Лунный свет розоватым лучом падал на неровный круг лесной чащи. Сквозь ветви он переплелся кружевом на серебрящейся траве, до этого укутанной ночным покрывалом. И тогда из глубины мрака, рассеянного тонким, но ярким месяцем на небе, вышла она. Лухань протянул руку перед собой, но пространство обманывало его, играя в иллюзии, и сияющая девушка его грёз шмыгнула меж деревьев. Он двинулся следом, но почему-то не получалось передвигаться так же быстро и легко, как она. Ноги раздвигали высокий папоротник и спотыкались о корневища, волнами бугрящиеся из земли. Они как будто не существовали для неё. Поэтому он гнался, словно за тенью. Но она была не отсветом и не ложным следом, а живой и дышащей. Лухань ускорился, но от этого лишь чуть не упал. Какой чародей заколдовал это место? Или его? Или её? Тонкий, как звон колокольчика, смех, поманил его глубже, ещё, дальше. Молодой человек сделал шаг, и ветка хлестнула его по лицу. Обвисающая крона ивы преградила путь, и пришлось раздвинуть её, подобно занавеси. Перед взором расстелилась опушка, искрящаяся волшебными огоньками светлячков. Лес кончился и из-за склона, обрывающего опушку, внезапно появились лучи солнца, первые, нежные, ещё не горячие. Они обрисовали её силуэт, восходя за её спиной. Девушка подняла ладони вверх, открываясь, распахиваясь для него. Лухань смелее поспешил вперед и, наконец-то, ухватился за её пальцы, не веря счастью, что настиг, поймал. Как редко это получалось у него! Как постоянно он желал этого… Лукавая усмешка тронула её губы и растаяла быстрее утренней росы. Парень окончательно хотел стереть её поцелуем, который так жаждал получить, но возлюбленная увернулась. Она обмякла в его руках, но не позволила пока получить награду за этот бег, за изматывающее преследование, которое он совершал из раза в раз. Девушка потянула его вниз, и они опустились на поляну, которая внезапно перестала быть колючей и тернистой; пушистая, как соболиный мех, удобная, как перина, трава покорилась их телам. Лухань лег на спину и, поняв, что земля не холодна и не остра, перевернул возлюбленную на лопатки. Она улыбнулась теплее, проведя рукой по его золотящимся в блеске солнца волосам. Молодой человек опустил ладони на её бедра и стал пальцами несмело гладить белоснежный подол, ничуть не оскверненный и не запачканный. Земля словно стеснялась испортить чистоту этого утра и любви, поселившейся в нём.

Парень сжал возлюбленную в своих объятьях. Её длинные волосы рассыпались под ней, сияя на зеленой траве, и он запустил в них руки. Его губы опалили её скулы, виски и спустились поцелуями к ямочке у края рта. Она закрыла глаза и принимала его ласки, слегка сдвигая лицо и подставляя уста. Они, наконец, впервые коснулись друг друга. Впервые в тысячный раз, как и каждый их тысячный первый раз, который будет оставаться таким, пока не станет правдой.

Они приподнялись и упали рядом друг с другом, смеясь беззаботно, как дети. Ложась на бок, молодой человек воззрился в глаза девушки, проведя ладонью по её щеке, и утопая в её взгляде. Любовь затмила всё: прелесть утра, свет солнца, необходимость дышать. Только её красота и желанное обретение. Вот и всё. И весь мир за пределами этой сказки, где его руки сжимают её изящную фигуру, губы покрывают лицо поцелуями, а плечо трогает её плечо. Пульс стучит в унисон, даже если такого не может быть. Даже если они не единое целое, а лишь мужчина и женщина — тут, сейчас, в этом странном, но понятном сне, они существо слившееся, неразлучное. Она воскликнула его имя, и воздух поймал слово, передав его эху. Парень чувствовал, как её прохладные пальцы касаются его плеч, но глаза его всё ещё были в её глазах, загадочных, далеких, близких только для этих минут. Он был рядом с ней, но вместе с тем далеко. Это ломающее расхождение! Как так происходило, что когда ты находишься вдали от человека, ты можешь думать, что он всё-таки с тобой? Это сумасшествие, тайна, но они были и не были вдвоем.

Солнце загоралось всё жарче, поднимаясь и поднимаясь, и их руки, сплетенные и ласковые, стали разниматься…

Яркий свет пробудил его, и Лухань открыл глаза. Это настоящее, бесцеремонное солнце ворвалось в окно и обрушило его из мечты в реальность, в странную комнату с накрытыми белыми простынями предметами мебели. Старинный рояль был единственным, на чем лежала пыль, а не ткань. Черный лак потрескался на углах и отскочил маленькими кусочками, расходящимися от прорех трещинами, сморщившись, как старик. Лухань подошёл к зеркалу, с которого полотно съехало на половину и висело на овальной раме. Он увидел тень себя, прозрачную и невесомую, лишь абрис человека с просматриваемыми чертами молодого юноши. Он был призраком, обитавшим в этом брошенном доме, веками ломавшем его судьбу так, что он застрял в нем навечно, силой какого-то проклятия. Разделенный с ней, той, которая должна была быть где-то рядом, потому что в прошлой жизни они умерли вместе, но, как и всегда, почему-то отсутствовавшая… сколько это будет длиться? И почему в этот раз Лухань не вырвался из мира мертвых, а она возродилась вновь? Он знал, чувствовал, что возродилась… но где же? Где, кроме его сна, в котором он ещё в силах ощущать что-то физически, она обитает?

Проведя по зеркалу невесомой рукой, которая прошла сквозь него, Лухань в отчаянии бросился к окну, потревожившему его покой тем, что пропустило солнце. Он не мог открыть его, не мог распахнуть двери, не мог покинуть этот дом. Будь ты проклято, несчастное место! "Если ты не выпускаешь меня, то верни в эти стены её. Верни её мне, о небо!" — опустился на ветхие половицы коленями призрак и бесслезно зарыдал, пряча бледное лицо в бестелесных ладонях.

* * *

Сбежав из дома на вечер после ссоры с родителями, я бродила по окрестностям, как любила это делать. В порванных на коленях джинсах, кедах, с феничками на запястье, каждая из которых имела для меня свой особый смысл, я шаталась по району, изучая глаза домов — темные днем окна, зашторенные и раззанавешенные, большие и маленькие, приоткрытые в жаркий полдень и закрытые. Я любила переходить от современных кварталов к более старым, где духом былых времен дышал каждый кирпич, каждая крыша, каждый карниз, особенно если они были обломаны, прогнили или частично обвалились. Вон тот кургузый дом стоит тут лет пятьдесят-семьдесят. Ему требовался ремонт, но он явно не был нужен кому-либо. Вон тот пенсионер с заколоченными ставнями точно отжил своё. Жмурясь на солнце, я купила бутылку минеральной воды и продолжила путь по дороге, то возвышающейся, то опускающейся на холмах города. Я бывала тут и раньше, хотя в последний раз давно. Кое-какие детали я уже не узнавала. Один особняк дождался благодетеля и вокруг него деловито выстроились леса. Рабочих сейчас не было, зеленая сетка висела там, где сохла штукатурка. Тротуар повел меня вниз. Ох уж эти родители! Иногда мы совершенно не можем найти общий язык, и потом мне часами не хочется возвращаться в их общество. Иногда мне хочется свой собственный дом, но семнадцать лет — маловато для самостоятельности. И всё же, ничто не мешало мне быть мечтательницей и гадать, какими были прежние хозяева покинутых семейных гнездышек, а, может, там и не жили семьи, а лишь одинокие и мрачные люди? Могла бы я жить одна на целых двух или трех этажах? В настоящем замке? Нет, замков тут не было. По крайней мере, того, что принято ими называть. Самым напоминающим нечто подобное пожалуй был… я остановилась, задрав голову, чтобы сделать последний глоток и, опустошив бутылку, завертела её в руке. Да, вон тот домище! Серый, обвитый плющом и глициниями, сиреневыми и розоватыми. Мне эти цветы кажутся волшебными. Они как меховое манто дворянки, лежат на козырьках и свисают с них гроздьями. И окна у этого дома удивительно целые… Но что это? Мне показалось, что в одном из них кто-то есть. Я видела светлеющее лицо, которое простояло несколько секунд за стеклом и исчезло. Там тоже идёт реконструкция? Или покупатели нашлись и изучают то, что намерены приобрести? Я подошла к ограде, разделяющей дорогу и дом. Между ним и оградой пролегали метры нестриженого газона, запущенного, разрушившего выложенную когда-то ровно плиткой дорожку к главному входу продирающейся в щелях травой. Двери казались неотворяемыми уже целое столетие. Пожалуй, этот великан был самым долгожителем. По архитектуре можно было предположить, что он возведен в начале двадцатого века. Неужели уцелел по время войн и революций? Я взялась за прутья, чтобы приблизить лицо, но вдруг что-то словно вошло в меня через руку и я, теряя сознание от сильного гула в ушах, закрыла глаза…

С пугающим жужжанием моторов, самолёты проносились над самыми крышами, едва не задевая их своими животами. Если бы высунуться было возможно, то в кабинах завиднелись напряженные лица летчиков в бипланах Ки10. Когда они обстреливали бегущих солдат, но на их губах уродливо расплывались улыбки. Я зажалась в самом дальнем от окон и глухом углу комнаты, в которой всё было перевернуто так, словно врывались грабители, но никого, кроме меня, не было, с тех пор как родители с младшими братьями и сестрами сбежали в укрытие. Я не последовала за ними. Я ждала. Даже сейчас, когда на улице грохотали выстрелы и бомбежка, я смотрела на дверь, не отрывая глаз. И она открылась. Лухань вошёл, всматриваясь внутрь со страхом, боясь, что никого не найдет и не увидит. Но в то же время, в его взгляде на миг промелькнуло успокоение, что он не увидел развороченные трупы и мертвецов с пулей во лбу. Кусая костяшки пальцев дрожащих рук, я вынырнула из-за стула, которым на всякий случай прикрывалась, если разлетятся окна и полетят осколки. Бросаясь вперед, я зарыдала, обхватив Луханя за плечи, переведя руки на шею, утыкаясь в его закопченное от вездесущего в разгромленных улицах дыма лицо, пыльную шею. Из-под каски виднелись отросшие и свалявшиеся волосы, цвет которых было не разобрать, но я помнила, помнила! — Ты вернулся, господи, ты вернулся! — зашептала я, целуя каждый доступный сантиметр, даже его воротник и одежду. Меня ещё нервно трясло, и я омывала слезами пахнущее гарью и порохом обмундирование. — Почему ты здесь? Почему ты до сих пор здесь?! — схватил он меня за лицо и поднял его, желая посмотреть с упреком, но он растаял в слезы, тоже навернувшиеся на его глазах. Лухань бросился целовать мои щеки, я цеплялась за его запястья, закрывала веки, и из уголков глаз лились слезы. — Разве я могла уйти? Разве я могла уйти… Я думала, что если я это сделаю, то ты вернешься и не сможешь найти меня. Что мы никогда уже друг друга не найдем… — Я нашёл бы тебя где угодно… только бы ты была цела… тебе нужно уйти отсюда! Здесь небезопасно. Все давно в убежище… — Теперь можно, теперь можно, — повторяла я, оглушенная счастьем его присутствия, не слышащая уже рокота войны совсем рядом. Я не хотела думать больше ни о чем, только бы Лухань оставался рядом. Я едва выжила этот год без него, после того, как его призвали на фронт. Я прожила десятилетие ада за его отсутствие, и смерть уже была милее разлуки. — Идём. — Взяв меня за руку, он осторожно вывел нас из квартиры. Подъезд превращался в труху, ступеньки кое-где провалились, все краски стали коричнево-серыми от постоянно поднимавшейся при сотрясании бомбами земли, клоками выгнутые перила, словно оплавленные, выбоины цемента и куски кирпича. Всё хрустело и шуршало под ногами. Я смотрела вокруг, как слепая, впервые увидевшая свет. Я три дня не выходила наружу, доедая последние крохи еды и воды, потому что трубы давно пробили при обстреле, и воду добыть было очень сложно среди ставших руинами построек.

— Почему ты не переоделся в гражданку? — Посмотрела я на плечо, затянутое в зеленоватую униформу военного. — Если ты наткнешься на японцев, тебе будет конец, а так… гражданских могут взять в плен… почему ты не переоденешься? — Я китайский солдат! — Обернулся он ко мне, ступив на порог подъезда. — Я никогда не стану прятаться и скрываться! Это честь и гордость, что я защищаю свою страну! — Лухань, посмотри вокруг… какая гордость?! Мир горит в огне… тысячи погибли!

— И половина моего взвода! — Дернул он меня за руку, так что я налетела на него. Он обнял меня, прижав к груди. — Я видел столько смерти… уверен, что ты тоже… разве теперь что-то имеет значение? Ты рядом. Мне ничего уже не страшно. Ничего. — Я люблю тебя, Лухань, — дребезжащим голосом прохрипела я. Мы с минуту простояли под дверным косяком. При любых обвалах и крушениях — это самое безопасное место. Но во время войны таких мест нет. — Скорее, нужно уйти в убежище… ведь больше идти некуда? — Нет, надо дождаться подкрепления, дня два или три, и, возможно, наши оттеснят японцев. — Мы осторожно побежали, пригибаясь и прячась за столбами с оборванными линиями, за перевернутыми машинами и раскуроченными тумбами, на которых когда-то висели афиши. На тротуарах валялись убитые люди. Большинство не были военными, это были просто те, кто попадал под пули, под осколки, под ненависть врага. Я боялась вглядываться, чтобы не увидеть знакомых. А ещё хуже — родных. Лучше я буду верить в то, что они добрались до укрытия, спаслись.

Наше перемещение сопровождалось грохотом, отдаленными криками надрывных голосов, то ли идущих в атаку, то ли предсмертных — я даже языка не понимала, наш он или чужой? Где-то в соседнем переулке разносился скрип танковых гусениц. Меня бросало от него в холодный пот, потому что он обычно сопровождался выстрелом и огромный разряд разносил в щепки стены, раня десятки жителей. — Нам нужно на ту сторону, — указал Лухань на параллельно идущие здания. — Бомбоубежище же там? — Кажется… — согласилась я. Он дернулся туда, но я поймала его за руку. — Постой. Может, не пойдём туда? Можно укрыться где-нибудь ещё… — Ну, ты чего? — Улыбнулся он мне, проведя ладонью по щеке и скуле. — Это самое надежное место из оставшихся. Осталось немного пройти. Идём. — Лухань… — Нехотя пошла я за ним. Покореженная дорога зияла ямами. Да, теперь тут могла бы пройти только специальная техника. Не то, что раньше, когда я с подружками спешила на танцы в атласных туфельках, когда вон там на углу продавали сладости, когда вместо тусклой дыры, подобной пасти окаменелого чудовища, красовалась витрина цветочного магазина. Когда в городе царила жизнь, а не смерть. Вдруг совсем рядом с Луханем проскочила со свистом пуля и ударила в фонарный столб. — Снайпер! — закричала я и потянула возлюбленного назад. Он развернулся, чтобы бежать, но в этот момент вторая пуля ударила ему точно в грудь. Туда, где застегивалась пуговица на кармашке, туда, где билось сердце. Наблюдая с разрывающимися от ужаса глазами, как он выгибается в спине и падает назад, я всё ещё держала его за руку и тянула к себе, но вес его тяжелеющего тела не поддавался и я, заорав его имя, повалилась сверху, прикрывая собой Луханя от каких-либо ещё бед. Но было поздно. Я не хотела понимать, но чувствовала, что поздно. — Беги… пожалуйста, беги! — попросил он меня, упав на спину, прямо посередине дороги, открытой всем ветрам. — Нет! — Замотала я головой. — Нет, я без тебя никуда… я сейчас подниму тебя, и мы пойдём вместе… — Беги… — повторил он, бледнея и закатывая глаза. Я затрясла его, приводя в чувства. Нет, это всё не на самом деле! Такого не может быть! Я ждала его, так ждала целый год… я… я всего дважды целовала его до этого, я не могу вот так потерять его!

— Лухань, прошу, давай, найди в себе силы, пойдём… я умоляю тебя… помнишь, помнишь, ты писал мне, что женишься на мне, когда вернешься? А про детей? Ну как же… — Я снова плакала, но уже беззвучно. Ресницы мокли и мешали мне четко видеть его лицо, и я терла глаза, чтобы они не застилались этой завесой. Слыша меня, Лухань слабо улыбнулся и его взгляд остановился. — Лухань! Лухань! Нет, прошу… пожалуйста!

Около нас, где-то возле бывшей булочной, раздался сильнейший удар, после того, как над головами пронесся очередной самолет. Выброшенная из него бомба, наверное, должна была обезвредить остатки солдат, находящихся где-то неподалеку, но не попала в цель и разорвалась за моей спиной. Сотни острых осколков вонзились в меня и один из них, разрезая плоть, прожег мне сердце, спасая меня от более ужасной боли смертью. Все картины происходящего оборвались вместе с этим метким попаданием.

Я открыла глаза, осознав, что не свалилась с ног. Рука отпустила прут, за который взялась. Ошарашенная, я отстранилась от ограждения. Жар и холод волнами обдавали меня. Я прижала ладони к щекам. Они были мокрыми. Когда я успела заплакать? Я… я же была той девушкой, которая бежала вместе с солдатом! И я так остро ощущала боль! Я осмотрела себя, убеждаясь, что в порядке. Почему мне казалось, что я не просто знаю их, а что они — это часть меня? И Лухань… голова заболела при попытке воссоздать его лицо. Но я ведь только что его видела! Воспоминания терялись так стремительно, что стало жутко. Я посмотрела на дом, с которого всё началось. Я ведь хотела рассмотреть его получше… был ли он одним из тех разбомбленных во время войны? Тогда его отстраивали заново, хотя и не меняли изначальной задумки. Кто же был в окне? Не знаю, сколько я простояла здесь, но никто так и не вышел, а нутро по-прежнему выглядело нежилым. Не в силах противостоять бессознательному порыву, я закинула ногу на каменный фундамент ограждения и, оглядевшись, чтобы никто меня не засек за вторжением в частную собственность, принялась перебираться на территорию вокруг молчаливого особняка, манящую полуденной дремой и бликом лучей в наблюдательных окнах.

Двойные кованые двери оказались открытыми. Вернее, одна из них. Вторая не поддалась, а первая легко пошла вперед, стоило мне немного толкнуть её. Никогда прежде не входя ни в какие дома без спроса, я несмело заглянула внутрь. Там мог оказаться кто угодно, от риелторов и агентов купли-продажи, до бродяг, ищущих себе временные приюты в заброшенных зданиях. Окрикнуть кого-нибудь или лучше не привлекать внимания? Просторный зал прихожей, с недостижимыми потолками, тянущимися вниз хрустальными люстрами, был тенист, пропуская свет сквозь зарешеченные большие окна, но перед ними разрослись самшитово-тисовые нестриженные гиганты, и они не только не пропускали солнце на первый этаж в достаточной мере, но и оттеняли свет холодным зеленым цветом. Он падал на паркетную плитку, придавая ей малахитовые переливы. Вокруг властвовала старина. Широкая лестница вверх с завинченными перилами и серо-мраморными ступенями веяла прохладой. Неужели ступени, в самом деле, каменные? Я видела такое только в музеях. Наверное, тут жил когда-то кто-то богатый. А сейчас? На втором этаже виднелось больше света, и это поманило меня к себе. Я любила яркое солнце. Возможно, остались портреты или следы от прежних владельцев, фотографии или личные вещи. Я ничего не собиралась брать, лишь посмотреть. Шаги звучали до потолка цокотом подкованных копыт. Какое запустение в сонных просторах… Но в нем здорово чувствуется уединение, ради которого я убежала из дома. Побыть в тишине, никто не пристаёт и не трогает. Я поднялась наверх. Анфилада комнат налево и направо. Полуколонны с позолоченными пилястрами обрамляли стены с дорогими обоями, хотя они не везде сохранились. Похоже, что это вообще ткань. Ничего себе! Гладя отделку царской обстановки, я двинулась вдоль окон, выходящих туда, на дорогу с которой я пришла. Моё видение могло быть ошибочным. Блики, лучи или тень от листвы каштанов падали на стекла и выткали рисунок лица. Даже пыль на подоконниках была нетронутой. Единственные, кто могли пробегать — мыши. Я огляделась вокруг себя. Старинный рояль, выглядящий темным пятном, кляксой, среди мебели, накрытой белыми простынями, пустые стены и большое овальное зеркало, как восточная девушка, пытающаяся спрятать лицо, натянувшее на себя материю до середины. Только вертикально, а не горизонтально. Словно кто-то пытался стянуть её, но передумал, или отвлекся, или не сумел. Я подошла к нему нерешительно. Возник кратковременный страх, что не увижу себя в нём, но это разыгралось моё воображение и, когда я встала перед зеркальной поверхностью, то увидела своё отражение во весь рост. Разводы пыли амальгамой мутили изображение, и я подошла ближе. Сколько лет ему? Рама выглядит чуть ли не старше самого дома. Барельефные узоры с патиной. Рука сама протянулась потрогать её, когда за ней, в отражении, я вдруг увидела кого-то. Вскрикнув, я резко обернулась, надеясь, что мне показалось. Но неясное видение никуда не делось. В прозрачном воздухе, невесомо и неощутимо, словно из мельчайших частиц времени и осыпающейся штукатурки, стоял молодой человек и я, уже почти забывшая мираж на улице, поняла, что вижу перед собой того самого Луханя. Луханя, который погиб, спасаясь на войне. Оторопев и ужаснувшись, я отступила, стукнулась спиной о зеркало, испугалась и этого, забыв, что позади меня что-то есть. Я не верила глазам и принимала увиденное за голограмму. Как и она, он был трехмерным, движущимся и просматриваемым насквозь. Что за обман зрения? — Черт… — прижалась я к стене, к которой отступила. Он, парень, водил головой за моими перемещениями, и не будь он сам красивым и выглядящим дружелюбно, это всё напоминало бы кошмар. — Что здесь происходит? — Я задрала голову и осмотрела все углы в поисках проектора. Чего-то, что создавало бы данную иллюзию.

— Ты вернулась… — произнесло это нечто, имевшее облик парня, но явно отличное от человека по составу и сути. Он двинулся ко мне. — Стой, где стоишь! — вытянула я руки. Он остановился. — Кто ты такой? Что творится в этом доме? — Не отвечая, Лухань, или тот, кого я за него принимала, покосился в зеркало и, недовольно отвернувшись, сказал мне: — Я призрак. Разве не видно? До меня доходило сказанное минут пять. Замершая, я изучала его, прорвавшегося посланника потустороннего мира, глазами, тяжело дыша и прикидывая, доставать святое распятие, читать молитвы или щипать себя, чтобы проснуться? Поразмыслив здраво, я нервно засмеялась. — Ну, конечно! Привидений не существует. Что за фокусы? — Я огляделась ещё раз. Откуда-то же должны падать направляющие? Хоть одна лампочка? Но, вообще-то, без темноты такое воссоздать сложно. — Ты запись? — Запись? Тогда почему я говорю с тобой и всё понимаю? — Поняв, что подходить ко мне не стоит, Лухань остался там, где и был. — Неужели ты не помнишь меня? — Его брови сошлись к переносице и глаза кричали о чем-то. Что-то трагичное, что-то болезненное и кровоточащее, как стигматы, появляющиеся без причин, сочилось из его взгляда. — Что я должна помнить? — насторожилась я. Он тоже видел тот эпизод войны? Он знает его? — О том, кто я… кто ты… Разве ничего нет в твоей памяти? — Как твоё имя? — не выдержала я. Со мной разговаривал воздух! Смутный силуэт, сюрреалистическая оболочка, мистический субъект гримуаров! И я говорила с ним. Как с человеком. С кем-то разумным и живым, хотя назвать это существо живым было никак нельзя. Его не существовало! — Лухань. — Меня пронзил укол в сердце. Как в том бреду, что накатил на меня на улице. Раскаленный осколок от бомбы и я, в слезах и мольбе, чтобы он не умирал… Этого не может быть. Просто не может! — Нет, это не правда… я ведь не та девушка… мы ведь не погибли во время войны? — Я замотала головой, отбиваясь от возвратившихся картин, превращавшихся в мои собственные воспоминания. Но как это случилось? Мне так мало лет, откуда я знаю о войне? Я не верила в прошлые жизни. До сегодняшнего дня. Лухань смотрел на меня, не сводя глаз, будто ожидая, что я сама приду к окончательному умозаключению, без подсказок. И когда моё лицо стало выдавать, что я поддаюсь вере в невозможное, его взгляд согрелся, как мог бы потеплеть взгляд мученика, с сожалением глядящего на разделяющего его муки и собирающегося погибнуть вместе с ним. — Так… мы… любили друг друга во время войны? Мы умерли тогда? — Мы любили друг друга всегда, — тихо произнес Лухань и вытянул руку. — И умирали много раз. Хочешь ли ты вспомнить ещё что-то? Завороженная его странными словами, я отстранилась от стены и, сделав шаг, посмотрела на его протянутую руку. Не знаю, настоящий ли он призрак или моя галлюцинация — как печально сойти с ума в столь юном возрасте! — но, кажется, вреда он не причинит. Разве может нанести вред тот, кто не имеет плоти? Я протянула свою руку навстречу, осторожно подводя пальцы к пальцам. В тот миг, когда они достигли друг друга, я поняла, что не ощущаю его. Лухань был лишь видимостью, но не телом. Он был совершенно нереален, и мои пальцы проходили сквозь его ладонь. Испугано подняв глаза, я увидела, как трясутся его губы, как он водит из стороны в сторону головой, умиравший вместе с надеждой нежилец. Он хотел ощутить что-то, хотел почувствовать, но не смог. На мой язык подкрадывались сожаления, но тотчас, едва я собралась забрать свою руку обратно, в меня вошла очередная волна, подобная той, что затопила моё сознание у ограды. Вихрь и темнота стали поглощать разум, забирая мой дух и швыряя его куда-то далеко-далеко.

— Быть наложницей императора — великая честь! — сказал отец, отталкивая меня в сторону дворцового распорядителя. Вместе с ним стояла стража, готовая принудить меня силой, если понадобится. Я, словно намагниченная, вернулась обратно, цепляясь за отца, но тот, не дав обнять себя, пихнул меня сильнее. Я упала в его ноги, плача и умоляя, чтобы он сделал что-нибудь, чтобы не отдавал меня во дворец. — Прекрати стенать, девчонка! — подхватил меня под плечи поверенный императора и потянул на себя. — Ты замечена самим владыкой Поднебесной! Смеешь ли ты лить слезы? — Но я не слушала его. — Отец, прошу тебя! Отец… Лухань! — Замолчи! — Он, который был моим родителем и защитником, подошел и ударил меня по лицу, грозно сверкнув глазами. — Я не знаю о ком ты! Тебя ждет великое предназначение! Но он знал. Знал, что я была обручена со своим возлюбленным, который отъехал получить в столицу повышение, чтобы вернуться ко мне, и мы могли соединиться. Но в тот момент, когда он уехал, меня заметил император, проезжавший мимо всего однажды и посетивший наш дом. Дом высокопоставленного чиновника. Будь проклята эта высокородность! Заметив меня, правитель пожелал меня себе. Сделать одной из многих, тех, что посвящают свою жизнь одному-единственному — ублажать его, немолодого, не слишком красивого и требовательного, временами жестокого и быстро остывающего к тому, что распаляло ещё вчера. Но всякая наложница надеялась родить сына, получая возможность сделаться императрицей. Мне на это было всё равно, я не представляла себя без Луханя. Я не видела своей жизни без него, принадлежа другому. Я едва успела написать письмо ему, но если оно не дойдет, если он не получит его? А даже если получит, то что сделает? Что он сможет? Нет, я зря отослала ему послание. Пусть лучше думает, что я пропала, умерла, но не обесчещена другим, не делю ложе с другим, не изменила возлюбленному.

Я рыдала в повозке, увозящей меня от родного дома, от юности, от счастья и, казалось, от самой жизни. И тогда я приняла решение, как поступлю, когда наступит решающий момент. Я ни за что не отдамся императору. Прошло две недели, прежде чем обо мне вспомнили и, в лабиринтах коридоров и комнат, до меня добрался устроитель вечеров императора, оповестивший, что этой ночью меня призывают в царский альков. Оторопь взяла меня и, уверено и храбро, в отличие от всех последних дней, что я сокрушалась и предавалась горестям, я определила свою судьбу, посмотрев на нож, лежавший на столике. И вот, когда я была наряжена в подобающее платье, подготовлена и ждала служанок, традиционно сопровождающих выбранную девушку, неизвестно как, будто чудо в стране безверия, будто осуществленная мечта, со стороны балкона в комнату вошёл Лухань. — О! — воскликнула я, едва не теряя сознание и обрушившись на ковры. Мой возлюбленный стремительно пересек спальню и бросился на колени рядом со мной. — Ты… как ты пробрался сюда? Лухань, солнце моей погасшей жизни… — Я хорошенько заплатил одному человеку, но это неважно! — Он приподнял меня и прижал к своей груди. — Я прочел твоё письмо… я мчался, загоняя лошадей… почему твой отец не запер тебя? Почему отдал ему? Почему? — Он мужчина, он держался и задавал вопросы со стойкостью и немыслимой сдержанностью, но я слышала слезы его голоса. Они вторили моим, явленным, мокрым и соленым. — Он хотел этого… он хотел… — прижимаясь к Луханю, простонала я. — Уходи… за вторжение в покои императорских женщин тебя убьют, как изменника! Уходи, прошу! — Я никуда не уйду без тебя, никуда! — Он, конечно же, заметил, что в моём алом рукаве был спрятан кинжал. Он не мог не чувствовать его, целуя мои руки. Он понимал, на что я шла и к чему приготовилась. Мы сомкнули объятья и, не жалуясь и не сетуя на судьбу, замерли, понимая, что ничего уже не изменится и нам не спастись вместе. А по отдельности для нас выжить смысла не было. В этот момент вошла стража, приведшая служанок. Разумеется, за измену императору — казнь. Никто, посягнувший на честь императора, не может остаться жив. Ни польстившийся на наложницу, ни наложница, подпустившая к себе кого-то, кроме своего государя. Смерть. Это то, что встретили мы несколько дней спустя, после унизительных допросов и мучительных пыток, в которых пытались оправдать друг друга. Но всё было предрешено. И счастье наградило нас своим подарком, назначив казнь на один и тот же час. Я умирала, видя, как умирает он и была спокойна, как и Лухань, ведь мы надеялись на то, что встретимся на другом свете, на мосту в мир иных, по которому пойдём в вечность, взявшись за руки…

Задыхаясь от боли и горечи, я пришла в себя. Теперь быстрее, чем после первого видения. Лухань стоял передо мной, никуда не девшийся, поделившийся со мной воспоминанием. Но хуже всего было другое — вместе с памятью возвращались не только картинки, не только фрагменты чего-то чуждого. Вместе с памятью возвращались чувства, режущие и расковыривающие душу насквозь, мои собственные чувства невыразимой и безграничной любви к Луханю. К призраку, плывущему напротив меня, которого я не знала ни на грамм. Которого я знала целые тысячелетия. — А теперь, — сказал Лухань, — теперь ты вспомнила, кто ты? Я поводила лицом слева направо, не отрицая данность, а показывая, что не могу поверить до конца в то, что всё это правда. Прошлые жизни, переселение душ, не одной, а сразу двух, параллельно, из века в век. Да, не всегда нас звали именно так, как сейчас, но в то перерождение, что было во время войны, в конце тридцатых годов прошлого века, нас звали точно так же. Я была почти самой собой, с тем же лицом и именем. Неужели такое бывает? Я могла отрицать видимое, ведь случаются с людьми разные расстройства, приводящие к иллюзиям, миражам. Я могла не поверить в ощущаемое, ведь и органы иногда могут обманывать. Но чувства, разбуженные где-то в душе, я отринуть не могла. Я любила Луханя. Всё моё существо и сознание стремилось к тому, чтобы соединиться с ним, быть с ним. — Почему… почему это всё произошло? — Я провела рукой перед собой, надеясь, что задену его, что пощупаю хотя бы краешек плоти, тепло кожи, упругость руки, но ладонь моя прошла сквозь, вызвав всплеск сожаления на лице Луханя. Да и на моём тоже. Хотелось уцепиться за что-то, ухватить рукав его фланелевой рубашки, в которой было бы очень жарко в летний сезон, стоявший на улице, и он мог терпеть подобное одеяние, только если ничего не чувствовал. — Я не знаю, — огорченно опустил прозрачный взгляд Лухань. За ним я четко видела узор обоев, его тело не загораживало подоконник за его спиной. У него не было тела, была лишь субстанция, способная нести информацию, говорить, знать, помнить и… любить? Неужели всё, что осталось от жизни в этом юноше, это его разум и чувства? Его светло-медовые волосы, как он ни поворачивал голову, оставались не шелохнувшимися, прядка к прядке. — Я не могу вспомнить первую и последнюю наши жизни. Я не помню, с чего всё началось, и не помню, почему я застрял где-то… где-то здесь, в этом мире одной ногой и второй в другом, почему ты ушла без меня? Я не помню! — Лухань сжал виски пальцами и, надавив на них, затряс плечами в беззвучных всхлипах. — Я не могу даже почувствовать себя… я не ощущаю собственных касаний к самому себе… ничего… я обезумел от этого ужаса… сколько тебе лет? — резко поднял лицо он, оправдывая взглядом, полным кошмара, что рассудок его едва выдерживает происходящее. — Семнадцать, — с болью в голосе произнесла я. Как ему помочь? Как сделать что-нибудь, чтобы он обрел материальное воплощение? Лухань, мой любимый… единственный. Секунды шли, а прорвавшаяся плотина из прошлого не прекращала заливать моё сердце невысказанной и недосостоявшейся любовью. Она усиливалась и усиливалась, растекаясь по таким далям души, о существовании которых и не подозревают. — Значит, я уже семнадцать лет томлюсь в этом доме… семнадцать лет! — Лухань подошел ко мне и, забывшись, попытался взять за руку, но наши кисти разошлись. — Проклятье… — Он задержал ладонь рядом с моей, не отводя, наивно сжимая и разжимая пальцы. Мои губы дрогнули, оплакивая эти бесплотные попытки. Именно бесплотные. Нефизические, нереальные. Я сама подняла руку, интуитивно догадываясь, что он хотел сделать. Он жестами потянул меня к стулу возле рояля и я, выставляя руку так, словно держалась за него, дошла до стула и села. Лухань опустился передо мной на пол, скрестив ноги. — Семнадцать лет я ждал, и вот, ты рядом… — Он посмотрел в мои глаза и, как-то внезапно и счастливо улыбнулся. — Что ж, всё остальное уже неважно. Мы вместе, хоть раз за все воплощения на более продолжительный срок, чем на несколько дней… ты ведь не покинешь меня? — Я не смогу остаться здесь, мне нужно домой… — произнесла я, хотя самой не хотелось уходить. Не хотелось возвращаться домой, ходить в школу. Да и где мой дом теперь? Он там, где Лухань. Здесь. Оставьте нас с Луханем, вдвоем, навсегда. Это именно то, о чем я, плача, молилась все те жизни, и вот, мы обрели друг друга, но не в силах даже коснуться губами губ. Его нет. Лухань призрак, не способный ощутить и дать почувствовать. Грудь стиснули железные тиски страданий и гнева. Почему?! Почему всё так? — Но ты вернешься? Ты можешь уходить, только возвращайся. — Он положил ладонь мне на колено. Скорее удерживал на нужном уровне, потому что иначе она бы провалилась насквозь. Я не чувствовала никакого веса. — Если я уйду, ты ведь не исчезнешь? Не растворишься? — Я тоже положила ладонь на колено, и мы, как будто, сцепили наши руки. — Мне страшно, Лухань. Если я потеряю это… Я не хочу уходить. — Я провел здесь столько лет… я никуда не денусь. — Мне кажется, что мы столько раз говорили это друг другу, и всё-таки разлучались, погибали, умирали и рождались вновь, чтобы не обретать, а терять, раз за разом. Почему ты не победил смерть? — Слезы сковали горло. Сползя со стула, я плюхнулась на пол рядом с Луханем. — Почему ты не пошел за мной?! Почему я живая, а ты… ты со мной только наполовину. Как ты мог бросить меня в этом мире одну? — Я не знаю, прости. — Он заводил руками, гладя, обнимая, представляя, что это всё имеет смысл, но ничего не менялось. Плохой сон не становился хорошим. Он оставался таким, каким снизошел. — Прости, если бы я знал, как преодолеть это, как это получалось раньше? Но я понимаю, что вселиться или родиться по своему усмотрению у меня не получится. Так не бывает. Я пытался, когда однажды сюда забралось два мальчишки, но ничего не вышло… а покинуть дом у меня не получается… если бы вспомнить, почему! — Нет-нет, если бы ты сейчас родился, то мне пришлось бы тоже прождать лет семнадцать, не меньше! — Я испуганно округлила глаза, задержав руки возле его туманного лица. Всё равно не смогу дать ему свою нежность, только видимость, жест. — Я не проживу без тебя так долго. Теперь уже нет. Я не хочу терять тебя, никогда больше не хочу! — Заплакав, я обняла воздух перед собой, наполненный цветными частицами того, кого я любила в вечности. — А что, если мне присоединиться к тебе… это куда проще… — Нет, нет, ты что! — Лухань вскрикнул, как от чего-то ужасного. — Даже не думай об этом! А что, если твоя душа снова переселится, не взяв мою с собой? Я потеряю тебя снова. Да, ты можешь прекратить свою жизнь, а я свои мучения остановить не в силах. Я обречен… я ничего не могу с собой сделать. Ничего! — Мы замолкли, надрываясь от эмоций, непосильных для наших хрупких душ. Это было слишком тяжело, и невозможно утешить, мне его, ему меня, всего лишь обняв, поцеловав в щеку. Это невыносимо. Это убивающе. Это умирание без причин, без болезни. От боли. — Что нам делать, Лухань? — тихо спросила я. — Помоги мне найти ответ. Мы должны найти его вместе. — Всё, что я могу, это дать тебе воспоминания об остальных реинкарнациях. Кроме первой и последней. Ты хочешь? — Да, я хочу, — не думая, кивнула я. Всё, что связано с ним, с нами, с нашей любовью. Мне нужно это. Он поднял ладони и выставил их перед собой, будто мы собирались играть в ладушки. Я тоже плавно подняла свои. — Я попытаюсь… — Я хочу захлебнуться в этих воспоминаниях, потому что в них мы одинаковые, мы вместе. Пусть на короткое время, но полностью, безраздельно. Чем их будет больше, тем лучше… сколько их было? — Десять… две ты уже видела, значит, осталось восемь. И две я не знаю сам, но я каким-то чутьём угадываю, что они есть. Ещё две. Возможно, в них была бы разгадка. — Мы свели ладони в воздухе. — Неважно, дай мне всё, что имеешь сам. — Мы посмотрели в глаза друг другу.

— Мою любовь, — произнес Лухань. — А в ней всё, что я имею. И кроме неё у меня ничего нет. — И прошлое, и настоящее — только в ней. — Внутри меня закрутились вихри. Я ощутила покалывание на кончиках пальцев, и организм стал терять вес, осязание. Я тоже превращалась в такой же сгусток любви. И ничего кроме. — Наша жизнь — это любовь, давай же хоть ненадолго забудемся в ней? Дрогнув, он закрыл глаза и, засияв слегка, став чуть различимее обычного, излил из себя энергию, впившуюся в меня, через суставы, кости, сосуды, сразу из кончиков пальцев в мозг и сердце. С болью и странной резью, я провалилась в очередное путешествие по ушедшим эпохам, прорываясь сквозь темноту и холод, леденящую тишину и отсутствие кислорода. Напрягая все свои силы, я захватала ртом живительный ветерок, когда передо мной открылась картина моей жизни, не принадлежащая мне настоящей, но настолько подлинная, что я, ведомая невидимой судьбой, подчинилась её законам и, вновь и вновь, прожила тот сценарий, который был предложен.

* * *

Не выдержав мук и горечи, трагизма смерти и разлук, я открыла глаза после четвертого видения. Я не могла этого выносить, за один раз слишком много. Слёзы текли из моих глаз градом. Я вновь и вновь прожила расцвет влюбленности, её созревание до всепоглощающей любви, которая становилась апогеем наших судеб, и решающим моментом, после которого всё шло на спад, вниз, к смерти. Неважно, какой это был век, девятый или шестнадцатый, восемнадцатый или тот, в котором по земле ещё ходил Кун Фу-Цзы, мы одинаково, но по разным причинам, не могли остаться вместе. Погибал либо он, либо я, либо мы оба, и в тех случаях, если погибал один, то другой, по стечению обстоятельств или добровольно, спешно прощался с жизнью. Создавалось ощущение, что душа была одна на двоих, поэтому второе тело не может продолжать дышать и двигаться, когда половина души воспарила к небесам. Что же в этот раз не так? Я посмотрела на Луханя. Он задавался тем же вопросом. — Это немыслимо, — прошептала я. Мы опустили руки, всё ещё сидя напротив друг друга. — За что это всё? — Возможно, мы были большими грешниками в первой жизни. Я пытался самостоятельно разгадать этот порочный круг. Наверное, мы совершили святотатство или прогневили Бога… — Бога?! — Я поднялась, горько ухмыляясь. — И ты веришь в его существование после всего этого? Да ни один грех не стоит такой расплаты! Даже если мы были злодеями и убили кого-то. За одну смерть можно расплатиться одной смертью! А не бесконечно, раз за разом… — Я опять начала плакать и Лухань, поспешив подойти ко мне, провел ладонью возле моей щеки. Конечно, он не мог смахнуть слезу. — Пожалуйста, не расстраивайся. Я… я смотрю на это и ничего не в силах сделать. Это так мерзко, чувствовать себя мужчиной, но не быть им… во мне нет ничего, кроме мужского духа. Это отвратительно. Пожалуйста, не страдай хотя бы из жалости ко мне. — Я воззрилась на него, стряхнув с ресниц влагу. — Какая жалость? Я люблю тебя, и ради этой любви я сделаю всё. Всё, — повторила я, и мы замерли. Мы оба были готовы на всё, да только представления не имели, есть ли спасительный рецепт от подобного. Как может соединиться материальное с неосязаемым? Столетия, тысячелетия ученые, философы и разные мудрые мужи бьются над проблемой души, её реальности, её поиска, того, куда отправляются люди после смерти. Пытаются вызывать привидений, устраивают спиритические сеансы, медиумы, сенсоры, полтергейсты. Никто не нашёл, никто не ответил. Даже великий Гудини не смог вернуться к своей жене, он, знавший все фокусы бренного бытия. А Лухань ко мне вернулся. Как, зачем, почему? Солнце за окном поблекло, зайдя за облако или переместившись на ту точку, которая уже не даёт прямого света в эту комнату. — А что… что если один из нас не поверил другому, что любовь живет в душе? Что, если мы пообещали доказать друг другу, что нас не волнуют деньги, титулы, красота, удобства или что-то ещё. Что если настоящая разница между нами, ты такой, а я вот такая — это для того, чтобы убедиться, что мы любим несмотря ни на что? Без касаний и любых пошлых подтекстов. — Ты думаешь?.. — Лухань немного улыбнулся. Я старалась найти хоть какую-то зацепку, чтобы облегчить его участь. Он был прав, мне сейчас проще. Покончить с собой, как угодно это сделать, и всё, что-то изменится и процесс моих перерождений сдвинется, а он застыл. Произошел сбой. — Знаешь, а мы же ни в одной прежней жизни… не доходили до физической любви. — Думаю, что просто не успевали, — покраснев, заметила я. — Я и не говорю, что не хотели, — тоже смутился он и опять присел на пол. Я вернулась туда же, к роялю, и села рядом. — Но теперь, ты права, если и были какие-то сомнения, то они исчезли. Не обладая ничем, мы любим друг друга.

— Мы сможем так, правда? — Обнадеживающей полуулыбкой приподняв уголки губ, я легла вдоль ножек рояля, на бок. — Ну, кажется, у меня нет выбора, — грустно посмеялся Лухань, ложась совсем близко, впритык. Если бы он имел хоть какую-то плотность, я бы почувствовала её, но ничего не исходило. Ни запаха, ни тепла, ни даже гулкого сердцебиения. — А сможешь ли ты? Ты жива, и твоя жизнь… — Без тебя ничего не значит. — Глядя друг на друга, молча разглядывая контуры лица, рта, линию носов, лбов, подвижных век, загнутых ресниц, мы ухватились за то, что нам дано, единственное, что оставалось, но даже это было огромнейшим счастьем, подобного которому я в этом своем воплощении ещё не испытывала. — Тебе не скоро ещё домой нужно? — просяще поинтересовался Лухань. — Я пробуду до заката. Иначе отец будет кричать и возмущаться. — Он понимающе покивал. Мои брови опустились, изогнувшись от неприятного осознавания. — Если бы я могла как ты, не пить, не есть… только быть здесь, с тобой. Я бы никуда не уходила. Никогда. — Не говори так. Это страшно. И мучительно. Не чувствовать вкуса еды, не мочь влить в себя и стакана воды. Если бы я не знал, каково это, было бы хорошо. Но я помню прошлое, я ещё помню какие-то ощущения, и я хочу этого снова. Но это невозможно. — Мы найдём способ. Найдём, — пообещала я. Это первый день, мы только нашлись, мы только встретились. Впереди целые годы, всё будет в порядке. Всё образуется.

Я пробыла в странном особняке до темноты. До последнего луча заката и, когда свет померк, Лухань стал немного ярче, выделяясь на мрачных стенах без освещения. — Завтра. Во сколько ты придёшь? — Спускаясь со мной по лестнице, плывя по воздуху без каких-либо усилий, провожал он меня до дверей.

— Пообедаю дома после школы, и сразу же сюда. — Я обернулась, прощаясь. Пожать руку, поцеловать в щеку, похлопать по плечу. Лучше и не пытаться уже. Только лишние испытания для нашего терпения. — Я буду ждать! — сжимая полупрозрачные кулаки, саднящим голосом изрек Лухань, не желая отпускать меня. — Я буду торопиться не меньше, — заверила я от всего сердца, выходя за порог и прикрывая за собой. Хоть бы ничего не случилось, и это не было сном! Каким бы тяжелым он ни был, лучше такой, чем сумбурный и бессмысленный сон о реальности, в которой нет того, кого можно любить так сильно, что время и пространство сдаются, превращаясь в дополнительные измерения любви, а не преграды.

* * *

Едва очутившись в прихожей, я присела, чтобы разуться, и тут же встретила отца, вышедшего из зала на звук моего возвращения. Я ушла из-за ссоры с ними, так что начинать разговор не спешила. — Где ты была? — возмущенно встал он в проходе. — Гуляла, — бросила я, стянув кеды и приготовившись пойти дальше, но папа не пропустил. — Ты время видела? — Видела… — пробормотала я, опустив глаза. — А совесть у тебя есть?! — Он посторонился, видя моё нетерпение. Я поспешила шмыгнуть внутрь, к своей спальне. — Где ты гуляла? Ты будешь со мной говорить или нет? Куда ты пошла? Не смей больше пропадать так надолго! Ты меня слышала? — Я захлопнула дверь своей комнаты и, прислонившись к ней спиной, перевела дыхание. Мои строгие родители терпеть не могут, когда я не отчитываюсь о том, где и как провожу время. В прошлом году они даже умудрились пару раз проследить, точно ли я хожу к подруге и веду себя прилично. Стыдясь того, что меня встречают из гостей, я перестала посещать одноклассниц и предпочитала звать их в гости сюда. Но как мне было объяснить то, что я буду ходить в заброшенный дом и шататься по нему часами? Пытаться рассказать правду и думать нечего. Мой отец вызовет экзорциста, а мать психиатра. Но это всё неважно, я не буду упоминать и словом о Лухане. Наша любовь осилила столько испытаний. Неужели я не справлюсь с регулярными побегами из дома?

Затаив дыхание, я толкнула дверь, не зная, что обнаружу за ней. Что если мне всё приснилось и повторения тому не будет? Но Лухань стоял передо мной, радостно улыбающийся, посреди холла, где когда-то, наверное, стоял круглый тяжеловесный стол, на котором каждые три дня менялись благоухающие цветы в фарфоровой белой вазе с сине-золотой росписью драконами и цветением слив. Лухань был здесь, но, увы, всё такой же призрачно-прозрачный, пронзенный видом ступеней за ним, подобно помехам на телевидении рябящим на его изображении. Я переборола себя и удержала свою хотевшую упасть улыбку, чтобы не огорчить его. Он разве что не закружился в воздухе вокруг меня, подлетев и засуетившись на месте. — Как я рад, что ты пришла! — Неужели ты сомневался? — Мы посмотрели друг другу в глаза. Это напоминало мне трюк с трехмерной картинкой, за которой можно разглядеть что-то иное; если концентрироваться на кареглазом взоре, то перестаёшь замечать, что сквозь него что-то неестественно просматривается. — Вдруг ты приняла всё за видение, — всплеснул он видимостью рук. Ведет себя, как молодая хозяйка, впервые принимающая гостей, не знающая, что предложить, куда позвать. Ему хочется создать мне ощущение уюта, спокойствия и счастья. Мне хочется провести пальцами по его волосам, броситься ему на шею и обнимать, пока не заболят мои плечи и его ребра. Невозможно. Я сильнее натянула губы, не лишая их нужного выражения. — Только не после вернувшихся воспоминаний и того, что они притащили за собой. — Я шагнула, заново осматривая дом, к которому ещё не привыкла. Всё было, как и вчера. К сожалению. Ничего не ожило, не вернуло жизни ни себе, ни моему возлюбленному, светлой тенью поплывшего за мной к лестнице. — Ты не рада… — робко предположил Лухань. Поставив ногу на первую ступеньку, я посмотрела на него, следующего со мной рядом. — Не рада, что вспомнила. — Ничего подобного! — горячо заверила я. Сейчас мне казалось, что я была калекой без знания о себе прошлой. О настоящей себе, которая ничем не отличалась в прошлом от той, что здравствует в этом дне. — Я люблю тебя, Лухань! Как я могла существовать без этого? И зачем? Не говори так. — Моя ладонь поднялась, запоздало опознав отсутствие плотности того, к кому попыталась прикоснуться. Парень проследил за движением и чуть померк. — Это всё неважно! — поспешно сказала я и зашагала вверх. — Мне всё равно, ощущаю я тебя или нет. Мои чувства от этого не меняются. Я буду с тобой всегда, каким бы ты ни был. — Разве это не странно? — Я остановилась на середине, поправив на плече рюкзак. Лухань несмело пожал плечами. — Что можно ничего не ощущать, но всё равно чувствовать. Нет, ты можешь… в тебе есть всё, всё, чем любить… а я? Ничего нет. А я всё равно как будто бы человек… его подобие… — Ты мой любимый человек, — надсадно сказала я, опустив брови и разглядывая его влажными глазами. Страшно. Мне всё ещё каждую минуту страшно. Но не от сверхъестественности происходящего, а от того, что он пропадет, исчезнет, что-то случится с нами такое, что вновь оборвет нашу встречу, память. — Идём, там солнечнее… Я побежала быстрее, а ему не нужно было и ногами шевелить, чтобы не отставать. Им двигала мысль, внутренние указания. Хотя внутри чего бы им быть? Скорее внешняя энергия, как-то связанная с чем-то вечным, питающаяся откуда-то из далёких пространств, возможно оттуда, где обитает разгадка и загвоздка нашей трагедии. — Я сказала родителям, что погуляю с подругой, — остановилась я возле рояля, как и накануне. — Отец был недоволен моим поздним возвращением, поэтому сегодня придётся пойти домой раньше. Только не подумай, что я хочу этого… я бы осталась тут до тех пор, пока мы не нашли способ… — А если мы его не найдем? — прервал меня Лухань, присев на пол. — Найдем! — убежденно сказала я и, лишившись этой уверенности в связи с тем, что она из меня наполовину вылетела громким заявлением, опустилась на стул, сняв рюкзак и швырнув его под музыкальный инструмент. — Неважно. Я уже сказала тебе. Кто бы ты ни был по сути в этот раз, я буду с тобой. — Тебе было бы проще полюбить другого, — отвел глаза он. — Очень смешно! — Хлопнула я ладонями по джинсам. — Десятки веков не могла, а тут с разбегу так и сделаю! — Прости, мне непривычно это всё. — Лухань стиснул губы, мелко задрожавшие и выдавшие, что он где-то в душе плачет. Впрочем, где же, как не вот в этой оболочке, разве она ни есть та самая душа? — Я ничего не могу сделать. Не с какой-нибудь ситуацией, в которой оказался слаб. Я просто ни-че-го. Не мо-гу. Сделать.

Сползя со стула на колени, я очутилась перед Луханем. Отойдя от шока, я в эти сутки оказалась более заряженной верой в лучшее, той, которая могла поддержать и на которую не повлияешь вот так безысходностью, сбивая с пути. Но его я могла понять. Семнадцать лет одиночества, ожидания, непонимания, страха и мучений. Семнадцать лет ада. Даже если он начнет орать и вести себя, как безумец, я буду терпеть и смотреть на это с любовным состраданием. — Как ты провел ночь? — отвлекла его я и он, дрогнув, повел головой в сторону. — Выспался? — Если я не могу устать, могу ли я выспаться? Я не знаю, как назвать то состояние, в которое я попадаю, как призрак. — Лухань сделал движение вздоха. Но он же не дышал, как неживое создание, поэтому подъем груди и возвращение её в начальное положение — скорее воспроизведение человеческих привычек, выражавшее эмоциональную подоплеку. — Я брожу по этому дому, пока вдруг не проваливаюсь во что-то сродни сновидению. Каждую ночь оно одно и то же. Я бегу за тобой, чтобы воссоединиться. Каждый раз это удаётся. Это хороший знак, правда? — с надеждой обратился он ко мне. Я кивнула. — Но я уже знаю, что как только всё происходит, я возвращаюсь в сознание и продолжаю пребывание в этом состоянии. А там, во сне, я всё ощущаю. Я там целый… то есть, владею самим собой, телом. Материальным. Поэтому я хитрю и предпочитаю бежать за тобой размереннее, ловить тебя медленнее… Потому что после этого солнце будит меня, всегда будит! — Лухань недовольно посмотрел на окно. — Не люблю его! Зачем оно врывается так бесцеремонно? — Хорошо тебе. Ты хотя бы во сне со мной можешь быть, — погладила я воздух там, где сидел он. Однажды я почувствую его, я знаю, я должна. Если он не обретет тканевые клетки, эпидермис, структуру, то я субстанционально растворюсь, чтобы сойтись с ним в качестве и подойти, как ключ к своей замочной скважине. Каким образом? Пока неведомо. Но это цель, на которую не жалко положить жизнь. Жизнь! А что, если я буду стареть и страшнеть, а Лухань останется неизменным? Тогда, наконец, он полюбит другую. Даже призраки могут менять привязанности, разве нет?

— Хоть какая-то компенсация, — с задержкой среагировал он. — Но есть ещё воспоминания… в них ведь ты тоже всё ощущала? И нас вместе… — Да, но когда мы были вместе достаточно? Каждый раз испытываешь только боль, разлуку, смерть… Ты заметил, что эпизоды, не относящиеся к нам обоим, не возвратились в память из тех жизней? Я совершенно ничего не могу сказать о тех девчонках, которыми была, кроме того, что они любили тебя. Знаю, как они — то есть мы — встретились, познакомились, как всё шло и чем закончилось. Но ничего несвязанного с нами. — Да, это так, — согласился Лухань. — Ты хочешь увидеть четыре оставшихся судьбы?

— Не сегодня, — отказалась я. — Я не готова. Это очень тяжело. — Понимаю. Мы погрузились в молчаливое созерцание друг друга. Иногда заговаривали, но негромко и ненадолго. Всё ещё переживали встречу, очередное обретение. Всё ещё боялись, что эта очередная находка создана для того же, что и предыдущие — чтобы потерять. Ловушка мерзкого рока. Я не могла представить, что сделаю на этот раз, если история повторится. Поднимется ли у меня рука на себя? Возможно, если я убежусь, что Лухань растворился насовсем. Иначе же буду ждать столько, сколько понадобится. И искать. Если он испытывал подобное так долго, то и я не стану облегчать свою участь. Мы всё разделим поровну.

* * *

— Я принесла книги, — устроившись на полу второго этажа, мы легли рядом на животы, и я положила два тома перед собой и Луханем. Снова придя к нему на следующий день, я немного успокоилась, что изменений не происходит. Ладно, что их нет в лучшую сторону, главное, что и в худшую нет сдвигов. — Умные книги о реинкарнации и метемпсихозе. — Я не смогу переворачивать страницы… — напомнил молодой человек печально. Укорив себя за оплошность, я посмотрела на обложки, соображая. — Тогда не получится оставить тебе их, а сейчас я буду переворачивать за обоих. — Улыбнувшись, я вселила в него бодрость, и он ответил тем же. — Итак, с чего бы начать? Мудрые люди прошлого, мне кажется, были ближе к духам и потустороннему, поэтому попробуем найти то, что нам нужно, у них. Индусы и древние греки много писали о душе, её трансформациях и закономерностях. Я спросила в библиотеке всё, что упоминает эту тему. Начну вот с этого: Плутарх, Платон, Немесий Эмесский и другие античные философы о душе. А тебе индусов. Там слишком сложно, а ты старше и умнее. — Я раскрыла книгу перед ним и пролистала все предисловия до первой страницы, придерживая её пальцами. — Как дочитаешь — скажешь. — Я распахнула и свою, уткнувшись в неё почти носом. С такой увлеченностью никогда не станешь учить уроки, не в одиночестве, не с подругой. От этих знаний зависело всё, и моё и его. И какая-то удаль невольно поселялась в мозгу, ему хотелось трудиться и доискиваться правды среди гор информации. Рядом был Лухань, неощутимый, но всё равно пребывающий тут. — Я всё, — сказал он. Отвлекшись от чтения, я перекинула страницу и продолжала держать разворот, чтобы он не захлопнулся. Минуты пошли за минутами, перетекая в часы. Исследование путаных теорий обещало нам спасение, и мы погружались в него с головой. Я перелистывала книги обеими руками, и когда Лухань прочитывал быстрее и окликивал меня, мы поглядывали друг на друга, забавляясь своим занятием, наслаждаясь присутствием друг друга. Он лучился радостью. Я была почти счастлива. Это так здорово, лежать вот так вместе, даже молча, даже не касаясь. Просто зная, что вот оно, создание, которое тебя любит, которое ты любишь. Половинка. — Речь идёт о карме, — бормотал Лухань, улавливая основную идею произведения, — кармическая цепочка превращается в бесконечно замкнутый круг. Из-за неправильных поступков, недопустимых действий и даже желаний, от которых нужно освободиться, чтобы разорвать вечное пребывание в этом мире и возвращение в него… а что у тебя?

— Тут разное… один пишет, что душа должна прожить три вида жизни, возродиться трижды, как человек, животное, и растение — они верили, что у растений тоже есть душа, — и тогда… — Ну, растениями и животными мы ни разу не были, — засмеялся Лухань в лежащие перед лицом руки, в которые он то утыкался, и оттуда торчали только любопытные глаза, бегающие по строчкам, то клал на них подбородок сверху, рассуждая. — Да и жизней случилось куда больше трех. — Хорошо, тогда другое: метемпсихоз — это духовное обновление, как бы рождение заново с целью совершенствования. Это так же называется палингенезией и обозначает, что перерождение может быть и прижизненным процессом, как повышение уровня. Прокачка персонажа, — захихикала я. — Прокачка? — недоумевающее поглядел на меня Лухань. Удивившись, что он не понял меня, я медленно осознала причину его неосведомленности. — Ты никогда не играл в компьютер, — обозначила я. Он кивнул. — Только потому, что я знаю о нем и почти всём, что творится в нынешнем мире, я подозреваю, что был на земле человеком ещё семнадцать лет назад. — Я задумчиво порассматривала его и пришла к выводу: — Я рада, что ты именно такой. Немного устаревший, — мягко обозвала его я. Он понял и засиял глазами. — Это куда лучше, чем те парни, которых я встречаю постоянно в школе. — Пауза, застывшая от того, что мы любовались друг другом. Бессловесно, эмоционально, бесконтактно. Я тряхнула волосами. — Но вернёмся к нашей науке! — Да, вернемся, — подтвердил Лухань и опять лег, глядя перед собой. — Это повышение уровня у греков смахивает на избавление от кармы у индусов. Всё сводится к тому, что надо как-то преобразовать себя благими и правильными поступками, чтобы стать лучше и заслужить после смерти чего-то хорошего.

— Но если ты не можешь больше совершать никаких поступков, ни положительных, ни отрицательных, то как же?.. — Я осеклась, испугано округлив глаза. — Значит, виновата я, да? Ты чистый дух, ты разорвал связь с этим миром, у тебя получилось! А я осталась тут… проблема во мне… это я… я что-то не так сделала… не сделала чего-то… — Перестань! Это вовсе не обозначает этого, — попытался меня успокоить Лухань, опять напрасно протянув руку и поводив ею возле меня, по мне, но сквозь. Я угомонилась со своими догадками, чтобы не разочаровывать его. — Кто тебе сказал, что нужно вырваться именно из этого мира? Что он — наказание? А если суть в том, чтобы родиться более удачно, здоровым и счастливым. Выходит, наказан я. Разве похоже на то, что я более облагодетельствован, чем ты? — То, что этот мир — отхожая яма, не нуждается в доказательствах, — усмехнулась я. — Достаточно того, как нас разлучали столько раз во все времена! Если в нем безмятежно не может существовать любовь, о какой его красоте и порядочности вообще можно говорить? Я ненавижу этот мир! — Вот, может, для этого тебя тут и оставили, — вкрадчиво улыбнулся Лухань. — Чтобы ты его полюбила. — Именно поэтому я не верю в существование никаких высших сил. В этом нет логики, заставить полюбить человека что-то, показывая только отвратительные, неприятные и жестокие вещи. Почему бы не смилостивиться, не даровать счастье? Трудно будет отказать в любви такому миру. — Ладно, пес с ними, я тоже ничего не понимаю в делах веры и религии. Есть ещё теории? — кивнул он на книгу. — Платон говорит о связи души и звезд… он вообще считал, что душа одна единственная во Вселенной, и её части живут в людях, а когда они умирают, то воссоединяются с первоначальной основой. — Судя по тому, что я ни с чем не воссоединился, теория хромает, — подытожил Лухань. — Кстати, именно Платон первым записал миф о половинках, — подмигнула я. — Хоть в чем-то же он прав? — Прав, — признал мой возлюбленный и мы, подведя ладонь к ладони, смотрели на то, как они держатся, совсем рядом. Ну и пусть мы ничего не ощущаем. Зато чувствуем.

— Ты где была так долго опять? — Услышала я с кухни строгий голос отца. После неозвученного примирения, отношения с родителями шли ровно, и я, разувшись, заглянула к ним с матерью, сидевшим за столом. Он читал газету, а она резала что-то к ужину. — Задержалась в библиотеке, зачиталась. — В доказательство потрясла я рюкзаком за спиной, набитым книгами. — Не забывай в следующий раз поглядывать на время. — Папа отвлекся от газеты и взглянул за окно. — Там уже темнеет! Ну, хорошо ли школьнице в такой час ходить по улицам? Позвони в следующий раз, я тебя встречу. — Не стоит! — удерживая панику, замахала рукой я. — Я постараюсь больше не задерживаться. — Неужели в наше время чего-то нет в компьютере? Могла бы и дома заниматься, — посетовала мама. Ох, как же тяжко быть единственной дочерью! — Действительно, некоторых книг в сети не найти, — пожала я плечами. А ещё там не найти Луханя, который не матричный код и не искусственный интеллект, не робот и не виртуальная реальность. Он призрак. Настоящий. И об этом в интернете тоже ничего неизвестно.

* * *

Сидя в углу и перебирая шелковые струны гучжен, я смотрела на него, такого прекрасного, лучезарного и ясноликого, о котором могла бы мечтать любая девушка Пекина, при дворе императора Сяньфэна, потому что ни одна простолюдинка не смела и помыслить о столь восхитительном юноше. Не знаю, какой удаче была обязана я, ведь и дочерей придворных и чиновников во дворце хватало, но выбрал он именно меня. Я могла быть спокойна и наслаждаться его созерцанием в ожидании самого важного события моей, пока что такой короткой, жизни — заключения нашего брака, который наши почтенные родители обещали устроить через неделю. Мы познакомились около года назад и, судьба была щедра, смогли вскоре увидеться наедине, встретившись на прогулке в весеннем саду, где Лухань признался в своей симпатии под звук тревожащей сердце флейты, талантливо преобразовывающийся в радужно-струящуюся музыку руками одинокого музыканта под зеленеющей кроной с набухшими почками будущих цветов, и пообещал договориться семьями о том, чтобы мы стали законными супругами. Но восстание крестьян, объявивших о желании свергнуть династию и организовать своё государство вместо империи Цин, внесло смуту и исправило все планы по-своему. На юг отправлялись полководцы, управляющие, армия и тысячи солдат. Снаряжались мужи отовсюду, облачаясь в доспехи и крепя к поясам оружие. Лухань, разумеется, не мог не отправиться туда, предводительствуя отрядом и укрощая мятежников. Тайпины всё ещё не были повержены, но, пользуясь небольшой передышкой, мой возлюбленный вернулся и сразу же обратился к моим родителям с прошением моей руки. Согласие было дано. Я была самой счастливой девушкой на свете! Струна разладилась и прозвучала фальшиво, что тут же обратило на меня внимание моей матери. — Что с тобой? — Я вовремя не подтянула струну, засмотревшись на Луханя исподлобья, и покраснела, пойманная на невнимательности. Он тоже осторожно поглядел в мою сторону. — Простите, — извинившись, я наладила гучжен и продолжила извлекать из него музыку, но была остановлена родственником моего жениха. Самые близкие собрались здесь, чтобы засвидетельствовать помолвку. — Я предлагаю выпить, — сказал он и дал приказ служанкам принести рисового вина. — Такое событие нужно отметить! Не каждый день такие достойные, равные друг другу по красоте и уму, высокородности и чести молодые находят друг друга и сговариваются о союзе. Прислуга вошла с графином и стаканами и, разлив на всех, разнесла каждому присутствующему его порцию. Мать дала одобрительный знак отложить инструмент и подойти в круг. Мы стали с Луханем ближе, нас разделяли каких-то два метра. Смущаясь, но не в силах перебороть себя, мы украдкой посылали друг другу улыбки.

— Возблагодарим милосердие Неба и духов предков! — торжественно объявил мужчина и осушил чашу. Осторожными глотками, я пила предложенное, над краями чашки смотря на Луханя. Он делал то же самое. Пока никто не наблюдал за нами, несколько секунд тайного немого разговора глазами. Совсем скоро мы сможем смело принадлежать друг другу, но пока ещё надо соблюдать приличия. Оставив половину слишком крепкого для меня напитка, я вернулась в свой угол и стала укладывать свою цитру на колени. Старшие заговорили о делах и подготовке. Женщин здесь было больше, и Лухань не мог спокойно сидеть, ощущая себя инородным звеном. Желудок возмутился тому, что я выпила спиртное, и подарил мне слабую боль. Пытаясь не обратить внимания на этот дискомфорт, я занесла руки над струнами. Боль повторилась. Замерев, я прислушалась к ней, надеясь, что теперь-то она утихнет. Но вместо этого, усилившись и придя вновь, она стала стремительно разрастаться и исходить уже не только из желудка, но и из груди, печени, самого низа живота. Огонь ожег меня внутри, и я вскрикнула.

— Что случилось? — первой среагировала моя мать, сидевшая ближе всех. На её лице отразилось нешуточное беспокойство. Она увидела что-то такое во мне, что испугало меня через неё. Я ощутила выступивший на лбу пот. Что происходит?

— А-а! — прокричав снова, я спихнула с себя гучжен и встала, надеясь, что сменив положение тела, я как-то избавлюсь от терзаний, охватывающих меня целиком. — О, небесные силы! — простонав, я закачалась. Лухань, растолкав всех, кто стоял на его пути, успел подбежать тогда, когда я валилась с ног. — Что с тобой?! — Непонимающе подхватив меня, он всматривался в моё белеющее лицо. Позвав меня по имени, он заметил, что я перестаю моментально отзываться. — Что это за болезнь? — раздался голос какой-то из женщин за его спиной. — Это не болезнь, это яд! — крикнул он, посмотрев на недопитую чашку. — Лекаря, скорее! Ведите сюда лекаря! — Лухань… — слабо прошептала я, скованная болью до судорог, которые не давали мне ничего делать, кроме как скрючиться и стремительно умирать. — Лухань… — Я здесь, здесь! — держа меня за руку, тряс её он. — Где же лекарь? Почему служанка так долго? — Он не подпустил ко мне сестер и мать, накрыв меня собой, не упуская ни мгновения моих, пока ещё порывающихся быть, вздохов. — Живи, пожалуйста, потерпи немного… мы найдём противоядие… — Не могу, как же больно! — взвыла я, схватившись за живот и выгнувшись на его коленях. — Как же… а-а! — Сейчас, сейчас… — уговаривал он, бесстыдно поцеловав руки и моё лицо при всех. Но почему-то никто не вмешался, никто не сказал, что он опорочит меня тем, словно всё уже было решено. Нет, почему? Я не хочу умирать! — Ей уже не поможешь, — ударил голос его дяди откуда-то. — Что? Как это — не поможешь?! — Лухань сжал меня крепче, никого не слушая. — Ты же останешься со мной? Как ты можешь теперь… кто это сделал? Кто?! — Свет в моих глазах потухал и он, уверившись в том, что конца не миновать, схватился за мою чашку. Наблюдая, что он делает, я попыталась остановить его руку, но сил не хватило. Никто другой не успел помешать ему. Он опрокинул содержимое внутрь себя. — Тогда ничего не поможет нам обоим.

Ещё ощущая резь под ребрами и жар во всем теле, я открыла глаза, досмотрев последний эпизод из ранее не виденных. Значит, мы оба совершали в прошлом грех самоубийства. Он выпил яд, предназначенный мне, чтобы не отпустить меня одну, а я упала на меч в другой жизни, когда увидела, что его пронзила вражеская стрела. — Меня отравила кузина, — откуда-то зная это, вдруг сказала я. Возможно, пройдя через тот свет, я захватила с собой кое-что из сокрытого. — Она хотела выйти за тебя замуж сама, и надеялась, что после моей смерти ты обратишь свой взор к ней. Интересно, её разоблачили? — Не знаю, — пожал плечами Лухань. — Я умер на минуту позже. — Мы трагично выдержали минуту молчания, после которой, вдруг, я звонко рассмеялась, показавшись себе безбожницей и хамкой. — Боже, какая это всё глупость! — Не выдержав, подскочила я и заходила по комнате, поглядывая на улицу. До заката около часа. Надо бы собираться домой. — Говорить о смерти, при всех этих обстоятельствах… она праздник, по сравнению с той жизнью, которая нам даётся! Всё слишком зыбко и неясно. Допустим, какой-то там Высший Небесный высоконравственный и чересчур моральный Владыка не даёт нам соединиться физически — и это в мире, полном свободного секса, разврата и тупых извращений! — Но почему нам ни разу не довелось даже пожениться? Обвенчаться, дойти до алтаря, до заключения брака. Самое далеко зашедшее, что между нами было — это поцелуи! — Я тоже обратил на это внимание, — согласился Лухань и встал с пола, подойдя к подоконнику. Он знал, что я скоро уйду и уже начинал томиться одиночеством и скучать по моему присутствию. Когда он приближался к источнику света, то становился ещё невидимее, лучи застили и он тонул в них. — В заднем флигеле особняка есть домовая часовня. Как ты думаешь, что если попытаться?.. Я остолбенела. Это то, чего я хотела сквозь века, но в этот раз… как обвенчаться с приведением? Пойдет ли на такое хоть один священник? Эта мысль поработила моё сознание. — Давай разберемся с этим завтра? — испугавшись, что увлекусь и опять забудусь за удовольствием в компании Луханя, попросила я. — Мне пора, а после школы, как обычно, приду. И ты покажешь мне часовню.

* * *

Холодные плиты пола ухали под нашими… то есть, только под моими ступнями, выпуская под невысокий купол крылатое эхо. Заалтарный витраж пропускал цветные блики в проход между левыми и правыми рядами сидений, предусмотренных в католических храмах, смешивая розоватый и синеватый луч в фиолетовый, а между голубоватым и желтым светом образуя зеленые наплывы. Мы оказались между скамьями, пройдя неф с короткими колонками, которые и колоннами-то не назовешь, после присущей соборам колоннаде, виденной мною в других местах. Здесь было величественно и вместе с тем по-домашнему. Лухань остановился на шаг впереди, разглядывая деревянное распятие прямо по центру, с облезшей позолотой и двумя красными пятнами на теле Христа, из положенных четырех. Кровяные подтеки из краски на одной руке и под ребрами забрало время. Времени присуще забирать всё, кроме, как выясняется, любви. Я много раз задавалась вопросом, что же сильнее, жизнь или смерть? И вот, выходит, люди не всё знают о главных составляющих этого Космоса. Есть любовь, и плевать она хотела на временно-пространственные законы. Она не подчиняется измерениям, она вне их, выше их. — Подойдем? — указал Лухань на алтарь, оставшийся без покрова, без каких-либо ещё принадлежностей. Пустая кафедра для проповедей перед паствой. Из стада только два невинных агнца, принесенных в жертву несовпадению. Я тронулась, и мы оказались там, где когда-то велась служба. Воображение подкинуло фоном грегорианское пение, оно бы подошло к случаю, если бы ещё и орган заиграл. Есть ли он тут? Я завертела головой, не находя. — Знаешь, есть фильм, мюзикл и книга, кажется, "Фантом оперы". — Заметив, что Лухань встал на колени перед алтарем, я повторила его действие. Он внимательно меня слушал. — Главная героиня думает, что имеет дело с фантомом, призраком, которого слышит, и даже иногда видит, но никак не может убедиться, что он существует. Но в конце оказывается, что он всё же человек, и иллюзией была его иллюзорность. — К сожалению, это не наш случай, — с иронией заметил Лухань.

— Откуда знать? Что если однажды мы проснемся, и всё окажется совсем иначе?

— Скорее бы настал такой день. — С другой стороны, — возводя взгляд к потолку, где остролистно упирались в свод скромные барельефы, рассуждала я. — Вдруг наша ситуация — это награда? Ну, смотри. Когда мы оба были живы, то кто-то один или оба запросто умирали. А теперь? Ты не заболеешь, не поранишься, не умрешь, — наивно сказала я, и незаметно помрачнела. Лухань проницательно угадал причину. — Но ты всё равно не можешь знать, что я не исчезну, — изрек он. — Как и я, больше всего на свете боюсь, что с тобой что-то случится. Каждый раз, когда ты выходишь отсюда… мне хочется выть и биться о стены, но они не выпускают, не давая даже ощутить себя. Просто глухая защита, которая отталкивает. — Ничто не длится вечно, — скорее призывая такую возможность, чем веря в неё, произнесла я. — Однажды всё изменится. Разве мы спешим? Нет. Мы будем ждать, пока что-то пойдет иначе. — Дай руку, — попросил Лухань. Удивившись, я подождала в нерешительности немного, но выполнила его просьбу, подняв ладонь. — Нет, не так, — улыбнулся он, волнуясь. — Вниз ладонью, как будто бы она лежит на моей. — Он поднял свою и я, имитируя соприкосновение, повесила руку над его. В тени церквушки его силуэт очень хорошо различим, почти каждая черточка, каждая морщинка в уголках глаз, когда они щурятся, веселясь. — Ты выйдешь за меня замуж? — кратко вымолвил он. Мои ресницы вздрогнули. Он… его взгляд, его губы… Луханб… я люблю тебя, как же я люблю тебя! Но как, как я выйду за тебя замуж?! Ты понимаешь это или нет? Или, и понимая, всё равно хочешь не замечать преград, не думать о них? Я тоже не хочу, не буду разделять нас с тобой, словно ты не такой, словно мы разведены по разные стороны чего-то. Это неправда! Мы всегда вместе! Я втянула носом подобравшиеся слезы, но они просочились через глаза. Нейтрализуя их, я расплылась в улыбке, и две слезы съехали по лицу поверх неё. — Да, — ответила я, погладив поверхность его ладони. Пространство в том месте, где она подразумевалась. — Я выйду за тебя, и пусть это не получится, я всё равно твоя. Жена, супруга, возлюбленная. — Может, и не получится, но я бы хотел попробовать. — Отвлекшись, Лухань осмотрел помещение часовни. — Ты могла бы пригласить сюда священника? — Ты, действительно, этого хочешь? — Он с тревогой воззрился на меня. — А ты — нет? — Хочу. — Моё желание никак не влияло на то, как воспримется сторонним человеком вся эта история. Мы устремили взоры на распятие, единственное, что выделялось, за неимением прочей атрибутики. Витраж засвечивал его, и оно казалось темной тенью креста. Правда ли, что все несут свой крест, и он даётся по силам? А как же быть с теми, кто кончает с собой? Выходит, есть те, кто не выдерживает? Их тут же приписывают в грешники, чтобы никто не смел отрекаться от мук и тянул существование, каким бы оно не было. Нет, христианская идеология была чужда мне, но Лухань, кажется, доверял ей. Возможно, потому что жил в последний раз ещё не в двадцать первом веке. Я стала подниматься, не проникнувшись доверием к здешней святости. Но венчание — это то, что было доступно нам, как обряд вступления в брак, потому что документов у привидения нет, и печати в паспорт мне не ждать.

* * *

— Сегодня мы почитаем фантастику, — объявила я, подбирая под себя ноги и гнездясь напротив Луханя. — Кто знает, насколько писатели были хорошими прогнозистами и знающими истину людьми? Жюль Верн и Рэй Бредбери сочиняли из головы, а десятилетия спустя их описания и мечты сбывались, воплощались! — И кого же мы будем читать? — Смотрел не на книгу, а на моё лицо, влюблено и не дыша, Лухань, хлопая озарившимися звездным сиянием глазами с тех пор, как двери заброшенного дома отворились, впустив меня. — Пристли, "Тридцать первое июня", — раскрыла я форзац, приглаживая перевернутую сторону. — Двое жили в разных веках, она в двенадцатом, он в двадцать первом. Они увидели друг друга с помощью магии, через зеркало. — Мы покосились на наше, с которого я совсем сняла простыню. Улыбнулись. — Влюбились, поняли, что являются половинками, и смогли остаться вместе! Вот так-то. Я прочла краткое содержание сзади, а теперь нужно узнать подробности, как у них это всё вышло. — Почитаешь мне? — попросил Лухань.

— Ты не хочешь подсесть и почитать вместе? — замерла я с открывающейся первой страницей и поглядывая на него, озорно и кокетливо. Если бы мы могли ощущать друг друга, то приглашение имело бы сексуальный подтекст, разрешение к близости, но так это было… это просто было. — Нет, я хочу слушать тебя. — Слушать меня? — смутилась я, однако найдя в Лухане искреннее выражение, я приготовилась вырабатывать дикцию: — Что ж, начнем…

Дни шли за днями, и я не могла уже сказать точно, как давно мы знакомы. Перемешавшись с былыми жизнями, новые, обретаемые совместно впечатления, переходили в свежие воспоминания, путались со старыми, образовывали непрерывную череду цельной, но такой разнообразной судьбы, одной на двоих, во всех видах, эпохах императоров, периодах войн и мира, нищеты и благополучия. Мы побывали везде, и продолжали путешествие, не отходя никуда, вдвоем, под крышей заколдованного или проклятого дома. Наш смех раздавался всё чаще, бросая вызов тому, кто решил навсегда заставить нас плакать и сокрушаться. Нам было хорошо с Луханем, так, как не могло быть ни с одним живым человеком.

— … а помнишь, когда мы устроили свидание в тот раз… закончившийся казнью? — О серьёзнейших и драматичных вещах мы научились говорить весело и беззаботно. — Был праздник… повсюду сияли мириады фонарей! — Ты была в ярко-красном платье, с золотой каймой, — закивал Лухань, поднявшись вслед за мной. Поглощенная ностальгией, я кружилась по комнате, между окном и черным роялем. — Мы оказались рядом как будто случайно. Мы знали друг друга с малых лет. Это было самое долгое наше знакомство, в той жизни, да? — Да, мы любили друг друга с детства и шли к этой любви… на том празднике ты затмила всех! — Тебе так казалось, потому что ты не рассмотрел других, — засмеялась я. — Я вообще ни на кого не смотрел, кроме тебя! — Лухань выпрямился, глядя, как я невольно пританцовываю, проигрывая что-то в голове. — Ты помнишь тот танец? — Да, очень странным сейчас кажется… раньше так глупо танцевали! Но в этом было больше смысла. И никакого разврата. Ты стоял вот так. — Я изобразила позу, намекая, чтобы он принял её. Лухань исполнил это. Я подошла ближе, и, выставив слегка ногу, опустила взгляд долу. — А я вот так. — И ты так красиво переходила из одной позы в другую, — мечтательно следил за моими руками и ногами он. Я воспроизводила на память то, как танцевала около четырехсот лет назад. И у меня получалось. Лухань подхватил и задвигался вокруг, попадая в ритм, который мы оба воображали. — Я не мог оторвать глаз. И сейчас не могу. — Ты, наверное, думал, что я полна грации. А у меня всего лишь на ногах были самые неудобные туфли на свете! О, этот кошмар прошлых веков! Высокая подошва, не позволяющая делать шаги быстрее, чем черепаха. Будто это на мне держится материк и я не должна шевелить спиной, чтобы не тревожить мир! И узкий подол. Да и сам размер туфель жал мне. Так ценился маленький размер ноги, что предпочитали деформировать её, ради моды. — Да, я ничего этого не знал, но сейчас… ты не уступаешь той себе. — Лухань приблизился. Всё было так красиво и романтично, что обязано было закончиться поцелуем. Это столетия назад мы не могли себе позволить его, под множеством взоров, под тяжестью воспитания. А теперь преграды другие. — Я хотела бы услышать ту музыку, — заметила я, остановившись. — Она играет у меня в голове. Ты слышишь её? — Да, как будто это было вчера. — Лухань указал на рояль. — Ты умеешь?

— К сожалению, нет, а ты? — передохнув от па, которые вышли из памяти, я оперлась на инструмент, видя отражение Луханя в его полированной поверхности. — Умею, но… я же призрак, — подошел он к закрытым клавишам и провел не чувствующей рукой по крышке. — То-то и оно! — улыбнулась я. — Все призраки шалят такими выходками: играют на инструментах, грохочут, поднимают ветер и устраивают сквозняк. Ты пробовал? — Играть? Нет, я пробовал открыть крышку, но никак… — Он продемонстрировал мне десятикратно прохождение его тела сквозь весь корпус рояля. — Видишь? — Да, но… а что, если суть совсем в другом? — Я уселась на стул, задумчиво сопоставляя рояль и Луханя. — Ты говоришь без органов речи, слышишь без барабанных перепонок, видишь без внутренних нервов, подающих сигнал к мозгу. И хочешь устроить касание, не имея воплощенных рук именно ими? Нет, всё должно быть не так. — Уставившись вплотную на возлюбленного, я ткнула в него пальцем на расстоянии. — Ты же это всё делаешь мыслями! Ты весь — это сила мысли и чувств. Ты сам сказал мне, что кроме любви у тебя ничего не осталось. Так сыграй же нам любовью. — Любовью? — изумился Лухань. Постояв, он несмело двинулся и подошел к инструменту. Закрыл глаза. — Сыграть любовью… да, это самое сильное, что я чувствую. Может ли любви быть достаточно много, чтобы её концентрация ощущалась физически? — Давай узнаем. — Опершись на крышку локтем, я подложила ладонь под щеку и наблюдала за Луханем. — Вслушайся в музыку и повторяй за ней, повторяй, заставляя клавиши играть. — Я не знаю, как это можно… — Складки наползли на его лоб. Он напрягся. Его ладони витали над роялем. — Я не могу найти точку опоры… не чувствую клавиш… — Он недовольно открыл глаза. — Это напрасно! Всё впустую. — Лухань! — повелительно оборвала я его досаду. — Ты не попробовал толком! Как можно сказать, что напрасно? Попробуй ещё! Кто же вот так сдаётся? — Ты думаешь, что возродить музыку проще, чем прикосновение к тебе? — А почему бы и нет? Музыка так же призрачна, как и ты. Если её не играть, то её нет. Она неосязаема. — Посмотрев на меня и не переборов мой взгляд, Лухань вернулся к роялю и опять закрыл глаза. — Не пытайся коснуться клавиш. Представь их, представь струны, по которым ударяют молоточки внутри… представь ноты, заговори с помощью них. — Ноты… — Он провел рукой по черной глади, замолчал. Красивое лицо замерло, и на нем всё обездвижилось, кроме едва подергивающихся губ. — Та музыка игралась не на клавишах, но ноты я помню… такие лиричные, и в то же время жизнеутверждающие… такие нежные и щемящие, такие… как лебединый крик… пронизывающие…..Звуки. Из моей головы, они вдруг вырвались наружу. Я сама почти сомкнула веки, погружаясь в голос Луханя, но вынуждена была растворить их от удивления. Музыка вернулась. Она вторглась из прошлого в данный вечер и заиграла, сначала слабо, потом сильнее, храбрясь и заявляя о себе. Я посмотрела на рояль. Мелодия шла от него. Лухань стоял с закрытыми глазами, держа руки над роялем. Уголки губ дрожали судорогой, складка между бровей пролегла глубже. Это делал он. Он! Он мог как-то дать знать о себе, я знала, я надеялась! Я верила… Ничтожный рингтон моего мобильного прорезался гадкой какофонией в музыку любви и она оборвалась. Вздрогнув, Лухань распахнул взор. Я поспешила ответить на телефонный звонок. — Где ты? Библиотека давно закрылась, у подруг тебя нет! — прокричал бас отца. Я загнанно обернулась к окну. Ночь. Черт возьми! — Что случилось? Где ты? — Я иду! Иду, сейчас, скоро буду, — заторопилась я, подскакивая. — Если тебя не будет в течение десяти минут!.. — Буду, буду! — прокричала я в ответ и положила трубку. Я обернулась к Луханю. На самом сладостном моменте, полном надежды, подкрепленной хоть чем-то, нас оборвали. — Ты… это была правда? Музыка… я смог? — Смог, — подошла к нему я, не став трогать пустую оболочку, чтобы не смазывать эффект открытия. — Я же говорила. — Благодаря тебе… я смог! — Воодушевленный, фонтанируя радостью, Лухань взвился вверх и опустился обратно. — Я буду тренироваться… всю ночь. Пока ты не придёшь. Я сыграю тебе ещё. — Я вернусь, и дослушаю эту мелодию. — Послав воздушный поцелуй, я поспешила на выход. Изобразив, что поймал его, Лухань прижал ладонь к своей щеке. Мой любимый печальный призрак, за твою улыбку я разорву основы мироздания и убью богов, а если их нет — то создам их, чтобы они исправили твою судьбу. Ты будешь счастлив.

— Сегодня воскресенье, от учебы можно и отдохнуть, в библиотеке делать нечего, и если ты честно не скажешь, куда собралась, то я тебя никуда не выпущу, — сказал отец, встав посередине коридора. За спиной его недоступно манила дверь. Мне нужно было уйти. Как покурить курящему, как подышать дышащему. Необходимо. Иначе нельзя. Я так любила выходной, потому что мы могли весь день провести с Луханем вместе, столько, сколько не вышло ни в одной из всех тех жизней, которые вспомнились, но заново забывались под штрихами новой, нынешней, настоящей… но родители узнали, что подруга, с которой я якобы провела несколько вечеров, была в это время в другом месте — они встретили её в магазине, когда покупали овощи к ужину. Лимит доверия исчерпывался, и вот, начались допросы. — Почему я не могу просто выйти и гулять по городу? — Не решаясь взяться за рюкзак и закинуть его себе за плечи, смотрела я на папу. Закаченные в планшетник фильмы ждали своего просмотра. Я и Лухань, вдвоем, рядом, смеяться и плакать, глядя на режиссерские задумки и фантазии сценаристов, обсуждать актеров, которых он не знал до этого, показывая ему их. — Что за глупое бродяжничество? Нечего ерундой маяться! Лучше побудь с родителями. Останься дома. — Если я скажу, что не могу — это будет подозрительно. Не хочу — выйдет новая ссора. — Я хотела пойти в церковь, — вдруг промолвила я. Глаза отца расширились. Мать выглянула из кухни, слушая наш разговор, но до этого не решаясь присоединиться. — В церковь? — замер папа. — Да. — Что ты там забыла? — Родители не были атеистами, и вполне соблюдали христианские установки, но, поскольку я никогда не замечалась за ярой приверженностью к этому всему, то моё желание вызвало нешуточное изумление. — Мы проходили в школе историю христианства, — соврала я. — Мне стало интересно посмотреть на символику в церкви. Учитель говорит, что везде она своеобразная, и в каждой скрытый смысл. — Родители переглянулись. Они были сильно удивлены моим новым интересом. Почему мы с ними так далеки в понимании друг друга? Я и подумать не могу о том, чтобы поведать о своём истинном интересе, в квартале неподалеку отсюда. — Я могла бы пойти с тобой, — всё ещё недоверчиво промолвила мама. — Хорошо, — не показывая истинных чувств, кивнула я и подняла рюкзак. Отводя взгляд, я обошла замолчавшего отца и обернулась к матери, вытиравшей руки кухонным полотенцем, поторопив её: — Идём. Так как я обещала Луханю поговорить со священником, то восприняла вынужденные меры знаком судьбы. Совмещу прикрытие и алиби с полезным. Мама села на скамью, то и дело поглядывая на меня, а я ходила вдоль стен, якобы изучая архитектуру и её детали, заглядываясь на статуи католических святых, на надписи латынью. Но в голове у меня ничего не откладывалось, я размышляла о том, что делать дальше, если отец постоянно будет требовать отчета о выходах из дома. У алтаря шла служба, своей похоронной монотонностью не вселявшая в меня надежд и оптимизма. Устав бродить по теневым закоулкам и поняв, что в домовой часовне заброшенного особняка куда лучше себя чувствовала, я подсела к матери, дослушивая хорал и его псалмы. Как там Лухань? Не волнуется ли излишне? Не потерял меня? Должно быть, он в растерянности, куда я подевалась. Я даже позвонить ему не могу, и заводить ему телефон бессмысленно, ведь он и на звонок ответить не сможет. Что за кошмар… — Я схожу на исповедь? — огорошила я маму, когда всё закончилось, и она стала подниматься. — Исповедь? — сдержалась она, чтобы не потрогать мой лоб. Наверное, в её глазах я стала выглядеть странно. — Ну да, мне интересно, как это происходит. — Мне нужно спросить его, не сможет ли он пойти со мной в одно странное место и обвенчать меня с призраком. Нет, про призрака лучше вот так сразу не надо. Пусть это будет сюрпризом, если он согласится. — Ладно… я подожду тебя у выхода. — С ней всегда было проще договориться, чем с отцом. Но был и минус: ему она всё равно расскажет всё о моих причудах. Потому что для них они причуды, странности, капризы и подростковые выходки, а для меня это хлеб насущный (краем уха зацепила фразу из проповеди!), это мой смысл… это всё моё, всё, без чего я не я, нет меня. И после всех воспоминаний о прошлых жизнях, где у меня были другие семьи, другое окружение, другие спальни и панорамы за окнами, всё другое, кроме Луханя — всё отдалялось и делалось чужим, и родители в том числе. Родным был только Он.

Отпросившись дойти до подруги, я пообещала маме быть дома через пару часов и почти бегом понеслась к особняку. Разговор со священником разочаровал меня, и я должна была сообщить Луханю о том, что ничего не выйдет. Я несовершеннолетняя, нужно согласие родителей… и это я ещё не уточнила, кто будет женихом! Либо подождать, либо, я не знаю, искать более отчаянного пастора? Перебравшись через заграждение, я пересекла газон и, открыв дверь, услышала музыку, встречающую меня со второго этажа. Внутри всё сжалось от радости, и на лицо вернулась улыбка. Он снова смог! Он играл для меня. Нашу мелодию. Я затопала по лестнице, прыгая через ступеньку, пронеслась по анфиладе и ворвалась в комнату с роялем. Лухань обернулся, обрывая телепатическую игру на черном механизме, распространившим лирично-томные ноты по всему помещению. Звуки золотились между нами, ложась пыльцой на столбы солнечного света. Который так не любил он. Который могу разлюбить я, если от того зависит хоть что-то. — Ты пришла! Я заметил в окно, что ты приближаешься, и постарался… — От представления того, как он безустанно стоит у окна и ждет меня, моё сердце заколотилось быстрее, пропустило несколько ударов, замедлилось, и лишь через пару минут вошло в привычный ритм. Шелковистость его волос, мягкие губы, бархатистая кожа с легким ароматом персика. Всё это я знала, ощутив когда-то, и, когда закрывала глаза и возвращалась в те моменты, из которых черпала знания, то вновь чувствовала каждый фрагмент, каждый нюанс, каждую неуловимую толику благоухания и легкое касание. Но всё это было лишь внутри меня, а снаружи кроме призрачной картинки ничего не появлялось. — Ведь получилось же? — Да, я всё слышала, — подошла я к нему. Как мне вырвать тебя отсюда? Как оживить? Да что же это такое, ты заслуживаешь большего! Лучшего. Пусть тленного и смертного тела, но зато ты будешь ему хозяином, а не узником невидимых преград, запрещающим тебе жить. — Я была у священника… — Так вот, почему ты задержалась! — засиял Лухань, условно выдохнув. Он переживал, что что-то случилось, что мне надоест ходить сюда, когда это ни к чему не приводит, ничем не заканчивается. Но разве всё должно заканчиваться? Я уже не считала, что надо непременно оборвать наши, даже такие, свидания. Разве лучше было, когда нас не было в судьбе друг друга? Страдания от отсутствия плотской оболочки? Но во сто крат хуже страдания от отсутствия кого-либо любимого и любящего в любом виде. Нет, если нужно выбирать между данностью и изменениями не по тому плану, о котором мы мечтали, то пусть всё останется, как есть. Я предпочту веками сидеть плечом к плечу с фантомом возлюбленного, чем не иметь его вовсе. — Да, и у меня не самые лучшие новости. — По грусти на моём лице, Лухань всё понял, и можно было бы ничего не говорить, но я всё равно передала слова священника, что негоже юной девочке, школьнице, скрывать что-то от родителей, и не хотеть привести своего нареченного в храм. Я попыталась объяснить, витиевато и расплывчато, что мой жених не в состоянии прийти. Падре, наверное, подумал, что он какой-нибудь инвалид, без ног. Да, действительно, у него ничего нет, что можно было бы ощутить. Но двигаться он умел. В пределах выделенной ему свыше клетки-особняка, распахнутого для людей и ветров, но запертого для одинокой тени десятка своих загубленных судеб, страждущей и опустившей плечи передо мной. — Что ж, значит, и не в этой жизни, — обреченно прошептал Лухань, сев на пол. Я рухнула напротив него, стукнув рюкзаком за спиной о паркет. Рука отвыкла рефлекторно тянуться, чтобы лечь на плечо, или взять ладонь. Желание осталось, но бездумных движений уже не было. Прежде я думала о том, как отзовется моя попытка на его чувствах, всколыхнет вновь боль невозможности. Зачем же?.. Я сдерживалась. — Хватит. Эта должна стать последней, — непререкаемым тоном сорвались у меня слова. Неземное, обожаемое привидение подняло на меня немного испуганный взгляд. — Ты же не собираешься?.. — Нет, но я найду способ! Чего бы это ни стоило. Если надо продать душу или принести в жертву козу на перекрестке — я сделаю это! И мне решительно всё равно, если кто-то вздумает меня останавливать. — А что… что если наши души уже проданы и не принадлежат нам? — предположил он. — Значит, выкупим обратно! — Я поднялась, нервно зашагав по комнате. — Так не может быть! Не может! — Только не печалься, — поднялся Лухань и подошел ко мне. — Я не печалюсь — я злюсь! — Беглый взгляд на окно напомнил мне, что я обещала не задерживаться. Нельзя вызывать подозрения, иначе я не знаю, что произойдет. Меня выгонят из дома? Кто знает… Скорее перестанут выпускать, а это куда страшнее, потому что если выгонят, то я найду приют здесь. Буду недоедать, и питаться лишь в школе — всё равно. — Прости, но сегодня мне нужно уйти. — Глаза Луханя тут же замигали сигналом о помощи. Он поблек в воздухе. Моё отсутствие, да и вообще, наверное, отсутствие какой-либо жизни в моём лице, тяготили его как ни что другое. — Пожалуйста, потерпи, ладно? Я и завтра пропущу день, чтобы успокоить родителей. Когда они перестанут быть такими подозрительными, расслабятся хоть чуть-чуть, я тут же приду, и надолго. Хорошо? — Я понимаю, — обреченно кивнул Лухань, понимая, действительно понимая, но не имея возможности принять такую горечь, такую пустоту и обделенность. Годы тоски и молчания, иллюзий и тщетных чаяний могли закалить его и прибавить терпения, но они не сделали часы его одиночества радостнее. — Я буду ждать, — в который раз, смиренно изрек он, провожая меня до порога. Когда я отходила, уже почти на дороге, то за спиной, вдали, едва раздались переливы мелодии, но уже иной, до того пронизанной слезами разорванной души, что я поежилась, припустив оттуда быстрее. Слышать боль частицы себя, то же самое, что видеть её и чувствовать.

* * *

Обратившись к самой близкой подруге за помощью, я переговаривалась с ней шепотом на уроке: — Я буду предупреждать тебя, когда я якобы у тебя в гостях и, если что, если позвонят мои, ты скажешь им, что я у тебя, ладно? — А если они попросят тебя к телефону? — Скажешь, что я в туалете, только что вышла, или разговариваю по мобильному, что угодно! Позвонишь мне, и сообщишь, если вдруг меня начнут искать, ладно? — Хорошо, — запомнила всё она, соглашаясь на заговор против родителей. — Но для чего всё это? Где ты на самом деле-то пропадаешь? — Да так… есть кое-что, о чем я не могу сказать дома. — Подруга с беспокойством осмотрела меня. — Это… ничего такого, серьёзного? В смысле, ты уверена, что не совершаешь чего-нибудь противозаконного? — Шутишь? — уловила я, куда она клонит, и хмыкнула. — Я не связалась с плохой компанией и не принимаю наркотики, успокойся. — А в чем же тогда дело? — Я подумала некоторое время, насколько стоит быть откровенной. — Я встречаюсь с парнем. — Глаза рядом со мной округлились. — Ого! А почему бы не представить его родителям? Или они настолько строги, что запретят тебе отношения? — Я покачала головой. С обычным молодым человеком, наверное, разрешили бы походить за ручку. Но с привидением? Вряд ли. Даже если любые попытки между нами исключают интим, разврат и нежелательную подростковую беременность, им всё равно будет предпочтительнее живой ухажер дочери, а не такой, зависший в подлунном мире, но наполовину погруженный в небесный эфир. — А меня с ним познакомишь? — Дело в том, что он… немного специфичный, — издалека зашла я. Подруга непонимающе насторожилась. — Это как? Хиппи? Идейный? Сторонник сексуальных свобод? — Нет-нет, — одумалась я говорить что-либо близкое к правде. Не поймет. — Он просто старше меня… намного. Это не понравится маме и папе, я уверена. — Намного — это на сколько? — Любопытство уже снедало её. Любовные перипетии — любимые темы всех девушек. — На семнадцать лет, — выдохнула я, и получила очередной возглас подруги, за который та схватила выговор от преподавателя. Она пригнула голову, чтобы не привлекать внимание. — Ему тридцать четыре? Он извращенец? — ошарашено промямлила она над партой.

— Нет, он ко мне даже не пристаёт. — Поджав губы, я принялась писать урок, всем видом показывая, что остальные подробности не хочу извлекать из своей личной жизни. — Да уж. Точно, специфичный, — согласилась подруга.

* * *

Пытаясь менять своё расписание и подстраивать его под свидания без последствий, я шла к Луханю сразу после школы, ненадолго, сочиняя для родителей увеличенное количество уроков. Я старалась выходить из дома, когда их там не было, чтобы не объясняться на выходе, а когда приходила — старалась делать это не слишком поздно, — вроде бы проще получалось оправдываться задним числом. Подруга не подводила и дважды выручила меня, предупредив, что родители звонили ей. Я тут же неслась обратно, домой, делая вид, что как раз пришла от неё, потому меня у неё и не было, что я уже вышла. Конспирация удавалась и всё, казалось бы, шло гладко. За исключением того, что мы с Луханем никак не приблизились к решению нашей проблемы, или хотя бы её разгадке. Опершись спинами о стену, которая не выпускала Луханя, мы смотрели фильм "Призрак" с Патриком Суэйзи и Деми Мур. Планшетник лежал на моих коленях. Каждый раз, когда я досматривала это кино, я плакала, но теперь у меня была двойная причина. Я попала в такую же ситуацию, что и героиня. И когда она в конце отпускала душу своего парня, видя, как она исчезает в луче райского света, я не понимала, как она остаётся жить дальше… неужели она видит смысл в себе без него или надеется найти кого-то, кого полюбит так же? Как возможно пережить бесповоротное расставание? Нет, это не любовь… раньше я верила этому финалу, а теперь нет. — Эй, перестань! — улыбаясь, пихнул плечом сквозь меня Лухань, глядя, как слезы катятся по щекам под титры. Я нажала "стоп" и, выпрямив затекшие ноги, вытерла лицо поверх ладоней молодого человека, напрасно пытавшегося сделать это за меня. — Я же здесь. У нас так не будет. — Всё равно это невыносимо, думать об этом… чувствовать-то трудно, а если ещё думать о том, что чувствуешь! — Я повернулась к нему. Свет и электричество в заброшенном особняке не работали, давно отключенные за неуплату отсутствующими владельцами. В темноте сумерек Лухань опять светлел и проявлялся ярче. — У меня аж поджилки трясутся и под ребрами болит! У тебя бывает, чтоб где-нибудь болело? — Мне кажется, что да. — Лухань оглядел себя сидя. — Где-то болит, а где — не пойму. Я же вижу, что сердца нет… но когда переживаю, то что-то тянет, даже покалывает. Удивительно, когда не могу определить, какая же часть тела чувствует? Начинаю понимать, что нечем ведь… и постепенно укладывается. — Он с сарказмом хмыкнул: — Вот оно что такое "фантомные боли". Чувствительность того, что уже не существует.

— Перестань! Ты есть. И я тому свидетель. — Мы положили руки на одно место, олицетворяя союз, связь, пожатие. — Очень красивая песня звучала в фильме, — помолчав, заметил Лухань.

— Тебе тоже понравилась? Я сейчас найду её и включу. — Забравшись в папку музыки в телефоне, я быстро набрала название и исполнителя, так как давно знала их, в своё время пофанатев от этой кинокартины. Строка поиска помогла оперативнее вывести нужное на экран. Я нажала "плэй", с замиранием слушая первые звуки. Посмотрела на Луханя. Наслаждаясь, он прикрыл веки. Так хотелось положить голову ему на плечо, чтобы его рука приобняла меня, слышать стук сердца в его груди, трогать шероховатую ткань рубашки и вдыхать его туалетную воду. Почему это так важно для людей? Почему без телесного контакта мы ощущаем незаконченность? Ведь вот же он, со мной, говорит, слушает, любит меня, и я его люблю. Чего ещё требуется? Зачем физический контакт? Потому что природа наградила нас двумя атрибутами — духовным и плотским? Поэтому мы пытаемся удовлетворить оба? Удовлетворить… если организму предел есть, то есть ли предел душе? Вот уже несколько столетий две души не могут дойти до грани. — Потанцуем? — предложил Лухань, выведя меня из задумчивости. — Как эта пара в фильме. — С удовольствием! — Я поднялась, встав перед ним, он тоже поднялся и, положив руки мне на талию, улыбнулся нашей очередной выдумке и глупости. — Это вряд ли получится, да? — Главное поймать ритм, и покачиваться в одинаковые стороны, — посмеялся он. Я создала видимость того, что мои ладони лежат на его плечах и постаралась воспроизвести движения современного медленного танца. Оказалось, что это сложнее, чем изобразить тот танец, старинный. Тогда я явно танцевала чаще, чем в этой жизни. Если быть откровенной, то медляки я в этой не танцевала ещё ни с одним парнем. — У нас выходит, не находишь? — Что-то в этом есть, — согласившись, я залюбовалась его глазами. Они почти не пропускали темноту за собой, и можно было разглядеть их отчетливо. Добрые, красивые, вымученные. — Ты знаешь, я люблю тебя. — И я люблю тебя. — Мы остановились. — Я счастлив, что я могу сказать тебе это. Иногда мне кажется, что большего и не нужно. — А разве что-то ещё нужно, в самом деле? — хихикнула я, смутившись того, как высокопарно мы говорили. Опыт перерождений изрекал многое за меня, но эта семнадцатилетняя девчонка ко многому была менее готова. Я посмотрела на окно. За ним было почти совершенно темно. — Ох, черт! Я напрочь забыла о времени! Дома меня убьют. Я должна идти, Лухань, прости! — Конечно, разумеется. — Он отступил так, будто мог помешать мне пройти, и даже убрал руки, будто мог удержать ими. Я наспех махнула ему, замерев на мгновение на пороге. Бледный силуэт без перемен, отдыха и перерывов продолжил ждать, обреченный свою нареченную.

Я открыла дверь домой и, по какой-то неловкой тишине и затаённости, почувствовала что-то неладное. Свет горел в конце слева, в моей комнате. Скинув кеды и стянув рюкзак с плеча, я понесла его с собой в спальню. С порога я обнаружила сидящую на моей кровати маму и стоявшего возле моего компьютера отца. Лица их были тревожными, а мамин взгляд, нащупавший мой, крайне обеспокоенным. — Вы чего здесь? — застыла я, силясь улыбнуться. Мать посмотрела на отца, передавая инициативу речи. — Мама прибиралась в твоей комнате, — начал он. Я тут же обежала глазами каждый уголок и нашла на компьютерном столе и за мамой, на постели, все те книги, которые я нахватала в библиотеке и пока что не вернула. — И нашла кое-что. Вернее, обнаружила странное… — Папа подтвердил мои догадки, указав на книги. — Я включил твой компьютер, чтобы убедиться, что это мимолетный интерес… — Ты залез в мою личную информацию?! — оскорбилась я, как и каждый человек, наверное, попытавшийся бы на моем месте отвоевать частное пространство и свои права на свободу. — Я не лазил нигде по файлам, просто посмотрел, на каких сайтах ты бываешь… — Но это отвратительно! — кинула упрек я. Наконец, вступилась за их поступок мама: — Мы увидели, что все книги, которые ты так увлеченно читала, не имеют отношения к учебе! Что мы должны были думать? — Она нервно сплела пальцы. Ей не нравились ссоры и скандалы, как и мне. Но если папа начинал, то его было трудно остановить. — Что у меня есть хобби и интересы? — логично предположила за них я.

— Но какие! — всплеснул руками отец. — Что это за дребедень? Мистика, призраки, привидения, переселение душ, реинкарнация… что это такое, я спрашиваю?! — Любопытство! — чуть не оскалилась я, защищая святое и неприкосновенное, связанное с Луханем.

— Ты учишься в старших классах! И забиваешь себе голову этой мутью? — Отец ткнул на экран. — Тут тоже самое! Ты не была на школьных сайтах уже пару месяцев! Одни сказки, мифы и байки о полтергейстах! И это тогда, когда надо усиленно учиться? Я доверял тебе, — он поправился: — мы с мамой считали тебя рассудительной и умеющей отвечать за себя, но ты пропадала в библиотеке вот с такими целями?! А что же ты делала всё остальное время, когда обманывала нас, что у подруг? Вызывала духов или чертила пентаграммы на заднем дворе? — Как он был близок к разгадке! — С вашей стороны было некрасиво копаться в моих вещах! — огрызнулась я.

— Я спросил тебя о том, где ты проводила время, и где была сейчас? Ты можешь ответить? — Я встретилась с ним глазами. Что, прямо вот так сказать ему в лицо, что встречаюсь с призраком? Он вызовет скорую. Он ничего не поймет, даже не попытается. — Я не собираюсь говорить с тем, кому плевать на то, что мне приятно, а что нет! — Я стала опускать рюкзак на пол. — Тогда ты больше никуда из дома не выйдешь, а до школы и из неё провожать тебя буду сам. — Рука остановилась и сжала лямки крепче. — Ты шутишь? — Никаких шуток! Если ты не отчитываешься за своё поведение и так нагло ведешь себя с родителями, то нечего тебе таскаться, где попало! Хватит! Посидишь дома, обдумаешь своё поведение. — Начиналось то, чего я боялась больше всего на свете. Я сделала шаг назад. Отец его не заметил: — Не понимаешь слов — буду принимать меры! Тебе же всё равно, что о тебе волнуются? Тебе же трудно сказать, где ты пропадаешь? Или стыдно? — Он уже накручивал себя. — Ну, ладно тебе, — попросила мама.

— Что "ладно"? Что "ладно"? Если она что-то скрывает в семнадцать лет, то это уже тревожный знак! Тут уже из-под контроля лучше не выпускать. С кем ты связалась, а? — Я вышла в коридор, направляясь обратно, в прихожую. — Я с кем говорю? Куда ты пошла? — прокричал он следом. Я напялила рюкзак обратно и села, чтобы обуться. Похоже папа догадался, что я делаю, и быстро вышел из спальни. — Это что такое? Куда ты собралась? — Никуда, — проворчала я под нос. — Тогда нечего тут характер показывать, шнуруя свои ботинки! Ты время видела?

— Видела, — так же резко пробубнила я, радуясь, что не выпустила связки ключей из руки. Быстро развернувшись, я воткнула нужный в скважину и, повернув, открыла дверь. — Ты что творишь? Ты совсем оборзела? Стой сейчас же! Куда ты пошла?! — заорал отец. — Дочка! — подхватила мать, но я, боясь, что они меня поймают, рванула на скорости и побежала, побежала, куда глаза глядели, как я обычно делала, когда ссорилась с кем-то из них или с ними обоими. Но так поздно, фактически ночью, я это совершила впервые. В ушах ещё отдавались их грозные призывы и угрозы, что не пустят меня домой, если я так себя буду вести, но меня ничего не остановило. Я знала, куда идти. Ноги сами вели меня. Ночные улицы не пугали, безлюдность не настораживала, я не огибала темные углы без просветов. Я спешно шла к старому особняку, месту, куда могли бы забраться бездомные, воры или какие-нибудь беспризорники, нюхающие клей, но я верила, что буду там под охраной Луханя, который и муху не мог бы сдуть. Плевать. Я достигла знакомой изгороди. Во мраке не очень-то удобно было хвататься и лезть — плохо видно, куда ступать, не напороться бы на штыри наверху, не вывихнуть бы ногу на камнях, отколовшихся от фундамента ограды. Преодолев всё успешно, я подошла к парадным дверям. Ночью это выглядело страшнее и немного пугало. Нет-нет, ничего не случится. Внутри Лухань, главное до него дойти. Неприятный скрип, и я пересекла порог. — Лухань? — позвала я, ничего толком не видя в темноте. — Лухань! Со второго этажа показалась белёсая тень. Она сплыла до верха лестницы. Это был он. — Лухань! — успокоено выдохнула я, и принялась подниматься. — Что ты здесь делаешь? — изумленно ждал он, когда я поднимусь. Неустойчиво плавая над полом, он моргал, выглядя совсем юным мальчишкой. — Поругалась с родителями. Кажется, ушла из дома. — Приподняв и опустив плечи, я отмахнулась, продолжив подниматься после пролета уже вдвоем с призраком. — Всё равно! Они не имели права лезть в моё личное… — Они что-то узнали? — волновался Лухань. — Что я увлекаюсь жизнью после смерти, а не учусь. — Мы посмотрели друг на друга. — Они всё равно не поймут. Они никогда не интересовались, что меня беспокоит, и чем я занимаюсь. Пока я была дома и слушалась, им большего и не надо! А душа и мысли своего ребенка для них глухой лес, в который незачем соваться. Будто там их мысли и то, что они хотят там видеть. И так удивительно, когда там оказывается что-то иное! — Я не знаю, чем помочь тебе, — отозвался Лухань.

— Ничего не нужно. — Достав телефон, я включила фонарик, чтобы как-то отогнать окружающий мрак. — Теперь я с тобой настолько, насколько захочу! — Я бы обрадовался этому, но ты — не я, тебе нужно есть, спать… а ты, судя по всему, даже не поужинала? — Позавтракаю в школе. — Я посветила на розетку. — Блин, тут же нет электричества! Я не подзаряжу телефон… — Вот видишь… — Ничего, в школе завтра и заряжу, — снова нашла выход я и стала бродить по комнатам, собирая простыни, которые прикрывали брошенную и поломанную мебель. — И устроиться спать здесь запросто можно. Лишь бы с тобой рядом. — Лухань бродил следом, не в силах ничем помочь, и только смотрел, как я волоку добычу в нашу избранную, любимую залу с роялем, как стелюсь возле него, подложив прорванные подушки-сиденья с двух обветшалых кресел на холодный пол, накрываю их простынёй, другие комкаю, имитируя подушку, а последнюю оставляю, чтобы укрыться. — Вот так-то, — плюхнулась я на сооруженную постель, не раздеваясь, потому что понизу дули сквозняки. — Даже лучше, чем дома. — Я улыбнулась Луханю. Он сел рядышком, любуясь и сияя, как никогда. — Ты не представляешь себе, как я счастлив! Я безмерно счастлив. — Завороженный, очарованный, он перебирал невесомыми пальцами воздух. — Я смогу смотреть, как ты засыпаешь. И спишь. — А сам? — Я же говорил, что не умею засыпать… я не знаю, как и каким образом, но просто впадаю в прострацию, когда рассредоточиваюсь. — Он завалился на бок, вдоль меня. — Но я прилягу с тобой. Это чудесно. — Это чудесно, — повторила я шепотом, широко улыбаясь, вопреки неприятности, которая произошла со мной дома. Наши взгляды совпали, и мы, не отводя друг от друга глаз, опять изобразили соприкосновение ладоней. — Сегодня я устала, но в следующий раз обязательно расскажу тебе какую-нибудь сказку. — Одну? Я надеюсь, что у нас будет столько ночей, что ты расскажешь мне много-много историй. — Как Шехерезада? Тысячу и одну? — Губы Луханя восхитительно изогнулись, улыбаясь. — Мало. Я хочу провести с тобой бесконечное количество ночей. — Просто слушая меня и глядя на меня? — напомнила я о том, что мы не в силах заниматься тем, чем занялись бы другие, обычные, не обделенные ничем пары. — Просто слушая, просто глядя, просто существуя рядом, — шепотом признал Лухань.

— Тогда мне придётся придумать очень длинную сказку. Вечную. — Он согласно кивнул. — Спокойной ночи, половинка. — Спокойной ночи, половинка. — И вместо поцелуя лишь воспоминание о нём, приносящее тепло, не заменяющее настоящее, но самое драгоценное, что у нас есть.

Я проснулась, кажется, до будильника. Он ещё не звонил. На новом месте всегда плохо спится, но я вырубилась беспробудно. Осознание того, что рядом Лухань, защищало сон, обволакивало. Пошевелившись, я завертелась в простыне, запутавшись. Большая, с проеденной молью здоровой дырой и созвездием маленьких, она пахла затхлостью и застоявшимся флером пыли и крахмала, но человеческим не пахла ничем, утеряв давным-давно запах прежних жильцов. Упершись в стену в своей возне, я ткнулась в неё лбом. Зевнула, не открывая глаз. Полежать ещё чуть-чуть или успею даже уснуть и поспать до будильника? О, эта мука, когда не знаешь, сколько времени! Минуточку, я же ложилась не у стены, почему же я в неё уперлась? Насторожившись, я открыла глаза. Что-то светлое. Наверное, очередная простыня, размотавшаяся из кома подушки. Нет, не белое, а красноватое, с белыми полосками, квадратами… я отстраняла голову и понимала, что это рубашка Луханя. И это он спит там, где и лег ночью — возле меня. И это о него я… я что?! Едва не подскочив, я растопырила веки до предела, видя, что Лухань не прозрачен, не призрачен, не… Да в нем больше нет никаких "не"! Одни утверждения — он жив, он дышит, он осязаем, он ощутим! Не сон ли это? Что, если мне, как ему, в этом доме снятся реалистичные сны? Я коснулась его щеки. Теплая. Мягкая. Какой и представлялась, вернее, вспоминалась. Ладонь пошла вниз, по шее, по плечу. Всё было твердым, не прорывалось насквозь, не исчезало, всё плотское, всё материальное. Не веря, недоумевая, я запустила пальцы в его волосы. О, эти льющиеся волосы! — Лухань, Лухань, Лухань… — защебетала я, наклоняясь к нему. Сказка стала явью, мы смогли, мы сделали! Но как? Какая разница! — Лухань! — громче позвала я. — Лухань! — Опустившись к нему, я обхватила его в кольцо рук, прижимаясь щекой к щеке. Слезы наворачивались на глаза. Он заворочался. — Ты чувствуешь? Ты чувствуешь меня, Лухань? — шептала я на ухо ему, но, странно, чем сильнее он пробуждался и шевелился, тем быстрее у меня уходило ощущение его тепла. Руки мои стали проваливаться и терять то, за что хватались. Я испуганно выпрямилась, отстранившись. Потирая глаза, парень просыпался, и рассыпался в этом мире, редея и бледнея. Выходя из фантастического сновидения, он возвращался на этот свет, где был миражом. И чтобы вернуться сюда, он избавлялся от груза тела. Я ничего не понимала, но факт свершался. Из человека, которым он стал ночью, в том бессознательном коматозном состоянии, Лухань превращался в привидение… Когда тело его просветилось насквозь, на него упал первый луч солнца. — Уже рассвет? — сонно пробормотал молодой человек. — Как же я его не люблю!

Лухань никак не мог поверить моему рассказу, которому я и сама, счастливая и взбудораженная, не могла поверить. Пока он спал — он становился человеком, созданием из крови и плоти! Как, почему, по каким причинам? Сотни вопросов, но все они отошли на задний план по сравнению с великим событием — я смогла ощутить его, почувствовать Луханя, на короткие мгновения, но руки мои касались его, губы осязали нежную кожу щеки. — Это всё-таки возможно… — обнадеженный, заулыбался постепенно мой возлюбленный. Из какой-то прошлой жизни мне в голову внеслись строки из Библии: "Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно", — только в моём случае речь шла от женского лица. Не стоило его будить и тревожить, нужно было дольше наслаждаться наградой Небес. Но откуда я могла знать? Я восприняла это как окончательное возвращение, но нет, так просто судьба не желала нас отдавать друг другу и дарить нам покой, разрешение всех проблем, рай без бед. — Но почему только когда я сплю? — Не знаю. — Довольная, глядела я на него во все глаза, предвкушая, как следующей же ночью обниму его снова, уткнусь, как мечтала, в его плечо, устами приложусь к устам, чего не успела проделать этим утром. О, теперь я понимала, почему он не любил рассветы! Теперь и у меня была причина испытывать к ним враждебное чувство, соперническое, словно они отнимали у меня то, что принадлежит мне по праву, выстраданному дюжиной жизней. — Что, если произошло какое-то замыкание, и твоя душа спутала реальность? Она попала в сновидения, оттуда черпая силы для существования в этом мире… — Я запутался и ничего не понял, — засмеялся он. — Я сама ничего не понимаю, — ответила я таким же весельем. — Но дело не в этом! Дело в том, что теперь мы хоть что-то знаем… Какая-то возможность есть… Если ты во сне настигаешь меня и ощущаешь, то, стало быть, и сам оживаешь. Ты потому, наверное, и видишь такие реалистичные сны, что обретаешь тело… — Скорее всего. — Лухань поднялся и бодро забродил по залу, остановившись напротив зеркала и разглядывая себя в нем. Прозрачная оболочка излучала уверенность, которую истребила в себе за семнадцать лет. Она обрела смысл и уверовала во что-то. Я подошла и встала рядом. — Не обидишься, если я буду проводить по ночам над тобой кое-какие эксперименты? — Смущаясь, но кокетливо посмотрела я на него и на его отражение. Лухань озорно ответил мне взглядом через зеркало. — Делай со мной, что хочешь. — Эй, о чем ты подумал! — захихикала я, не имея возможности толкнуть его в бок, а потому просто взмахнув руками. — Я попытаюсь быть очень осторожной, чтобы ты не просыпался раньше времени, и я могла бы подольше трогать тебя… это было бы справедливо, учитывая, что ты творишь со мной во сне! — Я не рассказывал подробностей, — удивленно приподнял Лухань брови.

— Всё было ясно по твоим глазам. — Он вернулся на пол возле моей самодельной постели, подогнув колени и задумавшись, о разном, о нашем открытии и том, как это можно применить ко взаимной радости. Посмотрев на свои плечи, я сделала жест культуриста, хвалящегося мускулами. — Я вытащу тебя из этого особняка, вдруг именно он делает тебя призраком? Вдруг на улице ты навсегда останешься человеком?

— А что если… там я вовсе растворюсь? — недоверчиво нахмурился Лухань. Я притормозила в своих планах. А что, если он прав? Нет, я не могу подвергнуть его такой опасности. — Да, не будем спешить. Достаточно того, что я надену тебе на палец кольцо, — покрутив дешевые серебряные колечки на пальцах, любое из них подразумевала я. — И тогда ты будешь точно обрученным призраком. — Только не раздевай меня, не хотел бы остаться на весь день голым, и бродить в таком виде. — Мы засмеялись, щебеча так, будто уже завтра была свадьба или намечался медовый месяц обычных молодоженов. Я стянула простыню и, вернувшись к зеркалу, пришпандорила её к затылку, придерживая рукой. — Я могу переодеть тебя в свадебный костюм, только схожу домой, пока там не будет родителей, позаимствую наряды мамы и папы. А я буду ничего так невестой? Мы ляжем спать в часовне, и тогда, если я проснусь пораньше, мне не надо будет тебя никуда тащить. Нет, всё равно, конечно, никакому священнику не объяснишь, почему жениха нельзя будить… венчание не состоится без произнесения "да" с обеих сторон. Как считаешь? — Позади стояла тишина. Я решила, что Лухань слишком ушел в свои мысли, и наклонилась к зеркалу, чтобы посмотреть, что происходит за спиной. Лицо моего возлюбленного излучало ужас, но он смотрел в сторону входа. Не понимая, отчего его глаза остановились, я посмотрела на проём, где отсутствовала дверь, и вскрикнула. Там стоял мой отец. — Господи… — прошептал он, уставившись на меня. — С кем ты разговариваешь? — Я… я… — заикаясь от страха, я обернулась к Луханю. Тот стал приподниматься, но его движение не вызвало никакой реакции папы. Ведь Лухань говорил мне, что никто из тех, кто забирался в дом, не видел его! Неужели кроме меня, на самом деле, никто не в силах лицезреть призрака? — Что происходит, дочка? — Опомнившись, я убрала руку от головы, выронив простынку, имитирующую фату. Так, после спрошенного, хотя бы стало ясно для Лухаяа, кто такой этот появившийся. — Как ты нашёл меня? — севшим голосом, спросила я. — А ты думала, я мог спокойно спать, когда ты не пришла ночевать домой? — Его тон почему-то не был грозным, как обычно, он сделался елейным, что пугало ещё больше. — Я обыскал весь район, спрашивал, не видел ли кто. Каково же было моё изумление, когда мне сказали, что похожая по описанию девушка чуть ли не ежедневно бродит у заброшенного дома! — Он не видит меня и, наверное, не услышит, — произнес Лухань. Я кивнула ему.

— Я знаю. — Отец недоумевающее покосился туда, куда поглядывала я. Для него там было пустое пространство. — С кем ты? Что ты делаешь? — сузились его глаза. — Пап, это трудно объяснить словами… пожалуйста, подожди до ночи, ладно? Ты увидишь, что будет, когда… — Пошли домой, а? — Протянул мне руку отец, но его выражение говорило о том, что меня пытаются умиротворить, а не понять. Я подобрала руки к груди, сжав пальцы. — Дочь, пошли отсюда, хорошо? Всё в порядке. Мама переживает дома и ждет нас.

— Папа, не говори со мной, как с ненормальной! Я понимаю, о чем ты подумал, увидев, как я говорю с невидимкой, но… — Умалчивать и дальше смысла не было. Никакая ложь не оправдает вертящейся перед зеркалом девчонки, тараторящей непонятные вещи и собирающейся обвенчаться с привидением, которое кроме неё никто не видит. — Здесь Лухань… просто ты его не видишь… я объясню тебе, только выслушай… — Хорошо, хорошо, ты расскажешь всё дома, договорились? — Озираясь по сторонам и водя взором напрасно: стены и полоток, обшарпанные, с остаточными следами былой роскоши и чьего-то богатства, вот всё, что он мог наблюдать, отец заискивающе манил меня, но интонация чуть погрубела. — Лухань, как ты сказала, может пойти с нами… — Не может! — оборвала его я, теряя терпение. Он даже не пытается услышать! Он принимает всё за мои фантазии, за больное воображение. — Папа, Лухань живет здесь и не может покинуть особняка… — Не надо, не пытайся объяснить, — сказал возлюбленный, подойдя к отцу впритык и заходив вокруг него. — Он не поверит… он не чувствует… видишь? Я для него ничто, — Рванув вперед, Лухань проскочил насквозь мужчины, но тот даже не шелохнулся. — Ничто… — С испугом и дрожью, я проследила за этой сценой. — Дочка, мы поговорим о том, кто тут живет и том, почему ты здесь, дома, ладно? Уйдём отсюда. — Я не пойду с тобой. — Что-то подсказывало, что отец сделает всё, чтобы никогда не пустить меня сюда больше. — Ты что, решила уйти из дома? — насторожился родитель, ещё на балл строже произнося слова. — Я… если бы вы с мамой не полезли в мои дела, я бы никуда не уходила… — Мы забудем об инциденте, договорились? Просто тебе нужно немножко больше уделять время учебе. — Я буду хорошо учиться, обещаю, — попыталась я расслабиться. Лухань скептично хмыкнул: — Сейчас он скажет, что тебе нужно немного отдохнуть… — Ты немного отдохнешь, и всё устаканится, — повторил прогноз парня отец. Я напряглась, сглотнув слюну. — Я никуда не пойду отсюда, если не буду уверенна, что ты меня станешь пускать сюда. — Если тебе это будет нужно… но разве до прогулок сейчас? Мы же только что решили, что учеба… — Никогда он тебя сюда больше не пустит, — обозлился Лухань, нервно закружив позади него, и заговорив поверх. — Мы всё это уже проходили! Он из тех, кто вечно разлучает нас… если наши судьбы не меняются из века в век, то потому, что не меняются люди, которые нас окружают! Они — причина наших расставаний! Потому что даже мы с тобой готовы измениться, сделать, что угодно ради воссоединения, но эти — не изменятся никогда! Такова природа большинства людей: не верить, не чувствовать, не понимать других, не видеть дальше собственного носа! — Я не верю тебе! — попятилась я от отца, заметив, что он осторожно подходит ко мне. — Почему? Дочка, что с тобой? Ты хоть помнишь, кто мы с мамой такие? — Папа, я не безумная! — крикнула я, пытаясь разрушить его непроходимое неведение, которое он и не собирался сдвинуть в сторону. — Это ты не слышишь меня, а не я! — Не безумная! — не выдержал и он уговаривать меня. Его характер был слишком взрывной для сдержанности. — Ты забыла о школе и обо всем, бегая в пустой дом, где рядишься в рваные простыни, представляя себя невестой и разговаривая с кем-то несуществующим! И ты называешь себя здравомыслящей?! — Он не несуществующий! — топнула я, посмотрев на Луханя. Отец двинулся ко мне, зажав в угол и я, не сумев выскользнуть, была поймана им за запястье. — Отпусти меня! Лухань не выдумка! Я не сумасшедшая! Папа! — Я не говорю, что ты сумасшедшая! — немного притих отец, когда я оказалась в его власти. Он потянул меня на выход. Я упиралась пятками, но по гладкому полу было тщетно. — Просто тебе нужно быть немного меньше фантазеркой. У всех подростков бывают свои причуды… — Отпустите её! — бросился Лухань навстречу, но пролетел насквозь. — Отпустите! — Развернувшись и ринувшись снова, он раз за разом проходил через отца и меня, ничего не в силах сделать и изменить. — Лухань, пожалуйста! — тихо начала плакать я. — Ты ничего не сможешь! Попробуй сыграть! Пожалуйста, сыграй нашу музыку! — Ощущая неловкость, будто столкнулся с каким-то полтергейстом, отец быстрее потащил меня вон. — Прекрати разговаривать сама с собой! — гаркнул он, спеша удалиться из особняка. Возлюбленный вмиг подлетел к роялю и сосредоточился над ним, начиная плакать, как и я, от бессилия. Он был мужчиной, он был моим защитником, но не смог даже вступить в борьбу с отцом. Я слышала, как воет его душа, не в силах сосредоточиться разрываемая эмоциями и чувствами. Молча, что-то кричало, какой-то звук исходил от него, умоляя ворвавшегося в нашу обитель мужчину оставить меня ему. Но слышала это глухое рыдание только я. Отец обхватил меня за плечи и стал спускаться со мной по лестнице. Крича и вырываясь, я пыталась вернуться назад. — Лухань! Лухань! — надрывалась я, но силы были не равными. Отец только убеждался в том, что я не в себе, и я пыталась успокоиться и прекратить свою истерику, но слишком боялась, что это последнее моё посещение особняка. Когда мы уже были на пороге, я услышала первые ноты мелодии, отдаленно доносившейся со второго этажа. На миг, отец что-то услышал, мне показалось, что сейчас он образумится и остановится, но, тряхнув головой, словно стряхивая с себя заклятье, посмотрел через плечо, приняв расходящийся звук за ветер и его пение в опустевших помещениях. — Ничего, ничего, дочка, с тобой всё будет хорошо, — вытолкал он меня за порог и, дико закричав от ярости и немощности, я ощутила внутри какой-то надрыв и потеряла сознание.

* * *

Когда я пришла в себя, то была в своей комнате. Переваривая произошедшее, я бы предпочла некоторое время побыть одна, но родители вскоре зашли ко мне. Сначала со мной попыталась говорить мама, но едва только я стала повторять то, что пыталась донести до отца, я поняла, что и она принимает точку зрения своего мужа, что их ребенок тронулся умом. Стоило им выйти, я поднялась и, бродя по спальне, убедилась, что все мои книги о привидениях, реинкарнации и мистике они унесли. Скорее всего, вернули в библиотеку. Интернет они отключили, наверное, считая, что это лучшее средство вернуть меня в реальность, если я перестану сталкиваться с тем, что возбуждает моё воображение, то я приду в себя. Да и вообще, они готовы были поверить в то, что меня загипнотизировали через компьютер, сведя с ума, только не в то, что где-то неподалеку существует страдающее одинокое существо, которое могу видеть и слышать только я. Все люди считают реальным только то, во что верят сами. Мама верила в Бога, никогда его не видев, потому что ей так хотелось, или так было принято, но поверить в Луханя было выше её достоинства, потому что общество бы с ней не согласилось и, в первую очередь, её супруг. С этого дня они всё меньше становились моими родителями, приобретая черты посторонних людей, которых попросили приглядеть за мной в этой жизни, чтобы я не нарушила свою карму, не смогла её исправить. Лухань всё верно сказал, какая разница пытаться нам и делать что-то, когда обстоятельства против, а они состоят из тысяч и миллионов людей, серой массы, никогда не испытывавшей любви, не встречавшейся с ней, даже, порой, не задумывавшейся о ней, как и о других чудесах, с которыми не сталкивались. А любовь — это настоящее чудо, разве нет? Во все временна людям первостепеннее было найти пропитание, хорошо устроиться, заслужить признание, получить должность, много денег, приблизиться к власти, а тех романтиков, что интересовались лишь любовью и счастьем, осуждали, придавали анафеме, казнили, унижали, втаптывали в грязь, называя дураками и пустыми мечтателями. Прожив столько жизней и сейчас очень подробно их вспомнив, я поняла, что вокруг нас с Луханем попадались единицы таких же, как мы, и чаще всего они ничего не могли сделать, потому что, руководствуясь такими же ценностями, как и мы — духовными, высокими чувствами, они не добивались ничего в жизни, ни богатства, ни титула, ни авторитетности. Они желали мира, любви и покоя, и уничтожались, как мы, стремящимися к материальным целям, чью картину жизни мы портили тем, чего они не могли понять и почувствовать. Мы были наглядными образцами того, чего не дано низким, пошлым и слабым людишкам, коих большинство. Мы относились к ним с жалостью, равнодушием или дружеским расположением, а они к нам с завистью, ненавистью и злобой, и ничего никогда не изменит этой ситуации, потому что, как нищий кошельком завидует богатому, так нищий душой завидует любящему, насмехаясь и пытаясь доказать своё превосходство. "Какая любовь? Разве ей наешься? — говорят они. — Главное деньги, а для этого нужны образование, работа, связи…". Так ешьте же, учитесь и работайте. Без любви, без счастья и взаимопонимания, раз быть сытым обладателем бездушного хлама — ваша конечная цель. Моя судьба, моя с Луханем судьба доказала, что ничего из этого с собой не возьмешь ни в смерть, ни в следующую жизнь, а любовь и вечную привязанность не погубит ни одна форма умирания. Жуйте свои богатства под могильными плитами, если сумеете, а блаженным даруется вечная жизнь… через любые страдания и потрясения, она сделается сказкой, но не со счастливым финалом, а вовсе без него. Она станет вечностью счастливой любви. Мои странные рассуждения, прорвавшиеся будто из всех моих существований, а не из головы семнадцатилетней девчонки, немного успокоили меня. После того, как я коснулась Луханя сегодня утром, я знала, что справедливость есть. Не всем хватает терпения, чтобы её дождаться, но я пообещала себе, что ради Луханя, не ради себя, я добьюсь того, к чему мы так долго шли.

Отец взял отпуск на две недели, чтобы провожать и встречать меня из школы. Оставалось ровно столько до каникул и меня пугало, что они предпримут после?.. Попытаются увезти меня подальше? Мне было всё равно на себя, у меня было то, от чего я могла бы избавиться, прекратив страдания — жизнь, я беспокоилась только о Лухане, представляя, в какую бездну отчаяния погружается он с каждым днем, понимая, что я не приду. Сутки за сутками, проходит его неосязаемая беспрерывность существования, но ничего не меняется. Я пыталась дважды сбежать по пути из школы или в неё, но отец слишком зорко за мной приглядывал. Я перестала с ними разговаривать — с этим мужчиной и с этой женщиной, которые озабочено и любяще смотрели на меня, стараясь убедить меня в том, что я нездорова, что Луханя нет — он галлюцинация, порождение расстройства мозговой деятельности. Я попыталась играть по их правилам, тревожась за приближающиеся каникулы, сделала вид, что забыла обо всем и даже улыбалась, говоря только об учебе и занятиях, но меня не спешили никуда выпускать, а когда я однажды пришла домой, то обнаружила гостя, которого никогда раньше не видела среди друзей отца. Когда же они усадили меня в свою взрослую компанию и мужчина попытался заговорить со мной, я поняла, что он психотерапевт, а никакой не приятель или коллега. Возмутившись этому отвратительному обману, я ушла в спальню и хлопнула дверью. Они хотят убедиться, что я здорова? Они не верят мне… они хотят лечить меня разговорами с таким же циником и скептиком, как они сами? Разве я так много просила? Хотя бы одно свидание в неделю! Если бы они пускали меня хоть на пару часов к Луханю… я бы больше ничего не требовала, не бунтовала, не противилась, не обижалась, только пустите меня к нему! Если я пока ещё в своём уме, то это может измениться, потому что без Луханя, с каждым днем, мне становилось всё хуже. А ему каково? Когда я только натолкнулась на него, он был похож на немного странного. Семнадцать лет одиночества! Он был силен и выдержал, но выдержал однажды, а если это повторится? Я бы сломалась и с первого раза. Во время уроков я не могла думать ни о чем другом. Как я буду сдавать экзамены? Я обещала наверстать упущенное и стать хорошей ученицей, но это давалось всё труднее. Беспокойство за Луханя изводило, истощало, отнимало все силы и владело всеми мыслями. Я должна подать ему какой-то знак… Я попросила лучшую подругу пробраться в особняк и передала ей записку, объяснив, что её нужно развернуть и положить на пол в том доме. Я написала в ней о своей любви, о том, что ни на миг не забываю о нем, что каждую минуту думаю, как вырваться к нему. Я знала, что ответа не последует, но что поделать… Лишь бы Лухань знал, что я с ним, что не добровольно покинула его. Подруга трижды выполнила мою просьбу, но потом отказалась, сказав, что это слишком глупо и странно, что ей страшно ходить в заброшенный дом, и что она не видит смысла в этих записках, ведь их никто не берет, и они лежат там, одна рядом с другой, никем не тронутые. Кажется, она стала что-то подозревать, видя, что отец ходит со мной до школы и от неё. Как и они — все те люди и подобные им, — она заподозрила во мне ненормальность, которой стоило сторониться, чураться, остерегаться. Будто это зараза какая-то. Я осталась совершенно одна, не понимаемая никем, отлученная от единственного, кто любил меня по-настоящему, для кого я родилась и жила.

Философы всегда бились над проблемой того, где же находится граница между нашим воображением и реальностью. Субъективность и объективность. Мыслю, значит существую. Лухань мыслил, но его не было. Его не было ни для кого, кроме меня. Стало быть, существует только то, о чем или о ком мыслят. Я стала дорожить собой только по этому принципу — я единственное, что мыслит о Лухане и поддерживает его существование. Но что призрак? От любого человека можно отвернуться и начать его игнорировать, и он почувствует, как сходит с ума. Каждому из нас нужен тот или те, которые бы думали о нас, замечали нас. Когда о нас не думают, то нас нет, будь мы какими угодно обладателями тела, органов, ощущений, чувствуй мы боль или себя в целом. Нас нет без людей, знающих о нас. Не будь у Робинзона Пятницы — его бы не было, не будь у Маленького принца лиса — его бы не было. Полного одиночества не бывает, полное одиночество — это несуществование. Лухань, пожалуйста, не исчезай. Я думаю о тебе, постоянно думаю. Подожди, потерпи, ведь я повзрослею, стану совершеннолетней. Я буду сама за себя в ответе. Я сразу же вернусь к тебе, я приду к тебе, навсегда, навечно…

* * *

Я не заметила, как стала терять аппетит. Мне указала на это мать, потому что однажды я оставила на тарелке совершенно всё, встав из-за стола. Немного удивившись, я поняла, что это действительно так. В самом деле, вчера я недоела и на завтрак, и на обед, и на ужин. Сегодня же я не притронулась к еде вовсе, хотя мне казалось, что я ковырялась палочками. Завтра мы уезжали всей семьёй в деревеньку, где жили мамины родители, мои бабушка и дедушка, сделавшиеся мне такими же далекими и малоизвестными людьми, как их дочь. Как и подозревалось, едва начались каникулы, мать и отец предпочли увезти меня подальше отсюда, видя, что в моём сознании ничего не меняется, что всё чаще я ухожу в свои мысли. На выходных я включила старинную музыку и стала воспроизводить наш с Луханем танец. Я думала, что никого нет дома (мой ключ у меня забрали и теперь, когда они уходили куда-то, то я оставалась закрытой), но мать вернулась раньше и увидела меня за этим странным занятием. Посмотрев насквозь неё, я выключила музыку и села за уроки последней недели учебы. Чтобы попытаться адаптироваться к жизни без посещений особняка, нужно было забыть о Лухане, или хотя бы сделать вид, что забываю. Но мне это не удавалось. Если бы я могла хоть с кем-то поговорить о нем! Но всё держать в себе, лишенной его общества, без него, постоянно читая на лицах родителей "безумная!", "если бы её подлечить!", "спятила!". Называй человека свиньёй — он захрюкает. Мне стало страшно от того, что я могу поверить, что Лухань мне привиделся. Разубедиться в этом можно было только посетив дом за оградой, но этого меня лишили. Нет, я не дам себя убедить в том, что я ненормальная. Я не сумасшедшая! Это я повторяла про себя достаточно часто, чтобы держаться, чтобы знать, что Лухань не выдумка, не мираж, не моя личная паранойя. Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор? Когда весь мир таков, каким я его вижу, то лучше я буду права, и противостоять ему, чем уподобиться… Лухань, если бы ты мог вырваться из тех стен!

— Боже ты мой! Как она у вас похудела! — вполне привычно для бабушки произнесла она, обняв меня с дороги. Предприняв последнюю попытку сбежать перед отъездом, я была отловлена отцом и он принялся кричать, что если я проделаю такое ещё раз, то он отправит меня в лечебницу, где я буду вольна сколько угодно выходить замуж за своих призраков, но покуда я его дочь и под его опекой, он не позволит мне продолжать сходить с ума. Ему казалось постыдным и неприемлемым моё поведение, он боялся, что о моих выходках узнают соседи и знакомые, что на нас начнут показывать пальцем. Он боялся чего угодно, только не того, чтобы я вычеркнула его из своей жизни, а для этого он сделал всё и, в первую очередь, не попытался понять меня и поговорить на равных, а не как с юродивой. Конечно же, бабушке показалось, что я сильно похудела. Я плохо ела всего полнедели, просто жутко не высыпалась — не могла нормально спать по ночам, чувствуя, что кто-то плачет по мне и зовет меня, ждет моего возвращения. Я и сама изводилась, понимая, что узнав одну из главных тайн, что Лухань становится человеком, когда засыпает, я потеряла его, потеряла надолго, и оставалось молиться, чтобы не навсегда. Из-за всех переживаний у меня ввалились щеки и немного побледнело лицо — я видела это в зеркале, безнадежно желая, чтобы хоть раз в отражении мелькнул Лухань, но ничего не происходило. Я так мечтала поговорить о нем хоть с кем-то, но когда отец, выпив немного в первый же вечер приезда к родственникам, засмеялся, что я грежу каким-то там невидимым Луханем, я просто отложила столовые приборы и ушла в выделенную комнату. Выходить на общие трапезы я отказалась, потеряв интерес к происходящему и уважение к окружающим. Это тоже было неприятно, но происходило помимо моей воли. Я никогда не хотела, чтобы мои близкие стали для меня врагами, чужими, но для этого они сделали всё. И я приходила к выводу, что помощи ждать совершенно неоткуда. Лухань за сотни километров и вернусь я в наш город через месяц, не раньше. И пустят ли меня после того к нему? А если снова нет? Когда он был рядом, когда мы могли разговаривать каждый день и смотреть друг другу в глаза, я была готова сворачивать горы, сражаться с кем и чем угодно, но разделенная с ним, подобно Антею, оторванному от земли, теряла веру, силы, саму себя. Мне нужно было хотя бы одно его слово, услышать его смех, увидеть улыбку, и я бы ожила, обратилась к жизни снова, но на этот раз, казалось, в это наше воплощение, мне не нужно даже накладывать на себя руки. Я просто не могу без него, и, найдя и встретив его, уже бесполезно пытаться объяснить мне, что как-то я жила до этого без его присутствия. Да, люди не рождаются и разговаривающими, ходящими, понимающими, они всё это приобретают с возрастом, постепенно, год за годом, но если отнять у них это в зрелые лета, то разве они выживут? Они станут немыми и недееспособными инвалидами. Так себя чувствовала и я. Словно потеряла какую-то обретенную способность и этой способностью, кажется, было умение жить, подаренное неживым призраком, любившим меня так недолго в этой жизни, так долго в веках.

— Дочка, ты должна поесть! Ты хоть понимаешь, что жить без еды невозможно? — Мама пришла ко мне с тарелкой, убеждая. Спустя неделю пребывания в гостях, обо мне всерьёз забеспокоились. Я словно таяла на глазах, всё меньше разговаривая, всё меньше выходя из дома. Я чувствовала, как иссякают силы, и понимала, что это происходит из-за отсутствия пищи, но почему-то не могла заставить себя прожевать хоть кусок. Ничего не лезло, застревало, казалось безвкусным и противным. — Ну, что тебя терзает? — впервые додумалась спросить мать о том, что на самом деле со мной происходит. Но было, наверное, слишком поздно. Я не хотела беседовать о Лухане уже ни с кем. Он был моим личным, только моим. Я не желала слышать усмешки и сомнения. Он есть и будет, даже когда ничего не станет вокруг, мы с ним всё равно будем вместе. — Ты считаешь, что только без еды невозможно жить? — посмотрела я ей в глаза. Мне они показались очень похожими на глаза кузины, той, что отравила меня в одной из жизней. Но в этот раз это было настоящим миражом, вызванным ассоциацией или неуместным воспоминанием. Впрочем, переселение душ — странная и непредсказуемая штука. Так что, откуда мне знать?.. — Ну, без неё в первую очередь, — заботливо пододвинулась поближе мама. — Нет, не в первую, — тихо прошептала я и отвернулась, больше не произнеся ни слова. Стараясь быть незаметной, я как-то проживала эти дни, надеясь только на то, что эта ссылка закончится как можно быстрее. Подходя к дверям, я то и дело слышала, как отец, или бабушка, говоря обо мне, упоминали безумие и советовались, какому врачу меня показать. Моё состояние здоровья ухудшилось, и они, тайком от меня, решали положить меня в клинику. Но я всё слышала. И мне было всё равно. Если они не возвращают меня Луханю — пусть делают, что хотят. Я замкнулась в себе. У меня то и дело кружилась голова, и стало темнеть в глазах. Под конец каникул, когда уже собирались вещи для скорого отъезда, я снова потеряла сознание, спускаясь со ступенек для прогулки с матерью до магазина. Она не успела меня поймать, и я упала на землю, распластавшись без сил.

К рукам моим тянулись капельницы, по которым меня питали глюкозой и витаминами. Я лежала в белой палате с ещё какой-то девчонкой, которую навещали не реже, чем меня. Но та явно была не в себе. Она страдала анорексией или чем-то подобным, злясь, когда ей приносили еду, ругаясь с родственниками, психуя на психотерапевтов, когда они выводили её на откровенности. Она не понимала, похоже, какова их специализация, она принимала их за диетологов или черт знает кого ещё. Но я понимала, что происходит. Вместо того чтобы понять меня и вернуть в мою жизнь смысл, моя семья признала меня умалишенной и отправила на лечение. Ненужное и бессмысленное. Я ела маленькими порциями, лишь бы врачи уходили от меня побыстрее, разговаривать я с ними не отказывалась. Хотят правды? Пожалуйста. Я люблю Луханя, он призрак, и мы уже двенадцатую жизнь не можем соединиться и обвенчаться, чему на этот раз помешал мой отец, который явно против призрачного зятя, хотя он лучше всех на свете, и очень достойный юноша. Я стала, издеваясь, перечислять подробности его титулов и подвигов из прошлых жизней, как он защищал нашу страну во время войн и мятежей, восстаний и бунтов. Доктора многое записывали, хваля при родителях моё знание истории, хотя историей я никогда не интересовалась, о чем они, похоже, даже не припомнили. Я делала всё, чего от меня хотели, но лучше мне не становилось. Я всё чаще и на дольше засыпала, надеясь, что начну, как Лухань, видеть во снах наше воссоединение, нашу любовь, но ничего такого не было. Только сумбур, кошмары, неразборчивые эпизоды, никак не связанные со мной, странные перемещения по местам, которых я не знала. Иногда снилась школа, но когда я просыпалась, я будто точно знала, что никогда в неё не вернусь.

* * *

— К сожалению, мы не знаем, чем ещё можем помочь. — Услышала я тихий-тихий шепот доктора, говорившего с отцом за ширмой. Мой слух стал острее, и раньше я бы не услышала этого. Меня уже дважды поднимали в отделение реанимации и возвращали оттуда, когда состояние стабилизировалось, но в этот раз… Я улыбнулась сама себе. Больше не прислушивалась к их разговору. Времени прошло много. Каникулы давно закончились и занятия начали недели четыре назад. Вместо выздоровления от "безумия" я стремительно угасала, хотя даже самые лучшие специалисты признали, что не нашли у меня признаков шизофрении или других расстройств. Не было обнаружено ничего, от чего стоило бы лечить, но если бы современные научные сотрудники позволили себе уверовать в душу, то я бы признала, что душевно больна, и она и только она находится в плохом состоянии. — Попробуйте забрать её домой. Дома и стены лечат… Отец вышел из-за ширмы. Его глаза были красными, но он пытался держаться. Надо же, я никогда раньше не видела его таким… готовым сдаться? В его глазах читалась просьба о прощении и вопрос. Он ответил мне, хотя я не спрашивала: — Мать пошла в церковь… придет попозже. — Чудно, она хоть во что-то верила, а ты? Мужчина, которому трудно было выслушать свою дочь. — Хочешь чего-нибудь? — Нет, спасибо, — безэмоционально проговорила я. — Дочка. — Он взял меня за руку. Моя была холодной. Я не стала сопротивляться. — Что я могу сделать? — Ничего, — шире улыбнувшись, напугала я его своей фразой: — Уже ничего не надо, папа. — Что угодно, правда. Ты скажи, что тебя беспокоит? — Душа, — назвала я то, о чем думала. — Не говори так, не надо. — Он подумал, что я хочу причаститься и отойти в мир иной? — Но если хочешь священника… — Да, чтобы обвенчаться с Луханем, — с вызовом бросила я. Он едва не скрипнул зубами, но проглотил. Он не понимал, как я умудряюсь, понимая всё остальное, настаивать на подобной ерунде. Именно ерундой он её и считал. — Лухань… — отец тяжело вздохнул, проглотив набежавшую слезу. — Какой он?

— Он? Настоящий. — Почему же он не навещает тебя? — гася злобу, делался мягче отец. — Он не может… Я не знаю почему. Особняк его не выпускает. — Ты хочешь с ним увидеться? — Больше всего на свете, — закрывая глаза, безмятежно поправила я на себе покрывало.

— Тебе тогда станет лучше, правда? — с надеждой спросил он. — А как бы тебе стало, если бы тебе вернули половину души? — Я посмотрела на него более зрелым взглядом, чем его собственный. Через меня смотрело непостижимое время, неуловимая печать рока и необъяснимость мироздания. Отец поежился, не ожидав от меня таких слов. Он сжал мою руку, подняв белый флаг.

Я могла подняться, но идти у меня сил уже не было. Ноги слишком ослабли за шесть недель в больнице. Отец взял у кого-то инвалидную коляску, чтобы привезти меня к заброшенному особняку, сломал на воротах замок, ввез меня на дорожку и покатил к главному входу. Не веря своим глазам, что я здесь, что я снова рядом с Луханем, я искала ими его в окнах, но там никого не было. Слишком солнечный выдался день, а он так не любит солнце, прячется где-нибудь. Тишина и покой, которые всегда обитали здесь, ничуть не изменились. Я переживала, что участок мог кто-нибудь выкупить и завладеть им в моё отсутствие, но нет, всё осталось на своих местах. Подняв меня на крыльцо, отец перенес коляску через ступеньки и, со скрипом, отворил одну дверцу. Внутри было тенистее, почти как тогда, когда я вошла сюда впервые. Ни звука. Эхо от нашего вторжения. — Лухань! — негромким голосом позвала я. Он долетел до потолка и напугал меня саму. — Лухань! — Я не смотрела на отца, но знала, что он тоже вертит головой, надеясь увидеть, как и я… Но я пока ничего не видела… — Его нет? — Я не ответила. — Лухань! — начиная паниковать, громче крикнула я. Нет, пожалуйста, только не исчезни, не пропади, не… Со второго этажа, беззвучно и осторожно, спускалась прозрачная тень. — Лухань!

Не решаясь спуститься, он смотрел на меня с верхней площадки, где изгибалась лестница. Всё такой же призрачный, но самый любимый, самый необходимый. Я распахнула объятья, хотя и знала, что ничего не получится, не произойдет… С побитым видом брошенного целой Вселенной, Лухань убыстрился, спускаясь по ступенькам. — Он здесь? — любопытствовал отец, но мне было не до него. Лухань приближался и вот, всего три шага разделяют нас, два, один… Он опустился на колени, чтобы обнять меня, сидящую на инвалидном кресле. И, о чудо! я ощутила его руки, обхватившие меня за талию. Его плачущие глаза округлились. Он тоже почувствовал меня! Несмотря на то, что отец продолжал его не видеть и не слышал, мы почувствовали друг друга! — Ты вернулась, господи, ты вернулась! — шептал Лухань, хватая мои руки, целуя их. Я плакала, как и он, рыдала всё громче. — На что же ты похожа? Милая моя девочка, что с тобой? Что ты сотворила? — Я просто не могла жить без тебя… пыталась, но не могла, — сопя носом, провела я по его щеке. — Я думал, что снова навсегда попал в ад… Я тоже хотел умереть, но… но я не знаю, как? — Теперь уже не нужно… неважно! — Я наклонилась, чтобы поцеловать его легко в губы. Он подался вперед. — Но… но почему я ощущаю тебя? Почему ты ощущаешь меня? Что случилось? — Не знаю, не знаю! — смеясь и плача, мотала я головой, хватаясь за Луханя и убеждаясь, что не сплю. — Какая разница? Мы вместе, любимый мой, вместе! Неважно как, телесно или лишь душой… теперь ведь навсегда, скажи? Скажи, что навсегда?

— Я больше всего хочу верить в это… Я не отпущу тебя, слышишь? Никуда больше не отпущу! — Лухань вцепился в мои руки и, притянув к себе, крепко-крепко обнял. Я ощутила тепло, тепло и новые силы, врывающиеся в меня, струящиеся, захватывающие организм и сознание. Объятья Луханя, в которых я утопала, заволакивали меня счастьем. Я с головой погрузилась в любовь, которая, спустя столетия, нашлась и смыкалась, чтобы уже не распасться. — Дочка! Дочка, что с тобой? — Услышала я удаляющийся голос отца, но не могла заставить себя на него отозваться. Всё вокруг закружилось, завихрилось, темнея и светлея попеременно. Я пыталась только не выпустить Луханя, чтобы не потерять опоры. — Дочка, пожалуйста, очнись! Руки Луханя держали меня надежно, и я полностью отдалась им, не тревожась больше ни о чем. На этот раз мы будем вместе. Навсегда.

* * *

Лунный свет розоватым лучом падал на неровный круг лесной чащи. Сквозь ветви он переплелся кружевом на серебрящейся траве, до этого укутанной ночным покрывалом. И тогда из глубины мрака, рассеянного тонким, но ярким месяцем на небе, вышел он. Лухань протянул мне руку и я, оглядевшись вокруг и не совсем понимая, что происходит, доверилась ему и протянула свою.

— Это… это то место, где ты гонялся за мной по ночам? — Теперь я посмотрела на себя и увидела на себе красивое белое платье, под стать свадебному. Подняв руку, я почувствовала на волосах венок из цветов. — Оно самое, — улыбнулся Лухань, взяв обе мои ладони в свои. Я тоже хотела улыбнуться, но вдруг помрачнела. — Это значит, что я… — Да, - кивнул возлюбленный, опустив глаза. — Я не смог уберечь тебя… — От чего? — тут же одумалась я и махнула рукой. — От жизни без тебя? От мучений, которые несло мне пребывание на земле? — Я считал, что это я должен присоединиться к тебе, а не наоборот. — Не имеет значения, — вдохнула я лесной приятный воздух полной грудью. Да, все чувства сохранились, и мы не были привидениями. Мы были полноценными людьми. Я зорко воззрилась на Луханя. — И… я должна убегать от тебя? — Как хочешь, — снова оживился он, приобняв меня. — Думаю, что теперь это ни к чему. — Но где же мы? — Я искала ответа у Луханя, но он лишь загадочно пожал плечами, будто знал ответ, но не хотел озвучивать. Я дернула его за рукав: — Скажи! — А как ты думаешь, куда могут попасть двое влюбленных, где их не разлучат, и где нет чертей? — Серьёзно? — Изумленно, я внимательнее осматривала фэнтезийный уголок мира, казавшийся идеальным. — А что будет с рассветом? — испугалась я.

— Я думаю, что мы ляжем спать. — Лухань потянул меня за руку вперед, по тропе, которую он знал до каждой травинки и которую, чудилось, я узнавала, видя когда-то. Или это его видение мира передалось мне? — Возможно, нам будут сниться кошмары. Что я привидение. Или что ты живешь, не зная обо мне. Или что мы разлучены, или миллионы других гадостей. — Наклонившись, возлюбленный сорвал большой алый цветок и вручил его мне. — Или нам будет сниться, что мы живем где-то в Нанкине, или Пекине, или Шанхае, обычные люди, живущие, как все. Но солнце будет садиться, и мы будем просыпаться здесь. Вместе. Всегда. Мы остановились, глядя друг на друга. — Неужели… неужели так будет? — боясь и мечтать о подобном исходе, прошептала я. Не верилось, что страданиям конец, что разлукам конец, что конец жизням друг без друга и потерям. Лухань наклонился к моим губам, и я почувствовала его ласковые и сладкие губы. Я ощущала всё каждой клеткой, обостренно, его запах, его касания, любые звуки. — Почему именно теперь? Почему так не выходило раньше? — Нам не дано знать всех секретов, — пожал плечами Лухань. Я постепенно успокаивалась, что всё вокруг постоянно и не исчезает, как иллюзия. Мы подняли головы вверх. Там ещё возлежал черный купол с мириадой звезд. — Но разве суть их важна, когда мы есть друг у друга? Я согласилась, разглядывая мигающие в выси огоньки, мельче и крупнее. Те же самые ли это звезды, что видны с Земли? Видна ли Земля отсюда? Но взгляд мой нашел глаза Луханя, и в них отразилась и Земля, и звезды, и галактика, всё, что мне было нужно, весь мой внешний и внутренний мир в нем одном. — Ты будешь скучать по человеческой жизни? — спросила я его. — Кто сказал, что сейчас она другая? — Я пока что не поняла, какая она здесь… — Она — настоящая, — сказал Лухань, как когда-то я сказала о нем самом, хотя он был призраком. Но… был ли он призраком, или мы просто не совпали измерениями, и всё это время шли параллельно, не находя двери, впустившей бы одного к другому? — Я настоящий, ты настоящая. А знаешь почему? — Почему? — засияв улыбкой, шагнула я, и мы, держась за руки, пошли дальше. — Потому что настоящая наша любовь. — Он приблизился к моему уху: — а истина там, где истинные чувства. И никаких сомнений. Никаких сомнений. Сумасшедшая и призрак, каковыми их все считали, могут быть вместе, а вот существуют ли те, кто в них сомневался? Не знаю, но я никогда больше не видела тех людей. Наверное, они были плодом нашего воображения.