— Отлично, — сказала Джой, — ты окончательно с ума чокнулась. Какой тебе ещё кабак, что ты в них понимаешь?! И вообще — зачем?

Действительно, зачем?..

В свое время, а именно четверть века назад, нам с Джой пришлось покинуть мой родной город Акзакс из-за происков тогдашнего врага нашего молодого Центра Кризисных Ситуаций — организации под названием «Альма-Матер», которую мы для простоты именовали просто Организацией. Очень уж мы тогда разрезвились. Были приняты меры — я когда-нибудь напишу об этом… Короче, нас сделали очень красиво, по всем правилам. Мы вылетели из Акзакса и всей своей прошлой жизни, как пробки из бутылки; чуть опомнившись, сообразили, что в какой-то там Суони, и чуть ли не правителем микроскопической страны, живет теперь добрый друг акзакских наших времен Саймак, бывший воспитанник Стэниса. Он приглашал в гости, и пришло время принять приглашение. В страшной спешке, будучи в розыске и реально опасаясь ареста (Бог знает за какие грехи), мы угнали катер, и махнули к суонийским берегам.

Потом мы с Джой решили, что за всю обозримую историю человечества это была самая идиотская из всех безнадежных эпопей, увенчавшихся успехом.

Карты местности у нас, ясное дело, не имелось. Спросить некого — телефонов никаких, интернета тоже, да и про Суони тогда вообще мало кто имел представление. Высадившись по недомыслию в максимально удаленной от нужного места точке, мы с упорством отчаяния потащились по берегу моря к Лоххиду. Нас было трое: Джой, я и шестилетний Бобка. Самая та компания, с которой шатаются по диким дебрям… Правда, тарки быстро нас обнаружили, и взяли под невидимую опеку. Если бы не они — просто не знаю, чем завершился бы этот безумный переход. Суровым суонийцам до нас дела не было, у них своих дел хватало. Мы были для них всего лишь нарушителями границы. Но в моменты, чреватые встречей с местным населением, рядом обязательно оказывался тарк, и его неприкосновенность автоматически распространялась на нас, укрывая от любых нежелательных инцидентов. Теперь мы с Джой (да и все остальные тоже) неизменно называют этот отчаянный бросок «транс-суонийским переходом»… Он продлился немногим больше месяца.

Мы шли по компасу, то удаляясь от моря, то приближаясь к нему, огибая заливы и нагромождения прибрежных скал звериными тропами; обходили озера по песчаным и каменистым пляжам, переваливали через водоразделы, форсировали речки с Бобкой на закорках, то вплавь, то вброд; спускались ниже к морю, пересекали ущелья по упавшим бревнам и ненадежным каменным наносам; продирались сквозь бурелом горного леса. Опасливо скользили вдоль осыпей и каменных карнизов, перепрыгивали расщелины и тащились, тащились по бесконечным мхам и лишайникам угрюмых чащ, забредая в каменные и болотистые тупики; возвращались, и опять упрямо продвигались вперед.

Уму непостижимо, откуда брались силы. Конечно, мы тогда были молоды, а жить захочешь — ещё не так раскорячишься. И всё равно непонятно, почему мы не заблудились, не утонули, не сгорели, не умерли с голоду и не свихнулись от беспокойства друг за друга. Джой говорит, что это из-за меня — оказывается, это я вела отряд. Я этого не заметила. А даже если и так, то тем более неясно, как мы живы-то остались, даже при таркской тайной опеке: о Суони мы знали приблизительно столько же, сколько первые сканийцы, то есть чуть меньше, чем ничего.

Время спустя тарки всё же частично объяснили нам снисходительность аборигенов одним забавным фактом: у нас, потомственных горожан, сработал рефлекс, взращенный в чахлых городских парках. Огненными буквами в нашем подсознании запечатлелось: «Травы не мять!!!».

Оказалось, именно этот лозунг и был основой суонийского мироощущения — в более широком, разумеется, смысле.

Мы не рубили леса, практически не охотились, со вздохом уступали дорогу местной наглой фауне; мусор после стоянки сжигали, питались, так сказать, акридами и диким медом; в речки не плевали, берестяных кружек от родников не уносили… И много ещё чего не делали, частично в силу навыков, приобретенных на пикниках, а чаще — по недостатку сил. И чем мы, как потом выяснилось, удивили даже тарков, так это тем, что аккуратно, а главное совершенно искренне, замирали с открытыми ртами в здешних Святых местах, почитаемых за особую, даже по высоким суонийским меркам, красоту. Такие места тут чтут как храмы, и ходят изредка — говорить со Стихиями, молиться Дороге, лечить душу.

Мы и лечились. Нас можно было свободно отстреливать, брать в плен — мы бы не заметили. Слишком ошеломляющим было безобразие собственной судьбы, дома наших душ, так сказать, зияли выбитыми стеклами, и сквозь эти пробоины нас буквально затопило неземной красотой Суони. Мы были лишены всего, и для всего открыты. От захватывающих дух пейзажей веяло вечностью; модель поведения — пугливая бережность — проистекала из воспоминаний об акзакских святынях; наша Дорога всё длилась и длилась.

Кажется, именно в это время я начала ощущать себя православной христианкой. Потому что когда христианин видит прекрасное Божье творение, он всегда знает, Кого за это благодарить, но здесь… Первые впечатления были противоречивы: девственная красота Суони почти пугала, гранича с прелестью. Но, мама моя, какая же это была нетленка!

Курившиеся дымком пики поднебесных гор, километровые водопады, километровые сосны, километровой глубины пропасти шириной в локоть; седые камни, уходящие почти горизонтально в бездонные глубины горных озёр. Как выписанные стожки лиственниц, как рисованные профили секвоядендронов, ромашки с блюдце, бабочки с заварочный чайник, колокольчики в рост человеческий, и вовсе уж немыслимые какие-то цветы, лиловые, алые, коричневые; поляны бородатых ирисов, прогалины леопардовых наперстянок…

И акульи морды выступающих из морского прибоя скал, и стекловата морской пены, взлетающая до неба, когда бесноватые валы идут и идут на черный базальт берега, плюясь гейзерами и фонтанами среди хаоса прибрежного лабиринта.

И неподвижная каменная река под присмотром тихих берез.

И одинокая горная сосна на взлобье скалы, похожая на взлетающую горгулью.

И мох — белый, зеленый, темно-зеленый, коричневый; и морской звездой раскинувшийся по граниту корень, и искривленный судьбой необъятный ствол — тысячерукий великан у тропинки, воздевший ветви в вечной молитве Дороге…

Теряли смысл причины и следствия, и страхи, и забота о хлебе насущном, все на свете тщеславия и гордыни теряли ценность в этом прекрасном до одури мире; больше всего на свете тянуло остаться тут навсегда, раствориться в здешней — нездешней — гармонии, сделаться частью её, оказывается, именно этого и хотелось всю жизнь… Потрясенная, с трудом вспоминая слова молитв, которые властно перебивала рвущаяся из души благодарственная песнь, я, юная и неопытная, даже забеспокоилась — какие ещё незнакомые силы властвуют в сём вертограде?..

Пробираясь по прибрежным лесам, мы навидались разного. Мозг не успевал обрабатывать всего, что замечал глаз: расшалившийся в лохмах травы молодой барсук, почти человеческая поза застывшей на камне выдры, смеющиеся глаза волчонка в чаще, белая сова, промелькнувшая рядом мощным махом, как снежный заряд… Но в абрисе гор, среди базальтов с барельефами плюща, между озер в бельведере гранитных кряжей, кроме пихт, папоротников, лосей и медведей встречались ещё двуногие прямостоящие: охотники в мехах и коже, черноволосые и сероглазые, прямые волосы стянуты сзади шнурком… Они мелькали обычно чуть стороной, как слепоглухонемые. И уж вовсе кошмарным сном представлялись тарки, с их черными одеждами, неслышной поступью и снисходительным апломбом носителей древней мудрости.

Таким вот представился мир, куда мы были выброшены с акзакской родной брусчатки, из-под надежных городских стен, из всей своей прошлой жизни.

…Ранним осенним утром на попутной арбе мы въехали в город. Осень ещё только бралась за кисть, пробовала перо — линия здесь, охряной отблеск там… А в общем, ещё пахло летом. Преодолев обморочный зигзаг горной дороги, мы увидели большую деревню, запорошившую деревянными домами склоны нескольких сопок, амфитеатром окаймлявших залив. Берег обрывался к морю то скалами, то устьями бедовых речушек, казавшихся ещё бедовее от неподвижности окружавших их лесов; то черными, как сажа, пляжами; в море виднелись вышедшие в плаванье за линию прибоя сосновые рощицы, оседлавшие каравеллы гранитных островов.

Горы на севере терялись в облаках, горы на западе уже покрывал снег, а с остальных сторон лежал туман.

Саймак встретил нас радостно, обогрел, утешил, подыскал жильё, и, конечно же, рассказал сказку, придумывать которые был великий мастак.

…Маленький зайчик бежит по лесу. Лес густой, сказочный — то ли страшный, то ли небывалый. Бежит зайчик, по сторонам оглядывается, и вдруг — лиса. Хвать зайца!

— Пусти! — визжит заяц, — меня нельзя есть! Я сказочный, у меня в сказке лисы не было…

А лиса ему:

— Да наплевать. Колобка я уже съела, теперь тобой закушу…

Только она пасть открыла, а тут свист, клекот, и с неба орел падает, да громадный какой… Лиса — дёру, а орел цап зайца. Заяц вопит:

— Нету у меня в сказке орла! Нету!!!

Только сказал, а из кустов тигр выпрыгивает. Орел зайца бросил, и в небо свечкой. Заяц понимает умом, что бежать надо, но со страху ни жив, ни мертв. Тигр пасть раскрыл, на лапы присел, сейчас прыгнет… Вдруг из-за деревьев — дым, грохот, и на полянку танк выкатывает. Ревет, гусеницами подлесок пережевывает, на зайца пушку наставил… Леший знает, куда тигр делся, да только вдруг ещё громче рёв, да с неба! — танк пушку отворотил и в лес упятился, а из облаков самолёт пикирует, бомбы кидает…

— Всё, — думает заяц, — точно, дурдом.

Эпилог.

Господа! Делайте ваши ставки. Попрошу сюда банкноты! Кто угадает, сколько ещё продержится среди напастей бедный сказочный заяц? Кто отгадает — получит куш. Кто получит куш, поставит всем выпивку — мы выпьем, и забудем обо всех этих глупостях…

В Акзакс я так и не вернулась, так что мой любимый город теперь любит других. У городов капризный нрав…

Древние города, наверное, родня аристократам голубой крови: в их жилах течет время. Представьте себе часы, только не электронные — в электронных часах время не живет, как не живут в телевизоре дикторы, герои сериалов и футболисты: это просто коробка, которой разрешили что-то показывать. А вот механические часы… На немереном количестве камней, пружинные, песочные, солнечные или клепсидры, — они со Временем на короткой ноге. Как и города: в венах улиц и артериях проспектов кровь Времени сгущена и сжата, и потому в них чувствуются дали и бездны, прошлое и будущее, и Время-кровь в любой момент может призвать их к служению — делать историю. Зачем же ещё нужны старые города и старые аристократы?!

А если и не историю, так хотя бы миф, потому что когда очевидцы молчат, рождаются легенды… Старые города всегда очень внимательно слушают, как тикают их куранты. И точно знают, что рано или поздно легенды оживут. Стоит только какой-то особенной ситуации — внутренним тяжким нестроениям, или нашествию иноплеменников, — качнуть Божий маятник, как пробудятся древние силы: затрубит самостоятельно медный трубач на ратушном флюгере, забьет с неистовой силой мертвый фонтан на легендарной площади, восстанет из фамильного склепа Святой Покровитель Города… Как то ружье, что висит на стене в первом акте пьесы — оно обязательно выстрелит, для того и повешено, — кто станет создавать легенды, не веря, что они действительно рано или поздно воплотятся?..

Вот чего здесь, на Крыше Мира, ужасно не хватало: мерного дыхания истории, зримой и овеществленной. Я была благодарна Лоххиду за приют, но города в нем не видела; город — это всё-таки надежность, стабильность и защита, и восхищение человеческим гением, создавшим на протяжении веков архитектуру и искусство. Каждый малый камушек Акзакса был принесен и уложен человеческой рукой, поэтому Акзакс принадлежал людям; Лоххид же людям не принадлежал. В Акзаксе жили, а в Лоххиде выживали, люди были тут всего лишь гостями, которых терпят, и только, — гостями, раскинувшими шатры посреди вражеского стана. Хорошо, пусть не вражеского, — но и не дружеского тоже: шатры посольства далекой страны, посланного договариваться о мире с миром стихий; и всем известно, что возвращаться гостям некуда, а они понятия не имеют, на какие ещё жертвы придется пойти, какую страшную дань выплатить за просимое гостеприимство…

Первые годы меня очень мучала ностальгия. В Акзаксе я до головокружения вглядывалась в чапыжник хилого сквера, в каждое чахлое деревце, и не уставала умиляться ни крапиве на бровке шоссе, ни кустику полыни на карнизе собора. В дремучей же Суони меня не радовали ни могучие ели за окном, ни ковры лишайника на крутом откосе улицы, ни развесистые криптомерии на главной площади… Не хватало, не хватало — до бессонницы, до паники, — дневного шума толпы за окном, и автомобильных нетерпеливых клаксонов; вечерней громогласной суматохи у соседнего трактира «Внезапный сыч», когда приезжал продуктовый фургон с весело пьяными грузчиками; хриплого боя курантов на Ратуше ранним утром (который проклинала горячо, просыпаясь от их клёкота на рассвете), и шварканья метлы сурового дворника. Конечно, жизнь в Акзаксе была порою неприветлива, но что бы ни случилось, работали свечные лавки у оград монастырей, мерцали позолотой на книжных развалах зачитанные кем-то до прозрачности Жития и Отечники, и кротко, и утешительно сияли золотые кресты на церковных шпилях. В Суони же на куполах поднебесных горных вершин громоздились облака, на пиках километровых сосен торчали вороны — ох, по скольким простым вещам пришлось затосковать в городе, стремительно, как гриб после дождя, выросшем в лесном лукоморье!.. Первое время я так мучилась, что даже непременный акзакский насморк в октябре и обязательная мартовская ангина вспоминались с явно незаслуженной нежностью. А ведь надо было жить, как-то прилаживаться к непривычному…

Впрочем, правильно говорят — когда не знаешь, за что браться, берись за ум. Рано или поздно в него, если правильно настроить, Бог пошлет неглупые мысли.

Например, такую: если не оказался в жизни ни талантом, ни гением, то вполне может случиться, что ты — та самая ватерлиния, которая показывает всем: ниже опускаться уже никак нельзя. Тоже полезная вещь, даже очень… Или другая, не менее полезная: никто не любит то, что считает чужим. Строго говоря, моя тоска по Акзаксу дешево стоила, он не был моей личной нетленкой, его создала вовсе не я, я только пользовалась… Но как только в «чужое» произвольно, или под гнетом обстоятельств вложен твой труд, нервы и мысль — оно становится твоим по праву, и ты уже не можешь это «чужое» не любить. Разве не так и с людьми? — вечный казус девочек, которые влюбляются в плохих мальчиков, и мужчин, которые поголовно питают слабость к стервам…

Так же и другое. Быть горожанином — очень творческий процесс, потому что на самом деле любой город — это книга. И не случайные герои, а сами жители пишут его историю, и каждый вносит свою лепту: анекдот, байку, острое словцо, смешную примету, открытие, подвиг… Даже тот, кто проживает вроде бы бесславную жизнь, кто незаметен и не оставил по себе памяти, всё равно необходим городу: ведь у каждой книжки должен быть ещё и читатель.

Когда мы приехали в Лоххид, он был ещё ненаписанной книгой. Он уже народился, но ещё не стал личностью, с ним было невозможно ни поссориться, ни подружиться, как с грудным ребенком. Чего уж там — поначалу даже такое простое понятие как «завтрак» включало в себя не сакраментальное «встать, одеться, приготовить», а «встать, одеться, взять ружье и подстрелить в лесу какую-либо еду»… Перед насельниками города открывалась прекрасная перспектива стать родителями (пусть приемными, в нашем случае) новой, с иголочки, суонийской столицы. И мы начали писать эту удивительную книгу, кто как умел.

Во-первых, мы, «понаехавшие» гринго, скинулись и выстроили церковь Святой Троицы на вершине Последней сопки, на самой верхней улице, — 3-й Веревочке. Церковь вскоре так и начала называться — Живоначальная Троица на Веревочках.

Фрэнк, отменный геолог, указал самые сейсмостойкие места для разбивки новых кварталов и Собачьего Хутора.

Профиль Микады — первого законно избранного Президента, также приехавшего из заграницы, — чеканят на монетах. Ну, не то чтобы его, образ скорее собирательный… Просто Микада такой типичный суонийский красавчик, что никто и не сомневается: это именно его профиль запечатлен на сканах.

Джой внедрила в быт города лошадей и моду на флек.

А трамвай, который упорно пробивали мы обе? — в Лоххиде, с его перепадами высот, речками и общей крутизной улиц, прокладка рельс какое-то время считалась невозможной. Но мы уперлись: как это, такой хороший город, романтичный такой, и без трамвая?! Нашли грамотных инженеров, собрали их вместе с Фрэнком на мозговой штурм, обеспечили поляну — наливки, икру и шашлык из косули… Штурм удался, проблемы оказались вполне решаемы: на крутых склонах появились зубчатые рельсы, а в вагонах, в передней и задней их части, установили противовесы, что придало им дополнительную устойчивость. Трамвай был пущен, и тут же оброс популярностью и традициями. Например, кроме фиксированных остановок, он подсаживает и высаживает пассажиров ещё и по требованию, в любом месте. Чтобы не очень вылетать из графика, он не останавливается полностью, а только притормаживает — для ловких и закаленных суонийцев никакой опасности это не представляет. А престарелым, детям и инвалидам всегда поможет 1—2 пары крепких рук, как из вагона, так и с улицы.

Трамваи нумеровались буквами латиницы, но горожанам скучно было именовать маршруты унылыми и ничего для них не значащими «А», «В» и «Ц». Поэтому глупые буквы немедленно одушевили, и выглядело это так: чтобы доехать, скажем, от Собачьего Хутора до Дугова «Повешенного», надо было на Лапке сесть на «Бобра», доехать до Континентальной, пересесть на «Аиста», и в самом начале Вратня перепрыгнуть на фуникулер, конечная которого была как раз на Дуговых Чердаках. Можно было ещё, если хочешь прокатиться, пересесть на Вдовьей на «Дикобраза», и тихонько карабкаться по серпантину до Чердаков по Большой Добыче, Чеглоку и двум нижним Веревочкам.

Кроме того, в лоххидских трамваях совершенно самостоятельно ездят собаки. Это понятно: пастушьи, охотничьи, ездовые, няньки и поводыри, многие из которых ведут родословную ещё от тех героических псов, что пришли сюда с первыми сканийцами через Перевал, — для местного населения собаки являются членами семьи с соответствующим социальным статусом. Городские вагоновожатые рассказывают анекдот:

Турист-гринго едет в трамвае, вдруг его сзади спрашивают:

— Вы на следующей остановке выходите?

Турист оборачивается, и видит ездовую лайку. Он обалдело бормочет:

— Нет, не выхожу…

Лайка вздыхает и говорит:

— Зря, хорошая остановка.

Названия городских улиц отнюдь не высосаны из пальца, а имеют глубокие корни, поэтому возле Рыбного рынка лежат Копченая и Барабулька, на склоне Лосиной сопки — Каскады, а остальное пространство пестрит всякого рода Паданками, Кривоножками, Большими и Малыми Утратами, Петельками и Стожками.

Главная городская река называется, из-за извилистости акватории, Заблудой. А её приток, натурально, Приблудой.

Однажды я спросила кого-то из странников:

— Улица Рыбари, та, что ведет к Рыбному рынку. Почему она такая короткая?

Мне ответили:

— А для чего ей быть длинной. Это удилище должно быть длинным, а рыбарь — коротким, чтобы тени не отбрасывать, а то форель рыба сторожкая, вмиг усечёт, и только ты её и видала…

А сколько анекдотов сложили про Дугов «Повешенный»!

Тарк провел вечерок у Дуга, хорошо посидел с друзьями. Проснулся утром на ковре. А ковер на стене висит…

Там, где пьяный странник падает, пьяный тарк просто резко ложится.

Огромный вклад в создание местного фольклора внес Винка, появившийся не так уж давно. Он не доучился в Лавантийском Университете на факультете философии, и приехал сюда, строго говоря, на каникулы; каникулы затянулись на всю жизнь.

Официально Винка работал городским мусорщиком, а на всеобщее удивление отвечал стройной философской концепцией: человек, убирающий мусор, отнюдь не является банальным коммунальным служащим. Он помогает миру освободиться от грязи глубочайшего философского толка, потому что на помойку люди выносят не просто сгоревший чайник, прохудившиеся валенки, или побитую посуду. Не-е-ет! Человек выбрасывает ещё и сносившиеся идеалы, сломанную дружбу, истрепавшиеся надежды… Конечно, совсем недолго спустя Винку знал весь Лоххид. Он очень интересовался таркской философией, пописывал в серьезные журналы, стал завсегдатаем не только «Повешенного», но и всех тех мест, где можно было сцепиться языками с грамотными людьми — наш с Габи дом, биллиардную Эрни, кабачки и кафешки Университетского городка… Именно в биллиардной Винка сформулировал и пустил в народ четкое определение философа: это тот, кто может отличить грешного от лишнего, лишнего от лешего, лешего от плешего, плешего от плевела, плевела от жупела, а жупела от козлищ.

Он был жаден до новых идей и людей, обожал сплетни и знал всё обо всех. Как-то раз, встретившись у Дуга, мы разговорились о городских легендах. К громадному моему удивлению оказалось, что о некоторых я слыхом не слыхала.

— Заяц, — сказал в какой-то момент Винка с большим воодушевлением, — да тебе давно пора собраться с духом и написать книгу о здешних анекдотах, обычаях и байках. Надо, в самом деле, воздать должное духовной жизни города-героя!

— Духовной… — сказала я с сомнением, — знаешь, все известные мне истории как-то подозрительно смахивают на пьяные дебоши. Что Микадина коронация на Собачьем хуторе, что дрейф Магистра фон Шенны на льдине по Заблуде… Опять же, Тень Неправильно Убитого Тарка…

— Ладно, а Фрэнковы приключения?

Я только рукой махнула. Мой первый супруг, в законном браке с которым я прожила 10 лет, был, конечно, супермен и звезда первой величины — на работе. Поначалу он возглавлял в юной Суони Геологическое управление, потом работал у нас в ЦКС в оперативниках, много снимался в кино, а теперь сам начал снимать, все бросил, и вернулся в Акзакс, открыв там собственную киностудию. Сейчас он вроде бы остепенился, но раньше время от времени откалывал такое, что иначе как позорищем было не назвать.

В огне он не горел, в воде не тонул — как можно! Он лучше делал. Вот скажите мне, как можно попасть под собственную машину? Так Фрэнк исхитрился. Полез чинить и забыл про ручник — делов-то… А кто, кроме моего бывшего мужа, мог после жаркого и победоносного боя в Кастле (у самого ни единой царапины!) уронить на ногу ручной пулемет и сломать палец?.. А прострелить себе легкое, картинно швырнув через всю комнату на столик заряженный револьвер не пробовали? — а он попробовал, и весьма успешно, если, конечно, считать успехом простреленное лёгкое… Раскатывать на мотоцикле по кошмарным осыпям, которые во сне приснятся — не проснешься, это запросто. Летать на горящем самолете, прыгать по скалам в ураган, скакать на воющей машине через пропасти, расправиться в одиночку с ротой спецназа — да одной левой! А потом дома подавиться виноградной косточкой и попасть в реанимацию.

…Вас когда-нибудь ёжик кусал? А про кого-нибудь, кого кусал, вы слышали? Это ж как надо довести зверюшку! А вот Фрэнк удостоился, и получил заражение, и неделю провалялся на охотничьей заимке в трех верстах от моего предынфарктного состояния, так как обещался быть дома к вечеру… После чего Джой называла его не иначе, как убоище, а я начала всерьёз размышлять о разнице между опереточным злодеем и мелким паскудником. За 10 лет брака он провел со мной меньше половины, причем большую часть — на больничной койке; стал знаменитым киноактером, разбогател и перессорился с кучей народу; в поисках смысла жизни он дважды рушил собственную карьеру и почти добрался до моей, но тут я возмутилась, и мы расстались.

Винка, который Фрэнка в Лоххиде уже не застал, пожал плечами:

— Да Бог с ним, что, других историй мало? А тотем на Журавкиных лугах?.. А как мы Лаванти за осетрину покупали?.. Или как тебя сквозь трамвай пробросили. Или как ты везла в больницу дульный тормоз в детской коляске…

— Стоп, стоп! — взмолилась я, — боюсь, это совсем не те истории…

— Да ну, всё тебе не так, — скривился Винка, и принялся играть со своим ручным опоссумом.

Профессия мусорщика в Лоххиде, впрочем, как и почти все остальные профессии в Суони, не так уж безопасна. Хотя бы потому, что к мусорным бакам, стоящим, как правило, на отшибе, постоянно стекается всякая живность из окружающих город лесов, и если бы только опоссумы с енотами! У нас никогда не выбрасывают еду, но кое-какие пищевые отходы всё же оказывались в баках — вываренные кости, шкурки, рыбьи хвосты… Поэтому в отличие от гламурных европ, где самым крупным хищником в городе является одичавшая болонка, у лоххидских мусорных баков можно было встретить, как на водопое в тайге, и тигра, и росомаху, и медведика, так что мусорщики, работавшие, как правило, по ночам, обязаны иметь оружие. Винка же подстраховался ещё и питомцем — прирученным опоссумом, который исправно оповещал его о наличии в баках конкурентов.

Мы с Джой числились патриархами Суони; Винка годился нам в сыновья, и потому обращаться с ним, щадя молодое самолюбие, следовало деликатно. Джой сделала хитрый реверс и сменила тему:

— Слушай, а опоссум действительно тебе помогает?

— Реально пару раз жизнь — не жизнь, а здоровье с нервами спас, — отозвался Винка. — Один раз я с медведем нос к носу столкнулся. Кстати, а вы знаете, как переводится на древнесканийский «Медведь»? — ага, не знаете. «Медведь» на древнесканийском означает «земляк», «односельчанин». Видимо, в Скании их тоже полно было…

— А второй раз?

— А второй я тигра проглядел.

— Ого! Как же ты киску-то не заметил?

— Как, как… Уши развесил потому что. Это же было возле Глухого переулка, того самого, где можно услышать Дорогу.

— Как — Дорогу? — встрепенулась я.

— А ты не знаешь?.. Глухой переулок, он на Пушечной сопке, между Заманухой и Хвостами. Его мало кто знает — очень уж хорошо запрятан между уровнями. Понимаешь, надо дождаться, когда там никого нет, и пройти от начала до конца. Там вообще редко кто бывает…

— И что? — нетерпеливо спросила Джой, потому что Винка, как назло, принялся кормить опоссума орехами, и, казалось, забыл про нас.

— А! — встрепенулся Винка, — ну, просто иди и прислушивайся. Если услышишь шаги за спиной, обернись и посмотри…

Опоссум, неприятно удивленный тем, что больше его никто не ублажает, заподозрил хозяина в утаивании орехов, и полез Винке в рот, тот отмахнулся, заржал…

— Они издеваются, — задумчиво сказала Джой, наблюдая за сценкой, — вот интересно, если я попрошу Эрни больше никогда не пускать их в биллиардную… Как думаешь?

— Железно, — откликнулась я, стараясь не расхохотаться, — всё же Эрни твой бывший поклонник…

— Почему же бывший… — обиделась Джой (тоже мне, нашлась ветреница дубравная), но тут Винка соблаговолил снова обратить на нас внимание:

— Ладно вам, девочки, не сердитесь… Да! Необходимо обернуться. И если за тобой никого нет, переулок пуст — значит, ты слышишь Дорогу, а следовательно — идешь правильно.

— По переулку, — уточнила я.

— По жизни, — уточнил Винка.

— А почему Глухой тогда? — удивилась Джой.

— Наверное, потому что не всякий рвётся услышать свою Дорогу, — сказала я.

Винка важно кивнул, и продолжил:

— Вот ты, Заяц, говоришь — легенды… Да зачем нам легенды, если действительность круче всех сказок?!

Утомленный поисками пищи опоссум прикорнул на плече хозяина, Джеф принес нам ещё по стакану легкой медовухи; Винка отпил, сделал таинственное лицо, и сказал:

— Призрачный Мост.

— Какой ещё Призрачный мост? — нахмурилась Джой.

— Врать не стану — сам не видел. Но говорят, в туман у каменного моста через Лопотунью появляется двойник. Ну, и понятно, что станет с тем, кто перепутает…

— А, — сказала Джой разочарованно.

— …но чего сам видел, то и вы можете увидать, — не обращая внимания, продолжил Винка, — Вертячью горку знаете?.. А почему она Вертячья?.. Не знаете. Потому что место там плохое, в каждое землетрясение его разносит вдребезги. Но уж больно близко к центру, каждый раз восстанавливают… Так вот, если посмотреть карту этих последовательных разрушений и перестраиваний, то увидишь, что один проулок каждый раз восстанавливается чуток левее, чем был — такая тихая карусель, понимаете?

— И что? — спросила я.

— Этот переулок вот уже много лет движется по кругу, по часовой стрелке. И когда круг замкнется, то есть переулок окажется на своем первоначальном месте, наступит конец света. Не верите?.. Ну, и пёс с вами.

Не помню уже, чем кончились тогдашние посиделки. Вполне вероятно, одной из тех историй, которые я категорически отказываюсь признать историческими (то есть Винка набрался выше ватерлинии); тем не менее, все бывальщины почтенного мусорщика я на ус намотала, и выводы сделала.

Работа в ЦКС не давала мне возможности заниматься Лоххидом так плотно, как, например, занималась городом Джой, которая когда-то, в самом начале цивилизованных времен, даже побывала мэром. По делам службы я вечно моталась по чужим филиалам, по «свободным поискам», дневала и ночевала на любимой работе… Но теперь, на склоне лет, в преддверии пенсии, внезапной возрастной одышкой вынужденная остановиться и оглянуться, я вдруг обнаружила, что Лоххид, как и все мои дети, уже совсем взрослый. И это открытие — как с детьми, чье взросление, как зима, приходит всегда неожиданно и некстати, — породило во мне кучу комплексов о недо-понятом, недо-расспрошенном, недо-игранном, а главное — недоданном тому, кто безусловно нуждается в твоем внимании и любви. Дети как-то ухитрились, несмотря на моё небрежение родительскими обязанностями (а может, именно благодаря этому), вырасти хорошими: серьезными, увлеченными делом и самодостаточными, и в какой-то момент зажили собственной интересной жизнью. Их уже не догнать в запоздалой родительской тоске, да и надо ли?.. А вот город оставался рядом, на расстоянии вытянутой руки, и я была уверена, что, в отличие от детей, мы с ним ещё можем многое сделать вместе. Ну, хотя бы попробовать…

Ведь трактир здесь не просто место, где едят. Трактир в Суони — больше, чем кабак, это дом для бездомных, скала, о которую разбиваются волны суровой, опасной и жутко интересной жизни.