Пришел март, а в Лоххиде всё ещё злодействовала стужа. По ночам на город опускалась хрустящая тишина, когда не только воздух, но и звезды потрескивали в небе от холода. На прибрежных скалах наросли многоэтажные ледяные бороды, а перила пристаней выглядели как веревки с забытым на морозе бельем, выбеленным и изорванным ветрами. Сосны и березы от холода выглядели одинаково — голубыми и синими, и даже дома покряхтывали удрученно — охо-хо, ну и мороз… Снег жжется, железная скоба на двери — в инее, а все птицы — в два раза толще против обычного, так распушились, раскрылехтились, чтоб сохранить хоть чуточку тепла.

— Жуть, — говорила Джой, — руки мерзнут аж по пояс…

Шоомийцы, кажется, вообще никогда не болели — некогда, наша медицина в целом является медициной катастроф. Лечение у нас бесплатное, но суонийцы по врачам ходят редко, так как признают только два вида болезней: каюк и фуфло. Каюк не лечится, а фуфло само пройдет.

Приезжим тоже болеть как-то не приходило в голову — всё-таки приморский климат был на редкость здоровым. И только Мотя, с его вздорным характером, умудрялся регулярно простужаться. И вот как-то в субботу, приехав в «Четверг» до открытия, я застала своего бармена с замотанным шарфом горлом, слезящимися глазами и красным носом.

— Вот что, — сказала я строго, — ты мне клиентов распугаешь. Кому ты тут сдался в таком виде? Немедленно уходи, и ложись в постель.

Но Мотя не терпел, когда им командовали, и взвился:

— Не пойду! Кто вы мне — устраивать постельные сцены! Сейчас привезут выпивку, надо принять, вы же, мадам Заяц, считаете, пардон, как дрессированная лошадь, а хозяина сегодня не будет, я звонил… На самом деле я совершенно здоров…

— Не верю.

— «Не верю, не верю»… Поглядите, какой Станиславский в позе угрозы!

Болезнь никак не смягчала Мотиного характера, и я, отхохотавшись (чем, как правило, и заканчивались все наши споры), сказала примирительно:

— Ладно. Оставайся, но с условием: сейчас закапаешь настой на травках, полежишь у меня в мансарде — через два часа насморк как рукой снимет, проверено…

— Хорошо, — согласился Мотя, — настойка — это уже более-менее кое-что.

Настойку от простуды мне делают тарки, из каких-то хитрых травок, и она имелась в аптечке Четверга. Мотя милостиво согласился ею воспользоваться, и я уехала по делам. Ближе к вечеру вернулась; Мотя носом больше не хлюпал, но выглядел как-то странно. Я осторожно спросила, как он себя чувствует.

— Замечательно, — как всегда суховато ответил Мотя, — можно сказать, лучезарно. Потому что ваша отрава вызывает такой чих, что у меня вылетел не только насморк из головы, но ещё и камни из желчного пузыря, и песок из почек. Так что теперь буду существовать монолитно, без посторонних вкраплений…

Так вышло, что после знакомства мы с Тойво не виделись довольно долго: он мотался по командировкам, я постоянно оказывалась привязана к работе. То конфуз случился с Тауттайским губернатором, и мы с Джой с ног сбились в поисках замены, пока не уговорили Гэла Марену попробовать на жизнеспособность хоть одну из его политэкономических теорий; то необходимо оказывалось срочно найти замену ушедшей в декрет Наташке, причем прелесть ситуации заключалась в том, что она, отсидев декрет, по закону смело могла начать оформлять пенсию, как военный человек. Впрочем, такие вещи в Суони сплошь и рядом, да и пенсия Наталью не прельщает, я узнавала.

Но вот однажды Тойво пришел опять. Его появление на сей раз отчего-то вызвало небывалый ажиотаж: несколько посетителей, сидящих ближе всего к двери, сорвались с места и с веселым гомоном скопились у дверей, и что-то там делали, всё на свете загораживая и не давая мне возможности понять, что происходит.

— Навались, страннички! — пыхтел кто-то.

— Да тут не силой, тут умом надо…

— Боком, боком заноси… Да не тем…

— Да каким раком — боком, дверь надо с петель снять! Потом опять поставим…

Несколько обеспокоенная перспективой лишиться двери, я протиснулась вперед. И обомлела. На меня надвигалось нечто громадное и круглое, как тележное колесо, с торчащими во все стороны, как у морской звезды, лапами.

— Мужики… это чего такое?! — пролепетала я.

Меня нетерпеливо задвинули в угол, подналегли, и в зал Четверга вкатился громадный срез можжевелового ствола, мгновенно заблагоухав в тепле неповторимым ароматом.

Только после этого я увидела Тойво: он был сосредоточен и чуточку смущен.

— Для дома Дороги, — сказал он, похлопав рукой по дереву, — самый лучший оберег.

— Ох… спасибо, пахнет обалденно, и красивый какой… Только куда ж я его, такой огромный!..

Все, участвовавшие в протаскивании верблюда сквозь игольное ушко, немедленно загалдели, к ним азартно присоединились остальные посетители… Через час деревянная разлапистая «морская звезда», источая аромат смолы и острой таежной свежести, уже висела над камином, поражая клиентов размахом.

— Обед? — спросила я Тойво.

— Если можно, попозже, — ответил он, — пока только чай. Много…

— Ага… А поговорить? Или ты очень торопишься?

— Нет, — улыбнулся он.

…Тойво спросил:

— Слушай, а откуда всё-таки взялся Микада?

Я удивилась:

— Из утробы материнской, надо думать… Ты о чем?

Он расхохотался, и сказал:

— Нет, я имею в виду всего лишь прозвище.

— А, это… Это когда Габи окончательно переселился в Лоххид, на нашей, собственно, свадьбе… Ты Арсения знаешь?

— Нет, а кто это?

— Это брат Джой. Он археолог, живет в Стэфалии, — профессор истории, чуть не нобелевский лауреат. Впрочем, нрав у него, прямо скажем, скандальный, он вечно доказывает какие-то завиральные идеи, которые потом обязательно оказываются правдой; студенты его обожают, а научная общественность боится. Кроме того, он очень любит расслабляться при помощи зеленого змия… Так вот, на нашей свадьбе Джой недоглядела, и они с Микой уселись рядом. Ну, и… И дальше мы все просто услышали кусок их диалога. Видишь ли, незадолго до этого они как раз устроили на Журавкиных лугах коронацию Мики в Сканийские короли… Тоже не в честь дня трезвости, естественно…

Я даже сейчас, после стольких лет, могла воспроизвести этот разговор дословно — столько раз пришлось пересказывать самым разным людям.

— …Арсений… Арсений, ты меня слышишь? — вопрошал Мика.

— Слышу, махараджа, — откликался Арсений.

— Тс-с… Не называй меня так.

— Хорошо. Я буду звать тебя «негус».

— А кто это?

— Это титул древнесоланских монархов.

— Монархов… Очень хорошо. Так. Что я хотел?.. Арсений, что хотел этот, не-гусь?

— Негус, Мика, негус.

— А я что говорю?! Негусь хотел коньяку. А может, лучше водки?

— Нет, микадо, в нашем положении самое главное — не снижать градусы. Пьем настойки — они на спирту…

С того и прошло.

Тойво улыбался, и я продолжила:

— На самом деле со Слепым Счастьем то же самое. Ну, почти. Траут просто вовремя вспомнил про историю Зайца… Это на их со Стэфой свадьбе было — ну, представляешь себе, Президент женится! Господа иностранные послы, дипкорпус, гвардия, журналюг понаехало… А они из мэрии до церкви пешком решили идти — такое красивое зрелище… Они впереди, а по обочинам народу, ясное дело, стеной… Мы тоже, конечно, пришли все, только в процессию не включились, хоть и родня вроде. Да ну, чего там, в процессии идешь как дурак, и все на тебя пялятся. Мне самой хотелось посмотреть, ну, и Гжесь со мной — он говорит, я очень все хорошо ему рассказываю, наглядно. Короче… Народ напирает, и когда процессия приблизилась, Гжеся кто-то толкнул, и он вылетел прямо Трауту под ноги. Тот его, конечно, железной рукой подхватил, милостиво улыбнулся, обернулся к прессе и сказал: это, мол, хорошая примета — встретить по дороге слепого человека, такая древняя суонийская свадебная традиция. Называется — «Слепое Счастье»… Ох.

— Что? — спросил Тойво.

— Ну что — опять получается, слоны прикалываются… Ну, то есть, слонопатамы.

Тойво расхохотался, я тоже, и мы заговорили о другом, более интересном.

— …Тойво, а со стихиями вы в каких отношениях?

— Стихии мы чтим, — усмехнулся Тойво, — как старших, и очень уважаемых родственников.

— Расскажешь?

— Хорошо. Ну, Земля — это, понятно, как раз Горы и есть, то есть камень, который появился вследствие взаимодействия остальных трех стихий — огня, воды и воздуха.

— А Дорога?.. — я не собиралась перебивать, но просто само вырвалось.

— Дорога была изначально, — терпеливо ответил Тойво, — она была всегда. Просто в какой-то момент ей захотелось как-то себя обозначить в хаосе, и она создала стихии, благодаря которым сделалась явной. Но стихии постоянно ссорились между собой — кто главнее, и тогда Дорога создала человека…

— Стой, погоди. У нас, христиан, тоже Бог создал всё, и Землю, и человека, только он дал человеку власть над всем живым — чтобы человек любил все живое, и поначалу все было хорошо. Человек дал всему имена, и дружил со всеми, но потом, правда, добром всё равно не кончилось…

— У нас, — сказал Тойво, — Дорога нарочно создала человека маленьким и уязвимым, чтобы стихии берегли его, а он, в благодарность, берег все живое.

— У-у-у…

— Огонь — это очень важно для шейпов: огонь для нас единственный друг, из всех стихий.

— Да, конечно — в высокогорье огонь не опасен, у вас таежных пожаров не бывает…

— Бывают. Но ниже, много ниже мест проживания… У нас огонь, кроме костра, спасающего жизнь, — это извержение вулканов, когда практически все стихии объединяются против человека, нарушившего Закон.

— Погоди, а что, вы считаете — землетрясения происходят только тогда, когда нарушен Закон? И что, никогда не погибают невиновные?

— Зоринка, я тоже грамотный, и ваши книжки читал. Всякие разные. Что значит — «погибают невиновные»… Невиновные никогда не погибают, всё много сложнее, и у нас, и у вас. Я же говорил: человек несет ответственность — за человека несет ответственность — весь его род. Но это не приговор, отнюдь: Дорога не снимала с себя ответственности за каждого человека. Поэтому у нас говорят: горы рушатся — люди остаются. Таким образом огонь — это не кара, а испытание…

Я молчала, а Тойво поставил локти на колени, подбородок упер в ладони, и продолжил:

— Теперь Воздух… Знак Воздуха — спираль. На одном из склонов очень малодоступной горы со времен, о которых никто из моего народа уже не помнит, из камня выложены огромные спирали. У нас эти места считаются сакральными — там можно говорить с Дорогой. А вот таркам эти спирали мучительно напоминают современную форму приёмопередающих антенн широкой полосы частот. Тарки считают, что основой Мироздания являются так называемые торсионные (скрученные) поля, допускающие мгновенное распространение любой информации, и думают, что когда-то спирали использовали в качестве единого канала связи с мирозданьем. Согласно их теории, Вселенная есть «супер — ЭВМ», и образует с человеческим мозгом единый биокомпьютер, работающий, грубо говоря, по принципу той же скрученной спирали.

— А ты кто по специальности? — спросила я, помолчав.

— Гляциолог.

— Во-он что… Тогда скажи честно: ты сейчас проверял, действительно ли я лазила в таркские книжки?

— С чего ты взяла?

— Не знаю, почему ты вдруг так резко перешел на другой языковый регистр. Я тебе только одно могу сказать: лазила, кое-что даже прочитала от корки до корки, поняла гораздо меньше, чем прочитала, но кое-что просекла, не сомневайся. Чтобы наш с тобой разговор не выглядел таким односторонним, могу даже поделиться «сакральными» знаниями, из тех, каким удалось пробиться сквозь тьму моего невежества: изначально мозг каждого человека формируется как женский. Галактика и мозг человека имеют нечто общее, а именно: мозг содержит приблизительно столько же нейронов сколько галактика звезд. Их количество исчисляется сотнями миллиардов… Я много и плодотворно общалась с тарками, и знаю и про информационные поля, и про эффект резонанса…

— Отлично, — сказал Тойво. — Извини, если тебе примерещилось, что я тебе тут экзамены устраиваю. Если честно, то для меня особая прелесть Мирозданья заключается именно в бесконечности его познания. Поэтому… Поэтому для начала скажи мне, чем это так одуряюще-вкусно пахнет с кухни, потом я это закажу, если можно, а потом продолжим разговор…

Я принюхалась.

— А! Сахарный гусь с глазированным картофелем. М-м-м… Пальчики оближешь!

— Беру, — решительно сказал Тойво. Я махнула официантке…

А через час уже спрашивала нетерпеливо:

— А как с Водой?..

Тойво немножко помолчал, а потом сказал другим, очень серьезным голосом:

— На самом деле Вода — удивительная, завораживающая, всё в себя вмещающая стихия.

И замолчал.

Я немного подождала, а потом сказала:

— Ну да, ты же гляциолог… Насколько я знаю, это наука о формах льда, какие только существуют на планете, так?

— Да, — кивнул Тойво, — состав и развитие ледников, строение, физические свойства, геологическая и геоморфологическая их деятельность, взаимодействие со средой.

Он рассказал о генетической классификации льдов, о новой теории их пластического и вязко-пластического движения, заменившую устаревшую теорию скольжения… Сам же Тойво особо интересовался проблемами кристаллизации, поведением кристаллов, физикой воды в критических состояниях.

Уточнив значение нескольких терминов, я спросила:

— Так ты, наверное, Вода по знаку?..

А он ответил:

— Все шейпы по знаку — вода или воздух, других не бывает…

Удивившись (в меру европейского происхождения) такой точной системой регулирования рождаемости, я, конечно же, засыпала его вопросами. И получила ответы — до такой степени неожиданные, что впору было усомниться, ответы ли они.

…Оказалось, у шейпов очень четко определен брачный период. Они категорически отказываются рожать весной и летом, а также под крышей — только в иглу (ледяных хижинах): рожденные не по правилам дети умирают, и становятся духами бурана. Так что понятно — все шерпы рождены под знаками Воды или Воздуха.

Они различают 28 видов метели, 36 видов пурги, и более 40-а буранов… В языке шейпов — более 100 определений снега и около 60 определений белого цвета, некоторые весьма ярки: «борода старика», «лунный» и «солнечный» снег… Интересно, что цвет черный, как антрацит, звучит в переводе, как «цвет душевной боли».

Тойво рассказывал:

— Есть такой древний апокриф… Новый император одной великой страны, придя к власти, спросил мудрецов: «Что я должен знать, чтобы мудро управлять миром?» Они ответили: «Ты должен знать воду»… У воды масса категорий — легкая, прозрачная, тяжелая… Всё это — категории века. Мутная вода — мутное правление, сильная вода — решительное государство…

Меня, честно говоря, очень заинтересовало, откуда в шейпской апокрифике взялись такие понятия, как «император», но перебивать не стала. Успею ещё…

— Наука выяснила, что вода обладает спектральной резонансной памятью, — говорил Тойво, — она «реагирует» на звуки, но никогда не повторяет реакции на звуки, прослушанные в разное время. Она сохраняет память о любом воздействии, и отвечает на него. Вода реагирует вообще на ВСЁ. Когда ученые в лаборатории создали стабильные условия, вода всё равно продолжила меняться. Потому что остался наблюдатель… Кстати, а знаешь, отчего северные народы мудрее южных? — потому что информация, растворенная в воде, — память воды, — сохраняется дольше и лучше именно в виде кристаллов, то есть льда.

…Слух, зрение, обоняние в человеке работают через воду. Однажды лаборантка уронила в воду запаянную ампулу с ядом. Испугалась, достала — ампула не повреждена. Напоила этой водой лабораторных мышей, и они сдохли. Воду изучили: в ней не было ни малейшего химического следа яда. Вот так, Заяц…

Тойво действительно начал заглядывать в Четверг регулярно. Уж не знаю, может ему действительно так понравилась наша кухня. А может, дело было в моем умении слушать самозабвенно. И какое-то время спустя Тойво вернулся к теме слонопатамов, и на сей раз разговор пошел уже всерьез. Я не возражала — вопрос об интеграции «понаехавших» волновал меня не меньше, чем Тойво: после истории с «Зайцем» я все время опасалась, что нас, гринго, аборигены запишут в неотесанные хамы, своего родства не помнящие, и чужого не чтущие. Я-то точно знала, что это не так, но вот Тойво…

Может быть, вместе мы быстрее договоримся до чего-нибудь путного?..

— Зоринка, вот ты где! — обрадовался Тойво, заглядывая в кухню Четверга.

Было довольно поздно, посетители почти все разошлись по домам; Повар отправился домой, и в зале остался только персонал, который Мотя напыщенно величал «внешним».

— Что разорался? — слушала я Мотин сердитый фальцет, чуть приглушенный тяжелой дверью кухни, — деревяшку железную нашел?..

И чуть позже:

— Не надо затыкать мною щели! — Он, как обычно, яростно воевал с официантами.

Тут-то и появился Тойво.

Я понятия не имела, что он придет, и задержалась вовсе по другому поводу — из-за очередных военных действий против Габи. Он что-то уж очень придирался последнее время, всё ему было не так. Правда, Джой намекнула, что причина этому простая — частые визиты Тойво, которого, по слухам, сроду так регулярно никто в городе не наблюдал, но я в это не верила. Какого качедыжника Габи станет обращать внимание на случайного посетителя!

— Какой же он случайный, он уже завсегдатай! — сурово уличала меня Джой, — да и ты в Четверге болтаешься чуть не каждый вечер… Вот и в мой джаз-клуб сегодня не идешь, а там такой саксофонист, такой…

Конечно, теперь Лоххид стал вполне культурной столицей. Живая музыка тут очень востребована, и, кроме Поющих холмов (открытой летней площадки), небольших концертных залов — в самой первой и самой большой гостинице Лоххида на Последней сопке и в здании Исторического факультета, — было ещё несколько ресторанов и кафе, где по вечерам рассыпалось конфетти фортепианных туше, и две стремительных руки вели бесконечную погоню друг за другом; иногда их сменял журавлиный крик контрабаса, птичий гомон скрипок, галечный прибой ударника и бесконечное чудо человеческого голоса. А в хорошую погоду летом в городе пела золотая душа медных духовых оркестров.

Вот и Джой открыла маленький джаз клуб, которым страшно — и по праву! — гордилась, и где сегодня выступал приехавший из Юны джазист, когда-то — властитель душ и умов… Сегодня он был уже слишком стар и мудр и для денег, и для славы, и он уже больше ничего не хотел от жизни, кроме музыки, только музыки, одной только музыки! — и по щедрости душевной готов был поделиться с нами настоящим праздником нетленки.

Но у меня сегодня намечалась совсем другая нетленка, гастрономическая. Если ты уперлась утереть мужу нос своими кулинарными талантами — готовь стефалийское блюдо сармале. Оно обалденно вкусное, а самое главное — его готовят три дня. За такой срок даже самый упрямый тупица поймет, что его жена — сокровище, каким-то чудом доставшееся угрюмому зануде.

В первый день свинину, телятину и пару ломтиков копченого окорока надо дважды пропустить через мясорубку, причем второй раз — с хлебом, жареным луком, солью, перцем, укропом и яйцами. Из полученного фарша сделать шарики с грецкий орех. Завернуть шарики в капустные листы, ошпаренные кипятком, и в каждый вложить по кусочку жира, чтобы блюдо было сочным. Обжарить в жире, залить мясным бульоном и тушить на медленном огне, пока бульон не выкипит наполовину. Тушить в глиняном горшке, края которого необходимо заклеить тестом. И поставить в прохладное место.

На следующий день добавить в бульон вино и томатную пасту, и опять тушить, и опять убрать в прохладное место.

На третий день шарики перекладывают в сотейник, засыпают слоем рубленой капусты, дольками помидор, посыпают кубиками шпика и ставят в духовку. Пару раз встряхивают, чтоб не пригорело, а как только образуется хрустящая корочка — подают к столу.

На самом деле я ужасно люблю готовить, только времени всё не хватает. Просто завораживает иногда это маленькое бытовое волшебство, магия старых, в вафлю ломучую высохших кулинарных книжек, от которых древностью и дальними странами веет не меньше, чем от пиратских кладов! Сахар, который варили с пряностями, и соль, которую варили с пряностями, и травы, которые вываривали с солью и сахаром! Кардамон и майоран, заставляющие мясо раскрыть свой истинный аромат, и соль, уничтожавшая в древние времена у свежего, не мороженного мяса, привкус крови! И ровесники Эдема — фрукты, и крупы — кротчайшее семя Божьих трав, ведущие свой род от манны небесной…

— Зоринка, — сказал Тойво, — ты поэт. Тебе не готовить, тебе писать надо! То есть, я так думаю.

— А как ты думаешь, — спросила я, прищурившись, — ты ужинать хочешь?

— Э-э-э… Ну да. Если, конечно, это не проблема — очень сегодня припозднился…

— А припозднился почему?

— Меня дальнобои с Большого перевала подбросили, там лавиноопасность, надо было помочь.

Я засуетилась:

— Конечно, покормлю! Вот, осталось полгоршка телячьих почек с можжевеловыми ягодами, и целый угорь с кленовым сиропом. Будешь?

— Ещё как, — уверил Тойво.

— А потом уйдешь сразу? — поинтересовалась я.

— Вряд ли, — усмехнулся Тойво…

В тот раз мы и заговорили о важном.

— …Да нет, — сказал Тойво, — я понимаю, в наш век ни один народ в мире не может прожить в гордом одиночестве. Даже если очень дорожит этим одиночеством.

— Погоди, — перебила я, — это что, очень вежливая форма «понаехали тут»?

Тойво рассмеялся, впрочем, не слишком весело:

— Может, и так… Просто, знаешь, глядя на другие страны и другие народы, вдруг понимаешь, как на самом деле легко потерять цивилизационную сущность.

— Во-он что… Ну да. Приезжают толпы придурков, устраиваются, как у себя дома, ничего не любят, ничем не интересуются…

— Стоп, стоп, — нахмурился Тойво, — я этого вовсе не говорил. И даже в виду не имел, честное слово.

— Предположим. А что имел?

— Да всё то же — любят ли слонопатамы поросят.

— Ага, метафорами изволите изъясняться. Отлично — вот тебе в ответ одна Треветова присказка: «Жуткое дело! — колёса одной телеги поспорили о направлении. Спорили, спорили, и разбежались в разные стороны. Мораль: или телега дура, или возница бестолочь».

Тойво покрутил головой — я видела, что ему ужас как хочется почесать в затылке, только воспитание не позволяет. А напрасно.

Наконец он сказал:

— Не понял. Нет, понял, но не совсем…

— Ладно, проехали, лучше объясни, что тебя на самом деле волнует.

— Я ученый, — сказал Тойво, — с одной стороны. И прекрасно понимаю, что мне довелось прийти в этот мир на стыке эпох, на перекрестке социальных изменений. Но я ещё и шейп, у нас свои законы, свои представления о мире. Облако, снег, птица, человек — смысл нашего мира в том, что он не рождает ни врагов, ни чужих, всё, порожденное этим миром — семья. Я чувствую, что эта земля все ещё Живая. Но где гарантия, что она очень скоро не превратится в Убитую?

— Только потому, что большинство из нас не верит в духов?

— Не в духах дело, Заяц.

— Ну, да, наверное, — все-таки обычно межэтнические проблемы начинаются из-за разницы в традициях. Конечно, большая удача — родиться и прожить всю жизнь в русле одной давней и обжитой традиции. А если нет? Ведь традиция не самое главное для души, она важна, но не необходима… Знаешь, я тебе, пожалуй, сейчас ещё одну сказку расскажу, уже Саймакову.

Вообрази тихое, достойное фермерское хозяйство, где-нибудь на континенте, в Юне, скажем… Скотинка всякая, коровки, лошадки, куры, индюки, гуси. И всё бы хорошо, да вот — начинается всякий раз по весне томление духа у скотинки. Лошади по стойлам дико взбрыкивают, быки своих не узнают, куры стонут… И вот гусенок один (видно, пора пришла ему) как-то взгомошился тоже. Гуси, видишь, клином пролетали над хутором. Ну, чего там у молодых в головах перемыкает-громыхается — не мне рассказывать, короче, рванул подросток им вслед. Рыская, полощась на ветру, как вымпел на флагштоке, пошлепал пером за дикой стаей, летевшей незнамо куда.

Да крылья коротки оказались — спёкся гусенок за ближайшим лесом, и через пару дней коростелем полупешим до родного дома добрался. Тихий, кроткий и грязный такой — ну, будто в болоте его лешаки топили.

А вот тут-то история, собственно, и начинается. Счастья, понятно, молодой нахал ни в доростках, ни в гусях не стяжал, но хоть в горшок не попал, всё удача. Только вот какое дело… Сны ему всю жизнь снились о дальних странах, о туманных теплых озерах, о невиданных ладах лебединых… И вообще всякая невидаль завиральная снилась: какое-то море Саргассово, где корабли плыть не могут от густой водоросли; миражи в пустыне, фелюки контрабандистов в средиземных морях, — на их мачты можно опуститься в сумерках, чтобы пережить последнюю, почти мёртвую усталость конца пути, когда уже ничего не видишь, не помнишь и не знаешь, только веришь, кровью и генами, что за последним крутым горизонтом кроется твоя земля обетованная…

Вот ведь что оказывается: на самом-то деле в глубине души все — дикие, все — летучие. Любой может неожиданно сорваться с места, рвануть от родного очага в белый свет, как в копеечку! У каждого в генах хранится способность к полету, кровь помнит времена, когда не были ещё Божьи птицы только едой. Но почему-то только одна птица из сотен рано или поздно вдруг слышит голос Дороги, и пытается улететь. Большая часть гибнет, конечно… А какая-то одна — улетает. То есть она не улетает, она…

Вот ведь штука в чем: никто никуда не улетает на самом деле, все только возвращаются. Как это — куда?! К себе, к естеству своему крылатому. Вот так…

— Тойво, — сказала я, — в Суони практически нет традиций, только уклад, продиктованный суровыми буднями, перед которыми все равны. Ты думаешь, в Суони могут попасть банальные недоделки, которым просто лень обустраивать собственный дом, и они ищут молочных рек с кисельными берегами, желательно задаром? Где ты тут молочные реки видел?.. Суони переводится как «конец пути», Габи даже говорит — «абзац всему», и это архиверно. То есть, сюда люди попадают лишенными всего, и для всего открытыми. Подумай обо всех, кого хорошо знаешь из приехавших: разве их не Дорога привела? Это каким же, интересно, способом ты собираешься в данной ситуации терять свою цивилизационную сущность?..

— Не знаю, — сказал Тойво, — я никак не собираюсь, но…

— Для всех нас Суони действительно конец пути. Мы — там, дома, — дошли до полной ручки, испытали реальный крах, когда уже и терять-то нечего, кроме себя. Мы попрощались со своим прошлым, кто с сожалением, кто без — но попрощались решительно. И тем, кто здесь задержался, уже никогда не стать прежними. Даже если тайком принесешь контрабандой в кармане маленький кусочек себя «старого», — ничего не получится, не сможешь здесь. Собственно, так и произошло со сканийцами: они начали с того, что попытались навязать этой земле свои правила, и ничего не вышло. А потом они приняли правила Суони, поверили в них и начали жить…

— Начали-то начали, но тебе ли не знать, что к появлению гринго сканийцев осталась всего горстка.

— Да, но имелся «спящий потенциал» — тарки. Так что даже без гринго суонийцы не пропали бы. Может, просто всё шло бы медленнее и труднее… Ведь и сейчас в Суони приезжают и остаются люди, готовые начать новую жизнь, то есть принять здешние правила, несмотря ни на какие национальности и убеждения. А кто не готов — тот отторгается. Я всё думала, знаешь, — как так получается? А может быть, Суони — именно та Живая земля, которая жива, несмотря на человека, который в неё не верит? Живая настолько, что любого способна заставить стать живым вместе с ней…

— Ты считаешь, что наша земля меняет людей?

— Нет, не то чтобы меняет… Подумай, если бы это место просто делало всех… как бы сказать — «хорошими» — это слишком просто. Суони не изменяет человека, а, наверное, позволяет ему услышать голос его Дороги, и таким образом заставляет его стать самим собой, вернуться к себе настоящему, понимаешь? Земля, где каждый становится самим собой — это и есть Живая земля!

— И как же может человек, рожденный вне нашей традиции, услышать Дорогу?

Я даже возмутилась:

— А с каких это пор Дорога — тайна за семью печатями?! Услышит, как миленький… Мы же с Джой услышали. И Фрэнк, и Винка, и Слепое Счастье, и ещё куча всякого народа… Впрочем — ты знаешь историю первой «Дельты»?

— Нет.

— Очень хорошо. Сейчас услышишь, и про Дельту, и про Дорогу…