Когда засыпаешь с мыслью об убийстве, никогда не знаешь, чем обернется пробуждение. С первым звонком будильника я чувствую себя коллективной реинкарнацией снежинок, всю ночь таявших в моем сонном подсознании, чтобы утром переродиться в мои сомнения. Испарина и пятки холодные, как кошачий нос, – омерзительные спутники пробуждения.

Мерцающий нездешней мудростью взгляд Сириуса, которого мне за три года совместной жизни удалось приучить, едва заслышав звонок, бить по будильнику когтистой лапой, призывает немедленно кончать с сибаритством и нырять в зияющий топями мир сыщика-любителя-поневоле-да-недотепы-влюбленного-в-придачу.

Я ныряю. Как не нырять, когда этот мир сам вчера нырнул в меня и прочно обжился где-то между ушами и переносицей? Как признаться себе в том, чего не смог бы рассказать даже безгласному Сириусу? В том, что мышцы дрожат как желе, дыхание сбивается, а еще трудно сосредоточиться на самой простой мысли. Так уже бывало много раз. Однажды в школе, когда играли в футбол на первенство района, а я стоял в воротах. Счет оставался ничейным в основное время, затем – в дополнительное, так что пришлось выбирать победителя серией послематчевых пенальти. Помню, как сквозь зеленую пелену смутно угадывал нападающих соперника с прилипшими к телам майками, как не мог оторвать взгляд от землистых бутс, толкающих от себя газон быстрее, быстрее… Как бросался в угол, выставлял вперед руки и пропускал. Я пропустил все пять мячей. Мы проиграли. Сейчас чувствую себя похоже. Паническая решимость пополам с ужасом. Стало страшно оттого, что ошибусь, сделаю не так или не сделаю так, как нужно. И останусь лежать до конца дней, погребенный под грузом ответственности, которую не оправдал. И никогда больше не смогу взглянуть открыто в милые глаза… Соберись! Соберись! Не ссы! Справишься… Вдох-выдох! Рывок – подъем!

Под щекочущими струями контрастного душа, вместе с чашкой оживляющего кофе, вместе с нежным вкусом вегетарианского омлета и первой разрушительной сигаретой, я перевариваю вчерашний день, про который каким-нибудь новым «Битлз» необходимо слагать новую песню «A day in the life». Под душем я сильно переживаю за Белку и, признаюсь, немного сожалею о гибели молодого и небездарного человека. Пусть у него и был роман с моей возлюбленной. У меня-то с ней все равно ничего не было. Вдруг ему удавалось делать ее счастливой? Хоть немного? У меня холодеют кончики пальцев… Под горький кофе, единственный напиток, который одним лишь вкусом заставляет вспоминать о буднях и об ответственности, я прокручиваю слайд-шоу с лицами всех участников той злополучной вечеринки в старом доме. Белка, Сандро, Лютый, Никита, Илона, Анка… Каждый из них мог… Так кто же? Кто?

Вперемешку с омлетом занимаюсь пережевыванием вчерашних рассказов такой коварно-прекрасной и такой сумасшедшей Анки. Глупо отпираться – она встряхивает меня. Как пакет с соком, в котором самое питательное – на дне. Встряхивает и мобилизует. Под ее лукавым взглядом невозможно быть никем другим, кроме как рыцарем без страха и упрека. У меня просто нет выбора. А ее речи?! Закрытое общество! Потомки литературных героев! Жить достойно своих литературных предков, продолжать их дело! Быть героями в жизни, превратить ее в карнавал, совершать поступки, достойные большой литературы! Фу, как напыщенно! Будто перед носом помахали павлиньими перьями… Надо же такое выдумать! Да еще постоянно жить в этом Барби-домике! Чужой бред – как дорогой французский сыр, всегда пахнет отталкивающе, но вот потом… стоит только его попробовать… Осознание этого «потом» приходит ко мне за первой разрушительной сигаретой. Я вдруг понимаю, что во мне колючим цветком начинает распускаться непривычное чувство зависти ко всем персонажам этой странной истории. Да-да! Я банально завидую тому, что они, как античные демиурги, сумели создать собственный веселый мир, тогда как я, пусть благополучно и удачливо, принужден существовать в чужом тоскливом и пугающем мире, да еще и подчиняться его законам. Сгорите, все фотовспышки на планете, я завидую им!

По MTV показывают концерт Джастина Тимберлейка в Нью-Йорке. Минуты две я всматриваюсь в экран, ловлю себя на мысли, что давно не был в Нью-Йорке и очень хочу туда. А бродить по слякотной Москве в поисках неизвестно кого – не хочу…

А еще больше я хочу на концерт. Все равно – чей, тоска по живому звучанию электрических инструментов время от времени посещает каждого, в ком есть хоть капля полезного электричества. В ответ на мои мысли полифонично завывает телефонный звонок. Женский голос, удостоверившись, что «вы говорите с Агеевым…» и «да, у меня есть минутка…», произносит тошнотворное слово «пиар».

– Меня зовут Таня, я занимаюсь «пиаром» Белки. Если я вас не очень побеспокоила, у меня к вам просьба, точнее – предложение, а еще точнее – приглашение… – неужели в стране существует школа, в которой так называемых «пиарщиц» учат топить собеседника в водопаде бессмысленных конструкций, маскируя потоп нарочитой вежливостью?

Она продолжает тараторить:

– У Белки сегодня концерт. Белка вечером выступает на корпоративной вечеринке, точнее – на дне рождения одного уважаемого человека, точнее – олигарха, медиамагната. В ресторане «Марио» в Жуковке. Она вас приглашает и будет рада видеть. Вы сможете приехать?

– Думаю, да…

– Тогда я лично встречу вас у ресторана в девять вечера. У вас определился мой номер телефона? Наберите, пожалуйста, когда подъедете. Да, еще дресс-код…

– Я понял. До вечера, – сухо обрываю я пиарщицу и отключаюсь.

В оставшееся до выезда на Рублевку время пытаюсь упорядочить в голове хаотичный набор фактов, людей и событий, относящихся к делу, в которое я так самоотверженно и опрометчиво ввязался. Итак, Белка занимается сексом со своим звездным любовником. Затем она выходит в ванную, а он – на балкон. Затем она возвращается, а он – лежит внизу, разбитый всмятку. Очевидных версий происшествия – три. Первая – Слава покончил с собой, заигрывать с суицидом последнее время вошло у него в привычку. Вторая версия – его укокошила Белка. Зачем? Какой у нее может быть мотив? Любовная ссора? Возможно, она узнала об очередной его измене. Я-то уверен, что он постоянно уестествлял своих податливых фанаток. Как там говорится в детективах – убийство в состоянии аффекта? Вспышка, помутнение, порыв, и вот – он под окном, а она мечется в панике. Есть третья версия – столкнуть рок-звезду мог любой из его литерных друзей. Формальный повод – червоточина в родословной – со слов Анки кажется мне нелепым и диким, но кто их знает? У каждого за несколько лет такого тесного общения мог возникнуть реальный, логичный, корыстный мотив…

Я пытаюсь размышлять остро, нестандартно. Как это писано в «Улиссе» – вскрыть скальпелем мысли трупы обстоятельств. Мне кажется, что я совсем близко, вот еще чуть-чуть, крошечный логический финт и я – у цели… Но в голове – кирпичная кладка, и я начинаю страдать оттого, что плохо соображаю. Так не хватает полета мысли, не хватает вдохновения. Через полчаса монотонной перетасовки фактов я пасую, признаюсь сам себе, что я – полное ничтожество без своего верного жизненного компаса. Я бросаюсь к волшебному тому и открываю «Улисс», загадав номер страницы и строки.

«Улисс» охотно отвечает целым абзацем:

«…Яхта проплыла вдоль пустынных берегов. На рассвете она шла по узкому проливу перешейка, по берегам которого теснились буковые, ясеневые и березовые леса, из недр которых вздымались зеленеющие своды, высокие горы, увитые мощным диким терновником, с остроконечными пиками, среди которых выше всех вздымался обелиск Бугенвиля».

Я закрыл глаза и постарался увидеть эти зеленеющие своды и леса… Я представил картинку. Есть! Спасибо, добрый друг! Я тебя понял. Изображения! Каждый день имея дело с фотографиями, я, похоже, приучил рассудок соотносить мысль с картинкой. Нужны картинки! Необходимо срочно поехать к тому старинному дому, где все произошло. Пока еще светло! Поехать и отснять кадры. Да, поскорее… Я в три минуты одеваюсь, сознательно игнорируя замечание Белкиной «пиарщицы» про дресс-код. Пошли вы в жопу со своим дресс-кодом! Хотите видеть, принимайте как есть. Уже из машины, по дороге к дому, набираю номер Анки:

– Привет, это Агеев. Есть срочный вопрос. Можешь выслать мне по мылу фотки всех персонажей из твоей литерной компании?

– И тебе – добрый день, умозрительный папарацци! – расслабленно вздыхает на том конце Анка, будто я отвлек ее от секса, – а твой верный фотоаппарат случайно не при тебе?

– Лейла всегда со мной. – Меня, кажется, покалывает ревность, оттого, что она там такая расслабленная, а я тут весь в мыле, рассекаю…

– Конечно, я вышлю тебе фотографии… Но, думаю, сегодня вечером ты и сам сможешь их сделать. Ты ведь собираешься в «Марио»? – Анка смеется. Мне хватает ума предположить, что – не надо мной.

– Они будут там? Как я их узнаю? А ты приедешь?

– О-о-о! Как много вопросов! – она заливается хохотом, а я чувствую себя деревенским простофилей, впервые попавшим в метро, – мои рекомендации просты и эффективны. Снимай все! Снимай всех! Направо и налево! Не пропусти никого! Я верю в твой талант!

Вот и поговорили.

Двадцать минут не отравленного выхлопными газами водительского удовольствия, – Боже, благослови субботу! – и я брожу в сгущающихся сумерках, вокруг бывшего доходного дома девятнадцатого века, который начинает казаться мне унылым готическим замком, несмотря на барочную претенциозность. Он выглядит призраком. Тенью, которая отбрасывает тень. Какой старый дом! Черномундирная гвардия московских ворон висит на карнизах, охраняя периметр. «Каркнул ворон: Nevermore!» – припоминаю я рефрен соответствующего настроению стишка из моего «Улисса» и пытаюсь напугать их фотовспышкой. Щелк! Щелк! – тщетно. Щелк! Щелк! – вон он, злополучный балкон на третьем этаже, во всех ракурсах… Выпирает металлическими ребрами из стены, как впаянная конструктивистская инсталляция. Не думал, что мне, яростному поклоннику вертикали, когда-нибудь представится случай сожалеть о высоте потолков в старинных зданиях. Третий этаж здесь – как пятый, а то и шестой в советских новостройках. Щелк! Щелк! – стена, вдоль которой падал Слава. Ювелирное нагромождение крупных, нарочито рельефных глыб, с эркерами и прочими извилистыми завитушками, названия которых я ни за что не стану искать в учебнике по архитектуре. Щелк! Щелк! – кусок асфальта, избавленный корыстной столичной модой на реагенты, от наледи и снега. На нем еще темнеет кровавое пятно. Конечно, никому в голову не придет мыть асфальт. Я чувствую, что как неискушенный следователь-самоучка обязан воспользоваться тем преимуществом, что место преступления не убиралось. Щелк! Щелк! Щелк! – я отпечатываю на хард-диске Лейлы буквально по сантиметрам асфальт, газон, кусты, все пространство в радиусе трех метров от кровавого пятна. Редкие прохожие оборачиваются в мою сторону, удивляясь еще одной странности в бесконечном московском фрик-параде: турист, фотографирующий землю! Такую дорогую землю, что она гораздо ценнее всех исторических памятников окрест… Смейтесь! Показывайте на меня пальцами! Я вас понимаю. Щелк! Щелк! – несколько окурков, явно сброшенных сверху, десяток желтых листьев, которые по воле загадочных природных капризов умудряются сохраняться в течение всей зимы, как забальзамированные мумии фараонов; кусок пластмассовой расчески, ореховая скорлупа, мелкие камни… Щелк! Щелк! Щелк!

Ай! Блин! Что такое?! Что за дела?! Безоблачное небо внезапно окатывает меня водой. Мини-ливень так неожиданно плещет на мою голову, что я роняю камеру.

– Будешь знать, грязный вуайерист, как подглядывать! – несется из окна на втором этаже. – Подонок! Чтоб от тебя одно мокрое место осталось! Захлебнись, гребаный папарацци! И газетке твоей – аминь!

Я поднимаю голову, с которой стекают струйки… чем он там меня облил? Надеюсь, не мочой? Не помоями? Вроде не пахнет… Из окна высовывается злобная физиономия Нефедова, вождя одной из думских фракций, политика экстремистского толка, которого я пару лет назад заснял за сладострастным избиением скромного студента. Ну, надо же, какие встречи подбрасывает жизнь! Он, верно, решил, что я снова охочусь за ним! Типичный парламентский идиотизм, замешанный на патологическом нарциссизме! Будто в жизни не бывает занятий интереснее, чем охота на депутата Нефедова… Впрочем, таковы превратности жизни светского фотографа. Никогда не знаешь, где и при каких обстоятельствах снова встретишь свою прошлую жертву. Хорошо бы не в самолете… Так вот, оказывается, где ты живешь, гад! Запомню на всякий случай!

Я молча показываю Нефедову вытянутый средний палец и наклоняюсь за камерой. Стоп! Это еще что такое? Темное пятно Славиной крови, на которое попала добрая половина предназначенной мне воды, начинает пениться и пузыриться. Порядочная кровь так себя не ведет. В голову лезут кадры из фильмов о вурдалаках… Эх, Слава! Я провожу пальцем по пузырям и обнюхиваю его, как заправская гончая. Этот запах трудно спутать с каким-либо другим. Его знают все домохозяйки мира и холостяки, которые время от времени вынуждены следить за собой. Стиральный порошок. Никаких сомнений. Точно такой же, каким все время пахнут мои джинсы после прачечной. Так, выходит, асфальт все же моют?

Теперь приходится заезжать домой, чтобы переодеться. Асфальт моют! Я так взвинчен неожиданно сделанным открытием, что, не мешкая ни минуты, голышом посреди комнаты начинаю использовать в собственной жизни химический опыт великого сыщика Шерлока Холмса. Миниатюрная трубочка, инкрустированная мифическими чудовищами, Анкины «Раста Энджелы», три глубокие затяжки, – и я уже как будто различаю в сизоватых клубах дыма картину преступления. Точнее, всего две – но какие! – ее детали. Первая: Славу кто-то столкнул, версия о самоубийстве теперь однозначно отпадает. Вторая: этот кто-то затем спустился вниз и вымыл пятно крови с порошком. Зачем? Для чего? Вопрос… Холмс, дунув опиума в Чайна-тауне, непременно бы на него ответил. Что скажет скромный московский фотохудожник? Безуспешно поискав несколько минут ответы в дымовых скульптурах, я смиряюсь со счетом 1:0 в пользу Холмса. Руки чешутся. Чтобы снять захлестнувшее меня возбуждение, роюсь в архивной папке, вытаскиваю снимок депутата Нефедова и карандашом, в несколько штрихов пририсовываю ему заячьи уши. Так будет хорошо! Еще раз подпрыгиваю и начинаю одеваться. «Раста Энджелы» влияют на меня облагораживающе. Я уже не морщусь от слова «дресс-код», опрометчиво брошенного Белкиной пиарщицей. Я снаряжаюсь, как рыцарь на турнир. В мои лучшие доспехи. Я не пренебрегаю даже галстуком, чего со мной не случалось со времен последнего проникновения в Кремль. Но не тем галстуком, который носят с понедельника по пятницу члены правления «Внешэкономбанка». А таким, в каком Оскар Уайльд блистал на собственном судебном процессе. Еще пара затяжек, и «Раста Энджелы», подхватив меня, на крыльях выносят из квартиры, чтобы бережно уложить в автомобиль и мчать на другой полюс сознания…

Мне удается домчать в Жуковку за сорок две минуты. Разворот после конечного указателя населенного пункта, направо-налево, и я паркуюсь у ресторана «Марио». Точнее, метрах в двухстах от входа. Все пространство перед ним загромождено гигантами автопрома, большинство из которых – раза в три превышают габариты моего скромного средства передвижения. Вот уж воистину все относительно: среди громадных джипов, майбахов и хаммеров размером с «Камаз» мой «Мерседес» смотрится «Жуком». Какое счастье, что люди, выезжающие в свет на этих бронетранспортерах, физически не соотнесены с ними в прямой пропорциональности. Никакие «Раста Энджелы» не помогли бы мне пережить встречу с трехметровым пассажиром «Майбаха» и его изящной спутницей, полтора метра в талии. Едва успев подумать об этом, я сталкиваюсь перед входом как раз с таким трехметровым футуристическим чудовищем, чья латексная маска напоминает Клыкозабра из сказки, которую в детстве читала мне бабушка. Чуть поодаль пляшут зажигательные обезьянки – танцоры в костюмах, умудряющиеся крутить файр-шоу хвостами. Декорация к русскому карнавалу периода активного декадентского саморазрушения. Экстерьер, в который органично вписываются черные пиджаки плечистых бодигардов. Я набираю номер пиарщицы и сообщаю о своем прибытии. Пока жду ее, продолжаю осматривать окрестности и вдруг вижу странную девушку на заднем сиденьи джипа, медленно выезжающего с парковки. Девушка колотит ладонью в заднее стекло, ее рот открывается, как у рыбы в аквариуме, она кричит только одно слово. Я присматриваюсь к артикуляции, и мне кажется, что это слово: «Помогите!» Но в этот момент джип срывается с места и отъезжает, взвизгнув шинами.

Как ведьма на метле из жерла вулкана, пиарщица Белки вылетает из ресторана с бейджиком Stuff и виноватой улыбкой.

– Скорее, скорее! Белка уже начала! – забыв о приветствиях и церемониях, она протаскивает меня мимо монолитных охранников, которые – я вижу по их лицам – с великим удовольствием сделали бы мне подножку, а после – контрольную подножку. Но их призвание сегодня не располагает к мелким шалостям.

– Там… там… девушка звала на помощь!

– Ерунда! Тебе показалось, тут полно охраны, кто-нибудь разберется…

Из зала доносится одна из моих любимых песен моей любимой… певицы? Песня «Амнезия».

\\я забыла, что забыла\\

\\позабыть тебя… у-у-у… \\

Ее голос, искаженный реверберацией зала, кажется мне чуть суховатым, монотонным, лишенным прежних красок, ярких красок жизни – less ordinary-life, как было явлено в откровениях от Бойла. Но что вы хотите от выступления на корпоративе, пусть даже на дне рождения могущественного медиамагната? У меня, к примеру, есть кадры спящего у микрофона Бутусова, когда «Наутилус», лет пятнадцать назад, играл заказник для братков в «Метелице». Пока толкаемся у гардероба, мимо просачиваются три сенатора, блондинка-телеведущая, известный стране сутенер и режиссер-мультипликатор. День рождения телевизионного босса – прекрасный случай, чтобы вглядеться в лица и что-нибудь почитать на них. К примеру, угадать, кому в этой жизни дает обладатель лица, а кто дает ему. Необходимость читать по лицам – привилегия моей профессии. Две трети гостей на подобном мероприятии – определенно зависимые и зависящие от именинника. А вот одна треть, может, чуть меньше – те, от кого зависит виновник торжества. Я готов сыграть с собой в эту игру: угадать – кто есть кто. Так, разминка… Надо же практиковаться в сыскном деле, раз назвался груздем… Пиарщица… кстати, пора поинтересоваться, как ее зовут…

– Таня.

– А я – Митя.

– Очень приятно.

…Пиарщица за руку тащит меня в зал, по пути расшаркиваясь с директором спецпроектов телеканала, который смотрит на нее вопросительно.

– …да, да, мы никуда не уезжаем! Она придет к вам за столик, как только закончит… Обязательно! – кричит Таня.

– Сколько ей еще? – перекрикивает музыкантов Спецпроектор.

– Пять песен.

– Ждем!

– А вон тот, второй справа – наш столик! – Таня делает жест куда-то вглубь зала и дарит дежурную улыбку, давая понять, что ее миссия по отношению ко мне исполнена, а теперь у нее полно других важных обязанностей. Я вежливо киваю на прощание. Пробираясь к столику артистов, продолжаю увлекательную игру с собой. Вот этот бегемот при сальной усмешке, притопывающий ногой, с развязанным галстуком… кстати, где же я его видел? Вопрос риторический. Конечно, по телевизору. Как и всех. Когда? В какой программе? Кто же он? Ага, припоминаю! Гендиректор крупного металлургического предприятия. Телемагнат зависит от него? Или – он зависит от телемагната? В этом случае я ставлю на именинника. Аргументы? Ну… Во-первых, знатный металлург наверняка рвется в Госдуму или в кресло губернатора своего края. Все они туда рвутся. А без могучего телеканала такие делишки не обстряпать. Во-вторых… директора подобных предприятий здорово неврничают, когда их работой недоволен президент страны. Президент делает звонок премьеру, а тот – я своими глазами видел это по телевизору! – вызывает управленцев на совещание и, прямо перед телекамерами, распекает, как нашкодивших первоклассников. Перед всей страной! Конечно, металлург заинтересован, чтобы телемагнат освещал его деятельность только в позитивных репортажах. Ясно, кто у кого сосет.

Белка с противными ар-эн-бишными модуляциями, эротично придыхая, что у них называется «на субтоне», заводит жалобный вокализ «Чему быть».

Я протискиваюсь к столику, за которым уплетают суши люди из Белкиного окружения. Некоторых я знаю. Ее стилист, концертный директор, продюсер Гвидо.

– Таня сказала, что я могу здесь присесть…

– Падай, – Гвидо гостеприимно кивает на свободный стул.

Щелк! С этим кадром все понятно. В центре его человек, который сам поставил себя в гиперзависимость от телемагната. Вряд ли на свете существует что-то, чего он не совершил бы ради эфира. Вплоть до поголовного истребления австралийских коала, если на то будет воля Всевидящего. Он сосет в этой питательной цепочке, продукт которой – не только жидкий белок. Гвидо громко аплодирует, свистит, кричит: «Браво!» Он вальяжен, благодушен, глядя на него, ни за что не скажешь, что вчера утром ему позвонили и сообщили о трагедии с артистом.

Его подопечная с победительной улыбкой дрессировщицы, укротившей население отдельно взятых джунглей, под нарастающий бит шепчет в микрофон, заговаривая боль любого тевтонского мальчика:

Компьютерные петли дерутся с гитарными рифами за пространство. Я впервые слышу ремикшированную версию ее первого хита.

Будто естественно цветущему и так же естественно готовящемуся вступить в пору увядания созданию сделали подтяжки, скорректировали нос, подрезали уши, и – не без легкой липосакции. Ресторан взрывается восторженными криками, столики быстро пустеют, гости трутся друг о друга на маленьком танцполе. Трение = электричество. Белка сейчас – как маленькая волшебница. Плавной модуляцией голоса превращает в единый поток электронов таких разных, случайных и неслучайных мотыльков, что слетелись на ее беспощадный огонек.

Женщины в открытых платьях, с осанками древнегреческих амфор, – жены, партнерши, любовницы – те, что в жизни абсолютно зависят от прихотей телемагната, – колышатся, как лианы под тропическим бризом. И в этот момент возможно… им наплевать на тех, от кого они зависят… они про них позабыли. Сейчас они – цветы, ведущие хоровод в состоянии полного умопомрачения. Они под гипнозом. Гипнотизер вытаскивает из-под самых потайных, запертых на семь кодовых замков и залитых свинцом дверей то, что мгновенно ложится на их лица, поверх водонепроницаемой косметики.

Я с трудом отрываю взгляд от этих лиц, чтобы отыскать посреди всеобщего помешательства главного героя торжества. Вон он, в полумраке ложи, застыл, не выпуская вилку из руки. Его глаза, как и мои секунду назад, прикованы к женщинам на танцполе. Он жадно читает то, что легло на их лица поверх водонепроницаемой косметики. Я уверен, в этот момент он зависит от них. Он сосет. Он уже внизу пищевой цепочки.

Последние звуки песни тонут в овациях, в прерывистом выдохе коллективного экстаза. Наваждение испаряется. Люди возвращаются обратно в себя, стряхивая остатки волшебства, как хлебные крошки. Белка оставляет в воздухе застенчивую стайку воздушных поцелуев. Вспотевшие музыканты покидают сцену. Им на смену выскакивает лощеный ведущий, замаринованный в геле и блестках. В пиджаке иссиня-черного бархата, расшитого позолотой, в кружевном жабо, белизной с которым могут поспорить только его зубы. Конечно, тот самый валет из карточной колоды Телемагната.

– быстро-быстро-быстро-аплодируем-аплодируем-аплодируем-спасибо-спасибо-тако-удивительное-выступление-нашей-любимой-Белки-да? – вас-накрыло? – вас-перевернуло?

Ведущий делает вынужденную паузу, которую мало кто замечает, потому что, жадно хватив ртом воздух, он выпускает по публике следующую нескончаемую очередь бронебойной дребедени:

– двигаемся-двигаемся-двигаемся-дальше-дальше-не-забываем-выпивать-закусывать-за-здоровье-нашего-дорогого-именинника-а-вот-уже-на-сцене-появляется-потрясающее-потрясающее-поверьте-мне-шоу-которое-никак-не-назовешь-закуской-нашего-вечера-встречайте-встречайте-артистов-шоу-«Торнадо»-наше-коронное-блюдо!

Ведущий удаляется задним ходом, столкнувшись по дороге со странной фигурой в белом балахоне. Лицо этого человека закрывает капюшон модели «ККК», так модной в сезоне 1939-40 гг. в некоторых из североамериканских штатов. Человек молча подходит к самому краю сцены и ставит рядом с монитором внушительных размеров магнитолу. Из тех, что меломаны со стажем предпочитают переносить на плече, тренируя матросскую походочку. Он со значением поднимает вверх указательный палец, резко переворачивает его вниз и вдавливает в клавишу на верхней панели магнитолы. Публика, завороженная этими манипуляциями, замирает в предвкушении. Из кратерного чрева магнитолы раздаются шипение, хрипы, которые быстро прерываются энергичным битом на высоких частотах, будто магнитола вознамерилась передать нам нечто важное при помощи морзянки. Впрочем, ничего расшифровывать не приходится. Спустя минуту, в течение которой человек в белом балахоне извивается в волнообразном танце под нежную пульсацию, поверх нее из динамиков раздается голос. Я ловлю выражение охотничьего любопытства на лице продюсера Гвидо. Пение Сирен – вот единственное, что приходит на ум при звуках этого инструмента природы. Я догадываюсь, какие мысли сейчас роятся за кустистыми бровями Гвидо. «Синтезатор? Сэмплы? Чьи сэмплы? А если – живьем писали? Немыслимо! Пойду перехватывать после шоу!» Любой продюсер на его месте рассудил бы так же. Дивный голос переливается красками, как океан, подсвеченный изнутри рождественской иллюминацией; голос вибрирует, звенит, обволакивает утробной вязью; голос зовет, обещает, манит. Впрочем, все это относится лишь к звучанию. Публика же настороженной тишиной мгновенно реагирует на информацию, которая транслируется голосом – я так и не смог понять – мужским или женским – с волшебной непосредственностью.

Голос рассказывает античным гекзаметром, в манере слепца Гомера историю о маленьком мальчике, который взрослел, учился, бился с быком на Олимпиаде, мечтал, мечтал, мечтал…

В это время из-за кулис появляются еще три фигуры в таких же балахонах, что и первый участник шоу, с огромными пакетами в руках. Легко спрыгнув со сцены в зал, они быстро обходят гостей, вынимая из пакетов и вручая каждому простенькую картонную маску. Гости немедленно подхватывают игру, надевают маски, предвкушая веселое дурачество. Спасибо! Какой подарок мне! На них оказываются маски животных. Тех, кого я мечтаю снимать всю сознательную жизнь. Я выхватываю Лейлу и начинаю строчить кадры. За столом рядом со мной больше нет стилиста, концертного директора и продюсера. Их места заняли волк, поросенок и какой-то востромордый зверек… Может, хорек? Или – куница?

А Сирена из магнитолы поет о том, как мальчик мечтал, мечтал… и женился на дочери вождя. Как она исполнила его сокровенные желания. Как он сам стал вождем провинции и правил, сочетая хитрость с коварством, расчетливость с мудростью.

Тем временем фигуры в балахонах, раздав гостям маски, возвращаются на сцену и продолжают пантомимой изображать историю, которая уже захватила внимание публики.

Я так увлекся фотографированием, что прослушал детали повествования, помню только, что Сирена вещала о военачальнике, который служил герою истории, завоевывая для него новые земли и богатства… Кажется, жена героя не осталась равнодушна к подвигам и блеску отважного воина.

К происходящему на сцене меня неожиданно возвращает Гвидо. Точнее звук, с которым он швырнул свою маску на стол, сбив рюмку с текилой, которую уже приготовился выпить стилист. Я оборачиваюсь и машинально делаю несколько кадров.

– Не снимать! – орет Гвидо и машет руками в мою сторону. Не дотягивается.

Куда исчезли вальяжное выражение и самодовольный лоск с его физиономии? В эту секунду она имеет вид хищной птицы, залетевшей в самолетный двигатель.

Я быстро переключаюсь на сцену. Там разыгрывается настоящая мистерия смерти… Точнее – убийства. Голос в динамиках вещает о том, как военачальника за своенравную выразительность, не вписавшуюся в рамки социума, сбросили со скалы… Я снова перевожу взгляд на Гвидо. Он уже успел взять себя в руки, лишь предательская испарина еще выдает волнение. И в этот момент я вдруг понимаю, что вся инсценировка была предназначена для него. Только для него! Как в моем «Улиссе» актеры по просьбе Гамлета играют перед королем-убийцей эпизод убийства, провоцируя его. Гвидо поддался на провокацию. Он выдал себя! Конечно, никому из присутствующих и дела до этого нет. Никто не заметил. Никто, кроме меня. Так разве не для этого я и подписался в сыщики? Йес! У меня получилось!

Осторожно, стараясь не задеть присутствующих, боком вылезаю из-за стола, все же наступая на чьи-то ноги.

Так! Так, так, так… Что теперь делать? Что вообще делают сыщики в таких случаях? Когда убийца выдал себя, но пока это понятно только тебе одному… И – никаких доказательств! Я протискиваюсь сквозь толпу в сторону туалетов, потея от волнения не меньше, чем только что уличенный продюсер. Стоп! Те люди, которые это сделали! Откуда они все знают? Кто они? Я резко поворачиваю назад, толкнув длинноногую брюнетку, которая в отместку обливает меня шампанским. За сцену! Приходится продираться сквозь толпу, которая как раз совершает очередной «отлив» с танцпола. По дороге к заветной дверце в гримерные помещения в поле моего зрения навязчиво попадает VIP-ложа телемагната. Я замечаю, как он долго шепчет что-то на ухо своей спутнице, почти закрыв ее от меня. Затем они вместе встают, он галантно предлагает ей руку. Не может быть! Его спутница до того напоминает мне девушку, просившую о помощи перед входом в ресторан, что я начинаю сам себя подозревать в паранойе и навязчивых галлюцинациях. Телемагнат с девушкой удаляются из ложи, демонстрируя королевскую вальяжность. Куда? Зачем? Впрочем, мне нет до них дела. Главное в этот момент – прорваться за кулисы! Монолитная фигура охранника перед входом преграждает путь. Я быстро роюсь в карманах, достаю смятую сотню долларов… А что? Какие еще идеи? Но тут меня выручает Белкина пиарщица. Все-таки иногда они появляются очень кстати. Таня высовывается из-за двери в гримерку и машет мне рукой, так, будто мы расстались минуту назад:

– Ну! Куда ты пропал? Скорее! Она ждет тебя!

Охранник неохотно подвигается. Я протискиваюсь в задымленное пространство гримерных комнат и, едва успев выпалить Тане «Где они?! Мне нужно их видеть!», сталкиваюсь с Ней… Белка стоит передо мной, смотрит на меня, улыбается мне. И больше всего это напоминает сон. Правда, должен признаться, такие смелые сны меня даже не отваживались посещать. Она подходит ко мне близко, совсем близко, ближе… еще… Я облизываю сухие губы, пляска кадыка соперничает с нервным тиком, дергающим губы.

– Я… Кажется, я нашел его!

Она не слушает. Она кладет руки мне на плечи, она откидывает свою рыжеволосую голову назад и долго-долго смотрит мне в глаза, причем ее зрачки начинают тот же стремительный серфинг от левого к правому горизонту и – обратно, который я однажды уже наблюдал… во время кинофестиваля… Дежа-вю? Будто все случилось вчера… Я помню, как тогда не решился… Я помню, как часто потом сожалел, что не решился… Я помню… Да к черту все! Я не собираюсь больше искушать фортуну! Я не собираюсь снова жалеть и канючить у судьбы: «Пли-из! Еще один шанс!» Я кладу руки ей на бедра. Я целую ее бережно, будто боюсь прикосновением губ разрушить наваждение. У меня просто нет другого выхода.

Бабушка, оказывается, была права. Сказки сбываются. Она тоже целует меня. Она отвечает мне… Правда, я не сразу понимаю это. Мне кажется, на несколько секунд я даже теряю сознание. Оцепенение? Шок? Гибель героя и медленное воскресение с привкусом помады на губах? Мы отрываемся друг от друга и – вдруг! – одновременно начинаем хохотать! Внезапно, шально, беспричинно… Дураки? Что с нами происходит? Мы показываем друг на друга пальцами и ржем вприсядку. Мы множим морщины, вываливаем языки и корчимся, ломаясь не по линиям сгиба. Какие мухи нас покусали? Разве кто-то может сказать?

– Пора! Пора! Уходим! – пиарщица Таня толкает нас в направлении служебного выхода.

– А где… Где эти? Ха-ха-ха! В белых… ха-ха… – я чувствую себя убийцей, разрушителем храмов, но почему-то по-другому не получается.

– Давно уже все свалили! И нам пора, если не хотите застрять за столиком у боссов! У них хобби – усаживать к себе за стол и накачивать артистов… – Таня бесцеремонно тычет меня телефоном в спину.

Мы спешно эвакуируемся, никем не замеченные. И смеемся. На улице в карнавальной толпе на нас тоже никто не обращает внимания. Хоть мы и смеемся. Дамы, барышни, кавалеры, фрики, маски, маски, маски… Мы пробираемся сквозь облако противоречивых ароматов и смеемся. Громко, в голос, как умалишенные… Выясняется, что наши с Таней авто припаркованы почти напротив друг друга. Не переставая смеяться и помахав пиарщице рукой, Белка открывает дверцу моего автомобиля… До смеха ли мне? Я корчусь в истерике.

Контрабандисты меня поймут. Каждый, кто ввозил на свою территорию ценность, с ясным пониманием того, что эта ценность ему не принадлежит… И вообще, все это – незаконно. И – незаслуженно. И – неправдоподобно. Кому-то все это навязчиво снится. При чем же здесь я? Да, таможенные привидения поймут меня. Это как распахнуть двери музея имени Джоконды перед живой Джокондой. Я даже попытался в застенчивых традициях гостеприимства продемонстрировать Белке фотовыставку ее изображений. Лихорадочно соображая, не будет ли роковой бестактностью показывать ей ее лицо с пририсованными чертами зебры. А она прервала меня. Мягко, но настойчиво. Как женщины умеют…

Думаете, у меня ничего не вышло? М-м-м… Вы совсем не знаете папарацци Агеева. Конечно, я суетился. Дергался, проливал вино, путал полотенца, говорил невпопад… Но… Лишь до того момента, когда ладонь моя легла на мягкую… После этого, ее первого громкого выдоха, взгляда, застланного доверчивостью, самообладание накрыло меня и больше не отпускало. Вот видите, иногда природа заботится о мужчинах…

Ее экстаз как шаровая молния. Осветил пять кварталов в окрестностях и медленно угас там, вдали за рекой. Утро мы встретили счастливыми.

Я никогда не знал до этого утра, что умею так долго и красочно говорить. Как в старинном английском анекдоте «…раньше овсянка не была пересолена, так что повод отсутствовал». Я готовил овсянку на завтрак, вместе с омлетом, блинами, тостами, фруктами, и рассказывал, рассказывал, рассказывал ей о ней самой. О ее отражениях в моем зеркале. Она смеялась, называла меня «влюбленное зеркало» и с аппетитом поедала мою стряпню. А я говорил, говорил… О том, каким идиотом чувствовал себя во время безрезультатных ухаживаний, о наших редких встречах, о моих сильных чувствах… Она сочувственно улыбалась. Даже Сириус позволил ей почесать себя за ушами. А он обычно не терпит фамильярности. Я все-таки показал ей кипу фотографий с ней в главной роли. Тех, которые она отказалась смотреть ночью. Она в клубе, она поправляет прическу, она орет кому-то, шутливо выпучив глаза, она на сцене, она танцует, она – зебра, она – лама-гуанака, она, она… Я вытащил Лейлу из кофра и двадцатью-тридцатью щелчками похитил самое ценное, что подарило мне это утро. Ощущение покоя, блаженства и счастья, размытое по ее лицу импрессионистским рассветным освещением. Она нисколько не позировала, и потому у меня получились такие живые кадры, о которых я и мечтать не мог. Будто это не я, а жизнь говорила: «Стоп! Снято! Ничего более цельного и законченного с тобой уже не может произойти!» Конечно, я рассказал ей о своем вчерашнем открытии.

– Гвидо?! – она брезгливо сморщилась, разрушив безмятежность, – не может быть!

– Я уверен! Осталось доказать…

– Как?

– Не знаю… Я должен поговорить с ним. Ты поможешь встретиться с Гвидо?

– Вообще-то… – она замялась, – ладно… попробую. Сейчас еще рано ему звонить. Он поздно встает. Мы встречаемся в студии через три часа, я поговорю с ним и перезвоню тебе. Только… как тебя представить?

– Скажи, что журналист… журналисты из этого… как его… ну, музыкального ежемесячника хотят поговорить… А я попрошу свою знакомую репортершу подстраховать меня. Мы приедем вдвоем, типа она – журналист, а я – фотограф.

– Хорошо.

Два часа спустя я вызывал ей такси в абсолютной уверенности, что только что прожил лучшее утро в своей жизни. Что жизнь состоялась. Что уже ничто не сможет сделать меня более счастливым.

А спустя еще час позвонила Анка.

– Ну, что, наблюдательный папарацци, теперь-то у тебя есть все фотографии моих литерных друзей?

– Откуда? Я никого вчера не встретил. А ты где была? Обещала прийти…

– Как где? Ты не понял? На сцене! Мы все были на сцене в белых балахонах! Не заметил?