Герман фон Шенна был человек военный, и за свои 30 лет навидался всякого. Он допускал, что иногда цель оправдывает средства, а лес рубят — щепки летят; знал, что ни одно человеческое государство не может не быть фарисейским, и дипломатия — это искусство отмывать добела очень грязной водой; Герман не боялся ни крови, ни грязи; не падал в обморок от запаха еловой шишки, в искусстве предпочитал героический жанр, безвыходных положений не признавал принципиально; железную его волю не могли сломить ни страх, ни боль, ни физические лишения… Но то, что увидел генерал фон Шенна в Государственном приюте для бедных, обломало его в момент.

Одного взгляда на угрюмое стадо детей, отупевших от голода и побоев, хватило, чтобы перечеркнуть всю его прошлую жизнь. Герману просто плохо стало от мысли, куда катится страна, где возможно такое, и на секунду опустились руки от непривычного сознания полного собственного бессилия.

…Трудно сказать, что двигало им после — чарийская сентиментальность, баронская честь или просто человеческая мужская совесть… Но только генерал Альма-Матер, барон Герман фон Шенна, стиснув зубы от омерзения за родную страну, где возможно такое, вместо того, чтобы отбирать по показателям самых перспективных, начал выхватывать из приютов самых обреченных, самых безнадежных пацанов, — пугая сытую администрацию стальным блеском глаз и грозными печатями на бумагах.

Случайный воспитанник тарков оказался не случайным.

Столкнувшись с системным преступлением, — с которым невозможно бороться, не выйдя из породившей его системы, — Герман не запил горькую, не встал в позу, и не впал в раскол. У него было разрешение на набор десяти кандидатов; он решил, что должен спасти хотя бы десятерых.

…Хольт и Рольф у него уже были; потом появились Леон и Аристид; Юту с Кристофером он чуть не с боем выволок из резервации, приписанной к закрытой лаборатории биооружия. И так далее, и тому подобное. Через месяц группа была укомплектована, база выделена, средства отпущены; генерал остался, наконец, один на один с десятью мальчишками, молясь об одном: чтобы никто раньше времени не вздумал выяснять, чем он тут, собственно, занимается. Просто потому, что набранных детей ни один не слепой человек не рискнул бы признать не то что перспективными, а и просто нормальными.

Хольт и Рольф ещё кое-как влезали в чарийскую расовую доктрину, и могли бы сойти за будущих суперменов. Зато золотоволосый Леон, по-кастльски широкоскулый, не переставая плакал днем и дико кричал ночью; Марко крал и прятал еду, причем в местах действительно труднодоступных, за калорифером, например, где она начинала через сутки нестерпимо вонять, наполняя помещение оптимистическим запахом морга. Мика страдал лунатизмом. Аристид забивался под кровать и грыз ногти до мяса. Юстас и Кристофер писались в кровати, Саул мучал кошек, а Чак пытался забраться в постель к доброму дяде, имея в виду поблагодарить за доброе отношение единственным способом, какой знал в свои десять лет.

Им всем было тогда где-то по десять.

Учитывая, с чем пришлось иметь дело Герману, можно понять, с какой головы он выправлял им документы. Там, где набирал мальчишек Герман, арийцев быть не могло по постулату; с Хольтом и Рольфом понятно, зато Леон и Саул, судя по высоким скулам и задорными носам, были кастьлцы; темноволосые Юстас с Чаком — типичные юнийцы; Мика орлиным профилем и гривой вороных волос блистал чистотой суонийских кровей, а Марко с Аристидом, после того, как их отмыли, оказались безнадежными квартеронами.

…Герман набросал к именам приблизительные, по национальному признаку, фамилии, а потом, мотивируя свои действия конспирацией, просто перемешал оба списка. И получил следующее:

Хольт Аль-Сахаль

Леон Зарка

Марко Мюллер

Аристид Штром

Юстас Павилоста

Чак Норенс

Рольф Куэнка

Кристофер Ла Фьямба

Саул Латискум

Микаэль Пролеска

…И затем Герман стиснул зубы и принялся осуществлять свой план. Только теперь он стремился не создать супер-группу «имени мене», а спасти ребят. Вооружившись учебниками по детской психологии, в которые ему некогда было заглядывать, не подозревая, что на самом деле они ему ни за каким лешим не нужны, генерал страдал от жалости к ребятам и презрения к себе — за неуклюжесть и отсутствие специальных знаний. В полном отчаянии, руководствуясь, за неимением ничего другого, порожденной жалостью интуицией, он отдал Марко ключ от кухонных шкапов; купил Аристиду кило жевательной резинки; ночи напролет просиживал с Микой и Ливнем, гася малейшие попытки нездоровой активности поглаживанием по нулевой стрижке и колыбельной из «Порги и Бесс»; по три раза за ночь выводил Юту и Кристофера в гальюн; часами разговаривал с Саулом о смысле жизни; твердо и необидно объяснил Чаку общепринятую практику взаимоотношения полов; выбил спецпитание, учил всему, что знал сам, заставлял мыться горячей водой и обливаться холодной; и чистить зубы, и слушать серьезную музыку, и читал им вслух Дюма и Жюля Верна, и покупал в городе простые игрушки и самые дешевые леденцы — потому что затраты такого рода в смете предусмотрены не были, а Герман, помня свое счастливое детство, мучился необъяснимым чувством вины.

Он учил их играть в прятки и крестики-нолики, морской бой и казаков-разбойников. Когда ребята болели всеми мыслимыми болезнями, ухаживал сам, походя прививая навыки первой неотложной помощи и искусство чувствовать чужую боль. Проблема общения никогда не стояла перед обаятельным сыном барона фон Шенны, и он легко растолковал мальчишкам базовый закон человеческого общежития: твоё право махать кулаками кончается там, где начинается нос твоего соседа. Он играл с ними в футбол, и смастерил качели, а потом — ледяную горку, а потом — турник… Герман напрочь исчез из общества, перестал бывать у отца, наплевал на отпуск, выбросил из головы саму мысль об увольнительных, а если и выбирался в город — так только в аптеку и Детский Мир, и каждый раз так спешил обратно, что штатный шофер-ветеран, нетерпеливо пересаженный на пассажирское место, только Богу молился на крутых виражах.

У Германа не оставалось другого выхода, как использовать с ребятами то, чего навидался и научился у тарков: как и в далекой Суони, мальчишки начинали с нуля. Герман вырабатывал у них подвижность костей в суставах, и чувство равновесия, заставляя ходить по доске — сначала широкой и лежащей на земле, а потом — всё уже и выше. Учил прыгать всеми мыслимыми способами: вперед, назад, с шестом, с грузом; они часами висели на руках, и ходили на руках, учились подолгу сохранять неудобную позу. Тарки натаскивали детей сурово, но бережно — так же поступал и Герман. И очень скоро найденыши перестали болеть, приобрели нормальный вид, избавились от шокирующих отклонений, научились петь чарийский гимн, варить кулеш, делать шпагат, не ссориться, бойко читали и писали, и ходили за Германом хвостом.

Не жалея времени на веселые и азартные игры, он учил их походя навыкам настоящих профессионалов. Быт их устоялся; постепенно определились характеры, привычки, профессиональные склонности и профессиональные показания. Германовыми молитвами мальчишки постепенно вытягивались в настоящих орлов, малость, впрочем разнопёрых; вскоре они догнали и перегнали сверстников-арийцев, и… напрочь поссорили Германа с отцом.

Года два с начала эксперимента Магистр честно держал слово, и никаких отчетов не требовал. Но наконец, не видя сына, не имея ни малейшей информации о причинах такого яростного затворничества, он в какой-то момент пожелал узнать, что, собственно, происходит. Приехав на базу лично и без предупреждения, он был неприятно удивлен пугающей худобой сына и скандально-интернациональным составом будущего спецподразделения. Состоялся тяжелый разговор. Припертый к стене, Герман клялся, что чувствует себя прекрасно, не болен, и в своем уме. Естественно, он никак не собирался откровенничать с папой по поводу причин такого странного подбора кадров; без объяснений же все выглядело, мягко говоря, саботажем. Прекрасно отдавая себе отчет в полной безвыходности ситуации, боясь одного — расформирования, Герман истово выпятив грудь, подбородок и глаза на начальство, доложил, что не имел вовсе намерения рушить национальную внутреннюю политику, и подрывных намерений, никак нет, не имел, а с происхождением ребят напутал по глупости. Однако Магистр располагал фактами, и факты эти были возмутительны: подростки-унтерменши по физической и теоретической подготовке выдавали показатели, ставящие отечественные спецшколы прямо-таки в унизительное положение. Одна радость, что Отто фон Шенна уж никак не меньше сына любил чарийскую армию, поэтому от совсем уж кардинальных мер себя удержал — лишь заметил брюзгливо, что не велика честь генералу возиться с ублюдками; Герман в ответ только глазами сверкнул; на папино приглашение в гости холодно сослался на крайнюю занятость, а назавтра уже выслушивал по телефону от одного из братцев радостную весть о своем разжаловании в полковники. Герман дернул плечом, и продолжил свои занятия.

Он учил ребят не только тому, что должен знать простой боевик. Он учил их пользоваться «иллюзией восприятия»: создавать друг из друга двойников, или распадаться на множество людей, и для этого преподавал искусство грима и азы актерского мастерства, твердо веря, что где-то, когда-нибудь, наука поможет им сохранить жизнь себе и другим; учил подражать речи и повадке различных типажей.

— …Как приказчик эконом-магазина отпускает покупку?.. А как говорит, что нужного товара нет?.. Как стрижет изгородь профессиональный садовник? — врешь, это тебе не техасская резня бензопилой…

Он учил их искусству сбора и анализа информации, и как войти в доверие к нужному человеку, или незаметно направить разговор в нужное русло; группе полагались учителя, и неплохие, но Герман, не щадя себя и неизвестно чего опасаясь, лично обучал ребят тайнописи, шифрам и условным сигналам. И, не доверяя утвержденной общей программе — планированию тайных операций, и использованию всех видов оружия, типа бесшумных автоматических винтовок с лазерным и инфракрасным прицелом, радиоуправляемых мин, стрелковых и противотанковых гранатометов, ручных зенитных ракет, а если нет всего этого — то как сделать рогатку, лук, арбалет, дротик… Самым верным залогом успеха любого обучения является какая-либо идея. Для Германа такой идеей стал ужас за судьбу ребят и фамильная гордость, а для них… А для ребят таким стимулом стал их командир.

Через несколько лет группа вдруг прогремела и стала нарасхват — «Десятка» Германа фон Шенны побывала везде, куда только простирались видимые и невидимые щупальца Альма-Матер. Они устраивали и подавляли путчи, захватывали — или, наоборот, освобождали — дворцы в банановых республиках; плавали как рыбы, стреляли без промаха, могли профессионально подделать практически любой документ, запомнить на слух сложнейший текст, считать чертёж; владели каждый несколькими языками, имели, кроме обязательного военного, ещё и по одному высшему светскому образованию… Группа «Дельты» вполне созрела стать козырной картой в чарийских играх на арене тайной войны. Однако с орденами и званиями начальство не торопилось. Поначалу Герман возмущался, пробовал ругаться, объяснял, доказывал; на базу возвращался хмурый и молчаливый; мальчишки ходили на цыпочках, варили ему крепчайший кофе, а потом допоздна не спали, прислушиваясь к легким и тревожным шагам Бати за стенкой. На следующее утро база бывала вылизана до неправдоподобного блеска, батины сапоги выдраены, а на тренировках ребята выкладывались так, что Герман жмурился от удовольствия, и небольшим усилием воли выкидывал из головы мрачные мысли.

…Кто из них первым назвал его Батей? Наверное, все-таки Марко. Это прижилось; а вообще-то за Германа мальчишки дали бы себя на куски изрезать. По большому счету, плевать им было на весь мир, лежавший за пределами базы. Произнося «Отче наш…» они, конечно же, знали, что обращаются к Существу Высшему, умом непостижимому; но Отец Небесный был где-то там, наверху, а вот земным и сиюминутным Его воплощением стал для них Батя.

О приключениях группы можно было бы написать с десяток томов. Бывало смешное, бывало страшное; иногда то и другое одновременно, например, когда Герман в рамках учебного процесса впервые вывез их заграницу, и они попали в аэропорт. Как на грех, случилась какая-то форс-мажорная ситуация, и несколько рейсов задержали; может быть, поэтому Батя не сообразил, что если для него терминалы и залы прилета-отлета были местом привычным и даже скучноватым, то для мальчишек, привыкших к строгому отшельничеству лесной базы, забитый обезумевшими толпами аэропорт показался филиалом преисподней. Они перепугались, запаниковали, и в мгновение ока потерялись все до одного, причем некоторые умудрились улететь куда-то. Осознав размеры постигшей его катастрофы, Батя попросил у случайного соседа валидол, сунул его в карман, и сел ждать на лавочку.

К чести ребят надо сказать, что чуть придя в себя, они стиснули зубы и самостоятельно разыскали Батю, действуя толково и разумно, и с небольшими интервалами оказались на лавочке все, как стайка взъерошенных, но бойких воробьев. В тот раз Герман провел на лавочке сутки.

…Потом, позже, они со смехом вспоминали этот случай. Они многое потом вспоминали со смехом. Как у Леона (его прозвали Ливнем, или, ласково, Дождичком, потому что он дольше других учился не плакать по ночам) начался период увлечения экспериментальной биологией, и он наводнил казарму шавками, всех мыслимых — а особенно немыслимых — пород. Герман тогда с беспокойством отмечал нехороший блеск в глазах Саула (прозванного с той поры Белым Клыком). Или когда Юта влюбился, в лучших традициях шекспировской трагедии, с прологом, эпилогом и катарсисом, а наглядевшись на него, пошли влюбляться остальные…

Но вот чего Герман вообще старается не вспоминать, так это страшных ссор с отцом. Магистр наконец уяснил, что блажь у сына не пройдет, группу Герочка не бросит никогда и ни за что; сын губил свою карьеру самым решительным образом, — Магистр-то точно знал, что ни два высших образования ребят, ни владение всякими хитрыми техниками, ни все их многочисленные таланты не дадут группе унтерменшей подняться выше статуса тупых исполнителей. Юные супермены висели, как гири, на ногах Германа, живой баррикадой стояли на его пути к большим должностям. Сдается мне, что папе этот период дался тяжелее, чем сыну: Отто же прекрасно помнил честолюбивые идеи самого молодого генерала Организации, и просто с ума сходил от досады и тревоги. Отто чувствовал, что Герман теряет время и перспективы, а сам он, Отто, потихонечку теряет сына.

…Я не знаю, чего стоило Герману ради мальчишек отказаться от блестящей карьеры. Мне кажется, ничего не стоило: он всей душой волновался о карьерах ребят, а вовсе не о своей, и упрямо надеялся, вопреки всему, на конечное признание всех их заслуг и талантов. Задуматься о себе самом он счел возможным только уже в Суони, когда стал генералом ЦКС, заместителем начальника престижнейшего отдела Свободного Поиска. А в тот, чарийский период, его тревожило совсем другое, потому что не успело миновать поветрие тотальной влюбленности, как Ливень подхватил стригущего лишая, а Марко — нехорошую болезнь, а потом Трефа чуть не забрали из группы в Лабораторию Стратегической электроники Разведуправления, потому что он ухитрился написать дипломную работу, здорово попахивающую Нобелевкой, а на все попытки Бати уговорить его малость сбавить обороты только отмахивался нетерпеливо: «Бать, да погоди… ты не понимаешь, тут такое…». Наконец Герман сообразил договориться с бывшим однокашником: работа Тофера вышла под фамилией однокашника, а сам Треф, получив золотой Университетский диплом, остался в группе. А потом Клыка ранили в Вельде, потом надо было готовиться к очередному смотру, потом ещё что-то случилось, потом ещё…

У Германа фон Шенны имелась масса поводов для волнений. Глядя на мужающих ребят, он вспоминал собственную буйную молодость, и в какой-то момент начал опасаться, что группа, при том, как её используют, выродится рано или поздно в банду бездушных головорезов, какие в изобилие бесчинствовали в колониях, огнем и мечем неся идеи «добра и справедливости» не ведающим истинной демократии народам. Как профессиональный разведчик, пугать Герман умел отлично, и очень скоро пал жертвой собственного искусства: он напридумывал кучу запредельных ужасов, и разволновался чрезвычайно; натащил полную казарму очень хороших, но очень запрещенных книг великих гуманистов; тщательно анализировал каждую операцию, стараясь свести к минимуму моральные издержки, с досадой обнаружил в себе склонность к занудным монологам о вечных гуманитарных ценностях, совсем было растерялся… и тут наконец осознал, что гипотетическая моральная деградация в группе всё не происходит и не происходит. Мальчишки исправно тянули носок на плацу, от громового «Хайль!» добрели лица самых строгих проверяющих; молодые волки бестрепетно участвовали в карательных операциях, без вопросов выполняли такие приказы, от которых даже матерый Батя скрипел зубами по ночам. А выполнив приказ, возвращались на базу, сбрасывали снарягу, шерстяные намордники и берцы, и через минуту уже с хохотом резвились в бане. И потом, ясноглазые, зла не помнящие, всем скопом или вычесывали блох у очередной ливневой шавки, или с плохо скрытым апломбом, сердясь по пустякам и обидно обзываясь, спорили о какой-либо книжной премудрости (бритве Оккама, например); или клянчили у Бати его парадный мундир — почистить ордена зубной пастой, а заодно подбить Батю на рассказ о каком-нибудь давнем приключении… Аристид читал в уголку Софокла, Треф гонял на компьютере очередную гениальную программу, Клычок сидел по-турецки на подоконнике с томом «Психологии», Мика чинил тренажер… Герман недоумевал и злился на себя, даже заподозрил чарийскую расовую теорию в правоте, а ребят — в эмоциональной тупости… А потом вдруг понял то, до чего давно уже додумался страдающий Магистр. Мальчишки не служили ни Альма-Матер, ни Родине — какая, к шутам, она была им родина! — ни чарийской военной доктрине: они вообще не служили. Они просто любили Батю, как умеют любить только сироты и невинно приговоренные.

Вот тут-то Герман и начал понимать, что именно взял на себя.

…Стоило командиру выйти из своей комнаты, как ребята всё бросали и намертво прилипали к нему. Они считали его творцом их персональной вселенной, и искренне недоумевали, какие ещё могут быть награды и почести, если из миллионов более достойных Батя выбрал именно их. Они не брали в голову, чем пришлось ради них пожертвовать Герману, просто знали твердо, что Батя их любит, и ни на кого другого не променяет, и из кожи вон лезли, стараясь хоть как-то отблагодарить за то, за что отблагодарить невозможно… Они, как никто, знали истинную цену своему Учителю: он подарил им то, что невозможно ни от кого, кроме Бога и родителей, ни ждать, ни требовать… И вот теперь просто следовало найти в себе — в каких угодно глубинах и безднах, — достаточно сил, чтобы хоть попытаться вернуть этот благословенный долг.

Они ничего от него не ждали и не требовали — он был им необходим любой. Если Батя со сна оказывался зол и склонен придираться, они мгновенно преображались в туповатых чарийских служак, и с таким азартом исполнительности встречали самые абсурдные придирки, что Герману в какой-то момент становилось смешно, и он менял гнев на милость. Если на Батю накатывала меланхолия, мальчишки на уши готовы были встать, лишь бы его развеселить. Клычок с невозмутимым лицом подсаживался к командиру, и заводил провокационный разговор о классической музыке, которую, кстати сказать, терпеть не мог.

— Бать, — говорил Клык, — а я вот тут прочел о Россини…

— Да?.. — откликался приятно удивленный Герман.

— Прочел, знаешь, совсем недавно — ты знал, нет? — какой-то его знакомый собирал коллекцию орудий пыток. И Россини спросил: а есть ли среди экспонатов пианино? — хозяин признается, что нет, не имеется. А Россини говорит: ну, стало быть, вас с детства не учили музыке.

Музыке Герман мальчишек учил, когда время было, и пианино на базе имелось. Пока Батя, меланхолично перебирая клавиши, пытался справиться с минорным настроением, ребятки выскребали из карманов последние фартинги, и пройдоха-Марко бежал к линии внешней охраны — выцыганивать пару банок любимого Батиного светлого пива.

Им было жизненно необходимо, чтобы именно Батя по своему выбору поставил диск на проигрыватель, назначил меню и выбрал фильм для просмотра; чтобы именно он проверил решенное уравнение, хотя давно уже было известно, что Аристид сделает это и быстрее, и элегантнее. Несмотря на то, что у каждого из Дельты всегда было по девять самых строгих критиков, самых добрых советчиков, самых сострадательных исповедников, — да в голову не залетало, чтобы не озадачить Батю всею вселенской неразберихой своих полудетских мыслей, чувств, сомнений… Это правда, что уже разработан телефон, который беспроводной и карманный, а действует в радиусе десяти километров? Если да, то пусть нам выдадут — полезная штука… А что такое калья, да еще на 4 угла, не помню, где вычитал — вот бы попробовать… И почему все девчонки такие вредные… И правда ли, что в новом обмундировании ботинки будут не на шнурках, а на липучках?.. И нельзя ли с вертолетной площадки поймать ту юнийскую программу, где крутят классический джаз… И ещё вот в книжке, вот в этой, сказано, что «надежда есть глупое чувство» — это почему?!. То есть все уверены, что это не имеет отношения к субботним шашлыкам… И ещё Батя обещал показать, как приходить не на голову после двойного тулупа…

…Они никогда не ревновали Германа друг к другу, воспринимая свою десятеричность как единое тварное тело, — но когда Герман разговаривал по телефону с Магистром, мальчишки то ли детским, то ли зверячьим чутьем распознавали неведомую опасность, зажимались и скучнели, хотя Герман никогда не называл отца иначе, чем по уставу, и никогда не делился с группой подробностями своих взаимоотношений с большим начальством.

Когда Герман уезжал, ребята слонялись по базе как неприкаянные, хватались то за одно, то за другое. Яростно и тщательно переделывали все мыслимые дела, а потом опять слонялись, пока не оказывались каким-то загадочным образом все в батиной комнате, где он их и накрывал, неожиданно вернувшись; и устраивал жуткий разнос за смятое одеяло и бычки в пепельнице, а они смотрели на Батю и улыбались так счастливо, что Герман растерянно отводил глаза, и, для порядка ещё хмурясь, просил сварить кофе покрепче…

Через девять лет после своего создания группа Дельта стала реальной и грозной силой. Многие и многие могущественные чины Альма-Матер предлагали полковнику фон Шенне поддержку и покровительство, в обмен на личную преданность; клялись вытащить мальчишек из джунглей, пустить в рост, сулили золотые горы… Но Герман уперся. Никто не понимал, чего, собственно, он ждет, и подозревали в набивании цены, а меньше всех он сам понимал, что делает… Просто не решался доверить жизни ребят прожженным зубрам из Управления.

Папа фон Шенна отлично представлял себе последствия такого ослиного упрямства, и неоднократно о том сына предупреждал. А тот, по-прежнему не снисходя до оправданий, упрямо твердил: — «Это моя группа!» — упорно, как первые христиане на кострах и крестах твердили своё «Верую». Отто впал в форменную панику, изводил и себя, и сына, и получил в конце концов инфаркт, и Герман, поднятый ночью телефонным звонком пьяного в дым и до смерти перепуганного брата, сорвался с базы, и четверо суток не отходил от отца в реанимационном отделении Кардиологического Центра; и наверное, за последние годы это были их лучшие дни. Потом Магистр вернулся домой, а Герман — к ребятам, твердо пообещав резко постаревшему отцу появляться регулярно. Мучимый нестерпимой жалостью, внутренне раздираясь между папой и мальчишками, валясь с ног от недосыпа, он втащился в казарму, глянул на личный состав, и в отчаянии опустился на чью-то койку, нарушая свой же строжайший запрет, — а к нему с абсолютно неуставными причитаниями кинулись не гордые чарийские волки, а в лоскуты раздрызганные, охрипшие от скулежа щенята, потерявшиеся в глухом лесу жизни.

— Ландверы, балбесы, — пробормотал Герман, почти теряя сознание от усталости и злости, — сейчас я должен выспаться, а потом вы у меня получите…

И заснул, где сидел.

Ребята благоговейно, как стеклянный саркофаг, перенесли Батю в его комнату, стащили сапоги, раздели, взбили подушку, подоткнули одеяло, и неслышно сели в кружок. За те сутки, что Батя отсыпался, мальчишки сполна выплатили долг по аэродромной лавочке.

Через сутки Герман проснулся, яростно выпер всех из комнаты, выхлебал принесенный загодя кофе, привел себя в порядок, гаркнул построение и вышел на плац, с твердым намерением накрутить всем хвоста за глупость и паникерство. Но увидав 10 счастливых рож, тщетно пытавшихся выглядеть виноватыми, Батя помолчал, сел на крылечко и спросил печально:

— Ну, за каким хреном вы сожрали мой валидол, придурки?..

А вскоре стало совсем плохо. Никто больше ничего не предлагал, группа продолжала заниматься тягостной ерундой; никто о ней лишний раз не вспоминал, и Герман кожей чувствовал, что это затишье перед бурей. А потом Плюща вызвали по очень серьезному делу, поручили опасное, сложное, но вполне посильное Герману задание, наговорив комплиментов про его былую славу… Не то чтобы он купился — просто подумал, что успешное выполнение может принести неожиданные дивиденды мальчишкам…

А пока Бати не было, ребят с чужим командиром неожиданным приказом отправили на задание, оказавшееся ловушкой. Дурак-командир поперся прямо в неё. Мальчишки к Присяге относились серьезно, приказы обсуждать приучены не были, и, если бы не данное Бате перед отъездом обещание — «не разбазаривать кадры», — погибли бы с честью; но Герман перед отъездом велел никуда не вляпаться, и думать головой. Поэтому группа, пораскинув мозгами, послала командира подальше, и выполнила безнадежное задание блестяще и без потерь, только не тем способом, какое навязывало руководство. Предъявив начальству по возвращении результаты, они невозмутимо приняли разнос за неподчинение, и, руганые ругмя за то, что не погибли, четким строем двинули на родную базу — к Софоклу, «Психологии», шавкам и тренажерам, — всем, что могло хоть как-то скрасить ожидание Бати. Тот вернулся через несколько дней, молча выслушал доклад прямо на подъездной аллее, и молча полез обратно в машину. Включил мотор, забыв захлопнуть дверцу, немножко посидел, и вдруг опять стремительно выскочил наружу, и разнес в пух и прах дежурного за неметёное крыльцо и дурно заправленные койки. И ушел к себе, хлопнув дверью.

Ребята привели в порядок машину, отогнали в гараж и помчались помогать дежурному Рольфу вылизывать казарму.

…Поведение Германа на самом деле объяснялось просто. Услыхав о произошедшем, он собрался хоть раз в жизни воспользоваться родственными узами; опасаясь вовсе не за себя, а за мальчишек, он решил нажаловаться наконец папе на подрывные действия в отношении спецотряда «Д» Управления Стратегических Операций. Но пока полковник стратегических операций заводил машину (которая, верная подруга, завелась не сразу и тем дала возможность прийти в себя), его осенила простая мысль, что в Организации есть только один человек, который, убирая группу, не побоялся бы оставить в живых самого полковника фон Шенну. Поняв, что чуть было не сыграл в идиотскую игру «жалуемся мне на меня же», Герман в полном расстройстве чувств завалился спать.

…Потом Магистр категорически отрицал свою причастность к этой истории, и всем нам очень бы хотелось в это верить. Но правда такова: кто бы ни затеял подобную мерзость, он должен был заручиться поддержкой начальства, иначе в Альма-Матер дела не делались.

Ну, а ребят нисколько не волновали придворные интриги; их волновало Батино настроение. Стремясь порадовать командира, они старательно ставили почти олимпийские рекорды, брали планки немыслимой высоты и сложности, ликвидировали задолженности по научным дисциплинам, никак не предполагая, то только добавляют в чашу Батиных тревог… Ибо чем сильнее становилась группа, тем быстрее и безжалостнее с нею должны были расправиться. Герман начал плохо спать; по ночам его мучили кошмары.

То, что произошло дальше, произошло во многом благодаря Стэнису и Юхану. Ну, у Юхана, как потом выяснилось, был свой интерес, а вот Стэнис руководствовался просто любовью к бывшему воспитаннику и уважением к группе. Они как-то уговорили Отто отправить группу в Тауттай.

Это была приграничная с Суони страна, давно и прочно прозябающая под юнийско-чарийским протекторатом; в описываемое время в Тауттае грянули исторические события.

Если коротко, то Чара с Юной окончательно рассорились по вопросам о том, кто должен разгребать накопившиеся проблемы — экологическую катастрофу, возникшую из-за грабительских разработок недр, массовый падеж населения, и прочее. Не сумев договориться, докатились до гражданской войны… А потом, поняв, что воевать, собственно говоря, не за что, так как взять от этой земли больше нечего (не вкладывая гигантские средства), и не будучи готовы отвечать за всё навороченное за 5 веков протектората, вдруг объявили происходящее «мятежом» местного населения и провокацией сопредельной Суони, которой и отдали (подавись!) разграбленную, озлобленную и вымирающую страну.

А мы взяли.

Людей-то спасать надо, куда деваться.

…В рамках нашего (ЦКС) надзора над происходящими в Тауттае событиями, я познакомилась с Германом, а благодаря Стэнису и ещё нескольким неравнодушным в Чаре людям (Дитриху, например), узнала многие подробности истории группы. После чего сделала несколько правильных выводов, и — интересное предложение Герману.

Набраться наглости делать предложение такого рода чарийскому орлу в расцвете лет… Я уповала только на бедственное положение группы, и то, что любовь мальчишек к Бате взаимна. Я постаралась быть очень убедительна. Я упирала на то, что Герман не имеет ни малейшего права быть в данном случае эгоистом. И что созданная им уникальная группа не может принадлежать какому-то отдельному государству — её место в международной структуре, которая ставит задачей сделать так, чтобы никто и никогда не оказывался в такой ситуации, в какой оказались мальчишки до встречи с Батей… Я-то видела, что на самом деле в мальчишек Герман вложил не честолюбивые надежды, не стратегические планы, а свою бессмертную душу; и вот теперь — никуда не денешься! — на одной чаше весов лежала его душа, а на другой — воинская присяга, баронская честь и сыновний долг. Герман фон Шенна был человеком в целом верующим, но теософией никогда не увлекался, и потому не подозревал, что решил проблему православно: он решил пожертвовать честью ради бессмертной души.

…Если за последние несколько лет тревог, волнений, унижений и неведомого ранее скотского страха перед начальством, которое могло в момент не просто оскорбить или унизить, но и просто приговорить к утилизации ни в чём не повинный результат правоты таркских идей воспитания, — если, говорю я, за все это время у Германа ещё сохранились какие-то иллюзии по поводу собственной гордости и тщеславия, то в тот самый момент он с ними решительно распрощался. Он похоронил их тайно, по своему обыкновению ни с кем не делясь горем. Да и некогда было горевать.

Повторяю: ни до, ни после он ни с кем не обсуждал этого отрезка своей жизни. Мысли и чувства того периода он как бы заключил в бронированный сейф, а ключи выбросил. Мы достоверно знаем только одно: до сих пор в Лоххидском доме Германа, в сундуке, лежит его полковничий мундир со всеми чарийскими орденами — с «Дубовыми Листьями», полным солдатским «Мечем», а также множество «Слав», «Заслуг» и «Отваг», — начищенных всегда, как перед парадом.

…Несколько позже в аналогичных обстоятельствах другой командир другой спецгруппы (также оказавшейся в сфере профессиональных интересов ЦКС), очутившись перед угрозой уничтожения подразделения, решил, что вот тут-то его командирские обязанности и заканчиваются, и, как честный человек, устроил новгородское вече, в результате которого группа распалась, не оставив по себе памяти. Но в том-то и дело, что Герман не был — хотел он того, или нет, — командиром. Герман был Батя. И потому никаких референдумов устраивать не стал, а просто, приняв решение и взяв, как обычно, всю ответственность на себя, скомандовал «За мной!» — как привык командовать в бою, первым поднимаясь в атаку под кинжальным огнем неприятеля, — и привел в ЦКС весь выводок, умудрившись своей спокойной уверенностью придать паническому бегству хмельной привкус захватывающего приключения.

А у нас наконец мальчишки получили и признание, и чины, а главное — необременительную для совести, опасную и страшно важную работу. Они больше никого не захватывали и не похищали, — они спасали. Освобождали заложников, осуществляли охрану свидетелей; множество задержаний — наркобаронов, террористов, бандитов, — провели они в подземных гаражах, на заброшенных складах, под сводами заплеванных эстакад, на чердаках и в подвалах нежилых зданий. В стриженой зелени городских скверов и в перелесках городских парков они вжимались в землю, гравий, асфальт, цемент крыш и пыль подсобок, и ловили бронежилетами пули, и «качали маятник» под прицелом бандитов, и прыгали на крыши несущихся машин, и бесстрашно шли на прямой контакт с остро отточенным холодным, нарезным и всяким другим оружием… Но уже всегда — для спасения чьей-то жизни.

Группа «Дельта» Германа фон Шенны не дезертировала в Суони. Она завоевала эту страну — первую в своей жизни, — в пешем строю, без единого выстрела, с развернутыми знаменами, под барабанный бой. Со всеми её президентами, командорами, гордыми собаками, детьми и женщинами — и страна сдалась без боя, покоренная с первого взгляда их преданностью друг другу и Бате, их смехом и шутками, и постоянной готовностью моментально откликнуться сторицей на самое малое добро. Их полюбили сразу — за незлобивый нрав, заразительный оптимизм, искреннее уважение к старому и малому, отзывчивость на чужую боль и яростное отвращение к подлости: всё то, за что когда-то, в той, прошлой жизни, все знали и любили Герочку фон Шенна; и что, любовью растиражированное в десяти экземплярах создало десять… нет, 11 неповторимых и прекрасных человеческих личности.

* * *

И очень ещё о многом мы говорили с Тойво. Шло время, и с Габи я помирилась, и в джаз-клуб сходила. И начал потихоньку плавиться снег на южных склонах сопок, и запахло весной — а когда стемнеет, к окнам опустевшего Четверга все так же слетались метели и бураны, чтобы послушать, о чем мы там беседуем с шейпом. Свистула Окаянная, Подрезуха, Соленый Пес, Печник-задушник — все по очереди приникали к стеклам, и, шурша снегами, слушали, слушали…

О том, что Бог создал человека из того же материала, что и все остальное живое на земле, и с тех пор они неразрывно связаны. По той религии, которую исповедуем мы, весь тварный мир тоже наделен душой, не такой, как человеческая, но наделён. Когда человек отпал от Бога, земля ужаснулась; когда на неё пролилась первая невинная кровь, для земли это была трагедия. Мы верим, что когда-нибудь, — и это от нас самих зависит! — Бог станет все во всем, и между всей тварью установится долгожданная гармония, то Царство Божие, для которого, собственно, и создал Бог человека по образу и подобию Своему. А Дорога… Для чего нужна дорога, если она не ведет к Храму?..

И, может быть, именно для того Дорога собрала на Крыше Мира все землетрясения, наводнения и ураганы, чтобы сделать это место акупунктурной точкой земли — местом концентрации жизненной силы всего организма, местом, где человек стоит лицом к лицу с Дорогой?..

…О том, что шейпы — сыновья и дочери этой земли, но не властители её. Что гринго, конечно, «понаехали». И что «толерантность» в переводе с латыни — это слабость иммунной системы. Но Дорога, которая всех привела сюда — она наша общая, как ни крути. Потому что — да, мы разные, другие, но зачем нужен другой? — чтобы ты осознал себя. Увидеть себя глазами другого — это же и есть единственный способ окончательной самоидентификации… И, может быть, именно тут, в Суони, зарождается новая общность людей, сплоченных не по национальному признаку.

Да, Суони вроде бы принимает всех, но далеко не каждый может здесь остаться. Каждый человек может услышать зов своей Дороги, да только захочет ли?.. Живая земля меняет каждого, но не каждый готов измениться. И кто не готов — отторгается, как чужеродная ткань… Тот, для кого любая земля — мертвая, просто плоскость, по которой ходят ногами.

Мы говорили о чудесах. И не просто о чудесах, а об умении их распознавать. Дорога всегда говорит с человеком на его языке — а ведь многие уверены, что судьба заговорит с ним непременно громовым голосом с небес, а вокруг всё ангелы, ангелы… Современные люди боятся чудес, и потому заранее определяют им очень убогие рамки: не наблюдаются визуально ангелы — значит, не чудо, и с дивана не слезу, хоть стреляйте.

— …Владеть тем, что ты не в состоянии облагородить — это блуд, — говорила я. — Окружающее пространство — полученное ли в наследство, купленное ли, обретенное в странствиях, — в которое ты не вложил труда и души, дезориентирует тебя, и формирует комплекс никчемности. На самом деле в этом мире мы не владеем ничем, только получаем в аренду (включая детей и собак). Это — те самые Богом нам доверенные таланты, виноградники Господни, где мы — арендаторы. И если мы (по миллиону уважительных причин!) не сможем их возделать — то есть полюбить, переосмыслить, включить в себя, воспитать, вырастить и представить Богу урожай — то будем мы рабы не только ленивые, но и лукавые. Количество оставленных за спиной помоек развращает. Количество посаженных деревьев и выращенных детей — облагораживает. Это и есть нетленка. А иначе — по анекдоту: вечером папа приходит в детский садик за сыном. Воспитательница спрашивает:

— А который ваш?

А тот отвчаетт:

— Да какая разница, всё равно завтра опять сюда вести…

Я говорила:

— Понимаешь, на свете ничего не бывает без любви, без неё ничего не растет, не цветет и быстро старится, и разрушается, и разрушает все вокруг. Эту любовь категорически нельзя путать с любованием «собой, любимым, исполняющим в данный момент роль «доброго мамы», или «доброй папы». Поэтому, пожалуйста, постарайтесь нас полюбить, как мы полюбили эту землю, — так полюбили, что не сможем перенести, если она сделается мертвой, скорее собой пожертвуешь, не жалко ради такого!.. Мы, конечно, дурни, но дурни веселые. Привычка шутить по всякому поводу, особенно когда совсем не до шуток, въелась в нас намертво, как табачный дым в занавески, но польза от нас тоже есть, ведь правда? Мы воевали бок о бок в ту Войну, поэтому нам с вами уже никогда не сделаться чужими, слишком многое пережили вместе, и дороги наши так переплелись, что не разорвать.

…Мы говорили о том, что есть места, за выживаемость в которых страны и президенты дают ордена и медали. И есть места, за жизнь в которых никто медалей не дает, а жить надо — именно такова Суони. Вот и замечательно, потому что это как с домом — своим, или чужим. В чужом добросовестно доглядываешь, не прохудилась ли крыша, не прогнило ли крылечко, не сифонит ли в окно… А в своем доме ты постоянно слушаешь его дыхание, как ребенка в ночи. Ловишь чутким ухом и изменившийся вдруг тембр скрипа половиц, и прерывистый всхлип очага, и необычное, тревожное пение электрического провода… Это непростой труд; а силы и умение может дать только любовь.

…Почему каждый день головка мавра — пивная кружка, в которой стоят карандаши, — поворачивается на полградуса против часовой стрелки?..

Почему вся собачья шерсть, натрясенная собаками за день, обязательно собирается именно в этом углу, а в противоположном — никогда, как будто он принадлежит иному дому, где о собаках только в телевизоре видали?..

И почему я никак не могу вспомнить, как принесла на тот столик чашку с кофе, ведь живу одна, а чашка — вот она?..

Хранить душу дома, душу города, душу страны — единственная гарантия пожизненного творчества, единственный способ подманить неуловимую синюю птицу — Нетленку.

— …Кушай, кушай, — ласково говорила я Тойво, который уплетал сарагосское рагу с овощами, — за Мотю… за Напомника… за то, чтоб мне в этом году налога не повысили…

В Суони — а особенно в Лоххиде, — весна приходит, как ведро воды на голову. Отфыркаешься, проморгаешься — а вокруг уже почти лето, только очень топкое. И опять вся жизнь впереди.

Нам с Тойво ещё предстоит обсудить громадное количество вещей: электро-магнитный резонанс, в котором Земля состоит со всем живым на ней; и какое отношение эффект резонанса имеет к таркскому Посвящению.

И всё, из-за чего нам с Джой пришлось покинуть город нашей молодости Акзакс.

И жареный сыр, и «Тубурскую игру», и полевые формы жизни.

И чем «мерцающие» геопатогенные зоны отличаются от «циклических».

И о том, что в горах есть места, где время течет медленнее обычного.

И о «прилипающих тенях», «аудиомиражах», королях и капусте…

Мы о многом ещё успеем переговорить, прежде чем совсем другая птица взмахнет крылами над кем-то из нас, и позовет в последний, самый интересный и загадочный путь.

Но мы не испугаемся, а только вздохнем легко — потому что точно знаем, что крылаты.

«В ЧЕТВЕРГ — НАЛЕВО»

Работает каждый день с 14.00 до 24.00

(суббота — с 11.00 до 02.00)

Меню на 1.02.2016 г.

Кабанья вырезка «на веревочке» — 90 скаников

Куропатка в винном соусе — 1 скан 40 скаников

Свинина в лососине — 1 скан

Лесной пирог с кленовым сиропом — 50 скаников порция

Крокеты из крабов — 70 скаников

Закуски, напитки — как обычно!

Добрые сотрапезники, быстрое обслуживание и горящий камин — бесплатно!

Добро пожаловать!