи, несмотря на многолетнюю симпатию к нему со стороны Сталина. Ареста в те годы ему можно было ожидать (и он ожидал) практически в любой день, ибо следователи Особого отдела ГУГБ сумели выбить показания на него, как на активного участника военно-фашистского заговора, от доброго десятка арестованных в разное время командиров и политработников Красной Армии.
Итак, что же случилось с Буденным? Легенда гласит, что когда сотрудники НКВД прибыли на подмосковную дачу его арестовывать, Семен Михайлович, заметив непрошеных гостей, огнем из пулемета, установленного в окне дачи, не допустил их в дом, заставив сначала залечь, а затем и отступить. Воспользовавшись наступившей паузой, Буденный бросился к телефону и позвонил Сталину. У них якобы состоялся такой разговор:
– Иосиф Виссарионович! Контрреволюция! Меня брать пришли! Живым не сдамся!
Сталин в ответ расхохотался и приказал Ежову (или Берия):
– Оставьте этого дурака в покое, он не опасен.
Вот такую историю рассказывали где шепотом, а где и громко в околокремлевских кругах в конце 30 х и в 40 х годов. Конечно, ничего подобного на самом деле не было и в помине, однако кому-то показалось выгодным представить маршала, случайно оставшегося в живых после кровавых событий 1937–1938 годов, таким вот недотепой, полуграмотным недоумком, совершенно не соответствующим его высокому воинскому званию. Известно, что часть подобных пасквилей исходила от родственников осужденных военачальников, которым было горестно и обидно носить позорное клеймо членов семьи изменника Родины, в то время как другой такой же военачальник был жив и невредим, получая все блага от государства. Видимо, присутствовала здесь и прямая зависть: «Почему он на свободе, а мой (муж, отец, брат) в тюрьме (лагере)?» Хотя, как мы уже показывали, шансы попасть в тюрьму в качестве участника военного заговора у Буденного были точно такие же, как и у других военачальников Красной Армии.