1

После возвращения с изнуряющей работы, где Борщенко выполнил три нормы: за себя, за Шерстнева и за Кузьмича, — по лагерному репродуктору его вызвали к воротам.

— Ну, Андрей, желаю удачи, — стараясь не показать волнения, сказал Шерстнев. — Будь осторожен. Не сорвись… Помни, что у комитета на тебя большие надежды. И еще разузнай, что с нашими ранеными товарищами, как им помочь…

Они сидели со Смуровым в его кладовке.

— Секретным ходом пользуйся только в крайнем случае. — Смуров встал. Встал и Борщенко. — И не забудь: фонарь должен быть надежным. И не один, а минимум два.

Смуров и Шерстнев проводили его до выхода из барака.

Репродуктор продолжал вызывать:

— Борщенко, на выход!

За воротами его ожидал Шакун.

— Пошли скорей! — заторопил он. — Начальство ждет…

Через полчаса они были в главной канцелярии.

Когда Борщенко впустили в кабинет штандартенфюрера Реттгера, там уже находились майор Клюгхейтер и оберштурмфюрер Хейке. Майор в форме тодтовских частей сидел в кресле у стола, Хенке почтительно стоял.

Реттгер оторвался от какой-то бумажки и недовольно посмотрел на Борщенко.

— Подойди ближе! — приказал он.

Борщенко продолжал стоять у дверей.

— Господин штандартенфюрер, он не понимает по-немецки, — доложил Хенке.

— Тогда вы сами спросите, почему он так поздно? Или это ваш зубастый дурак где-то так долго болтался?!

— Господин штандартенфюрер, вы же знаете, что я ничего не понимаю по-русски. Пусть господин майор…

Майор Клюгхейтер повернулся к Борщенко.

— Подойди ближе! — на чистом русском языке приказал он.

Борщенко, четко отбивая шаг, подошел ближе и остановился напротив стола, вытянув руки по швам.

Реттгер с любопытством уставился на него.

— Ты и есть Черный ворон?

Майор повторил вопрос полковника.

— Так точно, господин штандартенфюрер! — четко отрапортовал Борщенко.

— Это твоя кличка. А как твое настоящее имя?

— Как твое настоящее имя? — повторил майор.

— Павел, господин штандартенфюрер!

— Полностью, полностью! Как по отцу? Как фамилия? Где родился?

— Как твои отчество и фамилия? — спросил майор, внимательно разглядывая Борщенко. — Откуда родом?

— Павел Андреевич Корчагин, господин штандартенфюрер! Родился в Харькове! — чеканил Борщенко, смело глядя прямо в колючие глаза Реттгера.

Майор с интересом поглядел на Борщенко и перевел:

— Павел Андреевич Брагин. Уроженец Харькова.

Борщенко продолжал не мигая смотреть на полковника, но мысли его залихорадило: «Почему майор не перевел, назвал иную фамилию? Ловушка? Может, проверяют, понимаю ли я их разговор?»

Полковник опустил голову, заглядывая в бумажку.

— Тут то же самое, — сказал он и глубокомысленно добавил: — У русских много Иванов и Андреевичей… А спросите, майор, кто были его последние начальники?

Борщенко твердо запомнил фамилии эсэсовцев, названных Шакуном. И вдруг засомневался: кто из них майор, кто капитан. Но это же надо сказать! Спина сразу вспотела…

Майор повернулся к нему:

— Кто были твои последние начальники? Почему ты понес околесицу о своей фамилии? Зачем выдумал новую?

— Последними моими начальниками были Мейер и Кунст, — отрубил Борщенко и добавил: — Мне так часто приходилось менять свои фамилии, что я теперь сам в них путаюсь!

— Ты не запутался, а заврался, любезный! — оборвал майор.

Борщенко еще больше вытянулся, а майор перевел:

— Он был в распоряжении гауптштурмфюрера Эрнста Мейера и штурмбаннфюрера Густава Кунста.

Отметив, что майор при переводе добавил имена и звания, Борщенко постарался это запомнить и еще более насторожился.

Реттгер заглянул в бумажку и, неудовлетворенный, задал новый вопрос:

— А кто был твой непосредственный начальник?

Никаких других фамилий Шакун не называл. Что отвечать? Кажется, влип!

— Почему не назвал своего непосредственного начальника? — спросил майор. — Кто он?

— Шарфюрер Бауэр! — выпалил Борщенко, решив, что если нужно еще какое-то лицо, то лучше его выдумать, чем растеряться и ничего не ответить.

С замиранием сердца он смотрел, как вчитывался Реттгер в свою шпаргалку, как недоуменно поднял голову и посмотрел на мнимого агента. Потом опять уставился в бумажку, пожал плечами и вопросительно обернулся к Хенке:

— Бауэр? Это после его откомандирования из Киева, что ли?

— Так точно, гоподин штандартенфюрер! — подтвердил Хенке, не желая ставить себя в неловкое положение. — Это после откомандирования его из Киева…

— А почему же он не назвал унтерштурмфюрера Зейтца? — недовольно сказал Реттгер. — Шакун указывает эту фамилию. Спросите у него, майор, о Киеве…

— Кто в Киеве был твоим непосредственным начальником? — строго спросил Клюгхейтер.

— Унтерштурмфюрер Зейтц! — отчеканил Борщенко.

— А Бауэр кто?

— Это — после Киева…

— Аа-а… — Майор повернулся к Реттгеру. — Все верно. Унтерштурмфюрер Зейтц был в Киеве, а Бауэр — это после Киева.

Реттгер отложил в сторону бумажку, подумал и сказал:

— Спросите, майор, с какой целью он был заброшен на советское судно? Что ему было поручено?

— Я должен был установить, куда следовал караван и его маршрут! — объяснил Борщенко. — А по прибытии на место сообщить об этом и получить указания.

— А как сообщить?

— У меня был портативный передатчик.

— Где он теперь?

— Утонул!

— Ты сам должен был обеспечить передачу?

— Нет, господин штандартенфюрер! Со мной был радист.

— Он жив?

— Он погиб, господин штандартенфюрер!

— Позывные и шифр сохранились?

— Никак нет, господин штандартенфюрер! Все погибло с радистом.

— Как же ты теперь свяжешься со своим начальством?

— Теперь я под вашим начальством, господин штандартенфюрер!

Реттгер сухо улыбнулся.

— Пожалуй, этот для нас подойдет, — повернулся он к Хенке. — Зачислите его в команду охранников.

— Он, кажется, посмышленее Шакуна, — заметил Хенке.

— Смышленее вашего зубастого чурбана быть не трудно, — с издевкой сказал Реттгер. — Пусть будут вместе. Только запомните: когда придет пора срезать головы этим славянским насекомым, вы мне доложите.

Реттгер опять перенес свое внимание на Борщенко:

— Майор, предупредите его, что он будет в команде охранников.

— Брагин! Будешь охранником! — перевел Клюгхейтер.

— Никогда ни одного выстрела я не сделаю по заключенному! — твердо заявил Борщенко. — Это исключается!.

Клюгхейтер посмотрел на Борщенко с изумлением.

— Это как же тебя понимать? — спросил он, всматриваясь в лицо Борщенко. — Отвечай!

Борщенко почувствовал, что ответил невпопад, и стоял молча, не находя, что сказать.

— Что он говорил? — заинтересовался Реттгер, наблюдая за лицом Борщенко.

— Он говорил, что будет стараться, — коротко передал Клюгхейтер. — Но он отвык стрелять.

— Черт его знает, что за странный агент! — удивился Реттгер.

— За время пребывания в советском тылу он не мог практиковаться в стрельбе, — пояснил майор. — Был все время в трудной обстановке…

— Аа-а… Ну, тут он быстро восстановит свою прошлую практику. — Реттгер задумался. — Спросите его, майор, не поручали ли ему следить за Рыниным?

— Никак нет, господин штандартенфюрер! — несколько оправившись, ответил Борщенко.

— А ты его хорошо знаешь? — продолжал допрашивать Реттгер.

— Познакомился только на судне.

— Как он к тебе относится?

— Он мне доверяет.

Реттгер подумал и сказал:

— Прикажите, майор, чтобы завтра ровно к двум он явился сюда! Я попробую использовать его в разговоре с Рыниным. А сейчас пусть уходит — у меня от него заболела голова…

— Брагин! — повернулся к Борщенко майор. — Завтра в два часа дня ты должен быть здесь. А в восемь вечера явишься ко мне.

— Слушаюсь, господин майор.

— Повтори приказание!

— Завтра в два часа быть здесь для разговора с Рыниным. А в восемь вечера — явиться к вам.

Майор загадочно посмотрел на Борщенко. Тот устал от долгого и трудного допроса и не заметил, как последним ответом выдал майору свое знание немецкого языка.

— Можешь идти!

Борщенко четко повернулся и вышел из кабинета.

В вестибюле его нетерпеливо поджидал Шакун.

— Ну как? — коротко спросил он, всматриваясь в лицо Борщенко. — Намылили голову? Ты аж вспотел весь!

Борщенко почувствовал, что еле держится на ногах. Он вытер пот с лица и, собрав все силы, засмеялся.

— Ну и работенку задал мне штандартенфюрер! Пришлось башкой поработать и вспотеть. Но зато, Федор, дело у нас с тобой будет! Я же тебе сказал, что со мной не пропадешь! Словом, мы с тобой и здесь сумеем наладить житуху! Вот только не знаю, где я сегодня буду ночевать! В лагерь я больше не ходок. К дьяволу!

— Со мной в казарму пойдешь! — уверенно сказал Шакун. — Попрошу нашего обера прикомандировать тебя к той команде, где и я. Согласен?

— Идет! — согласился Борщенко. — Готовь мне место. А сейчас давай выйдем на свежий воздух. Упарился я тут. Такая жарища!

 

2

На следующий день, с утра, Шакун водил Борщенко, уже переодетого охранником, по «Центру», показывал и рассказывал, где что находится. Борщенко слушал и смотрел внимательно и запоминал, запоминал. Все это нужно было для будущего…

Но вот, кажется, все осмотрено, а времени впереди, до явки к полковнику, все еще много.

— Куда дальше, Федор?

— А дальше пойдем сейчас в мое потаенное местечко. Есть тут у меня такое…

Они пошли к северному ущелью, по которому уходила дорога к эсэсовским казармам, и по каменному карнизу стали подниматься на вершину скалы. Карниз был такой узкий, что Борщенко было тесно.

— Ослаб ты, Павел, я гляжу, — говорил зубастый поводырь. — Но еще немного — и конец!

Они вышли на вершину, обогнули массивную каменную глыбу и оказались на небольшой уютной площадке, заросшей тощим лишайником. Импровизированная скамейка — широкая доска, пристроенная на двух камнях, придавала этому месту обжитой вид.

— Садись, отдыхай! — пригласил Шакун. — Тут моя конура… Хочется иногда укрыться куда-нибудь от нашей кутерьмы.

Усталый Борщенко тяжело плюхнулся на доску, которая затрещала под его тяжестью.

— Ты полегче, медведь, — озабоченно сказал Шакун. — Доски здесь — редкость. Эту я спер удачно, отодрал от уборной моего обера. Потихоньку притащил сюда, когда никого не оказалось близко… Уж очень здесь удобное место. В такой день, как сегодня, когда нет тумана, все видно…

Действительно, остров просматривался отсюда очень хорошо. «Не больше шести километров в поперечнике», — прикидывал Борщенко, стараясь запомнить расположение возвышенностей и очертания берегов.

Бухта была видна как на ладони, с пристанью и складами. Высокие скалистые берега хорошо защищали ее от океанских штормов. Шум прибоя доносился от прибрежных скал, как грохот от движущегося курьерского поезда.

— Так ты и не знаешь, Федор, где находится наш остров? — спросил Борщенко.

— Бес его знает. Спросил я как-то у своего обера, он зарычал… Хотя, — Шакун пренебрежительно хмыкнул, — я думаю, он и сам не знает. А мне все равно, где быть, лишь бы хорошо платили!

Но как ни интересовало Борщенко местоположение острова, его томили сейчас более животрепещущие дела. Он искоса поглядел на Шакуна и, как бы между прочим, спросил:

— А как продвигаются твои дела с заговорщиками?

— Тиш-ше!.. — зашипел Шакун, невольно оглядываясь, как будто здесь мог кто-либо подслушать. — Об этом замкнись! Это дело должно быть моим… Понимаешь, только моим!

— Так я спросил потому, что ты сам предлагал мне действовать сообща.

— Не пришло еще это время. Будет час, сам позову. А пока — ни звука!..

Борщенко замолчал, боясь напортить. Потом добродушно сказал:

— Конечно, ты прав, Федор. Растреплешься раньше времени, и выхватят дело из рук. Еще и под зад дадут. А мне оно ни к чему. У меня свое, поважнее. Пользуйся этим делом сам. Я, если только советом когда помочь, не откажу.

Шакун благодарно поглядел на Борщенко, снова оглянулся и доверительно зашептал:

— Готовятся, сволочи: уже отряды создают…

Борщенко словно кипятком обдало. «Все известно… Полный провал… Держись, Андрей!..»

А Шакун продолжал шептать:

— Оружия у них мало. Но рассчитывают добыть. Скоро, скоро я их прихлопну!..

Сердце Борщенко заколотилось. «Все, все известно! Что предпринять?… Схватить Шакуна за глотку и вытрясти из него, что он знает?… А потом придушить и завалить камнями. Здесь его никто не найдет. Ну, а если он не скажет или наврет? А может, и еще кто-то в курсе — Хенке, допустим? Тогда дело может ускориться. Нет, горячиться нельзя. Надо выпытать осторожно и опередить…»

Не подозревая о том, что творилось в душе Борщенко, Шакун продолжал откровенничать:

— Там у меня есть глаза и уши. Земляк у меня там приставлен. Мне все как есть докладывает.

«Какая же это сволочь там действует?! Уничтожить, раздавить гадину быстрее!.. Немедленно!..»

Борщенко напряг всю свою волю, чтобы внешне остаться безразличным. А внутри у него все кричало: «Ну говори, стерва, говори дальше! Кто он — этот земляк, эти твои глаза и уши?…»

Но Шакун вдруг оборвал свои излияния, испугавшись, что наболтал лишнее. Он впился глазами в лицо Борщенко; a тот равнодушно зевнул и спросил совсем о другом:

— А не знаешь, Федор, куда девались раненые с судна?

Шакун присвистнул.

— Эка хватился! Хенке отдал их мне еще на корабле. — Шакун осклабился. — От них теперь одни кости остались — обглодали рыбы давно.

Теряя над собой власть. Борщенко медленно поднялся, бледный, с горящими глазами, страшный.

Шакун попятился.

— Что с тобой, Павел? Зубы, что ли, опять схватило? — догадался он. — Пойдем в казарму. Там есть аптечка. Приложишь что-нибудь…

— Пошли, — глухо согласился Борщенко.

 

3

К двум часам дня Борщенко явился к главной канцелярии. Он не сумел отвязаться от Шакуна. Тот говорил:

— Ты же, Павел, не знаешь немецкого языка. Без меня еще пристрелят тебя ни за что ни про что.

У входа стоял эсэсовец с автоматом. Немедленно явился второй эсэсовец. Шакун объяснил:

— Мы — по вызову.

— К штандартенфюреру вызывали только Брагина, — сказал эсэсовец. — Тебя не вызывали.

— Но я буду нужен как переводчик, — уверенно заявил Шакун.

Эсэсовец ушел для выяснения. Вскоре он вернулся и провел Борщенко и Шакуна в вестибюль.

— Ждите здесь! — приказал он.

Ровно в два часа из жилой части здания в вестибюль вышел Реттгер. Он на ходу глянул на вытянувшихся «смирно» Борщенко и Шакуна, брезгливо поджал губы и прошел в кабинет.

Минуту спустя через вестибюль, ни на кого не глядя, в сопровождении автоматчика прошел Рынин.

Борщенко еще со вчерашнего вечера готовил себя к встрече с Рыниным, но беспокойные мысли угнетали его все больше: «Ну как я погляжу ему в глаза в этом обличье?… Поймет ли он?…»

Борщенко взволнованно начал прохаживаться по вестибюлю, но дежурящий у дверей эсэсовец хмуро приказал:

— Стань к стене, не мотайся перед глазами!

— Павел! — позвал Шакун. — Иди сюда. Стой тихо.

Спустя несколько минут в кабинет к штандартенфюреру впустили Борщенко и Шакуна.

Реттгер с огромным карандашом в руке сидел за столом.

— Ближе, ближе! — приказал он.

Борщенко и Шакун подошли к столу.

Рынин молча стоял у окна.

— Вот, Рынин, вы отказываетесь работать на нас, а другие ваши соотечественники охотно согласились! Посмотрите!

Реттгер указал на стоявшего «смирно» Борщенко.

Рынин, до этого не обративший внимания на вошедших, поднял голову.

При виде Борщенко в форме охранника, рядом с рыжим зубастым власовцем, у Рынина глаза полезли на лоб.

— Борис Андреевич, здравствуйте! — поздоровался Борщенко и без паузы произнес дальше заранее продуманную им фразу: — Вам надо принять предложение полковника о работе.

Борщенко предполагал, что Рынин должен будет задуматься над словами «вам надо», и произнес их подчеркнуто.

Рынин медленно подошел к Борщенко вплотную и стал в упор его разглядывать.

Сомнений не было. Перед ним стоял помощник капитана «Невы» — Андрей Васильевич Борщенко. «Продался… Ах, негодяй!»

Обычно невозмутимое лицо Рынина густо покраснело. Он поднял руку и тяжело ударил Борщенко по лицу.

Борщенко отшатнулся не столько от боли, сколько от жгучей обиды.

Рынин, весь пылая от возмущения, вытащил из кармана платок, брезгливо вытер руку и гадливо отбросил платок в сторону. Затем, круто повернувшись, подошел к столу.

Прямо глядя в лицо Реттгеру, он медленно сказал:

— Вот что, полковник! Если вы намереваетесь добиваться своего с помощью подобных трюков, напрасно стараетесь! — Продолжая говорить по-немецки, Рынин обернулся к Борщенко: — А содействие таких вот черных изменников ничего, кроме омерзения, не вызывает! Слушайте вы, гнусный предатель…

Реттгер раздраженно перебил:

— Что вы распинаетесь в пустоту, Рынин? Адресуйтесь к нему по-своему. Вам-то уж следовало знать, что кроме русских слов, он других не знает.

Все еще бледный, Борщенко, силясь овладеть собой, повернулся к Рынину:

— Борис Андреевич, я могу говорить только по-русски… Я еще раз повторяю: вам надо дать согласие на работу. В этом очень заинтересованы все мы.

— Что он говорит? — спросил Реттгер Шакуна.

— Он, господин штандартенфюрер, просит его работать у вас, говорит, что здесь это для всех поголовно очень интересно.

— Тьфу, дурак! — рассердился Реттгер и стал ждать, что будет дальше.

Рынин посмотрел на Борщенко, медленно подошел к креслу и сел, прикрыв рукою глаза.

Реттгер пристально наблюдал. Он заметил, что в настроении Рынина неожиданно что-то переломилось. Кажется, на него действительно подействовали слова Брагина.

В настроении Рынина и на самом деле произошла перемена. Закрыв ладонью глаза, он думал. Думал, анализируя. Думал так, как привык думать, проверяя связи и явления. Почему Борщенко скрывает свое отличное знание немецкого языка? Оно же только способствовало бы карьере предателя. А он скрывает и просит не выдавать его в этом («Я могу говорить только по-русски»)… Догадка, что Борщенко только играет роль перебежчика, вдруг, как молния, озарила сознание Рынина… Но тогда в словах «вам надо», которые Борщенко дважды подчеркнул, скрыт особый смысл. Значит, кто-то («все мы») предлагает ему дать согласие на работу… Кто и для чего?…

Мысли Рынина оборвал Реттгер:

— Так что же, доктор Рынин? Значит, вы отказываетесь, категорически и раз навсегда? Или вы еще подумаете?

Рынин поднял голову и с нескрываемой ненавистью посмотрел на Реттгера.

— Я еще подумаю, — сказал он глухо.

— Ну, вот и хорошо…

Реттгер повернулся к Борщенко:

— Можешь идти, Брагин, и далеко не отлучайся. Ты мне будешь еще нужен.

Оправившийся Борщенко стоял прямо, вытянув руки по швам.

— Переведи ему, обалдуй, что я сказал! И убирайся. Да помоги ему устроиться!

Шакун схватил Борщенко за руку и потащил к двери.

— Пойдем, Павел! Я тебе сейчас буду помогать!..

Глядя им вслед, Реттгер думал: «А этот Брагин кое-чего стоит… Его надо держать около себя, пока нужен Рынин…»

 

4

К восьми вечера Борщенко явился к майору Клюгхейтеру. Охранник провел его через вестибюль и, предварительно постучав, впустил в кабинет майора.

Клюгхейтер сидел в кресле с книгой в руке.

— Проходите, Борщенко, и садитесь! — приказал он.

Борщенко насторожился: «Почему Борщенко? Почему на вы?…»

Он прошел к круглому столику и сел в кресло.

Майор отложил книгу.

— Прежде всего, — начал он, — я хочу установить, как разговаривать с вами: как с нашим агентом Брагиным или как с пленным помощником капитана Борщенко?

— Не знаю, господин майор. Вы приказали мне явиться, вы и устанавливайте сами, как со мной разговаривать.

— Тогда вот что, Борщенко, — жестко сказал Клюгхейтер. — Играть роль Брагина у меня бессмысленно. Говорите, не теряя времени, что поручили передать мне ваши соотечественники?

Пораженный осведомленностью и проницательностью майора, Борщенко несколько минут молчал, собираясь с мыслями. Затем, отбросив придуманные ранее подходы, решительно сказал:

— Мне поручено просить вашего содействия предполагаемому побегу заключенных!

Клюгхейтер посмотрел на Борщенко с нескрываемым удивлением.

— Да вы что, в своем уме? Говорить о побеге отсюда, с острова? И говорить со мной — помощником начальника лагеря? Вы, Борщенко, затеяли слишком опасную игру! Я прикажу сейчас надеть на вас наручники и, вместе с вашим зубастым и глупым приятелем, передам полковнику.

Борщенко побледнел и встал. «Провалили товарищи! А еще комитетчики! На кого понадеялись — на немца! Он враг и врагом останется!.. Короткой оказалась моя дипломатическая миссия…»

— Вот что, господин майор, — медленно заговорил Борщенко. — Прежде чем меня уведут отсюда, хочу сказать вам в защиту чести советского моряка, что я действительно не Брагин и что грязный предатель Шакун не мой сообщник. Он подлинный соратник кровавого негодяя Брагина и принял меня за него всерьез. Дать вам эту справку по-моряцки прямо — важно для меня лично… А теперь моя совесть чиста!..

— Вот так-то лучше, Борщенко, — спокойно сказал Клюгхейтер. — Теперь все на своих местах. Что вы не Брагин, мне было ясно еще у полковника. Но я тогда пожалел вас. Уж больно были вы неискушенны в таких делах. Но ваших отношений с Шакуном я не понимал. И ваша справка об этом важна не только для вас, но и для меня. Сядьте!.. Я готов разговаривать с вами дальше.

Борщенко стоял бледный, со сжатыми губами.

— Сядьте, говорю вам! — резко приказал Клюгхейтер.

Борщенко сел.

— Я предполагал, Борщенко, что просьбы ваших соотечественников связаны с тяжелым режимом их подземной работы и с такой же нелегкой жизнью… И я думал в чем-то негласно помочь им… Негласно и немного. На многое у меня нет возможностей. Но затея ваших товарищей о побеге не просто фантастика, а прелюдия к кровавой расправе над ними. Надо предотвратить это ненужное кровопролитие! Я жалею всех вас как солдат, который никогда не был согласен с бессмысленными жестокостями.

— Нам не нужна ваша жалость, ваша грошовая негласная филантропия! — резко сказал Борщенко. — Нам нужно оружие!

Майор снова остро посмотрел в лицо Борщенко.

— Вы не находите, Борщенко, что переходите всякие границы? Придется мне, видимо, немедленно в корне пресечь эти опасные замыслы!..

— Вы этого не сделаете, майор!

— Почему вы так думаете?

— Вы же знаете положение на фронтах и понимаете, что дни вашего рейха сочтены. Скоро Германия Гитлера будет расплачиваться за свои кровавые преступления… Вы обречены, господин майор! И вам выгоднее сейчас стать на нашу сторону.

Глаза Клюгхейтера загорелись гневом. Но выдержка взяла свое: лицо его снова стало непроницаемым.

— Значит, вы и ваши товарищи полагали, что я соглашусь помочь вам из-за выгоды? Из-за страха?… Этого никогда не будет! — холодно сказал он. — Вы правы, что Германия, по существу, уже проиграла войну… Но я немец. И я разделю судьбу своей страны, какой бы трудной эта судьба ни была.

Борщенко опять встал.

— Уточняю еще один вопрос, майор. Я и наш комитет относятся к вам по-разному. Комитет верит вам и счел возможным раскрыть перед вами свои замыслы. А я не верил вам и, однако, как идиот, эти замыслы вам слепо предал. Вам — помощнику начальника лагеря смерти! Вам — нашему смертельному врагу! Глупо это было с моей стороны! Ну, вот и все. Дальше поступайте, как вам и положено поступать.

Клюгхейтер помолчал, барабаня пальцами по столу.

— Да вы сядьте, Борщенко… Молоды вы еще… и очень горячи. А не думали ли вы, Борщенко, что немцы не все одинаковы? Что не все они фашисты и, тем более, не кровавые палачи?…

Борщенко живо ответил:

— Конечно, и в самой Германии есть честные люди. Немцы-коммунисты так же томятся в тюрьмах и лагерях и так же беспощадно истребляются фашистами, как и советские люди. Они и здесь, на острове истребления, вместе с русскими делят их страшную судьбу.

— Неужели только одни коммунисты честные люди? — тихо спросил Клюгхейтер. — Разве нет других честных людей? Не коммунистов? И это — в целом народе?…

Борщенко опустил голову. Ему стало не по себе: «Получаю урок политграмоты от врага! До чего же ты, Андрей, докатился!»

— Что же вы молчите, Борщенко? Разве это не так?

— Так, — нехотя выдавил Борщенко.

— А почему неохотно соглашаетесь с правдой? Где же ваша моряцкая прямота? А вы, быть может, еще и коммунист?

Борщенко поднял голову.

— Да, майор, я коммунист! И горжусь этим! И, как коммунист, объясню вам, почему правильные мысли не всегда принимаются сердцем… Конечно, немецкий народ и немецкий фашизм — это разное. Но иногда трудно бывает преодолеть горячий голос чувств, который вступает в противоречие с трезвым голосом рассудка. А почему? Да потому, что чувства эти тоже правильны. Временами я начинаю ненавидеть все немецкое только потому, что оно немецкое. Я понимаю, что это неправильно, но не могу освободиться от таких чувств. Слишком много крови и страданий миллионов людей стоят за этими чувствами, за этими эмоциями!.. Хотите знать, откуда вырастают эти эмоции?

— Да, Борщенко, хочу.

— Ну, так я вам сейчас кое-что прочту… — Борщенко нагнулся, вытащил из-за голенища тщательно сложенный листок, бережно развернул его и стал читать — читать горячо, резко подчеркивая отдельные места: — «Близ Смоленска, у Гедеоновки, в большой яме похоронены трупы тысячи восьмисот убитых фашистами… женщин, детей и стариков… Мертвых гитлеровцы здесь закапывали вместе с живыми. И долго еще после расстрела земля колыхалась сверху могил и слышались стоны… В Краснодарском крае гитлеровские мерзавцы умертвили семь тысяч советских граждан, в том числе многих детей, и зарыли их в противотанковом рву, за заводом измерительных приборов».

— Хватит, Борщенко! — дрогнувшим голосом оборвал Клюгхейтер. — Это действовала не регулярная армия, а эсэсовцы и…

— Какая разница! — горячо сказал Борщенко. — Все они — немцы!

— … и всякие иные мерзавцы, вроде Шакуна! — нервно закончил Клюгхейтер. — Дайте мне эту бумажку!

Разгоряченный Борщенко передал майору бумажку — «Сообщение Совинформбюро» — и, не смиряясь, добавил, как бы продолжая прочитанное:

— Все эти массовые расстрелы невинных, виселицы на улицах и дорогах, печи для сжигания живых, «душегубки»— все это на века покроет позором вашу нацию!.. И вот эти-то факты и поднимают в груди бурю, подавляют добрые мысли и вызывают гнев при одном слове «немец»… А вы, майор, как вы сами подчеркнули, тоже немец! И не простой, рядовой немец! Нет! Вы — важная спица в военной колеснице Германии, которая на поколения изранила землю многих народов, оставила после себя ненависть ко всему немецкому и — кровь!..

Клюгхейтер слушал не перебивая, сжав губы и нервно теребя бумажку, положенную на стол.

— Я вас понял, Борщенко! — сказал он после долгого молчания. — И извиняю за горячность… А лично у меня своя биография и свои причины пребывания здесь. Но об этом нет дела никому, кроме меня.

Борщенко, не обращая внимания на слова Клюгхейтера, с гневом продолжал:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что вам знакомы вот эти заповеди, которые распространяются среди ваших солдат! Они написаны не только для эсэсовцев! Они адресуются всем немцам!

Борщенко вытащил печатную листовку малого формата и положил ее перед Клюгхейтером. Тот молча посмотрел на знакомый текст и несколько минут вглядывался в подчеркнутые строчки:

ПАМЯТКА ГЕРМАНСКОГО СОЛДАТА

…Для твоей личной славы ты должен убить ровно 100 русских, это справедливейшее соотношение — один немец равен 100 русским. …Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девушка или мальчик…

Ни одна мировая сила не устоит перед немецким напором. Мы поставим на колени весь мир. Германец — абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки. Ты — германец, как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути… [5]

Клюгхейтер утратил свою обычную выдержку, нервно скомкал листовку и отбросил ее в сторону. Потом взволнованно встал и, подойдя к окну, долго всматривался в темноту. Наконец он взял себя в руки, медленно вернулся к столу и ровным голосом сказал:

— Передайте, Борщенко, вашим товарищам мое предупреждение: никаких попыток к восстанию нельзя допустить! Все это привело бы к ужасному кровопролитию и поголовному истреблению русских.

— Вы забыли, майор, что передать это я не смогу. Я арестован вами.

— Сегодня, Борщенко, вы парламентер. И потому я вас отпускаю… тем более, что сбежать отсюда все равно некуда. Но это не значит, что вы останетесь на свободе долго. Запомните: попадетесь в чем-нибудь — вряд ли тогда я сумею вам помочь, как мне удалось это у полковника. А теперь можете идти!

Борщенко долго стоял молча, опустив голову. Затем прямо поглядел в глаза Клюгхейтеру:

— Благодарю, майор…