Все-таки удивительно, как непохожи весна и осень, именно в самых одинаковых своих проявлениях — вот, например, заморозок. Трава, повылазившая уже в апреле, изумрудного цвета; но вот ночью дохнуло ледяным ветром с горных ледников, и трава поутру приникает к земле, делается испуганно-салатовой с серебристым налетом… А сентябрьская трава, тронутая первым ночным заморозком, совсем-совсем другая. Она не полегла, как весной, а стойко держит удар, всего навидавшись за лето; стоит вроде бы бравым ежиком, да вот только седина её уже не снаружи, а изнутри, и смотрится не украшением, а изъяном. И видится явственный намёк на последний, смертельный излом в усталой позе… И тропки на лугах — от первого инея трава белеет, а дорожки упрямо остаются черными. Весной наоборот: тропки долго ещё синеют вросшей в землю наледью, когда по обочинам уже рыжеет оттаявшая прошлогодняя трава…

Пока «Четверг» строился, просверкнул июнь, потом наполз июль, тяжелый от частых дождиков, укутанный в опеночные туманы. Попарно, в одиночку и табором мы наездились в тайгу за летними опятами и подберезовиками, за монументальными летними боровиками. Потом прискакал Дуг и устроил мне скандал, обвинив в покушении на его популярность, наплевал мне на башмаки, и пообещал порвать все отношения. Джой, натурально, была полностью на его стороне, хотя отношений рвать не обещала — пожалела меня, видимо. Август удивил жарой, потом зашелестел сентябрь… Пришла пора моховиков-бархоток, чернушек и груздей; мы нагулялись по охотам за диким гусем, уткой, кабаном, косулей и дикобразом; потихоньку вместе с осенью отошли и нерест лосося, и рыбные ловли, и сбор ягоды. Всё это время мы с Джой старались под любым предлогом сбегать в лес без Микады, Тревета и Лиса. Нас можно понять: тарки собирали гриб и ягоду, как звено комбайнов, а дичь стреляли, как снайперы в тире, убивая тем самым всю прелесть охоты. Хотя, конечно, охота — это было не совсем про меня. Наверное потому, что с возрастом начинаешь испытывать щемящую нежность вообще ко всему живому, поскольку уже точно знаешь: жизнь — это так недолго! Отправляясь в лес, я торопилась не настрелять дичи, а набраться впечатлений, впитать в себя на весь долгий зимний период голосов тайги, которые не могут надоесть: фрикативное «Г» лисицы в чаще, её негромкий тявк — «Хау! Хау, хау, хау…», или глухое рычание и мрачный хохоток рыжей цапли.

…Токующий дупель стремительно падал с высоты, и звук его вибрирующих перьев напоминал пикирующий истребитель, пролетевший сквозь лужу. А больше всего мне нравится слушать глухариный ток: как будто модный рэпер шепчет скороговоркой: «птю-педибеди-птю, дю-бедю, педибеди-птю, дю-бедю», — а рядом звонкой очередью откупоривают бутылки — чпок-чпок-чпок! Чпок-чпок!

Хуторская коптильня, казалось, так ни разу и не остыла за осень: в ней коптилось мясо и рыба, готовилась солонина. Мы с Джой, то у неё, то у меня, при помощи детей и невесток, а чаще — любого случившегося бездельника, не успевшего сбежать, закрывали сотни банок маринадов, солений и овощной икры; бочками заготавливали огурцы, моченую бруснику и капусту; ведрами варили варенья, компоты и джемы. Частенько рядом с нами можно было застать весьма редких гостей: то шинкующего лук и рыдающего крокодиловыми слезами Че, то Гэла, старательно нарезающего баклажаны, то Рики, растирающего в визжащей ступке приправы. Микада заглядывал практически каждый день и напевал себе под нос:

Но вот горячие цеха остались позади; осень сгустилась, посуровела, и, скрипя голыми ветвями дубов и вётел у Сплетенки, нехотя закуклилась в зиму. Тайга на сопках из зеленой сделалась голубой, синими стали обязательные лоххидские туманы; нас начало потихонечку заносить снегом. Улицы заполнили грузовики и повозки, развозящие дрова по домам и малым предприятиям, а на добрые морды трамваев навесили хищные рыцарские забрала снегоотбойников.

Появились белые ушанки на русых кудрях золотарника; осока, которая забрела в реку по пояс, так там и зазимовала, поседела и сделалась стеклянной и ломкой; вдоль тропинки от хутора к морю высились уже не молодые елки, а торжественная процессия монахов в белых клобуках. Морозные рассветы вставали дымами и заревами, как от дальних лесных пожаров, — казалось, мороз и в самом деле попахивает еловым дымком; и луна по ночам светила в два раза ярче обычного, и от речек остались только извилистые черные протоки среди намерзшего на прибрежные камни льда, а наклоненные снегом к самой воде стволы представлялись огромными белыми животными, припавшими к водопою. Фиолетовые и изумрудные органные трубы заледеневшего водопада в городском парке обросли снежными папахами на уступах, а буреломы в лесу, нагромождения скал на склонах, каменные завалы пляжей потихоньку тонули в сугробах.

Море один за другим потрясали шторма, и по всему городу слышно было, как оно ворочается — тяжелое, загустевшее от мороза…

Я предвкушала новое небывалое развлечение — открытие моего ресторана, радостно волновалась и чуточку трусила, но тут Мотя вышиб меня из колеи неожиданным заявлением.

— Послушайте, мадам Заяц, — заявил он за пару недель до открытия, — в «Повешенном» пасутся тарки, полутарки и прочие дзенданутые. Но я настаиваю, что здесь у нас — приличное место…

Я так удивилась, что нажала какую-то не ту кнопку, и компьютер, злобно икнув, проглотил месячный баланс расходов. Это, конечно, была не катастрофа, но и радости никакой не сулило, а сулило пустые хлопоты занудных пересчетов, и дальнюю дорогу к Габи за помощью. Так что я спросила весьма рассеянно и неприветливо:

— Моть, не догоняю, чего ты хочешь. Тарки-то тебе чем не угодили?

Но Мотя трудно было смутить.

— Пф! — фыркнул он с возмущением: — эти волки в бабушкиной шкуре?! Эти возмужалые боги нетрадиционной умственной ориентации?! — нет. Пусть ходят к Дугу, они с ним братья по разуму. А у нас уж пусть лучше странники. Солидные, уважаемые люди…

— С ума сошел! — замахала я руками, расхохотавшись, — это ещё что за сегрегация? Что за фокусы такие? У Дуга все собираются, все наши…

— Видел я, кто у него собирается. И как он с ними объясняется… Тут самое главное оказаться по правильную сторону прицела.

Дуг, если гости уж слишком расходились, выволакивал старенький РПД, упирался ногой в специальную скамеечку, и давал очередь над головами посетителей. Действовало это безотказно: Дуг был человек не шибко молодой, скамеечка тоже; нога после ранения так и не восстановилась полностью, и никто не мог предугадать, в какой момент у него дрогнет рука. Так что гости предпочитали не ждать, пока дуло опустится ниже, и утихомиривались самостоятельно. Кто соображал недостаточно быстро — друзья выводили охолонуться на воздух.

— Мотя, прекрати. Ты что, предлагаешь объяву вывесить — «Тарки не обслуживаются»?! Так я запросто, потому что все сочтут это самой остроумной хохмой сезона, и набьются под завязку. Или намекаешь, что надо тебе пулемет купить? — нет, не куплю, потому что, во-первых, ты в пулеметах понимаешь, как я в микробиологии, а во-вторых, это будет плагиат.

— Что такое плагиат? — деловито спросил Мотя.

— Это значит слямзить чужую идею. А в Суони, как ты знаешь, не воруют.

Мотя задумался. А подумав, сказал:

— Хорошо. Я их обслуживаю. Но приваживать — нет! Не дождетесь!

И тут же прикинулся страшно занятым, начал протирать оставшуюся с обеда посуду со страшным визгом, уходить на кухню, искать что-то… Он ещё жил у нас с Габи, потому что после исчезновения детей дом сделался просто-таки необъятным; к тому же мы опасались, что Мотю перехватят конкуренты. Я покрутила головой, записала для верности Мотины перлы (чтоб рассказать потом у Дуга — тарки оценят!), и стала соображать, чем всё-таки они его ушибли.

Нет, конечно, тарки — удивительный результат удивительного эксперимента, — безусловно поражали воображение. Мы-то с Джой за четверть века попривыкли, но поначалу… Кто смотрел фильм «Когда откроется перевал», или до того крут, что читал мою одноименную книгу, где я описала свои первые впечатления от знакомства с Суони и её историей, наверняка должен помнить, что интерес к вялому сюжету сильно подогревает сквозная тема тарков — таинственных невидимок. В книге — клянусь! — я старалась удержаться от сарказма, но мало преуспела. Меня можно понять — и Мотины диатрибы, и мой скепсис были всего-навсего реакцией на шок: тарки, этот ювелирный гибрид книжного червя со спецназом, у любого неподготовленного человека вызывают чувство, лежащее где-то на полдороги между здоровым ужасом и нездоровым любопытством.

Очень хотелось закрыть глаза и открыть рот.

…Напомню: «Перевал» — история юнийского мальчика, попавшего после школы в армию и отправленного воевать к нам на Крышу Мира. Тогда пограничные инциденты были делом обычным. И, как почти всегда, их отряд оказался заведен в горные дебри, рассредоточен и выбит. Раненого героя подбирают суонийцы, но, вопреки слухам, которыми пугали новобранцев, не добивают, а выхаживают. Он приходит в себя в одной семье, в крошечной деревушке на взлобье горного кряжа. Чтобы сбежать, ему явно не хватило бы подготовки — кругом непролазные горы, поросшие непролазным лесом. В приютившей его семье требовались рабочие руки — она недавно потеряла единственного сына. Отнеслись к чужаку и вправду по отечески: объяснили на ломаном юнийском, что надо уважать старших, не воровать, работать, и учить язык. Ничего невозможного не требовали, за стол сажали вместе с собой, одевали в самое тёплое, потому как не привык мальчик, простудится ещё… В общем, очень скоро парень себя почувствовал, как у родни, только очень дальней. Он глядит во все глаза на никогда не виданный быт, быстро сходится со всеми, потому что молод, любопытен и до жизни жаден. Через год, пообтесавшись и научившись многому, дождавшись, когда откроется Перевал (единственное место, где можно было вернуться в Юну не по воздуху), он всё же уходит. Но уже с собственными мыслями в голове: чтобы вернуться через 10 лет полевым хирургом, и погибнуть на том же Перевале, но уже защищая Суони от бывших своих соотечественников-агрессоров.

…Впервые герой фильма слышит о тарках за стаканчиком у камелька. Некто охотник рассказывает жуткую историю, в которой фигурируют: сам рассказчик (травивший лису по первому снегу), лиса (коварно вставшая на след случайного тарка, и предательски затем исчезнувшая), и сам тарк, немало озадаченный погоней. Далее рассказ становится бессвязен, переходит в стадию пугающих междометий, теряет логику и смысл (то ли тарк забросил охотника на сосну, то ли наслал на него Пордрезуху, то ли вообще обернулся стаей волков) — только возвратился рассказчик домой без ружья и шапки, живой, невредимый, но напуганный до икоты.

Потом в фильме тарки упоминаются регулярно, обычно в деревенском фольклоре, замещая европейскую Бабу-Ягу: не будешь слушаться бабушку — тарк заберет… И вот наконец герой видит тарка воочию.

Как-то под вечер в деревне начинается какая-то непонятная сдержанная суета, упорно избегающая задов заброшенной, крайней к лесу бани. Пугающие междометия и загадочные иносказания односельчан донельзя интригуют героя, и он, конечно же, устремляется поглядеть, что там такое. И видит: на границе бывшего огорода, возле ручья, лежит в позе эмбриона человек в чем-то черном. Успевши за зиму привыкнуть к чётко организованной и безотказной суонийской взаимовыручке, совершенно не понимая, что за отчаянные знаки делают ему односельчане, герой подходит вплотную, и видит… Внезапным наездом камеры в крупный план — фигура, по самые глаза занавешенная чёрным платом; в животе фигуры зияет вполне себе смертельная рана, происхождения, скорее всего, животного — с тигром характером не сошелся?.. С гризли?.. Последнее время действительно какой-то тигр повадился таскать деревенских собак, даже собирались идти его выслеживать всем миром…

Очумев от изумления, парень пытается что-то делать, то ли перевязку, то ли искусственное дыхание, но приводит это к одному: фигура приоткрывает глаза, и хрипло приказывает на отличном юнийском:

— Оставь. Мне нельзя помогать. Я тарк…

Ошеломленного героя оттаскивают деревенские; горячо и бестолково они пытаются разъяснить то же самое, что говорила фигура.

Нельзя. Даже подходить. Потому что нельзя. Потому что он — тарк…

Герой подчиняется, скрепя сердце; ночью же, проворочавшись до первых петухов, подхватывается и крадется на выселки, имея в виду (исходя из тяжести ранения) закрыть глаза и похоронить по-людски, а односельчане пусть хоть кусаются. Однако обнаруживается, что тарк исчез. Следы неопровержимо свидетельствуют: исчез сам, без посторонней помощи, истекающий кровью, с развороченным животом… И тигр больше не беспокоил деревню, а у живущей на краю поселка пожилой вдовы (люди видели) появилась в избе роскошная полосатая шкура. Она сказала — нашла в лесу дохлого, только что-то это… как-то это… ай, да кому какое дело.

Герой немедленно клянётся себе страшной пиратской клятвой выяснить, что всё это значит. И время спустя, надоев соседям до смерти дурацкими расспросами, он лежит на краю болота, куда, по слухам, наведываются тарки за какой-то особенной травкой. Судорожно отбиваясь то от комара, то от оголодавшей пиявки, он мрачно размышляет о вреде любопытства, вокруг, как живой, колышется туман; в непроглядной его глубине беззвучно материализуется чёрная тень… Герой, стиснув зубы, восстает из болота, делая ручкой сердечной суонийское приветствие — и на него из тумана выплывает жующая рогоз монументальная голова деревенского яка.

История Суони началась в 13 веке, когда сканийский народ был изгнан из своих земель иноплеменниками. Иноплеменники приплыли с другого континента.

К западу от Сканийского материка, в океане Бурь, лежит островное государство Мидо-Эйго, небольшое, но беспокойное. История его изобилует всякого рода событиями, но в рамках данного повествования важно одно: в десятом веке нашей эры на Мидо-Эйгском троне развернулся страшный Гарольд Змей. А развернувшись, тут же объявил вне закона — чтоб не делить власти, — могучий местный Орден. Состоял Орден из военно-морских офицеров голубых кровей, и не одно поколение верой и правдой служил монархии, занимаясь — под видом крестовых походов, — пиратством и разбоем. И всё бы хорошо, да вот слишком много золота скопилось у Великого Магистра «Христовой» Армады, обнаглел он: вместо того, чтобы покупать салемских скакунов, замки и драгоценности, начал он покупать фамильные тайны и долговые расписки членов королевской фамилии, и потерявших всякий стыд придворных. Это уже никуда не годилось, и король-Змей решил поступить с Армадой так, как привыкла поступать Армада с «врагами Христовыми».

Но не вышло. Уже подписан был эдикт о роспуске Ордена, аресте его руководителей и списании в королевскую казну всей орденской собственности, движимой и недвижимой; однако накануне его обнародования Армада, невесть кем предупрежденная, снялась с якорей и, подпалив на прощание королевские портовые склады, растаяла в свинцовом тумане океана.

Но не бесследно. Оказалось, что Магистр, принадлежавший к древнему и славному роду, обладал не только роскошным генеалогическим древом, но ещё и острым умом с дальновидностью: он не всё награбленное свозил в Мидо-эйго, а давно и прочно закрепился на северной окраине соседнего Сканийского континента, где мирно жили, ловя рыбку и выпасая тощий скот на скудных лугах прибрежных маршей с десяток мидо-эйгских колониальных поселений. Добравшись туда, Магистр развил бурную деятельность. Он обратился к удивленным пейзанам с речью, из которой следовало, что жить надо всем, и не как-нибудь, а не хуже людей, после чего объявил об отделении от метрополии и отмене королевской десятины. И пообещал богатые земли на юге. Спорить тут было, в общем, не о чем, — земля рожала скудно, королевская десятина резала по живому, а на юге — говорили бывалые, — и картоха с горшок вызревает, и урожай два раза в год… да и как поспоришь с такой мощью?

У Магистра слова с делом не расходились: он, не теряя времени, начал наводить новый порядок. Порядок в его понимании заключался в установлении абсолютной монархии, основанной на железной орденской дисциплине. Новое государство назвали Чара (от мидо-эйгского «новая земля»), а первым чарийским конунгом стал, разумеется, сам Великий Магистр. Второе свое обещание он тоже выполнил, потому что следующие несколько веков Чара только тем и занималась, что захватывала одну чужую южную провинцию за другой; местное население обращала в рабов, несогласных уничтожала.

Пока не дошла до естественной преграды в виде горной гряды, слывшей Крышей Мира — Суонийского Хребта.

Кое-кого Дорога уберегла — остатки народа, знати и военных, уже не заморачиваясь принадлежностью к определенной провинции, от которых мало что осталось, с висящими на пятках псами «Христовой» Армады, докатились до Крыши мира.

Сюда за ними дураков идти не было, и идти тоже больше было некуда, дальше был только океан, поэтому здесь и остались. Первое время пришлось очень круто, потому что в этой горной стране все былые навыки не имели никакой цены. Знать была в те времена наиболее просвещенной частью населения: люди вели через Перевал скот, тащили инвентарь и пожитки, военные берегли пуще ока мечи и арбалеты, а эти волокли в жестких коробах свитки и книги.

Поначалу, пытаясь организовать новую жизнь, послушали знатных мудрецов, вооруженных передовыми технологиями мирного времени… Но распаханные сопки оползнями и селями сваливались на деревни, запруженные реки заболачивались или вовсе уходили в землю, скотина передохла почти вся… На мудрецов начали коситься и обзывать тарками (от сленгового дарк — темнота). Мудрецы, ошарашенные аномалиями этой земли, не обиделись, но растерялись, и в какой-то момент самоустранились. Начали строить высоко в горах монастыри-метеоры, и в один мутный день исчезли все как один — ушли изучать невиданную природу, хранить древние знания, и — думать, думать… Из, так сказать, облеченных властью и доверием народа остались только военные, которых после ухода тарков стали именовать странниками. Они не претендовали на власть, просто осуществляли связь между разбросанными по долинкам и плато деревенькам. Разносили новости, следили за порядком, а в случае пограничных конфликтов возглавляли отряды местной самообороны. Опасаясь, что таркские фантазии снова ввергнут страну в пучину беспочвенных мечтаний, странники общаться с тарками не рекомендовали; и как-то так получилось, что со временем тарки оказались чем-то вроде неприкасаемых. Так, на всякий случай.

…Шли века; жизнь отчего-то легче не становилась. Может быть, поэтому странники очень интересовались, чем таким всё это время занимаются тарки в своих высокогорных твердынях. Мудрецы, уважая мнение своего народа, ради которого готовы были бы принести ещё и не такие жертвы, совсем перестали появляться на люди, перешли на полную автономность, но, к тревоге странников, хоть в дела и не лезли, но и без дела не сидели, а как-то уж совсем неправдоподобно быстро начали обрастать мускулами. Создали необыкновенную систему скалолазания — безо всяких приспособлений, пользуясь всего лишь десятью пальцами рук, они шутя брали абсолютно неприступные отрицательные вертикали на любой высоте Крыши Мира, которая, по всем данным, кое-где отчетливо переваливала за 11 километров ввысь. И, вроде бы как следствие — новую систему боевых искусств, основой которой был уход от необходимости кого-то убивать. Научились управлять теплообменом тела и перестали зависеть от кошмарного горного климата; овладели языками животных и птиц; в огне не горели, в воде не тонули… Изнеженные поэты и учёные превратились в нечто неописуемое, а, следовательно, опасное.

Много позже о них сложили анекдоты — всё у того же «Повешенного», видимо:

Однажды в тарка ударила молния. И тут же пожалела об этом…

Тарки охотятся на медведя с рогатиной, причем рогатину выдают медведю, с целью хоть как-то уровнять шансы.

Красная тряпка в руках тарка яка не раздражает. А умиляет.

Тарки всегда разделяют чужое мнение. Они его разделяют на 2 части: первое отвергают полностью, а со вторым категорически не согласны.

Их монастыри назывались метеоры — парящие в воздухе, потому что забраться туда мог только владеющий таркскими техниками, а для грузов использовалось что-то вроде фуникулёра. Постройки складывались из каменных блоков без раствора, но плиты оказывались подогнаны друг к другу так, что шва разглядеть невозможно — стена и стена; или были вырублены прямо в скале, сверху вниз в форме креста (старинный знак единства четырех стихий), а потом уже в этой основной планировке появлялись и кельи, и трапезные. А главное — библиотеки, устройство которых является и сейчас шедевром инженерной мысли: стены складывали из деревянного бруса, который в сырую погоду разбухал, не допуская к манускриптам сырости, а в жаркую погоду подсыхал, сжимаясь и образуя щели, через которые книгохранилища проветривались.

Тарки весьма заботились о том, чтобы никто не мешал им заниматься собственными делами. На тропах, ведущих к таркским твердыням, то умело направленный солнечный рикошет бил в глаза и лишал ориентации, то грохотала рядом «опасная» лавина, то невредные, но густые испарения заставляли «призраков» плясать над тропинкой…

А века через два выяснилось и кое-что похуже. Оказалось, тарки, обременённые долгом не только хранить, но и приумножать знания, с ужасом наблюдая за стремительной деградацией некогда великого народа, и категорически отказавшись с этим мириться, предприняли акцию беспрецедентную как по дерзости, так и по размаху.

С 16-ого века тарки стали посылать свою талантливую молодёжь в стремительно умнеющую христианскую заграницу.

Вот в разговоре о таркской молодежи придётся коснуться одного весьма деликатного предмета. Для европейского уха слово «монастырь» звучит однозначно, и напрямую связано с религией. Но тут как раз дело в трудностях перевода: соответствующий суонийский иероглиф переводится в Юне как «монастырь», в Зодеате — «твердыня, крепость, клан», а в Компанелле — «братство, сообщество, орден, клуб».

В любом случае, тарки были чисто мужским братством и сообществом.

Но, как известно, танки не доятся, а мужчины не умеют рожать. И понятно, что вскоре после ухода своего в метеоры тарки столкнулись с проблемой самовоспроизведения.

…По официальной, имеющей хождение в народе версии, тарки крали детей. Однако при ближайшем рассмотрении версия оказалась всего лишь уступкой общественному мнению. Суть же заключалась в том, что таркские метеоры назывались монастырями только в переводе на некоторые европейские языки — обета безбрачия тарки не давали. Это с одной стороны. С другой же, высокая смертность среди мужского населения Суони обрекала на раннее вдовство множество здоровых молодых женщин.

А ещё географическая отрезанность от себе подобных вынуждала жителей деревень заключать близкородственные браки, что, конечно же, тоже ни к чему хорошему привести не могло

Но отсутствие внятного брачного обряда вовсе не означало половой распущенности. Никакая глобальная идея об улучшение генофонда не отменяла для тарков ни социальной, ни романтической составляющей любви — преданности, верности, чистой радости и чистой печали… Прекрасно знали тарки всё и об ответственности за семью, и о высшей, непостижимой умом уникальности выбора: ты, кость от кости моей, и плоть от плоти моей… И о потере любимой, и о безответной любви они знали всё. В доказательство могу привести одно таркское хокку:

Единственное, что тарки не могли жить с семьей. Они, как мореходы-китобои, или промысловики-лесовики, бывали в семье изредка и не подолгу. И ещё всегда стремились забрать в метеор сына. Но матери редко возражали: по суонийским меркам, этого ребенка ждало неплохое будущее. Таркские практики — учёба, тренировки, — вряд ли можно было назвать лёгкой жизнью, но ни голодная, ни холодная смерть мальчишкам уже не грозила.

До 17 лет тарк постигал азы. Это был практически весь диапазон точных и гуманитарных наук, плюс изящные искусства, плюс физическая подготовка. В 18, как правило, следовало Посвящение — дедикация, и тарк становился тарком в полном смысле этого слова. Тех, кто проявлял особые склонности или таланты, отправляли инкогнито заграницу, учиться дальше. Некоторые потом возвращались — работать в монастырских библиотеках и лабораториях, учить братьев. Профессия педагога у тарков вообще почиталась выше всех остальных. Другие «зарубежники», сохраняя в глубокой тайне связь с родиной, оставались на чужбине: принимали блестящие предложения, получали ученые степени, публиковали статьи и книги, работали в престижных фирмах, и помогали следующему поколению обосноваться за рубежом. Таркскому братству не страшны были никакие расстояния. Этическая база всей этой таинственности была безупречна: тарки не шпионили, не пытались, попав на соответствующие места, лоббировать суонийские интересы, не крали чужих секретов и не выдавали чужих тайн. Более того, для тарка за рубежом существовал жесткий запрет на военные боевые специальности. Можно было отслужить в армии, если уж так неудачно сложится, — но и всё.

…Конечно, они тосковали по сиреневому туману бездонных ущелий, аквамариновым росам на альпийских лугах, кружеву инея на гранитных кручах — всему, что видно из узкого окошка монастырской кельи; по неспешным беседам и яростным спорам с братьями, острому запаху высокогорного фирна и чувству абсолютной полноты жизни на смертельно опасных тренировках… Но из Суони шли приказы делать, что должен, и ждать.

Благодаря такой вот остроумной системе подвергнутые остракизму высоколобые умудрились не позже остального человечества познакомиться (и внести свой вклад) с достижениями философии, математики, физики, а позже — и электроники. Суони ещё жгла лучину, и вершиной инженерной мысли полагала водяную мельницу, а высокогорные твердыни уже перемигивались электрическими сигналами, и ставили опыты по изучению радиоволн.

А когда в Стране грянули долгожданные перемены, когда она действительно заявила о своем желании возродиться и занять подобающее место в мире, для многих европейских организаций наступил день траура: повинуясь долгожданному зову, покидали тихие университетские городки, образцовые лаборатории и кипучие редакции сотни опытнейших инженеров, врачей, ученых, конструкторов и журналистов. Тарки знали, чего ждут и к чему готовятся — они возвращались, чтобы отдать Стране и народу всё, накопленное за тёмное время.

Теперь, конечно, нет такой уж дикой интеллектуальной диспропорции между тарками и прочим суонийским населением. Университет наш открылся ещё 25 лет назад, и благодаря тем же таркам быстро стал одним из самых престижных в мире. И учиться там может кто угодно, только иностранцы — за деньги, а свои — за так. И профессора-странники уже не анекдот, а самая настоящая реальность. Хотя некоторые профессиональные склонности всё же продолжают существовать: например, тарк-дальнобойщик — это, конечно, экзотика. Разве что движут им некие личные интересы: пишет книгу, набирает материал для диссертации по психологии, или просто хочет подальше от добрых приятелей пережить глубокий творческий кризис.

Я и тарков-электромонтеров встречала, чего уж там…

На сегодняшний день суонийскую систему каст — ну, или сословий, — деление на тарков и странников вовсе не исчерпывало. Теперь население наше, и постоянное и сменное, включало гораздо большее количество категорий. Тарки, странники — все они были этнические суонийцы, с ними всё понятно. Но имелись ещё и приезжие, причем самые разные: зарубежные полутарки — дети и внуки тех, кто так и не вернулся; старожилы — такие, как мы с Джой, Фрэнк, Вест, Саймак и прочие — могикане иммиграции, прожившие с этой страной почти всю её сознательную жизнь как государства; и чечако, присоединившиеся к нам позже: чья-то — двоюродного плетня забор — родня, молодая и тоскующая по настоящей жизни; или скучающие отпускники, заглянувшие по путевке подивиться на чудной мир, да так и застрявшие, обнаружив вдруг полную невозможность расстаться с нашими неприветливыми реалиями, где почти каждый час может оказаться последним, и ты всегда кому-то необходим.

Любой человек, не подготовленный (временно или постоянно) к лихой жизни, называется у нас «говядиной», и метафора очень прозрачна: приготовленное мясо, то есть чья-то добыча. А самой непредсказуемой и чреватой последствиями «говядиной» считались туристы. Терпеть и опекать их приходилось всем, вне зависимости от касты, профессии и зоны обитания. Задорные смехоусты из Треветова Департамента по Землепользованию даже составили некую вокабулу, которую немедленно включили в свой рабочий жаргон спасатели, пожарники и лавинные гиды. Произошло это следующим образом.

— …Внемлите, мужики! — прогудел какой-то вечером у Дуга здоровенный дядька, постучав по столику костылем, и поправляя бинты на глазу.

— Чего тебе, Лихо Одноглазое? — откликнулся кто-то.

— Слушайте, чего скажу. Не будете слушать — станете, как я…

Все заинтересованно притихли.

— Кто мне скажет, — продолжило Лихо, приосаниваясь, — как отличить туриста в толпе? Кто знает?

— Ты много знаешь, — возразили ему.

— Как раз я теперь знаю, — печально уверило Лихо, — надо просто подождать 5 минут, и он сам отличится… Тихо! Слушайте все сюда, потом будете крякать, а сейчас я вам буду говорить истины…

И зачитал по мятой бумажке, — тихо, но убежденно, и верилось, что наболело:

— Туристы делятся на говядину продвинутую, чайников и чайников со свистком.

К продвинутой говядине относятся:

«Лунатик» — член группы туристов, по беспечности отставший от своих на трассе, и вместо того, чтобы немедленно остановиться и послать SOS, постеснялся беспокоить занятых людей, решил догнать группу «короткой дорогой». В результате нечувствительно миновал смертельно опасную осыпь просто по незнанию того, что она смертельная.

«Прогрессор» — оставленный дежурить у костра в первую ночную вахту, услышал шорох, и на вопрос «Кто там?» принял ворчание голодного тигра за ответ «Свои».

«Ой, я не к вам» — наткнулся в малиннике на прайд медведей, и заорал так, что остался жив и здоров, чего не сказать о медведе и геологической партии, стоявшей двумя километрами выше по склону — там от накрывшего окрестности оглушительного крика упала палатка и долго, и дико хохотала пожилая странница-повариха.

Чайниками считаются:

«Робинзон» — приехал на стартовую точку маршрута самостоятельно, но совсем на другую, и почти отправился в чужой маршрут, пока проводник не понял, что происходит.

«Камикадзе» — сломал ногу, оступившись на трапе автобуса или вертолета, который везет группу до начальной точки маршрута.

«Супер-камикадзе» — сломал не только ногу, но и трап.

Ну, а чайником со свистком числятся:

«Бог огня» — турист, оставленный дежурить у костра, напугавшись шороха в кустах, шваркнул в огонь охапку валежника, заготовленного на растопку, спалив дотла ближайшую палатку.

«Супер-Бог огня» — в той же ситуации спалил весь лагерь.

«Шаман» — на каждом маршруте, в котором участвовал этот человек, без перерыва шел дождь, вразрез всем прогнозам.

«Супер-шаман» — не просто дождь, а группа по маршруту «собирала» все возможные неприятности: непогоду, землетрясение, наводнение, потерю тропы и нескольких участников… «Супер-шаман» по закону подлости обычно оказывается фанатом экстремального туризма, и каждый раз горячо уверяет при расставании проводника и согруппников, что в следующий раз обязательно расстарается попасть к ним же — повергая всех в здоровый ужас.

«Золотые руки» — назначенный отвечать за аптечку, тут же утопил её на переправе.

«Супер-золотые руки»: утопил ещё и недельный запас продовольствия…

Зачитанное вызвало бурное обсуждение, и вдруг кто-то сказал:

— А кстати о сусликах… Об участии «супер-шамана» в данном сезоне бывалые проводники узнают очень быстро: остальные маршруты проходят нереально гладко, видимо, по закону сообщающихся сосудов. Мамой клянусь, сколько раз убеждался лично…

Конечно, и говядиной, и чайником был не только турист, но и любой человек, приехавший в Суони, скажем, по контракту или на учёбу. Те, кто побойчее, быстро переходили в категорию старожилов; чайники — даже со свистком, — тоже имели реальную перспективу приспособиться со временем к нашей жизни, а вот от «шаманов» старались поскорее избавиться.

«Супер-шаманами» с некоторых пор очень интересовалась я, в рамках руководимого мною отдела кадров ЦКС. Потому что любое нарушение причинно-следственных связей, как говорят тарки, есть несомненное вмешательство Дороги в судьбу данного человека, а избранник Дороги — он и есть избранник Дороги.

А ещё в Суони были шейпы — но это уже не сословие, а народность, совсем уже древнее и базовое население Крыши Мира, причем самых высотных её областей.

Странники, которые пошутить любят не меньше тарков, с серьезнейшими лицами убеждали меня, что шейпы на самом деле — это духи гор; я, конечно, не верила. Но Тревет клялся: суонийцы действительно долгое время считали, что шейпы не имеют внятного облика и могут превращаться в кого угодно; а распознать их можно по тому, как быстро они исчезают, да по изменению температуры: она резко падает на несколько градусов, если рядом находится шейп. Потом их начали путать с тарками; потом, уже в наше время, перестали путать, так как шейпы начали почаще спускаться с гор, и вовсю участвовали в жизни города. Хотя и сейчас их народность крайне малочисленна.

…В преданиях многих народов существуют упоминания о дивьих людях — эльфах, гномах, щелпах. По легендам, эти создания живут в горах и пещерах, и обладают силой, похожей на электричество. Они невысокого роста, но красивы, и с приятным голосом. Им даны удивительные способности, например, изумительная быстрота; для них не существует пространства — один скачок, и он переносится с одной горы на другую, хоть между ними и несколько дней пути. Или дар мудрости и предвидения: дивьи люди ведают будущее, и все, что делается на этом свете. Они умеют видеть на большие расстояния, им известны целебные свойства растений и камней… Все легенды говорят, что странный народ плоть от плоти этого мира, он создан из того же материала, что камни, вода и небо. Они — самое старое население земли. Пока время людей не пришло, дивьи люди безраздельно царили на земных просторах, благодарно принимали дары земли и неба, хранили их секреты, питались их мудростью, но с ростом населения Земли вынуждены были отступать на нехоженые территории — в горы.

Фрэнк считал щелпов проявлением полевой формы первичной энергии, а шейпов — просто коренной нацией, необычность которой объясняется близостью к природе: усиленная специальным воспитанием восприимчивость к потаённым силам окружающего дикого мира позволяла смелее и шире наблюдать этот мир, делать выводы и оставаться с ним одной крови. Внешне шейпы почти ничем от сканийцев не отличались, разве что были не так высокорослы, и присмотревшись, можно было заметить легкую странность в их походке: создавалось впечатление, что они вечно скользят по обледенелому склону… Числилась за шейпами и другая странность: никто из них не работал в Лоххиде постоянно. Ну, не могли они имманентно надолго разлучаться со своими вершинами… Как правило, шейпы оказывались личностями легендарными. Проводники, спасатели, разведчики и строители… Штучный товар, зачастую даже тарков оставлявший далеко позади в знании страны и профессиональных навыках. И ни одного из них я ни разу в глаза не видела, даже обидно!.. Нет, наверное, всё-таки видела, только понятия не имела, что это шейпы. Мне говорили, что их можно распознать по непременному браслету из белых камешков. Но в наше время каких только фенечек не носят — и белых, и серо-буро-малиновых. Особенно гринго.

А у нас в Центре шейпы не служили. И в этом мне — пришлой, пусть и давно, но всё ещё сохранившей обостренное чувство неоднородности, — мерещилась какая-то недоговоренность, какая-то настороженность…