Лондон, 18 ноября ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик!

Что бы я ни увидел и ни услышал, я первым делом думаю, не может ли это так или иначе пригодиться тебе. На днях вот я случайно зашел в магазин эстампов, где среди множества всего другого нашел гравюру с замечательного рисунка Карло Маратти, последнего из знаменитых европейских художников, умершего около тридцати лет назад; подпись гласит: «Il Studio del Disegno», или «Школа рисования». Старик, по всей видимости мастер, дает разъяснения ученикам, один из которых занят перспективой, другой – геометрией, третий разглядывает античные статуи. В отношении перспективы, несколько образцов которой мы видим, мастер написал: «Tanto che basti», что означает «Столько, сколько нужно»; в отношении геометрии также – «Tanto che basti», а там, где созерцают античные статуи, написано: «Non mai a bastanza» – «Никогда не может быть достаточно». В обоих изображениях три грации, и под ними написано в точности следующее: «Senza di noi ogni fatica e vana», т. е. «Без нас всякий труд напрасен».

В том, что касается живописи, каждый с этим легко согласится, но, по-видимому, не все считают, что истина эта в полной мере применима к любому другому искусству или науке, в сущности, ко всему, что говорится или делается на свете. Я пришлю тебе эту гравюру с м-ром Элиотом, когда тот вернется, и посоветую тебе воспользоваться ею так же, как католики, по их словам, пользуются изображениями и статуями – единственно для того, чтобы те напоминали им о святых, ибо прямое поклонение этим изображениям они отрицают. Больше того, так как от папизма легко и просто можно перейти к язычеству, я посоветую тебе, выражаясь классическим и поэтическим языком, призывать их и приносить им жертвы каждый день с утра и до вечера. Надо, однако, сказать, что грации не очень-то прижились на почве Великобритании, боюсь, что даже лучший из англичан более напоминает собой скорее необработанный, нежели отшлифованный алмаз. Коль скоро наступившее варварство изгнало граций из Греции и из Рима, они, как видно, нашли себе прибежище во Франции, где возведенные в их честь храмы многочисленны и где поклонение им стало как бы государственной религией.

Задумайся основательно над тем, почему такие-то и такие-то люди нравятся тебе и располагают к себе больше, чем другие, обладающие теми же достоинствами, что и они, и ты непременно заметишь, что первые находятся под покровительством граций, вторые же нет. Я знал немало женщин, хорошо сложенных и красивых, с правильными чертами лица, которые, однако, никому не нравились, тогда как другие, далеко не так хорошо сложенные и не такие красивые, очаровывали каждого, кто их видел. Почему? Да потому, что Венера, когда рядом с нею нет граций, не способна прельстить мужчину так, как в ее отсутствие прельщают те. И как часто мне приходилось видеть людей, чьими незаурядными достоинствами и знаниями пренебрегает общество, встречая их неприветливо и стараясь даже оттолкнуть от себя, – и все только потому, что грации к ним неблагосклонны. И наряду с этим весьма посредственные способности, небольшие знания и меньшие достоинства при покровительстве граций встречали приветливый прием, ласку и восхищение. Даже добродетель, которая есть не что иное, как красота духовная, не так пленяет, когда появляется без них.

Если ты спросишь меня, как тебе приобрести то, что ни ты, ни я не способны ни установить, ни определить, то я могу только ответить – наблюдая. Воспитывай себя, сообразуясь с другими людьми, положив в основу то, что, как тебе кажется, нравится в них тебе. Я могу сказать тебе, как важно пользоваться покровительством граций и какие это даст тебе преимущества, но я не могу призвать их к тебе. Я бы всей душой хотел быть в состоянии привлечь их на твою сторону, и я бы, разумеется, это сделал, ибо это было бы лучшим подарком, который я бы мог тебе преподнести.

Для того чтобы ты знал, что один очень мудрый человек, живущий уединенно и занятый философией, думает по этому поводу так же, как и я, который всю жизнь провел в свете, посылаю тебе с м-ром Элиотом знаменитую книгу Локка «О воспитании»: ты увидишь, какое большое значение философ этот придает грациям, которых он называет (и совершенно правильно) хорошим воспитанием. Я отметил все разделы книги, которые заслуживают твоего внимания, но начинает он с воспитания ребенка чуть ли не от самого его рождения, и главы, посвященные раннему детству, читать тебе совершенно незачем. Германия – еще в меньшей степени приют граций, чем Англия, тем не менее пока ты живешь там, лучше будет, если ты почтешь за благо не распространяться об этом. Зато страна, в которую ты едешь, очень им полюбилась, и среди уроженцев Турина, например, хорошо воспитанных людей не меньше, чем где бы то ни было в Европе. Покойный король Виктор Амедей прилагал все силы к тому, чтобы те из его подданных, которые наделены талантами, получали не только знания, но и хорошее воспитание; ныне царствующий король, говорят, следует его примеру; во всяком случае, с уверенностью можно сказать, что при всех дворах и на всех конгрессах, где бывают посланники различных стран, посланники короля Сардинии – самые способные, самые вежливые и les plus delies. Поэтому в Турине ты найдешь прекрасные, достойные всяческого подражания примеры. И помни, что к лучшим, достойным подражания людям, точно так же как к античным статуям на гравюре, в полной мере относятся слова non mai a bastanza. Вслушивайся в каждое слово, следи за каждым взглядом и движением тех, кого общество считает там образцами совершенства. Присмотрись к их естественному, свободному и вместе с тем учтивому обращению, к их непринужденным манерам, к их лишенному всякой надменности и вместе с тем не омраченному даже тенью угодливости достоинству. Обрати внимание на то, как пристойно они умеют веселиться, как сдержанны они в своей откровенности, на тот entregent, который, поднимаясь над легкомыслием, но вместе с тем никогда не впадая в напыщенность или таинственность, лучше всего помогает поддерживать разговор в смешанном обществе. Замечу, кстати, что способность к такому вот легкому entregent часто бывает очень полезна для дипломата, находящегося в чужой стране; благодаря ему он не только чувствует себя как дома во многих семьях, но имеет возможность откладывать и отклонять разговор на такие темы, которые могли бы поставить его в затруднительное положение, когда он не знал бы, что сказать и какое придать себе выражение лица.

Из всех, кого я знал (а его-то я знал очень хорошо), герцог Мальборо пользовался наибольшей благосклонностью граций, я бы сказал даже – был их избранником. И в самом деле, успехами своими он больше всего обязан был им, ибо я возьму на себя смелость сказать (вопреки обычаю присяжных историков, которые привыкли для каждого значительного события искать глубокие причины), что славу и богатство герцога Мальборо в значительной степени создали именно грации. Он был человеком очень необразованным, писал на плохом английском языке и совсем не ладил с орфографией. Он не был ни в малейшей степени наделен тем, что обычно называют талантами: никакой яркости, никакого блеска. Надо, правда, признать, что у него был очень ясный ум и судил он обо всем здраво.

Но один этот ум, может быть, поднял бы его только чуть выше той ступени, на которой грации его отыскали, а был он тогда всего-навсего пажом королевы, супруги короля Иакова II. Тогда-то они и оказали ему покровительство и вознесли его очень высоко: в бытность его прапорщиком королевской стражи герцогиня Кливлендская, в то время любимая фаворитка короля Карла II, восхищенная этими грациями – его удивительными манерами, – подарила ему пять тысяч фунтов; деньги эти он тут же одолжил моему деду Галифаксу и стал до конца своей жизни получать с него ежегодно по пятьсот фунтов. Этим он положил начало своему состоянию. Герцог Мальборо был очень строен, манеры же его производили просто неотразимое впечатление и на мужчин, и на женщин. Эти-то располагающие к себе приятные манеры позволили ему в течение всей войны, которую он вел, соединить воедино различные враждовавшие между собой силы Великого союза и двинуть на главного врага, заставив их принести в жертву общей цели существовавшие между ними разногласия, обоюдную зависть и своеволие. При каких бы дворах ему ни приходилось бывать (а ему часто приходилось самому отправляться к несговорчивым и непокорным), он неизменно одерживал верх и подчинял других своей воле. Пенсионарий Гейнзиус, почтенный старый государственный деятель, поседевший за исполнением своих обязанностей и возглавлявший Республику Соединенных Провинций на протяжении сорока с лишним лет, был в полном подчинении у Мальборо, и последствия этого подчинения Нидерланды чувствуют и поныне. Он всегда умел сохранять хладнокровие, и никто никогда не замечал, чтобы под влиянием обстоятельств выражение его лица сколько-нибудь менялось. Отказывал он с видом более приветливым, чем иные люди дают согласие, и тот, кто уходил от него совершенно не удовлетворенный исходом дела, бывал очарован и даже в какой-то степени ублаготворен его обращением. Ни один человек на свете, как бы он ни был деликатен и учтив, не видел с такой прозорливостью стоящие перед ним задачи и не сохранял чувство собственного достоинства лучше, чем он.

Сколь же многого ты можешь достичь теперь, когда ты приобрел уже такие знания и когда, надеюсь, ты приобретешь значительно больше, если ты присоединишь к ним еще дарованные тебе грациями хорошие манеры? Право же, в твоем положении иметь их – значит уже сделать полдела, ведь стоит тебе один раз завоевать благосклонность, а равно и уважение государя или министра двора, к которому ты послан, ручаюсь тебе, миссия, которая на тебя возложена, будет выполнена, а нет – тебе очень нелегко будет чего-то добиться. Не впади только в ошибку и не подумай, что хорошие манеры, которые я так часто и настойчиво рекомендую тебе приобрести, нужны только тогда, когда перед тобой стоят какие-то важные задачи, и что прибегать к ним ты должен только в les jours de gala. Нет, они должны по возможности сопутствовать каждому твоему самому незначительному шагу, каждому слову, ибо, если ты будешь пренебрегать ими в малом, они покинут тебя и в большом. Мне, например, было бы крайне неприятно, если бы ты даже чашку с кофе держал в руках некрасиво и неловко и из-за собственной неуклюжести разлил ее на себя; точно так же мне было бы неприятно, если бы камзол твой был застегнут не на ту пуговицу, а пряжки на башмаках сидели косо; но я был бы вне себя, если бы вдруг услыхал, что, вместо того чтобы говорить как следует, ты бормочешь так, что ничего нельзя понять, или, рассказывая что-нибудь, вдруг останавливаешься, сбиваешься, путаешься и мелешь чепуху. И так же, как теперь мне хочется поскорее примчаться к тебе, обнять тебя и расцеловать, так мне захочется убежать куда-нибудь подальше прочь, если я увижу, что у тебя нет тех манер, которые я мечтаю сделать твоим достоянием, чтобы они позволили тебе рано или поздно omnibus ornatum excellere rebus.

Вопрос этот невозможно исчерпать, ибо он имеет отношение ко всему, что должно быть сказано или сделано, но сейчас я пока оставляю его, так как и без того письмо вышло очень уж длинным. Я так хочу сделать тебя совершенным, так беспокоюсь об этом, что никогда не буду считать, что его исчерпал, несмотря на то что тебе, может быть, и покажется, что я говорю о нем слишком много, и несмотря на то что, сколько бы я или кто другой ни говорили о нем, все это будет недостаточно, если у тебя самого не хватит здравого смысла, чтобы во всем этом разобраться. Но там, где дело касается тебя, я становлюсь похожим на ненасытного человека у Горация, который все домогается каких-то клочков земли, чтобы округлить свой участок. Я боюсь каждого клочка земли, который может вклиниться в мой участок, исказив его форму; мне хочется, чтобы в нем, насколько это возможно, не было никакого изъяна. ‹…›