Просто примите это к сведению: бестактно и жестоко интервьюировать продюсера, который потерял Артиста. Потерял при таких ужасных обстоятельствах. Я не говорю им этого вслух, но об этом заявляет мой строгий черный пиджак, наглухо застегнутый на все пуговицы. Когда вы десять лет вместе занимаетесь шоу-бизнесом, вы получаете десять лет совместной во всех смыслах жизни. Артист и продюсер – семья. Бестактно и жестоко интервьюировать человека, семья которого только что понесла тяжелую потерю. Я не бросаю это им в лицо, но именно об этом твердит мой отстраненный взгляд. Когда уголки век немного опущены, а в зрачках будто отключен свет, и они неподвижно, словно парализованные, направлены в сторону и чуть мимо собеседника. Стеклянный взгляд. Пугающий взгляд. Я хорошо знаю его, много лет репетировал перед зеркалом. В моей профессии бывают ситуации, когда необходимо оглушить взглядом. Превентивная мера. Чтобы затем не возникла необходимость стрелять.
И все же я согласился на интервью. Большое откровенное интервью о моем… об этом покойном мальчике. Сейчас мне важнее говорить о нем, чем молчать. И об этом я им тоже не сообщаю.
Их двое, девчонка лет двадцати пяти, в розовой кофточке, лисья мордочка, стройная фигурка, пегие косички вразлет, серые глаза, которые уже мерцают профессиональным опытом, уже способны рентгеноскопировать собеседника в поисках потаенных заводей, но еще способны поддаваться гипнозу. Поверьте мне, я хорошо разбираюсь в журналистах. Вы и года не протянете в моей профессии, если не владеете искусством манипулировать СМИ. А я в шоу-бизнесе двадцать лет. С полным правом переписки.
Они долго представляются, но я не запоминаю их имен. Ее спутник-фотограф меня настораживает. Пока не пойму почему. Конечно, я вспомнил его. Вчера, на дне рождения в Жуковке он чуть не заставил меня потерять контроль… Чертов папарацци! Неброской внешности, высокий, как большинство из них, упакованный в джинсы и вязаный джемпер, с неподвижным лицом и ничего, абсолютно ничего не выражающим взглядом. С таким проведешь несколько минут в одной комнате, потом прибежит полиция, выяснится, что он спер подвески голландской королевы, прирезал семерых охранников и находится в интерполовском розыске, а ты так и не сможешь его описать. Нечего описывать. Никаких зацепок. Подозри-и-ительно… Тем более парнишка все время прячется за свою фотокамеру в пол-лица. Как охотник, все время держит ее перед собой, а щелкает изредка, только когда уверен, что попадет туда, куда хочет. Слишком серьезное отношение к профессии, можете мне поверить. Охотник…
Мы рассаживаемся в студийном «предбаннике», у барной стойки, я предлагаю выбрать напитки. Девица ограничивается кофе, парень даже отказывается присесть. Кружит по комнате, будто вальсирует, приседает, нагибается, не отрывая камеру от лица и вдруг – щелк! – щелк! – вспышка – сделал кадр! Вчера он тоже снимал, только мне показалось – не целясь, просто палил наугад…
Девица пытается расположить меня лучистой улыбкой, я непрерывно отражаюсь в ее белоснежных зубах и невольно расслабляюсь. Тем неожиданнее на меня обрушивается ее первый вопрос:
– Как вы думаете, насколько возрастут продажи альбомов группы «Аллигархи» после гибели фронтмена?
Стараясь не поперхнуться, чтобы не выдать внезапно нахлынувшего бешенства, крупным глотком кофе гашу вспышку ярости. Глаза, конечно же, выдают меня. Надо было общаться в темных очках. Траур, все бы поняли.
– Продажи будут огромными. Никакой Интернет не помешает… – стараюсь говорить негромко, делово, чуть стиснув зубы, но без циничных перегибов. Эмоциональные всхлипы из арсенала истеричных домохозяек – «как вы можете такое говорить!» тоже не допустимы. Только – строгие, сдержанные интонации.
– …вряд ли музыканты «Кино» думали о продажах после гибели Цоя, когда доделывали посмертный альбом… Вряд ли музыканты Joy Division думали об этом, когда готовили к выпуску посмертную компиляцию… Поверите вы мне или нет, но я тоже не думаю. Скажу больше, все деньги от продаж нового альбома, песни для которого Слава успел… успел сочинить и спеть, я отдам на благотворительность.
– Какую благотворительность?
– Думаю, будет справедливо основать фонд его имени, который сможет помогать нуждающимся музыкантам. Тем, кто болен, попал в беду, временно потерял дееспособность…
Розовая кофточка ерзает на стуле, который я намеренно предложил ей. У него особенное сиденье, я называю этот стул «усмешка инквизитора». Ни один человек не может выдержать в нем спокойно больше пяти минут. Все начинают ерзать, крутиться, попеременно закидывать ногу на ногу, раскачиваться… И редко кто смог высидеть на нем более получаса. Очень полезный стул для общения с журналистами.
– Гвидо, простите, – кофточка переходит на слегка заискивающий тон, наверняка собирается сказать гадость, – мы все слышали, читали в газетах о том, что в последнее время у вас со Славой были… было недопонимание, что ли… вы не очень ладили…
Я тебе покажу «не очень ладили»! Меньше всего сейчас мне нужно, чтобы этого оболтуса посмертно записывали в мученики, в гении смутного времени, а я, как всякий Карабас Барабас, выглядел на его фоне бездушным угнетателем. Будь проклята сказка о Буратино, давшая этому народу такой яркий архетип! Сатанинский бизнес! Почему я не могу всему миру рассказать правду, как она есть? Почему не могу сказать, как часто этот клоун, обдолбанный в сопли, на записи не мог спеть ни одной ноты, а я платил и платил, платил и платил за студию? Почему не могу рассказать, как приходилось, на выезде – хвала Аллаху, сокращать концерты до тридцати-сорока минут, потому что этот похмельный мудак, из последних сил сдерживая спазмы на сцене, убегал за кулисы, чтобы блевать на ящики с оборудованием… Под глумливое хихиканье техников. А потом, подчиняясь десятиминутному неистовству зала, выползал, чтобы на подгибающихся ногах, дрожащим голосом выдавить из себя еще три песни на бис… Почему? Несправедливо… Почему мне невозможно поведать миру, как нанятые мной авторы писали за него эти песни, которые любая ссыкуха-малолетка запоминала с первого прослушивания? А он только ездил по стране и гадил, ездил и гадил, ездил и гадил! В аэропортах, в отелях, на стадионах, в ресторанах… А пресса подхватывала его фортели, пережевывала их, смакуя, и выплевывала хлесткими репортажами о смятении тонкой души поэта в мире тотальной потребительской лихорадки. Почему я не могу рассказать? Этика? Боязнь того, что мне не поверят? Природная сдержанность? Какая чепуха! Никто из этих журналюг никогда не узнает, что «посмертный альбом», с которым они сейчас носятся, как дурачки с писаной торбой, будет полностью состоять из песен, которые этот мудак напел два, три, четыре, пять, семь лет назад… Которые попросту не вошли в его номерные альбомы! Потому что он плохо их напел! А других-то песен у меня и нету… Сейчас, погодите… пройдет еще немного времени, и про него станут говорить «сжег себя в пламени творчества» или еще хуже – «погиб поэт, невольник чести»… приравняют к Кобейну, Моррисону, Кертису… Сравнят с Высоцким, чего доброго… Хотя бы по количеству выпитого… И я никогда не смогу объяснить им, что не мне, вовсе не мне, а им, этим малолеткам, этой публике, этим журналистам, гнусным политикам, жирным купцам был нужен именно такой вечно пьяный, постоянно обдолбанный рок-н-ролльный клоун, который иногда во время выступления даже фуражку на голове не мог удержать. Который работал жупелом для миллионов добронравных мамаш, желанным дефлоратором для миллионов российских девственниц, иконой пофигизма для субтильных пареньков с косыми челками, которые готовы прятать под подушкой томик Рембо, но не готовы читать его ввиду природной инфантильности. Я никому ничего не навязывал. Я лишь дал им то, что они просили. Потому что я – продюсер. Очень хороший продюсер. Я тебе покажу «не очень ладили»!
– Гм-м-м… простите, как ваше имя? – вполголоса обращаюсь к «розовой» кофточке.
– Белла.
– Благозвучно. Что ж, Белла, вы задаете непростые вопросы. Но, если у вас хватает мужества их формулировать, у меня должно хватить мудрости на них ответить. Мы… не хочу показаться излишне пафосным… мы были семьей. Десять лет вместе. Проинтервьюируйте любую российскую семью с десятилетним стажем, и вы поймете, что, кроме счастья, за эти годы, в их жизни случались недоразумения, недопонимания, как вы выразились, ссоры, даже конфликты. Кто-то не выгулял собаку, не выбросил вовремя мусор, не вымыл посуду… Наверное, я вас удивлю, но мы в шоу-бизнесе тоже – живые люди. И у нас происходит то же самое, что случается в обычных семьях. Иногда мы ругались со Славкой, – я деликатно отвожу глаза, – это были творческие споры… Без них вряд ли получилось бы то, что вы слышите на его альбомах. Хорошая сталь куется в противоборстве огня и воды. Но… – я окончательно прячу взгляд, – я любил его. И всегда, слышите, всегда старался оградить от житейских проблем. В этом – еще одна важная обязанность продюсера.
Белла-розовая-кофточка скромно опускает пушистые ресницы. Ветерок освежает комнату. Она крутится своей тощей задницей на моем «троне милосердия», но не делает попыток пересесть. Она продолжает спрашивать:
– В прессе в разное время муссировалась информация о романе Славы с другой вашей подопечной… я говорю о Белке… Как она? Ей предъявляют обвинение в убийстве? Говорят, улики указывают не нее… Мы, конечно, не верим… Прокомментируйте, пожалуйста? Каковы ваши действия в этой ситуации?
Щелк! Фотограф делает кадр. В моих глазах вспыхивают прожекторы гнева, стремительного и разрушительного, как цунами. Голос возвышается до ультразвука, который так любят проповедники и политические кукловоды. Этот монолог требует артистизма…
– Белка – убийца?! Это – фекальный бред! Так и запишите! Фе-каль-ный! Белка – артистка, а не убийца! Она никогда ни на кого не смогла бы и палец поднять! Тем более на Славку! У них… – мой голос близок к срыву, – у них были очень… очень близкие отношения. Я… правда… не хочу… не могу… сейчас это комментировать… Это личное, даже пресса должна понять. Но я сделаю все, чтобы доказать ее невиновность! Потому что она – невиновна! Мне это ясно, как простая гамма! Любой, кто усомнится в этом, станет моим личным врагом. Я на ее стороне! Я ее продюсер! Я обязан защитить артиста…
Я захожусь в астматическом кашле, и это уже не игра на публику. У меня вызывает нервную аллергическую реакцию все, что касается моей девочки. Девочки, которой я отдал слишком. Слишком мало? Слишком много? Не знаю. Просто слишком. Глядя на розовую кофточку, я вспоминаю ту переломную новогоднюю неделю, до которой все развивалось гладко, что называется «по плану», а после – побежало фантастическими темпами, будто спринтер-нигериец решил ставить очередной мировой рекорд. В течение трех месяцев до прошлых новогодних праздников я записал с ней шесть песен и снял два клипа, то есть обеспечил основу для первого альбома и жесткую ротацию двух хитов. Певица с двумя хитами была желанной гостьей для большинства новогодних вечеринок. Поскольку серьезной концертной программы еще не было, я решил ограничить наш новогодний чес пределами Садового кольца. Только московские «сборники». Не больше трех-четырех номеров на каждой площадке. Заказчиков, пожелавших увидеть восходящую звезду Белку на своих корпоративах, набралось почти два десятка. Все мероприятия были расписаны на последние семь дней, остававшихся от того славного, слишком спокойного, слишком напыщенного, слишком сытого года. По два выступления – в первые три дня «жаркой» предновогодней недели, по три выступления – в следующие три дня и – апофеоз! – пять концертов в ее королевское величество новогоднюю ночь! Мы репетировали все шесть песен в ее стартовом имидже – блузка, черный пиджачок, челка, очки… Я подробно инструктировал Белку, как она должна двигаться на сцене, что говорить в паузах между номерами, как смотреть на публику у сцены, что отвечать заказчикам за кулисами… Она работала. Я никогда не мог упрекнуть ее в лени. Она честно вкалывала, как асфальтоукладчик, по уши влюбленный в гудрон. Она прогоняла свои песенки под минусовую фонограмму столько раз, что «минусовка» потела и теряла сознание. А Белка не желала останавливаться. Я принципиально отказался от репетиций с «живым» концертным составом и выдержал серьезное объяснение с подопечной на эту тему. Она кричала, она топала ногой, она настаивала, чтобы все было «по-честному», «вживую», «как в цивилизованном мире». Мне стоило больших трудов объяснить ей, что недостаточно нанять профессиональных музыкантов. Что «живой» коллектив должен быть не только отлично сыгран между собой, но и не выглядеть декорацией к солистке.
– Вам нужно будет стать одним целым на сцене, – убеждал я ее, – для этого слишком мало месяца репетиций. И даже двух месяцев может не хватить. Говорю тебе по опыту, для того, чтобы в вас видели группу, нужно, кроме репетиций, дать хотя бы два десятка концертов. И лучше делать это не в Москве. Вот допишем альбом, наберем состав, отрепетируем все вещи «живьем», поедем в тур по стране, там вы окончательно сыграетесь, и только затем мы явим вас столице! По-другому в шоубизе поступать не нужно! Не правильно!
Наконец она согласилась с моими доводами и принялась исступленно мучить «минусовку».
А в самом начале ударной недели, сразу после ее первого выступления, про которое я, при всем своем скепсисе и строгости к дебютантам, не мог сказать «блин комом», вдруг – случился надлом. Она заныла. Будто крошечный вентиль внутри нее ржавел, ржавел и неожиданно потек. Никогда не забуду ту сцену в гримерке ресторана «Турандот», сразу же после ее первого выступления на публике.
«Гвидо, пожа-а-алуйста, ну, пожа-а-алуйста, пообещай, что сделаешь это! – она прыгала вокруг меня, как ребенок вокруг елки, и все время заглядывала мне в лицо своими быстро бегающими зрачками. „Что еще, ма шер?“ – я устал и не был расположен к разговорам. „Ведь это же Новый год, Гвидо! Это мой самый-самый любимый с самого-самого детства праздник! Я всю жизнь, каждый год, проводила его с друзьями, с дядей Тони, с па… – она скуксилась, – а ты хочешь у меня его отобрать?! Мой праздник!“
– Давай сразу закроем эту тему! – я догадался, куда она клонит. – Это – шоу-бизнес, ма шер! Я в самом начале задавал тебе вопрос, от чего ты готова отказаться и чем ты готова пожертвовать ради своей цели. Что ты мне тогда ответила?
– Да-а-а! – она снова завизжала, как в тот памятный первый раз. – Но, Гвидо, пожалуйста, давай, не сразу… давай постепенно…
Я перебил ее:
– Скажи, я подавляю твою творческую индивидуальность? Я торможу развитие твоей личности? Я навязываю тебе примитивные ритмы, тошнотворные мелодии, тексты, от которых хочется блевать и тебе и слушателям?
Она молча покрутила головой.
– Тогда ответь, разве я запрещаю тебе самовыражаться в песнях? Разве я склоняю тебя к пошлой имитации чувств на сцене? Разве это не я говорю тебе: «Трахни их всех! Займись с ними сексом! Устрой оргию на сцене!»?
Она снова помотала головой, но продолжала мычать:
– Гвидо-о-о… ну, может, постепе-е-енно-о-о…
– Сколько людей живет в Китае? – потребовал я.
– Не помню… не знаю… миллиарда два? – она теряется.
– Допустим. Так вот, я два миллиарда раз отвечаю тебе «нет»! И не смей обижаться! Новогодняя неделя и особенно новогодняя ночь – главный доходный сезон в нашем бизнесе. И мы не имеем права бездарно профукать его. Спустить в сортир и дернуть за веревочку, наблюдая, как наши деньги утекают в канализацию. Все люди, как никогда, хотят развлекаться в эти дни. А ты – артистка! Твое призвание – развлекать людей! Как врачи дают клятву Гиппократа, ты должна каждый день клясться себе… и мне, на всякий случай, что готова будешь развлекать людей тогда, когда им это будет нужно, там, где им это будет нужно, а не тогда, когда твое капризное величество в настроении.
– Ну… я… не знаю… – она совсем сдулась.
– Ты замечала, что в слове «шоу-бизнес» – два слова: «шоу» и «бизнес»? Ты делаешь шоу, я отвечаю за бизнес. Мы работаем четвертый месяц, и я уже истратил полмиллиона. Вложил полмиллиона в тебя! И не каких-то там вечноопадающих долларов! Евро! Ты должна их честно отрабатывать. Не хочу напоминать тебе о контракте! Мне важно, чтобы ты действовала сознательно, но не из-под палки. А то, что Новый год – праздник, забудь навсегда! Для всех – праздник, для тебя – страда! Для всех – развлечения, а тебя – пахота! Для тебя, для Киркорова, для Баскова, для группы «Звери»… Для всех крепостных крестьян шоу-бизнеса! Если не согласна – забудь о шоу-бизнесе! – я намеренно был резок с ней. Очень важно сразу расставить приоритеты и в зародыше перемолоть зерна бунта…
Она всплакнула на подоконнике, но взяла себя в руки и на следующий день прекрасно отработала еще два концерта. Между нами повис холодок, она больше не смотрела на меня этими искренними подвижными глазами, она была со мной корректна, вежлива и не более. Но я постарался поработать ледоколом. Хороший продюсер – хороший психолог. Про кнут и пряник кто-то в свое время неплохо выдумал. Прямо в новогоднюю ночь я расколол лед! Артист – ребенок в любом возрасте, и хороший продюсер, по призванию, обязан быть «детским психологом». С детьми бесполезно разговаривать языком контракта. Их надо брать игрушками и подарками. Желательно дарить им ощущения и переживания. Тогда они – твои навсегда!
Когда часы били полночь, бледное и заостренное лицо президента на экране сменилось изображением циферблата, а разодетая публика в казино «Golden Palace» принялась звенеть бокалами, заливать соседей шампанским и выкрикивать нелепые лозунги, я за кулисами, где мы после дуэта «Чай вдвоем» ждали своего выхода, чмокнул Белку в ямочку на щеке и протянул ей конверт.
– С Новым годом, ма шер! Ты заслужила! Спасибо тебе за сотрудничество и… за понимание.
– Что это? – она прыснула шампанским, – премия?! Откупные за мечту?
– Открывай, малолетний циник.
Она разорвала конверт и торопливо высыпала на стол авиабилеты и маленькие картонные прямоугольники желтого цвета, на которых выделялось слово «Radiohead».
– Это… – ее лицо начало переливаться всеми цветами фруктов в настольных вазах, – это же билеты на «Radiohead»! Пятое января, Стокгольм! Не может быть! Гвидо! Ты – волшебник! – она повисла у меня на шее, и мое лицо моментально сделалось мокрым от поцелуев.
Вот так, вначале я сломал ее волю кнутом, а после наградил лучшим пряником, который только мог случиться в ее юной жизни. Поездкой на концерт любимой группы. Она бредила «Radiohead».
О, Боже! В ту ночь я даже не мог представить себе, как ее изменит эта поездка! К какому перелому в наших отношениях она приведет. Как она перевернет всю ее жизнь! И каким непредсказуемо доходным станет после этого перелома наш с ней шоу-бизнес. Деньги! Деньги! Слава! Слава!
– …Слава, я говорю о Славе, вы меня слышите? – журналистка размахивает миниатюрным диктофоном перед моим лицом. Я медленно выползаю из задумчивости.
– Так… что о Славе?
– Все-таки кто его убил? Какова ваша версия? Кому была выгодна его смерть? У него были враги? – она просто злонамеренно выносит мне мозг, мечет вопросы, как отравленные дротики.
– Видите ли, деточка, – я перехожу к покровительственному тону, который, говорят, мне очень удается, – неужели вы до сих пор не понимаете? Нет? Его убил единственный человек, который мог его убить и должен был рано или поздно это сделать. Этот человек – он сам. Да, вы не ослышались, Слава сам прикончил себя! И я говорю сейчас не о банальном самоубийстве. Не о подстрекательстве обстоятельств. Не о беспечном мальчишеском заигрывании с опасностью. Я диктую вам о метафизике. Если вы немного знаете историю мировой поп-музыки, то должны помнить, что никто другой в нашем мире так не склонен к саморазрушению, как поп-звезды. В них на недосягаемой для людей, для психоаналитиков, для священников, для полицейских, для всех прочих глубине заложен мощнейший заряд… я даже не берусь вам сообщить, сколько это будет в тротиловом эквиваленте. И однажды детонатор срабатывает. Бух! Они разлетаются в клочья! Все! Рано или поздно. А мы собираем их пепел и десятилетиями обожествляем его. Если поп-звезда умирает в своей постели в преклонном возрасте от подагры или простатита, значит, всю свою карьеру она строила на одной лишь пошлой имитации страсти. Понимаете меня? Если звезда не сгорела, значит, мы ошибались, называя ее звездой… А Славка сгорел. Значит, он был настоящий. Значит, его не забудут…
– Не забудем… – Белла смотрит на меня широко распахнутыми глазами, в ободках которых, как в замочных скважинах после утреннего тумана, притаились капельки росы. Мой монолог подействовал. Он изменил ее настрой. Я вижу, она уже забыла о своих профессиональных интересах, ей уже кажутся мелкими и недостойными те задачи, которые она ставила перед визитом ко мне. Какая, на хрен, разница, кто подтолкнул Славу, если смерть всегда была его единственной невестой. Страстная дева Смерть. Кажется, я сам, своей рукой сейчас пишу этот неприятный мне некролог на тему «сгорел поэт…». Ну да что поделаешь? По-детски непосредственно, словно очнувшись от склизких ночных кошмаров, журналистка спрашивает меня:
– Гвидо, а какая музыка настоящая? Как можно сегодня в ней разобраться? Когда этой музыки так много везде? Как отличить настоящую от ненастоящей?
Мне хочется по-отечески прижать ее к себе, пригладить ее пегие, туго стянутые волосы, вытереть слезы платком, дать высморкаться и качать, качать на своих коленях, покуда все не забудется. Вместо этого я примеряю на лицо гримасу подлого скунса и ворчливо затягиваю:
– Бро-о-осьте! Неужто вы не видите? А еще – работник музыкального журнала! Музыка-то кончилась! Совсем кончилась! Она перестала быть той жизнью, той энергией, в которой мы все нуждались с детства. Вы больше не найдете в ней озарений. И вдохновения в ней не ищите! И подлинных чувств… И самой жизни! Одна сплошная имитация! Прошло время великих групп и великих артистов, прошло безвозвратно. Сейчас вся музыка – в Интернете. А Интернет слишком многолик, то есть близок к безликости. Он слишком демократичен, чтобы воздвигать идолов. А вся поп-культура, подобно языческой мифологии, испокон держалась на поклонении идолам. Рекорд-лейблы, эти языческие святилища поп-культуры, больше не будут вкладывать миллионы долларов в раскрутку новых богов. А без этого мы никогда не узнаем новых «Битлз», новых «Дорз», новых «Рэдиохэд». Они, конечно, будут возникать то здесь, то там, в России, в Азии или в Африке – раз или два в десятилетие. Будут записывать свою музыку и – как все! – выкладывать ее в Интернет, где она затеряется в гигантской свалке звуков. Ее, может быть, скачает тысяча человек, может быть, десять тысяч, но – и только. Без той промоушн-машины, которую больше не будут смазывать рекорд-лейблы, без трудоемкого, кропотливого созидания Культа мы не будем узнавать ничего о том, что могло бы сделать этих новых мальчиков такими притягательными. Об их привычках, о том, что они едят на завтрак, какие кроссовки предпочитают, с кем трахаются, какие фильмы смотрят… Что они читают, умеют ли они читать, будут ли спасать амазонские леса или китов-касаток, как относятся к Гитлеру, к Папе Римскому, к Джессике Альбе, к Майклу Джексону… А без этих деталей не бывает Культа. Значит, не будет и новых Идолов. Вот так. Лет десять мы с вами протянем в окружении добротных, но средненьких артистов, время от времени похваливая или поругивая новый альбом тех, кто еще успел вскочить в уходящий поезд, успел стать идолом в прекрасную безвозвратно ушедшую эпоху. А затем надобность в личностях и вовсе отпадет. Музыку можно будет качать из сети, как… ну, скажем, как колбасу с завода. Заходите на сайт, который сам умеет создавать звуки, вводите параметры того, что хотите услышать, скажем: «брейк-бит, с бритпоповыми гитарами, с женским вокалом типа Поли Харви», указываете ближайшие аналоги, допустим: «Трики, Кардиганс, Ник Кейв» и – пожалуйте! – компьютер выдаст вам бесконечно длинную колбасу той музыки, которую вы сейчас в настроении слушать. А пройдет настроение, зададите другие параметры, скажем, «даун-темпо с прямой бочкой и с гранжевыми гитарами», и – наслаждайтесь на здоровье! Вовсе незачем платить за это каким-то музыкантам, которые все равно сделают то же самое – скомпилируют, соединят то, что кто-то давно придумал, с тем, что кто-то другой давно выдумал, и втюхают вам это за деньги как новинку. А ваша работа, вся музыкальная журналистика сведется к тому, чтобы давать рекомендации на интернет-ссылки с любопытными миксами. Всё!
Взгляните, как точно десятилетие «нулевых» соответствует своему имени. Никого! Ни одной настоящей новой звезды! Сплошные фабричные марионетки и сетевые маргиналы…
Всё, милые дети! Геймова! Мне жаль вас! Вы только начали жить, вы только проснулись, зевнули, потянулись, открыли глаза… а музыка уже кончилась!
– Зачем вы… ну зачем вы так?
Чувствую, еще немного, и я доведу ее до слез этой патетикой. Ничего. Пусть получает свою дозу облучения. Хотела интервью – вот тебе интервью! Атмосфера в комнате сгустилась. Ее уже можно резать ножом и тонким слоем намазывать на хлеб. Звонкая трель телефонного звонка все портит. Будто в водную гладь бросили камень. Звонит у папарацци. Он извиняется, отходит в угол и напряженно слушает секунд тридцать, не произнося не слова. Затем коротко бросает в трубку: «Еду!», отключается и, не прощаясь с нами, выбегает из помещения.
– Что это с ним? – спрашивает у меня Белла.
Забавно… в ее глазах я уже – мудрец, знающий ответы на все вопросы. В этот момент мой телефон тоже звонит. Соединяюсь. В трубке – хриплое карканье адвоката Ройзмана:
– Гвидо… Белку закрыли.
– В смысле?
– Нашлись новые улики… Короче… Ее посадили. Она в тюрьме.