Свет от лампы плясал на деревянных панелях каюты; длинные тени легли на пол, а сами стены, казалось, вот-вот сойдутся и раздавят ее. В паутине света и тени Танин сгорбилась над столом, вновь и вновь разглаживая края бумаги – пока кончики ее пальцев не покраснели. Плечи ее болели. Голова разрывалась. Но боль была вполне терпимой. Более того, боль идеально подходила случаю.

– Я обязана была знать.

Она прижала ладонь к груди, где в кармане лежала обожженная страница.

– Обязана была знать.

Танин обмакнула перо в чернила. Каждое движение давалось ей с трудом, словно члены ее были сделаны из камня, а суставы, когда она пыталась что-то сделать, взрывались измельченной в порошок костью.

В верхней части страницы она неровными буквами с засечками на концах написала:

Достопочтенный господин Главный библиотекарь!

Но как… как продолжить? Какими из известных ей слов и их комбинаций воспользоваться здесь и сейчас, когда каждое слово напоминает ей о ее алчности, ее нетерпении, ее неудаче?

Второй ликвидатор мертва.

Танин едва не принялась стряхивать написанное со страницы. Как мало могут выразить слова! Они не способны передать, сколь малым и тщедушным стал мир – словно само отсутствие ликвидатора задуло все огни в городах Келанны, а предметы, еще вчера внушавшие уверенность своей ощутимой полновесностью, превратились в тени, готовые раствориться в ночи.

Танин потерла глаза ладонью и разбрызгала чернила по блузке. Выругалась и вновь погрузила кончик пера в чернильницу. Слова на бумаге расплывались, но внутри нее каждое слово взрывалось, разрывая ее на части и превращая в груду обломков.

Раздался стук в дверь.

Что она написала? Танин едва различала собственный почерк. Закрыв стол резной крышкой, она спрятала письменные принадлежности. Пол ей нравился, но это не означало, что она ему доверяла. Особенно в таких вещах.

– Зайди! – крикнула она.

Пол вошел. Золотистый свет лампы скользнул по его длинным ногам, груди, шее, красивым скулам, темным волосам. Он закрыл за собой дверь и прислонился к ней.

– Ликвидатор все еще не вернулась, госпожа, – сказал он.

Танин терла пальцы, испачканные чернилами. Чернила проникли в крохотные порезы на кончиках, испещрив их тонкими черными линиями.

– Я знаю, – тихо ответила она.

А затем – потому что это был Пол, и он ей нравился, и он был с ней, – прошептала:

– Она умерла.

Пол остался в неподвижности, и только уголок его рта дрогнул:

– Откуда вам это известно?

– Это была проверка.

Чтобы понять это, Полу понадобилось время. По его глазам Танин видела и чувствовала, как он осмысливает новость.

– Вы знали, что она не пройдет ее?

Танин склонилась, упершись локтями в бедра и закрывая лицо руками:

– Не я подвергала ее проверке.

– Тот парень?

– Я была обязана знать, – прошептала она.

– Но почему?

– А вдруг это был наш единственный шанс получить Книгу? Вернуть е? Я не могла…

Пол разгладил складку на своем рукаве:

– Но вы же велели ей не ходить туда, не так ли?

– Велела? – горько рассмеялась Танин.

Сила и власть покинули ее голос, но он по-прежнему был прекрасен – как снег – девственно-чистый, безупречной формы.

– А может быть, я так сказала потому, что это был единственный способ заставить ее пойти? Потому что я знала ее так хорошо, что мне потребовалось три предложения и правильная интонация?

Она вонзила ногти в подушечки пальцев, и на них выступила кровь.

Пол встал перед ней на колени, взяв ее ладони в свои.

– Я обязана была знать, – прошептала она.

Пол всматривался в ее лицо, ища ответа, словно тени под глазами Танин и следы слез на щеках могли рассказать ему то, что сама она ни в коем случае ему не поведала бы.

– Будет еще попытка? – спросил он.

Вместо ответа Танин бросилась на него – ртом прижавшись к его рту, грудью – к его груди. Дыхания их слились, а руки, переплетясь, стали единым целым.

Она вскрикнула, и Пол отстранился, но Танин вновь поцеловала его – ей нужны были его поцелуи, его губы, его язык. Она обязана была хоть что-то чувствовать – кроме горя, вины и презрения к самой себе.

Они упали.

Все казалось ей твердым и острым – доски пола, локти, колени, неподатливые формы деревянных предметов и костей, и их ноги, запутавшиеся в ножках стула, и сам стул, который треснул под ней – ДА! – и их тела, опрокинувшиеся на поверхность стола. И все качалось и вертелось.

Эта острота, эти соударения, эти столкновения и проникновения так переполняли Танин, что, когда из-под крышки стола на пол протек ручеек чернил, она почти не заметила их шелковистого черного холодка на руках, в волосах, даже на спине.

Почти.