Если бы можно было просто лечь и умереть – он давно бы сделал это. К сожалению – его сожалению – даже самую поганую жизнь не легко покинуть не то что «громко хлопнув дверью», но даже потихоньку «просочившись в щель». На самом деле никто не знает, что нужно для того, чтобы прорвать пелену жизни и выпасть в небытие. Обязательно в небытие. Иначе – какой смысл? И, наверное, только самоубийцы знают, что это такое в действительности – момент перелома жизни к смерти. Но эти знания интимны, потаённы и очень кратковременны. Это последнее, что самоубийца постигает в жизни, и что позволяет ему вырваться из её плена. И не понятно – то ли это жизнь извергает саму себя как блевотину и захлёбывается ею насмерть, то ли, всё-таки, есть что-то выше и сильнее жизни; нечто, служащее балансом реальности. Скорее всего, это – небытие. Хотелось бы надеяться.

И вот он жил только потому, что ему никак не открывался «Выход» из его постылого существования. Его восприятие собственной жизни набухало ощущением пустоты и бессмысленности. В свои неполные тридцать лет ему всё ещё нечего было оставить после себя. Он понимал, что жизнь человека имеет смысл только тогда, когда после его смерти есть, кому и чем его помянуть. Человек должен оставить после себя кого-то живого и живущего. А с ним не было никого. И не делал он практически ничего. Работа? Тупое зарабатывание денег на спекулятивном посредничестве между производителями и «пожирателями». В этом нет ничего зазорного – в предоставлении людям удобств, связанных с их нуждами. Но что остаётся после всего этого «потребления»? Вот именно. Не всякая полезная деятельность продуктивна и созидательна. Когда-то ему хотелось именно «созидать», но со временем он с горечью понял, что неспособен ни к чему творческому в буквальном смысле – «сотворить». И не в смысле искусства, а в смысле «сделать и оставить». Со времени осознания собственной «некреативности» он просто «проживал» на этом свете, всё чаще задумываясь о том, желательно, «несвете», где его не отягощала бы собственная никчёмность.

И какие бы мнения не выражались разными людьми в разных местах, но нормального мужчину делает полноценным всё-таки любовь. И семья – как воплощение этой любви из просто ощущений в нечто настоящее, реальное. Семейному человеку есть ради чего и кого зарабатывать деньги. И уже не важно, как он это делает – вывозя мусор или продавая бытовую технику. Главное – есть зачем.

У него с любовью не складывалось. И дело было не в его моральной или физической способности, либо неспособности, к любви, а в чём-то непостижимом и сумрачном, тормозящим все его стремления к взаимопроникающим отношениям с женщинами. Между ними всегда оставалась некая «прослойка» отчуждённости, мешавшая ему полностью сродниться с изначально чужой личностью.

Но когда его, наконец, захлестнуло это всепоглощающее чувство, он, не без причины, ужаснулся. Было, от чего ужаснуться и почувствовать себя конченным моральным уродом. Это было не просто желание, это была насущная потребность. И, он был уверен, только смерть могла преодолеть эту ужасающую, но такую сладостную неправильность.

При встречах с Ней он умудрялся сохранять приветливую сдержанность, обычную для малознакомых соседей по подъезду, очень осторожно позволяя своей страсти проступить искренней улыбкой на своём лице. Но потом…. После каждой мимолётной встречи с Ней он жутко мучился каким-то распирающим… томлением, или чем-то, похожим на удушье наоборот – когда невозможность выдохнуть распирает рёбра и дерёт горло спазмами спёртости. Это ощущение было настолько заполоняющим, что даже его самобичевание и искреннее порицание своих чувств отдавливалось на задний план. Всё заполняла смесь осознания неправильности, страстного желания, сожаления о невозможности желаемого и вялой досады на нелепость жизни.

Хуже всего было то, что в нём прочно утвердилась уверенность в том, что он мог бы принести Ей радость, удовольствие и счастье. Убеждённость, что он и Она могли бы быть радостно счастливы друг с другом, навязчиво преследовала его день за днём. Когда он видел, как Она гуляет с друзьями, его наполняла зависть; причём он сам не до конца понимал к кому или чему. Все равно, что завидовать воздуху, который обтекает Её тело, когда Она движется сквозь него. По ночам его мучили фантазии о том, как именно Она лежит сейчас в своей постели. Он даже задумывался о Её…. Это было слишком. Измучившись этими муторными ощущениями и боясь, что его сдержанность сломится, и он совершит что-то ужасное и отвратительное даже для себя, он твёрдо решил покончить с собой.

Нет ничего хуже сознательно принятого решения о самоубийстве. Самоубийство, в «нормальном» виде, – дело порыва, импульса. А когда человек проживает каждый день своей жизни, думая о том, что он должен как-то умереть, его разум протухает как забытый бутерброд с колбасой в вакуумной плёнке – покрывается мерзкой слизью и начинает вонять. Разум, который воспринимает сам себя как нечто грязное и омерзительное, не может долго оставаться нормальным. Он начинает истреблять себя борьбой между воспитанной годами здравостью и невесть откуда вылезшими навязчивыми идеями, стремящимися стать доминирующими и получить исключительное право служить побудительными мотивами. Такая скрытая до поры форма безумия. Его жизнь свелась к прозябанию в ожидании возможности умереть, ломяще прорываемому случайными встречами с Ней, с последующими муками расслоения личности на несколько взаимоисключающих частей – несчастного влюблённого; готового на всё, ради достижения желаемого, циничного ублюдка; и уставшего от этого всего задавленного остатка некогда разумного человека. Эти самоборения постепенно переполняли собой его какое-то смутное существование. В конце концов, они превысили все возможные объёмы, и его жизнь проломилась.

Это произошло в тот момент, когда он увидел, как Она целуется с…. Не имело никакого значения, с кем. Важным было Её явное страстное желание этого и очевидное удовольствие, испытываемое Ею от поцелуя. Это зрелище окончательно затушило чуть тлеющую в нём безумную надежду на возможность близких отношений между ними хотя бы в призрачной перспективе. Её иллюзорность была размята в поцелуйном слиянии двух тел, одним из которых он хотел бы обладать всецело, безраздельно, поглощающе.

Всё. Его жизнь как бы скрючилась в неестественном изломе и «аннулировала» саму себя. Его заполнила абсолютная пустота. Он повернул в противоположную сторону от своего дома, и медленно пошёл по краю дороги, не сводя взгляда с бордюра.

Он просто шёл, не обращая никакого внимания на окружающий его мир. Несколько раз он мог быть сбит машинами, если бы не реакция жутко матерящих его водителей. Он просто бездумно переходил перекрёстки, не реагируя ни на какие звуковые сигналы.

Через три часа он вышел за пределы города и побрёл по широкому шоссе. Теперь его пустой взгляд скользил по мешанине гравия и грязной травы на обочине дороги. Шум проезжающих мимо него машин постепенно перешёл в беспрерывный шорох в его ушах.

Когда дневной свет притушился поздними летними сумерками, он внезапно сошёл с дороги и углубился в лес. Трава замедляла его движения, ветки царапали тело даже сквозь одежду, паутина налипала на лицо, но он не замечал этого, просто шагая туда, где можно было пройти. Если на его пути попадались совсем уж непролазные буреломы, он машинально поворачивал налево и продолжал идти. Идти. Шагать. Переступать ногами. Двигаться. Идти. Идти…

Когда совсем стемнело, он лёг на поросшей невысокой густой травой прогалине окружённой высоким кустарником, подтянул колени как можно ближе к груди, и быстро забылся в мрачно-пустом сне.

Последующие дни были заполнены всё тем же бессмысленным движением в никуда. В конце концов его тело начало истощаться; но поскольку он не испытывал никаких чувств, в том числе голода и жажды, это выражалось только в замедлении его движения. Но и это не доходило до его мозга, беспрерывно пульсирующего одной и той же командой – двигаться, двигаться, двигаться.

Наконец настал день, когда он, проснувшись, не смог встать. Но даже это не пробудило в нём хоть каплю разумной здравости. В тот день он прополз ещё несколько километров, продирая свой путь в траве дрожащими ободранными руками. В конце концов, окончательно обессилев, он завалился на спину и уставился в запятнанное белым ярко-синее небо. В нём вяло всколыхнулись задавленные пустотой эмоции: восторг от осознания того, что он наконец-то умирает, и туманный признак облегчения очень уставшего человека.

Пустота. Заглушающая все звуки пустота. Или просто нечему производить эти звуки? Зрение? Очень трудно проверить силу зрения, когда абсолютно нечего видеть. Произнести что-либо невозможно – дыхания нет. Слепоглухонемота. А вот мысли остались. И желания. Всё те же. Хочется Её. Неужели это извращённое желание больше жизни и сильнее смерти? Это – нечестно! Ужасающе неправильно. И что теперь? Бежать больше некуда. Может, это и есть ад – когда единственное, что может испытывать человек – это желания, которые ему противны и радостны одновременно? Очень хотелось кричать.

Потом было движение. Его, или вокруг него – непонятно. Затем, начали возвращаться чувства. Боль – в первую очередь. Нервные окончания, казалось, звенели в вибрации боли. Мозг разламывался внутри черепа, напирая на глаза изнутри. Тело ломалось в почти эпилептических судорогах. А в сознании проявлялись с пугающей реальностью видения исполнения его самых сокровенных желаний в отношении Её. Единственный положительный момент во всём этом кошмаре «воскрешения» – теперь он мог кричать.

«Ты будешь жить».

«Зачем? Ты ведь знаешь, чем я одержим. Это неправильно, отвратительно».

«Не всё неправильное – отвратительно. И не всё отвратительное – неправильно».

«Что?! Хочешь сказать, что я имею право её…?».

«Любить. Ты не можешь причинить ей вреда, хотя иногда тебе страстно хочется этого».

«Мне бы такую уверенность. Ты не представляешь, как мне хочется обладать ею во всех смыслах этого слова. А сейчас в первую очередь – обладать её телом. Я всё больше хочу её плотски. Это чудовищно. Так зачем мне, такому извращенцу, жить? Ты излечил моё тело, но моя душа смертельно больна. Такое сочетание крайне опасно, в первую очередь, для окружающих. Ты хочешь выпустить в мир чудовище, чьи желания ужасают его самого?».

«Твои желания – естественны. Вот только их объект…. Но с этим ничего нельзя поделать. Это может быть вытеснено чем-то большим, но появится ли в твоей жизни что-то больше этого – неизвестно».

«Зачем ты спас меня? Моя смерть была бы облегчением для меня и гарантией безопасности для неё».

«Ты уверен? Я не думаю, что ты опасен для неё. А насчёт облегчения – кто сказал, что оно есть в смерти. Никаких гарантий нет».

«В таком случае, всё совершенно безнадёжно. Мне нет места в этом мире, и нет успокоения в том. И даже если я буду жить в лесу как ты, я все равно буду мучиться мыслями об упущенных возможностях, какими бы нереальными они ни были. Замкнутый порочный круг моего бытия в этом мире. Послушай, вот когда я уйду от сюда, тебя потом не будут мучить размышления о том, что ты спас меня, а я, в конце концов, уступил своим мерзким желанием и сотворил ужасные вещи? Как насчёт ответственности за того, кого ты спас?».

«Я никогда не узнаю о твоих делах. А заниматься гаданиями типа „а вдруг“ да „если бы“– пустое дело».

«Незнание не освобождает от ответственности, знаешь ли. Хочешь отсидеться незапятнанным в своих экологически чистых лесах? Вернул в мир извращённого ублюдка, насладился чувством исполненного, и трава не расти? Последствия тебе неизвестны, а стало быть, не имеют значения, так?».

«Что сделано – то сделано. Что будет сделано – ещё неясно. Если пытаться предугадать последствие каждого шага – можно вообще не сдвинуться с места. Когда я наткнулся на тебя в лесу, я понятия не имел, что ты за человек. Но не спрашивай, спас ли бы я тебя, если бы знал о твоей странной страсти. Это совершенно бессмысленный вопрос, и любой мой ответ был бы так же бессмысленным.

Всё в этом мире – стечение обстоятельств, часто нам неподвластных. Но человек иногда всё-таки может влиять на обстоятельства, а значит, и на положение вещей в целом. Бывает, он даже не замечает, как что-то им сделанное имеет большее значение, чем он полагает. И, возможно, оно к лучшему. А теперь, ступай. Каждого человека ведёт его страсть, нравится ему это или нет. Ты ведом тем, что тебя ужасает, но это твоё. Прощай».

Он вернулся в свой город через два года после того, как вышел из него, как люди выходят из комнаты, чтобы помыть руки перед обедом. Его лицо, в обрамлении длинных растрепанных волос, было обветренно, а заскорузлые руки покрыты трещинами застарелых ссадин. Большие ногти были обломаны и покрыты чёрными пятнами. И при таком неопрятном виде, если бы он улыбнулся, люди были бы поражены белизной его зубов. Но он уже давно не улыбался. Слишком тяжёлые воспоминания стискивали его челюсти, отчего его желваки постоянно напряжённо перекатывались под натянутой на скулах кожей.

Как ни странно, но его желание уйти из жизни отчасти сбылось – фактически, он был мёртв. Правда, он всё ещё числился без вести пропавшим, но уже никто не думал, что он жив. Его квартиру заняли какие-то родственники по отцовской линии. Но он не собирался даже приближаться к месту своей прошлой жизни, опасаясь встретить Её. Это сделало бы его существование изуверски невыносимым. Его и так замучили навязчивые размышления о том, какой Она стала, и что теперь, в принципе, они могли бы…. Она уже… ему бы… и можно…. Нет!!!

Фантазия изрывала его организм видениями близости, якобы взаимно желанной и обоюдно пугающей. Они дразнили его возможностью взаимной радости отношений между ним и Ею. Он уже давно прекратил попытки избавиться от этих навязчивых мыслей, и принимал их кружение с чувством обречённости. Физические проявления этих мыслей наполняли его самоощущением ублюдочности.

И всё-таки он вернулся туда, где, вероятно, была Она. Его вело сюда долгими окольными путями, но конечный пункт был предопределён неминуемо. Позади взбухали сгустки чужого ужаса, криков боли, воплей отчаянья, стонов обречённого смирения с муками. Рваная плоть. Кровь. Изувеченость. И он почти всегда опаздывал. Он убил многих, но непоправимое уже было совершено. И это обессмысливало все возможные резоны его действий. Но это было единственное, что он мог делать. Он был обречён на это своею пугающей страстью.

Войти в родной город после двухлетнего отсутствия – примерно то же самое, что вернуться в свою квартиру из отпуска: тут же вестибулярный аппарат «вспоминает» манеру передвижения в досконально известном пространстве. Так и он, войдя в город, сразу почувствовал себя в привычной обстановке, ощущение которой было приглушено пространством пройденного им пути. Но ещё он почувствовал такое знакомое, и такое ненавистное ему напряжение. Это опять должно было случиться, и ему опять суждено….

Он провёл ладонями по хмурому лицу и тяжело вздохнул. Не сегодня. Это произойдёт не сегодня. Но его давно не радовали отсрочки. Так только хуже. Ожидание неизбежного – мучительно в своей безнадёжности. Когда точно известно, что будет, настоящий момент теряет всякое значение, являясь пустым временем ожидания. Ему оставалось только ждать. И он ждал, сидя в полуразвалившейся беседке заброшенного городского сада.

В свои неполные шестнадцать, Юля была хорошо сложенной девушкой с лицом, в котором всё ещё проблескивало детство. Это придавало ещё большее очарование её уже чисто женской деловитости в повседневном поведении и в обиходных привычках. Видеть в девочке женщину, а в женщине девочку – упоительное удовольствие, которую несут в мир девушки, нимфетки, женщинки. Нормальный человек, поневоле (так устроен) оценивая их стать и сложение, не может игнорировать проскальзывающую в мимике, в тональности голоса детскость. И срабатывает тормоз. Должен срабатывать.

Юля с подругой, не спеша, прогуливались по вечернему бульвару, увлечённо болтая о чём-то явно им интересном, и не замечали, что за ними упорно следует худощавый мужик неопределённого возраста. Он случайно приметил эту не по-возрасту «соспелую» девку, и испытал сладкую смесь искушения и дразнящего своей запретностью предвкушения «того самого».

Уже несколько дней он наслаждался порочно-приятными помыслами. «Какая соска! Это ж надо – в таком возрасте и такие буфера! Наверняка уже не девочка. Вон как жопкой вертит. Поди даёт и берёт только так. А если и целка – так ещё лучше. Надо проверить. При такой спелости да сочности глупо томится в воздержании. Сделаем всё со смаком и растягом. Но какая попа!».

Осознав, что идёт по улице широко улыбаясь, он прикрыл рот кулаком и неестественно прокашлялся. Увидев, что подруги свернули во двор, он проводил взглядом ладно сложенную фигурку, расправив плечи, глубоко вздохнул, и бодро зашагал прочь.

Из-за густой листвы окружающих деревьев сумерки в беседке наступили раньше чем в остальном мире. Именно ощущение того, что он находится в обособленном мирке, давало ему хоть немного успокоения. Но прошлое все равно тяжело давило на мозг, буквально вдавливая череп на верхние позвонки. И как всегда накануне, ему вспоминался самый первый раз.

Это была растерзанная девочка лет двенадцати и толстый тип, слизывающий её кровь со своих сарделькообразных пальцев. Это зрелище сорвало все его человеческие «предохранители», и он совершил своё первое убийство. Он буквально вырвал голыми руками жизнь этого ублюдка вместе с горлом. Он и не представлял, что может так легко оборвать чужую жизнь, ни почувствовав вообще ничего. В нём даже не шевельнулось чувство удовлетворения от свершённой справедливости.

А потом он просто шёл. Из города в город. Какие-то он проходил не задерживаясь, в других его задерживало предчувствие. Но, несмотря на предчувствие, он всегда опаздывал, и ему оставалось только свершить возмездие. Тела убитых им насильников никогда не находили – он хорошо умел скрывать то, что некогда было диким тварями в человеческом обличии – так что их преступления оставались нераскрытыми, но не безнаказанными.

Но он понимал, что даже если бы об этом было известно, это служило бы очень слабым утешением тем, кого он постоянно опаздывал спасти. Его преследовала мысль, что это наказание за его грешную страсть – знать о беде, но не иметь возможности её предотвратить. Он убил много изуверов, но самая малая доля виденных им жертв извращенцев сводила на нет возможную радость от справедливого мщения. Он устал опаздывать.

Но на этот раз он, кажется, не опоздал. Приближаясь к «суженому» месту, он услышал голоса – возмущённо-повышенный девичий и нагло-спокойный баритон. Самое начало. Он прибавил шаг, и влетел в закуток между строящимся домом и заброшенным гаражом, когда мужчина с наглой улыбкой прижимал к себе сопротивляющуюся девушку, задирая одной рукой подол её платья сзади. Почувствовав знакомый прилив гневной силы, не дав насильнику опомниться от неожиданности своего появления, он со всей силы ударил кистью руки в основание шеи справа.

Обычно это срабатывало, и практически лишённый возможности действовать основной рукой, человек терял большую часть защитных функций и становился удобным объектом для добивания. Он никогда не колебался в выборе способов добивания. Это не спорт, это – убийство.

Но этот противник оказался левшой. Он сильно оттолкнул девушку, так, что она упала, больно ударившись спиной об навал ломаных кирпичей, и выхватил нож из заднего кармана джинсов. Схватка была скоротечной. Насильник получил прямой удар в горло на миг позже того, как его нож вошёл в подреберье человека с обветренным лицом. Почувствовав даже не боль, а просто некий дискомфорт, он ещё яростней набросился на противника, и после короткой борьбы свернул ему шею.

На землю они упали практически одновременно. Оттолкнув от себя мёртвое тело, он завалился на спину и попытался вздохнуть. На его губах запузырилась кровь. Девушка подобралась к нему ползком и положила его голову на свои колени. Когда она присмотрелась к нему, на её лице проступило удивление.

«Вы же Миша, наш сосед по подъезду! А я Юля, с третьего этажа. Помните?».

Он попытался улыбнуться:

«Конечно, милая, конечно помню». – Он только её и помнил из всех многочисленных соседей.

«А мы думали, вы как-то погибли».

«Всё правильно, родная, я погиб. Покончил с собой».

Её брови удивлённо приподнялись, а потом нахмурились, придав её лицу мило-серьёзное выражение. Она не обращала внимания, как его кровь стекает на её ноги, пропитывая край всё ещё задранного платья. А он неотрывно смотрел на Её повзрослевшее лицо, силясь не позволить своим глазам закрыться.

В конце концов, его зрение всё-таки начало мутиться, и Её лицо обрело прежние, детские черты. Наконец закрыв глаза, он затухающе подумал: «Надо же, умираю на руках любимой. Какой я счастливчик!»

Пустота…