Может ли положение исправиться?

Луис Соарес (Luiz Soares) – глубоко обеспокоенный человек. Его семейная фирма, инженерная компания «Soares Tecnologia, S.A.», которую основал ещё его дед Хосе Антонио (Jose Antonio) в [далёком] 1997 году, находится на краю гибели.

Первые годы существования «Soares Tecnologia» были трудны. Политика высокой процентных ставок, которая длилась с 1994 по 2009 гг., практически не позволяла ей брать кредиты и расширяться. Но к 2013 году, благодаря опыту и целеустремлённости Хосе Антонио, она [всё-таки] стала солидной фирмой, [не большой и не маленькой], среднего размера фирмой, выпускавшей запчасти для часов и прочей точной механики.

В 2015 году, отец Луиса, Пауло (Paulo), вернулся домой из Кембриджа, со [степенью] Ph.D. по нанофизике [в кармане], и уговорил Хосе Антонио открыть нанотехнологический отдел, который он сам и возглавил. Впоследствии, это оказалось невероятной удачей. Таллинский раунд ВТО, состоявшийся в 2017 году, отменил все промышленные тарифы, за исключением единичных «зарезервированных» секторов для каждой страны. В итоге, почти всё промышленное производство развивающихся стран, и Бразилии в том числе, было уничтожено, за исключением самого низкотехнологичного и малоприбыльного. Бразильская нанотехнологическая промышленность пережила это, так называемое Таллинское цунами , только потому, что она попала в число «зарезервированных» отраслей.

Дальновидность Пауло [многократно] окупилась. Вскорости после того, как в 2033 году он возглавил фирму, (яхта Хосе Антонио [с владельцем на борту] затонула в аномальном урагане, [бушевавшем] в Карибском море – говорят, результат глобального потепления) «Soares Tecnologia» ввела в строй молекулярную машину, которая опресняла морскую воду с гораздо бо льшей эффективностью, чем у её американских или финских конкурентов. В Бразилии это был хит [сезона]: страна всё больше и больше страдала от засух, вызванных глобальным потеплением, к этому времени из-за отсутствия дождей и жадных до пастбищ [крупных] скотоводов-ранчерос, амазонские леса едва ли достигали 40% своей площади 1970-го года. В 2028 году журнал «Qiye » («Предприятие »), самый влиятельный в мире деловой журнал из Шанхая, даже включил Пауло в список пятисот ведущих предпринимателей в области высоких технологий.

Потом разразилась беда. В 2029 году Китай охватил огромный финансовый кризис. Несколькими годами ранее, в 2021 году, в честь празднования 100-летней годовщины основания Коммунистической партии Китая (КПК), КНР решила вступить в клуб богатых стран – ОЭСР (OECD, Организация Экономического Сотрудничества и Развития). Ценою, которую нужно было заплатить за членство, было открытие своих рынков капитала. Китай уже долгое время сопротивлялся попыткам богатых стран заставить его, как вторую экономику мира, вести себя «ответственно» и открыть свои рынки капитала, но, лишь только он начал переговоры о вступлении в ОЭСР, пути назад уже не было. Немногие [здравомыслящие] призывали к осторожности, указывая на то, что Китай всё ещё относительно бедная страна, со [среднедушевым] доходом, составляющим только 20% от американского, но большинство было уверено, что в финансах Китай будет столь же успешен, что и в производстве, где его господство казалось необоримым. Ван Цин-Гуо (Wang Xing-Guo), сторонник либерализации и председатель Народного банка Китая (центрального банка, который получил независимость в 2017 году) замечательным образом выразил такой оптимизм: «Чего бояться? Денежные операции у нас в крови, в конце концов, бумажные деньги придумали в Китае!». При вступлении ОЭСР в 2024 году, КНР ревальвировала [повысила курс] свою валюту (юань – женьминби/renminbi) в четыре раза и полностью открыла свой рынок капитала. Какое-то время казалось, что взлёту китайской экономике [просто] нет предела. Но затем, когда в 2029 году, образовавшиеся пузырь недвижимости и пузырь фондового рынка лопнули, от МВФ потребовался самый крупный в истории комплекс мер по спасению.

Взлетевшая безработица и навязанные МВФ сокращения государственных субсидий на продукты питания привели к массовым беспорядкам и, в конечном итоге, к подъёму движения «Юань Гонгчанданг» («Yuan-Gongchandang» – «Подлинные коммунисты»), питаемого кипящим негодованием тех, кто «остался за бортом» в обществе, которое менее чем за два поколения, перешло от практически абсолютного равенства маоистского коммунизма к неравенству в бразильском стиле. «Подлинных коммунистов» подавили, по крайней мере пока, арестовав всех его руководителей в 2035 году, но вызванные всеми этими событиями политические потрясения и общественные беспорядки ознаменовали собою конец китайского экономического чуда.

Китайская экономика к тому моменту была настолько велика, что она увлекла за собой весь остальной мир. Последовавшие события, получившие название Второй Великой депрессии, продолжаются вот уже несколько лет, и конца-края им не видно. Бразилия очень сильно пострадала от обрушения своего крупнейшего рынка экспорта, хотя и не так тяжело, как некоторые другие страны.

Другие ведущие экономики Азии, такие как Индия, Япония, и Вьетнам, всплыли вверх брюхом. Многие африканские страны не пережили крушения, ставшего к тому моменту крупнейшего покупателя их сырьевых товаров. США испытали все симптомы абстинентного синдрома, вызванного массивным оттоком китайских капиталов с рынка американских казначейских обязательств. Последовавшая глубокая рецессия в экономике США запустила ещё более глубокую рецессию в Мексике, приведя к вооружённому восстанию «Новых Сапатистов» («Nuevos Zapatistas»), движения сопротивления левой ориентации, считающего себя наследниками легендарного революционера начала XX в. Эмильяно Сапаты (Emiliano Zapata). «Новые Сапатисты» поклялись вывести Мексику из МАСИ (IAIA – Межамериканского Соглашения об Интеграции), углубленной версии NAFTA, которую в 2020 году создали США, Канада, Мексика, Гватемала, Чили и Колумбия. С огромным трудом отряды сопротивления были уничтожены в ходе жестокой военной операции, при содействии ВВС США и подразделений колумбийской армии.

Вторая Великая депрессия и так тяжело сказалась на «Soares Tecnologia», но затем последовал смертельный удар. В 2033 году, движимый своей приверженностью к свободной торговле, и воспользовавшись отчаянной экономической ситуацией, чтобы задавить оппозицию, слепо верящий в свою правоту бразильский президент, корейского происхождения Альфредо Ким (Alfredo Kim) [намёк на Альберто Фухимори], бывший главный экономист Всемирного банка, ввёл свою страну в МАСИ (IAIA).

Для бразильской нанотехнологической промышленности это была катастрофа. Одним из условий вступления в МАСИ являлось обязательство свести на нет в течении трёх лет все федеральные субсидии на НИОКР и программы госзакупок – единственные спасательные круги для отрасли. [Таможенные] тарифы, [защищающие] нанотехнологический и парочку других «зарезервированных» секторов, которые всё ещё оставались после Таллинского раунда, немедленно были отменены в отношении стран-членов МАСИ. Всё ещё имея средний уровень технологического отставания от американских фирм в 20, а может даже и в 30 лет, бо льшая часть бразильских нанотехнологических производств погибла. Даже «Soares Tecnologia», считавшаяся лучшей в Бразилии, смогла выжить только ценой продажи 45% акций фирме (подумать только!) из Эквадора. Эквадор зажил на удивление неплохо, когда они вместе с Венесуэлой, Боливией, Никарагуа, Кубой и Аргентиной создали в 2010 году Боливарианский Экономический Союз, а затем в 2012 году члены БЭС вышли из ВТО, в знак протеста против повестки Таллинского раунда.

Но и тех, кто выжил, вроде «Soares Tecnologia», совершенно подкосил новый патентный закон, недавно вступивший в силу. США уже продлили срок действия своих патентов с 28 лет (официально закреплено в 2018 году) до 40 лет (закреплено в 2030 году). А Бразилия наоборот, оставалась одной из немногих стран, которые придерживались срока действия патента в 20 лет, закреплённого всё более и более устаревающим Соглашением по TRIPS 1995 года (почти все страны перешли на срок в 28 лет, а страны-члены МАСИ – на срок в 40 лет). Когда Бразилия вступала в МАСИ, главной уступкой, которую ей пришлось сделать, в обмен на отмену субсидий на хлопок и говядину в США (которая должна будет растянуться на 25 лет) – это патентный закон, который по настоянию американцев должен будет применяться ретроспективно [задним числом, к правоотношениям, возникшим до его принятия]. Одним росчерком бразильские нанотехнологические фирмы стали подлежащими ответственности по патентным искам, и американские нанотехнологические корпорации [тут же] десантировали целую армию патентных юристов.

Не имея никаких тариф[ных барьеров] против американского импорта, в условиях исчезающих субсидий и сокращающихся программ госзакупок, обременённая потоком исков «Soares Tecnologia» находилась в отчаянном состоянии, когда Пауло, упокой Господь его душу, был сражён обширным инсультом и умер в 2035 году. Из-за этого, Луис был вынужден [не только] бросить учёбу: он учился по программе MBA в сингапурском отделении INSEAD [Instituteuropeend'administrationdesaffaires- Европейский институт делового администрирования], которое к тому времени уже затмило отделение в Фонтенбло; [но и] порвать со своей подругой Мириам, наполовину ко са [южноафриканский народ из группы банту], наполовину узбечкой (по линии ко са – дальней родственницей Нельсона Манделы), [после чего он] вернулся в Бразилию и, в возрасте 27 лет, встал за штурвал семейной фирмы.

С момента принятия им руководства дела не слишком поправились. Да, правда, он успешно отбился от нескольких патентных исков. Но если он проиграет хотя бы в одном из трёх оставшихся (а все три кажутся безнадёжными), то он пропал. Его эквадорский партнёр «Nanotecnologia Andina» уже угрожает продать свою долю в компании. Когда его фирма исчезнет, вместе с [разбитыми] остатками [всей] бразильской нанотехнологической промышленности, исчезнет и вся бразильская промышленность; останется только авиастроение и производство спиртового топлива – в них Бразилия закрепила прочные международные позиции ещё в конце XX века, до подъёма неолиберализма. Бразилия вернётся в самое начало.

Не слишком похоже на правду? Да; и я надеюсь, что так и останется. Бразилия слишком умна и самостоятельна, чтобы подписывать что-либо вроде моего МАСИ, даже если бы её президентом успел побывать бывший главный экономист Всемирного банка. В Мексике достаточно мудрых людей и мощные народные движения, чтобы вовремя поправить ситуацию, не доводя до полномасштабной гражданской войны. В китайском руководстве прекрасно понимают всю опасность увеличивающегося неравенства в стране. Благодаря [уроку] азиатского кризиса 1997 года, они также понимают всю опасность преждевременного открытия своего рынка капиталов. Даже могущественному американскому патентному лобби будет не под силу включить ретроспективное применение 40-летнего срока действия патентов в какое-либо международное соглашение. Растёт всеобщее понимание, что с глобальным потеплением нужно срочно что-то делать. Навряд ли ближайший раунд переговоров ВТО приведёт ко всеобщей отмене тарифов на промышленную продукцию.

Но то, что я здесь вчерне набросал, отнюдь не является невозможным сценарием. Многое из того, что я здесь выдумал, было специально преувеличено, но всё сказанное имеет прочное основание в реальности.

К примеру, почти полная отмена промышленных тарифов после моего выдуманного Таллинского раунда может показаться немыслимой, но на самом деле является несколько более умеренной по сравнению с тем, что США предлагали в ВТО в 2002 году: они призывали к тотальной отмене промышленных тарифов к 2015 году; и не слишком отличается от того, что предлагают другие богатые страны. Моё «Межамериканское Соглашение об Интеграции» в действительности является географически расширенной и усиленной (в плане содержания) версией «NAFTA» («Североамериканского Соглашения о Свободной Торговле»). Указанные страны – возможные члены Боливарианского Экономического Союза уже и так тесно сотрудничают между собой (я намеренно опустил в моём рассказе члена этой группы – Бразилию). Из названных стран Венесуэла, Куба и Боливия уже создали «ALBA» («Alternativa Bolivariana para las Americas» – «Боливарианская Альтернатива для [обеих] Америк»).

Учитывая растущее значение китайской экономики, не слишком безумна [мысль], что серьёзный экономический кризис в конце 2020-х годов может перерасти во Вторую Великую депрессию, особенно если в стране будут политические неурядицы. На возможность политических беспорядков, при таких обстоятельствах, будет сильно влиять тяжесть проблемы неравенства, которая хотя и не достигла бразильских масштабов, как в моём рассказе, но если не принимать никаких мер, то она сможет достичь его уже через одно поколение. Что до гражданской войны в Мексике, то она может показаться невероятной, но в современной Мексике уже есть один штат, Чьяпас, который аж с 1994 года фактически управляется вооружёнными группами сопротивления, сапатистами, под руководством субкоманданте Маркоса. Эскалация конфликта не будет такой уж невозможной вещью, если страна попадёт в серьёзный экономический кризис и, особенно, если она продолжит в последующие два десятилетия неолиберальную политику, которая так плохо послужила ей в предыдущие два десятилетия.

Мой сценарий с американскими патентами преувеличен, конечно, но [срок действия] фармацевтических патентов США уже de facto может продляться до 28 лет при помощи [мер] по защите чувствительных данных и зачёта времени, [которое потребовалось] FDA для одобрения препаратов. США обеспечили включение этих положений во все три своих Соглашения о свободной торговле. И, как я уже говорил в Главе 6, в 1998 году авторские права США были расширены ретроспективно .

Читателю может показаться особенно недостоверным [согласие] Китая открыть свои рынки капитала на постоянной основе. Но когда ваша экономика становится второй в мире, очень трудно сопротивляться попыткам заставить «вести себя ответственно». Именно в такую ситуацию попала Япония, которую «Соглашением в «Плазе» 1985 года заставили, практически за одну ночь, ревальвировать свою валюту в три раза. Эта ревальвация послужила главной причиной [образования] гигантского «пузыря» японских активов, схлопывание которого в начале 1990-х годов (и некомпетентное управление после него) привели к экономической стагнации на десятилетие. То, что я сказал, будто бы КНР вступит ОЭСР в ознаменование 100-летия КПК, так это, конечно, шутка. Но вообще, когда страны [становятся] очень успешными, они могут стать чересчур самоуверенными, что хорошо видно на примере Кореи. До конца 1980-х годов Корея очень толково использовала контроль [движения] капитала для достижения большой экономической пользы. Но в 1990-е годы она широко и без особого планирования распахнула рынок каптала. Отчасти это произошло из-за давления Америки, но также оттого, что после трёх десятилетий «экономического чуда», страна стала слишком самодовольной. В 1996 году она решила вступить в ОЭСР и вести себя как богатая страна, на самом деле таковой не являясь. В то время её среднедушевой ВВП всё ещё составлял только треть от аналогичного показателя большинства стран-членов ОЭСР и всего четверть – самых богатых стран-членов (что всего лишь немногим больше, чем Китай, вероятно, достигнет в 2020 г.). Итогом стал кризис 1997 года. Так что мой придуманный рассказ о Китае представляет собой комбинацию реально произошедшего с Японией в 1980-е гг., и с Кореей в 1990-е гг.

Достоверно ли, что Бразилия подпишет что-нибудь вроде моего МАСИ? В сегодняшнем мире, совершенно точно – нет, но я рассказываю о мире в разгар Второй Великой депрессии, и об экономике, опустошённой ещё четвертью века неолиберализма. Также, не следует недооценивать того, как политические лидеры, [вдруг] оказавшиеся в нужном месте, в нужное время и движимые идеологическими воззрениями, могут творить [такие] вещи, которые совершенно из ряда вон для истории своих стран. К примеру, вопреки знаменитой британской традиции постепенности и прагматизма, Маргарет Тэтчер была радикалом, движимым идеологией. Её правительство изменило характер британской политики [навсегда или, по крайней мере, на] обозримое будущее. Аналогично, Бразилия может иметь [долгую] традицию самостоятельного мышления и прагматичной внешней политики, но это не является абсолютной гарантией против кого-либо, вроде моего Альфредо Кима, который загнал её в МАСИ, особенно [учитывая], что в самой Бразилии нет недостатка в идеологах свободного рынка.

Так что, моя «альтернативная история будущего» – не совсем чистый вымысел. Она опирается на реальность гораздо сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Если я намеренно нарисовал [довольно] пессимистический сценарий, то это для того, чтобы напомнить читателю, как велики ставки. Я искренне надеюсь, что через 30 лет, я окажусь совершенно неправ. Но если мир продолжит неолиберальную политику, ныне распространяемую Недобрыми Самаритянами, многие из событий, которые я здесь «летописал» или очень на них похожие, могут [действительно] произойти.

По всей этой книге я вносил кокретные предложения, как нужно изменить политику во многих областях, как на национальном, так и на международном уровне, чтобы помочь развиться бедным странам и отвести катастрофический сценарий, который я привёл в моей «истории будущего». В этой завершающей главе, я не стану их повторять или [как-то] подводить итог; лучше я поговорю о тех ключевых принципах, которые лежат в основе этих предложений. В процессе я надеюсь продемонстрировать как национальная экономическая политика и правила международного экономического взаимодействия нужно изменить, если мы хотим способствовать экономическому развитию бедных стран, и [вообще] сделать мир более приятным местом.

 

Бросая вызов рынку

Как я не устаю подчёркивать, рынки имеют сильную тенденцию укреплять status quo . Свободный рынок диктует, чтобы страны держались того, в чём они по-настоящему хороши. Говоря прямо, это означает, что бедным странам полагается продолжать заниматься низкопроизводительной деятельностью. Но именно их поглощённость этой деятельностью и делает их бедными. Если они хотят выбраться из бедности, они должны бросить вызов рынку и заниматься более сложными и трудными вещами, которые приносят более высокие доходы, двух мнений здесь быть не может.

«Бросить вызов рынку» может показаться радикальным – в конце концов, разве не потерпели многие страны позорное поражение, когда попытались идти против рынка? Но руководители бизнеса занимаются этим постоянно. Высший судья для них, конечно, рынок, но они, в особенности [самые] успешные, не принимают слепо рыночные силы. У них есть долгосрочные планы для своих компаний, которые иногда требуют от них сопротивления рыночным силам на протяжении значительного времени. Они питают рост своих подразделений в новых секторах, в которые они захотели войти, и покрывают потери прибылями подразделений в уже существующих секторах [рынка]. «Nokia» 17 лет субсидировала свой юный электронный бизнес деньгами от деревообработки, резиновых сапог и электрических проводов. «Samsung» свыше десяти лет субсидировал своё юное электронное подразделение деньгами от текстиля и рафинирования сахара. Если бы они в точности следовали сигналам рынка, тем же манером, каким учат развивающиеся страны Недобрые Самаритяне, «Nokia» по-прежнему бы валила лес, а «Samsung» перерабатывал импортный сахарный тростник. Аналогичным образом, странам нужно бросать вызов рынку и входить в трудные и более передовые отрасли, если они хотят выбраться из бедности.

Проблема в том, что есть веские причины, по которым страны с низким доходом (или, если уж на то пошло, фирмы с низким доходом или люди с низким доходом) занимаются малопроизводительной деятельностью – им недостаёт возможностей заняться более производительной. Захолустная мастерская по ремонту двигателей в Мапуто просто не в состоянии выпускать «Beetle», даже если «Volkswagen» даст ей все необходимые чертежи и инструкции, потому что у неё нет тех технологических и организационных возможностей, которые есть у «Volkswagen». Именно поэтому, – станут возражать экономисты-свободнорыночники, – мозамбикцы должны быть реалистами и не связываться с такими вещами, как автомобили (не говоря уже о водородных топливных ячейках!); вместо этого им стоит сосредоточиться на том, что они уже делают хорошо (по крайней мере, относительно)- выращивать орехи кешью.

Совет свободного рынка верен – в краткосрочной перспективе, когда [производственные] возможности нельзя радикально изменить. Но это не значит, что мозамбикцам не следует производить чего-нибудь вроде «Beetle» – в один прекрасный день. Им даже нужно – если они собираются развиваться. И они могут – при достаточной решимости создать и приумножить производственные возможности и нужных [объёмах] инвестиций, как на уровне фирмы, так и на общегосударственном уровне. В конце концов, именно с захолустной автомастерской начинался в 1940-е годы известный корейский автоконцерн «Hyundai».

Нет нужды говорить, что вложения [не только денег] в построение и преумножение производственных возможностей потребует жертв в краткосрочной перспективе. Но это не причина этого не делать, вопреки тому, что говорят экономисты-сторонники свободного рынка. В жизни мы часто видим, как люди жертвуют какими-то своими краткосрочными интересами, чтобы развить свои способности на будущее, и мы искренне их одобряем. Скажем, разнорабочий бросает свою низкооплачиваемую работу и поступает на курсы, чтобы получить новую специальность. Если бы кто-нибудь сказал, что разнорабочий совершает большую ошибку, потому что он теперь не может заработать даже тех небольших денег, которые он зарабатывал ранее, большинство из нас назвали бы такого человека близоруким; увеличение возможности человека зарабатывать в дальнейшем оправдывает такие жертвы в краткосрочной перспективе. Аналогичным образом, странам нужно жертвовать краткосрочными интересами, если они хотят выстроить долгосрочные производственные возможности. Если тарифные барьеры или субсидии позволяют отечественным фирмам аккумулировать новые возможности – покупая лучшее оборудование, совершенствуя свою организацию и обучая своих сотрудников – и в процессе становясь конкурентоспособными на международном уровне, то временное сокращение уровня потребления в стране (которая станет отказывать себе в покупке высококачественных, более дешёвых иностранных товаров) может быть абсолютно оправданным.

Простой, но действенный принцип – жертвуя настоящим, улучшаем будущее – был той самой причиной, по которой американцы отказывались практиковать свободу торговли в XIX веке. Именно поэтому Финляндия, вплоть до недавнего времени, отказывалась от иностранных инвестиций. Именно поэтому корейское правительство в конце 1960-х годов создавало металлургию, невзирая на возражения Всемирного банка. Именно поэтому до конца XIX века швейцарцы не выдавали патентов, а американцы не защищали авторские права иностранцев. И, в конце концов, именно поэтому я отправил своего шестилетнего сына Джин-Гю в школу, а не заставил его работать и зарабатывать себе на жизнь.

Вложения в создание и преумножение производственных возможностей могут занять много времени, прежде чем они начнут приносить плоды. Я может, не стану заходить настолько же далеко, как Жоу Энлай (Zhou Enlai), много лет бывший премьер-министром при Мао Цзэдуне (Mao Zedong), который на вопрос, каково воздействие Великой Французской революции, ответил: «ещё слишком рано говорить». Но когда я говорю долго, это значит действительно долго. Я рассказывал, что электронному подразделению «Nokia» потребовалось 17 лет, чтобы начать приносить прибыль. «Toyota» потребовалось более 30 лет протекционизма и субсидий, чтобы стать конкурентоспособной на международном рынке автомобилей, хотя бы к концу этого срока. Чтобы стать одним из лучших в мире автопроизводителей ей понадобилось добрых 60 лет. Почти 100 лет, начиная со времён царствования Генриха VII, потребовалось Британии, чтобы нагнать Нижние Страны в суконных мануфактурах. США потребовалось 130 лет, чтобы развить свою экономику настолько, чтобы почувствовать достаточную уверенность в своих силах и расстаться с таможенными тарифами. Не располагая такими временными горизонтами, Япония могла бы по прежнему экспортировать шёлк, Британия – шерсть, а США – хлопок.

К несчастью, такие сроки не совместимы с неолиберальной политикой, рекомендуемой Недобрыми Самаритянами. Свобода торговли требует, чтобы бедные страны немедленно начали конкурировать с более передовыми иностранными производителями, что приведёт к гибели [местных] фирм ещё до того, как они смогут приобрести новые производственные возможности. Либеральная политика в отношении иностранных инвестиций, которая впускает несравненно более могучие иностранные фирмы в развивающуюся страну, в долгосрочной перспективе ограничивает объём накопленных производственных возможностей местных предприятий, неважно полностью независимых или с иностранным участием. Ничем не ограниченные рынки капитала, с присущим им про-циклическим стадным поведением, делают долгосрочные проекты нежизнеспособными. Не удивительно, что неолиберализм тормозит экономическое развитие – ведь он препятствует обретению новых, расширенных производственных возможностей.

Разумеется, что как и любое друге вложение, вложение в создание и преумножение производственных возможностей не гарантирует успеха. У каких-то стран (точно так же как и у предприятий или частных лиц) получится, у каких-то – нет. Некоторые страны окажутся более успешными, чем другие. И даже наиболее успешные страны в чём-нибудь да напортачат (но, опять же, когда мы говорим об «успехе», мы говорим о среднем и обобщённом уровне, а не о непогрешимости). Но вот экономическое развитие без вложений в создание и преумножение производственных возможностей – практически невозможная вещь. И недавняя, и более отдалённая история учит нас этому; я включил многие примеры [таких уроков] в эту книгу.

 

Чем важна промышленность

Согласившись с тем, что повышение производственных возможностей – это важно, во что именно следует вкладываться стране, чтобы повысить их? Мой ответ – в промышленность или, точнее, в промышленное производство. Такой же ответ дали бы многие поколения успешных инженеров экономического развития, начиная с Роберта Уолпола, если бы их об этом спросили.

Конечно, это не означает, что невозможно разбогатеть, опираясь на природные ресурсы: в начале XX века Аргентина была богата за счёт трансатлантического экспорта пшеницы и говядины (в своё время она была пятой в мире среди самых богатых стран); сегодня многие страны богаты в основном за счёт нефти. Но для того, чтобы основывать высокий уровень жизни исключительно на природных ресурсах, нужно иметь их огромные запасы. Очень немногим странам настолько повезло. Кроме того, природные ресурсы могут истощиться – полезные ископаемые конечны, в то время как, чрезмерная эксплуатация возобновляемых ресурсов, которые сами по себе теоретически бесконечны (к примеру, рыба, лес) может привести к их исчезновению. Хуже того, богатство, основанное на природных ресурсах может быстро исчезнуть, если технологически более развитые страны придумают синтетические заменители – в середине XIX века богатство Гватемалы, основанное на высоко ценимом малиновом красителе, извлекаемом из насекомых cochinilla (кошинель), практически мгновенно исчезло, когда европейцы изобрели искусственный краситель.

История постоянно демонстрирует, что самое главное отличие богатых стран от бедных, по существу, состоит в их более высоких возможностях в [промышленном] производстве, в котором производительность, в целом, выше, а главное имеет тенденцию (хотя и не всегда) расти быстрее, чем в сельском хозяйстве или сфере услуг. Уолпол знал об этом уже 300 лет тому назад, когда он просил Георга I произнести в британском парламенте: «ничто не играет такой роли в улучшении всеобщего благополучия, как вывоз промышленных товаров и ввоз иностранного сырья», о чём я уже говорил в Главе 2. В США Александр Гамильтон также знал об этом, когда он бросал вызов самому именитому экономисту Адаму Смиту, доказывая, что его стране следует поддерживать нарождающиеся отрасли. В середине XX века многие развивающие страны осуществляли «импортозамесительную индустриализацию» в точности по этой самой причине. Вопреки совету Недобрых Самаритян, бедным странам следует целенаправленно развивать и поддерживать производственные отрасли.

Конечно, сегодня найдутся те, кто оспорит эту точку зрения, на том основании, что мы теперь живём в постиндустриальную эпоху, и что за продажей услуг будущее. Некоторые из них даже станут утверждать, что развивающие страны могут и должны проскочить стадию индустриализации и перейти непосредственно к экономике услуг. В частности, многие в Индии, похоже, захвачены этой идеей, вдохновлённые недавними успехами этой страны в аутсорсинге услуг.

Определённо, есть некоторые услуги, которые обладают высокой производительностью и значительным потенциалом к её повышению, к примеру: банковские и прочие финансовые услуги, управленческое консультирование, инженерно-техническое консультирование, IT- поддержка. Но подавляющему большинству других услуг присуща низкая производительность, а самое главное, невысокий потенциал к её повышению, в силу самой их природы (насколько более «эффективными» могут стать парикмахер, медсестра или телефонный оператор, без того, чтобы не ухудшить качество своих услуг? ). Более того, самые важные источники спроса на эти высокопроизводительные услуги – это производственные фирмы. Так что, без сильного промышленного производства невозможно развить высокопроизводительные услуги. Именно поэтому ещё ни одна страна не разбогатела, опираясь исключительно на свой сектор услуг.

Меня могут спросить: а как же такая страна, как Швейцария, которая разбогатела благодаря своей сфере услуг, в частности, банкам и туризму? Конечно, соблазнительно принять широко распространённый и довольно покровительственный взгляд на Швейцарию, блестяще [и образно] сформулированный в кинофильме «Третий человек » («The Third Man ») [1949 года]: «В Италии при Борджиа свыше тридцати лет была война, кровопролитие, ужас и убийства, но они дали [миру] Микеланджело, Леонардо да Винчи и [эпоху] Возрождения. В Швейцарии была братская любовь, у них было пятьсот лет демократии и мира, а что они дали [миру]? Часы с кукушкой». Тем не менее, такая точка зрения на швейцарскую экономику совершенно ошибочна.

Швейцария вовсе не живёт ни за счёт денег сомнительного происхождения, размещённых в своих скрытных банках, ни за счёт доверчивых туристов, которые покупают аляповатые сувениры, вроде коровьих колокольцев и часов с кукушкой. По состоянию на 2002 год она с большим отрывом лидировала в мире по выпуску промышленной продукции на душу населения: на 24%, опережая Японию, имеющую второй результат; в 2,2 раза опережая США; в 34 раза опережая Китай, сегодняшнюю «мировую мастерскую» и в 156 раз опережая Индию. Аналогичным образом, Сингапур, [который все считают] городом-государством, обладающим преуспевающим финансовым центром и торговым портом, [на самом деле] является высоко индустриализированной страной, которая даёт промышленной продукции на душу населения на 35 % больше, чем «локомотив промышленности» Корея и на 18% больше, чем США.

Несмотря на то, что рекомендуют [развивающимся странам] экономисты-сторонники свободной торговли (сосредоточиться на сельском хозяйстве) или рекламируют пророки постиндустриальной экономики (развивать сферу услуг), промышленной производство является наиважнейшим, хотя и не единственным, путём к процветанию. И тому есть прочное теоретическое обоснование, а также обилие исторического материала, который подтверждает эту мысль. Глядя на впечатляющие нынешние примеры успеха, основанного на промышленном производстве, вроде Швейцарии или Сингапура, нам не следует ошибочно считать, что эти примеры доказывают прямо противоположное. Может быть, что швейцарцы и сингапурцы [специально] подыгрывают нам [в нашем заблуждении], потому что они не хотят, чтобы все узнали подлинный секрет их успеха!

 

Не пытайтесь повторить это в домашних условиях!

Пока что, я продемонстрировал, что развивающимся странам важно бросить вызов рынку и целенаправленно развивать экономическую деятельность, направленную на повышение их производительности в долгосрочной перспективе – в основном, хотя и не исключительно, производственные отрасли. Я утверждал, что для этого необходимы [меры по] созданию и преумножению производственных возможностей, для чего, в свою очередь, потребуется жертвовать, возможно в течении нескольких десятилетий, определёнными краткосрочными выгодами [и преимуществами], ради повышения в долгосрочной перспективе производительности (а значит и уровня жизни).

Но неолибералы могут возразить следующим вопросом: а как же быть с невысокими возможностями правительств развивающихся стран, которым полагается проводить в жизнь все эти мероприятия? Ведь, если этим странам предстоит бросить вызов логике рынка, кому-то придётся решать, какие отрасли развивать, и в развитие каких производственных возможностей инвестировать. А в развивающихся странах грамотные и толковые правительственные чиновники – большая редкость. Ежели те, кто будут принимать эти важнейшие решения, будут некомпетентны, то их вмешательство может только ухудшить положение.

Именно этим аргументом воспользовался Всемирный банк в своём знаменитом докладе «Восточно-Азиатское чудо » («East Asian Miracle »), который увидел свет в 1993 году. Советуя развивающимся странам не подражать корейской и японской политике активного участия государства в торговых и промышленных делах, он утверждал, что такая политика не сможет работать в тех странах, которые не имеют «компетентности, автономности и относительного отсутствия продажности гражданских властей Японии и Кореи» – то есть практически во всех развивающихся странах. Алан Уинтерс (Alan Winters), профессор экономики Университета Сассекса и директор «Группы изучения развития» («Development Research Group») Всемирного банка выразился более прямо. Он заявил, что «применение экономи[ческой науки] второго сорта [экономики, которая принимает во внимание несовершенство рынков, а следовательно потенциально благотворное государственное участие – прим. автора ] требует первосортных экономистов, а не обычный [имеющийся в наличии] комплект экономистов третьего и четвёртого сорта [сброд]». Посыл ясен: «Не пытайтесь повторить это в домашних условиях!», как пишут в телевизионных титрах, когда показывают какие-нибудь опасные штуки.

Не может быть никаких сомнений, что во многих развивающихся странах государственные чиновники не обладают высокой квалификацией. Но в равной степени неправда, что такие страны, как Япония, Корея и Тайвань, преуспели в своей политике активного государственного участия из-за того, что их госаппараты были укомплектованы исключительно высокообразованными чиновниками. Ничего подобного не было, по крайней мере поначалу.

До конца 1960-х годов Корея отправляла своих чиновников для повышения квалификации в (подумать только!) Пакистан и Филиппины. В то время Пакистан являлся самым прилежным и способным учеником Всемирного банка, а Филиппины были самой богатой страной Азии после Японии. Много лет спустя, уже будучи студентом, мне довелось сравнить ранние документы экономического планирования Кореи и Индии. Ранние индийские планы являлись для своего времени чем-то сверхсовременным. Они опирались на сложную экономическую модель, разработанную всемирно известным статистиком Прасантой Чандра Махаланобисом (Prasanta Chandra Mahalanobis). К моему стыду, корейские документы явно были написаны, согласно проф.Уинтерсу, «обычным комплектом экономистов третьего и четвёртого сорта». Но корейская экономика развилась куда лучше, чем индийская. Возможно, чтобы проводить хорошую экономическую политику [всё-таки], не нужны «первоклассные экономисты».

По правде говоря, «первоклассных экономистов» по проф.Уинтерсу в странах Восточной Азии [как раз-то] и не было . Японские руководители экономики может быть и были «первоклассными», да только совсем не экономистами – в основном, они были юристами по образованию. До 1980-х годов, те немногие экономические знания, которыми они обладали, были в основном «неверного» рода – экономика по Карлу Марксу и Фридриху Листу, а не по Адаму Смиту и Милтону Фридману. На Тайване главными фигурами в государственном управлении экономикой были инженеры и учёные, а не экономисты, а в Китае такое положение сохраняется и сегодня. До 1970-х годов в Корее тоже была высока доля юристов в рядах экономической бюрократии. В 1970-е годы творцом «Программы индустриализации тяжёлой и химической промышленности» («HCI») президента Пака Чон-Хи [Республики Корея] был О Вон Чул (Oh Won-Chul), инженер по образованию.

Можно с полным основанием утверждать, что для того чтобы проводить хорошую экономическую политику нужны умные люди. Но эти «умные люди» не обязаны быть «первоклассными экономистами» проф.Уинтерса. И вообще, эти «первоклассные экономисты» могут оказаться не слишком полезны для экономического развития, если их обучали неолиберальной экономике. Кроме того, в процессе развития качество [чиновничьего] аппарата может улучшаться. Конечно, для таких улучшений требуется вложения в [повышение] возможностей управленческого аппарата. Но также управленческому аппарату нужно [иметь возможность] тренироваться с [принятием и воплощением] «трудных решений». Если аппаратчики будут держаться за (казалось бы) «простые решения», вроде свободы торговли, то у них никогда не разовьются способность браться за «трудные» задачи [и решать их]. Если вы мечтаете отточить свои трюки настолько, чтобы попасть на телеэкран, нужны домашние тренировки.

 

Наклонить футбольное поле

Недостаточно просто знать, какие именно управленческие решения нужны в ваших конкретных обстоятельствах. Страна должна быть в состоянии воплотить их в жизнь. За последние четверть века Недобрые Самаритяне невероятно затруднили развивающимся странам возможность [последовательно] проводить политику, благоприятную для их развития. Для того, чтобы не дать им такой возможности, они пользовались [всею мощью] Нечестивой Троицы – МВФ, ВБ и ВТО, региональных многосторонних финансовых организаций, своими собственные бюджетами оказания иностранной помощи, двусторонними и региональными соглашениями о свободной торговле или об инвестициях. Они заявляют, что политику защиты национальных интересов [не путать с национализмом!] (вроде протекционизма в торговле и дискриминации иностранных инвесторов) следует запретить или серьёзно урезать, не только потому, что они, как утверждается, вредны для самих стран их практикующих, но также потому, что они ведут к «нечестной» конкуренции. Доказывая эту мысль, Недобрые Самаритяне постоянно прибегают к тезису об «уравнивании шансов».

Недобрые Самаритяне требуют, чтобы развивающимся странам не позволяли пользоваться дополнительными инструментами [экономической] политики протекционизма, субсидирования и [административного] регулирования, потому что они-то и составляют [суть] нечестной конкуренции. Если бы им позволили такие вещи, – утверждают Недобрые Самаритяне, – развивающиеся страны были бы подобны футбольной команде, нападающей вниз по склону холма, в то время как их соперники (богатые страны) выбивались бы из сил, действуя снизу вверх на неровном футбольном поле. Устраните все протекционистские барьеры, и пусть все конкурируют на равных; в конце концов, воспользоваться благами рынка можно, только если лежащая в его основе конкуренция честна. Кто может спорить с такой разумной мыслью: «уравнять шансы»?

Я могу – когда речь заходит о состязании между неравными игроками. И оспорить её следует всем нам, если мы хотим построить международную систему [экономических отношений], которая способствует экономическому развитию. «Уравнивание шансов» приводит к нечестной конкуренции, когда игроки неравны . Когда одна команда, скажем, сборная Бразилии по футболу, а другая состоит из подружек моей 11-летней дочери Юны, будет только справедливо, чтобы девочкам позволили вести нападение вниз под уклон. В таком случае наклонное, а не ровное игровое поле является способом обеспечить честную конкуренцию.

В жизни мы не видим таких наклонных футбольных полей только потому, что сборной Бразилии по футболу никогда бы не позволили состязаться со сборной 11-летних девочек, а не потому что сама по себе идея о наклонном поле неверна. В реальности, в большинстве видов спорта неравным соперникам просто не разрешено состязаться друг с другом, наклонное поле или нет, по той простой причине, что это было бы нечестно.

В футболе и в других видах спорта имеются возрастные группы и разделение по полу спортсменов, а в боксе, борьбе, тяжёлой атлетике и многих других видах существуют весовые категории – тяжеловесу Мухаммеду Али просто нельзя было встречаться на ринге с Роберто Дюраном, легендарным панамцем, имеющим четыре титула в более лёгких весовых категориях. И весовые категории разделены очень чётко. К примеру, в боксе лёгкие весовые категории отличаются друг от друга величиной буквально в 2-3 фунта (1-1,5 кг). Как так получается, что мы считаем состязание боксёров с разницей в весе превышающей два килограмма нечестным, и при этом соглашаемся, что США и Гондурас должны состязаться на равных? Если взять другой пример, то в гольфе даже существует чётко прописанная система «гандикапов», которая даёт игрокам фору в обратной пропорции от их мастерства.

Мировая экономическая конкуренция – это игра неравных игроков. Она противопоставляет друг другу [самые разнообразные] страны, как у нас, специалистов по развитию принято говорить, начиная Швейцарией и заканчивая Свазилендом (Switzerland to Swaziland). Поэтому, будет только справедливо, чтобы мы наклонили слегка игровое поле в пользу наислабейших стран. На практике это будет означать разрешить им более решительно защищать и субсидировать их производителей, и налагать на иностранных инвесторов более строгие ограничения. Также таким странам следует разрешить защищать права интеллектуальной собственности менее строго, чтобы они могли активнее «заимствовать» идеи у более передовых стран. Богатые страны могли бы помочь им ещё больше, переведя в такие страны свои технологии на необременительных условиях; это принесло бы дополнительную пользу совместив экономический рост в бедных странах с необходимостью противодействовать глобальному потеплению, потому что технологии из богатых стран обычно являются более энергетически эффективными.

Недобрые Самаритяне могут запротестовать, что всё это является «особым отношением» к развивающимся странам. Но назвать что-либо особым отношением значит признать, что лицо получающее такое отношение, также получает несправедливое преимущество. Хотя мы не называем электрические подъёмники в лестничных пролётах для инвалидов-колясочников или шрифт Брайля для слепых несправедливым преимуществом. Аналогичным образом мы не должны называть повышенные тарифы и прочие средства защиты дополнительно резервируемые за развивающимися странами «особым отношением». Эти меры – просто дифференцированное, и справедливое, отношение к странам с другими возможностями и потребностями.

И последнее по списку, но не по значению: вопрос того, чтобы наклонить поле в пользу развивающихся стран – теперь не просто вопрос справедливого отношения. Это также вопрос того, чтобы предоставить менее развитым странам инструменты, с помощью которых, пожертвовав своими краткосрочными интересами и преимуществами, они обретут новые производственные возможности. Действительно, если позволить бедным странам развивать свои возможности, то это скорее и проще приблизит тот день, когда разрыв между игроками уменьшится настолько, что более не будет необходим наклонять поле.

 

Как проще и как правильно

Допустим, что я прав, и что это поле нужно слегка наклонить в пользу развивающихся стран. Читатель может задать резонный вопрос: каковы шансы того, что Недобрые Самаритяне примут моё предложение и изменятся?

Может показаться совершенно бессмысленным [занятием] обращать в свою веру тех Недобрых Самаритян, которые действуют [чисто] из своих корыстных интересов. Но всё равно можно апеллировать к их «просвещённому эгоизму». Поскольку неолиберальная политика заставляет развивающиеся страны расти медленнее, чем они бы росли при других обстоятельствах, в долгосрочной перспективе самим Недобрым Самаритянам будет выгоднее, если они допустят альтернативную политику, которая позволит развивающимся странам расти быстрее. Если среднедушевой ВВП прирастает на 1% в год, как имеет место быть в Латинской Америке в течении последних двух десятилетий неолиберализма, то чтобы удвоить доход потребуется семь десятилетий. А если он прирастает по 3% в год, как было в Латинской Америке во времена импортозаместительной индустриализации, за этот же срок доход вырастет в девять раз, предоставляя для эксплуатации Недобрым Самаритянам из богатых стран гораздо более обширные рынки. Так что, в долгосрочных интересах даже самых эгоистичных стран Недобрых Самаритян принять ту «еретическую» политику, которая даст скорейший рост в развивающихся странах.

Вот кого труднее переубедить, так это «идейных», тех кто верит в политику Недобрых Самаритян, потому что она «правильная», а не потому что они лично что-либо выгадывают от неё. Как я уже говорил, зачастую самодовольство гораздо более упрямо, чем своекорыстие. Но даже и здесь есть надежда. Когда Джона Мейнарда Кейнса однажды обвинили в непоследовательности, он ответил: «Когда меняются факты, я меняю своё мнение, а как поступаете вы, сэр?». Многие из этих «идейных» такие же как Кейнс, хотя к сожалению, не все. Они могут изменить своё мнение, как делали это раньше, если столкнутся с новым поворотом в событиях реального мира и с новыми аргументами, при условии, что они достаточно убедительны, чтобы преодолеть их предыдущие убеждения. Хорошим примером является гарвардский экономист Мартин Фельдштайн (Martin Feldstein). Некогда он был сотворцом рейгановской неолиберальной политики, но когда разразился Азиатский кризис 1998 года, его критика МВФ (упомянутая в Главе 1) была более резкой, чем даже у некоторых экономистов левого толка. [Другой, более близкий пример – Анатолий Вассерман].

Что должно придавать нам прочную надежду, так это то, что большинство Недобрых Самаритян – не фанатики, и не стяжатели. Подавляющее большинство людей, включая меня самого, совершают какие-либо дурные поступки не потому, что получают от них огромную выгоду, и не от безусловной и непоколебимой веры, а потому что так проще. Многие Недобрые Самаритяне соглашаются с неверной политикой по той простой причине, что конформистом быть легче. К чему искать «неудобную правду», когда можно просто принять то, что говорят политики и пресса? Зачем затрудняться выяснением того, что на самом деле происходит в бедных странах, если их просто можно обвинить в испорченности, лености и расточительности их населения? К чему прилагать какие-то дополнительные усилия и копаться в истории твоей собственной страны, когда «официальная» версия предполагает, что она всегда была родиной всевозможных добродетелей – свободной торговли, творчества, демократии, бережливости, и всего, что только пожелаешь?

Именно потому, что бо льшая часть Недобрых Самаритян именно такие люди, у меня есть надежда. Потому, что это люди, которые были бы готовы измениться, если им предоставить более объективную картину, которую, я надеюсь, даёт эта книга. И я не принимаю желаемое за действительное. [В истории] был период, начиная с плана Маршалла (введённого шестьдесят лет тому назад, в июне 1947 года) и заканчивая подъёмом неолиберализма в 1970-е годы, когда богатые страны, под руководством США, не вели себя как Недобрые Самаритяне, о чём я писал в Главе 2.[см. комментарий переводчика на стр.50]

Тот факт, что богатые страны не вели себя как Недобрые Самаритяне, хотя бы один раз в прошлом, внушает надежду. Тот факт, что этот эпизод в истории дал великолепные экономические результаты, ибо развивающийся мир никогда не жил лучше, ни до, ни после, обязывает нас извлечь урок из этого опыта.