Когда после удачного лова тунца команда слегка пришла в себя, Дик обнаружил, что потренироваться желают уже четверо. Дик надеялся извлечь из этих занятий много пользы и для себя, так как об имперской школе фехтования имел только самые общие представления.

Местом тренировок выбрали площадку третьей секции в кормовой части, за надстройкой цеха. После того как выбрали сорок тонн тунца и сняли оборудование для лова, здесь освободилась площадка пятнадцать метров на девять – как раз столько, сколько нужно для тренировочного боя. На «Паломнике» никогда не было такой роскоши.

Шторм остался далеко позади, навега шла полным ходом на юго-восток, за кормой снова тянулись лески на барракуду, а на леерах гирляндами висели хвосты и плавники тунцов, мясистые и красные на просвет – угощение к рождественскому пиру. Солнце палило вовсю, несколько беспечных матросов успели поймать ожог, так что капитан неуклонно настаивал на ношении одежды с длинным рукавом, широкополых шляп и очков, а еще лучше – масок.

Открытые участки палубы раскалились, ступать на них босой ногой было опасно – поэтому фехтовальщики, выплясывая над пустой секцией трюма, производили немало шума, и скоро на них сбежались посмотреть все, кто не был занят.

Холмберг, говоря, что равного ему среди пленников нет, он не ошибался и не хвастался. Он был лучшим бойцом, по крайней мере, на «Фаэтоне». Учебных свогов было всего два, так что пришлось кидать жребий. Первыми выпало как раз Холмбергу и Йонасу Стейну. Поединок шел по очкам и Холмберг завершил его в четырнадцать секунд, десять из которых ушли на команды рефери: «В позицию! Приготовиться! Бой! Поражение засчитано!»

Следующий жребий пришелся на Крейнера и Линдса. Поединок оказался несколько более зрелищным, так как противники по силам были примерно равны. Длился он около трех минут и Крейнер победил. Дик должен был сражаться с победителями, так что в третьем раунде он встал против Холмберга.

Парцефалец разделался со Стейном слишком быстро, чтобы Дик смог составить о его технике какое-то представление. Все три раза он использовал против старпома один и тот же прием: прямую атаку с последующим обходом блока снизу. Дик волей-неволей признавал, что больших изысков бедняга Стейн не стоил.

– В позицию, – скомандовал Лапидот, не участвующий в боях, но взявший на себя роль рефери. – Приготовиться! Бой!

Холмберг не стал повторять прежний трюк, тем паче при такой большой разнице в росте это было бессмысленно. Он ударил сверху. Дик этого не видел – он прянул вперед раньше, в движении отразил верхний удар с захлестом и нырнул под руку Холмберга, одновременно закручивая его лезвие и сокращая своё до длины танто.

– Поражение засчитано, – сказал Лапидот. Короткое лезвие касалось бока Холмберга.

– Чёрт! – весело удивился связник.

– То ли ещё будет, – позлорадствовал Стейн.

– В позицию!

Оба бойца приняли правостороннюю стойку, выдвинув лезвия на длину вакидзаси.

– Приготовиться!

Он сейчас попробует что-то другое, – подумал Дик. Правая нога Холмберга чуть шевельнулась. Отход, понял Дик. Это будет отход.

– Бой!

Холмберг очень мягко, плавно скользнул назад, одновременно выдавая лезвие вперед. Если бы Дик попробовал свой прежний трюк, он бы налетел грудью прямо на росчерк острия. Но он тоже шагнул назад и резко ударил по лезвию противника, ловя на захлёст. Он не думал, что Холмберг попадется на такой простой трюк – и правильно; Холмберг высвободил лезвие и атаковал прекрасным комбо, у которого был лишь один недостаток: каждый финт логически вытекал из предыдущего, Дику оставалось только уклоняться, отводя удары гибким клинком.

Он сразу понял, что его противник – хороший фехтовальщик. Холмберг умело сочетал скорость и силу, и если Дик мог двигаться немного быстрее – то лишь потому, что меньше весил и меньше времени терял на преодоление инерции.

Комбо противника стали сложней, но оставались по-прежнему предсказуемыми. Дик уворачивался и ждал случая. Он всячески показывал Холмбергу свою главную слабость: неспособность пробить его защиту жестким клинком и – по этой причине – тяготение к дистанционному бою, к длинному гибкому клинку. Он также дал противнику понять, что может держаться такой тактики долго, на измор – и при всем своем высоком классе Холмберг устанет первым.

Наконец Холмберг попался. Логика боя продиктовала ему захлёст лезвия противника с рывком на себя. При удаче так можно даже сбить человека с ног.

То есть, так было бы, если бы он сам этого не планировал.

С рывком Холмберга он отпустил лезвие на максимум. Партнер, ожидая сопротивления, рванул свог на себя слишком сильно – и открылся. Дик проскочил у него слева и только в этот момент втянул лезвие, которое, сокращаясь, всей длиной проехалось по животу Холмберга.

– Поражение засчитано! – Стейн подпрыгнул и выбросил кверху кулак.

– Не радуйся особенно, – проворчал Холмберг. – Юноша купил меня за драхму, а я тебя – за цент.

– В принципье, есть побьеда, – сказал Лапидот. – Будет третий бой?

– Будет, – тряхнул головой Холмберг. – Проигрывать, так не всухую.

При других обстоятельствах Дик подарил бы победу, но сейчас ему смертельно важно было знать свой реальный уровень. Он видел, что Холмберг настроен серьезно и если первые две схватки начал с прохладцей, то теперь намерен выложиться полностью. А этого-то Дику и хотелось больше всего.

– В позицию, – поднял руку Лапидот. Дик поклонился сопернику и встал в позицию.

Только теперь он заметил, что на галерее цеховой надстройки собралась чуть ли не половина экипажа.

– Приготовиться! Бой!

На этот раз Дик не просто уклонялся – он еле успевал уклоняться; не проигрывал только потому, что уходил от Холмберга кругами, то и дело меняя направление поворота и заставляя более тяжелого партнера тратиться на преодоление инерции. Холмберг оставался по-прежнему предсказуемым, но Дик не мог извлечь из этого никакой пользы: сказывалось недавно перенесенное воспаление легких и ставшее привычным до выхода в море недоедание.

В какой-то миг ему показалось, что все кончено: задев носком ботинка за неровный сварной шов, он потерял равновесие и упал, еле успев уйти в перекат. А партнер почему-то промедлил и не стал «добивать».

По его лицу Дик понял, что это не благородство, а ошибка: соперник ожидал ловушки.

Он вновь и вновь парировал и уходил: Холмберг был неутомим. Дик в какой-то момент не успел развернуться и потерял равновесие. Связист воспользовался этим мгновением замешательства, сделал глубокий выпад – и… тут же налетел на клинок.

– Поражение засчитано!

Холмберг выпрямился, убрал лезвие и, переложив клинок в левую руку, протянул правую Дику. Рукопожатие было коротким и крепким.

– Приятно смотреть, как лучшему бойцу Колонии Прокаженных распечатывают пачку финтюлей, – улыбаясь чуть ли не шире бороды, проговорил Стейн.

– Гораздо приятней, чем смотреть на то, как лучший боец распечатывает финтюлей тебе, – поддел Крейнер.

– А главное – дольше, – поддержал Линд.

– Кроме всего прочего, – добавил Холмберг, – всегда полезно знать, какого уровня боец способен распечатать тебе пачку. И выяснять это лучше в спокойной дружественной обстановке, Стейн.

Дик был согласен с ним всей душой – и именно по этой причине недоволен поединком. Он рассчитывал встретить бойца сильней себя. Понять свой предел.

В поединке с Холмбергом ему было нелегко, но он чувствовал, что даже не приблизился к этому пределу. Холмберг был физически сильней, и только. Нужно больше отжиматься и прыгать, чаще разминаться, больше есть и (почти невыполнимо) дольше спать.

Либо использовать эйеш.

В поединках с Майлзом ему казалось, что весь он – одно сплошное слабое место. В бою с рейдером все получилось как-то до странности легко – сам подставился, дурак какой-то. Убивая Лорел Шнайдер, Дик был просто вне себя, и шагнул за свой предел – сам не заметил, как далеко. Об идиотах из «Батальонов страха» и бандитах Яно стыдно было и думать: не фехтовальщики, а туши на крюках. Дик позарез нуждался в равном партнере, но похоже было, что «Фаэтон» такого не предоставит.

– Ну, – сказал Стейн, – раз обстановка у нас такая дружественная, то может быть, перейдем к теоретической части?

– Стейн, – мягко сказал Крейнер, – если ты рассчитываешь на то, что наш младший матрос покажет несколько чудесных финтов, оставь надежду. Тебе нужно отрабатывать базовые комбо. Часами, Стейн.

– С чем я их буду отрабатывать, если ты зажилил свог?

– С любой железякой подходящего размера, – сказал Крейнер. – Тебе нужно выучить основы базового фехтования.

– Я их выучил, – набычился Стейн. – У меня просто плохая реакция.

– Реакция отрабатывается, – пожал плечами Холмберг.

– Э, – Дик сам не знал, зачем сказал это. Все головы повернулись к нему.

– Вообще-то, Майлзу… то есть, моему учителю, шеэду… не нравилось, когда изучают сначала человеческое фехтование, а потом переходят к орриу. Он считал, что это портит руку. Она привыкает к постоянной длине и балансировке клинка – и человек не может реализовать главное преимущество орриу.

Он встал в позицию и поднял оружие, выдвинув лезвие на четыре ладони.

– Возможность начать бой первым, когда противник еще не знает, готов он или нет – это часто возможность остаться в живых.

Он махнул свогом в выпаде – и сбил шляпу с Лапидота, стоявшего в трех метрах.

– Осторошно! – крикнул тот. – Тоше мне Вильгельм Телль!

– Извините, сэр, – Дик вернул шляпу, гадая, что бы значило это языколомное ругательство – «вильгельмтелль». – Я бы вас не задел, правда.

– Ви меня напугаль! Штоб ви зналь, я ошень нервни.

Дик улыбнулся. Ему уже рассказали, как этот «нервный» человек под шквальным огнем лучевых орудий подвел «Густава-Адольфа» на дистанцию поражения гравизарядом и смял обе орудийные башни анзудского линкора «Хумбаба» как одноразовые стаканы.

– Работа гибким клинком, – продолжал он, – должна чередоваться с работой жестким…

Он вдруг смутился, поняв, что говорит всем известные вещи. Как их называл Габо – бананности?

– Расскажи лучше, как работаешь большим пальцем, – попросил Крейнер.

А вот это была богатая тема. Большой палец отвечал за модуляцию длины и жесткости клинка. Дик очень долго избавлялся от непроизвольной манеры выбрасывать клинок вместе с любым движением руки вперед. Это больше всего делает бойца предсказуемым: следи за движением рук – и поймешь, какой клинок тебе готовят.

– Майлз специально заставлял меня отрабатывать блок выбросом, с захлёстом при движении руки назад, – он показал «вхолостую», потом показал еще раз, в паре с Крейнером.

– А покажи этот удар из-за головы, – попросил Холмберг.

– Какой? – не понял Дик.

– Ну, когда я пытался достать тебя сверху, через флорд, – пояснил связист. – Ты блокировал и тут же парировал выбросом, я еле успел убраться.

– Атакуйте меня. Может, я вспомню.

Холмберг взял у Крейнера свог и атаковал. Дик тут же вспомнил – не головой, телом – как он парировал: действительно, в момент удара человек настолько открыт, что можно, парируя, выдвинуть клинок – и ему почти некуда будет деваться. Но вместе с тем достаточно опытный боец, вроде Кьелла Холмберга, мог успеть убраться из-под удара и тогда весь выигрыш от эффекта внезапности терялся на возвращении клинка к прежней длине.

– Это не очень хороший прием, – попробовал объяснить он, – я только что его придумал.

По тому, как переглянулись фехтовальщики, он понял, что опять сморозил что-то не то.

– Ты, главное, не забывай его теперь, – посоветовал Крейнер после паузы. – Эффективный контрприем против удара сверху с захлёстом на дороге не валяется.

Дик промолчал, чтобы не ляпнуть еще какой-нибудь глупости. Майлз почти никогда не использовал удар сверху с захлёстом. Если у обычных людей это так часто делают – нужно запомнить.

Офицеры продолжали расспрашивать его – чем больше расспрашивали, тем больше Дик чувствовал себя неловко. Он не умел объяснить почти ничего. Не знал принятых у людей названий связок и приемов. Не всегда мог вспомнить и повторить, что делал в тот или иной момент. Это было все равно что объяснять словами пилотирование в межпространстве – если не хуже. Наконец, увидев, как ему не по себе и утомившись от жары, вояки сжалились и отпустили его.

Дик спустился с раскаленной палубы в душевую, смыл пот. Оттуда пошел в свой кубрик, думая, как скоротать время до ночи, если не позовет Бадрис. Можно было и полежать почитать в прохладе – а с другой стороны, система вентиляции была не на высоте и в кубриках становилось душновато, если там собирались все жильцы. А гемы, когда не было работы, старались держаться подальше от людей и как раз толклись в кубриках.

Дик решил, если будет душно – взять сантор и патрон и читать в столовой. Толкнул дверь кубрика – и чуть ли не носом уперся в адмирала Вальне.

– Оро, – удивился он. – Что вы здесь делаете, сэр?

– То, к чему призывает меня христианский долг, – ответил Вальне с улыбкой. – Исправляю некоторые ваши промахи.

И вышел.

Дик, присев на свою койку, оглядел кубрик. Гемы отводили глаза. Обычно разговорчивые, они сейчас как-то странно молчали.

– Ну? – спросил юноша, поняв, что по собственной инициативе не заговорит никто. – Что стряслось?

– Ран никогда раньше не рассказывал нам про плохое место, – отозвался наконец Семерка, один из старших.

– Плохое место, где злые демоны мучают тех, кто плохо поступал, – добавил Алекс.

– Так, – Дик вдохнул поглубже, чтобы выветрился гнев, поднимающийся в груди как ядовитый газ. – И что же господин Вальне рассказал вам об этом месте?

– О! – глаза Умника округлились как и его рот, – там ужасно! Тех, кто не попал на небеса, но не сделал ничего плохого, выгоняют на холодную равнину, где их кусают злые насекомые! Те, кто не знали Христа, даже если они не сделали ничего плохого, сидят в темном высоком замке. Но дальше страшней. Там одних носит страшный ураган, другие мучаются в болоте под ледяным дождем, третьи корчатся в грязи…

Тут все гемы затараторили наперебой, каждый вспоминая новые ужасные подробности. Дик слушал молча, сжав кулаки. Кто бы мог подумать, что у сухаря Вальне такая богатая и такая извращенная фантазия. Хотя вряд ли он придумал это сам. Скорее всего, где-то вычитал – и тот, кто это написал, явно был человеком злым и на весь мир обиженным. Впрочем, авторство этой злой чепухи не так смущало Дика, как увлечение, с которым гемы предавались переживанию ужаса.

А ты не знал, что сказки бывают и страшными?

– Ямэ, – оборвал он их наконец. Ему хотелось выбежать отсюда, найти Вальне и разбить его вороний нос. Но делать этого было нельзя, и в самую последнюю очередь – ради дисциплины. В первую – ради гемов, ради их золотистых глаз, раскрытых в ожидании нового слова.

– Плохое место, говорите… – юноша взъерошил мокрые волосы. – Да, я не спешил рассказывать вам о нем. Это не главное на самом деле. Если бы Бога нужно было любить только потому что есть ад и Бог решает, кого туда отправить, а кого спасти… то Бога нельзя было бы любить. Он не стоил бы того, чтобы вам о нем рассказывать. Просто еще один хозяин над хозяевами.

– А разве он не…

– Он больше, – сказал Дик. – Много больше.

– А как же… плохое место?

– Ну, – Дик повел плечами. – Вы знаете, что на свете есть плохие люди. И что они сами выбрали быть плохими. Такие, как работорговцы, например. Они не умеют любить. Они умеют только убивать и мучить. Что Богу делать с ними? Что делать, если они хотят такими быть? Им нужно дать место, чтобы существовать. И не выпускать их оттуда, чтобы они не могли больше мучить людей хороших. А раз они все плохие… то, конечно же, это плохое место. Понимаете?

Они молчали и смотрели вопросительно. Дик вздохнул и поискал еще слов.

– Ну, посмотрите на эту навегу. Разве здесь плохое место?

– Нет, нет, – тихим эхом пронеслось по кругу. – Здесь хорошо кормят… и никогда не бьют… и не очень много работы…

– Вот видите. А если бы кормили плохо и били и работы было полно, так что некогда спать… тогда что?

– Тогда это было бы очень плохое место, – сказал Умник.

– Значит, место не может быть плохим само по себе. Люди делают его таким. Или другим. Хорошим местом.

– Но господин Вальне сказал, – Черпак был молоденьким гемом, чуть ли не моложе Дика, – что те, кто делают хомо… обязательно попадут в плохое место.

Дик подавился воздухом.

Хомо – так они называли свои отношения. Ласки, объятия и… все остальное.

«Ну, по крайней мере Вальне избавил тебя от необходимости говорить им это».

– Заткнись, – сказал Дик. – Черпак, я не тебе. Господин Вальне, он… не так много знает про эти дела, как сам думает. Гораздо меньше, чем любой из нас.

«Меньше, чем ты – уж это точно».

Стараясь не обращать внимание на внутреннюю сволочь, сжав пальцы до хруста, Дик продолжал:

– Мы ведь все любим женщин, верно?

– О, да! – Черпак зажмурился и улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. – Женщины, они… они как сахар, только лучше!

Некоторые гемы постарше засмеялись. Дик тоже улыбнулся.

– Да, они как сахар, и даже лучше. Но когда их нет… и заняться нечем… и особенно когда холодно и одиноко… вы делаете это друг с другом, так?

Гемы закивали.

– Это неправильно, – подвел черту Дик. – Бог создал мужчину и женщину для того, чтобы они были вместе. Я не знаю, правда не знаю, почему некоторым немодифицированным людям хочется делать хомо…

– Может, им тоже приятно? – предположил кто-то.

– Да, – юноша надеялся, что гемы не заметят, как его прошибает пот. – Это бывает приятно. Почти всегда… есть способы… сделать это приятным. Но не все, что приятно – можно. И не все, что можно сделать приятным, стоит делать… Мужчина не должен быть с мужчиной, так говорит Бог. Он и не со всякой женщиной может быть. В этом адмирал Вальне не ошибся.

– Значит, мы попадем в плохое место? – прошептал Умник.

– Ничего не значит! Господин Вальне, конечно, образованный человек. Он прочитал столько книг, что куда мне до него. Но он не был там, где я и где вы. На самом дне. Где это удовольствие – единственное, что есть… если нет Бога.

Он не мог больше. Откинулся на спину и закрыл глаза.

– Тэнконин-сама! – Черпак потряс его за плечо. – Вам плохо?

– Я в порядке… Послушайте, поймите… люди, которые хотели сделать вас животными… у них есть всё. Я тут почитал кое-что из их истории… из их учения, если можно назвать это учением… Пока живешь – наслаждайся, говорят они. Веселись, пой песни, пей вино… Смотри, как дитя держит твою руку… Но вам-то они этого ничего не оставили. Вам даже любить запрещено: раз – и кого-то продали, и разлучили с ребенком. Этот перепихон – все, что вам оставили. Чтобы говорить самим себе – смотрите, это животные, они трахаются как животные… Мы, люди… делаем не все, что нам хочется. Сдерживать себя – это и значит быть человеком.

Когда ему не хватало слов, он без колебаний вставлял в речь то, что подобрал в Муравейнике, и они понимали.

– У вас лицо дергается.

– А ты не смотри.

Говорить об этом было все равно что… в Муравейнике сказал бы – «жрать собственное дерьмо», но Дик предпочитал не говорить и даже не думать о том, чего ему не приходилось переживать. Глотать собственную кровь – вот, на что это было похоже.

– Вальне может говорить что угодно, – продолжал он. – Но он никогда не будет знать о вас то, что знает о вас Бог. Чем вы слушали Евангелие? Разве вы не поняли, что Он прощает грехи? А у вас и не грехи пока что… бустерная мука, а не грехи. Пока вы не знали сами толком, что вы делаете… и кем это делает вас… это одно. А вот, например, убить кого-то… спровадить с этого света до конца времен, чтоб духу его не было – и не раскаиваться… а потом ещё и ещё… вы уж поверьте мне…

Дверь открылась.

– Малый, – позвал Стейн. – А ты не хочешь пойти и показать эйеш?

– Не хочу, – сказал Дик. – Но пойду и покажу.

Он поднялся с койки, посмотрел в глаза Черпаку и закончил:

– …Это совсем другое.

* * *

С каждым днем становилось холодней – южные ветры и течения взяли верх. Солнца ходили по небу рука об руку, и хотя дни становились длиннее ночей, и утреннюю смену теперь начинали при свете Анат, каждый ощущал дыхание зимы. «Фаэтон» входил в нее как звездолет в локальное пространство давно обжитой системы: сначала только ветры и случайные льды, словно отзвуки чьих-то переговоров да эхо ансибль-пакетов, потом, как сигнатуры чужих кораблей – айсберги и снежные тролли на льдинах, а дальше иней на леерах становится постоянным как инфообмен между планетой и ее станциями…

Даже цвет моря изменился – оно больше не отливало пурпуром и зеленью, в нем появился оттенок воронёной стали.

Небеса, напротив, налились глубокой синевой, а солнца и видимые днем звезды казались пробоинами в иной мир, полный слепящего света. Пятно Ядра, самое яркое светило в этих широтах, днем сочилось через лазурь, а ночью сияло на полнеба и полморя, делая само понятие ночи очень относительным.

Береговая линия теперь присутствовала на локаторе непрерывно. Команда «Фаэтона» выходила на лов, но не особо напрягалась, в любой момент ожидая грабежа. Дик подозревал, что они ловили бы еще меньше, если бы не стыд перед гемами, которые просто не умели плохо работать, несмотря на то, что являлись жертвами непрестанного грабежа.

Гораздо больше сил навегарес тратили на подготовку к Рождеству.

Совместное празднование Рождества командами трех кораблей было делом новым. Марио прихвастнул по радио, что на «Юрате» готовят нечто особенное, но не сказал, что именно. Экипаж «Фаэтона» решил, что как бы там ни извратились на «Юрате», а нужно их переплюнуть. Но как? Ни фокусников, ни искусных музыкантов на «Фаэтоне» не оказалось. По части песен и танцев на «Юрате» имелись куда лучшие мастера – не говоря уже о том, что там в экипаже были женщины. Конечно, старинные, еще протестантских времен псалмы хороши и в исполнении мужского хора – особенно после третьей рюмки «швайнехунда». Снежные тролли разбегаются во все стороны.

Но экипаж «Фафнира» мужским хром было не удивить: в тамошней команде ходили ребята с Джорджии-на-Джуно, и они умели разложить любую песню на столько голосов, сколько человек в команде, а было их двадцать восемь. Так что нужно было поискать что-то еще.

Возможно, искали бы долго, если бы во время очередного мозгового штурма Холмберг не брякнул, что явно не рожден под созвездием Гальярды. Торвальд посмотрел на него как на пророка и назвал гением. Патрон комедий Шекспира не покидал его каюты. Через полчаса, когда все присутствующие просмотрели текст, решение было принято.

Оставалась лишь одна загвоздка. Верней, три.

Три женские роли.

– Ну, Марию я могу взять на себя, – сказал Крайнер, подкрутив локон цвета ясеневой стружки. – И, кажется, у нас есть Себастьян и Виола в одном лице. Но где взять Оливию?

– Я как раз думал, что из тебя получилась бы Виола, – возразил Торвальд. – Насчет Себастьяна и Виолы я согласен. А Марию мог бы сыграть… например, Стейн.

– Бриться отказываюсь, – возразил старпом. – Берите Петера или Линда – они бреются. А я организатор по свое природе. Я режиссёр.

– Линд деревянный, – поморщился Крайнер. – А Мария – комический персонаж. Линд все испортит.

– Слушайте, а может, поставим «Генриха Пятого?» – Стейн пролистал заголовки. – Там всего две женские роли: Екатерина и Алиса.

– «Гериха Пятого»? На Рождество? – Торвальд слегка поморщился.

– Ты еще «Тита Андроника» предложи, – поддержал Холмберг. – Нет, даже если мы изгадим комедию, народ посмеётся, а это уже полдела. Но изгадить хорошую трагедию…

– Тогда «Укрощение строптивой»? – старпом сдавался не так легко, как в мечном поединке.

– Хельга будет просто в восторге, – в сарказме Торвальда можно было вымачивать мясо кракена.

– Нет, я за «Двенадцатую ночь», – Холмберг даже поднял руку. – Из Вальне, к примеру, выйдет шикарный Мальволио.

– Вальне мы арканом не вытащим на сцену. И у нас даже ещё нет согласия тех, кого мы тут выдвинули на роли.

– Моё – есть, – сказал Крайнер. – Но я предпочел бы играть Марию. Если Себастьян окажется на полторы головы ниже меня – будет не дренгскапр.

– Так ведь комедия, – пожал плечами Холмберг. – Капитан, а чего это вы скромничаете? Роль герцога Орсино написана прямо для вас.

– Я возьму ту роль, на которую мы не найдем человека, – сказал Торвальд.

– Себастьян с Виолой из тебя все равно не выйдут. У тебя слишком мужественный баритон.

– Это верно, – Торвальд набрал нужный код внутренней связи. – Матрос Огаи, подойдите в рубку.

Дик появился через несколько минут – с закатанными до локтя рукавами и в странных пятнах на одежде: господин Бадрис, не желая предаваться праздности, препарировал чужого бота, а Дик при этом помогал.

– Вызывали, сэр?

– Ты нам смертельно нужен, – сказал Стейн. – Выручай. Кроме тебя некому.

– А что нужно сделать, сэр?

– Сыграть в пьесе Шекспира.

– Шекспира? – юноша пристально глянул старпому в глаза: не насмешничают ли над ним. – Но это… это… просто здорово!

– Ты знаком с Шекспиром?

– Да, сэр. Миледи давала мне книгу. Ничего прекрасней я в жизни не читал – кроме «Синхагакурэ», конечно, и блаженного Иоанна Оксонского, и…

– Понятно, – оборвал его Стейн. – А пьеса «Двенадцатая ночь» тебе знакома?

– Нет, сэр. Но раз ее написал Шекспир – значит, она хорошая.

– Изумительно, – улыбнулся Торвальд. – Там есть роль прямо для тебя, Ран. Очень сложная. Как сказал Стейн – кроме тебя, не справится никто.

– Я слушаю, сэр.

– Нужно сыграть близнецов. Брата и сестру. Они не появляются на сцене одновременно, так что раздваиваться тебе не придется. Да ты сядь, это разговор не на пять минут.

– Сыграть брата и сестру? – Дик опустился в кресло. – Женщину?

– Добро пожаловать в клуб, – Крайнер игриво помахал рукой. – Я тоже буду играть женщину.

Это он сделал зря, подумал Торвальд, увидев, как закостенели плечи паренька.

– Во времена Шекспира, – сказал он. – Все женские роли играли мужчины. А у нас на корабле женщин просто нет. Спасай.

– Брата, брата тоже нужно сыграть, – торопливо напомнил Холмберг. – Он славный малый. Ты сам иногда так себя ведешь.

– А сестра большую часть времени притворяется мальчиком, – добавил Торвальд. – И тебя никто не переоденет в женское платье – на двести морских миль вокруг ни единого платья просто нет.

– Это факт, – подтвердил Стейн. – Даже на «Юрате» дамы носят те же рабочие робы, что и мы. Хотя по иронии судьбы «роба» значит именно «платье».

– И ваш синдэнский хабит все равно похож на женскую юбку, – брякнул Холмберг.

– Я не в Синдэне! – огрызнулся Дик.

– Извини, – Торвальд выставил перед собой руки. – Но кроме тебя, и правда некому.

– Ладно, – вздохнул Дик. – Давайте пьесу.

Пока он читал первую страницу, все напряженно ждали.

– «Представь меня как евнуха ему…» А что такое евнух?

– М-м… в давние времена, – начал объяснять Торвальд, – чтобы дольше сохранить красоту и детский голос мальчиков, им иногда отрезали…

– Понял, это здесь называют «кургар», – Дик сжал губы почти до белизны. – Ладно, посмотрим, что там дальше.

Он почитал еще и вздохнул с несколько более смягченным выражением лица.

– Мне это совсем не нравится, сэр, но раз так надо, я сделаю.

Когда он вернулся и объяснил господину Бадрису, зачем его вызывали, эколог неожданно оживился и набрал код рубки.

– Господин Нордстрем, я тут услышал, что вы намерены развлечься постановкой «Двенадцатой ночи»… Так я хочу спросить: вакантна ли все еще роль дядюшки Тоби?

Однако первая же репетиция в пустой столовой показала, что не так все просто. Дик добросовестно выучил текст, но произносил его с таким видом, что Стейн, взявшийся за режиссуру, готов был биться головой в переборку:

– Эта Виола сейчас зарежет любого, кто попробует улыбнуться! Мы ставим комедию, Ран. Ко-ме-ди-ю! Люди будут смеяться. И что, ты каждый раз будешь столбенеть?

– Извините, сэр. Я, наверное, плохой актер.

– Это дело наживное, – не сдавался Стейн. – Нужно только работать. Как можно больше!

– У нас всего-то две недели, – напомнил Торвальд.

– И за эти две недели нужно выложиться как следует! Ран, давай, напрягись – у нас ведь нет близнецов, кроме тебя!

– Он и так напряжен сверх всякой меры, – пробормотал Бадрис.

Дика вдруг осенило. Он понял, как избавиться от этого унижения.

– Но у нас есть близнецы!

– А ведь верно, – Бадрис приподнял брови. – Тридцать шесть человек…

– Гемы? – сообразил Торвальд. – Хмм, а почему нет.

– Ох, сомневаюсь я, что гемы смогут изобразить нам Себастьяна и Виолу, – качнул головой Стейн.

– Не попробуем – не узнаем. Ран, приведи сюда трех-четырех самых молодых и сообразительных.

Дик привел Черпака, Клёпку, Гамбу, Твердого и Умника. Торвальд начал объяснять задачу.

– То, что мы делаем – это игра, где каждый представляет какого-нибудь героя давней истории. История – про парня и девушку, брата и сестру, которые попали в кораблекрушение. Каждый думал, что другой погиб, но на самом деле выжили оба. Они попадают в одну страну, где не знают никого, и там все постоянно ошибаются, принимая одного за другого. Это очень смешно, поэтому истории зовется комедией. Нам нужен кто-нибудь, чтобы сыграть этих парня и девушку.

– Но мы никогда не занимались этим, сударь, – Умник с перепугу чуть не упал в ноги Торвальду. – Мы не можем обманывать людей!

– Это не обман, – начал объяснять Дик. – Обманом это было бы, если бы мы и вправду пытались сойти за других людей. Но на самом деле все всё знают, а стало быть – это искусство, а не обман. Послушай:

Союз нерасторгаемой любви,

Отмеченный соединеньем рук,

Запечатленный поцелуем уст

И спаянный обменом ваших колец;

Причем обряд святого договора

Свидетельством моим скреплен как должно.

– разве люди так разговаривают? Это стихи.

Гемы переглянулись.

– Мы должны будем говорить стихи? – Гамба выглядел не просто озадаченным – напуганным.

– Иногда, – пояснил Торвальд. – Давайте, попробуйте. Скажите:

Мне нравится твой облик, капитан;

Хотя природа под наружным блеском

Подчас скрывает гниль, но про тебя

Мне думать хочется, что нрав твой сходен

С твоим открытым, славным внешним видом,

Прошу тебя, – я щедро заплачу, -

Не разглашай, кто я, и помоги мне

Переодеться так, чтоб было кстати.

– Все вместе? – удивился Умник.

– Нет, конечно же. По очереди. Я буду подсказывать.

Умник вытянулся по струнке, как гемы обычно тянулись перед людьми-господами или старшинами, и пробарабанил весь отрывок так, что ни Торвальду, ни Стейну ни разу не пришлось подсказывать.

– Ты запомнил все с первого раза? Со слуха? – удивился Торвальд.

– Они изумительно памятливы и обучаемы, – сказал Бадрис.

– Вы все запомнили? – спросил капитан.

Пять одинаковых голов слаженно кивнули.

– Это… поразительно, – Тор присел на стол. – Но затвердить роль наизусть – это еще не всё. Нужно ещё и войти в неё. Нужно как бы стать этой девушкой. Представить себя на её месте – она одна в чужой стране, ей совсем некуда пойти, и вот она решается на обман…

– Она, наверное, очень нехорошая девушка, – покачал головой Черпак.

– Нет, – удивился Стейн. – С чего ты взял?

– Я прошу прощения, – Дику и Стейну пришлось пресечь новую попытку Черпака повалиться Торвальду в ноги. – Но хорошая девушка не стала бы обманывать. Обман – грех. Разве не так?

– Конечно, грех, – согласился Торвальд. – Только, видишь ли… извини, я всё время вас путаю – как тебя зовут?

– Вообще-то Черпак. Но после Рождества будут звать Клаус.

– Видишь ли, Клаус, мир бывает настолько уродливым и страшным, что ложь остается самым маленьким из грехов. Бывают ситуации, когда нужно выбирать между плохим и плохим поступком. Поэтому Виола – вовсе не плохая девушка. Хотя, конечно, в те времена многие сказали бы, что она очень плохая. Но не потому, что она обманула герцога, чтобы поступить к нему на службу. А потому, что она оделась в мужское платье.

– А зачем она это сделала, сэр? – спросил Дик. – Я этого сам не мог понять, а спросить было неловко. Разве герцог не взял бы женщину на службу играть музыку?

– Нет, Ран, – покачал головой Торвальд. – Не взял бы. Я же сказал, общество бывает очень уродливым. Во времена, когда писал Шекспир, женщина не могла поступить на службу к мужчине музыканткой. Её тут же стали бы считать его любовницей, да и он мог бы потребовать от нее вступить с ним в связь. Одинокая женщина в чужой стране без денег богатых покровителей могла бы рассчитывать только на заработок проститутки.

Торвальд задумчиво повертел патрон с Шекспиром в пальцах.

– Знаете, это даже хорошо. Это заставляет нас задуматься, и это особенно хорошо. Ран, ты гений, – соскочив со стола, Торвальд взял Черпака за плечи. – Клаус, попробуй сказать сейчас эти слова так, как сказала бы девушка, которой очень стыдно идти на обман и просить об этом друга, но у нее нет, понимаешь, совсем нет никакого другого выхода.

– Мне… нравится твой облик, капитан… – чуть запнувшись, выговорил Черпак.

– Не совсем так. Понимаешь, она ведь очень плохо его знает. Только по лицу и может о нем судить – хороший он человек ли нет. И ей страшно, что она ошибется. Что там, внутри, – Торвальд похлопал себя по груди, – окажется гниль, и тогда ей конец. Попробуй ещё раз.

Черпак еще раз произнес отрывок из монолога – и все признали: Виола в труппе есть, и прекрасная Виола. Когда юный гем немного разыгрался, он изобразил даже несколько характерных черт, которые выдают в женщине, играющей мужчину, принадлежность к слабому полу.

А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо – но Гамба все же рискнул, и…

– Незадача вышла, – констатировал Стейн. – Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.

– Но как… – Дик запнулся. – Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?

Крейнер похлопал его по плечу.

– Театр, юноша, – это искусство условности.

– Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?

– Ран, – губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, – люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.

– Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?

– Друг мой, – сказал Крейнер. – Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?

– Главное – не то, что мы пересказываем старые шутки, – поддержал Крейнер. – А то, как мы сами колбасимся при этом.

* * *

Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.

Единственным исключением оставался адмирал Вальне – и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.

Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.

Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.

Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно – а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.

Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.

Споря с этим человеком, он чувствовал себя словно перед каменной стеной, выстроенной из речений и писаний Святых Отцов и постановлений Соборов. У него против этой стены был только собственный лоб. В конце концов, загнанный в ловушку цитатами, он мог ответить лишь «я так думаю», на что Вальне отвечал, как правило, сардонической усмешкой.

Дик не мог ответить себе, за что он ненавидит Вальне сильней: за то, что тот разрушает образ Бога, который Дик с таким старанием создавал для гемов – или за то, что он отнимает у Дика аудиторию. Иногда – особенно ночами, особенно на палубе, глядя в бездонную звездную бездну и дымя отвратительной самокруткой, – он думал: неужели вся эта красота, всё это бессчётное множество миров и людей, судеб и солнц, вращается вокруг главного творения, и это творение – Ад?

Часть его души этому сопротивлялась изо всех сил – но другой частью он знал: он всего лишь мальчишка, и очень мал не только перед лицом Творения, но и перед большинством людей. Он может ошибаться, он может принимать желаемое за действительное, и даже если его ошибки искренни – кому от этого легче? Если верить Вальне, люди много умнее его, люди, которых называли Отцами и Учителями Церкви говорили вещи, с которыми он никогда бы не согласился. Так может, он и в самом деле не более чем горделивый болван, берущийся оспаривать тех, кого он и понять-то не в силах? Может, ему лучше заткнуться и предоставить проповедь тому, у кого лучше получается?

Но почему же тогда он не может стерпеть того, что говорит Вальне? Почему он не может даже понять – как можно с такими мыслями в голове верить в Бога? Может, именно он странный – а так, как верит Вальне, верят вообще все? Может, поэтому со смертью священника узники предпочли забыть, что они христиане?

Дик никогда прежде ни с кем не обсуждал своих духовных проблем. На исповедях он каялся в совершенных грехах, но ему и на ум не приходило, что он может неправильно верить. Образ веры в него вложил коммандер Сагара – и Дик никогда от него не отступал. Но коммандер Сагара – не учитель Церкви, а всего лишь один из маленьких ее слуг. Юноша не знал, за что уцепиться и, докурив, либо уходил в кубрик в полном расстройстве, либо надевал визор и продолжал читать Шекспира и учить роль.

Шекспир был вторым отправным пунктом его размышлений. Забавное дело – до того, как Торвальд не объяснил ситуацию Виолы, Дик просто не задумывался о том, как несправедлив к женщинам был древний мир. О, конечно же, он хорошо знал историю Жанны – но для него это была прежде всего история полководца, на котором в плену отыгрались те, кто был побежден в честном бою. То, что Жанна – женщина, лишь увеличивало ее славу и их позор. Но теперь ему открылась новая сторона вопроса: не просто побежденные мстили победителю – мужчины мстили женщине, «забывшей свое место». Дик еле-еле простил Шекспиру «Генриха Шестого» – первым его желанием было бросить патрон с пьесами в океан. Но он сдержался, сказав себе, что драматург, когда писал эту пьес, Шекспиром не был, а был всего лишь… англичанином… и мужчиной.

Теперь Дик видел рассыпанные по старинному тексту намеки на то, как низко было это место, определенное женщинам. Он ведь читал и другие комедии – вот, тут девушку чуть не убили всего лишь за то, что якобы она разговаривала ночью из окошка с каким-то мужчиной. А вот другую женщину делают посмешищем – за что? Она всего лишь ведёт себя независимо, а по мнению героев, ее нужно укрощать, словно она дикое животное. Но в конце концов всегда все заканчивается хорошо – о да, свадьбой, в комедии ведь иначе и быть не может. Маленькую несправедливость восстанавливают – и люди продолжают мириться с большой. На протяжении веков женщины были… как вот теперь гемы. И большинство так же безропотно принимало свою участь. Как и гемы теперь, он находили какие-то маленькие источники отрады в своем угнетении: добрый муж – это все равно что добрый хозяин. Он может даже любить своих гемов – Дику попадались и такие, взять хоть господина Исию и его отношение к полицейским морлокам… И любой, кто хотел изменить систему, сталкивался в первую очередь с теми, кто даже не понимал, что здесь менять, когда и так все хорошо…

И что самое обидное – все эти люди, о которых писал Шекспир, знали Христа, да и он сам знал. И это им никак не мешало. Они придумывали себе оправдания, находили нужные места в Писаниях и у Отцов… как Вальне. Может, вавилоняне правы в том, что запрещают в общественных делах ссылаться на веру? Их откровенный эгоцентризм иногда был Дику симпатичней, чем лицемерие древних и современных единоверцев. В конце концов, именно Бадрис с его неприятием христианской проповеди, вступился, когда на Дика наехал Вальне…

И в конце концов ничего не оставалось, кроме молитвы – а когда она спотыкалась, Дик начинал тихонько напевать синдэнские песни:

Он был благодарен потерянному в веках автору – за умение высказать то, что сам он умел только очень смутно чувствовать. Он не знал об этом человеке ничего – кроме того, что тот был доминиканцем. Или доминиканкой – хотя скрытое в тени времени лицо Дик почему-то представлял себе мужским. Или, вернее, юношеским: с возрастом там было еще сложнее. Голос в древней записи, подпорченный некачественной аппаратурой, был совершенно бесполым альтом – и это явно пел не сам автор. Даже язык оригинала не был известен: в Синдэн попали уже латинские версии. Но и разбавленное переводом, это вино была очень красным.

В этом было не меньше правды, чем во всех Святых Отцах, вместе взятых. Человек достоин жалости. Всей. Какая только есть на свете. Вальне может говорить тысячу раз правильно – но Вальне никогда этого гемам не споёт. Он просто не знает этих песен. Его вера никогда не мучила его настолько, чтобы он в них нуждался. Вот и всё. Просто он забыл – а забывать-то как раз и нельзя было – что свидетельство обязанность, а не привилегия. Будь оно привилегией, Дик бы, наверное, её лишился, будучи невеждой в классическом богословии и сделавшись убийцей по собственной воле. Но это, к счастью, обязанность, которая не меньше, чем обязанность Вальне. Права он ему уступит, а вот это – нет.

Он ошибался, когда пасовал, считая, что готовый клиент ада должен безоговорочно уступить праведнику. Чёрта с два. Если кто имеет право свидетельствовать об аде – то именно что готовый клиент. Если бы рыба на разделочном столе могла заговорить – уж она-то порассказала бы о ножах и скребках для чешуи, гораздо больше, чем любой рыбоед. И уж точно с иной точки зрения, нежели повар.

– Все в сад, – он бросил самокрутку в океан, и она погасла среди настоящих звёзд. – Для начала пройдемте в сад.

Он вдруг постиг еще одну вещь. В этом месте должно быть смешно. Очень странно – ведь песня-то о Гефсимании. Но она должна завершаться улыбкой. Такой расклад.

* * *

За пять дней до Рождества случилось то, о чем все с самого начала мрачно помалкивали в той особенной манере, в какой молчат, например, у постели безнадежно больного или на свидании с приговоренным. Ограбление.

Дик прожил свою короткую жизнь отнюдь не в теплице и еще до столкновения с Моро имел кое-какой опыт общения с криминальными элементами. За последний год его знания сильно обогатились сверх того: рейдеры, разнообразное ворьё в Муравейнике и «аристократия» дна, Нешер и Яно.

Теперь его коллекция пополнилась еще одной разновидностью бандитов: нищими грабителями Биакко.

Навега, на которой они приблизились к «Фаэтону», была построена по тому же имперскому проекту – но на десяток лет позже. Следовательно, ходовая часть у нее была лучше, и на прямой «Фаэтон» ни за что не ушел бы. Кроме того, пиратская навега была оснащена двумя глайдерами с тяжелыми плазменными пушками на подвесах. Поскольку приказ лечь в дрейф прозвучал после залпа одного из таких глайдеров, поднявшего фонтан пара прямо по курсу, приказ был выполнен незамедлительно.

Навега противника еще еле-еле маячила на горизонте, а глайдеры уже сели на палубу «Фаэтона» и обе команды, кроме пилотов, заняли верхнюю палубу и мостик.

Они вели себя нагло до беспечности. Если бы у нас было оружие, подумал Дик, можно было бы их частью перебить, частью повязать и, дождавшись подхода их навег, поднять глайдеры в воздух – а там посмотрим, кто кого. Но на корабле не было оружия, кроме четырех свогов и одного плазменника, запертого в сейфе в каюте Торвальда и Стейна. И оставалось только молча, кипя от стыда, выгружать из трюмов бочки с тунцом и аватарами.

Выглядели пираты так же неживописно, как и навегарес – разве что все носили ветрозащитные маски. Главарь – среднего роста квадратный мужик, весьма характерно косолапящий при ходьбе – Нейгал вот точно так же загребал носками внутрь – выглядел весёлым и дружелюбным. Поднявшись на мостик, он свою маску снял, из чего Дик сделал вывод, что они не столько боятся открывать свои лица, сколько опасаются схватить позорный для космохода загар планетника.

До определенного момента все происходило почти так, как в Муравейнике во время визита какой-нибудь банды к торговцу: все делали вид, будто это что-то вроде внеплановой налоговой инспекции. Торвальд на мостике разговаривал с главарем налетчиков, курил и даже улыбался. Как будто они приплыли сюда не ограбить навегу, а купить весь груз. И это было почему-то особенно унизительно.

«Определенный момент» Дик пропустил, потому что был на верхней палубе, а началось все в трюме, в той секции, где обретались пищевые запасы экипажа. Оттуда, выскочил Петер и, грохоча башмаками по палубе, размахивая руками на бегу, понесся к надстройке, где Торвальд стоял с главарем налетчиков.

– Тор! – прокричал кок. – Они берут кракена! И бустерную муку! Это как понимать, Тор?

Глядя на него, бандиты не могли удержаться от смеха.

– В чем дело, господин Шиман? – спросил Торвальд, поворачиваясь к главарю.

– Сейчас узнаем, – из трюма появился бандит со штурмовой винтовкой через плечо. – Эй, Муха, зачем вы полезли в ту секцию?

– Жратвы мало! – ответил Муха. – Всего двести бочек по тонне – это разве дело?

– Ну вот тебе и объяснение, – развел руками господин Шиман. – Вы должны были лучше работать, Нордстрем.

– В прошлый раз вы взяли сто – и вам было достаточно, – улыбка исчезла с лица Торвальда.

– В прошлый раз я снизошел к лени и неумению гребаных имперцев, – зато Шиман улыбался все шире. – А теперь вижу, что вы хотели меня напарить. Почему дети моего клана должны голодать из-за вас?

– Почему бы взрослым вашего клана не выйти самим на лов ради детей? – подал голос господин Бадрис. – У вас превосходная навега.

– У меня не хватает рук для нее, и ты это знаешь, мартышка, – ответил грабитель. – Найди мне рабочие руки. Найди мне гемов!

– Па, – подал голос молодой бандит с нижней палубы. – А тут вроде есть гемы. Полный кубрик. Заперлись от нас, дурачки…

Выражение Шиманова лица изменилось.

– А что, Нордстрем, – сказал он, – пожалуй, гемы тебе теперь ни к чему. Всё равно подохнут с голоду, а?

«Я бы сейчас взял его в заложники», – подумал Дик. – «И они бы у меня поплясали…»

– Я не дам им подохнуть с голоду, – ответил Торвальд. – И постараюсь не подохнуть сам. Но мы будем за них драться, господин Шиман. Они члены нашего экипажа и наши братья во Христе. Забирайте то, за чем вы пришли. Забирайте наш хлеб. Не трогайте моих людей.

– Я слыхал, что в прошлый раз, – Шиман вынул игольник и ткнул Торвальда в подбородок, – шестерых твоих людей положили, навегу утопили, а ты болтался вместе с другими на плоту, как говно в проруби, пока тебя не вынул Детонатор. Что мешает мне поступить так же?

– Жадность и трусость, – ответил Торвальд. – Вы прекрасно знаете, господин Шиман, что ещё одна выходка в этом роде – и наши навеги больше не появятся в ваших водах. И чем вы займетесь тогда? Будете грабить своих, ничего другого вам не останется. И если в первые же три месяца вы не налетите на конвой и не погибнете в бою – то вас возьмут на базе и отправят на виселицу уже не люди Сейта, а войска тайсёгуна.

– Ах ты поганый хрюс, – Шиман ударил Торвальда рукоятью по лицу. Дик вздрогнул. Наблюдавший за ним вавилонянин толкнул его в плечо:

– Не спать на погрузчике.

– Вы у меня отняли старших сыновей, – сипя от гнева, продолжал Шиман. – Вы меня сделали нищим. И ты, ублюдок, еще смеешь попрекать меня тем, что я грабитель? Да я заберу у тебя не то что жратву и гемов – а и штаны твои с ботинками. И это будет только справедливо.

– Если вам так легче думать, думайте так, – проговорил Торвальд, пытаясь рукавом остановить кровь из рассеченного лба. – Пока я жив, я не отдам гемов.

– Тебя шлёпнуть проще, чем каппу, – ответил Шиман.

– А меня? – снова подал голос Бадрис. – Господин Шиман, опомнитесь. Я не имею права вмешиваться в распри, но я могу сказать пару слов своему начальству. А оно может сказать пару слов в Совете Кланов. Здесь ваши воды, вы можете брать пеню за проход и устанавливать ее размер, и как бы ни был мне противен ваш образ действий, я не в силах воспрепятствовать. Но если Сога утопят еще одну навегу, экологи скажут, что Сога представляют угрозу экосфере планеты.

Шиман развернул ствол к нему. Господин Бадрис не шелохнулся – и если бы не струйка пота между маской и воротником, ни по голосу, ни по движениям его никто не смог бы сказать, что он смотрит в дуло пятидесятизарядного игольника.

А впрочем, было жарко.

– Если же погибнет эколог, – не повышая голоса, сказал господин Бадрис, – я затрудняюсь сказать, как отреагирует мое начальство. Просто затрудняюсь.

В этот момент Дик простил ему всё, и на много недель вперёд.

– Шнайдер смотрел на вас сквозь пальцы, пока вы брали только продукты, – продолжал Бадрис так же ровно. – Инцидент с гибелью навеги было не так легко замять, как вы думаете. Если же вы похитите гемов – дело будет рассмотрено по закону. Будет ли клан Сога отвечать за действия семьи Шимана? Подумайте об этом, пожалуйста.

Пират молча пнул Торвальда в голень – и это был знак поражения.

– Оставь гемов в покое, самим жрать нечего, – бросил он сыну. – Загружаемся и уходим. Эй, а ты чего вызверился?

Дик мысленно проклял себя. Зачем не отвёл взгляд сразу?

– Извините, сэр, – сказал он. – Я просто думал… ваша походка, сэр… вы ведь были в тяжелой пехоте?

– Я из «Бессмертных», если ты об этом хотел спросить, – бандит перегнулся к нему через перила. – И я хочу тебе сказать по этому поводу две вещи. Во-первых, на Сунагиси я не был – вышел в отставку раньше. Во-вторых, я жалею, что меня там не было. Нейгал слишком на совести помешался. Позаботился, чтобы все, кроме него и катерных стрелков, остались чистенькими. А я бы отправил ребят прогуляться с флордами в руках. Чтобы все почувствовали, как воняют штаны предателя, когда к нему приходит расплата.

На Дике были очки-полумаска от солнца, в высоких широтах так же беспощадного, как и на экваторе. Наружу торчал только подбородок, так что ничего по глазам Шиман прочесть не мог. А если бы и мог, сильно бы удивился. Потому что Дик не испытывал гнева – он оставил его позади, он был сейчас на той звенящей грани, за которой начинается легкость и покой. В этом состоянии он убивал в «Драконьем цветке». А помимо этого Дик ощущал странное удовлетворение – ну вот и сыскался среди «Бессмертных» настоящий подонок.

– Что-то еще хочешь сказать? – спросил Шиман.

– Нет, сэр. Ничего.

В самом деле, сейчас говорить было решительно не о чем. Для разговора требовалось более уединенная обстановка и… хотя бы свог.

– А что ему говорить, – выдохнул Торвальд, опираясь на переборку. – Он же не наш. Военный сирота из Лагаша.

– Из клана Сейта? – спросил молодой.

– Из ниоткуда, – огрызнулся Дик.

– И ты ходишь с имперцами, боя, – скривился Шиман. – С теми, кто тебя осиротил.

– Эколог не выбирает, – ответил за Дика господин Бадрис. – Это мой племянник, и пусть лучше он ходит с имперцами, чем патриотично сдохнет с голоду.

– Ты хочешь сказать, его родители погибли на войне? – фыркнул Шиман. – Экологи сражались? Где? На каком фронте? Атмосферном?

Те грабители, что были ближе, угодливо засмеялись.

– Славная шутка, господин Шиман, – улыбнулся Бадрис. – Я её не скоро забуду.

– Да уж постарайся, червяк земляной. И своё место не забывай заодно.

Дик от греха склонился к пульту управления и отдал на погрузчик команду поднять из трюма очередные бочки. Глайдер сделал новый заход, люди внизу прицепили крюк к обвязке – и бочки поплыли в воздухе на чужую навегу.

Когда всё наконец закончилось и глайдеры ушли, подняв грабителей на борт, Бадрис, глядя на Дика, сказал:

– Если бы ты знал, как мне хочется швырнуть тебя за борт.

– Если капитан разрешит – я прыгну, сэр, – Дик чувствовал себя предельно виноватым.

– Я бы разрешил… – присев на перила, Торвальд потирал ушибленную голень. – Но у тебя, к сожалению, разболтана иммунная система. Схватишь ларингит или фурункулами пойдёшь. А тебе ещё Себастьяна играть.

– Тогда, наверное, просто ударьте меня.

– Практика показала, что бить этого молодого человека – совершенно напрасная трата времени и сил, – усмехнулся Бадрис. – Но кто тебя тянул за язык?

– Извините, сэр… Я не подумал, что он так сразу вспомнит о Сунагиси.

– А о чем ты думал?

– Он… он загребал ногами при ходьбе, как тяжелый пехотинец… Я хотел узнать… сколько у него на самом деле боевого опыта.

– Много, – сказал Торвальд. – Лет сорок. Но он был старшим сержантом. И он расслабился. Поднимись сюда и дай мне на тебя опереться. Мы должны спуститься вниз, под палубу.

У подножия лестницы они встретили Холмберга и Вальне. Холмберг что-то по-свейски спросил, Торвальд ответил. Потом перешел на астролат: – А сейчас, Кьелл, пойди и свяжись с «Юрате». Изложи ситуацию и скажи, что хотелось бы встретиться побыстрее. Господин Вальне, у Петера наверняка спрятан НЗ. И доставайте блёсны на барракуду.

– Они утащили даже солёного тунца, – горько сказал подоспевший Петер.

– Ну что ж… – Торвальд вздохнул. – Значит, угощение выставит «Юрате».

– Если Шиман не доберется до них раньше.

– Помолись, чтобы раньше до них не добрался Рамиро.

– А кто такой Рамиро? – спросил Дик, когда они поковыляли дальше.

– Человек, который пустил ко дну «Тэштиго». Мою предыдущую навегу. Чокнутый, как селезень. По сравнению с ним Шиман – образец мудрости и терпения. Стой. Спустимся здесь, – Торвальд показал на люк.

– Вам нужно в медотсек, сэр.

– Мне нужно показать тебе, какого я свалял дурака, – капитан распахнул люк. – Спускайся.

Они прошли под палубой к люку в ходовую часть. Затем открыли дверь, помеченную знаком радиационной опасности.

– Здесь слегка фонит, но это только снаружи. Просвинцованные штаны не нужны, если, конечно, не торчать у этой двери постоянно, – Торвальд набрал на двери код. – Навегу обыскивали дважды, но сюда не совались. По идее, здесь должны лежать отработанные замедлители реактора. Они здесь, в общем-то, и лежат. Изолированные по всем правилам.

Действительно, длинная комната, куда они шагнули, была уставлена надежно закрепленными на стеллажах длинными контейнерами.

– Когда сюда суются со сканером, отмечают небольшой фон – как будто есть легкая утечка. И стараются здесь не задерживаться. На свете не найдется дурака, который вскроет голыми руками контейнер с отработанными стержнями, правда?

С этими словами Торвальд отщелкнул крепления на одном из контейнеров и, четырежды повернув ключ, сдвинул крышку.

В свинцовом ложе контейнера лежал станковый плазменник – не настоящая пушка, вроде той нейгаловской «Саранчи», но всё же здоровая труба, с которой обычный человек не управится без треноги.

Такой можно было бы свалить пиратский глайдер.

– И что, тут везде – оружие? – спросил Дик.

– Нет, кое-где и в самом деле отработанные стержни. И несведущему человеку лучше тут не шарить.

И эти контейнеры не просвечиваются сканером, – добавил про себя Дик.

Торвальд опустил и опять наглухо задраил крышку.

– Нужно было сказать тебе. Ты бы вёл себя осторожнее.

– Но, сэр… вы ведь не собирались защищаться в этот раз?

– Ты знаешь, о чём спросил меня Кьелл? «Когда, наконец?» – вот, что он мне сказал.

– И когда же?

– Когда мы договоримся с «Юрате» и «Фафниром» о совместных действиях. Возвращаемся. Фонт здесь не очень, но задерживаться не стоит.

– Капитан, – едва они поднялись на палубу, как столкнулись с Бадрисом. – Мне нужен мой непутёвый помощник.

– Он в вашем распоряжении. Что-то случилось?

– Сигнал с четвёртого бота, – Бадрис включил сантор и направил проецирующий луч на палубу.

Сначала Дик ничего не понял. Какая-то масса текла и бурлила, издавая странный скрежет и рассыпая дроби щелчков. Но кто-то из стоявших рядом матросов воскликнул:

– Ох ты! – и картинка в глазах Дика вдруг разъяснилась. Текучая масса была целой армией крабов, марширующих по прибрежному шельфу. Цепляясь друг за друга коленчатыми лапами, толкаясь панцирями и время от времени вступая в драки, они шли… нет, пёрли по дну, по скалам, по телам запнувшихся…

– Где? – спросил Торвальд.

– Сорок километров к югу. Мы успеем приготовить снасть и даже немножко перекусить перед ловом.

– Они раньше не забираль так далеко к северу, – сказал подошедший незаметно Лапидот.

– Они всё сожрали, что было на юге, – поморщился Холмберг. – Будь проклят Шиман и ему подобные – их численность сейчас никто не регулирует.

– Может быть ещё одна причина, – Бадрис глянул на время. – Скоро узнаем.

– Мы их здесь не остановим, – сказал Нордстрем.

– Нет, конечно. Мы передадим сигнал на все навеги, какие только ходят между Биакко и Гэнбу.

Холмберг опять пробормотал что-то по-аллемански.

– Митэ-э! Митэ-э! – закричал вдруг кто-то из гемов, ладивших удочки на корме.

Все повернули головы сначала к нему, а потом – туда, куда он показывал.

– Да-а, – только и сказал Холмберг, явно выразив тем самым общие эмоции. А потом быстрее всех рванул наверх, в свою рубку связи.

От края и до края неба во весь горизонт, как в видении Иоанна Оксонского, вставала огромная волна. Дик прежде не видел такой. Она поднималась настолько равномерно, что даже не сразу была заметна – и если бы не косой луч, брошенный заходящим солнцем сквозь толщу воды, её можно было бы вообще не разглядеть.

– Всем сохранять спокойствие! – прозвучал из динамика голос Холмберга. – Пристегнуться к леерам! У кого нет страховочных поясов – бегом под палубу! Задраить все люки! И повторяйте за мной: Отче наш… сущий на небесах…

Он ещё не успел закончить молитву, как на «Фаэтон» обрушился ветер, который волна гнала перед собой. А потом палуба накренилась и навега словно бы пошла вверх. Мимо пристегнутых к трапу Дика и Бадриса пронеслась незакрепленная бочка – и, никого не задев, канула в воду. Кто-то из гемов, пристегнувшихся у борта, закричал – он не удержался на ногах и теперь висел на страховке над сорокапятиградусным склоном палубы. Ветер исчез, навега выровнялась, небо наполнилось тишиной – а потом палуба с тем же креном пошла вниз, навстречу новой волне. От скольжения вниз снова родился ветар. Так странно было видеть эти волны в ясный день, так неестественно было беспомощное ожидание – опрокинут или нет? – в тишине, когда никто больше не решался и крикнуть, что Дик, стиснув пальцами трап, запел:

К его удивлению, Черпак, чуть ли не повисший на леерах у борта, подхватил:

Короткое мгновение тошноты – когда в нижней точке между волнами словно сдвинулся центр тяжести – надсадные вопли стыковочных узлов на пределе возможной нагрузки, жуткое зрелище носа и кормы, готовых свернуться в трубочку, накрывая всех железом – и новый тяжеловесный, медленный взлёт…

– Это в точку! – заорал на верхней палубе Холмберг. – Если нас сейчас не опрокинет, слова мне запишешь!

Следующий разрыв между спуском и взлётом был не таким ужасающим, как в первый раз, когда казалось, что навега переломится в хребте. Волны делались положе и расстояние между ними было больше.

Гемы пели теперь все, и ветер, рожденный волнами, нёс их высокие голоса от носа к корме.

– Краб! – закричал Лапидот, – Давай нам снежный краб, море! Давай много!

На пятой волне было уже совсем не страшно, а только весело. Все понимали, что навега уже не рискует перевернуться. Все, кто знал слова – пели, кто слов не знал – били ботинками в палубу, отстукивая ритм.

Пресловутая седьмая волна оказалась ласковой по-сестрински. Бадрис отстегнулся и взбежал по трапу на верхнюю палубу. Дик, ослабев от страха и восторга, просто сел на ступени.

– Никому не отстегиваться, пока волна не пройдёт! – крикнул сверху Торвальд.

– Уох-хоу! – Холмберг отчего-то засмеялся. – Я поймал сигнал бедствия, господа! Знаете, что случилось?

– Шиман второпях перегрузил носовую секцию, – полным отвращения голосом сказал Торвальд. – И его перевернуло. Не понимаю, чему тут радоваться.

– Его не перевернуло, – давясь смехом, сказал Холмберг. – Ему хватило ума отстыковать носовую секцию. И кормовую заодно. Она впилилась ему в борт и вдребезги разнесла винты. Теперь именно он болтается посреди океана как говно в проруби. Без руля, без ветрил и без добычи.

– А на нас прёт волна крабов, бегущих от подводного извержения, – Торвальд вздохнул. – Блеск.

– Если бы цунами Шимана перевернуль, – сказал Лапидот, – я бы испыталь совсем нехристианский радость. Но если его не перевернуль, мы идём оказывать помощь, йо?

– Придётся, – Торвальд, видимо, так и не переменил кислое выражение лица. – Крабы идут фронтом и держатся ближе к берегу, так?

Бадрис кивнул.

– Значит, мы их всё равно не упустим.

– Ты стал таким примерным христианином под влиянием младшего матроса Огаи? – поддел Холмберг. – Лично я вовсе не хочу потеть ради этого урода. Он в своих водах, как он нам три часа назад любезно разъяснил. Вот пусть его тут свои и спасают.

– А ради его глайдеров, Кьелл? Ради пары прекрасных глайдеров ты бы попотел? И ради нашей добычи?

– Ради пары глайдеров, если они не утопли – попотел бы. Только кто ж нам их отдаст.

– Отдадут, – усмехнулся Торвальд. – Вот увидишь. Господин Лапидот, выжмите из машины всё, что можно. Курс – семнадцать на юго-восток.

* * *

Как ни странно, но операция спасения на водах господина Шимана, его команды и груза почти стерлось из памяти Дика после чумовой недели с крабами. Теперь он понял, почему ловля кракена и аватар считалась игрой: эти создания были совершенно беспомощны, оказавшись на суше. Кракен, конечно, беспорядочно дергал щупальцами, и мог кого-то нечаянно удавить – но он больше втягивал их под себя, а когда получил электрический удар в нервный центр – вообще утих.

Крабы – другое дело. Попадая на сушу, они вовсе не собирались сдаваться – и у каждого было восемь крепких лап и две клешни размером с ножницы для резки стали. Они стремились расползтись из ловушки во все стороны, цапая и царапая всё, что им при этом подворачивалось. И нужно было при этом изловчиться и пырнуть краба стрекалом между глаз. На палубе стояли лужи, очень скоро промокли все – и время от времени после треска разряда слышались вопли и ругань: кто-то получал эхо разряда через палубу и мокрую одежду. При этом снасть вилась под ногами, и страшно было даже подумать, каково запутаться в ней и не распутаться к тому моменту, когда ловушку снова швырнут вниз.

Дик принимал в этом участие сравнительно нечасто и недолго – только когда звучала команда «все руки на палубу!», а он при этом был относительно свободен – то есть, в цеху не стоял ни один бот. Но и он к кануну Рождества пришел в таком состоянии, что, получив на завтрак отваренную клешню, несколько секунд вспоминал, где у неё глаза и как её половчее пырнуть… Спать ему по-прежнему хотелось больше, чем есть, и проснулся он только потому, что в туалет хотелось сильней, чем спать. Ну а раз уж он проснулся к завтраку – глупо было не пойти.

– Не задерживай, – его слегка толкнули в спину сзади, и он сообразил, что стоит не над ловушкой, откуда вот-вот попрут живые крабы, а над каном, де плавают вареные крабьи ноги. Он зачерпнул себе собасты из соседнего кана и отошел, оглядываясь в поисках места.

– Котира, котира! – позвал его Гамба. – Сюда, сюда!

Дик подсел к гемам, довольно отметив про себя, что Вальне они не зовут к своему столу. Достал ложку и принялся есть, не чувствуя вкуса.

– Завтра Рождество, – сказал Пятёрка.

Дик не знал, как прокомментировать эту очевидную истину и ограничился простым:

– Угу.

– Будет ещё больше еды. Обещали даже, что будет мясо.

Дик кивнул с полным ртом. По правде говоря, его не волновали сейчас ни количество, ни качество. Ему было больно глотать.

– Привет, – над столом вырос Крейнер. – Боже правый! Вы только посмотрите на него!

Дик поднял глаза.

– А что такое? – хотел он сказать, но изо рта вышло только сипение.

– У нас завтра спектакль, – убито сказал Крейнер. – Ты нас без ножа зарезал. Себастьян хренов. Полюбуйся на себя.

Дик не мог полюбоваться на себя, но посмотрел на Черпака. Голос пропал, это да – но ведь можно принять лекарство и выпить горячего чаю…

– У хито-сама вот тут… – Черпак показал на свой лоб над левой бровью. – И вот тут, – на щеку под правым глазом. – И на подбородке немножко.

Дик потрогал в указанных местах – и обнаружил довольно болезненные вздутия. Как будто его в эти места ударили вчера. Но ведь не бил никто.

Ещё одно такое место было на затылке под волосами – Черпак не мог его видеть, но при резком движении шеей оно дало о себе знать.

– Майн Готт, – простонал Крейнер. – Всё, спектаклю конец…

Поле ограбления, цунами и крабов Дик просто забыл об этой затее. А остальные, для кого ограбления, цунами и особенно крабы являлись ежегодной рутиной, а вот постановка Шекспира – как раз нет, прекрасно всё помнили.

– Сколько дней ты не менял одежду и бельё? – прошипел Крейнер.

– Н-ну… – Дику передали горячий чай, и ответ он сумел уже не просипеть, а пробулькать. – Как нас ограбили…

– И ни разу за это время не облучался?

– Я был занят! – Дик вскочил, сжимая полупустую миску.

– Все были заняты, – оскалился Крейнер. – И все находили несколько минут в сутки прогреть хотя бы лицо и руки! Как-ты-думаешь, – речь Крейнера стала тихой, раздельной и медленной, – зачем нужно правило каждый день хотя бы по разу прогреваться?

– Откуда я знаю! – Дик стукнул миской о столешницу и так же раздельно сказал. – Мне-никто-ничего-не-объяснил!

– Что случилось? – Через всю столовую к ним шагал Стейн. – Матрос Огаи, второй помощник Крейнер, что за… – дальше прозвучало какое-то свейское слово.

– Посмотри на этого… – Крейнер тоже употребил свейское слово. – Он не облучался четверо суток. Результаты на лице.

– Да что со мной такое, кто мне объяснит! – заорал Дик.

– Фурункулез у тебя, – закатил глаза Стейн. – В медотсек. Может быть, что-то удастся спасти.

Настоящего врача в экипаже «Фаэтона» не было, но господин Бадрис, как оказалось, исполнял и обязанности медтеха.

– На Картаго раньше не было микроорганизмов, – пояснял он, пока раздетый Дик лежал в боксе, прикрыв от ультрафиолетового излучения только глаза. – Мы всё привезли с собой. И кое-что из нашей собственной микрофлоры и, гм, микрофауны в отсутствие конкуренции расплодилось до безобразия и вдобавок мутировало. В частности, микробы, которые вызывают воспаление сальных желез. Было время, – эколог усмехнулся, – когда от этого страдали трое из четырех твоих ровесников. Давно, на Старой Земле. Потом научились по-человечески регулировать гормональный баланс и сопротивляемость повысилась… А тут пришло, откуда не ждали. Причем наше, собственное. Если ты просто вымокнешь – ещё ничего… А вот если несколько дней подряд ходишь мокрый – и при этом не облучаешься… И если у тебя разболтан иммунитет…

– Ну, что у нас тут? – в медотсек вошел Торвальд.

– Неважно, – ответил Бадрис. – Начинающийся ларингит и отит мы остановили. Очаги кожной инфекции в других местах погасили. Но вот то, что уже успело, так сказать, расцвести… Даже если продезинфицировать поры, воспаление так просто не убрать.

– Извините, сэр, – Дик чувствовал себя очень виноватым.

– С каждым из нас это случалось, – поморщился Торвальд. – Сейчас половина команды придет на прогревание. Просто нужно было тебя предупредить – лицо и руки. Никто не забывает прогреть хотя бы лицо и руки.

– Мастер Крейнер уже сказал…

– Ну и хватит об этом. Тебя заменит Черпак.

– Но он же… не может ударить человека! Даже в шутку!

– Я знаю, – вздохнул капитан. – Что-нибудь выдумаем. Господин Бадрис, долго вы ещё?

– Вам нужен матрос Огаи?

– Вы. Для договора с господином Шиманом мне нужен свидетель.

– Ещё четыре минуты.

Дик совсем забыл о Шимане и его экипаже – а они, разоруженные и задраенные в жилом помещении своей навеги, сидели тише воды, ниже травы. Эта секция их корабля сейчас была пристыкована к левому борту «Фаэтона» и составляла с ним единое целое. Справа точно так же пристыковали носовую секцию, где Шиман держал добычу. Ходовая же часть болталась на буксире.

– Капитан! – окликнул уходящего Торвальда эколог.

– Да?

– Отыщите время для отдыха. Бледно-зеленый герцог Орсино будет так же плохо смотреться, как и покрытый пятнами Себастьян. А вас гемом не подменишь.

Через минуту Дик покинул бокс и начал одеваться. За ширмой раздевался следующий пациент. Бадрис наставлял Дика:

– Я включу таймер и уйду, а ты останешься за старшего. Каждый раз включай таймер ровно на две минуты. Не больше и не меньше. Больные места смазывай вот этим. Вот это закапывай в нос. Если что – зови меня. Я скоро вернусь.

Работа была несложной и Дик выполнял ее почти автоматически, не вступая в разговоры с пациентами – но пятый оказался необычным. Для начала – незнакомым.

Это был юноша чуть постарше Дика, где-то между восемнадцатью и двадцатью. Темные длинные волосы указывали на простонародное происхождение, а тонкие черты лица – на то, что несколько поколений назад был вброс аристократических генов.

– Где тебя обсыпало? – спросил Дик. Он уже понял, что это спасённый пират, но не выпихивать же человека из лазарета, раз он пришел.

– Нигде, – поджав губы, ответил юноша и протянул распухшую в запястье руку.

Дик присвистнул. Растяжение это, вывих или перелом – в любом случае нужно было звать Бадриса.

– Обезболивание сделать?

– Не нужно, – юноша вскинул голову.

– Ты хоть сядь, не мешайся под ногами, – Дик нажал кнопку вызова. – Сейчас я тебя просканирую, а потом тобой займется медтех.

– А ты кто?

– А я помощник, – Дик повернулся к терминалу и объяснил Бадрису, в чем дело.

– Посади его в уголок, чтобы не путался под ногами, дай обезболивающее и просканируй. Я буду минут черед двадцать.

Дважды повторенное «мешаться под ногами» подействовало на юношу как доза перца в нос. Он покраснел, задрал подбородок еще сильнее и прошествовал к стулу, на который указал ему Дик.

И тут Дик понял, что это девица. Длинная, плоская, для девушки некрасивая – но всё же…

– Извините, – сказал он, мучительно пытаясь за оставшиеся до конца прогрева секунды сообразить, что же делать – ведь сейчас из бокса встанет здоровенный голый мужик… – Э-э-э… – бокс выключился. – Мастер Брейль, не поднимайтесь пока…

– В чем дело? – глухо удивились из бокса.

– Я сейчас! – Дик схватил его одежду в охапку и сунул прямо в бокс, после чего опять захлопнул крышку.

– Не понял?! – рявкнул боцман Брейль. Дик, не обращая на него внимания, перетащил ширму в другой угол, отгородив девицу.

– Всё, – он открыл бокс и шепнул изумленному боцману:

– Здесь девушка.

– Иди ты! – у Брейля загорелись глаза. – Из людей Шимана? А там была девка?

Дик развел руками, показывая, что комментировать очевидное не собирается. Выпустил боцмана, запустил следующего, отправил бокс, включил сканер.

– Растяжение, – сказал он, просветив запястье. – Это даже я сам могу. Фиксирующая повязка, и…

– А живот просветить ты можешь? – тихо спросила девица.

– Так у тебя живот болит? – не понял Дик.

– Что за дубина. Запри двери и просвети мне живот. Быстро.

– Человек в боксе, – Дик начал понимать, что к чему. Когда женщина таким шепотом говорит и двери», это вряд ли аппендикс. – Подожди минуты две. Я пока повязку наложу.

Он приморозил ей руку гелем и наложил нанопластовый фиксатор. Потом выпроводил пациента и запер дверь.

– Ты ведь не имперец? – спросила девица, расстегивая тунику.

– Нет, а что?

– Значит, если что – ты можешь дать мне… что-нибудь такое…?

– Какое?

– Тупица.

– Нет, – медленно закипая, ответил Дик. – Во-первых, я не медтех, а только помощник. Во-вторых, я… ещё не знаю, есть у тебя что-то или нет. В-третьих, если и есть – какого чёрта?

– Я не собираюсь тебе ничего объяснять, – сказала девушка сквозь зубы. – Просвечивай.

Дик закусил губы и включил сканер, стараясь смотреть только на экран и больше никуда.

Хотя, конечно, если сравнить с Бет – то и смотреть-то не на что. Не грудь, а… фурункулёз.

– На что это хоть должно быть похоже? – спросил он, пытаясь как-то разобраться в наслаивающихся друг на друга пульсирующих тенях.

– Откуда мне, на хрен, знать! – тихонечко провыла девица. Дик выключил сканер и отвернулся.

– Извини. Я не могу сказать, есть или нет то, что я сам не знаю, как выглядит… и вряд ли здесь есть то, что тебе нужно. На этой навеге ходят одни мужики. Зачем им. Если хочешь, Бадрис тебя осмотрит. Здешний эколог и медтех.

– Не нужно, – за его спиной шелестела одежда. – И ты не смей никому говорить.

Дик поморщился. Она что, думает, что на свете и поговорить больше не о чем, кроме её жалких прелестей?

– Отпирать?

– Давай.

Положив руку на сенсор замка, Дик помедлил.

– Тебе нужно поговорить с женщинами из экипажа «Юрате». У них… может что-нибудь выйти.

– Они ксианки.

– Они женщины. Лучше разберутся, чем я.

– Ну, разберутся, и что потом? Чем они мне помогут?

– Если «помочь» – значит убить ребёнка, то ничем. А если другое – то и помогут.

– Он мне не нужен. Понимаешь, землеройка?

– Понимаю. Только это не причина даже чтобы каппу убивать.

– Ты что, буддист?

– Считай как хочешь.

– Я считаю, что ты кретин.

– Знаешь, – Дик надавил на ручку двери. – Я всем сердцем хочу, чтобы у тебя ничего не было. Таким как ты, даже хомяка доверить нельзя – где там ребёнка.

И он настежь распахнул дверь:

– Следующий!

* * *

– Что-то старый пердун слишком легко согласился отдать своего последнего сына, кровиночку и наследника, нам в заложники, – почесал в затылке Холмберг. – Или у него с чадолюбием хуже, чем мы думали или с честностью лучше.

– Думаю, не то и не другое. Он явно надеется каким-то образом выцарапать у нас своего парня, и потом уж показать нам, где снежные крабы зимуют.

– Да, – согласился Торвальд. – Что-то вроде этого. Юрате на подходе?

– Не терпится повидать Хельгу? – ухмыльнулся связник.

– Что тебе кажется смешным? То, как по-дурацки всё у нас сложилось?

– Да нет… то, как по-дурацки вы продолжаете себя вести.

– Она продолжает, ты хочешь сказать?

– Я что хотел сказать, то и сказал. Как будем стыковаться? Корма к корме или борт к борту?

– Бортами мы состыкованы с «Вороном».

– Ну так через «Ворона. Лишняя гарантия того, что они от нас никуда не денутся.

– Хорошо. Передай на Юрате, пусть заходят борт к борту. И вызови мне Рана.

– ???

– У него друзья на «Юрате». Я думаю, ему приятно будет туда прогуляться.

– Иными словами, встречаться со своей бывшей без посредника ты не готов.

– Кьелл, она не «моя бывшая», потому что ни одного дня не была моей. Это просто… какое-то недоразумение. И я не желаю об этом говорить.

– Ты не желаешь об этом говорить, потому что это ни хрена никакое не «недоразумение». Это вон в возрасте нашего… Огаи может быть недоразумением. А вам обоим за тридцать.

– Кьелл… Каждый из нас принял другого… за другого. Если это не недоразумение – то что?

Холмберг не успел ответить – на пороге появился Ран:

– Разрешите войти?

– Разрешаю. Младший матрос Огаи, ваш старый приятель Габриэль Дельгадо передаёт вам привет. Не хотите ли отправиться со мной на «Юрате»?

– Это… – юноша резко вдохнул. – Большая честь для меня.

– Да какая там честь. Наоборот – это ты окажешь мне неоценимую услугу, если отправишься с нами на эти трехсторонние переговоры.

– Да, сэр. Мне идти собирать вещи?

– Иди.

– Если можно, сэр… Я бы хотел, пока мы отчалим…

– Пока мы не отчалим, – поправил Торвальд.

– Извините… поговорить с вами один на один.

Холмберг пожал плечами и покинул рубку.

– Сэр, – сказал Дик, когда дверь закрылась. – Если вы не извинитесь перед фрей Риддерстрале, из этих переговоров ничего не выйдет.

– Боюсь, что и с извинениями ничего не выйдет, – Торвальд потёр щеку. Синяк на скуле, конечно, сошёл и уже давно – но за Хельгой не заржавело бы обновить его при встрече.

– Мастер Нордстрем, это нужно сделать, не думая, выйдет или не выйдет. Просто потому что нужно.

– Почему?

– Потому что вы виноваты.

– Интересно, в чём.

– Вы сделали её несчастной.

– Я сделал её капитаном. А несчастна она лишь потому, что хочет быть несчастной. Я не нуждаюсь в её прощении, Ричард. Я сам прощаю её, не дожидаясь, пока она меня попросит. Прощаю любые её выходки в отношении меня. Не знаю, какого ты мнения о наших отношениях, чего ты здесь наслушался – и не желаю знать. Я не обманывал её. Никогда не обещал ей дать больше, чем давал и получал сам: немножко тепла среди всей этой…

– Сэр! Я не судья тому, что между вами было, но это вавилоняне рядятся между собой так – я тебе это, а ты мне то. Мы-то должны быть другими, разве нет?

– Скажи, а перед ней ты держал такую же пламенную речь?

– Ещё нет, сэр. Я как раз думаю, что ей сказать. Но вы-то мужчина.

– И что из этого следует?

– Ну… – юноша потер лоб. – Я не сам это придумал, честно, это из «Синхагакурэ». Когда Бог позвал Адама в саду – а Адам уже согрешил, помните? Что он сказал? «Жена, которую ты дал мне, виновата». Это вроде правда, а всё равно безобразно выглядит. Адам струсил, понимаете? И с тех пор, сколько бы ни было в мужчине достоинств, если он при этом трус – его не считают за мужчину.

– Извини, я как-то потерял ход твоей мысли.

– Вы сейчас поступаете как Адам, сэр. Она вам дала и вы ели. И этим капитанством, что вы ей дали – вы на самом деле откупаетесь от неё. И получается, что она расплатилась с вами телом за это капитанство.

– Что за чушь! Кто это наплёл тебе?

– Никто. Я просто подумал, что если бы я любил женщину, а она меня нет, и если бы мы так расстались, и она дала бы мне корабль… а я не мог бы отказаться, потому что люди, он должны как-то жить и что-то есть… Я бы чувствовал себя так, будто меня приравняли к одному из этих мальчиков с блестящими волосами. Которые ищут себе богатых тётушек…

– Послушай, мальчик! Ты славный умный парнишка, но ты ещё очень, очень молод и полон всякой романтики. Она не любила меня. Она это неоднократно говорила.

– Она вам лгала, сэр. Если бы она вас не любила – она не могла бы вас так ненавидеть.

* * *

Едва поднявшись на борт «Юрате», Дик угодил в крепкие объятия капитана.

За месяц с небольшим Хельга Риддерстрале успела остричь свои очень светлые, как у знатной вавилонянки, волосы и слегка загореть под южным солнцем – так что «маска планетника» на её лице уже немножко расплылась.

– Ну, ты везунчик! – отстранив Дика на вытянутых руках, она посмотрела в его лицо. – Слушай, мне кажется, ты даже вырос. Или только кажется? И выглядишь совсем нашим, – большим пальцем она очертила контур «маски» на его лице. – Хорош! Бриться начать не надумал?

– Э-э… – Дик потрогал подбородок. Когда он обнаружил, что там наконец-то что-то произросло, ему показалась удачной идея отпустить бороду, чтобы ещё меньше походить на того Ричарда Суну, за голову которого предлагают пять тысяч драхм. Но выражение лица Хельги показывало, что идея в своем воплощении оказалась не очень удачной.

– А, это ты, – Хельга, отстранив Дика, повернулась к Торвальду, соскочившему с перекидного мостика между бортами навег. – А кто это тебе так красиво дал в лоб?

– Шиман, – ответил Торвальд.

Хельга ухмыльнулась.

– Есть Бог на небе, а, Тор?

– Не стану отрицать. Особенно с учетом того факта, что Шиман в настоящий момент заперт у меня в трюме.

– Вы что, взяли его на абордаж? – притворно ужаснулся Пуля, явно играя с Хельгой на опережение.

– Нет. Наоборот. Он взял нас и снял с нас двести тонн груза. Сгрузил всё это в носовой отсек…

– Вот недоумок, – Хельга фыркнула. – Его перевернуло, что ли?

– Почти. Он запаниковал и отсоединил носовую секцию. И кормовую заодно. Они столкнулись. Ходовая часть пришла в полную негодность.

– А ты, конечно, не упустил случая. Только что ты теперь будешь делать?

– Как раз это я и хотел обсудить с тобой и с Грегором.

– Неужели? А вот я это с тобой обсуждать не хочу. То, как ты будешь разбираться с Шиманом, когда придется его выпустить – а тебе придется – исключительно твои проблемы.

– Капитан Риддерстрале, – сказал Дик. – Боюсь, что исключительно чьих-то проблем сейчас нет. Так или иначе они все общие. То, что вас грабят, то, что у Сога нет еды, капитану Нордстрему пришлось покупать рабов, а навеги Сейта топят в здешних водах – это одна общая проблема. И об этом вы должны поговорить все вместе – три капитана из имперских пленных.

– Мы должны поговорить вместе, – поправил Торвальд. – Это ведь твоя инициатива, Ричард. Я лишь поддержал её.

– Если так, то хорошо, – сказала Хельга. – Грегор подтянется к полуночи, – она снова фыркнула. – У него свои крысы завелись. На него наехал Детонатор.

– Детонатор? – Дик уже слышал где-то это прозвище.

– А тебе о нём ещё не рассказали? – Хельга открыла дверь кубрика. – Надо же.

– Детонатором называют Максима Ройе, – пояснил, садясь за стол, Габо Пуля. – Он начальник экологической полиции клана Сога. Совершенно замечательный человек. Семь казней египетских в одном лице.

– Зверушек очень любит, – добавила Хельга. – И следит, чтобы их не обижали.

– Грегор обидел зверушку на глазах у Детонатора? И всё ещё жив? – Торвальд был удивлён сильней, чем показывал.

– Зверушку обидела сама природа этой грёбаной планеты, – сказала Хельга. – В этом году тепло не по сезону. Между Ха и Шебальбой не встал лёд. Сивучи отошли на север за рыбой – а тролли за ними не смогли. Обычно там пролив шириной в пятьдесят километров – для троллей не расстояние…

– А в этом году Ха очень активен, – кивнул Торвальд. – Ледовую перемычку разбило и тролли застряли на Биакко.

– Обязательно нужно сунуть и своё полено в чужую печку, – скривилась Хельга. – Берти, солнышко, сообрази нам чаю.

– Прости, что я тебя перебил, – сказал Торвальд.

– Ничего-ничего. Я не обиделась. На таких, как ты, не обижаются.

– Детонатор, – прервал начавшуюся было перепалку Габо, – как начальник экологической полиции, должен с этим что-то делать. А рук ему не хватает. Он как раз на своем катере носился в здешних водах, собирая троллей, которых цунами отнесло на льдинах к северу, когда встретил Грегора и предложил ему переправить тварей Божьих до Шебальбы…

– Не Божьих, – наморщила нос Хельга, – а вавилонских. Но это неважно. Важно то, что Грегор почему-то будет разгрёбываться за тебя, Тор. Это ведь тебя вытаскивал Детонатор со своими людьми. Ты перед ним в долгу. Ты и должен развозить снежных троллей. Тем более что добыча у тебя всё равно плохая и людей в команде не хватает.

– Твоими стараниями, – Торвальд ни на секунду не повысил голоса. – Но в чём-то ты права. Я действительно должен господину Ройе за спасение на водах. И я отдам этот долг. Тем более что это поможет нашему общему делу – о котором я стараюсь не забывать.

– Ещё бы. Ты же человек деловой.

– Хватит, фрей Риддерстрале, – сказал Дик. – Я думаю, вам не удастся вывести мастера Нордстрема из себя так, чтобы он это показал. И я думаю, этого вообще не нужно делать. Я понимаю, как это бывает… когда человек неправ и ты думаешь – пусть он страдает, пусть он не будет счастлив… Но так вы мастера Нордстрема и страдать не заставите.

– А как? – с живым интересом спросила Хельга.

– Завалите всё наше дело, – сказал юноша. – Сделайте все ваши с мастером Нордстремом труды бессмысленными. Чтобы люди и гемы продолжали страдать от бесправия. Мастер Нордстрем будет страдать вместе с ними.

– Ты можешь, как и он, считать меня сукой, дорогой, – Хельга поднялась. – Может быть, я и вправду сука. Но не такая.

Она вышла из кают-компании, чуть не сбив с ног человека с подносом.

– Что случилось, капитан? – закричал он ей вслед.

Издали донеслась непечатная ругань.

– Берти, спасибо за чай, – вздохнул Габо. Поднялся и принял поднос. – Теперь иди.

– Что-то мне не хочется пить, – Торвальд тоже встал. – Я вас покину. Ричард, можешь остаться. Мастер Дельгадо, вы не теряете в моем присутствии головы – передайте пожалуйста фрей Риддерстрале, что завтра в двадцать три-тридцать после традиционного рождественского обеда на «Фаэтоне» будут давать спектакль «Двенадцатая ночь». Я приглашаю всех.

– Тебе все-таки придется немного задержаться, Тор, – Пуля разлил чай. – Буквально на несколько секунд. Я должен объяснить тебе кое-что, чего ты не понимаешь. Две вещи, не больше. Много времени это не займет. Остальное объяснит Ричард, он кое-что может объяснить лучше, чем я.

– Я слушаю.

– Первое. Единственным сексуальным опытом до общения с тобой у Хельги было изнасилование. Второе. Это сделал лучший друг её старших братьев. Чтобы склонить её к замужеству. Ну, казалось парню, что с ним просто кокетничают. И когда она обратилась к отцу и братьям за защитой – они предали её. Они всё знали.

– Это что, знают все, кроме меня?

– Женская часть экипажа знает точно. У мужской я не интересовался. Всё-таки деликатный вопрос.

– И как же тебя в него посвятили? – Торвальд всё-таки не смог проглотить это, не запив.

– Я вступил кое с кем в тесные отношения. Собственно, поэтому я не в курсе, в курсе ли корабельные мужики. Ну сам посуди – как из них добывать информацию? Есть, конечно, ещё один способ, но я столько не выпью. Всё, Тор. Чао. Не буду больше смущать тебя своим присутствием.

– Да нет, это я здесь лишний, – Тор прошагал к двери. – Чёрт побери… почему никто не сказал мне раньше?

– О таких вещах не кричат на крышах, Тор. А не сказали тебе, потому что ты не спрашивал. Что же ты за начальник штаба, если завязал отношения с подчиненным тебе офицером, но при этом не попытался узнать, что у человека за спиной, а? Что ты за командир, если вывел подчиненного из строя? А на ваш спектакль я обязательно приду. Спасибо за приглашение.

Когда дверь за Торвальдом закрылась, Дик в изумлении повернулся к Пуле.

– А что, спать с женщиной ради информации – лучше?

– Когда я это сделаю – обязательно скажу тебе, как оно, – Габо налил себе ещё.

– Так вы…

– Я соврал. Оклеветал совершенно невинных людей. А может, и не совершенно невинных… Лично я бы Хельгиного батюшку и всех семерых братцев скопом угостил чем-нибудь тяжёлым… А то сначала растить из девочки парня, а потом пенять ей, что она неполноценная женщина – тут не то что в Крестовый Поход, тут в пекло удерёшь. Но изнасилования не было. Была мутная история с несостоявшимся замужеством… Это, видишь ли, парцефальские навегарес. Они живут очень особенной жизнью – в этих своих маленьких общинах, где всё личное пространство у человека помещается в ботинках. Хельга сбежала оттуда – но часть этого мира всегда с ней.

– Но вы оболгали этих людей! – задохнулся Дик.

– От этого их, несомненно, разразит жестокий приступ икоты. Чего я им и желаю. Но если бы я объяснил Торвальду, что он пнул женщину, которая всю жизнь считала себя уродиной, в больное место, он бы просто не понял, что это место может быть настолько больным. Он не понимает, что такое вырасти в парцефальской рыбачьей общине и быть единственной дочерью среди сыновей…

– А что это такое?

– А это значит – быть отрезанным ломтем. Девочка вырастет – и уйдёт женой на корабль мужа. Она – заранее чужая. Очень редко бывает так, чтобы на этом же корабле оказался дальний родич подходящего возраста. И если уж он есть, а семья девочку любит – то она приложит все усилия, чтобы девочку не сманили на чужой корабль. Понимаешь? Она должна считать себя безобразной, чтобы не смотрела на парней с чужих навег и была довольна старым другом братьев… Честное слово, Дик, то, что я наболтал – не намного хуже того, что там произошло на самом деле. Изнасилования не было. Но тихое, улыбчивое любовное насилие – оно было, Дик.

– А если мастер Нордстрем случайно узнает?

– От кого?

– От фрей Риддерстрале хотя бы.

– Я не думаю, что между ними отношения наладятся настолько, что такой откровенный разговор станет возможным. Ну а если и станет… Что ж, во всём виноват я. Неужели ты думаешь, что я уступлю Торвальду звание первейшего паршивца колонии прокажённых?

* * *

Священника не было – но у адмирала Вальне, оказалось, имелся бревиарий. Так что Рождество началось, как положено, с вечерни в сочельник, на которую Дик едва успел -

И продолжилось утром. Дик слышал краем уха, как Вальне ворчливо сетует на то, что Бревиарий у него просят два раза в год, но не мог даже сердиться – так замечательно звучал на свейском гимн «От ясного Востока до Западных пределов». Он испугался немного, что и чтения будут на свейском, а значит придется быть немым слушателем – но читали на астролате.

После службы и завтрака навегу начали готовить к вечерней службе, праздничному ужину и спектаклю. Гулянка намечалась всеобщая, так что ужин перенесли из столовой в цеховую надстройку, из которой уже убрали оборудование. С утра и до обеда Дик таскал вместе со всеми столы, стулья и декорации для вечернего представления, вешал нарезанные из светоотражающей пленки гирлянды и таскал корм снежным троллям на навегу Грегора. У него совсем не было времени и возможности разглядеть поближе странного человека, которого называли Детонатором.

Дик представлял его почему-то похожим на господина Исию, а оказалось, что Максим Ройе высок, широк в плечах, и похож на более расширенную (и рыжую) версию тасёгуна Шнайдера.

Его корабль «Вертихвостка» – некогда десантный катер-амфибия для наземных операций – выглядел совсем маленьким рядом с навегами. Просто непонятно было, как там разместились восемь снежных троллей, запертых теперь в трюме «Фафнира». Навегарес Грегора рассказывали, что Детонатор вёз их прямо на палубе, но Дик не мог поверить. Хотя… длиннорукий и плечистый Ройе чем-то сам походил на снежного тролля. Может быть, они считали его своим?

Обед всем выдали сухим пайком – кухонный персонал трёх навег надрывался над праздничным ужином. Дик взял пакет бустерной строганины со вкусом креветок и забрался подальше от всех – на верхнюю палубу, чтобы побыть в одиночестве.

Термометр показывал минус три, но небо было ясным а море – спокойным, как ртуть. Дик отщипывал от волокнисто-пористой массы по щепотке и ел медленно, не столько чтобы насытиться – он не успел ещё проголодаться после завтрака – сколько для порядка: вот, он не бездельничает, а пользуется законным правом на обед…

Анат, Акхат и Ядро выстроились на небе чуть ли не в шеренгу. Их скользящий свет уже не согревал – даже в разгар дня. Их цвет, насыщенный утром и вечером, теперь поблек. Дик вздохнул, вспоминая, как встречал Рождство год назад – на станции Тепе-Хану. Меньше двух месяцев по стандартному времени Земли оставалось до того дня, когда «Паломник» покинул локальное пространство Ика-а-Мауи, отправившись в свой последний рейс.

Кто-то тяжело взбежал по трапу. Дик оглянулся и увидел, как над палубой восходит невиданным светилом голова Детонатора. Появление плеч уже больше напоминало цунами. Дик не представлял себе, что это человек так огромен. Да, снежные тролли, пожалуй, и впрямь могли бы счесть его своим…

– Добрый день, сеу Ройе, – поприветствовал его юноша.

– Я рассчитывал побыть один, боя, – не сразу ответил Детонатор. – Давай отвернёмся друг от друга и помолчим. Если мне удастся поверить, что тебя здесь нет – я тебя, может быть, не прогоню.

– Хорошо, сеу Ройе, – согласился Дик. Отвернулся и продолжил грызть бустер. Этот человек влез на чужой корабль, нарушил его одиночество и сейчас будет дразнить дымом, и ещё имеет наглость грозить, пользуясь своей славой дуэлянта и силача… Дик испытывал глубокое отвращение к такому образу действий.

– Ты шуршишь пакетом, – сказал через некоторое время Детонатор.

– А вы дымите, – ответил Дик, не оборачиваясь.

– Кажется, ты решил мне нагрубить, – в голосе начальника экологической полиции звучала… скука.

– Что вы, сударь. Я слышал, что вы лихой дуэлянт и в мирное время уложили людей больше, чем на войне. Если бы я вам нагрубил, вы, наверное, попытались бы меня поколотить, ну а я не люблю, когда меня колотят безнаказанно – и дал бы вам сдачи. Тогда вам пришлось бы меня вызвать, и один из нас убил бы другого – и как бы дело ни кончилось, я поставил бы в неловкое положение своего начальника, господина Бадриса. Так что я не собираюсь вам грубить, – с этими словами Дик сунул в карман пустой пакет и направился к трапу.

– Стой, боя, – сказал Детонатор. – Вышло так, что ты меня всё-таки обидел.

– Простите, сеу Ройе. Я не собирался.

– Ты в самом деле думаешь, что я стал бы драться с цыплёнком вроде тебя?

– Вы ведь угрожали меня прогнать. Что бы вы делали, если бы я не ушел?

– Ничего. У меня просто паршивое настроение. Можешь остаться.

– Спасибо, сеу Ройе, – Дик постарался, чтобы его голос был холодней этого зимнего воздуха. – Много работы. Мы должны ещё перегнать снежных троллей на «Фаэтон».

Дик сам не понимал, отчего так взъелся на этого человека. Может быть, оттого, что понаслышке о нем сложилось хорошее впечатление – которое он разрушил?

В перегоне снежных троллей Дику поучаствовать не дали. Да и сам перегон оказался не очень интересным занятием: зверей расстреляли сверху ампулами со снотворным, после чего каждого по отдельности затаскивали в сеть и, поддев сеть на крюк, переносили на «Фаэтон» лебёдкой.

Поскольку каждый тролль переносил эту процедуру уже в третий раз – сначала их таким образом снимали со льдин, затем так же перегружали на «Фафнир» – она сказалась на них не самым здоровым образом. Белая длинная шерсть этих огромных зверей свалялась, их задние лапы были покрыты экскрементами – многие опорожнялись, не проснувшсь – и кроме всего прочего, от них несло подгнившей рыбой.

– Так-то тролли большие чистюли, – пояснил Дику Грегор. – Что ни день, бултыхаются в воде – ловят рыбу или сивучей. Шкура у них красивая, и стоит громаднейших денег, потому что отстреливать их разрешают очень мало…

По тону Грегора было понятно, что последним обстоятельством он был весьма огорчен.

Когда четверо самцов и две самки были погружены в левый кормовой отсек «Фаэтона», двоих детёнышей, ещё не перелинявших из серого в белый, перенесли туда же просто на руках подчинённые Детонатора. Каждый из малышей, рождённых в начале осени, был ростом с пятилетнего ребёнка. Их не усыпляли по причине их безобидного возраста. В отличие от взрослых особей, они ласкались к людям и на руки шли охотно.

– Это потому что они нас принимают за своих, – продолжал разъяснения Грегор. – Из-за этого они лёгкая добыча, когда рядом мамаши нет. Говорят, Детонатор кого-то шлёпнул в Шоранде, когда увидел на его бабе шкуру чернышка. Вызвал и зарезал быстрее, чем бедняга сказал «Опаньки».

Дик покосился на высокую фигуру южанина, внимательно и как будто бы ревниво наблюдавшего за тем, как имперцы стараются хотя бы мимоходом погладить проносимых мимо тролликов. Его мнение о Детонаторе чуть-чуть улучшилось. Он разделял мысль, что человеку, подманившему такое беззащитное пушистое создание и убившему его подлым способом, нужно хорошенько вправить мозги. Через ротовое отверстие. Лезвием флорда.

Наконец наступил вечер. Анат и Акхат неохотно ползли к горизонту – заходить раньше полуночи они не собирались, а держать пост до традиционной первой звезды не имело смысла, поскольку Ядро было видно даже долгим полярным днем. Экипажи всех трех навег за исключением вахтенных собрались в цеховой надстройке «Фаэтона» для короткой торжественной службы и долгого ужина, сопровождаемого зрелищами и танцами.

Вечернюю службу по Бревиарию провел Торвальд, а вот церемонию крещения – Вальне, одевшийся по такому случаю в свой адмиральский мундир. Дик наблюдал за церемонией со своего места с краю стола и чувствовал себя очень непривычно в роли созерцателя, а не участника.

Вальне проводил службу с чувством и явно не торопился. «Священство избранное, народ царский» изнывал, вдыхая запахи жаркого, просачивающиеся из кухни. Наконец тридцать

Шесть гемов получили имена, тридцать шесть навегарес стали крёстными отцами – и Вальне объявил, что церемония завершилась. «Благодарение Богу!» – взревели с большим чувством три сотни глоток, и в зал вкатили на погрузочных тележках канны с едой и бочки с пивом.

– Минутку внимания! – Торвальд, уже в костюме герцога Орсино, стоял на сцене с громкоговорителем. – Прежде чем мы начнём пить и веселиться, я хочу кое-что сказать так, чтобы слышали все. Я очень сильно провинился перед капитаном Риддерстрале. Я попытался за её счёт насладиться привилегиями брака – но не брать при этом на себя обязательств. И я ничего не могу исправить, потому что уже связал себя обязательствами с другой женщиной. Мне остаётся только просить прощения и желать, чтобы фрей Риддерстрале нашла себе человека, который её достоин больше, чем я.

Это были первые аплодисменты, сорванные труппой «Фаэтона» – но далеко не последние.

Спектакль удался на славу. Дик отчасти радовался внезапно разразившей его болезни – теперь он мог получать ни с чем не сравнимое удовольствие, наблюдая зрелище из первых рядов. Это было просто удивительно – как из продранных мелких сетей, светоотражающей ткани, бочек, контейнеров, старой книги и полутора десятков мужиков вышло столько веселья.

А смотреть оказалось гораздо смешней, чем читать – особенно когда играли Крайнер и господин Бадрис. Ещё очень хорош был Лукас, бывший Черпак – но смотреть на него было не так смешно, как… Дик не мог объяснить это чувство. Оно было сродни пронзительной радости, как от хорошей песни. Гем играл хорошо, очень хорошо. Дик только переживал – сможет ли он в нужный момент съездить по башке капитана Арне, игравшего сэра Эндрю.

Но волновался он зря: всё прошло не просто без сучка и задоринки, а даже ещё лучше. Смятение, в которое пришёл Лукас, ударив партнера, его прерывистое дыхание, лёгкая дрожь – это всё принадлежало Себастьяну, храброму, но очень молодому юноше, впервые ударившему взрослого человека.

– Как это у тебя вышло? – спросил Дик после спектакля.

– Это не у меня вышло, Ран! – гем просто светился изнутри. – Это вышло у Себастьяна, понимаешь?

– Понимаю! – Дик пожал парню руки и наполнил его стакан сладкой водой – гемы категорически отказывались даже от слабенького порошкового пива.

На сцену вышел маленький сборный оркестр – гитара, скрипка, окарина и мультивокс. В ударных инструментах недостатка не было: когда музыканты заиграли «Бог танца», каждый счел своим долгом не только встать и петь, но и громыхать чем-нибудь. Потом пошла произвольная программа: песни и танцы чуть ли не всех планет, представители которых оказались на этих кораблях, как звери в Ковчеге. И неважно, что рутены не умели танцевать арменских танцев, а свеи – джигу: каждый прыгал и скакал, как ему нравилось.

Столы стояли буквой П, и Дик заметил в просвет между танцующими давешнюю девицу из команды Шимана. Его люди и люди Детонатора ходили почти по всей навеге свободно, только на собственный корабль им сейчас воспрещался ход, да ещё в ходовую часть «имперской» навеги, где под замком держали их оружие. Деваться им всё равно было некуда – монтаж винта взамен разбитого должен был завершиться только завтра. Кроме того, люди Детонтора не питали к пиратам особой любви, и вдобавок были вооружены. Этот последний фактор плюс численное превосходство имперцев начисто исключал возможность какой-либо бузы со стороны Шимана и его людей.

Сам старый бандит на спектакль и рождественские танцы не пришел, но человек десять из его команды Дик приметил. Они и люди Ройе держались особняком от всех, больше налегали на еду и питьё, чем танцевали, и поглядывали друг на друга опасливо.

Дику вдруг подумалось, что стоит пойти и извиниться, раз уж Торвальд сделал это для Хельги. Но извиняться среди этого шума, перекрикивая музыку, не годилось. Дик прикинул, что девица рано или поздно отправится облегчиться, и можно будет перехватить её на выходе.

Приняв решение, он отправился за пивом, и был перехвачен у стойки Хельгой.

– Привет, красавчик! Потанцуем? – капитан Риддерстрале отставила кружку.

– С удовольствием, – Дик церемонно поклонился. – Но я танцую плохо.

– Не верю. Ты же флордсман. Ты же должен быть пластичный как чёрт. А ну пойдём!

Когда танец закончился, Хельга потащила его обратно к стойке и, не дожидаясь, пока разрывающийся между клиентами Петер освободится, налила сама себе и партнёру.

– И это всё, что ты умеешь? – спросила она. – Только джигу?

Дик попытался отыскать какой-то позитив.

– Зато я могу так долго.

Хельга фыркнула в кружку, прыснув пивной пеной.

– Сынок, этим женщину можно только напугать. Сейчас медленный танец – допивай, я тебе кое-что покажу.

Дик заглотнул всё, что осталось в стакане (газ тут же пошёл носом) и принял руку Хельги.

– Значит, так. Правую руку клади ко мне на талию. Отлично. Не выше и не ниже. Левой бери меня за руку, – свою левую руку она положила на его плечо. – Ну, что ты весь задеревенел? Я не предлагаю тебе ничего непристойного, это просто вальс. А теперь левой ногой шаг назад. Подшагивай к ней правой… отлично. Я знала, что у флордсмана должно получиться. Теперь правой шаг в сторону, левой подшагивай… И с левой шаг вперед! А теперь лови ритм: и-раз! И-и-два! И-и-три!

– Занимаешься совращением малолетних, Хельга? – рядом проскользнула Линда в паре с Холмбергом.

– Ему уже семнадцать, – огрызнулась через плечо Хельга.

– Шестнадцать, – поправил Дик.

– Ерунда. Твой возраст установили как – по сохранившимся документам или на глазок?

– Документов не нашли никаких…

– Значит, на глазок. А у мужиков, особенно бессемейных, это получается не очень точно.

– Это делал медик.

– Да ладно тебе. Что я, не знаю, какой сбой может давать аппаратура? Ты вот сейчас довольно мелкий даже для шестнадцати. У вас там был голод, ты мог отставать в развитии… Да что там, тебе на самом деле может быть все восемнадцать…

Дик нечаянно наступил ей на ногу.

– Даже так – ты вдвое старше, – сказала Линда.

– Но я всё равно танцую с фрей Риддерстрале, – вступился за даму Дик. – И… с ней очень приятно танцевать.

– Так-то! – с победным видом бросила Хельга. – А ты танцуй со старыми развалинами вроде Кьелла.

Холмберг хотел что-то ответить, но между ними вклинились другие пары.

– А тебе и в самом деле приятно? – прищурилась Хельга.

– Да, – ответил Дик, нимало не кривя душой. Касаться женщины, быть к ней так близко и вдыхать кисловатый запах свежего пота, смешанный с запаххом какого-то дешёвого синтетического парфюма, было очень приятно. А дистанция, которую создавал возраст, гарантировала… свободу. С девушкой своих лет, даже с Рокс, Дик не смог бы расслабиться. А с фрей Риддерстрале даже фривольные шуточки подчеркивали нерушимость границы: между ними никогда ничего не будет.

– Славный ты мальчишка, – Хельга взъерошила ему волосы, когда вальс закончился. – Через полчасика подтягивайся в офицерскую кают-компанию. Только не особенно светись. Мы будем ждать.

Дик совершенно искренне собирался последовать её указанию – но этому воспрепятствовали непредвиденные обстоятельства.

Во-первых, девица подалась-таки на выход, и Дику пришлось прибавить ходу, чтобы не потерять её. Выскочив из надстройки без плаща, он не замерз сразу же только потому что двигался очень быстро и был слегка пьян. Девица скрылась под палубой, где были кубрики и прочие помещения, без которых жизнь очень неуютна – и Дик нырнул в люк за ней.

Когда ботинки девицы прогрохотали направо, он понял, что в туалет ломиться, пожалуй, не стоит. Решил подождать снаружи.

– Послушай, – сказал он, когда девица вышла. – Я… извиниться хотел.

– За что? – изумилась девица мужским голосом. Дик опешил.

Нет, голоса были очень похожи. Но в голосе парня… да, несомненно, парня… был ещё какой-то призвук. И так почти во всём: то же лицо, те же черты – но линия подбородка жёстче и на самом подбородке – лёгкая тень щетинки. Такая же угловатая фигура – но чуть-чуть другое очертания…

– Оро, – пробормотал юноша. – Так значит… вы близнецы? Как Себастьян и Виола?

– Ну… вроде того, – юноша из команды Шимана как-то странно огляделся.

– Слушай, ты можешь провести меня к сестре?

– Зачем?

– Я же сказал: я как-то нагрубил и хочу извиниться.

– Ну… пойдём.

Дик спустился за ним ещё на уровень и подошёл к двери. Её не охраняли – бежать горе-пиратам всё равно было некуда, да и права брать их под стражу имперцы не имели. Их оружие – да, это был законный трофей, а их самих – нет.

– Заходи, – сказал близнец, которого Дик про себя уже назвал «Себастьяном».

Юноша вошел в люк и оказался в кубрике – таком же точно, как и все остальные. Сейчас в нем было почти пусто, только та самая девица (если братец «Себастьян», то она – «Виола?») лежала на койке. Услышав, как кто-то вошел, она поднялась на локте.

– Привет! – улыбнулся Дик. – Как рука?

– Спасибо, хорошо, – ответила она, садясь. По выражению её лица Дик понял, что его визит не только нежелателен, но и… Девица явно чего-то боялась. Не зря же она приходила в медотсек с растянутой рукой, а на самом деле хотела обследовать другое место. Интересно, хватило ей духу обратиться на «Юрате»?

– Ари, откуда он тебя знает? – спросил парень. – И что с рукой?

– Я её растянула, – ответила «Виола», которую, как оказалось, звали Ари. НА первый вопрос она не желала отвечать.

– Ты что, шлялась по кораблю одна?

– А что ей, нельзя, что ли? – вступился за девушку Дик. – Она растянула руку и пришла в медотсек. Что в этом такого?

– Что же нам теперь делать? – через его голову спросил сестру «Себастьян». – Что делать, Ари? Он же знает!

– Заткнись, дурак! – закричала сестра. Дик, очень остро почувствовав, что он здесь лишний, развернулся к выходу и совершенно неожиданно налетел на костлявый и твердый кулак «Себастьяна».

Опять меня бьют, – разозлился он. Стоит выпить немного, как меня бьют. Надо, что ли, бросать это дело совсем…

Второй удар он сблокировал, а третий упредил ударом «вразрез», в левый бок. Пропустив ещё два удара, «Себастьян» понял, что владеет техникой гораздо хуже своего малорослого противника – и решил воспользоваться преимуществом в весе и росте. Сграбастав Дика за одежду, он попытался завалить его вместе с собой на пол – и хотя в этом преуспел, ничего не выиграл. Дик позволил ему взять себя за глотку – и коротко ткнул костяшками пальцев в грудину. «Себестьян» вскрикнул и отпустил его горло, схватившись обеими руками за грудь. Дик знал, какую тяжкую, удушающую боль причинил противнику – но ему было того нисколько не жаль. Он спихнул «Себастьяна» с себя, довесив ему попутно в ухо – и уже почти встал, чтобы идти к двери, как вдруг от вонзившейся в затылок боли весь мир стал жёлтым, потом коричневым, а потом и вовсе почернел.

* * *

– Что-то его долго нет, – Хельга посмотрела на хроно. – Не нравится мне это.

– Да праздник ведь, – махнул рукой Грегор.

– Я час назад сказала ему прийти через полчаса.

– Танцует. Пьёт. Ест. Я сам после этого поста еле от стола оторвался.

– Это на него не похоже, – сказал Дельгадо. – Я пойду поищу.

Он спустился в цеховую надстройку – она вся гудела от музыки (оркестр уже устал, включили записи) и грохота ботинок. В другое время Габо и сам присоединился бы к парням из Джорджии, слаженно прыгающим в хороводе, но сейчас у него были другие дела.

Он обошел столы и заглянул под них – так, на всякий случай. Он расспросил несколько человек, но никто не помнил, когда младший матрос покинул вечеринку и покинул ли её вообще. Тогда Габо просто свистнул чей-то плащ и обошел навегу. Может быть, Дик курит где-то? На верхней палубе, куда он, как сказали, любит забираться?

Габо поднялся по трапу. Ядро и зависшую над горизонтом станцию Биакко частично заслоняли плечищи, которые были ненамного уже растопыренных Диковых рук.

– Э-э… сеу Ройе?

Гигант обернулся через плечо и мрачно вздохнул:

– И ночью нет покоя. Ищете кого-то? – Да.

– Мальчишку? Племянника Бадриса?

– Он здесь был?

Ройе кивнул.

– Чуть не замёрз тут пьяный.

Габо за годы в Муравейнике прошел достаточно хорошую школу лицемерия, чтобы не реагировать на известие о конце света иначе как немного скучающим: «Да неужели»?

– Да неужели? Кому мы обязаны спасением его жизни – вам?

– Я сдал его гемам, – всё тем же устало-тусклым голосом сказал Ройе. – Вы, я смотрю, совсем завели здесь имперские порядки?

«Совсем»? На крещение вавилонян не приглашали, только на спектакль…

– Вы фраппированы видом тэка-актёра?

– Да нет, это как раз было забавно. К тому же мне за сорок, а людей в этом возрасте не так-то легко фраппировать. Вот если бы я был лет этак семнадцати и мне предложили бы поселиться в кубрике с тэка – вот тогда бы я фраппировался прямо-таки до визга…

– О, – только и смог сказать Дельгадо. Какое всё-таки ёмкое слово. Потом решил, что вместе с конём нужно покупать и сбрую: – Так вы оказались настолько великодушны, что проследили их до кубрика?

– Я даже оказал первую помощь, потому что гемы этого явно сделать не могли.

– Благодарю вас от имени всей нашей компании. Если бы мы потеряли ученика эколога…

– …то тем самым поставляли бы и себя, и эколога в неловкое положение. Юноша днём уже объяснял мне это. Просто удивительно – парнишка показался мне в тот момент наделённым чувством ответственности в достаточной мере, чтобы не надираться до беспамятства и не засыпать без верхней одежды на палубе.

– Первые впечатления бывают обманчивы, – вздохнул Габо.

Итак, он понял всё. Ройе никогда не был дураком – он что-то заподозрил почти сразу, и как только выпал случай – проверил свои подозрения. И теперь сказал об этом в открытую.

Но Дик, Дик-то хорош! Нализаться до свинства, зная, что предстоит серьёзный разговор! Это на него не похоже. Это так на него не похоже, что Габо не хотел верить своим глазам, ушам и прочим органам чувств даже в кубрике, склонившись над Диком и вдыхая убийственный перегар.

Габо несколько раз хлопнул его по щекам, потом принялся растирать уши. Это произвело эффект – но очень слабый и кратковременный. Дик приподнял голову и, разлепив глаза, пробормотал:

– Ф-ф… та… го… карэра… га… со-сэ… дзи…

– Что он говорит? – спросил Габо, отчаявшись вытрясти ответ из Дика напрямую. – Что это значит?

– Ничего не значит, хито-сама, – сказал Гамба, ныне Михаил. – Совсем ничего.

Все гемы-тэка были клонами, а значит – близнецами. В их языке отсутствовало само понятие «близнец» – ведь если кто-то такой же, как все, то заем специальное слово для его обозначения?

Да и артикуляция у Дика, не чувствующего ни губ, ни языка, была далека от чёткости.

– Позови-ка мне мастера Вальне, – попросил Пуля. – И мастера Крейнера.

Мастер Вальне пришёл не в добрых чувствах, потому что его разбудили. Крейнер был изумлён не меньше, чем сам Габо.

– Мастер Крейнер, – сказал Дельгадо. – Я могу только просить вас об одолжении – и я прошу… Посмотрите, все ли люди Шимана на месте. И вернитесь сюда.

– Отвратительно, – сказал адмирал, увидев младшего матроса в столь похабном состоянии. – Но, с другой стороны… – продолжил он, обведя взглядом гемов, – может, оно и к лучшему.

– Он что-то говорит, – сообщил Габо, подавляя раздражение. – На своём родном языке. Я не могу понять.

Вальне присел на край койки, склонился, стараясь дышать сквозь платок. Дик вдруг снова вскинулся и попытался что-то объяснить, тщательно выжевывая фразы.

– Он-на-но… сосэй-зи… о нокору… цумори…

– Я не знаю, чего вы ждете от пьяного бреда, – Вальне отряхнул руки. – Он бормочет о сегодняшнем спектакле. «Близнецы» – вот что означает «футаго» и «сосэйдзи». Если, конечно, «сосэйдзи» означает не «сосиски». Я могу идти?

Последняя фраза, которую он услышал – «собираются оставить девушку-близнеца». Но он решил не переводить её по причине явной бредовости.

– Да, спасибо, адмирал… – Вальне ушёл, Пуля остался ждать Крейнера.

Тот, вернувшись, сказал, что все двадцать девять Шимановских бандитов сидят, как мышки, у себя в кубрике и большинство уже сопит в одеяла.

Крейнер намекнул, что и сам не прочь распахнуть объятия Морфею, потому что ночь перевалила за полночь, и очень скоро наступит долгий полярный день.

Габо вышел с ним из кубрике. Предстояло «обрадовать» остальных членов «военного совета» – Хельгу, Грегора, Карена, Торвальда и Стейна.

– Но как это он умудрился так быстро набраться? – удивился Крайнер напоследок. – Я же видел, что он не пил ничего крепче пива. А потом он вообще ушел.

– Когда?

– Дельгадо, я не засекал время. Он потанцевал с Хельгой, потом ещё посидел с гемми и ушёл.

Габо вернулся в кают-компанию и налил себе кофе – почти настоящего кофе, которое Торвальд выставил по случаю Рождества. Кофе был уже холодый и горький.

– Он в кубрике. Мертвецки пьян.

Хельга, откинувшись в кресле, потянула в себя воздух, потом ударила кулаком по столу.

– Сукин сын! Я же просила его! Я просила! Набраться в такой день…

– Я не сказал, что он набрался, Хельга. Я сказал, что он пьян.

– Интересно, как это можно быть пьяным, если ты не набрался, – хмыкнул Грегор.

– Счастливый ты человек, – улыбнулся Габо.

– Ты хочешь сказать, что его напоили насильно? – спросил Торвальд.

– Да бросьте! – возмутилась Хельга. – Он же просто мальчишка для тех, кто не знает, кто он… Даже нет, не так. Он… просто мальчишка. Просто не рассчитал, Тор. Он же весит как два воробья. И в жизни не пил как следует. Опрокинул стакан – и готов.

– Пойди посмотри на него сама. Там не стакан. Там самое меньшее два. А насчёт его веса и опыта со спиртным ты права – его должно было срубить после первого. Так, чтобы второго не захотелось.

– Чем пьяней человек становится, тем трезвей он себе кажется, – отбрила Хельга. – А смотреть на этого паршивца я не хочу.

– А вот Ройе на него посмотрел.

– В каком смысле? – поднял бровь Стейн.

– В упор. Он проследил как его отнесли в кубрик и очень удивился, что вавилонский парень из дома Рива живет с гемами. Ну а уж когда он оказал ему первую помощь – растёр грудь и руки спиртом…

– Зачем? – не понял Грегор.

– Он его подобрал на верхней палубе. Тот в белье, тунике и нижних штанах валялся прямо на железе.

Хельга хлопнула себя обеими руками по голове.

– Вот уродец!

– Если его не пытались убить, – сказал Торвальд. – Сядь, Хельга!

– Или не убить, а временно вывести из строя, поддержал Габо. – Чтобы убить, вернее было бы сбросить его за борт. По-моему, смерть устраивала организатора этой аферы как возможный исход, но не была целью.

– Если говорить о целях, – подхватил Торвальд, – то, зная результат, можно прийти к двум вариантам. Первый: целью было скомпрометировать юношу, его план и его действия.

– Боже… – изумился Стейн. – Ты же не считаешь, что это…

– …И второй: задержать его, – закончил Торвальд, не давая сбить себя с курса. – На несколько часов. Он стал свидетелем чему-то или может сделать что-то, что потеряет свою актуальность в течение семи-десяти часов.

– Утром, – мрачно сказал Стейн, – отплывает Шиман.

– Утром мы вообще все расходимся, – напомнила Хельга. – А ещё меня беспокоит Ройе. Почему он сказал Габо, что раскусил нашего мелкого капитана?

– Он полицейский, – глухо проговорил Грегор. – В его обязанности входит арест преступников.

– Он экологический полицейский, – возразил Стейн.

– Это не значит, что он имеет право хватать только экологических преступников. Он имеет право хватать всех.

– И поэтому предупредил?

– Да. Его дело – предупредить, а уж наше – спрятать.

– Куда? – простонала Хельга. – Куда спрятать эту пьянь?

– У меня появился третий вариант возможной цели нашего злоумышленника, – сказал Габо.

– Какой?

– Сорвать наше совещание. Мы уже полчаса не говорим ни о чем, кроме Дика. Мы не обсуждаем наши планы.

– Потому что эти планы строятся на предложении Дика, – заметил Стейн.

– Но мы ведь знаем суть предложения, – возразил Торвальд. – Мы можем, отталкиваясь от него, разрабатывать планы дальше.

– Как? – спросила Хельга. Всё строилось на том, что у него в Шоранде есть какие-то завязки. Что он с кем-то может выйти на контакт.

– Но и у нас там есть «какие-то завязки», – напомнил Торвальд. – У нас есть экологи: господин Бадрис, госпожа Кейн и господин Ву.

– Ты предлагаешь открыться перед ними?

– Рано или поздно придётся открываться, – пожал плечами Торвальд. – Или мы рассчитываем на то, что это сделает за нас ребёнок, который ничего не боится, потому что считает себя уже мёртвым?

– Он правильно считает, – проворчала Хельга. – Потому что как только он протрезвеет, я сверну ему похмельную башку!

– Почему он всё-таки не мог напиться сам? – рассудил вслух Стейн.

– Не в характере, – сказал Торвальд.

– Он мог просто не рассчитать дозу.

– Нет, – возразил Габо. – Он, конечно, со спиртным не на самой дружеской ноге, но он знает свою меру. И он знал, что вечером у нас будет разговор. Он бы перестраховался.

– Но так бывает, – сказал Стейн. – Знаете, когда подолгу ждёшь каких-то больших неприятностей и живёшь в напряжённом состоянии… иногда хочется… просто завалиться набок. Ты же сам сказал, Тор – он ещё ребёнок. Он мог… сломаться от напряжения.

– Я е исключаю такой вариант, – кивнул Тор. – Но всё это как-то… натянуто.

– Крейнер сказал, что он вышел из зала вскоре после танца с Хельгой и в зале не пил ничего крепче пива, – добавил Габо.

– Пошёл отлить, – развила его мысль Хельга. – По вашей мужской привычке – через борт. Слегка подмёрз. Подошёл кто-то по тому же делу, дал флягу – на, мол, хлебни. Оно легло в желудке на пиво. И готово.

– «Готово» не бывает сразу. А он знал, что ему предстоит разговор. И отправился не в туалет – опорожнить желудок…

– Хотя он мог бы сделать это так же, через борт, – вставил Стейн.

– Именно. А его вместо этого понесло на верхнюю палубу. И он прошёл при этом, – Габо показал на дверь, – мимо нашей кают-компании. И не удосужился заглянуть.

– Да воздухом полез дышать, – гнула свою линию Хельга. – А заглянуть хотел уже протрезвевший. Только не рассчитал и задрых там. И с чего ты взял, что он прошёл мимо нас? Он мог подняться и по наружному трапу.

– Такой пьяный?

– Ох, да бросьте вы! Ну с кем из вас не случалось такого, что, казалось бы, на уши не натянешь?

– Это верно, – кивнул Торвальд. – Жизнь часто бывает нелогична – а мы предаёмся соблазну стройных и логичных схем. В конце концов, на корабле есть человек, который очень хотел бы скомпрометировать юношу.

– Но не убить же, – Стейн выбросил перед собой руку. – Помилуй, Тор!

Габо насмешило это невольное язычество.

– Не хочется об этом даже думать, правда? – усмехнулся Торвальд. – И тем не менее, нужно проверить, что делал адмирал Вальне после того как Дик покинул зал. И что в это время делали люди Шимана.

– Если мы подозреваем Шимана, то почему бы нам его просто не задержать? – подал голос Грегор.

– Детонатор не позволит, – поморщился капитан «Фаэтона». – Он помешан на законности.

– Рива – и законность! – фыркнул Грегор.

– Вы будете смеяться, но больших законников среди вавилонян не сыщешь. Когда из-за любого разногласия в любой момент может пролиться кровь, люди начинают придавать большое значение сдерживающим механизмам. Рива давно взорвались бы от внутреннего давления, если бы на каждый чих у них не имелось своё «Будь здоров».

– И грабят они нас вполне законно, – фыркнула Хельга. – Нет, ребята, я в их законность не верю.

– И тем не менее, Ройе на ней помешан. Погодите-ка, – взгляд Торвальда внезапно просветлел. – А ведь мы можем привлечь его как эксперта к составлению хартии.

Стейн поперхнулся холодным кофе.

– Ройе к нашим делам? Как эксперта? Вы спятили, ребята.

– Он в курсе, что у нас укрывается Ричард Суна. Он и так может подвести нас под монастырь в любой момент, – возразил Грегор

– А если мы уговорим его помочь… – подхватила Хельга. – То он окажется с нами в одной лодке. Это слишком хорошо придумано, чтобы получиться, Тор.

Капитан Нордстрем сложил руки в замок и сжал так, что побелели ногти.

– Почему бы нам не попробовать? – сказал он. – Что мы теряем?

– Мы с тобой можем потерять гражданство Рива и головы, – сказал Габо. – Остальных, в лучшем случае, спишут на берег и навсегда запрут в «колонии прокажённых».

– «Навсегда» – это в применении к Рива слишком оптимистично, – качнул головой Торвальд. – А ты рисковал головой и за меньшее.

– Было дело. Но тогда у меня были хорошие шансы.

– Сейчас у нас шансы лучше.

– И каковы они?

– Где-то один к пяти.

– Пять против одного, что ты свернёшь себе шею? Тогда я подписываюсь, – сказала Хельга. – Извини, я пошутила. То есть, подписываюсь-то я на самом деле, а…

– Я понял. Грегор?

– С вами.

– Дельгадо?

– Конечно.

– Значит, завтра мы берём Ройе в свидетели нашей сделки с Шиманом и предлагаем ему посодействовать примирению Сога и Сейта.

– А что мальчик?

– Давайте дождёмся, пока он проспится.

Габо зевнул.

– Лично я завидую ему лютой завистью.

* * *

Если говорить о состоянии тела, то Дик лишь однажды чувствовал себя хуже – когда умирал от пневмонии в подземельях Пещер Диса.

Если говорить о состоянии духа, Дик никогда ещё не чувствовал себя настолько телесным существом. Казалось, он весь состоит из желудка и головы, причём то и другое болит.

В место, не занятое болью, забился стыд и возился там, пытаясь добыть хоть немножко пространства для вдоха.

Всё было изгажено бесповоротно. Шиман ушёл, оставив сделку, гарантом которой выступал Каспер Шиман – его сын. Проще говоря, своего единственного сына он оставлял на «Юрате» в заложниках.

Проблема, однако, заключалась в том, что Шиман уплыл, оставив на «Юрате» не сына, а дочь, Ариэль.

Таким образом, тщательно составленный договор отправлялся псу под хвост. Законы Рива разрешали брать заложников, но запрещали трогать посторонних. Вот так вот. Дик много чего имел сказать по поводу очередного вавилонского лицемерия, но это как-нибудь в другой раз, когда немножко пройдёт голова, до которой пока не дошла та инъекция, что сделал Бадрис.

Впрочем, девица в настоящий момент не казалась Дику такой уж посторонней. Во-первых, именно она приложила его чем-то тяжёлым по голове, пока он дрался с её братом. Во-вторых, она ни черта не сделала для того, чтобы ему помочь – если не тогда, когда братец, отец и команда скрутили его (он чуть не свихнулся), то хотя бы когда его затащили на верхнюю палубу и бросили там замерзать. Он ей помог, а ей было наплевать, если он умрёт. А он не сказал, зачем она на самом деле приходила в медотсек. А мог бы…

Впрочем, он был виноват сам. Если бы он был немножко трезвее… то есть, совсем трезв… он бы наверняка распознал, что эта бледная поганка Себастьян… то есть, Каспер… не женщина…

И не сделал бы глупость, недооценив девушку как противника…

И не струсил бы, когда Шиман пригрозил залить ему «швайнехунд» с чёрного хода… Поставил бы на то, что старый козёл блефует. Или на то, что, может быть, спиртное подействует иначе… Не стал бы пить.

Ох, нет… он знал, что смалодушничал бы и второй раз.

– Это не твоя вина, – сказал Торвальд. – Ты пытался нас предупредить, верно?

Дик тихонечко застонал, прижимая пальцами глаза, которые явно зачем-то рвались наружу. К списку прегрешений добавилось ещё одно: оказывается, он говорил всё время, что был пьян, только на нихонго.

Каким-то странным образом он услышал очень многое ещё до того, как пришёл в себя там, в кубрике пиратов. Старый Шиман орал на дочь, обзывал дурой и шлюхой, и, судя по звукам, тряс – хотел, что ли, вытрясти правду о том, зачем она ходила в медотсек к имперцам. Но не вытряс. Потом выгнали одного на вахту и все хором стали судить и рядить, что делать с Диком. Согласились на том, что убивать его нельзя, пока на борту Ройе – этого не корми, не пои – дай посудиться, он с морского дна тело поднимет и устроит комедию.

Пока судили-рядили, несколькими отрывочными оговорками продали, в общем, весь хитроумный план с подменой заложника. Шиман снова напустился на дочь за то, что она-де погубила брата. Кто-то приметил, что Дик шевелится и намекнул капитану, то он увлёкся и рассказал при случайном человеке слишком много.

Дик не уловил, кто именно подкинул идею напоить его и пристроить в укромное место, но идея понравилась всем. Его, сё так же прижимая к палубе, перевернули на спину и заставили пить.

Этот опыт по унизительности занимал второе место после плена у Моро. А мог бы, чёрт его знает, и сравняться…

Дик очень надеялся, что вырубится всё-таки после того, как его вынесут. Но они оказались всё-таки сообразительней и дождались, пока он вырубится по-настоящему.

Довольно забавным ему казалось только одно: вопрос «за что?», не покидавший его от момента столкновения с «Себастьяном» до последних унизительных мгновений насильственного питья, взорвался правильным ответом именно в состоянии алкогольного бреда. Все обрывочные оговорки сплелись в сюжет. То есть, в заговор.

И, как назло, он потерял язык как раз тогда, когда всё, всё понял…

Так что утешение Торвальда провалилось куда-то… вдоль позвоночника.

А ещё он, ко всему прочему, подставил всех из-за того, что Максим Ройе узнал, кто он такой…

Дик посмотрел через стол на девицу Ариэль. Вид у девицы был – как тогда, в медотсеке: загнанный, но гордый. Длинный крючковатый нос смотрит в потолок, челюсть из-за стиснутых зубов совсем квадратная, насупленные брови на переносице сошлись… Дик вспомнил, как папашка рычал на неё, что такая страшная, она никому не нужна и сейчас должна была с радостью принести хоть какую-то пользу семье – да чуть не облажала всё дело. Девицу стало почти жаль.

– Ну что? – Торвальд повернулся к Хельге. – Забираешь её?

– А что ещё с ней остаётся делать, – капитан Риддерстрале поморщилась то ли брезгливо, то ли жалостливо.

– Если вы меня убьёте, отец за меня отомстит, – сказала Ариэль не очень уверенным голосом.

– А потом догонит и ещё раз отомстит, – Хельга фыркнула. – Шагай.

– Я всех подвёл, – проговорил Дик, – когда за ней закрылась дверь.

– Вовсе нет, – сказал Торвальд. – То, что мы потеряли заложника, ещё не значит, что всё пропало, Ран. Господин Ройе заинтересован в установлении мира между Сейта и Сога. Мы думали, что с ним в Шоранду отправится мастер Дельгадо, но…

– С ним поеду я.

– Откуда ты знаешь, что он потребовал тебя?

– Ниоткуда. Я так решил. Я знаю, что так надо и без этого никак не выйдет.

– Дик, посмотри на меня!

Дик посмотрел. Торвальд выглядел плохо. Конечно, если бы кто-то взялся проводить состязание «кто в этой комнате выглядит хуже», первенства Торвальду не видать – но на второе место он мог претендовать уверенно. Даже среди всего экипажа.

– Ройе не даёт никаких гарантий твоей безопасности ни тебе, ни нам, – сказал Торвальд. – И он не просит, он требует. Это единственное условие, на котором он настаивает.

Юноша понимал, что чувствует капитан Нордстрем. От него потребовали выдать головой человека, которого он пообещал защищать – в обмен на помощь в деле, которое он поклялся сделать. Нет, он не поменялся бы с капитаном Нордстремом ни за какие блага мира.

Даже если бы ему за это пообещали полное устранение последствий похмелья и сотрясения мозга.

– Но я ведь сам этого хочу, сэр, – сказал он. – Мне нужно на Биакко, нужно в Шоранду. А на все гарантии безопасности я наплевал ещё когда записался на левиафаннер. Со мной всё будет хорошо, сэр. Правда. Я… пойду паковать вещи.

– Я позову кого-нибудь, чтобы тебе помог. Посиди тут…

– Не надо, сэр, – Дик поднялся и застыл на несколько секунд, справляясь с дурнотой.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Юноша задумался.

– Да, сэр. Скажите адмиралу Вальне… меня он не будет слушать, а вас послушает… Чтобы он не напирал так на грехи и ад, когда говорит с гемами. Скажите ему, что они успели перенести и забыть больше наказаний, чем он может придумать. Их жизнь и так мало похожа на жизнь… Им нужно говорить о любви и прощении. А ещё лучше им это давать.

…Через час «Вертихвостка» отшвартовалась от «Фафнира», взяв на борт одного пассажира. Три имперские навеги расстыковывались и готовились разойтись: приближался снежный шторм, грозящий в ближайшие шесть часов смешать море и небо. «Вертихвостка» мчалась к югу, прямо в снежную кашу.

Дик лежал на койке в обнимку со своим тощим рюкзаком, отходил от похмелья и думал, что если он проживёт ещё немного, то, кроме курения, подхватит ещё одну дурную привычку: расставание с хорошими людьми.