Гурни Слейд подстригал траву.

Газонокосилка гудела довольством и сообщала о своей новизне; о ней свидетельствовала и пленка масла, покрывающая рабочие части. Обезглавлен­ные травинки прыгали в блестящей зеленой эма­лированной коробке, в то время как сладкий аро­мат свежескошенного сена пробуждал забытые воспоминания из детства Гурни.

Солнце всегда светило в те минувшие летние дни.

Он вспомнил, как лежал в густой траве, которую оставляли нескошенной за коротко подстриженной лужайкой, уютно отдыхая на притупляющей чувства равнине, где ты не спишь, но и не бодрству­ешь. Позади раздавался звон чашек на блюдцах — это его мать накрывала стол для чая, впереди — отдаленный, приглушенный рев косаря.

Запах скошенной травы соединил мостом года, прежде чем железная рука схватила его сердце и вернула его обратно на гладкий зеленый ковер. Косилка стала словно телом без мозга; она зигзагом ходила по траве, двигатель затрещал словно от поднимающегося страха, потом она врезалась в садовую ограду, смяв блестящую коробку, прежде чем резко замолчать.

Мягкий летний ветерок качал ветви старого бу­ка; воробей сел на подстриженный газон и тщетно искал червей. Вдалеке раздавался лай собаки.

Гурни встал и огляделся. Он увидел сломанную косилку, потом инстинктивно посмотрел вниз.

Он подумал: «О боже!» — и понял.

Тело лежало на спине, невидящие глаза смотре­ли в безоблачное небо. Его лоб был гладким, лицо без морщин, зубы оскалились в смертельной улыб­ке, и одна рука, левая, сжимала перед белой ру­башки.

«Я мертв».

У него не было мозга, чтобы сформировать мысль, языка, чтобы произнести слова, только час­тичка разума, которая парила в шести футах над землей. Но он осознавал — существовал — знал.

Осталось только одно чувство. Зрение. Он не слышал, не чувствовал и не обонял — только видел. Но эмоции еще жили. Печаль и страх беззвучно за­кричали, потом слились и дали жизнь горю. Он оп­лакивал смерть своего тела и всего, что к ней отно­силось. Еды, питья, запаха свежескошенной тра­вы, стука дождя по лицу, гладкости белой кожи Кэрон...

«Кэрон!»

Она не вернется до десяти: через шесть или семь часов, но шок от находки этой штуки — лицо быстро темнело — вполне может убить ее, или еще хуже — свести с ума.

Его взгляд внезапно устремился к коттеджу: желтые стены были наполовину скрыты жимоло­стью, окна закрыты белыми нейлоновыми портье­рами — четыре комнаты, разделяющий их холл и пристроенная кухня звали его, и через секунду он был там, плыл по холлу, пересекал столовую; нечто вне измерений.

«Она будет искать меня». Бессловесные мысли неслись по маленькой комнате как невидимые волны. «Сначала спокойно. Она откроет двери, по­зовет меня по имени, выйдет наружу, заглянет в сарай. Не в сад, будет слишком темно. Какое-то время она не подумает выйти в сад. Недоуме­вающая улыбка пропадет, ее глаза расширятся, в голосе зазвучат первые отзвуки беспокойства. Красные мысли возникнут в ее мозгу, словно алые маки на могилах мертвых, и она будет прекрасным мотыльком, попавшим в летнюю грозу».

Словно новорожденный жеребенок, он быстро научился передвигаться из одного места в другое. Он подумал «спальня» — и оказался там, завис над большой двуспальной кроватью, глядя в длинное зеркало на гардеробе, которое отрицало его суще­ствование. «Кухня» ассоциировалась с «раковиной», и тут же он оказался в яме из нержавеющей стали, где сверкающие стены поднимались в белое с про­жилками небо.

«Надо... было... украсить»... Мысли бросили его в сарай, где пустые банки из-под краски, кисти, гнездившиеся в кувшинах со скипидаром, испачканная темперой стремянка и покрытая пылью пила смотрели на него с гневным упреком.

«Духовка. духовка. Кэрон. сказала. выклю­чить. ее».

Он был на кухне, смотрел на серо-белую газовую духовку; маленькие безголовые змейки черного дыма застенчиво выползали из-за краев двери. Он оплакал смерть испорченного блюда, потом в тре­воге обернулся, обнаружив себя в залитой пламе­нем пещере, где гигантская запеканка пузырилась и шипела, ее поверхность была почерневшим ли­цом, покрытым взрывающимися волдырями.

«Должен. был. выключить».

Он находился в центре синего пламени. Пре­красный синий пузырь дрожащего света, который вылетел в сторону и вверх в безграничное пространство, и он не чувствовал страха или удивле­ния, только безмятежное понимание, что сейчас у него нет размера или формы. Он вернулся к первоначальной искре, которую, в самом начале, вы­бросил могучий космический огонь.

«Она. скоро. вернется».

Мысль вернула его назад в гостиную, где он ме­тался по стенам в неистовстве беспомощного ужа­са, пока наконец своеобразная усталость, которая не имела ничего общего с усталостью тела, не за­ставила его остановиться на столе.

Он должен принять. Попытаться понять. Он мертв. Мертв... мертв... мертв. Но так ли это? Ис­тинный Гурни Слейд был очень даже жив. Он все еще мог думать, даже до известной степени дви­гаться. В самом деле, если переходить к голым фактам, ему недоставало только тела.

Какое-то время он обдумывал эту мысль, потом позволил ей развернуться. Каковы главные функ­ции физического тела? Ну, самая существенная — дыхание, потом речь и, конечно, движение.

Движение! Каково это — ходить? Гурни попы­тался вспомнить. Странно, он всегда принимал это фундаментальное действие как должное и никогда на самом деле не замечал связанных с ним чувств. Во-первых, было чувство твердой поверхности под ногами, потом плавная работа мышц ног и, воз­можно, автоматические взмахи рук. Побужденный импульсом экспериментатора, Гурни поднялся на высоту примерно шести футов и начал медленно двигаться по полу. Он попытался представить твердую поверхность, по которой шла пара пра­вильных ног — обутых в крепкие ботинки. Тут же он оказался глубоко в густом ворсе ковра; ножка стола парила над ним как ствол могучего дуба. Он метнулся вверх, подгоняемый взрывом раздраже­ния.

Он достиг высоты своего роста и попытался снова, но на этот раз сконцентрировался на фор­ме, которая перемещалась на двух ногах. Это точ­но был ответ; он не должен думать о поле. В конце концов, никто о нем не думал — его существование принималось как должное. Сейчас он был в оваль­ной коробке — другими словами, голове — глядя из двух маленьких окон, а ниже была покрытая пло­тью костяная клетка, скрывающая беспорядочный набор кишок, сердца, легких и печени. Ее поддер­живала пара шарнирных подвижных столбов, ко­торые в свою очередь были прикреплены к пло­ским объектам с десятью пальцами под названием «стопы».

Он сконцентрировал всю свою ментальную силу (если это было правильное определение) на этом желанном состоянии бытия. Ноги качались... нет, не так, черт возьми. Ноги поднимали стопы и ста­вили их на настоящий пушистый ковер. Голова смотрела вперед, глаза не мигали, рот был закрыт; сердце билось со скоростью семьдесят два удара в минуту, легкие знали свое дело: вдыхали и выды­хали, и кишки не двигались.

Гурни развернулся, когда достиг двери, и уве­ренно пересек комнату в обратном направлении.

Теперь еще раз. Он смотрел через два маленьких окна с окаймленными бахромой шторами снаружи. Его рот — щель с губами — был крепко сжат. Сердце билось ровно, печень работала, легкие вды­хали перед выдохом, кишки громыхали.

Потом он наткнулся на стол.

Он ступил твердой ногой на покрытый ковром пол.

Он не услышал звука, но было чувство. Или ско­рее эмоция. Радость того, кто творит.

Он поднялся по лестнице по одной ступеньке за раз, смотря прямо перед собой через маленькие окна. И у него появилось огромное желание уви­деть то, что он создал. Насладиться своим творе­нием.

Он поднялся на лестничную площадку, потом повернулся и вошел в спальню. Он испытывал не­которое беспокойство, потому что не мог слышать, не мог посмотреть налево или направо, а также вверх или вниз. Шея! Он забыл о шее. Никогда не задумывался — должно быть, это основы, иначе он не смог бы ходить, чувствовать пол под ногами, или смотреть в маленькие окошки.

Он стоял перед зеркалом на гардеробе и рас­сматривал свое творение. Холодный ужас обру­шился на него и сохранил отраженную картинку неподвижной на целую секунду. Лицо было оваль­ным, белым, безволосым; на нем была тонкая щель, служившая ртом, но не имелось носа, ушей и шеи. Два маленьких молочно-белых окна тупо смотрели на своего создателя. Голова, если ее можно так на­звать, сидела на бочкообразном... нечто, и он за­был о руках. Потом он осознал, что забыл кое-что еще, но в данных обстоятельствах это казалось не­важным.

Ноги были истинным триумфом. Длинные, мус­кулистые, волосатые, они имели все отличительные свойства настоящих мужских ног. Гурни с удовольствием отнес бы их куда угодно. Потому что остальное. Картинка задрожала как бланманже в духовке, потом быстро растворилась, и Гурни Слейд снова стал искрой сознания, парящей в шести футах над полом.

«Как»?

Как сделать идеальную копию тела из плоти и крови? Он знал, что это возможно, но как? Как. как. как..? Конечно, его воля была, так сказать, мукой, из которой создавали торт. Но где взять во­ду, сахар, специи и все остальное? Когда он решит эту тайну, следующая постройка будет успешной. Он летал по коттеджу как невидимый мотылек, входя в темные шкафы, с детским восторгом про­ходя сквозь замочные скважины. Он вошел в ред­ко используемую переднюю комнату, тут же поте­рялся в вазе с цветами, вернулся в кухню и тут же отступил, увидев, что там все в дыму. Наконец он метнулся обратно в спальню. В любом случае, именно здесь крылся ответ. Он опустился на кро­вать и задумался.

«Почему»?

Почему спальня? Одно он знал точно: его память не повреждена. Потеря мозга не уничтожила шаб­лон его памяти; означало ли это, что автоматические импульсы все еще можно запустить? Мен­тальный блок питания, который мог бы создать восьмидесятикилограммового мужчину из восьми­килограммового ребенка? Если так... Он взлетел, потом подплыл к зеркалу на гардеробе. Но все еще оставался вопрос. Почему спальня?

Потому что. Мысли наскакивали друг на друга, стремясь на свободу. Потому что здесь он спал, за­нимался любовью, отдаваясь базовой, грубой страсти, которая. Мысли собрались, стали надутым шаром, потом взорвались. Она не может умереть. Грубая страсть, остатки его души не могли уме­реть. Стены, пол, кровать напитаны ими. Личность Гурни Слейда была везде. И ему нужно только сло­жить ее, впитать дающую жизнь сущность, мед­ленно, кусочек за кусочком построиться вновь, ни­чего не забывая — использовать свою волю.

Снаружи темнело, и он знал, что собирающиеся тени придадут ему силы, помогут получить то, что ему было нужно. Он задумался, не может ли быть с этим связана поднимающаяся луна, но быстро от­верг эту мысль, готовясь к величайшему экспери­менту.

Сначала его мысли, словно крылатые вестники, налетели на стены, опустились, потревожили по­крытые пылью воспоминания.

«. почему. ты хочешь съесть меня? Любовь это любовь это любовь это вожделение. Что это? Порыв попасть внутрь кого-то и стать его частью»?

«Сейчас не время для философии».

«Мы можем иногда говорить»?

«Я Огромный Сидящий Бык. я не разговари­вать».

Потом его мысли стали трубками, длинными щупальцами, которые присосались к стенам, кро­вати, полу, потолку, и его воля стала огромным насосом, втягивающим куски, остатки, фрагменты Гурни Слейда.

«Ты не должен. хорошо. если хочешь. ты слишком туго завязал. черт. несварение. нужно принять ванну. деньги. много любимых денег. больно... посади завтра нарциссы... красивая грудь... на следующей неделе мне тридцать пять. старею. счета. чертовы счета. кожа. белая. мягкая. ноги. бедра. задница. хорошие ново­сти. лучше ягодиц. зад».

Трубы разбухали, пульсировали, наполнялись сущностью; но он должен действовать аккуратно. Не терять головы, восстанавливаться медленно, ничего не забыть. Заложить основы.

В конце и начале были кости. Скелет.

Гурни Слейд смотрел, как возникает его скелет. Сначала — как едва видимый, слегка светящийся контур, потом — твердый, крепкий каркас сочлененных костей, дополненный черепом, позвоноч­ником, ключицами, лопатками, грудиной, ребрами, локтевыми костями, крестцом, тазом, бедренными костями, коленными чашечками, малоберцовыми костями, берцовыми костями и хрящами.

Теперь пусть заполнятся пустоты.

Масса серой материи завладела черепом; потом появились барабанные перепонки, сияющие глаз­ные яблоки, розовый язык, кровеносные сосуды, зубы, трахея, пищевая трубка — Гурни не помнил ее правильное название — нежные розовые легкие, темная коричневая печень, розовато-лиловое с белыми прожилками сердце, почки в сале, аккуратно скрученные витки кишок. Вскоре скелет Гурни был набит плотнее, чем чемодан отдыхающего, и он приготовился к финальному акту.

«Кожа. кожа. пусть будет кожа».

Скелет был покрыт дымкой; она быстро слилась в скользкую пасту, побежавшую во все стороны. Она пузырилась, кипела, прорастала грубыми ушами, влажным блестящим носом, потом она за­твердела и стала гладкой белой кожей. Лысый че­реп потемнел, когда появились космы рыжих во­лос; ресницы заявили о своем существовании, пя­тичасовая тень затуманила подбородок. Цвет ок­расил щеки, пухлые губы, и хорошо сложенный мо­лодой человек смотрел на свое тело с удовольстви­ем.

«Жизнь... пинта жизни в правильной мере».

Сердце уверенно забилось; кровь побежала по поющим венам; слух взорвался внезапным ревом — и он был закончен.

«Я сделал это».

Его голос звучал странно, но был знаком. Тело чувствовало себя великолепно; оно никогда не бы­ло так хорошо настроено, так свободно от боли. Но почему-то что-то казалось неправильным. Он по­ходил на человека, который продал дом и снова незаконно поселился в нем.

«Я жив»!

Но так ли это?

Он встал перед зеркалом у гардероба и глубоко вдохнул, потом выдохнул. Его грудь поднялась, по­том опустилась самым удовлетворительным образом. Он ударил себя по левому бедру одной из рас­чесок Кэрон, и был почти удивлен, когда удар об­жег кожу, и она порозовела.

«Я сделал это. но я не мог».

Эти противоречивые мысли сопровождали его до самой ванной и отказывались рассеиваться, даже когда он порезался во время бритья, и видел, как яркая красная кровь стекает по подбородку.

«Я знаю, как я сделал это, но не могу поверить в это».

Когда он лежал в ванной, о своем присутствии заявила более успокаивающая мысль.

«Может быть. может быть, я вообще не уми­рал».

Облегчение прорвалось, затопило его мозг, за­гнало тревогу в темный угол, где она ждала, когда волнение уляжется.

«Я никогда не умирал. Все это бессмысленные идеи. Чертово воображение разыгралось. Я, навер­ное, спятил, но я не умирал. Боже милостивый, я никогда не умирал».

Он надел свой лучший твидовый костюм, надел ботинки и завязывал галстук, когда еще одна мысль зашепталась в темных коридорах его мозга.

«Если ты не умирал, то в саду ничего не лежит».

Он схватил злую змею мысли и бросил ее в ме­шок забывчивости. Но она каким-то образом вы­бралась, и ее уже было не сдержать. Она возобно­вила свой непристойный шепот.

«Если нельзя доверять памяти, то где реаль­ность? Откажись от воспоминаний, сотри про­шлое, и ты мертв, потому что никогда не жил».

— Этого не было, — Гурни заговорил вслух. — Я жив. Как я могу лежать мертвым в саду и стоять в этой комнате, дышать, видеть и слышать?

«Тогда выйди и закопай свое прошлое в глубо­кой яме».

— Нет, если я выйду, это станет опровержением моего существования.

Он спустился в кухню и выключил плиту, потом открыл окно и заднюю дверь. Едкий дым выплыл наружу с угрюмой неохотой, в то время как прохладный вечерний воздух влетел внутрь, чтобы ласкать его разгоряченное лицо и липкие пальцы. Он открыл дверцу духовки и вытащил сгоревшую запеканку — черное в красную крапинку лицо, ко­торое слегка кипело, словно болото, перевариваю­щее последнюю жертву.

Сад звал его молчаливым, непреодолимым голо­сом. Призыв выйти и столкнуться с двуликой голо­вой правды был сродни призыву, который слышит человек на краю высокого здания. Прыжок — кратчайший путь вниз.

Он покачал головой и прошептал:

— Нет! — и вынул фонарик из кухонного шка­фа.

Он закричал:

— Я не пойду! — И зашаркал по садовой тро­пинке. Фонарик отбрасывал круг света, который метался по гладко подстриженному газону, пока­зывая четкие линии, отмечавшие путь газоноко­силки.

— Не туда... не туда...

Дикая надежда насмехалась над ним, и он знал, что позволяет лучу фонаря блуждать по садовой стене, отдельным клумбам — где угодно, кроме темного участка сразу за садовым сараем.

— Не туда. сон. безумие.

Он медленно пошел направо, пытаясь направ­лять луч света влево, но предательское запястье было не обмануть. Наконец то, что он не хотел ви­деть, оказалось на месте — подсвеченное, откры­тое в полном уродстве.

Он подошел к телу как кролик притягивается к змее. Медленно, дюйм за дюймом. И если бы это зависело от воли и силы, он бы развернулся и побежал обратно в темноту. Но его ноги двигались вперед беспощадно, и скоро, слишком скоро, он смотрел на чернолицее нечто, смотрящее в теперь закрытое облаками небо выпученными глазами. Зубы были обнажены в смертельной ухмылке; одна рука — черная — черная после внезапной смерти — все еще сжимала край рубашки, и ужас Гурни Слейда смешался с жалостью. Жалостью к ужа­сающему телу его бывшего «я».

«Она не должна это увидеть».

Он подошел к сараю и вытащил кирку и лопату.

Каждый человек должен закопать свое прошлое.

Кэрон пришла домой в десять тридцать.

Гурни слышал, как зарычала машина, когда она переключила передачу и завернула на подъездную дорожку. Шаги на гравии, скрип гаражной двери, ворчание двигателя, и задернутые шторы на миг сверкнули светом. Потом гаражные двери захлоп­нулись, шаги подошли к передней двери, ключ звякнул в замке, и она оказалась здесь — в холле.

— Гурни?

Ее голос был ясным, таким знакомым, но все же ему казалось, что он раздался из времени, которое давно прошло.

— Гурни, ты здесь, дорогой?

Она прижала свою прохладную щеку к его щеке и нежно обняла его.

— Извини. Я поздно, но маме было нехорошо, и я подумала, что лучше дождусь возвращения Мил­дред. Ты думал, что я никогда не вернусь?

— Красивые женщины всегда опаздывают, — сказал он.

— Льстец.

Она отпрянула и вошла в гостиную, снимая перчатки и пальто, потом поправила яркие рыже­ватые волосы, глядя в зеркало над камином.

— Боже, какая я растрепанная. Ужин сгорел?

— Ну... — начал он.

— Ты забыл, что нужно выключить духовку?

— Вроде того. забыл.

— Как ты мог! Черт побери! Честно, это уже слишком. Тебе нужно было всего лишь повернуть ручку. Черт! Мама была права: чем быстрее жен­щины научатся откладывать яйца, тем лучше.

Она вошла в кухню, и он услышал восклицания, звон посуды на столе, за которым почти тут же по­следовал тихий смех.

— Поговорим о сгоревшем жертвоприношении.

Он сел в кресло, закурил сигарету, сделал не­сколько затяжек, потом быстро потушил ее в пе­пельнице. Дым на вкус казался странно горше.

— Яйца и ветчина, — выкрикнул голос Кэрон, — это все, что у нас есть. Сварить яйцо-пашот или пожарить?

Гурни привиделись яйца, плавающие на растоп­ленном жире в сковородке; два глаза мертвеца. Он проглотил острую боль поднимающейся тошноты.

— Пашот.

— Хорошо, будут яйца-пашот и ветчина. Что ты делал, пока меня не было?

— Подстриг траву. Немного покопал.

— Копал, — звон тарелок, рев газовой горелки, — что, черт возьми , ты копал?

— О, — он пожал плечами, — закопал старый мусор.

Ее шаги ходили взад-вперед по кухне.

— Ты не хотел переусердствовать. Я думала, ут­ром ты выглядел довольно потрепанным. У тебя еще были боли в груди?

— Нет, — сказал он и улыбнулся, — больше ни­какой боли.

— Думаю, это было несварение. Будь ангелом и накрой на стол.

Он накрыл стол скатертью с голубыми краями, аккуратно положил ножи, вилки и ложки на их традиционные места, потом вернулся к креслу.

Он был голоден.

Это был не ноющий голод. Не приятное желание еды, от которого рот сочится предвкушаемым на­слаждением, но страстное желание насыщения, которое наполняет все тело. Результатом этого го­лода была растущая слабость, которая сильно пуга­ла его. Насколько сильным, фактически выносли­вым, было его новое тело, созданное из темных по­терь его души? Он встал, когда вошла Кэрон, тол­кая тележку для еды, и быстро сел за стол.

— Бедняжка изголодался? — Она поставила пе­ред ним тарелку с ветчиной, яйцами-пашот и жа­реной картошкой. — Только ты виноват, что запе­канка сгорела. Не представляю, что на тебя нашло.

Он схватил нож и вилку и отрезал кусок шипя­щей ветчины.

— Увлекся. Забыл о времени.

— Увлекся стрижкой травы! — Она рассмеялась сладким серебряным смехом, в то время когда Гурни засовывал кусок ветчины в рот.

Вкус был неправильным. Словно он жевал по­догретую, давно мертвую плоть; его желудок взбунтовался, и он выплюнул еду. Она лежала на скатерти как отвратительное грязное пятно; полу- пережеванное мясо казалось скопищем красных червей.

— Какого... — Кэрон привстала со стула и по­смотрела на него с удивлением и страхом. — Ты заболел? Ради всего святого, что происходит?

— Ветчина, — Гурни указал на нее вилкой, — стухла. Сгнила.

— Ерунда, — Кэрон положила маленький кусо­чек в рот и прожевала с выражением жалкой тре­воги. — Свежая. С ветчиной все в порядке. Это ты. Я знала, что что-то не так, как только вошла в пе­реднюю дверь. Ты заболел.

— Черт возьми! — Гурни бросил нож и вилку и содрогнулся. — Со мной все в порядке. Я чувствую себя чудесно и хочу есть. Я чертовски голоден, но не могу есть эту гадость.

— Думаю, тебе лучше посидеть спокойно не­сколько минут, пока я не принесу тряпку.

Она медленно пошла на кухню с прямой спиной, предусмотрительно отвернув лицо, и он чувство­вал, почти обонял ее страх. Он поддел одинокую жареную картошку и поднес ко рту. Его желудок тут же взбунтовался, и какой-то автоматический импульс заставил его руку лечь на стол. Но преобладающий все голод был сильнее чем раньше.

«Не могу есть. Я буду голодать. не могу есть. Какой толк от нового тела, если я не могу есть?»

Кэрон вернулась с полотенцем, и за долю того как она достигла стола, он заметил свою правую руку. Одним быстрым движением он убрал ее ме­жду ног.

Кэрон вытерла скатерть, потом посмотрела на него, на ее бледном лице выразилось острое беспо­койство.

— Ты выглядишь ужасно. Тебе лучше пойти по­спать. Думаю, ты переусердствовал, но если завтра утром тебе не полегчает, я позвоню доктору.

— Да, думаю, ты права.

Встав, он положил правую руку в карман брюк.

— Мне станет лучше после хорошего ночного сна. Не волнуйся... не суетись. Я в порядке, просто устал... расстройство желудка.

Он оставил ее, делая все возможное, чтобы идти прямо, но в ногах была ужасная слабость, и силь­нейший голод взял его за глотку — требовал удовлетворения. Лестница была горой, взбираясь на которую он потратил целую вечность, лестничная площадка — широкой пустыней, и дверь спальни — вратами, ведущими в никуда.

Гурни Слейд опустился на кровать и медленно вытащил правую руку из убежища. Он долго смот­рел на нее, потом медленно принял неприятную правду.

Плоть исчезла с кончика его правого указатель­ного пальца. Фрагмент сверкающей белой кости выступал из цилиндра сморщенной кожи. Спустя какое-то время он потер другие пальцы, слегка прикусил руку. Притворяться бессмысленно. Его правая рука умирала. Он заплакал; сел на край кровати и рыдал как обиженное дитя. Он вырвал клочок жизни из рук смерти, но сейчас мрачный жнец возвращал свою собственность. Вскоре, одо­ленный слабостью, которая мгновенно заставила его забыть о странном голоде, он снял одежду и лег в кровать. Он видел, что его правый большой па­лец ноги темнеет, но в тот момент это казалось не­важным. Холодные простыни приняли его, и он опустился в мир, где мягкий звездный мрак был навек свободен от суровых лучей пожирающего солнца.

Он скользил по пустоши, парил в тумане, плавал в озерах солнечного света. Редкие деревья без ли­стьев поднимали черные костлявые руки к открытому всем ветрам небу, и высокая трава шептала бессмертные мысли бесчисленных мертвых. Силь­нейший голод гнал его вперед к далекому горизон­ту, и он крикнул: «Что это? Я должен есть траву, грызть дерево, наполнять рот черной землей?»

Ветер рассмеялся; высокая трава махала заост­ренными стеблями, и черные деревья тряслись в непристойном веселье. Потом он услышал звук мягких шагов, открывающуюся дверь, и рев бегу­щей воды.

Ему было лучше. Голод никуда не ушел, но пре­вратился в тупую боль; его новое тело было рас­слаблено, безвольно между простынями, и по неопределенной причине он ощущал поднимающееся волнение.

Кэрон принимала ванну. Рев ниспадающей кас­кадом воды стих, и за ним последовал мягкий плещущий звук. Она напевала. Мелодию он не уз­нал, но она была раздражающей, и он почувство­вал, как его сердцебиение ускорилось, в то время как в его чреслах поднималось тепло. Гудение пре­вратилось в слова, и она начала тихо петь, словно меньше всего боясь потревожить его сон. Слова и мелодия не сочетались с ее обычным, прозаичным «я». Он слышал каждое слово.

«О, возьмешь ли ты мою руку, дорогой?

Как камешек в ручье, она лежит и чахнет!

Отпусти бедную белую руку, дорогой...

Забери свое обещание».

Ему казалось, что он смотрит сквозь маленькое окошко в ее душу. Кто такая Кэрон? Он жил и спал с ней семь лет, и все же теперь понял, что никогда не знал ее. Мягкий голос продолжал:

«Прижмешься ли ты ко мне своей щекой, доро­гой?

Моя щека бела, моя щека стерта от слез.

Теперь отстранись, дорогой.

Чтобы не замочить свою».

Взрыв гнева наполнил его мозг. Она обманывала его, изменяла ему, осмеливалась скрывать внут­ренние просторы души. Он сел и взмахнул сжатым кулаком... Теперь три пальца стали теперь белыми, блестящими костями. Появится часть скелета, только если. Он зарычал глубоко в глотке, и рык разбился и стал яростными тихими словами.

— Изменщица. лгунья. ты заперла дверь, в которую я должен был войти.

«О, соединишь ли ты свою душу с моей, доро­гой?

Румянится щека и теплеет рука.

Часть — это целое!

Руки и щеки не разъединить, если связаны ду­ши».

Всплеск, бульканье уходящей воды, шуршание грубого полотенца о нежную кожу, потом звук приближающихся голых ног.

Кэрон вошла, завернутая в красное банное по­лотенце; она была восхитительно прекрасной и, странно, очень молодой. Она взглянула на него быстрым, ищущим взглядом, потом села за туалетный столик.

— Так ты проснулся? Надеюсь, это не я разбуди­ла тебя своим завыванием.

Он не ответил, только смотрел на ее блестящие плечи и стройную шею расширенными глазами.

— Тебе лучше? Ты должен быть осторожнее. Мне не нравится, что ты делаешь тяжелую работу в са­ду. Бог свидетель, мы можем нанять работника.

Полотенце соскальзывало, спадая на талию, и голая кожа была похожа на белое пламя, слепящее его глаза, утоляющее его гнев. Сильнейший голод разгорелся и смешался с гневом.

— Завтра мы вызовем доктора Уотерхауса, что­бы он осмотрел тебя.

— Что ты пела?

Он был удивлен спокойствию в своем голосе, не­брежному тону, которым он задал вопрос.

— А , это, — она с улыбкой посмотрела через плечо, — она называется «Соединение» Элизабет Барретт Браунинг. Норма Ширер поет ее в «Барре­тах с Уимпоул-стрит».

— Не знал, — ему пришлось сглотнуть — его рот наполнился влагой, — не знал, что тебе такое нра­вится.

Она рассмеялась, и он задрожал от ярости.

— Ты многого обо мне не знаешь, дорогой.

Он вытащил ноги из-под одеяла, и пол был твер­дым под его ногами. Он встал во весь рост, чувству горящее ощущение в деснах, в то время как свер­кающие кости его правой руки открывались и за­крывались, словно челюсти плотоядного паука.

— Подойди.

Рык, который поднялся из его желудка, взорвал­ся на связках и сдавил язык. Кэрон развернулась и с удивлением посмотрела на него.

— Что!

— Подойди.

Она медленно подошла к нему, неохотно, но, возможно, с тайной, испуганной радостью, потому что разве он не был великолепен в гневе? И сильнейший голод смотрел из его горящих, покраснев­ших глаз.

— Что случилось? Зачем смотреть так...

Кости его правой руки обрушились на ее щеку, и она упала на пол, где лежала лицом вниз, ее голые плечи дрожали, когда она рыдала от боли и недо­умения.

Талия была стройной, спина изгибалась до белых плеч; выше была тонкая, прекрасная — о, такая прекрасная шея. Три рубца сочились кровью, стекающей по мягкому изгибу щеки. Его клыки вы­скользнули из десен и опустились на нижнюю губу. Он пускал слюни, наклоняясь к ней; он был голод­ным, приглашенным на банкет, когда эти пре­красные зубы — клыки — погрузились в мягкую белую шею.

Ее крики были музыкой, ее извивающееся тело, смертельная борьба законной жертвы — и ее кровь, дающий жизнь нектар. Она наполнила его рот, стекла по шее, наводнила его желудок, помча­лась по венам, и быстро превратилась в яростную, вечную жизнь. Она была прекрасной белой бутыл­кой, коробкой сока с шеей, похожей на соломинку, и он осушил ее до самой последней, ценной капли. Когда он наконец встал, тело было вялым, белее белого, кожаной сумкой, наполненной костями и обескровленным мясом.

Гурни Слейд поставил ногу на податливую спи­ну, сомкнул руки, теперь покрытые плотью, открыл рот и издал победоносный рев сытого вампира.

Он испытал раскаяние от насыщения.

— Я один.

Он перевернул тело на спину и содрогнулся от его ужасающей внешности. Лицо сжалось, глаза выступили, рот раскрылся. Он опечалился от того, что ему пришлось уничтожить такую красоту, но больше всего он скучал по ней.

Вскоре он встал, поднял безвольное тело и отнес его в сад. Он выкопал вторую могилу, и отдал труп голодной земле.

Ему было скучно.

Он бродил по пустым комнатам, ища развлече­ния. Его желудок бурлил; это был не просто намек на несварение, потому что его последний обед был богат, переполнен витаминами и протеинами, и сейчас, когда сильнейший голод исчез, он скучал по нему. Он был похож на мужчину, полностью удовлетворенного после полового акта. Все удо­вольствие ушло; но появилось легкое чувство вины, предположение, что он объелся. Он съел торт, а теперь хотел вернуть его, дополненный белой глазу­рью.

Часы в холле серебряным голосом пробили три. Гурни знал, благодаря своеобразному инстинкту, что время подходит к концу. Скоро солнце протянет золотые пальцы к лицу ночи, и задолго до того его прекрасное новое тело должно распасться, стать миллионом невидимых атомов, которые лягут словно серебряная пыль в темных углах — ожидая темноты, чтобы снова сплотиться.

Тень порхнула по полу. Просто полоса темноты, которую он бы не увидел вчера, но теперь его глаза отличались особенной чуткостью, и он знал, что Кэрон вернулась. Он взбежал по лестнице, пере­скакивая через две ступеньки, оживленный любо­вью, вожделением и циничным весельем. В спаль­не крошечное пятно тени порхнуло мимо зеркала на гардеробе, потом бросилось прямо ему в лицо. Он рассмеялся и мягко сказал:

— Не глупи. Создай себя, это твое посмертное право. Не трать энергию на порхание обезумевше­го мотылька. Ты меня слышишь? Успокойся.

После нескольких кругов по комнате пятнышко тени остановилось в пяти футах шести дюймах от пола, то есть на уровне носа Гурни, и между ним и зеркалом.

— Так-то лучше. А теперь сконцентрируйся. По­думай обо всех темных вещах. Купайся в темных водах полузабытых грехов; вспомни все поступки, которые почти забыла, потом позволь мыслям стать трубками, которые засасывают... Вот так. Господи, ты быстро усваиваешь, но, думаю, у женщин больше темных мыслей в головах.

Ее скелет сформировался очень легко; внутрен­ние органы заняли свое место, плоть покрыла кос­ти, и вскоре она была готова.

Кэрон сделала первый глубокий вдох, потом бы­стро вновь обрела язык.

— Ублюдок!

— Ну, ну, — он протестующе поднял руку, — ус­покойся...

Внезапно она разрыдалась, и он обнял прекрас­ное белое тело, и нежно поцеловал ее.

— Ну, ну. Все закончилось. Я так скучал по те­бе, мне было одиноко. Ужасное одиночество про­клятого.

— Зачем ты это сделал? — Она вытерла глаза тыльной стороной руки. — Зачем ты это сделал?

— Всякий пьет того, кого любит, — неправильно процитировал он. — Ты была рядом, я нуждался в тебе. Думаю, в глубине души я хотел, чтобы ты присоединилась ко мне.

— И мы больше никогда не расстанемся?

Он покачал головой.

— Никогда. Ночь будет принадлежать нам веч­но.

— И никаких кольев в сердце? Никаких поджо­гов?

Он рассмеялся.

— Это цивилизованная страна.

С дороги, граничащей с их садом, донеслось пе­ние. Голос взвился в поклонении Бахусу. Не мело­дичный голос — он был хриплым, неприятным уху — но глаза Кэрон заблестели от чудесной, прекрас­ной радости.

«Нелли Дин, о Нелли Дин.

Черт возьми, где ты была.»

— Путешественник возвращается домой на вол­нах вина, — мягко сказал Гурни.

— Я так голодна, — прошептала Кэрон.

— У тебя есть время перекусить, — заверил ее Гурни. — На твоем месте я бы не медлил.

— Думаешь, я буду?

Она на цыпочках подошла к двери, прекрасная лесная нимфа, ее глаза сияли девичьим предвку­шением. Она остановилась.

— Ты не пойдешь со мной?

— Спасибо, я ужинал.

Он ждал. Певец приблизился; его припев был данью плодородному воображению.

«О Нелли Дин, я пойду за тобой,

Если ты запрыгнешь на травянистый холм,

Я столкну тебя,

Потом я...»

— Ой, что за !

— А ! — кивнул Гурни. — Он увидел.

Пауза. Потом:

— Чтоб мне провалиться! В чем мать родила! Ну, иди сюда.

Его крик начался на высокой ноте, затем сме­нившись отвратительным бульканьем. Гурни лег на кровать и счастливо задумался о предстоящих го­дах. Конечно, их похоронят на погосте, но это бу­дет не важно, и кто-то другой будет жить в кот­тедже. Он надеялся, что это будет порядочная се­мья, большая семья, с которой они с Кэрон смогут поладить. Кто знает, со временем они могут по­строить процветающее сообщество.

Вернулась Кэрон, с кровавым ртом и влажными глазами; ее зубы казались красными жемчужина­ми.

— Я наелась до отвала, — призналась она.

— Ты выглядишь великолепно. Как Афродита, съевшая красный виноград.

— О, я испачкалась? Пожалуйста, не говори, что я испачкалась.

— Иди и умой лицо, — сказал он, — но поторо­пись. Скоро рассвет, и нам придется уйти.

Она вошла в ванную, и он услышал звук бегу­щей воды. Как ошибались старые сказки — будто бы вода могла не только очищать. Смыть следы греха, очистить лицо с красивыми, мягкими губа­ми, ласкать руки.

В его голове была музыка — пульсирующие ба­рабаны, сталкивающиеся тарелки, трепещущие скрипки — и он был богом плоти, высшим власте­лином крови, истинным королем ночи. Он встал и направлялся в ванную, когда Кэрон издала при­глушенный крик, и внезапно они оба стали атома­ми сознания, парящими по комнате.

Первые бледные пальцы рассвета проникли сквозь шторы, и снаружи, в саду, восходящее солнце улыбалось новорожденному дню. Тени мед­ленно отступили, словно ища защиты от несущего смерть света, в то время как лютик раскрыл свои желтые лепестки и возрадовался, что ночь мертва.

В саду, под ракитником, где тени все еще таи­лись не потревоженными, скворец выклевал изви­вающегося червя из свежезаполненной могилы.