Сколько себя помню, все меня хотят. Всю мою двадцатилетнюю жизнь. Люди вокруг будто помешались на желании. Продавцы в магазинах, учителя в старших классах, врачи, милиционеры, дворники, надутые буржуа в кабриолетах, бычки на джипах. Всем есть до меня дело. Если кому-то хочется просто присунуть, я еще могу понять: малолетка-секси, зов природы, – порочно, потому – естественно и человечно. Но почему вокруг полно извращенцев, которым не терпится схватить меня, запереть в шикарную витрину и каждый день протирать слабым раствором кальция? Если с тобой такого никогда не случалось, значит, ты – синий чулок, или чудаковатый уродец, или «не пришей ничего ни к чему», или – Святой. В таком случае ты меня не поймешь. Тогда тебе не нужно слушать дальше эту историю, лучше сходи в душ, постриги ногти, прими «фенибут» и постарайся поскорее заснуть.
Даже чудак Фил, с которым я выросла вместе как с братом-близнецом, заявлял, когда нам обоим едва стукнуло по четырнадцать лет:
– Знаешь, что общего у тебя с Зиданом?
– ???
– У вас обоих офигенные ноги!
Вся моя история – история вожделения. История разрушительной похоти. История бумерангов, направленных мне в голову, в живот, в пах… Бумерангов, отражаемых мной, изо всех отпущенных мне сил, и разлетающихся вокруг, как птицы неведомой ярости. Что? Ой! Прости, пожалуйста! Я не хотела… Это всё журналисты виноваты! Пресса меня испортила. Я за этот год с ними так привыкла к этому резкому тону, к этим декларациям и меморандумам… Тьфу! Совсем превратилась в куклу-робота. Буратино-телекомандато, как говорят милые итальянцы… Нет, с тобой я так не смогу… С тобой все по-другому… Я должна рассказать тебе эту историю, как… как колыбельную… ты же поймешь? Я спою тебе свою жизнь… Нет. Давай-ка по-другому. Я будто бы стану разглядывать фотографии в семейном альбоме. Я люблю фотографии. А ты? Тебе нравятся фотографии?
Вот я крашеная в «платину» у входа в «Шлагбаум», с открытым животом и наглым взглядом. Здесь мне шестнадцать. Мы живем в Твери. Я и мой дядя, которого я в глаза называю дядя Тони, а за глаза зову «Tony Pony», потому что школа с углубленным изучением английского сделала из меня законченную мисс Тэтчер, так мы обзывали англоманок.
Но по паспорту мой дядя – Антон Афонович. Ему недавно стукнуло сорок лет, мы не отмечали. У него брови – как два мохнатых енота. Поэтому иногда незнакомым людям кажется, что взгляд у дяди тяжелый и хмурый, как колючая елка в зимнем лесу. Он почему-то помешан на елках… Хотя на самом деле его брови – два подвижных енота-акробата, дядя иногда дает их представления, и в такие минуты любой поймет, что Тони-Пони – сказочно добрый, а больше всех на свете любит меня. И я его очень люблю. Он у меня – единственный. Правда, еще есть Фил, который называет меня «Народная артистка» и таскается из клуба в клуб, следом за моей артистичной персоной. Фил мне не «мальчик-друг», а просто хороший друг, если ты понимаешь. Почти брат, мы ведь росли вместе. Фил – большой, добрый и немного несчастный. Большой и добрый он от природы, а несчастным его, кажется, делаю я. Фил влюблен в меня с первого класса. А я… А я уже сообщила, что я – редкостная сука? Нет? Хм… Это правда. Ну, как я могу броситься на шею парню, с которым мы ходили на соседние горшки в детском саду? Двухметровый неуклюжик, Фил на все вокруг посматривает настороженно-наивно из-под своей косой черной челки. На самом деле он не наивен, просто – плохое зрение, а очки Фил не выносит. Еще он занимается дзюдо, читает все время какого-то Мисиму и достает меня длинными россказнями о самурайском духе. По их, по-самурайски, рассказывает Фил, жить надо так, будто ты уже умер. Я примерно так и отреагировала, когда он в первый раз сделал мне предложение:
– Ты сдурел, Фил?! С чего это вдруг, на пятнадцатом году знакомства?.. А-а-а-а… ты же у нас самурай? Так живи так, будто уже женился на мне и вскоре развелся!
Жестоко, конечно, получилось, но Фил – молодец! Выдержал! Только долго вздыхал, стучал кулаком себя по коленке и за челку прятался. А после – началось! Фил стал регулярно проявлять стойкость самурайского духа. Целеустремленность, по-нашему. А по-моему – упрямство. Объяснения стали еженедельной нормой. Фил объясняется очень смешно, в каждый заход, пытаясь подобрать новые слова, иногда вообще противоположные тем, которые он говорил на прошлой неделе. Ну, например, через неделю после очередного отказа приходит с букетом белых хризантем, которые я, к слову, терпеть не могу, мнется с ноги на ногу и начинает: «Лерка… я в прошлый раз говорил, что люблю тебя… Знаешь, я немного не то имел в виду, что ты подумала… Я говорил, что хочу жениться на тебе, жить с тобой… Да, я – дурак… я понял, что покушался на самое дорогое, что у тебя есть, на твою свободу… Прости, Лерка! Я не это имел в виду… Ты – свободная белая женщина… конечно-конечно… – тут Фил начинает частить и запинаться, – ты можешь делать что хочешь, ходить с кем хочешь, можешь поехать в Москву или… там… в Лондон… заниматься дайвингом… ездить автостопом… ловить мурен в Китайском море… просто я имел в виду… я подумал… знаешь, – в этом месте Фил становится похож на старый советский флаг в кладовке у Тони-Пони, такой же красный и обвислый, – я просто люблю тебя и хочу жить с тобой… короче, выходи за меня замуж…»
Каждый раз, в такие моменты, мне приходится думать о детях-скелетах в Африке, о пылающем в инквизиторском костре Джордано Бруно, о жертвах очередного землетрясения, короче, о чем-то трагическом, только чтобы не расколоться, не прыснуть звонко в кулачок, а затем глумливо не заржать в лицо лучшему другу, оскорбив Фила в самом дорогом. Все-таки хоть я и сука, но Фил мне как брат и я должна беречь его чувства.
– Дружище Фил! – приподнято-торжественно начинаю я свой очередной отлуп, – правильно ли я поняла, что ты предлагаешь мне совместное проживание и совместное хозяйство?
Фил утвердительно кивает головой.
– Но при этом у меня будет «самое дорогое» – моя свобода? То есть я смогу гулять где хочу и с кем хочу? – Фил снова кивает.
– Так ты толкаешь меня к легитимному блядству под сенью семейного очага?
В этом месте Фил резко мотает головой из стороны в сторону, так сильно, что я начинаю пугаться за его шею.
– А как еще понимать это твое «ты – свободная белая женщина»? А? Эх ты! А еще друг называешься!
Фил с грустью смотрит на меня взглядом побитого бассет-хаунда и уходит восвояси, каждый раз забывая оставить букет и смешно волоча его за собой по паркету. После Фила я беру веник и сметаю лепестки белых хризантем по всей квартире. Романтика?
За неделю он собирается с мыслями, и шоу повторяется заново: Фил отказывается от своих предыдущих заявлений и опять повторяет их, только другими словами. Даже не знаю, кто из нас больше «народный артист»?
Правда, один раз у нас с ним чуть было не случилось. Через три месяца после того последнего плавания моих родителей. Когда их лодку перевернуло течением посреди Волги, и мама не смогла выплыть, а папа без нее, видимо, не захотел. Я тогда не забилась в истерике, не порвала на себе волосы, даже не заплакала. Все эмоции – это яркие проявления жизни, а я будто тоже перестала жить. Перестала видеть, слышать, чувствовать, желать. Месяца полтора просидела дома. Будто в коме. А потом жизнь начала возвращаться в меня. День за днем, капля за каплей. Каждое утро, проснувшись, я чувствовала, как во мне просыпается что-то… Что-то новое-забытое-старое, чего вчера еще не было. А в «прошлой жизни» было. Как будто все во мне, и тело и душа, по кусочкам отходило от наркоза. И новые ощущения не баловали разнообразием. Точнее, они даже не были ощущениями. Ощущение было одно. Пустота. Я и представить до этого не могла, насколько родители заполняли мою жизнь. В главном и в мелочах. Начиная с наших семейных завтраков, смешливых, суетливых, когда все заспанные, спотыкаются, все куда-то опаздывают, но обязательно торопятся высказать друг другу какую-то ерунду, которая в начале нового дня представляется невероятно важной. «Что снилось? – Не забудь ключи? – Заедь в поликлинику? – Передай Петру Ивановичу! – Забери дневник у завуча. – Мусор! – Кто вынесет мусор?!» Заканчивая ежедневной кропотливой психотерапией, закладывающей самооценку. Когда отец через слово вставляет: «Да, моя красавица… Да, моя хорошая…» Или переспрашивает, будто не расслышав мою очередную напыщенную глупость: «Что, моя умница?» А мать, помогая расчесывать волосы или поправляя неумело нанесенную косметику, усугубляет, забираясь глубоко в подсознание: «Кто у нас самая прекрасная принцесса на свете? Лера у нас самая прекрасная! Все парни на свете будут мечтать о ней и сходить с ума!» Все это разом исчезло куда-то, обвалилось. А потом стало возникать заново. По чуть-чуть, по капельке, маленькими крошками, людьми… И первым стал Фил. Он постоянно шептал мне: «Какая ты красивая, Лерка! Какая ты…» Я поняла тогда, что мне необходимо, просто жизненно важно каждый день смотреться в такое вот влюбленное в меня зеркало. И я для себя решила. Пусть это случится. Стояло знойное лето, наполненное бездельем, пухом тополей и мошкарой. Мы окончили школу, но ни я, ни Фил никуда не поступили, да и планов таких не было. Фил устроился охранять по ночам склад компьютеров, а я добилась наконец, чтобы в «Зебре» мне доверили отыграть афтепати. Это – отдельная тема! Самая важная манечка для меня в тот год! Я и поступать-то никуда не готовилась, отчасти… конечно, из-за родителей… А во многом из-за своей безумной блажи сделать диджейскую карьеру! Ну, модно же! Как без этого?
Вертушки я обхаживаю с четырнадцати лет, так уж вышло, половина городских диджеев – закадычные приятели – дунуть там, посплетничать, за энергетиком для них сгонять по малолетству. Кто-то подогнал пластинку, кто-то – другую, кто-то научил сводить, кто-то информации подбросил… Типа рассказал, чем там Пит Тонг отличается от Тиесто… В таком стиле. Короче, болталась я пару лет в этой тусовке… И пройти мимо диджейства уже никак не могла. Целый год клевала мозги арт-директорам клубов, чтобы пустили поиграть. Хоть за бесплатно. Хоть немного… ну, часик! Ну?! Взяла измором! Доверили сыграть афтепати, два часа.
Знобило меня накануне дебюта, от волнения – колотун такой, как при температуре. Раз по пятнадцать все пластинки перебрала, расписала себе, какой трек с каким миксовать буду, и все равно тряслась целый день. В пять утра встала в «Зебре» за вертаки, наушники надела, а руки ходуном ходят. Ну, ничего, отыграла кое-как, похлопали мне шесть человек, которые еще на ногах держались к тому времени. Конечно, девчонок-диджеек в Твери нет, то есть до меня – не было. Верный Фил, естественно, предложил отметить, да я и сама без ста капель в то утро точно не успокоилась бы, такое событие! Отправились ко мне, Тони-Пони слился на пару дней по делам в Москву. Фил в честь праздника вымутил батл золотой текилы, типа проставился. В то утро мы с ним и легли. Совсем не пьяные, рюмки по три махнули для релакса, всего-то… Восемь утра на дворе, люди на работу выдвигаются, двери хлопают, голоса заспанные, вороны каркают, автомобили гудят, бензином потянуло, просыпается город… А мы спокойные лежим, без страстей и психодрам…
Я спрашиваю:
– Ты хочешь меня, Фил?
Фил только головой кивает, как-то сразу – не до разговоров ему.
– Так давай, самурай, действуй! И не вздумай решить, будто ты уже умер!
Фил меня неловко сграбастал и давай облизывать, как мороженное… Смешно так, трогательно… А я понимаю, что хоть все это и буднично, и ничего у меня внутри от Филовых объятий не замирает, и земля из-под ног не уходит, и никуда я не лечу и никуда не проваливаюсь, но никто, кроме него, не будет так смотреть на меня, так произносить вслух мое имя, так отражать все мои уголки и вмятины, что нельзя будет не залюбоваться отражением.
На всякий случай попросила его быть осторожнее, а Фил напрягся вдруг и сразу обмяк.
– Ты в первый раз, что ли, Лерка?
– Сам ведь знаешь, что никого не было.
– Ле-е-ер? – жалобно пропел Фил.
– А?
– Ты не обидишься?
– Чего вдруг?
– Я не хочу, чтоб у тебя первый раз вот так…
– Как?
– Как-то непразднично…
– А у тебя самого первый раз празднично было? С фейерверками, с цыганами и Снегурочкой?
– У меня… первый раз… было круто!
– Да ладно тебе, Фил! Ты все еще выглядишь как девственник. Ну-ка, расскажи про твой первый раз? И кто она? Я же в этом городе всех знаю.
– А у меня не в Твери было. Я в Москву ездил, помнишь, прошлой осенью?
Фил говорит серьезно, вдумчиво, будто отвечает на экзамене. А это стопудовый знак, что Фил льет сироп.
– Прошлой осенью ездил в Москву… И в Нете познакомился с телкой, там много таких на сайтах знакомств зависают… Послал ей свою фоту, она назвала место и время, значит, реальное свидание, все понятно и без ухаживаний. Подкатила на голубом «Пежо», приподнятая такая телка, лет на пять меня старше, ну и предложила прямо в машине… Сказала, между прочим, что я – очень милый!
– А ты?
– А что я? Не мужик, что ли? Ты не даешь, дрочить уже – без интереса как-то…
– Что, присунул прямо в тачке?
– Ну, типа того… – Фил заметно смущается.
– Жесть! Это ты мне здесь регулярно, раз в неделю, о любви вешаешь, на сожительство подбиваешь, а сам ездишь и московских телок трахаешь прямо в их московских тачках? Герой… Геморрой-любовник!
– Да нет, Лерка… Ты неправильно все поняла… Я не это имел в виду… – начинается классический номер Фила.
– Да что уж тут можно не так понять? Было – значит было! Поздняк задом сдавать!
– Ну… как бы… не совсем было…
– Не совсем было – это значит, совсем не было?
– Да нет… Ну все-таки… – На Фила жалко смотреть. А жалость, как известно, губит нас, женщин.
– Давай конкретно, Фил! Был у тебя первый раз?
– Ну, Лерка… Вообще-то… мой первый раз… сейчас… – Фил вовсе поник, а я в тот момент первый раз испытала к нему, можно сказать, нежность… настоящую, женскую! Обхватила его голову обеими руками и принялась целовать медленно – в глаза, в губы, в волосы… Только чувства эти были материнские, сердце не обманешь. Потом мы тихо уснули с Филом, обнявшись, как две медузы на волнах, без всякого жесткого немецкого порно. И ничего нового у нас в то утро не случилось. Как, впрочем, и во все последующие.
Мой фотоальбом – толстый квадратный бук в обложке, будто бы выкроенной из велюровой рубашки в крупную клетку. Мне иногда приятно фантазировать, что это была рубаха Курта Кобейна. Обычный альбом, из тех, что продаются в ларьках на вокзалах и в аэропортах. Вся моя история – история вокзалов и аэропортов. Еще – отелей и концертных площадок. А еще – ресторанов и клубов. Вот смотри, я такая серьезная за вертушками… Типа работаю…
В городе Тверь – семь клубов. Но только попадая в три из них, ты почти не рискуешь. Увидев тебя в одном из этих заведений, никто не скажет, что ты опустилась и потеряла нюх, никто не зашепчет за спиной, что ты – дашь любому за бокал пива, никто не схватит тебя за руку и не потащит в тачку, никто не заподозрит тебя в отсутствии вкуса. Все мои тверские подруги, одноклассницы-дюймовочки, чинно протанцовывают уик-энды в заданном треугольнике. А я посещаю все семь тверских клубов. Представляешь, какая у меня репутация в родном городе?! Посещаю – не то слово. Я в них работаю. Как белка в колесе. То есть кручусь между всеми сразу. За две клубные ночи успеваю обработать все семь, стопудняк! Вот, к примеру, пятница… Алкогольное цунами захлестывает город. Клерки сбрасывают офисную садо-мазо униформу и наперегонки бегут релаксировать. Планктон колышется! Для меня пятница начинается с разогрева. К десяти подгребаю в «Вулкан», откручиваю пару часов бравурный диско-хауз, чтобы прогрессивное тверское студенчество получило водораздел между учебной неделей и грядущей вакханалией… Уже в час делаю подтанцовку заезжей столичной попсе в «Культуре». К трем перебираюсь в «Гагарин», где меня поджидают барабанщик Колян и вечно орущий, нервный клавишник Макс.
– Ты хоть раз можешь приехать пораньше?!
Так Макс обычно здоровается со мной каждый раз, когда я врываюсь в гримерку за пять минут до выхода, а за полгода совместной работы ворваться раньше у меня не получилось ни разу. Его левое ухо наливается рубиновым соком – повышенное внутричерепное давление, и мы выходим играть наш недо-джаз, пере-лаунж, в котором мне отведена скромная роль вокалистки, – центра всеобщего внимания, – примадонны в миниюбке. Обычно нас встречают очень тепло, просто в Твери совсем мало групп с живым звуком и нет никого, кроме нас, кто мог бы без лажи отбарабанить энергичный зонг Нины Симон, а затем мечтательно-иронично преподнести что-нибудь вроде «You’ll never get over me», поглумившись над ней громоздкими джазовыми гармониями. Однако спустя час-полтора публику начинают утомлять мои кошачьи пиццикато, мы сворачиваемся, и я еще успеваю подиджеить афтепати в «Зебре». Вот. Ударница?
Дружище Фил говорит:
– Тебе бы в Москву… Найти продюсера, раскрутиться… Правда, говорят, все продюсеры – упыри, а большинство – просто пидорасы.
Тут Фил обычно отворачивается, но я и по голосу понимаю, что ему страшно, если я действительно сорвусь в Москву и найду себе продюсера. И оставлю его одного в Твери. Но не пожелать мне этого, как друг, он не имеет права.
Фотоальбом – зеркало в прошлое. У меня оно не такое большое, как, например, у дяди Тони. Но расстояния между мной и этими фотографиями уже достаточно для того, чтобы, глядя на хихикающую девчушку, которая подпрыгивает на одной ноге, позируя фотографу, спросить себя: о чем ты тогда мечтала? О славе? О деньгах? О любви? О творчестве? Сбылись ли твои мечты? А если бы тебе тот же фотограф, что ловил и останавливал вот это мгновение, сказал, что все твои мечты, все сны простой тверской девчонки, которая поет, танцует и диджеит, сбудутся? Совсем скоро сбудутся…
А вот снимочек… Здесь мне уже девятнадцать, и верный Фил, опредив меня, сам отвалил учиться в Москву.
То был паршивый дождливый день, когда он рассказал мне о своем отъезде. Фил нарочно вытащил меня на улицу, чтобы я думала, что это капли дождя стекают у него по лицу. Я ведь говорила, моя история – это история потерь, расставаний, разлук, которые клюют нас как хищные птицы с ярким оперением. Факин!..
Конечно, все в Твери думали, что мы с Филом – пара, и уважительно соблюдали дистанцию. Стоило ему уехать, как меня начали считать свободной. В клубах стали подкатывать разные личности, которые раньше только приветливо здоровались и общались по делу. Арт-директор «Дизеля» предложил чем-то закинуться у него дома. Арни, молодой грузин, которому его папа купил долю в «Шлагбауме», раза три настойчиво приглашал покататься за город в его новом «BMW». Ну… и прочие мелочи. Я отказывалась, по-возможности, вежливо. Странно, чем вежливей я отказывалась, тем настойчивее становились предложения. И вдруг в один непримечательный день все опять стало как прежде. Будто Фил и не уезжал никуда. Никаких попыток и подкатов. Любезные приветствия и короткие разговоры по делу. Не больше! Я, конечно, заподозрила Тони-Пони.
– Дядя Тони, между нами, ты не вмешивался в мою личную жизнь?
– О чем ты, Белочка? – его глаза с хитрым прищуром лучатся.
Дядя не отстает от меня в любви к прозвищам. Белкой он обозвал меня за мои зубы. Они действительно выдающиеся. Огромные белые и безупречно ровные. Национальное достояние! Мы с Филом как-то измерили мои передние резцы линейкой. Получилось 2,5 сантиметра. А у Фила всего 1,2. Мне кажется, что такие большие зубы просто обязаны выглядеть уродски. Но в моем рту как-то все гармонично устроилось, и зубы выглядят просто сногсшибательно. Как подарок свыше, как отметина судьбы, как тотем, который, чем бесы не шутят, возможно, станет имиджем? В детстве я немного их стеснялась и привыкла улыбаться одними губами, растягивая, но не раскрывая. Потом пришлось переучиваться. Зато когда я привыкла широко открывать рот в улыбке, она стала неотразимой. Так все говорят. Серьезно! А дядя чаще всех.
Вообще-то дядя Тони – мамин двоюродный брат. Значит, мой двоюродный дядя. После гибели родителей он оказался самым близким человеком и вообще единственным родственником в Твери. Если Фил когда-нибудь вырастет, он чем-то будет напоминать Тони-Пони. Хотя Фил огромный, а дядя совсем невысокого роста, мы как-то мерялись в парке культуры, у меня тогда был рост 172, а у дяди всего 163. Зато я с детства офигеваю от его больших рук! Это не руки, просто – огромные прихваты, как ковши экскаваторов. Он меня маленькую целиком укладывал в одну ладонь, а потом подбрасывал высоко в воздух. А потом ловил. И странно, такие большие, такие сильные руки на ощупь всегда были мягкими и гладкими, как две шелковые подушки. Раньше мне казалось, что если бы он вытянул одну руку ладонью вверх, я могла бы полностью поместиться на ней, а второй рукой он бы укрыл меня как одеялом… и я бы недурно выспалась… Вот только не надо сразу выискивать фрейдистские оговорочки и всякие там образы с латентным там всяким! Знаем, читали! Ерунда все это, а вот глаза у дяди Тони – светятся. Глубокие, умные и добрые глаза. А еще он может подпрыгнуть вверх метра на два. Сразу с места, без разбега. Это его коронный фокус. А еще от него всегда пахнет хвоей.
Мы редко видимся. Дядя все время пропадает в Москве. Работа, командировки. Он инженер в каком-то секретном НИИ, который работает еще со времен Советского Союза. Занимается охранными системами. Сигнализации, сейфы, системы компьютерной безопасности. Дядя называет себя «замочных дел мастером». Час назад примчался с вокзала, взволнованный чем-то, даже не стал душ принимать, сразу попросил ужин. А у меня рыба готова. Тони-Пони ест и нахваливает:
– М-м-м-м… Очень вкусно у тебя форель получилась, молодец! Что добавляла? Сыр, базилик, эстрагон… Угадал?
– Это не форель, Тони. Это минтай, просто ничего другого не было…
– Минта-а-ай?! – он хохочет до слез, – тогда мой комплимент отменяется. Просто констатируем факт: ты – волшебница! – дядя отечески шлепает меня по попе.
– Спасибо. Будь осторожен, здесь уже не площадка для поощрений, а эрогенная зона. По домам ходил? – это я про детские дома спросила, Тони уже полгода ищет себе сына, наследника.
– Зашел в один, – осторожно отвечает дядя.
– Удачно?
– Да как тебе сказать…
– Рассказывай. Мне же интересно, – я усаживаюсь напротив, подперев кулаком щеку, а что? Вечер, ужин, неспешная семейная беседа…
– Ну… Встретила меня воспитательница Ангелина Борисовна, добрая, толстая и, по-моему, несчастная тетка. Водила по комнатам, все показывала, знакомила с детьми…
А я заглядывал в глаза всем детям, которые проходили мимо нас. Тоскливые, просящие, надеющиеся, печальные, отчаявшиеся… Карие, зеленые, серые, голубые… Круглые, раскосые, припухшие, узкие, прикрытые… Я смотрел им в глаза. Мои инстинкты молчали, а добрейшая Ангелина Борисовна продолжала рассказывать о своих питомцах. Кому-то это может показаться смешным, но, знаешь, она безотчетно делала это так, будто рекламирует товары народного потребления по ТВ. А может, это мне так виделось…
– Типа?
– Типа. Леня у нас гений по математике. Пятизначные числа в уме умножает, делит. Спокойный мальчик, тихий. (Леонид – бесшумная вычислительная машина. Незаменима в домашних условиях. Питается от солнечных батарей.)
– Витька! Чемпион наш! По настольному теннису. Даже трудовика обыгрывает. А так-то играть у нас больше и не во что. Не в карты же. (Виктор – победитель! Если в игре Виктор – итог предрешен! Ставьте на Виктора и вы – в выигрыше!)
А ведь это и правда ее семья, подумалось мне об Ангелине Борисовне. Выходит, что она готова поделиться со мной членами своего семейства. Интересно, у нее здесь есть любимцы? По кому из них, расставшись, она будет больше всего скучать? Как по родному сыну? А он все кудахчет:
– Санька, это ты опять компот Мишке в кровать вылил?! Смотри, он тебе в следующий раз в твою кровать написает! Ты почему, кстати, второе за обедом не съел сегодня? Не вырастешь, шалопай! Ну, есть, конечно, среди них сорванцы, а так-то ласковые все, добрые ребята. Все ж оттого, в какие руки попадут, такие и вырастут. От воспитания все. (Александр – шутки и розыгрыши в вашем доме. Скука отменяется, контрастный душ эмоций – гарантирован!)
А я вглядывался им в глаза и все про них видел. Видел тех, кто в них живет и кто в них выживет. Наверное, я бы хотел не замечать, не видеть… Но у меня нет выбора, я не могу не видеть, ты же знаешь…
Вот Сашенька. Выколол глаз у кошки из любопытства естествоиспытателя. Без жестокости, но и без сострадания. Просто из любопытства. Петя ненавидит воспитателей. Ему кажется, что это они отобрали у него родителей. Его детская месть проста и бесхитростна. Он ворует у них их собственных детей. Тащит фотографии в рамках, выставленные на рабочих столах между календарем и телефоном. Ухитряется залезать в кошельки и портмоне. Но никогда не берет деньги. Только фотографии детей. Что поделать? Я все вижу… А между тем Ангелина Борисовна щебечет самоотверженно:
– Дети ж, они недаром – как цветы. За ними уход нужен. Как вы их поливать, как удобрять будете, так они и вырастут…
А я смотрю им в глаза и вижу. Максимка пытается разрушить все автомобили, которые оказываются в поле его досягаемости. Гвоздем, камнем, цепью от сливного бачка в туалете. Игрушечные – просто ногами. Его родители погибли в автокатастрофе. В этом детском доме нет игрушек-автомобилей. Ни у кого. Леня выигрывает у своих товарищей в «Крестики-нолики» и в «Морской бой» все их скудные сбережения в виде конфет и пирожных. Ангелина Борисовна не отстает, держит меня под руку и стрекочет, стрекочет:
– В других домах, вы, конечно, знаете, и умственноотсталые дети встречаются, и буйные, и неуравновешенные. А у нас, бог миловал, все спокойные, все – ангелы! Просто – рай, а не богадельня!
Витька ворует у вечно поддатого трудовика детали и мастерит из них бомбу. Он еще не решил, как будет ее использовать, но обязательно использует, он знает это наверняка. Санька обычно подкидывает свои экскременты в еду. Не кому-то конкретно, а всей группе. Незаметно проносит на кухню в спичечном коробке и закидывает то в кастрюлю с супом, то в котел, где парится второе. В зависимости оттого, что сегодня им помечено, Санька устраивает себе легкую диету, отказываясь, то от первого, то – от второго. А Мишка и вправду по ночам писает в кровати соседей. Утром усатые няньки с толстыми морщинистыми руками долго ругают детей за то, что те мочатся под себя, и обязательно делают запись о досадном инциденте в журнал старшему воспитателю.
Я вглядываюсь им в глаза и все вижу. Вижу, кто в них живет и как он выживает. Я не осуждаю их. Это не мое призвание, я никогда не жил в семье прокурора. Как только я смогу узнать взгляд, который мне нужен, я возьму этого парня, даже если в нем будет жить убийца.
– Так значит, никого не выбрал?
– Никого, – со вздохом отвечает Тони-Пони и подцепляет на вилку кусок остывшей рыбы. – Никого…
– Ну, а что еще хорошего в Москве происходит? – я решительно меняю тему, от которой самой становится тоскливо… Больше всего мне хочется слушать, как он расхваливает меня, пусть даже из-за такой ерунды, как рыба.
– В Москве, Белочка, все гуляют, там сплошные вечеринки. Дни рождения, свадьбы, корпоративы…
– Уау! Рассказывай подробней!
– Корпоративы там начальством поощряются. Их проведение обычно объясняют тем, что необходимо сплотить рабочий коллектив, укрепить командный дух, «Тим билдинг» у них это называется. Или пустить пыль в глаза партнерам, чтоб те не сомневались, с кем им вместе шагать верной дорогой в светлое капиталистическое будущее. А еще корпоратив – жертва богу по имени «пи-ар»! Ужас, до чего этот бог прожорлив и любит жертвы! Вообще, жируют они там. Денег на такой корпоратив фирма тратит, пожалуй, поболе, чем на развитие бизнеса в текущем месяце. К примеру сказать, вся система внешнего наблюдения, которую я для нынешних клиентов налаживал, стоит явно в половину тех денег, которые они на одних только артистов для своего корпоратива потратили. Позавчера гуляли! Дорогие в Москве сейчас артисты, ничего не поделаешь.
– Так ты там был?! – я мгновенно реагирую, – что ж ты о главном – ни слова?! Кого ты там видел? Кто выступал?
– Кого там только не было! Я всех не вспомню… да и не знаю я их… ты же в курсе, я больше по кухне… Часа два бродил там и ел, ел, ел… Вот про это могу тебе порассказать. Фрикасе из лангустов, черепаховый суп – пальчики оближешь! А черные трюфели! А камчатский краб! А ребрышки ягненка! М-м-м-м! – Он закатывает глаза, и мой кулинарный подвиг уходит в небытие. – Скажи, Белочка, тебе в твоих клубах еще не надоело? – дядя вдруг резко меняет тему.
– Ты чего? Невкусно? По трюфелям заскучал?
– Вкусно. А замуж не хочешь?
– Ты гонишь, Тони! – я чуть не свалилась с табуретки. – Лангустов в Москве объелся? Какой замуж! Замуж – не тема! Я только жить начинаю… И вообще, брак – не для меня.
– Это еще почему?
– Брак, дорогой дядя, – я напускаю на себя серьезный вид, – это когда двое красивых и еще молодых людей лежат в постели, но вместо того, чтобы заниматься любовью, обсуждают покупку новой тумбочки в гостиную. И вообще, когда люди женятся, им перестают сниться сны. А я о любви хочу думать! И свободы хочу… А в клубах… я же своим любимым делом занимаюсь… Мне нравится.
– Вот-вот, я про то же, – дядя вытирает рот салфеткой и берет меня за руку. – Я про «замуж» так, для проверки… ну, раз ты считаешь, что пение для тебя – главное, надо по-настоящему заняться этим. На взрослом уровне. Ведь хуже всего в жизни – отказываться от своего призвания, поверь мне… В общем, поговорил я в Москве, на этом корпоративе с одним известным продюсером…
– И-и-и? – Я зажмуриваюсь.
– Он готов тебя прослушать. Ничего пока не обещает, но, я считаю, возможность надо использовать.
– Правда?! – язык почему-то перестает слушаться.
– Да нет, решил вот приврать за ужином, чтобы не скучно было. Давай, детеныш, ложись спать, хорошенько выспись, завтра утром поедем в Москву. А посуду сегодня вымою я.
* * *
Его знает вся страна! И я, конечно, тоже… Его зовут Гвидо. Ударяется на последний слог, кажется, это греческое имя. Я слышала, был такой поэт Гвидо Кавальканти… А может, он был разбойником? Или – римлянином? Или – грузином?
Не знаю, как тот, а этот Гвидо нереально высокий. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы. Если его сложить пополам и завязать узлом, он все равно будет выше меня. Может быть, он – еврей? У него огромные уши, но они не делают его уродливым. Его уши похожи на причудливые морские раковины. Это – чтобы лучше слышать. Ведь он же – продюсер. Нет, пожалуй, он не еврей. Евреи не бывают блондинами. Еще он худой и нескладный, из тех спартанцев, которых в детстве сбрасывали со скалы. Я бы сбросила его с Останкинской телебашни, только потому, что он не может дослушать до конца ни одну мою песню. То есть ни одну песню в моем исполнении. Кстати, вопрос об авторстве – первый, который он задает, после того как меня отводят в здоровенный ангар, внутри которого – минимум мебели, все в светло-серых тонах и кровавых световых подтеках. Дядя Тони остается ждать снаружи в автомобиле. В глубине ангара оборудована комфортная студия. С красным роялем, с барной стойкой, с камином, с аквариумом в полстены, с большим диваном в углу. Что я еще могу сказать о комфорте? Здесь бы жить и записываться, записываться и жить!
– Надеюсь, ты не сочиняешь песни, ма шер? – он усаживает меня в кресло, а сам расхаживает вокруг в белом балахоне, похожем на японское кимоно, каким его скроили бы по заказу самураев две милых гейши – Дольче и Габбана.
– Я пробую, но, к сожалению, не очень получается… пока…
– Что не получается? Не сочинять? Или не «не сочинять»?
– И то… и другое.
– Вот и славно. Меньше времени потратим на борьбу с самовыражением. Играешь на чем-нибудь? – он перебивает мою попытку подискутировать о самовыражении. Его волосы туго стянуты обручем на макушке. Серебряным обручем с маленькой изумрудной диадемкой над левым ухом, идеальным аксессуаром стареющих девственниц.
– Играю. На пианино, немного на гитаре…
– Прек-красно, ма шер. Когда артист сам играет на инструменте, он выглядит правдоподобным. Гитара в руках, знаешь ли, добавляет здорового реализма… Люди такому артисту верят. Изобрази-ка что-нибудь? – он кивает на рояль, он сам меня просит. Сам просит, прежде чем не дослушать до конца ни одной моей песни.
Даже «Killing me softly».
– Отличная вещь, уважаю твой выбор, – он громко хлопает в ладоши уже на середине первого куплета, – да только – в жопу RNB! Это не для нашей страны.
Он колеблется несколько секунд с таким видом, будто решает, достойна ли я того, чтобы посвятить меня в некое тайное знание. Колеблется, но все же выливает мне на голову целый ушат своих соображений:
– Ты посмотри, сколько вокруг нас маленьких смазливых кукол поет RNB! Все эти фабрики-хуябрики… каждая вторая белая тупоголовая малолетка блеет, изображая из себя негритянку! Коза египетская! Когда вокруг чего-то очень много, это что-то резко обесценивается. Закон бизнеса! А мы – не поверишь – зарабатываем деньги! Понимаешь? – Он переводит дыхание и деловитым тоном продолжает задавать мне вопросы:
– Надеюсь, ты не фанатка RNB?
– Надеюсь, ты не относишь себя к тупоголовым малолеткам? Хотя ты – белая надо признать…
– Надеюсь, тебя не коробит, что я матерюсь? Не обращай внимания, злобный мэсседж отсутствует… я ничего не имею в виду… просто привычка… Когда я говорю «блядь» – я не имею в виду падшую женщину, «блядь» это что-то типа… «аминь», что ли… – он кивает мне головой и продолжает не дослушивать до конца мои песни.
Даже «Karma Police».
– А ты – девушка со вкусом! – он делает обманное движение, будто хочет захлопнуть крышку рояля прямо на мои пальцы. Громко хохочет, резко обрывает смех, – но ты не умеешь плакать. Признайся, когда ты в последний раз плакала? Когда ты ревела в последний раз? Громко рыдала, в голос, с крокодиловыми слезами? По-настоящему? А? Когда?
Если б я испытывала к нему каплю доверия, я, возможно, припомнила бы ситуацию, в которой должна была рыдать. Но этот павлин прав. У меня в жизни был повод выплакать все слезы, но я не проронила ни одной.
– Вот видишь, ма шер, что я говорил? Нет, определенно жанр плача – не твое. Не будем лепить из тебя Ярославну, – он плещет на дно бокала несколько капель коньяку и протягивает мне:
– Давай! Для связок и эмоций! – я выпиваю, почти не морщась, он выпивает следом, но это не мешает ему продолжать не дослушивать до конца мои песни.
Даже «Jane B.».
– Это что? Шопен, что ли? Этюд?
– Шопен. Прелюдия ре-минор.
– И какой сукин сын присобачил сюда текст?
– Генсбур придумал… для жены.
– Ах да, должен был догадаться, он же постоянно таскал у Шопена.
– Не таскал, а вдохновлялся.
– Тонкое замечание. А что? Неплохо. Можно сделать русский текст и – одним хитом в новом сезоне станет больше, – он чешет нос и пробует напевать, – там-там, там-там, та-та-там… музыка отличная, схавают, авторские за нее платить не надо, уже – плюс, а текст закажем… закажем… хоть Валерке Полиенко. Знаешь его? Для «Тату» писал, для «Зверей»… Только первым синглом эту вещь выпускать нельзя.
– Почему?
– Да все потому же. Темперамент у тебя другой. Ты – экстравертная, заводная, солнечная… Ты такая девочка-витамин жизни! Тебе для начала нужна мажорная песня. И образ нужно под нее делать, – он снова чешет нос, – позитивный. Вроде как все вокруг тоскуют, ноют, транслируют свою неудовлетворенность, а ты уже что-то нашла свое, что-то маленькое, но важное и спешишь поделиться этим с публикой. А? Я прав? Прав? Конечно, я прав. Я не могу быть неправ!
– Подождите-подождите. Какой образ? Вы ж меня еще не послушали толком…
– Я тебя уже полчаса слушаю. Все, что мне надо было, я услышал в первые пять минут. Голос чудный, – мягкий, молодой, но женственный… тембр узнаваемый, над манерой придется поработать. И над образом. Что-то свое для тебя нужно придумать, особенное. Чтобы отличаться от всех прочих ящериц в нашем террариуме.
– Подождите-подождите… Я вас правильно поняла? Вы хотите со мной работать? А как же – обсудить условия, контракт… – Я осекаюсь, наткнувшись на его внезапно застывший взгляд.
– Деточка, усвой сразу и навсегда. Это ты со мной хочешь работать. А я соглашаюсь или не соглашаюсь. Если ты не понимаешь этого, нам лучше сразу распрощаться. В тебе есть что-то. Ты – неплохой материал, который со временем может превратиться в хороший материал, который со временем, если приложить много сил, может превратиться в хорошую заготовку, которая со временем, если очень хорошо поработать и если удача будет на твоей стороне, может превратиться в отличную деталь этой гребаной машины под названием шоу-бизнес. То есть в артиста, востребованного публикой. А про контракты и прочую маяту мы с тобой будем говорить только после того, как ты ответишь мне на пару вопросов. Самых важных вопросов. Вопросов, на которые ты должна ответить, прежде всего, себе. И, без ясных, без твердых, без однозначных ответов на них, даже не вздумай пытаться делать малейший шажок в сторону сцены. Готова?
Я молча киваю.
– Ты очень хочешь этого? – долговязый Гвидо приближается ко мне вплотную.
Ну, какие тут могут быть слова? Я энергично киваю.
– Ты просто очень хочешь этого или, может быть, ты хочешь этого больше всего на свете? – Гвидо наклоняется ко мне, согнувшись почти пополам и заслонив свет. Его пепельного цвета зрачки гипнотизируют меня из-под длинной челки.
– Да, – во рту пересохло, я выдыхаю из себя короткое слово.
– Ты должна мне сказать, ты хочешь этого просто больше всего на свете или настолько больше всего на свете, что готова идти на любые жертвы ради этого? – чертов ариец продолжает допрос. Его челка колышется прямо перед моими глазами, я разглядываю начинающие редеть волосы. Кажется, он натуральный блондин, и это очень не вяжется с его именем. В моем представлении люди по имени Гвидо должны быть жгучими брюнетами. И вообще, у него серьга в правом ухе, как у Элтона Джона. Правду говорил Фил, все продюсеры – пидорасы.
Я киваю. Так убедительно, как только могу.
– Я хочу услышать, ты просто готова идти на жертвы ради этого, потому что хочешь это больше всего на свете, или ты можешь пожертвовать всем ради этого? Абсолютно всем? Отдать этому жизнь? Всю твою прекрасную маленькую жизнь, со всеми ее крохотными домашними радостями, мужчинами, детьми, собаками, подругами, магазинами, косметикой, телесериалами, – его бархатный голос становится вовсе вкрадчивым, а уши будто начинают шевелиться. Психологический трюк?
Я молчу. Молчу. Молчу. Молчу. А затем медленно, будто во сне открываю рот. Аль Пачино, я видела, как-то раз открывал его похожим образом в кино.
– Да-а-а-а-а! Да-а-а-а-а! – меня прорывает, как трубу канализации. Я ору, срываюсь на визг и последнее, о чем успеваю подумать: «Дура! Ну, какой профессионал в рассудке согласится работать с такой истеричкой!»
Гвидо говорит:
– Ты должна знать эту историю. Я хочу, чтобы твое топтание было осмысленным, – он кусает ноготь на большом пальце. Очень смешно видеть, как взрослый человек грызет ноготь, но по тому, с каким пренебрежением он это делает, понимаешь – ему пофигу, что подумают окружающие, человек в этой жизни состоялся.
Гвидо говорит:
– Мне было двадцать три года, когда я приехал в Москву из родного Саратова. Ты бывала в Саратове? Скоро побываешь. Скучная дыра, как и большинство городов, в которых ты скоро побываешь… А я был худой молодой бездельник с дипломом учителя русского языка и литературы. Денег в кармане – ровно на месяц полуголодной жизни, родни в Москве – ноль, знакомых – человека три, да и те – ничем мне не обязаны. В рюкзаке – пара рубашек, книжка Платонова и одна мечта. Ты сейчас будешь смеяться, но когда я приехал в Москву семнадцать лет назад, отгадай, кем я хотел стать?
У меня нет настроения играть в «угадайку», поэтому я сразу выкладываю пять вариантов, с подтекстом «нужное подчеркнуть»:
– Космонавтом, стоматологом, мэром, президентом, богом…
– Я хотел стать певцом. Рок-звездой. Петь свои песни.
Я смеюсь. Он угадал.
Гвидо продолжает:
– Записать альбом в девяностом году стоило копейки, по сравнению с тем, что сейчас. Но все равно нужны были деньги. Эти копейки надо было где-то взять. Только что погиб Цой, по улицам бродили неприкаянные подростки в черном, а я сочинил песен двадцать в его духе… Не из-за конъюнктуры, не смотри на меня так… я действительно был им… пропитан, что ли. У него был песенный язык, абсолютно совпадающий с тем временем. Казалось, что по-другому сочинять просто нельзя. Я попробовал показать свои песни Айзеншпису, продюсеру Цоя, но меня даже близко к нему не подпустили. Сказали: «пришлите запись». А запись надо как-то делать… А денег нет. Мне повезло, один из моих случайных малознакомых в Москве работал официантом в ресторане «Прага». В те времена это был главный ресторан, обслуживающий, как сейчас говорят, «светские мероприятия». Официанта звали Григорий, он был настоящим артистом своего дела – просто акробат с подносом, жонглер бутылками, холодцами и солениями. Таким я его запомнил. А еще он говорил на трех языках и закончил МГИМО. Григорий по доброте меня иногда подкармливал на кухне ресторана, там, на тарелках много чего оставалось. Однажды я пришел, как обычно, с черного хода – и в кухню, а у них в зале серьезный банкет, мэрия с деятелями культуры гуляли. Я в щелку между портьерами смотрю на них – интересно! Вижу, Айзеншпис с Демидовым выпивают, чокаются, довольные, смеются… Я чуть было не выскочил из-за портьеры. Вовремя спохватился, в моих «адидасовских» трениках и в майке меня бы сразу повязали и закрыли суток на пятнадцать. Но в тот момент у меня неожиданно созрел план действий. Я занял у артистичного Григория сто пятьдесят рублей – месячная зарплата по тем временам – и купил на эти деньги приличный костюм. Затем я попросил его узнать дату очередного банкета и в этот день сидел в полной боевой готовности за своей портьерой. Выбрав подходящий момент, я незаметно вышел из-за нее и смешался с гостями.
– Ну, прям шпион! – я пытаюсь поддакивать, чтобы он не думал, что мне неинтересно его слушать.
– Ошибаешься. Совсем не ощущал себя шпионом. Скорее, добрейшим аббатом Бузони, который достигает своей цели, просто поливая кочан капусты у себя на огороде… Ты Дюма читала? – он реагирует вопросом на мой недоуменный взгляд.
– Не-а, только кино смотрела про мушкетеров.
– Эх, времена! Как все поменялось. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, все читали Дюма. То были непременные книги юности… Юность без романов Дюма была какой-то несостоявшейся, кастрированной… А у вас сейчас кто? Коупленды-Паланики?
– Ну, типа того.
– Ты видела когда-нибудь, как курят слоны?
– Чего?! Слоны?!!! Курят?!
– А тебя кто-нибудь когда-нибудь спрашивал, видела ли ты, как курят слоны?
– Пф-ф-ф! Кому придет в голову такой бред! Разве что по обкурке…
– А если бы тебя кто-нибудь спросил, видела ли ты когда-нибудь, как курят слоны? – он игнорирует мои замечания. – Ты бы запомнила этого человека?
– Да уж, вряд ли забыла бы.
– Ну вот. Ты только что выучила, я надеюсь, что вы-ы-учила, – повторяет он с нажимом, – первое правило работы на светском мероприятии.
– Правило слона?
– Да. Если тебе так удобно запоминать, называй его «правилом слона». Заинтересовать во что бы то ни стало. Добиться того, чтобы люди, с которыми ты распивала ночью, не выкинули тебя из головы утром вместе с прочим ненужным мусором, головной болью и похмельем.
– Как заковыристо! А зачем вы мне это рассказываете?
– Затем, что послезавтра мы идем топтаться.
– Чего идем?
– Топтаться. Я так называю тусовку. Вечеринку. Светскую жизнь, коромысло ей в булки. Завтра состоится мероприятие журнала «GQ». Там будут все. Ну, почти все…
– И Земфира будет? – я сразу, как только услышала слово «тусовка» и название модного журнала, забыла про все его мутные закидоны, про Дюма и про слонов, а представила, кого я там смогу встретить.
– Вряд ли. Она почти не тусует. Хотя шанс повстречать ее есть. Главное, там будут все, кто нужен нам для работы. Журналисты, светские хроникеры, трендсеттеры…
– Какие сеттеры? Туда что собак пускают?
– Трендсеттеры. Это люди, к которым прислушиваются, и поэтому они формируют общественное мнение. Авторитеты, другим словом. Если несколько таких трендсеттеров расскажут в своем окружении, что Лера – очень перспективная молодая певица, это сработает лучше, чем рекламная полоса стоимостью в десять тысяч долларов в периодическом издании, которое расходится стотысячным тиражом.
– Я чё-то не поняла… Мы что, уже работаем?.. – я споткнулась на полуслове, вспомнив его недавнюю реакцию, – то есть, я хотела сказать, вы согласны со мной работать?
– Ты потрясающе сообразительна, ма шер! И не «выкай» мне больше! – Гвидо морщится, – меня мутит…
– Вам… тебе плохо?
– От разницы в возрасте меня мутит! Так что сокращаем ее всеми доступными способами! Не переживай, – он читает мои мысли, – под юбку к тебе не полезу! На работе – только работа! Я – человек с принципами.
Далее человек с принципами говорит, не обращая внимания на мой обескураженный вид:
– Запомни второе правило эффективного топтания. Однажды трое слепых встретили на дороге слона. Один потрогал его за хвост и сказал, что слон похож на змею. Второй потрогал его за хобот и сказал, что слон похож на удава. А третий взял слона за бивни и воскликнул: «Да это же настоящая корова!»
– То есть… ты хочешь сказать…
– Да я не хочу сказать, а говорю тебе прямо: ты сама должна решать, что подумают о тебе люди. Их мнением нужно управлять. Ты сама будешь решать, сколько твоих противоречивых образов отразится в их, отравленных алкоголем, сознаниях. Ты сама будешь создавать эти пикантные ситуации, чтобы после них, когда встретятся трое, один бы сказал: «Она святая!» Второй бы возразил: «Она – сука, какой я в жизни не видывал!» А третий заплакал бы и начал убеждать этих двоих, что они ничего в тебе не понимают, что ты – такая… такая… а какая ты, он выразить словами не может. Только так рождается загадка. Миф! Только потому, что он рождается, возникает притягательность. Ты сама будешь творить свою загадку. А я буду пользоваться твоей притягательностью. Овладей душами, а кошельки подтянутся.
– Угу, – только и могу выдавить я, ослепленная и подавленная его космической уверенностью, – но…
– Что «но»?
– Да так… Просто любопытно: что ты сделал тогда в ресторане «Прага»?
– Да ничего особенного. Сразу же подошел к самому богатому с виду мужику, в красном пиджаке, с кучей гаек на пальцах. Подошел и в лоб заявил, что пишу классные песни. Не успел закончить, как он уже предложил купить у меня эти песни, потому что его племянник записывает альбом, для которого не хватает материала. А я, худой и уставший от недосыпа, от недоедания, от неуверенности, не смог отказаться. На следующий день мы встретились в студии Валерия Леонтьева, у него тогда многие писались, и я продал ему все свои песни. В этот же день, в этой же студии я познакомился с девушкой, на которой через месяц женился. Она была его дочерью. Так вот, воспользовавшись одной вечеринкой, я получил деньги, жену, богатого тестя и стал продюсером.
– Круто!
– Да нет, не круто. Как раз наоборот. Я все сделал неправильно. Ведь я не хотел становиться продюсером. У меня была мечта стать певцом, и я не смог ее осуществить. Я выбрал путь лузера! Но у меня тогда рядом не было такого меня, который теперь есть у тебя. И, если б я не сделал тогда неправильно, откуда бы я сейчас знал, как делать правильно?
Через неделю после вечеринки «GQ» мы подписываем контракт. В том же ангаре, где Гвидо не дослушал до конца ни одну мою песню, за стойкой бара, заставленной коктейлями «мохито», в присутствии импозантного юриста с кожаным черным саквояжем и смешной фамилией. Гвидо вращается на высоком табурете и с выражением зачитывает вслух пункты взаимных обязательств:
«Пожарская Валерия Анатольевна, именуемая в дальнейшем „Артистка“, и Атлантиди Гвидо Юозович, именуемый в дальнейшем „Продюсер“, заключили договор о нижеследующем…»
На вечеринку «GQ» я постеснялась идти в джинсах. Заявилась в своем единственном платье – коротком, облегающем, похожем на ночную рубашку, ярко-красного цвета. Гвидо смерил меня взглядом, хмыкнул с непонятной интонацией, но ничего не сказал. Дядя Тони сопровождал меня. «На всякий случай», – как он туманно выразился. Именно он мягко, но настойчиво вытащил из моей руки бокал с шампанским, которое предложил улыбчивый официант, едва мы вошли в клуб. Народу было немного, гости только начали собираться.
– Третье правило топтания, – шепнул мне на ухо Гвидо, – никогда не приходи вовремя. Оптимально – с опозданием на час.
– А если пропущу что-то интересное?
– Ты никогда ничего не пропустишь. Запомни это как четвертое правило. Пусть другие волнуются, чтобы не пропустить тебя.
К нам подошел гладкий мужчина, которого я лет с трех вижу по телевизору. Кажется, на телике нет передачи, в которой он еще не появился. От программ для будущих мам до прогнозов погоды. Они с Гвидо обнялись.
– Это – Никас, а это – Лера, моя будущая звезда, – Гвидо представил нас друг другу.
– Очень приятно, – Никас мягко взял мою ладонь своими длинными сухими пальцами.
– Да, мне тоже… Моей маме нравились ваши песни…
– Вообще-то я – художник, – он отпустил мою ладонь.
Гвидо читает контракт, взмахивая рукой, как дирижер:
«…Продюсер обязуется за свой счет создать запись трех альбомов Артиста в сроки, установленные настоящим Договором. Продюсер обязуется за свой счет создать по три Видеоклипа к песням каждого из Альбомов и обеспечить им необходимую ротацию в эфире российских телеканалов…»
На вечеринке «GQ» я решила опробовать правила Гвидо в действии. Вокруг носились десятки официантов с подносами, уставленными бокалами. Но мне нельзя. Дядя стоял чуть в стороне с невозмутимым видом и все просекал. Почему-то он в тот день напомнил мне охранника.
– Инжой Хагакурович, познакомьтесь, – Гвидо кивнул на меня, улыбаясь толстенькому человечку и даже не назвав моего имени, – через год, ну, максимум через полтора, страна вздрогнет!
– А это Инжой Хагакурович Самба, – Гвидо обнял за плечи толстенького человечка и сжал его как резинового пупса, – инвестор и деловой партнер. Накачивает капиталом с десяток успешных проектов, – Гвидо долго тискал Самбу, наверное, так должна выглядеть дружба олигархов, – для половины твоих коллег он просто бог. Живой бог.
– Приятно познакомиться, – я улыбнулась своей акульей улыбкой, – вы следите за успехами конкурентов?
– Каких конкурентов, дорогая? Я их, конечно, люблю, но у меня их нет.
– А как вы думаете, Жой Сакурович, сколько денег у Бога? Больше, чем у вас? У настоящего Бога? У того, который во всех нас? Он вам не конкурент?
Гвидо читает контракт с полузакрытыми глазами. Похоже, он знает его наизусть:
«…Продюсер обязуется за свой счет организовать концертные выступления Артиста на территории Российской Федерации и за ее пределами. Продюсер обязуется выплачивать Артисту 20 % от чистой прибыли, поступившей в результате концертной деятельности…»
После того как Инжой Хагакурович смерил меня взглядом кобры, готовящейся к броску, я вдруг почувствовала себя неуютно на вечеринке журнала «GQ». Не могу сказать, что испытывала до этого особенный комфорт. Было ощущение готовности старательной школьницы к уроку. После двух эпизодов стрессового общения включилось состояние, которое я называю «минус три». Потому что обычно теряю в этом состоянии три килограмма собственного веса. Врачи называют его «синдром Формана», – нервное обострение, когда особенно активные импульсы в коре головного мозга вызывают побочный эффект, который обычно наблюдается при остром отравлении. У кого-то в такие моменты происходит понос, а я, как правило, начинаю блевать, делаю это долго, старательно и вдумчиво. «Лучше спереди, чем сзади!» – как говаривал старина Шрек.
Вечеринка «GQ» не стала исключением. Первая лужица растеклась между мной, Гвидо и господином Самба. Тони-Пони тут же бросился ко мне, обхватил за талию и поволок к туалету, расталкивая зевак. По дороге я успела блевануть на дядины ботинки и на пиджак Димы Билана. Просто приподняла голову, чтобы всмотреться в знакомое лицо, и – привет пиджачку.
Гвидо шепчет контракт, как заклинатель змей:
«…Артист принимает на себя обязательство участвовать во всех концертных выступлениях, которые организует Продюсер. В случае отказа от выступления Артист компенсирует Продюсеру все убытки, который Продюсер понес по факту отмены концерта. Если отмена концерта произошла по состоянию здоровья Артиста, данное состояние здоровья должно быть подтверждено авторитетным медицинским заключением…»
Я просидела в полупрозрачной туалетной кабинке всю вечеринку. Наверное, эти светские рауты все-таки не для меня. Вот только блюется в туалете клуба классно, гораздо лучше, чем дома! Почему-то попадаешь в унитаз с любого расстояния и под любым углом. А когда прижимаешься к его прохладному мрамору щекой, чтобы передохнуть, вспоминаются море и пальмы. Я выблевала свой нехитрый ужин, затем – недопереваренные остатки обеда, однако спазмы не укрощались. Пришлось пожертвовать немного желчи. Синдром Формана – коварная штука, я слышала, как одному нигерийцу пришлось выблевать свои кишки, потому что спазмы не прекращались, и с этим ничего нельзя было поделать. Это – как кровь, которая не сворачивается. Таким заболеванием крови страдал последний русский цесаревич. Я всегда, когда блюю, почему-то вспоминаю известные из истории мучения знаменитых людей. В туалете клуба, во время вечеринки журнала у меня не выходил из головы Сергей Лазо, красный командир, которого белогвардейцы живьем запихали в пылающую паровозную топку. Когда начинаешь представлять чужие муки, свои отступают, становятся почти незаметными. Так что не могу сказать, что блевать желчью, затем – остатками стыда, затем – инстинктом самосохранения было для меня мучительно. Я просто скучала. Внезапно спазмы прекратились. Я посидела еще минут пятнадцать, прислонившись к унитазу, затем встала, облегченная на три килограмма, подтянула платьице, ополоснула лицо и вышла из туалета в свет. И сразу же столкнулась с ним.
– Привет! Как самочувствие? – он ошпарил меня взглядом.
– А-а-а… уже… уже нормально.
– Я – Слава.
– Я… знаю.
Гвидо мусолит страницы и дочитывает контракт, будто допевает оперную арию:
«…Артист принимает на себя обязательство работать с Продюсером на условиях данного Договора в течение всего срока его действия. Срок действия Договора устанавливается в два Периода. Период Первый – до полного возврата, в результате концертной деятельности, денежных средств, инвестированных Продюсером в Продукты деятельности Артиста и его рекламу… Не менее пяти лет…»
Я ничего не понимаю в этом шоу-бизнесе. Гвидо, один из самых успешных продюсеров большой страны, подписывает со мной контракт. С простой девчонкой из Твери, непримечательной ничем, кроме огромных зубов и… харизмы? Он не тащит меня в постель, даже не предлагает отсосать у него в прихожей, но он подписывает со мной контракт. Тони-Пони явно не платил ему ни одного миллиона дурацких долларов, потому что у дяди их нет, но Гвидо подписывает со мной контракт. Я не прихожусь ему родственницей, у меня нет покровителей на Первом канале или на Русском радио, я никогда в жизни не участвовала ни в одном из этих идиотских телеинкубаторов, я даже не преследовала его своими демо-тэйпами. Но он подписывает со мной контракт. Нет, я определенно ничего не понимаю в этом шоу-бизнесе…