Герман фон Шенна — сероглазый нордический красавец, — был по жизни настолько типичной паршивой овцой светского общества, что любое общество в его присутствии немедленно начинало чувствовать себя светским. Он был таким потрясающим нарушением протокола, что другим просто ничего не оставалось, как покорно этому протоколу следовать. Прямой потомок первых Чарийских конунгов, сын барона фон Шенны и блистательной кастльки Тересы Мысловской, оперной певицы с мировым именем, он от обоих родителей умудрился взять самое лучшее.

Герман был незаконным сыном.

Правда, недолго.

Родился он в 1955 году в Кот-Дивуар, на одной из конспиративных вилл Организации, под присмотром самого лучшего акушера, какого только можно было поднять с постели в исподнем ночью в этой стране за деньги. Мать новорожденного вовсе не собиралась афишировать появление плода запретной любви перед многотысячной толпой поклонников, а его отец, Отто фон Шенна, один из перспективнейших офицеров Альма-Матер, безумно боялся потерять возлюбленную и заранее горячо любимого сына, и сделал всё, что было и не было в человеческих силах, чтобы обеспечить их безопасность. И отец, и мать верили, что родится именно сын. Он и родился.

Начальство Отто знало о его романе, но смотрело на него сквозь пальцы: чистокровный ариец Отто был женат, к семье относился (как он сам считал) с истинно чарийской ответственностью и разводиться не собирался, а гастролирующая по всему миру кастлька могла быть полезна Организации.

…Едва успев родиться, Герман успел вкусить все прелести богемной жизни. Он рос в окружении нот, клавиров и партитур, концертных костюмов и бесконечной музыки; вместе с труппой пересекал континенты под перестук вагонных колес, или рев самолетных турбин, или негромкий гул автобусного мотора. Лежа в застланном одеялками плетеном коробе, он благосклонно таращился на репетирующую мать. Никаких неудобств он словно бы и не испытывал — может быть, из-за обилия впечатлений. Уже с младенчества его отличало богатырское здоровье, олимпийское спокойствие и совершенно ангельская внешность. Его все любили: костюмерши, гримеры, осветители, артисты второго состава, почему-то особенно кордебалет; обожатели матери, дежурные по этажу случайных придорожных гостиниц; богатые меценаты и нищие прихлебатели — все как душой оттаивали при виде белокурого вдумчивого существа, будто с самого рождения поставившего перед собой задачу никого и ничем не обременять. Герман хорошо кушал, никогда особо не капризничал, крепко спал по ночам, сам находил себе развлечения, и крайне неохотно плакал.

К четырем годам он разбирался в классической опере, как третьеклассник в букваре; с удовольствием учился играть на фортепиано и декламировал Шекспира в подлиннике (вклад, внесенный в его образование безымянным драматургом, влюбленным в Тересу, с полгода повсюду таскавшимся за труппой). Герман очень любил папу, с детской безмятежностью принимая редкость его визитов. Папа привозил подарки, обычно — книжки про войну, но войну классическую, красивую; он с затуманенным взором слушал этюды Гедике и монологи из «Зимней сказки» в исполнении сына, а потом играл с ним в морской бой, и рассказывал чудесные саги, связывая воедино Мидо-Эйго и Чару, Лоэнгрина и Ланселота, Остфолд и Вестфолд, — тусклым кольцом нибелунгов сплетая грозную музыку майстера Вагнера с реалиями исторических событий.

…Герману только-только минуло шесть, когда всё вдруг круто и неприятно изменилось.

Прекратились разъезды, куда-то исчез папа; зато появился отчим — тихий, милый человек; год спустя родился братик Воленька, а маму забрали ангелы на небо, и Герману казалось, что он теперь никогда не перестанет плакать… Но плакать было нельзя, совсем нехорошо было ему плакать, — потому что по ночам глухо рыдал почерневший от горя отчим, а днем жалобно скулил на коленях кормилицы маленький синюшный Волька; почему-то он затихал только на руках у Германа — сопя от жалости, тот пел братику оперы, с увертюрами и антрактами, изображал, как умел, скрипки и валторны, Кармен и Фауста, а также Аиду, валькирий и ловцов жемчуга… Особенно трогательно у него отчего-то получалось «письмо Татьяны», толстая кормилица обливалась слезами, — то ли над бедными сиротками, то ли над своей, почти отшумевшей, молодостью.

Потом вдруг всё опять поменялось. Приехал папа, и забрал с собой, и началась жизнь, не слишком отличающаяся от прежней. Только вместо слова «музыка» окружающие так же часто говорили «политика», обсуждали не ноты, а цифры, а смутно знакомые красивые названия «Ломбардцы в первом крестовом походе», «Немая из Портичи», «Осада мельницы» и «Мнимая Садовница», обозначали названия каких-то операций. Любознательный мальчик, общаясь, опять же, исключительно со взрослыми, потихонечку набирался другой науки, и с таким же восторгом, как раньше контрапункт и мерцающую терцию, изучал, играя, револьвер и пистолет, план и карту, дислокацию и диспозицию.

Его и здесь любили все; только вместо колоратурных сопрано, теноров, басов и контральто его баловали теперь капитаны, лейтенанты и квартирьеры, не говоря уже о бесчисленных ординарцах, адъютантах и денщиках. Жил он у папы, а когда тот оказывался в отъезде, с громадной благодарностью принимал участие папиных друзей — Юхана, Стэниса и маркиза де Ла Моля. Юхан, наиболее симпатичный Герману (после папы, разумеется), своей мягкой доброжелательностью и бесконечным терпением, начал обучать не по годам крепкого парнишку боевым искусствам. Блестящий и стремительный маркиз, у которого, между нами говоря, дети вызывали зуд в затылке и невеселые размышления о приближающейся старости (ему тогда было лет 25), просто разрешил Герману лазить по своей огромной библиотеке, и тот, досконально расспросив угрюмого библиотекаря, начал осваивать оперу уже по литературе. Так в его жизнь вошли Пушкин, Мериме и Гете, а потом Дюма, Гюго, Киплинг и Майн Рид. Папа больше всего одобрял Киплинга, Юхан — Гете, маркиз советовал попробовать Мопассана, а Стэнис тактично и ненавязчиво объяснял темные страницы проглоченных книг, и, кроме того, открыл понятливому и упорному Герочке тонкую прелесть точных наук, особенно — химии. Мальчик платил за внимание пылкой любовью и совершенно уморительной взрослой заботливостью: научился варить действительно неплохой кофе для дорогих гостей, искренне интересовался служебными новостями, и страшно серьезно просил папу — пораньше ложиться спать, Юхана — попозже просыпаться, маркиза — не раздражаться по пустякам, а Стэниса настойчиво расспрашивал о проделках сына-Фрэнка. Крутые профессионалы, сами себе удивляясь, таяли от умиления; Отто, вовремя вспомнив о неизбежной утренней головной боли, откладывал на завтра бесконечные дела; Юхан задумчиво переводил внутренний будильник на десять минут вперед; маркиз решал раз и навсегда плюнуть на ретроградов и паникеров, а Стэнис, досадливо морщась, посвящал уик-энд семье.

— …Прости, — сказал Тойво, — а кто все эти люди? Маркиз, Отто, Юхан… Ну, слава Стэниса-старшего достигла вершин Высокой Суони, да и Юхана, настоятеля белых тарков, все знают. А остальные кто?

Я объяснила:

— Маркиз родился в 1938 году в Мидо-Эйго, в семье, ещё со времен Короля Змея преданно служившей Ордену. Ко времени его рождения Мидо-Эйго стало для Альма Матер такой же потенциальной колонией, как и остальные державы, только более доступной в связи со старыми, хорошо сохранившимися связями. Связи эти имели родовой характер, и поэтому жизнь маркиза с детства была посвящена Альма Матер. Фамильные предания о тайной власти, высшем предназначении и древних секретах не могли не вскружить голову романтическому мальчику, и он со всем пылом души посвятил себя служению Ордену.

В 1958 году по долгу службы (Ян тогда примеривался к дипломатической карьере) маркиз оказался в королевстве Код-Дивуар, где познакомился с такими судьбоносными личностями, как Отто фон Шенна, Юхан Скаани и Фрэнк Стэнис-старший, — ковавшими в те давние времена, как и он сам, карьеру в Альма Матер. Так получилось… Эту четверку, которую разъединяло, казалось бы, всё, — разница возрастов, характеров и даже национальностей, — вдруг по непонятной причине связала очень человеческая, абсолютно неуставная дружба. Слава Богу, люди они были тертые, и не дали возможности никому из орденской безопасности даже удивиться: что общего могло стрястись у далекого правнука мидо-эйгского короля Змея (маркиза де Ла Моля) с прямым наследником первых чарийских канунгов Отто фон Шенной; и далёким правнуком казнённого Орденом сканийского князя — Юханом Скаани. И вовсе уж было непонятно и даже неприлично как-то — для чего стоило разбавлять родовитую эту компанию сыном скромного кастльского профессора химии — Фрэнком Стэнисом. Правда, предки профессора регулярно упоминались в европейских летописях аж со времен Сигизмунда Бешеного, ибо во все времена числились придворными лекарями и регулярно, раз в два поколения, горели на кострах Святой Инквизиции за великие познания в науке алхимии. Возможно, Орденская внутренняя безопасность проморгала всё это просто по невежеству…

Стэнис в те давние времена в чине капитана обживал Разведуправление Альма Матер. Маркиз читал курс восточной философии в Военной Академии Чары, Отто набирал звезды на погоны в Стратегическом секторе Ордена, а Юхан готовил докторскую диссертацию, будучи старшим аналитиком Сектора Прогнозирования. Судьба свела их в Код-Дивуар. Виделись они регулярно, болтались в свободное время по барам, веселились по-мужски, делились мнениями и планами, спорили до хрипоты, ругались, ссорились… Пользуясь служебным положением, выручали друг друга из проблем с многочисленным — тогда ещё — начальством (исторический факт, что все талантливые люди обязательно имеют проблемы с начальством), — и обменивались секретной информацией, имея в виду ничто иное, как более эффективное служение общему делу, — и, в общем, были «государством в государстве», вроде как акзакский Опасный Порт… В мушкетёрской их компании было два Арамиса, один Атос — Юхан, и один Д*Артаньян: эту роль старательно играл Стэнис, постоянно впутывавший друзей в донельзя рискованные предприятия.

Маркиз и барон, в свободное от службы время, соревновались в объеме свои донжуанских списков, пока Отто не влюбился — неожиданно и бесповоротно, — в женщину, союз с которой ему, чарийскому барону, был однозначно невозможен. Она была кастлькой по национальности и оперной певицей по профессии, и талант её равнялся её красоте. Любовь принесла им столько же горя, сколько и радости: Отто уже был женат к тому времени, а её романы обсуждала публика трёх континентов. Он был прекрасен, как герой нордического эпоса, и столь же деспотичен; она была умна, всепокоряюще обаятельна и капризна, как античная богиня. Тайная эта связь, легко пережившая с десяток «окончательных разрывов», увенчалась рождением обожаемого обоими родителями сына Германа. Едва успев родиться, он заимел одну маму и четырех отцов, потому что все перипетии бурного романа, естественно, коснулись и друзей Отто. Они тоже были влюблены в его избранницу, но благородно покорились её выбору. Они совершали настоящие подвиги, скрывая происходящее от начальства, вдохновенно врали жене Отто, прикрывая его отлучки; покорно бросая любые дела, кидались разыскивать барона по требованию дозванивающейся с другого континента возлюбленной.

Трагическое расставание, печальное замужество героини и её неожиданная смерть потрясли четверку, связав их ещё и узами общей боли. Некоторым утешением послужило решение Отто усыновить Герочку.

…Они радовали друг друга год, а потом семилетний Герман, благословленный всеми четырьмя своими опекунами, и сияющий от предвкушения новых впечатлений, отбыл в Чару, в привилегированную военную школу-интернат.

В интернате, потом и в училище, а затем и в Академии, Герман только и делал, что превосходил всяческие ожидания и поражал воображение. Он был первым везде. Рано повзрослевший и физически, и духовно, не мысливший ничего более восхитительного, чем служба в такой совершенной, любимой с детства Чарийской армии, он блистал ещё и непринужденными аристократическими манерами, и истинно арийской внешностью.

И опять все его обожали. Педагоги, увидевшие наконец воочию предсказанного тысячу лет назад чарийскими идеологами автохтонного сверхчеловека, забывали о семейных неурядицах, дурноватом начальстве и маленьком жаловании, и обучали юного нибелунга с пылом и самоотверженностью настоящих маленьких героев фатерлянда. Ему прощали всё: самостоятельность — за высокое происхождение и искреннее уважение к педагогам; прогулы — за блестящие знания, зачастую деликатно превосходящие опыт наставников. Что не мешало Герману, честно округлив глаза, именно растерянных наставников своих благодарить за науку…

Он был далеко не дурак.

Ему прощали даже драки — за умение вовремя остановиться и виртуозное владение приемами ближнего боя. А начавшиеся в свое время нечастые, но громкие попойки — за кристальную честность и верность присяге. Он стал душой офицерского собрания; был принят в лучших домах Аллеса, умел, не раздражаясь и не раздражая, дискутировать со старшими по чину, и целомудренно флиртовать с их молодящимися женами; с одинаковым азартом решал головоломные задачки по баллистике и тактике, участвовал в философских диспутах и маршировал на плацу; играл запрещенные строгой цензурой блюзы на раздолбанном пианино в портовом кабаке, и ноктюрны — на белом «Безендорфере» в родовом замке отца, ставшего к тому времени Магистром.

Разумеется, Великом Магистром.

Единственное, чего ещё мог пожелать счастливый папа — так это достойного брака. Его (и не без причин!) уже тогда беспокоили внешность и темперамент сына…

Но вот почему-то именно в этом вопросе почтительный сын внезапно показал характер, а когда Отто вознамерился нажать — просто сбежал из дома, пропал на неделю, поставив на уши и отца, и всех своих опекунов. Когда взволнованная четверка обыскала все кабаки алесского дна, беглец объявился сам, причем вовсе не в Аллесе, и совсем не на дне. Ошарашенный папа фон Шенна был поставлен в известность, что сын отныне сам определяет свою судьбу, и, верный высоким идеалам, решил продолжить образование. Золотой диплом Военной Академии открывал перед ним любые двери, но Герман, насмешливо отмахнувшись от привилегий, выбрал маленькую и ничем не примечательную дверку закрытой спецшколы, где лучшие специалисты Альма-Матер готовили суперагентуру.

…Надо сказать, что остальные четверо сыновей Отто, рожденные в законном браке, выросли, как на грех, тупицами, склочниками и лентяями, и регулярно повергали папу в пучину стыда и отчаяния. Все они, как один, ненавидели сводного братика, что, впрочем, совсем не мешало прибегать к его помощи при малейших затруднениях. Герман будто и не замечал неприязни: никогда не выдавал их отцу, и ни разу не отказался ни набить морду обидчику, ни миром уладить крепнущий скандал, ни заступиться за придурка-брата перед высоким начальством.

Поэтому понятно, что для кровинушки-любимчика магистр никак не планировал столь опасного вида деятельности. Германа дожидалась интересная и перспективная должность в Стратегическом секторе, быстрая карьера, а в отдаленном, но обозримом будущем Отто видел сына, принимающего жезл Магистра из слабеющих папиных рук.

Но для этого необходимо было, как минимум, оставаться в живых, и желательно — в здоровых. Чего никак не гарантировала избранная романтическая и опасная профессия разведчика; сын был вызван на ковер, и папа опять попытался употребить власть… И опять безуспешно, так как выяснилось, что сын унаследовал от матери кошмарный талант устраивать скандалы. Блестя очами, юный чарийский орел потрясал перед потрясенным Магистром славной историей их славного рода, красным дипломом спецвыпуска спецшколы, и чарийской военной доктриной; он со вкусом приправлял монолог краткими лирическими отступлениями, которые вспотевший Отто после ухода сына досадливо опознал, как бессовестный плагиат арии князя Игоря из одноименной оперы сенежского композитора, безусловно запрещенного в Чаре — «…о, да-а-йте, да-айте мне свобо-оды…»

Но выводить на чистую воду оказалось некого — орел уже упорхнул, и Магистр, плюнув в бессилии, отдал приказ лично себе докладывать обо всех операциях агента с позывным «Плющ».

С первого же задания Плющ стал гордостью Оперативного сектора. Сложнейшие, деликатнейшие задания выполнялись быстро, точно и изящно — папе попросту ну, не на что было жаловаться. Плющ не рисковал зря, не трепал нервы неумной самостоятельностью, никогда не доводил ситуацию до пата, — он работал артистически и самозабвенно. Стремительно набирал никому невидимые ордена, опыт и авторитет; Магистр, чуточку отдышавшись и подумав, рассудил, что полный бант солдатского «Креста» на груди будущего Магистра, несомненно, овеет честной славой высокую власть.

Однако, через пару лет маркиз и Стэнис забили тревогу. Пристально наблюдая за успехами любимчика, они начали замечать вещи, едва ли видимые с высоты магистерского трона. Оттуда видны были чин полковника, дождем сыпавшиеся поощрения и награды, кодовые названия блистательно проведенных операций… При взгляде же со стороны открывалось нечто другое: тонкий знаток классической музыки начал по черному пить в промежутках между заданиями, предпочитал общество совсем уж пропащих женщин, и якшался с людьми, вызывающими у интеллигентных профессионалов чувство брезгливого ужаса.

Друзья кликнули совет, на котором Отто под завязку наслушался о своем слепом отеческом эгоизме, разбазаривании золотых кадров и полной, мягко говоря, необоснованности чарийских аншлюсов в юго-восточной Европе, влекущих за собой неизбежное разложение умов из-за бьющих в глаза несоответствий уря-патриотической теории с плачевной повседневностью.

Уби нил валес, иби нил велис, и хоть ты убейся!

…Маркиз и Стэнис вдвоем орали на Отто, обвиняя его во всех смертных грехах, давя в зародыше его попытки сначала объясниться, потом оправдаться, а потом просто выставить их вон. Когда же, накричавшись до хрипоты, они наконец дали ему слово, встревоженный Магистр предложил позвонить Юхану в Соуни — тот продолжал числиться мудрейшим из мудрых.

Так и сделали…

Тут придется кое-что добавить к рассказу о тарках. Настоятель, то есть глава всех тарков, назначался своим предшественником, и теоретически им мог стать любой. На деле же выбор был процедурой крайне сложной, а требования — высочайшие. В 1975 году старый Настоятель почил в бозе, и преемником своим назначил именно Юхана Скаани, того самого четвертого друга маркиза, Отто и Стэниса.

Юхан ни в коей мере не предвидел своей высокой судьбы. Он прошел путь, обычный для тарка. После дедикации был отправлен в мир, попал в Юнийскую Армию, и совершенно самостоятельно (и предсказуемо) сделал блестящую карьеру: от рядового, взятого за ум в сержантскую школу, был затребован сначала на курсы повышения, и в конце концов — в Академию; обратил на себя внимание очень серьезных людей, и время спустя оказался не где-нибудь, а в Организации, и не кем-нибудь, а младшим аналитиком отдела Прогнозирования Стратегического сектора. Ему понадобилось на это 10 лет.

…Он вел интереснейшие политологические разработки в чине майора, и скоро должен был защитить докторскую, когда из Суони пришел приказ — немедленно возвращаться, чтобы взять на себя тяжкую ношу руководства тарками.

…Если бы 30-и этажное здание чарийского «пентагона» вдруг сорвалось с места и пустилось в галоп, потрясая всеми семьюдесятью колоннами портика, и в довершение картины треснуло бы одною из этих колонн Юхана по голове — он вряд ли был бы более потрясен. Вот чего Юхан, если честно, совершенно не предусматривал в своих планах — так это тихой жизни в таркском монастыре.

Более того. Имелись любимые друзья, захватывающая чисто теоретическая работа, насыщенный досуг; он вполне вошел во вкус благ цивилизации, и ну, никак не рассчитывал всё это бросать ради невнятных проблем горячо любимой, но, слава Дороге, очень далекой Родины.

Не знаю, может быть, в этом и заключался сакральный смысл выбора, — только Юхан отбыл в Суони в таком именно настроении, как и первые сканийцы. Рухнули планы. Медным тазом накрылись расчёты. Как фанера над Парижем, просвистели над головой честолюбивые надежды. Ситуация полностью соответствовала тому, что смешливый Ян де Ла Моль называл не очень ясным, но чрезвычайно выразительным словечком «мапупа». Об «ослушаться» не могло быть и речи: крест надлежало нести. Этническуий суониец, потомственный тарк, майор Альма Матер Юхан Скаани возвращался на родину, как марсианин на Юпитер. Его вовсе не грели ожидающие дома почести…

Но дружба не прервалась, кто бы мог подумать. Друзьям Юхан рассказал всё; Стэнис тут же заявил, что давно подозревал нечто подобное. Магистр, подозрительно щурясь, дотошно выяснил, что для Организации Суони никакой угрозы не представляет, да и интереса тоже, — так, заповедник гоблинов, — и великодушно простил обман. Маркиз же просто от души веселился.

Так и зажили.

…Узнав, в чем дело, Юхан удивления не выказал, а высказался в стиле кастльской Василисы Премудрой: не берите в голову, я разберусь. Он бросил все свои дела, неизвестно каким способом разыскал Германа, прятавшегося уже ото всех; о чем они говорили, когда встретились, — неизвестно, только тут же Плющ взял бессрочный отпуск — «…устал…» — и отъехал, жестко отрубив хвост кусками, — в Суони, в высокогорный дацан Настоятеля.

Первый раз в жизни Магистру пришлось прикрывать сына. Наскоро состряпав более-менее правдоподобную версию о личном поручении, Отто сел ждать результата. Год от сына не было ни слуху, ни духу. Целый год Стэнис и маркиз уговорами, мольбами, угрозами и шантажом обуздывали отцовские тревоги Отто. Но через год Герман вернулся. Загорелый неповторимым высокогорным загаром, поздоровевший и повеселевший, с прежним задорным блеском в глазах, он рассказал, что весь год учился таркским наукам, но — папа, не волнуйся! — посвящения не проходил. А потом продемонстрировал, чему научился за год. Отто, нахохлившись, ревниво следил за сыном: тот, как муха, лазал по голым стенам, аккуратно, звездочкой, уложил мордами в клумбу отборную папину охрану, демонстрировал каты невиданного ближнего боя, возникал ниоткуда и исчезал в никуда; на ядовитый папин вопрос, как в его представлении сочетается вся эта таркская ересь с чарийской военной доктриной, Герман загадочно улыбнулся и заявил, что намерен бросить агентурную деятельность и осесть пока в Управлении.

…А потом долго рассказывал счастливому Магистру суонийские байки, шутил, играл на рояле любимые папины вальсы; и затем зажил, как ни в чем не бывало. Аккуратно ходил на работу, с удовольствием навещал опекунов, изредка ездил к Юхану; вращался в высшем обществе, получил генерала за полную перепрофилизацию агентурной сети в Файрлэнде; немножко преподавал в Академии, немножко — всё-таки! — ездил выполнять задания Разведки, но уже опять никого и ничем не тревожа.

До поры до времени.

Конечно, его никак не могла устроить канцелярщина в Управлении. Но амбиции по поводу дальнейшей карьеры сына (которые сам Герман в душе именовал не иначе, как комплексом Дедала — «обои полетим…») папа мог засунуть себе в задницу. Судя по всему, с момента возвращения из тарков и лет до тридцати Герман занимался мучительным поиском дела, которое могло бы во всей полноте и по возможности бескровно ответить на тот вопрос Магистра. По молодости Герман ещё был свято уверен, что если очень захотеть, то можно объять необъятное и совместить несовместимое, и Икара никак в себе не видел, ходя будущее как раз и доказало, как он ошибался… А может, и нет.

…Он всё хорошенько обдумал, и однажды явился к папе, полный честолюбивых планов и радужных надежд, с потрясающим предложением. Он объяснил, что столь явное его, Германа, превосходство над коллегами объясняется очень просто: нюансы его личной судьбы, участие самых разных людей в его образовании создали эффект таркской системы, которая органично сочетает, так сказать, физиков, лириков и оперативников. Нет, он уважает современную систему обучения спецсостава. Но оно — верь мне, папа! — устарело. Нестандартная ситуация грозит разведчику провалом, потому что его очень плохо учат проверять гармонией алгебру, а поливариантность реакции вообще не учитывается, так же как и точно просчитанный эффект псевдо-дилетантизма… Короче, Герман получил некоторый опыт педагогической деятельности — небольшой, но пока достаточный, и просит дать ему разрешение на эксперимент, а за успех ручается головой. Он наберет по приютам сирот поумнее, а потом пусть к нему никто не лезет, а он обязуется через несколько лет дать фатерлянду самую крутую группу специального назначения, — безо всяких идиотских психотехник, и по сравнительно скромной смете. Только никаких кураторов, наблюдателей и прочих бездельников. Некогда ему будет заниматься титулованными бездельниками, дел сделается — невпроворот…

Не сообразив сразу, к чему тут можно придраться, Великий Магистр в блистательный результат всё же не шибко поверил. Но сын уже столько раз его удивлял, что Отто неохотно дал добро.

Герман, надо сказать, тоже не видел в своем плане никакого подвоха. Он и в самом деле был решительно настроен сделать то, о чем говорил, ни больше, ни меньше… Ну, разве что собирался прибрать под крыло незаконного сынишку, которого успел прижить в период лихого курсантства от красотки-цветочницы, державшей лавку по соседству с Военной Академией. О существовании Хольта он узнал лет 5 назад, когда мальчика пора было отдавать в школу, и потребовались деньги. А совсем недавно мама умерла воспалением легких, парнишка остался вообще один, и попал в интернат, с чем Герман, как честный человек, никак не мог согласиться. Он только опасался, что известие о наличие внука опять спровоцирует папу завести волынку о женитьбе. Группа же решала все проблемы легко и непринужденно.

Так думал Герман.

Явившись с официальной бумагой в Богоугодное заведение, он забрал Хольта, а для конспирации (которая, если честно, ни за каким шутом и не нужна была) прихватил ещё одного кандидата в супермены — Рольфа, после чего решил здесь более не светиться, и отбыл далее, теперь уже действительно по приютам, на поиски материала.

Тут и произошла катастрофа.