Шанс, в котором нет правил [черновик]

Чигиринская Ольга

Кинн Екатерина

Оуэн Анна

Вторая книга цикла «В час, когда луна взойдет».

 

Вводная. Рождественская распродажа

Высокий брюнет, из тех, что в былые дни называли сердцеедами, слегка наклоняется к партнерше:

— Any note you can hold, I can hold longer.

Хрупкая до прозрачности блондинка азартно разворачивается к нему:

— I can hold any note longer than you.

— No, you can't.

— Yes, I can

— No, you can't.

— Yes, I can.

— No, you caaaaaaaaaaaaaaaaaa…

— Yes, I–I-I–I-I–I-I–I-I CA-A-A-A-…

Голоса их встречаются, смешиваются, висят под куполом на слюдяных стрекозиных крыльях. Публика задерживает дыхание.

Корбут. Сволочь, подонок, подлая тварь. Он же знает, знает, знает, что именно рак заставил Ванду Войтович некогда уйти с оперной сцены на эстраду. Он знает, что молодое, пересаженное, растущее легкое не даст ей продержаться. И давит. Всей силой своего идеального, варковского… Пережать, обойти. Показать, что он лучше, что он выбрал правильно. Подлец. Дурак. И трус. Дурак, потому что сам воздуха набрал как раз в расчете на чужую слабость, а теперь ему не хватает. И трус — потому что страх приходит раньше, чем удушье, но бороться со страхом Корбут не в силах. А Ванда Войтович каждый день упражняется с метрономом… вовсе не из-за Корбута. Ради музыки. И те последние несколько секунд, которые решают все, в воздухе парит только женский голос.

— Yes, you ca-a-a-an! — отзывается Корбут и публика ловит его разочарование и искрящийся азарт Войтович — и думает, что все правильно, так и надо, что это часть спектакля, демонстрация веселого, щедрого мастерства, и радуется, как радуются зрители в цирке, когда канатоходец, жонглирующий факелами, еще успевает послать воздушный поцелуй кому-то внизу.

Ванда Войтович слегка поворачивает лицо туда, где должен стоять начальник ее охраны и подмигивает — нам не страшен серый волк, мы его сделали и сделаем еще.

Давным-давно в те времена, когда мужчины думали, что женщинам можно тягать вагонетки в шахтах, но нельзя — выбирать парламент, эта песенка звучала не то как манифест феминизма, не то как пародия на него. No, you can't. — Yes, I can. Если бы начальника охраны не просветил на сей счет его друг-подчиненный, тот видел бы только сегодняшнее противостояние: с одной стороны высокий господин, а по старинке говоря — вампир, с другой — человек: смертный, подверженный болезням и слабостям. No, you can't. — Yes, I can.

Уж кто-кто, а Андрей Новицкий, начальник охраны пани Войтович, в этом не сомневается. Да, он может. Много раз проверял. Потому что в прошлом был Андреем Савиным, псевдо Эней, подпольщиком, боевиком антивампирского фронта. Впрочем и у его новой жизни есть надводная и подводная часть. Надводной всего ничего — детективно-охранное агентство на паях с неким Константином Неверовым, три сотрудника, офис на Декабристов — нижний этаж рабочий, верхний жилой. Зато подводная — как и положено айсбергу: сто пятьдесят человек по градам и весям Европейской Российской Федерации. Боевая секция подпольной организации «Свободная Луна» плюс поддержка, плюс обеспечение.

Yes, I can.

Правда, хвастаться особенно некому. О численности БО, кроме Энея, знают два человека. О ее боеспособности ничего не знает толком и сам Эней — учения учениями, локальные операции локальными операциями, а случая испытать свое детище на прочность в рабочей обстановке и целиком пока не представилось. С одной стороны, конечно, слава Богу. С другой…

Зато было множество случаев испытать на прочность себя. Один — не далее как вчера. Это сейчас высокий господин Дмитрий Корбут в песенной форме заявляет «Anything you say I can say faster». А вчера он попытался не говорить, а действовать. Реализовать свое законное право на потребление любого взрослого гражданина, разгуливающего после темноты без статусного чипа, который в народе называют пайцзой.

Вчера Ванда Войтович выступала в концертном зале Мариинского театра. А Господин Корбут, несмотря на запрет, попытался просочиться через служебный вход. Даму из персонала он даже не подкупил, а попросту обаял. Костя, тот самый Константин Неверов, партнер, дежуривший в машине у входа, засек корбутовскую «Мазератти» — а Корбут заметил Костю еще раньше и, кажется, некоторое время пытался разобраться с тем, что видит. Эней понятия не имел, как именно выглядит в глазах высокого господина священник, с утра серьезно готовившийся к рождественской вечерне — но знал, что страшновато. Немногие высокие господа понимали сейчас, что такое священник, это помнили в основном старики. Но Корбуту хватило одних ощущений. Он не рискнул ломиться мимо Кости. Дежуривший в гримерной Цумэ, завернул Ванду в свое пальто, спрятал ее белокурую гриву под вязаной шапкой, вывел подопечную вместе со зрителями и усадил в машину — толпа скрыла ее ауру лучше всякой дымовой завесы. А Корбут, услышав от контакта, что Ванда еще не ушла, двинул через боковой служебный.

Только вот в гости его звал совсем не тот поросенок. Эней вовремя отследил разговор Корбута и сотрудницы КЗ «Мариинский», и попытку проникновения пресек просто: заблокировал «вертушку» на входе. В застывшем металлопластовом стакане даже вампир выглядит нелепо и унизительно. А если учесть, что накануне господин Новицкий возмутительным совершенно образом проволок Корбута через весь Мариинский театр в наручнике, понятно, почему свой законный голод господин певец решил утолить именно за его счет. Тем более, что потенциальная жертва, убедившись, что Ванду благополучно довезли до отеля, решила прошвырнуться по Декабристов до Театральной площади пешком. Предаваясь воспоминаниям.

Вот в такой же точно метельный вечер они на четверых с Ростбифом, Сашей Винтером и его будущей женой Лидой разделали высокого господина Валентина Генина из аппарата питерской Цитадели. А отрезанную голову высокого господина Лида пихнула в какой-то мусорный бак для органических отходов. В подполье об акции не знали и не узнали — это была, так сказать, частная инициатива Виктора Саневича, дружеская услуга бывшему ученику. А сейчас Ростбиф покоится где-то в безымянной общей могиле в родном городе Энея, а Саша с Лидой руководят екатеринбургской секцией «Свободной Луны»…

Эней почувствовал, как сзади накатывает иной, не зимний холод. Да что тут, заколдованное место какое? Это, конечно, не Мойка, а Крюков канал, но все-таки…

Если бы Корбут не гнал волну, если бы сбросил эмоции — смог бы напасть внезапно. Но этот дурак не учел, что Новицкий, по легенде — телохранитель, способный противостоять высоким господам — и значит, тренирован на противостояние волне. Или решил атаковать с развернутыми знаменами… А может просто не подумал?

По свежему снегу «Мазератти» неслась почти бесшумно. Обогнав Энея, она сделала резкий разворот с визгом тормозов и воплем бортовой системы, впилилась задом в аккуратный, как бруствер, сугроб, и встала поперек тротуара, преградив Энею путь.

Корбут был один, без охраны — и бросился сразу, без разговоров. «Без ансамбля», — почему-то вспомнилось Энею.

В следующую секунду сам он уже лежал наполовину в сугробе, а Корбут оползал с него наземь, пытаясь переварить четыре пули. Свинцовых, а не серебряных. Цыган не ворует там, где живет, а законопослушные детективы не пользуются запрещенным оружием. На молодого старшего, впрочем, и свинец производит достаточное впечатление.

Эней встал, подтащил Корбута к чугунной ограде, сковал наручниками, пропустив цепь через узорный завиток, и участливо поинтересовался:

— Легкие в порядке?

Ему не хотелось даже думать, какую неустойку выкатит Эйдельман, если Корбут завтра не сможет петь в новогоднем благотворительном концерте.

Корбут набрал воздуха и изобразил жалкую пародию на малый петровский загиб.

— В порядке, — заключил Эней.

— Что там у тебя? — тревожно спросил наушник. Судя по посторонним звукам, Цумэ уже заводил мотоцикл.

— Высокий господин Дмитрий Корбут, одна штука, — сообщил Эней.

— Я тебя убью, гаденыш, — простонала оперная звезда. — Найду и выпью.

Эней присел, чтобы их глаза оказались на одном уровне, поднял револьвер и упер ствол Корбуту в лоб.

— Дмитрий Васильевич, — сказал он. — Как вы думаете, что мешает мне выстрелить? По закону я имею право это сделать.

Корбут закрыл глаза и сглотнул. Его зубы стучали.

— Контракт, — сказал Эней и убрал оружие. — По условиям контракта убивать вас я не имею права. Меня так неустойкой пришибут, что придется агентство продать, и то не рассчитаюсь. Не стоите вы этого. Так вот, контракт заканчивается через двое суток. Ищите меня потом, если хотите. Я с удовольствием… найдусь.

Он достал из кармана ключ от наручников, положил его на парапет так, чтобы Корбут видел. Как обычно бывало после таких стычек, наступил откат. Эней облокотился о перила, чтоб не показать слабость. Корбут стонал и обещал казнить его всеми казнями земными и неземными, разве что не в рифму, но вскоре заткнулся — впал в восстановительную спячку.

…Цумэ остановил мотоцикл возле «Мазератти», снял шлем и, рассмотрев мизансцену, с выражением продекламировал:

— Вот, перешед чрез мост Кокушкин, опершись жопой о гранит, сам Александр Сергеич Пушкин с мосье Онегиным стоит…

— За каким чертом, — вяло отозвался Эней, — я бы вот это поперся к Кокушкину?

— Хозяин барин, — Цумэ похлопал по сиденью. — Едем или ждем доблестную милицию?

— Едем, — Эней усмехнулся криво и положил Корбуту в нагрудный карман визитную карточку агентства. — Они так и так нас найдут — а я бы сначала кофе выпил.

Так он и объяснил служителям закона, когда те подъехали к гостинице, где он пил уже пятую чашку очень сладкого капуччино с корицей и ромом. Да, покинул место происшествия — очень замерз, и… вы знаете, что такое волна? В общем, я еще немножко не в себе. Да, самооборона. Сдать оружие на экспертизу? Пожалуйста. Разрешение? Вот. Да, частная лавочка, конкурирующая фирма, офис на углу Пряжки и Декабристов. Да, стрелял сквозь одежду, а вас разве не учили? Медосмотр? Ну, не здесь же.

Тогда, в Генина, он тоже стрелял сквозь одежду. Ствол был к телу гораздо ближе, частички пороха въелись в кожу, пришлось чистить, Ростбиф ругался.

Сейчас повезло больше — совсем ерундовый ожог, небольшое покраснение. Пальто, конечно, погибло, свитер тоже. Хорошо, что в Мариинке пренебрегают самыми строгими оперными условностями. Погубленный смокинг этого класса — дорогое удовольствие… Как хорошо, что условностями пренебрегают и здесь — концерт идет на запись, телохранители вообще не должны попадать в кадр.

Ванда пела на запись только в таких вот гала-концертах. Делать это чаще не было смысла.

Ванда Войтович была проецирующим эмпатом.

…Господин Эйдельман тоже был эмпатом, только принимающим. Этим свойством обладают все высокие господа — считывать фон умеет даже молодняк. Ну, и те немногие люди, которые некогда были высокими господами. Их в мире так мало, что в них вообще не особенно принято верить. Перед Энеем вопрос веры не стоял — его компаньон, сотрудник, соратник и друг Игорь Искренников, псевдо Цумэ, числившийся в официальных реестрах «Георгием Карастояновым», был как раз из таких людей, в просторечии называемых данпилами.

Эйдельман не был ни высоким господином, ни данпилом. Его дар принадлежал к числу капризов природы и много помогал ему в работе импресарио. Подсказывал, что именно в том или ином исполнителе может привлечь самую взыскательную часть публики — то есть, старших.

Господин Эйдельман также подражал им в манере одеваться, говорить и двигаться, культивировал интересную бледность и моложавый вид — словом, являл собой классический образчик «подосиновика». Подпольщика Энея Эйдельман и ему подобные давно уже не раздражали — мимикрирует черепаха под крокодила, и пусть себе. Лишь бы людей для вящей мимикрии есть не начала. А вот у детектива Андрея Новицкого «подосиновики» должны были вызывать брезгливое недоумение — у старших симбионт, а вас-то что заставляет? Эней вздохнул про себя и воспроизвел всю гамму.

— Господин Новицкий, — Эйдельман подался вперед, опираясь на трость. — Я понимаю ваши чувства. Но работать вы будете, по сути дела, не на меня, а на очень славную женщину, стопроцентного «агнца», что, согласитесь, в тридцать пять лет — большая редкость. Она даже пайцзу отказывается брать: считает, что у нее не может быть привилегий перед остальными. И охрана у нее… Не моя сфера, но этот Юлиуш, он годится разве что в виде декорации. Двадцать четыре года, а мозгов меньше, чем у подростка. Нет, он хороший мальчик, тоже агнец, влюблен в Ванду по уши, но как телохранитель… — господин Эйдельман поморщился.

— Вы что, всерьез думаете, что Корбут ее намерен… атаковать?

— В буквальном смысле — нет, — Эйдельман закинул ногу за ногу.

— А в каком же?

— Ванда Войтович — не только прекрасная певица, но и передающий эмпат, — Эйдельман сплел пальцы на колене. — И какими эмоциями она может зарядить зал — вопрос первостепенной важности. Ей нужно ощущение стены за спиной, нужны люди, на которых она могла бы положиться во всех смыслах, понимаете?

— Понимаю, — Эней раскрыл приглашение на рождественский бал в «Кубе». Музыкальный чип немедленно проиграл несколько тактов из нового хита Ванды Войтович — «Betlejem».

Игорь сказал потом — «Назвался Андрием — пропадай от прекрасных полячек».

— Ванда Войтович, 2087 года рождения, драматическое сопрано, — зачитывал он с комма по дороге в аэропорт. — Тринадцать лет назад пела с Корбутом в «Тоске». Был очень бурный роман. А потом господину Рождественскому возьми да и стрельни что-то в зад. Потому что решение инициировать Корбута принималось не головой.

— Любил покойничек искусство, — Игорь кивнул. — И себя в искусстве… А Войтович поставили очень невеселый диагноз, и с оперной сцены она ушла…

— Так ты знал…?

— Когда драматический талант идет в комплекте с голосом и эмпатией… Это раз в сто лет бывает. Мои предки чуть траур не устроили.

Цумэ очень редко говорил о своей семье.

— Она еще успела замуж сходить, за режиссера, — добавил он. — И сезон отыграть в «Кармен».

Болезнь и операция надолго закрыли Ванде путь на оперную сцену — пока не отрастет и не наберет силу подсаженное легкое. И Ванда решила попытать счастья на большой эстраде. Дальше начиналась вариация на тему «история успеха»: много таланта, много упорного труда и немного удачи.

В Питере Войтович давала четыре выступления: два вечера в «Кубе», совладельцем которого был Эйдельман, один — в Мариинке, и один — в составе сборной благотворительной солянки, которую должны были транслировать в Сеть на Новый Год. Билеты в «Куб» стоили от пятисот до семи тысяч евро. Билеты в концертный зал — от пятидесяти до трехсот.

— There is no business like a show-business, — пропел Цумэ. И добавил прозой: — Выгодней, чем торговать наркотиками.

— А риск? — тут же возразил Костя.

— Он точно ниже, чем в наркобизнесе, — отметил Эней. — Провалившихся продюсеров не отправляют на корм. Итак, наша задача, как ее сформулировал клиент: расстрелять Буку.

— Не понял, — Кен повернул на загородную трассу и машина пошла быстрей.

— Видел ситком «Спецнянька»? — спросил Эней. — Ну, где в интернате под прикрытием работает спецагент?

— А. Вспомнил. Девочка боялась, что в шкафу живет Бука, а парень разнес этот шкаф, — Костя энергично кивнул. — Так что, мы Корбута расстрелять должны?

— Можно и расстрелять, — задумчиво сказал Эней. — Но так, чтобы он после этого был способен не только жить, но и петь.

…Anything you can be, I can be greater,

Sooner or later — I’m greater than you…

Но тебе для этого понадобилась ее болезнь и твоя инициация, да?

…Маленькая белокурая женщина, запрокинув голову, кричит в искусственные небеса: «Morto! Morto! Morto! Morto!». Корбут лежит, раскинув руки. Иногда камера для вящего эффекта выхватывает из зала чье-то заплаканное лицо. Маленькая женщина мечется по сцене, потом бросается вниз с «крепостной стены». За ней, долго-долго, струится вниз шелковый шарф. Занавес. Несколько отрывков из прошлой жизни Ванды, несколько минут оцифрованной души. Даже в записи понятно, чему Корбут так завидовал.

Накануне, на концерте в «Кубе», Бука вел себя вполне прилично. Прислал букетик в корзинке и билеты в центральную ложу на «Тоску». Посмотри — я теперь умею лучше. Даже лучше, чем ты. И у меня есть вечная молодость. Бесконечное время для бесконечного совершенствования.

С точки зрения Энея, Корбуту это помочь не могло. Неправильный навык сколько ни полируй — он останется неправильным. Единственное, что транслировал в зал Корбут, изображая Каварадосси — бесконечную любовь к себе. В первом акте было еще ничего, с художниками такие приступы случаются — а во втором стало совсем кисло. Ладно, опыт форсированного допроса не у каждого есть, и слава Богу, но хоть сообразить можно, что человек, который в этой ситуации молчит — он и жалеть себя не будет?

Впрочем, Ванде понравилась Мария Ангелина — Тоска; а со Скарпиа, Ираклием Бешкенадзе, они были и вовсе старыми знакомыми.

Как раз на словах Questo è il bacio di Tosca! Эней извинился перед клиенткой и вышел из ложи. Взгляд Ванды был недоуменным, взгляд Юлиуша — насмешливым. Едва Эней закрыл дверь и прислонился к ней спиной — как на площадку второго яруса поднялся Корбут. С лица бутафорскую кровь он уже смыл, а вот на одежде немного осталось.

— Отойдите, — сказал певец, перехватывая левой еще одну корзинку с цветами.

— Я прошу прощения, но у меня совершенно ясные инструкции — вас не пускать.

— Что за чушь. Я пригласил Ванду сюда, и…

— Пани Войтович не желает вас видеть. Деньги за билеты уже переданы вашему импресарио.

Тут Корбут решил, что через телохранителя-человека он легко пройдет силой. Зря он так решил. Эней спокойно позволил ему взять себя за грудки, после чего защелкнул на нем наручник. Второй был уже на запястье Энея, так что когда Корбут отшвырнул настырного телохранителя от двери, все вышло не так эффектно, как он ожидал. Вампирский молодняк плохо умеет распоряжаться своей силой и массой, особенно, если не учится: Корбута повело за Энеем, развернуло на скользком полу, Эней подхватил движение и бросил высокого господина через плечо. Корзинка, которую Корбут так и не выпустил, описала полукруг и врезалась в стену, шампанское брызнуло во все стороны, цветы разлетелись.

Буку не обязательно расстреливать. Можно, как у классика, отделать кочергой на глазах ребенка. А можно и без кочерги.

— Что тут… — ахнула буфетчица. Ванда застыла у выхода из ложи. Юлиуш — за ее спиной. Прав был Эйдельман, не телохранитель, а горе.

— Ну?! — гаркнул Эней. — Уводите ее!

Корбут с заломленными руками не мог найти точку опоры, но сейчас первое ошеломление пройдет и он встанет…

Юлиуш потащил Ванду к лестнице — потом развернулся и повлек в гардероб. Эней застонал: мысленно — от такой бестолковости, и вслух — от того, что наручник под напором вампирской силушки резал ему запястье.

— Спокойно, — к ним одновременно подбежали обалдевший охранник и Цумэ. Охранник, пожилой и полный дядька, не решался вмешиваться в драку старшего и человека, способного старшего заломать. Но когда Эней с Цумэ вдвоем подняли Корбута с пола, он решил, что настал его момент:

— Вы что делаете?! Вы с ума сошли?

— Помогаем господину Корбуту войти в образ, — как ни в чем не бывало, сказал Цумэ. Действительно, они почти повторяли мизансцену «палачи втаскивают Каварадосси в кабинет Скарпиа».

Зрители из лож и с верхних ярусов заполняли проходы. Нужно было увести Корбута, пока лестницы не забила толпа.

— Так это ты, — громко сказал Корбут, повернувшись к Энею, — вчера хотел ее так, что у половины зала в штанах зудело?

— Обсудим это частным порядком, — Цумэ повлек Корбута вниз по лестнице. — В конце концов, у вас работа. Полторы тысячи человек с нетерпением ждут вашего расстрела.

Корбут осознал наконец, что теряет лицо быстрей, чем вынырнувший из-за угла комбайн собирает с пола останки его букета и шампанского. Он перестал вырываться и пошел сам. Эней ослабил захват и позволил певцу выпрямиться. Втроем они проследовали к служебному входу, сопровождаемые изумленными взглядами и шепотками.

За кулисами Эней отстегнул наручник. Потер ссадину на запястье. На них опять таращились — статисты в мундирах и треуголках, рабочие сцены, еще какой-то народ… Седой носатый дядька в свитере и почему-то в ботфортах — Эней вдруг узнал в нем графа Скарпиа — расхохотался:

— Дима, что случилось? Тебя не просто послали — а с милицией?

Корбут плеснул вокруг раскаленной ненавистью.

— Извините за этот… безобразный инцидент, — Цумэ галантно поклонился.

— В чем дело?! — к ним протолкалась пожилая встрепанная дама. — Дмитрий, что за танцы с саблями опять?! Звонок уже был, ваше место там! Молодые люди, кто вы и какого хрена вам здесь надо?

— Мы — телохранители госпожи Войтович, которой господин Корбут пытался навязать свое общество, — сказал Эней. — Я хочу, чтобы господин Корбут знал: если он еще раз попытается это сделать — я ему что-нибудь сломаю.

— А сломайте, — громко сказала кучевая и перистая дама — видимо, режиссер. — Сломайте, сломайте. Будет знать, как выпендриваться. Как эманировать на партнеров и мешать им. Так, все по местам! Дмитрий, вы поняли, что я сказала? Прикрутите фонтан! Розовым будете на поклонниц дышать в свободное время. Солдаты, на сцену, вашу мать! Господа телохранители, вы еще здесь?

Господа телохранители поспешили откланяться и отправились в гостиницу — Ванде предстоял еще вечер в «Кубе».

— Поменяемся, — сказал Эней. — Ты поедешь с ней, я буду ночью охранять номер.

— Хорошо, — кивнул Цумэ. Прелесть работы с ним состояла в том, что можно было не объяснять. Он и сам все прекрасно понимал.

Машина их, конечно, ждать не стала — да она и была нужна только вечернему платью и туфлям Ванды. От Мариинки до гостиницы — площадь пересечь.

— Ты, главное, себя не изводи, — сказал Цумэ. — Это она тебя… индуцировала.

— Что? — опешил Эней. Игорь вздохнул.

— Ваши… э-э-э, стремления — они вполне взаимны. И первой начала она.

— Спасибо, что сказал. Но это уже не имеет значения, — Эней остановился, увидев, как в номере Ванды зажегся свет. Когда ее не было рядом, он чувствовал то же самое. Он умел сбрасывать эмоции — но в этом состоянии нельзя находиться часами. Во время вчерашнего концерта он снимал слой за слоем постоянно — как на плотине в паводок сбрасывают уровень воды. Бесполезно — пропускная способность плотины ограничена, а песни льются в подставленное сердце — одна за другой… Возможно, она его и в самом деле индуцировала — но сейчас этот генератор работает сам.

Наверное, нужно было защищаться, как от Волны. Но мысль защищаться от чего-то хорошего не пришла в голову раньше — а сейчас было уже поздно.

Ничего. Осталось меньше трех суток. Завтра — концерт в Мариинке, послезавтра — запись новогоднего выступления на Ленфильме, на третий день — отлет в Варшаву. И все.

В фойе отеля их встретил Юлиуш.

— Пан Новицкий, можно вас на два слова?

Эней отошел с ним к садику бонсаев.

— Что сказал Корбут?

— Гадость. И полную бздуру. Не беспокойтесь.

— Я беспокоюсь, — голос парня чуть дрогнул. — И если вы сделаете что-то Ванде… Я видел, что вы можете. Высоким господам руки крутить. Но я придумаю что-нибудь, потому что Ванда… вы ее обидите, а ее нельзя обижать. Не подходите к ней.

Беда, подумал Эней. Горе. Парень то ли не очень умен, то ли слегка поплыл от любви, а может — и то, и другое. Причем раньше, чем сюда приехал. Здравый человек знал бы, что не годится в телохранители. Дважды.

Это значит, я ничего ему не могу сказать так, чтобы он услышал и понял.

Если я скажу ему «я не обижу ее» — он услышит «но все равно возьму».

Если я скажу ему «я просто должен делать свою работу» — он услышит «я круче, мне на тебя вообще плевать, я сделаю, что хочу».

Если я скажу «я не хочу отбирать у тебя твою любовь» — он услышит «я круче, мне не в позор соврать малышу в утешение».

Если я просто промолчу — он услышит «я настолько круче, что мне и разговаривать с тобой незачем».

Если я дам ему по башке, чего делать все-таки нельзя — он услышит все это сразу и еще добавит сверху…

— Юлек, — окликнул, проходя мимо, гитарист и аранжировщик Шон Филак. — У нас осталось полчаса, чтобы переодеться. А пану Новицкому нужно еще взять смокинг в конторе.

— Спасибо, но сегодня в «Куб» едет пан Карастоянов, — сказал Эней.

— Ванда просила, чтоб поехали вы.

Ничего хуже он просто не мог сказать. Эней потер лицо. Как я раньше-то эти проблемы решал? И ведь решал, не замечая даже…

— Пан Гонзатко, — сказал он тихо, — «Куб» кишмя кишит высокими господами. И то, что вам сердечная боль — им цирк с конями. Подумайте об этом.

И пошел к лифту.

Охранять гостиничный номер — вчера это казалось привычной данью даже не паранойе, а инструкции: лучше потратить втрое больше времени и усилий и сделать все по правилам, чем ломать руки потом. Но сейчас Эней посмотрел на это дело несколько иначе. Корбут дальше, чем на полшага вперед, ничего не планирует, но подлости и злости ему хватает. И если гениальная мысль застигнуть Ванду врасплох в ее апартаментах стрельнет ему в голову внезапно — зазор между ней и дальнейшими действиями будет очень маленьким…

Через четыре часа Ванда вернулась — с Цумэ, с Филаком и без Юлека.

— Спокойной ночи, пан Новицкий, — сказала она, проходя мимо. Палантин в ее руке волочился по полу, она этого не замечала. С ней было очень нехорошо, а когда с передающим эмпатом нехорошо настолько, что он уже не может собой управлять — то всем в округе тоже несладко.

— Мальчик устроил ей сцену ревности, — тихо пояснил Цумэ, когда за ней хлопнула входная дверь. — Она его выгнала прямо из машины.

Эней длинно выдохнул.

— Если хочешь, я тебя подменю и здесь, — предложил Цумэ. Эней посмотрел на часы — без пяти три. Ванда сейчас ляжет спать, она же не железная. Встанет, как и вчера, за полдень. Кен заступит, как и было условлено, в шесть. Соответственно, с Вандой Энею этой ночью больше не встречаться.

— Я не устал.

Юлиуш появился примерно через полчаса. Пьяный вдребезги, еще чуть-чуть — и преодолевал бы коридор ползком. Эней вскинулся было предложить ему помощь — но решил, что этим окончательно раздавит остатки гордости, и не встал с дивана. Юлиуш долго не попадал ключом-картой в прорезь замка, наконец, одолел хитрую электронику и ввалился в открывшуюся дверь. Она закрылась сама собой. Ключ-карта осталась в прорези. Пусть будет, решил Эней.

Еще примерно через двадцать минут одетая в пижаму пани Войтович покинула номер, прошла к двери Юлиуша и заглянула туда. Потом повернулась к Энею и села в кресло напротив.

— Вы жестоко с ним поступили, — сказал Эней.

— Ему не стоило со мной так говорить, — Ванда качнула тяжелым узлом влажных волос.

— Вы еще раньше поступили с ним жестоко, — возразил Эней.

— Я была неправа. Я надеялась, что он попробует и поймет, что это глупость, то и другое. А уж вместе…

— Граф Скарпиа путал работу и личное — и как он кончил?

Ванда улыбнулась. Оценила шутку. Двадцать секунд — полет нормальный, но что будет, если она сейчас не пойдет спать?

— Лучше бы вы сразу все ему сказали, — а то у нас тут чудом только не образовался классический оперный сюжет. И обязаны мы этим чудом тому, что Корбут — дурак еще хуже оперного Скарпиа, и бил он прямо по Ванде, вместо того, чтобы давить на нее через ее свиту. Пани Войтович, впрочем, сама уже все поняла.

— Анджей, вам говорили когда-нибудь вот так, глядя в глаза, что с вами не хотят быть вместе, что все прошло, а на самом деле ничего и не было? — ее губы дрогнули.

— Бог миловал, — сказал Эней. И, сам не зная, почему, добавил: — Моя жена просто умерла.

— Ох, — Ванда отвела глаза. — Извините. Вы так молоды, мне и в голову не…

— Нет, ничего. К этому привыкаешь… как и ко всему, наверное.

— Не будет бестактным, если я спрошу, как это вышло?

— Несчастный случай. У нас была яхта… Начинался шторм. Связь потеряли. Она оступилась, упала… перелом основания черепа, ребро в легком… Мы сделали, что могли, но она умерла раньше, чем мы добрались до берега.

Гордым викингам было невместно врать, но жизнь заставляла — и тогда они придумали «исландскую правдивость». Ни слова прямой лжи, только умолчание. Ведь гибель Мэй — действительно случайность. Несчастная. И шторм тоже был на самом деле. Зачем уточнять, что Мэй не оступилась на скользкой палубе, что ее ударило взрывом о каменный мол? И уж совсем излишне поминать некоего Билла, начальника боевой секции Объединеннго Антивампирского Фронта, который добавил к перелому две пули в грудь…

— В каком-то смысле, — добавил он, — мне было легче, чем вам…

Он всего сутки метался между отчаянием и надеждой. Потом все стало… понятно раз и навсегда. Они не делили имущества, о них не писали в светской хронике — разве что в криминальной… Господь протянул руку — и взял жену у террориста и убийцы Андрея Витра, Энея. Они, правда, крепко срослись с женой-то, пришлось приложить усилие…

Эней не держал на Бога зла. В конце концов, дорога, на которую они с Мэй ступили по своей воле, обычно заканчивалась либо так, в бою, либо — в подвале какой-нибудь Цитадели. Любой из боевиков предпочел бы первый вариант.

— Я не думаю, что вам было легче, — сказала Ванда. — Спасибо за попытку меня утешить, но я такое утешение от вас принять не могу.

— Можете, — уверенно сказал Эней. — Мне доводилось пережить и предательство, я могу сравнивать.

В его мире предательством назывались несколько иные вещи, чем в мире Ванды, но Эней сделал поправку на ветер.

— Манипуляция — не выход, — завершил он.

— А что — выход?

— Не знаю. Наверное, все-таки честность.

«И кто это говорит, а?»

— Вы сказали, вы должны знать, как это: ходить по комнатам и говорить себе «Я проживу еще пять минут… А теперь еще десять…» Обрекать на это другого?

— Вы все равно его обрекли, — Эней постарался не выплеснуть раздражения. — Пани Войтович, не мое это дело, но иногда приходится отказываться от… привилегии быть хорошим.

— Вы правы. Не ваше это дело.

Эней думал — она уйдет сейчас, но она осталась. Смотрела на него и молчала.

— Кой черт вас угораздил связаться с Корбутом! — вырвалось у Энея.

— Я была молода, — Ванда улыбнулась. — В молодости хочется верить в лучшее. Хочется думать, что гадости и глупости любимого человека — следствие молодости и неразумия. А потом происходит что-то… и ты понимаешь, что это не щенячья глупость, а подлость как жизненная позиция.

— Инициация?

— Нет. Если бы он просто принял… я бы решила, что он не выдержал, испугался. Когда на тебя обращает внимание гауляйтер…

…Энею и это было знакомо…

— …Трудно обидеть его отказом. Я ведь гражданка Польши. Мне было легче. За меня вступились бы из принципа. Но Дмитрий, он не испугался, он обрадовался. Перспективе из ядомых перейти в ядущие. Ну а потом… Сначала говорил, что любит меня и не хочет терять. Умолял пойти на инициацию ради него. Быть с ним. Потом начал издеваться и грозить. Говорил, что я постарею, стану морщинистой бабкой с задубевшими связками — вот тогда-то, глядя на него, все и пойму. Я рассмеялась ему в лицо. И тогда он сказал, что однажды потребит меня, если я не приму хотя бы пайцзу. И я поняла, что мой возлюбленный — не просто слабый молодой человек. Что он обыкновенная мразь.

— И вы не принимаете пайцзу, — кивнул Эней. — Потому что это значило бы, что вы испугались. Пани Войтович, нельзя же так. Какой-то мелкий мерзавец вас контролирует уже тринадцать лет…

— Мерзавцев много. Я не хочу становиться частью системы.

— Вы в любом случае часть системы. Вы не поверите, но даже террористы вроде «Шэмрока» — он нарочно назвал самую одиозную группировку, — ее часть.

— А у вас есть пайцза?

— Нет. — Эней усмехнулся, — Это была бы плохая реклама охранному агентству.

Ванда закинула ногу за ногу и покачивала тапком, глядя куда-то в сторону.

— Поздно уже, — осторожно сказал Эней.

— Да, я сейчас пойду. Можно еще бестактный вопрос?

— Про это? — Эней провел пальцем по лицу.

— Да. Сначала показалось, что вы просто очень сдержанный человек. Но сегодня…

Эней потер заклеенное пластырем запястье. Да. Придется становиться настоящим индейцем и учиться терпеть боль, совсем не меняясь в лице.

— Старая травма, — ответил он опять в духе исландской правдивости. — Получил по голове. Лицо отчасти парализовано.

— И вы не лечились?

— Лечить — долго, муторно и дорого. Вы же знаете. А это не болит. И в покер играть удобно.

Она вдохнула, выдохнула…

— Последний вопрос на сегодня. Дмитрий сказал правду?

Решилась наконец-то.

— Нет. Я умею сбрасывать эмоции и никогда бы не позволил себе ловить ворон на работе. Особенно в присутствии такого количества высоких господ.

— Но вы покраснели, когда он это сказал.

— Это было сказано для вас и для Юлиуша. Он ударил и попал. Я разозлился как черт.

— «Не от страха, но от лютой ненависти», — Ванда фыркнула, они засмеялись оба. Потом она сказала: — А сейчас вы от чего покраснели?

Без макияжа ее лицо казалось полупрозрачным. Очень нежным. Дотронешься пальцем — и будет синяк. Бровей и ресниц почти не видно, такие они светлые. Глаза — зеленые, с карими точками. Корбут — осел. Променять такую женщину на какое-то вшивое бессмертие?

Эней не стал отвечать.

— Значит, вы умеете сбрасывать эмоции, — Ванда поднялась. — И не смешиваете работу и личное. Я могу сделать вывод, что личное у вас есть? И вам было что сбрасывать?

Попался. Идиот. Как кур во щи.

— Я связан контрактом, пани Войтович.

— Контракт действителен до двадцать шестого. А потом?

Суп с котом. С куром.

— Я говорю не о том контракте, который подписал с господином Эйдельманом.

— Вы не женаты.

— У нас нет будущего.

— Его нет ни у кого, — Ванда пожала плечами и взялась за ручку двери. — Но у всех есть настоящее. По большому счету, только оно и есть…

Дверь закрылась, Эней остался со своим настоящим наедине.

На завтра у него было запланировано будущее. И в этом будущем он собирался так накрутить хвост господину Корбуту, чтобы господин Корбут на эти два дня и думать про Ванду Войтович забыл, а думал бы только — как уесть господина Новицкого.

И будущее показало, что придумал он хорошо.

— I can shoot a partridge

With a single cartridge.

— I can get a sparrow

With a bow and arrow.

— I can live on bread and cheese.

— And only on that?

— Yes.

— So can a rat!

Не исчерпывалась диета господина Корбута хлебом и сыром. К сожалению. Лучше бы он и в самом деле родился крысой — точно был бы сейчас существом поприличнее.

После стрельбы в Корбута Энею почему-то снилось, что его закатали в ковер и били ногами. Разбудил его комм. Эней увидел, что это Эйдельман и решил ответить с терминала.

— Господин Новицкий, — сказал импресарио, символически прикоснувшись двумя пальцами к отсутствующей шляпе. Он звонил из машины. — С глубоким прискорбием вынужден вам сообщить, что контракт с вами расторгнут. Не с агентством «Лунный свет», а персонально с вами. Конечно, я выплачу положенную компенсацию…

Эней слегка опешил. Если бы дело было в Корбуте — Эйдельман бы не предлагал, а требовал компенсацию сам.

— Что случилось? — спросил он.

— Насколько я понимаю, вы были ранены при исполнении обязанностей. Пани Войтович решила, что вы нуждаетесь в отдыхе, и…

— Нет-нет, она ошиблась. Я не ранен, я вообще не пострадал и…

— Ошиблась она или нет, желание исполнителя для меня почти закон. Если не является глупой или опасной прихотью, конечно, а я нахожу желание госпожи Войтович вполне разумным. Особенно теперь. Вы себя в зеркале видели?

Эней провел рукой по подбородку.

— Ну, я еще не брился…

— Вы бледны как опарыш. Что вы попали под Волну и нуждаетесь в отдыхе — видно невооруженным человечьим глазом. Да, кстати — господин Корбут отказался от претензий, расследование закрыто.

— Разве он уже встал?

— Ради такого случая — подняли ненадолго.

Эней усмехнулся. Он знал, как себя чувствует не в урочный час поднятый вампир. Только очень старый и хорошо себя контролирующий варк не подпишет в этом мутном состоянии все, что угодно, лишь бы его оставили в покое до выздоровления.

— И еще одно. Пани Войтович не настаивает на том, чтобы вы пришли — но очень была бы рада видеть вас на концерте. Как гостя. Я внес вас в списки, так что… подумайте.

— Спасибо, — кажется, этого Эйдельман не услышал, потому что отключился первым.

Эней положил на терминал руки и опустил на них голову. Ванда его переиграла. Она предложила цену, от которой он не смог отказаться: ничего.

— Anything you can buy I can buy cheaper.

I can buy anything сheaper than you.

— Fifty cents?

— Forty cents!

— Thirty cents?

— Twenty cents!

— No, you can't!

— Yes, I can, уes, I can!

И вот сейчас он стоял за линией, разделяющей свет и темноту, за спинами статистов, операторов, осветителей, в маленькой толпе допущенных на съемку. Ванда несколько раз улыбалась ему, именно ему. И Корбут видел это. Тухлая злость расползалась как вонь — но не могла заглушить пряного азарта, веселья и уверенности. И к концу дуэта (Anything you can sing I can sing sweeter. I can sing anything sweeter than you) ни у кого в зале не осталось сомнения, кто победил.

Корбут и Ванда, поклонившись, ушли с эстрады в разные стороны. Костя подал Ванде руку, когда она спускалась по лестнице. Эней поспешил ей навстречу — и вдруг заметил краем глаза среди корбутовских поклонниц блондинку лет тридцати. Лицо, определенно знакомое лицо, так бледно, что модная «поглощающая» пудра, рассчитанная на совсем другой цвет, не то что недостатки кожи, а саму себя скрыть не может — проступает как микроскопические крупинки соли. Как толстый слой крупинок. Жена Лота.

Корбут несколько секунд смотрел на Энея и Ванду в упор и улыбался, держа женщину за руку. Потом склонился к ее запястью в галантном поцелуе. Потом приобнял за талию и повел к выходу. Поклонницы стайкой потянулись за ними.

Эней знал, кто это. Служащая концертного зала, которая вчера поневоле сыграла роль сыра в мышеловке.

Зря он упрекал Корбута в глупости. Тот просто медленно учится.

— Я сейчас, — бросил Эней через плечо. Ускорил шаг. В спину ему закричал саксофон.

Blue mooooooon…! You saw me standing alooooone!

— Далеко ли собрались? — дверь, за которой исчез Корбут, скрывалась в черной кулисе, поглощавшей весь лишний свет и посторонние звуки. Между кулисой и дверью стояли Эйдельман и двое плечистых ребят, в которых Эней сразу признал коллег.

Коллеги были людьми. Оба. И от обоих исходил специфический запах. Одна из причин, по которым Эней и другие ученики Каспера не употребляли совершенно легальную, открыто продающуюся «струйку» — как раз этот запах. Как в комнате дешевого борделя, где неделю не проветривали. Впрочем, куда менее демаскирующие нелегальные коктейли ученики Каспера не употребляли тоже.

Следующие пять секунд были очень… оживленными. Когда к месту действия подоспели Ванда, Костя и Игорь, Эней уже даже продышаться успел и смог сказать:

— Я должен был попробовать.

— Я знаю, — Эйдельман дал своим ребятам сигнал отпустить его. Наклонился и участливо спросил: — Вам ничего не повредили?

От коврового покрытия шел душный, пыльный запах, которого вообще-то не было, пол здесь чистят хорошо. Это ковер из сна так вонял. Эней прикрыл глаза и произвел мысленную ревизию организма.

— Нет, спасибо.

Кто-то из японских поэтов сравнил боль со стальной хризантемой, во всяком случае, отец перевел это так. У Энея под диафрагмой располагался целый цветник, но сломать и вправду ничего не сломали.

— Я знал, что Корбут не удержится от какой-нибудь мелкой пакости, — пояснил Эйдельман. — А вас больше не связывает контракт. Я должен был подстраховаться.

— Понимаю, — Эней оперся на руки друзей и кое-как встал. Цветник решительно двинулся вверх по пищеводу. Эйдельман открыл перед Энеем дверь и сказал своим ребятам:

— Проводите.

Энея начало рвать прежде, чем он добрался до туалета. Кто-то протянул большой клетчатый платок. Детектив Новицкий пошел в телецентр не как в гости а как на работу — натощак. Платка вполне хватило. Приступ прошел, и Эней увидел, что благодетелем был Юлиуш.

— Крови нет? — спросил нанятый Эйдельманом коллега. С неподдельным таким беспокойством — видимо, за серьезную травму наниматель бы их тряхнул.

— Нет, — ответил Эней. Повернулся к Юлиушу. — Дзенькуе бардзо.

Юлиуш криво усмехнулся, развернулся и ушел.

— Я в гостиницу, — бросил он Ванде, проходя мимо.

Ванда теребила в руках реквизитный веер. Когда она успела его сломать — Эней не заметил. По правде говоря, было не до того.

— Что ты собирался делать, интересно? — доброжелательно спросил эйдельмановский охранник. Второй покосился на дверь туалета и тяжко вздохнул. У «струйки», помимо запаха, было некоторое количество других неприятных побочных эффектов. Эней знал, что минут через десять оба окажутся за этой дверью, оба будут завидовать ему, избитому — и был полон сочувствия.

— Сам не знаю, — сказал он. Отчасти все это было игрой. Отчасти. Эней и в самом деле хотел, всем сердцем хотел, чтобы Корбут не мог потребить именно эту женщину, именно сегодня. Но и убивать его сегодня было нельзя. Детектив Андрей Новицкий мог бы, тем более, что закон ему это позволял, а вот Эней, руководитель боевой секции подполья… Но детектив Андрей Новицкий должен был по меньшей мере попытаться.

Наверное, Ванда именно так и пела свою Тоску…

Эней сел на скамейку под табличкой «для курящих». Стальные хризантемы потихонечку складывали лепестки. Ванда медленно подошла. Забрала платок, выбросила его вместе с веером в мусорную корзину.

— Мне нужно переодеться, — сказала она. — Подождешь?

— А мне — умыться. Конечно, подожду.

Они перешли на «ты» так естественно, что сами этого не заметили. Как будто так было все время.

Игорь пошел за ней — его-то контракт никто не разрывал. Костя остался с Энеем.

Когда с обоими охранниками случилось неизбежное и боевик со священником остались вдвоем, Эней не выдержал.

— Ну что ты на меня так смотришь?

— Да не смотрю я на тебя, — Костя пожал плечом. — Делать мне теперь нечего, на тебя смотреть.

— Теперь?

Костя пошарил по карманам, сунул в рот сигарету, достал зажигалку, да так и не закурил.

— Я побаивался, что ты на это смотришь как на… очередной контракт. Ну вот есть такой пунктик у работодателя — сотрудник должен спать только с супругом, и при том другого пола. Я сейчас этот глюк не готов чинить. А в той книжке сказано «Любите друг друга».

— Там имелось в виду совсем другое. В той книжке.

— Да? — Костя чиркнул зажигалкой, затянулся. — У меня всегда было хреново с экзегетикой. Доминиканцы за голову брались от того, как у меня с ней хреново. Но ты нужен Ванде. Она сейчас тоже начнет переживать, что эта смерть из-за нее. Она-то агнец.

Из туалета вышел, пошатываясь, эйдельмановский охранник. Закурил. Лицо его было бледно, глаза покраснели.

— Какое же дерьмо эта «струйка»… — пробормотал он. — И как вы живете без стимуляторов, Новицкий?

— Каприз природы, — Эней пожал плечами. — Повезло.

По коридору прокатился сдвоенный стук каблуков. Звук ниже и тише — Цумэ. Звонче и выше — Ванда. На плече у Цумэ был чехол с концертным платьем. Весило оно, по прикидкам Энея, килограмм шесть — так густо было расшито голочипами, рисующими на хозяйке роскошные кринолины и многослойные буфы.

— В гостиницу? — спросил Игорь.

— Нет. Только не в гостиницу, — Ванда помотала головой.

— А куда?

— Куда угодно.

Эней оглянулся, почуяв чье-то еще присутствие. Эйдельман, — догадался он раньше, чем обернулся. И догадался правильно.

— А слабо было нанять старших? — спросил он.

— Нет, конечно, — Эйдельман улыбнулся. — Но закон распространяет право самообороны на любую агрессию старшего в отношении человека. А людей вы убивать не стали бы.

Охранники, нанятые им, сидели на скамейке оба, тяжело дыша и истекая потом. Теперь от них разило уже не комнатой дешевого борделя, а общественным туалетом в метро в час пик.

— Дрянная химия, — шепотом сказала Ванда, когда они отошли подальше. — А как это делаешь ты?

— Способности плюс годы тренировок. Как у тебя.

Цумэ и Костя сели на заднее сиденье джипа.

— Забрось нас в гостиницу, — сказал Цумэ. — Вместе с платьем.

Эней повернул ключ.

Двадцать минут спустя они были в машине одни.

— Я могу тебе показать город, — сказал Эней. «Идиот!» — закричал кто-то внутри него. Кажется, даже дуэтом. Возможно, это были «Ид» и «Эго». — Правда, сейчас темно, но самые красивые здания подсвечены, и…

— Покажи мне хороший ресторан, — сказала Ванда и положила свою руку поверх его на рукоять переключения передач. — Потому что я устала и хочу есть. А если там же будет и гостиница — совсем хорошо.

— Есть «Палас» на Морской, — шепотом сказал Эней.

— Прекрасно, — в тон ему прошептала она.

Anything you can say I can say softer. I can say anything softer than you.

Город мелькал в окнах рождественскими огнями. Эней не удержался и провез Ванду по Исаакиевской и Дворцовой. Там было светло как днем, а Нева лежала во мгле меж освещенными берегами… С большим опозданием пришла в голову мысль — столиков свободных сейчас не будет. В таких местах в канун Рождества столики нужно заказывать заранее, это тебе не «Эль Перро».

Так оно и оказалось — метрдотель пожал плечами и сказал, что к его огромному сожалению… даже для госпожи Войтович. «Идиот!» — присоединилось к хору суперэго — «Подпольщик со стажем! Простейшая же операция…» Эней полез за коммом, но Ванда это пресекла и направилась к стойке регистрации.

Свободный «люкс» нашелся. Эней перехватил руку Ванды и протянул администратору свою карточку.

— И ужин в номер, — сухо улыбнулась пани Войтович, вызывая меню.

— Не раньше, чем через два часа, — администратор изобразил вежливое сожаление.

— Отлично, — сказала Ванда. — Прекрасно. Раньше вам все равно никто не откроет.

Что в лифтах имеются камеры наблюдения, Ванда отлично знала, поэтому не сделала ни единого движения. Все движения были отложены до того момента, когда за ними захлопнулась дверь номера.

…С ужином наврали — принесли через полтора часа. Впрочем, так было даже лучше. Ванда сидела в кресле поперек — сама на одном подлокотнике, ноги на другом — и чистила апельсин. Эфирные масла взлетали вокруг ее пальцев маленькими сияющими тучками. Футболка Энея висела на ней мешком.

Anything you can wear I can wear better. In what you wear I'd look better than you.

— А что, — спросил Эней, управившись с последним куском какого-то итальянского маринованного мяса, — у тебя с христианами?

Ванда, до того задумчиво созерцавшая рождественскую елку в углу комнаты, повернулась к нему. Вопрос был поднят именно ею, когда они лихорадочно раздевали друг друга и Ванда обнаружила на его груди крест. «Черт бы всех вас побрал!» — темпераментно сказала она, но, поскольку прекращать никто не собирался, вопрос так и остался открытым.

— То, что живете вы недолго, по крайней мере, у нас, — сказала она. — И умираете плохо. И меня это никак не радует.

— А, — Эней взял и себе апельсин. Они лежали пирамидкой, как пушечные ядра. Как раз того сорта, который он любил — с толстой и мягкой коркой, очень сладкой мякотью, которая разваливается на дольки словно сама по себе под весом собственной сладости. — Я испугался, что от меня ждут какого-то предельного ханжества.

— А от тебя можно его ждать?

— Не в этом вопросе.

— А в каком?

— Основные проблемы, — Эней разломил апельсин, — у людей нашей профессии возникают все-таки с шестой заповедью. А не с седьмой.

Ванда расхохоталась и сползла на сиденье. Эней сообразил, что по привычке пронумеровал заповеди согласно восточной, а не западной традиции. Привычка была полезная. Православие не запрещено.

— С пятой, — поправился он. — А то я смотрю, ты уже вообразила себе…

Ванда закивала с полным ртом и повернула к нему разломанный апельсин. Маленькие дольки теснились между большими, вызывая совершенно определенные ассоциации.

— Ты же, — сказала она, когда проглотила, — в каком-то смысле предоставляешь эскорт-услуги.

— В том числе. Время от времени — с летальным исходом.

Ванда сделалась серьезной.

— Ты швейцарец? — спросила она.

— Да что ты. Я русский.

Она запустила в него апельсином. Пришлось ловить. Вместе с ассоциациями.

Как удачно все-таки сложилось. Можно и дальше держаться в рамках исландской правдивости. Можно сказать:

— Ты же понимаешь, даже если это правда — я все равно отвечу «нет».

А это было настолько близко к правде, насколько вообще могло. Год назад его вербовали в швейцарскую гвардию. Их всех троих вербовали. И если бы у Энея не было «Луны», если бы он был просто отставным боевиком ОАФ, разошедшимся с руководством по земельному вопросу, он бы, вполне возможно, и согласился. Святой Престол — начальство уж точно не хуже прежнего, а умереть своей смертью ему не светит при любом раскладе.

А потом можно увернуться от летящих апельсинов (уже без ассоциаций), атаковать батарею противника и закончить бой под ёлкой — самым бесславным образом. Любовь с проецирующим эмпатом имеет свои теневые стороны: приходится делить не только экстаз, но и приступы заразительного хохота, который разобрал партнера при виде твоей хвостовой части в стеклянном шарике. Можно перенести боевые действия в «двуспальную» ванну и взять на воде реванш за все, что было проиграно на суше. Можно после этого нечаянно заснуть на предательски мягком губчатом подголовнике, в воде, которая чувствуется как невесомость, а не как жидкость, потому что автоматика поддерживает температуру тела. Проснуться от того, что воду спустили, вытереться махровым полотенцем, изображая недовольное ворчание и перебраться в постель, где среди сиреневых шелков, сиренево пахнущих сиреневой же лавандой, доказывать Ванде, что проступившие на боках негармонично красные и отчасти фиолетовые «стальные хризантемы» просто так страшно выглядят, но уже совершенно не болят; доказывать, пока ее вздохи не перейдут в стоны и вскрики — и потом вместе соскользнуть в сумрак, в дремоту, не расплетая рук и ног, не разжимая объятий, целуя то ее грудь, то шрам совсем рядом.

Можно все — потому что настанет утро, и в свои права вступит «нельзя».

Под тяжестью этого «нельзя» даже голова не хотела отрываться от подушки поначалу. Рука затекла. Любовники, засыпающие переплетенными в экстазе, просыпаются, морщась от боли в одеревеневших конечностях.

— Ох-хо… — Ванда потянулась и села. На ее щеке отпечаталась прядь волос. — Ты мне ногу отлежал.

Эней послушно принялся массировать ее ногу.

— Другую, — Ванда снова упала в подушки. — О-о, так!

— Это… ощущение того, что праздник закончился, — сказал он, — мое или твое?

— Ты догадался до того, как мы перешли на ты?

Он кивнул.

— Корбут… был единственным, кто продержался долго. Ни один мужчина не вынесет жизни с женой, которая и рада бы прибегнуть к обычной человеческой дипломатии — да не может. С женой, которая берет его любовь — и высыпает охапками под ноги зрителям, а ему оставляет свою усталость, исчерпанность, раздражение… Пять лет назад я поняла, что так нельзя. Неправильно. Несправедливо. Теперь я сама решаю, когда заканчивается праздник. Ты с твоей работой… ты хотя бы знаешь, о чем я.

Эней снова кивнул. Его руки застыли. Понимание пришло мгновенно и захватило не только разум, но и тело. Такие штуки называются, кажется, инсайтами…

— Ты не обиделся?

— Нет, — он отпустил ее ногу. — Не на тебя.

Господин Эйдельман, ну вы и сволочь! Буку ему расстрелять. Надо же.

— Юлиуш… он хотел, чтобы праздник продолжался, верно? А еще боялся за тебя. А ты не хотела ему навредить.

— При чем тут…

— Погоди. Я думаю… Я думаю, это должен был быть Карастоянов. Он у нас эмпат, как и Эйдельман. И он, прямо скажем, бабник.

— И что? — не поняла Ванда.

— Дело не в том, чтобы просто шугануть Корбута. С этим бы прекрасно справились охранные службы «Куба». Эйдельману было нужно, чтоб ты влюбилась. Чтоб было из чего… сделать шоу. Для той части публики, которая… может видеть и оценить.

— Допустим. И что?

Эней поднял голову. Нет, она не иронизировала. Она действительно не понимала.

— Он торговал твоими чувствами, Ванда. Он нанял нас, чтобы вызвать их — и выставить на продажу.

— Да я поняла. Что из этого?

Эней завис. Он не знал, как объяснить ей, почему он сейчас хочет найти Эйдельмана и трясти, пока какая-то отсутствующая клепка не встанет на место. Почему так с людьми нельзя. Почему он считает, что так с людьми нельзя.

— Анджей, — Ванда притянула его к себе и взъерошила ему волосы. — Успокойся. Я торгую своими чувствами. Я все время так живу. Вот почему со мной невозможно. То, что сделал Эйдельман… да, мне это не очень нравится, но ведь в конце концов то, что было… Это настоящее. Это не стало менее настоящим от того, что кто-то подтолкнул нас.

Эней молчал.

— Послушай, — Ванда села рядом с ним. — Я так живу. Все на продажу. Не я выбрала себе этот дар, но раз уж он есть… Я предпочла бы, чтобы эти выбросы зависели только от моей воли, чтобы я могла управлять ими, как голосом. Но я могу не всегда. И если кто-то мне в этом помогает — я только благодарна. Ты дал мне взлететь — спасибо тебе. Тебя подтолкнул Эйдельман? Спасибо и ему тоже.

Энею даже не пришлось подавлять злость — она куда-то сама ушла.

— Ты решаешь, когда кончится праздник, верно?

— Ага.

— Можно перенести конец еще на полчаса?

 

Глава 1. Клуб «Морена»

Занин явился прямо на футбольную площадку. Эней в какой-то момент заметил, что тот курит у ограждения, «зевнул» пас от Веника, мяч перехватила защита «южных», перепасовала нападению… Получая свою порцию матюков, Эней побежал к краю поля.

— Я тебе звонил, звонил… — упрекнул Занин. — Потом добрался до твоих — они сказали, ты в футбол пошел стучать.

Эней кивнул. Дальнейшее подразумевалось: отстегнутый комм лежал на скамейке.

Рядом послышалось сиплое дыхание — Антон, игравший за «южных», подбежал к фонтанчику, попить воды. Занина он знал в лицо — но сам перед Заниным ни разу не светился.

— Я пойду переоденусь, — сказал Эней, застегивая комм на руке. — Или…?

Если уж Занин пришел прямо на стадион…

— Да ладно, не в Мариинку идем. Дело срочное.

Срочное настолько, что… или у них там в конторе такая горячка, что Занину нужно отчитываться за каждое движение — и нет времени на неофициальные контакты.

— Кого украли? — спросил Эней. Он хотел было открыть дверцу занинской «победы», но предупредительная железяка поехала вверх сама.

— Мою дочь, — сказал мужчина с заднего сиденья.

Эней заметил его, еще подходя к машине, и принял поначалу за одного из занинских коллег — таким бесцветным, вытертым было лицо. А сейчас, приглядевшись, понял: это не профессиональная безликость, это душевная боль такой силы, что лишний раз и бровью двинуть невозможно.

Эней знал, как это, и ничего не сказал мужчине, только сдержанно кивнул.

— Александрова Нина, — Занин раскрыл планшетку, над «плитой» появился объемный снимок: девочка лет пятнадцати, длинноногая, стройненькая как жеребенок, в высоко шнурованных сандаликах и модном коротком платьице фасона «распашонка». На темном лице блестят глазки и зубки — поскольку папа стопроцентно белый, из «новых» у нас, значит, мама… У Энея бухнуло сердце — казалось, на весь салон, но никто не заметил.

— Пропала позавчера, — продолжал Занин. — Все традиционно: сначала обзвонили подружек, потом нас, потом — уже с нами — больницы и морги. Требований выкупа не поступало.

— Cнитчи? — спросил Эней больше для проформы.

Городскую базу данных уже проверили наверняка. У милиции мощные машины. По городу вроде Питера работы им, ну, на час. И если информации нет, значит, похищали качественно.

— Ничего.

Эней принял планшетку, просмотрел милицейскую сводку — злостное нарушение всех правил, да еще и при свидетеле, Занин, бедняга, совсем в отчаянии… Нина ушла из дому 22 мая около 11 утра, сказав маме, что идет на воздушный каток. Действительно там была, подружки Лиза Цой и Таня Берестова подтверждают, и даже в кадр одной из камер слежения она попала очень хорошо. Потом пошла в туалет — и исчезла.

— Какой это случай по городу? — если бы он был единственным, Занин не пошел бы к нему. Вернее, не пошел бы к нему сразу.

Энею казалось, что у голографической проекции металлический запах. Медный.

— Девятый. Скорее всего.

— Почему «скорее всего»?

— За последние пять лет в области пропало шестнадцать детей от пяти до семнадцати лет. Половина — без вести… совсем. Из остальных восьми два — нелегальное потребление, четыре — банды малолеток, и два — киднэппинг с требованием выкупа. Один эпизод, — Занин усмехнулся, — ты должен помнить.

— Лукьянов рассказывал, что вы вернули ему сына, — севшим голосом сказал отец. «Роман Александров», — прочел в сводке Эней. — Я… я не бедный человек… у меня сейчас много вложено… но за две недели…

Занин поморщился, потом сказал Александрову:

— Мы выйдем покурим, извините.

Александров кивнул и, закрыв глаза, погрузился в свое горе.

— Будешь ты с ним заключать контракт или нет, ваше дело, — сказал Занин, щелкая зажигалкой. — Но если через трое суток после пропажи мы девочку не найдем — должны будем по закону передать дело в СБ, а это гроб. Это ж наверняка или незаконное потребление или что похуже…

Эней кивнул. Брать варков без жесткой доказательной базы не могла даже СБ, а самой лучшей доказательной базой был труп. Если дело передадут в СБ, шансы на то, что девочку удастся вытащить живой…

Занин дважды мощно затянулся, потом продолжал.

— У меня есть одна зацепка, которую без прокурорской санкции не раскрутить, а за этой санкцией еще нужно побегать. Смотри, — он взял планшетку у Энея и вызвал два документа. — Нина и еще один мальчик, Петя Зенин. Почти однофамилец. Между ними ничего общего нет, кроме того, что они ходили к одному подростковому психологу. Локшина Анна Андреевна. Это даже не зацепка, Новицкий. Это почти ничего. Прокурор меня пошлет и будет прав.

— А почему ты обратил на нее внимание? — совпадение-то действительно несерьезное.

— Ты понимаешь, она раньше в другом районе работала. И Петя Зенин — именно там пропал.

— И он из тех, кого совсем не нашли.

— Да.

— Думаешь, серия?

Занин оскалился и энергично трижды плюнул через плечо.

— Ох, не накаркай, Новицкий…

— Адрес дома, офиса.

Занин открыл еще один документ. Та-ак, Московский проспект, 18, живет на той же улице, только в 24-м доме… Офис вряд ли охраняется, туда можно послать и Кена. А вот квартиру придется брать Цумэ.

— Вы с ней уже общались?

— А то как же. Психопрофиль Нины от нее получили, на флешке есть.

— А-индекс?

— Девяносто два.

— У мальчика?

— Восемьдесят девять. Так ты берешься?

— Да.

Занин не спросил, подпишет ли Эней контракт — это было дело «Лунного света» и Александрова. Делом «Лунного света» и Занина был взаимный обмен информацией.

То, о чем просил Занин сейчас, являлось прямым криминалом. Но и самому Занину случалось поставлять в «Лунный свет» сведения, за которые его не только вышибли бы с работы, но и, при невеселом стечении обстоятельств, могли зачислить в категорию «Ф»,

что означало — визит в ближайшее полнолуние. А куда денешься? Система так устроена — есть дела, которые никак не разобрать, не нарушая закона. Вот и заводят себе следователи руки во внешнем мире. И все об этом знают. И закрывают глаза. До поры до времени.

Эней когда-то не очень хотел связываться с милицией. Но для только-только становящегося на ноги детективного агентства отказ выглядел бы много подозрительней, чем согласие. А Занин оказался хорошей «крышей» и приличным мужиком.

То, чего Занин хотел сейчас, выходило за рамки отношений «мент-информатор». Очень далеко выходило. По сути дела, он почти в открытую попросил взломать домашний и рабочий комп Локшиной. А поскольку домашний комп, скорее всего, выключен и заблокирован — то взламывать придется и квартиру, чтобы включить его и выйти в Сеть, а остальное уже дело Антона. Чистый криминал. Занин редко интересовался, каким путем Эней и компания добывают интересующие его сведения — но сам на противозаконные действия подшефную контору никогда раньше не подбивал.

— Можешь выманить ее из дома между… — Эней посмотрел на часы — восемью и девятью вечера?

— Ну вы, барин, и задачки ставите… Сделаю.

Они ударили по рукам.

— Ничего пока не говори отцу, — сказал Эней. — Не обнадеживай зря. Найдем что-нибудь — свистнем.

* * *

Для разнообразия, за терминалом на этот раз сидел не один Антон. Тупую и механическую работу — просмотр почты за период похищения детей плюс минус неделя — нужно было выполнить как можно скорее, в счет шла каждая минута, а оставлять роботов-сортировщиков без присмотра он не хотел. А переписку Анна Андреевна вела обширнейшую — как и положено психотерапевту с большой практикой.

Первым зацепку обнаружил Костя.

— Ребята, тут письма какому-то Клавдию.

Письмо, в общем-то, ничем не выделялось среди других, кроме одного — неизвестный Клавдий за полтора года знакомства активизировался четырежды, и два раза этот период активности совпадал с похищениями. Последний всплеск — за два дня до исчезновения Нины.

— Тихою ходою підораса входить Клавдій, хтивий дядько принца, — пробормотал Эней. — Сделай общий поиск в русской Сети по его адресу, Антон.

Адрес не повторялся. Но зато Антон сел на хвост роботу, скачивавшему письма с этого ящика. Поиск среди других клиентов того же робота принес такой богатый результат, что все четверо переглянулись.

— Что хтивий, то хтивий, — пробормотал Игорь. — Не знал, не гадал — нечаянно попал.

— Этому парню нужна помощь психолога, — Костя насупил брови. — Если правда все, что он пишет в объявлениях — она ему не в шутку нужна. Если бедняга не может разобраться, гомик он или лесбиянка…

…Объявления «Клавдия» лежали как минимум на шестнадцати сайтах знакомств, в том числе голубых и розовых.

— Нда, припекло человека, — хмыкнул Антон.

— Нет, не то, — решительно возразил Эней. — Скопируй одну из форм объявления и запусти поиск по ней.

Поиск и последовавший за ним отсев выявил еще несколько аватар Клавдия — Сореля, Ахэрэ и Наоми. Несмотря на экзотические имена, речевые обороты выдавали некоторую стандартность мышления.

— «Раздели мое одиночество и поселись в моем сердце. Мой маленький кораблик любви ждет тебя, капитан…» Р-романтик, — Костя сказал это слово как отхаркнулся.

— Труженик, — поправил Игорь. — Ты что, еще не понял? Он клеит девочек и мальчиков. Встречается, выясняет экстерьер… а потом подсовывает клиентам.

— Как на него милиция еще не вышла, я вот чему удивляюсь, — сказал Антон.

— Вполне возможно, что он еще ничего противозаконного не сотворил, — ровным голосом сказал Эней. — У нас тринадцать лет — возраст согласия. И там, где согласие есть и нет передачи денег из рук в руки, дела не построишь. А мы ведь даже не знаем, имеет ли он отношение к нашему случаю. И замешана ли Локшина. Нам придется на них обоих выходить лично и допрашивать под наркотиком. И третьи сутки вот-вот пойдут…

— Погоди-погоди, — сказал Костя. — Занин о чем нас просил? Спереть информацию. Мы сперли. Разве этого мало?

— Похищены дети, — сказал Эней.

— Я в курсе, что не овцы. Но у нас полномочий нет хватать и допрашивать. Пусть Занин это делает, он опер.

— У Занина их тоже нет, Кен, — сказал Антон. — То, что мы накопали — этого все-таки мало для прокурорской санкции.

— А самое главное, — не глядя на Костю, сказал Эней, — если Занин и получит прокурорскую санкцию на допрос Локшиной под наркотиком, на это все равно уйдет много времени. Нет, мы отработаем эту версию до точки. И тогда уже скажем Занину твердое «да» или твердое «нет».

— И last, but not least, — добавил Игорь. — Это контракт на возвращение ребенка. Информация для Занина ничего не стоит. Ну, он когда-нибудь с нами рассчитается услугой за услугу, но хотелось бы и в тугриках…

— Игорь, а если бы Александров был нищим?

— Тогда нам пришлось бы возвращать ребенка бесплатно, — согласился Игорь. — Но ведь он не нищий, верно?

— Антон, мы с Цумэ идем к Локшиной, — подытожил Эней. — Ты попытайся хоть как-то локализовать Клавдия. Где бывает, с кем пересекается… Он должен активно чатиться, постоянно знакомиться, волка ноги кормят. Костя, готовь контракт и жди звонка.

* * *

Антон зарядил в кофеварку порцию кофе и пошел в душ. Сдвоенная лекция в семь, потом еще одна в 10, а потом опять начнется работа, которая неизвестно когда кончится. Катя опять обидится, что ни с того ни с сего сорвался поход в аквапарк, и он даже не станет придумывать оправдания. Потому что голова занята совсем другим, и все ее мощности задействованы на сто процентов. И придется ли на этой неделе спать вообще, Бог весть. Когда у Лукьянова из Экопола пропал сын, Антон спал разве что на лекциях. Похищение — поганейший вид криминала. Менты только серийных убийц ненавидят сильнее, и террористов еще — потому что даже если похитители просят выкуп, никогда не знаешь, что там, на той стороне: хитрый расчетливый сукин сын или псих, который уже убил жертву, чтоб спокойней было.

А тут и выкупа не просят. Тут может быть что угодно — от нелегального потребления до маньяка. И время торопит — поэтому Антон полностью поддерживал Энея и считал, что Костя чрезмерно осторожничает.

Нина не увлекалась Сетью. Они рисовала. Трехмерная графика, клипы. Две постоянных конференции — мастер-класс для начинающих Д-графиков и девчачий чат о косметике и тряпках. Чат. Так… Где копии логов, снятые с их планшеток милицией?

Антон сунул руки в зажимы контактных перчаток. Сравнить. Есть. Трое постоянно посещали один чат, «Три поросенка». Так. Идем туда.

Обычно для регистрации в чате достаточно пары минут. У Антона это заняло минут пять — он не хотел оставлять следов. Список ников сводника Клавдия. Сейчас полночь, самое время.

Где-то Антон читал, что человек может работать в норме с числом объектов от пяти до девяти. Семь плюс-минус два. Сейчас над рабочей поверхностью лежало уже гораздо больше слоев. Подростковые чаты, эротические чаты, чаты знакомств, любителей сладенького, кисленького и остренького, голубые и розовые чаты, БДСМ… Он не читал строки дурацкой болтовни и не прослушивал аудиологи. Программа слежения сама выделит ключевые слова, пискнет и укажет. Режим поиска. Анализ. Процедуры опознания. Обратная связь.

Это называется — поток. Интерактивное взаимодействие с положительной обратной

связью. Сознание работает четко, ясно, теряется ощущение времени, существует только текущая по развернутым полупрозрачным слоям информация.

Анализ. Совпадения. Ключевые слова. Есть.

Нэко-нэко// Холодно, плохо.

Клаудия // некому согреть котеночка…

Нэко-нэко // обижают нас, котят.

На это ты ведешься, да. На подростков, которым плохо, скучно, одиноко. И это у тебя бот, это ты просто не даешь рыбке сорваться с крючка, а настоящий ты сидишь вот здесь, в чате «LisT», что расшифровывается как Love is Torment. Ну что ж, поиграем…

…Когда он оторвался от терминала, его уже трясло. Ощущение было мерзопакостное — как будто выкупался в выгребной яме. И еще предстоит поплавать в ней как минимум полчасика…

Он вызвал программу виртуального комма, набрал номер Энея. Бедный Эней. Как он смотрел на снимки этой Нины…

— Слушаю… — раздался знакомый голос.

— Я засек его, командор. Его или какого-то его коллегу. Он в клубе «Сатурн» на Обводном. Включите навигатор в машине, я сейчас дам прицел.

— Как мы его опознаем? — влез в разговор Цумэ.

— Я что-нибудь придумаю, пока вы доедете. Он торчит в чате со мной. Может быть, я уговорю его перейти в видеорежим и дать картинку. Но у него должна быть в привате моя иконка. Щенок в корзинке.

Антон перехватил и разговор с ботом в подростковом чате. Свою партию для этого чата он составил из реплик пропавших. Да, стратегия разговора была одна и та же. Жаловались на школу, проблемы с родителями, никто не любит… Грамматические ошибки, специфический жаргон чатов с сокращениями, без запятых и точек.

Только бы не написать фразу правильно. Это сбой. Никаких заглавных букв. Надо бы бота зарядить, чтобы сам выдавал реплики, но некогда. Ничего, справлюсь.

Состояние потока… «И балда с балдою говорит…»

Прошло сорок или сорок пять минут — он не засекал — и вдруг собеседник по LisTу умолк. «Балда» в подростковом чате продолжал трещать. Антон снова вызвал виртуальный комм.

— Ну что, кэп?

— Да, мы его взяли, — сказал Эней. — Отдыхай пока.

Пол-четвертого утра. Можно будет урвать два часа сна, — подумал Антон, отключая комм…

* * *

Эней опасался предстоящего разговора с мадам Локшиной. Хватать женщину ночью в ее доме, устраивать экстренный допрос человеку, который, может быть, невиновен — и бабка надвое гадала, поможет ли Локшина чем-то, если виновна… Это с одной стороны. А с другой — сумеет ли он совладать с искушением? Ведь дети же. Дети. Ну, как такое можно… Он приоткрыл бумажник и посмотрел на запаянную в прозрачный ламинат распечатку маленького снимка Аннемари Эллерт.

Помни о пекаре, сынок.

— Самое смешное, — сказал в ларингофоне Игорь, — это то, что на пожарной лестнице в девяти случаях из десяти даже паршивенькой решеточки, поганенького замочка не стоит. И то сказать — не попрется нормальный человек на восемнадцатый этаж пешком.

Эней кивнул. Ну что тут сделать, коли мы — ненормальные…

— Хотя, конечно, — продолжал Игорь — по законам жанра мне положено лезть по стене и появляться из раскрытого окна в трепетании занавески. Или нетопырем влетать — хотя это уже легенды вообще-то. Надеюсь, совесть ее не беспокоит и снотворного она не пьет. А то еще будить…

— Кончай трепаться, — вздохнул Эней. — Это ее окно?

— Да. Кухня.

— Откуда свет?

— Спальня. Читает на сон грядущий, наверное.

Эней кивнул и надвинул на лицо ветрозащитную маску. Игорь сделал то же самое со своей. Они остановились на восемнадцатом этаже, Цумэ ковырнул в замке отмычкой — и с пожарной лестницы они вошли в коридор.

— У лифтов — камера слежения, — предупредил Цумэ. — Но нам туда не надо. Вот ее квартира.

Замок открылся чисто и без звука. И дверь не скрипнула. Внутри было тихо, аквариумные рыбки варков и бывших варков тоже не любят, но вот тревогу им поднять нечем.

Эней остался в коридоре, прикрывать периметр. Цумэ аккуратно захлопнул дверь. Бесшумно проскользнул к спальне. Взял инъектор наизготовку.

Следующую дверь распахнул плавным рывком, одним прыжком очутился на кровати, приземлившись прямо на тело женщины. Воздух, который она уже набрала было, чтобы закричать, с легким «ха» выскочил от этого толчка. Цумэ припечатал ей ладонью рот.

— Тихо, — просто для порядка сказал он. — Тихо-тихо.

Хорошо, что вечер прохладный. Так, она, пожалуй, и заметила бы, что он теплый. 36 градусов, конечно, не нормальные человеческие 37, но и не варковские 25.

— Я вижу два варианта развития событий, — сказал он, показывая инъектор. — Первый: я колю вам это и разжимаю рот. Вы кричите. Я сворачиваю вам шею. Второй: я колю вам это и разжимаю рот. Вы не кричите. Я задаю несколько вопросов, вы отвечаете — и мы расходимся навсегда. Вам нравится первый вариант?

Женщина отчаянно замотала головой — насколько ей позволяла рука в перчатке.

— Второй?

Она кивнула. Игорь приставил к ее шее иньектор, нажал. Убрал руку.

Женщина сглотнула, открыла рот, он просто видел как в ее глазах проносится «Закричать?» Не закричала.

Игорь продолжал сидеть у нее на груди, прижимая ее руки к постели, отсчитывая секунды и вглядываясь в лицо. Укол в шею должен подействовать секунд через пятнадцать-двадцать, внешним признаком будет характерное расслабление мышц.

— Это… неопентотал? — прошептала женщина.

Игорь кивнул.

Ей было лет сорок-сорок пять на вид, пятьдесят два на самом деле. Не из тех, кто молодится, но, как говорится, «следит за собой». Встреться они в баре вечером накануне полнолуния — и Игорь мог бы оказаться в ее постели с совсем другими целями…

— Почему… вы сказали «сверну шею»…

— Потому что дела о нелегальном потреблении расследуют тщательнее. И в этом смысле вы меня вообще не интересуете, — это была чистая правда. Есть ее совершенно не хотелось, даже «этот» молчал.

— Тогда почему…?

Вот оно, есть. Разошлась складка между бровей, расплылись полуоткрытые губы.

Обыватели считают неопентотал чудо-препаратом, после которого человек только и делает, что болтает. На самом деле эффект — просто основательно получше, чем у хорошей дозы спиртного, и работает по тому же принципу: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

Но бывают и сдержанные пьяницы. Поэтому задача номер раз — огорошить вопросом. Представить дело так, будто ты уже все знаешь.

И страх, конечно помогает. Очень.

— Когда с вами обещали связаться?

— Кто? — похоже, она изумилась искренне.

— Клавдий.

— Н-не знаю. Клавдий мне сейчас не нужен.

— Вы связываетесь с ним?

— Он пишет мне. Мы встречаемся в «Омикроне» на Садовой…

— Когда следующий раз?

— Не знаю… Не скоро.

— Вы можете его вызвать?

— Я могу написать ему…

— Что вы обычно ему пишете?

— Что у меня появились кандидаты. Но сейчас нет — и слишком рано…

— Кого вы называете кандидатом?

— Агнца, дурак, — она не могла жестикулировать, и поэтому мотнула головой. — Ему нужны подростки-агнцы. Н-настоящие, которые не перегорят.

— Зачем?

— Я не знаю. Я не хочу знать.

Не знала. Не хотела. Не лгала. Не пыталась даже. И самое странное — почти не боялась. То есть боялась, но его, Игоря, физиологически. Она, кажется, вообще варков боится… И то сказать…

— Нина Александрова.

— Хорошая девочка… немного тревожная…

— Она ему подошла?

— Да…

— Где вы ее показали ему?

— На воздушном катке… Она пошла в туалет, я ее окликнула… Я пообещала ей познакомить… с хорошим парнем… Она меня просила, раньше. У нее не клеилось… Дважды попадались мальчики пустые совсем… Она сомневаться начала… Что не разбирает… Хотела, чтобы я ей настоящего показала — если не получится, так посмотреть… Подростки…

«Тот, кого я поцелую…»

— И вы подсунули ей профессиональную сводню?

— Ему нужны агнцы. Мне нужны деньги.

— Петя Зенин.

— Приходил разобраться с гендерной ориентацией. Агнец. Подошел Клавдию.

— Сколько вы брали за… голову?

— Пять тысяч.

— Другие дети? Кого вы еще показывали Клавдию?

— Марина и Владимир… не подошли…

— Как вы познакомились с Клавдием?

— Он написал мне. Мы встретились… он рассказал, что нужно.

— Почему вы согласились?

Дело было явно не в деньгах. Пять тонн за голову — это неплохо, но это не та сумма, за которую так рискуют.

— Я их ненавижу, — сказала женщина.

— У вас есть снимки Клавдия?

— Нет.

— Его настоящее имя?

— Никита. Он так себя называл…

— Как он выглядит?

— Красивый. Светлые волосы, серые глаза. Большие… Черные брови… Лицо… немного неправильное… но выразительное.

— Напишите ему, — Цумэ слез с женщины. Она заворочалась, поднимаясь.

— Вы сделали мне больно…

— Меньше, чем хотел бы. Садитесь, пишите.

— Цумэ, не надо, — раздался в ларингофоне шепот Андрея. — Антон вычислил его.

— А впрочем, — сказал Игорь вслух, — не надо. Не пишите. Вы поступите иначе. Завтра вы пойдете в милицию. К тому самому оперу. И расскажете все, что только что сказали мне. Добровольно. Можете приукрасить в свою пользу. В конце концов, вы действительно не знаете, что делали с подростками — да и из тех, кого вы назвали Клавдию, похитили не всех.

Женщина (он не мог про себя называть ее по имени) застыла в очень неудобной позе, боялась двинуться. Но способность думать к ней наверняка вернулась. Он подхватил ее под локоть, заставил выпрямиться. Теперь наощупь, он был, кажется, теплее ее. Вряд ли она обратит внимание.

— Если вы не пойдете в милицию с утра, я не вернусь, нет. Мы просто сообщим работодателям Клавдия, кто его сдал. И вас найдут. А если вы расскажете про мой визит, вас обязательно допросят так, как это только что сделал я. Обвинения против высоких господ — дело серьезное. Они допросят вас и точно установят меру вашей вины.

Он подержал женщину еще немого и бросил на кровать. Она лежала неподвижно и, кажется, пыталась не дышать. Очень умно с ее стороны.

Так же бесшумно, как и вошел, Цумэ покинул квартиру. Вновь пожарная лестница — теперь вниз, бегом.

— Клуб «Сатурн» на Обводном, — на ходу рассказывал Эней. — Он сейчас там, Тоха держит его в чате. Мы его узнаем по Тохиной иконке…

— Думаю, он окажется самым красивым парнем в зале. «Сатурн» — большой клуб?

— Тоха говорит — 86 машин и четыре мегатерминала.

— Возня… И по ауре его не вычислишь, наверное.

Да, было бы обидно прихватить не ту сволочь.

Джип «казак» был у «Сатурна» через сорок минут.

— Тоха говорит — он все еще в чате, — сказал Эней. — Говорит, берите его быстрее, пока он меня всего виртуальными слюнями не обмазал.

…«Сатурн» был виртуальной дырой с воображением. Потолок выпуклый, низкое звездное небо над головой, причем не то, что видно с Земли, а то, что видно с Япета (во всяком случае, от земного оно отличалось, а про Япет Игорю сказала программа при регистрации). И кольцо, естественно. Небо было очень даже ничего. Вот с нравственным законом внутри нас здесь, как Игорь и подозревал, обстояло похуже.

Основную массу посетителей составляли мальчишки. Основное занятие — игра в «Альянс». Мальчишки были в наушниках, поэтому не слышали своих собственных азартных воплей и не регулировали громкость. Звукопоглотители кабинок не могли справиться с напором детского мата.

Игорь с Энеем разделились и пошли вдоль рядов. Эней остановился у машины под номером 43. Нагнулся, как бы завязывая шнурок. Игорь обогнул стойку мегатерминалов и поспешил к нему.

Он бы не обратил на него внимания, если бы не голограмма в углу экрана. Потому что от парня справа несло таким же развеселым азартом, что и от его соседей-подростков. Ловец, так сказать, человеков. Ничего общего с густой волной похоти от одной из кабинок, на которую Игорь сделал было стойку.

Светловолосый парень за компом их не заметил. Эней чуть пригнулся к нему, оттянул один из наушников и тихо, почти ласково позвал:

— Никита…

Парень обернулся как-то судорожно даже. Либо имя было настоящим, либо он использовал его часто. Но никак не ждал услышать здесь. Брови действительно черные, густые. Вообще, девичья мечта. Разве что веко дрожит.

— Выйдем покурим, — сказал Игорь.

Парень дернулся было, но ощутил сквозь свитер и майку холод ножа в области почек.

— Пойдем, — Игорь улыбнулся и как бы небрежно положил руку ему на плечо. И слегка сжал.

— Ойййй, — шепотом застонал Клавдий. И уже не столько от боли, сколько от осознания. — Ой…

В глазах его теперь плыл не испуг — ужас. Повинуясь движению Игоревой руки, он встал и пошел.

Со стороны все выглядело очень мирно: три молодых человека в обнимку покидают зал. Эней с пленником сели в машину, на заднее сиденье, Цумэ — на место водителя. Один «браслет» был уже на руке Клавдия, второй Эней застегнул на ручке двери. Коротко ответил на звонок Антона. На Клавдия этот ответ произвел чуть ни не больше впечатления, чем наручники.

Цумэ достал купленную на входе банку пива, открыл ее, поставил в держатель. Вытащил — одной рукой все-таки неудобно — из нагрудного кармана инъекьтор, проверил ампулу. На

человека клавдиевского веса хватит.

— Здесь или как доедем?

— Чего время терять, — спокойно сказал Эней. — Где Нина?

— Какая Нина?

— Ты знаешь, какая, — сказал Игорь.

Эней заломил своднику средний палец и повторил вопрос.

— Не знаю! — взвизгнул Никита.

— Сделай музыку погромче, — сказал Игорю Эней. — Зачем препарат тратить, он денег

стоит.

Игорь выдвинул панель управления, выбрал плейлист, запустил. По ушам ударил архаичный металл, любимый Энеем. Игорь его не переваривал, но решил, что для клиента — в самый раз.

— Поехали, — сказал Эней. Игорь положил инъектор на соседнее сидение и двинул машину вперед.

— Не знаю! — захлебывался клиент, пытаясь вырваться из хватки Энея. — Ничего не знаю! Никакую Нину! Пошли вы!..

Эней припечатал ладонью его рот, чтобы пресечь поток сознания.

— Ты не понял, — сказал он. — Мы будем кататься, пока ты не вспомнишь Нину. Бак у нас полный. А когда мы отъедем за город, я пристегну тебя к этой же дверце снаружи, и мы будем кататься еще. Пока не вспомнишь.

— Оставь что-то и мне, — сказал Игорь. — У меня еще лицензия на этот квартал не использована. Да, — добавил он, как бы спохватившись, — он все знает, все помнит, тебя боится. Только маловато, на мой вкус.

— Оставлю, — сказал Эней. Клавдий снова запищал — видимо, пошел в ход другой палец. — Послушай, а может быть, ты думаешь, что мы менты? Я тебя огорчу. Мы вольные стрелки и наняли нас родители. Ты знаешь, что такое материнское сердце? Меня просили, чтобы ты умер не слишком быстро.

Писк перешел во что-то членораздельное. Кажется, Клавдий пытался объяснить, что он тут ни при чем. Это он зря.

— Как ты думаешь, — все так же спокойно продолжал Эней, — почему я причиняю тебе боль?

Мычание.

— Потому что мне заказали, в частности и это. И многое другое. Понимаешь, если ты заговоришь сейчас, мне все-таки придется отдать тебя милиции. Живого. Потому что так будет проще найти девочку.

Мычание.

— А если мы приведем тебя в нетоварный вид, то сдавать тебя не будет никакого смысла — они по весу не принимают, даже на Гороховой. А расскажешь ты все в любом случае.

Более интенсивное мычание. Тихий хруст. Ого!

— А вот теперь я слушаю, — Эней убрал руку.

— В Москве! — задыхаясь, крикнул Клавдий. — В Москве она! Только вам ее не достать, там такие шишки! Они вас сразу размажут! И меня размажут, уроды!

— Это уже интересно, — сказал Игорь. — А поподробнее?

— Какие именно шишки? — подхватил Эней.

Несколько минут, давясь соплями, Клавдий рассказывал. Он не знал ни имен, ни должностей — только название клуба: «Морена». Там происходило все, что разрешал закон: азартные игры, любительские бои между людьми и собаками, разнообразный секс. Там происходило и то, что закон запрещал: азартные игры на имущество и жизни, нелегальное потребление, бои насмерть и секс такого рода, какой запрещает даже самое либеральное законодательство.

Если все это существовало чуть ли не в открытую чуть ли не в центре Москвы — то крыша должна была быть серьезной. Наверное, даже не ментовской.

Клавдий имел дело с — вероятно — помощником менеджера. Ему пересылали заказы. Он находил «объекты», обрабатывал, доставлял. У клуба были и другие агенты, но он не знал, кто… Он действительно не знал.

На него вышли два года назад. Один из его старых клиентов сказал, что некоему очень закрытому и очень престижному клубу нужен агент в Питере. Работа та же самая — поставлять «товар». «Агнцев». При том — девственников и девственниц. Товар штучный. Платили по двадцать пять тысяч за голову. Пять приходилось отстегивать психологине, если представитель клиента оставался доволен. Он обязательно сначала приезжал лично и смотрел. Брал далеко не всегда.

Когда стало ясно, что из Клавдия больше ничего не выжать, а за окнами машины потянулась полоса лесопарка, Эней сделал Игорю знак остановиться.

— Нет, — сжался на сиденье Клавдий. — Не надо!

Эней вышел из машины, обошел ее кругом, разблокировал дверь со стороны Клавдия и рванул на себя так, что смазливый сводник выпал на асфальт. Рука, прикованная к дверце машины, вывернулась, Клавдий заорал.

— Заткнись, — Эней перестегнул наручник себе за запястье. — Поднимайся.

Клавдий с трудом перебирал ногами — не поддергивай его Цумэ за шиворот, упал бы. Заведя жертву чуть подальше от обочины — неглубоко, только до второго ряда деревьев — Эней прижал парня спиной к одному из стволов, отстегнул свой наручник и сковал его руки за стволом.

— Ты сейчас умрешь, Никита, — Эней вынул нож из ножен на запястье. — Что ты чувствуешь? Поделись.

— Не наа…. - говорить Клавдий не мог. Голова на сторону. Хрип. Кажется, его рвало всухую от страха.

— Напуган он до усрачки, — Цумэ потянул носом. — Ну… по меньшей мере, до уссачки. И все-таки на что-то еще надеется… перебирает в головенке варианты — кого бы нам еще сдать, чтобы хоть минутку подольше пожить. А вдруг появятся, спасут… Но ведь не появятся и не спасут, и он это понимает. Так что его мотает от надежды к отчаянию. Знаешь, раздумал я

это говно потреблять.

— Леви падло не їдять, — ровным голосом сказал Эней. — А раскаяние он чувствует?

— Ты думаешь, до него хоть что-нибудь дошло? — с сожалением спросил Цумэ. — Нет. Хорошо бы, но — нет. Досада наличествует. На то, что не был умнее, на то, что так глупо дал себя поймать, не поднял крик, не побежал… А вдруг сумел бы вырваться? А вдруг мы да не успели бы его подрезать? Или успели бы, но не насмерть?

— Понятно, — сказал Эней. Спрятал нож, развернулся и пошел к дороге, на ходу включая комм и вызывая номер Занина.

— Алло, — промычал в наушнике предельно усталый голос.

— Не спишь?

— Не… что? Какое слово ты сказал? Я забыл, что оно значит, сейчас в словаре посмотрю.

— Мы взяли агента.

— Где вы? — голос Занина мгновенно изменился, словно специальной программой стерли посторонние шумы.

— По 19-му шоссе на восток до автобусной остановки «Лесная». Сразу увидишь наш джип.

— А как я его взял?

— Я тебе сейчас перешлю лог беседы, которую вел с ним твой сотрудник. И завтра к тебе явится с повинной твоя зацепка. По крайней мере, должна. Да… этот тип сопротивлялся при аресте. Немножко.

— Еду, — быстро сказал Занин и визор угас.

Эней сунул руку в карман, потеребил четки. Цумэ хорошо, он курит. Ему есть чем занять руки и рот.

Ощущение было гадостное. Ладно, к делу. Он набрал Антона.

— Привет.

На том конце смачно зевнули. Эней улыбнулся.

— Я тебя из кровати вытащил?

— Не, я прямо за терминалом уснул. Сейчас в кровать пойду. Или не идти?

— Извини, Тоха, — Эней сел на переднее сиденье джипа, подключил к комму бортовой компьютер. — Сейчас я тебе солью небольшую аудиозапись, прослушай ее — это раз. И пробей московский ночной клуб «Морена». Вряд ли найдешь что-то, кроме регистрационных данных, но так, на всякий случай. По максимуму — попробуй узнать, кто хозяева. В тех же чатах посмотри и прочем трындеже. Там еще бои — человеческие, собачьи. Так что в тематических может что-то найтись.

— Есть, — сказал совершенно проснувшийся Антон.

Хорошо быть молодым, подумал Эней, начисто забывший, что ему до 30 еще плыть и плыть. Брассом.

Не прошуршав ни единой травинкой, на дороге появился Цумэ. Аппарировал, не иначе.

— Во-первых, — сказал он, закуривая. — Клиент в обмороке. Во-вторых, капеллан у нас Костя. И в-третьих, спасать эту душонку, по-моему, поздно.

Эней не ответил. Набрал номер Кости.

— Слушаю, шеф, — а вот в голосе Кости ни тени сна — хотя он старается по своей армейской привычке урвать любую минуту.

— Ты подготовил контракт с Александровыми?

— Так точно.

— Поезжай к ним и подпиши. И собирайся на утренний монорельс. Едем в Москву.

* * *

…Если спросить у образованного москвича, что такое нелегальный бордель, то он ответит, что это химера речи — существует в языке, но не встречается в природе. Если спросить то же самое у москвича обыкновенного, то даже те из них, кто не опознает химеру языка, попытайся она загрызть его в темном переулке, согласится, что нелегальный бордель встретить в этой жизни не легче, чем летающего слона. В крупную зеленую клетку. Потому что, во-первых, все, что требуется человеку — от дружеской беседы до снаффа — ему охотно и с удовольствием продаст бордель легальный, а во-вторых, со всем остальным борется не столько полиция, сколько высокие господа. Обычными своими методами.

Обе группы москвичей совершат типичную ошибку. Там где есть спрос, будет и предложение. О да, в нынешние времена не то что почти все, а пожалуй и просто все можно получить с полного согласия партнера… но что если кому-то требуется именно несогласие. Причем настоящее?

…Это была та самая Старая Москва — узкие улицы, путаница переулков со странными названиями, дома в три-пять этажей с не по-современному узкими окнами и толстыми стенами, с двускатными крышами, с парадными и черными лестницами. Вот еще отличие Москвы от Питера, — подумал Игорь. — У нас так и называют лестницы «парадными», даже если это старый блочный дом с единственным выходом. Усмехнулся — давно ли Питер стал «у нас», а квартира на Фонтанке — «дома»? Иногда казалось, что всю жизнь, а иногда…

Переулок носил странное название Щипок, и по одну сторону там стеной стояли эти старинные дома, а по другую шел забор — квадратные столбы выкрашены белым, плиты между ним — желтовато-бежевым, четырехскатные навершия столбов — темно-красным. За забором виднелись деревья и двух- или трехэтажные строения. Забор охватывал целый квартальчик неправильной трапециевидной формы, а внутри находился искомый развлекательный комплекс-клуб «Морена».

Стоянок было две — одна, практически заполненная, внутри, вторая — снаружи. Кен, сидевший за рулем, завел машину на крайнее место внешней стоянки. Хоть и предполагалось, что эту «мазду» придется бросать, но вдруг еще пригодится? Как и положено водителю-телохранителю, Кен вышел первым, обошел машину и открыл Игорю дверь.

Карточка-пропуск с мерцающей зеленой голограммой утверждала, что клиент явился посмотреть на бои без правил. О настоящих намерениях клиента в ней написано не было. Карточку Игорь украл в казино того же клуба. Эней перекроил ее под данные Игоря — работа качеством пониже Енотовской, но чекер съест.

Охрана на входе не нашла в новых гостях ничего странного — молодой человек в очках-хамелеонах и дорогом костюме, с почти белыми, явно осветленными волосами, зачесанными назад и собранными в хвостик, и охранник при нем. У таких людей охранник — скорее признак статуса, чем насущная необходимость. А может, молодой человек занимался бизнесом не менее нелегальным, чем заведение «Морена» — тогда охранник вовсе не лишний… И в самом деле, что нужно добропорядочному молодому бизнесмену на такой, мягко говоря, незаконной затее, как нелицензированные бои без правил? Но ни оружия, ни сколько-нибудь подозрительных металлических предметов у беловолосого молодого человека и его охранника, крупного неторопливого парня, не оказалось.

Внутри, за узорными чугунными воротами, был уютный дворик со старыми вязами и кирпичными дорожками. У самого входа в двухэтажный, под ту же московскую старину отреставрированный дом, росли две стройные елочки. У крыльца уже горели фонари, хотя небо еще не потемнело окончательно.

За тяжелыми дверями из темного дерева находился неярко освещенный холл. Игорь направился было к лестнице, что вела в полуподвальный зал для боев, но вдруг резко остановился. Кен замер у него за плечом. Понял, что Игорь сканирует пространство.

— В бар, — сказал Игорь как бы сам себе, как бы разрешив некоторое внутреннее колебание гурмана, выбирающего, от какого блюда вкусить первым и решившего начать с аперитива…

Так это выглядело со стороны — а на самом деле ему было не по себе. Визу, в зале, горела ярким белым, обжигающе-холодным светом невероятной мощности газосветная трубка. Он «видел» ее отсюда, из холла. Это могло значить только одно — в зале находится старый варк. По счастью, «увидеть» точно также Игоря он вряд ли сможет — данпилы очень плохо «видны», это они не раз проверяли. Но попадаться на глаза такому деятелю… Игорь выругался про себя. Если их засекут, охота будет страшная. Черт же принес «высоких господ» именно сегодня.

— Что случилось? — спросил Кен.

— Тебе в зал нельзя.

Будь тут молодые варки — можно было бы рискнуть: они просто не знают, что такое священник; не понимают природы охватывающего их страха. А вот старики должны помнить. И там, в зале, наверняка старик, который, может статься, и данпила сумеет отличить от просто «надкушенного» человека.

Судя по долетавшему снизу шуму и постепенно сгущающейся смеси азарта, ожидания и страха, бои уже начались. Бар был самый обычный, со стойкой под черное дерево, дюжиной высоких стульев, десятком столиков, барменом за стойкой и зеркальной выставкой бутылок у бармена за спиной. Свет горел только над стойкой да над столиками, мягкий и рассеянный. Играла негромкая музыка — что-то легкое, обработанная до неузнаваемости классика. Антона именно такая музыка вывела бы из себя, он не любил easy-listening, а Игоря почти мгновенно проняло другое.

В баре, кроме них с Кеном, прохлаждались трое любителей пива у стойки, да парочка за угловым столиком, но здание (он это чувствовал) было полно людей — и второй этаж, и подвальный, и загибающееся направо крыло. И почти все они — за вычетом почти неощутимой обслуги — были одержимы страстями, страстишками и желаниями, горячащими кровь. Игорь ненавидел такие места еще человеком, а сейчас вдобавок остро ощущал ауру, отдававшую гнилью и мерзким возбуждением. Странно — было ведь время, когда это ему нравилось, как может нравится крепкое и слишком терпкое вино с пряностями. Тогда они с Миленой ходили в казино и в боевые клубы, чтобы окунуться в подобную атмосферу, и им было хорошо… Сейчас его воротило от таких мыслезапахов. Хорошо Кену — он этого не чует.

Прихваченный утром сотрудник сказал, что бардак — на втором этаже смежного здания, туда ведет стеклянный переход. Карточка сотрудника была теперь у Игоря, и на всякий случай имелась еще универсальная ключ-карта, «аникейка» работы Енота. Ну и свои собственные инструменты Игорь прихватил.

Проблема в том, что по краденой клубной карте мог пройти только один человек с охранником, а по карте персонала никто: здесь работало не так много народу, охрана знала всех в лицо. Поэтому…

Игорь снова осмотрел бар и мысленно вздохнул с облегчением. Эней — опять просочился, как у него только получается — уже сидел за стойкой. Он пришел днем и попросился на арену. Его взяли — и отвертеться от одного, как минимум, боя он теперь не мог. Похороны — за свой счет. То есть, это они так тут думают. А мы, зная нашего фукутё, скорее поставим на то, что похороны здесь будут за счет заведения. Он жив, здоров и готов к бою — это замечательно.

Эней чуть заметно кивнул. Причина, по которой Игорь и Кен оказались в баре, могла быть только одна — внизу есть кто-то, кто может их опознать. Значит, придется идти верхом. Риск больше, шансов затеряться меньше — но столкновение со старым варком — это уже не риск. Это заваленная операция. Охранник сделал Энею знак, тот допил свой молочный коктейль и вышел.

Из зала донесся вопль и обвал аплодисментов — публика приветствовала победителя. Это уже третий круг, пора. Игорь встал и снял очки.

— Где тут кабинет отдохновения? — спросил он у бармена. Тот показал пальцем.

Служебная дверь из бара в бардак была рядом с туалетом и предназначалась только для сотрудников. Если бы Игорь сразу двинулся в публичный дом, ему пришлось бы идти через другой вход, где его срисовали бы камеры слежения. Они и здесь есть, но, если все сложится хорошо… то есть, плохо… не зафиксируют ничего более подозрительного, чем запор.

Свой плащ Цумэ оставил на стуле — создавая впечатление, что отошел буквально на минуту. Если Нины в бардаке нет — разведка примерно столько и займет. Если она там — они вынесут ее через другой служебный вход.

…Поворот к мужскому туалету. Никого нет. Проходим мимо, к двери с табличкой «Служебное помещение». Карточка сотрудника — дальше тоже пусто. В одну сторону коридор, в другую — лестничная клетка и лестница наверх.

Они двигались неслышно, лиловато-серое ковровое покрытие гасило звук шагов. Игорь «принюхался». Он искал агнца. Напуганного, страдающего, живого. Девочку. С хорошим пространственным воображением. Или уже без него. Боже, только бы живую!

Спокойно, Цумэ, спокойно, сейчас главное — Нина, остальное потом, и этот боров потом, и те, кто за этой дверью — тоже потом… Здесь!

Универсальная отмычка сработала, дверь приоткрылась — вот тут может подняться тревога, но это не суть важно…

— …А-а-а! — захлебывающийся крик, сорванный голос.

Хлопнула, закрываясь и снова отсекая комнату от коридора, звуконепроницаемая дверь. Мужчина не успел ничего понять, потому что умер. Перелом позвоночника. Игорь отшвырнул его тело в угол, и там оно обрушилось, неестественно изогнувшись и непристойно раскинув ноги.

Девчонка рыдала и всхлипывала, а когда Игорь взял ее за руку, чтобы разомкнуть наручник, завопила снова.

— Ну-ну, маленькая, все уже кончилось, все теперь будет только хорошо… — Костя гладил девочку по волосам в то время как Игорь взламывал наручники. Странно, но Нина немного успокоилась — по крайней мере, перестала кричать. Костя, несмотря на свой совершенно разбойничий экстерьер, курение и пренебрежение дезодорантом, почему-то действовал на детей и женщин успокаивающе. А может, в том и дело было, что хорошо пахли и выглядели как раз здешние подонки…

Почувствовав шприц-ампулу, Нина дернулась было, но крикнуть не успела, обмякла.

Острая режущая нота дикого ужаса, забивавшая все остальное, исчезла.

Игорь перевел дыхание. Он знал, что номера здесь звуконепроницаемые, что снаружи никто не обратит внимания ни на какие вопли — разве что придет пора выпроваживать клиента, у которого истекло время. Но слышать этот отчаянный плач и чуять ее ужас у него не было сил. Тем более, что в номере пахло кровью и какой-то приторной дрянью. Кен завернул девчонку в найденный в душе халат, укутал с головой в покрывало. Перекинул через плечо — правильно, на руках спасенных принцесс таскают только в кино.

Прекрасно. Все прошло просто прекрасно. Игорь вспомнил вчерашнее… а, нет, уже позавчерашнее утро — черного от гнева и злости Занина, полотняно-белого Александрова. А ведь Эней это предвидел заранее, и велел Косте заказать билеты на монорельс еще до того, как Занину ответили — «дело взято в оперативную разработку».

Сволочи. Поганые купленные сволочи.

…Они вышли в коридор. Спокойным, но быстрым шагом. Вниз по лестнице, направо, там подсобка и служебный выход.

Первый человек им попался на лестнице. Официант с подносом. Игорь ударил его под подбородок напряженной ладонью, другой рукой плавно перехватил поднос. Официант осел на пол. Хорошие ковры в этом заведении — мечта террориста. Поднос Игорь поставил в угол лестничной площадки — его заслоняла раскрытая дверь.

Второй сидел у черного хода, и это был охранник. Игорь рванул к нему — он знал, что нормальный человек увидит только размытую тень, и даже если успеет… Но охранник не успел даже увидеть. Он остался сидеть где сидел, только голова склонилась набок под странным углом.

Замок на двери оказался механическим, электронная отмычка не годилась, терять время на подбор фомки не хотелось, и Игорь просто выбил его. Не слишком удачно — ушиб пальцы. Сигнализация не сработала, видимо опознала карточку обслуги. Хозяйственный двор пуст, освещения — никакого. Игорю это не мешало, он и так все прекрасно видел, а Кен двигался точно за ним. Охранник у служебных ворот, вышел из будки покурить — и это стоило ему жизни, а Игоря избавило от необходимости его оттуда выманивать.

Костя уложил девочку в просторный багажник. Некуртуазно, но если тормознут и увидят прямо в салоне изнасилованного ребенка…

Через двадцать минут они будут в Жулебино. Там детский дом и отличный медпункт, и заместитель директора, которая очень обязана «Лунному свету» и уже предупреждена. Если бы не ответ Москвы, не «оперативная разработка», можно было бы идти в любую

больницу и открыто обращаться в милицию. А так пусть Занин этих сволочей достает. Из Питера. С живым свидетелем на руках.

А пока что… пока что… Игорь напоследок улыбнулся отъезжающему Косте и стиснул зубы. Костя думает, что он возвращается за Энеем — и проверить, нет ли где еще потерянных детей. Это, конечно, так… Но лишь отчасти так.

* * *

…Запах обжигал горло, синей стеной стоял где-то за гортанью. У абсента когда-то была такая — только зеленая. Запах пота, какусейзай, алкоголя, адреналина, страха, возбуждения. Жадный запах с ринга — «я на ногах, а он нет, я жив, а он нет», жадный запах толпы «это все для меня»… У смерти всегда дешевый запах. Цена равна стоимости. Но те, кто на ринге, и те, кто в толпе, считают, что они что-то значат. И помогают друг другу возрастать в самообмане. Простенький букет, но со многими вещами по-прежнему идет хорошо.

По логике вещей, сейчас боец в синей футболке должен был улететь в заднее сальто. Но его соперник удержал его за талию — ноги синего стукнули по полу, он осел на спину. Парень в желтом схватил его за лицо, откидывая ему голову назад, приподнялся на правом колене — и, казалось без всякого усилия, ударил противника правым предплечьем в горло. Даже в задних рядах было слышно, как хрустнули сначала хрящи, потом позвоночник. Зал выпустил на волю задержанное за секунду до того дыхание. И взвыл. Невысокий седой мужчина почувствовал, как напряглась, а потом резко расслабилась его спутница. Сзади, в почти пустом ряду за его спиной, щелкнула, закрываясь, планшетка. Референт, видимо, закончил наводить какие-то очередные необходимые ему справки. Вот оттуда не шло ни возбуждения, ни любопытства. Даже подавленного. Этому, — с легкой завистью подумал седой, — не нужен абсент. Его зеленый огонь всегда с ним.

— Что Вы скажете о последнем бойце, Вадим Арович?

— Ким, Александр Платонович, 27 лет, из уральских Кимов. Инициирован шесть недель назад в качестве поощрения отцу, — тут в голосе референта отчетливо послышалось положенное неодобрение. Урал был пограничной зоной, там привились некоторые сибирские обычаи, а столичная элита — как старшие, так и люди — твердо держалась меритократии и презирала «азиатские» замашки сибиряков. — 18 дней назад покинул Екатеринбург, не закончив предварительной подготовки. Пока все, Аркадий Петрович.

— Почему вы решили, что он инициирован легально? — почему референт вообще решил, что мальчик — старший, Аркадий Петрович не спросил. Его спутница по-прежнему смотрела на ринг, где шел какой-то промежуточный бой, но внимание ее было поглощено разговором. Ей было абсолютно ясно, что Аркадий на самом деле разговаривает с ней, а не с человеком. Это было почти так. И вот из-за этого «почти» ей никогда и не сделать настоящей карьеры.

— Аркадий Петрович, нелегал не рискнул бы высунуться на поверхность сразу после инициации. И потом, проще было сначала проверить легальных — их ведь не так много, даже если смотреть по всей стране.

— Спасибо, Вадим Арович.

Бой внизу заканчивался. Сейчас победитель предыдущего раунда вернется на ринг — и распорядитель попробует выдернуть ему противника из зала. Это даже и не очень жульнический трюк. Сюда ходят люди из уличных додзё, которые не прочь составить себе репутацию. Ну а на случай отсутствия кандидатов у распорядителя наверняка припасено что-то впечатляющее, чтобы закрыть ночь. Ну, в этот раз запасной вариант ему не понадобится.

— Вадим Арович, а вам не кажется, что происходящее нарушает законы города Москвы?

— Безусловно, Аркадий Петрович. Если бы не мои сегодняшние обязанности, я бы, как офицер СБ, счел своим долгом принять меры.

— Эмма Карловна и я, как законопослушные граждане, настаиваем, чтобы вы пресекли это безобразие. Естественно, с минимальным ущербом для посторонних, — Эмма Карловна улыбнулась.

Референт кивнул, встал, вынул из кармана шнурок с маленькими петлями на концах, снял очки, аккуратно продел дужки в петли. Снова надел очки, заправив шнурок сзади за воротник рубашки. Теперь, если очки слетят, они не упадут, а просто останутся висеть на груди. Два процента людей на свете способны убивать себе подобных на холодную голову, без колебаний и сожалений, не зверея, не создавая защитных механизмов. Все они — социопаты. Большинство из них решительно ни на что не годится. Референт ребром указательного пальца загнал очки на переносицу и пошел по пандусу вниз.

— Габриэлян, — окликнул седой, — вы, кажется, забыли… — он указал ладонью на все еще висящую на поясе планшетку.

— Спасибо, Аркадий Петрович, — серьезно ответил референт. — У нее противоударный корпус. Рассчитанный на высокого господина. Скорее испорчусь я.

Интересно, — подумал референт, спускаясь, — госпожа Тон понимает, что происходит? Ей только что предложили место в команде, уважение, внимание к ее склонностям и нуждам. Забавно, господин советник, кажется, решил, что определил мой наркотик.

Он подошел к рингу подождал минуту, потом сделал три шага вправо и положил ладонь на плечо распорядителя боев.

— Если я не ошибаюсь, последний бой все еще свободен?

Распорядитель, крепко сбитый человек лет сорока-сорока пяти, не дернулся, руку сбрасывать не стал, не напрягся даже. Просто повернул голову и посмотрел на говорившего. «Проглотил» светлый костюм, очки, планшетку на поясе, болтающиеся на запястье часы. Потом стойку. Сделал шаг назад. А он не дзюдока и не самбист. Хм, неужели капоэйра? Ну в крайнем случае, придется ему спеть — он умрет от омерзения.

— Вы хотите выставить бойца? — спросил распорядитель явно для проформы.

— Я хочу участвовать.

— Вам нужно подписать отказ от претензий.

— Я уже сделал это на входе.

— Ваши имя и фамилия?

— В этом нет необходимости.

Распорядитель кивнул. Он уже понял, что дело нечисто, и решил, что нужно соглашаться. Неправильно решил.

— Пойдемте в тренировочный зал. Переоденетесь. Пять минут на разогрев…

— В этом тоже нет необходимости.

— Тогда ждите.

Отказ от разминки был чистым непрофессиональным пижонством. Но работал на нужное впечатление. Вот у распорядителя оно уже сложилось окончательно. И своему бойцу он о нем расскажет. А тот не поверит. Поначалу. Ну что ж, начнем раскачку.

Выход противника он едва не пропустил. Кивнул распорядителю — «Вижу, сейчас». Снял обувь. Аккуратно повесил пиджак на спинку кресла — хорошо бы остаться в пиджаке, но это уже будет перебор. Часы снимать не стал. На всякий случай. Кстати, на всякий случай же, неплохо было бы запихать в них метр молекулярной лески. Серебряной. Поднялся на ринг и — специально для Аркадия Петровича — ребром указательного пальца поправил очки.

— Хаджимэ!

Александра Платоновича до инициации явно неплохо учили. Он правильно выбирал расстояние, держал равновесие, следил за дыханием, автоматически уходил в защиту после каждого удара, сообразовывался с намерениями противника. После инициации его тоже учили — он довольно грамотно изображал человека. Но ритм… Ритм был четким и предсказуемым. Ким даже не пробовал сменить ведущую ногу. Правую, кстати. И еще он жульничал. Первый же пропущенный удар был много сильнее, чем это казалось по замаху. Второй, направленный в то же место, просто раздробил бы наглому очкарику бедро — если бы попал. Потому что как раз с этого момента на ринге начало твориться нечто странное.

Создавалось впечатление, что невесть откуда взявшийся бизнесмен не то читает мысли противника, не то просто видит будущее. На любую атаку он реагировал с опережением в доли секунды — просто максимально эффективным образом выходя из зоны действия. А парень в желтой футболке двигался быстрее, быстрее и быстрее — не замечая, что зал замолк. Потому что с какого-то момента не нужно было быть знатоком и ценителем, чтобы понять, что на ринге — варк. Вернее, кажется, два. Невысокий седой человек в заднем ряду откинулся на спинку кресла. Ему стоило большого труда не улыбаться, такой заразительной радостью било с ринга. Мир распадался на простые уравнения, в нем можно было менять параметры и складывать снова — сошлось! И опять сошлось. И сейчас уже видно — сойдется. Но вот сейчас… Он будет мне верен, — подумал Волков, — пока я ставлю ему интересные задачи. И некоторое время после того — из благодарности за интересные задачи. И в случае чего, он на меня не обидится, что тоже очень важно. А интересных задач хватит надолго.

Правая нога Кима пошла вперед. Когда она была в миллиметре от пола, Габриэлян нырнул. Правая рука на шее противника, левая захватывает щиколотку, сбить равновесие и — локоть вперед — навалиться всей массой. Желтого отбрасывает спиной на пол, он бы перегруппировался, но еще в воздухе толкнуть его правую ногу вперед, от себя, не выпуская, перехватить — правая вверх, левая вниз — и рвануть. Ким коротко вскрикнул, а сустав, удовлетворительно хрустнув, ушел вбок под совершенно неположенным углом. Приземление.

Диспозиция. Недоучившийся высокий господин на полу, на спине. Его противник на нем, колено уперто желтому в грудь, руки в стандартном захвате — челюсть-затылок. Ким еще и сейчас мог бы взять противника просто на грубой силе — но он в болевом шоке. Их не учат держать боль, не учат совсем. Молодые гиперагрессивны и старшим господам нужна на них какая-то управа.

— Молодой человек, — говорит Габриэлян, — посмотрите налево. Сектор Г. - он знает, что даже через пелену боли Ким способен распознать двух «старших» такой величины. — После того, как я сломаю вам шею, вы будете лежать тихо-тихо. Тогда у вас останется шанс вернуться в Екатеринбург.

Ким пытается кивнуть. Он поверил. Он не понимает, почему не чувствует противника, но списывает это на свое неумение. Он слишком хорошо знает, что у смертного нет шансов одолеть старшего. Все. Формальности как бы соблюдены. Скандала не будет.

Габриэлян резко сдвигает руки. Встает, достает носовой платок, пытается отряхнуть безнадежно пыльные брюки, бросает это пустое занятие и идет искать пиджак. Люди в зале сидят неподвижно, как под водой. Завтра городская санинспекция — или пожарная охрана — закроет это заведение из-за каких-нибудь тараканов в проводке и Аркадию Петровичу придется искать себе новый источник коктейлей. Нужно попросить у него разрешения задержаться на полчаса. Жаль, что легенда не позволяет забрать выигрыш.

* * *

Цумэ шел по коридору, открывая дверь за дверью. В некоторые комнаты — заходил. Голова была странно легкой, а все запахи вдруг перекрыл манящий аромат крови. Цумэ остановился. Коридор кончился, впереди был небольшой холл и стойка портье. Все верно, по плану здания здесь второй вход, для клиентов с синими клубными карточками. Сегодня у владельцев синих карточек выдался неудачный день.

Осветительные панели на потолке вдруг погасли, настала темнота, едва-едва разбавленная светом аварийного плафона у выхода.

Портье, невысокий узкоплечий мужчина, смахивающий на дятла, с ужасом смотрел на возникшего из ниоткуда высокого господина. Рука дернулась нажать на кнопку тревоги, но сигнала не было. Глаза варка горели красным огнем. Это было последнее, что портье видел в жизни.

Цумэ задумчиво смотрел на льющуюся из разорванного горла кровь. Сейчас из всего арсенала у него осталось только два чувства — брезгливость и жажда. Он остро хотел горячей, живой крови, но ему было противно даже представить, что он прикоснется губами к вот этой. Как будто в жилах портье кровь заплесеневела. В памяти возник другой запах — та была свежей и чистой, хотя отдавала порохом. Ее хотелось смаковать — даже без необходимости, даже насытившись… И с этим запахом было связано еще что-то, колючее…

Эней! Бои уже должны были кончится! Варки в зале — заметили ли они что-нибудь, кроме обычного коктейля боевой арены?

Цумэ развернулся и побежал обратно. У двери, отделяющей бордель от здания клуба, он задержался — не смог с первого раза попасть в щель карточкой-отмычкой. Еще раз, плавно… есть. В баре никого не было. Цумэ снова на всякий случай надел очки и скользнул к лестнице в зал. Прислушался. Там тоже никого не было, и медленно оседал и выветривался адреналиновый коктейль пополам со смертью, и почему-то с сильным обертоном ярко-зеленой, весенней какой-то радости. Старших варков тоже не было.

Где-то тут должен быть служебный вход и на втором этаже — кабинет управляющего и…..Охранник за конторкой, перегораживающией вход в служебную дверь, не спал. Он был мертв.

За дверью в приемной обнаружился еще один, тоже мертвый. Этот сидел за пультом наблюдения, и из глаза у него рос черный стержень дротика. Цумэ поморщился от запаха крови, как от вони.

А за дверью в кабинет управляющего стоял Эней, живой и совершенно невредимый. Судя по его виду, на арену он сегодня не выходил. Управляющий лежал поперек стола, свесив руки чуть не до полу. Неверный свет прозрачной рамки-монитора придавал сцене какой-то готический оттенок, вполне, впрочем, уместный.

— Ты его что, галстуком задушил? — спросил Цумэ.

— Нет, шею свернул.

Судя по голосу, Эней пребывал в глубокой задумчивости. Что-то он такое увидел тут… раз на ходу переменил план, в котором значился только один труп.

Цумэ прислушался. Похоже, в этой части здания живых не было. Тем временем Эней подцепил ко все еще работающему компьютеру лепесток внешней памяти. Все, конечно, не скачать, но с паршивой овцы…

Эней оставил его ждать конца перекачки, а сам вышел в приемную. Через открытую дверь Цумэ слышал, как Эней выщелкивает из накопителей картриджи с записями, потом какие-то вставляет обратно. Отцепив залитый информацией под завязку лепесток и выключив компьютер, Цумэ вышел из кабинета. Эней уже закончил с картриджами и что-то делал в недрах пульта, подсвечивая себе панелью комма. Наконец он вылез оттуда, двумя пальцами вытащил дротик из глазницы покойного охранника, завернул в полиэтиленовый пакетик и сунул в карман.

Теперь пора было уходить. Но Эней почему-то задержался у окна, высматривая что-то в щель жалюзи. Потом Игорь услышал хлопок отдаленного выстрела. Эней кивнул кому-то невидимому: порядок.

— А вот теперь идем.

Распорядитель боев вышел одним из последних. Один. Прекрасно. Габриэлян, распахнул дверцу и шагнул из машины.

— Не поймите меня превратно, — сказал он, — но вы проявили некоторую небрежность в подборе бойцов на сегодняшний вечер.

Распорядитель качнулся назад, перенося вес на левую ногу. Он ждал рукопашной. После цирка на ринге он ждал рукопашной — в его мире, люди или нелюди, умеющие так драться, редко упускали шанс показать себя. Габриэлян согнул руку в локте — как дети в парке «паф! ты убит». Только пистолет был настоящим. Зачем носить оружие за поясом? Для этого есть рукава. Да, из такого калибра слона не остановить — но откуда в Москве слоны? А не слоны… Серебряная пуля — сугубый перевод продукта — вошла распорядителю в левый глаз и застряла в черепной коробке где-то за правым ухом. Колени его подкосились — как у быка на бойне, когда брус ложится точно — и он с тяжким мягким звуком обвалился на асфальт.

— В следующий раз, — сказал Габриэлян, — будьте осторожнее, принимая деловые решения.

Его писали как минимум три камеры — и еще кто-то наблюдал за ним из окна второго этажа, но в данном случае это значения не имело.

* * *

Утром Аркадий Петрович пригласил неприлично свежего и бодрого референта в кабинет и выложил перед ним пачку полицейских фотографий.

— Габриэлян, а вам не кажется, что менеджер клуба и распорядитель боев, не говоря уже об охране, были некоторым перебором? Ваше счастье, что камеры отключились примерно за минуту до нашего ухода.

Менеджер? Охрана? Камеры? Как интересно… вряд ли это можно сделать и не заметить — обычно такие вещи начинаются на пятом десятке.

— Господин советник, мне показалось, что эти люди проявили несколько чрезмерное неуважение к существующему порядку вещей. Впрочем, я готов принести извинения.

— Я Вас понимаю, Вадим Арович. Но на будущее я просил бы вас заниматься своими личными проектами в свободное от работы время.

— Да, Аркадий Петрович, — а он, однако, доволен. Решил, что правильно меня посчитал. Не бывает добра без добра. Но день пропал. Если Аркадий Петрович меня «понимает», значит там вышло что-то посерьезней варка на арене. Придется поднять записи камер в зале, поговорить с Королем и выяснить, чем занимались в этой «Морене» и кто у нас до такой степени не любит дешевых жуликов.

* * *

…Допустим, по улице идет человек. Обыкновенный такой человек. То есть не очень, поскольку совсем обыкновенных людей не бывает. А этот и среди тех, кто не совсем, будет несколько выделяться. Ну, во первых, потому, что молодой человек в костюме-тройке, идущий прогулочной походкой по Садово-Сухаревской в 11 утра вызывает некоторое недоумение.

Особенно потому, что мелкий слепой дождь, как зарядил в 10, так и не переставал. Во-вторых, люди, которые в этом возрасте могут позволить себе сшитые на заказ темные костюмы из, кажется, английской шерсти, обычно не носят с ними малиновые, вышитые золотом жилеты и ярко-зеленые галстуки. А в третьих, явным недостатком подогнанного по фигуре костюма было то, что пиджак слегка оттопыривался сзади. Там, где за брючный ремень засунут пистолет. В общем, не объект, а радость филера. То есть, опять-таки был бы радостью, если бы не любовался время от времени своим — надо сказать, действительно стоящим того — отражением в витринах.

Ненавязчиво так любовался. Как гражданский. И тут радость кончилась и началась работа. Потому что молодой человек: свернул за угол и резко остановился (обозначив первого ведущего), затем перешел улицу на красный свет, нырнул в модный магазин, поднялся в отдел детской одежды и тут же спустился — шесть эскалаторных переходов, три вверх, три вниз, горе какое. Вышел и разве что не переходя на бег ринулся к метро. Доехал до Новокузнецкой, пробежался по всем эскалаторам сетки Новокузнецкая-Третьяковская-Новокузнецкая. Снова сел — в последний вагон. Вышел на Павелецкой, подождал пока схлынет толпа — и неспешно пошел через платформу к первому вагону поезда, идущего в обратном направлении. На этом, обе группы, висевшие на нем с Таганки и теперь уже прекрасно видевшие друг друга, сдались. Потому что пасти объект демонстративно им никто не приказывал. А Миша-Король, чьи фамилия и отчество уже год как плавали в Лете вместе с официальной рабочей кличкой Габриэляна, еще покрутился на Пушкинской-Тверской-Чеховской и уже спокойно поехал обратно на Цветной Бульвар. Он вовсе не отрывался от «хвоста». Это делают иначе. Он объяснял хвосту, что с ним он никуда не пойдет. Этот номер не годится, если вы пытаетесь слиться с мирным населением, но какой смысл изображать гражданского после того, как этим утром предъявил по меньшей мере восьми милицейским чинам карточку сотрудника Цитадели?

Допустим, по Мясницкой идет человек. Обыкновенный такой человек, под сорок или чуть-чуь за. Высокий, страшно сутулый. В куртке, черной водолазке и джинсах. Не замечая вокруг себя ничего. Он проспал и опаздывает — и поэтому своих наблюдателей в полном составе он просто теряет еще на метро «Лубянка», не ожидая, пока они бросят его сами.

Допустим от Цитадели отъезжает машина… А вот тут группа, скажем так, прикрытия имела приказ на открытую слежку и «довела»-таки Вадима Аровича Габриэляна до кафе «Три попугая» на Цветном. Но столик стоял так, что читать по губам не стоило и стараться, жучков как страус склевал, а когда все трое дождались кофе и достали рабочие планшетки, с которых каждый чих вообще-то шел на центральный компьютер Цитадели, последний хвост отвалился, решив, что только что работал вероятным противником в рутинном упражнении на ООС. А зря. Потому что планшеткам, как и любой электронике, полностью доверять нельзя.

Перекрестный, в основном электронный, обмен информацией занял около часа.

— Да, — сказал Габриэлян. — Хорошо, что мы больше не студенты. Потому что за вчерашнюю историю те же Васильев или Штерн организовали бы нашей теплой компании экстренный выпуск на тот свет. И мне совершенно нечего было бы им возразить.

Король и Суслик молчали. Габриэлян был прав. Подпольный бордель в центре Москвы. Подпольный бордель, о котором они не знали. Господин советник вчера посетил его второй раз. А они не знали. Если бы Габриэляну не пришло в голову изобразить высокого господина, ночная операция дала бы врагам Аркадия Петровича Волкова роскошное оружие против него. Теперь-то всем — от милиции до последней вороны в Цитадели — было совершенно ясно, что произошло. Господин советник посетил клуб и что-то почувствовал. Пришел второй раз, убедился — и выразил свое неудовольствие. Да, теперь всем все ясно. Пронесло. Совпадение. Слепая удача. Чудо. А чудеса отличаются тем, что не повторяются. Действительно, за такую работу — только в известку.

— Выводы, я полагаю, ясны. — Король, который знал, как Габриэлян снимает напряжение, подумал, что не хотелось бы ему быть тем старшим по званию, который первым попадется командиру на дороге. А еще меньше ему хотелось быть начальником службы безопасности Цитадели. И еще меньше — самим Габриэляном, нечисть побери его перфекционизм. А он-то надеялся, что вчерашнего варка хватит надолго…

Король был не так уж неправ. В голове Габриэляна в тот момент стремительно приобретал очертания план, который во-первых, должен был в конечном счете дать группе доступ к милицейской агентуре (поскольку держать руку на пульсе теневой Москвы втроем — задача все-таки невозможная), во-вторых, сильно поднять настроение самому Габриэляну, в-третьих, несколько испортить ему же что-то слишком радужные отношения с господином советником, ну и в четвертых… План этот включал что-то около 50 грамм очередной сусличьей ЛСД-производной, систему водоснабжения московской мэрии, вернее третий ее сектор, одного чрезвычайно коррумпированного чиновника, которому сильно повезло прошлой ночью (молодец, Король, это клад, а не база данных), и двух офицеров милиции… От немедленной реализации плана (который, впрочем, был с некоторыми поправками осуществлен три месяца спустя) город спасло то, что на планшетке у Габриэляна по-прежнему крутилась извлеченная Королем с резервного наблюдательного пункта «Морены» запись.

И получалось по ней, что как раз перед третьим боем в баре рядом с высоким беловолосым щеголем оказался на полторы минуты… тот самый паренек, что заявлялся на последний бой и которого Габриэлян жестоко лишил шанса сломать себе шею. На предыдущей пленке лица не было, но зачем нам лицо? Есть одежда, пропорции, манера двигаться…

Тем более что… ну-ка, увеличим… что лицо у мальчика правленое, чиненое. Всем хорошая работа, только исходный материал, наверное, был из рук вон плох — бедная мимика, мышечный паттерн «смазан». Сейчас оно еще ничего, а вот годам к сорока пяти юношески-гладкий лоб станет роскошной особой приметой. Если паренек доживет, конечно. Однако…

— Миша, Андрей…

Зачем кидаться к чужой планшетке. Не нужно. Своя есть.

— Лицо… — говорит Кессель. Он — со своей вечной водолазкой, шкиперской бородкой и незажженной сигаретой — был бы неуместен за этим столиком, если бы не тот простой факт, что Суслик смотрелся естественно везде — от помойки до светского приема.

— Второй, — говорит Король.

— Миша, открути назад и попробуй примерить его на себя, — а Суслику ничего говорить не нужно. Он наверняка уже вывел развертку и работает с комбинациями.

Король смотрел на свой экран. Суслик — на свой. Потом Король встал. Отошел почти к самой кассе и двинулся обратно. Что-то было не так с его осанкой, с походкой. Да все было не так. Король шел, как будто его точка равновесия находилась вне его и _выше_. Как будто он висел на невидимом шнуре, проходящем точно сквозь макушку. Танго, у-шу и что еще? Когда Король приблизился к столу, Габриэлян бросил ему в лицо чашку с кофе. Миша взял ее из воздуха. Жидкость хлюпнула, но осталась в чашке. Король толчком выдохнул, покрутил головой. Человек за соседним столиком удивленно посмотрел на них. Суслик не поднял глаз от компьютера. Хотя наверняка все видел и сделал выводы.

— Грустно быть сообщающимся сосудом, люди, — пожаловался Король. — Никогда не знаешь, с чем сообщишься в следующий раз.

— Он старший. Инициирован пару лет назад, — заключил Габриэлян. — И нелегал, — и объяснил: — Он в зал не пошел. Хотя из бокового выхода зала в правое крыло проходить удобнее чем из бара.

— Все страньше и страньше. — сказал Король. — Старший-нелегал, работает в группе с людьми… А мы опять ничего не знаем. Да обнаружься старший в подполье… Постойте…

— Отнорок, — пожевал губами Суслик. Смотрел он на экран, световое перо плясало по планшетке, но Суслик был многозадачной системой. — Его наверняка прикрывает его группа. Можете быть уверены, коллеги, если это подполье, то для большинства он — человек.

Суслик был на восемь лет старше Габриэляна. И во многих вопросах на две головы выше. И если бы его не поломали когда-то, быть бы ему в группе главным. Но сейчас у Суслика сильных желаний было меньше, чем у самого Габриэляна. — Я закончил.

С экрана планшетки на Габриэляна смотрел молодой человек «полтавского» типа — высокие скулы, глубоко посаженные большие глаза, густые брови, широкий выпуклый лоб, прямой нос, подбородок с ямочкой… А главное, в базу данных лазать незачем.

— Знакомьтесь, господа, так до недавнего времени выглядел очень шустрый молодой человек из подполья по кличке Эней. Хотел бы я познакомиться с тем, кто дал ему это прозвище.

— Почему? — поинтересовался Король.

— Потому что насмешники — хорошие пророки. Троя-то сгорела, а мальчик жив.

— Ну раз это Эней… — и то, что Суслик сказал «раз», а не «если», было важно. — Тогда понятно, кто второй.

— Его партнер по Екатеринославу.

— Да уж. Второго такого конфуза на нашей территории давно не случалось.

— Случился, — фыркнул Габриэлян. — Вчера. И с теми же фигурантами. Но вообще — очень интересно. То есть получается, что они и не расходились. И что серия «Тенчу» — совместное предприятие. Однако. Вот, значит, как копенгагенский ларчик открывался. Так, телохранитель нашего каскадера может быть лицом вполне легальным — надо будет его найти. Я подумаю, как это легендировать…

От стойки шел официант с коммом на подносе. Габриэлян посмотрел на свой вполне работоспособный… развлекаетесь, Аркадий Петрович?

— Добрый день, господин советник. Да. Да. Безусловно. Спасибо.

Выключил телефон, подозвал тактично отошедшего официанта, подождал, пока тот отойдет, повернулся к своим.

— К сожалению, все откладывается. Ручаться не могу, но, кажется, мы едем в Екатеринбург.

* * *

Антон выспался, пока они мотались «туда и обратно». Они выспались, пока у Антона были две лекции и семинар. Потом Антон просматривал добычу Энея, потом к нему присоединился сам Эней в то время как Игорь с Костей ездили к Александровым, к Занину и по магазинам. Когда они, наконец, собрались все вместе на кухне агентства, было восемь часов вечера.

Антон прокрутил несколько записей Игорю и Косте — не все, выбранные места.

— Мнда, — сказал Игорь, разглядывая чуть смазанный застывший кадр — лицо шатена в очках над поверженным варком. — Вопрос номер раз: «что это было»?

— Это был, — Антон весело оторвал кусок лаваша и завернул в него «охотничью» колбаску, — Вадим Арович Габриэлян, референт советника Волкова. Вот он, — перчатка Енота очертила на экране терминала квадрат, Антон перетащил вырезку в соседнее «окно», увеличил в несколько раз. С экрана смотрел седой мужчина с очень молодым лицом и старыми глазами. Варк, к гадалке не ходи…

Игорь присвистнул.

— Значит, это он и светился так мощно.

— Да, — сказал Эней. — А уж как мы засветились, Игорек. Как пасхальная свеча.

У Игоря промелькнул в голове образ пасхальной свечи в совершенно темном храме. Да, сравнение попало точно в «яблочко». Именно так. Как же это мы ушли? Если в зале был гауляйтер, всю эту «Морену» в четыре слоя должны были обложить по периметру.

В четыре слоя — а мы и зашли к себе домой, и вышли спокойно, и представление это на арене… И при таком пожаре нам бы выдергивать Антошку и сквозь землю проваливаться — а мы вернулись на базу, как ни в чем ни бывало.

— Эней, — спросил Игорь, — ты там из окна на что-то смотрел.

— А вот на референта этого и смотрел. — в руках Энея брякнули четки. Тяжелые, яшмовые, на кевларовой нити, они были и оружием, и «предметом для рукоблудия», как выражался Костя. «Рукоблудить» Эней начинал, когда бывал чем-то раздражен. — На то, как он угрохал менеджера боев. Хорошая привычка пистолет в рукаве носить — надо бы перенять.

— Подожди, — сказал Кен. — Ничего не понимаю. Какой менеджер? Ты же сказал, что шею ему свернул.

— Менеджеру клуба. А это был распорядитель площадки, — с ангельским, видимо, терпением разъяснил Эней.

— Все равно не понимаю…

— Он взял все наши трупы на себя, — со вздохом объяснил Игорь. — Помнишь, ты еще удивился, когда Занин сказал, что дело тихо прикопали? Будет следствие против Гремихина и Локшиной — и все. Остальных судит уже высшая инстанция. Так вот, это — его работа. Ну, наша тоже… но нас никто не ищет, потому что о нас никто не знает. Кроме него. А выйти на «Лунный свет» проще простого. Отправлял Занин данные по «Морене» в Москву? Отправлял. От него до нас — одно звено цепочки.

— То есть, нам надо сматывать удочки, — подытожил Костя.

— Да, — кивнул Эней. — Без суеты, без паники. Продать дело и перебраться в Подмосковье.

— Нет, — сказал Антон. — Нельзя.

Игорь с Кеном повернулись к нему.

— Мы закон нарушали? Не нарушали. Вторглись в частное владение, и если бы ошиблись, могли бы потерять лицензию. Но не ошиблись. Убили, скажем, n гостей и персонала — в ходе законной инообороны. Обо всем доложили соответствующим властям. Мы ж доложили? Правильно? Так с чего нам бежать?

— Ты был бы прав, Тоха, если бы это, — Эней показал пальцем на экран, где отряхивал брюки шатен в очках, — были менты. Но это не менты. Это даже не СБ. Это аппарат гауляйтера непосредственно. Лично я не хочу попадать в поле его зрения.

— Но мы уже в поле зрения. Сбежим — совсем засветимся.

— A gentleman will walk but never run, — наставительно сказал Эней. — Не сбежим. Отойдем. Ликвидация дела все равно потребует времени. Поиск хорошей базы. Опять же надо предупредить хурал. Но в общем и целом — морально готовьтесь.

— Место теплое, — Костя досадливо крякнул. — Насидели.

— Хорошего понемножку.

— Почему ты его так… опасаешься? — спросил Игорь. — Ну, дерется он круто. Еще что? Нет, я твоего решения не оспариваю, курбаши. Мне просто любопытно.

Эней снова погремел четками.

— Енот, покрути бой еще раз. В замедленном режиме.

Антон с видимым удовольствием перевел курсор на начало записи.

— Смотри, — палец Энея проследил движение ноги Габриэляна, уход от мощного low-kick, контратаку руками… — Варк атакует стандартными связками. Он балда, сопляк. Выучка начальная есть, в остальном полагается на беса. А вот этот — тактик. Он по первому же удару, по постановке корпуса вычисляет эту связку, и сразу же просчитывает контратаку. Не в том штука, что он быстро движется. Это дрессировка. А вот соображает он быстро — это уже от природы. И от опыта. И это еще он не все свои ресурсы задействовал. Ты посмотри, как он вышел — в очках, при планшетке, ботинки только снял… Он свою силу знает и показывать ее не боится.

— Черт, — сказал Игорь. — Очки. И на ремешке еще…

— Ох, — Антон скривился, надо же пропустить такое.

— Очки? — не понял Эней.

— Чтобы у гауляйтера, у хозяина страны да близорукий референт? И он его посылает на арену свернуть в бараний рог высокого господина? Ну, молодого, ну, зарвавшегося, но господина же…

— Я что-то не понял, — сказал Костя. — Объясните глупому сельскому попу, при чем здесь очки.

— При том, что близорукость вообще-то лечится. А варки физических недостатков терпеть не могут.

— Даже не столько варки, — поправил Игорь. — Сколько их прихвостни из людей. У них там моветон быть ущербным. Даже просто стареть неприлично — молодятся все со страшной силой. Человек, который при физическом недостатке там пробился — это… это все равно как если бы негр пробился в сенат в южном штате двести лет назад, понимаешь?

— И не просто пробился. — Эней скривил рот. — Но и не дает об этом никому забыть. В глаза тычет, что плевал он и на мнение варков, и на мнение подосиновиков.

— А советнику это нравится, — протянул Антон. — Иначе никак не получается.

— Интере-есный у нас верховный упырь, — Костя тоже приложился к лавашу. — Слушай, а почему мы так мало знаем про то, что у них там в сферах творится? Ведь явно что-то происходит. Неужели среди подосиновиков продажных нет?

— А как проверять? — спросил Игорь.

Хотя теперь есть, как. База данных «Морены». Вот это брать в разработку. И Алекто привлечь. И все равно было нехорошо. Игорь понимал, почему дергается Эней. Гауляйтеры должны сидеть за трехметровой броней, в кольце охраны — и все равно нервничать. А не шляться по городу с дамой, секретарем и, вероятно, шофером. И крысы должны быть крысами. А не…

— Переезжать все равно нужно, — сказал он, беря с тарелки последнюю колбаску и заворачивая в последний клочок лаваша. — Два года на одном месте — это много, даже если бы мы не засветились. Кстати, знаете, как у армян называется последний кусок на тарелке?

— Не-а, — помотал головой Антон.

— Позорный, — сказал Игорь, разглядывая еще раз лица Волкова и Габриэляна.

* * *

Утренний ритуал бритья был так привычен и отлажен, что Эней его почти и не замечал — вот он встал перед зеркалом, думая о своем, уже слегка щетинистый после дня и ночи — а вот он уже гладкий, и щеки пощипывает мятная прохлада, и колпачок тюбика пены закрыт, и утекли в водосток ее наплывы с обрезками волосков, и тройное лезвие тщательно промыто. И он не может ответить на вопрос Цумэ — как это ему каждый раз не обвал все промывать, закрывать и завинчивать. Привычка. Механика. А что у Цумэ другие привычки (Эней поморщился и закрыл его тюбик тоже) — так все уже и ворчать на этот счет перестали.

Эней повесил на сушилку маленькое квадратное полотенце, отступил от зеркала на два шага. С той стороны смотрел невысокий, экономно сложенный молодой человек в синих «боксерских» трусах. Лицо его уже немного взялось загаром — к нему легко приставали солнечные лучи, сентябрь он встречал уже сущим цыганом — а тело было все еще белым, и

старые шрамы на нем темнели, а не светлели. Новых было мало: в прошлом году одна горячая мадам чуть не пропорола бок ножницами, да в этом отхватил шипованным ботинком по бедру. И в принципе все — старые и новые — стоило бы зашлифовать, и Фогель из медицинской секции устроил бы это за сутки. Но Эней почему-то этого не хотел делать. Понимал, что глупость это, мальчишество — а все равно не звонил Фогелю.

День обещал быть неплотным — и следовало использовать это для отдыха. Он чувствовал себя усталым, и знал, почему: неразряженное напряжение. Настроился на драку с варком, мобилизовался весь — и не подрался. Из-за этого референта, будь он неладен. Нет, с одной стороны это, конечно, хорошо — шут его знает, чем мог бы кончиться бой. На девяносто процентов Эней был уверен в победе даже после того как раскусил варка — но ведь удаче остаются целые десять процентов. А это много. Так что появление референта — это

скорее хорошо, чем плохо… И все-таки плохо. Нет, дело даже не в том, что они засветились. По этому поводу решение уже принято. Дело в другом. В самом референте. Игорь это очень вежливо сформулировал вчера — «опасаешься». Здесь, наедине с собой, глядя в глаза собственному отражению, Эней мог сказать правду: он не опасается. Он боится.

Его учителя натаскивали его, вбивали в позвоночник — в бою с варком нельзя думать. Как только в ход идут лобные доли — ты пропал. Потому что варк заведомо быстрее. Работать нужно на интуиции, на рефлексах, это единственный шанс сравняться в скорости. А чертов щеголь именно думал. С опережением. Обсчитывал противника. Из всей команды «Луны» с такой скоростью могла соображать разве что Алекто, компьютер модели «Ниро Вульф», стационарный. А оказывается, по миру ходит еще и модель «Мориарти». Будь Габриэлян просто ментом или СБшником — можно было бы прощупать, поискать контакты, попытаться подкупить, шантажировать, убить. Но референт-телохранитель гауляйтера — это глухо. Если даже удастся его достать, шум выйдет на всю страну.

И все равно жужжал жучок в ухе, что хуже не будет, что все, что могло сгореть, сгорело уже. В тот момент, когда Цумэ подсел к нему в баре.

А было ли возможно что-либо иное? Он покрутил в голове варианты. Нет, нет и нет. Нельзя было оставлять Нину упырям — неинициированным, но все же упырям. Нельзя было не заявляться на бой — просто не было иного способа ввести третьего человека в здание и обеспечить отход. И совсем без трупов Цумэ не обошелся бы, даже если бы не сорвался: по дороге им с Костей встретились трое. И больше всего беспокоил именно то факт, что никто до сих пор не пригласил Костю на Гороховую.

Кстати о Косте. Исповедь и спарринг. Именно в таком порядке. Потому что трупы, которые оставил за собой Эней — были тоже сверх необходимости. Он мог вырубить охранников и менеджера клуба, не убивая. Сдать его ментам, которым, сколько раз их ни купили, после визита Волкова ничего не осталось, кроме как выжечь этот гадюшник. Но Эней убил их, и убил не без удовольствия. Потому что не дали подраться, а напряжение сбросить требовалось. И потому что Нина — совсем еще ребенок. И потому что она похожа была на Мэй…

И еще… и это, наверное, было самым опасным, потому что где-то там в глубине он отождествлял настоящее, правильное правосудие с собой и своими. А не с милицией, служившей вот этой власти.

Хотя… — он надел футболку, брюки — Занин ведь нормальный мужик. И даже более чем. И те из его коллег, с которыми Эней постоянно имел дело — тоже. В основном они видели свою цель в поддержании порядка — для людей. Хотя были и случаи, подобные тому, что Эней застал в подполье: разочарование, выливающееся в ненависть и в продажу души.

Занина, подумал он, надо вербовать, раз мы переезжаем. Он не просто приличный мужик, он сильно рискнул в этот раз с нами. И не только из-за девочки. Он на многое готов, чтобы не быть беспомощным — это нам годится.

Было, было правило — не вербовать никого из тех, кто проходит проверку на лояльность. Но к службе Aeneasа оно относились не всегда.

Эней спустился в офис, где Костя предавался блаженному безделью: смотрел выкопанный Антоном из каких-то нетей древний фильм. Такой древний, что не только плоскостной, а даже еще черно-белый. По экрану летали кургузые самолеты времен Второй Мировой.

— «Хроника пикирующего бомбардировщика»? — название всплыло откуда-то.

— Не. «В бой идут одни „старики“».

— Я тебя не оторву?

— Оторвешь. Пошли на кухню.

По дороге Костя заглянул в свою комнату и вышел оттуда с епитрахилью. Семь больших золотых крестов, один — точно посередине — маленький. «Грехи мои на вые моей».

Перебросив широкую ленту через шею, Костя сел к столу спиной. И тут просигналил комм. Общий канал, канал связи «Луны» с боевой группой «Синсэнгуми».

— Секунду, — Эней шагнул к терминалу, активировал.

Пришедшее текстовое сообщение состояло только из адреса, по которому следовало прислать ответ, и короткого слова: VOPL!!!

«Ну вот», — человеческим голосом сказал жучок в голове, — «приехали».

Заткнись, насекомое, — рявкнул Эней про себя, — адрес уральский.

— Отвечай, я подожду, — понимающе кивнул Костя.

Эней сел за терминал, включил шифровальную программу, прямо вживую набросал:

«Что случилось?» — и бросил на указанный адрес текстовое сообщение.

Ответ пришел мгновенно, с другого адреса — и радости не добавил.

«Утонул катер, на борту шесть человек команды и два пассажира».

«Спасательные работы ведутся? Сколько у нас времени?»

«Мало. Не знаю, сколько нам купят на катере. Максимум — трое суток».

«Будем…» — Эней задержал руки над клавиатурой. Антон должен отпроситься в универе, у Кобольда нужно получить оружие, переключить все питерские дела «Луны» на Циника и побеседовать с занинским начальством о возвращении Нины. Как хорошо, что не в правилах «Луны» вести два-три дела одновременно… В текущей почте четыре предложения, два из них — это сразу нужно писать вежливый отказ, еще два — как-нибудь так отбояриться, чтобы согласились подождать несколько дней. И ночь на сборы. И сутки на дорогу… — «Через двое суток».

«Ждем. Конец связи».

Эней отключил комм.

— Пятница сегодня, — вздохнул Костя. — Опять человеческой Литургии в воскресенье не будет.

Эней улыбнулся и пожал плечами. После того, как они начали вести «стационарный» образ жизни, Костя перешел на православное богослужение, иногда сослужа Давидюку, иногда подменяя его, а иногда сам. Антону нравилось, а Эней все никак не мог взять в толк, зачем воспоминание о Вечере нужно превращать в двухчасовую китайскую оперу.

— Ты бы хоть вид сделал, что огорчился, еретик, — насупился Костя.

— Нам бы дожить до воскресенья, а, Кен?

— На ближайшие десять минут — отец Константин.

 

Глава 2. Зодиак

Как добраться из Москвы в Екатеринбург? Можно самолетом — рейсовым или чартерным. Можно поездом — это сутки. Можно машиной — 1700 километров, это дня три. А можно скоростным монорельсом — шесть часов от Москвы-Казанской. Быстро, спокойно, есть пространство для маневра — и пассажир может не опасаться, что его бытовая или вовсе небытовая электроника войдет в противоречие с чуткой навигационной системой. А что до фактора внезапности, то благодаря господину Беллу в этих краях уже двести лет ни на каком истребителе никого врасплох не застанешь — в Москве еще и не решили ничего, а в провинции все уже известно.

Великая вещь монорельс — свистит себе по прямой со скоростью 320, а за окном никакой тоски, никакого долготерпения. Эту корову по колено в болоте разве кто разглядит? Левитан? Что вы — краски сминаются, объекты дробятся, сам воздух разделен. Моне? Сислей? А по Восточной Сибири не ездить бы так. Там все-таки тайга, все-таки дух захватывает. Ну так и нет в Восточной Сибири скоростных дорог. Пока.

А в капсулах-вагонах горит желтый свет, и во второй от локомотива описывает круги по проходу Король, злой как прототип, которому испортили свадьбу.

— Это жизнь? Это не жизнь. Это работа? Я тебе скажу, Вадим, что это такое. Это русская национальная игра — «Барыня прислала сто рублей». Да и нет не говорите, черный с белым не носите. А в результате…

— А в результате, — не поднимая глаз от планшетки, сказал Габриэлян, — получается, что мы за Аркадием Петровичем пока не успеваем даже втроем. Потому что он перспективу оценил еще вчера вечером. И пока мы занимались «Мореной», господин советник — сто из ста — уже послал эмиссара к старшему Киму. Кого-то серьезного. И говорили они, полагаю, не столько о судьбе блудного отпрыска, сколько о вопросах более существенных.

О да, у господина советника Волкова и промышленной империи Платона Борисовича Кима был потенциальный общий интерес, да такой, что ради него стоило забыть о всяких мелочах вроде регионального сепаратизма. А выходка Кима-младшего дала Волкову и прямой доступ, и возможность демонстративно не воспользоваться рычагом давления.

Пока ты собираешь многочисленные плоскости во что-то путное, кто-то охватывает весь объем. Врожденное комбинаторное мышление плюс столетия опыта. Этому бессмысленно завидовать.

Суслик открыл глаза.

— Поправь меня, если я ошибаюсь. Шеф свердловского СБ Ильинский занял этот пост еще при предыдущем гауляйтере. Уже поколение фактический хозяин области. Губернаторов просто подминает. Аркадий Петрович первым делом попробовал его повысить, но тот отказался — и начал лихорадочно готовить отплытие в сторону Сибири. Поскольку там ему позволят оставаться ханом — какое-то время. Так?

— Ты хочешь сказать, — остановился над ним Король, — что он никак не мог бы провернуть это один?

— Да. Весь местный тяжмаш должен был по меньшей мере не возражать. Поэтому и получилось то «черного и белого не покупать», которое тебе так не нравится. — Суслик запрокинул голову под вполне нечеловеческим углом. — Если ловить Ильинского на измене, в которой он безусловно виновен, с ним сгорит слишком много людей и старших, с которыми еще можно договориться.

— Но на чем-то его все равно придется ловить…

— Ну Аркадий Петрович, — улыбнулся Габриэлян, — вероятно, собирается ловить его на нас. Согласись, мы неплохая лакмусовая бумажка. Во всяком случае, группу прикрытия нам выделили без звука и именно ту, что заказал я. Так что для разнообразия, наша огневая поддержка, если до этого дойдет, будет палить в противника, а не в нас.

— На живца и зверь бежит? — поморщился Король. — Далеко не всегда.

— Поэтому я полагаю, — щелкнул планшеткой Габриэлян, — что наш новый друг отправится загорать не за превышение полномочий, а за служебное несоответствие. Сейчас у него в мешке сидит семь человек из местной «подземной дороги». Когда у нас имел место последний успешый налет на тюрьму СБ, а?

— Двенадцать лет назад, — сказал Суслик. — Братислава. Саневич. И начальник регионального СБ пошел в распыл.

— Тюрьма — это хорошо, — улыбнулся Король- Это почти по тексту. Жалко, что их строят из огнеупора.

Великая вещь монорельс — и поспать, и поговорить, и подумать…

* * *

Быстрее, быстрее, быстрее!

Мга-Волхов-Тихвин-Пикалево-Бабаево…

Почему джипом? А потому что поездом долго, на монорельс сесть — засветиться, равно и на самолет, и там своя машина может ой как пригодиться.

Череповец-Шексна-Вологда-Буй-Галич-Нея…

Никаких ночевок в городах. Никаких привалов. Спать — в машине. Жрать — в машине. Сменяться за рулем. Короткие остановки — отлить с обочины, вытереть давленых жуков с лобового стекла — «дворники» не справляются с таким количеством трупиков, хитин — это полисахарид и даже на что-то годен, но не в этот раз… — и снова в машину.

Мантурово-Шарья-Котельнич-Киров…

Антон на заднем сидении тихо поминает языческий пантеон — спутниковая связь как начала шалить под Вологдой, так, видимо, и будет до самого Урала.

— А ведь плохи дела, — вдруг говорит он. — Если они разобрались с телефонными номерами, они просто должны выйти на узел.

Зуевка-Фаленки-Глазов. Ох, что за дыра этот Глазов — железная дорога пересекает трассу, стой и пропускай все эти товарняки… По залежам мусора на полу можно изучать географию европейской части России. Бумажные стаканчики из-под кофе — Вологда, родина Кена. Обертка от сандвичей — Бабаево. Поддончик с бумажной прокладкой, в жирных пятнах от неожиданно вкуснющих жареных пельменей — заправка в городке с удивительным названием Якшанга. Раскисший стаканище от «Кока-Колы» — Киров. Вот только так Антон и запоминал все эти города и городки — а в остальном они размывались, сливались в его сознании: не успеешь проскочить один — как из-за горизонта выскакивает другой. Автобан — серый конвейер, который подает их с регулярностью деталей на обточку…

Кен пророчит всем в конце пути мучительный запор. Спасибо, Костя.

Балезино-Верещагино-Краснокамск-Пермь…

Ночь, фары дальнего света щупают асфальт впереди, и бабочки пепельными метеорами проблескивают в воронках света — чтобы погибнуть на лобовом стекле.

Пермь, Пермь-Вторая, в полуночном луче, с базукой на плече… страна наполнена номерными городами, комаров тоже разводят номерных, длиннохоботных, военно-промышленных, времен империи, когда все было самым большим в мире. Как они просачиваются в наглухо задраенную кабину? — точно имперские, тогда тоже все всюду просачивались. О чем угодно, о номерах, комарах, королях и капусте. Потому что о деле — уже только на месте. Информации не хватает, а улицы города и все имеющиеся данные о местном раскладе уже зазубрены до хитинового хруста на зубах.

Екатеринбург, Екатеринбург… сейчас — самая большая и развитая секция «Луны», надо ж было, чтобы рвануло именно там. Шаля-Кузино-Первоуральск — не именно там, а именно здесь. Уже почти. И спать, думает Антон, спать. Я больше ничего не могу. Не могу слушать допотопный рок, которым Эней не дает себе заснуть, этот ревущий «металл», и еще более допотопный ритм-энд-блюз, развлечение Цумэ, и этих бардов-самоделкиных, любимцев Кена, и даже, о ужас, ни Верди, ни Уэббера не могу. Укатали Сивку.

Спать. Потому что здесь толком так и не смог — снился все время один и тот же кошмар: что автомобиль сносит с дороги на этой бешеной скорости, и они летят с какого-то бесконечного обрыва, болтаясь внутри машины как пресловутые карандаши внутри пенала в известной неразрешимой физической задаче…

Екатеринбург!

То есть, не совсем еще Екатеринбург. Пригород, соотносящийся с городом примерно как Мытищи с Москвой. Но уже почти. Екатеринбург — интересный город, судя по карте. Дискретный. Аклавный. Районы и промзоны разбросаны по долинам и по взгорьям — а между ними лес. Прирученый, прореженный, загаженный — но все-таки лес.

Свердловск-Пассажирский. Город Екатеринбург, а станция — Свердловск. Граница. Еще 150 километров на восток — и Сибирь. Гонит Машенька данные по Сибири, а поверить в них нет никакой возможности. Даже на нашем фоне. Когда я упал на самое дно, я услышал стук снизу. Господи, сколько же здесь переездов-то. Как они весь лес на шлагбаумы и семафоры не извели — куда там Глазову.

— Мы где? — открывает красный глаз Костя. Вечерняя смена была его — но он тоже плохо переносит такой сон: полусидя, на ходу, под бренчание электрогитар.

— Свердловск-пассажирский, — говорит Цумэ.

— Осанна в вышних, — бормочет Кен и снова отрубается.

При выезде на эстакаду они даже сквозь машину почувствовали дрожь земли — прибывающий монорельс гнал по «трубе» ударную волну.

— Эх, нам бы так… — вздохнул Цумэ. — Антон, глянь на план — где этот проспект Героев?

— Еще примерно… тридцать кэмэ.

— Ну и город, — стонет-зевает Кен. — Ох и го-ород…

— Город как город, — Эней жмет плечами. — Не хуже Москвы.

В представлении Энея хуже Москвы ничего быть не может.

— А вот что в этом городе такого, с чем Машенька не справился бы сам? Ребята сели, это понятно, но за неделю они никуда не убегут… — усталый Эней не заметил нечаянного каламбура. А впрочем, и каламбур не фонтан. — Почему три зеленых свистка? Что тут за черти завелись?

— Это риторической вопрос? — наморщил лоб Цумэ. — Потому что лично я на него ответить не могу.

— Да, — вздохнул Эней. — Риторический.

* * *

Король пришел на кухню на запах еды. Когда в гостиную проник неизвестный, но очень соблазнительный аромат, он минут пятнадцать для порядка поборолся с собой, а потом взял планшетку и пошел сдаваться. Тем более, что работа не шла. Он уже третий час сводил в единую схему подвижек в местном административном аппарате и третий час выходила у него сущая ерунда. Получалось, что на верхнем и среднем управленческих этажах идут две разных кадровых войны. Чего, в виду совершенно точно известных привходящих обстоятельств, быть никак не могло.

На кухне, естественно, было светло, привычно чисто (хотя когда-то пристрастие Габриэляна к хирургическим поверхностям Короля раздражало) и серебряная соломинка еще покачивалась в калебасе со свежезаваренным мате. Король не знал, как Суслик определеяет «расчетное время появления Винницкого». Он просто еще ни разу не ошибся. А источником запаха оказался жареный миндаль и сырные коржики с тмином. Видимо потому, что Суслику понравилось местное пиво. В котором он и пребывал. По усы. Той своей частью, которой не находился в планшетке.

— Спасибо, — сказал Король.

Суслик кивнул.

На краешке стола стояла гомерических размеров чайная кружка — первая покупка Габриэляна в Екатеринбурге. Сам Габриэлян отодвинулся от стола, положил на колени папку и явно готовился читать распечатки из следственного дела, которые ему спроворил какой-то неизвестный Королю контакт в местном СБ. Габриэлян никогда не клал бумаги на кухонный стол. С точки зрения Короля, это был бессмысленный перевод стерильного пространства. Впрочем, нет худа без добра. Находись номер первый в состоянии задумчивости и за столом, коржики и не заметили бы, как исчезли. Зато теперь они это заметят. Король взял калебас, закинул в рот коржик, оказавшийся превосходным, и с тяжким вздохом уставился на бредовую диаграмму местных кадровых перемещений.

Габриэлян читал распечатку, и по мере того, как он знакомился с материалами на местную «подземку», лицо его принимало все более странное выражение. Потом он сдвинул бумаги, отцепил от пояса планшетку и положил ее перед собой… Теперь он, читая, что-то время от времени записывал. Перистые брови окончательно зависли над верхней кромкой очков. Король бросил свое чтение и теперь уже не отрываясь смотрел на командира, с которым было явно неладно. В какой-то момент Габриэлян булькнул, сглотнул и быстро придержал планшетку, чтоб не упала.

— Эриберт. — сказал он. — Ни стыда, ни совести.

— Какой Эриберт? — ассоциации возникали исключительно среднеанглийские.

— Святой. Екатеринбургский. До сих пор молчит. А взято всего семь человек. Цинтия, Даниил, Дуся, Донкастер, Егор, Ездра и Эриберт. В розыск объявлены Ерофей, Иствуд, Ёж, Эдгар, Эммануил, Фигаро, Фагот, Федра, Фрейд и Фейсал (Cлушай, при таком количестве имен, могли уже разобраться…).

Теперь уже брови поехали вверх у Суслика.

Король вертел головой как болотная птица. Он редко чего-то до такой степени не понимал.

— И местные до сих пор не осознали, в чем дело?

Габриэлян выдохнул:

— Нет. Документация вся ведется по-русски, никому в голову не пришло записать клички латиницей. А локальный сбор на канале связи называется… — и тут Король стал свидетелем зрелища, которое по уникальности и неправдоподобию много превосходило падение Тунгусского метеорита. Его первый сполз с кухонного стула на пол, рассыпав при том бумаги, и согнулся пополам, давясь беззвучным хохотом. Мише не раз доводилось видеть, как Габриэлян улыбается. Как он смеется, он видел впервые. Зрелище было неуютное. Габриэлян вытер ладонью глаза, продышался и уже спокойно продолжил:

— Называется «митинг с большим хуралом».

Король ошарашенно переводил взгляд со все еще сидящего на полу Габриэляна на явно довольного миром и жизнью Суслика и обратно.

— А руководителя зовут Адамом или Майком? — поинтересовался Суслик.

— Машенькой. Начальника узла зовут Машенькой. И эта Машенька читала в детстве правильные книжки. В хорошем русском переводе. В отличие от Миши. Ну скажи мне, Король, зачем мне пятая по размерам в Москве библиотека самиздата, если треть людей, имеющих к ней доступ, ею не пользуется?

— На них легче всего выйти через связь, — сказал Суслик. — Номера, которые вынули из этого ммм… Донкастера, скорее всего вообще никогда не были действительны. Мне нужен один из их коммов. Тогда можно будет понять, где сидит их человек — на коммутаторе или на заводе. — Суслик отхлебнул еще пива. Король не мог понять, что Суслик получает от спиртного — опьянеть Кессель не мог физически. Но спрашивать не спрашивал. Читал когда-то в учебнике по медицине про фантомные боли. — Вообще, очень странное расследование. Все время кругами.

— Ничего странного. — Габриэлян был лихорадочно весел. — Они же не дураки все-таки. То есть, сугубые дураки, но не до такой же степени. Кто-то понял, с чем столкнулся. Доложил. А нужно Ильинскому сейчас большое прикрытие и прожектора со всех сторон? Нет. Вот он того умника с дела снял, кстати, у них шесть дней назад офицера СБ при банальной попытке ограбления убили — думаю, не тот ли? — следственную группу расформировал, дело свалилось в обычное производство…

— Подождите, — сказал Король. То ли мате возымел действие, то ли вид хохочущего Габриэляна отрезвил, но голова заработала. — Вы хотите сказать, что в городе — подпольная организация нового типа? Серьезная, с четкой структурой, с хорошей конспирацией? — он дождался двух кивков и торжественно сказал. — Ничего подобного. Все гораздо хуже.

И предъявил коллегам свою диаграмму, на которой кто-то неведомый, но очень энергичный тихой сапой захватывал ключевые посты в нижних управленческих эшелонах.

Минуты три на кухне царило полное молчание. За это время Король уже успел перечислить про себя с десяток дурацких ошибок, которые он наверняка сделал при анализе.

— За это, — наконец сказал Суслик, — стоит выпить.

— Потом, — фыркнул Габриэлян.

— Потом может не получиться.

— Тем более.

И тут уже Мише-Королю было понятно абсолютно все. Сданные им туз и десятка могли оказаться жульнической выходкой банкомета. Но пройти мимо такого шанса… Несмотря на все габриэляновские претензии, Король в своей жизни кое-что все-таки читал.

— Мы не будем славно умирать, не так ли? — спросил он, поднимая калебас.

— Специально ради тебя — нет, — улыбнулся в ответ Суслик.

* * *

В старом доме, в историческом центре Екатеринбурга, в квартире на третьем этаже, на просторной кухне молодой человек в джинсах и рубашке с закатанными до локтей рукавами мыл посуду. Он уже почти закончил, как едва слышный щелчок ключа в замке заставил его замереть и прислушаться. Но это были свои, и он спокойно домыл чашку и выключил воду.

— Ой, Андрей, спасибо вам большое…

— Нема за що, — сказал, входя, Эней. — Пока ещё.

— Это рифма, — пояснил вошедший следом долговязый блондин. — Каламбур.

Эней разулся в прихожей, вошел в комнату, упал в кресло, перебросил плащ через подлокотник.

— Рассказывай.

— Как доехали?

— Джипом. В режиме нон-стоп.

— Почти, — вставил блондин. — С перерывами на заправиться и облегчиться. Обогнали поезд на четыре часа. Пожар все-таки.

— Это неважно, — отмахнулся Эней. — Стандартные меры приняты? Сколько людей село? Есть ли надежда вытащить? Мы здесь за этим?

— Нет. Не знаю… у Ильинского разве кого выймешь… Но Ростбиф один раз вскрыл тюрьму СБ… словом. Я на это не рассчитываю, но… по-вашему говоря — уповаю.

— Что сможем — сделаем. Мне нужен Батя. Мне нужно быстрее узнать, сколько людей и машин он может дать.

— Я отвезу вас. Но это еще не все. Смотри, — он вынул из кармана стандартную визитку — из тех, которые пачками продаются в канцтоварах и заполняются на домашнем принтере.

В белый пластик визитки было вплавлено — «Свободная Луна! 0400624202. Зодиак». — Это пришло сегодняшней рабочей почтой.

Блондин присвистнул.

— Я всегда говорил, кэп, что нельзя считать всех тупее себя.

— И что будем делать, фукутё-сан? — спросил Винтер.

Эней повертел в руках визитку.

— Ты уже звонил?

— Тебя ждал. Соблюдал, понимаешь, одиннадцатый пункт. Хотя мог бы и не.

— Спасибо, — без тени насмешки сказал Эней. — Делать продолжаем то, что уже делаем — переходим на запасный путь. Забираешь своих, документы поправит Дория. А я пойду посмотрю, кто это у них такой умный.

— Ты понимаешь, что это уже война?

— А мы рассчитывали на спокойную жизнь? — Эней на миг оттопырил губу. — Нет, Саня, не выйдет. У нас за два с лишним года было два локальных провала, не могло же нам так везти еще столько же.

— Я б не отказался и от десяти лет. Доктор Ди с твоими образцами продвинулся, но не сильно. Ты же понимаешь, что пока у нас нет антимарсианского оружия, мы не можем действовать. Так и будут эвакуации, охоты, контригра.

— А это — большая игра, — Эней поднял зажатый в пальцах клочок картона. — Проиграть нельзя. Все. Поехали к Бате. Когда «большие маневры» закончатся, пусть мобильные группы остаются в режиме ожидания. Вполне возможны Другие Действия. Ответственный — Цезарь.

— Ты думаешь, что сможешь договориться с этим?

Эней развел руками.

— Не знаю. Смогу ли. Стану ли. Знаю, что хочу посмотреть на него вблизи, — он прищурился. — Очень хочу.

…Он жил у железной дороги (сдал комнату друг-доброхот) — и вдруг просыпался в тревоге, как в поезде, сбавившем ход. Окном незашторенно-голым квартира глядела во тьму. Полночный, озвученный гулом пейзаж открывался ему. Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки, железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки, и голос диспетчерши юной, красавицы наверняка, и медленный грохот чугунный тяжелого товарняка….

— Они или не они?

— Если они, то раненько прилетели, — сказал Цумэ. — И снайпер сидит.

— А тут только одна точка, вон там, — Кен указал на пешеходный мостик над путями, опиравшийся на две кирпичные башенки в готическом духе, — но оттуда не простреливается.

— А он там и сидит. В дальней от нас башенке.

— Значит, надеются выманить. Шагов десять всего… — Эней задумался. — Фархад, засядешь в ближней. Тот же сектор обстрела, пути отхода лучше. Кен — держишь под контролем проход. Цумэ, зайдешь от путей, твое место — возле домика. Он пустой?

Игорь «прислушался».

— Пустой, заколочен. Крысы.

— Но он же меня засечет, — подал голос Фархад.

— Кто?

— Их снайпер.

— Пусть себе. Хотели бы взять, уже шла бы облава. Все поняли? Пошли.

Он шел, спокойно переступая через рельсы, — темный силуэт на фоне закатной пылающей полосы. То ли манекенщик из модного журнала, снявший дежурную улыбку и забывший нацепить вместо нее хоть какое-то выражение на лицо, то ли облегченная модель Терминатора на рост 178. Цумэ подумал, что Эней даже не подозревает, насколько кинематографично иногда выглядит, а скажи ему — не поймет. Эта сцена — с длинными тенями, алеющим светом, заросшими травой старыми подъездными путями и человеком в длинном плаще так и просилась в фильм в стиле Тарковского. Впрочем, у контактера тоже, видимо, был талант на эффектные явления.

У огня, на каком-то перевернутом ящике сидел страшно сутулый человек лет сорока — или все-таки моложе — в подряпанной кожаной куртке, рыжей водолазке и неопределенного цвета джинсах. Волосы цвета соли с перцем. Короткая «шкиперская» бородка. Человек сосредоточенно размешивал что-то в котелке. Котелок в картину не лез. Он был медный, новенький, сиял, как и положено медному котелку, и надежно висел на очень основательно выглядящей треноге тусклого металла. Запах от котелка шел травяной, острый. А вот человек во все стороны распространял полное благодушие.

— Эней, я на месте, — прошептал в ларингофон Цумэ. — Этого я не чувствую. Осьминог, а не человек. Жаба холоднокровная.

— Варк?

— Не понимаю. Он не фонит. Осторожней.

— Понял. Готовность два.

Эней, стараясь побольше шуметь, подошел и встал прямо перед контактером. Тот еще раз помешал содержимое котелка и поднял голову. Похож контактер был на лемура. Длиннорукий, согнутый, уютный, с большими грустными глазами. Только вот у лемуров не бывает таких мозолей, не валяются у них в дуплах и гнездах и не стоят прислоненными к ящикам длинные железки с почему-то обклеенной переводными картинками гардой и наборной рукоятью из цветного пластика, и не носят они на левом ухе стандартную «ракушку» СБ. А если носят, то это уже гетевские лемуры. И служат они известно кому.

— Добрый вечер, господин Савин, — у лемура был мягкий, хрипловатый баритон. Ненавязчивый, располагающий. Под стать виду. — Я — Андрей Кессель, майор, оперативный отдел, аппарат советника Волкова. Присаживайтесь, пожалуйста. Зодиак будет минут через двадцать. А я пока выдам вам вводную, ну и чаю, когда он заварится.

Эней молча сел на вросший в землю бетонный обломок.

…Там делалось тайное дело, царил чрезвычайный режим, там что-то гремело, гудело, послушное планам чужим, в осенней томительной хмари катился и лязгал металл, и запах цемента и гари над мокрой платформой витал. Но ярче других ощущений был явственный, родственный зов огромных пустых помещений, пакгаузов, складов, цехов — и утлый уют неуюта, служебной каморки уют, где спят, если будет минута, и чай обжигающий пьют…

Он не собирался пить чай с этим потрепанным лемуром. Он ждал объяснений.

— Насколько я понимаю, вы явились сюда по просьбе господина… Дубровского. Его дела обстоят несколько хуже, чем кажется. — В голосе лемура не было ни сочувствия, ни издевки. — Вашими друзьями не занялись всерьез только по одной причине. Ильинский, начальник местной СБ, крутит тур вальса с Омском о самоопределении вплоть до отделения. Ему не нужно никакое расследование. Даже успешное. Потому что любое системное расследование имеет шанс налететь на его собственные упражнения. Поэтому дело о «подземке» фактически отправили на запасные пути. Но прекратить его он тоже не может. Ваших людей продолжают допрашивать. И если кто-то сломается раньше, чем произойдет переворот, Ильинскому придется демонстрировать активность. Ему потребуется успех. А если кто-то запоет после переворота — то вас возьмет в оборот уже СБ Сибири. С сибирскими законами о коллективной ответственности.

«Эней, он не русский. Родной — скорее всего Новая Англия, — прошелестел за ухом голос Антона. — Портрет я взял, ищу».

Это был интересный кусок. У сети не было казачков, засланных в СБ, — слишком опасно и слишком хорош был отбор в «кадры». Кое-что можно было вычислить, но чуть ли не впервые Эней получал информацию непосредственно. И, похоже, верную.

В любом случае через четыре… нет, уже через три часа боевые группы и прикрытие закончат «большие маневры». Несколько десятков людей сменят имена, документы и растворятся в толпе. Жаль только екатеринбургской «вертушки», но ее уже не сохранить.

— Я понимаю, — продолжал Кессель, — что эвакуацию вы уже провели. Но они пустят частый бредень. Кого-то возьмут. Кто-то заговорит. В любом случае, они поймут, как вы работаете — а это очень много. До сих пор, вас защищала анонимность. Но когда нам стало ясно, что господин… Дубровский существует, мы нашли его за двое суток. В чужом городе. На практически враждебной территории.

Он вдруг сделал паузу — прислушался — и сказал:

— Зодиак сейчас идет через пути. Скажите вашему патеру, чтобы пропустил его.

И, наверное, даже не успел удивиться, потому что ему пришлось перекатиться вбок, чтобы суметь вовремя уйти от мгновенного росчерка клинка, нацеленного снести ему голову. Движения руки, выхватывающей из-под полы плаща катану-«затоичи», Кессель не увидел и уклонился только по звуку. Второй замах он встретил уже шпагой, лежа — на обе руки, с силой вытолкнув ее плашмя навстречу, и одновременно ударив Энея ногой. Эней отлетел на три шага, мягко пришел в стойку и снова атаковал, безупречным рубящим в голову. Клинки шпаги и катаны столкнулись ребро в ребро с глухим лязгом и искрами — это неправда, что они звенят, металл ударяется о металл не столь мелодично. Владелец старинной шпаги намного превосходил противника силой и был выше ростом, и владелец катаны опять отступил на пару шагов. Он атаковал, раз за разом отлетая прочь, и каждый раз на клинке шпаги оставалась глубокая зарубка — старая сталь не шла ни в какое сравнение с современной. Сила Кесселя здесь играла против него.

После третьей зарубки — она пришлась близко к гарде и была очень глубокой — Кессель сменил тактику. Но Эней, к его удивлению, отбил выпад, потом другой — потом пошел в атаку, и этот рубящий удар, опять в голову, опять с безупречной точностью, едва не достиг цели. Едва — это потому что Кесселя сшибли наземь, хорошенько подцепив под колено. Сверху обрушилось килограмм восемьдесят живой массы. Катана свистнула мимо и остановилась.

С Энеем произошла странная штука — противник его улетел куда-то в сторону и чьи-то совершенно посторонние, сложенные чашечкой руки поймали «затоичи» чуть ниже того места, где кончалась рукоять, поверх рук самого Энея, останавливая, гася удар. Он подался назад, всаживая неизвестному локоть в живот — и промахнулся, потерял равновесие, но все-таки сумел устоять на ногах и высвободиться из захвата.

Такого с ним еще не случалось. Чтобы кто-то мог перехватить его в разгар боя… такого еще не было.

Цумэ, убедившись, что еще одного удара не будет, выпустил Кесселя и одним плавным движением перетек в сторону, держа в поле зрения и мгновенно поднявшегося особиста, и новоприбывшего.

Новоприбывший, бизнесмен в светлом костюме, (как, как он прошел мимо Кена? а так и прошел, знакомый же) отряхнул руки, поправил очки. Судя по выражению лица, окружающая действительность вызывала у него крайнее омерзение.

— Восемь тысяч мышей и полевок, — сказал он, — Примерно столько вы только что распугали. И мне пришлось объясняться со стрелочником. Зачем все это было нужно?

Контактер внимательно осматривал лезвие шпаги.

— Интересная информация, — сказал он, — Оказывается, они действительно чувствуют священников.

Господин референт, которому совершенно нечего было делать посреди Екатеринбурга, прикрыл глаза.

— Святая вода в промышленных масштабах. Нельзя умным людям шутить в этом мире. Ну чай хоть цел? Господин Савин, это я писал господину Винтеру, но меня задержали в управлении.

— В промышленных масштабах не выйдет, господин референт, — хмыкнул Цумэ. — Благодать не ставится на поток.

Эней отступил на шаг, встав между бизнесменом и Цумэ. Видимого оружия при господине референте не было, кевларовый жилет его мелкокалиберная стрелялка не пробьет. Но у Цумэ бронежилета нет, а у «Синсэна» нет времени ждать, пока раненый Цумэ отоспится…

— Он не варк, — сказал в наушнике Цумэ.

Эней опустил катану. Пока они разговаривали и дрались, солнце успело окончательно сесть, настали уральские сумерки, когда видно все еще четко, но воздух кажется синим прозрачным стеклом и постепенно темнеет до ночной черноты.

— Приношу вам извинения, господин Кессель, — сказал Эней.

— Ничего страшного, — сказал Кессель. — Вы мне дали больше. А чай практически уже. Стрелков приглашать будем? Предупреждаю, кружки у меня только четыре.

Бизнесмен тем временем подтащил к костру еще два ящика, вытащил из кармана носовой платок, постелил, сел.

— Господин Савин, если это вас так беспокоит, я могу снять пиджак. И кстати, про девочку Нину. Если в «Лунный свет» еще поступит такой заказ, вы лучше сразу мне позвоните. Потому что именно на эту мерзость у меня карт-бланш. На территории европейской России, естественно

Левой рукой Эней просигналил Цумэ занять позицию. Тот бесшумно отступил в сторону и растворился в тени разросшейся сирени у стены домика. Катана нырнула в ножны, скрытые под плащом. Ее хозяин вернулся к костерку и снова сел на бетонный обломок.

— Слушаю вас, господа.

Голос у него был совершенно ровный, как будто это не он только что рубился в полную силу.

«Эндрю Кессель, — прошелестел в наушнике радостный голос. — Математик, ЭмАйТи, Fields Prize 2126 вместе с Карлтоном и Деверо. Числится в списках погибших при Нью-Йоркском инциденте. Жена и дочь шести лет числятся в умерших. По базе-два — часть нью-йоркцев была инициирована. Троих видели потом. Один опознан как варк. Ни фига себе, а?»

«Ни фига — слабо сказано», — подумал Эней. Сыр выходил подозрительно большим и вкусным. Нет, от того Эндрю Кесселя, который брал нью-йоркскую Цитадель, скорее всего, мало что осталось. Он даже в бою был никакой. Серый, размазанный силуэт без малейшей искры. Еще один отрезанный от чувств интеллект, еще один человек-машина.

Перед ним сидели две больших серых крысы, которые явно говорили правду, но которым нельзя было доверять. Причем именно потому, что они говорили правду.

— Для начала, — сказал Габриэлян, — точки над всеми одинокими буквами алфавита. У вас параллельная сеть. Вы работаете с христианами. Серия «Тенчу» — ваших рук дело. Предполагаю, персонально ваших, господин Савин — раз уж вы тогда в Москве просились на ринг. Вы создаете целевую массовую организацию. У вас до сих пор не было втычек — в основном потому что власти предержащие просто-напросто не знали о вашем существовании. Вы хотите бороться с существующим строем системно — но имеете очень приблизительное представление о его внутреннем устройстве. Старших вы — полагаю на каких-то достаточно серьезных основаниях, с удовольствием с ними познакомлюсь — считаете демонами, нас — вы разделяете в этой области взгляды покойного Саневича — предателями человеческой расы, представляющими едва ли не большую опасность нежели сами старшие. Сейчас вы смотрите на меня и думаете «крыса». Я точно излагаю?

Эней пожал плечами.

— В правильной транскрипции — «Тэнтю». А по-вашему они кто, господин Габриэлян?

— Традиционной — не значит правильной. Это, кстати, много к чему относится. А старших я полагаю хищниками. Такое случается, когда вид заходит за некий предел, а естественные ограничители не срабатывают. Я также полагаю, что при инициации к нам подсаживается не симбионт и не паразит, а наездник. Разумный или квазиразумный. Второе вероятнее — чисто интеллектуальные способности после инициации не растут. Старшие не умнее нас. Они знают и помнят больше, с возрастом учатся думать быстрее, но качественного скачка нет, даже простого сложения не происходит. Это одна из причин, по которой они инициируют так много людей из интеллектуальной элиты.

Кессель тем временем снял котелок с огня, достал из-за ящика что-то больше всего похожее на металлический тубус высотой сантиметров 30 и шириной сантиметров в 10, быстро и аккуратно перелил туда содержимое котелка. Потом снял с тубуса фильтр, свернул и положил в специально приготовленный пакет. Требования экологии в СБ, видимо, блюли свято. Откуда вынырнули три небольших металлических кружки, Эней так и не понял. Но вот угляди он их раньше, первая встреча обошлась бы без рубки — не родился еще тот варк, который стал бы пить из кубачинского серебра.

— Нет. Не хищники. Не ограничитель вида. Наездник — бес. Нами уже сто лет управляет нечисть. Пасет нас, как стадо. По-умному пасет, но это скоро кончится. Варки ведут отрицательный отбор. И даже если бы от них пользы было больше, чем вреда — с ними надо кончать. Мертвецы должны лежать в своих могилах, а не жрать живых, — Эней остановился и посмотрел вверх. Ничего там не было, кроме уже черного неба и Млечного пути. — Это была преамбула, сейчас будет амбула. Чего вы хотели от нас, господин Габриэлян? Я вас внимательно слушаю.

— Мертвецы, — сказал Кессель, протягивая ему кружку с дымящейся жидкостью, ни запахом, ни видом не напоминавшей чай, — совершенно никому ничего не должны. Поверьте мне на слово. А про отрицательный отбор вы, конечно, правы.

Эней принял кружку, кивком поблагодарил и поставил рядом с собой на щербатый бетон.

— Ключевые слова — «а не жрать живых». А уж где им лежать и лежать ли — их дело.

Смотрел он мимо контактеров, на слегка подсвеченные путевыми огнями рельсы.

Габриэлян сидел, грея руки о свою кружку.

— Я хочу от вас, чтобы вы вынули своих из тюрьмы СБ. С шумом, с грохотом, без потерь. Я хочу, чтобы расследование показало, что налет осуществили те же самые люди, что расписывались «Небесной справедливостью». Вернее, я хочу, чтобы господина Ильинского отправили на Луну за служебное несоответствие. И чтобы его преемник точно знал, что безопаснее отпилить себе голову серебряной пилой, чем договариваться с Омском. Я так же не то чтобы хочу, но предпочту, чтобы ваша организация осталась нерасшифрованной и чтобы двое очень умных и опытных старших за Уралом решили, что операция была проведена через «прикормленное» подполье, — он отпил чаю. — Вашей сети не больше трех лет. Особо распространиться вы не успели. Вам нужно время. И информация. А мне еще довольно долго нужна будет возможность снимать головы чужими руками. Если хотите, назначайте цену размена сами. С учетом того, что я тоже не могу производить благодать в промышленных масштабах.

— Вы вообще ее производить не можете, — усмехнулся Эней. — Ни ординарную, ни освящающую. Почему именно «Тэнтю»?

«Молодец», — услышал он в наушнике. — «Ты только что им сказал, что ты католик. Какого черта, спрашивается в задачке?»

— Марка, — ответил Габриэлян. — Вас считают осколочной группой. И очень плотно и упорно ищут. Там, где отметились вы, просто не увидят организованного подполья. А Ильинскому не простят, что он вас упустил.

— Зачем вам это, господин Габриэлян? Лично вам, Вадиму Габриэляну? И лично вам, Эндрю Кесселю? И вашему стрелку? Не сотрудникам аппарата московского гауляйтера, а лично?

Забытая кружка исходила паром рядом у него под рукой, другой рукой он подпер голову.

— По двум причинам, которые касаются вас. В настоящий момент мы работаем на Волкова. Не на Москву, не на СБ, не на старших и даже не на господина советника. А лично на Волкова Аркадия Петровича. Его интересы со временем наверняка войдут в противоречие с вашими, но сейчас такого противоречия нет. Это раз. Что делается за Уралом и на Дальнем Востоке, вы знаете. Вы говорили об отрицательном отборе — это отрицательный отбор в квадрате. А в Аахене нет единства и многие не прочь поэкспериментировать. Я полагаю, что через несколько лет совет Европейской России будет готов на любые, подчеркиваю, любые меры, чтобы не стать частью этого эксперимента. Если, конечно, совет не согнут в дугу раньше. Поверьте, людям подвида rattus famulus тоже не улыбается оказаться в сибирской ситуации.

«Эней, игра стоит свеч, — сказал Антон в наушнике. — Они рискуют, причем от себя лично. А нас они не сдали».

— Поэтому вы взяли на себя разгром «Морены»? — Эней наконец-то отпил из уже остывшей кружки. Жидкость как раз была того градуса, который он предпочитал — уже не обжигающая, но еще горячая. Это был безумно крепкий чай, горький и пряный на вкус — с лимоном, мятой, имбирем и еще чем-то ароматным. — Я распишусь на лбу у господина Ильинского. Но мы с вами останемся врагами.

…А дальше — провалы, пролеты, разъезды, пути, фонари, ночные пространства, пустоты, и пустоши, и пустыри, гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире — все это исполнено смысла и занято в тайной игре. И он в предрассветном ознобе не мог не почувствовать вдруг в своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг, за темной тревогой, что бродит по городу, через дворы, — покоя, который исходит от этой неясной игры…

— У меня нет врагов, — сказал Габриэлян. — И уж простите, менять эту ситуацию из-за вас я не собираюсь. Но взаимных обязательств — кроме особо оговоренных — между нами нет, не было и не будет. Поверьте, вы мне — как представитель своего подвида — неприятны не меньше, чем я вам. И примерно по тем же причинам. Да, а что касается «Морены», — Габриэлян улыбнулся, ему нравился чай, ему нравился разговор, ему очень нравился Эней, только совершенно непонятно было как именно он ему нравился. Эней при виде этой улыбки посочувствовал Пятачку — при таких-то слонопотамах никакие бармаглоты уже не нужны. — …То одно зрелище человека, работающего в паре со старшим, стоило того, чтобы вас не выдавать. Ну и то, что файлы остались на месте, я оценил тоже.

— Какие файлы? — спросил Эней. Можно было поклясться, что о файлах он слышит первый раз. — Почему вы называете их «старшими»?

«Потому что они сами так себя называют, — напомнил Цумэ. — А у этих — привычка.»

— Потому, — сказал Габриэлян, — что оппонентам, особенно оппонентам сильнее себя, не дают презрительных кличек. Это непродуктивно. Их самоназвание меня вполне устраивает. Тем более, что оно достаточно точно их описывает. Да, и, не поймите меня превратно. Это мое мнение даже угодило в мое личное дело.

Кессель фыркнул.

— Его личное дело читать даже интереснее, чем мое. И в отличие от моего, оно лежит в относительно открытом доступе. Еще чаю?

— Нет, спасибо.

Эней бы не отказался заглянуть в свое дело. Что такое дело есть, он не сомневался. Эта странная пара интересовала его все больше и больше. Аахен, Нью-Йорк… В свое время Ростбиф и Райнер пытались узнать хоть что-то — но добыли лишь жалкие крохи.

— И с чего вы взяли, что я работаю в паре с… со старшим? — последнее слово Эней выделил неожиданно знакомой обоим его собеседникам интонацией.

— Это уже за пределами аванса, — сказал Кессель. — Тем более, что чаю вы больше не хотите. Вы не стерли записи камер бара. А ваш партнер там ходил, говорил, расплачивался. И он не пошел в зал, хотя оттуда в левое крыло входить удобнее. Так что даже не встреться мы с ним сегодня, мы бы не сомневались в его… видовой принадлежности. Вам нужно что-то делать с его пластикой — рано или поздно он на ней сгорит.

— Я о другом, — Эней впервые улыбнулся за время разговора. — За совет — спасибо. Но варков в моей группе нет. А теперь к делу. То есть к операции.

— Господин Искренников, — тихо позвал Габриэлян, — подойдите сюда на минуточку, пожалуйста.

Тишина. Эней поднес левую руку к горлу — к ларингофону, и отстучал короткую серию — пять или шесть щелчков. Игорь возник рядом с костерком — и совсем не с той стороны, откуда можно было ждать. Габриэлян протянул Игорю стандартный лепесток флеш-памяти.

— Вас не затруднит переправить это к вашему аналитику — пусть пока посмотрит?

Игорь взял флешку и также молча исчез. Эта непроницаемая парочка у костра совершенно ему не нравилась — а еще больше не понравилось то, что Габриэлян обратился к нему через голову Энея.

Господин референт отцепил от пояса планшетку, раскрыл, протянул Энею.

— Это план следственного блока М. Блок человеческий. Секции для старших в противоположном крыле, что вообще-то хорошо, там куда более серьезная система безопасности. Вас интересуют вот эти камеры. Кратчайший маршрут от тамбура выделен красным. Желтый — запасной. Меньше шансов кого-то встретить, но там ремонт и могут не пройти носилки.

— Носилки?

Вопрос Эней задал скорее для проформы — все-таки с момента первого ареста прошло уже пятьдесят два часа, и он только хотел уточнить, к чему готовиться.

«Семь человек, — сказал Кен. — два минивэна и джип у нас есть».

— На месте вам понадобится фельдшер, а лучше врач. Госпитальное оборудование в точке доставки.

— Вы их видели?

— Я читал выписки из следственного дела и знаю процедуру. Вы их кодировали от сывороток и гипноза. Остается стандартный коктейль — боль, бессонница, сенсорная депривация, — на лице господина референта появилось почему-то почти мечтательное выражение. — Ничего опасного — калечить их никто не захочет, расследование идет обычным производством, да и следственную группу все время тасуют. Но на своих ногах они не уйдут.

Световое перо ткнулось в маленькую иконку.

— Вот здесь, внутренние коды доступа на эту ночь и на следующую.

— Как вы обеспечите себе алиби?

— А мне их неоткуда знать. Более того, в теории, коды на послезавтра не может знать никто — их генерируют за несколько часов до того как. А на практике машину не перенастраивали со времен Тамерлана и она предсказуема до 28 знака. Господина Ильинского стоило бы вывести погулять хотя бы за тот кабак, что он развел у себя в управлении, — если бы кто-то вздумал судить по интонациям Габриэляна, то решил бы, что некомпетентность Ильинского в глазах референта является куда более серьезным проступком, нежели предательство, убийство и употребление людей в пищу. В некотором роде, так оно и было. — Но это — уже внутри. Теперь о том, как попасть в тамбур. Раз в сутки, ночью, в екатеринбургское СБ прибывает курьер из Москвы. За данными. Копии всех обновлений, сделанных в банках данных СБ региона, идут ему. Это, кстати, одна из причин, по которой господин Ильинский, при всем желании, не может прекратить следствие вовсе. Курьеров на регион — человек 200. Начальник ночной смены «предбанника» — опытный офицер, 18 лет службы — их почти всех знает в лицо.

— Но вышло так, — вступил Кессель, — что сегодня, как раз после вашего звонка, с ним случилась беда. Он ждет пересадку сердца. А пока ждет, носит регулятор. И что-то с этим регулятором вышло не так. Так что начальник смены лежит в больнице с последствиями индуцированной тахикардии — и пролежит там до самой операции. Своей, не вашей.

— Курьера нужно перехватить по дороге, — это был даже не дуэт. И не синхронное плавание. Разве дельфины занимаются синхронным плаванием? — Лучше всего в промзоне. Есть две точки, мимо которых он проехать не может. Перехватить и вынуть чип. Его зашивают под левой ключицей. Это вопрос времени — изъятый из ткани, чип распадается в течение получаса. На всякий случай. Мой коллега Кессель — оперативник. Его чип очень похож на курьерский. Но все же отличается. Это крайний вариант, потому что в этом случае бой начнется еще до того, как вы пройдете тамбур, и времени на эвакуацию останется совсем немного. Сегодня курьер прилетает рейсом в 2.45. Завтрашний — трехчасовым.

«Сегодня, — включился Антон. — У нас еще четыре часа на подготовку. Сигнал на Другие Действия уже дал. Снимаем группу Цезаря с „маневров“. Там уже немного осталось, заметают следы».

— Понятно, — сказал Эней. — Это все? Сколько человек будет с курьером? Какая машина? Оружие? Сигналы тревоги?

— C курьером двое. Из центрального аппарата. Не местные. Машина обычная. То есть обычная рабочая — слегка усилен двигатель, защита от легкого стрелкового, но не более того. Страховка от недоразумений. На курьеров СБ до сих пор нападали только по ошибке. Есть система слежения, она идет через спутники. Так что местонахождение автомобиля идет в центральную аппаратную местного СБ. Почему и промзона — там крольчатник и плохо работает связь. Методов сигнализации я не знаю — не работал с курьерами прямо. Но стандартное правило в таких случаях — «проще потом дать отбой». На каждый чих они дергаться не станут, но, скажем, если на крышу движущейся машины вдруг приземлится голубь, они вызовут подмогу.

«А если я — то не успеют, — почти пропел Цумэ. — Мы там проезжали — есть пара подходящих мест».

— Курьер вооружен? Его пропустят с оружием внутрь?

— Именно. Курьер вооружен. Его охрана тоже. И разоружать их местные власти не имеют права ни при каких обстоятельствах. Откуда все сложности с чипом.

— Это все? — спросил Эней.

— У нас — все.

— Мы идем сегодня, — Эней посмотрел на часы и встал. — Вы составите нам компанию? Данные — это хорошо, а вот иметь в группе людей, которые к штурму готовились — еще лучше.

— Я, скорее всего, буду занят, — Габриэлян выглядел довольным. — А вот Андрей Робертович свободен. Впрочем, это ему решать.

— Схожу, — лемур пожал плечами. — Где и когда мы встречаемся, господин Савин?

— В промзоне, — ответил Эней. — Курьера мы будем брать на выходе из аэропорта. Вы поищите там место, где можно будет выбросить трупы, и просто проголосуйте. Мы вас подберем. Да, и спасибо за чай. Было очень вкусно.

Три бесшумных шага от костра, поворот за будку стрелочника — и Савина нет, как и не было — только пустая кружка поблескивает влажным донцем, да светлеют свежие зарубки на клинке, который Суслик снова принялся вертеть в руках.

— Интересный стиль, — и, без перехода, — их снайпер только что покинул позицию. Наш кстати, тоже.

— Дай посмотреть, — Габриэлян принял шпагу из Сусликовых рук. — Покойный Робертсон был чемпионом Европы и шестым даном кендо. Господин Савин выглядит года на двадцать три максимум. Тренировал его наверняка Каспер. Во сколько же он начал?

— Шестой дан — это просто степень, присвоенная Всемирной Федерацией кендо, а кендо — это спорт, — пожал плечами Суслик. — Есть вещи, которых на спортивных соревнованиях просто нельзя делать. И господин Савин умеет их делать. Но начал он рано. Такие вещи ставят, пока реакции еще детские, а рефлексы вырабатываются быстро. Тринадцать лет — самое позднее…

— Интересный молодой человек, — сказал Габриэлян. — Нам подошел бы тот, кто оставил ему эти шрамы. Тот, кто его готовил.

— Нет. — Суслик смотрел, как дымящаяся жидкость переливается в кружку. — Он бы нам не подошел. Саневич помнил меня живым. Для него я был бы зомби, чужим роботом. Он не поверил бы ни единому моему слову. И если бы не открыл огонь сразу, то уж точно начал бы стрелять после трех минут разговора с тобой. Кстати, а почему ты показал ему «референта», а не, скажем, «Сашу»?

— Господин референт — ценный ресурс. Саша — явный человек, а потому — предатель. А на оговорку по Фоме Аквинскому ты внимание обратил? Ординарная благодать, — Габриэлян фыркнул. — Интересно, как он в таком случае примиряет убеждения и Искренникова. Ментальная резервация? Или?

— Я думаю, или. И тогда дела принимают занимательный оборот.

Медленно подошел Король, сел на тот же бетонный обломок, с которого встал Эней, взял горячую кружку, сказал:

— Мне очень не нравится этот расклад со священниками. Если старшие действительно их чувствуют, значит…

Суслик поднял брови:

— Ну, этот вариант хотя бы объясняет, как я умудрился за двое суток приобрести и потерять наездника, не выходя из Цитадели. Инициировать меня пытались точно, это я просто помню. В лаборатории потом были совершенно уверены, что у них получилось. А вот с результатом вышел конфуз. Нас подстрелили на выходе — меня и Рут Гинзбург из Беркли. Она была не из группы, просто приехала на конференцию — и видимо ее прихватили, не разобравшись. Почему я именно ее тащил, я не помню, а они не знают. Или не говорят. Там что угодно могло быть — вплоть до того, что они пытались ее мне скормить. У нее А-индекс был очень высокий, даже выше чем у меня тогда — это часто бывает с прикладниками. Но нас накрыли из пулемета в упор. Ее убили. А вот меня — нет. Хотя попали хорошо. Старший, даже свеженький, после такой дозы свинца должен был встать, хотя и не сразу. Человек — умереть на месте. А я — заснул. И спал едва не неделю. Как суслик. А потом они мною занялись и сделали вывод, что я все-таки человек. За те двое суток в Цитадели вылечить меня от зависимости никто не мог — да и не стал бы. А вот изгнать постороннее присутствие…

— Но вот для нас…

— Что для нас? — пожевал губами Габриэлян. — Какая разница, как это называть — энергетическим паразитом, наездником или демоном? Какой-то материальный носитель все равно есть. Иначе бы им не нужны были все эти ритуалы с кровью. А раз он есть, по нему можно бить. Тем более, что благодать действительно на поток не поставишь. Кстати, о благодати, как вы думаете, сколько лет их аналитику?

— Если судить по скорости и энтузиазму, — сказал Кессель, — лет 16–18. Не старше.

— Но он притерт к команде. В отличие, между прочим, от снайпера. Тот сильно нервничал и явно не слышал разговора. Мне на него страшно было смотреть, — это Король.

— А подростка в боевую группу — даже связистом — возьмут только в одном случае… — этот сеанс синхронного плавания понравился бы Энею еще меньше. — Ну что ж, — заключил Габриэлян, — вот тебе и задел, Миша. Проверить дома вокруг «Лунного света» на предмет одиноких молодых людей.

— Студент. Университет или частный колледж.

— Именно — самая простая легенда. А может, и правда. Теперь. Если они действительно пойдут сегодня…

— «Лютик», — фыркнул Кессель, — кафе на границе промзоны. Работают 24 часа. Связь еще есть, шесть минут до любой точки. Они считают, что умеют варить турецкий кофе. А ты — обратно в управление?

— Да. — Габриэлян вернул ему кружку. — И Мишу я у тебя приберу. У меня, — улыбнулся он, — предчувствия нехорошие.

— «А это нас арестовывать идут», — щелкнул Король.

— Ну это, я думаю, зависит от того, как далеко у них все зашло. Так что ты, на всякий случай, выберись на резервную точку и полезай в систему. Потому что есть шанс, что вам придется вынимать еще и меня. Только не торопитесь. Пусть они засветятся как новогодняя елка.

— Все-таки перебор, — покачал головой Кессель.

— Нам нужен состав преступления. Любой, кроме настоящего. Если у нас их будет два, нам это определенно не повредит. Но я думаю, — фыркнул Габриэлян, — что Ильинский все-таки не настолько перепуган. Значит, скорее всего, Миша, тебе предстоит наблюдать сеанс жесткой вербовки. Так что просто полезай в их систему слежения и веди меня. И всех богов ради, ничего им не налаживай. Ладно, снайпер снялся — и нам пора.

* * *

Костя ждал возле старого товарного вагона, где он прятался, пропуская Кесселя и Габриэляна. Расходиться по одному, скрываясь, смысла уже не было.

— У меня чувство этого… как его… дежа вю, — сказал он.

— Генерал Власов, — пробормотал Эней. — Фашистський перевертень.

— Чорт у синих галифе, — поддержал Костя. — Что делаем?

По скорости Энея и по тому, как развернуты были его плечи, любой мог сказать, что командир сейчас аж плавится от злости.

— Делаем что они сказали, Кен. Других вариантов у нас, похоже, негусто.

— И влетаем в ловушку все — включая Цезаря и его ребят? Или кого ты там возьмешь?

Эней остановился, да так резко, что Костя налетел на него.

— Да ты что, Кен? Ты что, не понял еще? Мы уже под сачком. Машенька под сачком. Его взяли бы еще вчера, если бы захотели. И Батю, и Цезаря. Не нужно никаких ловушек. Не нужно мудрить. Все, состав налицо, выгребай всех и в подвал. Хуже не будет, Костя. Хуже и быть не может.

Костя кивнул.

Игорь посмотрел на Энея.

— Ты веришь в такие совпадения?

— Нет, — ни секунды не думая, ответил Эней. — В то, что это совпадение — нет. Случилось то, что должно было случиться и ничего другого случиться не могло. А вот что они это все устроили, тоже не верю.

Они дошли до одного из складских двориков, где в минивэне ждал Антон.

— Снайпер ушел, — сказал он. Эней кивнул. Повторять разговор для парня было не нужно.

— Батя нашел базу, — продолжал юноша. — Эвакуация заканчивается, остались двое.

— Хорошо. Цезаря туда сразу. И — сброс. Сейчас — только блок «М». Все остальное — потом. Антон — это и к тебе относится. Но — потом.

Эней остановился.

— На всякий случай, сбрось запись и все, что накопал, литере А. По резервному каналу.

Антон занялся планшеткой, Костя сел за руль, Эней откинулся на спинку сиденья и ощутил на себе пристальный взгляд Цумэ.

— А зачем ты им сказал, что я данпил?

— Затем, что у них в группе тоже данпил. У нас мало данных по данпилам. Может, поделятся. Ди будет рад.

Батя сказал — эти, из центра, круты неимоверно и свое дело знают на ять. «Слушаться как меня», — накручивал он личный состав. — «Нет, сильнее, чем меня. Потому что я Батя. А это все-таки Адам».

Насколько понимал Цезарь, Адам был фикцией — под его именем работал целый комитет, и кличка Адам, которую носил среднего роста и средних лет мужчина, означала лишь его чрезвычайные полномочия.

Внешность у него была совершенно заурядная — если бы Цезаря схватили завтра и принялись допрашивать, словесный портрет больше навредил бы СБшникам. Ну, где-то метр восемьдесят. Ну, где-то за тридцать. Блондин — мышиного какого-то оттенка. Лицо… да никакое. Два глаза, нос и губы, и все это трудно охарактеризовать, потому что ничего характерного нет. Цвет глаз Цезарь не разглядел. А потом Адам и вовсе надел на голову ветрозащитную маску — и все, запомните меня таким.

Второй был позаметнее — длинный, тощий и, судя по веснушкам на руках, рыжий. Лицо тоже закрыто ветрозащитной маской — глаза и губы, и все.

Третий маски не носил, но разукрасил лицо гримом, которым пользуются десантники — причем грамотно так разукрасил, высветлив те места, которые обычно бывают в тени и зачернив лоб, нос, подбородок. Этот третий всех удивил. Когда закончилось обсуждение операции и распределение обязанностей, когда все получили «ракушки» связи и оружие — или то, что заменяло ребятам оружие — третий из центра поднялся и сказал:

— До начала операции у нас есть двадцать минут. Я — православный священник и я сейчас отслужу Евхаристическую Литургию. Если среди вас есть крещеные, которые хотели бы принять Причастие — они должны исповедоваться, и очень быстро. Крещение в Церкви Воскрешения не в счет.

— А зачем это? — спросил кто-то.

— Объяснять нет времени. Я начинаю служить, вы сохраняйте тишину.

Он убрался в фургон и через какое-то время вышел оттуда, набросив на плечи какую-то вышитую накидку. С ним вышел паренек — тоже в маске, с подносом в руках. На подносе лежал пресный лавашик на позолоченном блюдечке и стояла чаша с какой-то жидкостью.

В службе участвовали только четверо из центра, остальные ребята просто смотрели — но впечатление она произвела сильное. Не было песен, не было никаких красивостей в духе воскрешенцев — священник и паства просто обменивались репликами, которые, как видно, затвердили наизусть. Ничего, казалось бы — рутина, Цезарь нашел ее даже полезной для успокоения нервов перед боем и смотрел с любопытством, не более того — и тут вдруг священник прочитал слова, которые пришлись как резинкой по лбу:

— Вот Моя заповедь: любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, чем если кто положит жизнь свою за друзей своих. Вы — друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедаю вам. Я уже не называю вас рабами, потому что раб не знает, что делает его господин — но я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. Не вы Меня избрали — Я вас избрал и поставил, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, и чего ни попросите у Отца во имя Мое — Он даст вам.

Священник поднял книгу над головой и объявил:

— Слово Господне.

А потом была проповедь, от которой у Цезаря возникло чувство, что его взяли за шкварник и хорошенько встряхнули.

— Выходим через… — священник посмотрел на часы, — одиннадцать минут. Вся операция на живую нитку. Рассчитывать ни на что нельзя, можно только надеяться. Идем не мстить — идем спасать наших друзей, которых любим. За Ним. Ребята, мы не можем проиграть — потому что Он не проиграл. Потому что мы любим, и мы решились на самое большое дело, на которое можно решиться от любви. Но нам, может быть, придется там убивать. А может быть, придется умереть. И если мы победим — это не потому что мы особенно круты, а потому что нас выбрал Бог. Мы ничем не лучше тех парней, с которыми нам придется столкнуться. Нас выбрали не потому, что мы лучше. А потому что мы должны сделать эту работу. Мы не судьи, мы не санитары леса, чтобы отделять хороших от паршивых и отстреливать паршивых. Мы просто вынимаем своих. Поэтому — без ненависти. Без злобы. Без надрыва. И без страха. Мы следуем за Христом, даже те, кто в Него не верит, и поэтому Он нас не оставит. Аминь.

После такой проповеди на колени перед поднятым кверху хлебцем опустились все.

И только потом, в минивэне Цезарь сообразил, что его так загипнотизировало и перемкнуло — конечно же, это все слишком походило на читанное и виденное о рыцарских орденах и крестовых походах. И кто-то, кажется, даже шепнул — «тамплиеры». И Адам из невзрачного мужичка мигом превратился в фигуру таинственную и грозную.

А священник, между прочим, тоже натянул маску на лицо и присоединился ко второй группе.

«Откуда у них монахи?» — вертелось в голове у Цезаря. — «Да еще такие боевые ребята…» Нет. Не вязалось с мрачным Святым Орденом. И с приторной проповедью воскрешенцев не вязалось. И от ощущения, что теперь-то все пойдет правильно и все будет хорошо, отделаться было невозможно.

Да и зачем?

* * *

Через двадцать минут после возвращения в управление у Габриэляна щелкнула ракушка и профессионально шелестящий голос попросил его подняться в комнату отдыха, 12 уровень, юг.

Я неправильно выбрал профессию, подумал Габриэлян. Мне нужно было завести себе шарманщика и бубенчик и таскать из деревянной миски предсказания. Счастье без обмана. Миша, наверное, уже в системе.

Как это там в русской народной песне — «взял он ножик, взял он вострый и зарезал сам себя.» С припевом «веселый разговор!» Впрочем, веселый разговор будет сейчас, а вот смогу ли я продать ему ножик, это еще вопрос.

Комната отдыха была пуста, а у зеркального — во всю стену — окна стоял Ильинский.

Все старшие были красивы. Причем не типовой, отлаженной красотой, а каждый своей, уникальной, личной. Персональное совершенство. Ими просто можно было любоваться. Всеми. Ну, почти. Ильинский Габриэляна раздражал. Не потому что был сепаратистом и не потому что был мишенью. Просто в его речи и движениях мерещился Габриэляну какой-то дребезг. Легкий, почти за пределами слышимости.

— Я пригласил вас, Вадим Арович, чтобы… Хм, — Ильинский принужденно хохотнул, явно показывая, что пока не утратил чувства юмора и помнит школьную программу. — Одним словом, жалуются на вас мои сотрудники.

Габриэлян подумал, что именно эту формулу он лично предполагаемому ревизору цитировать бы не стал. Особенно, если вспомнить окончание пьесы. Ведь вполне возможно, что первый визитер запущен в качестве приманки, а там дальше, с удочкой сидит второй. Или третий. И вряд ли Ильинский поплыл до такой степени, чтобы этой возможности не учитывать.

— Простите, господин генерал, а в чем именно выражаются их жалобы?

— Да обнаглели ваши люди вконец. Кто-то рылся в файлах следственной группы. Винницкий?

Тут Габриэлян удивился всерьез и даже маскировать удивление не стал. Данные по следствию — по всем текущим делам — он получил от контакта в горсовете, причем уже в печатном виде. Более того, Ильинскому уж никак не было положено знать, что он интересуется конкретным расследованием.

— Мы у вас вообще ничего не брали. Позвольте, вы засекли проникновение извне? Куда? Когда? — однако, неужели Луна? Или — тычок наугад, чтобы посмотреть, в какую сторону противник дернется?

— Извне, изнутри… какая разница. Не доверять электронным системам, не доверять людям, я никому не могу доверять с той минуты, как вы здесь. Что вам здесь нужно, Вадим Арович? Почему ваш жиденыш пасется в горсовете?

Габриэлян поднял брови.

— Простите, а где ему прикажете пастись, господин генерал? Это же не вы, а они давали добро на инициации и это по их, а никак не по вашей милости не закончивший курса молодой болван наделал шуму в столице.

Он почти услышал, как Ильинский скрипнул зубами. Положение Габриэляна было таково, что Ильинский не мог задать ему никаких более конкретных вопросов, не раскрывшись, а раскрыться означало подставиться, а подставиться означало либо отдаться в полную власть Габриэляна, либо убить его. А убить его означало иметь дело с Волковым.

Но не подставиться Ильинский уже не мог.

— Послушайте, Габриэлян, перестаньте забивать мне баки. Волков не гоняет своего ночного референта и его команду по таким пустякам, как зарвавшийся птенец. Вы выйдете отсюда, сказав мне правду о целях своего визита. Или — не выйдете.

И — надавил.

— Зарвавшийся птенец сам по себе — действительно мелочь. А вот ситуация, в которой такие птицы спокойно летают по округе — и их никто не ищет — это уже серьезно. Это уже вопрос политики.

Интересно, подумал Габриэлян, сколько он так может? Ему 90. Час? Два? Если бы он предложил мне сесть, можно было бы поспать.

— Хмм, политика? — протянул Ильинский. — Политика — это серьезно. И что именно вам не нравится в политике региона, господин референт?

Так. Все страньше и страньше. Ну меня ему уважать не положено. Но неужели он и о Волкове настолько дурного мнения?

— Господин генерал, подобные выводы — не в моей компетенции. Я собираю информацию.

— И что уже собрали?

— Господин генерал, простите, что напоминаю вам, но я не в вашей линии подчинения.

— В настоящий момент вы в моей власти, и этого более чем достаточно. Поверьте: из всех, кого я просил в этих стенах поделиться информацией, мне не отказал никто. Вы не будете исключением.

— Господин генерал, я боюсь, что вы воспользовались неточной формулировкой. Вы вероятно хотели сказать, что я — в пределах вашей досягаемости.

— В данном случае это одно и то же, — Ильинский прекратил давить, видимо, осознав тщету усилий. — Ваш скоропостижный патрон сделал ошибку, посылая сюда именно вас. Потому что именно вы можете пропасть посреди Екатеринбурга, не вызвав ничьего удивления. И обстоятельства вашего исчезновения только привяжут ко мне одного очень серьезного человека.

А вот это уже была не просто хорошая новость, это была новость замечательная. Значит не только из Москвы ничего не протекло, значит и Платон Борисович Ким не счел нужным сообщать Ильинскому, что его старший сын жив. Вернее, в настоящий момент это обстоятельство Александра Кима вряд ли радует, и он наверняка уже несколько раз пожалел, что Габриэлян ограничился переломом позвоночника, а не прибег к более радикальным мерам, но вот юдоль сию он не покинул — и соответственно Платону Борисовичу совершенно не за что мстить визитеру из Москвы и есть за что быть ему крайне признательным. Но очень хорошо, что Ильинский думает иначе. И для дела хорошо, и для самого Габриэляна. Потому что теперь Ильинский считает, что у него есть крючок. И не будет торопиться.

— Господин генерал, — Габриэлян слегка наклонил голову, — как бы ни обстояло дело, вы ничего не можете мне предложить. Согласие отвечать на ваши вопросы мне не поможет, а отказ — не повредит.

— Да вы и вправду наглец, каких поискать, — Ильинский усмешкой попытался прикрыть свой собственный страх. — Думаете, это вам поможет. Вадим Арович, вы же знаете, что получить от вас информацию — только вопрос времени.

— Безусловно. Но, согласитесь, господин генерал, для другой стороны это тоже вопрос времени. Из чего же мне выбирать? — А теперь посмотрим, будете ли вы меня покупать. И как. И за сколько.

— Другая сторона может и не добраться до вас. В конце концов, какое-то время она будет знать ровно то, что вы предложите ей вы… а потом — я мог бы обеспечить вам защиту. И кое-что получше, чем должность начальника-куда-пошлют.

— Защиту в Москве? Защиту от Москвы… — Габриэлян позволил себе улыбнуться. — Видите ли, господин генерал, если бы перспектива сломать себе шею беспокоила меня очень сильно, я искал бы себе другую работу. А у позиции старшего-куда-пошлют есть множество преимуществ. Да и вам совершенно не нужны люди, которые ломаются от первого толчка.

Генерал посмотрел на часы.

— Я дам вам время подумать, — сказал он. — Пройдемте со мной. Настоятельно рекомендую пройти добровольно.

— Господин генерал, мы на вашей территории и вы безусловно вправе распоряжаться моим временем. В определенных пределах.

Габриэлян вышел следом за Ильинским — и тут же попал в коробочку. И очень неплохую, кстати. С одной стороны, ему, вроде бы оставили свободу движения, с другой, поводок на самом деле был сантиметров 10–15, а дальше начиналась глухая фиксация. Как бы в Екатеринбурге ни обстояло со всем остальным, охрана шефа СБ дело свое знала на твердую четверку. Не то, чтобы мимо них совсем уж нельзя было пройти, но вот импровизировать с ними Габриэлян не рискнул бы.

Габриэлян в который раз пожалел, что он не эмпат. Было бы существенно проще вычислить, являлось ли такое обхождение с гостями стандартной процедурой, или это он персонально господина генерала допек. В принципе, должно быть частью процедуры. Как и приглашение пройти. Очень часто люди, которые говорят «нет» сразу, меняют свое мнение на «может быть», полюбовавшись денек-другой на стены подвала. И без всякого физического воздействия, между прочим. Людям свойственно думать, что они важны и незаменимы. Небрежное обращение достаточно часто выбивает из колеи даже профессионалов. А старшим не нужно прибегать к системе Станиславского, чтобы изобразить нужную степень отсутствия интереса к конкретной особи. Хорошо бы, он «забыл» меня там как минимум на сутки. Тогда к началу переговоров у меня точно будет отменная позиция. Я буду нужен ему уже не как источник сведений, а как прикрытие. И он начнет делиться информацией всерьез.

Они дошли до ствола. В лифт Ильинский вошел первым, Габриэлян и его четверо спутников остались ждать следующего. Интересно, куда мы поедем. На его месте, я бы хранил такую скоропортящуюся продукцию вне здания. С другой стороны, он не знает, сколько в городе людей Волкова и какие у них приказы. Если он трус — будет прятаться в раковину.

Ай-яй-яй, а едем-то мы вниз. Уж не в блок ли М — вот будет картина…

Охрана Ильинского явно не была натаскана на нештатные ситуации — когда объект закрыл глаза и тихо хмыкнул, двое из четверых едва не качнулись к нему.

Лифт остановился. Действительно, блок М. Уже и пошутить нельзя. Запах краски и свежего цемента. Стены в веселеньких подсолнухах. Психологи…

В тамбуре его довольно грамотно обыскали, но отобрали только пистолет, планшетку и нож с левой. То ли господин Ильинский вежлив, то ли он считает, что оставлять вербуемому тот самый выход, который открыт для всех — значит почти гарантировать, что объект им не воспользуется. В принципе, правильно. В данном конкретном случае… сейчас посмотрим. Охрана осталась у дверей камеры. Габриэлян шагнул внутрь. Да, в данном случае — это ошибка.

— Вадим Арович, — Ильинский прошел мимо него к двери, — я вас покидаю. Рад бы сказать, на какой срок — но увы, сам не в курсе. Ужин здесь бывает в восемь ровно, и мы его пропустили — но к завтраку, я думаю, вы не умрете от голода. Завтрак, к слову, — тоже в восемь, только утром. Отдохните от суеты, подумайте на досуге, выспитесь. Надеюсь, следующий наш разговор будет более продуктивным.

А ведь он прав — здесь действительно можно спокойно поспать часиков пять-шесть, если только Савин не разбудит по ошибке. Если они решат ломиться сегодня, больше мне не светит. Потому что господин генерал вернется сюда, как только осознает, что налетчики ушли с концами.

— Спасибо, господин генерал, — совершенно искренне сказал Габриэлян, чем, сам того и не подозревая, и определил судьбу Ильинского.

Габриэлян огляделся. Камера была «гостевая». Мебель зафиксирована, но все на месте — даже санузел за отъезжающей стенкой. Видимо, ожидается, что посетители будут вести себя прилично. Хорошо. Вы к нам, и мы к вам. Он снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула. Развязал галстук, достал из кармана английскую булавку и маленькое грузило на крючке и прицепил ненавистный Руссо предмет к обитой толстым слоем какой-то синтетики стене — пусть отвисается. Сел на кровать. Снял очки… подумал, надел их снова. Достал из кармана пиджака коробок, вытряхнул спички на стол и начал аккуратно раскладывать. Спустя десять минут, когда лампа на потолке снизила мощность, картинка была готова.

Интересно, смотрит ли Ильинский старые фильмы?

Поднявшись наверх, Ильинский включил запись на одиннадцатую камеру блока М, а потом отправился на рутинное ежедневное совещание. То, что там говорилось, слушал в пол-уха: его мысли полностью занимал референт.

Леший принес проклятых москвичей как раз тогда, когда, с одной стороны, он уже зашел далеко за межевую версту, отделяющую дипломатические розыгрыши от государственной измены, а с другой стороны — многое было еще не готово. Вербовка дала бы ему еще полтора-два необходимых месяца, а там Габриэляна можно было бы убирать. Но Габриэлян на вербовку не пошел, и что-то подсказывало Ильинскому: не пойдет, и пригрозить ему нечем. Разве что предложить ему инициацию.

Волков всегда придирчиво выбирал птенцов, и избавлялся от торопыг, работающих ради прыжка через ступень пищевой лестницы, а выбранных и выпестованных — берег. У Ильинского был другой подход: он инициировал стольких, скольких позволяли законы, а потом между ними начиналась жесткая конкуренция. Таким образом и квота вакантных мест соблюдалась, и личный состав не залеживался на лаврах, и не приходилось слишком сильно горевать о потерях.

Он что-то отвечал на осторожные вопросы подчиненных — те видели, что шеф не в духе и спрашивали только о том, о чем нельзя не спросить.

Значит, инициация. А если нет — то остается одно: как можно быстрее выжать из него все, что он знает и избавиться от трупа. Долго мурыжить его в одиночке — не выйдет: команда спохватится быстро, а исчезнуть всех троих — все равно что вывесить прямо перед Волковым красный флаг. В то, что Габриэляна здесь удавили те, у кого были личные счеты, Волков поверит, а в то, что удавили все трио — нет.

Решено, сказал он себе, вспоминая разговор и спокойствие Габриэляна. Не каменное, нет — спокойствие темноты, которую пугай — не пугай, руби — не руби, стреляй — не стреляй — все она поглотит и все переварит.

Совещание закончилось, Ильинский вернулся в свой кабинет. Включил идущую из камеры запись. Референт спал. Самым невинным образом дрых, расстегнув рубашку до середины, закинув руки за голову и приоткрыв рот. А на столе белели разложенные спички — деревянные рисочки складывались в аляповатую фигурку ежа. Ильинский перевел курсор на начало записи. Габриэлян походил по камере, поосмотрелся, избавился от галстука — и сел к столу, достав спичечный коробок. Значит, я ушел — а этот сукин кот принялся ежиков из спичек сочинять!

Габриэлян располагал спички тщательно, со вкусом и знанием дела. По лицу московского гостя, когда он закончил работу, было видно, что он в высшей степени доволен и собой и своими трудами. Начальник екатеринбургского СБ рассвирепел.

Ну нет же, — сжал он кулак под столом. — Не все коту масленица. Никакой инициации. Ты у меня повизжишь.

Ильинский не стал брать с собой дополнительную охрану — в одиночку он справился бы с любым человеком, ему и до инициации мало кто мог составить конкуренцию. Втроем с охранниками он уделал бы старшего, причем не только своего — но, вполне возможно, и волковского уровня. А на самый крайний случай — самый-пресамый, которого он и представить себе не мог — оставался еще персонал на этаже.

«Выпотрошу как зайца»…

Лифт повиновался не нажатию кнопки, а коду. Ильинский положил левую руку на сенсорную пластину, правой набрал 814. Загудел спусковой механизм. Двадцать секунд — и дверь открылась.

Зря господин Ильинский взял с собой только двух охранников. Он вышел из лифта, повернул за угол…

В отличие от начальника ночной смены Ильинский, как и все старшие, обладал феноменальной памятью на лица. Он помнил всех курьеров СБ. И не помнил этого: блондина с серыми, как у котенка, глазами.

Бросаться назад, в лифт не было времени, а поднимать тревогу не было смысла: все кто мог откликнуться на призыв, лежали в лужах собственной крови. Оставалось одно: атаковать. И Ильинский хлестнул блондина волной, краем глаза заметив, что охранники уже подались вперед и в стороны.

Курьер резко выбросил руку перед собой, и крохотный пистолетик в его ладони дважды чихнул огнем. У Габриэляна была «Берта-Z-217», плоская пятизарядная сморкалка. Этот убийца шваркнул из старинного двуствольного «Деррингера» — оба охранника повалились назад.

Но что самое жуткое — волна на блондина не подействовала.

«Да где их таких делают? В таких количествах?» — успел удивиться Ильинский, бросаясь вперед: сшибить, повалить, разорвать.

Блондин тоже бросился, и взмаха катаны Ильинский даже заметить не успел.

Курьер прилетел ночным в 2.45. Это был неприметный человек средних лет, в костюме и при галстуке, в плаще, с плоским чемоданчиком в руках. Его сопровождали два охранника, с одним они ездили уже года три и хорошо знали друг друга, второй, по совместительству — водитель, летел с ними второй раз. Раньше он работал в другую смену.

Минуя общие ворота с металлоискателем, они вышли из зоны прилетов и прошли через служебную дверь к выходу. Первым вышел водитель. Через некоторое время, услышав писк контрольного сигнала, двинулись и курьер с охранником. У выхода уже ждала машина. Освещение в подъездной галерее было так себе, фонари горели не все, но так было всегда, и курьер к этому привык. Он шагнул к машине и краем глаза увидел, как охранник резко развернулся и сделал шаг в сторону. Больше он не видел уже ничего.

— Готов, — сказала шепотом черная тень. — Уносите.

Еще две тени подхватили оглушенного охранника и торопливо уволокли его в темноту. Курьера затолкнули в машину, тень села рядом, и черная «волга» тронулась с места.

…Быстрее, быстрее, быстрее!

Когда Енот наносил первый удар скальпелем, курьер был, кажется, еще жив. А вот когда Енот достал пинцетом чип, оторвав его вместе с волокнами плоти — чип вжился, врос — у него уже не было сомнений, что он кромсает труп.

— Одна минута, — сказал Кен, ведущий машину и хронометраж одновременно. Антон бросил чип в перекись водорода, зажал баночку пальцем, поболтал, чтобы смыть кровь.

Цумэ закончил раздевать курьера. Эней сбросил рубашку, подставил грудь под мазок этилгидрохлорида и под скальпель. Резал уже Цумэ — с живыми у него получалось гораздо лучше, чем у Антона.

— Две минуты, — сказал Кен.

Кровь из разреза почти не текла: сосуды сжались от химического холода. Енот достал пинцетом чип и осторожно вложил его в раздвинутые края раны. Чип, говорите, разложится за полчаса? Да черт бы с ним. Эней сам начнет разлагаться, если через час-полтора не достать эту потенциальную гангрену.

В четыре щелчка медицинского степлера Цумэ сшил края раны. Марлевая прокладка. Пластырь. Все.

— Четыре минуты.

Эней надел рубашку курьера, принялся застегивать «разговоры» на куртке. Штаны решили оставить так — в бедрах курьер был пошире Энея, если бы брюки болтались, охрана могла бы что-то заподозрить. Вдвоем с Цумэ Антон помог Андрею влезть в ботинки покойника. В самом буквальном смысле.

— Вот он, — сказал Кен; снизил скорость и разблокировал двери.

Прыжок был бесшумным — только машину на миг перекосило под чужим весом. Верхний люк щелкнул, открываясь. Печальные глаза лемура блеснули при свете салонной лампочки.

— Восемь минут.

— Готов? Давайте его сюда, — Кессель принял труп так же легко, как Цумэ его подал, выдернул из люка, как морковку, и швырнул. Потом оперативник скользнул внутрь.

…В расчетное время та же самая черная машина остановилась у бокового входа в комплекс СБ. Из машины вышел человек в плаще и с чемоданчиком. Он был чуть повыше, пошире в плечах и постройнее покойного курьера, но заметить это было некому — в приемном тамбуре дежурили люди, которые не знали его в лицо. Двое охранников шли следом, как и положено.

«Курьер» подошел к двери, встал под аркой, на закрашенный светящейся краской квадрат. Через некоторое время дверь открылась и он шагнул в открывшийся проем. «Охранники» ждали. Через полминуты дверь снова открылась, и они тоже вошли.

Еще через минуту — или даже меньше — расхлопнулись ворота, пропуская минивэн и джип-хаммер. Выскочившие из минивэна люди были затянуты в глухие черные комбезы для строительных работ и ветрозащитные маски. Половина из них тащила сложенные носилки.

Цезарь первым вошел за бронированную дверь и тут же уперся в следующую. По идее, в тамбур могло вместиться два человека средней комплекции. С Цезарем в тамбур могла войти разве что небольшая собака. Однако вторая дверь открылась сама собой, и Цезарь на всякий случай поставил ее на стопор, чтобы она вот так же не захлопнулась и не помешала ребятам. А за дверью было небольшое пространство и поворот. И лежало два трупа. В форме внутренних войск. За поворотом оказался коридор, перегороженный двойной решеткой. Дверные секции решеток были подняты, и с той стороны валялось еще два трупа. Один, кажется получил пулю в висок — по крайней мере, лежал он ничком, головой в красной луже. А над вторым на стене алела хвостатая «комета» — словно маляр макнул кисть в киноварь и щедро брызнул на стену.

А дальше был выгнутый дугой коридор с распахнутыми дверями следственных кабинетов — и если в каком-то из них находился человек, он был мертв.

Сзади — ребята уже вошли — кто-то помянул ту самую мать. Они видели всякое. Они разгребали развалины после пожаров и взрывов, раскапывали оползни, имели дело с последствиями наводнений. Но они впервые видели, на что способна твердая человеческая рука, хорошо натренированная и направляемая совершенно беспощадной волей. Ни на кого из охранников или следователей не тратили больше одного удара. Никому больше одного не потребовалось.

Тут и в самом деле поверишь в Бога — или в дьявола.

А, нет. Живые были: в последнем кабинете помимо убитого следователя и двух остывающих охранников находился скованный наручниками паренек, стоящий на коленях в луже своей рвоты и жалобно постанывающий. Цезарь мысленно сверился со списком. Наш.

— На выход, — сказал Цезарь, перекусывая наручники кусачками из универсального блока. — Бегом!

Два раза просить не пришлось. Парень, пошатываясь на бегу, похромал в сторону выхода. Его быстро перехватили, уложили на носилки, укололи, понесли…

Цезарь уже знал, что увидит на посту перед лестницей — и нисколько не удивился, переступая через лужу крови и очередной труп.

Ай да тамплиеры. Ай да святоши. Вжик-вжик-вжик — уноси готовенького… Моральная дилемма, которой Цезарь слегка маялся перед акцией, была разрешена полностью: все сделала пара из центра.

Но как? Как? В охране стояли тренированные люди, вооруженные до зубов — ну, пусть они не ждали нападения, пусть расслабились… но не до такой же степени, чтобы их взяли и зарезали вот так, как баранов?

Цезарь услышал выстрелы, и перешел на бег, чтобы застать финальные мгновения долгой и неправедной жизни господина Ильинского.

Потом двое длинных… — стоп, а почему их двое, центр-то прислал вместе с Адамом только одного? — добили охранников. Тот веснушчатый, которого Цезарь видел раньше, действовал двумя то ли короткими мечами, то ли длинными ножами. Лезвия блестели серебром. У второго был пистолет с глушителем — так вот, кто разнес башку тому, в коридоре…

Адам резко взмахнул своей посеребренной катаной, стряхивая кровь — всего ничего этой крови было у варка Ильинского — и вложил оружие в ножны.

— Давайте в камеры по списку, — сказал он Цезарю и ребятам. — Минус седьмая.

Ребята после увиденного внизу были слегка на взводе, а на первой камере взвод этот слегка застопорило. Там билась в истерике женщина. Единственная женщина среди заключенных.

У всех спасателей был набор первой помощи, в который входило, кроме всего, и снотворное — но как раз инъекции она и сопротивлялась.

И вдруг — утихла.

«С этого станется ударить ее по голове», — подумал Цезарь, заглядывая внутрь — и увидел, что Адам, обняв девушку, то ли шепчет ей что-то на ухо, то ли целует ее в щеку, а она прячет лицо на его плече.

Увидев Цезаря, спец из центра показал рукой: носилки сюда! — и теперь уже девушка улеглась спокойно, только руку Адама держала. А потом ее пальцы разжались. Адам сунул в карман пустой шприц-тюбик.

Цезарь шел за последними носилками, на ходу проверяя, не осталось ли позади ничего компрометирующего. Хорошо бы позвонить на перевалочную — и еще раз подтвердить готовность медицинских блоков — но не отсюда же их вызывать. Ребята держались неплохо, ребята держались очень и очень неплохо, если учесть обстоятельства операции — и состояние пациентов. Рутина. Рутина-матушка, процедура, вбитая в спинной мозг. И замечательно — потому что, когда она отказывает, человек начинает думать. Он повернулся на движение — и увидел, как Алик, передний, вскидывает пневмопистолет. Цезарь не успевал. Успевал странный тип в кожаной куртке, пришедший с людьми из штаба. Но он не удержит Алика…

— Осторожнее с носилками, — мягко сказал кожаный тип, щелкая предохранителем аликовской пневматички. — А с этим — еще осторожнее. Отследить вас по такому гвоздику проще простого. То, что вас интересовало, делается вот так, — он отдал устройство, предназначенное для забивания дюбелей в бетон, обалдевшему Алику — того еще никто и никогда не разоружал, удерживая в сантиметре над полом — и подошел к дверной нише, в которой вяло шевелился один из охранников — вот на что вскинулся Алик. Уже протискиваясь между носилками и стеной — Валера сзади стоял столбом, спасибо ему, Цезарь видел, как человек в кожанке наклонился над охранником, что-то нажал — и тот сразу обмяк. Людей, которые лежат так, вытаскивают в последнюю очередь — им уже не поможешь.

Цезарь потом и себе-то не мог объяснить, что на него нашло. Наверное, все сразу.

— Марш, — скомандовал он своим, прижимаясь к нише, и шепотом сказал стоящему рядом кожаному, — ну мы это делаем с врагами, а вот вы… — он даже не знал, почему решил, что человек в кожанке — чужой, с тем же успехом он мог быть из штаба.

Тот повернулся, посмотрел на Цезаря. Грустно так посмотрел. Недоуменно.

— С людьми. Здесь нет никого, кроме людей. Чужие здесь не ходят.

И тут Цезаря впечатало в стенку. Следующим, что он увидел вслед за темнотой, были бешеные глаза Адама в прорезях маски.

— В машину. Молча. И быстро.

Приказ провалился куда-то в спинной мозг и пошел на исполнение сам. Цезарь подозревал, что непрошибаемое спокойствие командира аварийной группы скрывает нечто взрывоопасное, но действительность несколько превзошла его ожидания. Он даже не обиделся на то, что им так лихо попробовали стену на прочность — изумление было сильней: некрупный с виду мужчина проделал это одной рукой, второй продолжая сжимать ладонь спасенной женщины. Это у них там все такие?

Эней проводил взглядом спешно удаляющегося спасателя, тихо вынул руку из руки Цинтии и повернулся к Кесселю.

— Извините. Ребята в шоке.

— Не за что, — сказал Кессель. — А вот с шоком нужно что-то делать. Потому что вашим ребятам самим нужен врач. Всем. А это ЧП не последнее.

— К этому все равно нельзя привыкнуть.

— Не нельзя. — Кессель двинулся к выходу. — Не надо. Но вам все равно нужны солдаты. Потому что этих вы можете превратить разве что в убийц. В лучшем случае.

— Ваши рекомендации?

Кессель провел рукой по стене.

— Все уже было. Военная организация. Летучие колонны. Ячейки армейского типа на местах. Отдельно от основной сети. Без всякой связи с ней. Никаких конспиративных задач. Только подготовка и боевые операции по необходимости. Маскировать под клубы, кружки. Их будут щупать поначалу, убедятся, что нелегальной активности нет — и оставят в покое. Да и что может сдать втычка в армейской ячейке?

Справа под стенкой — видно, отпихнули с дороги — мирно лежал неидеально круглый предмет.

— А вот это, — сказал Кессель, разглядывая голову бывшего шефа екатеринбургской СБ, — было уже лишнее.

— В таком виде он мне больше нравится. Я же обещал, что распишусь у него на лбу.

— На лбу? Не поместится, — сказал Кессель. — Разве что тем лезвием, которым на рисовых зернышках «Троецарствие» вырезают.

Эней усмехнулся, вытянул руку с катаной перед собой, примеряясь. Тринадцать едва заметных движений — и на лбу покойника нарисовался иероглиф. Мастера и ценители благородного искусства каллиграфии сочли бы его грубым и ученическим, хотя оценили бы твердость начертания.

Затем Эней развернулся и пошел к выходу мимо развороченных дверей, обходя лужи густеющей крови. Левую руку он берег — заморозка начала отходить, и временный шов немилосердно горел. И уже на выходе услышал, как за его спиной хмыкнул Кессель.

Слово «тэнтю», «небесная справедливость», записывается двумя кандзи. А слово «макото», «искренность» — одним.

* * *

Перевалочный пункт — закрытый по причине полной нерентабельности пансионат «Ёлочка» — был за рекордное время оборудован к встрече командой медиков — средних лет женщина из той же спасательной бригады плюс два с половиной интерна, если считать Антона за половину. Эней определил возраст одного из «братьев милосердия» в 15–16 лет. Та-ак, Винтер еще и несовершеннолетних к работе привлекает, да еще к какой работе… А впрочем… Присмотревшись, он отметил совершенно одинаковую линию великолепно выгнутых черных бровей у юного медбрата и у врача. Стало быть, семейное дело. Тогда правильно. От сообразительного подростка все равно ничего невозможно скрыть — Эней вспомнил как в 10 лет вычислил, что родители собирают и выкладывают в сеть старые книги.

— Чиф, вы ведь тоже ранены, — сказал кто-то. Эней осмотрел себя и увидел расплывающееся под ключицей темное пятно своей — для разнообразия — крови. От беготни и драки рана таки открылась.

— Царапина, — Эней отвернулся, поморщился и зашагал обратно в крытый паркинг. Он собирался пойти к врачу последним, а пока имел сказать пару слов спасателям. В принципе ребята сработали хорошо — для первого раза. Да и вообще это было чудо — такая акция, подготовленная в такой короткий срок, и без потерь: но кое-что нужно было утрамбовать прямо сейчас, по горячему, чтобы закрепилось на уровне рефлекса.

— Желающие есть? — Цумэ выпрыгнул из джипа с бутылкой в руке. — Тем более, что законный повод налицо.

Это было правильно. Им всем надо было поспать, но сейчас они были перевозбуждены, и никто не заснул бы.

— Нет, спасибо, — буркнул Цезарь.

— Приказываю, — Эней сел напротив него на покрышку, принял бутылку из рук Цумэ, глотнул для вида, передал водку Цезарю. Когда Цезарь отхлебнул и пустил ее дальше, Эней ткнул в его сторону пальцем и спросил:

— Ты. Понял. За что?

Тот кивнул.

— Следующую пасть, которая откроется на акции не по делу — закрою навсегда, — Эней обвел взглядом присутствующих. Степень серьезности угрозы оценили все. Так, отлично, поехали дальше.

— Хотя в принципе — это твоя задача. И когда я уеду — будет твоей задачей. А если ты ее не выполнишь или снова разинешь варежку когда не надо — я вернусь. Теперь. Кодирование. Чья. Это. Гениальная идея?

Штурмгруппа переглянулась. Ответа никто не знал. Еще бы они знали.

Бутылка описала круг и вернулась к Цумэ. Тот выхлебал оставшееся в три глотка. Правильно, согрелись — и будет.

— Третий?

— Нам передали приказ через сами знаете, кого. Мы подчинились.

— Не попытался его оспорить?

— А разве приказы обсуждают? — спросил Девятый, чернявый хлопец, пристроившийся в кузове.

«Раз», — отметил для себя Эней, а вслух сказал:

— Конечно. Особенно бестолковые. Вне боевой обстановки — приказы обсуждают обязательно. А в боевой — нет. Никогда.

— А если в боевой — и приказ бестолковый?

Эней вздохнул.

— Тогда ты на него просто забиваешь и делаешь все так, как считаешь нужным. Облажался — гибнешь. Или тебя мочат свои после акции. Но не обсуждаешь. Что неясно?

— Да вроде ясно все.

— Итак, — продолжал Эней. — Ты получил приказ подвергнуться кодированию и не оспорил его. Поднимите руки, кто еще кодирован?

Цезарь поднял палец на минуту, потом уронил ручищу обратно на колено. За ним — все присутствующие, кроме Цумэ.

— Молодцы. Просто блеск. И сколько из вас знает катэда? Поправка. Сколько из вас знает, что это такое?

— Практика ниндзя, кажется, — прогудел один из парней. — Умение терпеть боль.

Цумэ изобразил аплодисменты.

— А может, хватит нас опускать? — спросил Девятый.

Зря он это спросил.

«Два», — сказал про себя Эней. Проследить его движение было невозможно. Получив ножнами-тростью под дых, Девятый скрючился и зашипел.

— Я даже не начинал вас опускать, — спокойно сказал Эней, прижав теми же ножнами болевую точку у него под лопаткой. — Я не совал вам медицинский прижигатель в интимные места. Я не держал вас сутками без сна и без возможности выйти в сортир и не тыкал шокером в пах. Короче, не делал ничего такого, что пришлось вынести ребятам. Третий, человека можно кодировать от наркотиков правды только если он готов выдержать пытку. И никак иначе. Даже не в жалости дело — это просто безопаснее. Когда человека допрашивают под наркотиком, он отвечает только то, о чем его спрашивают. А под пыткой он валит всех, включая друзей, родню и случайных знакомых. Неужели было трудно додуматься? Ты должен был. Обязан. Протестовать против кодирования.

Он убрал ножны обратно подмышку и протянул Девятому руку. Тот, опершись на нее и постанывая, поднялся и сел обратно.

— А вы закодированы? — робко спросил Цезарь.

— Нет. Меня просто обучали сопротивляться наркотикам. Это тоже можно, надо только знать, как. В общем-то, я сейчас говорил не от себя, а от своего покойного учителя. Он протестовал против кодирования именно на этом основании.

— Нас будете учить тоже вы?

— Нет. Пришлю инструктора. Он даст основы, а ты после него будешь еще два месяца вести в группе практические занятия. Как минимум два месяца.

— Понял, — кивнул Цезарь. — Послушайте, Второй, а еще водки у вас в загашнике нет?

— Нет, — с сожалением сказал Цумэ. — Исключительно трофейный джин.

Подошел Кен в размазавшемся гриме. Эней в упор не понимал, чем грим менее кощунствен, нежели маска, но раз уж заскок Кена делу не вредил, то Эней и не возражал.

— Там уже закончили, атаман. Иди теперь ты на штопку. Эй, орлы, исповедоваться хочет кто-нибудь?

— Так быстро? — удивился Эней.

— Там почти у всех одна беда — мелкие травмы и истощение. Их в основном на заращивание — и дальше баиньки. Я тоже, кстати, баиньки хочу. Если есть кто на исповедь — записывайтесь сейчас. Потому что вам тоже надо баиньки.

— Я номер первый, — Цумэ поднял руку.

— И я, — сказал Эней.

— Иди лечись. А потом баиньки. Я тебе все отпускаю, — он бегло перекрестил Энея.

— Я еще ничего не исповедал.

— А что тут исповедать? — хмыкнул Цумэ. — «Отец мой, я убил… — Сколько народу, сын мой?» Джину хочешь, падре?

Эней зашагал к медпункту, на свет бестеневой медицинской лампы. Пансионат был обесточен полностью, и это было самое лучшее, что они могли сообразить за те пять часов, что предоставил им лемур из СБ и его не менее странный начальник. Молодцы. Молодцы. Жаль, что нельзя выйти из роли жуткого спеца из штаба, раздающего всем пистоны. Вот и врачу надо будет выдать пистон.

Он вошел в медпункт, прошагал мимо коек, на которых спали семеро спасенных, мимо дремлющего юного медбрата и бдящего медбрата постарше, на ходу расстегнул одежду. Левая рука слушалась плохо. Антон помог ему снять куртку и рубашку.

— В багажнике джипа — запасной свитер. Сбегаешь?

Антон кивнул и убежал. Вид у него был слегка… пришибленный. Эней лег навзничь на застеленный простынями стол, объяснил задачу (снять скобки, вынуть чип, бросив его обязательно в физраствор, вычистить рану, снова зашить, вколоть на всякий случай антибиотик помощнее) — а потом тихо спросил:

— Царица — это вы?

Ее рука чуть дрогнула. Врач она была профессиональный, а вот подпольщик — любитель.

— Откуда вы знаете?

— Меняйте псевдо. С пол-пинка же вычисляется, как только глянешь на ваш королевский профиль. Кодирование тоже проводили вы?

— Я смотрю, у нас и штатный пророк имеется.

— Это логика, а не пророчество. Я знаю, что Царица — медик. И знаю, что она — параллельный контакт Цезаря. Значит, скорее всего, медик из МЧС. А вы на всю секцию BCD — единственный медик. Я бы очень удивился, если бы это были не вы.

— Ну, это была я — и что дальше?

— А дальше я скажу следующее. Вот это — он кивнул подбородком на дверь, за которой спали пострадавшие. — На четверть ваша вина. Цезарь — сержант. Ему приказали сверху — он подчинился. По привычке. А вы — зрелая женщина. Сказали бы «нет» — и ничего бы не было.

— Неужели? Откуда такая уверенность? Допустим, я бы их не закодировала и всю информацию от них получили бы под медикаментозным допросом. Где гарантия, что их все равно не стали бы пытать?

— Никакой гарантии, — Эней уже всерьез разозлился на эту женщину. — Но вот кодирование — это стопроцентная гарантия того, что у людей будут выбивать информацию силой. И выдали им эту гарантию вы.

— Хватит говорить мне под руку! — прошипела женщина. — Честное слово, и без вас тошно!

— Это хорошо, что тошно. Кто в самом тяжелом состоянии?

— Девушка.

— Насколько все плохо?

— Выкидыш.

— А после нее?

— Парнишка с внутренним кровотечением.

«Эриберт», — Эней зашипел сквозь зубы.

— Я туго затянула?

— Нет. Как долго они все пролежат?

— Эти двое должны находиться под наблюдением не меньше недели. И не здесь. Остальные послезавтра будут на ногах, но за психическое здоровье я не поручусь.

Он уже прокручивал в голове варианты растасовки всех вытащенных. Он уже знал, что хочет взять Эриберта в боевую группу — в нем явно был подходящий стержень, кинуться под ноги охраннику в его состоянии — это что-то. Уже прикидывал, каким образом последует совету Кесселя. Но голова была мутная и упорно клонилась вниз. Спать. Надо поспать. Но нельзя. Еще ехать к Винтеру, разносить его за глупую идею с кодированием. Цумэ — за руль. Кен остается здесь, Антон — тоже. Цинтию — в Крым. Цезаря — в Польшу, на инструктаж… Или Хеллбоя сюда? Нет, здесь он будет слишком заметен… Опять же, водка доступная…

— Командир! — Антон тряс его за здоровое плечо. — Я свитер принес.

— Спасибо. — Плечо больше не болело, его просто не было, руки он тоже не чувствовал. — Я уезжаю. Завтра… то есть, уже сегодня вечером вернусь. Иди поспи.

— Н-не могу.

— Можешь. Попроси у врача снотворное и поспи. Ты нам вечером будешь нужен со свежей головой.

Цумэ уже подогнал машину к парадному.

— Еней Анхiзович, сiдайте.

— Дал почитать на свою голову, — Эней сел вперед и, оказавшись за темными стеклами, снял маску. Цумэ не знал украинского, но по интонации и произношению этого никак нельзя было сказать. Он мгновенно ухватывал правильный выговор, даже если словарный запас был на уровне «твоя моя не понимай». Эней завидовал. В Польше его не раньше чем через два года стали принимать за поляка, а перед каждым английским разговором приходилось прибегать к предисловию типа «Экскьюз май скоттиш прононсэйшен».

Однако в образе хохла Цумэ оставаться не захотел — видимо, образ еврея ему понравился больше, причем с самого начала операции. Едва машина вышла с проселка на автобан, как он затянул какие-то древние комические куплеты на мотив «Шалом-Алейхем».

— Будь другом, заткнись, — попросил его Эней.

— Ты хочешь, чтобы я уснул за рулем на скорости сто сорок? Нет? Тогда потерпи, — и снова затянул: — «Отец сиде-ел в кассе банка… а я сижу-у в башне танка…»

Рыжие лохмы, так аккуратно прилизанные четыре часа назад, теперь были живописно растрепаны, фальшивые веснушки покрывали не только нос и щеки, но и предплечья — к делу перевоплощения Цумэ подходил серьезно. Приметная скотинка хамелеон, несуразная и дерганая — но вот как поменяет масть, так черта с два его найдешь среди листвы или камней. Эней почесал лицо — морщины, которые он сотворил себе при помощи геля, чтобы выглядеть на десять лет старше, зудели невыносимо. Как там у Козьмы Пруткова — говорить с другом после долгой разлуки и чесать где чешется?

— Давай лучше поговорим, — предложил Эней.

— О наших новых друзьях? — Цумэ на миг скосил глаза и сделался серьезным. — Давай.

— Как тебе этот Габриэлян?

— А как он тебе? Почему ты его боишься?

— Мы вроде не обо мне говорим.

— Нет, не о тебе. О человеке, который заставляет тебя уже пять дней ходить… ты группируешься все время. Как будто удара ждешь.

— Ты лучше скажи мне вот что. Ты с ним говорил и рядом с ним стоял. Что ты поймал?

— М-м… — Игорь чуть сдвину брови. — Трудно и описать-то, аналогов нет. Понимаешь, если бы мне его не показали — я бы решил: не человек.

— Варк?

— Нет. Не варк. Но и не человек. Крупное теплокровное. Я один раз, варком уже, гепарда в зоопарке видел. В хорошем настроении — или как это у них называется. Добавь разум, получишь этого типа. — Игорь поморщился. — Но он хотя бы есть, а этого майора вообще нету.

— Как нету?

— А так. Только в инфракрасном диапазоне светится. Потому что теплее воздуха.

— Но ведь он данпил.

— Что данпил — это рупь за сто, — Цумэ почему-то поморщился. — Но не такой, как я. Ты же знаешь, их глазами я смотрюсь как надкушенный, но вполне живой агнец, да? А он — как на три четверти мертвый, почти досуха выпитый. Опять же, если бы я глазами не видел, как он скачет — я бы решил, что он без сознания и вот-вот отдаст концы.

— Как на три четверти мертвый агнец?

Игорь скривился.

— Да пожалуй что и агнец. Слушай, это они все там такие, или это нам так повезло?

— Не знаю, — сказал Эней. — Мы еще стрелка не видели. Но что Габриэлян фрукт особенный, мы уже в курсе. А каков поп, таков и приход. Вот скажи, у нас приход нормальный?

— Да, — решительно сказал Игорь. — Для наших дел — так нормальнее некуда. Но ты мне так и не сказал, с чего тебя корежит.

— Игорь, — с чувством сказал Эней. — Будь я проклят, если сам знаю, с чего меня корежит. С того дня как этот очкастый на нас вышел — я успокоиться не могу, вот и все. Ну вот сам посмотри. Они явились к нам и наговорили на три государственных измены. Они знают меня. Они знают Ростбифа. И они вычислили Винтера. Подумай — ребят взяли четыре дня назад. Три дня назад они были в Москве. Мы приехали позже них на сутки — а они уже знают про Винтера… Разыграть нас в «сталинград» им было — как нечего делать. А они подставились. Да так, что теперь нам их вломить проще пареной репы. Мы же разговор писали? Писали. А они знали, что мы его пишем. Они нам схемы дали на лепестке. Не сказали, где скачать информацию, а дали свой носитель. И своего человека с нами послали. Его же не только мы, его вся группа Цезаря видела… Мы теперь даже Волкова можем подставить. Пошлем эти данные в Аахен прямым каналом, пусть там полюбуются, как он скормил старшего «Тэнтю». Волкову солнышко уже не страшно, его направленным пучком жесткого излучения сожгут за такие дела. Но вот почему-то этот сукин сын уверен, что мы этого не сделаем.

— Короче говоря, — Цумэ закурил, — ты боишься того, что он тебя может контролировать, а ты его нет.

— Нет, — резко ответил Эней. А потом тихо сказал: — Да…

Они въехали в город и Цумэ, попетляв с картой по окраинам, нашел-таки улицу Багратиона, и, что еще удивительнее, дом 4, стоящий далеко не в первом ряду. Слежки не было. Конечно, их и со спутника вести могли — но Винтер все равно засвечен на все слои пленки. Запарковав машину во дворе, оба поднялись на второй этаж.

— Кто? — спросил Винтер, услышав звонок.

— Рыжий клоун и белый клоун, — ответил Цумэ. — Открывай.

Винтер открыл дверь. Потом слегка открыл рот. Рыжего Цумэ и Энея-блондина он еще не видел.

В квартире стоял сухой, пыльный, нежилой запах.

— Кофе, — сказал Эней. — Большую кружку. Каждому.

— Большую и каждому — это задача, — все трое прошли на кухню. — Вы что, пили?

— Так, глотнули, чтобы ребят подбодрить. Главное — все закончилось хорошо, Саня. Все наши цыплята в корзинке. Ни одного трупа с нашей стороны.

— Знаю. Батя доложил.

…Это был не первый вопл. Первый был полтора года назад, на западной Украине. Двоих ребят перевели в категорию F. Но, поскольку у католического подполья были свои старые традиции, там справились раньше, чем Эней доехал до места. Вот только семинарию пришлось перебрасывать из засвеченной деревни — и хозяйство отца Петра осталось просто свинофермой. А во второй раз вышло хуже: новгородская секция провалилась полностью, но благодаря организации «Луны» выше уровня G (а вся местная организация и состояла из Гоши, Герды, Гика и Феликса) СБ подняться не смогло и приняло секцию за местную молодежную придурь. Придурь, правда, попадала под статью, и Гошу вытащить успели, а Герду с Гиком — нет. Очень неудачно приговор совпал с полнолунием…

Эней вздохнул.

— Винтер, ты в чудеса веришь?

— Это вроде по твоей части. Ты у нас христианин.

— Вот и я о том же, — Эней сел верхом на стул. Цумэ примостился на подоконнике. Винтер начал колдовать у плиты.

— К вопросу о чудесах. Мне Фархад кое-что рассказал, — медленно проговорил он, слегка косясь на Игоря. — Кое-что странное.

— Прикажи ему обо всем забыть. Он ничего не видел и не слышал. Нигде не был.

— Но я-то должен знать.

— Ты — должен, — согласился Эней. Запустил руку в волосы — тут же сама собой вылезла чуть ли не прядь: спалил, когда красился. Зараза. Опять бриться налысо… Прямо сегодня и сделаю, решил он. Габриэлян видел шатена, камеры СБ — блондина, а из Йомсбуга уедет лысый.

Цумэ отклеил зад от подоконника.

— Я не варк, — сказал он. — Но я им был. Два года. Кое-что сохранилось. Например сейчас ты, Саша, меня боишься. А меня бояться не надо.

Винтер посмотрел на Энея.

— Я слушаю, Андрей.

— Случилось следующее, — Эней глотнул из поданной кружки и поставил ее на стол. — Пять дней назад к нам обратился наш милицейский контакт, у которого на шее висело дело о похищении ребенка. Сложное, потому что срочное…

И Эней, ничего не скрывая, не упуская и не добавляя лишнего, рассказал все, что произошло за последнюю неделю, до настоящей минуты включительно.

— Как сказала бы Алекто — мистика и обскурантизм, — подытожил Винтер. — Цепочка совпадений и эффект домино. И насколько основательно, по-твоему, мы сгорели?

Эней прикрыл глаза, вычисляя.

— Наша четверка — полностью. Им понадобятся максимум сутки, чтобы накрыть Антона — и то если действовать без спешки. Про христиан — я думаю, что это он ткнул наудачу, проверить у него по времени никак не получалось. Просто узнал, что Костя — православный священник и жил на западе Украины, предположил, что мы после Екатеринослава поехали к нему — ну и получил, что получил. К сожалению, правильно. Так что Роман Григорьевич — тоже. Здесь, провалена секция Бахуса и, благодаря Другим действиям — верхушка секции Бати. Секция Бейкера в наблюдаемой зоне не появлялась, так что Бейкеру ты, наверное, дела и сдашь…

— Ты считаешь, что из города нужно уходить совсем?

— Я не знаю. — Эней отхлебнул кофе. — Они могли нас использовать втемную и взять потом. И просверлить дырочку для ордена. А они пришли открыто и дали нам компромат на себя, и на своего упыря дали. Но тебе и твоим уходить надо. Линию связи оставить, и уходить. А всем остальным замереть. Море волнуется раз, как ты говоришь. Я бы, будь моя воля, вообще все верхние литеры перебазировал — но мы рискуем показать им тех, кого они еще не засекли. Посчитают, кто убыл, пойдут по связям. Нет, чем меньше они знают, тем крепче мы спим. А тут ведь еще, если слишком много народу тронется с места, мы можем привлечь внимание тех, кто ищет людей Ильинского. А их будут пытаться вычислить обязательно — и отсюда, и из Омска… — Эней поморщился. Вечером он поговорит с Алекто. Вечером, когда выберется на гарантированно чистую точку. Черт бы побрал современные технологии — как хорошо было карбонариям…

— Хорошо, — кивнул Винтер. Двое детей и дом из расчета «семеро по лавкам» — теперь в прошлом, а сейчас — временные квартиры, чужие паспорта — ждали этого, но все равно… — Лиду я уже отправил, сам останусь, пока все не подчистят.

— Не спеши, — сказал Эней, — теперь какое-то время СБшникам будет не до нас. Как ты думаешь, существуют дьяволы-хранители?

— Ну, ты меня на счет этой породы сам предостерегал, — усмехнулся Винтер.

— Нас двое, — Эней допил свой кофе. — Это половина ячейки А. Промежуточные решения мы можем принимать сами, а окончательные все равно принимает хурал.

— Так какое решение ты хотел бы обсудить?

— Переключить его на «Синсэн». То есть, только на нас четверых. Остальных от нас отрезать, вам найти нового заместителя. — Эней рисовал пальцем на пыльном столе. — Тогда, если что — вы будете знать, чью башку сносить. Если, конечно, они мне не снесут раньше. Они явно любят успевать раньше.

— Нет, — сказал Винтер. — Мы потеряем больше на одной реорганизации. И этот твой майор правильную вещь сказал — мы с вооруженными силами непростительно затянули. А, кроме тебя и твоих, этим заниматься некому. Я подумаю. А ты шел бы спать, мало ли что у нас завтра.

Эней кивнул, встал — и тут только понял, что кофе не помог совсем. Он едва не ощупью добрался до библиотеки и прилег на кожаный диван, мягкий и шершавый, как старушечья ладонь. Едва он сомкнул веки — сон сошел оползнем и укрыл его от прошлого, настоящего и будущего. И если бы Вадим Арович Габриэлян, которого разбудили самым бесцеремонным образом, мог видеть, как спокойно и крепко спит этот сорвиголова — обзавидовался бы черной завистью.

Спросить Юрия Петровича Верченко, какой день в его жизни был самым счастливым, так он без колебаний ответил бы — сегодняшний. Вот с того самого момента, как его скрутило в собственном кабинете.

Отдышавшись, он понял, что парфорсного ошейника — он воспринимал мастерский «поводок» именно так — на горле больше нет. Исчез. А поскольку вероятность, что его снял сам Ильинский была равна нулю, это значило, что патрон мертв, и мертв окончательно. Ничего похожего на многократно поминавшиеся старшими коллегами апатию и резкий упадок сил Верченко не ощущал. Наоборот, ему казалось, что рискни он оттолкнуться от ковра — и зависнет под потолком как воздушный шарик.

Мир вокруг был ярким, осмысленным, пылинка на столе отбрасывала четыре разных тени и даже соображение, что расклад, при котором шеф СБ области отбывает на луну непосредственно с места работы, чреват неприятностями и для самого Верченко, настроения не портил совершенно. Ну ничуть. В конце концов, с точки зрения закона, Юрий Петрович был невинен как невеста. Птенец на поводке отвечает за свои действия не больше, чем пистолет или компьютер. Его могут ликвидировать по ходу операции, но после нее — какие могут быть претензии к существу, не имевшему своей воли? Ну карьера без патрона застопорится на какое-то время — но это, право, такие мелочи…

Верченко счастливо вздохнул и щелкнул переключателем — предстояло выяснить, что именно стряслось в управлении.

Четверть часа спустя заместитель начальника Екатеринбургского СБ по оперативной работе не то чтобы вышел из эйфории — для этого потребовалось бы нечто поосновательней мертвого курьера, разнесенного блока М и скрывшейся в неизвестном направлении секции «подземки» — но воспринимал действительность несколько более трезво.

Ему действительно очень повезло — но Ильинскому повезло больше.

Потому что хорошо посеребренное железо, при всех его недостатках, не шло ни в какое сравнение с конвейером. Куда бы им всем и дорога за прокол такого масштаба. Особенно, учитывая, что следствие по «подземке» со скоростного производства покойник снял лично, не предъявив никаких аргументов, кроме собственного хотения. Ну конечно, это было персональное решение Ильинского. И его на нем поймали.

Верченко облизал мгновенно пересохшие губы. Вот зачем к ним вламывались в систему. Вот зачем. А они грешили на москвичей — и правильно грешили — и даже тревогу не подняли и уровень безопасности не повысили… хотя по инструкции это следовало сделать немедленно — вне зависимости от предполагаемой причины. Тамбур визитеры прошли образцово, коридор тоже. Боевая группа — два, от силы три человека, конечно, три — мы их даже знаем, плюс эвакуационная — 10–12.

Москвичи, москвичи. Мы-то думали — это расследование, а это ликвидаторы, wrecking crew. И ведь никуда не денешься, действуй мы по процедуре, лешего лысого они бы нас поймали. Интересно, этот референт сам шефу голову отпиливал — и что за мода в столицах пошла на японский?

Юрий Петрович встал, покружил по ковру — вернулся к компьютеру… Еще десять минут у него ушло на то, чтобы разблокировать находившийся через коридор кабинет Ильинского. Искать украденных «подземщиков» не имело смысла — наверняка они уже лежат в каком-нибудь овраге. А вот алиби москвичей стоит попробовать на зуб… Верченко развернул к себе большой экран — садиться в кресло шефа ему не хотелось — и…

— Твою мать, — выдохнул зам по оперативной работе, вообще-то не терпевший резких выражений. — За ногу и всю дорогу.

Это теперь называется алиби.

Верченко какое-то время полюбовался на самозабвенно спящего москвича и неуклюжее насекомоядное на столе (теперь ему было совершенно ясно, что именно погнало шефа вниз в таком хммм… неуравновешенном состоянии) и решил, что в доме у него, наверное, живут какие-то сомнительные эльфы. Потому что удачу они приносят, прямо скажем,

подзаборную. Московский гость вряд ли склонен к всепрощению, его хозяин — тем более, а торговаться Юрию Петровичу нечем. Не представляет он самостоятельной политической силы. Покойный патрон очень тщательно о таких вещах заботился. А выпускать гостя надо. Потому что камеры его писали, сотрудники его видели и скрыть время смерти в обстановке паники и повального доносительства не удастся.

Выпускать надо. И лично. Будь он трижды человек и пешка, он человек и пешка Самого. Верченко подавил зубовный скрежет и двинулся к лифту. Сообщать своим холуям, где он, он не стал — только свидетелей ему не хватало.

Видимо, камеры наблюдения обладали каким-то устройством обратной связи. Потому что когда дверь ушла в стену, оказалось, что москвич стоит посреди камеры и с буддийской сосредоточенностью завязывает галстук.

— Ну, что у нас плохого, Юрий Петрович? — невинно улыбнувшись, спросил москвич, когда Верченко, открыв двери, застыл в них соляным столпом.

— А почему, — Верченко шагнул внутрь, — вы решили, что у нас что-то случилось?

Галстук совершил краткое множественное движение и образовал узел, сделавший бы честь Бруммелю.

— Потому что я ожидал увидеть здесь вашего непосредственного начальника, — пояснил гость. — И в совершенно ином настроении.

Верченко хлопнул челюстью, напрочь забыв о видовом превосходстве — но тут же вспомнил о нем, ощутив даже нечто похожее на стыд за то, что чуть не кинулся вот так прямо рапортовать волковскому засланцу.

— А подите сами посмотрите, — с ноткой злорадства сказал он.

Москвич кивнул, подхватил пиджак и вышел из камеры вслед за Верченко. Коридор выглядел существенно лучше, чем два часа назад. Но ощущение, что по секции прошел как минимум цунами все-таки оставалось. Две взрезанных двери, пятна и диффузные — будто из баллончика — ржавые полосы на всем, включая потолок. И слегка жужжащие объемные голограммы, оставшиеся на месте уже убранных трупов. А в конце коридора, у самого лифта — еще три тела, уже в штатском. Вернее, три тела в штатском и одна голова отдельно.

Москвич наклонился, поднял проектор, выпрямился, что твой Гамлет с черепом любимого шута, внимательно рассмотрел иероглиф на достаточно узком лбу покойного шефа екатеринбургского СБ. К большому удивлению Верченко, излучал визитер при этом довольно сильное раздражение. То ли голова его чем-то не устраивала, то ли иероглиф не отвечал правилам каллиграфии.

— Я бы на вашем месте радовался, — сказал Верченко. — Вот ведь как повезло.

— Это иероглиф «макото». «Искренность». Написанный красным, означает «верность», — действительно в столицах пошла мода на японский…

— И не только в столицах, — будто читая мысли продолжил волковский куда-пошлют. — в подполье тоже. Особенно в последнее время. На вашем месте, я бы немедленно поставил под наблюдение весь медперсонал в регионе. Хотя уже поздно, наверное. А что до везения, то я предпочел бы видеть эту голову на месте. Потому что теперь за этот визит спросят с нас, Юрий Петрович. С вас, потому что вы следующий по званию, а с меня, потому что я был занят вашими делами настолько, что не заметил, что в городе оперирует «Тенчу».

Если бы Верченко был человеком, он бы побледнел. «Тенчу»! Факты рассыпались — как стеклышки в калейдоскопе — и сложились в новую картинку: отрубленная голова начальника СБ, мелко нашинкованный персонал блока М, дерзость налета… вот только почему другой иероглиф? Верность? Ах, ну да, верность своим соратникам, за которыми поборники небесной справедливости явились в тюрьму СБ. А это значит, несколько непоследовательно подумал Юрий Петрович, что у них здесь гнездо.

— Это значит, — опять читая мысли сказал москвич, — что оно у них здесь было. С последнего ареста прошло трое суток. Люди, которые осуществили налет, могли за это время дивизию эвакуировать. Не думаю, что облавы нам хоть что-нибудь дадут. Так что мне еще спасибо надо покойнику сказать, что он меня спать уложил. Плохонькое, но оправдание.

Референт положил проектор на место, отряхнул руки и уже вполне весело посмотрел на Верченко.

— Да и вам его благодарить нужно, что он дело персонально с особого производства снял, поперек ваших, довольно резких, надо сказать, возражений.

Сукин сын, подумал Верченко — не первым и не последним из тех, кто имел дело с Габриэляном. Сукин сволочной сын. Это все-таки его работа. Это не «Тенчу», это его люди. Или «Тенчу», но он навел. Но доказать это можно, только если их взять. А тут он прав. Поиск почти с гарантией вытянет пустышку.

Известные Верченко операции «Тенчу» отличались изобретательностью, крайней дерзостью, абсолютной безжалостностью и почти полным отсутствием следов на месте происшествия или где бы то ни было еще. Ну да, имелось у СБ довольно подробное описание Савина — и что? Какого Дубровского с такими приметами прикажете ловить в полуторамиллионном городе?

И только подумать, что если бы за «подземку» взялись всерьез, они уже сейчас могли бы выйти на базовые структуры «Тенчу»… Леший побери шефа с его играми. Ах да, уже.

— Что ж вы не радуетесь, Юрий Петрович? — приподнял брови залетный провокатор. — Ну неприятное начало в новом качестве. Но оно и много хуже бывает.

В новом качестве? Это ты мне поешь, чтобы я тебя из здания выпустил — или действительно?

— Радуюсь. — сказал Верченко. — Просто внутренне ликую.

— Специфическое веселье, конечно. — кивнул гость, сверкнув очками. — А ведь они еще как-то вошли… И систему вам ломали. — он поймал вопросительный взгляд Верченко, — Мне господин Ильинский вчера рассказал. Он считал, что это мы. Мда. Будем надеяться, что они хоть где-то да наследили. А теперь, если позволите, мне хотелось бы съездить к себе и принять душ. Шесть часов сна — это хорошо, но я себя чувствую все-таки несколько… несвежим.

— Послушайте, — у Верченко запершило в горле от уже застоявшегося в этом месте запаха крови, и он осторожно прокашлялся. — Вы так уверены, что я вот сейчас возьму и выпущу вас. А почему?

— Видите ли, Юрий Петрович, это ваш покойный начальник мог решать, уходить ли ему в отрыв сейчас или все же подождать более удобного случая, — москвич говорил тихо, вежливо, сочувственно. — Вернее, он думал, что может. У вас же пока нет ни того веса, ни той власти. И если вы взглянете вокруг себя, вы обнаружите, что обстановка в области несколько изменилась. Да, — кивнул он, — тяжмаш и горнодобывающая некоторым образом передумали. Я в этом раскладе значу немного. А вот флаг, который я здесь представляю…

— Вы хотите меня убедить в том, что репрессий здесь не будет и проделки Ильинского всем сойдут с рук? — криво усмехнулся Верченко.

Да, сейчас на этом этаже Юрий Петрович мог говорить что угодно. Запись шла только в одну точку. И в этой точке — кабинете покойного шефа — могла с легкостью быть уничтожена «неизвестно кем». В сегодняшней-то суматохе…

— Ильинскому они не сошли бы с рук ни при каких обстоятельствах. — улыбнулся референт, — Ну кроме примерно вот этих. А у всех остальных есть шанс продемонстрировать, что столице — как это часто с ней бывает — померещилось. И что она приняла за нелояльность обычный провинциальный кабак и подковерную возню. Поймите меня правильно, Юрий Петрович, если бы мое начальство собиралось вменить Ильинскому государственную измену — ему бы с головой хватило агентурных данных. И приехали бы не мы, а зондеркоманда. Мы — инструмент для вынимания заноз. Не для ампутации конечностей.

— Мне очень хочется поверить вам, — Верченко хохотнул. — Но что-то мешает. Кажется. вот этот предмет, — он показал на голову Ильинского.

— Кстати, настоящую стоило бы заморозить, — снова блеснул стеклами москвич. — Ее будут рады видеть — а разложение идет довольно быстро.

— Да… — кивнул Верченко. — И все-таки я вам поверю. Хотя бы потому что… — он не нашел слов, только потер горло и раздернул воротник с галстуком.

Если бы слева послышалось облегчение… Или радость, или страх, или злорадство… Он бы ударил, и леший с ней, с Москвой. Но с тех пор, как угас приступ раздражения, референт был никакой. Ну вот стоит рядом живое теплокровное. Даже не собака, а так… Действительно, высокоточный инструмент для вынимания заноз. Который нет смысла убивать. Просто потому, что с ним в городе еще двое таких же, а в Москве, наверное целая линия. И если бы хотели убить — убили бы. Хотели бы снять — сняли бы. Хотели бы оставить на месте управления воронку…

— Ладно, — сказал Верченко, — сколько вам нужно времени?

— Час. — сказал Габриэлян. — Плюс то время, которое потребуется, чтобы найти мою планшетку. Она должна быть в сейфе в тамбуре.

Он помолчал, глядя на голограмму, потом добавил.

— Юрий Петрович, вы ничего не потеряете. Господину советнику безразлично, кто чей птенец. А на Урале в ближайшее время станет очень интересно. Очень.

И то, что это прозвучало только после того, как Верченко принял решение, сказало новому начальнику екатеринбугской СБ практически все, что он сейчас хотел знать об Аркадии Петровиче Волкове.

* * *

Аркадий Петрович Волков, советник при президенте Российской Федерации, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Спокойно и медленно.

— Вадим Арович, я прочел очень подробный доклад о том, как сотрудники московского аппарата не смогли спасти г-на Ильинского от последствий собственной некомпетентности. Теперь мне хотелось бы выслушать вас.

Референт кивнул. Начальство хочет здесь и на микрофоны — значит, будет здесь и на микрофоны, одной записью больше, в самом деле…

— Это действительно «Тенчу», Аркадий Петрович. Настоящие. Мне всегда казалось странным, что они оперировали из Польши…

— Что у них там?

— База. Давняя и основательная — они штурмовали СБ силами местного МЧС.

Волков закрыл глаза.

— Да. И екатеринбургское СБ обнаружило их «подземку» по чистой случайности. Аркадий Петрович, я полагаю, что действительное положение дел по Приуралью много хуже, чем представляется отсюда. И если говорить об уровне коррупции, и если говорить об уровне некомпетентности. Я не удивлюсь, если у них там еще бродят недобитые отряды Пугачева, а ведь Приуралье — стратегический участок.

И дело не только в Сибири, но и в проекте «Харон». Но вот об этом пока ни вслух, ни даже про себя.

— Они, конечно, эвакуировались, — сказал Волков.

— Боевики. База на месте.

— Кто контактировал с ними?

— Я и Кессель. Вернее, Кессель и я.

Волков удивленно поднял брови.

— Они очень хорошо организованы. И неплохо знают ситуацию в Сибири. Но использовать их на постоянной основе я могу только одним образом — дав им оружие против себя. Сейчас они считают, что держат меня за горло. И будут иметь со мной дело.

Аркадий Петрович смотрел на буквально лучащегося весельем референта и думал, что аахенские его коллеги — дураки, а сибирский — дурак вдвойне. Но к тому времени, когда они узнают, что есть в мире инструменты надежнее кувалды, будет уже немного поздно.

— Кстати, — спросил он, — а почему «искренность»? Я как-то не связывал это понятие с господином Ильинским.

— Я могу только догадываться, — виновато вздохнул референт, — Но полагаю, что это каламбур. «Красная искренность» по-японски — «верность». Внутри у господина Ильинского ее не было. Пришлось добавить снаружи.

— Вадим Арович, — сказал Волков, пытаясь представить себе, как именно отреагирует на такой варварский способ коммуникации его дальне-восточный сосед. Новое слово в области дипломатической переписки, — я не помню, чтобы я давал вам полномочия так радикально изменять конфигурацию начальника екатеринбургского СБ.

Впрочем, сам выбор слов говорил за то, что характер изменения в оной конфигурации господина советника скорее радует. Или даже веселит.

— Аркадий Петрович, даже если бы у меня были такие полномочия, я не смог бы ими воспользоваться. Я фактически сидел под арестом, — улыбнулся референт. — А мне так интересно было бы узнать, кто это сделал.

 

Интермедия. Повесть о красных чернилах

Из всех игр господин Уэмура предпочитал го — игру тихую, с виду простую, но требующую терпения и проникновения в замыслы противника. Вот и сейчас он вел такую партию с господином Волковым, хозяином России. Попытка переподчинить уральский округ Сибири не удалась — это он уже знал. Этот тур Волков выиграл.

Господин Уэмура развернул пакет с донесением. На низкий столик выпали фотографии. Отрубленная голова этого тупицы Ильинского — и алый кандзи на лбу. На следующей фотографии этот же знак — крупным планом. «Макото». Искренность. Написанный красным или на красном — обозначает вечную верность, продолжающуюся и за гробом. Если бы господин Левый Министр сохранил способность краснеть и бледнеть, он побледнел бы. Но на его красивом матовом лице ничего не отразилось. Он лишь приподнял брови и с презрением произнес:

— Какой варварский стиль!

Стоявший за его плечом господин Миякава (варварское же слово «секретарь», конечно же, было изгнано из языка, а вот должность осталась, и записывалась тем же сочетанием кандзи — «тайный» и «документ») поспешил согласиться.

— Деревенская школа, садайдзин-сама, вероятно, провинция Тама.

Господин Левый Министр не держал в своем окружении трусов. Но в этот раз Миякава испугался — по настоящему, как мог бы испугаться человек. Не столько всплеска черной ярости от господина (хотя и это было редкостью), сколько тому, что вызвало этот всплеск одно простое слово.

Лакированый столик разлетелся пополам.

Левый министр закрыл глаза. Снова открыл их.

— Миякава-сан, — никто и никогда не мог сказать, что Цуки-но Кими, лунный господин,

невежлив с теми, кто ему служит, — я хочу знать об этом деле все.

Миякава поклонился:

— Да!

Всё об этом деле… Чего уж проще: начальник Уральского СБ Ильинский решил отделиться от Москвы. В последние несколько лет Москва вмешивается в дела регионов так, что никто уже не может действовать по своей воле. Господин Волков допускает на высокие посты чужих птенцов — но надевает на них путы. Ильинский так жить не хотел. Жаль, что у него не получилось. Жаль, что богатый регион с мощной промышленностью остался у Волкова. Но все же — какой Ильинский дурак! Нет, не совсем так — язык, на котором мыслил господин Миякава, позволял сформулировать эту же мысль более изящно: какая же плохая голова у господина Ильинского! Тот, кто отделил ее от тела, оказал ее бывшему хозяину подлинную услугу.

Миякава нашел нужную папку в стойке, выложил на стол.

У господина Миякавы, как и у многих других чиновников, было два кабинета. В одном на возвышении лежали циновки и стоял низкий столик с тушечницей и полным письменным прибором, по стенам висели пейзажи и шелковые какимоно, а у задней стены в ячейках лежали бесчисленные свитки, и вдоль стен и у стола было множество светильников. Второй кабинет был залит светом от матовой потолочной панели, по стенам взбегали полки с дисками и папками, а треть кабинета занимал стол с первоклассным терминалом. В первом кабинете господин Миякава принимал посетителей и писал доклады, а во втором доклады эти готовил.

К несоответствию между чиновничьим платьем с широкими рукавами, шелковой крахмальной шапкой и широким столом, вращающимся креслом и терминалам инфосети он привык давно и не обращал внимания. Отвязал шнурки, удерживающие шапочку на голове, подвязал рукава каригины и раскрыл папку. Левой рукой, не глядя, набрал команду. Итак, что же было в городе Екате… рин… бурге?

Сорок минут спустя Миякава-сан тоже прибыл в состояние расстройства — хотя и не столь резко и решительно, как его господин и повелитель. Понять что-то в екатеринбургских событиях было если не невозможно, то чрезвычайно тяжело — примерно как восстановить одну чашку «костяного» китайского фарфора, после того, как в лавке побывало семейство тэнгу. Налет на тюрьму СБ, стоивший жизни предполагаемому будущему вассалу (право, кажется, услугу оказали и нам), осуществило якобы подполье. И действительно из особого блока было похищено семь арестованных из «подземной дороги», которые более не всплыли — ни фигурально, ни буквально — нигде. Но образ действия и иероглиф на лбу Ильинского указывали, что в блоке «М» поработала группа «Тэнтю». А никаких связей с «подземной дорогой» у «Тэнтю» ранее не было. Да что там, они просто как чумы избегали любых контактов с организованным подпольем, предпочитая наблюдать его через перекрестье прицела. И если то, как нападавшие проникли в здание, указывало на как минимум утечку информации из екатеринбургского СБ — а скорее, на наличие сообщника там же — то уж сам Первый Император не смог бы сказать, какой нечистый дух понес Ильинского в блок М именно в момент штурма.

Дальше — лучше. Птенцы Ильинского без звука сменили ориентацию и на все попытки прощупывания отвечают категорическим отказом. Тот же поворот кругом совершили и уральские промышленниеи — как будто с усекновением головы Ильинского Сибирь вовсе пропала с карты. И все источники единодушно утверждают, что сидевшего крепче некуда екатеринбургского смотрящего своротил — меньше чем за неделю — прибывший в город с каким-то административным визитом ночной референт Волкова.

Референта, своего коллегу, Миякава заочно знал. Следил, собирал досье. Ничего нового и существенного екатеринбургские информаторы не добавили. А вот «тэнтю»… и «макото»…

Работать с информацией Миякава Кеити любил и умел. Он так увлекся розыском, что не заметил наступления дня. Впрочем, в кабинете без окон это было нетрудно. Просто в какой-то момент закрылись глаза и он упал лицом на стол, провалившись в дневную летаргию.

Уснул Миякава-сан, как и положено, на самом интересном месте. Знать историю эпохи Мэйдзи законопослушному подданному империи было мудрено — почти все упоминания о презренном времени были стерты отовсюду. Жителям Благословенной земли не следовало помнить о позорном отступлении Японии перед варварами. Но на то, чтобы уничтожить архивы, у Лунного Господина не поднялась рука. И в этих-то архивах и обнаружилось, что иероглифом «тэнтю» — «небесная справедливость» — подписывала свои дела одна из крайних революционных группировок времен гражданской смуты.

И, вполне возможно, именно эта группировка была причастна к гибели тогдашнего гнезда Левого Министра — в те времена не министра, а дайнагона, старшего советника (как прискорбно, что Лунному Господину приходилось скрывать свой свет и служить императору всего лишь в

качестве придворного третьего ранга!). Интересно, подумал Миякава, а ведь сейчас все старшие Японии и подвластных территорий — птенцы Лунного Господина. Не мог ли, однако, уцелеть с тех еще трехсотлетней давности дел чужой птенец? мститель?

Миякава не был большим знатоком боевых искусств, хотя уже двадцать лет регулярно посещал додзё. Однако у него в распоряжении была реконструкция нападения, которую уже смотрел Симада-сэнсэй, начальник СБ и мастер кэндзюцу. Симада-сэнсэй был уверен, что двое нападавших, а было их всего двое, двигались слишком быстро для человека. И, за двумя исключениями, убивали холодным оружием. Вот здесь, встретившись с номером первым, Ильинский должен был, просто обязан был ударить волной. Но номер первый даже не остановился. Кто же он такой? Что нам вообще известно о группе «Тэнтю»?

Референт быстро пролистал уже подготовленную для него сводку… и застыл. Поверх шапки одного из файлов, предоставленных СБ Дании, красовалась надпись, сделанная световой кистью. Почерк левого министра нельзя было перепутать ни с чем.

Три знака: «новый», «выбирать», «группа». «Новое ополчение». «Синсэнгуми». Это название он тоже уже встречал… Самурайское ополчение, на службе сёгуна… это уже не революционеры, это противники революции — основной костяк группы — уроженцы… провинции Тама.

Если бы дело происходило в Америке, Европе, Сибири, или, скажем, на Ближнем Востоке, идея о старшем, работающем с подпольем, была бы похоронена на месте — за полной невероятностью такого союза. А вот Миякава как раз не видел ничего странного в том, что они, разошедшийся во взглядах с господином Левым Министром или всем мировым советом, начал искать союзников среди людей…

Или не всем мировым советом?

Господин мало кого ненавидит, и за все время службы Миякава ни разу не был свидетелем вспышки ненависти такой силы. А вот этих… или этого… Что ж, господа новое ополчение, мы посмотрим, насколько вы хороши.

Прикидывая планы на будущее, Мяикава мысленно вписал туда один существенный пункт — постараться не упоминать при господине некоторые имена и названия. Миякава не был трусом, но столик тоже не был виноват ни в чем — ни в глупости Ильинского, ни в старой вражде, ни в неудаче уральской игры.

Синсэнгуми, Тама, Теннен Рисин Рю. И слово «макото».

А вот что точно стоило упомянуть — это не совсем русскую- не перепутать бы «р» и «л» — фамилию референта. Потому что, кто бы ни был замешан в деле, этот человек должен был знать о произошедшем очень много. Если не всё.

Миякава-сан спал, положив голову на шелковый рукав и видел во сне легкий летний дождик, зеленые листья и светлые скаты крыш — наяву он сможет попытаться поглядеть на них не раньше, чем через четверть века.

У господина Миякавы белое лицо, которое он слегка припудривает — в этом уже нет необходимости, но только очень глупый они может дать другим увидеть, что и без краски равен белизной лица Лунному Господину. Впрочем, где взять такого — благословенна земля Ямато, ее нечисть умна и утончена, играет на музыкальных инструментах и помнит все правила этикета. Господин Миякава подбирает свои наряды по сохранившимся ширмам эры Хэйан (как и большинство они, умных они, во дворце), а при ходьбе его одежда шуршит и легонько звенит, пусть даже этот звон не слышен людям — только такой же они различит его — потому что умный они не будет, не будет, не будет передвигаться бесшумно, вернее — будет, но только в совсем особых случаях. В жизни господина Миякавы их пока было два.

Господин Миякава не ищет себе добычу — это недостойно даже нижайшего из тех, кого осенила милость Лунного Господина. Все, что ему нужно, приходит само. От него требуется только одно — внимание и повиновение. И ему это нравится. Нравится искать, находить и исполнять. А написать хороший доклад — особое удовольствие. Чем полнее представлены факты, тем легче господину Левому Министру принять решение. Упустить что-либо — непростительно.

И потому все свои доклады секретарь пишет от руки. Сосредоточенность, которой требует каллиграфия, проясняет разум, делает очевидными связи между вещами. Мысль не окончена, пока она не записана. Только черная тушь придает ей форму. Каллиграфия сродни медитации и фехтованию, она способствует возвышению духа.

Миякава сел перед столиком, не торопясь, растер тушь, выбрал кисть. Помедлил, сосредотачиваясь, — и полетела рука над бумагой, оставляя вертикальные столбцы. Вступление, подходящее к случаю, написалось легко. Теперь — о главном….

Разнообразные духи, воплощенные и невоплощенные, оказались милостивы — новый столик, темно-коричневый, остался цел. Доклад Лунный Господин принял хорошо. С выводами согласился и особое внимание уделил последнему. Миякава тихо поздравил себя с тем, что правильно угадал желания Левого министра. Ямато-но-они действительно интересовал не столько Ильинский и его беды, сколько возможность познакомиться с неизвестными каллиграфами.

— Напишите этому юноше, Миякава-сан. В подобающих варварских выражениях. Я посмотрел, как действует этот человек. Он умеет двигаться и выбирать инструменты, но он не пытается скрыть свое присутствие — хотя мог бы. Он молод и торопится. Он ищет признания. Дайте ему его, Миякава-сан. Покажите ему, что для человека его достоинств, даже варварское происхождение не будет помехой. И выберите способ связи, который не оставит сомнений в… чистоте наших намерений.

Миякава поклонился. Его русский коллега действительно произвел впечатление — не только на него, но и на господина. Если он примет предложение, то Миякава со временем передаст ему полевую часть обязанностей, а сам сможет заняться только сбором информации и администрированием, делами более подобающими сэйсё. И, может быть, появится время для технических проектов… Господин в который раз совершенно прав. Переверни достаточно камешков вокруг человека или они — и он сменит цвет, сделавшись из черного белым. И наоборот. Это просто. Главная задача — устроить так, чтобы после перемены он сохранял свой цвет и впредь. И не разрушил узор. Но тот, кто так явно ищет победы и славы, не опасен. Ни для Лунного Господина, ни даже для его ничтожного слуги.

Ответ пришел через две недели. Обычной авиапочтой. С адресом, который любитель русской классики опознал бы мгновенно — но японская почтовая служба в литературе сильна не была, Чехова от Кассиля не отличала даже на марках, а потому просто доставила конверт по назначению: «Япония, левое крыло императорского дворца, г-ну Фудзиваре».

Зато господин Миякава с русской классикой знаком был. Последние годы он вообще медленно превращался в специалиста по русским делам. И поэтому при виде адреса его посетило недоброе предчувствие. То, что его русский коллега отличался нестандартностью мышления и некоторым безрассудством, было известно. Но неужели он настолько несведущ относительно того, что подобает, а что нет? Или он настолько дерзок?

Посидев некоторое время в позе сосредоточения, Миякава поднялся было — скоро идти к господину с сегодняшними бумагами. И нести в числе важных писем и докладов этот конверт с сине-красными зубчиками авиапочты по верхнему краю.

Конверт был заклеен так, что вскрыть его элегантно не было никакой возможности, но Миякава-сан был талантливым они. Он просто разрезал заднюю сторону конверта крест-накрест, точно по линии склейки — естественно, не задев при этом самого письма. В этом была даже некая прелесть… если бы не адрес, о котором и думать не хотелось. В прежние времена, фигура ранга левого министра и не прикоснулась бы к письму, опасаясь отравы. Но что может повредить Лунному Господину? В прежние времена серкетарь министра не осмелился бы вскрыть письмо, адресованное лично министру. Но времена меняются, а русский способен на все. Лучше подстраховаться, проверить — и хотя бы узнать, что же он там написал.

В конверте был листок обычной офисной бумаги, исписанный четким уверенным почерком. По-русски.

Секретарь порадовался, что вскрыл письмо — русского Лунный Господин не знал и было бы крайне неловко заставить его ждать машинного перевода. Впрочем, радость была исключительно короткоживущей даже для этого неверного и полного слез мира.

Глубокоуважаемый господин Фудзивара-но-Митидзанэ,

Ваше Сиятельство, я беру на себя смелость обратиться к Вам по-русски, ибо мое явно недостаточное знание японского с неизбежностью возведет между нами лингвистический барьер, чего мне хотелось бы избежать. Я убедился в непроницаемости этого барьера, прочитав в меру своих слабых сил письмо, которым Вы, Ваше Сиятельство, меня столь неожиданно почтили. Как ни прискорбно для меня признаваться в столь сокрушительной неудаче лицу, к которому я отношусь с исключительным уважением, скрыть правду было бы еще более непочтительно.

Глубокоуважаемый господин Левый Министр, я не смог проникнуть в содержание Вашего письма. Ибо совершенно невероятно, чтобы Вы, полагая меня вассалом господина Волкова, предложили мне перейти на службу к Вам. Даже в без сомнения неудовлетворительном русском переводе буси обязан верностью не в надежде на будущие благодеяния, а в благодарность за прошлые. И поскольку немыслимо, чтобы блистательный господин Фудзивара, чей род лишь немногим уступает древностью роду самого императора, упустил из виду это обстоятельство, то вероятнее всего, настоящее содержание письма осталось закрытым для моего скудного разума.

Тем более, что я никак не имею чести быть вассалом господина Волкова. Я являюсь его подчиненным и состою с господином советником при правительстве Российской Федерации в сугубо служебных отношениях, постольку, поскольку нас обязывает к этому защита интересов оной Федерации.

Несмотря на огромную и непреодолимую разницу в возрасте, опыте и способностях, господин Волков находит мой понятийный запас совместимым с его собственным — что вероятно объясняется общей неразвитостью российской культуры в области межличностных отношений.

Однако, как Ваше Сиятельство наверное, уже имели возможность убедиться, моя варварская ограниченность и сугубое отсутствие необходимых талантов вряд ли позволят мне когда-либо покинуть эту среду.

Пребывая в искреннем почтении к Вашему Сиятельству,

В.А. Габриэлян

Само письмо было написано фиолетовыми чернилами. Вероятно, для русского это что-то значило. А вот финальное обращение и подпись были темно-красными, с легким оттенком ржавчины. И тут перевода не требовалось.

Секретарь аккуратно сложил оригинал вчетверо, положил его на конверт, аккуратно пристроил сверху и чуть наискосок свежераспечатанный перевод. Господин вряд ли оценит его работу сейчас, но может вспомнить позже.

Князь Фудзивара-но-Митидзанэ, в не приведенном еще в подобающий порядок мире называющий себя Уэмура Рейдзи, бросил короткий взгляд на лепесток бумаги с переводом. В машинном совершенстве не было души. Даже этот варвар, автор письма, знал, что некоторые вещи пишутся только от руки.

Впрочем, иногда возвратившиеся из преисподней души рождаются в странных местах. Что за наказание — родиться среди варваров!

Но, право же, лучше бы этой душе не покидать преисподней. Левый министр заподозрил неладное еще два с лишним года назад, увидев в полицейском отчете листок из блокнота с угловатыми иероглифами «небесная справедливость». Историю революции забыли на островах — Уэмура позаботился об этом — и ее подавно некому было вспоминать на континенте. Кроме, конечно, тех, кто участвовал в ней. Он заподозрил неладное, но надеялся на совпадение.

«Красная искренность» в том же провинциальном исполнении покончила с его надеждами.

А лежавший перед ним текст он просто знал. Читал его раньше. Триста лет назад. В отчете о неудаче. Это его, Уэмуры, слуге тогда, как и сейчас, объяснили с механической точностью, что есть люди, которым не предлагают измену. И тем более не предлагают, если служат они не господину, а своему пониманию долга. Тогда это казалось мелочью — всего лишь не удалось поставить под свою руку маленький отряд провинциальных самураев. Эта мелочь стоила Уэмуре его гнезда — дважды! — и всех его планов.

Да, распечатка не несла души. А вот фиолетовые чернила и особенно рыжие не-чернила дышали очень знакомой смесью неприятия, иронии и… искренности. Той самой, за которой следует удар.

Что ж, я не знаю, кто ты. И сколько вас там — не удивлюсь, если опять восемь. И как хорошо, что вы, возродившиеся, не помните прошлых жизней!

Лунный господин смотрел на русское слово «искренность» в самом низу страницы. Написанное красным. Их варварские буквы, конечно, не имеют силы. Силу имеет намерение.

Он погладил плотный бумажный лист. В этот раз вы не успеете.

 

Глава 3. Лотерея

Игра за белых

Игорь проснулся раньше обычного. Посмотрел на часы — трёх еще не было. Рановато. Но он не только спать не хотел — не было обычного дневного изнеможения. Так, какая-то вялость и тяжесть в голове. Терпимо. Он подумал и решил все-таки вставать.

Свет в ванной он включал из принципа — и так все прекрасно видел, но это ночное зрение ему не нравилось. Особенно когда он смотрел на людей.

В электрическом свете из зеркала смотрел вполне приличный молодой человек — резкие правильные черты лица, карие глаза. Южный тип, не будь он таким белым. И если не присматриваться, то бледность может сойти за обычное мучное нездоровье питерского жителя, годами не уезжавшего на юг позагорать и ведущего офисный образ жизни.

На кухне пахло кофе. Обычно к вечеру там поселялись более обеденные запахи. Окно выходило во двор и в это время его уже накрывала тень соседнего дома, но все равно было слишком светло. Оборотная сторона ночного зрения. Прищурившись, Игорь потянулся за очками, которые утром оставил где-то на холодильнике. Ага, вот. Темнейшие «хамелеоны» были сделаны по заказу и позволяли ему почти нормально видеть днем.

— Кофе будешь? — спросил Антон. — Там есть еще.

Он сидел за столом, перед ним стояла здоровенная кружка с кофе, сбоку лежала планшетка, а напротив, на стенке, чуть слышно бурчал терминал. Шли какие-то новости с лентой телетекста.

— Слушай, ты почему тут сидишь? — спросил Игорь, усаживаясь напротив и наливая в свою кружку с кофе — размерами поменьше, но тоже приличную — сливок.

— Кофе пью, — объяснил Антон.

— Нет, почему ты у нас, а не у себя?

— Потому что работаю. Знаешь, мы столько оттуда сперли, что просто молодцы. Но разбираться с этим… — Антон вздохнул и запустил руку в волосы.

Аналитический центр у Луны уже имелся. И зарекомендовал себя неплохо. Но чтобы показывать даже кому-то из своих этажами ниже документы из Екатеринбурга, эти документы нужно было сначала переформатировать. Так, чтобы нельзя было точно сказать, что откуда взято. И делать это, кроме Антона было некому.

— Я пойду пожрать чего-нибудь куплю, — сказал Игорь. — Где, кстати, господин подполковник с полковым попом?

— Подполковник поехал к новым клиентам, поп — к Александровым. За чеком.

— За чеком — это хорошо… — пробормотал Игорь. — Люблю делать добрые дела. Что у нас на вечер?

— Пока ничего. Начальство хочет сесть и, начало цитаты, спокойно разобраться с этой халепой, конец цитаты, — если бы Антон был котом, то спина у него была бы изогнута, шерсть стояла бы дыбом, а правая лапа… В общем, идея «спокойно разобраться» не находила у него понимания.

— Халепа, — Игорь посмаковал слово. — Халява. Нелепо. Алеппо. Все, я пошел за жратвой, пока совсем не заговорился.

Он оделся, с удовольствием прошел пешком пять кварталов до большого торгового комплекса на Cреднем проспекте, набил проволочную корзинку вкусностями, начав в овощном отделе со свежих, тепличных еще огурцов и закончив в молочном творожным тортиком, полюбезничал с кассиршей, и, обхватив внушительный пакет, направился домой.

На углу Тучкова его привычно облаяла черно-желтая лупоглазая шавка, ведомая степенным старичком. Цумэ не обратил бы на это внимания, если бы что-то не вцепилось ему в штанину.

Это было нечто новенькое. Собаки и кошки не любили его и неприязнь выражали весьма недвусмысленно, но атаковать — не атаковали никогда.

Глянув вниз, он удивился еще больше. Штанину проткнули вовсе не клыки собачонки, да и лай предназначался не ему, а серому полосатому котенку месяцев двух от роду. Старая добрая коллизия: кот-собака-дерево. Только вместо дерева на этот раз был Цумэ.

— Ты думаешь, нам по пути? — приподнял брови Игорь, когда котенок оказался у него на плече. — Ну ладно.

Совершенно потерял форму, — подумал он. — Животные бояться перестали. Скоро птицы на голову садиться начнут. И буду я жить не то как святой Франциск, не то как памятник Нельсону… Интересно, котята страдают морской болезнью? На этой высоте его, по идее, должно укачивать.

Едва он задумался над этим, как шестнадцать маленьких коготков, впившихся в плечо, ответили ему: да. Точнее, ДА!!!

— Вообще-то, — сказал Цумэ. — У меня высокий болевой порог. Но может, ты куда-нибудь переберешься?

В принципе, от пассажира можно было и избавиться. Какая-нибудь сердобольная девочка или женщина снесет его в кошачий приют, где ему вколют стерилизующую отраву и подыщут «усыновителей». Или заберет к себе домой. Цумэ вздохнул и продолжил путь.

Когда он переступил порог дома и нагнулся, чтобы поставить пакет, котенок отважно прыгнул на пол и, задрав хвост, рванул на кухню.

— Это что еще такое? — донесся оттуда Костин бас.

— У нас, — ответил Игорь сквозь пакеты, — все наоборот. Обычно, в дом запускают кошку, когда вселяются. А мы — перед выселением.

Костя сделал попытку погладить пришельца. Взмах когтистой лапки — и на среднем пальце Кена появилась тонкая красная линия.

— Это не кошка, — сказал поп, разглядывая травму. — Это Махно какой-то. Сзади хрен догонишь, спереди — хрен возьмешь. Ты где этого Нестора добыл?

— Это он меня добыл. Он на меня залез, а слезть отказался.

— Эй, а куда он делся? — спохватился Костя. Отвлекся ведь на мгновение — а мелкий бандит уже куда-то исчез. Правда, не очень далеко: короткий и морковчатый хвост торчал из

брошенного Игорем пакета, пакет азартно шевелился.

— Точно, — со вздохом сказал Игорь, — сожрет нас теперь мировая анархия. Ты знаешь, сколько вот в такого влезает?

— Я знаю, что будет, если он не вылезет. Ты его принес, ты и вынимай. Тем более, что на тебе все заживает лучше.

Двумя пальцами Цумэ извлек маленького анархиста из пакета за шкирку. Махно мяукал, за ним потянулась связка куриных сосисок.

Сосисок Игорь купил на всех, с учетом будущего завтрака. Полтора кило. По его прикидкам, котенок удерживал в когтях вес, вдвое превосходящий его собственный.

— Командор приехал, — сказал Антон, глянув на окошечко наружной камеры в углу экрана. — Как вы ему объясните прибавление в семействе?

Новичок не удержал сосиски. Цумэ одной рукой подхватил связку, другой опустил Махно на стол.

— Скажем, что возник. Как тот терминал в прошлом месяце.

Второй терминал в гостиной завелся сам по себе — никто не помнил (или отказывался признаваться), чтобы его кто-нибудь покупал. Что самое интересное, проследить его по финансовой линии тоже не получилось. А самозародившийся кот все-таки меньше нарушает общую теорию всего, чем самозародившийся компьютер. Или больше?

Игорь аккуратно уложил сосиски обратно в пакет, взял кота за шкирку, посмотрел в глаза. Котенок возмущенно шипел.

— Ты думаешь, ты здесь главный кот? — сказал Игорь, демонстрируя клыки. — Ты здесь младший кот. А главный кот сейчас придет.

И зашипел в ответ.

Главный кот вошел. Посмотрел на Костю, зализывающего палец. На Цумэ. На котенка.

— Это кто?

— Махно, — представил Игорь. — Нестор Иванович.

— Ну хоть кто-то здесь будет ловить мышей, — Эней положил на стол толстую зеленую папку. — Финансовая группа «Аверс». Как обычно, протекает водичка. Как обычно, подозревают всех, включая собственную СБ. Как обычно, результат нужен вчера.

— Гррр, — сказал Антон. — Ненавижу.

Эней кивнул. Самым плохим в такого рода делах было то, что клиенты крайне неохотно делились необходимой для расследования информацией. Но и денег эти заказы приносили много. И самое главное, появлялись связи. И понимание того, как работает система. Поэтому «Лунный свет» скрипел в 96 зубов, а заказы — брал.

— Но поскольку вчера мы все равно не успеваем, — Эней достал из шкафа пачку гречневой лапши и снял с полки кастрюлю, — начнем завтра. Сегодня — разбор наших собственных полетов. Цумэ, достань сметаны и дай зверю. И кстати, как насчет блох?

— В сметане? — возмущенно сказал Игорь. — Ни-ког-да. Только блох я ему еще не ловил. Пусть сам ловит. Сало в шоколаде…

— С провалом в Катере все ясно, — начал Антон. — Это местное СБ. Они решили, что накрыли локальную «дорогу». Сцапали тех, кто подвернулся и отрапортовали. А Габриэлян с компанией прибыл вовсе не из-за этого. По времени не получается. Похоже, что он правду сказал, и Ильинский шел в отрыв. По всем прикидкам выходит, что последний год в Катере шла кадровая война. Помнишь, Донна жаловалась, что трудно продвигать людей? Так это потому, что не мы одни играли. Особенно в управлении путей сообщения и в управлении связи. Командование МЧС Ильинский только начал двигать, но они сразу приняли меры. У них за последний год как-то ненормально много несчастных случаев в командном составе. И довольно странные назначения — люди со стороны в МЧС, например.

— Джон мне рассказывал, что у них замком отряда погиб. Машина сбила. Водитель был пьян в стельку. А назначили какого-то деятеля из милиции, — вставил Кен.

— Я с этого случая и начал, — кивнул Антон и продолжил: — Ильинский проталкивал в высших и средних звеньях своих людей. Те начинали перестраивать все под себя и, соответственно, смещать в том числе и наших. Сейчас надо на полгода минимум, а лучше — на год кадровые дела остановить. Потому что в ближайшее время СБ будет шерстить выдвиженцев Ильинского. Остальное мы на месте уже обсудили. Теперь к баранам…

— Бараны у нас, — Антон поиграл пальцами перчатки, став на миг очень похожим на Махно, — изумительные. Золоторунные. Стадо Гелиоса какое-то. Я запустил бредень по своим старым московским знакомствам — так оказалось, что Вадим Арович Габриэлян пользуется в узких кругах широкой известностью. Началось это три годика назад, когда он в Туле завалил старшего, который заделался серийным убийцей. А это был не кто-нибудь — смотрящий региона. После этой истории было еще две — в Минске и здесь, в Питере. Варки рангом пониже, с преступлениями неясно — но брал их Габриэлян с командой. То есть, что он поехал к Ильинскому — это просто закономерность. Я так понял, что он — ведущий спец в разборках Волкова с подчиненными варками. Так что вот тебе ответ на вопрос, почему Волков спустил его на варка в «Морене».

Три года назад, подумал Эней… три года назад они с Игорем уходили из Екатеринослава…

— Да, — продолжал Антон, — шутка сезона — когда вы брали блок М, он там сидел. В камере, то есть, сидел. Его Ильинский туда засунул. Весь московский бомонд теперь пытается сообразить, как он умудрился организовать себе такое алиби. Представляешь, что бы вышло, если бы вы ошиблись дверью?

Когда этот человек пришел на встречу к нам, он рассчитывал, он хотя бы подозревал, что к вечеру окажется в подвале… А войти много легче, чем выйти.

— Характер полномочий, — продолжал Антон, — черт знает, какой у него характер полномочий. Как по результатам, так безразмерный, пока он приносит нужные головы на блюдце. А вот дальше начинается опять-таки мистика и обскурантизм.

Он щелкнул пальцами и на кухонной стене возник улыбающийся чисто выбритый человек в квадратных очках. На лемура он похож не был. Никак.

— Вот так наш контрагент выглядел при жизни. Его многие знали и любили. Официально он погиб тогда в Нью-Йорке при обвале «Шератона», где шла конференция, но пропагандисты не учли, что могут остаться свидетели. Они и остались. Донна Харди, голограф, университет Урбана-Шампэйн. Она за сутки до начала операции по захвату цитадели приземлилась в госпитале с каким-то ненормальным штаммом перемежающейся лихорадки, от которого и умерла. Но пока умирала — успела рассказать и слить в Сеть, кем эти ребята на самом деле были и чем занимались. Было еще несколько человек — те, кто по тем или иным причинам не попал на конференцию. Они потом высовывались понемногу — кое-кого подполье пригрело. Знали они немного, но картинку сложить было можно.

— Эту историю в подполье хорошо знают, — сказал Эней. — Даже внизу.

— Вот чего внизу не знают, это что двое из руководителей организации, Майк Рассел и Стивен Логан, были «посмертно» замечены в Эдинбурге и опознаны как варки. Эти данные я нашел в архиве… из Гамбурга.

— Бывает, — глухо сказал Игорь. — Тем, кто… хорошо показал себя при… сопротивлении… иногда предлагают занять место в иерархии. Этим, наверное, всем предложили. Инициация — непременное условие, для командного состава — уж точно. Гарантия лояльности.

— Тебе предлагали?

Игорь кивнул.

— Значит, и Кесселю предложили, — вода закипела, но интерес к лапше был утрачен. Эней выключил конфорку. — И он согласился.

— Эти ребята знаешь, умеют предлагать, — усмехнулся Цумэ.

— Но ты отказался.

— Я, — сказал Игорь, — не особенно их интересовал, если честно. Никто не ставил себе цели меня заполучить. Соглашусь — хорошо, не соглашусь — и ладно. Ты не понимаешь. И это бессмысленно объяснять. Просто поверь мне — если есть время и грамотные люди, перекроить можно любого. Любого. И тебя, и меня, и Пушкина Александра Сергеича.

— Подождите, — помотал головой Кен, — ты же сказал, что он данпил. Это-то как может быть?

— Я как раз хотел сказать «брэк» и перейти к этому вопросу, — Антон взъерошил свои лохмы. — В нью-йоркском инциденте присутствует еще один нюанс, а именно: в тамошней Цитадели, точнее, в смежном с ней здании, располагается не что-нибудь, а филиал компании ES, «Эффективные решения». Знаете, что такое?

— Знаю, — сказал Эней. — Пропагандистская брехня.

— Не-а, — Антон сощурился. — Пропагандистская брехня — это крики про вертикальный прогресс, а вот исследования с целью избавления старших от гемоглобин-зависимости идут очень серьезно. И по линии физиологии, и по прочим… линиям.

Костя покрутил рукой у виска.

— Ты хочешь сказать, что есть… другой способ? Научный? Да если бы они умели это делать, да физическими средствами, да надежно… давно бы армии из данпилов завели.

— Самое смешное, Костя — то, что ты сейчас дословно повторяешь аргумент против нас, — хмыкнул Игорь. — Дескать, если экзорцизм так эффективен — то где армии из данпилов? От кого другого мог бы ожидать, но от тебя… Ты не подумал, что тут могло быть чудо? Вот взял Господь — и решил не дать Кесселю пропасть. В конце концов, что мы знаем о Кесселе… А ES — это не пропаганда. Милена работала в европейской секции, в администрации. Их на самом деле интересует эволюция. И человеческая, и, главным образом, собственная. Им не нравится зависимость и светобоязнь. И процент смертности во время инициации. Если бы к ним в руки попался живой данпил — они бы его по косточкам разобрали. Кстати, судя по всему, и разобрали. Может, они сумели какого-то экзорциста заставить сотрудничать. Не знаю.

— Но понятно, — сказал Эней, — что номер у них не прошел. Иначе они бы их действительно вагонами клепали. И понятно, что… С нью-йоркской истории сколько лет прошло? Если бы он хотел от них сбежать, сбежал бы. Думаю, ты прав, — он повернулся к Игорю, — они его так ломали, что одни шкварки остались. Потому ты его и не чувствуешь. И я в бою не чувствовал.

— Андрей, — Антон назвал командира по имени, хотя между собой его почти всегда называли Энеем. — А вот эта видеозапись пришла от Алекто с пометкой специально для тебя. Я ее не открывал даже.

— Давай, — кивнул Эней.

Запись была без начала и конца — просто выдрана из любительской видеохроники с какой-то научной конференции. Научной — судя по бэджикам и печати интеллекта на разноцветных лицах. Фуршет, пиво, английская речь и разнобой акцентов… От одного из столиков донеслась песня, и камера (кто-то с комма снимал, наверное) развернулась туда.

A Scotsman clad in kilt left the bar one evening fair And one could tell by how he walked he'd drunk more than his share He staggered on until he could no longer keep his feet Then stumbled off into the grass to sleep beside the street.

Пел Кессель — такой, как на первом снимке: гладко выбритый, молодой, только без очков, они торчали из нагрудного кармана рубашки. В руке будущий лемур держал кружку пива, но пьян не был — во всяком случае, не больше, чем зрители, хлопающие в такт. Он был даже не навеселе — просто весел, явно от природы веселый человек, щедро рассыпающий свой дар на других. Душа любой компании, он выглядел совершенно естественно в пиджаке и… ну да, килте.

Ring ding diddle diddle i de o! Ring di diddle i o! I wonder if it's true what they don't wear beneath their kilt…

Пел он заразительно и к концу припев подтягивали уже все присутствующие, а финальный пассаж, довешенный коротким, но замысловатым па джиги, встречен был обвалом аплодисментов. Кессель раскланялся — немного дурашливо, но не по-шутовски. Запись подошла к концу — и в последней цепочке кадров Эней увидел еще одно знакомое лицо. Вернее, совсем незнакомое — сто раз с тех пор перекроенное и переклеенное — но прищур, но улыбка. Но привычка отбивать понравившийся ритм на спичечном коробке…

Ростбиф.

Это наверное одна из последних его конференций, отстраненно подумал Эней. Когда он уже был хозяином подземки, но еще не сгорел. Понятно, почему Алекто хранила запись.

Эней распечатал само «тело» письма. Ничего особо личного там не было и он зачитал вслух:

«Запись с SIAMовской конференции в Мадриде. Таким Кессель был пятнадцать лет назад. Наш общий друг знал его. История с килтом в его изложении звучала так: в том году руководство Корнелла отчего-то сбрендило и издало циркуляр всему женскому преподавательскому составу приходить на работу только в юбках. Даже в Новой Англии такие заскоки случаются время от времени. На следующий день после выхода циркуляра Кессель пришел на работу в килте и ходил так, пока циркуляр не отменили. И сказал начальству, что в запасе у него имеются хакама и саронг. Вот все, что я лично знаю о нем. Поможет это тебе или нет — но я решила, что рассказ того стоит, да и песня хороша».

— Игорь, — спросил Эней. — А что ты об этом думаешь? Кессель верен Волкову, без дураков — и в то же время дает нам полезные советы.

— Чем тебе мое мнение лучше Тохиного? — пожал плечами Игорь. — Он у нас аналитик.

— Он не проходил через застенок. И я.

— Андрей, у Милены было все — власть, положение, перспектива. Она это бросила. И не только из-за меня. Ей надоело. Мы находим недовольных среди людей — почему им не быть среди варков?

— Ты это к чему? — спросил Костя.

— По данным подполья нью-йоркеров сломали. Показали им, что революция обернется худшей кровью и полным развалом.

— Да.

— Это революция. А переворот?

— Так вот как, ты думаешь… — Антон вскинул брови. — Да, очень может быть. Скажи, а как по-твоему, его перевербовать — получится?

Игорь посмотрел на экран, где застыл молодой сияющий Кессель. Потом, прикрыв глаза — внутрь себя.

— Нет. Шансов ноль целых и хрен в периоде. Меня перевербовать получится?

— Нужна информация. Кровь из носу нужна. — знакомая тошнота покачалась где-то у корня языка и отступила вглубь. Не ушла. Если там наверху варится что-то серьезное, Луну, в ее нынешнем полузародышевом состоянии может просто смести с карты. Сварят, и не заметят — как чудом не вышло в Ёбурге. Нехорошим чудом. — Что у нас еще на повестке?

— Третий. Стрелок. Винницкий Михаил Менделевич, — Антон открыл очередное «окошко». — Сирота, из «янычар». Старлей. СБ. Приписан к административному отделу цитадели. По данным Ильинского — постоянный член команды Габриэляна.

— Отчество у него для «янычара» красочное, — сказал Игорь. — Туда же вроде только из роддомов берут. Брошенных.

— У него не только отчество красочное. — Антон увеличил картинку, повел курсором.

— Ып, — сказал Костя.

Игорь завистливо присвистнул.

— Вот это, я понимаю, жилет.

Жилет согласно выбросил еще один голографический протуберанец.

— А отчество, — сказал Антон, — он поменял в 20 лет. До того он был «Ивановичем».

— Ему мало того, что он рыжий? — фыркнул Цумэ.

— Бабель, — сказал Эней. — «Одесские рассказы».

Антон посмотрел недоуменно.

— Отца Бени Крика звали Мендель и это был тот еще старик, — пояснил Эней. — А перед нами тот еще фигурант.

— Это надо понимать как «не влезай, убьет»? — спросил Костя, снова включая плиту. Есть-то хотелось, и не одному Нестору Ивановичу. Тем более что хвостатого анархиста уже кормил с пальца Цумэ — сметаной, купленной, между прочим, к салату…

— Да, — подтвердил кошачий кормилец. — У клановых варков общество статусное. Новички очки набирают, например, просто убивая такой же молодняк. Чем больше соперников завалил, чем сильнее они, тем больше тебе почет. Те, кто постарше, в другие игры играют, но тоже…

— Ты хочешь сказать, что на это «не тронь меня»…

— Должны реагировать как бык на матадора. Даже если это идет от кого-то из своих. А уж от человека…

— А эти живы.

— Угу.

— Пожалуй, да, — согласился Антон. — И еще один нюанс: он ровесник нашего фукутё, а училище СБ закончил экстерном, потому что прямо с третьего курса ушел работать в аппарат советника.

— То есть, Габриэлян показал пальцем: мне нужен этот. И его без разговоров взяли в Цитадель и устроили ему экстернат, — подвел черту Эней. — Да, противник у нас что надо. Формальностями не озабоченный. А что говорит Алекто?

— Алекто согласна с твоим предложением: вопрос о сотрудничестве с Зодиаком поставить на хурал. Эй, эй, ты что делаешь?

Цумэ развел руками. Обмакивать палец в сметану ему надоело, тем более что Махно успел его пару раз цапнуть, увлекшись едой. Поэтому он достал из пакета сосиску со следами кошачьих когтей, снял с нее шкурку и отдал агрессору. Агрессор впился в еду и принялся с урчанием ее вталкивать в себя.

— Это что ж получается? — спросил Костя, помешивая лапшу. — Мы теперь займемся тем, за что другим два года назад шеи сворачивали? Приплыли, нечего сказать.

— Приплыли, — согласился Эней. — Мы вообще приплыли. Теперь остается разобраться со свойствами гавани.

— Это не гавань, это море из водорослей, как их там… — сказал Костя. — Где корабли вязнут и пропадают.

— Именно, — Эней кивнул. — И ты пропадешь первым. Сначала — в Крым, готовить базу под отборочный тур в командиры ячеек. Дальше — увидим.

Антон шевелил пальцами перчатки, будто муху пытался поймать. Невидимую электронную муху, не в сети, в сознании. Поймал. Скривился. Это не Энею, это ему самому нужно было к психиатру ходить. Блоки распечатывать. Два года назад этим нужно было заняться, два года назад, а не сейчас — кто принимал решение об инициации Кузьмичевой? Кто выдал ей квоту на двух сыновей-подростков в первый же год? Почему она ее вообще запросила — судя по всему, до того, как инициировалась сама? Кого еще инициировали вместе с ней? Это ведь открытая информация, большей частью, по закону открытая. И в мутной водичке можно было половить… Я не хотел об этом думать — а вот другие точно подумали. Если они нашли мою личину, они к этому времени почти наверняка нашли и меня.

— Волков, — сказал он. — Аркадий Петрович Волков. С этого надо было начинать.

— Да, — кивнул Эней. — До хурала, до всего. Собирай все, что можешь. И подключай все, что можешь.

Мы опять ошиблись. И опять в ту же сторону. Мы смотрим на «них» как на некий единый механизм — а этого просто не может быть. Алекто пыталась нам объяснить, еще тогда, в самый первый раз, а потом, видимо, решила, что время терпит. Может, оно и терпит, но не нас. Кого другого, но не нас.

— Кэп…

— Да, падре?

— Может, я не вовремя… Но в Ёбурге крестилось восемь человек. Вместе с Дорией и Клеменсом, как ни крути — приход. Мы с Эваном сегодня обсудили, есть на примете молодой парень, надежный, ждет рукоположения. Но владыка Арсений после него точно задастся вопросом: почему уже третий, кого он рукополагает, потом всплывает где-то у черта на куличках.

— Встречный вопрос — можем ли мы вовлечь владыку Арсения?

— Встречный ответ: не сможем. Он не выдаст, но и помогать не станет. И вообще он резко против того, чтобы церковь мешалась в политику.

— Даже когда политику определяет нечистая сила? — приподнял брови Игорь.

Костя поднял брови кверху.

— Ну нет, так нет, — быстро сказал Эней. — Тот, кого надо еще уговаривать, нам в любом случае не подходит. Нам нужен кто-то свой… У нас же есть владыка Роман, в конце концов?

— Да, — Костя вздохнул. — Понимаешь, начальник, не хотел я тебе этого говорить раньше времени, но, похоже, у нас назревает раскол. Патриарх… разослал по епископам цидулю с предложением запретить в служении всех священников, не прошедших проверки на лояльность. Если архиерейский собор это дело одобрит… — Костя так яростно перевернул кастрюлю с лапшой на дуршлаг, что Антон, на которого попали несколько горячих брызг, зашипел не хуже Нестора Ивановича.

— Что случилось?

— Да ничего не случилось, — зло сказал Костя. — Понимаешь, нас где-то лет пять считай, или чуть больше даже не трогают особенно. Вернее, где как, но в общем… Народу накопилось какое-то количество. В основном, вроде меня. Ну сами ж видели. А уже давно ясно, что если ничего не делать, воскрешенцы нас сомнут. Мы ж по закону одна церковь, — плюх. — А тут люди стали снизу подпирать, невозможно же…

— Ну и уйдете в подполье, — пожал плечами Эней. — Как католики. Чем вы хуже? Или лучше, раз на то пошло?

— А паства? Католикам выбирать не из чего было. А у нас-то… И здесь-то ладно, а в Сибири? Ведь православные все ж на виду — выйдет раскол, что дальше будет, понимаешь?

— Поволокут распятие топтать, — сказал Антон. — Как в японской зоне…

— Слава те Господи! — Костя картинно и широко перекрестился. — Нашелся один умный человек.

— Два, — Игорь тем временем вынул из микроволновки тарелку с дымящимися сосисками. — Просто я, как самый умный, молчал.

Эней, последние пять минут нарезавший овощи, ссыпал их в салатницу.

Пять лет или несколько больше их не трогают. Пять лет. Значит, это не может быть случайностью, значит это опять политика… Почему мы раньше этим не занялись?

— Костя, месяц-другой это терпит? — спросил он.

— Месяц терпит, — вздохнул Кен и поставил лапшу на стол. — Другой — не знаю. Тоха, садись обедать, хватит бесовской игрушкой баловаться.

Он перекрестил стол:

— Благослови, Боже, рабам твоим ясти… — и умолк, прислушиваясь. Из прихожей доносился тихий ритмичный шорох.

— А всяким тварям пекельным не благослови, — заключил Антон, вылетая из-за стола и давя ногой недоеденную сосиску.

— Как там наши ботинки? — со скорбным выражением лица спросил Костя.

— Ботинки в порядке, — Махно прошмыгнул в кухню и попытался залезть в просвет между шкафом и батареей. — Свое черное дело он сделал прямо на полу.

— И я знаю, кто это уберет, — злорадно сказал Костя, садясь.

— А после ужина пойдет в магазин за кошачьим туалетом, миской и шампунем от блох, — добавил Эней. — А завтра отнесет эту тварюку к ветеринару на прививку.

— Ну нет, — сказал Игорь. — Я тоже жертва. У меня в плаще 16 штук дырок. Так что придется вам делить обязанности… Если вы не хотите, чтобы я его чему-нибудь научил…

— Ты, котофил! — зарычал Костя. — Ты что, мне угрожать вздумал? Да я сейчас этот кошачий вопрос решу в две минуты. Путем утопления в унитазе.

— Особенно я кошенят люблю топити, — процитировал Эней. — Як приємно. Сидиш собі спокійно на відрі, и палиш люльку… Так хорошо, що пісню заспіваєш… Нєт, всьо-таки природу я люблю…

— Звери, — вздохнул Цумэ, поднимаясь из-за стола. — Садисты. Вы у меня дождетесь. Вы у меня обувь менять будете каждую неделю. А ты пастырь, — послал он парфянскую стрелу из коридора, — ты будешь просыпаться по уши в мышах.

— У нас нет мышей, — сказал Антон.

— ЗАВЕДУ!

— А как ты его научишь, Цумэ? — поинтересовался Эней. — Личным примером?

— Вездессущий Игорь, — хмыкнул Антон.

— Есть вещи, — наставительно прозвучало из коридора, — которым котов и кошек учить не надо…

Может, он добавил бы еще что-то, но тут запиликал Антонов комм.

— Оййй, — сказал Антон, прочитав текстовое сообщение. — Я скот, ребята. Я бегу домой.

— Учеба? — спросил Эней. — Катя?

— И всё-то вы знаете, — проворчал Антон из прихожей. — И везде-то вы побывали… Катя.

— Беги, — кивнул Эней. — Только, Антон…

— Да, — обувшись, Енот закинул куртку за спину и взял рюкзак. — Ровно в полночь карета превратится в тыкву. Я все помню, командор. Не беспокойтесь, я все помню.

«Только бы не ушла!» — молился он, летя вверх через две ступеньки. — «Пожалуйста, только бы не ушла!»

Катя сидела на подоконнике, между третьим и четвертым этажом.

— Уже семь, — спокойно сказала она. Антон остановился пролетом ниже, разлохматил волосы, виновато вздохнул. Они назначали на шесть.

— Привет. Что ж ты сразу не позвонила?

— Проверяла — вспомнишь сам или нет.

Антон залился краской до ушей, поднялся к ней, обнял одной рукой и поцеловал.

— Катя, я так уработался…

— Угу. Сейчас будешь отдыхать, трудоголик. Держи, — в руки ему опустился пакет, точно такой же, какой принес Цумэ.

— О. Вино, — Антон улыбнулся. — Ух ты, и мясо в маринаде по-китайски. Вот спасибо, я так и не поел…

Свободной рукой он вставил ключ-карту в замковый считыватель, приложив большой палец к сенсорной пластинке — вообще-то здесь и двери не все запирали, но помешанный на программировании студент мог себе позволить быть немного параноиком.

Дамы вперед. Его маленькая квартирка, с учетом престижности района, была не такой уж дешевой — но до чего же неудобной для приема гостей! На кухне еле-еле могли развернуться двое, поэтому он сразу усадил Катю за стол и начал хозяйствовать сам.

— А что, твои пинкертоны тебя не кормят?

— Э-э-э… — Антон нашел, что сообщать Кате о прерванном ею ужине будет бестактно. — Я просто был слишком занят. Шардонне «Инкерман», обалдеть. Твой день рождения вроде уже был…

— Трудоголик, — Катя покачала головой. — Ровно год назад мы начали встречаться.

— О, — Антон от смущения прикусил губу. И в самом деле, как он мог забыть. Особенно учитывая сопутствующие обстоятельства — сломанную руку, два ребра, нос и кучу синяков. За Катей настырно ухаживал один… скажем так: гоблин. Первоначально Антон вступился из чисто рыцарских соображений. Потом она ухаживала за ним. В медицинском смысле слова. А потом — он. Уже в смысле «приударил».

Он достал сковородку, включил плиту и начал жарить мясо. «Пинкертоны» были те еще домоводы, но самым примитивным навыкам готовки они его обучили, спасибо. Теперь он знал и умел ровно столько, сколько и положено бывшему домашнему мальчику, отплывшему в самостоятельную жизнь.

Мясо подрумянилось, Катя расставила на столе тарелки.

— Бокалы у тебя есть?

— М-м-м… нет.

— Ладно, — место бокалов заняли две пиалки, из которых Антон обычно пил чай. — Хайям пил из глиняных чаш, в конце концов.

— А потом писал, что эти чаши сделаны из праха мертвых.

— Да, как-то неправильно они там с глиной обращались. А салат есть куда насыпать?

— Да, на третьей полке…

— Ужас какая пыльная. Пропусти, — маленькая угловая мойка и узкая двухконфорочная плита стояли впритирку. Антон и Катя тоже оказались впритирку.

— Рис варить? — спросил он. — Или лапшу?

— Не надо. Обжираться не будем. Сделай маленький огонь и помоги порезать овощи. Тебе — капуста, — она протянула продолговатый кочан «пекинской». Он взял нож, доску — и начал резать. — Мельче, мельче.

— А так что, в рот не пролезет? — удивился он.

— Ты эстетическими соображениями руководствуйся.

— Хватит Японию разводить, — прорычал Антон, подражая Косте.

— А твой Неверов — мужлан, — парировала Катя.

— Мужик, — поправил Антон.

Сколько же это мы оставляем следов… Это называется, прижились.

— Это Ломоносов был мужик — но интеллигент. А Неверов — мужлан.

Антон не стал спорить, просто ссыпал капусту в мокрую салатницу.

— А теперь посоли и подави.

— Кого подавить? Морскую свинку?

— Капусту. Разомни ее. Руками.

— Век живи, век учись, — Антон посолил капусту и помял ее в пальцах. Кукуруза, краб, майонез — салат готов. Отдельной посуды для мяса не нашлось — он вымыл магазинный поддончик и выложил жаркое туда. Потом взял на себя самую мужскую часть работы: открыл бутылку и разлил по пиалам. Катя внесла в картину финальный штрих: зажгла две маленьких гелевых свечи и выключила верхний свет. Сняла очки, аккуратно упаковала в футляр, спрятала в сумочку.

— Ну, — оба подняли пиалы. — За встречу.

Вино было на вкус Антона слишком сухим, но в сочетании со слишком острой свининой пошло замечательно. Оба осушили пиалы, Антон налил еще.

— Музыку сделать? — он кивнул на кухонный терминал.

— Не надо. Целый день в ушах звенит — в столовой, в магазине, в транспорте у кого-то обязательно что-то играет… Давай в тишине посидим.

Антон не мог объяснить ей, что тишина сейчас его тяготит. Заставляет думать, не дает голове отдыхать. Может, вино на пользу пойдет?

— Знаешь, я не жалею ни о чем, — сказал он. — Даже о… сопутствующих обстоятельствах.

— А я жалею о сопутствующих, — пожала плечами Катя. — Слишком много на свете уродов. Лучше знакомиться без мордобоя.

— Да без мордобоя ты на меня даже не посмотрела бы, наверное, — подначил он. — Вокруг тебя такие парни плясали…

— И куда все они делись, когда появился Корзун? — это была фамилия гоблина. — Испарились. Не волнуйся, я к тебе и до того присматривалась.

— Я не замечал.

— А ты и сейчас многого не замечаешь. Весь то в учебе, то в работе.

Антон вздохнул, развел руками.

— Кушать хочется. Таньга зарабатывать надо. А… чего я не замечаю?

— Ну, например, что у меня в чашке пусто.

— Упс… извините, мэм…

Да нет, на самом деле он замечал — и то, как смотрели на него девушки с его потока, и то, как смотрела Катя. Но предпочитал делать вид, что не замечает. Потому что если переступить эту черту, если превратить дружеские отношения в… более глубокие — то нужно выходить на новый уровень искренности. А как, если его жизнь сейчас — сплошная ложь? И даже фамилия, под которой он живет — не его? Хорошо хоть удалось найти «мертвую душу» с подходящим именем — Антон Маковский. И для Игоря отыскался паспорт на имя Георгия Карастоянова. А нынешняя личность Андрея завелась еще с ростбифовских времен.

А теперь все по-новой… И менять придется не только фамилию. Лицо, телосложение, возраст, род занятий — он чувствовал себя льдинкой, которую уронили в суп. Не в горячий, в едва теплый суп. Так, чтобы льдинка понимала, что тает. Даже если вытащить, охладить, потерянного не соберешь…

— Они там на тебе верхом ездят, — продолжала Катя. — Могли бы платить и побольше.

— Я намекну, — улыбнулся Антон.

— Ага. С твоей деликатностью ты из Новицкого ломаного цента не выжмешь.

Ломаного цента… Щелк-щелк… Косте на организацию лагеря понадобятся для начала как минимум сорок тысяч. Экстремальные игрища — недешевое развлечение. Какую же из наших шарашкиных контор задействовать? Наверное, «Нику». Позвонить Дакоте, пусть оформляет как спонсорство и списывает с налогов…

— Ау! — Катя снова щелкнула пальцами.

— Извини. Кстати о центах, хочешь в театр? В Мариинке «Лоэнгрина» дают. В Новой Опере — «Мулен Руж».

— Угу, — согласилась Катя. — А потом тебя опять в последний момент труба позовет. Водопроводная.

— Да ладно, — обиделся Антон. — Мы с тобой раз пять в театр ходили.

— Четыре раза, — сказала Катя. — И одиннадцать раз — в кино. И я не знаю сколько — в «Пицца да Болонья». И один раз — в варьете, на ту польскую певицу.

— Ванда Войтович, — машинально уточнил Антон.

— Угу, Ванда. Которую твои пинкертоны охраняли. А скажи честно: у Новицкого с ней что-то было?

— Да, — немного подумав, признал Антон.

— Ну слава Богу. А то я уже подумала, что он не человек, а памятник самому себе. Статуя Командора. Кстати, девочки с факультета думают, что вы с ним… ну-у-у…

Антон поперхнулся пекинской капустой, запил прямо из горла.

— Мильпардон, — он опять налил Кате и себе. Осталось уже совсем мало. — А почему тогда не с Карастояновым?

— Жорж ваш бабник, это все знают, — отмахнулась Катя.

— Кто это «все»? — округлил глаза Антон.

— Ну, хотя бы все, кто живет в нашем корпусе общаги. Потому что там обитает, например, Элька Баранович, которую Карастоянов как трахнул полтора года назад, так она до сих пор забыть не может. А после Эльки он еще с двумя спал — одна с четвертого курса, вторая аспирантка. Я даже знаю, что он западает на пухленьких блондиночек, и никогда с одной не спит дважды.

Новое дело, подумал Антон. Как же это у Игоря так лихо получилось три раза в одну воронку попасть? А впрочем, учитывая, какое количество стипендиаток зарабатывает себе на шмотки помоднее и отдельную комнату «эскортом»… Но это беда. Это, товарищи, беда, потому что то, что знает все общежитие, непременно узнают и те, с обратной стороны. Если уже не узнали… Игорю придется — а как его с этого снимешь? Энею нужно доложить обязательно. Утром. Первым же делом.

— Так что мне сказать девочкам с факультета? — промурлыкала Катя.

— Что они дуры, — искренне сказал Антон. — Мы же с тобой встречаемся. Это же все знают.

— Все знают, что встречаемся. И только.

Антон бесшумно выдохнул. Ну, что теперь? Он ведь заметил — и свечи эти, и духи, и то, что Катя накрасилась — хотя обычно косметикой пренебрегала, «жаль время терять». И по сугубому мнению, Антона, совсем в ней не нуждалась. И что блузка с низким вырезом, а под ней нет лифчика — тоже заметил…

— Мне, в общем, наплевать, что думают факультетские дуры, — во рту пересохло.

— А что думаю я?

— Что думаешь ты — нет. Но ты же… не веришь всяким глупостям?

— Про меня, между прочим, тоже болтают… что мы с тобой — антисеки, и встречаемся только для виду.

— Да не пошли бы они, — пожал плечами Антон. Куда — не сказал: Катя не выносила матерщины. Совершенно искренне, без всякого ханжества.

— Ну не люблю я лизаться на людях, — он разлил по пиалам последнее вино.

Что-то быстро они прикончили бутылку. Катя слегка раскраснелась.

— Я знаю, что не любишь. Но теперь-то мы одни.

Антон встал, перегнулся через стол и поцеловал ее. Далеко не в первый раз — но сейчас этот поцелуй значил нечто большее.

— Катя, — сказал он севшим голосом, когда их губы расстались. — Я должен буду уехать после этого семестра, наверное.

— Куда? — удивилась она.

— Не знаю пока. Разослал свои резюме по разным местам — где дадут стипендию, туда и поеду.

— Тебе и здесь дадут, — губы Кати дрогнули. — А жить можно и не в таком шикарном районе.

— Не в этом дело, — Антон вздохнул. — Не в деньгах.

Врать было тошно. Он взял Катину ладонь и легонько сжал, безотчетно лаская.

— Помнишь, ты говорила, что когда-нибудь мы с пинкертонами допрыгаемся? Ну вот… мы допрыгались. Варьете, куда мы ходили на концерт Войтович… им владеет один… высокий господин (слова «варк» Катя тоже не любила). А я там зарисовался однажды… неосторожно… дурак такой… И этот высокий господин на меня запал.

— Тогда тебе нужно бежать сейчас. Не ждать конца семестра, — рассудила Катя.

— Нет. Это он хочет, чтобы я добровольно… — трудности с речью возникали сами собой, даже актерствовать не приходилось. — На поиск ключей у него уйдет время, а там — меня уже не будет… Поэтому… я и держал тебя в стороне.

— А кто-нибудь может тебя заменить? — быстро и по-деловому спросила она.

— Нет. Только я. И то хорошо.

— Тогда может — уедем вместе?

— Я пока не думал об этом…

«Ровно в полночь карета станет тыквой…»

Он посмотрел в окно.

— Ты, наверное, уезжай, пока светло. Я тебя провожу.

— Какой смысл? Когда им надо, они входят прямо в общежитие…

— И все-таки.

— Да, я сейчас, — она поднялась, направилась в ванную. Антон остался сидеть, свесив голову и уронив руки. Ну, вот и всё… вот и всё… это нужно было сказать, раньше или позже, и хотя он набрался духу слишком поздно — все-таки набрался…

И вот сейчас она приведет себя в порядок — и уйдет. И это правильно. Антон осушил свою пиалу одним глотком. Потом — Катину. Мало вина, подумал он. Буду возвращаться — куплю еще. Или нет, не надо. Честертон прав: пить стоит только на радостях. Боль ведь не уйдет завтра — а бутылка останется. А ему нужно думать. За себя — и по работе… Ему еще повезло — все живы.

— Антон! — голос Кати был каким-то странным, вроде бы испуганным. Он поднял голову — и дух перехватило: Катя стояла у двери в ванную совершенно нагая.

Растеряв все слова, он подошел и отяжелевшей рукой провел по Катиным волосам, ниспадающим на спину, потом по самой спине, по правильной округлой ягодице…

Потом прижал Катю к себе и поцеловал в губы.

Теперь уже не было никакой возможности хоть что-то отыграть назад, одеть её и проводить до общежития. Сломать себя, оскорбить ее — да провались оно все… к батьке Махно! Может быть, трезвый Антон и нашел выход из положения — но хмельному Антону и не хотелось из него выходить. Всё это должно было разрешиться, так или иначе. Она выбрала так — и кто он такой, чтобы выбирать за нее?

Он на руках отнес ее в гостиную, она же спальня, библиотека и кабинет. Усадил в кресло, выдвинул из стенного шкафа раскладную кровать, быстро расстелил простыню.

— Антон, — тихо сказала Катя. — Постели еще что-нибудь. Кровь же.

Антон огляделся и схватил первое попавшееся полотенце. Потом уложил на него Катю. Она легла набок, подперев рукой щеку и прищурившись. Антон сбросил футболку и замялся.

— Ну? — Катя робко улыбнулась. — Ты чего так смотришь?

— Любуюсь, — честно сказал он.

Их поцелуи и ласки не были братско-сестринскими, но до сих пор они еще не переходили к тем, какие возможны только между любовниками: Антон жил в преддверии неизбежного расставания, а Катя не могла понять, что его сдерживает — и не форсировала сближение. Они видели друг друга относительно раздетыми — на занятиях в бассейне. Он знал, что под первым майским солнцем вся она покрывается веснушками — и что это нисколько её не портит. Она знала, что он медленно и плохо загорает, и что у него на груди волосы почти не растут — только два венчика вокруг сосков. Но то, что он видел сейчас, было и похоже — и не похоже на то, что он угадывал под эластиком спортивного купальника. Её красота была той, что расцветает после беременности и родов — раздавшиеся бедра и пополневшая грудь подчеркивают талию, в движениях появляется плавная уверенность, осанка выдает сильный и страстный характер…

Но сейчас, лежа на его постели, эта сильная и уверенная девушка казалась… почти ребенком. Малейшим неосторожным движением можно было смять этот бутон — да так, что он никогда не раскроется в цветок и не даст завязи; и Антон впервые почувствовал, как много в нем разрушительной силы. До этого ему не с чем было сравнить — самый слабый в команде, даже сейчас, в восемнадцать лет, он считал, что трое сильных мужчин сделали ему честь, приняв за своего. И даже после того как он один надавал Корзуну, он не отдавал себе отчета в том, что три последних года сделали из субтильного подростка довольно крепкого юношу. Лишь теперь, рядом с Катей, он почувствовал себя полноправным представителем сильного пола. С этой лесной мавкой нельзя было позволить себе никакой грубости, даже нечаянной.

«Еще немного — и она примет за грубость твой столбняк, дубина», — сказал внутренний голос. Антон взялся за пуговицу джинсов, но тот же внутренний голос гаркнул: «Куда?! Сначала носки. Хорош ты будешь голый и в носках!»

Антон сел на кровать, содрал с себя носки и все остальное, лег рядом с Катей и начал целовать лицо, шею, грудь…

— Катя… Катюшка… как же я тебя люблю…

— С ума сойти, — засмеялась она, посмотрев вниз. — И как ты целый год таким ледником продержался.

— Сам удивляюсь, — искренне ответил он.

…А крови было совсем немного, и все прошло так хорошо, что Катя даже не вздрогнула. Антон сам от себя такого не ожидал. Потом они пошли в ванную, и мытье перешло во второй тур, после которого пришлось менять мокрую простыню — ванная оказалась слишком тесной, чтобы закончить дело там. Потом они честно попытались уснуть, но когда легли рядом, укрылись одеялом и выключили свет, оказалось, что они недостаточно устали. Наконец, вопреки стереотипу, первой уснула Катя. Антон же окончательно протрезвел и, хотя тело было выжато до шкурки, разум заработал почти с пугающей четкостью и скоростью.

Теперь, подумал он, понятно, почему Цумэ предпочитает именно этот способ бегства от своих проблем. Oh, yes, так можно убежать очень далеко. Но мы убегать не будем, потому что главная наша проблема в том и заключается, что от проблем нам убегать нельзя. Мндэ, загнул — не разогнешь.

Габриэлян… Он что-то не сказал Энею о Габриэляне. Вспомнил — и тут же забыл…

Нет-нет, он сказал. Это было в биографической справке, которую Эней прочел на его глазах, но Эней не придал этому значения, потому что Эней из другой социальной среды, а сам Антон на этом ударения не сделал, потому что Кессель его на тот момент интересовал гораздо сильнее…

Но Эней обратил внимание на вторую существенную деталь: в данных родителей Габриэляна, которые Антон взял из совершенно открытого гражданского реестра, значилась одна и та же дата смерти у обоих: Ары Сергеевича, Габриэляна, 34 лет и Марии Яковлевны Габриэлян (Савишниковой), 29 лет. «Они жили долго и счастливо» — это сказка-ложь, а вот умерли в один день, это правда. От чего именно? — поинтересовался Эней. И посмотри календарь, Тоха — не совпадает ли дата с полнолунием.

Он смотрел календарь — и как в воду глядел командир: совпало. Но само по себе совпадение ничего не значило. В полнолуния, между прочим, отчего-то увеличивается и процент обычных несчастных случаев. Нужно было знать наверняка — и Антон вновь запустил частый бредень по московским сплетникам…

Антон поцеловал спящую Катю, встал с постели, надел джинсы, тихо прошел на кухню и включил терминал. Чат «Нео» был стилизован под седую древность: черный экран, зеленые буквы, ни звукового канала, ни видео, вместо псевдомимической анимации — графические символы. Просто и со вкусом. Антон авторизовался. Arioh, тот, кого он ждал, еще не пришел. Зато в чате сидели BOPOH и DXter, с которыми было интересно пообщаться и помимо сбора информации. BOPOH был сибиряк, а не россиянин, и писал вполне прилично, на уровне, которого от зауральских пельменей Антон и не ожидал. А DXter работал вообще гениально — до Антона ему не хватало тех самых трех лет опыта, на которые Антон был старше.

Кроме того, с ними приятно было общаться еще и потому, что они пользовались нормальным русским языком. Хотя BOPOH порой этим языком излагал такие взгляды, которые заслуживали только одного ответа: Nevermorе. Интересно, там в Сибири все такие, или только интеллектуальная элита?

DXter однажды обронил, что сам он из Саратова, но учится в Москве. Антон выдал себя за новгородского, который учится в Питере. Они обменялись приветствиями. Антон узнал, что Arioh еще не приходил — и они по просьбе DXterа нырнули в приват, где завязали беседу о многоуровневых кодах доступа к базам данных типа Лотереи или реестра генкарт. Однако, с уважением подумал Антон, серьезными проблемами интересуется вундеркинд.

И вдруг, среди сугубо профессионального разговора, DXter спросил:

«Werewolf, а у тебя девушка есть?»

В другое время Антон, может быть, смолчал или соврал, но сейчас он был готов делиться радостью со всем миром.

«Да:)))))))))))))»

«Чего смайликами размахался? Хорошая?»

«Очень:):):):):)»

«Скажи, а ты бы умер за нее?»

«Конечно» — набрав это, Антон вздохнул, убрал руки с клавиатуры.

Он умрет за Катю. В конце концов — он умрет за нее и таких, как она. Все они, вся «Луна» — потенциальные покойники. Он приучал себя к этой мысли — и приучил. Именно поэтому он не может тащить Катю в «Луну». Именно поэтому такая ночь… больше не повторится.

«Werewolf, все так говорят. А на самом деле…»

«Когда умру — обязательно тебе напишу:)))))».

«:))))))))))))))»

DXter помолчал немного и добавил:

«А когда я умру — ты обязательно услышишь», — и вышел из чата.

— Пацан, — поморщился Антон. Но думать об этом позере было уже некогда — пришел информатор…

Пятна крови на покрытии он увидел сразу, едва перешагнул порог. Длинное пятно, мелкие брызги, как из пульверизатора. Потом — прерывистая полоска. Кого-то волокли. Он пошел по следу, свернул за ним направо, в тренировочный зал — и увидел Энея. Боксерская груша была сорвана с кронштейна — Эней висел на ее месте. Лужа крови, которая под ним натекла, уже почти застыла, а длинный «язычок», вытянутый к самой двери, засох. Не нужно было подходить к телу вплотную, чтобы понять, что Эней мертв — но он все-таки подошел.

Рана, которую нанесли там, в прихожей, начиналась на правом плече и шла через всю грудь. Ключица и часть грудины были разрублены, но в легкие лезвие не проникло — поэтому, когда Энея подвесили за руки, он был еще далек от смерти. И не умирал, видимо, долго — тело было покрыто ссадинами и ранами от шеи до пят. Удар ножом снизу под подбородок нанесли, видимо, когда Эней уже потерял сознание. Глаза, наверное, выкололи раньше…

Он должен был снять тело, прекратить это глумление хотя бы сейчас — но нечем было разрезать веревку, и он пошел за ножом в кухню на подкашивающихся от боли ногах.

Костю бы не заметил, если бы не вторая струйка крови, пробежавшая под дверь. Священника распяли на стене в его же комнате — шестидюймовые гвозди легко пробили стенную перегородку. Гвозди поменьше были вбиты в лоб полукольцом, в мерзкой пародии на терновый венец. С бичеванием, видимо, решили не возиться — избивали тем же молотком, каким приколачивали. Глаз решили не выкалывать — наоборот, срезали веки, чтобы он все видел.

Антон был в кухне, сидел привязанный к стулу, головой в открытой микроволновой печи. Все электричество в доме было вырублено — откуда-то он это знал, поэтому даже не пытался включать свет — но запах вареного мяса еще стоял на кухне. Выругавшись сквозь зубы, он откатил стул от микроволновки и накрыл голову юноши полотенцем, чтобы не видеть глаз.

Терпеть заполнившую грудь пустоту больше не было сил — он застонал. И, словно в ответ, откуда-то из глубин квартиры раздался смех. Тихий, противный смех злого ребенка.

Сатанея, он в три шага добрался до своей комнаты, пинком распахнул дверь и отодвинул стенную панель, чтобы достать кодати. И только сейчас увидел свои руки.

И пальцы, и рукава были покрыты кровью.

Откуда? Он не касался ни одного из тел… во всяком случае… ни одного из мертвых тел…

Хихиканье перешло в захлебывающийся хохот. Он закричал — просто чтобы не слышать этого, заглушить своим воплем — и проснулся.

В пустом и темном коридоре все было настолько похоже на то, как выглядело во сне, что Игоря передернуло — хотя на этот раз он чувствовал, что в квартире спят двое живых мужчин, а на кухне — живой кот. Прошлепав в том направлении, Цумэ врубил свет, откатил с дороги антохин стул (опять передернуло), сгреб проснувшегося Махно в горсть раньше, чем кот успел дать деру и прижал теплое, трепыхающееся тельце к груди. Котенок немного повырывался, царапаясь — но Игорь погладил его пальцем у рта, и он, успокоившись, замурлыкал.

В общем-то, причины особенно волноваться не было. Кошмар как кошмар. Бывало и хуже. Рецепт известен — посидеть, помолиться, покурить в окошко, выпить чаю.

И больше — ничего.

Но ведь до полнолуния — всего неделя. И когда приступы жажды одолеют… Господи, ну что в этом плохого? Ведь это куда лучше, чем пить кровь. Ведь все довольны. Кроме тебя. Почему? Да, я использую других людей для подзарядки… но не так. Не так, как хотел бы «он».

Молчание было ответом, и он прекрасно знал, почему. Бог не любит обмана, в том числе и самообмана. Эти женщины, которых он «снимал» в ночных клубах и дансингах, предпочитая отдающихся за деньги, действительно оставались довольны — но вот он чувствовал себя плохо. Милена. Виновен, виновен, виновен…

Он вспомнил вчерашний разбор и веселого человека в килте, который теперь был прозрачным на просвет. Привидение — интересно, не отсюда ли легенда… Интересно, снятся ли ему кошмары — и какие. И как он заполняет пустоту.

Потом он вспоминал себя в первые несколько дней после экзорцизма — серых дней, в которых не было ни «лучше», ни «хуже», ни чувств, ни желаний. Тогда его хоть как-то поддерживала чужая воля к жизни. А настырный монах, брат Михаил, научил обходиться самостоятельно. У Кесселя такого настырного монаха не было. Некому было пинками

поднять дохлую волю.

Он стал данпилом давно — Игорь не мог углядеть и следа чужого присутствия. Как он протянул столько лет? На чужой харизме, не иначе. Он должен быть очень сильно привязаться к этому Габриэляну — если уж идти в кильватере, то у гоночного скутера…

Игорь затянулся — и понял, что налетел на интересную мысль. Ее нужно обязательно, обязательно рассказать Энею. Чтобы скутер был гоночным, там нужен какой-то драйв, какая-то страсть. И достаточно сильная, чтобы уволочь с собой Кесселя.

Он заварил чаю, сел к терминалу, подключил наушники, чтобы не будить ребят — и, забравшись в любимый поисковик, набрал scotsman clad in kilt. Песня понравилась ему независимо от Кесселя. В ней был тот градус доброго хулиганства, который он так любил. Надо будет перевести.

* * *

Костя уехал в Крым, Эней готовился к отъезду в Копенгаген. После Москвы — самый ненавистный ему город мира. И не ехал бы — но, увы, штаб-квартира международной федерации кендо находилась именно там, и получить сертификат преподавателя школы «Тэнку-сэйсин-рю» можно было только там.

— Косте хорошо-о-о, — притворно ныл Игорь, вернувшись из «Аверса» к первому ужину втроем. — Что может быть лучше Крыма в конце мая?

— Э-э-э… Крым в начале августа? — спросил Антон.

— Не-а, — грустно ответил Цумэ. — В начале августа там пекло. Травка выгорает, солнышко палит… А если учесть техзадание, данное командором — найти местечко попаскуднее… Это тебе, братец, не на Легинер лазить — вышел утречком из Планерского, искупался, пошел, забрался, слез, искупался — к вечеру дома. Сидишь на веранде, психопаток на решетке жаришь, вино пьешь…

— Психопаток?

— Перепелок. Местное название. Они безумные совершенно.

Антон кивнул. Он в последние два дня сам был безумным как та перепелка — потому что как он себе ни клялся, а Катя осталась у него и на следующую ночь, и только на третью уехала в общежитие — у человека, не появляющегося три ночи кряду, вполне могли серьезно поинтересоваться, нужно ли ему койко-место. Да и Эней сделал суровое лицо, увидев, что аналитик спит на ходу.

Антон ничего не собирался скрывать, да и не смог бы — от священника и эмпата шейлу в мешке не утаишь, так зачем нужно от командира? Но Эней ни ругаться не стал, ни даже… видимо, решил, что Антон на него посмотрит и сам все сообразит. А вот втык за физическое несоответствие занимаемой должности, Антон отвел легко, выложив на стол результаты ночных раскопок. Точнее, не на стол — они находились в трензале — и выводы, как и положено, пришлось развешивать в воздухе.

— Вот тебе еще один штрих в общую теорию всего, — Антон застегнул на ноге накладку. — Я таки узнал, как погибли родители Габриэляна. В той самой свободной охоте, о которой говорили нам отцы-доминиканцы. В которой сгинула вся семья бабы Тани.

Если бы здесь был Костя, он бы сказал «ып». Эней только втянул воздух.

— Он что, оттуда? Не может быть.

— Он не оттуда. Он самый что ни есть москвич, — Антон усмехнулся. — Москаль. Москалее не бывает. Родители поехали в отпуск на машине. Срезали угол по знакомым проселкам, как-то пропустили объявление. Ну и налетели на компанию молодняка. А полнолуние же. Дальше объяснять было не надо. Полнолуние, жажда, погоня за машиной — и когда догнали, на документы и номера уже не смотрели…

— Он там был, кстати. Не мой информатор, а Габриэлян. Ему года три было, или четыре. Черт знает, почему и его не съели…

— Тогда понятно, — сказал Эней.

— Ничего тебе не понятно. У него иммунитет, как у пострадавшего. Бессрочный. Был.

Пауза.

— А теперь?

— А теперь нет. Стальная пайцза. Его любой варк может вызвать. Его в Туле скушать пытались — сам приманкой вызвался, помнишь?

Антон предполагал, что реакция будет. Но не предполагал размаха. Он вообще не знал, что грушу можно садануть с такой силой. Вернее, что это может проделать кто-то, кроме Цумэ. Правда, однажды он наблюдал нечто подобное — в том самом Копенгагене. Когда Эней рубился с Биллом. Когда от его ударов отлетал назад мужик на полторы головы выше и в полтора раза тяжелее.

Бац! — груша описала на цепи широкий полукруг и влетела под удар с левой: Бац! И на возврате два прямых: бац! бац! И прямой короткий от живота, и хук, и кросс, все три за одну секунду: бац-бац-бац!

— Ну как мне понять этих людей! — заорал Эней отправляя грушу в очередной короткий полет. — Ну как это можно, как?!

Он остановил раскачивание снаряда, прижался к нему лбом и зажмурился.

— Кэп… — Антон показал пальцем на то место, где под ударами разошелся шов.

— Хоронили тёщу, порвали два баяна, — криво усмехнулся Эней. — Да?

— Это еще не все. Понимаешь, Габриэлян — распространенная фамилия….

— Гаврилов… ну да. — Эней фыркнул. — Я прочел твой список. Дедушки, прадедушки, двоюродные. Я, правда, не понял, зачем нам его родословная.

— Ты точно не понял, — Антон вздохнул. — Московская элита — это… как бы тебе объяснить… Это каста. Ну, почти каста. Я знаю, потому что сам оттуда. И он оттуда. Чтобы сделать карьеру, ему не нужно было идти в Училище. Училище его на пару лет затормозило даже…

— Так, — сказал Эней сквозь зубы, — не бывает. Не бывает. И всё. Народные мстители не заканчивают училища СБ, там несколько фильтров лояльности. Значит, этот сукин сын не мститель. Значит, у него цель есть — вот знать бы, что это за цель… — Эней вздохнул, отлипая от груши. — Плохо дело, Тоха. Похоже, я его ненавижу.

— За то, что он пошел им служить?

— За то, что он такой. Ты когда-нибудь кого-нибудь ненавидел просто за то, что он такой?

— Нет, — сказал Антон. — Мне скорее интересно. Вот подосиновиков я видеть не могу. Но подосиновик к нам на тот переезд и не сунулся бы. Мы ведь еще не знаем, какой он. — Антон, подергал желтые, жесткие волокна, — Мне лично ясно, что ни черта не ясно. А вот «подосиновый бомонд» говорит, что Габриэлян наш какой-то просто исключительный сукин сын. Эпических пропорциев.

Эней кивнул и сменил тему разговора:

— Тебе уже пришли ответы на резюме?

— Не-а. Бюрократические мельницы мелют медленно.

— У вас, — Эней отвел глаза, — будет месяца два. Потому что расползаться мы должны по одиночке. Сначала Костя, потом ты, потом мы с Игорем.

— Я не знаю, что делать, кэп. Мне, по всему выходит, не хватит просто исчезновения и карантина. Мне все менять надо. Просто все. Включая возраст. — Антон сел на мат. — И все равно будет опасно. Даже если меня будут искать только они. Они просто заведут компьютер перебирать сочетания и рано или поздно отыщут меня по генкарте. Мы же не можем менять ее совсем. Это если меня ищут только они. А меня ведь может искать… мама.

— А три года она что — не искала тебя?

— У нее были не те ресурсы, — Антон поскреб кожзаменитель мата, оттирая какое-то мизерное пятнышко. — Но сейчас ее передвинули в Управление делами регионов… Это значит, доступ ко всем региональным базам данных. Понимаешь, одному — еще так на так. Но если мы ныряем вчетвером — нас найдут. По мне. По Косте. По Игорю — ты знаешь, что у нас все общежитие в курсе его привычек? И вся контора.

— Поэтому, — тихо сказал Эней, — мы ныряем не все вчетвером, а по очереди. И жить, наверное, станем врозь. А Игорь… я с ним поговорю.

— В который раз? Андрей, если это будет маленький городок… Ты видишь — он даже в Питере сумел оказаться заметным.

— Я с ним поговорю. Кстати… если ты об этом… Ты не думал о своей Кате? Двоим легче, чем одному.

Наверное, Эней имел в виду «легче спрятаться», что в случае Антона было правдой. А может быть, не только это.

— Нет, — твердо сказал Антон.

— Не обязательно бывает… как у нас с Мэй, — тихо проговорил Эней. — А хороший аналитик нам не помешает. Она же умная девочка.

— Нет, — дернул плечом Антон. — Она… не из этой жизни. И не стану я ее сюда тащить.

— Антон, ты ее уже подставил. Половина университета знает, что вы парочка. Она две ночи не появлялась в общежитии. У тебя на лбу, извини, написано даже сколько раз вы успели.

— И сколько? — резко спросил Антон. Эней прищурил один глаз:

— Два раза ночью, один утром, один днем.

— Шаман, однако, — Антон оскалился. — Нет, Андрей. Не потому что я не хочу. Я очень хочу. Но она — не тот человек. Ей… претит все противозаконное. Я ведь давно выяснял, расспрашивал. Она серьезно считает варков меньшим злом. А террористов ненавидит.

Эней повернул голову.

— Считает, — пояснил Антон, — что власти пытаются так или иначе строить, а этим лишь бы ломать — и трава не расти.

— Понятно, — Эней вздохнул. — Тогда мой тебе совет: не тяни. Потом — больнее.

— Я вообще-то уже, — развел руками Антон. — Оно и случилось-то, когда я начал. Мне… в тот момент это показалось правильным… а сейчас неправильным…

Он помолчал и добавил:

— Я обещал больше, чем могу дать. Вот в чем дело. А что ты… ну, то есть, я понимаю, что это личное, но все-таки… Что ты тогда сказал Ванде?

Антон промолчал вторую часть вопроса — «такого, что она больше не пыталась

тебе звонить и писать». Эней все равно понял.

— Что я бандит. Наемный убийца в розыске, — он снова ударил грушу — легко, почти лениво. — Тем более что где-то так оно и есть.

…это было вчера вечером. А сейчас за окном вовсю — проснись и пой — гуляло утро, и они сидели с Энеем за терминалами (каждый — у себя), добивая дело Аверса.

Как обычно, причиной просачивания водички была элементарная халатность. Как обычно, этим воспользовались конкуренты. Антон просто диву давался, как легко и быстро люди начинают видеть в обслуживающем персонале мебель. Уборщиц-операторов даже никто не подозревал. Они и сами себя не подозревали — просто общались в кафе со словоохотливой подругой из соседнего корпуса, а потом по ее рекомендации — и с благословения начальства — купили в магазинчике на Гражданке новый пылеуловитель…

А утром фильтры просто выбрасывали в урну и приносили новые. И ВСЁ. Теперь предстояло написать отчет — так, чтобы клиент к нему отнесся серьезно. Менеджерам среднего уровня всегда почему-то казалось, что утечка может быть только результатом предательства или, в крайнем случае, изощренной хакерской атаки. В уборщиц и почтальонов они не верили.

Мастером художественного слова в группе считался вообще-то Цумэ, но Цумэ принадлежала честь раскрутки «словоохотливой подруги», вечером он отправился ее вербовать в агентуру «Лунного света» — и по сию пору не появился, хотя уже давно рассвело. Объект для вербовки был что надо: круглая во всех нужных местах рыжуля сорока лет. Так что ждать пришлось бы хорошо, если не до следующего вечера, а хотелось закрыть дело поскорее — у Энея через 30 часов улетал рейс на Копенгаген. Малый хурал и прочие младые прелести Людмилы.

Антон вздохнул. Разговор Энею явно предстоял тяжелый. А ему самому хотелось увидеться с Алекто. Поговорить просто так. А то все шифром, все по делу… Но кто-то должен остаться в лавке. То есть у синхрофазотрона. И обеспечивать связь.

— Не горюй, — сказал Эней, — у немца это не последний самолет. Еще увидитесь. Ты здесь распутайся лучше.

Вот Антон и распутывался. Хотя нет худа без добра — пока Костя будет в Крыму, а Эней в Дании, работа приостановится, и в его жизни появится очень много Кати. Они пойдут в Луна-Парк, в оперу, в зоо…

В углу экрана появилась полярная сова с деловитым выражением клюва и почтовой сумкой в руках. Каждые десять минут заботливая программка собирала почту со всех ящиков «Луны»… Обычно она, как и положено полярной сове налетала бесшумно, но тут в уши Антону застучал яростный клекот. Кто-то ниже по линии прислал vopl. И даже не vopl, а VOPL…

— Ну твою ж маму, — Антон застонал.,- и всю родню ее… Второй раз за две недели…

Распечатал письмо — и уже не застонал, а просто закрыл глаза и, развернувшись со стулом, лег на стол головой.

Восемнадцать тысяч человек, — эта цифра встала у него перед глазами. И ничего в мире не изменилось от того, что их приговорил какой-то болван. Шумела кофеварка, гудел мусороуборочный аппарат за окном, розово-серое питерское небо обещало дождь с самого утра…

Антон закусил губу, чтобы не заплакать от отчаяния. Вот она, Мария Лайонс, да не одна — восемнадцать тысяч… Вперед, сыны Луны родимой — час жуткой драки настаёт…

А может, обойдется? — стукнулось в животе. Может, еще не решатся? Восемнадцать тысяч человек — не переварят столько их подвалы…

Вспомни закон, сказал голос откуда-то из-за глаз. «Любое заинтересованное или потенциально заинтересованное лицо». Вспомни Бостон — четыреста шесть человек, которые подписали добровольные соглашения с варками, вывели в расход после того, как повстанцы подорвали Цитадель и погибли их «патроны». Четыреста шесть человек, которым жить бы да жить, раз уж те, кто купил у них жизни, сами погибли… Но нет — всех нашли, всех потребили. Кое-кого держали на поводке месяцами и годами — в ожидании неотвратимой смерти.

Проклятье. Ничего не готово, ни черта нет, людей нет, оружия нет — ну не закладывался никто на такой идиотизм! Никто никогда не трогал Лотерею, никто никогда нигде не трогал Лотерею, — Антон автоматически набрал предыдущий номер Энея, чертыхнулся, поправился.

Мерзкая затея. Одна из мерзейших. Возможность купить неприкосновенность своей семье, записавшись добровольцем на розыгрыш смерти. Чем-то это походило на зверские игры в концлагерях — у наци и потом, во время Полуночи…

В России таких желающих восемнадцать тысяч. А значит — именно они и есть «заинтересованные или потенциально заинтересованные лица». Ради кого-то из них какой-то дурак обвалил базу данных. Не знал дурак, что теперь — как в Бостоне, как в Берлине — крышка им всем. Цифра никого не остановит. Будет нужно держать людей десять лет — продержат и десять. По закону. Народ еще спасибо скажет — охоты надолго прекратятся, как же…

— Андрей, — сказал он, — Лотерея лежит. Хакеры.

Открытым каналом. Открытым текстом. А чёрта ли теперь таиться…

— Я к тебе или ты ко мне?

— Давай я, — терминалы везде те же самые, а новость за следующие пять минут не изменится.

Антон открыл дверцу платяного шкафа, сдвинул плечики с рубашками, прижал ладонь к стене — идентификатор щелкнул и гостеприимно распахнул дверь в верхний офис «Лунного Света». Лев и Колдунья, шутили они, когда оборудовали шкаф. Теперь шутка не грела. Антон закрыл дверь и поймал за хвост пробегавшую мысль — он уже слышал о лотерее. Совсем недавно. Где? Дежа вю.

Эней сидел перед терминалом полуголый, в одних тренировочных штанах, еще потный после утренней разминки. Над «плитой» уже разворачивалась схема разброса ячеек «Луны» по градам и весям. По экрану бежали столбцы имен и фамилий из резервной базы

Лотереи. До чего же тощая сеточка на схеме, до чего же плотные и длинные столбцы на экране…

— Мать… — Эней явно волновался. Обычно он вспоминал эти слова, разве что когда цитировал свого любимого «украинского Рабле». — Москва. В одной Москве их четыре с половиной тысячи — а наших тридцать семь человек. Мы не то, что вытащить — предупредить никого не успеем. И документы, и прикрытие…

— Я, кажется, знаю, кто это, — сказал Антон.

Эней повернулся к нему, глаза у него были бешеные.

— Я в чат один захожу — за информацией и так, поболтать. Мне, кстати, оттуда инфу про родителей Зодиака слили. Там бывает паренек, DXter. Хороший, грамотный такой, — Антон заторопился. — Так он меня расспрашивал, как работают такие базы данных. Я и думать не думал, что он ее будет ломать — да их вообще нельзя сломать извне! А потом он спросил, есть ли у меня девушка. И готов ли я за нее умереть.

— И ты молчал? — прошептал Эней.

— Да я же думал — это просто хлопушка! Ну, пятнадцать лет ему. Может, даже и не он. Да пойми ты, эту штуку нельзя взять снаружи. Я — не смогу. Ни один, ни с командой. Я потому и не принял его всерьез. А уж за двое суток… Единственное, что я вижу — кто-то дал парню какие-то коды доступа. Кто-то изнутри. Понимаешь?

Эней опустил руки на стол.

— Злоупотребление властью?

— Да. Если его найти и распотрошить, и если его действительно навели — то это уже не террористическая атака, а служебное несоответствие или преступная небрежность со стороны ЦСУ. Мальчик, скорее всего, все равно пойдет в распыл, но заложники…

И тут у него в голове прямо сверкнула молния.

— Слушай, а как насчет дьявола-хранителя?

— Его я дернул первого. Нарвался на автоответчик. Жду звонка.

— Ты тревогу объявил?

— Тревогу, да. И копию списка сбросил, — сказал Эней. — Все остальное пока нет.

Батька Махно вспрыгнул к нему на колени и включил свой внутренний моторчик, требуя ласки. Эней спихнул котенка на пол.

Хлопнула дверь, порог перешагнул Цумэ. В руках он держал табличку с надписью «Закрыто».

— Енотище, дай маркер. Допишу «все ушли на фронт».

— Нет у меня маркера.

Энеевский комм дернулся, издал короткий взвизг и замолк. «Не взрыв, а взвизг… именно так кончается мир…»

— Кто?

— Хранитель…

— И?

— Знает. Работает. Через 40 минут.

— Отлично, — Цумэ извлек из черной «переметной сумы» две плоские коробки, из них — два «блина» мороженой пиццы. — Сорока минут нам как раз хватит позавтракать и подумать, что мы будем делать, если хранитель облажается.

— Игорь, — спросил Антон, — а ты уверен, что он вообще будет что-то делать?

— Да. — Цумэ внизу возился с печкой. Позавчерашний кошмар всплыл на секунду — и нырнул обратно. — Я совершенно уверен. В страшном сне не нужен Москве сейчас весь этот… Даже если мы ошиблись и там ничего не варится, все равно не нужен. Просто сделать вид, что ничего не произошло, они не могут — ЦСУ не им, а Аахену подчиняется, и закон о терроризме — всесоюзный. Но если они хоть щелочку углядят — они туда пропихнут весь вагон и тележку.

— Но если все-таки? — спросил Антон. — Если… если его в конце концов просто сожрут? Вместе с его патроном? Если… — словно какой-то престиджитатор швырял в Антона игральные карты, и всё сплошь пиковые тузы. — Если это атака на них? В расчете на то, что Волков пойдет на нарушение союзного закона?

— А он может? — вскинулся Эней.

— Ты знаешь… мне кажется… что он мог бы. Я потом объясню. Когда время будет. Если будет.

— Может быть, я дурак, — сказал Эней. — Но мне приходит в голову только один выход. Устроить не менее впечатляющий гармыдер и взять завал Лотереи на себя. Тогда, может, гоняясь за нами, просто забьют на них. «Тэнтю» — более ценный приз.

— Не сработает, — медленно сказал Антон. — Если только… Если только не утечет, что мы уронили Лотерею, чтобы спровоцировать резню. «Чем хуже, мол, там лучше» и «вставай, проклятьем заклейменный».

— Ну и утечет, — пожал плечами Цумэ. — Тут же все от нас зависит: что мы решим упустить, то и утечет, верно? Да, нас все проклянут и пошлют на все буквы. Но мы-то знаем, как оно на самом деле. И верховная инстанция знает. А на мнение остальных начхать.

Пицца уже пахла ароматно — укропом, чесноком, ветчиной. Со щелчком открылась дверь духовки, Цумэ поставил тарелку на стол.

— Так что подкрепляйте, коллеги, силы, и начинаем думать, какую бы нам пакость погромче учинить… Антон, ты почему чай не поставил?

— Я… — Антон облизнул губы, — сейчас…

«Werewolf, а у тебя девушка есть? Скажи, а ты бы умер за нее?». Я бы умер… но я бы не хотел, чтоб она считала меня придурком и маньяком…

— Давай, ставь. И не смей брать этот… как его… в общем, траву твою.

Игорь говорил — весело и решительно. Потому что Эней молчал.

— Чтобы нам поверили, что это мы уронили Лотерею, — наконец заговорил командир. — Лучше всего будет уронить еще что-нибудь. Банк генкарт, например.

— Туда допуск только изнутри, как и в Лотерею, — Антон почувствовал словно бы невидимую границу, проходящую по линии шеи: ниже нее все внутри паниковало и тряслось, выше — бойко и споро вертелись колесики, которым страх нисколько не мешал.

— Тогда поставим вопрос иначе — что или кого нужно взять, чтобы ты получил этот допуск?

— Я… — Антон нырнул к терминалу, — я скажу через полчасика. Штатное расписание, это может быть…

Игорь вздохнул и поставил чайник. Махно вскарабкался по его штанине, был перехвачен и пересажен на плечо.

— Если нам все равно нужен шум — то почему бы не взять сразу головной офис Статуправления Минздрава и не шарахнуть базу физически? Пинчем?

— Потому, — сказал Эней, — что придется убеждать всех, что и первый случай — это мы. Значит, должно быть хоть чуть-чуть похоже.

— Мы «Тэнтю». Мы отмороженные на всю голову. Нам законы не писаны, — возразил Цумэ. Но, прожевав свой ломтик пиццы, сказал: — А вообще-то ты прав. Мы до сих пор экономить старались. Значит, и здесь должны. В любом случае стартовать нужно в Москве, — Цумэ зарядил вторую пиццу в микроволновку. — И ронять там. Чтобы волна пошла. А из боевой секции у нас в Москве только Дункан и Ева с Эцтелем. Выбирать базу нам не из чего. Из здешних предлагаю взять Фора, Кобольда и Хенгиста с Гаваной.

— Кобольда нельзя, — покачал головой Эней, — Кену нужен будет зам по боевой. Причем такой, чтобы не лез поперед батьки ни в пекло, ни куда-то ещё.

— Есть, — сказал Антон. — Есть расписание. Лезть?

— Подожди, — сказал Эней, — сорок минут прошло, — и взял со стола комм. — Лунный свет. Добрый день, это Новицкий, вы звонили нам…

— Да, — отозвалась на всю кухню громкая связь, — спасибо, что перезвонили.

Эней почувствовал, как плотная тяжесть, стоявшая под горлом, обваливается куда-то внутрь, рассыпаясь на безобидные осколки, рассасываясь на ходу. Да, заказ, нет, нет необходимости, да, простите, возможно, возникнет необходимость принять пакет, нет, не срочно, нет, неизвестно, но по основному параметру, увы, совещание не состоится, а

значит и… простите, что побеспокоил.

Он опустил комм на стол, аккуратно, в два движения: сначала положил, потом прикрыл верхнюю панель.

— Все, — сказал. — Обошлось.

— Объявленную боевую тревогу считать учебной, — Цумэ поставил на стол вторую порцию пиццы, и весь как-то ссунулся, ссутулился. — А петуха, клюнувшего в жопу — живым.

— Пока нет. Готовность номер один продержим еще сутки, — сказал Эней, но по нему тоже было видно, что в «обошлось» он верит больше. — И кажется, нам придется принимать на баланс еще одного программиста. В тротиловом эквиваленте.

Игра за черных

Габриэлян отключил канал. Мышка в камне утонула. Васильев. Позвонил. Ему. С просьбой о немедленной встрече. Либо кто-то извне ищет контакт, либо это подстава, либо… либо у Васильева стряслась беда, да такая, что обращаться ни по каналам, ни к благодарным своим ученикам, которые, между прочим, счастливы были бы помочь, он не может. А звонит он Вадиму Габриэляну… Которого на дух не выносил и не выносит. А чем я с точки зрения Васильева отличаюсь от всей остальной своры? Тем, что способен полезть на рожон просто для удовольствия — и никогда не жалуюсь потом. Скорее всего, все-таки подстава. И то сказать, пора.

А что у него вообще могло случиться? Политикой он не занимается, семьи нет, есть сестра где-то в Саратове, племянник — ему сейчас лет 15–16… Они кажется агнцы оба, но тут все в порядке — семья офицера СБ, ближнее родство… Разве что лотерея. Вряд ли, да и по возрасту не может быть, но проверим.

Габриэлян перестроился в левый ряд и включил «ракушку».

— Король, ты не очень занят? Сделай одолжение, открой лотерею по городу.

Как же зовут этого племянника? Олег. Марченко Олег, кажется, Игоревич.

Послышался легкий треск…

— Однако… — сказал Король. — Габриэлян, а плывет лотерея, — он фыркнул. — «Мармеладова София, А-индекс 92.»

М-да. А кто-то говорит, что у меня нет интуиции. Клевета.

— Миша, у нас резервная копия есть?

— Да у них у самих должна быть…

— Я спрашиваю, у нас она есть?

— Есть, как не быть. Часовой давности.

Не бывает. Не бывает малолетних хакеров, взламывающих систему ЦСУ. Там замечательная защита. Я сам не знал, насколько она хороша, пока не пришел в Училище. В Училище…

— Король, они его ловят?

— Да они его уже блокировали, сейчас восстанавливаются. Ого. Резервный файл тоже… Второй резерв тоже… Габриэлян, а кто это?

— Теперь — мы. Буди Суслика и садитесь писать документацию.

— А как?

— А нам поручали проверить, насколько соответствует действительности последний рапорт по системам безопасности? Мы и проверили.

— А…

— Не первый раз.

Габриэлян улыбнулся. Если их слушали — а это очень возможно — картинка должна была совпасть с мнением Васильева один в один. Тут ему в голову пришел еще один вариант — и он с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.

— Миша, — сказал он, — я тебе сейчас подошлю мои вчерашние выкладки по этому вопросу. Посмотри, вставь, что считаешь нужным, и отфутболь обратно мне.

Левой рукой он отцепил планшетку, вставил в зажим, открыл, выбрал пакет для отправки, дописал к нему несколько строк. Пользование ключом в 131,072 бит несколько замедляло передачу, но зато и у любого оппонента на расшифровку уйдут годы — даже при нынешнем быстродействии. Король какое-то время честил Габриэляна параноиком, но, посмотрев, к чему приводит небрежность в области обращения с данными, проникся, и теперь холил и лелеял шифровальные системы.

Ответ Короля оказался еще интереснее, чем Габриэлян ожидал. А потом им пришла в голову еще одна идея. А потом позвонил медведь, то есть Савин. Всю дорогу до васильевского дома Габриэляну так и не удалось оторваться от планшетки. То, что его не оштрафовали, было чудом.

Одного взгляда на Васильева было достаточно, чтобы понять, что правильной была как раз версия номер два она же номер три. Васильев был черным. Глаза ввалились, кожа обтягивает скулы. Не спит. Двое суток, может, больше.

— Здравствуй, Вадим. Спасибо, что приехал.

— Добрый день, Михаил Петрович.

Очень добрый день. А вы — очень хороший человек. Настолько хороший, что и на последнем издыхании не способны предать ученика, даже если это «тот сукин сын», которого вы в жизни не звали по имени.

Они сидели в гостиной, перед включенной на помехи (не поможет) стереосистемой и Васильев рассказывал то, что Габриэлян большей частью уже знал. Действительно племянник. Олег. Выиграл стипендию в здешний лицей. Приехал. Здесь все иначе. Ну и сам лицей. Но — прижился. Завелись друзья. И девушка, что удивительно, на два года старше, но у них как-то… очень хорошая девушка, Аля. Живет в соседнем доме. И вот эта Аля неделю назад вытянула номер в лотерею. Она сейчас уехала в круиз — теперь есть такое, по выбору — она и Олега звала, он не поехал. Дня два просто спал. Потом сел делать летний конкурсный проект. Попросился за васильевский компьютер — он мощнее. Пустил — там все равно все запаролено. Он работал, не поднимая головы. Вроде оклемался. А сорок минут назад пришел и сказал, что завалил лотерею по всей средней России. Стер ее. Вернее, еще не стер, но процесс уже остановить невозможно. Васильев поверил, сразу.

— Она лежит, — кивнул Габриэлян. — Он очень качественно поработал. Что они там в ЦСУ ни делают, а первой строчкой все Василиса М. Годиновна, Новгород. Михаил Петрович, я все понял. Я уже принял кое-какие меры. Но вот, что у меня получится, зависит еще и от самого Олега.

— Он у себя, наверху. Он очень хороший мальчик, Вадим, — с усилием сказал Васильев. — Почти как ты.

Габриэлян встал, едва заметно кивнул. Еще раз спасибо, Михаил Петрович. Таким как вы цены нет и не было.

— Тогда, — сказал он и поправил очки, — я наверх. И, Михаил Петрович, вы не звонили мне сегодня. — Васильев сглотнул, — Вы позвонили мне седьмого. Четыре дня назад.

* * *

Олег сидел на диване и перелистывал «Убить пересмешника». Книжку эту он уже читал, она ему сразу не понравилась, но он пытался понять, как именно она оказалась в списке нежелательных. Расовыми предрассудками высокие господа не страдали, гражданского мужества не преследовали, наоборот, поощряли даже, а единственное на всю книгу убийство совершил человек, очень напоминающий высокого господина, защищая двух полюбившихся ему агнцев. Такое пропагандировать нужно, а не запрещать. Непонятная история.

На лестнице послышались шаги. Один человек. Не дядя. Вряд ли его придут арестовывать в одиночку. Кажется, это по уставу не положено. Наверное, дядя дозвонился до кого-то из своих.

Вообще-то довольно основательно запертая дверь кашлянула, щелкнула и распахнулась. На пороге стоял темноволосый человек лет тридцати в явно очень дорогом — за полгода в Москве Олег научился различать такие вещи — светлом костюме и… в очках. На левом лацкане блестел квадратик «пайцзы». Не желтый, как у дяди, а темно-серый. Что же это может быть такое…

Новоприбывший оглядел комнату, выглядевшую так, как будто по ней прошел средних размеров тайфун, мертвый компьютер, Олега, и сказал голосом ослика из мультфильма.

— Душераздирающее зрелище. Кошмар.

Зрелище действительно имело место быть. Комната стояла дыбом. Из развороченного компьютера как артуровский меч из камня торчал… молоток? А, это он идентификацию на физические характеристики чипа завел, а потом чип просто раздробил для надежности. Обстоятельный молодой человек. И посреди всего этого разгрома на диване сидел чистенький, отглаженный и отутюженный светловолосый подросток, сбежавший с рекламы вологодских сливок. И читал «Убить пересмешника». Что-то в этом было. Что-то было.

Только заинька, как паинька…

Заинька наконец соизволил поднять голову. И глазки хороши. Сухие. Бешеные.

— Вы из СБ или вы друг моего дяди? — на друзей или учеников дяди этот человек был совершенно не похож. Разве что двигался правильно.

— Я не совсем из СБ и совсем не друг. Но так на так оно выходит. Моя фамилия Габриэлян, и Михаил Петрович действительно попросил меня помочь, но до всех разговоров, Олег, возьмите и прочтите — он отцепил от пояса явно служебную планшетку, открыл, чем-то щелкнул и протянул Олегу. — Я бы предпочел, чтобы вы сами взял это из сети, но вашу машину мы вряд ли починим. Да, закон о борьбе с терроризмом. Там все полезно знать, а вот вас должна интересовать секция о лицах, в чьих интересах был совершен теракт — и их последующей судьбе.

Олег смотрел на черные строчки, и ему казалось, что он сейчас провалится между ними. Сгинет. Пропадет. Всех. Всех, кто числился в лотерее. Чтобы никто не мог получить выгоду от теракта. Любое заинтересованное или потенциально заинтересованное лицо. Ему никто не сказал. Ему никто ничего не сказал. А он не проверил.

— Я должен был понять, что я не первый такой, — выдавил он.

— Не первый, — кивнул человек по фамилии Габриэлян. — Это даже не наш закон. Он действует на территории всего союза.

— Что делать? — спросил Олег. Спросил для проформы. Если этот пижон в очках сходу шарахнул его вот этим — значит, ему есть что предложить, есть какой-то выход.

— Вставать и ехать со мной.

— Но если я сдамся, это ничего не изменит, — ай-яй-яй… или он просто медленно читает?

— Посмотри ниже.

— «Если противоправные действия не были спровоцированы служебными злоупотреблениями или некомпетентностью… см. пункт…» Господин Габриэлян, я могу попрощаться с дядей?

— Вы еще успеете поговорить. В любом случае.

Машина оказалась «Волгой-осенью». Служебная, наверное.

— Моя, — пояснил Габриэлян. — Дизайн не очень удачный, пустых мест много. Садитесь на переднее и начинайте рассказывать. С самого начала.

Он вел машину и внимательно слушал. Дело обстояло еще веселее, чем он думал. Аля подала заявление, как только ей исполнилось 17. Олег первым узнал. И очень разозлился, что она с ним не посоветовалась. Потому что ей не нужно было этого делать. Можно было по-другому. И в первый же розыгрыш — уведомление. Когда они пришли в отделение, ее сначала найти не могли. Они еще обрадовались, что ошибка. Но потом там куда-то позвонили — и все оказалось правильно. Ее вообще все время теряли — и билеты в круиз отдавали уже прямо у трапа, и…

— Замечательно, — сказал очкарик за рулем. — Лучше не придумаешь. Где вы взяли данные по структуре ЦСУ?

— В базе данных училища, — искренне удивился Олег. — Есть же целый курс по информационной безопасности.

— Не может быть. — фыркнул Габриэлян. — Так. А теперь, Олег, слушайте меня внимательно. Все эти странности, начиная с уведомления и кончая круизом, вас очень насторожили. Вы слышали про целевые заказы, но раньше не верили. А теперь вам еще и очень хотелось поверить. И вы попробовали лотерею на зуб — просто так, надеясь, что что-нибудь выпадет. И обнаружили, что ее в принципе можно взломать. И тогда вы испугались и пошли к дяде. А дядя ваш, которому все это тоже не понравилось, пытался что то узнать по своим каналам, — и ведь пытался наверняка, и узнать, и изменить, и в обычной ситуации ему пошли бы навстречу… — налетел на стену, и тоже занервничал всерьез. И позвонил мне. И тут вам ослепительно повезло — потому что две недели назад мне подкинули на ревизию рапорт СБ о состоянии систем безопасности центрального статистического управления. Это правда, кстати, и связь тут прямая. Я посмотрел это дело, и мне почти сразу стало ясно, что никакого заказа не было, а была банальная административная ошибка, которую потом пытались скрыть. И будут пытаться. Любой ценой, потому что для того, кто ошибся, и тех, кто его покрыл, она чревата категорией М. А значит, если мы поднимем этот вопрос прямо, Алю могут просто убить. Им это не поможет, но люди в панике не очень склонны мыслить логически.

— И тогда вы предложили мне взломать лотерею?

— Совершенно верно. Потому что лучшей демонстрации их некомпетентности и придумать нельзя. И еще потому, что в этом случае все «лица, в чьих интересах» попадают в прямое ведение СБ. И с ними до конца разбирательства уже ничего не может случиться.

Олег смотрел на дорогу. Когда этот человек заговорил с ним так уверенно, он подумал… Он так надеялся…

— Зачем вы мне это говорите? Даже я знаю, что таких операций не бывает.

Очкарик — нет, надо привыкнуть называть его Габриэляном, — улыбнулся.

— Молодец. Все правильно. Я забыл вам полностью представиться. Я — референт и офицер для особых поручений при господине советнике Волкове А.П. Слышали? А еще я сукин сын, которому закон не писан и который считает, что ему все можно.

— Действительно?

— Нет. На самом деле я очень редко нарушаю правила. Но когда я это делаю, это происходит с шумом и грохотом. Так что господа из центрального статистического страшно возмутились, но совершенно не удивились.

— Не удивились?

— Олег, вы, как и положено грамотному программисту, создали резервную копию базы данных и передали ее мне. Полчаса назад, когда мы с вами выходили из дома, мой… Да, слушаю… Добрый день, спасибо, что перезвонили.

К разговору Олег не прислушивался. Он прислушивался к себе. Пытался понять, что именно происходит не так. Потом понял. Даже если ЦСУ поверит… Он подождал, пока Габриэлян щелкнет переключателем, но тот сразу заговорил сам.

— Так вот, Олег, мой коллега уже передал ЦСУ резервную копию с подобающим саркастическим комментарием. И пояснениями насчет личности хакера и побудительных причин. А если Вас интересует их реакция — и ЦСУ, и СБ будут очень возмущаться нарушением протокола. Но дальше они не пойдут. Не посмеют. Потому что, хотя, в принципе, выходки такого рода сугубо наказуемы, в соответствующих списках мы с вами окажемся на несколько страниц ниже их самих. При мало-мальски удачном стечении обстоятельств.

— И все это потому, — устало сказал Олег, — что дядя попросил вас помочь?

— В частности. Но в основном потому, что я рассчитываю на долгосрочные дивиденды.

Про восемнадцать тысяч человек они дружно промолчали оба.

— А теперь, Олег, повторите мне, что произошло, и как вы действовали. Подробно.

Уже в коридоре, пока они едва не неслись мимо длинной череды дверей, Габриэлян вдруг спросил.

— Олег, почему «Убить пересмешника»?

— Я не мог понять, за что ее постарались «забыть».

Брови референта взлетели вверх.

— Хм… — агнец нынче пошел, однако, — мне всегда казалось естественным, что люди, которые едят пересмешников на обед, находят эту книгу крайне для себя неудобной. — Тут Габриэлян запнулся. — Добрый вечер, — сказал он в ракушку. — Да. Да, ЧП. Да, конечно. Три минуты. Молодой человек, нам чрезвычайно повезло. Направо.

Они прошли через три ряда постов — где никто и не подумал их остановить, огромную приемную — где их тоже не остановили, тяжелая блестящая коричневая дверь распахнулась сама, за ней был большой кабинет, вечернее солнце рвалось сквозь жалюзи (Олег потом думал, что сбило его именно это солнце), — а хозяин кабинета, невысокий седой человек очень приятной наружности — так выглядят мудрые старые дядюшки в фильмах об Англии 18 века — даже встал им навстречу — или он уже стоял? Олег не успел уследить за движением.

— Вадим Арович, ко мне только что обратились из ЦСУ.

— Аркадий Петрович, я как раз по этому делу. Позвольте вам представить Марченко Олега Игоревича.

И тут Олег понял, перед кем они стоят. И страх, не отпускавший его уже четвертые сутки, провалился начисто, просто сгинул из желудка, где до сих пор лежал большим склизким комом — потому что ничего хуже произойти уже не могло. Он не заметил, как оказался в кресле. Он краем уха слышал, как треклятый Габриэлян докладывает, что произошло сегодня днем. Это была вовсе не та «легенда», которую они обсуждали в машине. Он рассказывал правду. Высокому господину, на которого Олег напал. Олег смотрел на седого, очень бледного мужчину за столом — этот человек, нет, господин, казался ему огромным, он заполнял собой мир… и тут до него донеслось слово «провокация». Он очнулся и стал слушать.

— С самого начала было очень похоже, что это операция против меня. Причем операция, задуманная и осуществленная людьми, располагающими ресурсами СБ, но не имеющими к структуре прямого отношения. Почему? — Габриэлян свел губы в ниточку. — Они полагались на документы. Они знали, что я отзываюсь о Васильеве в степенях превосходных. Михаил Петрович действительно один из лучших специалистов и, с моей точки зрения, просто лучший преподаватель в училище. Они читали рапорты Васильева обо мне — тоже вполне положительные. Они знают, что Васильева боготворят его ученики. И они решили, что у них есть удочка. Если бы они сообразили поговорить с кем-то из моих сокурсников или преподавателей, они бы тут же узнали, что Васильев терпеть меня не мог. Психологическая несовместимость. Он никогда не обратился бы ко мне за помощью. Не из принципа — ему бы просто в голову это не пришло. Так что когда он позвонил, у меня включился сигнал тревоги.

Потом, само дело. Олег — замечательный программист. С поправкой на возраст — блистательный. Но взломать систему ЦСУ в одиночку он не мог. — Габриэлян смотрел на Волкова — по улыбке господина советника можно было легко восстановить интенсивность возмущения, идущего от мальчишки. — Васильев, оставляющий компьютер со служебным доступом, под защитой простенького пароля. Васильев, хранящий дома служебную

литературу по системной безопасности, которой он сроду не интересовался. Данные по информационной архитектуре ЦСУ, найденные в файлах училища… Олег попросту не знал, что все сведения такого рода обычно попадают к курсантам с как минимум трехгодичным лагом. Ну, и если бы у меня были какие-то сомнения, то после разговора с Васильевым они рассеялись начисто — он мне разве что открытым текстом не сказал, что нас слушают.

— А мотив? — спросил Волков.

— Шантаж. У Михаила Петровича есть близкий человек. У нее дочка от первого брака. Аля. Ей 17, А-индекс 89. Она неделю назад вытянула номер в лотерею. Олегу сказали, что он может ее спасти. Михаилу Петровичу — что она и Олег умрут, если он не будет делать, что приказано.

Даже человеку напрочь глухому было слышно изумление Олега — «я никому не говорил!» — вперемешку со страхом.

— Шантаж…

— Аркадий Петрович, я не стал бы к вам обращаться с этим вопросом, но это совершенно нетерпимое положение вещей. Васильев — преподаватель, штатский. Он и его близкие — под защитой. Их не должны были трогать. Кроме того, не «поймайся» я на удочку, произошедшее с лотереей стало бы не «незапланированной неуставной ревизией», а «успешной хакерской атакой». Я не знаю, у кого в регионе есть полномочия играть с репутацией ЦСУ, — тут можно было не продолжать, таких полномочий не было и у Волкова.

— Я вас понял, Вадим Арович. Отправьте молодого человека куда-нибудь в спокойное место — ну хотя бы к себе — и возвращайтесь. Нам нужно поговорить. До свидания, Олег Игоревич.

— До свидания, господин советник, — паренек почти не запнулся. Молодец.

Они вышли в приемную, зашли в кабинет референта. Габриэлян, так и не отпуская руки Олега, щелкнул переключателем:

— Миша, зайди ко мне, пожалуйста, — развернул подростка и уронил его в кресло для посетителей. — Чаю я вам не предлагаю, у Суслика все равно лучше.

— Что теперь будет? — спросил Олег.

— Сейчас вас отвезут ко мне, и вы отправитесь спать. Остальное утром. Ситуацию с лотереей мы уже разрядили. Алю не тронут. У вашего дяди могут быть служебные неприятности — а могут и не быть, — про самого Олега Габриэлян ничего не сказал. Видимо, это и было «остальным».

Может быть, ему опять стало бы страшно всерьез, но тут открылась дверь и на пороге появился высокий рыжеватый парень в темном костюме и в таком жилете, что Олег даже в нынешнем своем состоянии удержать челюсть на месте не смог. Мало того, что объект переливался как крыля бабочки-улисса, он еще и был обшит мелкими — сантиметр на сантиметр — вогнутыми зеркальцами и гнал перед собой стадо зайчиков дневного света.

— По приказанию прибыл, — сказал жилетоносец, вероятно тот самый Миша, закрыв за собой дверь, — это и есть читатель Достоевского, поселивший Мармеладову на Сенной площади? Отвезти, напоить, уложить и не спускать? — почему-то в его устах это звучало совершенно нестрашно.

— Да. И меня не ждать. Мне еще предстоит один разговор.

— Ты думаешь, он решил начать наведение порядка с тебя? — уже серьезно спросил Миша.

— Очень вероятно. Так что ты сюда не возвращайся, ложитесь там спать, потому что завтра днем почти наверняка будет сумасшедший дом, — Габриэлян поморщился, — нам же еще с ЦСУ по поводу ревизии объясняться.

Когда за Королем закрылась дверь, Габриэлян некоторое время постоял в задумчивости, открыл планшетку, посмотрел список дел на сегодня — кажется ничего, терпимо — и опять щелкнул переключателем.

— Аркадий Петрович, мальчик уехал. Когда вам удобно?

— Через четверть часа. Вас устраивает?

— Конечно, Аркадий Петрович, — отлично. То есть сводку по Краснодарскому краю можно закончить прямо сейчас. Не демографические показатели, а Сурт знает что такое…

В кабинет Волкова Габриэлян вошел с планшеткой в руках и в состоянии, которое он сам бы охарактеризовал как крайнее раздражение, а обычный человек — как холодное бешенство. Норма идиотов на рабочий день была перебрана с верхом. Удерживало желчь от разлития только то соображение, что не Аркадия Петровича, общающегося с родом человеческим четыреста лет, удивлять масштабами и охватом мелкотравчатой злобной глупости.

Господин советник стоял у окна. Услышав шаги Габриэляна, он повернулся. Обычного жеста, предлагающего референту сесть, не последовало. Значит, все-таки уборку он начнет с меня. Очень вовремя. То есть чрезвычайно.

Волков молчал. Референт, чье настроение резко подскочило вверх, думал, что из графика он вылетит не меньше, чем на неделю, но зато и в управлении станет спокойнее. А главное, дело с лотереей раз и навсегда перестанет быть «хакерской атакой» и даже «незаконной операцией» и станет «историей, на которой этот выскочка наконец нарвался». Высочайшее мнение налицо — и Васильевых не посмеют тронуть. Даже болванам, затеявшим это дело, это будет смертельно невыгодно. Это если я, конечно, не ошибся.

Волков слегка наклонил голову и полуобернулся к окну, заложив руки за спину. Габриэлян положил планшетку на край стола и подошел к патрону.

— Вадим Арович, — сказал Волков, — вы правы. Сегодняшняя история никуда не годится. И показывает, что я слишком долго закрывал глаза на некоторые вещи. Вадим Арович, вы ставите меня в очень трудное положение. С одной стороны, вы — ценный сотрудник, которого мне не хотелось бы лишиться. С другой стороны, ваше поведение скоро приведет к тому, что я вас потеряю. Это создаст кучу проблем. Мне придется наказать виновного — и наказать серьезно, так что я потеряю еще одного сотрудника. Учитывая преданность ряда ваших коллег лично вам, это может вызвать вендетту в моем же собственном аппарате — что, поверьте, мне нужно не больше, чем бубонная чума. Вдобавок, мне то и дело приходится удалять людей, совершивших непростительные ошибки — при вашем попустительстве, Вадим Арович, и слово «попустительство» тут стоит для того, чтобы не сказать «провокация». Прозрачные намеки, сделанные мной, вы проигнорировали — ибо если бы вы их не поняли, я бы не держал вас при себе. Что ставит под вопрос мой собственный авторитет в ваших глазах. Говоря кратко, с вами нужно что-то сделать, пока вы не зарвались окончательно. Мне не нужен сотрудник, который создает больше проблем, чем решает. Мне нужны вы — в перспективе в качестве главы службы безопасности, не в качестве фаворита. Если вас не устраивает такой вариант, я предлагаю вам покончить с собой.

— Благодарю, — Габриэлян коротко поклонился. — Мне, если вы не возражаете, все-таки хотелось бы со временем оказаться на должности главы СБ, — приятно, когда твои расчеты подтверждаются.

— В таком случае вы должны понимать, что оставить ваше поведение безнаказанным я не могу. Я не хочу вредить вашему авторитету — в конце концов, это подорвет и мой авторитет — и унижать вас перед подчиненными вам людьми. Поэтому я не подвергну вас стандартному взысканию. Я сделаю все сам. Вы согласны?

Не стану… люди все узнают в ближайший час. А старшие, кто захочет послушать, немедленно. Потому что сто против колбасной палочки, что кабинет не экранирован. Начальство отличается от эйнштейновского Бога тем, что и изобретательно, и злонамеренно. Интересно, а что я должен бы чувствовать в этой ситуации? Следующие две недели обещают быть увлекательными. Следующие полчаса — тоже.

— Да, — сказал Габриэлян. Снял очки, аккуратно уложил их в футляр, отступил на шаг и положил футляр на стол, рядом с планшеткой.

— В таком случае откройте стенной шкаф и достаньте то, что там лежит.

На верхней полке лежала пара наручников и анклетов. Второй конец света за сегодня. Он, что, сам в тюремный блок за ними ходил? Если бы он кого-то послал, я бы знал. Или они тут у него вообще лежат — на всякий случай? Перенять что ли привычку?

Кажется, Волков понял пойманное удивление неправильно.

— Вы — хороший боец, и ваши реакции часто опережают мысль, а значит — и волю, — пояснил он. — И я боюсь, что весь ваш колоссальный самоконтроль тут не поможет: вы отреагируете на одних рефлексах, это запустит мои реакции, и против своего желания я вас убью или искалечу. Поэтому имеет смысл подстраховаться.

— Я полагаю, — сказал Габриэлян так же, как произносил это на оперативках, — что есть смысл снять и пиджак, — не то чтобы ему было жалко, но уж больно много там острых предметов…

— Согласен, — кивнул Волков.

Про водолазку речи не было — обоим было ясно, что ее Габриэлян потом надеть не сможет.

На своем веку (на самом деле — на своих четырех с гаком веках) Волкову довелось переменить несколько десятков «левых рук». Среди них были очень разные люди — и нелюди — но не было такого, кто, оказавшись перед перспективой разделки под орех, испускал бы хоть нотку рассудочной «зеленой» радости.

А вот нынешний ночной референт был двуногим отклонением от нормы. Совсем недавно это доставляло Волкову то, что люди, при обычной своей нехватке воображения и слов, сами назвали бы «радостью». Но сию минуту это раздражало. Он выбрал Габриэляна за проявленные смелость и сообразительность, и лишь потом узнал, что смелым человеком — в смысле, «перебарывающим страх» — Габриэлян не является. Он вообще не испытывает страха, бытовой испуг вроде «ключи забыл» не в счет. Вот это-то и сердило Волкова временами. Самый надежный из рычагов управления людьми оставался незадействованным. Люди, черт побери, должны бояться. Это естественно. Это в их природе. Волкова полностью устроила бы отвага — преодоление тупого животного ужаса перед болью и унижением на волне гордости, ненависти или долга. Или честолюбия. Чего-нибудь. Но вот эта вот афобия раздражала. Она почти уравнивала Габриэляна с самим Волковым и ставила на голову выше множества других старших, которыми и после инициации продолжал управлять страх, которые и Кровавое причастие приняли из-за той же древней утробной боязни — смертного ужаса.

Габриэлян по знаку Волкова отошел к стенному шкафу и застегнул на себе анклеты, а потом приковал себя наручниками к дверной ручке. В шкафу хранились диски с особо секретной документацией, так что дверца была стальной, а ручка приварена на совесть. Страха не было. Было обычное любопытство, охряно-желтая нотка удовлетворения — видимо, будущим повышением и тем, как удачно, с точки зрения Габриэляна, разрешилось дело — был мазок раздражения — скорее всего, Винницким, действительно способным учинить вендетту из-за своего протектора — и тонкая, звенящая зелень радости. И тут Волков понял — референт смотрит на предстоящее как на разновидность поединка. Он поставил себе трудную и интересную задачу — любопытно, как он ее сформулировал? И Волков в данный момент — не господин советник, не шеф, не старший, перед которым положено трепетать — а одно из условий этой задачи.

Осознав это, Волков внезапно почувствовал подкатывающее бешенство. Это было нехорошо, это был один из тех гнусных человеческих атавизмов, которые следовало изжить так же, как необходимость набивать рот пищей и испражняться. В этом состоянии Габриэляна нельзя было трогать, могло кончиться тем самым, чего он так не желал, потому что часть Волкова пылала жаждой добраться до печенок, вырвать крик и мольбу о пощаде, и напиться, наконец, ужаса. Он старался не опускаться до такого даже в молодости, когда страсти были сильнее, и даже с людьми, которые были ему должны именно столько — но сейчас это обожгло необычайно остро. Нельзя было начинать, но откладывать теперь тоже было нельзя, и вдобавок Волков не мог поручиться за то, что через сутки-другие не испытает того же самого. Эмоции — чушь. Он справится с ними, справлялся же тогда, когда они имели гораздо больше власти.

Он взял со стола пластиковый ПЭТ минералки на 0,33 литра, перехватил его за длинное горлышко и подошел к референту.

Тот уже изготовился — как к драке: колени чуть согнуты в косолапой боевой стойке, ладони стиснуты в кулаки, локти прижаты к бокам. Дышал животом, неглубоко и не часто. Волков вспомнил, что в училище, подвергаясь частым взысканиям, Габриэлян работал «бревном» в спортзале. Большинство своих здешних спарринг-партнеров он мог измотать, просто держась в глухой обороне и принимая удары. Отличный мышечный корсет. «Гуттаперчевый мальчик» — прозвал его кто-то.

Первый удар Волков нанес в солнечное сплетение. Ткнул бутылкой, как ударил бы ножом. Только нож при такой силе удара еще и шкаф процарапал бы, пожалуй. Всплеск боли, разошедшийся по этажам, учуяли все старшие в здании — но люди не услышали бы ничего, даже если бы дверь не была звукоизолирована наглухо. Габриэлян привалился боком к шкафу, но сквозь черную массу затопившей его сознание боли пробился, как сквозь асфальт, росток: есть, играем.

И тут Волков почти вышел из себя…

Почти — потому что все-таки устоял в своих намерениях: не убивать, не калечить, не лишать сознания, не повредить лица.

Что-то не получилось. Что-то шло неправильно. Чужая ярость колотилась в него так, что воздух стал в горле колом… Почему он «гонит» на меня злобу? Почему не страх? Что случилось? Не торопись. Дыши. Время есть. Это еще не скоро кончится, будут тебе данные, Жорж Данден. Запястий не чувствую совершенно. Плохо. Ритм. Вот оно что. То слишком быстро, то слишком медленно и сила варьируется… нерационально. Опять. Идиот. Кретин безответственный. Знал же. Мог сообразить… Он же не один. Он же едва держится. Довычислялся, олух? Сейчас он тебя ухайдакает и будет, между прочим, совершенно прав, с такими дураками самодовольными только так и надо…

Волков вдруг резко отступил, с хрустом свернул крышку ПЭТа — пенная струйка ударила из кулака, забрызгав узкое, гладкое лицо вампира. Сведенное какой-то судорогой, оно разглаживалось не сразу. Прижав горлышко пальцем, Аркадий Петрович направил игристую воду в лицо Габриэляна. Тот, уже обвисший было, встрепенулся и сумел поймать немного влаги губами.

Волков достал из кармана универсальную отмычку, ковырнул в замке наручников и анклетов — те раскрылись. Габриэлян соскользнул по дверце шкафа на пол.

— Вы сможете встать, Вадим Арович?

Габриэлян, подумав, ответил:

— Через пять минут.

Волков присел на край стола, сделал несколько глотков минералки.

— Скажите, Вадим Арович, какую задачу вы себе поставили? Это личный вопрос, я не настаиваю на ответе.

Габриэлян поморщился, пытаясь интенсивным растиранием о колени заставить непослушные кисти шевелиться.

— Есть вещи, — проговорил он, — которые лучше проверять с тем, кто не боится сделать тебе по-настоящему больно… и в то же время не собирается портить шкурку. Мне рано или поздно придется столкнуться с полномерной «волной» в полевых условиях… И я должен знать, сколько у меня будет времени, и есть ли оно вообще. И потом — правила можно, нужно нарушать. Но их нельзя нарушать безнаказанно. Цена должна быть высокой — тогда система держится. Извините, Аркадий Петрович, я сейчас не слишком четко выражаю свои мысли…

Наконец в онемевших пальцах возникло покалывание, а еще через полминуты они проявили готовность хоть как-то слушаться. Габриэлян ухватился за ручку и медленно подтянул себя по дверце бронированного шкафа. Волков глянул на часы.

Мокрый референт снял со стула свой пиджак и, не с первого раза попав в рукава, надел. Нашарил на столе упаковку салфеток, выцарапал одну, вытер лицо. Надел очки. Аккуратно, двумя руками, поправил их. Так же, двумя руками, взял планшетку.

— Аркадий Петрович, по Краснодару… — в другой ситуации он вел бы себя осторожнее, краснодарский смотрящий был птенцом Волкова, но данные были действительно хоть сейчас в Ётунхейм.

— Приведите себя в порядок, — сказал Волков. — И я все равно не могу снять Кошелева сейчас. Мне некого туда поставить.

— Есть Камышев, — референт, кажется, уже начисто забыл о происшедшем и был полон решимости свернуть шею тьмукраснодарскому болвану.

— Камышев поедет в Екатеринбург. Впрочем, если вы найдете, кем его заменить… Нет, Вадим Арович, сначала приведите себя в порядок, а я пока подумаю. Да, об этом юном даровании…

Габриэлян внутренне дрогнул, и Волков улыбнулся. Не про себя, напоказ.

— Мне не хотелось бы, чтобы этот… апельсин с часовым механизмом остался без присмотра и без наказания. Но вы сами должны решать, как наказывать своих подчиненных.

— О, нет, — несмотря на театральность, это прозвучало совершенно искренне.

— О, да, Вадим Арович. Взлом ЦСУ — это не та детская шалость, после которой можно пожурить и отпустить. Единственный выход — включить его в систему.

— Вы же знаете, Аркадий Петрович, мы в основном работаем против старших. А это все-таки ребенок. Помимо всего прочего, он сам по себе — фактор риска.

— Он перешел черту, после которой скидок на возраст не делают. А коль скоро вы уже выступили как протектор Олега Игоревича, то вам и работать с ним. Выбора я вам не предлагаю. Не хотите мальчишку в команду — будьте добры лично свернуть ему шею.

Габриэлян кивнул и так же медленно, стараясь не расплескать себя, пошел к двери. Взялся за ручку, обернулся.

— Аркадий Петрович, я приношу вам свои извинения, за то, что вам пришлось решать эту ситуацию таким образом. Я вел себя глупо и безответственно. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам не пришлось сталкиваться с этой проблемой впредь. Я прошу прощения, — коротко поклонился и так же аккуратно закрыл за собой дверь.

Выйдя в «предбанник», он увидел в других дверях Кесселя — и настроение улучшилось окончательно. Из всей команды он предпочел бы упасть на руки именно ему, если материальная часть подведет.

Материальная часть не обманула ожиданий — едва он сделал шаг, как пол выкинул кульбит, достойный десятибалльного шторма, и Габриэлян встретился лицом с колючей шерстью ковра, после чего отправился в автономное плавание.

Дрейф к берегам реальности закончился в машине, пожирающей знакомые улицы с

максимальной дозволенной ПДД скоростью.

— Так, — проворчал Габриэлян, ощупывая себя. — И сколько же народу видело, как меня пронесли через Цитадель?

— Штуки четыре, не считая постовых.

Габриэлян довольно хмыкнул. Все складывалось наилучшим образом.

В квартире уже пахло разогретыми пирогами и чаем. Есть Габриэлян не хотел, пить — хотел адски. А еще нужно было переодеться.

Мальчишка сидел в кресле, пряча глаза в «Записки Пиквикского клуба». Ах да, теперь же у нас новый член команды. Сказать Королю и посмотреть на его лицо.

— Миша, ты мне нальешь?

— С коньяком?

— Пожалуй, без — мне скоро обратно. И со льдом. И еще прихвати ножницы, мне нужна твоя помощь.

— Есть, мон женераль, — забулькал наливаемый в «аквариум» чай, треснул выковыриваемый из лотка лед. Габриэлян сбросил пиджак. Нагибаться за ним не было никаких сил.

— Олег, вас не затруднит поднять и повесить на стул мой пиджак? Потому что меня затруднит.

Кессель, присев на подлокотник дивана, посмотрел внимательно на водолазку, сквозь которую местами проступила кровь, но ничего не сказал. Только приподнял удивленно бровь. Габриэлян легонько, одними веками, кивнул ему. Да, именно здесь. Он должен видеть. Он умненький мальчик, но знания у него пока еще книжные, он еще не понимает, почем мешок картошки. Надо, чтоб понял.

Несколько удивленный Олег отложил книгу и повесил пиджак на стул. Габриэлян развернул другой стул и сел на него верхом, радуясь новомодному дизайну с низкой спинкой. Команду «руки вверх» он бы сейчас не выполнил и под пистолетом.

Король пришел с подносом и поставил его на стол. Габриэлян взял с подноса чай, Король — ножницы.

— Миша, разрежь водолазку по всей спине, и майку тоже. Я взмок как свинья, а снять ее иначе нет никакой возможности.

Миша разрезал тонкий трикотаж не только по спине, но еще и по рукавам. Аккуратно, как шкурку с киви, снял и бросил в корзину для бумаг.

Габриэлян оглядел себя, сначала с фронта, потом, в зеркале напротив — с тыла, отражение в витрине серванта. Да, картина маслом. Можно проследить эволюцию состояния господина советника: сначала — несколько тычков в нервные узлы, тут следы едва заметны, продолговатые кровоподтеки — это он «разогревался», а ссадины на плечах и спине — это он уже пришел в ярость, и контролировал себя ровно настолько, чтобы удары в полную силу наносить вскользь. И без концентрации — а не то пробил бы он мне мышечный корсет и разнес все под ним в кашу. Удержался, спасибо ему большое. Одежда кое-где ссадила кожу, хотя советник явно не хотел пустить кровь. В общем, вышло как и задумывалось — очень болезненно, но по существу — совершенно безобидно. Габриэлян посмотрел в лицо Олега и удовлетворенно отметил, что вид у паренька бледноват.

— Что это было? — спросил Король, отжимая губку. — Я что-то понять не могу.

— Представь себе, бутылка с минеральной водой, — фыркнул Габриэлян.

— А, вот почему ты был мокрый…

— Да нет, он потом ее открыл. Она не лопнула, вот что самое удивительное. Видимо, качественный пластик. А теперь расскажите мне, кто это был. Я надеюсь, до тех, кто навещал Михаила Петровича, вы уже добрались?

— Это Молоствов. — пожал плечами Кессель.

Молоствов. Администрация. Можно понять. Все решения по «Харону» и все решения, прикрывающие «Харон», и еще вагон и случайная маленькая тележка — чтобы сама Хозяйка Хель не разобрала, что именно прячут — идут теперь не по линии, а через референтскую службу. И Молоствов решил, что я под него копаю. И начал принимать меры.

— Ему понадобится новый зам по безопасности. Кто-то более толковый. А со стороны ЦСУ?

— Ганжа. — Суслик окинул Габриэляна оценивающим взглядом, встал и убрел куда-то в коридор. Наверное, за гелем.

— Ганжа… Ты помнишь такого, Король?

— Ты у него веселую девицу отбил. — медленно сказал Король.

— Да. Я у него веселую девицу отбил. — как хорошо, что он этого не знал, когда пошел разговаривать с Волковым. Как хорошо, что он не знал. Молоствов не разбирается в делах СБ и может себе позволить в них не разбираться, он администратор от богов. И уже инициирован. А Ганжа нет. И он трус. Он никогда бы на такое не пошел без санкции сверху. С самого верху, от своих. Из Аахена. Без них — ни ради какой мести.

Как здорово, что он и в машине, и в Цитадели с самого начала легендировал всю эту затею, как атаку на себя. Потому что, скорее всего, это была атака на Волкова. Вернее, в том числе и на Волкова. На того, кто попадется.

Олег наблюдал за этой беседой с растущим удивлением. Он действительно был существом оранжерейным, но, в силу саратовской патриархальности, куда менее оранжерейным, чем считал коренной москвич Габриэлян. Ему доводилось и «стукаться» — до первой крови, сам на сам, только кулаками, — и — в куда больших количествах — наблюдать чужие стычки. Так что он точно, и отчасти по опыту, знал, что человеку в таком состоянии положено лежать где-нибудь в уголке, дышать сквозь зубы и тихо ждать, пока подействует анальгетик. А не сидеть верхом на стуле, пить чай — в который никто и не подумал ничего добавлять — и вести связную беседу.

Габриэлян прихлебывал ледяной чай, продолжая пристально смотреть на нервно елозящего по стулу мальчика.

— Олег, — сказал он, допив и вернув чашку на поднос. — То, что вы сейчас видите — результат компромисса между мной, Аркадием Петровичем и теми людьми, которые хотели моей головы, и для кого ваша голова была просто мячиком в игре против меня. Не то чтобы я хотел вызвать в вас чувство вины — в конце концов, это бы произошло рано или поздно, вы послужили только поводом. Но вы должны понять — не услышать от меня или кого-то еще, не усвоить механически, а именно понять, что происходит.

Суслик начал мягкими, но все более усиливающимися движениями втирать массажный посттравматический гель в разбитые мышцы начальника. По комнате пронесся запах мяты и шалфея, от длинных пальцев Суслика по плечам распространялся приятный ментоловый холодок.

Габриэлян всмотрелся в лицо Олега и прочел на нем вещь для дела сугубо вредную: безудержное подростковое восхищение его, Габриэляна, крутостью.

Только этого не хватало.

Кажется, Волков оказался прав. Агнцем парень почти наверняка не был. Его А-индекс был ошибкой системы, как и все еще довольно высокий А-индекс самого Габриэляна. Машина фиксировала отсутствие корыстных мотивов, не понимая — железо есть железо — какими интересными могут быть мотивы бескорыстные. С высокой вероятностью Олег был не ягненком, а волчонком, для которого понятие «моя стая» превалировало над абстрактными этическими ценностями. Он учинил диверсию в ЦСУ ради Али, числя ее в своей стае. Миллионы других Аль, проходивших через Лотерею до нее, и миллионы, которые пройдут после, для него не существовали. Об имеющем место быть порядке вещей он вообще не задумывался до того момента, как этот порядок ударил по нему.

Пятнадцать лет — время отчаянного поиска себя и столь же отчаянного подражательства… И если бы Габриэлян мог посоветовать этому мальчишке пример для подражания — он вычеркнул бы из списка и себя, и Короля, и Суслика. Потому что Король — сам «зеркало», Суслик — тень от тени прежнего Кесселя, а таких как Габриэлян следует хранить в темном прохладном месте в горизонтальном положении и соответствующей деревянной таре. Первоначальным замыслом было сплавить чертова вундеркинда хоть тому же Энею, благо у него в списках уже значится один такой. Но приказ от Волкова уже получен, а вот теперь Габриэлян и в лице Олега прочел встречный порыв — который находил совершенно неуместным и дурацким.

— Вы не можете вернуться обратно, Олег. У вас есть два варианта: либо не жить вообще, либо жить в нашем мире. Оба я в силах вам обеспечить, первый — безболезнненно и быстро. Второй, увы, нет. Я хочу, чтобы вы еще раз внимательно рассмотрели меня прежде, чем я оденусь, и как следует уразумели: здесь так принято. Причем это еще самый удачный вариант. Демонстрация, для посторонних. Если после первой ошибки вы получите то, что получил сегодня я — вы должны будете радоваться, что легко отделались. Если расплатой за вашу оплошность будет пуля в голову — уже я порадуюсь, что вы легко отделались. Потому что большинству первый же промах обходится намного дороже. Мне был отдан приказ взять вас в команду (да закрой же ты рот, Миша — да, ты не ослышался) или убить. Я хочу вас предупредить, что это почти одно и то же.

— Возьмите меня, — прошептал мальчик. — Пожалуйста.

Это была горячая, почти страстная мольба — но не крик приговоренного о пощаде, а просьба оруженосца, чтобы господин взял его в бой. Движения Суслика замедлились. Король задумчиво жевал губу. Габриэлян вздохнул.

— Мы не рыцари, Олег. От тех людей, которые занялись вашей семьей, мы отличаемся ровно одним — мы делаем эту работу лучше. Единственный принцип — это принцип целесообразности, ничего иного мы не можем себе позволить. Вы пошли, как вам казалось, на смертный риск — а на самом деле на смерть — ради Али. Вам придется забыть об Але. Вам придется работать на систему, благодаря которой тысячи таких Аль пожираются ежегодно. Вы совершили один подвиг — нелепый, бессмысленный, но все-таки подвиг. Больше подвигов не будет, только преступления. Мы все здесь продали души дьяволу. Дорого. Но продали. Какое-то время вы не будете участвовать в операциях — вы для этого просто пока не годитесь, но вы будете все время иметь дело с данными, полученными в результате провокаций, убийств и прочих методов зазеркалья, и учиться задавать правильные вопросы в полевых условиях. Да, это именно то, о чем вы подумали. Так что руки чистыми вы не сохраните. По правде говоря, меня несколько раздражает ваше щенячье восхищение моей персоной. Если бы мне кто-то предложил тот выбор, который я сейчас предлагаю вам, я бы выбрал первый вариант. Передозировка героина. Быстро, приятно, надежно. Зато спасете душу.

«Как ему объяснить. Ну как… Что ему сказать, чтобы он понял? Чтобы он взял меня…»

— Я не хочу ее спасать, — Олег сказал это без малейших признаков страха. — Я хочу продать ее дьяволу. Давно хочу. Вы ошибаетесь. Это был не подвиг. Я просто не мог. Я думал, что это только Саратов — глушь, провинция. Но в Москве то же самое. Только здесь эта сифонофора еще и мечтает жить вечно. Зачем им? Они же вообще не живут, не принимают решений, не думают — даже не хотят толком ничего сами. Ну и когда это случилось, я решил — кто же я такой, если я и после этого ничего не сделаю? Мне было очень страшно. Мне и сейчас страшно. Но это были лучшие три дня — я был живой. В этом был смысл. Я не могу как Аля, как мама, я не такой. Но, может быть, у меня получится как у вас. Вы ведь не просто так, вы зачем-то, я же вижу. Я хочу остаться.

— Уверен? — Габриэлян перешел на «ты».

— Да!

Что ж, быть по-вашему, господин советник. Габриэлян решил, что сейчас уместен какой-нибудь ритуальный жест. Не слишком заумный.

Он вытянул указательный палец в сторону мальчишки и сказал:

— Бегемот.

Лицо Олега чуть вытянулось.

— Мне не нравится.

— А это не имеет значения. Добро пожаловать в клуб.

Он взял с соседнего стула неизвестно как образовавшуюся там чистую рубашку и влез в нее вполне самостоятельно. Поморщился. Нет, ничего.

— Не нужно меня везти, — сказал он поднявшемуся было Суслику. — Я могу сесть за руль.

Он встал и двинулся в свою спальню — за пиджаком. Не ехать же обратно в мокром.

— Что-то наклевывается? — спросил Суслик.

— Кажется, Краснодар. Очень бы хотелось…

Когда Габриэлян исчез в коридоре, Бегемот повернулся к Королю.

— Нам, кажется, завтра отчет писать, — сказал он. — Ты мне не покажешь, что я делал неправильно?

— Убить упрямую тварь, — фыркнул Кессель.

Он приехал однажды вечером, на такси. Один. Хотя — разве человек с «ракушкой» в ухе бывает когда-нибудь один.

— Здравствуйте, дядя Миша…

Васильев окинул взглядом щуплую фигурку, большой, еще пахнущий магазинной свежестью, обвисший рюкзак за спиной, все ту же ракушку… Что-то шевельнулось в животе.

Он знал, что мальчик жив и здоров. Каждые три дня Олег отзванивался ему — именно для того, чтобы сообщить, что он жив и здоров, относительно свободен (именно так он это сформулировал) и не знает, когда вернется. Звонки были сухими, формальными. Васильев ясно видел за ними руку Габриэляна: позвони родным, они беспокоятся.

— Ты… насовсем? — Васильев посторонился, пропуская мальчика в прихожую.

Он понял правильно: ты насовсем нас покидаешь?

— Я — забрать вещи, — улыбнулся Олег. — И выпить чаю, если можно. У меня свободный вечер… Аля дома?

— Аля с Анной Петровной уехали в Тарусу.

— Жаль. Ладно, я им еще тогда позвоню. А как ваши дела?

— Как могут быть мои дела?..

Его не тронули. Семью не тронули. Училище несколько дней кормилось слухами. Все знали, что упала лотерея, все знали, что к этому имеют какое-то отношение Васильев и его племянник — но какое в точности, никто понятия не имел, а Васильев молчал. Знали также и о том, что отношение к делу имеет Габриэлян. Что у Габриэляна был неприятный разговор с шефом — после этого разговора Габриэляна, по слухам, вынесли из кабинета Волкова на руках, с разбитой мордой. Про морду Васильев сразу не поверил — Волков не тот человек… то есть, не тот старший, чтобы вульгарно расквасить подчиненному грызло. А в остальном — поверил, отчего бы и не поверить, если вынос тела засвидетельствовали несколько человек охраны.

«Скажите, а ведь неприятно быть ему обязанным», — как-то в столовой шепнул Иван Андреевич. Васильев удержал каменное лицо, но внутри себя не мог не признать, что старый пердун попал в точку: неприятно.

— Как ты… там? — спросил он, усаживая Олега в гостиной на диван и садясь на пуфик напротив.

— Вписался, — кивнул Олег. — С того семестра начну ходить в училище, вольным слушателем — Вадим Арович добился…

— Будем видеться? — Боже, что я несу…

— Нет, дядя Миша. Разве случайно. Я от боевой как раз освобожден. Меня тренируют Король и Андрей Робертович. И Вадим Арович — иногда…

От того, как это было сказано, Васильева вообще внутренне перекосило. Имя-отчество Олег произнес с таким благоговением, какое Васильев находил совершенно неуместным в сочетании с фамилией «Габриэлян».

Он ударил мгновенно, не готовясь, не примеряясь — только что сидел расслабленно и вдруг — хук слева. Увернуться или парировать пацан, конечно, не успел, покатился кувырком с дивана, но что характерно — правильным, грамотным кувырком. Поднялся вне пределов досягаемости родича и, глядя веселыми круглыми глазами, спросил:

— А разве из этой позиции не по ногам надо бить?

И тут же поправился:

— Наверное, это я должен по ногам. Потому что вам ведь все равно, как брать противника.

— Если хочешь искалечить — можно и по ногам, — с автоматизмом преподавателя разъяснил Васильев. На кухне щелкнул, выключаясь, чайник.

— Я пойду, заварю, — Олег ускакал. Васильев уронил лицо в ладони. Три недели прошло, и четыре дня. И все.

Олег вошел, расставил на столике дымящиеся чашки. Васильев вдохнул распаренный жасмин.

— У Молоствова, — сказал Олег, болтая в своей чашке ложечкой, — пунктик насчет СБ. Он считает, что мы, — Васильеву стоило большого труда не дернуться на это «мы», — все покрываем друг дружку. Он и взял себе человека из внутренней охраны. А тот, конечно, об оперативной работе только в книжках и читал… Причем примерно в тех же, что и я.

Он отхлебнул чаю, улыбнулся довольной кошачьей улыбкой.

— Хотя Вадим Арович считает, что я этих книжек должен читать больше. Потому что латеральное мышление тоже чем-то надо кормить. А людей Молоствова подвело банальное незнание территории. Это ж додуматься нужно было — вас шантажировать.

— Олежек, — трудно сказал Васильев. — Пожалуйста, замолчи. Ты говоришь не своим голосом. И рисуешься не перед тем, кто может это оценить.

Олег задрал брови.

— Он мне говорил, что вы его очень не любите. За что?

Васильев промолчал.

— А правда, что в нижний большой бассейн, ну в стометровый, где морская вода, Габриэлян, когда ему надоело наматывать круги, запустил пиранью — «чтобы придать этому занятию некий смысл»? А воду после этого стали качать пресную и хлорировать?

— Пиранья, — с чем-то похожим на вздох сказал дядя племяннику, — В морской воде не живет. Это пресноводная рыба. На вкус от карася не отличается. Карась, который когда-то попробовал крови… А в бассейне был катран.

— Катран?

— Черноморская акула.

— А где он его взял?

— Заказал по Сети. Его принесли вместе с аквариумом. Никто даже пропуска не спросил — несут рыбу, значит надо.

— И эта акула за вами гонялась.

— Это мы за ней гонялись. Она маленькая — метр с небольшим.

— И?

— Все руки ободрали.

Олег хрустнул печеньем.

— Но он же с вами этих штук не делал. Ни таких, как со шляпой, ни других… И вы не тот человек, чтобы из-за них злиться…

— Неужели ты думаешь, что его не любили только за его фокусы?

— Не-а. Его не любили за то, что не такой как все. Таким людям завидуют, завидуют тем, кто смеет, потому что сами слабы… Правда, я такого от вас не ожидал, дядя Миша. Он же спас меня. И вас. За что вы так…?

— Не горячись, — Васильев сжал его руку поверх кружки. — Я не завидовал ему. И не завидую сейчас, чего бы он там ни добился. Он… он чудовище, Олежек. Ты, что не заметил? Я ему благодарен. Но это нелегко — быть благодарным чудовищу.

— Чудовище? — Олег отпрянул. — А вы кто?

Васильев не знал, что ответить.

— Я все знаю, что вы можете мне сказать, — вытолкнул из себя мальчик. — Он мне сам сказал, что он убийца. И фотографию этой Гали показывал. Я знаю, что он убил бы меня, если бы ему это приказал Аркадий Петрович. Такие тут правила игры. И вы тоже по ним играете. Вы его учитель.

Как, как ему объяснить? Как растолковать волчонку, что дело не в правилах игры и не в том, что Габриэлян — тоже волк? Можно совершить страшные дела — но внутри остаться человеком… ну, хоть где-то. А можно — никогда им не быть. А быть просто холодной пустотой, облеченной в волчью шкуру…

— Суть не в том, что именно мы делаем, — попытался Васильев. — Суть в том, что мы собой представляем. Есть люди… которые творят необходимое зло с величайшим отвращением. Но так нужно, потому что если ничего не делать — зла будет больше. Ты испытываешь ненависть… к боевикам подполья, например? К тем, кто может однажды прийти за тобой? К Мак-Лохланну, Берковичу, людям из группы «Тэнтю»?

Олег помотал головой.

— И я — нет. А ведь они тоже убийцы. Но ими — многими из них — движет любовь к людям. Они просто понимают сложившуюся ситуацию иначе, чем мы. Я не стремлюсь воспитывать убийц. Я воспитываю защитников. Убийцы — это… неизбежный брак в работе. Да, среди нас есть те, кто начинает… получать от этого некое удовольствие… это гнусно, но тоже по-человечески. Но это не касается Габриэляна. Его мотивы — не наши мотивы, понимаешь? У него нет сердца. Многим дают такое задание, какое давали ему. Да, никому еще не подсовывали женщин, похожих на мать, но… если человек взбунтовался в такой ситуации — его не убивают и не вышвыривают из училища. Просто понимают, что на ряд задач его ставить нельзя. Что он больше годится, например, для охраны или аналитики, чем для оперативной работы. Бывает и так, что человек ломается. Морально или психически. Вот таких часто отчисляют… да они и сам не выдерживают… А Габриэлян спокойно сделал то, что от него потребовали. И единственное, о чем он подумал, когда увидел, что женщина похожа на мать — «меня проверяют».

— Ну и что? — холодно сказал Олег. — Я это знаю. Он мне сам все это рассказал. Но вы же допускаете, чтобы все это происходило. Чтобы таких, как Аля и как та женщина… для проверки… — губы мальчика дрогнули, холод в голосе сменился уже отчетливой сдержанной яростью. — Так что делает вас «не-чудовищами»? Тем, что вас совесть мучает? А мне все равно, мучает она вас или нет. И других. Когда придут меня убивать, — так и сказал, не «если» — «когда», — я что, буду спрашивать, как у них с совестью? Я стрелять буду. Да, правила в этой игре — хуже не бывает, но Вадим Арович их нарушает, когда может. А вы — нет. Вы со всем уже смирились. Вы — даже не первый ученик, вы учитель.

— Мальчишка, — беспомощно сказал Васильев, отчаянно цепляясь за последнюю соломинку, на которую опирался его рушащийся на глазах авторитет. — как ты смеешь…

— Смею, дядя Миша. Я теперь все смею. И ни о чем не жалею. Мне вас жалко немного, и таких, как вы, а себя — нет, — он встал из-за стола. — Пойду вещи соберу.

— Иди, — кивнул Васильев.

Он уже представлял себе все вранье, которое скажет его матери, позвонив сегодня вечером в Саратов. Да, здоров. Весел. Школу пришлось бросить — но образование завершит в… престижном колледже. Экзамены сдаст экстерном, я прослежу. У него… очень… хорошие… друзья… Словом, у мальчика Олега все замечательно — если не считать того, что мальчик Олег мертв, и виноват в этом я, старый дурак, всю жизнь игравший по правилам… Вы мне прислали его, чтобы уберечь от улицы — а я позволил ему стать оборотнем. И у меня даже не хватит духу признаться в своей вине — потому что я всегда… играл… по правилам…

Когда в дверь позвонили и Васильев увидел на пороге Габриэляна, только благодарность помешала ему ударом сбить с невозмутимой физиономии очки. Благодарность — и полное осознание того, что Габриэлян не парирует удар, не уклонится от него и не ответит. Он все уже понял. Он увидел лицо своего наставника — и все понял.

— Заходи, — Васильев отступил в сторону. — Он сейчас спустится. Собирает вещи.

Габриэлян зашел. Присел на пуфик — колени торчали кверху.

— Я хотел переправить его в подполье, — сказал он с той интонацией, которая заменяла ему печаль. — Но Аркадий Петрович приказал взять его к нам. Иногда даже я играю по правилам. Я постараюсь беречь его, Михаил Петрович…

— От чего? — Васильев махнул рукой. Габриэлян кивнул.

Олег спустился сверху, задев за перила набитым рюкзаком.

— Извинись перед дядей, — сказал ему Габриэлян. — Он прав. Ты — нет.

Человек с ракушкой в ухе никогда не бывает один…

Уже в машине Олег повернулся к Габриэляну.

— Вадим Арович, почему я неправ, я понимаю. А почему прав он?

Габриэлян покачал головой.

— Я тебе эту книжку потом дам, а сейчас процитирую только. Один из любимых моих пассажей. — Габриэлян прикрыл глаза. Как он при этом мог вести машину, было совершенно непонятно, но Олег уже привык, — «Но бывает и худшее горе. Оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже „изумлен“, то есть уже „ушел из ума“ — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жесткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жесткие, но теплые и человеческие. И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить». Так вот, Бегемот, — это реакция девяноста пяти людей из ста. И удобнее, и выживать проще. А с твоим дядей эту операцию произвести невозможно. Ни под каким давлением он способность различать не потеряет. И, что еще важнее, он умеет ее передавать. Способность различать добро и зло, способность понимать, что делаешь ты, и что делают с тобой. Это много. Собственно, это то, что дает хоть какой-то шанс.

Олег помолчал, потом спросил:

— Он считает, что у вас этой способности нет?

— Он очень долго со мной возился. Объяснял, показывал… Потом просто пытался достучаться, продемонстрировать мне, что другие люди тоже живые, что им тоже больно. Потом — видимо, в припадке отчаяния — подкинул мне курсанта Винницкого, чтобы я посмотрел на себя со стороны, — Габриэлян мечтательно улыбнулся.

Олег, кажется сам того не замечая, повторил улыбку.

— И курсанта Винницкого теперь зовут Королем, — с удовольствием сказал он.

— Да, — из голоса Габриэляна напрочь улетучилось тепло. — Так что у твоего дяди ко мне давний, большой и нельзя сказать, чтобы так уж несправедливый счет. Который сегодня очень возрос.

Олег перемены интонации как бы и не заметил — смотрел в окно, на шуршащие мимо высотки второго Кольца. Казалось, что машина намертво вросла в дорогу, а город несется куда-то, слегка накреняясь от собственной скорости.

— Вадим Арович, а вам так нужно было на оперативную работу?

— Да. Аналитики растут медленно. Охрана — вообще только по административной линии. И у них практически нет свободы действий. Мне очень повезло с первым назначением, но на оперативной работе к 35–40 я бы выбился примерно на тот же уровень. Туда, где принимаются решения. Ну, если бы меня не сожрали, конечно.

— Вы не могли ему дать понять, что все понимаете. Вы не могли ему сказать, что они угробят Короля — пришлось бы объяснять слишком много. Но почему вы не сказали ему, что со мной все будет в порядке?

— А почему ты решил, что с тобой все будет в порядке?

— Ох… — фыркнул Олег, — да, это я ляпнул… А что за книжка?

— «Сентиментальное путешествие». Приедем, выдам. Отменно написана. И тебе будет полезно знать, что бывают на свете ситуации много безнадежней нашей.

 

Глава 4. Услышать Глухого

Диплом — со всеми положенными голографическими значками и прочими знаками подлинности — был аккуратно упакован в кожаный футляр и лежал на столе перед хозяином. Обладатель диплома — бритый наголо молодой человек с невыразительным лицом — сидел на веранде японского ресторана в Тиволи и пил чай. С жасмином. Уже третий чайник. За несколько часов упражнений и спаррингов из него вышло столько пота, что казалось — он никогда не компенсирует потерю жидкости.

— Ты не слишком рисковал? — спросила его визави, дама весьма внушительных габаритов. В ее голосе проскальзывало неподдельное раздражение, и секундой спустя она объяснила причину. — Не люблю японские рестораны. Заказа приходится столько ждать. И, — подумав, добавила она, — он слишком быстро исчезает.

«Мед если есть, то его сразу нет», — подумал молодой человек. Но вслух сказал совсем другое:

— Что до еды, я принял меры, — он только что минут пятнадцать объяснялся с официантом, описывая последовательность и — судя по всему — был понят. — И потом, до меня благополучно аттестовались четыре человека из школы Каспера. Конечно, за его выпускниками пригляд больший, но если я правильно угадал, до СБ вообще не дошло, что Эней имел к школе какое-то отношение. Эней для СБ — Савин, креатура Ростбифа, стрелок, как и его командир. Билла приписали Малгожате. А Горецкий, бродячий кендока — вообще никто. Нет, мы даже когда агентство открывали, рисковали больше. Да и, — Эней поморщился, — пар нужно было сбросить.

Он помолчал и добавил.

— Я вообще не знаю, насколько это сейчас существенно. После того, как нас три раза макнуло в одну воронку…

Официант подплыл, сдал драгоценный груз и уплыл. Великая вещь — деревянные полы. Даже самый ненавязчивый сервис все-таки слышно.

Энею не нравилась эта встреча. Они приняли все меры безопасности, но ему все равно казалось, что их видят слушают и пишут. Хотя быть этого не могло. Физически не могло. Ну хотя бы потому, что под столом располагалось три совершенно легальных скеллера.

— Да, — включился в разговор высокий мужчина с длинными черными волосами, схваченными черной же банданой. Остальная одежда была выдержана в той же гамме: черная рубашка с квадратным вырезом на груди и широкими рукавами, черные узкие кюлоты и черные остроносые туфли с металлическими набойками на носах. — Давайте поговорим о воронке. О последней тревоге, поднятой непонятно по какой причине, и о группе «Зодиак». Мне все это жгуче интересно.

— Мне тоже, — сказал Эней. — А последняя тревога, сигнал номер один, позывной общий была потому, что один московский пiдлiток завалил Лотерею. Да-да, никакая это не служебная проверка. Он снес все базы, открытые для публики, и не давал их перезагрузить. А мне спецы хором говорят, что это невозможно в принципе. И, в общем, получается, что мы совершенно не готовы к срочным масштабным действиям — даже в области планирования. Это во-первых. Во-вторых, мы… мы не брали в расчет рикошеты. Мы строили защиту от целенаправленных ударов — но не от последствий конфликтов среди варков. И, в общем, нас спасли дважды, если не трижды, потому что наши интересы совпали с интересами одной из московских группировок.

— Вот с этого места поподробнее пожалуйста, — доктор Ди повертел в пальцах шпажку вакатори, чтобы соус равномернее распределился по мясу.

— В первый раз все было относительно терпимо. Инцидент в «Морене» поставил бы нас под прожектора, но в самом худшем случае СБ просто отыскало бы на российской территории очередную базу «Тенчу». Особенно, если бы мы успели подготовить и осуществить что-нибудь… достаточно красочное для маскировки отхода.

Высокие стороны обменялись взглядами. Неприятно, да. Очень неприятно, но несмертельно. Возможно даже «несмертельно» в прямом смысле слова.

— Но во второй раз…

— Мы вылетели прямо на проезжую часть, под фары, — перехватил Винтер. — И это ничья вина. Начальник местного СБ планировал переход в Сибирь, Габриэляна посылали по его душу.

— И нас обнаружили бы в любом случае. Но всем другим обнаружившим мы были бы не нужны. Вопрос — зачем именно мы нужны этим. И что мы будем делать.

— Как я понимаю, они предложили и характер сотрудничества, — сказала Алекто. Ее соседи обменялись недоуменными взглядами. — Зодиак. — соблаговолила пояснить императрица, — Литера Z. Последняя в английском алфавите. Они воспользовались нашей номенклатурой.

— Отчет нашего аналитика, — Эней распустил в чашечке соуса немного васаби, — был разослан вам всем. А я с самого начала думал, и сейчас думаю, что у них дальние планы. Снимать головы — об этом есть смысл договариваться с «Тэнтю». Но они-то знают, что мы не только «Тэнтю».

Легкий шорох — официанты внесли фунэ. Две штуки. Одну — в безраздельное пользование Алекто. Раздался треск распечатываемых палочек и бульканье соуса, наливаемого в тарелочки. Ди пренебрег соусом и, подцепив палочками комок васаби, положил его непосредственно на розовый ломтик лосося. Остальные только покосились на такое небрежение техникой безопасности.

— Главное, — сказал Эней, — что мы не знаем, кто это. Это может быть сам Волков. Это может быть какая-то группировка, играющая в его интересах. Это может быть группировка, в конечном счете, играющая против него. А мы цокаем по колее, как слепая лошадь в шахте.

— Есть какие-то основания предполагать, что Зодиак может действовать против гауляйтера? — спросил Винтер.

— В его группе — янычар, бывший подпольщик и — с недавнего времени — паренек, которого они выдернули из зубцов машины, — Эней поддел палочками ролл. — И сам он потерял родителей в свободной охоте. Большинство известных нам дел Зодиака так или иначе сводились к уничтожению кого-то из высоких господ.

— Позвольте, — сказал Ди, — бывший подпольщик — это Кессель? Американец? Тот, что убил Рождественского?

— Я в кулуарах не вращаюсь, — Эней подлил себе еще чаю. — Мне не сообщили, кто убил Рождественского. Сэнсэй пытался реконструировать картину, и выходило у него, что это сделали Коваленко на пару с Волковым. Потому что уже после первой свободной охоты стало ясно, что у Рождественского сдвигается крыша.

— В каких кулуарах? — едва не подавился рыбой Ди. — Да это каждая собака знает… У нас, по крайней мере.

— Я не собака, — сказала Алекто. И правда. Вот за кого-кого, а за собаку ее принять было совершенно невозможно. — И я не знаю.

— И я, — кивнул Винтер.

Ди закатил глаза.

— Началось с того, что Никпалыч у нас параноик.

Это был стандартный, фольклорный, можно сказать, зачин. У древних китайцев все началось с того, что великан Пангу разрубил топором мировое яйцо, а в российской здравохране — с того, что бессменный ее глава, Николай Павлович Коваленко — параноик. Даже по меркам врачей-эпидемиологов, в глазах которых СБ — орава беспечных детишек на лужайке.

«Луна», впрочем, за эту паранойю благодарила Бога и фигурально и буквально, ибо параноик Никпалыч у себя в здравохране завел три цепочки командования — стандартную и две аварийных. На случай эпидемии следи людей… и на случай эпидемии среди старших. Болеют старшие проказой? Болеют. Значит, заражение в принципе возможно. Значит, нужно принимать меры заранее, потому что здравохрана должна работать в любой ситуации. А что сейчас таких болезней нет — так орора и эболы-киншаса тоже когда-то не было. У себя завел — и постоянно, с упорством Катона-старшего, ставил вопрос о распространении этой политики на все сферы жизнеобеспечения. Так что функционеры «Луны» на местах со своими параллельными структурами никого не удивляли — ну поддерживают люди позицию Коваленко. Оно и понятно — тем более что и с точки зрения карьеры выгодно…

— Так вот, Никпалыч у нас параноик и узких мест терпеть не может…

А «узким местом» — в переносном смысле слова, потому что в буквальном место там очень широкое; слишком широкое, чтобы надежно его закрыть — так вот, узким местом была граница по северному Казахстану. Она не совпадала с довоенной российско-казахской границей — после Поворота Федеративная Россия встала на реке Жем. Совсем рядом, по Иргизу и Тургаю, стали сибиряки. Продвигаться за эту естественную черту было бессмысленно — дальше степь: казахи, кыргызы, дунганы, джунгары — тысячелетние традиции кочевья.

— А как сибирская здравохрана ловит мышей и сусликов — в том числе и в буквальном смысле слова — сами понимаете… Да с них и спрашивать бессмысленно. В общем, после истории с чумкой, — про историю с чумкой никто спрашивать не стал, опасаясь очередной получасовой лекции, — до сибиряков дошло, что беда. А Никпалыч тут как тут — «а давайте мы этот район будем нашими людьми и машинами обслуживать. А координируют пусть армейцы». При другом раскладе, ничего бы не вышло, даже согласись здравохрана, Омск бы им добро не дал, ну а так — проскочило.

— Рождественский сначала тоже обрадовался, — Ди закинул в рот еще кусочек тунца, запил, — такая возможность залезть во вражеское подбрюшье… А потом оказалось, что его людей и высоких господ там не очень празднуют. И время от времени с кем-то что-то случается. Ну, вроде как — поехал в степь и поломался, и сиди кукуй, думай, кто раньше подъедет — свои, забрать, или кочевники. И в каком настроении кочевники — в мирном или не очень. И в каком настроении свои. В общем, через пару лет господин гауляйтер стал понимать, что его наполеоновские планы просто втихую саботируют.

Ну а к тому времени крыша, как выразился наш зам-ком, у него действительно хорошо сдвинулась. И начал он давить — сначала помалу, а потом серьезнее. Пока дело шло только о мелких пакостях — финансирование там, комиссии, ревизии — наш параноик держался. Но тут приезжает как-то из Уфы Шустов — он как раз и занимался координацией. Я его знал, кстати, Шустова, хороший был администратор. Врач — так себе, а администратор хороший. Ему уже лет под сорок пять было, ну а поскольку он и с армейцами работал, Никпалыч ему своей властью стальную пайцзу выдал. Чтобы с допуском проблем не было. И вообще он его, кажется, повышать хотел.

— И Рождественский его вызвал, — заключил Винтер. — Но это же не принято.

— Еще бы не принято, — фыркнул Ди, — Всем было ясно, что это он так Никпалычу неудовольствие выражает. Вызвал и загрыз. Был бы Никпалыч в Москве — а он в Берестечке новую лабораторию принимал. Так вот, все ждут грома — но вечером. А тут только Рождественский дообедал, как к нему в коридоре подходит сотрудник оперотдела цитадели — с такой же стальной блямбой — и на весь коридор интересуется, молодец ли у нас Рождественский только против овец — или все же готов встретиться с кем-то, способным оказать сопротивление. Гауляйтер встал столбом — персонал цитадели поставлял Волков, а от Волкова Рождественский ничего дурного не ждал. Тем более, оскорбителя Волков пару лет назад лично купил в Штатах…

— Купил? — не понял Эней.

— Именно купил. Как негра или долгового раба в старые недобрые времена. Ну так вот, Кессель его и вызвал. На шпагах, на равном оружии. И изрубил, — Ди для наглядности поднял на палочки щепотку мелко покрошенной морской травы, — в капусту. Так что, когда Никпалыч добрался до Москвы, гауляйтер уже разложиться успел.

— А Аахен?

— А что Аахен? Всем ясно, не будь той дуэли, вышел бы конфликт посреди Москвы. Никпалыч же дуэлей не признает, он санвойска поднял по тревоге…

— Если это произошло без волковского приказа, то я гейша, — сказал Эней.

— Тебя не возьмут, — фыркнул Машенька, — Ты не владеешь музыкальными инструментами. А вот…

— Не думаю, — сказала Алекто, — что был приказ. Даже уверена, что не было. Медикаментозный допрос. И все прочее.

— Медикаментозный допрос к данпилам применять бесполезно, — уточнил Эней. — А все прочее полезно только тогда, когда заранее знаешь, что тебе должны сказать. Так что приказа — да, не было, а санкция была. А исполнитель остался жив.

…Что вполне вписывалось в череду фактов и наблюдений из собранного Антоном досье Волкова.

— Вряд ли, — добавил он, — Кессель за эти годы резко изменился.

Чем, чем и как можно купить верность человека, который пуст внутри? Месть? Эней знал, что наступает момент, когда и месть безразлична. Благодарность? Эней быстро подсчитал даты — Кесселя купили через полтора года после Нью-Йоркской катастрофы. Полтора года научных — и не только научных — истязаний. Да, Кесселю есть за что благодарить Волкова.

Но и сам поединок, и то, что после, могли обернуться для Кесселя очень плохо. А впрочем — человеку, которому нечего хотеть, нечего и бояться. Вполне может быть, что смерть Кесселя тоже вполне устраивала.

А его нынешнего… партнера? Начальника? Эней поднял чашечку, сделал глоток, смывая привкус железа. Не важно. Важно, что информация значимая и что это, скорее всего, люди Волкова — возможно, в свободном плавании.

— А этот Габриэлян вынырнул всего три года назад. Волков, если верить архиву Ильинского, заметил его еще в училище СБ — и выдернул. Сначала как дневного референта. Потом съездил в Аахен — и перевел парня в ночные. Там что-то было в Аахене, зарезали югославского гауляйтера… А потом уже Габриэлян выдернул из училища третьего, Михаила Винницкого. И все это, в общем… вписывается в мозаику. Волков окружает себя людьми и старшими, которые обязаны лично ему и без него пропадут тут же. Не забывая об уровне компетентности, естественно.

— Такие люди есть у многих. — Винтер все еще не понимал.

— Не все дают им полную свободу действий. — Алекто отодвинула от себя совершенно пустую (ЧТО? ДАЖЕ ИМБИРЬ???) «лодку». — Они не могли знать о Луне до приезда в Екатеринбург. Потому что по данным, которые скачала ваша группа, подробности следственного дела в центр к тому времени еще не ушли. Они вычислили нас на месте. И пошли на контакт, не советуясь с начальством. И рискнули головой этого начальства, с высокой вероятностью, опять же не запрашивая санкций.

— Не запрашивая?

— Ильинский, — вздохнула императрица. — Руководил СБ региона. Полагаю, что Екатеринбург был зоной полного молчания. Так что вполне возможно, нам придется принимать еще более неприятные решения, чем сотрудничество с Зодиаком, — продолжила Алекто. — Мы находимся в точке перелома. Два года мы строили базу и собирали информацию. Сейчас настало время принять решение. Главное. Магистральное. От которого зависит все. Россия или Сибирь.

— Извечная мечта бедняка — числом поболее, ценою подешевле, — невесело улыбнулся Винтер. — Мне нравится идея переворота в Сибири, хотя бы потому, что она не меньше моего понравится местному населению, и мне очень не нравится идея работы в Сибири. Потому что тамошнему СБ не важно, насколько хорошо ты законспирировался, они квоты выбирают. Но последние полгода я совершенно не уверен, что переворот в европейской России вообще возможен.

— Да, это самая непривлекательная часть плана, — согласилась Алекто, макая ролл в соус. — У нас в России и в Европе замечательные возможности для конспиративной и научной деятельности — но все это псу под хвост, если мы не сможем обеспечить себе поддержку населения. И еще одно «но» — даже если Россия станет тем самым свободным анклавом — ей придется драться на два фронта.

— А Сибири нет?

— А Сибири… — Алекто улыбнулась, что твой енот-крабоед при виде песчаного краба килограмма эдак на два. — Что, по-вашему, произошло в Екатеринбурге?

— По-моему, произошло ровно то, о чем говорил Зодиак, — Эней запил сасими пивом. — Попытка верхушки поиграть в сепаратизм.

— Именно, — кивнула Алекто. — И в связи с этим я хочу обратить ваше пристальное внимание, господа, на того, кто стоит за этой попыткой: дальневосточного гауляйтера, известного миру как господин Уэмура Рейдзи, он же Фудзивара-но Митидзанэ, он же бессменный Левый Министр императора. Потому что не думаете же вы, что сибирское начальство рискнуло бы удрать такую штуку как перехват уральской промышленной зоны самостоятельно?

— Дальний Восток не сейсмоопасная область. — сказал Ди, — Вернее, сейсмоопасная только в прямом смысле. Мы раньше как-то ею не интересовались…

— А вот они довольно плотно интересуются российскими делами. Где «плотно» значит «враждебно». Торговая война, по существу идет уже.

— Значит, это самое «неприятное решение»… — Винтер поднял глаза. Алекто выдержала его взгляд. Эней — нет.

— Мы должны создать базу в Сибири, — ровным голосом сказала Алекто. — Даже если мы не собираемся начинать там. Это даст нам время здесь. И, возможно, позволит маневрировать потом. И нам есть, на чем строить. У нас есть опорная точка: представительство «Орики». У нас прощупывается вторая опорная точка: католическое подполье. И назревает третья: подполье православное. Я ведь правильно интерпретировала информацию Кена, Эней? Возможен церковный раскол?

— В сентябре в Киеве будет архиерейский собор, — вздохнул Эней. — После него все станет ясно. Но предложение запретить в служении всех священников и епископов, не прошедших проверки на лояльность, исходит от Синода.

— То есть?

— То есть, как мне объяснили, это даже не цитадель. Это воскрешенцы. У них… покачнулось большинство. Рождественскому в последние годы было не до христиан, Волков этим вопросом вообще не занимается — в общем, на нижних уровнях, где раньше выбивали, накопилось сколько-то честного народу. И эти волхвователи испугались.

Он помолчал еще немного, потом сказал:

— Алекто, это должен быть я. Во-первых, семьи у меня нет. Во-вторых, я католик. Доминиканцы меня по своим каналам переправят, как они священников переправляют… И в-третьих…

— В-третьих — тихо, Маша. Нам нужны вооруженные силы, их нужно сколачивать в России, и на этом твоя кандидатура отваливается сама собой, — Винтер налил себе сакэ. — Нет, Андрюша. Нет. В Сибирь еду я. Мне все равно нужно сниматься с места. И после всей этой стрельбы со взломом, мне даже легендироваться не надо. В сибирской СБ и писчим принадлежностям будет понятно, отчего я дернул в менее гостеприимные края.

— Но ты же сразу окажешься под прицелом… — губы Энея сжались.

— Но я и здесь под прицелом, — недоуменно сказал Винтер. — Братец, сам подумай. Я сгорел, как швед под Полтавой. Если я останусь на территории ЕРФ — меня найдут. Просто по генкарте. Не сразу — они наверняка не захотят просто так сдать меня СБ, поэтому ориентировку посылать не будут. Но это значит, месяца три-четыре, а потом опять переезжать. И какой из меня при этом координатор?

Эней поднял ладонь, признавая поражение.

— Пусть так, — сказал он. — Тогда о вооруженных силах. После небольшой разведки на местности Костя нашел кое-что — даже не в Крыму, а на Херсонщине. Местность восхитительная — море, песок и соляные шахты. Растут сосна и генмод. Но самое главное — там просто Мекка для любителей экстремальных игр на местности. А глава городской коммуны — сам реконструктор Второй Мировой и полный маньяк. Район на этих играх неплохо прирабатывает. Список кандидатов в общем составлен, отсев будем смотреть на месте.

— Хорошо. Твое поле, — кивнул Винтер. — Результаты, естественно… И вернемся к нашим баранам. Вернее, товарищам в овечьей шкуре.

— Я хотела бы, — Алекто жестом привлекла внимание официанта и постучала коготком по чайнику: дескать несите такой же, — поговорить с этим Габриэляном напрямую. Есть несколько опорных вопросов, которые нужно ему задать, а «испорченный телефон» — плохая игра.

— Я против, — твердо сказал Эней. — Я себе даже представить не могу, что они извлекут из этого разговора.

— Мсье троянец, — сказала Алекто, — нам самим позарез необходимо кое-что извлечь. А именно — до какой точки они готовы быть с нами. Где будет перевод стрелок — чтобы соскочить раньше.

— И они нам об этом скажут? И мы им поверим?

— И мы будем делать выводы. Та линия, которую они проведут на песке для нашего сведения, сама по себе скажет нам очень много.

— Хурал? — Андрей посмотрел в сторону мужчин.

— Мисс Фурия права, — сказал Ди. — Лиц мы не выбираем, их дает природа. А вот маски… Маски — да.

— Согласен, — поддержал его Винтер. — Или у тебя есть основания предполагать, что Алекто провалит встречу?

Андрей несколько приуныл от такого единодушия. Ну да, они же не видели этот автомат в действии. Если Мориарти на Вульфа налезет, кто кого сборет?

Алекто внимательно посмотрела на него.

— Что именно тебя так впечатлило?

— Это нетипичная сволочь, — Эней чувствовал себя так, будто сачком вынужден ловить стрекоз. — Ты видела, как старшие двигаются? Представь себе человека, который так думает. Можешь? А теперь представь человека, который так чувствует.

— Неприятно, — пожала плечами гарпия. — Но у нас, кажется, нет выбора — играть с ним или не играть.

— Это второй момент, — Эней положил палочки. — Я терпеть не могу игр без выбора.

— Мы все играем в одну такую, — сказала Алекто — и Эней вдруг подумал, что, может быть, она права. А людям не стоит лезть в дела компьютеров разных модификаций.

— Так что? — продолжала императрица, — какой-нибудь чат… или что-то в этом духе…? Маски, как было уже сказано, мы выбираем. Нам нужно место для встречи. Какой-то ограниченный объем.

— И думать не о чем, — Ди откинулся на стуле и чуть распустил пряжку ремня. — Wild geese, а еще лучше Stand&Fight, потому что в «гусей» шпилюсь я, а зачем их водить туда, где я шпилюсь.

— Даже не Stand&Fight, а рактивку внутри, — кивнул Винтер. — Их там много, на разных ветках сюжета. Даже команды набирают, но для нас это уже чересчур.

— Почему чересчур? — удивился Эней. — В самый раз. Команда — это то, что нужно.

— Если вы хотели меня запутать, — Алекто обозрела стол и, не найдя на нем ничего съедобного, перевела взгляд на собеседников. До появления следующего блюда по расчетам Энея оставалось около минуты. — Вы меня запутали. Но объяснять не нужно. Я разберусь. Теперь о финансовой стороне дела…

* * *

Город зиял провалами — пустые окна, разваленная мостовая, щербатые ряды домов. Недостаточно. Для еще не захваченного — недостаточно. Вот Колберг, тот, разнесли всерьез — почти как Харьков. Поляки разнесли. Хотя они жалеют, наверное, им же этот Колобжег и отстраивать теперь. Ничего, отстроят. Да и мы поможем, хотя нам и самим сколько… Или фрицев заставим — они войну начали, им и разгребать. Не даром же пленным наши и без того нежирные щи хлебать.

Самое опасное время, объясняли ей. Когда кажется, что до цели совсем чуть-чуть. Многие теряют осторожность. Это правильно, это так и есть, они когда-то чуть не сорвались сами, линия фронта проходила совсем рядом и был приказ готовить восстание навстречу Красной Армии… Тогда их выручило везение, но всякое везение кончается.

Где-то со скрипом распахнулась дверь, порыв ветра донес откуда-то граммофонную музыку и смех, медное звякание вылетающей в щель мелочи, дребезжание игрового аппарата. Алекто недовольно встряхнула головой — вот такие вещи и портят картину, выбивают из роли. И ничего не поделаешь — даже в этом секторе игрового пространства, даже рактивщики-ролевики, а не «стреляльшики» слабо представляют себе то время и тех людей. Да и зачем? Полночь представляют себе хорошо — по крайней мере, думают что представляют — так кто в нее играет, в Полночь? Кому хочется в свободное от работы время нырять в это отчаяние? Стреляльщикам подавай возможность побегать, полетать, танк поводить, из засады врага пострелять, мосты повзрывать. Ролевикам — покомандовать, военную карьерку поделать, поинтриговать, в шпионские игры побаловаться. Вот и город — специальная декорация для шпионских игр. А без бара с музыкой — какая же декорация?

Были, были бары с музыкой и в настоящем Гамбурге, и в настоящем Берлине. И цирк Буша давал представления по расписанию. И женщины бегали к шляпных дел мастерицам в промежутках между бомбежками. И играли оркестрики в кафе, и театры собирали полные залы… Но чтобы это правильно сделать и чтобы правильно отыграть, нужно кожей ощущать, что кругом война. А как это сделаешь в аттракционе, где война и есть главное блюдо?

Впереди на улице — маленькая очередь. Проверка документов. Игровая — или автоматическая? Если автоматическая, то опасаться нечего, все картонки в порядке и всегда были в порядке. Если игровая, то все зависит от того, какая игра — идет сюжет или в патрульного просто вселился скучающий новичок. Второе много опасней. Оно и в жизни много опасней. Молодая женщина улыбается, поправляет прическу.

Она в группе риска — не немка и даже не фолькдойче. Но документы — в порядке и обаяние тоже. Куда больше рискует тощий потрепанный тип впереди нее. Он явно призывного возраста.

Тип оглядывается. Улыбается в ответ на рефлекторное кокетство. Cухой, светловолосый, весь в веснушках — а в морщины словно пыль набилась. И одежда такая же — опрятная, приличная, слегка, совсем слегка потрепанная.

Рабочий, с подавленной злостью думает Любка. Брат по классу. Теперь-то многие у них вспомнили, что они нам братья… Программа нестандартная, думает Алекто, модификат, как у меня. Само по себе это ни о чем не говорит.

— Ваши документы!

Человек впереди нее спокойно объяснялся с патрульным. Да, господин полийцейский. Естественно. Австриец. Рабочий-металлист. Сердечник. Холост. По рабочей мобилизации был направлен в Дрезден, в железнодорожные мастерские. Да, доехал, да успел. Да, сами понимаете. Повезло — завалить завалило, а огонь не дошел. Это? — Любка сбоку видит его руки — в черных, желтых и белых пятнах, как и бывает у людей, которые всю жизнь работают с металлом — Это окопы. Да, просто после некоторое время не мог… находиться в помещениях. Казалось, что стены рушатся. Ну и… Нет, прошло, хотя танкистом уже не быть. А — хотел конечно. Несколько раз писал. Не нужен. Может быть, если самый край… Да, в Мюнхен.

В Мюнхен, на юг. Полицейский смотрит на рабочего с легкой завистью.

Дрезден, думает Любка. Пожалела бы, если бы не Харьков. И Ворошиловград. И…

Рабочий-металлист, думает Алекто. И руки. Я это где-то видела, именно это сочетание — уличный патруль, металлист, руки — видела или читала. Енот, а ну-ка сними его данные и прокатай внешность… Нет, даже приблизительно сказать не могу, просто прокатай, вдруг что-нибудь выпадет.

Ее выносит к полицейским. Улыбка наизготовку, документы тоже. Переводчица при спасательных бригадах. Да нет, возраст правильный. А что, я выгляжу моложе?

Все-таки, видимо, роботы. Игровая непись. Проскочила.

До кафе еще два квартала, а стемнеет уже скоро. Но она не опаздывает, она вышла с запасом. Во всех смыслах.

«Темною ночью при свете фонаря»… девушка с кудряшками не поет, так, чуть насвистывает. И мелодия неправильная. И Любке неоткуда ее знать, Любка может знать — и наверняка знает — настоящую «Лили Марлен». А этот мотивчик придумала тогда еще никакая не Алекто, прочитав стихи. Потом нашелся и немецкий текст, и мелодия, но ячейка памяти уже оказалась занята.

— Впервые в жизни, — сказал человек впереди нее, — слышу «Лили Марлен» с таким сильным привкусом Johnny I hardly knew ya.

Она улыбнулась навстречу. Да, что было, то было, хотя «Джонни» она тоже услышала много позже. Точнее, опознала — на ее версию «Лили Марлен» бросила тень задорная тема из исторического фильма, но что это и есть Johnny I hardly knew ya — она прочла годы спустя.

— Как вы догадались, что это «Лили Марлен»?

— Размер.

Она с любопытством посмотрела на рабочего-металлиста.

Тот пояснил.

— Ваша мелодия написана не под немецкую ударную систему. Это всегда хорошо слышно.

— У меня, — Любка перешла на русский, — есть еще своя версия «Мы с Бобби МакГи».

— А вот это уже анахронизм. Хотя, «ночью у казармы при свете фонаря — тоже».

— А «Сентиментальное путешествие» — нет? — потому что память не подвела, рабочий-металлист, руки и стихотворные размеры сошлись в одну точку — автор этой книги, основатель научной школы, хороший писатель и немногим худший террорист, некогда скрывался по паспорту рабочего и его несколько раз задерживали — и отпускали — патрули аткарской чека…

— А «Сентиментальное путешествие» вышло в 1923. Как раз здесь, в Берлине.

В Берлине. А ведь это почти наверняка шутка для внутреннего пользования — про рабочего. Он специально склеил себе именно такие документы, чтобы иметь возможность ответить так при проверке. Если они только не взломали весь этот сектор игры — что все-таки маловероятно… Нет, не могли — они засветили бы нашу встречу на полмира… Не могли. Значит, он не рассчитывал на то, что я буду стоять за его спиной, что я услышу этот разговор с полицейским, значит это для себя, личное, свое. Это золото. Чистое золото.

— Кажется, мы оба с вами намерены провести ночь в одном и том же баре. «Пузатая чашка», или как его?

— Кружка.

Звуковая связь с компом шла через ракушку в правом ухе. Через ракушку в левом заговорил Антон:

— Есть! Нашел. Гарри Меллвилл Арбэттнот Дэй, он же «Крылышки». И в самом деле, страдал клаустрофобией. И при этом рыл подкопы. Англичанин, родом с Саравака, пилот бомбардировщика, комэск, сбит в октябре 39…

— Хватит.

Это, значит, у нас Любовь Шевцова дошла живой до Берлина, а у них автор Большого Побега ушел с концами из Заксенхаузена. Значит они выбрали «контактера», который этому режиму, этому городу тоже чужой. Не просто чужой — смертный враг с большим личным счетом. И с большим обратным счетом. Летчиков бомбардировочной авиации немцы в плен брали не всегда. И было за что…

— Хватит что? — поинтересовался человек с Саравака.

— Голосовая связь! — простонал в левом наушнике Антон. Она присутствовала в их агентстве как голограмма, они в том же виде — на парижской конспиративной квартире.

Будь прокляты эти рактивки, в которые она никогда не играла. Будь проклято отсутствие навыка отключать голос в нерабочих условиях…

— Ты лучше показывай нам знаки, — присоединился к Антону Эней.

Я вам сейчас покажу знаки. И знамения. И чудеса.

Девушка кокетливо наклонила голову.

— Хватит. Я оценила размах и переливы вашего хвоста. Сложите его, пожалуйста. И скажите, что-нибудь однозначное.

То бишь, оговоренный пароль.

Псевдо-бомбер, который псевдо-рабочий, который псевдо-террорист, тоже чуть склонил голову набок, будто взялся работать зеркалом.

— Я что-то никак не могу найти дом 23. Неужто разбомбили?

— Скорее всего, вам дали неверный адрес, — Любка подошла ближе. Ключевые слова — «что-то никак» и «скорее всего» — были сказаны. Господин комэск, которому совершенно нечего было делать в Берлине, взял под руку девушку, чье пребывание здесь тоже проходило по классу чуда.

— Мне все-таки кажется, — сказал он, — что реплика предназначалась не мне. Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин составляют, так сказать, одного человека?

В той ракушке, что слева, Алекто услышала, как кто-то поперхнулся воздухом. Какие хрупкие люди эти боевики. И необразованные.

— Чего ж вы хотите, — («хочете» было бы уже перебором) спросила девушка из-под Ворошиловграда, — кто ж заведенное нарушает?

Золото, чистое золото. Но, возможно, золото Рейна — настоящее, тяжелое, с еще более тяжелым проклятием на нем. Эти люди едят конспирацию, дышат ею и с нею спят — хуже чем у нас в промышленности, хуже, чем в подполье. И они работают со старшими, все время. Так что даже если это для себя и только для себя, то наверняка шутка подобрана так, чтобы ни сейчас, ни потом знающему человеку не сказать ничего ненужного. А сказать, наоборот, нужное.

Она правильно сделала, что назвала книжку вслух, показала, что поняла. Эней или кто-то вроде него обязательно назвал бы, если бы опознал. Мол, и наша не хуже ваших. Детская игра в крысу. Пусть теперь господин контрагент высчитывает, с кем имеет дело. Если высчитает — он и вправду умен. Если высчитает и додумается вернуть мяч, сыграть в открытую — может быть, он умен достаточно, чтобы иметь с ним дело.

Ниша слева. Ступеньки вниз — раз, два, три. Спутник не подал ей руки.

Дверь полуподвального бара оказалась низенькой — гость с Саравака задел головой колокольчик. Любка бегло осмотрела интерьер.

Облупленные стены, запыленное окно, нарочито задымленный сигаретами воздух, тараканьи усы изо всех щелей, разнопестрые старинные плакаты…

Советская строгая мадам, прижимающая к губам палец («Не болтай!») вплотную соседствовала с разбитной американской девчонкой, которой ветер взметнул юбку-«колокол», и она ничего не может с этим поделать, так как в одной руке у нее бумажный пакет с покупками, а в другой — поводок с рвущимся на волю цуциком. Музыкальный аппарат в углу играл какую-то легкую и приятную музыку. Алекто прислушалась — Two ladies — и фыркнула.

— Я думаю, создатели игры знали, когда творил Боб Фосс, — сказал собеседник. Потом перевел взгляд на девчонку с задранной юбкой. — И когда рисовал Фрэнк Фразетта. Это своего рода шутка. Пасхальные яйца.

— А яйца тут при чем? — с видом полной невинности спросила Любка.

— В одной из древних игр, — терпеливо и, кажется, весело пояснил собеседник, — среди прочих артефактов было пасхальное яйцо. Соль шутки заключалась в том, что, в отличие от других предметов такого рода, его нельзя было применить совершенно ни к чему. После этой игры термин Easter eggs стал жаргонным термином создателей игр. Антуражные шутки. Пасхальные яйца. На двери — еще одна из них, — он показал пальцем на «лямбду», вписанную в круг. — Символ другой классической игры — «Полжизни». Плоскостная, от первого лица, примитивная — но я получил совершенно неподдельное удовольствие. Сюжет состоит в том, что твой герой — доктор Гордон Фримен — борется во главе повстанцев с захватившими землю Пришельцами. Сами пришельцы — бенефакторы, — так нигде и не появляются. Основными противниками выступают, «комбайны» усовершенствованные или изуродованные — как посмотреть — люди. И живут они, — собеседник издал серию хмыкающих звуков, — В Цитаделях. Мне понравилось штурмовать Цитадель. Игра была создана за 60 лет до подписания Договора Сантаны. Представления о системах безопасности у них были совершенно… фантастические. Впрочем, до того, чтобы строить подполье по книгам в мягкой обложке, даже они не доходили.

— Вы же понимаете, что в этих вопросах важна не форма, — девушка коснулась слегка лоснящегося рукава. — А содержание. Двенадцать досок — тоже твердая обложка.

Теперь она обводила глазами публику. Общий уровень гама явно генерировала машина — а вот если навести курсор на кого-то одного, можно было, если он не «закрывался», услышать его речь. Алекто любопытства ради навела на маленького танкиста — и получила лекцию по военной премудрости, так щедро пересыпанную нецензурщиной, что она сразу заподозрила подростка. Польского акцента не мог прикрыть никакой голосовой модулятор.

— Ну что, попытаемся поучаствовать в здешних играх или пройдем наверх и займемся своей?

— Нас все равно втянут: если вы не забыли, здесь сегодня произойдет убийство.

— Меня не втянут. — пояснила Алекто, — Я выйду сквозь стену и меня дисквалифицируют. Пойдемте наверх.

— К черту мирную жизнь… пойдемте.

Лестница, площадка, дверь без замка — взору предстали лампа с неизменным бумажным абажуром, крест-накрест заклеенное бумагой окно, кровать, застланная пестрым, но кажется немарким покрывалом.

— Приглашение садиться следует, вероятно, отнести к области манер — ведь в реальности мы и так оба сидим.

— «Bedfellows make strange politics», сказала Алиса. Хотя вы можете сесть на подоконник. Мне мода не позволяет.

Англичанин спорить не стал, подпрыгнул и через минуту уже сидел — чуть скрючившись: оконный проем был для него недостаточно высоким. А вот сам подоконник оказался высоковат — ноги не доставали до пола. Выглядел контрагент довольно забавно. И наверняка сообразил, что будет смотреться, как кукушка в часах, раньше, чем согласился.

— Мы оба приложили достаточно много усилий, чтобы попасть сюда, — сказал он. — Будет обидно не поговорить по существу. Ваш ход.

— Это ведь вы представляете здесь страну прецедентного права? — вряд ли Любке было известно это словосочетание. — Давайте пойдем от случая до другого случая. База данных клуба оказалась очень поучительным чтением — но мы не единственные правообладатели.

— Мы поделимся как медведь с мужиком, — отозвался с насеста англичанин. — Вам вершки, мне — корешки. Вы можете взять всех людей, кроме Ковальджи, Заславского и Смирнова. Эти пойдут в расход слишком быстро, чтобы оказаться вам полезными. Остальное мое.

— А варки? Бахметьев, Мешков, Андриевич?

— Мои. Во-первых, потому что мои. Во-вторых, потому что вам их все равно нечем брать. Прямых данных нет и вы можете разве что устроить им средних размеров неприятности. А в-третьих, они вам не нужны.

— Вы ошибаетесь. Нам просто необходим варк. Именно сейчас. И в России. Дело в Екатеринбурге было… сомнительным. И потом, неужели вам, — Алекто выделила паузой местоимение, — не хочется, чтобы ответственный за три «свободные охоты» Мешков сыграл на трубе?

Собеседник потер ладонью подбородок, потом улыбнулся и ответил:

— Вы знаете, пожалуй что хочется. Но ведь и не мне одному. Так что, если вы собираетесь съездить в Тулу — поторопитесь…

— Загадочное место Тула. Вечно там что-то происходит.

— Случайности ходят парами. Я, например, очень удивлюсь, если в эту воронку что-то упадет в третий раз.

Алекто смотрела в нарисованные глаза и думала — неужели прокол? Неужели прав Эней и с ними нужно рвать?

— А вам, — продолжал человек с Саравака, — аналитику группы, действительно женщине, в возрасте примерно 35–40, русской, из окружения Саневича… я предлагаю подумать вот над чем. Та сторона, которую вы представляете здесь, — он повел подбородком, обозначая виртуальную реальность вокруг них, — вполне соответствует вашему положению в настоящем. Совершенная правота, страшные жертвы, победа любой ценой… Девушка, чье лицо вы носите, погибла, потому что ее группе приказали готовить восстание, от которого никому даже в случае успеха не было бы никакого толка. Они честно начали. И спеклись, ничего не сделав. Ну разве что книжку о них написали.

Есть, подумала Алекто.

— А через пять лет после войны, — продолжал собеседник, — по этой книжке, как по лекалу, такие же ребята начали кроить совсем другие организации. Чтобы воевать против этой самой власти. Тоже плохо кончили. Хотя большей частью без шурфов обошлось. А через два поколения ваше общество пропало с карты. Издохло. Вместе с основополагающей идеей и миллионами людей.

— В «никакого толка», вероятно, входят и несколько сотен, избавленных от продажи в рабство? И зачем нам совершенная правота? — скривилась Любка, — Относительной хватает с головой. Вы же не настолько младше меня, чтобы совсем не помнить дебаты конца девяностых? О продлении срока договора Сантаны еще на сто лет?

— Не настолько, — усмехнулся летчик, поймав ловушку. — Видите ли, той стороне, которую здесь представляет мой прототип, эта война тоже стоила империи.

— Мы в большинстве своем республиканцы.

— Любовь Гри… Батьковна. Если вы пришли сюда вот так, — летчик вытащил из кармана пачку каких-то пестрых папирос, закурил — и даже не подумал предложить даме, — то у вас и на наш счет сложились некоторые соображения. Я не буду их опровергать.

— А если мы ошибаемся?

— А та девочка, чье лицо вы носите, и ошиблась.

Нужен какой-то жест, подумала Алекто. Чтобы он записал нас в другую весовую категорию.

— У некоторых людей есть альтернатива. Затаиться, залечь, переждать, может быть, пронесет, может быть, кто-то другой подожжет биржу, где на карточке — твое имя… А есть люди, у которых альтернативы нет.

— Хорошо бы, — мечтательно сказал человек с Саравака, — издать закон. Чтобы в герои брали ну хотя бы по окончании десятилетки…

— Хорошо бы. Но иногда человек становится героем только потому, что кто-то расставил ему ловушку. Или не ему, а кому-то по соседству — а его решил использовать как приманку. И действия того, кого ловили на этого живца-героя… красноречивы. Вы нам подходите.

— Я много кому подхожу, — кивнул англичанин, — потому что у меня горит только то, что поджигаю я.

— Иногда пожар останавливают встречным палом, — сказала Алекто, вставая.

— Иногда. В Дрездене это не сработало, а в Хиросиме — вполне. Не все потом были уверены, что оно стоило того.

— Из нас двоих пилот бомбардировщика — вы, — улыбнулась мертвая девочка из шахтерского района. И пошла вниз по лестнице, распевая во весь свой небольшой, но приятный голос: — They called me the wild rose, but my name was Elisa Day…

— По-моему, двадцать два, — сказал Антон.

— В смысле? — Алекто ткнула курсором в значок «выйти», и ее персонаж растворился в воздухе.

— В смысле, «Дикая Роза» — перебор. Ты в «Блэк Джек» не играла?

— Романтики, — сказал человек с Саравака, снимая маску, и откидываясь на спинку кресла, — сил моих нет. Розу в зубы ей подавай. А как насчет печеного яблока?

— Тебя бы устроил вариант «Генри Ли»? — пожал плечами Суслик. Олег раздраженно втянул воздух. Он не успевал. Иногда это его доводило почти до бешенства: Габриэлян и Суслик обменивались каким-то мнениями в его присутствии, пользуясь одними только литературными аллюзиями — а потом он ночь убивал на расшифровку беседы, и все равно не понимал половины. Вот и сейчас: что за девушка? Что за история? Элиза Дэй — намек на персонажа Габриэляна, а кто такой Генри Ли?

— А если не романтики? — пальнул Олег наугад. — Если они только хотят, чтобы мы думали, что они романтики?

— Конечно, хотят, — улыбнулся Габриэлян. — И конечно романтики. И пошел в ванную, распевая:

Лежи там, лежи, милый Генри Ли Пока плоть не смоет с костей Девчонка в веселой зеленой стране О тебе не услышит вестей А ветер подул и ветер стонал La la la la la La la la la lee…

* * *

— Как почему дикая роза?.. — удивилась Алекто, — «Мадам, у вас есть дикие розы?» — «Нет, но для вас мы можем раздразнить домашнюю».

— Объясните мне лучше, что это за Дэй. И зачем они этот Дэй празднуют?

— Гарри Меллвилл Арбэттнот Дэй. 1898 года рождения. Место рождения — Саравак. Туземец, так сказать. Служил в первую мировую морским пехотинцем, — голос Алекто можно было намазывать на хлеб — или опрокидывать из котла на головы осаждающим, — Крест Альберта за спасение сослуживцев из заклиненного отсека во время пожара. Потом стал летчиком. Летал на бомбардировщиках. Сбит в октябре 39-го. Девять побегов. В марте 44-го они с Бушеллом организовали массовый побег из Загена. Восемь десятков человек утекло. Правда, успешно — только трое, остальных взяли по дороге. Сам Дэй после этого случая угодил в Заксенхаузен. И начал следующий тоннель через сутки после прибытия в лагерь. Ушли в побег вчетвером, прошли 300 километров — их сдали французские военнопленные, за паек. Их вернули в Заксенхаузен, уже в блок смерти, но тут обнаружилось, что в группе — близкий родственник Черчилля. Так что всех четверых переправили в особо секретный лагерь на перевале Бреннера. Через полтора месяца они ушли и оттуда. И тут им наконец повезло — они почти сразу же налетели на американский разведвзвод. Дэй еще успел полетать. А умер на Мальте. От старости. Прозвище — «крылышки». Не потому что командир эскадрильи, а потому что удержать в сосуде невозможно.

— И клаустрофобия, — напомнил Антон. — И туннели. Что же означает это спаслание? — Антон был весел, Андрей, наоборот, мрачен. — Что мистер Дэй копает вместе с нами?

— Как я понимаю, — сказал Игорь, — оно означает, что сэр Гарри намерен добиться своего. Вне зависимости от намерений противника и объема колючей проволоки. И умирать собирается от старости, в солнечной Ла Валетте. Я хотел выбрать разведчика Кузина. И декларировать те же намерения. Но мне не дали.

Андрей сидел с таким невозмутимым видом, что Игорь, не будь эмпатом, и не догадался бы, что он чувствует. А чувствовал командир себя так, будто только что ел хину столовыми ложками.

— Ты что, — Игорь озвучил внезапную догадку, — думал, что Алекто примет другое решение?

— Да, — сказал Эней.

Голограмма над столом наклонила голову.

— Почему? Мне хотелось бы услышать твое мнение.

— Я надеялся, что он все-таки курва с двойным дном. А он курва без двойного дна. Понимаешь, есть такой способ маскировки — «двойное зеркало»…

— Знаю, — кивнула Алекто. — Из того же источника, что и ты. Так в чем дело?

— Ни в чем. Я что, отказываюсь с ним работать? Отказываюсь подчиняться решению хурала? Нет. А мои эмоции к делу отношения не имеют.

— Видишь ли, — Игорь, поняв, что говорить всю правду Эней не хочет и не будет, повернулся к экрану. — Скоро мы отметим трехлетний юбилей утраты нами невинности. Не в том смысле, что мы убили человека — до того момента все мы убивали, и даже Антоха — а в том смысле, что убили мы человека, в предательстве невиновного. Просто использовавшего СБ так, как предлагает его использовать хурал. А потом отметим еще более печальный юбилей: убивая куда более виновного, мы потеряли друзей, — это был нечестный прием, это был трижды нечестный прием, не вина Алекто, что они не обратились к ней сразу, что ее не было с ними. — И кэп сейчас весь шкворчит от мысли: если хурал делает то же самое — то зачем все это было? Мстили за Ростбифа и Каспера? Но мстить нам по штату не положено. Тогда зачем все? Алекто, ты знаешь, например, чей портрет кэп таскает в бумажнике?

Эней запустил в него яшмовыми четками, которые Игорь легко перехватил.

— Все, — сказала Алекто, — существенно хуже. Мы не используем СБ. Мы — любуйтесь, — соседний терминал выбросил три протуберанца диаграмм, — раньше я предполагала, теперь уверена. Мы имеем дело с полномерным сепаратистским движением. Которое возглавляет либо ваш гауляйтер, либо группа из его ближнего окружения. Мы не можем не идти на сотрудничество. Они слишком рискуют. У них слишком много стоит на кону. Если мы не найдем общего языка, они нас уничтожат. Во всяком случае, постараются. Считайте, что сегодня нам открытым текстом и в ультимативном порядке предложили перенести операции за Урал.

— Откуда дровишки? — не понял Андрей.

— Из лесу, вестимо, тактик. Наш партнер выбирал себе лицо, не зная, что выберем мы. Можно сказать, что он писал монолог. И вот посмотри. Страна — Англия. Оччень интересно. Во-первых, на них — довольно большая доля ответственности за то, что стряслось, потому что они некоторое время подкармливали и поощряли Гитлера, сначала, надеясь, что он съест их противников, а потом еще и из страха. И, обратите внимание, они могли бы выбрать персонажа, который к этой политике относился отрицательно. Но они этого не сделали. Не дистанцировались. Во вторых, Англия все-таки спохватилась, хотя и позже, чем следовало бы, но когда оказались одни, продолжали драться одни, уже не обращая внимания на невыгодный расклад. И были готовы нарушать законы войны — хотя горчичный газ им все-таки не понадобился. А еще, как он сказал, Англия фактически потеряла на этой войне империю, но развал произошел поразительно для таких структур безболезненно. Метрополию сильно тряхнуло, она потеряла в статусе — но осталась вполне активна и жизнеспособна. В огромной мере — за счет традиции. А еще про английскую политику есть бессмертная поговорка — «У Англии нет постоянных союзников и постоянных врагов, у нее есть постоянные интересы». И другая поговорка — как раз времен этой войны. «Если Гитлер вторгнется в ад…»

— «Я вступлю в союз с сатаной», — сказал Антон.

— Не совсем так, но по смыслу верно. Это страна. Теперь человек. Не разведчик или диверсант из ведомства Ролланда. Летчик бомбардировочной авиации. За которой числится Дрезден. Ну, к чему тут обстоятельства биографии мы уже говорили.

— Спасибо, — сказал Эней. — Анализ замечательный. Ты прочитала все, что он хотел нам сказать. А я вот боюсь, что он прочитал до фига того, чего мы ему говорить не хотели.

— Безусловно. Но то, что мы хотели, он тоже прочел. Если бы он промолчал, если бы он не кинулся объяснять нам, что «за ценой не постоим» — в первую очередь тупиковый путь, нам следовало бы бежать, сломя голову.

— А вы, леди М, прочли что-нибудь, чего он не хотел нам сообщать? — Антон аккуратно положил на стол контактную перчатку. — Я тут нашел и пробежал ту книжку, которую вы назвали. Про гражданскую войну. Здорово написано, но автор какая-то штучная сволочь. И еще — он сдался в конце. Пошел на мировую. Мол, если люди так захотели, пусть будет. Это он нам хотел сказать?

Алекто покачала головой. Детки. Детки. На авторе книги и вправду пробы ставить было негде. Но видел он происходящее яснее, чем кто бы то ни было из участников. Видел, что дело не в идеологиях и не в намерениях даже. В людях. В том, во что превращается любая идея, при столкновении с определенным состоянием общества. Может быть, нам действительно хотели это сказать.

— С этим я еще буду разбираться какое-то время. Но и без того видно, что с нашим контрагентом что-то сильно не так.

— Что именно? — Эней вскинул голову. — Что ты почувствовала?

— Ты первый.

— Алекто, — сказал Эней. — Может быть, это прозвучит по-дурацки. Извини. Ты аналитик, а не я. Но меня не было бы над Дрезденом, понимаешь? Даже если трибунал. И я копал бы не потому что это мой профессиональный долг, а потому что я видеть не могу, когда кто-то кого-то держит за проволокой. И Любка Шевцова… это не наш персонаж, но мой. У нас с ним у обоих убили родителей, мы оба понимаем, что порядки эти… Я все это ненавижу, и я здесь. А он — там. С моей точки зрения, это ненормально. Не потому что моя точка зрения самая правильная… а потому что я не понимаю — как он там выжил? Там же вся система налажена на отсев таких как мы, — Эней обвел руками комнату.

— Я именно об этом, — кивнула императрица. — Человека с его биографией наверняка ломали на всем, на чем можно. Потому что желающих переделывать систему изнутри — много. В конце концов, они гибнут. Или их самих переделывают под нужды системы.

— Но этого не переделали, — заметил Эней. — А следов ломки не видно. Или видно — а, Цумэ?

— Не видно, — покачал головой Игорь. — У Кесселя видно. Ему жизнь сама по себе безразлична, он тащится в кильватере. А тянет Габриэлян.

— А еще… не знаю, хотел ли он это показать, скорее, просто не стал прятать, еще он не видит разницы между людьми и варками.

— Ну, мы тоже ее не видим, — Эней пожал плечами. — Люди есть люди, даже проданные дьяволу. По большому счету они от тех же подосиновиков не особо отличаются — только труба повыше и дым погуще.

— Мы не видим, — задумчиво сказал Игорь. — Мы сейчас не видим. Во всяком случае, стараемся. А большинство? По обе стороны водораздела, особенно по ту?

— И ты забываешь, Эней, что он-то в Бога не верит, — вставил Антон. — Это у нас конфессиональное. А у него — личное.

— И что ты предполагаешь…

— Пока ничего, — сощурилась императрица. — Данных недостаточно. Но в одном мы можем быть почти уверены. Он действует с гласной или негласной санкции своего начальства. Во всяком случае, считает, что она у него есть.

Эней поморщился, уже не скрывая досады.

— Ч-черт. У синих галифе.

— И исходить следует из того, что все время с Екатеринбурга и далее вы были под наблюдением. — Алекто сдвинула очки на лоб, шевелюра тут же воспользовалась этим и встала дыбом. Ну не дыбом, гнездом. — На самом деле это маловероятно. Грамотная слежка высокой плотности могла пройти мимо вас…

Игорь передернул плечами, очень хотелось сказать, что такого никак не могло быть, но оно, конечно, могло. Если есть достаточно людей и техники, даже самый осторожный объект можно оставить в блаженном неведении… Знаем, сами делали.

— Но, — продолжала Алекто, — она никак не ускользнула бы от внимания питерской СБ. А спалить вас не в интересах Зодиака. Но посматривать в вашу сторону они могут. И наверняка будут. И вам вряд ли удастся определить, когда именно.

— Мы снимаемся, — сказал Эней. — Контору у нас покупает один отставной мент, но поскольку мы — лично — составляем часть капитала конторы, он нас уговорил поработать на него до зимы и обучить смену. Чтобы клиенты привыкли к новым лицам. Так что двое пока останутся здесь, а двое скоро съедут. Я выслал тебе план отбора командиров ячеек БО — что скажешь?

— Скажу, что ты рискуешь, посылая Костю лично.

— Мы рискуем все время и постоянно, — пожал плечами Эней. — А нелично тут нельзя. Видеть людей нужно. Самому. Костя исчезнет из Питера и не вернется. Наши друзья, — Эней кивнул в сторону терминала, — поймут, конечно, что мы что-то делаем, но я надеюсь поднять в Туле достаточно шороху…

— Чтобы создалось впечатление, что у нас не было времени ни на что другое? — спросил Антон.

— Да. Я потому и хотел, чтобы ты подняла этот вопрос. Варка для Ди мы могли достать и с меньшим грохотом.

* * *

— Отличное мороженое, — напевал водитель, — в стаканчики положенное. Отличное- земляничное, прекрасное — анансное, мо-ро-же-но-йе!

Мороженое действительно было отличное. Тульское, в больших серебристых цилиндрах-фризерах. На одном из таких цилиндров, как раз с «отличным земляничным» висела бирка «некондиция».

— Впереди патруль, — сказал водителю сменщик, растянувшийся на заднем сиденьи с планшеткой на животе. Со стороны можно было подумать, что он читает или смотрит кино, а на деле планшетка показывала то, что видел дорожный снитч в двух километрах по маршруту.

— Ядрена матрена… — водитель снизил скорость. — Думаешь, будут искать труп?

— Думаю, нет. Всего десять минут прошло, не должны были погасить. Заряд Кобольд от души делал.

— Он все делает от души. И даже если уже погасили, — развил линию Цумэ, — то не должны были пока разобраться, какие угольки от Мешкова, а какие от охраны. — И продолжил…

— Отличное мороженое, — от души налегая на «о».

— Ну хоть дорожку-то смени…

— Ты этого хотел… — Цумэ поколдовал — и из динамика брызнул хит сезона — задорная песенка «Як-цак-цоп».

Сменщик ничего не сказал — только закрыл глаза и отключил планшетку. По знаку жезла Цумэ остановил фургон.

— Сержант Пашков, рядовой Цзю. Документы, — нейтральным голосом сказал патрульный.

— Пожалуйста. Эй, ты, документы!

— И шарманку свою выключите, пожалуйста — сказал мент, прикладывая водительскую карточку Цумэ к чекеру.

— Есть.

Веселая белиберда оборвалась на полувздохе. Милицейская сирена подумала, и замолчала тоже.

— Куда следуете?

— По маршруту, — Цумэ предъявил флешку. Поднявший сиденье осоловелый сменщик протянул через плечо водителя свою карточку — хотя вполне мог сделать это через правое окно. Не проснулся, наверное.

— Открывайте фургон. Напарник ваш пусть тоже выйдет.

Эней со вздохом выбрался из машины. Потянулся. Потер занемевшее слегка бедро.

За документы он не боялся. Они были не просто лучше настоящих — они и были настоящими. Только лица поменяли, да с поверхностной генпроверкой нахимичили. Ляшенко Дмитрий и Самвел Барсегян действительно работали на тульском хладокомбинате и действительно возили мороженое по маршруту Тула-Москва. Похищение было вежливым, условия принудительного отдыха водителям обеспечили вполне комфортные, а поскольку были они совершенно чисты в криминальном и политическом отношении — их и проверка в СБ не подведет ни под какой монастырь.

Цумэ открыл двери холодильной камеры. Оттуда пахнуло белым инеистым парком, патрульный Цзю поморщился, полез внутрь.

— Это что у вас? — показал он на один из контейнеров.

— Карамельное, — Цумэ показал бирку.

— Вы не видели инцидент ниже по маршруту?

— Мы слышали, — отозвался Цумэ. — По дорожному радио. Мы как раз к железнинской развилке подъехали, и тут передают, что там пробка и пожар. Ну, мы свернули на запасную трассу. Я дым видел. Там, говорят, не меньше чем минут на сорок.

Что рвануло, он спрашивать не стал, потому что и мороженщик на его месте не стал бы.

— Откройте этот контейнер, — дорожник ткнул ботинком.

— Не можем, — Эней поджал губы. — Видите, опечатано? Нарушена герметичность — штраф из своего кармана. А у нас на этом рейсе уже есть один прокол — вон, — он показал пальцем на цилиндр у левого борта.

— А что с ним не так?

— Да при погрузке крышка отлетела, — Цумэ ругнулся. — Грузчики, сволочи, не сказали — им же тоже штраф за такое. А мы зевнули.

Он зло откинул крышку и зачерпнул из мешка пластиковым стаканчиком.

— Полтораста тугриков псу под хвост. Ну хоть поедим за свои-то деньги. Хотите?

Дорожник чуть надул губы. Он не то чтобы хотел мороженого — просто душа требовала как-то скрасить начавшиеся неприятности. На лбу было написано, как ему испортили этот день и какая тоска его берет при одной мысли о предстоящих часах за досмотром машин.

— Не положено, — победив себя, сказал он. — А тут?

— Шоколадное, — Эней показывал накладную и бирки. — Клубничное. Киви. Папайя. Ваниль. Изюм.

Ментам было очевидно некогда возиться с бумажками — а решимость мороженщиков отстаивать контейнеры казалась очевидной, да и закон был на их стороне. Но дорожники еще колебались.

Цумэ, стоя у фургона, лизал ванильное, наваленное в стаканчик с горкой.

— И не надоело вам? — патрульный усмехнулся.

— Ни-ко-гда! — отчеканил Игорь. — Ну как, хотите?

— А давай, — согласился патрульный. — А то нам, трам-тарарам, тут до вечера торчать из-за этих задранцев.

— А что случилось-то? — Эней наконец позволил себе проявить любопытство.

— Да бомбу рванули, сволочи.

Эней достал два стаканчика из бардачка, накидал мороженого в оба — не просто с горкой, а с целым Монбланом.

— Кого рванули-то?

— Из цитадели. Говорят, — он понизил голос, — самого.

— У нас? Конец света…

— Не то слово, — поддержал мент. — Оборзели, сил нет. Куда катимся.

— Лично мы — в Москву, — сказал Цумэ, закрывая кузов рефрижератора.

Патрульные посмеялись. По знаку жезла Цумэ тронул машину с места.

— А хорошая оказалась идея — с мороженым, — несколько удивленно протянул Эней.

— Я же тебе говорил, — наставительно заметил Игорь, — сладкое любят все формы жизни.

Эней криво улыбнулся. Он бы улыбнулся прямо, но мощная инъекция пигмента заставляла его чувствовать себя a bit freaky — меланин нарушал в клетках режим теплообмена, и его кидало то в жар, то в холод. И как это женщины идут на такое не в конспиративных целях, а ради красоты?

— А тебе идет, — не оборачиваясь, сказал Игорь. — Ложись давай. А то на тебя все снитчи слетятся. Они тоже любят сладкое.

— Сыграй им… гаммельнский снитчелов.

— А это, кстати, идея.

Эней лег, повернул голову. Кухню от холодильника отделяла стена прозрачного пластика. Некондиционный цилиндр стоял себе как родной. Вряд ли его приняли бы в московском ресторане. Тем более, что и продукт внутри был не особенно натуральным. Во всяком случае, с момента кровавого причастия.

Операция до сих пор шла (Эней запрещал себе говорить «прошла» — пока не получен рапорт от доктора Ди, они еще в полете) чисто. Выбор между мороженным и рыбно-мясным фургоном был решен в пользу мороженого, когда оказалось, что Рашид Хакимов, псевдо Йети, работает на тульском хладокомбинате, и как раз диспетчером. Именно он дал наводку на частную компанию, регулярно закупавшую разнообразный неформат.

Эней лежал, слушал — Игорь смилостивился — джазовую версию Баха и думал, что раньше такая операция была бы самоцелью. А сейчас — мелкой рутинной работой, значимой только потому что от полученных материалов зависели настоящие, важные и нужные дела.

Интересно, откуда взялся у покойника интерес к коневодству. Лошади варков вообще-то боятся. Как и собаки. Не панически, конечно, это из области легенд, но не любят. Этим, кстати, тоже пробовали заниматься — и аахенские лаборатории, и подполье — но понять, на что именно реагируют домашние животные, так и не смогли. Хотя если жеребенка приучать к присутствию варков с молочного возраста — вырастают они вполне годными под седло для вампира. Справлялся же как-то Волков во время своей армейской эпопеи. И Мешков, лично принимая участие в свободных охотах, скакал на коне — и вся его свита, и охрана. Дикую Охоту изображали.

Эней улыбнулся. Дело было еще не окончено — а он уже чувствовал умиротворение и спокойную радость. Они убили гада. Настоящего. Штучного. Не администратора, не военного, не полицейского, не винтик машины — этот был 96 пробы. Этот удовольствие получал. И еще он ложился в «легенду», как Дракула в любимый гроб. Именно за таким и могло явиться «Тэнтю».

Если подумать — не хотелось думать, это факт, но если подумать — в легенду «Зодиака» господин Мешков, бывший львовский смотрящий, ложился тоже. С душой, потрохами и прочими пустяками. Вот исчезнет он с лица земли, а сказать, жив старший или убыл окончательно, может только его мастер, а мешковский мастер уже сколько лет пекло коптит… исчезнет он — и сколько народу примется ломать головы: связано это с той историей, когда мешковские выкормыши так неудачно поохотились на Западной Украине — или никак не связано…

И подумают, что связано. Потому что люди предпочитают простые объяснения. В данном случае, конечно, последнее дело проецировать на контрагента собственные мотивы — но Эней никогда не пытался отыскать _тех самых_. Отказался от мысли раньше, чем с ним об этом поговорил Ростбиф. Потому что какая разница? Варки, которым он урезал жизнь, точно так же были для кого-то «теми самыми». И если бы оказалось, к примеру, что под его пули три года назад действительно подвернулся кто-то из тех двух — Эней не испытал бы по этому поводу ничего особенного, а только пожал плечами. Они были ему так же безразличны, как им — Ирина и Максим Витер. Это профессиональное — и потому контрагент вполне мог так рассуждать. В конце концов, Мозес и Ильинский тоже были для кого-то _теми самыми_.

А Мешков жил себе спокойно, пока не повадился в «Морену». «Именно на эту мерзость у меня карт-бланш», — сказали ему тогда в Екатеринбурге. А выдавал эту карточку тот, кто выдает белые, красные и прочие карточки в европейской России. Было немного странно совпасть по какому-то пункту с господином гауляйтером.

Странно, но… Эней вспомнил биографию советника Волкова — вся семья репрессирована. Волков не скрывал ни того, что инициировали его очень юным, ни имени мастера, ни мотивов своей инициации.

Нет, проецировать на контрагента свои мотивы — это все-таки предпоследнее дело. Последнее — на гауляйтера. Нельзя. Нельзя о них думать. Нельзя хоть краем вписывать в свои. Потому что схлопнется и проглотит. И хорошо еще, если только буквально.

И кстати, вот она развилка — главупырь-то наш своих _тех самых_ искал. И нашел. И опять же не скрывал — ни тогда, ни потом.

И, наверное, компьютер модели Мориарти не прочь создать о себе такое же впечатление. Ждал, дескать, случая — и дождался. Долго ждал — но со старшими торопиться некуда, особенно если ты в мести не ревнив.

Пусть обо всем этом Алекто думает, решительно произнес Эней про себя, уже зная, что никуда репей не отцепится. Будет перекатываться, сухой, под черепной коробкой, сыпать семенами…

В работе Эней старался не отступать от принципов Ростбифа: экспромты особенно хорошо удаются тем, кто просчитывает их заранее. Правда, он не был Ростбифом, способным одновременно удерживать в голове три взаимопересекающихся расписания и оставлять там свободное место для тактического маневра. Это мешало, но не очень, если правильно поставить себе на службу технику.

Фейерверк готовили пять недель. Cведения, полученные от Зодиака, помогли сэкономить. Габриэлян дал полную раскладку по деловым перемещениям Мешкова, его привычками, его хобби. Они бы все выяснили путем наблюдения, но за полгода, не меньше. И одной из забот было: имитировать эту деятельность.

Ева и Дункан сняли коттедж неподалеку от шоссе, играя парочку, удравшую из города на пленэр. Кобольд доставил туда термобомбу. Хенгист, не щадя живота своего, поил в Ненашевском баре конюхов и местных жителей, и установил, как часто и в какое примерно время упырь ездит на ферму «Привольное» — после чего вместе с Энеем и Цумэ провел немало времени, гуляя пешком в окрестностях «Привольного» и вдоль трассы. Полученные сведения были важны, но еще важнее то, что люди их видели, запомнили, вспомнят потом — и следствие сделает естественный вывод: группа «Тэнтю» добывала данные «с грунта», снизу.

За сутки до акции выкрали Барсегяна и Ляшенко. Машину загнали в гараж снятого Евой и Дунканом коттеджа, а когда Мешков в очередной раз приехал на ферму — перевели на резервную трассу в сотне метров от точки перехвата.

Пинч собрал Игорь. Это была одна из немногих вещей, которым Эней завидовал — память, память и обучаемость. Игорь, конечно, порядком уступал настоящим варкам, но для того чтобы понять, как работает агрегат, ему достаточно было прочесть инструкцию. «Образцовый пользователь», — шутил сам Цумэ. А также образцовый ликвидатор. На всей затее можно было бы поставить крест, если бы в группе не было человека, способного в одиночку оттарабанить к подбитой и обреченной на сожжение машине пинч весом в 76 кг, а оттуда притащить труп рослого, под 90 кг, варка.

Стандартный пинч весил впятеро меньше — и его впятеро легче было засечь. Есть свои достоинства у устаревших технологий. И устаревших методов сигнализации. Никаких следов в небесных сферах не оставляет красный цветок на окне. Герань называется. Ну, переместился горшок с одного края подоконника на другой — найдите 10 отличий… Или взять стикер на лобовом стекле. Какая система безопсности усмотрит криминал в том, что водитель болеет за «Рассвет», а не за «Мастера»? И кто насторожится, если в тоннеле на развязке появится очередное граффити?

Вернее, усмотрит, конечно. И насторожится, конечно. Если на то дадут время.

Будь Мешков чуть постарше или чуть помоложе, ловить его было бы сложнее. Но он был в самом соку — под 70. В сумерках чувствовал себя отлично и — статуса ради — еще немножко от дня прихватывал. Так что приехал он на ферму в 6 утра, а назад засобирался к 10. Золотое время — утренний час пик уже схлынул, промышленный еще не подпер.

Пинч выкатили из машины на раскладной тележке, положили в кусты у дороги, Цумэ быстро подключил аккумуляторы. Снитчи на такое не реагировали в реальном времени — а записи будут унитчожены импульсом. Костюмы Гилли превратили обоих стрелков в беспорядочные копны травы, скошенной у автострады. Хенгист, следуя за машиной Мешкова, вел хронометраж и сообщал через комм, какую из контрольных точек они прошли. Его машина должна была попасть под тот же пинч-удар, после чего он останется на месте, ожидая эвакуатора, проклиная террористов и рапортуя о том, как идут дела у полиции.

Больше всего Эней опасался какой-то чисто транспортной накладки — например, того, что в зоне удара вдруг окажется цистерна с чем-то токсичным. Или автобус с детьми. Или и то и другое сразу. Отсюда и взялись и лишние наблюдатели на маршруте, и свой человек, Иона, в транспортной сети. Могли бы — подняли бы свои снитчи, но посторонний объект в воздухе на пути следования смотрящего… проще поставить поперек дороги барьер с надписью «осторожно, засада».

Эней вообще запретил себе думать, что у них получится с первой попытки — готов был скорее дать отбой. Но словно сам архангел Рафаил за ними присматривал: одновременно с Мешковым, его машиной сопровождения и Хенгистом на трассе оказалось всего четыре автомобиля. Эней просигналил Дункану и Еве готовность — и, как только «волга-норд» Мешкова прошла контрольную точку, Цумэ врубил пинч.

Вся сложная электроника на трассе, возмущенно пискнув, убыла в мир иной. Машины цитадели были рассчитаны на активно проявляемую нелюбовь к их пассажирам, так что резервные системы включились тут же — и погибли той же электромагнитной смертью. На гибель электроники отреагировала механика — вырубив двигатели и включив аварийные тормоза. Через минуту в действие вступит второй резерв. Но будет уже поздно.

Менее продвинутые автомобили тоже пострадали, но, как и планировалось — не очень. Сильнее всех — старенькая «ока-пингвин» — хозяин не пристегнулся; когда машину занесло и стукнуло — больно ударился о руль, и, не видя света белого, выпустил из рук управление. Машина прошла юзом еще метров тридцать, ударив, в свою очередь, тех, кто успел затормозить и выскочив на противоположную полосу, где тоже все заглохло.

Эней отметил это краем глаза, уже стреляя. Бронебойный патрон угодил в багажник машины сопровождения и произвел нужный эффект: резервуар перекиси водорода пошел вразнос. Второй бронебойный взял лобовое стекло передней машины, а дверь уже открылась — даже не открылась, а изменила состояние — только что была задраена и вот уже распахнута, и размытое что-то плывет над дорогой, кажется — медленно, а на самом деле очень-очень быстро. Но ведущий снайпер немногим медленнее, а пуля — много быстрее. Разрывная, с серебряной начинкой. Одна, вторая и третья — центр головы, основание черепа, позвоночник. Третья, возможно, лишняя.

Вторая пара бьет очередями, по охране. Молодцы. Молодцы.

Перестрелка заняла шесть секунд. Эней вскочил, вскинул на спину термозаряд. Рядом Цумэ легонько крякнул под тяжестью пинча. Быстрым шагом оба вышли на трассу. Ева и Дункан прикрывали, но на всякий случай Эней вытащил револьвер. Два ближайших охранника, лежащих на земле, получили по контрольной пуле в голову. Эней подошел к машине Мешкова, выстрелом сшиб замок багажника, открыл. Цумэ бросил туда пинч, Эней добил водителя и, активировав термозаряд, кинул на заднее сиденье. Туда же — винтовку.

Времени хватало: термобомбы активировались медленно. Сейчас корпус раскалился примерно до температуры утюга. Запахло металлом. Обойдя машины. Эней и Цумэ дострелили всех охранников. Потом Эней достал мегафон-модулятор и поднес к губам.

— Высокий господин Валерий Григорьевич Мешков казнен за то, что по его приказу и при его участии было убито свыше тысячи человек, — объявил он механическим, дробящим голосом. — Ответственность за это берет на себя Тэнтю, группа небесной справедливости, и лично я, Эней, командир группы. Вызовите скорую помощь, пожарных и милицию. Держитесь подальше от места происшествия. Не подходите к машине — она взорвется через тридцать секунд. Мы просим прощения у всех, кто пострадал из-за наших действий.

Обшивка сиденья занялась. Дункан и Ева перебежали через трассу и бросили свои винтовки в уже раскаленную машину. Эней швырнул туда же мегафон. Туда же — еще двух убитых охранников. Вонючий пластиковый дым заволакивал сцену, достойную Марло. Цумэ с трупом на плечах уже растворился в пространстве.

В посадке они сбросили с себя костюмы Гилли — Ева упихнула их в седельные сумки велосипедов. Мешков прекрасно уместился в большой, серебристого пластика, пакет для пищевых продуктов — именно в таких возили мороженое.

— Кесарю — кесарево, — пробормотал Игорь. — Мешкову — мешок…

Теперь оставалось пробежать сто метров до ближайшей полосы отдыха. Именно там — взгляд на резервный комм — четыре минуты назад должен был встать, уже стоял, веселый сине-розовый фургон с красной клубничиной на крыше.

Цумэ подхватил пакет и рванул вверх по склону. Пижон все-таки. А вот по открытому пространству они не пробежали, а прошли, волоча мешок с видимой натугой. Может быть, кто-то из дальнобоев, сидевших в кафе, и обратил внимание на двух мороженщиков, втаскивающих мешок в фургон. Может быть, кто-то что-то потом вспомнит. Но это вряд ли — потому что над трассой уже раскатилось грандиозное «ба-бах!» и взлетело облако черного дыма, и десятка три человек уже бегут туда, а Эней с Цумэ должны сделать паузу и всмотреться из-под руки, потому что люди, спокойно продолжающие выполнять свое дело, в этой ситуации выглядели бы неестественно.

Бак-фризер. Еще один пакет с настоящим мороженым сверху, прямо на раздробленную голову господина Мешкова. Закрыть рефрижератор — и за руль.

— В прошлой жизни он был млекопитающим, — сказал Цумэ. — Будем считать, что он вернулся к истокам.

…Эней прочитал очередной рапорт Хенгиста. Все свои разговоры Хенгист вел с Ионой, изображая менеджера средней руки, застрявшего по дороге с производства в главную контору, а Иона пересылал их текстовыми сообщениями на комм к Энею.

— Они наконец-то погасили огонь, — сказал Эней. — Никто из свидетелей не заметил, что один из трупов унесли.

— Фокус-покус, — усмехнулся Игорь. — Одной рукой эйн-цвейн-дрей пускаем воздушный шарик, другой тянем из кармана кошелек.

— Пробку растащили. Эвакуаторы приехали. Хенгист не может там больше оставаться. Давай я тебя сменю.

— Ни-ни. Ты завезешь нас в чащи и дебри. Стоит тебе сесть за руль, и тут же колодеет дорожка прямоезжая. И потом, вид твоей сонной физиономии внушает доверие. А несонной — нет.

Эней снова лег, натянул на плечи одеяло. Теперь его знобило — а всего минуту назад было жарко. Он набрал Иону.

— Привет. Вызови мне нашего алхимика. Скажи — товар на руках, пусть подгоняет машину.

— Морозит? — участливо спросил Цумэ.

— Это еще ерунда. А вот когда я вколю антипигмент — тут мне и будет хорошо. Совсем хорошо.

В отличие от пигмента, который продавался свободно и был разрешен минздравом, антиген пигмента — для желающих срочно побелеть — был продуктом «пиратским» и к производству запрещенным. Но, тем не менее, популярным и легко доставаемым, если знать места. Забавное дело, думал Эней — белые женщины загорают и колют меланин, черные хотят побелеть… чем они себе плохи такие, как есть?

— Посадишь ты себе почки этим делом, — Игорь грустно покачал головой.

— Не успею.

— Это я не успею. Ты меня ипохондрией своей вгонишь в гроб. Пойдет мне гроб?

— Пойдет. Гарній дівці гарно и в ганчірці.

— Люблю пословицы и поговорки армянского народа. Русский сказал бы — «подлецу все к лицу».

Иона отозвался через минуту. В Москве. Теплый Стан. Координаты. Почему в городе? Впрочем, наверное, у них какой-то плановый рейс.

— Послушай, пусти меня за руль, — взмолился Эней. — Когда я лежу, меня в сон клонит.

— И отлично. Спи себе. Согрейся и спи.

— А кто будет руку держать на пульсе?

— Я буду.

— Бездельником себя чувствую.

— А ты почувствуй — начальником. Как там Дункан и Ева?

— На месте. Засветились на базарчике, купили корзину смородины.

— Наша лучше. А им теперь ее есть. А ты спи. Нам еще минут сорок ехать.

— Хорошо, — согласился Эней и закрыл глаза.

— В сон его клонит, — проворчал Цумэ. — Две недели на одном адреналине прожил — а теперь удивляется, что его в сон клонит… По три часа в сутки спал — а теперь удивляется…

До места он добрался за час. Лишние двадцать минут сна никогда не бывают лишними, да и провериться стоило.

Самым сложным делом во всей операции оказалось вписаться в «карусель» машин, без конца подъезжающих к магазину оптовой торговли, указанному Ди через навигатор. Но зато когда он вписался и подъехал, откуда-то, как черт из коробки, появился парень в форменном желтом комбинезоне, и замахал руками, показывая, что Цумэ должен свернуть не налево, как все остальные, а направо. Этот путь вел вниз, в гараж для служебного транспорта.

Внизу, на одной из площадок стоял фургон-холодильник. Неспециализированный. Три секции были заполнены ящиками и контейнерами. В четвертую Игорь со свежеразбуженным Энеем загрузили восемь цилиндров с мороженым. Выдали фактуру, получили электронную расписку. И разъехались.

Оставалось еще много дел. Выпустить, как следует попугав, пленников, вернуть им машину и документы — которые перед тем должно привести в первобытный вид, и заодно ликвидировать «жучка», запущенного… нет, не в базу данных УВД, а на узел связи. Жучка примитивного, едиственная задача которого отследить по ключевым словам запрос и отфутболить обратно эти же данные под видом копии. Ага, «и в суму его пустую суют грамоту другую». И если архангел Рафаил будет и дальше смотреть в нужную сторону — то Барсегян и Ляшенко слова никому не скажут, и, может быть, к ним даже не явится СБ. А если явится, то что ж — террористы угрожали им, угрожали семьям, медикаментозный допрос это подтвердит.

Но Эней готов был поставить два против одного, что не явится к ним СБ. Слишком интересная жизнь начнется в Туле после ликвидации смотрящего.

Наблюдение за Дунканом и Евой — оставить на месте. Эвакуаторам сменить красный сигнал на желтый. Не на зеленый, на желтый, они могут понадобиться. А может и обойтись. Это решится в ближайшие две недели. И все. Щупальца втянуты и свернуты, защитная окраска на месте, клюва не видать, температура тела равна температуре воды. Я не осьминог, я дно. Перехожу на прием.

* * *

— Самое интересное, — сказал Олег, прихлебывая чай — это то, что не нашли тела. Они воспользовались термозарядом типа «Смог», чтобы уничтожить машину и трупы. Зачем? Нет, я понимаю — пинч, оружие, по всему этому их можно было найти. Но зачем труп Мешкова? А затем, что они его и не уничтожали. Я так думаю.

— Четыре с минусом, — сказал Король.

— Почему с минусом?

— Подумай.

— Они же разлагаются как… Холодильники. Грузовики-холодильники на трассе.

— Теперь четыре.

— Ма-ма дорогая! — пискнул Олег и азартно затарабанил по клавишам. Имея допуск сотрудника Цитадели, организовать себе занорыш в базу данных тульского УВД было легче легкого.

— Король, — фыркнул он через одиннадцать минут. — А они там и не чешутся искать грузовики-фризеры. Это сколько?

— Это обычные процедурные радости. Не отчитываться, пока не накопаешь. Чтобы подотчетные пустышки не плодить. И учти — местное УВД будет грешить не столько на Тенчу, сколько на нас.

— УВД? — не понял Олег. — А разве убийства смотрящих расследует не СБ?

— Пора посвятить ребенка в курс бюрократической кулинарии, — Кессель оторвался от своего сэндвича. — Олег, дела об убийстве смотрящего еще нет. Есть дело о дорожном просшествии — оно в ведении дорожой милиции. И есть дело об убийстве — оно в ведении местного УВД. Делом об убийстве смотрящего оно станет после того, как милицейское расследование покажет, что был убит именно смотрящий. В этот самый момент его снимают с производства в МВД и передают в СБ. А теперь ответь мне на вопрос, почему теперь, в 21–39, этот момент еще не наступил, хотя убийство произошло в 10–26?

— Потому что… потому что у них нет тела.

— Именно. А поскольку речь идет о высоком господине, то факт смерти — не установлен.

— Но ведь вечно они эту шарманку крутить не смогут? — наполовину спросил, наполовину предположил Олег.

— Конечно. Но они будут крутить ее столько, сколько получится. И местное управление СБ будет им помогать изо всех сил.

— Потому что там все знают, кто такой Мешков, — Олег понимал, что продолжает сдавать зачет. — И что стало с Фальковским. И с Ильинским. Они боятся найти убийцу. А господин советник молчит. И это молчание значит больше, чем любой прямой приказ. А Габриэлян — это лакмусовая бумажка, на которую вся наша Цитадель сейчас смотрит, — Олег встал и подошел к окну. Здания Цитадели отсюда никак нельзя было увидеть, все это направление загораживал 14-этажный дом, но Олег очень живо представлял себе, как в приемную Волкова под тем или иным выдуманным предлогом заходит то один, то другой, и пытается осторожно выведать истинное положение дел.

— С него станется специально для них пожелтеть, — фыркнул Король, — Или посинеть. То есть, пока у тебя получается, что они забрали тело, чтобы отыграть время на отход?

Олег погладил стекло.

— А зачем они вообще его у нас просили? Ну им, конечно, репутацию поддерживать надо — но они могли и не спрашивать…

— Ну, например, для того, чтобы мы не успели раньше, — невиннейшим голосом сказал Король. — Кристобаль наш Хозевич, как известно, любит.

Это ты меня ловишь, усмехнулся Олег. Это ты меня в сторону уводишь. Труп. Дым. Холодильник. Дым — чтобы не заметили холодильник. Если там поблизости был холодильник — то значит, им нужен труп. Хотя с выводами осторожнее. Сигары бывают и просто сигарами. И холодильники — просто холодильниками. Не хватало еще за признаками гоняться.

Проблема в том, что я знаю ответ. И есть сильный соблазн подогнать под него задачку. В отличие от тамошних ментов и СБ я точно знаю, что это «Тенчу». И очень хочется сказать себе, что ноблесс их оближ пускать фейерверки, дабы СБ ловило боевиков вместо того, чтобы присматриваться к кадровым перестановкам на местах…

А еще они пытаются вызывать то же ощущение у нас. На встречу явились «самодельным подпольем», головы начали требовать… могло бы и сработать, наверное, но больно уж шустер был контактер, чтобы мы в него прямо так и поверили.

— Либо у них что-то варится в Туле… либо им нужно тело варка для какой-то другой операции, а при низкой температуре они хранятся неплохо… Либо им нужны ткани — а труп целиком они прихватили из практических соображений и для драматического эффекта.

— Четыре с плюсом.

— А биологическое оружие против старших вообще возможно?

— Совсем молодого старшего — лет до двух — представь себе, можно заразить проказой, если ввести прямо в кровь, — сказал Кессель. — Они ею болеют, как люди гриппом. Неделю.

— А… данпилы? — не могли они мимо этого пройти.

— Ну, у меня температура держалась дня три… в общем, столько же. В свое время в этом направлении все много копали. Результат нулевой. Так что ответа на твой вопрос нет.

— И подполье копало?

— Во все четыре лапы.

Все равно, подумал Олег. Все равно. Кто ищет, тот добьется. Кто ждет, к тому приходит…

Интересно — Габриэлян ждал? Или ему просто было все равно и Мешков с этим… как его… Ильинским шли в одну цену?

Наверное, в одну. Не трогали же его до самой этой «Морены». И, если бы не «Морена», не тронули бы. Хотя… от любителя охот можно было ждать чего-то в этом духе. Следовало.

— А если они ищут… э-э-э… мистическое оружие?

— Возможно, — кивнул Кессель. — И тогда возникает еще одна интересная возможность.

— Что он еще жив? — выпалил Олег.

— Вот теперь пять, — заключил Король. — Но с минусом. Потому что медленно.

Планшетка Олега вспискнула.

— Есть кабан, — сказал он, просмотрев свежевыпавшую запись и улыбнувшись во весь рот. Потом передал планшетку сотрапезникам. — Это со снитча в двух километрах от места происшествия. Сейчас сделаю запрос на фургон… О, а его досматривали даже.

— Дай сюда, — Король выделил участок снимка — отражение лица — точнее, части лица — водителя в зеркале заднего обзора. Увеличил.

— Знакомься, Олег, — это бывший господин, а ныне гражданин Искренников. Если тебе когда-нибудь понадобится куда-нибудь залезть, а нас не случится рядом, можешь попросить его.

— Так вот ты какой, северный олень, — улыбнулся мальчик.

Конечно, он знал Искренникова — заочно. По снимкам и видео. Из «Морены». И из Екатеринбурга. И по более ранним. И по более поздним — из агентства «Лунный свет». Он видел десятка три снимков Искренникова и все равно не узнал его.

— Он «зеркало», как ты?

— Скорее, хамелеон. Он никого не копирует, он мимикрирует под среду.

— Фантастика. Встретил бы — не узнал бы.

— А вот он тебя — почти наверняка.

— Ты думаешь, они меня установили? — удивился Олег.

— К этому времени — да, — кивнул Кессель. — Москва — город маленький, а шум вышел большой.

— Думаю, раньше, — возразил Король. — Во время тех переговоров они уже знали, что к чему. Бегемот, ты в своих чатах ни с кем не откровенничал?

— Нет, сказал Олег. А потом сообразил, что его «нет» относится уже ко времени вступления в команду, а до того…

— Да, — он опустил голову.

— Детей, — вздохнул Король, — надо пороть.

— Детей, — отбил Олег, — надо баловать…

— Разбойник из тебя уже вышел. Весь. Марш прорабатывать список своих контактов. И три по двадцать отжиманий — за то, что сам не сообразил.

— Список контактов отменяется, — Кессель посмотрел на часы. — Спать, Миша. Парень должен спать. Контакты никуда не убегут.

— Да мне и не нужно, — сказал Олег, опускаясь на кулаки. — Я вспомнил.

Покончив с отжиманиями, он отправился в ванную, вычистил зубы, помыл голову на ночь — он мыл голову каждый день. Расчесываясь перед зеркалом, усмехнулся. Пай-мальчик.

«Вервольф, а у тебя девушка есть?»

Он тоже прокололся, тот парень. Тоже позволил себе чуть больше откровенности, чем нужно.

Если бы не Аркадий Петрович — он, Олег, был бы там. На той стороне. Возможно, даже участвовал бы в подготовке сегодняшней акции. Хотя… Если бы не Аркадий Петрович — его, скорее всего, не было бы в живых.

Но все-таки был шанс, был. Олег не жалел о нем. Не потому что не стоит жалеть об упущенном — ведь об Але он тосковал, хоть это и не имело смысла — а потому что… не жалел и все. Эти ребята из Тенчу ему понравились с той минуты, как он узнал о них. И «перса» для переговоров он создавал с огромным удовольствием — очень любопытно было поговорить лицом к лицу. Виртуальным лицом к виртуальному лицу, но хоть так. И нравилось ему, что эти люди делали, и то, как они это делали. Например, он почему-то был уверен, что трупы Ляшенко и Барсегяна не всплывут в какой-то канаве через месяц. Скорее через недельку пожалуются в милицию на похищение живые и сильно озверевшие Ляшенко и Барсегян.

Они ему понравились, но в том деле с лотереей они не смогли бы вытащить всех. Сделали бы все, расшиблись в лепешку — но не вытащили бы. Ну, десятую часть, от силы.

А он уже покончил с безнадежными попытками. Хватит с него и одной на всю жизнь.

Все, что делаешь, имеет смысл делать наверняка. Правильно, Аркадий Петрович?

 

Глава 5. Собирались отряды

Батя вчера напевал что-то совсем старое, то ли революционное, то ли повстанческое. Кажется, анархистское. А впрочем, в меру дурацкое — «он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Песня прицепилась и теперь жужжала в голове — не хуже рекламных запоминалок. И смысла в ней обнаруживалось не больше. Хотя степь вокруг была действительно совершенно одинаковой, и если бы не дорога, заблудиться в ней, наверное, можно было хоть до Китая.

Костя знал, что будет плохо, но не знал, что так сильно и так скоро. Первым по маршруту прогнали Енота — чтобы оценить, правильно ли рассчитаны расстояние и нагрузка, может ли его в принципе преодолеть человек средних физических способностей, много ли зависит от воли? И Костя ничтоже сумняшеся думал — если Антоха смог, то уж он, отставной сержант, и подавно… Вот теперь, как говаривали его овцы, їжте очі хоч повилазьте — бачили, що купували, грошам не пропадать.

Енот до финиша едва дополз. Городской, конечно, необученный. Но он же и не пер на себе столько веса. Столько лишнего веса. У него всего-то и было каких-то два ящика по 4 кэге штука. И никакого брюха. И никакой лишней воды внутри, Боже, я уже понял, что мы из нее на 90 % состоим, я уже поверил, хватит…

А ведь в армии приходилось хуже. Там ящики тянули на 8 кг каждый. Да рюкзак. Да оружие. И не дай Бог инструктор заметит, что хоть песчинка попала, куда не надо, или на привале автомат оказался от тебя дальше, чем можно достать рукой. И впереди не было контрольного пункта, где дают водичку и галету — то есть, он был, но в десяти километрах, а не в трех, и ты о нем ничего не знал, так и пер по ставропольской степи — глаза рогом…

Годы. И пузо. И люди вокруг. Тогда ты мог тюпать себе, как носорог — ну, посматривать по сторонам, но так, близоруко. Ну, помочь кому — от этого просто здорово становилось, наливался весь, как воздушный шарик. А теперь еще смотри, оценивай, вспоминай. Тебе с ними работать, тебе с ними воевать. А ты стекаешь сам по себе как снеговик в апреле, а в голове суп из черепахи — густой и зеленый.

— Условия приближенные к боевым, — сказал Батя. — Лучше и желать нельзя.

Тут он был прав. И Алекто была права. Где умный человек прячет камешек — в геологической коллекции. Государство поощряет стратегические и полигонные игры, государство холит и лелеет стрелковые, спортивные и боевые клубы, государство дает огромные налоговые скидки резервистам… Это очень неприятно, что государство до такой степени не боится — но сейчас это на руку. Летом на Херсонщине они со своими кандидатами — капля в ведре. Набираем команду для подготовки к «Грозе» — большим играм резерва следующего года. В этом не успеваем, а вот… Этим надо было заняться раньше. Раньше. Алекто опять права — что-то непонятное, невнятное делается в армии Союза и надо бы как-то искать концы… Можно через поставки — а можно и через резерв. И вообще это ресурс…

Где-то там, в небесах висели песочные, нет, пылевые часы, пыль с размеренным шорохом пересыпалась вниз.

Покопавшись в армейских делах, Крошка-Енот выдал гипотезу — что, возможно, Россия действительно может пойти в отрыв от Аахена. Армию под это дело заранее отмобилизовать нельзя, все увидят, а вот подготовить резервистов — можно. Но тогда… тогда для отрыва нужен козырь. Такой, чтобы мог прихлопнуть объединенную армию ССН. Ладно. То, что Россия сохраняет санвойска в тех же масштабах, что и поколение назад — к этому уже привыкли, этого не замечают. Коваленко — параноик, это все знают, это проскакивает мимо глаз и ушей, а с таким безалаберным соседом, как Сибирь, его даже и понять отчасти можно. Что в России не приживаются почему-то спутниковые системы управления — тоже привыкли. Но где же искать этот козырь? Где, кто кует те щит и меч, которые позволят России уйти в отрыв? И как бы их перехватить?

Мимо протопал еще один человек в запыленной до серого форме. Озверевшая физиономия, ярко-красные ящики… Человек шагал дикой степью, бездорожьем, точно на юго-запад. Следом за ним вырулил запыленный потрепанный джип.

— А не хотицца ль прокатицца? — крикнул Батя, притормаживая и открывая дверь.

Человек молча оскалился и ускорил шаг.

— Ты осторожней, — крикнул вслед Батя. — Под ноги смотри. Тут сусликов полно. Норы!

Кандидат даже не обернулся.

— У нас из-за этих сусликов, — прокричал Батя ему вслед, — уже два вывиха и перелом!

Ноль внимания.

— Молодец, — тихо одобрил Батя.

Запрет на разговоры придумал Антон — когда мыслительный резерв Кости был исчерпан в поисках такого испытания воли, которое не оборачивалось бы дополнительными физическими трудностями и не вредило здоровью. С чьей-то мудрой подачи (мозговой штурм называется) ввели еще и провокации на контрольных пунктах и разъездных машинах «скорой». И вышло прекрасно. То есть, омерзительно. Проверка на дыхание. Чтобы человек психически не сломался от всего этого — неизвестности, однообразия, когда только сапогами бух-бух-бух, и вокруг одно и то же, от этого облома ближе к концу, от искушений всяких дешевых. Люди ведь на том и идут вразнос: они ждут, ждут, ждут в напряжении — а ничего не происходит. Или происходит — но не так, как они думали. Срывы, метания… что в подполье, что в церкви, устал человек ждать, высунул башку над поверхностью, а ее тут же и откусили.

Их догнала очередная группа. Батя вынул из походного холодильника пэт с пивом, смачно хрустнул крышкой, пригубил, облизнулся. От бутылки шел холодный парок.

— Желающие есть? — коварно прищурившись, Батя протянул пэт в сторону группы.

Они не ответили — помнили, что разговаривать нельзя. Но все остальное запрещено не было — и невысокая, очень коротко стриженая девушка, идущая во главе группы, засвистела какой-то английский марш. Вообще-то Костя не был уверен, но звучание показалось ему очень английским. Кроме того, девушка сделала ответный жест в сторону джипа. Четверо идущих за ней повторили.

— Ладно, — Батя закрутил пэт. — Посмотрим, что вы мне покажете на финише, голубчики.

Девушка проводила его руладой.

Костя, подойдя, бухнул ящики в траву, один на другой, сам сел сверху и принялся расстегивать штаны. Как ожидалось, он стер ноги — но не там, где все нормальные люди: обувь-то он как раз подобрал и подогнал хорошо. Ноги он стер в паху. У многих полных людей при ходьбе ляжки у трутся друг об друга, а потел Кен всегда обильно, и вот теперь мокрая ткань растерла кожу на внутренней стороне бедер.

— Тут пластырем не обойтись, — сказал Батя, присвистнув. — Тут бинтовать надо.

Костя сделал руками несколько круговых движений: бинтуй, чего языком болтать. Его бы, конечно, с маршрута никто не снял за болтовню: наблюдатель как-никак; но он уже уперся продержаться по всем правилам.

— Ты понимаешь, что с тобой сделают, когда я об этом доложу? — спросил Антон, доставая упаковку для санобработки. — Прощайся с третью своей живой массы.

Если бы взгляды могли убивать… Но они не могли. Да и нагреть окружающую среду выше уже имеющихся 36 не получалось. Так что Костя только фыркнул.

— До вечера у половины будет то же самое, — правильно расшифровал его фырк Батя. — У всех баб — это точно.

Пока он накладывал толстый-толстый слой заживляющей мази и эластичный бинт, Кен потребовал какую-нибудь письменную принадлежность.

— Слушай, да говори уже по-человечески, никого нет, — сказал Антон. Костя показал кукиш.

— Планшетку я тебе не дам. — Антон порылся в бардачке, достал какую-то упаковку и стило. — У старого Отто — три милые дочки. Они написать не умели ни строчки.

«На км к Ю», — нацарапал Костя — «ЭРИБЕРТ».

Батя закрепил повязку и дернул штаны в знак того, что Костя может их снова надевать.

— Что, так плохо?

Костя кивнул.

— И никак?

Помогать не запрещалось — но Костя боялся быть узнанным. Там, в Екатеринбурге он провел с Эрибертом и другими спасенными остаток ночи и день. Эриберт, когда его забирали, был в сознании. Хоть Костю он и видел только в гриме — но фактура…

Кроме того, Костя должен был обогнать всю колонну и посмотреть на каждого. Он не мог терять время на отстающих — а вот Антон с Батей не то что могли, а были обязаны.

— Слушай, — жалостливо поморщился Батя. — А может, он просто сойдет? Попробует в другой раз?

Костя помотал головой. Эриберт крепкий парень, стоит того, чтобы немножко ему подыграть — но пощадить его гордость. В конце концов, если он честно намерен держаться до конца, чашка воды и пластырь на мозоли не особенно облегчат ему эту задачу.

— А что с ним? — спросил Антон. Костя застегнул штаны и похлопал себя по стертым местам: то же самое. Решительно махнул рукой: мотайте. Подхватил свои ящики и зашагал по заданному направлению — широким, но экономным шагом морпеха, идущего на своей «крейсерской скорости».

Эриберт его беспокоил — и всерьез. Костя не думал, что парень скиснет — тот уже не скис при обстоятельствах куда более неприятных. А вот вогнать себя в гроб, доказывая, что он не хуже прочих, может и еще как. Или окончательно перестать верить в свои силы — что немногим хуже.

Пока что, по данным Енота, из 163 человек, изъявивших желание попробовать себя в роли «скаутов Рэднора», выбыло 22 — 8 спеклись на первых пятнадцати километрах дистанции, трое получили травму (суслики! А также сусличьи норы!), одиннадцать нарушили обет молчания или поддались на Батину провокацию.

На дистанции разрешалось пить только ту воду, которую выдавали на контрольных пунктах. Ее — без ограничений. Правда, была она степлившейся, противной на вкус (от растворенных в ней минеральных солей) и на вид (от безобидного пищевого красителя). А рядом инструкторы посасывали холодненькую и чистую как слеза минералочку, пиво или сок со льдом… и люди ломались.

Алекто предупреждала, что они обязательно налетят на этот стандарт. По ее мнению, это была главная ошибка Аахена. Куда серьезнее людоедства. Разделить людей между собой — воспитанием, дрессурой, памятью о Полуночи, когда не было врага страшнее соседа — и внушить, что безопасность можно найти только под зонтиком иерархии.

Это сделали, кажется, без злого умысла. Из страха перед Полуночью, перед первыми реакциями, перед откатом назад, когда цементом, объединяющим своих, служит кровь чужаков. Лекарство оказалось едва не хуже болезни. Но действовало все же не на всех. Природа — или Господь Бог — не пожелали входить в расчеты Аахена. Были, были люди, в ком воспитание так и не смогло вытравить тягу полагаться на человека, а не на иерархию.

Искать этих — и тех, кого можно этому научить. А среди них, тех, кто упрям, умеет думать и сможет командовать людьми. И — и это едва ли не самое главное — тех, кто может быть солдатом. В этом лемур был прав и стократ прав. Боевика можно сделать почти из любого материала — сам Костя был тому полуживым доказательством. Или живым полудоказательством. Но боевик — уже не часть общества. Он такой же чужак, как старшие. Поэтому солдаты нужны именно солдаты. И кое-кому здесь объяснят его ошибки и пригласят на следующий год. А кое-кому…

Из вышедших на маршрут никто не знал, что лучше потерять время, чем пройти мимо упавшего. Костю бы, конечно, никто не дисквалифицировал, но… он просто не мог пройти мимо.

Давешняя свистунья сидела на своих ящиках, покачивая босой опухшей ногой. Увидев Костю, показала на него, на ногу — и сделала руками резкое, рвущее движение, яснее ясного говорящее, чего она от Кости хочет. Рисковая барышня. А если бы я не умел вывихи вправлять?

Вблизи женщина выглядела не такой юной, какой показалась поначалу из-за угловатой, почти мальчишеской фигурки. Ей было где-то около тридцати. Пыль, набившись в морщинки, прорисовала их четче и состарила. Костя показал на кнопку медсигнала. Женщина покачала головой. Боится, что могут снять с маршрута? Ну ладно.

Он крепко взялся руками за подъем и пятку, рванул. Женщина вскрикнула и покатилась с ящиков. Бессвязный крик нарушением обета молчания не считался.

Поднявшись с травы и снова сев на ящик, она показала Косте большой палец. Он и сам знал, что все в порядке — слышал, как щелкнул, становясь на место, сустав. Все равно надо фиксирующую повязку накладывать. Он нажал на свой медсигнал.

Показал ей знаками оставаться на месте, дождаться помощи. Она кивнула, поблагодарила, имитируя восточный поклон.

А группа, во главе которой она шла — ее, значит, бросила. Эх, орлы-торопыги… Надо проверить — сами оставили или она прогнала. Если прогнала, просто сбросить им пару очков. Если оставили — снимать с маршрута.

Хорошо, подумал он, что я знаю про последний контрольный пункт.

Джип доехал до начала маршрута. В принципе, еще пять минут назад стало ясно, что там уже никого нет и быть не может. Но Батя был добросовестен.

Полтораста с лишним человек уже протоптали в желтой степной траве тропку. Последним идти было легче, чем первым. Легче, чем ему вчера. Не пришлось задаваться вопросом — а не хожу ли я кругами по этой прерии, как караван плантатора Пойндекстера; а не спятил ли я от теплового удара? Вот она, колея полегших диких злаков. Но все равно впечатляет. Когда его позавчера вот так вот выгрузили из джипа, указали пальцем сторону света и сказали: вперед… И даже мысль, что пропасть здесь невозможно, не помогала.

— Искупаемся, — Батя покинул джип и скинул майку. Это был не вопрос и не предложение — он просто информировал Антона о своих намерениях. Сквозь ближний соснячок сиял лиман.

— Давай, — согласился Антон.

Планшетку он взял с собой. Не в воду, конечно — но на пляж взял. По дороге мимо виноградника сорвал с лозы гроздь генмода. Виноград был очень сладкий, но отдавал почему-то свеклой. Не столовый и не винный сорт — его выращивали ради фруктозы. Впрочем, местные вполне себе гнали из него этакий коньяк-самогон.

— Уже тридцать человек отвалилось, — сказал он Бате, глянув на планшетку.

— Они сейчас просто посыплются, — Батя вылез из ботинок, расстегнул штаны. — Первая треть пути.

Первая треть, подумал Антон. Уже закончился весь энтузиазм, если он у кого-то был поначалу. Уже ясен предел своих сил и многим понятно, что он не так далек, как думалось раньше. И при этом — уже можно, сойдя с дистанции, немножко уважать себя — столько прошел, прежде чем сломался.

— Упс, — сказал он. — Слушай, у нас красный огонек в 17 километрах.

— Суслики, наверное, — обреченно сказал Батя.

Антон нашел нужную камеру и отматывал запись.

— Она на него, кажется, наступила. И все наши в разгоне.

— Суслики, — прорычал Батя, влезая обратно в ботинки. — Орор на них, на сусликов. Искупаться не дали.

Развернувшись, они проехали обратно — мимо отставших, мимо минивэна, подбирающего сошедших с дистанции, мимо контрольного пункта. Номер 89 была из тех, кто шагал до последнего времени в голове растянувшейся на километры колонны.

— Опа! — злорадно сказал Батя, подъехав поближе к сидящей на ящиках коротко стриженой женщине. — Ну что, свистунья? Досвистелась? Пивка глотнешь?

Cвистунья подняла брови — и сразу стало видно, что потребители пива — это такая низшая форма жизни, с которой разговаривать не стоит не потому, что запрещено, а потому что невозможно. Батя присел и стал осматривать ее ногу.

— Та-ак, — сказал он. — Вывих у нас тут. Споткнулись, значит. Я всегда говорил, что место бабы — на кухне.

Теперь вскинул брови Антон. Он от Бати этого не слышал ни разу. Элемент психологического прессинга?

— Ну вот зачем тебе продолжать этот маршрут? — Батя распечатал тюбик геля против травм. — Чего ты добьешься? Что кому докажешь? Что можешь в полевых частях служить? А это никому не надо. Ты и там спотыкаться станешь — возись с тобой…

Неверная метода, подумал Антон. Если что и может поставить на взвод ее решимость — то именно такие слова именно с такими интонациями. Теперь она кровь из носу пройдет маршрут. Или Батя того и добивается?

Женщина посмотрела на Батю, посмотрела на тугую повязку, кивнула. Встала, попробовала перенести вес тела на больную ногу. Поморщилась. Сделала несколько наклонов. Покрутила плечами. Потом шеей. Потом обула ботинок, подобрала ящики и вернулась на тропинку. Шла она теперь много медленнее, но так же размеренно. И через минуту они услышали свист.

— Ничего-ничего, — протянул Батя, отходя от тропинки и расстегивая штаны. — Посмотрю я на тебя на последнем контрольном пункте.

На последнем контрольном пункте новичков ждало тяжелое испытание. Когда его устроили Антону, он чуть было не дал инструктору в глаз. Инструктор отскочил, а гнаться за ним сил не было.

— Это она на тебя посмотрит. Как на кишечнополостное. Дважды.

— А я и есть, — закончив орошать степную травку, Батя застегнулся и вернулся за руль. — Сколько уже выбыло?

— Тридцать шесть, — сказал Антон. — Сколько будет, думаешь?

— На этой стадии? Половина. Если нам повезет. Даже больше. Потом будет глухо какое-то время — второе дыхание у народа откроется, солнышко на закат пойдет, и вообще, пройдя больше чем полдороги, бросать глупо. А вот на последнем контрольном пункте…

Черт потянул Антона за язык.

— Ты когда вербовался в спецназ… провалил последний пункт?

— Почти, — сказал Батя. — Они меня достали со своими штуками. Пройти я еще мог, и вдвое мог, но мне нервотрепка надоела. Я бы сошел. Мне приятель сказал «Не будь идиотом». Ну я и двинул за ним, не хотел уступать. А потом я крокодилов испугался.

— Кого?

— Крокодилов. Их тебе днем показывают в болоте. И через болото надо переправляться вброд. Днем оно ничего: постреляли в воду, расшугали их… А вот ночью я испугался. Не полезу, говорю — хоть режьте меня.

— И что?

— Не стали резать. Просто отчислили. Так что скажи спасибо, что у нас здесь Украина.

— Можно гадюк напустить… — задумчиво сказал Антон, хотя «адская программа» была уже разработана и утверждена полностью. — Тарантулов. Здесь вообще-то должны быть тарантулы.

— Ты какой на финиш приполз, помнишь? — Батя хмыкнул. — Обойдемся и без тарантулов.

Антон молчал. Синие точки, отмечающие выбывших, прорастали на карте как васильки.

— Давай еще круг, и я тебя на базе сброшу.

— Давай, — согласился Антон, уступая слабости. Конечно, можно было бы свести видеофайлы и здесь — да уж больно хлопотно. И жарко.

Высадив Антона на базе, Батя пополнил запасы еды и питья и снова вернулся на маршрут — работать медбратом-искусителем. Антон решил сделать себе еще одно маленькое послабление: искупаться. Закинув полотенце на плечо, он спустился к морю.

Рыбы он не встретил, хотя ему говорили, что в камнях водятся бычки. Всех наблюдаемых объектов было — шесть скоплений водорослей и одинокий морской конек. Зато вода была чистой, почти бархатной и отменно держала. Только душ потом пришлось принимать сразу — пока он успел дойти до трейлера, кожа стала белой как такыр.

В фургоне — ура, ура! — работал кондиционер. Простыни солнечных батарей, развернутые над фургоном как палатка, давали дополнительную плотную тень. Дория спала в этой тени, завернувшись в полотенце. Весь световой день Дория проводила топлесс, а если мужчины смущаются — это их проблемы. Антон опустил глаза и прошмыгнул в фургон. В свой маленький филиал рая: тень, прохлада, потоки информации — чего человеку еще нужно для счастья? Разве что чашечка кофе.

Отбор шел по стандартной скаутской схеме. Марш-бросок, работа на взаимодействие, «ловушки командования». Невинная рутина. И опять-таки, негласно поощряемая. Источник вдохновения — Южноафриканская Республика, принадлежала к государствам сферы противостояния. Но была, конечно, для резерва ЕРФ противником «невероятным». А вот Сибирь, много и охотно использующая егерские части, официально была частью того же государства, что и ЕРФ. И вообще в качестве противника мыслиться не могла, даже на маневрах, даже если учесть, что за последнее поколение сибирские неприятности дважды чудом не перехлестнули уральский хребет. Так что не меньше 30 % желающих поиграть против резервистов на ежегодных учениях используют именно скаутскую модель. И любителям хорошо, и резервистам полезно. Стандарт.

Но тем больше внимания следовало уделять мелким, незначительным вроде бы отличиям. Антон лично принимал участие в разработке программы «пыток, казней и прочих увеселений», как сказал Игорь. Сам Цумэ держался от этой разработки в стороне — у него на повестке дня была Тула.

Главная закавыка заключалась в том, что отсеявшиеся — а отсев по предварительным прикидкам выходил процентов на 85, если не 90 — не должны были понять, как и на что их проверяли.

Короче, не задачка, а спасайся кто может.

Но он справился. Справился! Несмотря на…

Нет. О Кате не думать.

Он снова погрузился в видеофайлы. Удивительно, сколько народу считает, что правило «каждый сам за себя» добавляет эффективности. Антон выбрал одно из окошек и увеличил его во весь экран. Свистунья Эмбри, Ёлкин, который бывший Эриберт, Хуч и Костелло брели — уже не шагали, а брели — группой. Ёлкин со своими ящиками опирался на Эмбри, её ящики несли Костелло и Хуч. И микрофоны не зафиксировали ни одного нарушения. Эмбри как-то сумела застроить их, не сказав ни слова.

Дория вошла в фургон и села в соседнее кресло. Топлесс. Антон еще пристальнее уставился в экран.

— Вот, — сказал он, указывая на Эмбри курсором. — Если они дойдут до конца, то она, — по-моему, что надо.

— А в чем проблема? — спросила Дория, заметив неуверенность в голосе юноши.

— Она «левая». Не из наших.

— Действительно, — Дория потерла глаза, показывая, что еще не проснулась. Система кличек на игре отличалась от «Лунной» — каждому «отделению» из десяти человек присваивалась буква, все прозвища на сделанных заранее бэджиках были на эту букву и по бэджику можно было определить, кто в каком порядке выходил на дистанцию.

Кстати, подумал Антон, «А» уже должны выйти на финишную прямую. Вот вам пожалуйста, эволюция в действии — первую группу размазало на несколько километров. Номер второй и вовсе не знает, что уже дисквалифицирован — прошел мимо упавшего.

— Что-то мне захотелось поехать на маршрут, — одна из камер выцепила Костю. Он, почти выбиваясь из сил, догонял четвертого (кличка Кредо) и к финишу должен был, по прикидкам Антона, прийти если не первым, то третьим.

— Зачем?

— Низачем, захотелось.

— Странные у тебя желания. Меня сейчас туда краном не затащишь.

— А что? Тепло, погода прекрасная. А сколько веса можно сбросить…

Дория окинула его критическим взглядом. Он, кстати, тоже был без футболки.

— И что от тебя останется?

— Да я, в общем, не про себя.

Антон щелкнул пальцами, над экраном зажглась омерзительно розовая надпись «ушел в эфир». Распахнул дверь — и понял, что шутки кончились, никакого эфира снаружи не было. Вместо него наличествовала густая и очень горячая субстанция, которую воздухом можно было назвать разве что по недоразумению. Так. Где же наш «топ», которого мы «лесс»? Вот он, — Антон снял с растяжки наскоро застиранную футболку, еще влажную по внутренней стороне сгиба, надел. Спину согрело, грудь охладило… жить стало лучче, как сказал бы командор, стало веселее.

Подъехал Йомен на легком электрокарте: пополнить запасы воды и сгрузить пострадавшего.

— Прихвати меня, — попросил Антон. Конечно, кондиционированный джип Бати — оно лучше, но пока Батю дождешься…

— Суслики, — констатировал Йомен. — И обезвоживание. И тепловой удар. И дурость.

— Понятно, — Антон присел на сиденье карта и зашипел: сиденье раскалилось от солнца.

— Куда?

— К голове колонны, если можно.

— Хорошо, — Йомен задвинул под сиденье бутыль с водой.

Они были на месте чуть ли не в тот самый момент, когда к финальному контрольному пункту приковылял Костя. Поскольку не было смысла пужать его дополнительными пятью километрами, Антон просто поднес ему воды.

— Спасибо, — впервые за весь день Кен смог раскрыть рот. — За мной идет такой Димитрий. Считайте, что он дисквалифицирован.

— Знаю. Прошел мимо упавшего.

— Что, дважды? — удивился Костя. — Ну два раза его выбросить нельзя, — он глотнул еще воды. — А один — очень даже нужно.

Они устроились в инструкторской палатке. Антон показывал Косте записи, Костя комментировал. Конечно, впереди был еще последний контрольный пункт, но многое можно было сказать уже сейчас.

Костя прошел по длине колонны, стараясь посмотреть на всех, но много чего пропустил.

— С жарой мы перебрали, — сказал он. — У людей мозги отказывают. Нам, конечно, нужны те, у кого не откажут, но этому и учиться нужно. В общем, этого, этого и этого я бы не снимал пока, если сами не сойдут.

— Хорошо, — сказал Антон. Хотел добавить еще что-то, но его сбил с мысли взбешенный рев, донесшийся снаружи.

— Началось, — сказал Костя и вышел из палатки: не начал ли кто там бить Дареса?

Бить его не били, но очень хотели. Выглядело это как реконструкция старинного митинга. Дарес стоял на ящике — а вокруг него толпились пыльные, усталые возмущенные люди.

— Я все сказал, — Дарес, стараясь держаться как можно увереннее, гнул свою линию. — Те из вас, кто раскрыл рот: — ты, ты, ты и ты — сошли с дистанции. Остальные, если хотят, могут ее продолжать. Пять километров в ту сторону.

Трое, не сговариваясь, двинулись к нему. Совершенно молча.

— Э-эй! — Костя шагнул вперед, выставив ладонь. — Три шага назад, или дисквалифицированы будут все нахрен. Вы чего хотели, мужики? Это испытание. Или выдержал, или провалил. Туда или сюда. Остыньте. Водички выпейте.

Нехорошее внимание переключилось на Костю. Ах, шел с нами, ах, оказывается, инструктор, ну зараза…

— Братья, — примирительным голосом сказал Костя. — Сейчас я сосчитаю до трех. И те, кто уже дисквалифицирован, сядут на травку, и те, кто хочет закончить наши дурацкие игры, тоже. Остальные продолжат идти по маршруту. Если нет — на травку лягут. Все. Обещаю. Раз. Два.

Один из оставшихся в деле выразительно плюнул в пыль и зашагал в указанном направлении. Второй хлопнулся на задницу вместе с четырьмя дисквалифицированными и горько сказал:

— Это бардак какой-то. Я думал, будет нормальная игра, а тут…

— Это ты, парень, — спокойно сказал Костя, — в армии не служил.

— Если бы мне нужен был армейский дебилизм, я бы пошел служить, а не играть.

— Ты потерял всего один день. Подумай о тех, кто вылетит завтра. Расслабься, в море искупайся.

Парень (на бэджике было написано «Форест») сунул в рот травинку и захихикал.

— А вон еще люди идут, показал он пальцем. — Не, я, пожалуй, здесь посижу. На цирк посмотрю.

Да, — подумал Антон, — этот лес нам точно не подошел бы. Ну вот и устроилось все к взаимному удовольствию.

Следующие три группы отреагировали примерно так, как и первая — только отсеявшихся было меньше. Подъехал Батя, собрал толпу дисквалифицированных и организовал шашлык для тех, кто сошел с дистанции. Тем, кто хотел продолжать маршрут, оставались вода и галеты.

— Нужно было шашлык сразу соорудить, — сказал Антон.

— Нет. Первым и разворота хватило. А вот дальше фактор внезапности нивелируется — они же на подходе видят уже, что что-то не то — и нужно добавить.

Веселье длилось до сумерек. В сумерках приковыляли последние: группа Эмбри и Ёлкина. Пикник уже приувял — большинство валялось, переваривая пищу — но по-прежнему соблазнительно пахли шашлыки (батин запас маринованной свинины был неисчерпаем) и блестели влагой пивные бутылки.

Дарес встал, проковылял к ящику.

— Конечная точка маршрута перенесена на пять километров. Вам туда. А если хотите сойти — сюда.

Эмбри повернула голову к своим, повела подбородком, мол, говорили вам. Группа развернулась и медленно пошла мимо Дареса.

— Ничего-ничего, — проворчал Батя. — Посмотрю я на тебя завтра.

— По-моему, — тихо сказал Косте Антон, — это начало прекрасной дружбы.

— Оно того стоит, — согласился Костя.

Через пятнадцать минут до участников пикника донеслось дружная и очень веселая тарабарщина песни. Антон засмеялся.

— Это кто? — один из отдыхающих приподнялся на локте.

— Это соседний лагерь, — невозмутимо ответил Костя, обгладывая шампур. — Жратвы у них такой замечательной нет, пива нет, только вода и галеты. Что людям остается? Петь, ничего больше. Ну и радоваться, что прошли.

— Погодите-погодите… — дисквалифицированный сел. — Вы же говорили пять километров!

— Не всякому слову верь, — пожал плечами Костя.

— Но вы…

— Я же сказал, ты, парень, в армии не служил. Зачем нам проверять, можешь ли ты пройти еще пять щелчков? Ежу понятно, что можешь, со скрипом — но можешь. А вот, чтобы проверить, готов ли, гнать тебя все эти пять — вовсе необязательно.

— Ах вы су-у-уки! — парень отошел к группе других дисквалифицированных, прислушивающихся к шуму соседнего лагеря. Там, кажется, уже били в тамтамы — или в пустые бутыли от воды.

— Ничего, — утешил его Костя. — Их еще завтра ждут… сюрпризы. — Он встал, одернул слегка уже расходящуюся на животе куртку и, сложив ладони рупором, зычно сказал:

— Всем внимание сюда. Можно продолжать жрать и пить, главное — слушайте.

Добившись тишины, он опустил руки. Голос тише не стал.

— Как вы поняли, вы все дисквалифицированы. Почти все по одной причине: вам пороху не хватило. Там, — он показал пальцем за спину, — сидят люди, которым его на сегодня хватило. Не знаю, как завтра, поэтому не спешите им завидовать. Лучше подумайте о себе. О своих ошибках. Сейчас мы закончим этот банкет и отправимся в лагерь, откуда вас завтра утром повезут на станцию. Но перед этим можно будет записаться у меня на следующий отборочный тур будущим летом. Нам точно нужны будут еще люди. А вы подумайте, нужны ли вам мы.

— Так вы на следующее лето опять гадости всякой напридумываете.

— Обязательно, — согласился Костя. — Работа у нас такая. А вы пока запомните вот что: мы готовим команду. И нам нужны в первую очередь те, кто хочет и умеет работать в команде. Для кого товарищ по оружию — часть себя, хотя бы на время маневров. Кто не пройдет мимо лежащего. Кто не будет гнаться за суммой очков в личном зачете, а будет добиваться победы команды. Кто не соблазнится хавчиком и пойлом, — Костя глотнул из бутылки. — Во всяком случае, не соблазнится ими в ущерб задаче.

— Вы и этим то же самое будете травить?

— Пока нет. Отсеются, буду. Не отсеются — авось, сами догадаются.

Антон лег на спину и блаженно прикрыл глаза, прислушиваясь к отдаленному пению тех, кто сегодня все-таки дошел. Это была, конечно, еще не армия. Это был даже не ее хребет. Скорее — стволовые клетки будущего хребта.

Два дня спустя они сидели у моря и смотрели на закат. Купаться не хотелось. В котелке над мангалом варились мидии, в канистре между камней плавало самодельное деревенское вино — очень сладкое и отдающее все той же свеклой.

Завтра они разъезжались: Антон в Петербург, Костя — в Киев. И чем ближе был Архиерейский Собор, тем мрачнее делался Костя.

— Думаешь, на самом деле будет беда? — спросил Антон. Если подойти со стороны логистики, и вправду выходила беда, но все-таки не история с Лотереей. Время есть, ресурсы задействованы, из-под прямого удара Луна, кого надо, большей частью вытащит, а католическая сеть поможет… Да, все прочие проекты встанут надолго, но это не обвал, тем более, что по данным Винтера, по новым данным Винтера с нового места, сибиряки вовсе не обязательно ринутся за Киевским Собором — а могут и просто рвануть в противоположном направлении назло конкурентам. И тогда будет куда ладить подземную дорогу, и вообще… Это если на соборе что-то произойдет.

— У нас Церкви не будет, Тоха. даже если все остальное как-то спишется и рассосется — Церкви у нас не будет. Это что, не беда?

— Не знаю… — сказал Антон. — Не могу решить. Такая, какая есть, она сама по себе беда.

— Она мать, Тоха. Какая ни есть — а мать… Разве совсем без матери лучше?

— Хороший вопрос, — от голоса Антона, кажется, даже угли в мангале потемнели слегка.

— Извини. Я ишак бестолковый, — Костя вцепился себе в волосы.

— Да нет… — Антон пожал плечами, — Я вот тебя не понимаю. Что, от того что вы под воду нырнете, что-то отвалится? Нет, я знаю, люди могут пострадать, работать будет труднее — но по сути, что изменится?

Костя выбрал плоский камешек, пустил «блины». Енот изучал историю Церкви только в самых общих чертах, и Костя его этим не грузил — и без того было у парня, чем заняться. Как же объяснить теперь, что нырнуть — значит, потерять имя Церкви?

Были, были они — «нырнувшие». В количествах. Даже не со времен Сантаны — а с середины ХХ века. Или еще раньше — с никонианского раскола. Что от них оставалось в течение двух-трех поколений? Несколько замкнутых, живущих в постоянном эсхатологическом напряжении общин, превращавшихся с уходом последних рукоположенных священников в законнические группировки, озлобленные на весь мир.

Отдать имя Церкви — значит отдать Церковь. Католиков спасло то, что Аахен не хотел терпеть их даже в «реформированом», прирученном виде. Но и у католиков есть проблема — в ходе катехизации приходится каждый раз специально объяснять, что они — в первую очередь христиане.

А тут — сколько ни называй себя настоящим, а через поколение-два — и это в лучшем случае, потеряешь не только имя, но и право на него. Вот бы философы порадовались: фенотип формирует генотип, форма — содержание. Начни вести себя как секта — и станешь сектой, как бы ты ни был прав…

— Константинопольская кафедра, — сказал он. — Трижды впадала в ересь. В полном составе. И ересь распространялась на всей территории Империи. Если бы правоверные «нырнули» — они бы проиграли.

— Я читал, — сказал Антон, — ты уж меня прости, меня от тех правоверных воротит, едва не больше, чем от наших воскрешенцев.

Костя посмотрел на его, одновременно пытаясь одной силой воли вернуть на место уходящую из-под ног землю. Таким ощущением Господь обычно сопровождал какое-то новое ниспосылаемое рабу Константину понимание. Как правило, неприятное. Например, масштаб и степень непоправимости свалянного три года назад дурака.

Подпольная Церковь «Свободной Луны» насчитывала около четырехсот прихожан, окормляемых пятью священниками — тремя православными и двумя католиками. Все пятеро служили без различия конфессий, все были свои. При отборе в капелланы особый упор делался на отсутствии зелотизма и апокалиптических ожиданий, сильную нервную организацию и твердость, не переходящую в фанатизм. В результате христианская жизнь «лунатиков» была куда комфортнее той, что вели «легальные христиане» и даже нелегальные католики. «Лунная» паства была защищена от самых неприятных проявлений пастырских закидонов — властолюбия, фанатизма, конфессионального чванства, да и простой человечьей дурости, от которой не застрахованы и священники.

В итоге Антошка, умнейший парень, наивно думает, что сегодня положение дел обстоит существенно лучше, чем во времена Диоскора и Флавиана…

Нет, конечно, кое в чем она стала лучше. Например, поп с дубиной на этом соборе будет только один… Очень мирный поп с очень мирной дубиной. Но это частности.

— Понимаешь… — объяснять нужно то, что можно объяснить, — в катакомбах этого будет втрое. Да что там… В катакомбах все эти задвиги начнут превращаться в принципы. У воскрешенцев будет больше шансов сохранить православие, чем у нас.

— Костя, а хранить православие — это принципиальный вопрос? — наивным тоном спросил Антошка.

Ба-бах! Ну да, конечно. Андрей и Игорь католики, и рога у них на голове от этого не растут, Эван и Костя их исповедуют и причащают, и сам же он исповедовался в случае чего у брата Севы, францисканца, и своими руками топил, дурак этакий, все всплывающие внезапно вопросы о конфессиональных различиях.

Так просто, так соблазнительно просто было чувствовать себя преодолевшими тысячелетнюю вражду… И теперь вот, пожалуйста.

— Ты по английски можешь говорить? Можешь. А по французски? И ни там, ни там тебя даже свои не отличат. Так какого черта ты русский?

— И ты туда же, — Антон наморщил нос. — Русский — значит, православный, православный — значит, русский…

Да что я за остолоп, подумал Костя. Он сейчас примет все это за воскрешенческую риторику.

— Да нет! — выплюхнулась их котла с мидиями и зашипела на углях морская вода. Костя надел перчатку, встал и снял котелок. — Нет, я это просто для примера.

— А я, представь себе, всерьез! — Антон подставил решетку. — Костя, скажи мне на милость, в чем состоит православие, кроме общехристианских позиций, где вы заодно с католиками и протестантами? Способ богослужения? Но он у греко-католиков тот же, а вы их за своих не признали.

— Это они нас не признали, — буркнул Константин.

Предлагали в прошлом столетии греко-католикам выход. Тот же, что и в позапрошлом, и в поза-поза… Вернитесь, дескать, в лоно, отторгнутые обманом и силой братья.

Кое-кто вернулся. Вернулся — и растворился. Большинство предпочло оказаться вне закона.

Почему? Да потому же… Но их было кому подобрать — а кто подберет нас?

— Антон, понимаешь, это не то, чем занимаются, когда идет война. Но там вообще-то слои и слои… не разногласий даже, а вещей, которые выросли из разногласий и укоренились.

— Подожди, дай я скажу, — Антон уже забыл и про мидий, и про море, и про все на свете. — Может быть, я и ошибаюсь, тогда ты скажи, в чем. Но православие, помимо этой общей части, состоит из одних «не». Не подчиняться Риму, не принимать учения о Чистилище, о Непорочном зачатии Марии, не, не и не. Ваша идентичность базируется на этих «не». И пока вы стояли сами по себе — вам вольно было ее хранить. И вдруг хоп! — отступать некуда, позади пропасть. Нужно отгораживаться новыми «не, не и не». Я понимаю, что тысячу и даже триста лет назад сопротивляться унии было делом чести, доблести и геройства. По крайней мере, оно так выглядело. Но теперь?

— Да не на «не» она базируется! А на том, чтобы не пихать в доктрину лишнего! И не судиться с Богом. У католиков на каждый чих — конструкция, на каждый кашель — предписалние, на любой вопрос — своды законов. Так засохли, что тем, кто пытается с Богом разговаривать, себя до этого… озарения мистического возгонять надо, а просто поговорить — так нет.

— Ты еще про сладострастие вспомни, — приторным голосом сказал Антон.

А ведь для него, понял Костя, конструкция и своды законов — это никакой не недостаток. Ему так легче, чем зависеть от чувства веры очередного толкователя. Он пришел к нам только чтобы сделать приятное Роману Викторовичу и мне.

— Да это-то как раз чушь… Вернее, не чушь, у нас это и вправду было бы сладострастие, а у них там барьер такой, что без крайнего напряжения и не прошибешь его. Никуда не денешься. Ну и скажи мне, зачем нам эта головная боль?

— Да что ты гонишь? — Антон даже вскочил. — Ну, Костя… ну, падре… от кого-кого ожидал, но не от тебя… Да ты хоть раз видел, как молится Андрей? Барьер… восторг… придурок ты, и все.

Костя тоже поднялся — медленно.

— Я ни разу не видел, как молится Андрей. Он от всех шифруется.

Антон криво усмехнулся. До Кости дошло.

— Только от меня, да?

— Да вообще ни от кого, — сказал Антон. — Он это часто у тебя на глазах делает. Сидит и… разговаривает про себя. Или Писание читает.

— Что читает — я видел, — с досадой на себя сказал Костя.

— Надо же, — хмыкнул Антон.

— И что же он читает?

— В основном книгу Навина. Он ее знает, — Антон опять нехорошо улыбнулся, — почти наизусть.

— Ох… — Костя вспомнил Романа Викторовича, тот разговор в сельском медпункте. Они тогда книгу Навина через слово поминали. И не добром.

Сбылось…

Хотелось немедленно рвать в Питер, хватать Андрея за барки и трясти — сильное, но несбыточное желание. Вместо этого Костя достал из воды канистру с вином.

— Выпьем, — сказал он. — И давай мидий этих несчастных прикончим.

Антон сел на расстеленное полотенце, выщипнул мидию из раковины за «хвостик» водорослей.

— Извини. Сорвался.

— Было от чего. Это ты меня прости. За то, что идиот.

— Ты-то почему?

— Обрадовался… что все у нас так хорошо…

— Ты не просто идиот, Костя. Ты идиот в квадрате, — Антон нарисовал слева от Кости пальцем в воздухе двойку. — Ты не спросил, зачем Андрей так часто читает Навина.

— Согласен с диагнозом. Он тебе и это сказал?

— Конечно. Он перечитывает каждый раз, когда ему хочется кого-нибудь убить. Чтобы вспоминать, на кого он будет похож.

Костя сглотнул.

— Терапия у него такая. Или прививка.

Это Антон думал, что полкового попа обрадует.

— Ты не виноват, Костя, — продолжал Антон. — Ты работал наравне с нами всеми, и курировал все церковные дела по «Луне», и, кроме нас, служил на двух приходах. Ты просто был загружен, и…

— Не хотели меня еще больше грузить, да?

— Нам казалось, что все в порядке…

— Ну и кто из нас после этого идиот? — Костя вздохнул. Почему, почему это винище отдает, хоть ты тресни, буряком? Почему умному Антохе ни черта не получается объяснить? Он ведь все правильно понял тогда, в Питере. Неужели в его глазах все это время Церковь была немного скомпрометирована тем, что варки относятся к ней спокойно? То, что могут терпеть эти — как бы и не совсем настоящее?

И что еще обидно — генеральное объяснение откладывается до морковкиных заговен. После Собора Костя должен ехать в один город, подыскивать новую базу. После этого, к сентябрю, переедет Тоха. И только в начале зимы перетащатся Игорь и Эней.

И ведь советоваться не с кем почти… ведь и вправду все в порядке — ни суеверий, ни ереси, ни… Вот только не духовник он ребятам. По факту.

Да нет, не был он чурбаном. Во всяком случае, момент последнего серьезного разговора о том, что происходит там, внутри, он прекрасно помнил — вскоре после Рождества это было, по католическому календарю, после истории с Вандой Войтович, и был это, конечно, Андрей. Именно тогда Костя узнал, что у него глухо, что его молитва живет только дисциплиной. Но это у многих так, и тут бесполезно ломиться в стену. Можно только работать и ждать, держаться и ждать — и обычно людей на это не хватает. А вот для Энея такая постановка вопроса была естественной — и Костя тогда еще обрадовался, олух.

И радовался, дважды олух, что ребята ломаются на вещах простых и понятных — главным образом на бабах. И вот оказалось, что они куда-то ушли. Неописуемо далеко, каждый в свою сторону — а у него нет времени догонять…

— Вернемся к нашим баранам, — сказал он сухо. — Бараны у нас, Тоха, круторогие и упертые. За полсотни лет воскрешенческих экзерсисов только такие и остались, всех, кто мягче был — повывели. И самое неприятное — что именно мы должны удержать их от каких-то выступлений. Потому что если они выступят, то выступят они как… бараны. Сам понимаешь. И больше всего я боюсь, что там уже есть какой-нибудь козел-вожатый. Знаешь, как раньше скот на бойню водили?

— Знаю. А что вы намерены по такому случаю делать?

— Владыка планирует козлов отлавливать по одному до начала сессии и объяснять, почем фунт гороха.

— Думаешь, подействует? Ведь если и вправду козел — он отработает номер, спровоцирует раскол — и что ему твой горох?

— Я других вариантов не вижу, Тоха.

— Запугать их. Объяснить им, что они — следующие… Ну неужели вы все эти годы вообще ничего не делали, не думали, не планировали…

— Не учи отца… — теперь уже Костя еле справлялся с раздражением. Какого, нет, ну какого черта все считают себя компетентными в чужом деле? Наших баранов перспектива быть следующими не испугает, а обрадует. Они рвутся к мученичеству — наввыпередки. А руководство наконец-то намерено подать долгожданный повод… А наши козлы ничего не поймут. Ни словечка. Потому что… козлы, вот почему. Потому что им кажется, что, стоит убрать модернистов-отступников, и воссияет истина…

А чего ты хотел? — спросил он себя. Когда ты приходил сюда, в Церковь, чего ты хотел?

Душевного мира, — был ответ. — Хотел понять, ради чего умер так отважно русский капеллан ирландского отряда. Хотел — и тогда это было чуть ли не самым главным — перейти тот барьер, который пролегает между убийцами и жертвами — чтобы встать на стороне жертв. Тогда это казалось простым: перейти один раз. Никто не предупредил, что переходить придется снова и снова.

* * *

Чуден, поистине чуден Днепр при тихой погоде — особенно на излете августа, особенно здесь, в среднем течении, где раскинулся по холмам и островам Киев, особенно в сумерках, когда понемножку начинают зажигаться окна и фонари, фонтаны гидропарка включают подсветку, и бакены парят над отраженными в реке звездами. «Редкий Перун доплывет до середины Днепра» — пошутил Владыка Роман четыре года назад. «Особенно если плыть вдоль», поддержал его тогда Костя.

Теперь понятно, почему его так быстро, неприлично быстро по нынешним меркам, рукоположили, не дав даже толком доучиться. Витало, висело в воздухе — уже тогда…

Потому что по всему выходит, что до середины Днепра не доплывут уже они. И, что самое обидное, безо всякого князя и криков «выдыбай, боже». Нет, дед — бил, баба — била, врата адовы — сколько угодно, а тут мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало, а новое снести некому.

Костя вспомнил, как сидел на бережку с Антоном, его пугал, сам пугался… Во рту стало гадко и он плюнул с кормы. Взъерошенная мотором вода мгновенно уничтожила последствия вандализма.

Снять катер — это была его идея. Когда шестеро ошарашенных итогами архиерейского собора епископов не знали, куда им податься, где бы обсудить этот пыльный мешок, которым их так приложили по голове — в Косте, не менее оглушенном, уже развернулся и начал действовать подпольщик. Уединенное место на четыре часа — что может быть лучше частного прогулочного катера?

Он (не могли успеть, но береженого Бог бережет) проверил все помещения и палубу на «жучки» — и дал старшим по званию «добро». И вот теперь это «добро» — аз, буки, веди, глаголь — стучалось в его селезенку, как дятел, в поисках особо упрямого жука. Плохо, если епископы ни до чего не додумаются. А что если додумаются?

Когда неделю назад Костя прибыл в Киев, Роман Викторович встретил его весело. Предварительное прощупывание почвы установило, что проект намерены прикопать не только ортодоксы, но и некоторая часть воскрешенцев. Очень многие понимали, что от этой верноподданнической инициативы будет больше вреда, чем пользы.

Выступление Галчевского — пардон, митрополита Одесского и Кишиневского — на третий день Собора было настоящей бомбой. В эпоху ядерного противостояния в середине ХХ века был момент изготовления «грязных» бомб — чтобы, не рассчитывая выжить, не дать выжить и победителю. Галчевский взорвал на Соборе именно такую, «грязную» бомбу. «И ни один не уйдет незапятнанным.»

И ведь самое удивительное — никто в ту сторону даже и не смотрел, никто от одесситов такого не ожидал. То есть, тамошний был, известное дело, с причудами, но кто ж сам без греха. В общем, восстал посреди собора одесский митрополит и предложил — раз и навсегда покончить с путаницей и истребить чуждые святой нашей вере влияния. А именно: предать анафеме все, что было принято после седьмого вселенского собора. Вот как разделились в девятом веке восточная и западная церкви — так от того места и выше все отринуть и проклясть. Дабы место и вправду стало пусто.

Леворадикальное крыло поддержало с песнями и плясками. А как же — это ведь католики от зародыша гнобили женское начало и спалили, по слухам, девять миллионов ведьм.

После обеда к женскому хороводу присоединился мужской — из тех потомственных папефигов, кто старательно хранил обиды на тевтонский орден, захват Москвы и Ярему Вишневецкого.

Не то, чтобы на все это не стоило обижаться — но не в доктрине же… Но было, что им возразить, и Роман Викторович уже шуршал по кулуарам как мышка размером со средней величины слона — мол, отменить-то можно, только католиков со всеми их причиндалами уже без нас власти отменили, хороши мы будем со своей ироической борьбой три поколения спустя — проснулись, называется. Курам на смех… А на соборе все народ серьезный, смеха пуще смерти боится.

И тут Романа Викторовича опередили. В полном соответствии с народной поговоркой о той категории населения, которую нельзя принуждать к отправлению религиозных обрядов — себе черепную травму организуют и другим поспособствуют.

…Владыка Иннокентий, епископ астраханский, ростом и широтой плеч не уступал Косте, но сложение имел астеническое, был смугл, носат и лобаст. Косте в тотемные предки подошел бы традиционный славянский медведь, а Иннокентий Калдаев, наверное, мог бы произойти от лося.

Инструкция Карпатского заповедника для туристов на случай атаки медведя предусматривает разные варианты поведения — вплоть до встречной атаки: лесной хозяин часто бывает трусливей, чем принято считать. На случай атаки лося в инструкции сказано одно: бегите.

Не то чтобы владыка Иннокентий был неприятен в общении. Наоборот, он обладал изрядной дозой странного сумеречного обаяния. И не был он плохим человеком — из тех, кто если надо, свое сердце вынет и скажет «на». Но куда бы он ни приходил, за ним ползла атмосфера склоки. Сам Иннокентий склочником отнюдь не был — но со своим прямолинейным, неспособным даже на двухходовые комбинации мышлением, со своей неослабевающей готовностью вступаться за униженных и оскорбленных — представлял для склочников идеальную мишень.

И задним числом было ясно, что Владыка Иннокентий в этой истории, естественно, мгновенно углядел обиженного — и этим обиженным была, конечно не западная церковь, которую епископ астраханский ставил чуть ниже орора и чуть повыше чумы. В общем, когда в дебатах образовался промежуток, владыка Иннокентий встал и спросил недоуменно:

— А как быть с Пречистой Девой Марией?

Его, конечно, попросили к микрофону, отыскав двухминутную дырку в регламенте, и он, прокашлявшись, начал:

— Отцы и братья…

Чем немедленно обидел «матушек и сестер» — на что не обратил никакого внимания.

— Латиняне (признать западную Церковь католической, сиречь вселенской, он, конечно же, не мог даже формально) в своей гордыне приняли догматы, принимать которые без согласия Вселенской Церкви не имели права, — сказал он. — Уже одно это само по себе делает их соборы разбойничьими, а догматы недостойными. Но, анафематствовав их догматы, мы тем самым анафематствуем каждое их положение — и в частности, — он глянул на планшетку, — «…что Преблаженная Дева Мария была с первого мгновения Своего зачатия, по исключительной благодати и благоволению Всемогущего Бога, в предвидении заслуг Иисуса Христа, Спасителя рода человеческого, предохранена ото всякой скверны первородного греха». Провозгласив анафему этому положению, мы тем самым утвердим учение о том, что Пречистая Матерь от начала была подвержена скверне первородного греха. Иначе говоря, на этом соборе мы примем еретическое и богомерзкое учение, противоречащее православному исповеданию, хоть и не утвержденному в догматах, но на протяжении веков неизменному в учении Святых Отцов. Спасибо.

И тут началось…

Чтобы не допустить бардака, дебаты в тот день распустили — и на следующий была уже новая программа. Первым номером выступила Ксения Чумак, епископесса без епархии, первая из рукоположенных в РПЦ женщин. Чего-чего у этой тетки было не отнять — так это начитанности и гибкого, быстрого интеллекта. На фоне лосиного упрямства и напора владыки Иннокентия она смотрелась выигрышно. В ход пошла сразу тяжелая артиллерия: Николай Лосский.

— Догмат о непорочном зачатии разрывает единство человеческого рода и тем самым подвергает сомнению само спасительное воплощение Сына Божия и восприятие Им на Себя подлинной человеческой природы. Многие святые отцы повторяют глубокое речение об искупительном подвиге Христа, высказанное впервые святителем Григорием Богословом, а позже повторенное св. Иоанном Дамаскиным: «Что не воспринято, то и не исцелено». Для того чтобы исцелить всего человека, Христос Спаситель должен был воспринять всего человека. Чтобы вознести грехи человека на крест — он должен был воспринять эти грехи. Это восприятие было возможно только в том случае, если Божия Матерь никак и ничем не была выделена из предшествующих поколений рода людского, если Она не была особым созданием, находящимся в исключительном положении, если по природе своей Она была точно такой, как и все другие люди. Изолируя Ее таким образом, католики обесценили всю историю человечества до Христа, уничтожили само значение Ветхого Завета, который был мессианским ожиданием и постепенным приготовлением человечества к воплощению Бога-Слова…

Это звучало бы куда убедительнее, если бы Чумак несколькими годами раньше не написала фундаментальную работу, в которой опровергала и непорочное зачатие Христа, но об этом все — в том числе и владыка Иннокентий — словно забыли. Да и Костя забыл — некогда ему было отслеживать воскрешенческие бредни — один Роман Викторович помнил.

И процитировал. О чем сейчас едва ли не жалел. Потому что на этой стадии теологический спор, который можно было еще спустить на тормозах или, наоборот, уволочь в дебри частностей и прецедентов — приобрел характер скандала, в котором уже свободно летала Иштар в обнимку с Кибелой и Белой Богиней.

А поскольку Роман Викторович и сам слышать не мог, как Пречистую подверстывают к «Кибеле-матери» (именно так Филин величал воскрешенческий жупел), он тоже в конце концов завелся.

— Вот в этих самых стенах! — кричал он с трибуны, получив слово. — Вот в этих стенах Лазарь Баранович, Иоанникий Галятовский и Антоний Радивиловский утверждали учение о Непорочном Зачатии Приснодевы!

Жест был очень красивым, но не совсем корректным — хотя Собор и проходил в стенах Киево-Могилянской Академии, со времен Лазаря Барановича они как минимум дважды рушились и восстанавливаись.

— Профессора Киевской православной академии давали клятву защищать это учение, а слушатели академии основали общество «Sodalitas Mariana». Лазарь Баранович, названный св. Дмитрием Ростовским «столпом православия», писал: «Ангели дивятся зачатию Твоему, Чистая, како Ты, от семени зачатая, греху бысть непричастна». Иоанникий Галятовский утверждал, что «Пречистая Дева без греха первородного зачалася». Тех же взглядов придерживались Стефан Яворский, Феодосий Черниговский, архимандрит Печерский Стефан Гизель, митрополит Киевский Иоасаф Кроковский. Учение о Непорочном Зачатии содержится в первом издании «Четьих Миней», составленных одним из самых почитаемых русских святых — Димитрием Ростовским!

— Однако по настоянию Патриарха было оттуда удалено! — возразили из зала. И снова понеслись под сводами «Могилы» доводы и контрдоводы.

— Прежде зачатия чистая освятилася Богови!

— Это о будущем рождении Иисуса!

— Да нет, о ритуальной чистоте!

— Да…

Видел бы это Антошка… — думал Костя. — Никейский собор ему не нравился. Впрочем, по ушам никого не били. И то хлеб.

И вот на седьмой день на торжественной литургии в стенах Софии Киевской была провозглашена анафема всем еретическим и богомерзким учениям Римской Церкви, а именно:

— о Чистилище;

— о первенстве и непогрешимости Римского епископа;

— о непорочном зачатии Девы Марии;

— о взятии Девы Марии на небо с телом и душой.

После этого владыке Роману осталось только молча развернуться и выйти из храма. Поскольку подойти к одной чаше с теми, кто это провозгласил, он уже не мог.

С ним вышли, не считая простых священников, еще пятеро: естественно, Иннокентий, за ним — Всеволод Антипенко, владыка Запорожский, Николай Карый, епископ Ровненский, Дмитрий Сафонов, епископ Муромский, и двое епископов на покое: владыка Антоний и владыка Моисей, оба иеромонахи.

— Скажи мне, кудесник, любимец богов, — владыка Антоний положил руку на плечо Романа Викторовича. — Что дальше рабчики Божии делать будут?

Вот откуда, отстраненно подумал Костя, у Романа Викторовича это выражение — «рабчик Божий»…

— Надо бы где-то спокойно посидеть и это все обдумать, — сказал Роман Викторович. — Только где?

Тут-то Костя и вспомнил об экскурсионных катерах на причале, мимо которого он проходил утром, идя из «могильной» общаги на Собор.

…Сам же Костя мог сейчас думать только о вещах мелких и практических. Потому что о немелких и не практических думать никак не получалось. Главное — он никак не был уверен, что хоть что-нибудь из проклятого по существу правильно. Но вот что проклинать было нельзя — это точно, тут никаких сомнений нет.

Он не лез в салон, где судили и рядили между собой епископы. Команда из двух человек, наверное, удивлялась странной компании, заказавшей прогулку по реке и не вылезающей из стеклянной коробки. В программу экскурсии входил пикник, на катере имелось все необходимое — но капитан не решился сунуться вниз и обратился для начала к Косте, сидевшему в шезлонге с планшеткой.

— А шо там?

— Совет директоров одной фирмы, — сказал Костя. — Деловой вопрос. Решили в такой день в офисе не париться.

— Тут… по плану к острову причаливаем. Часовой перерыв… Напитки, мангальчик, сосиски…

Костя не знал, как владыкам — а ему уже хотелось подкрепиться — тем более, перед Литургией он постился, как порядочный.

— А просто микроволновка есть? Потому что они вряд ли наружу выйти захотят.

— Да на реку зачем, если не дышать? В стекле можно было и в офисе.

— Им объясни. Они о работе говорят — их сейчас вытаскивать, что кошек в марте разнимать…

Речник посмотрел сквозь стекло на разгоряченных, оживленно жестикулирующих дядек — и согласился с Костиными доводами. Сосиски, жаренные в микроволновке, лаваш и резаные овощи без заправки — она прилагалась отдельно — им подали прямо в салон. Костя устроился со своей порцией на палубе.

Новости Собора обновлялись, по мере обновления Костя сбрасывал их Антону в Питер. На вечерней сессии проект социальной концепции мирно закопали — теперь от священников никто не требовал присяги на верность, но что толку… Этот доктринарный раскол оказался куда более сильным ударом. Костя был почти уверен, что в ближайшее время всем четверым действующим епископам придет вказивка на временное — до выяснения — отстранение от службы. И будет обязательно поднят вопрос — а почему это епископ Тернопольский не живет в Тернополе?

А с другой стороны — теперь может обойтись и без репрессий. Верность Богоматери не пришивается в два стежка к измене государству…

А доктринальную эту пошесть Церковь, может, и переживет. Это если б на Вселенском соборе… то и вправду беда. А так, тоже беда, но поменьше.

Хотя с другой стороны — раньше был ресурс. Отпадение одной кафедры — даже такой, как Константинополь — компенсировалось устойчивостью других… А сейчас — Сибирь? Но с сибирской церковью Москва не в общении, сибиряки считаются раскольниками. Болгары? Их, как и греков, после восстания Аахен загнал в подполье вместе с католиками. И ведь надувались по этому поводу, идиоты — смотрите, мол, стоит Третий Рим…

Костя захлопнул планшетку и закурил.

Так, что Четвертому точно не бысть…

В его мечтах, на катер спускалась Алекто на парашюте… А еще лучше на собор… На весь. Сверху. Беда в том, что решение должны были найти именно эти люди. И сами. А ты сидишь, хуже ослицы валаамовой — она-то хоть знала, что говорить.

Катер спустился по течению до Великого Острова, обогнул его, пройдя под Южным Мостом и вновь повернул на север, против течения. Пройдя под мостом Патона, вошли в Русановский канал, а из него — в Русановскую протоку. Через Венецианскую протоку вошли в Чорторый, пикник предполагалось устроить на северной оконечности Долобецкого, откуда открывался чудный вид на Труханов — но пикника не вышло, была просто часовая стоянка. А дальше — по всем этим бесконечным, чудным извилистым затокам — вверх, аж до канала, отсекающего остров от берега — и снова в главное русло Днепра… И по течению вниз — навстречу сумеркам, городским огням и проблемам.

…Войдя в общежитие студентов «Могилы», где расселили рядовых участников Собора, Костя столкнулся с еще одним сюрпризом: всех епископов-«диссидентов», ушедших из храма во время анафематствования, сочли покинувшими собор и попросили вынести вещи. Предстояло на ночь глядя искать гостиницу в малознакомом городе.

Костя пожал плечами, достал планшетку, нашел гостиницу поближе и вызвал такси. Больше всего он опасался того, что старшие по званию вступят в препирательства с обслугой — и спровоцируют скандал. На что шустрые склочники из администрации, наверное, и рассчитывали. Но епископы от сегодняшних дебатов и общего потрясения, как видно, слишком устали, и хотели двух вещей — есть и спать. Конечно, эмоции выплеснулись — ворчанием Романа Викторовича, молчанием «запорожца», пустым взглядом Колдаева… Но скандала не вышло. У Кости сложилось впечатление, что его… начальники? подопечные? — где-то в глубине души довольны таким поворотом событий. Противник явил мелочное паскудство, подтвердил тем самым собственную несостоятельность если не в вопросах веры, то по крайней мере в вопросах морали.

Уже в машине Роман Викторович услышал жужжание, долго охлопывал себя, отыскивая планшетку, нашел, прочитал сообщение — и помянул царя Давида и всю малопроявленную в библейских сказаниях кротость его.

— Ну что ж, они нам сами подбросили выход, — отец Роман показал планшетку владыке Антонию. — Раздел и автокефалия. И давно было пора.

— Рома, я спать хочу, — старик откровенно зевнул. — Спатушки.

Но он слукавил, старый иеромонах Антоний. У двери своего номера он задержал Костю, зашедшего узнать, будет ли очередной круг дебатов, во сколько для этого будить владык и куда они предпочли бы податься.

— Вы что-то молчаливый такой, Константин. Ни разу ничего не сказали по поводу.

— А что мне говорить, — пожал плечами Костя. — Я глупый сельский поп.

— Да, очень глупый. Такой глупый, что сразу сообразили отправить нас на катер и вызывали такси, пока мы еще переваривали это выселение из общежития. Вы вроде в Питере служите — почему вы у Романа, а не у Арсения?

— Я не служу. Иногда помогаю, подменяю, но не служу, — поправил его Костя.

— Как же так — священник, а уже три года не заботитесь о месте.

— А у меня работа есть. И я… не гожусь в приходские священники.

— А отчего же пошли?

— Думал, что гожусь, — Костя пожал плечами. — Спокойной ночи.

Самому ему, увы, спокойная ночь не светила — предстояло отослать Андрею отчет.

Итак, автокефалия и раздел. Скорее всего, решение диссидентов будет именно таким. Это, с одной стороны, хорошо — вероучительные разногласия находятся вне правового поля, владыки ни в единой букве не нарушают светский закон. С другой — они тут же окажутся под прожектором, и все их верные — тоже.

С третьей — глупо и опасно думать, что они уже не под прожектором. С четвертой — уж больно оперативно отреагировал отдел министерства культуры по делам религий, предложив им создать свою структуру. С пятой — хотели бы съесть вместе с паствой, так не предлагали бы регистрацию, а объявили сектой, и все тут.

Нет, пусть лучше штаб над этим думает…

В третьем часу ночи Костя залез под одеяло, в восьмом его разбудил звонком портье. Владыки вчера согласились завершить разговор в ресторанчике на набережной — все равно каком. Каждая уважающая себя харчевня открывала летом временную площадку на берегу, и выбор предоставили опять же Косте — по вчерашнему принципу «наугад».

Костя ткнулся наугад, обнаружил в списке марокканское кафе «Радио Каир», прикинул дистанцию от Марракеша до Египта и решил, что если там по утрам подают жареных в масле личинок жука-древоточца, то жаворонки сами виноваты. Тем более, что это их родная пища и есть.

Но, как оказалось, марокканского в кафе было восемь предметов — семь низких столиков ручной работы и хозяин-бармен. А так — в меню числился даже борщ с чесночными пампушками.

Костя хотел, как вчера, отстраниться, но не тут-то было: владыки позвали его за стол.

Ничего хорошего Костя от этого приглашения не ждал, потому что чинопочитание, конечно, пришло с Полуночи и Поворота в определенный упадок, но если епископам потребовалось мнение попа без прихода — значит, дела еще более невеселы, чем кажется.

— Константин, — сказал владыка Антоний. — Нас шестеро. И мы решили действовать так, как определит большинство. Сейчас каждый напишет на бумажке свое решение — но если голоса разделятся поровну, нам придется все начинать сначала. Только не надо снова о том, что вы глупый сельский поп.

— Я, — сказал Костя, — именно что глупый сельский поп. И хотел бы знать, о чем речь.

— Костя, не валяй дурака, — сказал Роман Викторович. — Ты прекрасно знаешь, о чем речь. Садись, будешь седьмым. Для неровного счета. Если у тебя мандраж на тему «годен ли я решать судьбы Церкви» — так он у всех у нас одинаковый.

— Роман Викторович, я…

— Не нужно никуда звонить. Нас твое мнение интересует.

— Я должен пойти помолиться, — с нажимом сказал Костя.

На это никто ничего не смог возразить. Только епископ Иннокентий, какое-то время помолчав, спросил:

— Сколько времени вам требуется?

— Минут десять, — сказал Костя.

— Ну что, отпустим клирика? — владыка Антоний обвел «конклав» взглядом. — Иди, рабчик Божий.

Костя, естественно, сказал правду. Хотя не был уверен, что ослица Валаама — а участвовать в совещании он мог разве что в этом качестве — умела молиться и знала, как это называется.

Однако правда не помешала ему бросить текстовое сообщение на ящик «Луны». В ожидании ответа он опять же молился и обдумывал ситуацию. Обдумывал в первую очередь как подпольщик, а не как священник — и в этом своем качестве находил… удовлетворительной. Во-первых, главную сложность в церковной иерархии «Луны» представлял собой территориальный разброс «приходов». Не у одного владыки Арсения могли возникнуть вопросы — почему рукоположенные священники шастают туда-сюда. Раскол между ортодоксами и воскрешенцами создал бы ситуацию разлома на всех уровнях — вплоть до самого низа. Значит, «перелетных попов» станет больше и уследить за ними СБ будет труднее, и все при том останется в рамках закона. Чистый плюс.

Во-вторых, но это менее важно, московские товарищи, будь они трижды неладны, получат очевидное объяснение уходу в подполье — или под-под-подполье — половины «Тэнтю». Побочный эффект, но вполне приятный. Мы вовсе не от вас прячемся, мы от всех прячемся, у нас беда, у нас церковный раскол, мы технику безопасности соблюдаем, потому что не приведи Господь свяжет кто отколовшихся с террористами, а уж тем более с нами, тут такое будет, сами понимаете…

Планшетка бибикнула. От шефа пришел ответ.

«Решай сам. Для нас лучше развод, но тебе виднее. У нашего клиента заболел брат, нужно срочно выезжать, помочь не можем».

Брат у них заболел… у нас развод, у них бьют посуду. Развод. Развод и девичья фамилия. Никаких воскрешенцев.

Костя захлопнул планшетку, привесил к поясу и, вернувшись за стол, протянул руку за листом из блокнота, который владыки растерзали на бюллетени.

Урной, за неимением гербовой, послужила опустевшая хлебница.

«Автокефалия», аккуратно написал он. Кефаль — это такая черноморская рыба, средиземноморская тоже, но черноморская вкуснее. А автокефаль — это рыба, которая сама себе голова.

Сложил листик вчетверо, опустил в хлебницу.

Дольше всего колебался муромский владыка — морщил нос, кусал ручку. Наконец, написал что-то очень короткое — и его бумажка присоединилась к остальным.

— Константин, окажите любезность, — хлебницу пододвинули к нему. Костя вздохнул. Во времена вече в Новгороде избирали епископа следующим образом: имена трех иереев-кандидатов писали на берестяных полосках, кидали их в шапку, а тянуть жребий предоставляли ребенку или слепцу. Надеюсь, владыки рассматривают меня все-таки в качестве ребенка…

Счастье без обмана…

Перевернув хлебницу, Костя высыпал бюллетени на стол и начал раскладывать их: направо — за автокефалию, налево — за пребывание, так сказать, в лоне…

— За автокефалию, — подвел он наконец очевидный итог, — пять голосов. За наоборот — два. Владыки, вы бы обошлись и без меня.

— Ну и хорошо. — Роман Викторович поднял опустевшую хлебницу и кивнул официанту. — Два голоса, это не один.

— И теперь нам предстоит бюрократическая тягомотина с регистрацией новой религиозной организации, — фыркнул Калдаев. — Как назовем? Русская Истинная Православная Церковь уже была, Русская Соборная Православная — была, Русская Православная Иисуса Христа была…

— Автокефальная Православная Церковь, — сказал владыка запорожский. — Просто и со вкусом.

— Я не думаю, — осторожно вставил Костя, — что будет тягомотина. Министерство отозвалось мгновенно. Скорее всего, они сами все и сделают.

Владыка Роман прищурился и посмотрел на Днепр.

— У меня странное предчувствие, — сказал он. — Что у нас очень мало времени. Считанные годы.

— До чего? До конца света? — уточнил Калдаев.

— Откуда я знаю, — пожал плечами епископ-врач. — Что вообще за тяга к излишней масштабности? С нас хватит и перемены аахенской политики. Вот надавят посильнее на Волкова с президентом…

— И выйдет нам всеобщий карачун, — констатировал муромский владыка.

— Ну, в конце концов, — философски заметил запорожец, — каждого ждет его персональная эсхатология. И в свете этого у нас действительно может оказаться мало времени. Поблагодарим Бога за то, что Он дал нам сегодня.

Все семеро склонили головы.

* * *

Мне бы ваши проблемы, господин учитель — сказал замученный домашними хлопотами мальчик Мойша в ответ на вопрос учителя, сколько было сыновей у Иакова. Нам бы Костины проблемы, подумал Антон, когда получил весточку с берегов Днепра.

— В дальнейшем, — сказал Эней, дочитав рапорт Дункана, — нужно тщательнее организовывать защиту от дураков. В особенности от тех дураков, кто не совсем дурак. Откуда вообще взялся этот Толомаев?

— Доброволец, — сказал Антон. — Судя по журналу — фанат Родезии, Смита, скаутов Рэднора и проч. Неудивительно, что он так взбесился.

— И неудивительно, что записался, — поддержал Цумэ. — Но как авралы надоели!

— Кто отсев производил? Вы? Вы. Эти же вещи отслеживать надо.

— Ну нужны нам были какие-то фанаты, настоящие… Если бы мы их всех еще до отбора отсеивали, это вызвало бы подозрения.

«Стрела» прибывала в Москву через полтора часа, и за это время предстояло решить, что делать с журналистом Иваном Толомаевым, явно наладившемся писать серию статей о подготовке игры «Резерв — 2124».

— Хорошо, что он это запустил до того, как мы ему предложили вступить в ряды, — утешил Антон. — Зачем нам такое в рядах?

— А ему собирались предложить? — удивился Игорь.

— Да. И еще пяти проигравшим. Собственно, реакция на проигрыш и была последним тестом…

— Почему?

— А случаи сомнительные. — Антон достал планшетку, — Непонятно, то ли человек просто в ситуации не разобрался и задачу со всех сторон оценивать не умеет, то ли он нам не подходит. Если не разобрался, то его, может быть, еще выучить получится.

— А кто задачи подбирал? Ты?

— Я.

Задачу, проваленную — а точнее, с блеском выполненную — Толомаевым взяли из учебника новой военной истории. Орская трагедия, в общем-то, была случаем хрестоматийным: зима, город отрезан снегами, с наступлением оттепели ждут с юга китайскую армию, которая прошла через Казахстан как нож сквозь масло, и вот-вот вопрется в Россию. Между Россией и Сибирью еще не было войны, но суверенитет Сибири в рамках РФ уже объявлен. Город удерживают один батальон российской регулярной армии и один батальон сибирских территориальных войск, на скорую руку собранных и названных «казачьими». Больше невозможно прокормить в обнищавшем, забитом беженцами из Казахстана Орске. И вот этих беженцев — самую бесправную и запуганную часть населения — сибиряки начинают грабить и убивать…

А узел держать нужно. А население уже едва не мечтает о приходе китайцев, потому что на китайской стороне царит не то чтобы порядок, но хотя бы некое его подобие. А с продовольствием плохо. Очень плохо. И очень тревожные новости идут из тыла.

Кандидату предлагалось сыграть за командира российского контингента.

И Толомаев сыграл. Повесил трех первых попавшихся (не на горячем, а просто подвернувшихся под руку) сибиряков, с блеском подавил возникший из-за этого бунт и расстрелял представителей городской администрации, вознамерившихся сдать город китайцам. После чего героически погиб в бою с последними.

И счел, что показал неплохой результат. Особенно с учетом того, что настоящий командир батальна, попавшего в орскую заваруху, этот город сдал сам.

И страшно удивился, когда узнал, что на игры следующего года его не пригласили — а пригласили Эмбри («какая-то возомнившая о себе фифа», назвал он ее в своем журнале), которая при решении той же задачи попыталась с сибиряками договориться и создать из горожан ополчение, но погибла от шальной пули по решению мастерского компьютера.

То, что всю эту историю он разболтал, было не бедой, а сущей безделицей. Грош цена была бы программе, если бы они не закладывались на обиженных и болтунов. Бедой было то, что дня через два Толомаев болтать перестал. А начал, наоборот, собирать информацию об играх, технологиях подготовки команд и психологическому профилированию.

— Как загасить вонючую лучинку? — пробормотал Антон. — Как уморить Курилку моего? дай мне совет…

Увы, классический выход — да плюнуть на него — не подходил. Курилка-журналист в военном деле не очень разбирался — во всяком случае, разбирался много хуже, чем сам думал — а вот свое дело, как раз, знал очень неплохо. Он собрал данные по устроителям. Он выяснил, кто из них имел отношение к военным играм. Он наложил этот опыт на характеристики тестов. Он склепал фотороботы всех, кого запомнил на отборе — и запустил многофакторный поиск по ним.

И в числе предположительно опознанных — с вероятностью в 64 % — находился Константин Неверов.

Тут мало было обрезать концы — что, впрочем, сделали с самого начала. Тут нужно было радикально заткнуть фонтанчик. Толомаев не походил на человека, которого можно легко напугать. Или легко обмануть…

Он потому и прошел и первую стадию отбора, и все последующие. Почти.

Вот на этой стадии дело и перешло в ведение «Синсэна». К вящему омерзению «Синсэна».

И ко всему этому вдобавок попы затеяли в Киеве какую-то свару, о которой Костя прислал подробный, но подействовавший на Энея как крапива, отчет. Вся эта история с католическими догматами и приснодевством Марии казалась ему сварой остроконечников и тупоконечников, от которой он хотел бы держаться как можно дальше, да вот беда — нельзя. В довершение всего утром шестеро подумывающих о расколе архиереев попросили Костю в арбитры.

А поскольку раскол — дело значимое, обстоятельства его в церковную среду просочатся обязательно, да и в прессу тоже. Больно уж вкусен кусок.

И быть Косте знаменитостью на десять минут. И нет никаких шансов, что Толомаев это пропустит. Уничтожить материалы — проще простого, но что делать с самим Толомаевым?

Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель пошел, перепрыгнув забор, Иван, как бревно, провалился в болото, а пудель, вприпрыжку, попал под топор…

И самое главное — стандартные схемы разруливания таких проблем никак не годились — они сами по себе поднимали некоторую рябь, а это же Москва. Зона особого внимания.

— Тоха, в какой срок можно сделать «резиновую Зину»?

— Если есть сам человек или гипсовая маска — то минут за сорок, — сказал Антон. — А если только снимки — часа за три. А кто будет носить?

— Наверное, я. У Игоря сложение не то. Да и у меня не то…

— А кого делать надо?

— Я думаю о нашем общем друге. Должна быть от него какая-то польза?

— О-о-о! — выслушав соображение Энея до конца, Енот пришел в восторг. — «Он сказал, что его зовут мистер Шерлок Холмс»!

Эней кивнул. К его удивлению, Игорь прислушался к чему-то и кивнул тоже.

…Ранним утром — не было еще семи — Ивана Толомаева потревожил сигнал домофона. Иван брился и рассудил так: если незваный гость достаточно в нем, Иване, заинтересован — он подождет, пока хозяин добреется и наденет штаны. А если нет — что ж, значит, Иван этому гостю не очень-то и нужен.

Гость оказался терпелив. Когда Толомаев вышел из ванной, раздался второй сигнал — и, нажав кнопку ответа, Иван увидел у дверей подъезда человека, о котором как журналист знал довольно много, и не раз видел его на заднем плане в записях правительственных новостей.

— Доброе утро, Иван Сергеевич, — сказал гость, получив сигнал обратной связи и глядя прямо в окуляр домофона. — Я капитан СБ Вадим Габриэлян. Не впустите ли меня минут на десять?

Толомаев подавил зевок — это, наверное, от удивления накатило, спать ему совершенно не хотелось — сказал

— Доброе утро, да, конечно, одну минуту, — нажал кнопку и двинулся в прихожую, на ходу пытаясь понять, что такого могло произойти, чтобы его ловил дома ночной референт Самого. Не вызвал, не назначил встречу, нет. Пришел домой, один и без предупреждения.

— Чай, кофе? — спросил он, когда Габриэлян вошел в прихожую.

— Ничего, спасибо, — визитер огляделся, поправил очки. — Разговор будет короткий и сугубо деловой. Вас сильно обидел проигрыш на отборочных играх «Резерва»?

— Какой, к черту, проигрыш, я выиграл, — Толомаев заварил чаю себе.

— Вы проиграли. С треском. К большой нашей радости, должен сказать.

Толомаев почувствовал холод под ложечкой.

— Так за всем этим… стояла ваша контора?

— Смотря что считать «нашей конторой», — Габриэлян улыбнулся вполне дружелюбно, но одним ртом. И был в этой улыбке какой-то подтекст, мелькнул у ночного референта чертик в глазах. — Для нас обоих будет лучше всего считать, что за этим стоял я.

Толомаев подавил вопрос «зачем» и спросил совсем другое.

— А на чем я провалился?

— На неспособности полностью принять правила. Сделать своими. Вы все время видели себя со стороны.

— А почему «к радости»?

— Мне было бы жаль, если бы вы погибли. И что еще важнее — если бы из-за этой вашей неспособности погибли другие люди.

— А я должен был?

— С высокой вероятностью. Впрочем, вас заметили и отсеяли.

— Отсеяли — от чего? Во что я чуть не влез? Или мне этого знать не положено?

Габриэлян вздохнул.

— Отсеяли — от боевой организации подполья. И — да, знать вам этого не положено.

— И туда принимают вот так? — мир хрустнул, из под антарктического щита высунулся желтый клюв, птенец оказался динозавром…

— И так тоже. Но тут еще случай особый. Вы сами обратили внимание на странные критерии, по которым осуществляется отбор. «Такое впечатление, что они не командиров групп ищут, а начальников богадельни» — да?

— Да.

— Вы за новостями культуры следите?

— Да… — Толомаев пытался уловить связь.

— Про последний церковный собор слышали?

— Да.

— А видели?

— Нет, — Толомаев пожал плечами. — Не мой профиль.

— Ненадолго смените его. Поинтересуйтесь тем, что за пределами туннеля.

— Вы хотите сказать, что я увижу там что-то для себя интересное?

— Вы можете увидеть несколько очень знакомых лиц. Но о результатах своего исследования — прошу вас, не трубите. Потому что они тоже, знаете ли, отслеживают. И если они сбросят хвостик и убегут под камень — а виноваты будете вы… — гость пожал плечами.

— То спросят за это с меня, — сказал Толомаев.

Гость кивнул.

— Прочим в назидание.

Толомаев поставил чашку на блюдце, положил себе таблетку сахарина…

— Я рад, Иван Сергеевич, что мы нашли с вами общий язык. До свидания. И… текст о ваших приключениях на Херсонщине — тоже хорошо бы из общего доступа убрать.

Вспылил человек, наговорил лишнего, потом одумался и снял. Обычное дело, не правда ли?

Толомаев кивнул.

— Скажите пожалуйста, а почему вы ко мне пришли? Ведь можно было… — ему казалось, что он уже знает ответ.

Гость несколько удивился.

— Вы — гражданин страны. Никаких законов вы не нарушали. В противоправной деятельности сознательно не участвовали.

Толомаев кивнул — и Габриэлян закрыл за собой дверь. Журналист вернулся на кухню, дождался, пока СБшник выйдет из подъезда и проводил его взглядом до машины. Что-то беспокоило, казалось неестественным, неверным. Вот Габриэлян пересек границу тени от дома — и его ладная фигура на миг оказалась облитой солнечным светом. Толомаев усмехнулся — у него было, было оружие, он любил эти опасные игрушки и держал дома вполне разрешенный пистолет, охотничий дробовик, несколько ножей, саблю… Но никогда в жизни ему не удавалось так хорошо сочетать оружие и костюм. Узнать бы, у кого он шьет, да заказать…

И вежливый человек. Время выкроил, пришел, объяснил. Сам объяснил, не оберподметайлу какого послал. Конечно, просить журналиста похоронить такую историю — это дело серьезное. Но не все это понимают.

Толомаеву было приятно, что к нему пришли как к равному. И что все, включая угрозу, было аккуратно выложено на стол — оцените и решайте. Он был твердо намерен выполнить все просьбы. Тем более, что устроить господам из «Резерва» большую неприятность, чем та, которая только что ушла, он не мог — даже если бы всю жизнь в это дело вложил.

Но… профессиональное любопытство есть профессиональное любопытство, а незакрытое дело есть незакрытое дело. Еще два часа Толомаев провел, отслеживая материалы собора. В том, о чем там спорили, ему разобраться не удалось — подсчет ангелов на конце иглы его не интересовал. А вот одного из людей на задних скамьях он узнал. Морпех, значит. Санвойска, значит. Сержант, значит. Ну удачи тебе, сержант. Тут у нас такое Лимпопо, что за крокодилами в речку лезть не надо. Сами приползут. С утречка.

* * *

Из зелени в зелень…

Костя давно прочувствовал и осознал, как ему в Питере не хватало ветвей над головой и ажурных теней под ногами. И простора. Он привык к деревням и маленьким городам, которые быстро заканчиваются: час пешей ходьбы — и ты уже на окраине.

— Ремонт был четыре года назад, капитальный, — сказал продавец. — Идемте в подвал, я покажу бойлеры и трубы…

— Хорошо.

Хорошо, когда в подвале бойлеры и трубы. А не то, что ему доводилось обнаруживать в подвалах по долгу прежней службы.

Бойлеры, трубы, сухо, тепло.

Над головой — два этажа кирпичного особняка. Построено в последние годы перед Полночью, да так, что Армагеддон может перестоять. Для большой семьи, для двух-трех поколений: ингуши любят детей. Дети успели родиться — но не успели вырасти: по Москве и Подмосковью в первые годы Полночи прокатилась волна погромов. В живых остался третий сын, один из четырнадцати. Он тоже мечтал о большой семье — но в годы Реставрации в этой зоне можно было позволить себе только троих, да и жена-латышка не хотела; а дети не пожелали потом жить одним домом — разлетелись из гнезда.

История дома прилагалась к описанию. В последнее время это вошло в моду, стало цениться. Личная память вещей, не только своих, но и чужих. Может быть, еще одно последствие Полуночи. Или нынешней разобщенности — желание хоть как-то, хоть через предметы быть связанным с другими людьми.

…Столовая очень просторная и светлая. И вправду на большую семью. Ее можно переоборудовать в додзё.

Дом был хорош и продавался недорого — если сравнить с таким же особняком в Питере, конечно, — но все же Костю угнетала его некоторая избыточность. Ну, додзё. Раздевалка роскошно получается из смежной спальни, и очень кстати там туалет и душ, и кладовая, где можно хранить спортивный инвентарь. Ну, вчетвером они прекрасно расселятся в комнатах на втором этаже — но остается слишком много пустого места.

Собственно, из-за своей избыточности дом и стоил дешево по подмосковным меркам — семье из одного-двух, максимум четырех человек было бы неудобно в нем, как ноге в слишком просторном ботинке…

А с другой стороны — будут же и гости, и может, кто-то из учащихся останется переночевать, и снаряжение куда-то девать надо, и медпункт, согласно инструкции, нужно оборудовать — и почему бы не сделать это на совесть? Костя уже решился, уже просмотрел десяток вариантов и понял, что лучше не отыщет — но с червячком внутри не получалось расстаться.

Ну, если так — пусть живет.

По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Здесь была пыль, слои под ногами, лохмы, свисающие с потолка. Эта часть дома, по сравнению с нижней, где до недавнего времени жил упорный хозяин, пугала. Наверное, ее состояние тоже сказалось на стоимости.

— Это все требует просто уборки, — немного виновато сказал агент. — Перекрытия бетонные, крыша лежит крепко — сейчас я вам покажу…

Он начал перебирать на кольце ключи — в этом доме двери закрывались на механические замки.

— Вы можете потом поменять все на электронику, просто тут давно уже никто не живет, а город у нас тихий — хозяин и не видел причин возиться.

Костя кивнул. Он не сомневался, что агент добросовестен, но следовало просмотреть все заранее — особенно на предмет устройства дополнительных входов и выходов, не предусмотренных проектом. Подвал ему в этом плане понравился — вентиляционная труба была будь здоров, широкая. Не для него и, может не для Игоря — но Эней и Антон вполне могли бы вывинтиться.

Нет, всем был хороший дом — и расположение удобное. Только великоват, великоват. С расчетом на будущее дом. С уже один раз нереализовавшимся расчетом.

— Ну так как? — спросил агент.

— А можно провести здесь ночь?

— Призраков ждете? — агент широко улыбнулся.

— Да нет. — Костя пожал плечами. Отчего не сказать правду? — Обмяться хочу. Я пока не понимаю, стоит ли его покупать. Мне тут как-то неуютно.

— Большой очень, — агент вздохнул. — Вы уже четвертый, кто смотрит, и…

— Ну так можно переночевать?

— Ночуйте, чего там, — агент махнул рукой. — Канализация работает.

Вода есть. Кафе за углом. А привидений здесь не водится. Водились бы, может быть, продали бы уже дом… Все веселее.

Закрыв за агентом дверь, Костя прошел на кухню и сбросил сумку на единственный в доме предмет мебели — продавленную до бугристости кушетку, которая когда-то была кухонным угловым диваном, но в ходе каких-то приключений утратила спинку и валики-подлокотники. В сумке были спальник, планшетка, бутылка минеральной воды. За окном начинался закат, и в кухню протянулись путаные тени рябин, растущих вдоль бульвара — словно камуфляжную сетку бросили на мозаичный пол.

Мозаика имитировала восточный орнамент, знакомый то ли по снимкам Бухарского дворца, то ли по каким-то другим источникам. Оставим, решил Костя — и раскрыл планшетку.

Отчет ушел, «добро» пришло, Антон пообещал классную историю при встрече. Все как обычно, все правильно. Все, как дома, только он не с ребятами, а в чьем-то чужом, несостоявшемся гнезде.

Нет, в их «лунную» квартиру мозаика на полу никак бы не вписалась. Или ее перестали бы замечать, как не было. Холостяцкая жизнь: в главном — хирургическая точность, во второстепенном — удобство, в остальном — нет, и не надо. Быт… нет, не солдатский. Офицерский.

То, что можно оставить в тридцать секунд и не очень жалеть потом.

Костя отложил планшетку, пересек кухню, по привычке сосчитав шаги — восемь — встал у окна. Вид открывался неважный — то есть, не открывался почти совсем: справа окна кухни выходили на соседский сад, обнесенный плотной живой изгородью, прямо — на бульвар с его кружевными рябинами.

В стекле отражалось гладко выбритое смуглое лицо — с мощным, чуть шишковатым лбом, тяжелыми, складчатыми веками и веселыми жестковатыми морщинками у рта. Костя совсем не знал этого человека. А должен был — ведь специалист подправил совсем немного. И, видимо, очень точно попал. Потому что Константина Неверова, бывшего морпеха и сильно пьющего сельского попа не осталось нигде. И, наверное, это не ему, а записному северянину, подпольщику из ячейки Б, было неуютно в этом доме.

Если жить здесь так, как в Питере — то ли казармой, то ли монастырем — то нет смысла и прятаться: на этакую Е-семью обыватели сделают стойку через неделю максимум, а очкастый товарищ отследит еще до Нового года. Так что — разъезжаться и жить поодиночке? Костя поморщился. Если бы кто-то из них был женат…

В мемуарах подпольщиков былых времен часто упоминались фиктивные браки. И не менее часто упоминалось, что фиктивные браки рано или поздно перерастали в настоящие. И дело кончалось плохо. Впрочем, оно почти всегда кончалось плохо — так или иначе.

Костя прикинул, какая из «лунных» женщин могла бы справиться с таким «партийным заданием». Вздрогнул при мысли об Алекто — как сказал классик, приятно увидеться и поговорить с Мухамедом Али, но жить под его руководством… Дория, с которой познакомились в лагере… нет, слишком сильный это соблазн для полкового попа — жить через дверь с женщиной в его вкусе. Фламенка? А вот это будет слишком сильный соблазн для Андрея. А уж представить себе Гемму и Игоря… Цинтия?

Очень уж хорошо устроилась там, где она сейчас. И вряд ли ей будет приятно наше общество. А придумывать что-то нужно. Потому что, если не придумать, оно заведется само.

Призраки и вправду не появились. Даже шумы большей частью приходили с улицы. Обычно старые дома разговаривают сами с собой — этот молчал, нижние помещения хорошо отремонтировали под продажу.

Ладно, подумал Костя. Кто бы я тут ни был, а я хочу спать.

И ему приснилось, что он выбирает в магазине развеселое, легкое летнее платье, приносит в дом — и вешает на плечики в зеркальный стенной шкаф в одной из спален поменьше.

 

Глава 6. Оксана в вишнях

Закончив отчет, Цумэ вытянулся на стуле, до предела отжав спинку, и закинул ноги на стол. Слава Богу не на ту его часть, где компьютер.

— Oh, such a perfect day! — пропел он. — I gonna spend it with you-u-u!

Эней, не поворачиваясь в его сторону, вынул из принтера первый горячий лист.

— Это я к тому, что можно выпить по поводу, — уточнил Цумэ.

— Ты лучше скажи — когда научишься пробелы после знаков препинания ставить?

— Хочешь машинописного стандарта — найми секретаршу. Так как все-таки начет выпить?

— Сдадимся — и выпьем, — Эней складывал листы распечатки в аккуратную стопку. — Флешку с аудиофайлами подай.

Клиент — не кто-нибудь, а директор и собственник пивоваренного завод «Нева» — назначил встречу не в офисе, а на самом заводе. Из соображений секретности.

Потому что дело было ну очень деликатное, можно сказать — семейное: проворовался главный бухгалтер, проворовался круто, залез даже в основные фонды. Андрей с сыном Коржа, нового хозяина агентства, летали за ним аж в Афины. Путем долгих душеспасительных бесед удалось убедить грешника слить ворованное и еще не проеденное, не пропитое и не проигранное обратно на счет завода — после чего душу отпустили на покаяние. Директор требовал голову на блюде, но Эней объяснил ему, что «Лунный свет» такими делами не занимается. Теперь был последний этап — сдача отчетов и получение второй половины суммы, плюс оплата расходов. Это заняло с дорогой все три часа: характер у клиента был скверный, он сверял с документами каждую статью расходов и под конец снова пожаловался, что ему не принесли голову на блюде и попытался вычесть десять процентов. Эней спокойно поинтересовался — можно ли ему в таком случае получить эти десять процентов с акционеров завода. Клиент приувял и выплатил все до копейки. Те, кто рекомендовал ему обратиться в агентство «Лунный свет», предупреждали, что эти парни не шутят — и, глядя в прозрачные глаза миди-Терминатора, он решил, что десять процентов действительно не стоят ссоры.

Так вот, как раз в самой середине этого тяжелого разговора позвонил из Москвы Антон.

— Я занят, — сказал Андрей в трубку, узнав мелодию звонка, но Антон быстро выдал ему что-то такое, от чего у Андрея губы сошлись в нитку — на мгновение; потом он кивнул: — Спасибо, я перезвоню, — и продолжал додавливать клиента.

Выйдя на улицу, он посадил Цумэ за руль, набрал номер Антона и, сказав в трубку:

— Излагай, — включил громкую связь, чтобы не пришлось пересказывать разговор.

— Оксану бросил муж.

Оксана — сестра Энея, сообразил Игорь.

— Как бросил? Вот так, за один день, и бросил?

— Откуда я знаю. Она неделю не обновляла свой сетевой дневник. А сегодня запись гражданского состояния изменилась. Теперь она не Оксана Титова, а снова Оксана Витер.

— Это все ерунда. Он ее из-под иммунитета вывел?

— Сейчас проверю, — Антон отключился.

Перезвонил, когда они уже въезжали в город.

— Титов вывел ее из-под иммунитета. Полностью — и своего, и воспитательского. Отобрал сына, понимаешь?

— С-сука. Антон, закажи по Сети билет на московский монорельс и на Южную Стрелу, на ближайший рейс.

— Два билета, — вставил Цумэ. А на недоуменный взгляд Андрея пояснил:

— Сдается мне, кто-то должен будет тебя держать, пока ты читаешь господину Титову лекцию по моральному богословию.

* * *

Когда закончился хлеб, в магазин она не пошла и в доставку не позвонила. Отключила коммы и дверной звонок. Не подходила к терминалу. Не подходила никуда. Нужно было совершать еще какие-то усилия, чтобы питать свое тело и избавляться от продуктов метаболизма, но отказ от первого решал проблемы со вторым — вот только снотворное требовалось чем-то запивать. Но на это годилась и просто кипяченая вода. Оксана пила бы и воду из-под крана, но у сырой был почему-то тяжелый металлический привкус, который при кипячении пропадал. Кипятить — лишнее действие, но если этого не делать, металл не оставлял даже во сне.

Она не собиралась кончать с собой. Просто это время нужно было как-то пережить. Лучше всего — проспать. Вот она проснется — говорила себе каждый раз, укладываясь на диван — и все будет хорошо. Страшный сон закончится, Витя вернется, и можно будет не спрашивать себя без конца — «за что?»

Сквозь сон ей казалось, что кто-то стучит в двери. Ах, да, звонок же отключен. Но у единственного человека, чей приход важен, должен быть ключ…

…Когда она опять открыла глаза, у дивана сидел, вглядываясь в ее лицо, совершенно незнакомый парень — чернявый, длиннолицый, весь из острых углов. С кухни доносился запах кофе и омлета.

— Вы кто? — снотворное еще не отпустило, и Оксана совершенно не испугалась. Тем более что парень прямо-таки излучал спокойствие.

— Георгий, — представился он. — Вы извините, что мы без спроса — но мы стучались, и никто не открывал, а соседи говорят, что вы никуда не выходили, вот Андрей и запаниковал слегка… Короче, мы взломали замок.

— Вы из социальной службы?

— Нет, я просто друг вашего… Андрей, да иди же ты сюда, чего я тут за тебя расписываюсь!

В комнату спиной вперед, катя за собой тележку с кофейником и дымящимися тарелками, вошел еще один парень, пониже ростом. Темные волосы стрижены очень коротко, под просторным черным свитером что-то топорщится. Развернув тележку к Оксаниному дивану, он оттеснил друга и завладел рукой женщины.

— Оксана, ты меня узнаешь?

Нет, подумала она. Нет, не может быть…

— Ан… дрейка?

Он кивнул, и тут она разрыдалась в очередной раз. Наверное, чудеса бывают — после всего этого должно же было случиться хоть что-то хорошее!

С третьей чашки кофе Оксана уже смогла соображать нормально и говорить предложениями, а не междометиями. Впрочем, Андрей и по междометиям легко разобрался в ее рассказе, он знал почти все. «Я же детектив».

Кухня нуждалась в косметическом ремонте, мебель в ней была собрана с бору по сосенке, аппаратура тоже.

— Наш стол, — Андрей приласкал ладонью изрезанную столешницу, которую помнил с тех пор, как заходил под нее пешком.

— Вы извините… такой бардак, — Оксану снова передернуло. — Витя был прав, со мной невозможно жить…

Андрей огляделся, пожал плечами. Этого Витю стоило бы свозить на экскурсию в их питерскую квартиру, где обретаются трое — теперь уже двое — холостяков… То есть там тоже чисто, никто на пол не плюет… но найти вещь, которая лежит на своем месте, бывает нелегко. Если не считать оружия, конечно. Оружие они всегда содержали в идеальном порядке. Нет, в его комнате и в «темной», где стоит большой сервер и где они проводят совещания, более-менее прибрано. Зато у Кости явно жил «непарный носкоед», а у Цумэ лепестки памяти валяются повсюду вперемежку с одеждой…

Ну вот, она опять плачет. Судя по опухшему лицу, плакала все время, пока не спала. Господи, твоя воля, до чего же можно довести человека… Подскажи тогда хоть, что делать. Врача-то мы ей найдем, но ее же еще довезти…

В животе снова засвербело — червячок, заморенный было горячим кофе, воскрес. Но в холодильнике было пусто — последние яйца они только что подъели. Видимо, о том же подумал и Игорь, непринужденно спросивший:

— Оксана, а какой вы знаете неподалеку приличный трактир?

Сестра вытерла нос и глаза кухонным полотенцем, виновато улыбнулась, пожав плечами.

— Есть «Океан», там мы с подругой гуляли ее день рождения… Но это было давно, я не помню, какие там цены. А больше я нигде не была. Витя не любит ресторанов… — и снова ее развезло. Игорь и Андрей переглянулись через ее затылок. За то время, что они потратили на рекогносцировку, удалось выяснить, что в «Бартоломео», одном из самых старых и дорогих ресторанов города, Титов мелькал достаточно часто, чтобы его там узнавали. За последний месяц — дважды, причем с одной и той же женщиной, Кныш Марьяной, его субботней партнершей по теннису. Обычно — в конце рабочего дня; Кныш была исполнительным директором в большой сети магазинов «Пико», Титов — региональным менеджером «Кометы», так что визиты могли оказаться и деловыми, на более тщательное расследование не хватило времени… «Витя не любит ресторанов»? Может быть, и не любит, может быть, для него, топ-менеждера в стране, где дела традиционно решаются за рюмкой чая, это «станки, станки, станки»… Но даже с подругой Оксана ходила в ее, а не в свой день рождения.

«Сволота», — сказал одними губами Игорь.

Ладно, это все лирика. Даже если не Кныш, то какая-то женщина там есть, иначе зачем выводить из-под иммунитета бывшую жену?

— «Океан» так «Океан», — кивнул Андрей. — Доставай свою самую красивую упаковку.

С упаковкой вышел прокол — она оказалась вечерним платьем, темным, облегающим. Все валуны и наплывы разом оказались на виду.

— Мужчины топят горе в бутылке, женщины — в кастрюле, — Оксана улыбнулась и развела руками. — Ну, в бутылке иногда тоже. Это все в основном пиво и китайские куриные крылышки.

Опять, опять эта виноватая интонация! Да сколько можно!

— Пиво и китайские куриные крылышки! Класс! — Игорь потер их в этаком смачном предвкушении. — Может, поедем лучше в какую-нибудь китайскую кормушку, а?

Нет, не сволота, а черт его знает что такое. Дело ведь было не в полноте… это Андрей у нас слепой. Ей такое вообще не идет и никогда не шло. Это ж покрой на кого-то, у кого рост сантиметров на десять побольше, а бюста и вовсе нет…

Игорь решительно покачал головой — и Оксана снова нырнула в гардеробную.

— Я ведь не совсем тупая, — оттуда ее голос доносился глухо, не понять было, плачет она снова или нет, — между нами еще два года назад что-то произошло. Я никак не могу понять, что. Просто как-то… стало не о чем вместе… Я долго пыталась жить его интересами. Честно пыталась. Но у меня как-то не выходило…

В конце концов остановились на брючном костюмчике псевдокитайского покроя. В меру приталенном — показать, что талия таки есть — и умно прикрывающим все стратегически проигрышные места. Правда, этот костюмчик немного не шел к очень европейскому лицу Оксаны… А может, Эней просто ни черта не понимал в моде. Но, сколько он себя помнил, Оксана носила лишь то, что ей нравилось. Или… Титов изменил и это?

Ее куртка была дешевой, из магазина готового платья, и совершенно не годилась даже для питерской осени. Купить пальто, отчеркнул Эней в мысленной записной книжке. Красивое и дорогое.

Он уже принял решение — увезти ее отсюда. Оставалось только как следует оценить и взвесить — с сыном или без. Несомненно, здесь мальчику будет безопаснее. Оксану нужно было вытаскивать в любом случае, в Питере он хотя бы сможет ее защитить. Это с одной стороны. С другой — чем больше он узнавал о господине Титове, тем меньше господин Титов ему нравился. Издалека он производил впечатление надежного и сильного человека. К таким выводам Андрей пришел, когда, обосновавшись в Питере, попытался прояснить картину с сестрой и решить, стоит ли ее прикрывать. Тогда он решил, что не стоит — она была в лучшем положении, чем он сам, криминальное родство то ли не вычислили, то ли оно ничем не сказалось, и даже по сибирским людоедским законам ее нельзя было тронуть: она считалась теперь членом благонадежной семьи мужа и была в такой же безопасности, как и респектабельные родители Цумэ, числящие сына в покойниках. Трудней было с родичами Кена, вологодскими фермерами — но пока Кен находился на легальном положении, им грозила опасность не большая, чем среднестатистическому гражданину Федеративной России.

А вот Оксане, вышвырнутой из-под мужнего иммунитета — большая, даже если депрессию не считать. Потому что ее А-индекс за время замужества не изменился. А образ мужа-каменной-стены, сложившийся по виртуальным наблюдениям, распадался на кирпичи. Причем Оксана явно обманулась точно в ту же сторону, только хуже. Кажется, этому человеку важна была не она — то есть на каком-то этапе, может быть, и она, но потом он перестал служить реальной семье и начал — Идеалу Семейного Очага. А Оксана в этот идеал не вписалась. Об этом говорило — да нет, кричало — все, что он видел в доме.

По всем стенам были развешаны семейные фотографии — но, начиная с фото трехлетней давности (Андрей определил по возрасту ребенка, Саши, своего племянника) Оксана исчезла с них. Ребенка Виктор снимал любовно. Наверное, он был хорошим отцом — в соответствии со своим собственным Идеалом Семейного Очага. Андрей знал престижную гимназию, где учился Саша, подъезжал к этому псевдоготическому зданию конца ХХ века. От дома Оксаны — час езды на метро и трамвае, от новой квартиры Виктора — десять минут подъема по «Тёщину языку». Это значило, что, выбирая гимназию, Виктор просто не принял жену в расчет. Она не входила в список значимых для него факторов. И, похоже, сама соглашалась с этим.

«Черт, да как он посмел? Как он посмел?»

Спокойно, очень спокойно. Тебя радует то, что ты нашел ее не изменившейся — ну, разве что снаружи. А ему могло хотеться другого. Судя по всему — и хотелось. Он-то изменился.

Эней вспомнил Виктора таким, каким знал в детстве — немногословным, твердо знающим, чего хочет от жизни… В отличие от многих других парочек, проводящих годы в состоянии «мы встречаемся», Титов и Оксана были намерены пожениться, и даже срок назначили — когда Титов сдаст на бакалавра. Подростку Андрею этот тип казался сухим и заносчивым — но это могла быть и подростковая ревность…

А вот Оксане, особенно после того, что случилось…

— А что было там? — пустые гвоздики, темные пятна на обоях, вернее не пятна, просто обои не успели выцвести.

— Горы. Виктор очень любил снимать в горах. Месяц назад я спросила, где эти фотографии — он сказал, что отвез их в офис… — в голосе снова послышались мокрые нотки. — А на самом деле в новую квартиру…

— Понятно, — Андрей захлопнул дверь дома, отрезая эту проблему. Оксана задержалась запереть ее — ну да, конечно, в доме жил ребенок — а он спустился к машине и сел за руль.

— Увозим? — спросил Игорь.

— Ты против?

— За. Хуже точно не будет. Только что с сыном? Я бы такому человеку щенка воспитывать не доверил — не то что.

— Будем посмотреть, — Андрей умолк и улыбнулся в зеркало сестре, садящейся рядом с Цумэ на заднее сиденье.

«Океан» оказался ничего себе ресторанчиком. Не то, что выбрал бы сам Андрей — но как раз такое заведение, где хорошие подруги могли отпраздновать день рождения. Заказали на всех сковородку мяса по-французски и бутылку саперави. Музыка была, конечно, из категории «застрелиться» — Андрей поначалу даже решил, что с водопроводом не все в порядке — но играла достаточно тихо, чтобы не мешать им троим, и достаточно громко, чтобы перекрывать чужие разговоры.

Он не хотел говорить о главном раньше, чем через два бокала, чтобы Оксана могла выслушать эту новость спокойно. Просто выслушать — а потом, как говорят немцы, переспать с ней и назавтра принять решение. А пока что они с удовольствием болтали о ерунде. Точнее, болтали Оксана и Игорь, а Андрей сидел и считал варианты.

— …Оксана в вишнях, — услышал он хвост какой-то истории. А, это любимая байка Кена, как поселяне иной раз коверкают богослужебные тексты. Осанна в вышних — Оксана в вишнях…

— Так и поют? — сестра засмеялась.

— Так и поют, — Игорю удалось ее рассмешить. Браво, Цумэ.

Сам Эней цедил свое вино понемногу — за рулем — и приступил к делу, когда у Оксаны пошла на убыль вторая половина бокала.

— Как ты посмотришь на перемену климата?

— ???

— Уехать с нами.

— А Саша? — опустила глаза. — Он очень любит отца.

— А отец — его, это слепому видно, — добавил Игорь. — Только знаете что, Оксана, я не думаю, что парня должен воспитывать такой… ну, не очень хороший человек.

— Нет, — Оксана помотала головой. — Витя очень хороший человек. Он просто придерживается не очень хороших принципов, но тут я его упрекнуть не могу, потому что хотя у меня другие принципы, придерживаться их я не в силах… Вы меня совсем мало знаете, Игорь. Я ведь тоже была холодной… равнодушной. По крайней мере, внешне… Мне так хотелось, чтобы он однажды выдернул меня из-за компьютера: иди сюда, ты мне нужна. Я доставала его, нарочно доставала.

— Мы сейчас не об этом, — вмешался Андрей, увидев, что Игорь уже открыл рот. — Оксана, ты уезжаешь отсюда в любом случае. Это не обсуждается. У тебя больше нет иммунитета, а я слишком далеко, чтобы тебя защитить.

— Я не лучше других, — пожала плечами Оксана. — Почему именно меня?

Андрей дробно стукнул пальцами по столу.

— Поправка. Я не обещаю и не гарантирую тебе безопасности. Мы сами под топором. Я обещаю и гарантирую только одно: что я тебя не брошу.

Сестра покачала головой.

— Андрейка, ты стал таким взрослым…

— Решать надо быстро. Мы или берем Сашу с собой, или оставляем отцу, но любое решение необратимо. Если он останется с отцом, ты его больше никогда не увидишь. Если с тобой — его больше никогда не увидит Титов.

— Я плохая мать…

— Хватит. Мы уже наслушались с головой о том, какая ты плохая мать, плохая жена, и плохая хозяйка. Но тогда и наша мама была плохой женой, потому что наш дом на операционную не слишком походил, да и она на моб-звезду — тоже. Ты уж сама думай, какой она была матерью. Оксана, соберись. Я тебе предлагаю решить твою судьбу. Не сейчас, но уже завтра.

— Но мы же решаем и Сашину судьбу…

— Да. А теперь послушай, что увидел я, когда приехал. Увидел я следующее. Года так три назад твой благоверный вообще забыл о том, что ты существуешь на свете. Ты исчезла со всех фотографий. У тебя нет ни машины, ни приличного пальто, ни новых туфель. Зато у него — новая квартира в престижном доме.

— Но он оставил мне дом… А ведь мог бы подать на раздел имущества.

— А мог бы и ножичком, — проворчал Цумэ. — Оченно благородный человек. Андрей, ты много знаешь топ-менеджерих, которые за два года один раз бывали в ресторанах, и то с подругами? Я в первый раз такую вижу. Оксана, да проснитесь вы наконец. Может быть, раньше он был славным парнем, но…

— Погоди, Игорь. Завтра с ним поговорим. Но, в общем, я склоняюсь к тому же мнению. Без Саши тебе будет очень плохо. Тебе и так плохо.

— Он не захочет уехать от папы навсегда.

— Придется его обмануть.

Оксана снова взяла брата за руку и потрясенно повторила:

— Ты так вырос, Андрейка… Ты сейчас старше меня.

Он покачал головой:

— Я просто всякого видел побольше. И знаю, как оно бывает. Тебя депрессия в гроб загонит, если ты оставишь Сашку здесь.

— Если мы увезем его без согласия отца — это уже похищение. Это федеральный розыск, Андрей!

Игорь фыркнул в почти пустой бокал. Андрей пожал плечами.

— Я детектив. Я вас спрячу. А может, и не объявят розыска.

— Как?

— Ну ошибки в этой жизни делаешь не только ты. — Андрей достал комм и нажал на вызов. На том конце ответили, не задействуя видеосвязь. — Привет. Как наши дела?

Там что-то долго говорили, и чем дольше говорили, тем сильнее отъезжал в сторону угол андреева рта. Когда кривая улыбка стала уж совсем непристойно довольной, он сказал своему невидимому собеседнику: — Молодец. Сливай воду нам, пока.

Он захлопнул крышку комма и значительно сказал:

— Человека зачинают в грехе, и путь его — от грязных пеленок до смрадного савана. Всегда что-нибудь есть. Всегда.

Увидев этого человека вблизи, Игорь поразился тому, как он похож на Энея. Немного светлее масть, черты лица мягче, да и дежурной улыбкой Эней не злоупотребляет. А так — словно из-под руки одного резчика вышли: небольшие и худощавые, компактные такие, и при том — уверенные, твердые в интонациях и в движениях. И в следующий миг он сообразил, что Эней, скорее всего, очень похож на отца.

— Добрый день, господин Карастоянов.

Игорь проигнорировал протянутую руку. Главным образом — чтобы Титов не узнал о нем больше, чем нужно. Он ответил поклоном, и его обдало запахом хорошего парфюма. Не модного — все модные запахи он знал — но очень подходящего этому кабинету, этому столу со стеклянной крышкой, изогнутой как запятая, и дивану напротив, изогнутому в соответствии с изгибами стола — тормоз, это же инь-янь. Дизайн такой. Небось, интерьер заделан по всем фэн-шуйским стандартам. Во всяком случае, взгляд нигде не натыкался на острый угол. Ему доводилось бывать в офисах, куда более внушительно обставленных — но в офисах, сильнее располагающих к владельцу — никогда.

Титов выстраивал мир вокруг себя обстоятельно и со вкусом.

— Детективное агентство «Лунный свет», Петербург — я удивлен, если честно, — продолжал Энеев бывший свояк.

— Мы представляем интересы вашей жены, — сказал Игорь.

Титов слегка приподнял бровь.

— Откуда у нее деньги на детективов из Питера?

— Мы взялись за эту работу, — а остальное никого не касается.

— Вы зря за нее взялись. Оксана обещала вам какой-то процент от того, что получит с меня через суд? Процент от нуля — нуль.

— Ей не нужны деньги. Ей нужен ребенок.

Титов встал, развернулся к столу — другому, рабочему — и снял с него папку-сегрегатор. Отстегнул один из файликов. Когда он вернулся и положил документ из файлика на «янь», он еще больше походил на Энея — в боевом режиме. Даже аурой. Он сейчас почти так же пропал с «экрана радара».

— Мы подписали соглашение, по которому Саша будет жить у нее и у меня равный промежуток времени, а я обязуюсь выплатить ей в течение трех лет тридцать тысяч евро. Фактически, она мне его продала. Что вы думаете о человеке, который торгует своими детьми?

— Я думаю, что вы выдрали это соглашение у женщины, которая раздавлена депрессией и не способна защищать свои интересы. И что вы не выполняете его условий.

— Саша не хочет к ней ехать, а я не могу его заставлять.

— Конечно, он не хочет ехать. Какой ребенок захочет ехать к женщине, у которой глаза не высыхают, а в доме как будто Чингисхан стоял постоем.

— Незачем было доводить дом до такого состояния. Если Оксана немножко займется собой, приведет в порядок квартиру и научится, наконец, общаться с сыном, а не с сетевыми друзьями — это принесет ей гораздо больше пользы, чем дурацкие розыгрыши вроде того, что вы устроили. Так ей и передайте. Разговор окончен, господин Карастоянов или как вас там. Прощайте.

— Я поеду не к ней, — Игорь и не подумал отрывать зад от «инь», хотя Титов, вставая, ясно дал понять, что пора бы ему это сделать. — Я поеду на Гончара, 3.

На Гончара, 3 находилась налоговая полиция.

— Интересно, что вы туда понесете, — хмыкнул Титов. — У меня все в порядке.

— У вас-то да, — Игорь достал и активировал свою планшетку, вывел на экран то, что нарыл вчера Антон и потянул Титову. — А вот у неизвестной вам Марьяны Владимировны Кныш — нет.

Титов почти не изменился в лице — только губы чуть дернулись — но вот кровообращением управлять он не умел, и скулы покраснели. А уж какая радуга взметнулась вокруг — жаль, что это зрелище недоступно человеческому глазу… Взметнулась, однако, и погасла. Так часто бывает у людей, которые много работают со старшими. Но у Титова-то оно откуда?

— Весь расчет, — сказал Игорь, слово в слово передавая то, что вчера объяснил Енот, — строится на том, что в городе и области можно зарегистрировать разные фирмы с очень похожими названиями и регистрационными номерами. Например, «Пико-энтерпрайз» и «Пико-интертрейд». А еще — на том, что налоговики разных районов не пересекаются между собой. Зачем им, у каждого своей головной боли полно. И бухгалтеры «Кометы» не обращают внимания на то, что проплата из «Пико» поступает с двух разных счетов, да и с чего бы, главное, чтобы деньги приходили вовремя. А в бухгалтерии подставной фирмы тоже все шито-крыто: туда время от времени поступает товар, который они перепродают фактически по себестоимости. И потом этот товар испаряется. Исчезает неизвестно куда. Таким образом, в универсамы «Пико» ежемесячно поступает несколько траков неучтенного товара. Сеть большая, слить через нее несколько траков — это тьфу. Конечно, капитальная налоговая проверка выявит этот товар на складах, когда я намекну им там поискать. И к Марьяне Кныш возникнут вопросы. Они возникнут и к вам, но вы-то можете отбояриться тем, что ваши бухгалтеры не обязаны следить, с какого именно «Пико» идут деньги. Вам не впервой подставлять женщин, с которыми вы спали.

Последняя фраза была сказана уже от себя. Не удержался.

Титов очень медленно и осторожно положил планшетку на «янь» и, дважды глубоко вдохнув и выдохнув, сказал тихо и неестественно спокойно:

— Я. Никого. И никогда. Не подставлял.

Он даже злится как Эней, — с горечью подумал Игорь. Бедная Оксана, неудивительно, что она его приняла за чистую монету. Она-то не эмпат. Она-то не замечает, что Эней, при всей своей внешней холодности, внутри — как домна. Вулкан с хорошим самоконтролем. А этот…

— По-моему, — сказал он, вешая планшетку обратно на пояс и отключая, — обещать женщине верность, а потом бросить ее вот так — без объяснений, без попытки разобраться, без того, чтобы помочь ей хотя бы устроить свою жизнь заново — это именно что подставить.

— Вы пришли сюда читать мне мораль? Или все-таки шантажировать меня? От своего имени или от имени Оксаны?

— Я пришел получить от вас документированный отказ от отцовских прав на Александра.

— Это невозможно.

— Тогда я иду в налоговую. Спорим, что дама не станет жертвовать собой ради вас и расскажет, как вы пилили прибыль? Или не рискнете? Оксана получит все права на сына. Так или иначе. По доброй воле или через суд.

— Послушайте, — сказал Титов. — Послушайте… Я сначала думал, что вы — обычный шантажист, а теперь подозреваю, что вы — один из ее странных друзей по переписке. Я не знаю, что она там наплела вам, и думаю, что вам ее жаль. Но поймите и меня тоже. Всё, что я делал — я делал не для себя, а для них с Сашей. Я действительно любил ее — и мне было больно видеть, как мало в ее глазах стоят мои усилия. Она привыкла жить в сарае, и способна превратить в сарай любой дом. Это не ее вина — просто ее воспитали так, что комфорт ничего не значит, главное — был бы рядом любимый… Ну а меня воспитали иначе. Я думал, что мы сможем приспособиться… Притереться друг к другу… но ей было все равно. Она могла ходить как лахудра, в каких-то ужасных джинсах, в моих рубашках… перестала пользоваться косметикой, следить за собой — зачем? Ведь любящий муж и так будет с ней, правда? Как она вела себя на корпоративных вечеринках — вы себе не представляете. Могла похвастаться, что на ней платье из секонд-хэнда. Могла рассказать непристойный анекдот. Могла, когда ее представляют одному из крупнейших акционеров, отвернуться и убежать — она, видите ли, не переносит старших. Конечно, я любил ее — иначе как бы я терпел так долго. Но любому терпению приходит конец.

Во время всего этого прочувствованного монолога Игорь вертел на пальце кольцо-розарий, читая «Радуйся, Мария», и потому, когда Титов закончил, смог спокойно сказать:

— Я вот смотрю на вас, Виктор Алексеевич… внимательно смотрю. Ищу признаки ангельского чина. И не нахожу почему-то.

— Не сомневаюсь, что меня тоже есть в чем обвинить. Я же не говорю, что я безгрешен — я говорю, что мы очень разные люди. Настолько разные, что не можем быть вместе. Неужели это так трудно понять?

— Трудно, — кивнул Игорь. — Все люди разные. И никто не может быть вместе, если не вложит в это себя целиком.

— Мои душевные силы просто кончились. Я хотел построить счастливую семью, красивый дом. Оксана не дала мне это сделать. Теперь я хочу попробовать без нее. А вы лишаете меня шанса.

— А ей вы дали? Вы сказали ей: слушай, у нас что-то не то творится, давай разберемся и попробуем починить? Виктор Алексеич, я бы вам посочувствовал, может, даже прослезился бы, если бы не знал, что вы начали устраивать этот свой комфортный быт втихаря, ни слова ей не сказав, даже не дав ей времени встать на ноги. Может, она и плохая жена — но самый плохой солдат лучше самого хорошего дезертира. Хотите остаться с сыном? Вот вам шанс: вы приносите ей извинения за истрепанные нервы и возобновляете ее иммунитет. А я забываю про двойную бухгалтерию «Пико». Годится?

Титов посерел.

— Это невозможно. Вы сами должны понимать, что это невозможно.

— Невозможно объять необъятное. А починить дом, пока человек жив — возможно.

— Я ни в чем не виноват, чтобы каяться. Это просто жизнь. Так сложилось. Вы же не ребенок, вы должны понимать, что так случается.

— Вы бизнесмен, — с улыбкой сказал Игорь. — Вы знаете, что за все надо платить. В том числе и за право сказать женщине — «ты мне больше не нужна». Поехали к нотариусу. Ваше счастие составит Марьяна Кныш. Вы, главное, ее не бросайте потом.

— Какая дрянь, — прошептал Титов. — Какая все-таки сука…

— Виктор Алексеич, вы меня извините, конечно, но я покорнейше прошу вас заткнуться. Оксана знать не знает, чем именно я держу вас. У нее бы руки опустились от одной мысли причинить вам боль. А вы это прекрасно знаете и этим пользуетесь. Так что надевайте пальтишко и поехали.

Титов нехорошо засмеялся.

— Она ударила мою мать. Она угрожала физической расправой мне. Я не могу доверить ей ребенка, она психически неуравновешенный человек.

Игорь кивнул. Об этом он тоже знал, это входило во вчерашнюю пьяную исповедь. Добрая бабушка сказала, что Оксане от ее сына всегда были нужны только деньги и что ребенок для нее — только инструмент дойки. Злая Оксана съездила мадам Титову по уху и кричала, что разрушит их жизнь, что прикончит, убьет Титова. И, конечно же, это она исчадие ада. Они — хорошие люди с безупречно-честными глазами.

— Ничего, мы и врача подыщем. Одевайтесь

* * *

Увидев, в конце квартала витрину магазинчика какой-то благотворительной организации, Эней сказал сестре и себе «стоп». Это не просто поход за барахлом, чтобы скоротать время. Это в целях терапевтических. Я должен заставить ее поверить, что она достойна самого лучшего. Деньги есть.

Поэтому он решительно остановил движение в сторону сэконда, взяв сестру за локоть, и переменил галс, чтобы выйти к краю поребрика. Тьфу ты — бордюра.

Привык за два года…

Им повезло: первое же голубое такси остановилось по взмаху руки.

— В «Гранд-Плазу», — сказал Эней.

Черт его знает, что ей идет. Черт знает эти их женские дела. Но в Плазе точно был «Джонсъ» и в Плазе точно был «Илли» — они как-то вели дело для питерского «Илли» и Эней знал, что в каждую смену там дежурит как минимум один дизайнер. Вряд ли здесь это по-другому.

— Андрей, ты что… — прошептала она. — Разве можно так на меня тратиться?

— А мне больше не на что, — он пожал плечами. — Я неплохо зарабатываю — и притом не женат, детей нет, личные потребности скромные…

…Не считая всяких острых и пуляющих предметов, додумал он то, что не договорил, да еще самой лучшей и новой электроники…

— И вообще, — продолжал он, — зимнее пальто — это не такая вещь, которую следует брать где попало. Мы переезжаем в город, где тактико-технические характеристики верхней одежды — вопрос принципиальный. Там зимой в пелеринке не побегаешь. Так что или сейчас на одежду или потом на медицину. Медицина дороже. Проверено.

Он достал комм и сбросил Игорю координаты. «Плазу» найти легко, в навигаторе она обозначена.

Такси пересекло Новый мост, Эней вспомнил свое знакомство с Игорем, случившееся именно здесь — и улыбнулся.

С развязки над Екатерининским оказалось не так-то просто съехать — движение стало интенсивней, чем в годы его детства. Или он редко здесь бывал? Наконец водитель подрулил ко входу в Гранд-Плаза и карточка Энея пискнула в считывателе шоферского терминала.

Этот торговый комплекс Эней выбрал не только потому что там было представлено наибольшее количество престижных бутиков, а внизу есть где посидеть с чашкой кофе и пирожным, но и потому что «Плаза» располагалась как раз посередке между нотариальной конторой, куда Игорь повез Титова, и школой, откуда они должны были забрать Сашу.

Он дважды поймал Оксану за руку, не дав нырнуть в магазины подешевле. «Илли» обнаружился справа — и туда сестру (ох, как трудно было заставить себя вспомнить это слово, от него пахло книжной пылью, пирожками с гречкой и яйцом и прочими неправильными вещами) пришлось уже затаскивать. За дверью Оксана прекратила сопротивление, осознав, что это будет выглядеть совсем глупо.

— Нам нужно зимнее пальто потеплее или шуба, — сказал Эней возникшей словно из ниоткуда продавщице-консультанту. — И демисезонное пальто или куртка. Элегантное…

— Недорогое… — пробормотала Оксана.

Эней ухватил взглядом цену на шубы из леопарда (генмод, конечно) согласился:

— Недорогое. Где-то между тысячей и тремя. Шапка, шарф — несколько. Перчатки. И обувь. На северный климат.

Озадачив таким образом обеих женщин, Эней уселся в кресло — видимо, специально приготовленное для скучающих мужчин — и без особого энтузиазма погрузился в лежащий тут же номер «Эсквайра».

— Простите, — прервала его чтение продавщица через три минуты. Рядом с продавщицей стояла Оксана в сером кашемировом манто, серой же непритязательной шапочке и таком же шарфике.

Эней сжал губы и решительно покачал головой. Столь же решительно были отвергнуты коричневое полупальто прямого кроя и темно-синяя, до черноты, дубленка — словом, все попытки Оксаны купить что-то незаметное.

Он вошел во вкус. Подбирать сестре одежду оказалось неожиданно приятно. Он еще не сказал ей самого главного и всячески уходил от ответа на вопрос, что с ним было эти десять лет и как он жил до сих пор. Оксана не особенно настаивала — так оглушила ее перемена кошмара на сказку. Так пусть же сказка продолжается. Пусть Золушка получит свое свадебное платье и хрустальные туфельки — а в полночь… то есть, в поезде, но это аккурат и будет полночь… так и быть, он все расскажет.

Четвертый выбор Оксаны больше порадовал его цветом — глубокий и в то же время чистый зеленый — но не порадовал фасоном: опять этот «кубышечный» покрой для пожилых женщин. Когда Оксана (уже несколько попривыкшая) снова скрылась в примерочной, стеклянные двери разъехались, пропуская Игоря. Игорь присел рядом, кивнул — и лицо его на мгновение сложилось в не совсем человеческую конфигурацию, по которой и трижды не эмпат понял бы, что во-первых, дело сделано, а во-вторых, все, что они хором думали о Титове — правда.

— И?

— Все подписано, но…

— Слишком легко сдался?

Игорь прикрыл глаза.

— У-гу.

Дальше обсуждать тему было невозможно — из-за занавесей снова появилась Оксана.

Игорь бешено зааплодировал. Было чему. Оксана опять выбрала темно-синий цвет, но на сей раз это был кожушок почти до пола: с серебристым поясом, такой же отделкой по рукавам и тиснением на коже. Поясок подчеркивал талию, шапочка-«боярка» и узорный тканый шарфик, накинутый поверх нее и обмотанный вокруг шеи, были очень к лицу.

— По-моему здорово, — Андрей постарался придать голосу больше твердости.

Он ни черта не понимал в моде и дизайне, но видеть сестру «боярыней» было приятно.

— Вот, — Игорь показал оба больших пальца. — А у меня хорошие новости: Титов подписал цидулю. Едем забирать ребенка, пока он не очухался.

— И что потом… — лицо Оксаны будто выцвело. — Он же не захочет…

— А потом мы сядем в карету и уедем в Питер, — сказал Андрей.. — Я еще не видел мальчишек, которые были бы против лишних каникул.

— Он же… захочет вернуть Сашу… — лицо Оксаны, просиявшее было, разом помертвело.

— Он целиком и полностью отказался от претензий, — Игорь вынул из-за пазухи бланк и помахал им в воздухе. Андрей тем временем сунул продавщице свою карточку.

— Дайте почитать, — Оксана впилась в документ, прочитала, разрыдалась, вытерла слезы рукавом. — Я как дура в этом пальто…

— Спокойно, — Игорь осторожно снял с нее боярское убранство, протянул другой девушке, которая уже подскочила с вешалкой и специальным пакетом для одежды. — Сейчас мы поедем, заберем мальчика и документы. Потом быстро вернемся домой, вы возьмете самое нужное и в три часа сядете на «Южную стрелу». А я останусь, упакую остальное и по доверенности отправлю контейнером в Москву.

— Почему в Москву? — недоуменно спросила Оксана.

— Наше отделение переезжает, — пояснил Игорь и, что характерно, не соврал.

* * *

Школа в стиле «пряничный домик» казалась маленькой. Во дворе резвились мальчики и девочки от восьми до десяти, старшие сидели на скамеечках с комм-играми или просто прохаживались под ручку. Оксана с Игорем исчезли за резными дверями, через несколько минут Цумэ вывел оттуда русоволосого головастого мальчишку.

Мальчишка выглядел хмуро, хотя шел спокойно: дети, в отличие от животных, Игоря не боялись. Эней выбрался из машины и помахал им рукой.

— А вы правда мой дядя? — спросил Саша, когда они подошли к машине.

— Правда, — кивнул Эней. — Здравствуй. Меня зовут Андрей.

— Оксана у завуча, забирает документы, — пояснил Цумэ.

Саша оглядел «казака» опытным взглядом и вынес вердикт:

— Зафыбенская тачка. — Он чисто произносил «р», но не всегда выговаривал «ш». — Мы фто, к маме в гости поедем?

— Да. Сначала к ней, потом ко мне, — сказал Эней.

— Это хорофо, что к вам, — мальчик наморщил нос. — А то у мамы плохо.

— Почему?

— Да она плачет все время как корова.

Бить детей нехорошо, подумал Эней. Бить. Детей. Нехорошо. Родителей некоторых убивать надо, а детей нехорошо.

— Вообще-то, — сказал Игорь, — если бы кто-то про мою маму так сказал, я бы ему сразу дал по морде. По-моему, так должен поступать мужчина.

— Даже если она ревет?

— Особенно. Потому что если кто-то плачет, значит, ему больно или обидно.

Оксана выбежала из школы, помахивая папкой. Желания заплакать она пока не проявляла, наоборот, улыбалась — но Андрей уже понял, что на нее накатывает внезапно. А вот мальчишка при виде мамы помрачнел.

— Садись, — Цумэ задвинул пацана на заднее сиденье. Подумал и сел рядом. С другой стороны села Оксана. — Ну, поехали, шеф.

Андрей вырулил с парковки и в зеркале заднего обзора заметил в конце улицы вишнево-красную «Сiч-400». Машина Титова. Усмехнувшись, Андрей свернул не налево, а направо.

— Там знак, — напомнил Игорь. — Одностороннее. Ты на Гагарина не вырулишь.

— Не учи дедушку кашлять, — Андрей свернул по Академика Баха вниз, в лабиринт узких односторонних улочек между особняками. — Прокатимся по набережной.

Выруливая, он заметил, как «Сiч» вместо того, чтобы парковаться, движется по улице дальше. Хорошо, поиграем…

— Саша, а ты хочешь сходить в моби? — сказал он. — Или в парк? Или в аркаду?

Мальчишка посопел немного, потом сказал:

— В аркаду лучше.

Квартале на четвертом племянник перестал вертеть головой и стал смотреть, как дядя ведет машину. В хорошей аркадной игре, — подумал Эней, ныряя в очередной переулок и тут же закладывая налево, чтобы просвистеть в трубу между домами, не нарушая (в этом городе лимит выбран) предписанной правилами скорости, — в хорошей аркадной игре такое тоже есть. И не такое есть. Но в жизни… Впрочем, сейчас у нас, к счастью, не «в жизни», а так. Эней подмигнул мальчику в зеркало.

Титов отсох довольно быстро, еще до того, как они вырулили на набережную. Ясное дело — преследованию и уходу его никто не учил. Но теперь он поедет к Оксане домой, совершенно правильно заключив, что ей нужно хотя бы забрать вещи — впрочем, необходимый минимум уже лежал в багажнике. И на какое-то время Оксане неплохо бы там оказаться — ее присутствие убедит его, что Саша тоже там и заставит потерять время. А мы с племянником пока узнаем друг друга поближе.

— Когда я здесь жил, — сказал он, — Самой классной аркадой считался «Авалон».

— «Авалон» — это зашибенски, — на этот раз у Саши получилось правильно. — Только «Нептун» расписнее! Там настоящие рыбы в стенках плавают и иногда вылезают!

— Ты был там с папой?

— Ага.

— Знаешь, давай лучше в «Авалон», — Эней свернул на Московскую, а там — на Ленинградскую, к старому цирку. — Вспомню детство. Только мы же застрянем, наверное. Давай маме с дядей Жорой машину отдадим, а потом они за нами заедут.

— А дядя Жора тоже мой дядя? — спросил Саша.

— Нет, — ухнул Игорь, — я просто так дядя. Свой собственный.

Возле цирка Эней уступил ему руль и забрал из машины Сашу. Арка входа играла всеми цветами радуги.

— Во что зашпилимся? — спросил Андрей.

— В «Звездный истребитель»!

— Заметано, — взяв племянника за руку, он пошел с ним под разноцветную арку, а Игорь вздохнул и тронул машину с места.

— Бывший ваш уже тут, вы заметили? — спросил он.

— Да, — вздохнула Оксана.

— Я буду с вами. Ничего он вам не сделает.

— А вы ему?

— И я ему, — подтвердил Игорь. — Андрей мог бы, так он потому и не пошел. Он лучше Сашке всяких межпланетных чудищ настреляет.

Оксана сдавленно хрюкнула. Видимо, представила себе братца с горой чудовищ у ног… А ведь действительно горка выйдет что надо. Особенно с недавними пополнениями. Только в аркаде за какого-нибудь планетного губернатора, наверное, три дополнительных жизни выдают, а нам такой роскоши не положено.

Игорь направил машину опять на Новый мост. Екатеринослав ему нравился. Смешная пародия на Питер. Вроде «Энеиды», в честь которой командир взял себе псевдо. Такой же уютный провинциализм.

Оксана сидела рядом и улыбалась.

— Ну, вы идите собираться, — сказал он, когда подъехали к дому. — А я здесь покурю.

— Георгий…

— Сказал же, не съем, — и сам усмехнулся возникшей двусмысленности.

Красная машина затормозила у бордюра через восемь минут. Игорь уже успел докурить и как раз думал, хватит ли времени еще на одну сигарету. Не хватит, значит.

Бледный Титов выглядел очень спокойными и собранным, не только снаружи, но и внутри. Это, в общем, Игорю понравилось. Истерики он хотел бы избежать. Когда Титов вышел, Цумэ переместился к двери дома, загородив ее собой.

— Пропустите меня в дом, — ровным голосом сказал Титов.

— Извините, — помотал головой Игорь. — Не могу.

— Дайте попрощаться с сыном. Я могу хотя бы попрощаться с ним?

Цумэ снова помотал головой.

— Вы не имеете права, — все еще спокойно сказал Титов. — Хоть четырежды мы нарушай налоговое законодательство, вы не имеете права. Это мой сын, я люблю его и он любит меня. Вы не можете так поступать с ним и со мной — что бы вам ни наговорила Оксана.

Он был не так уж неправ, этот Титов. Он был не так уж неправ, и сложись оно все чуть по-другому, его можно было бы выслушать и что-нибудь придумать. Если бы не иммунитет. Не служебный, титовский, а так называемый «естественный», еще по договору Сантаны. Для родителей и воспитателей. Который у Оксаны отобрали тоже, по заявлению Титова о том, что она больше не занимается воспитанием ребенка. Это нужно было подать заявление, предоставить свидетелей, оформлять бумаги…

Там, в кабинете, все выходило гладко: мужняя жена, которой только птичьего молока не хватало, лентяйка и истеричка, довела супруга до того, что «терпець йому урвався». Все гладко, если забыть о женщине, которая держится так, словно у нее вынули позвоночник.

— Я, — сказал Игорь, — могу. И поступлю. Уже поступил. Извините, Виктор, этот месяц Саша у вас жил? Жил. Вы подали заявление о том, что Оксана по собственному желанию больше не воспитывает ребенка? Подали. Было это нарушением договора? Было. Есть у Оксаны гарантии, что вы и дальше не продолжите в том же духе? Нет. Что прикажете делать?

— Это… — у Титова задергался левый угол губ. — Это жестоко…

— Это да, — сказал Игорь. — Хорошо, что вы это заметили. Я бы без этого обошелся, если бы хоть на волос мог вам верить.

Это была правда. Тащить женщину с ребенком в их палестины… Если бы можно было что-то выкрутить, уладить — но никак. Стоявший перед ним человек даже сейчас не мог совместить свою боль, настоящую, неподменную, с тем, что испытывала Оксана. Если ее оставить здесь, он просто снова выбросит ее, как только сможет.

Титов стоял, сжимая и разжимая кулаки.

— Хотите пойти на прорыв? — приподнял брови Игорь.

— Нет. Глупо… — Титов поморщился. — Неужели вы сами не видите, как это глупо? Она не создана для семьи. Не приспособлена. Она мечтательница. Сочинительница. Кукольница. Ей куклы важнее людей. И ей так хорошо. Она бы поплакала, вылепила куколку-Саньку и забыла живого. Я уж не знаю, чем она вас очаровала — но вы не сможете… просто не сможете. Вы устанете от нее, как устал я. Вам, не кому-то другому, придется возиться с ребенком, пока она пишет свои… сказки, пьески… Она ненадежный человек. Мне вы не можете верить — а я не могу верить ей. Она будет забывать, просто забывать следить, чтобы он поел как надо, чтоб одежда была выглажена, уроки — сделаны… Мне пришлось няньку нанимать…

Он осекся — из двери вышла Оксана с сумкой в руках и большим рюкзаком на плече. Секунд пять они с Титовым стояли и смотрели друг на друга.

— Где Саша? — спросил бывший муж.

— Не здесь, — ответила Оксана.

— Где?!

— Она не знает, — Игорь на секунду пожалел что так и не научился проецировать эмоции: Оксане сейчас не помешала бы хорошая доза уверенности. Любовь, которой пренебрегли, все еще жила в ней, и будь Титов немного подлее, он слепил бы сейчас из Оксаны то, что хотел. Уговорил бы ее, что сын ей не нужен. Внутренне она уже опрокинулась в собачью позу покорности — кверху брюхом, подставив горло.

— Ты сама-то хоть понимаешь, как это глупо? — спросил наконец Титов.

— Нет, — Оксана покачала головой. — И не хочу понимать. Ты всегда мог убедить меня в чем угодно. Ты и сейчас убедишь, если я стану слушать тебя. Поэтому я не стану.

— Ты его погубишь, ты понимаешь?

— Она не понимает, — Игорь аккуратно отодвинул Титова в сторону. — Раньше понимала, а теперь не понимает.

Лицо Титова было пустым.

Ох, какая каша, — подумал Цумэ. — Если бы не иммунитет… Я не смог бы этого сделать, если бы не иммунитет. А вслух он сказал:

— Не надо ехать за нами. У нас форсированный двигатель.

Монорельс «Южная Стрела», Одесса-Москва, сокращал дорогу в Белокаменную до десяти часов. Питерско-Мурманский монорельс, «Северная стрела», уходил из Москвы ровно в полночь. Укладывать Сашу спать, таким образом, смысла не было. Почти все время пути пришлось потратить на то, чтобы скрасить дорогу ему — а после темноты он начал скучать и капризничать, не радуясь ни фильмам, ни книгам, ни играм. Конечно, он расспрашивал дядю о его жизни, и из этих расспросов Оксана кое-что узнала: например, что живет Андрей под другой фамилией, что с ним, кроме Георгия, живут еще двое друзей, что все они детективы и у всех есть настоящие пистолеты — он даже рассказал о каком-то из своих недавних дел, когда украли маленького мальчика и требовали выкуп, а они сумели вернуть малыша родителям. Но темная зона между тринадцатью и двадцатью годами оставалась темной. Спрашивать не хотелось. Хотелось, чтобы продолжалось чудо. Сбылись мечты судомойки. «И фрегат трехмачтовый, Сорок пушек по борту, Унесет меня вдаль». Предварительно дав залп по городу и снеся с лица земли всех обидчиков. Но даже в мечтах судомойки этот фрегат был пиратским. Очень не хотелось спрашивать. Хотелось пить чай, наслаждаться теплом, успокаивать закапризничавшего Сашку, играть с ним в пинг-понг и в реверси, идти по прозрачной трубе перехода и смотреть, как встречные женщины поглядывают на ее брата…

Но сколько веревочке ни виться… Распахнулась дверь купе, раскинулось одно из кресел и Саня был уложен спать; мелкая вибрация пола известила, что монорельс вот-вот тронется, на какие-то секунды их обоих вдавило в сиденья, и огни города за решеткой шумопоглотителя смазались хвостатыми кометами — а потом состав нырнул в туннель.

Когда он вынырнул на поверхность, оставив разноцветное зарево ночной Москвы сзади и справа, Андрей нагнулся к Сане, проверил, спит ли, укрыл поплотнее — и развернулся к сестре.

— Я сейчас выйду закажу чего-нибудь попить и похрустеть. Тебе кофе или пива?

— Пива, — она вздохнула. — Спать, значит, не будем?

— Можем и поспать, — удивленно посмотрел на нее Андрей. — А поговорим позже. Просто есть кое-какие вещи, которые тебе стоит… нет, нужно знать.

Он ушел, вернулся с пивом и солеными орешками.

— Ну давай, излагай, — Оксана распечатала банку. — Я уже поняла, что ты не просто детектив.

— Правильно поняла, — Андрей распечатал свою не так удачно, слизнул пену с пальцев. — Дядю Мишу помнишь? Догадываешься, кем он был?

— Да, — сердце ухнуло даже не в пятки, а сквозь пол, на пятнадцать метров вниз, до земли.

— Он меня подобрал на автобусной станции. Я, понимаешь, в Ирландию собрался.

Оксана вспомнила, как стояла посреди квартиры — вещи на кровати, футбольные протекторы на полу, кухонный терминал смотрит слепым глазом и тупо повторяет «Идентифицируйте себя»… Андрейку искали, долго искали и не нашли. А когда ему исполнилось 18, и искать перестали — если жив, значит, не хочет возвращаться. Она бы пропала тогда, если бы не…

— Я на него так наорала, — сказала она тихо. — Я же его винила во всем. Думала, узнали, что

родители держат станцию — и занесли в категорию F.

— А я себя винил, — Андрей залпом осушил полбанки. — Я ведь в тот день в классе… заелся. Учитель отца в школу вызвал. Я думал — это из-за меня. Чтобы забрать в детдом и воспитать по-своему, не упуская момента… Потом уже сообразил, что не делается это так быстро. А если бы из-за дяди Миши, то к нам бы СБ явилось, а не дамы в поисках ужина. Это просто так получилось, понимаешь. Увидели, понравилось, проверили, что иммунитета нет, и вошли. Я видел — я ж как раз с футбола возвращался, чтобы засветло.

Он допил первую банку и вскрыл вторую, орешками почему-то пренебрег.

— Ну так вот, дядя Миша меня нашел и сделал кем был сам. Боевиком. Дальше моя жизнь шла довольно однообразно, пока он не погиб. У нас, в Екатеринославе… Три года назад.

Три года назад? Оксана наморщила лоб. Три года назад был большой шум, когда убили…

— Газда? — спросила она. Андрей кивнул.

Тогда на всех шоубордах мелькали лица разыскиваемых убийц — реконструкция внешности некоего Савина по кличке Эней, предположительно сделавшего пластическую операцию, и бывшего каскадера… Но то ли реконструкции были сделаны плохо, то ли брат изменился — ничто в Оксане не ёкнуло, когда она смотрела на преступника. Сейчас Андрейка был больше похож на себя, хотя с лицом что-то… Какое-то оно холодное, неподвижное…

— Георгий? Это…

— Это он.

Оксана ощутила похожий на тошноту холод в животе. Варк. Беглец Искренников был варком, и Газду убил ради своей возлюбленной — потом еще идиотскую видеодраму сняли, а-ля Бонни и Клайд. Оксана вспомнила, как Георгий старательно обходил ее даже в тех случаях, когда прикосновение было более чем естественным…

— С кем ты связался, Андрейка?

«Не съем». Он сказал «не съем». Шутил, наверное. Или не шутил, ведь не съел же.

— Он данпил. — поморщился Андрей. — Вернее, когда я его уволок, он еще варком был, но нам повезло. Мы бежали наобум, а попали к тем людям, которые могли его вылечить. Это лечится. Не всегда, но лечится.

— А те люди, которых он убил? Их — кто вылечит?

— Оксана, я ведь тоже убийца, — сказал брат. — И дядя Миша был… Извини, что так вышло — но нам с этим жить. Выходит, и тебе.

— Но как ты мог? С ним, с этим…

Это было — как страшный сон, хуже, чем страшный сон, потому что она-то считала, что проснулась, что кошмар кончился, а сейчас, вот сейчас купе вывернется наизнанку и проглотит ее…

— А я умирал потихонечку от потери крови, сепсиса и побоев, — пожал плечами Андрей. — И он меня тащил. На Западную Украину. Где ему, как он думал, кранты. Полсуток провел со мной в закрытом купе, повязки мне менял — и даже не облизнулся. Теперь он данпил и мой друг, Оксана.

— А вы разве…

— Да нет, мы там случайно столкнулись. Если бывают такие случайности. И то — столкнулись-то мы случайно, а вынимать меня из засады он вернулся вполне сознательно.

Оксана кивнула и подняла руки в коротком жесте «сдаюсь». В конце концов, кто она такая, чтобы судить Андрейку? Если варк действительно дрался за него и спасал, рискуя жизнью — то почему ради воспоминаний детства нужно жертвовать дружбой? Дядя Миша должен был воспитать его… человеком практичным. Все равно ведь папу с мамой не вернуть, а бывший варк — это, наверное, такой помощник…

Андрей посмотрел на нее, видно, что-то поймал…

— Это лечится, — сказал он, — только у тех, кто хочет выздороветь, хочет перестать. И рецидив скрыть невозможно. Да он и не станет скрывать, Оксана.

— Успокоил, — улыбнувшись, соврала она.

— Извини… — он тоже улыбнулся и тоже невесело. — Я поэтому и не хотел тебя к нам тащить, в нашу жизнь.

Но у нее не осталось своей.

— В-вы по-прежнему?

— Как тебе сказать… мы по-прежнему воюем. Но по-другому. У нас прикрытие, легальное, хорошее. И ты в него впишешься. С тобой даже лучше будет. А опаснее, чем сейчас, не станет.

Она вспомнила, Андрей только что сказал, что в тот день эти две … просто прошли по их улице… Просто прошли. И пусть не в семь лет, в тринадцать, Санька может вернуться с футбола. Или из аркады.

— Я их ненавижу, — сказала она. — И если Саня будет с тобой… мне кажется… ты ведь его кое-чему научишь, так?

— Угу, — он улыбнулся.

— Послушай, а бабушке Варе… мы ведь не можем теперь…?

— Нет, — у его губ появилась горькая складка. — Ни написать, ни позвонить. Никаких намеков — где, куда… Титов наверняка ей скажет, что ты переехала в Питер — может, она успокоится… А что я жив — ей вообще лучше не знать.

— Он ведь будет нас искать…

— Будет. Опомнится и начнет. Но мы все равно оттуда скоро переезжаем, — он ободряюще кивнул. — В тихий городок с очень хорошими школами. У Саши ведь нет проблем с русским?

— Никаких.

— Ну тогда… — он потряс тихонечко пустой банкой. — Спать. У нас есть примерно четыре часа на это увлекательное и полезное занятие.

* * *

Андрей не удивился бы, узнав, что сутки спустя Виктор Титов сел на тот же монорельс. Он не удивился бы, узнав, что через два часа с небольшим Титов сошел в Харькове. Корпоративная машина с водителем ждали его на вокзале. Титов забросил в багажник небольшую сумку и сел. Кивнул: поехали.

Штаб-квартира «Кометы» располагалась на Маршала Жукова, но водитель поехал не туда. И Титов с замиранием сердца понял — в Цитадель. Его вызвали не на внеплановый сейлз-митинг. Его вызвал сам господин Андриевич. Лично. К себе.

Такой чести не удостаивался еще никто из текущего руководства компании. Это не мог быть разнос. Это не могло быть просто деловой встречей. Что-то важное, что-то важное и хорошее.

Титов произвел мысленную инвентаризацию — все, что он должен помнить, он помнит, все, что может понадобиться — с собой. Настроение впервые за последние два дня перевалило за точку замерзания и поползло вверх.

Ни в одной Цитадели Титов не бывал ни разу. Но знал от тех, кому бывать доводилось, что в сами «жилые помещения», где находятся рекреационные боксы, «саркофаги», никого из посторонних не пускают. Встречи происходят в специальных гостевых кабинетах и комнатах, своего рода полувнешнем комплексе.

Андриевич ждал в гостиной, где стены и потолок транслировали зеленую, взволнованную ветром степь и горы на горизонте. Его кресло стояло в некотором отдалении от широкого стола со стеклянной крышкой. На столе поблескивал глазурью кофейный приборчик — на одну персону.

— Здравствуйте, Виктор Алексеевич, — сказал Андриевич.

— Добрый день, — Титов слегка кивнул.

— Присаживайтесь.

В той среде, из которой он вышел, не говорили «садитесь» — это считалось дурным пожеланием. Обращение по имени-отчеству, приглашение присесть. Да, обсуждаться будет что-то важное и хорошее. Среди старших попадались особи вежливые, внимательные к нуждам сотрудников-людей. Но господин Андриевич, при всех своих достоинствах, к ним не относился. Он был вежлив только с теми, в ком нуждался.

— Господин Титов, как чувствует себя ваша супруга? То есть — бывшая супруга?

— Замечательно, — Виктор постарался не измениться в лице. — Она вчера сбежала с новым любовником. Я желаю им счастья. Главным образом ему.

Андриевич покачал головой.

— О женщины, вам имя — вероломство. Она ведь лишила вас и статуса воспитателя, забрав сына?

Черт, подумал Титов. Черт… Как же это он…?

— А ведь в том давнем разговоре я дал вам понять — и достаточно ясно дал понять, что повышение в должности, о котором я упоминал, будет напрямую связано со статусом воспитателя.

Действительно дал… И Титов помнил, как удивился. Нескладице удивился — у него был иммунитет, от компании. Статус воспитателя никак на его жизнь не влиял. Сашка — влиял. Титов вдохнул через нос и постарался сосредоточиться. Сашка влиял, а статус — нет.

— Как же это так вышло, — нарочито мягким голосом проговорил Андриевич. — Что вы взяли да и отдали сына такой… безответственной женщине? Кто он хоть, этот ее хахаль?

А вот этого не могло быть. Потому что не могло никогда. Не интересовался председатель совета директоров делами сотрудников. Не входил в мелочи, не проявлял заботы. Струйка пота зашевелилась где-то у правого виска, потекла вниз по краю щеки. Стирать ее было опаснее, чем не стирать… Когда ему объяснили, со ссылкой на сферы, что его жена портит ему имидж, Титов не удивился — она и вправду портила, да и Андриевичу было где это заметить, после того, как Оксана, черт бы ее подрал, чуть не снесла стенку на корпоративной вечеринке. Он тогда решил, что Андриевича это оскорбило. А выходит… заинтересовало?

— Кажется, детектив… — он пошарил по карманам. Сунул ведь куда-то карточку этого «Лунного света» — что за дурацкое название? Есть, есть, вот она…

— Георгий Карастоянов, — Андриевич шевельнул бровями. — А наберите-ка его номер, господин Титов.

— И что я ему должен сказать?

— Что вы хотите получить назад своего сына. Немедленно.

— Он… в курсе. И боюсь, что я… не могу настаивать.

— Почему? — спросил Андриевич.

Титов промолчал.

— Почему? — повторил Андриевич и надавил.

Наведенный страх был лишним, Титов и без того задыхался. Но именно из-за страха ему было понятно, что сдаваться нельзя — сомнут и выбросят. Это бизнес, это работа. Начальству что-то нужно и оно пытается это что-то получить задаром. И, если уступить, оно потребует еще.

— Давайте я вам кое-что объясню, господин Титов, — Андриевич не встал с кресла, даже не шевельнулся — но Виктору вдруг показалось, что он вырос под самый потолок и заслонил собой всю комнату. — Родительского иммунитета у вас уже нет, корпоративный я только что ликвидировал, а квота на этот квартал у меня не выбрана. Так что в ваших интересах сказать правду: что накопал этот детектив? Ваши с Кныш махинации с налогами или что-то еще?

— Махинации с налогами, — спокойно сказал Титов. Про корпоративный иммунитет Андриевич врал. И про квоту врал. Вернее про то, что собирался ее использовать. Мог, вообще-то, с него сталось бы. Только Титов ему зачем-то нужен. Лично нужен. Иначе бы Андриевич не стал с ним разговаривать.

Трудно было помнить об этом. Сознание норовило ускользнуть, сжаться в комок и исчезнуть.

— Это меня не беспокоит, незачем было трястись, — Андриевич щелкнул пальцами. — Но какой прыткий детектив нынче пошел. Виктор Алексеевич, я передумал: не звоните ему. Берите отпуск по семейным обстоятельствам и поезжайте в Питер.

— Владимир Антонович, я — менеджер, а не детектив. Я не смогу отобрать у них Сашу. Я не смогу даже обратиться в милицию — мальчик последние месяцы жил у меня, это легко доказать, право матери взять его в поездку подтвердит любая инстанция.

Вот так, господин Карастоянов, я получу своего сына обратно. А вы проклянете тот день, когда переступили порог моего кабинета.

— Я заметил, что вы менеджер, — тонкие усы Андриевича чуть шевельнулись в улыбке. — За пять лет вашей работы у меня это было трудно не заметить. И если я прошу именно вас сделать мне одолжение, — вампир снова улыбнулся, — то я полагаю, что именно вы наиболее подходящая кандидатура. Ведь вы отец, Виктор Алексеевич. Вы отец, вашим появлением в Петербурге никто не обеспокоится. Вас не испугаются. От вас не спрячутся. вам самое большее нахамят и выставят с порога. А о детективах не беспокойтесь. Это не ваша забота. Ваша задача найти этих людей, обозначить свое присутствие и свое беспокойство и узнать о ситуации столько, сколько можно. Если у вас получится забрать сына — замечательно. Если нет, не страшно. Он вернется к вам, так или иначе. И вот что… Не стоит ехать сразу. У вас служебные дела, все знают, как вы преданы работе. Поезжайте через неделю. Или даже позже.

Да, подумал Титов, я был прав. Это действительно важный и хороший разговор.

Он чувствовал давление до самого поезда. И где-то там, в глубине, в придонном слое, где водоросли, радовался ему. Потому что страх, бесформенный наведенный страх должен был заслонять все. В том числе и ненависть.

Я поеду в Петербург. Конечно поеду.

* * *

И что? И ничего. Еще один день хождения по музеям и паркам. Что она будет делать, когда музеи и парки закончатся? Ах да, останется еще Давидюк. Кстати, о Давидюке — Оксана достала из холодильника упаковку пилюль, отщелкнула себе одну. Да, это помогло. Стало хотеться жить. Доктор уверяет, что это не «подсадка», что таблетки выведут ее организм на орбиту, по которой она потом пойдет сама. Но орбита — это круг. По кругу, по кругу, по кругу…

Когда появился Андрей, это показалось даже не сказкой — такого и в сказках не бывает. И, конечно, нужно было бежать с ним на край света, и цена не имела значения, потому что это была все-таки жизнь, человеческая жизнь, а не медленное усыхание фикуса в горшке, который и поливать-то уже бесполезно — он уже забыл, как ее поглощают, эту воду…

Но сейчас… сейчас все больше казалось, что и вправду без толку. Она сменила одну бесполезную жизнь на другую. Висела на шее мужа, теперь висит на шее брата, причем не просто висит — увеличивает опасность, под которой он и так живет.

И Санька, Санька… что делать с Санькой. Что делать, когда он поймет, что не может вернуться к отцу? И если он привяжется к новой семье, а потом… И куда, куда деваться от собственной никчемности, от неспособности устроить свою жизнь самой и по-своему? Боже, таким тряпкам, как я, лучше и не рождаться…

И жить можно хотеть только химией. Только этими… эндорфинами.

Но эндорфины лишь помогают держаться в вертикальном положении — смысл этому делу они придать не могут. А смысла-то хочется, до судорог хочется…

Так. Отставить сопли. Даешь лазанью. Оксана включила в духовке свет и приоткрыла дверцу.

Тихо-тихо повернулся ключ в замке черного хода. Если бы не легкий щелчок — Оксана бы и не заметила, как вошел… этот. Он двигался почти совсем бесшумно.

Она выпрямилась резко, и тут же закружилась голова (побочный эффект, Давидюк предупреждал). Дернулась туда-сюда: куда спрятать куклу, с которой она решила повозиться, пока запекается лазанья? Но было уже поздно: этот уже здесь.

— Доброе утро, — он улыбнулся. Обаяшка. Артист. Трюкач. — Замечательная куколка. Можно посмотреть?

Оксана поджала плечами, протянула куклу ему. Шевелюра из рыжих ниток уже была наклеена, а вот лицо еще не разрисовано.

— Кто это?

— Мальчик один. Рыжий. Из сказки.

— А-а. Должны быть еще двое.

— Они есть.

— В доме я не видел ни одной.

— Раньше сделала и подарила, — Оксана взяла куклу. Да кто он, к черту, чтобы приставать к ней с расспросами? Явился утром, от рубашки пахнет духами…

Оксана поняла, что стоит к нему слишком близко и сделала шаг назад.

— Если вы будете так держаться в моем присутствии, — вздохнул данпил, присаживаясь на край рабочего стола, — у нас вся конспирация полетит верх тормашками.

— А если вы будете так держаться в моем, я повешусь. Или просто на лестнице шею сломаю. У вас совести нет? Вы не можете эту свою штуку отключить?

Он развел руками.

— Оксана, я не могу отключить то, чего не включал. У меня просто нет. Вам кажется, что есть, потому что симпатия возникла как бы против вашей воли, а вы хотите меня только ненавидеть. Но уже не получается, и вы злитесь на меня и на себя…

— Вы слишком высокого о себе мнения! — фыркнула Оксана.

— Да нет, я же считываю эмоциональный фон. Считывать могу, а генерировать — нет. Пока вы не знали, кто я, я ведь вам нравился. Потому что друг Андрея, потому что был рядом, когда вам нужен был кто-то рядом… Я себя не переоцениваю. И даже если бы я умел — поверьте, никогда не применял бы к вам.

— Даже ради конспирации? — она демонстративно повернулась к духовке, открыла дверцу, выдвинула форму, ткнула в нее ножом, проверяя готовность, выключила газ.

— Особенно ради конспирации. Это ведь не только подло, но и глупо — нам нельзя выходить из роли, а у вас вне зоны воздействия просто истерика бы началась. Но повторяю, я даже не умею. Моя… жена, — он опустил голову, — не научила. Она была очень ревнивой женщиной.

— Судя по времени вашего прихода и запаху — у нее были причины.

— Не было, — данпил мотнул головой. — Никаких. Это уже после нее началось. Вам, наверное, Андрей не успел рассказать — или решил, что это не его дело.

— Значит, и не мое, — Оксана пожала плечами, натянула варежки-хваталки и переставила лазанью на стол.

— Пахнет изумительно, — сказал бывший вампир. — Вы разносторонне одаренный человек.

— Спасибо за комплимент, — Оксана взяла Рона и ушла в свою комнату. Точнее, в комнату одного из детективов-подпольщиков, который уже съехал на зимние квартиры.

Санька, завернувшись в одеяло, мирно посапывал. У «лунных» сыщиков было прохладно по утрам — и данпил, и Андрей оказались любителями сна при открытом окне. Оксана включила отопление, положила куклу на рабочий стол. Зачем она взялась ее делать?

Потому что захотелось, — сказал внутренний голос. Потому что Давидюк все-таки разбудил желание жить, и в благодарность нужно подарить ему что-то свое, а у нее — ничего своего, кроме этих лоскутков…

Ничего своего. Даже это самое желание — и то заемное.

Она открыла коробку с нитками, подобрала цвет. Есть такая машинка, чтобы вставлять нитку в иголку. А можно просто купить приставку, сочинить дизайн на компьютере — и дальше пусть машина шьет. Это, руками, все тоже самообман. Попытка убедить себя — я жива, я тут, я чувствую ткань кончиками пальцев, я не могу попасть ниткой в ушко, я укололась. Черт бы побрал этого Игоря. Черт бы побрал их всех — она высохла, она пустая — и что ни наливай, все уйдет сквозь трещины.

Все началось именно в тот день. Именно тогда она передоверила свою жизнь другим… другому. Андрейка взял и удрал, чтобы сражаться с этим ужасом лицом к лицу, а она отыскала спину понадежнее чтобы спрятаться. Побыстрее детей, чтоб иммунитет. И по ребенку каждые два года, чтобы за пятого — пожизненный… Чтобы никогда… Чтобы они не могли появиться под дверью.

Она толкала Витю наверх, уступала ему, делала его работу — потому что кто-то должен быть ледоколом, кто-то должен пробиться, чтобы служить сначала зонтиком, а потом трамплином, чтобы никогда, никогда… Она думала, что Витя считает так же.

Он… он, в общем-то, и считал… только ее стратегия показалась ему неразумной — зачем пять детей, если вот она, бронзовая пайцза, только руку протяни. Да, у «Кометы» неважная репутация, господин Андриевич, между нами говоря, самодур — но мы пробились, детка, я смог ему понравиться… И каким-то образом он постепенно превратился в человека, живущего этими корпоративными интересами. А она не смогла. И перестала соответствовать сначала идеалу, а потом и… критерию пригодности, наверное. А Санька Вите подходил. Нет, неправда, неправильно. Витя Саньку любил, любит. И может быть, просто так.

Оксана прошла в ванну — взять вату, унять кровь. Не хватало еще угробить раскроенную мантию. В зеркале отразилась унылая, опухшая женщина. Галушка, а не лицо. А ведь когда-то она любила смеяться и смешить. Когда-то она горделиво принимала комплименты и знала, что они заслуженны: каштановые волосы, высокие скулы, большие глаза, фигура — что называется, «есть за что взяться». А теперь… Она запустила руку в поредевшие и почти распрямившиеся после химической завивки кудри. Волосы начали выпадать год назад.

Витя прав. Разве это можно любить?

Может быть, можно. Из жалости. Но жалость рано или поздно кончается, остается брезгливое раздражение.

Санька уже смотрел на нее так.

От предыдущего хозяина комнаты и ванны остались салфетки, которыми он промакивал кровь после неудачного бритья. Станок и два неиспользованных лезвия тоже остались. Оксана заправила одно в держатель, провела по руке — лезвие аккуратно сняло волоски. Острое. Но для вскрытия вен не годится — нужно курочить защитную головку.

Оксана еще раз посмотрела на себя — а потом открыла воду и решительно сунула голову под кран. Намылила свои жалкие кудри. А потом, выпрямившись перед зеркалом, решительно провела бритвой от лба к виску…

Лучше не станет, но и хуже не будет — хуже вообще не бывает. Но так хоть можно сделать вид, что это — по выбору. Что это — стиль или удобство или еще что. А тухлая мочала была просто тухлой мочалой. Не обманывай себя, ты опять выдаешь нужду за добродетель.

…Босой голове было холодно. Лицо не стало меньше или красивей — но теперь несуразно маленькой казалась башка на плечах.

— Ма, ты зачем это сделала? — Санька стоял в дверях и удивленно моргал.

— А что, разве плохо? — улыбнулись, раз-два, мышцы вправо, мышцы влево.

— Странно.

— Расчесываться надоело, — сказала Оксана.

— Тебе так некрасиво, — Санька наморщил нос, и от этого внутри Оксаны распустился маленький цветочек. Значит, раньше было красиво? Хоть немножечко?

— Я писать хочу, — мальчик переступил с ноги на ногу.

— А, конечно, иди, — она подхватила сына подмышки и повернулась, меняясь с ним местами. Поцеловала в лоб. — Процесс интимный, не буду мешать. Умоешься, спускайся завтракать.

— Мама, — позвал Санька, — а у тебя солнце отражается.

— Значит… — Оксана выдавила шутку, как давила когда-то донорское молоко из груди, — буду блистательной женщиной.

И, закрыв дверь, на секунду привалилась к ней спиной. Руки почему-то дрожали, когда она заправляла свою и Санькину постели.

Андрей уже был в кухне, когда она спустилась. На изменение внешности не отреагировал никак. Точно так же «не замечал» этих изменений Виктор. «Брови выщипала, что ли». Оксана подавила в себе желание не поставить, а бухнуть перед ним тарелку с лазаньей. Видимо, что-то он уловил.

— Слушай, а тебе холодно не будет? Не простудишься?

— Ты же не простудился, — пожала плечами Оксана.

Игорь, возникший было в дверях — вдруг развернулся и удалился. Обратно, в свою комнату.

— Я… — пробормотал Андрей, — связался с людьми, которые делают нам документы… Они говорят, что будет готово через четыре дня. Раньше никак — трудно найти что-то подходящее сразу на семью…

— Я же никуда не спешу, — что-то я повторяю свои жесты — и это тоже по кругу, тошно-то как… — Или ты спешишь?

— М-м… не, я — не…

Иногда, гласит народная мудрость, лучше жевать, чем говорить. Оксана ковыряла свою порцию без энтузиазма — зная, что после Саньки обязательно останется и нужно будет доедать. Порция Игоря стыла на тарелке. Что ж, экс-вампир, по крайней мере, откровенен…

Дверь Игоревой комнаты открылась — и экс-вампир снова вышел к столу.

— Всем приятного аппетита, — сказал он, садясь. — Мне — сразу же добавки.

— Вы что, договорились, что ли? — изумился Санька.

Голова Игоря сияла младенческой наготой. И когда успел? Оксане против воли стало смешно.

— Шикарная лазанья, — продолжал Цумэ. — Как приятно встретить еще одного любителя итальянской кухни.

— «Еще одного» — ты что имеешь в виду? — удивился Андрей. — Что ты — тоже любитель?

— Увы, — сказал Игорь. — Не профессионал.

— Был бы ты профессионалом, мы бы вообще не знали, куда деваться, наверное. Каждое его дежурство, Оксана, у нас была разогретая пицца.

— Но я же стремился к разнообразию, — возмутился Игорь. — Я покупал каждый раз другую!

— Зато метеоризм был тот же самый. И у всех одинаковый

— Это от метеоритов? — спросил ошалевший Санька, видимо, представляя себе летящую сквозь глубины космоса замерзшую пиццу. — Это как?

— Нет, это от желудка. Если долго есть одну и ту же…

— Бумагу, — веско завершил Андрей.

— …Бумагу, нарезанную лапшой — как ест твой дядя. Или водоросли, моченые в уксусе…

Эней перестал жевать. Контратаки он явно не ждал.

— Или всякую ерунду, перемешанную с рисом, — добил Цумэ, — то в животе образуются газы.

— Как в печке?

— В печке они пахнут лучше, — рассудил Игорь. — И вот эти газы начинают расширяться — и рвутся из желудка, куда могут.

— Может, хватит? — Оксана все еще раздражалась, но больше по инерции, чем всерьез. Манифестация Игоря выбила ее из колеи, и теперь, на обочине, она чувствовала себя несколько… странно.

— Да, пожалуй, — согласился Андрей. — Саша, ты что, не хочешь больше?

— Не-а, — наморщило нос дитя. Оксана неслышно скрипнула зубами: как он думает расти, если ест по шесть ложек в день? Но настаивать она не решалась. Это было одно из ее немногочисленных преимуществ перед тандемом бабушка-папа: она никогда не заставляла Сашку есть.

— А почему? — спросил этот… Игорь. Тарелка перед ним была пуста и чиста. Как будто лазанья просто исчезла. Или вовсе никогда не существовала. Как она сама.

— Ну не хочу.

— Хороший мотив, — кивнул Игорь. — Почтенный. Освященный веками. Браво.

Где-то в отдалении запиликал комм.

— Труба зовет, — меланхолично сказал Андрей. — Тебя.

— Нет, — поправил Игорь, в два глотка разделываясь с кружкой капуччино. — Труба — да, моя. А зовет она — нас обоих.

Андрей встал — и видно было, что выбираться из-за стола ему неохота. А еще видно было, если знать, как смотреть, что нежелание это он больше изображает, чем чувствует. Или это ей кажется?

— Что будете делать сегодня?

— В Бастион пойдем, — сообщила Оксана. — Точнее, Сашку отправлю в Бастион, сама по магазинам.

— Это хорошо.

Бастион — учебно-развлекательный комплекс в стенах Петропавловки — исправно привлекал и детей, и взрослых. А уж после того как там открыли интерактивный зал, где можно было поучаствовать в «настоящем» морском сражении… Это займет парня часа на три, не меньше.

— Будь на связи, — Эней протянул ей комм. У него было несколько, и каждый день он давал ей другой.

— Может, я к вам присоединюсь, когда закончим, — без особой уверенности пообещал он. Собственно, серьезной работы, требующей полной занятости в агентстве, уже не было — все текущие дела перешли к людям Коржа, и те замечательно справлялись. Но по договору нужно было еще две недели торговать лицом и торговля эта отнимала порой очень много времени.

Идти по магазинам не хотелось. В Бастион — тоже. Но Оксане, наверное, будет приятно. И Сашке. И вообще — это каникулы, а каникулы имеют обыкновение кончаться — и всегда потом жалеешь, что не пошел, не посмеялся, не поговорил…

— Мы еще сначала досмотрим рыцарскую экспозицию в Эрмитаже, — сказала Оксана.

— А, хорошо, — Эней раздумал напрашиваться в компанию, когда перехватил несколько «страшных» взглядов Игоря. Для верности Цумэ еще и наступил ему на ногу под столом.

— Тогда я вас там поймаю, если успею.

Брат и потенциальный псевдо-муж, надо отдать им должное, перетащили ее к себе отнюдь не потому что нуждались в кухарке — покончив с завтраком, они споро вымыли посуду и очистили стол. После чего отбыли по рабочим местам.

Оксана засобиралась в Эрмитаж, по магазинам и в «Бастион». Несмотря на то, что Андрей завел ей покупательскую карточку и дал карт-бланш на всю сумму, положенную туда — она так и не вошла во вкус шоппинга. Личных вещей она с собой взяла немного — и то в основном рукоделье, а не тряпки; рассчитывала вместе с жизнью обновить и гардероб, но так до сих пор ничего, кроме демисезонного шерстяного плаща, и не купила — все не могла выбрать. За модой она никогда не следила, в юности предпочитала «кантри», кофточки а-ля пейзан и просторные юбки в крупный цветок или в клетку, джинсы, свитера с искусной имитацией дыр на локтях… Когда вышла замуж — начала подстраиваться под вкусы Титова, которому хотелось выходить в свет под ручку с леди. Костюмы аскетичного покроя, черно-белая гамма, вечерние платья «одним куском» (пока фигура не поплыла, они даже очень смотрелись), высокие каблуки. Сейчас вещи в стиле «кантри» ее старили — вместо девчонки типа «кровь с молоком» в зеркале стояла унылая молодка-бобылка. Кобылка. Молодежная мода тоже словно насмехалась над возрастом и сложением. На костюмы бизнес-леди она сейчас и смотреть не хотела. Разнообразная этника и вошедшие в моду многослойные восточные полотнища скорее пугали. Ну а универсальный вариант вроде джинсов и свитера из некрашеной шерсти — так зачем человеку больше двух пар джинсов и трех свитеров?

Ужас заключался в том, что в принципе, она могла и одеваться, как попало. Питер был в этом смысле еще свободнее Екатеринослава — тебе идет? Тебе нравится? Ходи себе — и слова никто не скажет, разве что подростки восхитятся особенно удачным сочетанием. Только не шло, не нравилось и не хотелось. Даже попытки представить себя особо неудачной куклой не помогали.

Поэтому карточка осталась практически нетронутой — несколько походов с Сашей в парки развлечений не в счет.

В силу своего образования она не нуждалась в услугах экскурсовода, и по мере их хождения по музеям Санька снова с ней сближался. Она становилась ему интересна. Мама умеет, мама знает. У мамы можно спросить. Тоже покупка.

Заметив признаки усталости, скуки, Оксана свернула экскурсию и отправилась с Санькой в «Бастион».

— Будь умницей, — сказала она, оставляя его у терминала в детском городке с «маячком» на рукаве. — Я через два часа за тобой приду.

— Угу, — он уже в упор ее не видел, поглощенный стартующей «обучалкой».

…А Эней сидел на подоконнике в конторе и думал, что все равно не получалось по-другому. Если бы он тогда не сбежал, он не стал бы тем, кто сумеет защитить Оксану. Но выходило так, что он оставил ее одну с этим ужасом. В самое опасное время. Впрочем, он был мальчишкой, а мальчишки все поросята. И кстати о мальчишках — Эней заглянул на сайт гражданского розыска. Подписав отказ от сына, Титов не мог подать на мальчика в федеральный розыск — но была еще и гражданская служба, где любой желающий мог попытаться отыскать любого человека, от старых школьных друзей до сбежавшего любовника. Конечно, простой человек не имел права пользоваться закрытыми базами данных, это была привилегия милиции и СБ, но разместить на сайте снимок, информацию и объявление о награде за сведения — это было доступно каждому. «Лунный свет» получил таким образом два заказа.

Объявления не было. Это могло значить, что угодно. Если Титов умен — а на обратное еще ничто не указывало — он мог прийти в себя, продышаться и решить, что объявление только предупредит Оксану о том, что ее ищут. Что Титов оставит дело так — Эней не верил.

Комм слегка завибрировал, напомнив о себе. Да. Корж попросил поехать побеседовать с фигурантом по делу. Нужно идти.

Едва они сели в машину, Эней сказал:

— Ну, излагай. Что я сделал не так?

— Да всё ты сделал не так! — Цумэ фыркнул громче заводящегося двигателя. — А я же говорил тебе! Я тебя предупреждал — ей нужно внимание! Постоянное — на первых порах.

— Но не мог же я сказать, что так некрасиво. Она бы обиделась. У нее тут пункт.

Цумэ театрально застонал.

— Конечно, пункт! Она уверена в своем безобразии. В том, что ее уже ничто не может испортить. А ты эту уверенность поддержал.

Никогда не пойму женщин, подумал Эней.

— Ты ведешь себя сейчас точь-в-точь как ее бывший благоверный. Убеждаешь ее в том, что до ее вида никому не может быть дела — потому что сама она никому не нужна и не важна.

— Но мне же в самом деле все равно, как она выглядит! Да будь она по-настоящему уродливой, она же все равно моя сестра.

— Лопух ты раскидистый. Она же на этом обожглась. Думала, что Титову все равно, потому что он ее любит. А оказалось, что все равно ему по другой причине. Она же на воду дует.

— А твоя манифестация была к чему?

Цумэ вздохнул.

— Я подумал, что словам бывшего вампира она не поверит — и решил доказать свою солидарность делом. Она, понимаешь ли, думает, что я на нее погнал. И не очень верит, что я даже не умею. Симпатия-то сложилась, мы ей помогли. А ненавидеть вампира комплекс велит… Кстати, хочу купить временное тату на затылок…

— Это уже будет перебор.

Что делать, что делать, что… Титов живой и Титов вымышленный, взятые вместе, загонят нас в бутылку за неделю.

— Андрей, с этим можешь справиться только ты. Вы с Титовым очень похожи…

— Ты говорил.

— Но ты, как видно, не въехал. Вы похожи на твоего отца. Он, видимо, был человеком темпераментным, но постоянно сдерживающим себя. Как ты. А Титов — и в самом деле хек мороженый. Но ей этого не вино, она-то не данпил. Она за него спряталась. Земля пухом старику Фрейду, но в идее о том, что людям свойственно любить тех, кто похож на тех, кого они любили когда-то — я не слишком коряво выразился? — что-то есть.

— Она это понимает?

— Конечно, нет. У нее просто ощущение дурной бесконечности. Мало того, что все повторяется, как во сне, а… вот смотри: она себе жила-жила, в ус не дула, тут бац! — осталась без семьи. Ладно — вышла за этого Витю, родила ребенка, как-то все наконец устроилось, тот же тип мужчины — внешний, внешний, не возмущайся, — и вдруг бац! Допустим, сейчас наладится жизнь, она как-то с нами устроится, с тем же типом мужчины, с тобой то есть — чем ты гарантируешь, что не будет опять «бац!»?

— Ничем. Гарантирую наоборот, — Эней вынул из бардачка салфетку и начал протирать стекло. Сделал несколько круговых движений, потом недоуменно посмотрел на стекло, на оставшуся чистой салфетку…

— И заметь — все происходит с ней. Не она действует, а с ней происходит. Ее как и нет вовсе. И думаю я, что это неспроста.

— Делать-то что? Действовать ты как предлагаешь?

Цумэ не успел ответить — на светофоре загорелся зеленый, но «казак» едва-едва прополз два метра — и сигнал сменился красным. Впереди и сзади сигналили машины. Они попали в пробку. Оставалось ждать минут десять — пока дорожный снитч не привлечет патрульных и те не разрулят затор.

— У меня тут появилась бредовая идея. Пусть Давидюк скажет ей, что депрессия у нее — наведенная.

— Что?

— Я, — поморщился Цумэ, — думаю, что это очень может быть. Понимаешь, у этих, у клановых, высший шик найти человека, который варков боится до одури, и сделать так, чтобы он сам пришел и предложил.

— Но Давидюк врач. Будет ли он врать?

— Ага, это вон там у трака спустило колесо, а теперь его эвакуируют и мы двинемся… Что за вопрос, кэп — конечно, будет. «Врач», между прочим — от слова «врать». А я, кстати, уверен, что это правда. И в любом случае — ей так лучше. Пусть борется с врагом, а не с собой.

Тут просигналил комм — тревожной мелодией из классической сюиты «Шерлок Холмс». Из агентства. Персонально Корж. Скорее всего — очередной клиент хочет удостовериться, что прежнее руководство как-то приглядывает за новым.

— Да, Дмитрий Саныч, — Эней включил видеосвязь.

— Тот чел, о котором ты говорил… — лицо Коржа подходило к фамилии по звучанию, а не по смыслу: кряжистое, кремнистое, квадратное, — он здесь.

— Все еще? — изумился Андрей.

— Нет, конечно. Я его завернул, как ты и просил. Сказал — уволился Карагеоргиев, ищите сами как знаете, а про женщину с ребенком я вообще не слышал. Но маячок я к нему подвесил.

— Спасибо.

Андрей отключил ком и процедил сквозь зубы:

— Про вовка промовка, а вовк на порiг.

— Спокойно, — Цумэ вывел машину из затора и тут же пришвартовался у бровки. — Мы про этого вовка три недели каждый день разговариваем. Поезжай на встречу с клиентом. С Титовым буду говорить я.

Эней кивнул. Титов не должен был его видеть. Игорь справится лучше. Только что подумает Оксана? Что он ее опять бросил?

Нужно кликнуть ей. Кликнуть и предупредить, чтобы она гуляла, оглядываясь — пока Игорь перехватит Титова по маячку и растолкует ему диспозицию.

Он достал комм — и тот, как по заказу, взорвался тревожными переливами. Она позвонила раньше.

— Андрей!..

Он уже понял, что случилось — раньше, чем имя прозвучало. По тому, как она набирала в грудь воздуха.

— Спокойно, — сказал он. — Игорь идет к тебе, всё будет хорошо.

За спиной забибикали, требуя освободить дорогу. Эней перебрался за руль.

— Он будет у тебя минут через семь. Шли своего Титова, куда хочешь.

* * *

Виктор Титов прибыл в Питер не через неделю, как изначально планировалось, а через три — год шел к концу, организация рождественской акции требовала много времени и сил, и он, чтобы смягчить удар, отдался работе — а господин Андриевич не торопил. Его логика была понятна: нет смысла идти по следу, если он не выведет тебя к лежбищу. Беглеца нужно брать врасплох, когда он считает себя в безопасности.

Что Оксана в Питере, господин Андриевич был почему-то уверен. Титов сначала забеспокоился, потом вспомнил, что после Поцелуя люди резко расцветают, а об Оксане в последнее время этого сказать было никак нельзя. Значит, начальник просто что-то как-то посчитал, на то он и старший. К личным способностям господина Андриевича Титов относился без особого пиетета (не сделал патрон там, у своих, карьеры, подобающей его возрасту, не сделал) а вот видовые — уважал, а потому к рекомендациям прислушивался.

Кроме того, когда шок миновал, он почувствовал себя значительно более уверенно. Да, все правильно — нельзя было ему ехать в Питер ни на следующий день, ни через неделю — его хватило бы разве что на скандал, а тут требовались продуманные действия. Оксану визит детективов явно застал врасплох, не меньше, чем его самого. Она не готовилась к отъезду, к шантажу, это точно. Значит, и сетевыми друзьями посетители оказаться никак не могут. Она бы пригрозила ему, обязательно бы сорвалась и проболталась.

Кто-то узнал о потере иммунитета и приехал. Кто-то, кому интересна Оксана — что плохо, но маловероятно, или кто-то, кому интересен господин Андриевич, что много лучше. Титов поспрашивал осторожно про «Лунный свет»: у основателей агентства была репутация людей профессиональных и обязательных — и не боящихся, в случае необходимости, перейти дорогу высокому господину — но только в рамках закона.

Он нанял комнату в небольшой гостинице и прожил в Питере три дня, наслаждаясь пасмурной аурой Города — единственного, пожалуй, Города в России — Москва все-таки деревня, хоть и очень большая. Наводил справки о «Лунном свете». Легенда… да, собственно, легенды почти и не было — бывшая жена скрылась с ребенком где-то в окрестностях, а подключать органы он не хочет, скандал ему не нужен — поэтому ищет надежных частных сыскарей.

Агентством сейчас владел некто Корж Д. А., Карастоянов числился временным консультантом. Просмотрев на сайте агентства список бывших клиентов, Титов обратился к одному из них — некоему Александрову — и узнал, что «Лунный свет» разыскал его похищенную дочь. Карастоянов в описании Александрова представал кем-то вроде доблестного рыцаря Айвенго — кроме всего, что он сделал в рамках профессиональных обязанностей, он несколько раз навестил девочку в больнице и, по словам врачей, помог сгладить последствия психотравмы. Неужели в самом деле Дон Кишот белогорский? Или все же заказ? Да, кто-то из недругов патрона вполне мог нанять детектива, чтобы вытащить из-под носа у Андриевича лакомый кусок. И это было именно таким делом, за которое Карстоянов взялся бы. Теперь понятно, почему он так разговаривал с ним в кабинете. Он решил, что Титов участвовал. Что он собирался отделаться от бывшей жены… Титова передернуло от обиды… Нет, спокойно, Карастоянов в городе чужой, да и Оксана ему наверняка наговорила сорок бочек арестантов. Просто все неудачно сошлось.

Поняв, что из сети больше ничего не выковырять, он подъехал с утра к агентству и начал следить за входящими и выходящими людьми. Сначала появились две женщины за тридцать. Потом владелец и директор, господин Корж. Потом была долгая пауза — а после нее из агентства вышли двое, которые туда не входили. Одним был Карастоянов. Второй…

Александров упоминал о еще двух активных участниках спасения Нины — Новицком и Неверове. Неверов, по данным агентства, уволился. А Новицкий, если это был он, кого-то очень сильно Титову напоминал. Если это они, то они или ночевали на рабочем месте, или квартира — в том же подъезде, что и агентство.

Есть ли смысл попробовать позвонить с черного хода? Вряд ли: там домофон и Оксана не откроет, она трусиха. Нужно дождаться, пока она выйдет. Сама.

Корж ему, конечно, ничего не сказал, зато стало ясно, что Титова он узнал и что появление его не было для Коржа неожиданностью. Значит, дело идет через агентство. Хорошо. Очень хорошо.

Титов, хотя сам детективом и не был, книжки все же читал. Он не сидел тупо на одном месте и не слонялся взад-вперед у дверей конторы. Он с утра сменил несколько точек наблюдения — из машины, припаркованной напротив, с автобусной остановки, из окна в подъезде дома через улицу, с конца квартала, из кафе…

Он как раз вернулся к кафе, чтобы согреться чашечкой чаю, когда почти носом к носу столкнулся с Оксаной. Она набирала индекс на комме.

Ох, он ее, видно пропустил, когда заходил в агентство. И эти, черт бы их побрал, выпустили ее одну на улицу, зная, что на нее идет охота.

Жалко, что она одна, без Саньки. Тут бы все и решили. Она уже мальчику, наверное, надоесть успела, хуже макарон по-флотски. Однако, куртка какая хорошая. И на голове узорный платок чалмой. Заказчик, наверное, расщедрился.

Она тоже увидела Титова — и вся перекосилась. Уронила пакет с покупками и вместо того, чтобы заговорить по комму — чуть ли не завопила:

— Андрей!!!

Это Новицкий, что ли? — подумал Титов, подходя. По мере того, как он подходил, оксанина готовность к истерике как будто уменьшилась — видимо, по комму ей сказали, что кавалерия на подходе. Что ж, постараемся побыстрее.

— Здравствуй. Нам нужно поговорить.

— Нам ни о чем не нужно говорить.

— Тоже верно. Говорить не нужно, нужно только, чтобы ты отдала Сашу и я увез его домой.

— Никогда.

И тут тщательно продуманный план разговора — объяснить про охоту, просить прощения, обещать верность и поддержку — полетел ко всем чертям. Разбился о незнакомый твердый холод в глазах Оксаны, всегда такой мягкой, такой податливой…

— С кем ты его оставила? И где? Ты ведь без него. Он, по большому счету, тебе не нужен. Нужно наказать меня. Изменщика коварного. Ну что ж, наказала. Три недели я промаялся. Неужели не хватит?

Оксана закрыла глаза. Попал.

— Почему ты решил, что он мне не нужен?

— Потому что он тебе не нужен. Ты никогда о нем не думала, ты никогда о нем не заботилась, ты занималась всякой ерундой, чем угодно, только не ребенком. Ну что ты с ним будешь делать? Выучишь на дворника?

— Я его люблю. Мне не на что купить его ответную любовь — но я его люблю.

— Слова. Как и со мной. Всегда слова — «люблю» и ноль заботы, ноль внимания. Ты думаешь, ребенку или мужчине нужна такая любовь? Ты думаешь, ты подарок для всех, кто рядом? Хороший человек, светоч доброты и истины? Я тебя разочарую: ты плохой человек. Ты думаешь о какой-то всеобщей любви, о всеобщем благе — но на тех, кто рядом, тебе плевать.

— Это неправда, — холод исчез, глаза у нее были на мокром месте, но Виктор ощутил только брезгливость. Какая все-таки размазня. Он все равно бы ушел, даже если бы Андриевич не вмешался. Но тогда, может быть, все было бы по-другому. Не так… противно.

— Сейчас ты начнешь себя жалеть, закатишь мне истерику, потом будешь весь день переживать и бездельничать, а вечером сорвешь все это на Сашке. И так каждый день. Ну, может, найдет на тебя стих и ты вытрешь пыль и приготовишь что-то вкусное. В качестве подвига. Или поинтересуешься его отметками. Тем людям, у которых ты сейчас живешь, вся эта глупость скоро надоест.

— Это ты меня сделал такой. Это ты меня довел.

— Никого нельзя сделать тем, чего у него нет, — этого даже варки не могут. Андриевич просто усилил его отвращение, стремление забыть, вычеркнуть. Но оно было, было.

— Тебя такой сделали твои драгоценные родители. Что я, не был у тебя дома? Не видел, в каком свинарнике вы живете? Что я, не знаком с твоей бабкой, поперек себя шире — и ты будешь такой же, когда не сможешь даже за деньги найти себе мужика и тебе останется в утешение только жрать. Ну, куда тебе ребенка? Ты же его погубишь. Ты же воспитаешь его таким, какой твой отец воспитал тебя и каким был сам — ходячей фабрикой крови. Сколько он проживет после совершеннолетия? Сколько ты сама проживешь после того, как ему исполнится тринадцать? Или ты вернулась к своему старому плану — превратиться в свиноматку? У тебя хватит денег на искусственное осеменение — или у этого… Карастоянова страсть к мясным коровам?

Оксана вдруг как-то выпрямилась, глаза нехорошо сверкнули и Виктор поневоле сделал шаг назад. В истерике она, как оказалось, могла и врезать, и хотя, забеременев, бросила каратэ (и он терпеть не мог этого дрыгоножества), навыки, как недавно выяснилось, сохранила, а девяносто пять килограмм — это девяносто пять килограмм.

Но это ничего, это правильно, пусть думает, что он боится, пусть накрутит себя.

— Моего отца убили варки, — хриплым от назревающих слез голосом сказала она, — потому что он не лизал им жопу, выслуживая пайцзу. У тебя изо рта несет варочьей задницей, Титов. От Саньки не будет так пахнуть. Может быть, мы погибнем — но не сойдем на такое дерьмо как ты.

— Вы точно погибнете. Хочешь губить себя, губи, но сыном я дорожу. И не позволю сделать из него… контейнер с диетическим питанием.

Губы Оксаны изогнулись, сарказм даже на время отогнал слезы.

— Ты непоследователен, Титов — если я плохой человек, я не смогу воспитать из сына контейнер с диетическим питанием. И сама таковым не буду, а значит — не погибну.

— Ты неплохо научилась спорить на этих своих сетевых форумах, Витер. За мой счет, — парировал он.

— Я никогда у тебя не просила денег.

— Нет, ты просто на них жила. Не задумываясь о том, откуда они берутся и как достаются мне.

— И нажила бриллианты, соболя и машину? Ты заразился галлюцинациями от своей маменьки?

— А ты меня ударь, как ее. Встряхни своим выменем как следует — и я упаду. Даже если ты не попадешь. От отвращения.

Пусть ударит — он искоса глянул на барражирующий вдоль улицы снитч. Ну, пусть. И желательно не один раз. И вопрос о том, оставить ли ребенка со вменяемым отцом или с истеричкой-матерью легко пересмотрит питерский мировой судья. И дальше «Лунный свет» может хоть в трех лицах появляться со своими документами. Потому что оригиналов уже нет, и чипов тех нет, и деклараций. Нигде. Он вернется в Екатеринослав с сыном и уволится к лешему. С его послужным списком его возьмут везде. А господин Андриевич это проглотит. Потому что иначе ему придется объяснять, кто именно дал санкцию на не положенную ему по статусу Королевскую Охоту, да еще, вдобавок, на человека, тогда еще находившегося под иммунитетом — в том числе и под его собственным. Потому что он, Титов, Оксану ему не сдаст. Он ее не сдаст, он оставит ей денег. Пусть живет, как хочет. Или не живет. Пусть топится в Неве, пусть разжирается как стеллерова корова, но сама. Без него.

Но она то ли еще что-то соображала, то ли просто струсила. Жаль. Жаль. Хотя почему жаль — языка-то никто не отнял, а выражения лучше подбирает тот, кто лучше владеет собой. И это явно он.

И тут на сцене возник новый — точнее, старый — персонаж: длинный парень балканского типа. Только на сей раз он был не в элегантном плащике а-ля лорд Байрон, а в черной кожаной куртке с флуоресцентным узором, черных же джинсах, тяжелых подкованных ботинках, с серьгой в ухе. Да еще и бритый налысо. Залом под байкера.

— Оксана, — сказал он, — вам не объясняли, что уважающие себя дамы не разговаривают с неизвестными?

— Он не…

— Теперь да. Совершенно неизвестный вам мужчина. Ну не можете же вы сказать, что вы его знаете.

— Нет, — радостно сказала Оксана.

— И он вас не знает тоже, судя по всему?

— Да! — выдохнула Оксана. После чего ее все-таки прорвало:

— Ну что, Титов? Слабо повторить то, что ты мне говорил, сейчас? Когда здесь — мужчина? А снитч — за углом? Кишка тонка? — голос дрожал то ли от слез, то ли от торжества. Какая мелочная стерва, боги, боги мои. И это я когда-то принимал за чистую монету.

— А зачем? — спокойно сказал Титов. — Если снитч за углом? Вернется, повторю. Правда от повторения не испортится. И сколько бы наемных работников вокруг тебя не стояло, тебе это не поможет. Ты сама никому даром не нужна.

— Даром — нужна, — детектив-пижон Георгий Карастоянов, обнял Оксану за плечи — без всяких там; как мужчина обнял бы мужчину. — Именно даром. Дружба, господин Титов, тем и отличается от делового партнерства, что люди нужны друг другу даром. А иногда и несмотря на. Так что шли бы вы, бывший партнер…

— Вы не понимаете, — сказал Титов. — Вы все неправильно поняли и тогда, и сейчас. Я не знал, что за ней охотятся. Мне в голову не приходило. Из нее такой агнец, как из меня селедка. Я только потом узнал — когда мой директор начал выяснять, где она.

— Андрие… — задохнулась Оксана.

— Вот ему ты понравилась, — скривился Титов. — Подошла. Он и стукнул по нам обоим, подтолкнул. Я головой помню, что поговорить хочу — так, чтобы хоть нормальный развод, если ничего не получается, а как вижу — так все. Я скандала хотел, чтобы сына вернуть. Он же для нее игрушка… — объяснил он Карастоянову. — А этому… я ему в любом случае ни слова не скажу. Охотиться на свой собственный персонал — если я рот открою, его куры засмеют.

— Не скажете? — в лице Карастоянов не изменился, но взгляд его сделался страшным. — За вами наверняка следят. Как, вы думаете, я нашел вас? По маяку, который к вам прицепили в агентстве. На вас еще десять могут болтаться — вы и не заметите. Может быть, наш разговор пишут. Может быть, высокий господин слушает его напрямую. Вы что, не поняли, что вы — дымовая завеса, прикрытие для настоящей охотничьей команды?

— Тогда почему вы, черт побери, отпускаете гулять эту растяпу с ребенком? — зашипел Титов.

— Потому что, во-первых, на них обоих тоже маячки, — спокойно объяснил Карастоянов. — А во-вторых, если это и в самом деле несанкционированная охота, то физически им ничто не угрожает — пока Оксана не решит прийти сама.

— Вы… ловите его на живца? — Титов почувствовал, как от губ отливает кровь. — На женщину и ребенка?

У него ведь промелькнула эта мысль, когда он увидел Оксану, промелькнула и погасла — слишком уж возмущен был Карастоянов тогда у него в кабинете. Черт. Черт, черт, черт. Нужно брать эту корову и идти восстанавливать контракт. Черт. Марьяше не объяснишь. Какие они там ни будь профессионалы, все равно так нельзя. Даже если они Оксану уберегут, она же с ума сойдет, она же варков без памяти боится. И это Сашка.

— Мы своих живцов любим, — Карастоянов еще теснее прижал Оксану к плечу, и она не отстранилась — даже как будто с вызовом посмотрела. — И бережем. Нам их терять профессиональная гордость не позволяет. А вы своих близких — предаете. Как же вам доверять-то после этого? Так что вы свалите отсюда сегодня же. Без ребенка. Адью, — он развернул Оксану за плечи и быстрым шагом поволок прочь, в сторону агентства.

— Стойте! — крикнул Титов, но те не обернулись. Титов стиснул кулаки так, что суставы хрустнули. Ублюдки. Во теперь он понял, от чего люди могут биться в истерике, орать и рваться выцарапывать глаза. От жгучего бессилия. Прибежать в агентство, кричать и скандалить? Звать милицию? Что делать, что?

Он вдыхал и вдыхал липкий холодный воздух, до предела, за предел, на разрыв легких. Выдохнул.

Найти в Питере специалистов. Провериться на жучки. Поставить слежку за «Лунным светом» — сам он на это не годится. Но только слежку, больше ничего. Уволиться с работы, сегодня же. Найти работу, с иммунитетом, в центральной России. Вернуться, нет, не домой — в Екатеринослав, это теперь не дом. Забрать Марьяну. Устроиться на новом месте. Ждать. Если они убьют Андриевича, это хорошо. Тогда они перестанут нуждаться в Оксане и Саше. Устроят их где-нибудь, а там уж Оксана все сделает сама. В чем в чем, а в этом ей можно доверять. Что будет с мальчиком все это время, что? Ничего, сказал он себе, это его сын. Как бы Оксана ни старалась, в тряпку она его за несколько месяцев не превратит. А с этими сволочами сыну пока безопаснее, чем с ним. Иммунитет иммунитетом, а господин директор — мелкий мстительный гнус.

Да, сначала то, что можно сделать, потом все остальное. Он уже знал, что будет повторять это каждое утро. Каждое утро, пока не увидит Сашку.

* * *

Втащив Оксану в офис, Игорь выдернул из ее рук кулек, хлопнул на стол, раскрыл.

— Дамы и господа. Угощайтесь. Стиральным порошком можно не. Что не доедите — сложите в холодильник. Мы с Новицким берем отгул по семейным обстоятельствам.

— Куда вы меня тащите? — Оксана слабо трепыхнулась, когда ее вынесло обратно на улицу.

— Мы немного побродим, выпьем, узнаем, как дела у Андрея, а потом я вас с Саней пристрою на квартиру. Черт бы побрал Титова, я знал, что придется рвать когти, но не знал, что так скоро.

— А почему здесь нельзя остаться? Ну не вломятся же они сюда?

— А вы намерены здесь запереться? И Саньку запереть?

— Нет. А вещи?

— Привезем. Да перестаньте вы так трепетать — нашли кого.

— Что он нес, Игорь! Если бы вы слышали, что он нес!

— Я слышал. У вас в воротнике наш «жучок». Мы знали, что Титов не отцепится. Только не знали, что замешан Андриевич — это все паранойя вашего брательника. Нелишняя. Называется, ткнул пальцем в небо, попал в самолет. Вас хотели съесть. И выгоняли на охотника. Чтобы вы добровольно свою жизнь предложили. Суицид по обоюдному согласию. Депрессия — оттуда. Наведенная. А вы этого не заметили, потому что и другие причины были.

— А Витя…

— А Витя ваш, судя по всему, до какого-то момента ничего не знал, — серьезно сказал Игорь. — Не то его самого толкнули, не то депрессия ваша у него уже на сложившийся образ легла. А тут мы. И добыча с крючка сорвалась. И рыболов зарвался, или просто проговорился, Титов ваш все-таки не дурак. Он сюда приехал явно по поручению. Но думал, похоже, что сумеет коня взять, а уздечку не тронуть. Либо сделка: он предупреждает вас об охоте в обмен на ребенка — либо… хотя это явно была импровизация… но если бы вы набили ему морду, а снитч это поймал и у вас был бы привод в милицию… его дело решили бы в суде за пять минут. Но у него не выгорело ни то, ни другое, и сейчас мы посмотрим, из чего он

сделан.

— А что, это до сих пор не понятно? — Оксана скривилась.

— Нет. Бывает и хуже. Я вам даже не хочу говорить, насколько — чтобы не портить настроение. Ваш, конечно, оказался мерзавцем — но вполне заурядным. Среднестатистическим. Понимаете, он искренне верит, что так, как он предлагает, будет лучше.

Оксана вытерла заплаканные глаза, но суше они не стали.

— Он смотрел на меня и в упор не видел. Видел кого-то другого. Мы прожили вместе десять лет, Игорь. Как такое может быть? Как можно было быть ко мне так близко — и не узнать меня?

— Он перестал вас видеть давно. Еще когда попытался сделать из вас «степфордскую жену». Потому что ведь ежу понятно — из вас не получится. Но этим грешат не только мужчины, Оксана. Женщины тоже пытаются переделать мужчин по своему образу и подобию. Меня пытались. И почти сумели.

— Вы…? — по ее глазам было видно, как внутри калейдоскопом рассыпаются догадки. — Вас инициировала…

— Моя жена. Незаконная. И инициация была незаконная. Но какой ни есть — а это был брак. А что, в вашей видеодраме этого не показали?

— Нет. Там вы с самого начала… оба…

Цумэ вздохнул. Почему-то рассказ о художественном вранье слегка его задевал. Смысл этого вранья был понятен — в агитках варки-преступники — это всегда ренегаты; собаки, укусившие кормящую руку… А впрочем — правильно: не хватало еще напрашиваться на жалость.

— Мы там еще, небось, и агнцев ели?

— Нет, — сказала Оксана, — не ели. Вы наркоторговцев ели, шушеру всякую. Такая… пара волков.

— Санитары леса, — Игорь вздохнул. — Ну, хоть тут не соврали, и на том спасибо. Так, слежки нет. Второй пункт программы — выпить.

— Мне нельзя, — трепыхнулась Оксана.

— Когда в последний раз приняли таблетку? — насупился Игорь.

— К-когда из дому выходила.

— Значит, можно. Один прием пропустите, невелика беда. Я вам рассказывал, как Андрей один раз из-за этих таблеток нарезался до полного ступора?

— Вы мне не рассказывали. Мне никто ничего не рассказывает. А я не спрашиваю… — голос Оксаны еще не дрожал, а вот аура, и эта щенячья интонация…

— Причем, — скорчил рожу Игорь, — напился он, а с девушкой, которую он клеил, в результате переночевал угадайте, кто. Не ронять же честь детективного агентства.

— А сегодня вы… тоже честь детективного агентства отстаивали?

Игорь посмотрел на нее вдруг очень серьезно.

— Нет, сегодня я свой допинг принимал. Знаете, для наркоманов есть заместительная терапия? Ну вот для меня тоже такой способ нашелся. Эмоции. Сильные эмоции. Экстаз. Танцы. Секс. Азартные игры тоже подошли бы, но это слишком опасно.

— А… Оксана вдруг поймала себя на том, что неприязнь к Игорю куда-то делась. Видимо, неприязнь к Титову превозмогла. Большее поглотило меньшее. Как странно — она до сих пор не позволяла себе злиться на Титова. Даже в собственных мыслях представала перед ним униженным Иовом, вопрошающим — «За что?». И внезапно — такой прорыв ярости, и с глаз словно бы спала пелена: да он же просто мерзавец.

Может быть, она и сейчас неправа. Может быть, и это должно пройти. Может быть, Андриевич и вправду толкнул их обоих и она провалилась в пустоту не своей, а чужой волей. Может быть. Но ей было хорошо. Ей было так хорошо, что она поняла Игоря еще до того, как он замолчал. Если бы она могла вызывать эту ярость, эту волшебную ярость, эту жизнь просто по желанию и без вреда для других — конечно она бы это делала.

Они миновали один бар — слишком людно; другой — слишком громкая музыка, третий — закрыт до 4 часов… В подвале кинотеатра нашелся четвертый.

— Вообще-то, — сказал Игорь, — Андрей ту девушку не клеил. Она клеила его. И напился он, в общем-то, чтобы и не принимать предложения, и не отказывать. Он вообще очень боится обижать женщин, вы заметили? Они это принимают за невнимание, а это на самом деле привычный вывих.

— У него кто-то был?

— Он был женат. Я у него на свадьбе гулял.

Был, подумала Оксана, был. А оказывается не только подумала, но и сказала.

— Был, — повторил Игорь. — Снимайте куртку. Две водки, пожалуйста.

— Кто она?

— Хорошая девушка. Работала в том же бизнесе, что и он, и ваш друг семьи. Ну и… профессиональный риск, сами понимаете. У них было всего три месяца.

Три месяца.

— Нет, — ответил на уже невысказанную мысль Игорь, — даже не в сроках дело.

Этого вообще быть не могло. Те же превратности профессии. В общем, я все это веду к тому, что некоторая Андрюшина отмороженность — это не от равнодушия, а от боязни задеть. Вот сегодня он испугался, что обидит вас, если что-то скажет о прическе. Оксана, ну зачем вы себя так испортили? Вам же кошмарно, вам адски не идет. Хотя тюрбан красивый.

— Не идет? — булькнула Оксана, — Да это же замечательно, если не идет… Если оно мне не идет. Если придут и скажут «мать моя, ты страшна, как смертный грех, что на тебя нашло?».

— Вот я пришел и говорю. Хотите одолжу парик? У меня есть замечательный парик. Натуральные волосы блонд, завитые. Сам бы носил, но голова чешется.

— Нет уж, — твердо сказала Оксана. — Буду отрастать.

— Ну если парик не хотите… пойдете за меня замуж?

— Но ведь мы это уже обсуждали? — Оксана оглянулась, не слушает ли их кто, но нет — в баре, кроме них и бармена был только один посетитель, и он сидел у другого конца стойки. — Конечно, пойду.

— Нет, по-настоящему. Спасибо, — это Игорь кивнул бармену, поставившему два «выстрела» и апельсиновый сок, чтобы запить. — Мы с вами так хорошо познакомились… Что я курю — вы уже знаете, что в полнолуние бегаю по бабам — тоже… Я разбрасываю где попало свои носки и не закрываю тюбик с кремом для бритья… Так… о чем я еще забыл. Ах да, я убийца.

— Вы… но мы на «вы», — почему-то в голове эта фраза имела смысл, а вот вслух прозвучала очень глупо.

— Это легко исправить, — кивнул Игорь. — Это мы в момент.

Они переплели руки и выпили.

— Здорово, — сказал Игорь. — Кто тебя учил так залихватски пить?

— Бабушка Варя.

— У тебя замечательная бабушка.

— Преподаватель виртуальной режиссуры в университете. Научила меня правильно пить, играть в карты и материться.

— Тут что-то пропущено…

— А вот этому не научила. Она сама не очень-то умела. С дедом развелась… была, как говорят, «замужем за работой» — он и ушел к менее занятой. Потому мне и казалось — если я стану домохозяйкой…

— А научи меня правильно материться, — Игорь перевел разговор на другую тему.

— Неужели не умеете… не умеешь?

— Я умею. Но неправильно. Неестественно. И мне завидно.

— Правило номер раз: матерщина должна прозвучать вовремя. В адекватной ситуации. А сейчас ситуация неадекватная.

— А если восхищенно?

— На тему восхищенной ругани я лучше анекдот расскажу. Встречаются две старых школьных подруги. Одна другой говорит: «А знаешь, мы продали к черту нашу виллу на Мальте и купили на Корсике». Вторая: «Изумительно!». Первая: «Да, и стиль я решила поменять: Медведефф исчерпал себя, перехожу на дом Ред-Грин» — «Изумительно!» — «Да, и надоел мне мой депутат Верховной Рады, выхожу за певца М-Джей Сидона», — «Изумительно!» — «Ну, а у тебя как дела?» — «Да вот, закончила курсы этикета, сертификат получила». — «И чему же тебя там учили?» — «Ну, например, вместо „не пизди“ говорить „изумительно“».

Игорь выпал в осадок. Очень заразительно выпал — и Оксана тоже не смогла удержаться. Отсмеявшись, посмотрела на часы, вынула карточку, потянулась к считывателю. Игорь перехватил ее руку, заплатил своей.

— Во-первых, ты дама, во-вторых, моя жена, а в-третьих, мало ли.

— Вообще-то карточка Андрея, — смутилась Оксана.

— Это неважно. Дама не должна расплачиваться в присутствии мужчины — даже деньгами другого мужчины.

— Эквалисты тебя на части бы разорвали.

— Они своего хвоста найти не могут, где им меня. А как насчет ответа на мой вопрос? Теперь мы на «ты». Глухое «вы» сердечным «ты» она, обмолвясь, заменила… Оксана…

— Я… — Оксана лихорадочно застегнулась. — Не знаю, Игорь. Честное слово. Я бы ответила «да». Но я боюсь. Не из-за того, кем вы… кем ты был. Просто…

— Аллергия на семейную жизнь, — Игорь кивнул, подал руку «бубликом». По лестнице они уже спустились медленно и чинно.

— Просто я не знаю. Но я не могу сказать и «нет». Если тебя это утешит.

— Ну, на какое-то время…

— У нас ведь есть время, так?

— Есть, — вздохнул Игорь. Времени у нас полно. Один переезд равен двум пожарам.

— Значит, у меня их будет четыре.

* * *

В Бастионе мальчишку можно искать сутками — и не найти, если у него к одежде не прикреплен «маячок». На Саньке «маячок» был и показывал, что мальчик на третьем этаже в игровом зале. Андрей улыбнулся. Ему неловко было в этом себе признаваться, но он сам с удовольствием порубился бы в игру «Пираты северных морей». Она была такой, что даже роль наблюдателя доставляла массу удовольствия.

В центре зала находился огромный голопроектор. Волны гуляли от стены к стене, перехлестывая временами через края галерейки, где в креслах игроков сидели мальчишки. Молнии рассекали потолок от края к краю, а на поверхности голографического моря разворачивалось сражение русской и шведской эскадр. На скампавеи просто страшно было смотреть: маленькие — на два десятка пар весел, низкие, пушек от силы две… в общем, легкий десантный транспорт типа «корыто». Как они на этом ходили по Балтике — уму непостижимо.

Мореходы из молодых людей были те еще — суда неумело маневрировали, перехватывали друг у друга ветер и подставлялись под дружественный огонь, сталкивались бортами и рвали снасти. Развлечения это не портило. Энею даже было жаль вытаскивать парня из-за консоли.

Он не знал, как обращаться с детьми. Не умел. Единственное, что он помнил из своего детства — что папа никогда не врал ему.

— Cаша, привет. Извини, пират, нам пора.

— Да сейчас…

Если судить по Андрею в том же возрасте, «сейчас» могло растянуться до завтрашнего утра.

— Я имею в виду — вставай и пойдем.

— У меня еще десять мину-у-ут!

— Приехал твой папа.

Мальчишка тут же выскочил из-за консоли, его место сразу занял другой.

— Где он? Мы щас к нему?

— Это как ты захочешь.

Санька остановился.

— Давай сначала сходим в кафе, — Эней взял его за руку, — и поговорим как двое мужчин.

Санька высвободил руку и упрямо сказал:

— Я хочу к папе.

— Ну тогда просто выйдем отсюда.

— Я хочу к папе.

— Папа сюда не придет. Чтобы увидеть его, нужно отсюда выйти.

Это подействовало. Санька снова вложил ладошку в протянутую руку Энея и ступил за ним на эскалатор.

Санькина лапка была маленькой, мягкой, теплой. Пальцы — тонкие, как карандаши. Эней вдруг понял, что уже любит его и не хочет расставаться.

Они вышли на улицу, Эней купил племяннику в автомате жвачку.

— Давай все-таки поговорим по дороге, — сказал он. — Что ты знаешь о старших?

— Они… они не как мы. Они сильные и умные, поэтому они главные. И они…

— Что?

Сашка зажмурился и выпалил:

— Они нас едят.

— Но они не трогают маленьких детей, верно? И мам и пап, у которых маленькие дети.

Санька медленно кивнул.

Эней увел его с проспекта. Перед ними лежал парк в золотом и багряном, и внутри у Энея дрогнуло.

— Присядем, — он подвел мальчика к скамейке. — Понимаешь, среди них есть те, кто не уважает свой собственный закон. Убивает детей, мам. Иногда — мучает перед тем как убить. Ты понимаешь меня?

Санька надул губы и отвел глаза в сторону. На его ресницах задрожала слеза.

— Господин Андриевич, начальник твоего папы — он именно такой, — ровным голосом продолжал Эней. — Я думаю, его убьют. Но не знаю, когда. Пока что он жив и очень, очень опасен.

— Он хочет убить папу… маму… или меня?

— Он хочет убить твою маму.

— Но ведь ее нельзя…

— Пока ты с ней. А вот если тебя с ней не будет…

Санька развернулся к нему, приоткрыв рот. Эней не знал, куда деваться — слишком много боли придется причинить мальчику, но лучше уж сразу.

— Твой папа знал об этом, когда приехал сюда за тобой. Он знал, что если увезет тебя — высокий господин может сделать с мамой все, что хочет.

— А вы?

— Мы бы постарались спасти ее. Конечно. Но ты вот о чем подумай: твой папа решил так: пусть ее съедят — лишь бы ты был с ним. Ты хочешь уехать с таким человеком?

— А его съедят?

Вот тут очень хотелось соврать, но делать этого было нельзя.

— Скорее всего, нет. Я почти уверен, что нет, твой папа — невкусный. Но с таким плохим старшим, как господин Андриевич, трудно сказать точно. Кроме того, у твоего папы иммунитет от фирмы, и может быть, скоро появятся еще дети… И за ним специально никто не охотился. Поэтому я думаю — нет.

Две слезы сорвались у Саньки с ресниц.

— Я никогда не увижу папу?

— Да. Как и я — своего. А может, и увидишь, когда вырастешь. Но это уже совсем потом.

Он прижал Саньку к себе, и тот по дыханию понял, что дядя Андрей, взрослый мужчина — тоже плачет. Он отодвинулся на вытянутых руках — и не увидел слез.

— Ты чего? Я думал, ты плачешь.

— Я очень сильно постарался не заплакать, Саня.

— Папа никогда не плакал. Я думал, ты на него похож.

— Что ты, Саня. Это только кажется. Я на него совсем не похож.

…Пока Игорь подыскивал квартиру, Эней решил воспользоваться опытом Кости: купил билеты на ближайшую катерную экскурсию по Неве и окрестностям. Что хорошо для пастыря, то хорошо и для школьника… Через полчаса Санька забыл о своих горестях — хотя было понятно, что еще вспомнит. Несмотря на то, что моросил дождь и ветер

горстями забрасывал капли под навес, они трое не забились в салон, как большинство других пассажиров и экскурсовод. Роль последнего Эней и Оксана брали на себя попеременно: она рассказывала о памятниках старины, он об аспектах детективной деятельности.

Когда подходили к пристани, кликнул Цумэ: квартира найдена. Один из его контактов, актер с Питерфильма, готов пустить беглецов к себе на дачу.

От сообщения веяло даже не иронией, а здоровой дозой «кэп, ты спятил». Задействовать личные связи, когда в распоряжении имеется вся «подземная дорога»? Но Эней был уверен, был почти уверен — они уже под наблюдением. А значит, должны действовать как сотрудники детективного агентства, у которых появилась своя ставка в деле. От одного знакомого, к другому, к третьему, а потом Оксана провалится между звеньями цепочки — и наблюдатели решат, что пропустили еще какой-то контакт…

Саньке это, кажется, даже немного понравилось: одно дело играть в пиратов на терминале, другое — в жизни. Наличие ежиной семьи под крыльцом их временного убежища окончательно примирило его с реальностью.

Перекликнувшись с Оксаной и приняв доклад Иствуда, прикрепленного к Титову, Андрей решил, что на сегодня всё. Игорь загрузил в микроволновку лазанью.

— Завтра чей день?

Это означало — кому идти за покупками и готовить.

— Мой, — ответил Андрей.

— Значит, — вздохнул Игорь, — опять водоросли, Маринованные в уксусе. Жаль.

— Я ее привез не в качестве кухарки, — одернул его Эней.

— Ты ее привез для вящего успокоения совести. Но еда была вкусная… пока была.

Эней вздохнул.

— Что у тебя на уме?

— Да нет у меня ничего на уме, — вздохнул Игорь. — Я не вижу лучшего варианта. Но мы, кажется, начали убеждать себя, что он правильный. Что так и надо. Что это справедливо…

— Это справедливо, — у рта Энея образовалась жесткая складка. — Цумэ, то, что он пошел в агентство к Жуковскому — еще не значит, что он не от Андриевича. Он просто может быть не умным сукиным сыном, а очень умным сукиным сыном.

— С каких пор ты взялся наказывать за то, кем или чем человек может быть? По этому счету мне положено лежать в той ямке под Вильшанкой… уже сколько лет? — микроволновка открылась, даже не зазвенев. Видимо, решила, что третий в этом разговоре — лишний.

— Но ты не был предателем! — Эней сунул колбу в кофеварку. — С самого начала и до самого конца ты был готов за свою жену умереть. А предательство — это, Игорь, единственное, чего я простить не могу и не хочу. И наказывать никого я не собираюсь. Я спасаю своих — и попутно решаю наши задачи.

— А какие у нас задачи? — нежно спросил Игорь.

— Подсунуть господам ищейкам Е-семью вместо компании холостяков. Мы же это обсуждали, нет? Искали женщину из наших, которая вписалась бы… Нам же их Бог послал, Игорь.

— Это, — Игорь разложи лазанью по тарелкам, — не задача. Это — оперативная проблема. Мелкая.

— Хорошо, — согласился Эней, — мелкая. Но ее надо было как-то решать и она как-то решилась. А ты мне про Титова. Да кто такой Титов? Если он еще как-то связан с Андриевичем — он нам может пригодиться, авось дороемся до хозяина и его делишек. А если он просто фоска — то зачем он нужен?

— Ты понимаешь, тут такое дело… он человек.

— Кроме него в мире еще примерно четыре миллиарда человек. И даже для тех, кто мне близок, я часто ничего не могу сделать — хоть расшибись. Приходится как-то фильтровать, Игорь. И в первую очередь — тех, кто показал себя скотом.

— Ты его отфильтровал. По подозрению — и прямо в лапы Андриевичу. Мы теперь действуем так?

— Да чего ты от меня хочешь! Чтобы я его отправил по «дороге»? А чего ради? Его что, силой заставили влезть в это дерьмо — пойти работать к Андриевичу, подставить ему жену?! С каких это пор мы выручаем подосиновиков, которые чем-то не угодили хозяевам?

— Я считал, что мы выручаем всех. Была у меня такая идея. И когда это он подставил жену боссу?

Эней встал из-за стола, подумал, сунул тарелку с недоеденным в холодильник.

— Ошибочная у тебя была идея. Потому что всех мы не можем. Физически. А жену он подставил. Неважно кому — важно, что наплевал на человека. И если плевок к нему вернется — это только правильно.

Наверное, подумал Игорь, дальше разговаривать бессмысленно. А делать что-то надо.

— Когда я еду в Москву?

Андрей воспринял вопрос с явным облегчением. Налил чаю сначала Игорю, потом себе.

— В следующий четверг. Сдаешь Оксану Хенгисту, потом едешь на нашу квартиру и ждешь меня.

— Сколько?

— Сколько нужно. Мне немножко подрихтуют личность. А вы не должны приехать одновременно.

— Почему? Мы ведь муж и жена.

— Но ты паковал и доставлял вещи вместе со мной.

— А-ха…

Да, делать что-то нужно. С Екатеринослава оно толклось где-то под горлом, шевелилось в занавесках по ночам. Что-то пошло не так. Что-то не так. Мы стали слишком правы.

Как же не вовремя появился этот чертов экс-супруг. Оксана могла бы помочь открыть эту дверь, Андрюха к ней с мальчишкой потянулся и стал как будто мягче… Титов, Титов, ты же сам себе все испортил. Причем, из лучших побуждений испортил…

Игорь задумался о своих собственных лучших побуждениях. Он будет в Москве один какое-то время. Другого случая сделать то, о чем давно думалось — может и не представиться в этой жизни. Но пока он думал, что речь идет лишь об Эндрю Кесселе — он удерживался от действий. А вот теперь ясно: речь идет и об Андрее Витре. О хорошем парне Андрее, который никогда в жизни не предаст — и никогда предателя не простит. И запишет в предатели того, кого прощать не хочется, и на этом погибнет. Или не погибнет. Если его кто-то вытащит. Кто-то другой.

Хочу я, чтобы это делал кто-то другой?

Он посмотрел на профиль Андрея. Труднее всего, сказал знакомый пластический хирург, изменить профиль. Костную структуру лица. У Андрея с Оксаной были не просто похожие — одинаковые. Она? Да, она может его вытащить, если ей кто-то расскажет, в чем дело. Но я уже не смогу, Антон молод, сама она в депрессии не заметит, а Костя… Непременно нужно ночью связаться с Костей.

Может быть, я не прав. Может быть, это просто приступ злости. Может быть, это сказывается напряжение. Может быть, это пройдет.

Но мне туда не надо.

И — вечный вопрос — если не я, то кто? Все человеческое нутро, все сердце говорит: нужно это сделать. Весь опыт вора, подпольщика и детектива вопит: нельзя. Категорически нельзя. Но если пробовать — то только сейчас. Сейчас, когда старые связи оборваны,

новых еще нет, а секции Б легко скрыться.

Нет, и пробовать нельзя. Try not. Do. Or do not.

— Ну, — сказал он, поддевая Махно ладонью под брюхо и перекладывая на колени Андрея, — тогда я спать пойду.

Высокий господин Владимир Андриевич сидел в высоком кресле, со скульптурной точностью имитирующем обезьянью лапу. Напротив, через стол, имелось такое же. Это была дорогая игрушка: натуральная кожа и натуральный же (хоть и не обезьяний, а верблюжий) мех, чуткие сенсоры и полимерные мускулы. Сенсоры регистрировали форму опускающегося в кресло седалища, мускулы сгибали «ладонь» и «пальцы», поудобнее устраивая хозяина… Хозяину это нравилось. Гость это ненавидел — его не оставляло ощущение, что Андриевич нажмет кнопу на пультике — и обезьянья лапа раздавит неугодного, перехватив поперек живота. Гость был уверен, что Андриевич знает об этой ненависти, и она нравится ему так же, как обезьянья лапа — а может, сама лапа-то ему из-за этой ненависти и нравится. Он постарался утрясти, выровнять все эмоции перед тем как войти в этот пентхаус дорогого киевского отеля. Утрясти и выровнять профессионально. Лапа как лапа, и черт с ней.

— Здравствуйте, — гость сел, откинулся между средним и указательным пальцем, облокотился о большой.

— Я очень рад, — сказал Андриевич, — что вы смогли выкроить для меня время.

Выкроить. Ножницы, ткань, лекала. Время выкраивается по росту и фасону, а потом приходят Клото, Лахезис и Атропос — и шьют. Из материала заказчика.

Он не мог не прийти, и Андриевич это прекрасно знал.

— К сожалению, — сказал гость без всякого признака сожаления, — ничего нового я вам сообщить не могу.

— Как же так, — в голосе Андриевича равно отсутствовало удивление. — Такой отличный первоначальный результат. Вы вышли на след подпольной группы. Установили идентичность сотрудников детективного якобы агентства «Лунный свет» и беглых преступников Савина и Искренникова. Что помешало развить успех?

…По утрам нужно пить кофе. Пить кофе, а уж потом верить своим глазам. Потому что до кофе глазам вечно мерещится всякая пакость, а кофе, выпитый после, только закрепляет ее в реальности. Поэтому кофе сначала, а все остальное потом. Это был давний ритуал. Магический. Мельница, джезва, раскаленный песок. И он всегда помогал. Нависшие над затылком неприятности не то, чтобы рассасывались, но становились нестойкими к внешнему воздействию, внятными и преодолимыми. Или хотя бы откладываемыми. На какое-то время.

Рапорт как рапорт. «Замечены… идентифицированы… сублицензия номер…» И приложение — видео Карастоянова и Новицкого. По отдельности ни тот, ни другой не привлекли бы внимания ни с кофе, ни без оного. А вот вместе…

Нет. Быть не может. Проверять нужно такие вещи. Так. Где у нас розыскные списки трехлетней давности?

Совпадение Новицкого с террористом Савиным по данным компьютерного анализа — 76 %. Совпадение Карастоянова с беглым вампиром-нелегалом Искренниковым: 79 %…

— Вы и помешали, — спокойно ответил гость. — Потому что силами той группы, которую я держу в Питере, я не могу отследить, куда именно нырнули Савин и Искренников, а до того — Неверов и Маковский. Чтобы увеличить группу, мне придется давать объяснения. Вы хотите, чтобы я их дал?

Вопрос остался риторическим. Обезьянья лапа чуть повела пальцами, отреагировав на какое-то микродвижение — или все-таки на пульт в руке Андриевича?

Сейчас гость думал об этом без всякого беспокойства — это была информация, и только. Только информация. Ее можно было анализировать, делать выводы. И выдавать эти выводы на-гора. Или не выдавать.

В каждом отдельном случае это еще могло бы быть совпадением. Иногда лица двух совершенно чужих друг другу людей накладываются с вероятностью, превышающей 95 %. Иногда два снимка одного итого же человека с разницей в год машина находит совпадающими меньше чем на 60 % — изменились паттерны лица, например. Но два снимка двух человек подряд…

Вот вам и белка, вот вам и свисток. Они действительно работали в паре. И остались в паре. И Карастоянов ходит по улицам белым днем, а обязательный при получении лицензии медосмотр признал его за человека. Температура тела чуть понижена, как и давление, но это и у людей сплошь и рядом…

Получается, что он — данпил. И стал данпилом уже после инцидента в Катеринославе, потому что двух оперативников в «Тормозке» он выпил очень качественно. Имитировать потребление у него времени не было, слить кровь некуда… да, тогда еще он был старшим. Ну, господин Саневич, наследство вы нам оставили — врагу не пожелаешь.

Хотя… врагу? Врагу можно. Особенно если этот враг мнит тебя своим хозяином. Особенно если у него нет никаких прав таковым себя мнить…

— Вы же слышали про тульскую операцию «Тэнтю», — уверенно сказал гость. — И про Екатеринбург. И вы знаете, что такое Габриэлян.

Именно так. Не «кто такой», а «что такое». Хозяин на сей раз кивнул.

— Вы полагаете, что он имеет какое-то отношение к нашему делу?

— Я не полагаю, а знаю, что он находился в екатеринбургской Цитадели как раз в тот день и час, когда кто-то очень похожий на Савина снес голову господину Ильинскому. Я не полагаю, а знаю, что он был в известном вам клубе «Морена» в тот же день и час, когда детективы из «Лунного света» вытащили оттуда похищенного ребенка. Наконец, я не полагаю, а знаю, что Габриэлян прибыл в Екатеринослав в тот же день, когда из города бежали Эней и Трюкач, террорист и бандит. Я его там видел и с ним разговаривал. Я ему даже пожаловался, что меня отстранили от операции, — улыбнулся гость. — Зря, конечно, жаловался. Нужно было благодарить.

Ну что ж, господин Андриевич, будем арифметикой заниматься? Вы затеяли охоту, которая вам по статусу никак не положена. Вам дали по рукам. Вежливо и аккуратно. Так что знаете об этом только вы. Ну и, по вашей милости, я.

Но вы ведь таких вещей не прощаете. И вы очень не любите, когда вам дают по рукам. И несмотря на то, что вы трус, и связываться с Габриэляном вам пока не хочется — вы прекрасно знаете, что над вами меч. С самого разгрома «Морены». Вы сидите и думаете: остались ли в заведении ваши следы? Напал ли на них Габриэлян? И однажды вы его атакуете — как крыса иногда атакует кошку. Ну а я… поболею за кошку.

Началось все с того, что сын хорошего знакомого попался на подпольной деятельности. По ерунде попался, не успел ничего еще натворить, к боевой секции отношения не имел — да и боевая секция на Украине дремала а-ля спящая царевна. Но того, что парень делал — дацзыбао, агитационный спам — было достаточно для смены категории. С головой достаточно. И гость парня выручил. А три года спустя господин Андриевич во время приватной вечеринки намекнул на тот случай.

Приятеля винить было не в чем — он был человек крепкий, а на семье сломался, как ломаются многие. У самого гостя не было детей, работа не располагала, зато были братья и сестра. Господин Андриевич на нем, пожалуй что и обжегся бы: СБ не любит, когда сотрудников шантажируют посторонние. Но вот стать той собачкой, на которой подорвется этот танк, не хотелось.

А Габриэлян… Габриэлян вполне может ею и не стать. И не таких подрывал — без фатального ущерба для себя. Конечно, сколько веревочке ни виться… Главное, чтобы вы сейчас клюнули, господин Андриевич. Чтобы не отступились от дела Оксаны Витер. Отложили — но не отступились насовсем. Дали время мне, Габриэляну и Андрею Савину.

По несчастному для вас совпадению, он лично заинтересован в благополучии вашей жертвы. Крайне заинтересован. Как причудливо тасуется колода.

Ах, как причудливо она тасуется, даже обидно. Там ведь не только эти двое. Там еще и бывший хозяин агентства «Лунный свет» — начитанные люди частные сыщики — Константин Неверов. Десант, санвойска, последнее место работы… Вильшанка. Красне… Убыл в отпуск. И получается, что они ехали к нему. Из Екатеринослава они ехали к нему. Вдвоем. Не разделяясь. Неверов — православный священник. Как минимум треть спонтанных исцелений происходит в результате мистического опыта. Искренников исцелился. Случайно? Методика? Как узнать? Спросить?

В других обстоятельствах гость пошел бы по такому следу плотно. И потому, что дело заслуживало того, и потому, что такая удача, «золотой» шанс, выпадает людям раз в жизни.

Но избавиться от вас, господин Андриевич, и избавить от вас мир — это тоже в некотором роде золотой шанс. Жаль, выпадет не мне.

— Габриэлян? Как интересно, — и опять слова Андриевича вошли в контраст с тоном, не показавшим ни малейшего интереса. — Поймать коллегу на связях с подпольем… вас это не увлекает?

— Лично меня — нисколько, — гость изогнул большой палец макаки так, чтобы на ноготь встала чашка кофе. Хотя кофе нужно пить по утрам… — Габриэлян — это Волков. Все, что он и его бешеная компания делают — «по приказанию и на благо». Конечно, можно скомпрометировать его до такой степени, что Волкову ничего не останется, кроме как его распылить. Но потери такого хорошего эффектора господин советник не простит. Вернее, мне-то он может и простить, насколько наш громовержец вообще умеет прощать. А вот вам, формально равному, не простит ни при каких обстоятельствах. Поэтому я против Габриэляна не пойду — ни за какие пряники, ни под каким кнутом.

Ни под каким, Владимир Антонович — понимаете?

— Мне не хотелось бы снимать с разработки «Лунный свет», — помедлив, сказал Андриевич. — Нельзя ли продолжить наблюдение за агентством?

— Можно, сказал гость. — Но я не думаю, что эта разработка нам что-то даст. Новицкого-Савина удалось проследить до Москвы и там он исчез. Москва — хорошее место, чтобы исчезать. На месте подпольщиков, я бы продал агентство «чистым» людям и больше в контакт не входил.

— Но ведь остается вероятность, что агентство — точка «Тэнтю»?

— Да, вероятность остается.

— Вот и проследите за ним.

— Хорошо, — кивнул гость и встал, похлопав обезьянью лапу по сгибу пальца. Будучи номинально никак не подчинен Андриевичу, он мог не говорить «слушаюсь».

— Благодарю, господин Тымиш, — сказал Андриевич, прощаясь — хотя благодарности в его голосе тоже не было, и руки на прощание он не подал.

Впрочем, он считал, что и формальное «благодарю» высокого господина должно дорого стоить в глазах человека.

— Пока не за что, — пожал плечами господин Тымиш, подполковник СБ, киевское управление.

 

Интермедия. Краткая повесть о вреде суеверий

Господин Уэмура, гауляйтер Японии, Кореи, Сахалина, Приморья, Тайваня и Манчжурии, появлялся в Аахене редко и только тогда, когда без этого нельзя было обойтись. Злые языки поговаривали, что он не любит летать самолетами, потому что не понимает, как эта штука крыльями не машет, а не падает. Поговаривали, однако, тише тихого.

Аркадий Петрович Волков, впрочем, полагал, что куда больше, чем странные свойства аппаратов тяжелее воздуха смущает его японского коллегу невозможность добраться до Аахена поездом, скажем так, по своей территории. Тут Аркадий Петрович князя Фудзивару прекрасно понимал — ему самому спалось бы много спокойнее, если бы он мог ездить в Токио поездом, не покидая собственных границ. В этой части чувства советников при правительствах Японии и России явно были очень похожи. И, соответственно, отношения между оными советниками были… скажем так — напряженными.

Господин левый министр находил аахенскую привычку устраивать балы по любому мало-мальски подходящему поводу по меньшей мере странной. Это на фоне людей старшие совета и их свита могли смотреться аристократами. А вот в своем кругу…

Синтаро шел на шаг позади от господина. Он первый раз был в Европе, первый раз видел столько высоких господ в одном месте. Старшие сэнси говорили, что бывает страшно, но Синтаро не чувствовал страха, только любопытство — и гордость. Хоть и высокие господа, а большинство тут выглядело варварами, варварами и было. Им не стоило бы собираться вместе, без людей. И уж совсем не стоило звать сюда нас.

Он смотрел так, как его учили — не останавливать ни на чем взгляда, но все видеть. Узнавать, но не показывать, что узнал. Интересоваться всем, не увлекаться ничем.

Франк. Одет в костюм, раздражающий варварской пышностью: неудобные пуговицы в немыслимых количествах, на смешной шляпе колышется белое перо. Граф де Сен-Жермен. На самом деле бакалейщик, а никакой не граф. Старейший из варварских выскочек. Всего на каких-то четыреста лет моложе господина.

Женщина в строгом красном платье, рубиновая диадема в волосах. Уродливо длинный нос, бесцветные, чуть навыкате глаза, квадратная челюсть — а ведь считается красавицей. Королева Англии. Настоящая королева, не выскочка — хотя вся их династия моложе даже бакалейщика Сен-Жермена.

У королевы референт-телохранительница — человек. Она красивей, хотя и черная как ночь. Статуэтка из черного дерева. Демоница. Он видел таких в буддийских храмах — в совсем старых.

Людей в зале, если считать его самого — трое. Эта женщина и сопровождающий оманского принца. Очень похож на патрона. Наверное, младший родич. Нет, не трое, четверо. Как он мог забыть, четверо. Просто четвертый — слишком похож на они. Настолько похож, что подумалось — оросиядзин инициировал своего референта.

«Присмотрись к русскому, — велел господин, когда его одевали к выходу. — Он мой враг. Ты должен его знать».

Враг у господина оказался такой, как и следует — похожий на ночную птицу. Он почти терялся в яркой толпе — безобидный ворох мягких перьев. Даже взгляд не выдавал, выдавала походка. Слишком легкий шаг. В нужный момент только тень пролетит, и добыча не успеет пискнуть, потому что позвоночник хрустнет раньше.

А вот этот — в очках — походил на волка. Нелетучий зверь, нелегкий. Что волчьего может быть в очках?

Глаза за стеклами. Совершенно желтые глаза.

Он сбился с шага, потому что господин рядом остановился.

Остановился и ударил. Все померкло — зал с уходящими в бесконечность стенами — вместо потолка там, высоко, плещется тьма, круглые свечи, огненными гроздьями качающиеся на золотых деревьях, варварские туалеты высоких господ и дам… Синтаро почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Когда господин бил широкой волной, падали целые отряды…

Но этот — не упал.

Синтаро не знал, как удержался на ногах он сам. Он плыл в темноте, он не помнил — и все это время господин был… нет, конечно не беззащитен, но все же… Синтаро сжал руку на рукояти меча — единственной надежной вещи в распавшемся мире — и тут все кончилось.

Плечо сжимала, помогая держать равновесие, большая и твердая рука. Пальцы — длинные, из-за длины кажутся тоньше, чем есть. Но сила — тут без обмана.

— Ясумэ, — чувствуется, что язык этот желтоглазый изучал в додзё.

Синтаро медленно высвободился.

Человек уже смотрел не на него. На его господина. Смотрел так… как смотрит крестьянин на валун посреди поля.

А господин Волков, хозяин желтоглазого (Синтаро учил его фамилию, да все никак не мог выговорить, уж больно варварская), уже стоял с Левым Министром глаза в глаза.

Давным-давно, когда Оросия воевала с Ниппон, они встретились. Господин тогда служил в войсках (ибо в жалкое время Мэйдзи не было другого способа найти себе достойное место в обществе: не становиться же торговцем). В войсках служил и Волков. Осада Порт-Артура была долгой, они застали там не одно полнолуние — и каждый ходил на другую сторону охотиться. Рано или поздно они должны были встретиться — и встретились. Господину тогда пришлось отступить — слишком хороши русские оружейники были в то время. Прекрасный старинный меч работы самого Муросамэ разлетелся вдребезги от столкновения с златоустовским клинком. А ведь господин настроен был мирно, готов был пропустить русского — эти смертные все равно обречены, так зачем рисковать своей бессмертной жизнью, драгоценным опытом веков, ради того, чтобы спасти шею простолюдина? Нехорошо повел себя русский, непонятно.

Наверное, так они и смотрели друг на друга в ту ночь.

Но в этот раз боя не будет. Слишком много вокруг тех, кто порадуется ему. Сейчас не произойдет ничего. Но когда-нибудь, когда-нибудь они встретятся в небе — длинный узкий водяной дракон с ослепительной чешуей и серая ночная птица.

— Фудзивара-доно, — сказал Волков. — Вы зацепили собственного телохранителя.

Господин повернулся и посмотрел на него. Хотелось провалиться сквозь землю. Господин слегка наклонил голову и Синтаро почувствовал как его обволакивает, поддерживает волна одобрения. Господин не сердился. Господин вовсе не сердился. Тем не менее, это была страшная неловкость — поднять волну в этом зале, да еще на чужого телохранителя — это было почти то же самое, что громко пустить ветры на императорском приеме. Синтаро чувствовал себя скверно еще и потому что был свидетелем того, как господин потерял лицо. То есть, не потерял — ни при каких обстоятельствах господин не мог потерять лицо — но был к тому опасно близок.

Двое разошлись. Желтоглазый телохранитель церемонно, хотя и по-варварски, поклонился Лунному господину, признавая и принимая открыто проявленную вражду.

Волков еще какое-то время мог вызвать господина, и втайне Синтаро надеялся, что это случится. И тогда господин разделается наконец с красным варваром. Но поединок остался только поединком взглядов — а после время было упущено. Ритуал не терпел проволочек и неувязок.

Тихое пение флейты возвестило о его начале.

Синтаро изучал записи прошлых торжеств и нашел их по-своему интересными. Сейчас он понял, что записи были бесполезны. Они не могли передать жадного, нехорошего внимания, заполняющего зал. Флейта на невидимой нити тянула его вверх, выше, к невидимому потолку — складчатый тяжелый занавес, не распахивающийся, а смыкающийся, обволакивающий, заменяющий собой все. Кроме верности.

Свет погас. Господам он был не нужен, а телохранители обойдутся. Здесь, над Чашей, никто никому не угрожает. Здесь одного и того же золотого края коснутся губы смертельных врагов.

Ни слова не было сказано. Господам были не нужны слова. Флейта тянулась все выше и выше, все резче делались ее вздохи, полные какого-то жуткого сладострастия. Синтаро вдруг снова стало плохо. Грудь сдавило, лицо обволок холод, в глазах потемнело бы, если бы и так не было темно. Слабость и ужас, объявшие его, были таковы, что он согласился бы опереться на любую руку — хоть бы и желтоглазого русского. Но его не было, он растворился в темноте. Все растворилось в темноте, и Синтаро как можно тише опустился на колени. Надеялся, что будет легче. Не полегчало. Утешала — немного — только мысль, что господину сейчас не угрожает опасность. Не угрожает. Не угрожает. Он знал, что будет дальше. Видел, не боялся. Жизнь мимолетна. Они живут дольше, чем люди, но смертны все, и даже Лунный господин рискует своей бесценной жизнью для того, что считает важным. Так чего же стоит мотыльковая человеческая?

Шорох ткани. Чей-то тихий стон… Кого-то вносят, ввозят на почти бесшумной тележке…

Звук тяжелой жидкости, капающей в гулкую, как колокол, чашу. Звук тяжелой жидкости, льющейся в жидкость. Чье-то прерывистое дыхание… Мое? Жертвы? Кто жертва?

Церемонию по праву старшинства ведет господин…

Голова Синтаро отяжелела; как можно тише он опустил ее на пол, на сложенные впереди руки. Да, так хорошо. Последний знак почтения к господину.

В зале зажгли свет, но Синтаро этого уже не увидел.

* * *

Когда свет вновь загорелся, в зале было два трупа: на каталке лежала Дана ван Лемм, актриса, добровольная жертва, избранная британской королевой, а на полу — и человек не сразу бы понял, что мальчик мертв — телохранитель Уэмуры.

Габриэлян механически держал зал — не было здесь опасности, но он обязан исходить из того, что она есть… и думал, что оба варианта ему не нравятся одинаково. К пареньку не подходил никто. И волной его не бил никто. Во всяком случае, из зала. А вот с помоста могли — и Габриэлян бы не почувствовал. То есть, либо Уэмура выпил пажа на расстоянии, и это беда, потому что это резко ограничивает набор средств, который можно с успехом применить против левого министра… Либо на помосте происходило что-то такое, чего сильный принимающий эмпат не перенес. Умер.

Либо… Либо волна, которой его угостил Уэмура — замедленного действия. Мальчик явно не умел защищаться, концентрируясь. Или не стал — от господина.

Сердчишко зачастило — ипохондрия, вызванная паранойей, или…?

Волков и Уэмура спустились с возвышения одновременно. Друг на друга не смотрели — но даже людям было ясно, что тем, вторым зрением они сосредоточены каждый на другом. Уэмура вызвал охрану секции и показал на тело юноши — комок палевого и песочного шелка. Волков, проходя мимо референта, бросил:

— Идемте. Здесь больше делать нечего.

Своего отношения к ритуалу он даже не пытался скрывать. Это тоже работало на него, а не против него. Старый аристократ, военная косточка, прямолинеен как его шпага, что на уме, то и на физиономии. Может, при случае, действовать быстро, решительно и с блеском, но подковерных интриг от него ждать не приходится. Да. Ждать — не приходится, это правда.

Когда двери русской секции сомкнулись за ними, Волков поинтересовался:

— Как себя чувствуете, Вадим Арович?

— Пока — в пределах нормы, спасибо.

— Советую сразу же пойти в медотсек. Вы покрепче этого мальчика, но какой силы волну способен выдать Фудзивара-доно — не знает никто.

— Спасибо, — еще раз сказал Габриэлян. — Я пойду в медотсек, если почувствую себя хуже.

— Ну, если вы уверены — то можете и поработать.

Габриэлян не был уверен, он просто хотел посмотреть, сколько продержится. Заглянув в свою комнату, он надел медицинский браслет-монитор. Холод в руках и ногах уже чувствовался. Давление падало как на барометре в плохую погоду. Подумав немного, Габриэлян связался со столовой и заказал шоколад. Черный, немецкий или бельгийский, 80-процентный. Сказка ложь, да в ней намек, и будет очень забавно, если он сработает. Тем более что шоколад — отличный тоник, а биостимуляторы, увы и ах, больше не входят в меню.

Расписание на завтра было плотным. На послезавтра, впрочем, тоже. Аркадий Петрович не любил задерживаться в Аахене. Никто из советников не любил.

Когда со списком дел было покончено, Габриэлян сказал:

— Аркадий Петрович, возможно, это неуместное замечание с моей стороны, но мне кажется, что…

— Что ваше сегодняшнее поведение не соответствовало занимаемой вами должности.

— Да.

— Потому что вы хотели выстрелить или потому что не выстрелили?

— Потому что не выстрелил. Тогда, на месте, я решил, что слишком… вовлечен в происходящее, чтобы действовать адекватно. И упустил шанс.

Волков покачал головой.

— Вы ошибаетесь сейчас. Тогда вы поступили правильно. Фудзивара-доно хотел, чтобы вы выстрелили. Он хотел боя там, на месте. Он был готов. Я, — вздохнул Волков, — тоже могу ошибаться, его светлость вдвое старше меня, но у меня сложилось впечатление, что он был не просто зол. Он нас очень испугался. Причем, вас — больше чем меня.

В устах другого старшего, последняя фраза была бы сигналом об опасности. Волков же просто констатировал факт. Боятся же вполне смелые люди, например, мышей. Так отчего Ямато-но-они не испугаться ручной ласки?

— Что у вас вышло с господином Левым министром?

Габриэлян поднял брови.

— После Екатеринбурга я получил в подарок от неизвестных лиц очень красивый свиток. Он теперь висит у меня дома, в кабинете. С уткой на замерзшем озере. Не знаю, кто у них любит русскую классику, не удалось выяснить. Ну и подобающее письмо.

Об этом Волков знал. Узнал, впрочем, не сразу.

— И вы оставили подарок без ответа?

— Это было бы крайне невежливо с моей стороны. Я послал ответное письмо… в лучших дипломатических традициях кошевого атамана Сирка. Аркадий Петрович, вы хотите сказать, что служба наблюдения не проверяет мою авиапочту?

— Вы его послали почтой?

— Да. «Япония, императорский дворец, крыло такое-то, господину…»

Волков прикрыл глаза. Перлюстраторов можно было понять. Фудзивару-доно тоже можно было понять. Довольно неудобно оказаться одновременно в роли турецкого султана и дедушки Ваньки Жукова.

Нравы российского двора во времена молодости Аркадия Петровича были довольно неформальными. Да и долгое время после — а если что-то выходило особенно из ряда вон, то императрица притворялась, что не понимает морских терминов.

Но в Аахене нравы были другие, совсем другие. Атаковать чужого телохранителя при всех, волной такой силы… Не важно, произошло ли это спонтанно, или нет. Не важно, умер ли мальчишка-паж сам — или был принесен в жертву. Важно, что первый выстрел сделан. Фудзивара-доно начал войну — закончит он ее либо вождем победивших «молодых», либо трупом. Уже без шансов на воскрешение — разве что в последний день. Он начал войну, которую Волкову нельзя выигрывать, потому что по доброй европейской традиции убийцы драконов не заживаются на свете. Если только в округе не заведется новое чудовище.

— Кстати, Вадим Арович, как вам «полномерная волна в полевых условиях»?

— Благодарю, не так уж плохо. Что забавно, шоколад действительно помогает.

— ??? — вопрос был обозначен отчетливо, но не выражением лица.

— Классика детской литературы, — развел руками Габриэлян. — Вы знаете, откуда есть пошло слово «снитч»?

— Ах да, в свое время, от рекламы некуда было деваться. Странно, что книжка не попала в список не рекомендованного к переизданию. Или попала?

— Представьте, нет. Видимо кто-то в цензурном отделе решил, что идея существования двух подвидов человечества, взятая со знаком плюс, вполне пригодна для нынешней ситуации. И потом, для Аахена было бы крайне неловко опознать себя в полуразложившемся мелочном неудачнике.

— А скорее всего просто руки не дошли, — проворчал Волков. — Так у вас нет соображений по поводу того, чем вы так напугали Уэмуру?

— Он наверняка видел записи. И мы пересекались четыре с половиной года назад, но он вряд ли тогда обратил на меня внимание. Таким образом, он знает, как я выгляжу, но можно считать, что это — первый случай, когда он видел меня живьем. А единственное, чего не передают записи — это аура. И еще — игра света. Ведь в начале приема горели восковые свечи.

Волков вопросительно поднял бровь.

— Я думаю, что я на кого-то похож. На кого-то из его прошлого. Внешнее сходство небольшое, и он его пропустил. А вот внутреннее, вероятно, почти полное. И он увидел меня при примерно том же освещении, при котором видел того, другого.

— Вот узнать бы на кого, — почти мечтательно проговорил Волков. — Кем был человечище, чтобы нагнать на нашего узкопленочного соседа этакого страху.

— Я постараюсь выяснить. Доложить, или я могу поступить по своему усмотрению?

— Поступайте по своему усмотрению, Вадим Арович. Доложите потом.

Если обнаружится информация стратегического свойства, Габриэлян не станет расходовать ее на личные дела. Все же остальное… черт с ним, пусть играет — в конце концов, Фудзивара сам назвал его врагом, сам подставился, да и не может из того выйти никакого особого худа…

И вот тут Аркадий Петрович несколько ошибся.

 

Глава 7. Память

Кессель искал его в «Чемодане» и нашел сразу. Сложней было бы не найти. Пришлось бы приложить массу усилий, чтобы не найти, потому что Игорь Искренников, псевдо Цумэ, находился на эстраде в центре зала и выплясывал с Линдой. Хорошо выплясывал, черти бы его взяли. Только недалеким людям кажется, что твист — это просто такие движения, будто вытираешь полотенцем поясницу и то, что под ней. Они так его и танцуют. Цумэ танцевал иначе. Чувствовалась если не профессиональная подготовка, то очень хороший уровень любительской.

А еще — пластика старшего, заметная только наметанному глазу. Длинные ноги и руки движутся так, словно парень не собирается подчиняться законам равновесия: бедра вынесены далеко вперед и как будто совершенно независимы от торса, носки ни секунды не остаются неподвижными, словно пол раскален добела — ни дать ни взять Джек, король Хеллоуина. Линда была лучшей из танцорок в клубе, но на его фоне она терялась совершенно. Бедная девочка, подумал Суслик, проследив ее взгляд. Тебе и невдомек, что снимают здесь не тебя, а меня. С намерениями куда более похабными, чем ты можешь даже представить. Хотя… Суслику не давал покоя вопрос: если Искренников здесь именно с теми самыми целями, какие предполагает Габриэлян, за каким чертом он так светится?

Игорь за две недели побывал еще в «Шенандоа-клуб» и «Нэшвилле». В последнем — взял приз субботнего вечера. Везде запомнили и отменное качество танца, и рыжую шевелюру, и килт. С килтом он, пожалуй, перестарался, подумал Кессель, сидя у стойки бара со стаканом (джин-тоник, как всегда) в руках.

— Это и есть тот самый минский Володя, который танцует лучше меня?

— Aye-aye, sir, — бармен Сережа тряхнул «дредами». — Хотя насчет «лучше» это бабка надвое гадала. Тут Ник предложил устроить между вами турнир.

— Он победит, — сказал Андрей.

— Сдаваться до начала состязания — неспортивно.

— Какой тут спорт. Все девушки и гэи в зале будут за него. I’ve got no chance.

Сережа еще раз пристально окинул взглядом долговязую фигуру, потом — столпившихся у подиума девочек — и признал, что друг Энди прав.

Танец закончился под обвал аплодисментов. Игорь — то есть Володя — и Линда раскланялись. Ник, менеджер зала, поднялся на эстраду и прошептал что-то Игорю на ухо. Тот вернулся к микрофону и поднял руку, призывая к молчанию.

— Меня тут спрашивают, почему я ношу килт. Нет, это не очень личный вопрос, я отвечу. У меня на это есть несколько серьезных причин.

Во-первых, очень легко чесать везде, где чешется. Во-вторых, и чешется гораздо меньше — вентиляция, сами понимаете. В-третьих, иногда я бываю слишком пьян для манипуляций с ширинкой…

Ну это ты, положим, уже врешь, — усмехнулся Суслик. Точнее, мысленно обозначил, что тут стоило бы усмехнуться.

— В-четвертых, у меня есть преимущество в драке: дополнительный фактор внезапности при ударе ногой в голову. В-пятых, девушки любят отчаянных парней — а чтобы носить килт, нужно быть отчаянным. В-шестых, даже когда я облысею — ветер все равно будет играть моими волосами. В-седьмых, я много лет бессовестно разглядывал женские ноги — время подставить щеку. В-восьмых, на вопрос «что у тебя под ним», я отвечаю: «я». В-девятых, это безошибочное средство сортировки придурков: они обычно говорят: «Ой, какая юбочка!». И в-десятых, драпать из чужой кровати с поднятым килтом гора-аздо легче, чем со спущенными штанами.

К этому моменту половина присутствующих уже аплодировала и повизгивала. Главным образом прекрасная половина.

— А как насчет голубой ленточки? — подал голос Кессель.

— Начет чего? — он как будто не расслышал с первого раза. — Ах, ленточки голубой… Ну-у, мне пока не доводилось напиваться до такого состояния… Понимаете, — одно дело не сладить с ширинкой, а другое — не дойти до дома и уснуть под кустиком.

— О-о-о, Андрей-Андрей-Андрей! — Линда замахала руками, и женские головы повернулись в сторону Кесселя. Ему тоже перепала толика аплодисментов.

— Андрей Кессель, чемпион клуба по твисту! — отрекомендовал Ник.

— Экс, экс-чемпион, — Суслик протестующе скрестил руки над головой. Тут же со всех сторон понеслось: «Не, ну без борьбы такие вещи не решаются… Даешь реванш, Энди! За тобой Москва!.. Не посрами перед гастролерами!»

Пришлось выйти на подиум.

— Еще раз, друзья мои: в твисте я признаю свое безоговорочное поражение, тем более что Линда, увы, предпочла мне новичка…

— У-у-у-у!

— Так что я предлагаю рок-н-ролл!

— О-о-о-о! — снова заплескались ладони. Представление становилось еще более интересным, чем обещало вначале.

Суслик выдернул из зала Кэри. В рок-н-ролле станцованность с партнершей значительно важнее, чем в твисте, а Кэри, хоть плясала немного хуже Линды, обладала тем, что называют «свингом», природной танцевальной харизмой. Впрочем, покажите мне черную, у которой ее нет. Кэри гениально подстраивалась к партнеру, а вот Линда требовала от партнера подстраиваться к себе. Сумеет парень — ему и лавры, а не сумеет — сам нарвался, верно?

Ник отступил к пульту, вызвал плэйлист рок-н-роллов и выжидательно воззрился на Суслика.

— «Битлз», — сказал тот. — Rock’n’roll musiс.

И ударили «Битлз». И, как всегда, Суслик бросился в них с головой, потому что эта музыка давала ему возможность чувствовать себя почти живым. Они с Кэри синхронно вскидывали ноги, и он закручивал ее на полных два оборота, и чувствовал сквозь одежду гитарный изгиб ее тела, и видел через ее плечо две кофейно-черные полусферы в вырезе платья. Но только секунду — потому что в следующий миг уже стремительно раскручивал ее, так что юбка завивалась этаким антициклоном, а потом рывок — и вот они, повинуясь гравитации танца, уже соприкасаются лопатками. В этот момент он видит Цумэ, который выходит из той же позиции с Линдой очень залихватски: протягивает руки назад, ловит ее запястья, а потом швыряет ее через спину, под бурные восторги публики. Ладно, и мы кое-что умеем. Разворот, один проход…

— Проброс?

Кэри кивнула и он, поймав вторую ее руку внахлест, пробросил партнершу между ног. Не так эффектно, но тоже ничего, свой кусок оваций сорван.

— Ты прелесть! — Суслик на последних тактах подкинул ее в воздух и поймал на талию, закончив танец в равнобедренном треугольнике ее ног.

Публика исходила одобрительным свистом. На стене уже зажглось табло: «Энди-Кэри — Володя из Минска-Линда». У терминала толпился народ, голосующий клубными карточками, и вскоре над каждым из имен начал расти счет. Суслик с удовольствием отметил, что гастролер лидирует с совсем небольшим отрывом.

Танцоры под одобрительные хлопки по плечам подсели к стойке и получили по коктейлю. Суслик заплатил за всех. Теперь сексоты, если таковые были в этом зале, поняли, что этого взял на контроль Кессель. Залегендировать контакт Суслик пока что и не пытался — сначала следовало выяснить, зачем здесь именно Цумэ и за каким лешим «Луне» именно Суслик?

— Как вы думаете, Владимир, почему больше не пишут такую музыку?

Цумэ отхлебнул из своего стакана и улыбнулся:

— Нечем.

— Сначала придумали музыку для людей без голоса: рэп, — поддержала разговор Линда. — Потом — бот-данс, для тех, у кого нет слуха. А сейчас — баллираг, у кого и чувства ритма нет.

Замечание неплохое, но на памяти Суслика Линда делилась им уже в третий раз.

— Девочки, вы бы пошли потанцевали, — сказал он.

Девочки переглянулись. За шесть лет, что Суслик посещал «Чемодану», он ни разу не переспал ни с одной. Поскольку из постоянного состава «ветеранов» все хоть по разу да трахнулись со всеми (сообразно своей ориентации), Суслик оставался «белой вороной». Сейчас он видел: ворона в глазах девчонок стремительно меняет окраску.

— Вы хоть понимаете, что там обо мне подумают? — хмыкнул Суслик, когда жару и тесноту клуба сменили прохлада и простор ночной московской улицы. Они спустились к Москве-реке и вышли на мост. «Хвоста» не было.

— Теперь я, как честный человек, должен на вас жениться? — Цумэ улыбнулся плутовской улыбкой Уленшпигеля. Длинный, до щиколоток, темно-серый плащ скрыл килт, рыжий хвост исчез под воротником. Сейчас визитер привлекал гораздо меньше внимания.

Чтобы отдать должное шутке, Суслик улыбнулся.

— Ага, — сказал Игорь, все это время внимательно смотревший ему в лицо. — Понимаешь, что хохма сказана. Понимаешь, в чем именно она состоит. Понимаешь, что стоило бы засмеяться. Но не хочется.

— Когда нужно для дела, могу и засмеяться.

— Да, как этот сувенирный смехотун в мешке. Нажал на кнопку — оно хихикает. Отпустил — не хихикает. Со мной тоже так было. Какое-то время.

— Воспоминаниям предадимся позже, — отрезал Суслик. — Сейчас вы скажете мне, что заставило вас так рисковать… не говоря уж о моей испорченной репутации. Почему вы не воспользовались обычным каналом связи?

— Потому что это… не по обычной линии. Не их дело. Не Энея и не этого вашего референта. Это только между нами. Я хочу вам сразу объяснить — это не вербовка, и я тоже не собираюсь перекидываться…

— Похвально, — холодно сказал Суслик. — Тогда что?

Цумэ потер затылок.

— Я же говорю: наше с вами личное дело. Наша… общая проблема.

Суслик ждал дальнейших объяснений, а парень явно не знал, с какого конца зайти. Что за черт, удивился Суслик, его или слишком плохо подготовили, или слишком хорошо.

— Неделю придумывал, с чего начну, — Цумэ хрустнул пальцами. — Так и не придумал. В общем, я видел вас… то есть вашу видеозапись… до того, как с вами все это случилось.

— А… я тогда еще был живой, да… И что же, вы были шокированы произошедшей переменой?

— Нет, я — нет. Энея — того просто перекосило… Вы же понимаете, с какой целью мы эту запись смотрели?

— Собирали информацию. Оценивали возможность вербовки. И как?

— Глухо. И меня еще тогда дернуло — ну ладно, с вербовкой глухо, но вы же и помимо вербовки человек! Они хорошие ребята, но они не знают, что вы пережили. А я знаю.

Боги, — Суслик бы ужаснулся, если бы мог. Парень-то, похоже, искренен. Совершенно и полностью. Вот беда.

— Я могу вам помочь с этим… Только вам и только с этим.

— Обмен? — предложил Суслик. — Откровенность за откровенность? А там посмотрим.

— Годится.

— Кто вы?

— Данпил, — Игорь расстегнул на груди плащ и рубашку, достав из-под воротника серебряный образок на серебряной же цепочке. Пробы не было, но Суслику она и не требовалась.

— Старинная работа. И ручная. Божья Матерь Армянская?

— Грузинская, — Игорь спрятал иконку обратно под рубашку.

Да, это уже не догадки. Это уже факт. И прецедент, в подполье неслыханный. Понятно, почему Эней прячет парня от своих же.

— Вы — сами, лично — верите, что старшие — одержимы демонами? Или бесами, или как вам будет угодно?

— Да. Я чувствовал в себе чужую волю. Правда, когда оно внутри, оно большей частью не воспринимается как чужое. Только в очень… конфликтных ситуациях. Вы сами знаете…

— Не знаю. Об этом коротком периоде своей жизни я не помню совершенно ничего. Потому и расспрашиваю вас.

— А-а-а… Когда мы с Энеем драпали из Слава, я по-человечески его перевязывал и все такое, а по-варковски мне все время хотелось его выпить.

— Вы же… угостились перед дорогой.

— Это было не в счет. Кровь агнца — это как… хороший джин по сравнению с самогонкой. То есть, для опохмела годится и самогонка, но вот когда ты едешь в одном купе с бутылкой хорошего джина и знаешь, что вряд ли тебе придется когда-то пригубить в жизни… — Цумэ передернуло. — Вспоминать, и то противно.

— Чем так привлекают люди с высоким А-индексом?

— А-индекс — чушь на постном масле. Они светлые, просто светлые. И от них исходит опасность для варков… То есть, на самом деле, не для варков, а для тех, кто в них сидит. Поэтому они так радуются, уничтожая «агнцев». Это кайф, это особенное чувство. Уничтожить, изломать что-то по-настоящему хорошее… просто потому что оно хорошее.

— Вы это делали, когда были в бегах?

— Ни разу. Ну, подмывало меня часто, но мы с Миленой отрывались на «козлах». Только один раз, с Энеем… Я его ставлю себе в счет, потому что удержался не своей волей. Меня просто остановили. Понимаете, раньше я от них всегда уходил. А тут — двое суток вместе, ухо в ухо. Я же знал, что он может убить меня. Даже раненый — может. И что он оставляет меня в живых только потому, что от меня чего-то ждет. Доверяет мне. А чем больше доверие к тебе, тем больше его хочется предать. Чем ярче факел, тем сильнее тянет загасить. Варки убивают агнцев именно потому, что те — хорошие. Ни по какой другой причине.

— То есть это не просто отрицательный отбор — это целевой отрицательный отбор?

— Вы пьесу «Дракон» читали?

— Да, Вадим Арович познакомил.

— Дракон коллекционирует калечные души — помните?

— Конечно. Я даже знаю, к какому разряду калек отношусь.

Игорь посмотрел на него с очень странным выражением лица, но ничего не сказал.

— Бес, по идее, должен быть умнее носителя. Почему после инициации не повышается интеллектуальный уровень? Увеличивается скорость нервных реакций, концентрация — но в целом интеллект не растет…

— Бес не умнее… Я не могу этого объяснить, я не богослов. Но я так понял из слов одного умного человека, что бес пользуется умом самого одержимого. Как вирус — ресурсами машины. Он — дух. Я не знаю, как говорить об интеллекте духа.

— Допустим. Но если цель — уничтожение человечества, ее можно было бы достичь гораздо быстрее, скажем, организовав глобальную войну.

— Нет, — Игорь помотал головой. — Я тоже так думал поначалу. Нет. Убить тело — мало. Нужно убить душу. Тело — только если это подействует на душу, а еще лучше — на десятки душ вокруг. Когда быть хорошим опасно, люди сами себя калечат. Война — хуже. Они сами не хотят войны, потому что когда война — многим становится нечего терять, и люди начинают думать о… настоящем. Лучше — так, как сейчас: все живут хорошо, лишь иногда за кем-то приходят…

— А наутро пекут булочки «бедная девушка»… — кивнул Суслик. — Что же вы можете предложить мне?

— Жизнь. В смысле — настоящую. Я был таким же, это длилось недолго. Меня вылечили. Это возможно. Вы мне верите?

«Я видел, как ты танцуешь, мальчик. Да, тебе я верю, но это ничего не изменит».

— Просто так? Даром? Ничего не потребовав от меня взамен?

— Да. Даром получили — даром давайте. Все остальное по-прежнему: я — подпольщик, вы — особист. Но это — как человек человеку. То есть… как данпил данпилу.

— Игорь, — с тяжелым вздохом сказал Суслик. — Вы хоть понимаете, что я могу сейчас согласиться, вынуть из вас методику, а потом засунуть в мешок и сдать в «Отряд 731»?

— Понимаю, — Игорь сжал кулаки в карманах. — Но вы мне поверьте: вам в этом случае будет хуже, чем мне.

Действительно катастрофа.

— Игорь, даже если вы правы — вы рискуете не собой. Когда вас взяли в прошлый раз, с вами обращались по процедуре. И задачей было не столько вытащить из вас информацию, сколько проверить вас на прочность. Если вас возьмут сейчас, с вами тоже обойдутся по процедуре. Только уже по другой. И рано или поздно вы заговорите.

Игорь вздохнул.

— Я не такая большая шишка, чтобы организации от моих разговоров сильно поплохело. На самом деле я простой боевик, только никто, кроме Энея, со мной работать не рискнет. Знаю очень немного. И смогу купить ребятам двое-трое суток, чтобы они перестроились. У меня с падре договорено, что если я не отзваниваюсь в определенный момент — он бьет в набат. Мы с ним это обсуждали — и решили, что оно стоит риска. В смысле — ваша душа.

— Прекрасные дилетанты, — выдохнул Суслик. — Идиоты. Клинические. Игорь — само ваше существование говорит о ваших коллегах больше, чем должно знать СБ. А уж когда выяснится, что вы — часть новой глобальной организации и что террористы срослись-таки с христианами, пойдет такая охота на ведьм, что время бостонского восстания сразу же начнет выглядеть вполне прилично.

— Но насчет моего существования вы уже в курсе. Аз есмь, так уж исторически сложилось. Организацию в Ёбурге тоже вскрыли. А католиков вы и так не перестаете травить. И ничего мы не срослись, сколько-то там народу обратилось и все дела.

— Я уже в курсе. Благодаря вам. До сегодняшнего дня я не был уверен, что вы человек. Теперь эту информацию из меня можно вынуть. И вы чудовищно как-то неграмотны. Этим просто придется заняться. Это чудо, что вы до сих пор сами не сгорели и не спалили все вокруг. Вы ведь действительно не понимаете. Локальная герилья вроде ирландской — проблема, но не более того. «Подземка», «крестовая дорога», террористическое подполье — удобные средства отвода пара. Массовое интернациональное движение с религиозной идеологией… Я даже представить себе не могу масштаб реакции — особенно если вы правы.

Брови Игоря поползли вверх.

— Так вы что — не… не видите?

— Не вижу чего?

— Что я человек, ёлки-палки! Вы же должны видеть. Глаза чуть в сторону — видно, как человек светится. Вы, например — почти никак, бледно-серый. Любой варк, который меня видит, видит человека. С какими-то остаточными проблесками синего в спектре, как будто я когда-то получил поцелуй. Ему не надо будет вынимать информацию из вас, он это рассмотрит невооруженным глазом! У вас тоже должно получаться… по идее…

Та-ак… обмен информацией пошел в другую сторону. Значит, подумал Суслик, я еще мертвее, чем я думал. Ходит покойничек по кругу, ищет покойничек мертвее себя…

— Я ничего не вижу и, кажется, никогда не видел. Во всяком случае, я этого не помню. Но вот меня самого, прежде чем заключить, что я именно человек, потрошили довольно долго — и очень при этом нервничали. Так что, видимо, друг Горацио, далеко не все можно увидеть глазами. И учтите, вы были в бегах с самого начала, «классического» образования вы не получали — как, впрочем, и я сам — так что я бы не стал столь решительно полагаться на ощущения.

— Они меня еще ни разу не подвели. Эй, откровенность за откровенность, вы не забыли? Кто вас крестил в варки? И кто совершил над вами экзорцизм? Какой у вас… стаж?

— Тридцать два часа. Или меньше. Кто меня крестил, я не знаю — даже не «не помню», а именно не знаю. Я давал согласие в совершенно сумеречном состоянии и мне потом говорили, что они опасались, что причастие не подействует вовсе. — Суслик вытащил сигарету. — Вы не возражаете? Хотите? Они болгарские и довольно крепкие. Пожалуйста. Да, оно, однако, подействовало — и даже чересчур. Обычно перестроение организма занимает не менее суток, а я — по их словам — встал через восемь часов. И был совершенно адекватен. Так что меня прогнали через батарею тестов, убедились, что все в порядке, и отправили охотиться. Тут даже у них провал — они меня почти сразу потеряли. А обнаружился я часов через шестнадцать на выходе из одного из тоннелей сообщения, с совершенно неприличным количеством свинца в организме. Охрана после штурма была в несколько взвинченном состоянии и открыла огонь, в общем, в белый свет. Даже не на шум, а просто на шевеление теней — а там были я и Рут Гинзбург, заведующая кафедрой прикладной математики из Беркли. Она умерла, а я нет. По логике, экзорцизм должна была провести она — больше, как бы, некому, но я этого не помню. Я пришел в себя уже в лаборатории.

Они разделили дым и воспоминания.

— Тогда вы могли просто не научиться видеть. Времени не хватило, а потом из вас это вышибло. Когда оно вылетает — остается здоровенная дырка, куда уходит… ну просто все. В снах что-нибудь возвращается?

— Я не вижу снов. Никогда не видел. Даже в детстве. Так что мне трудно судить. Кстати, я после стрельбы очень долго спал — несколько суток.

— Со снами — это я вас только поздравить могу. Мне подсознание устраивает прогулку в ад регулярно, с каждым полнолунием. А спать после серьезного ранения — это нормально. Восстановление требует всех ресурсов организма, ни на что другое сил уже не остается. А как у вас насчет Жажды? — заглавная буква прочитывалась даже на слух.

— Жажды крови? Я ее не испытываю. Совсем.

— Никогда? — Игорь присвистнул. — Не скажу, что вам повезло, но… Как такое может быть? Или из вас вышибло все разом, или… — он прищурился. — Вы так и не попробовали крови.

Суслик пожал плечами.

— А насколько это составляет сложность для вас и вашей команды? Эксцесс в «Морене» — случай из ряда вон или типичный?

— Был бы типичный — меня бы давно перевели на горизонтальное положение. Нет, я в «Морене» просто здорово разозлился… Уж больно народец там был поганый. В другой раз буду умнее.

— Интересно, каково жить с такой проблемой среди людей.

— Вообразите себе завязавшего героинового наркомана, который видит, как тонны героина бегают по улицам, — Игорь хохотнул. — Это зависимость, такая же, как и все остальные. Пока все бэ-мэ хорошо — не хочется. Но когда эмоции зашкаливают, возникают и трудности с самоконтролем. Как у всех бывших алкоголиков и наркоманов…

Тут у одного из них запиликал комм. Суслик привычно протянул руку к своему поясу — мелодия показалась знакомой…

И, еще не донеся руки до цели, понял, что, во-первых, пиликает у Игоря, а во-вторых — что простенький мотив гулким эхом, словно под сводами подземелья, отдается у него в голове. Где-то там, глубоко под наносами информации и завалами впечатлений, что-то заворочалось, хрустя артрозными суставами; развернулось, потянулось всеми своими нелепыми телесами — и шутя выломало ту дверь, в которую он безуспешно стучался одиннадцать лет.

За дверью был холодный бетонный лабиринт…

— Да куда ж я его пихнул… — Игорь шарил по многочисленным карманам. Наконец нашел, достал, раскрыл и поднял.

Потом посмотрел на Суслика и рассеянно ответил невидимому собеседнику:

— В Караганде.

Закрыл комм хлопком о бедро, и схватил Суслика обеими руками за плечи — как раз вовремя, вестибулярный аппарат у того отказал почти начисто.

«Труба» сразу же снова запиликала, проиграла мелодию полностью, и пошла на второй круг, пока Игорь («Андрей, что с вами? Андрей, отзовитесь, скажите хоть что-нибудь!») тащил собеседника к ближайшей скамейке. Суслика крупно трясло. Воспоминание взорвалось в голове так ярко, что он почти переживал его снова, а реальность, напротив, провалилась куда-то на задний план. Соединяла их лишь тоненькая ниточка звука, сплетенного в мелодию:

A-shi-ra l’A-do-nai ki ga-oh ga-ah A-shi-ra l’A-do-nai ki ga-oh ga-ah Mi-cha-mo-cha ba-elim Аdonai Mi-cha-mo-cha ne-dar-ba-ko-desh

Он не мог даже попросить Игоря выключить сигнал — горло свело. Упав на скамейку, сумел наконец прохрипеть:

— Да ответьте же, наконец, это же ваши, — и провалился в черный коридор, который ему — он это знал — придется снова пройти до конца…

…О комнате, залитой светом ртутных рамп, он помнил, и о том, что там с ним творили — тоже.

Помнил и бетонный лабиринт под Цитаделью. Не помнил, что было — между. Какие-то обрывки снов, каждый из которых был смертью сам по себе… И даже не пытался вспоминать. Тут все было ясно. Он видел в темноте как на свету. Его тело пульсировало неведомой прежде энергией, а в груди зияла сосущая пустота, наполнить которую можно было только одним — человеческой жизнью, выпитой из разодранного горла.

Он пробовал сопротивляться. Честно. Кажется, несколько часов. Но сама способность к сопротивлению была уже подорвана до полной невосстановимости. Когда нет точки опоры — не сдвинуть даже себя, не то, что землю.

И он пошел вперед, ловя в сыром воздухе, как пес, запах человека.

Еще он помнил песню, неуместную здесь, как в чумных бараках Хайфы. Впрочем, если верить легендам, пели и там.

Искусственная пещера, как гигантское ухо, ловила тихий, не поставленный, но приятный женский голос:

Ashira l'Adonai ki gaoh, gaoh Ashira l'Adonai ki gaoh, gaoh Mi cha mo cha baelim Adonai…

Он почувствовал беспокойство. Страх. Ее беспокойство и страх. Ей было одиноко и жутко среди всего этого бетона. И вместе с тем — от нее исходила некая угроза. Какая опасность может быть от жертвы? От человека? Женщины?

Nachitha v`chas-d`cha am zu galata Nachitha v`chas-d`cha am zu galata Ashira, ashira, ashira!

Он был не один в себе. Он разрывался натрое. Частью, которая еще осталась от человека, он сопротивлялся. Я не трону ее. Не трону. Ни за что…

Частью, которая никогда не была человеком, он боялся и ненавидел. Убить. Разорвать. Не пить. Не трогать. Но убить. Чтоб не было. Чтоб не смела. Как она смеет? Как Он смеет? Уйди! Не лезь! Не твое! Что тебе до нас?

А частью, которая была отныне новым существом, новой тварью на извращенный лад — он не боялся и не жалел, а только Жаждал. И Жажда победила все остальное.

Соединенные усилия того, что осталось от человека и того, что никогда не было человеком, затормозили и замедлили то, что стало варком. Это его спасло и погубило. По разным причинам — но двое из трех не хотели трогать эту женщину. Они так боролись, что он выдал себя стоном, хотя подошел к ней совершенно бесшумно.

Она развернулась, и то, что никогда не было человеком, завизжало беззвучно от того, как резко и сильно вспыхнуло ее бело-золотое пламя.

А то, что было человеком, узнало ее, и губы сами прошептали:

— Рут…

Она тоже узнала его.

— Энди? Боже мой, что они с вами сделали!

То, что было человеком, сохранило слабую способность удивляться. Откуда ей знать, ведь на теле новой твари не осталось ни единого следа. Эта шкура зарастала мгновенно. И ведь здесь темно, темно для человека — хоть глаз выколи!

То, что никогда не было человеком, завопило: идиот! она видит меня!

И это была правда. Брови женщины сдвинулись, белое пламя, которое согревало человека (он больше не стремился убежать, чтобы не причинять ей вреда — она не нуждалась в его жалкой защите, она была непостижимо сильнее и его, и тех, ненавистных других, она была для него источником спасения, а не наоборот!) — стало бичом чистого гнева.

— Б'шем Адонай Иешуа ха-Машияху, — твердо и сильно сказала она, и человеку показалось, что сейчас от этого голоса рухнут своды. — Таазов ат хабен адам хазэ!

Он видел древние записи ядерного взрыва: нестерпимо яркий свет сжигает и испаряет дерево, камень, плоть… А потом приходит ударная волна и превращает в пыль то, что осталось. Сейчас произошло что-то вроде такого взрыва. Сначала ее любовь — которая стала одновременно и гневом, вот так вот это бывает — сожгла и испарила то, что никогда не было человеком. А потом удар прошел через изнемогающую от Жажды тварь и переломал ей все кости.

Человек этого просто не выдержал — он упал, треснулся головой о бетон и вырубился надолго.

Очнулся он, лежа головой на коленях Рут Гинзбург и чувствуя ее руки у себя на лбу. И понял, что теперь — его очередь спасать.

Они шли темными коридорами, Рут держала его за пояс. На первой же развилке Эндрю понял, в каком именно месте охотничьего лабиринта они находятся. Этот вариант — через лабиринт — рассматривался при планировании штурма как запасной, и те схемы, что им удалось добыть, Кессель вызубрил наизусть.

Он четко и сжато объяснял ей, как и почему здесь оказались она и он, и еще несколько десятков других. Он просил прощения за то, что втравил ее, случайно.

— Ах, Энди, — сказала она таким голосом, что он снова ощутил себя студентом. Она была почти на двадцать лет старше. — Энди, вам совершенно не за что извиняться. Человек должен восставать против этого, любым способом, какой знает. Не вы отдали людей в руки врагов нашего рода и не вам извиняться передо мной за то, что я здесь. А за то, что случилось, лучше благодарить Бога, а не извиняться. Я вот иду и потихоньку благодарю — Он же спас и меня, и вас.

— Это еще неизвестно.

Она засмеялась.

— Энди, мы уже спасены. Вы не стали тем, кем они хотели, я — вашей жертвой. Это главное. Все остальное… мне пятьдесят два. Это достаточно много, чтобы понять: есть вещи и страшнее смерти. Я верую в вечную жизнь, что они мне могут сделать? Только вернуть в те руки, из которых я вышла.

Он опасливо оглянулся — нет, ничего похожего на отчаяние. Рут шагала, держа в одной руке край его одежды, в другой — туфли (скрежет каблуков по бетону ее раздражал), почти без труда поддерживая темп, взятый длинноногим Кесселем, и на лице было то же выражение, с каким она поднималась на кафедру для доклада. Эндрю нервничал гораздо сильнее. Ее рука была как система переливания крови, по которой в него входило живое тепло, отдаваемое щедро и добровольно. Разомкни эту систему — и он умрет.

— Спойте еще, Рут, — попросил он. — Нам долго идти. Спойте еще ту песню. Это охотничий лабиринт, здесь системы наблюдения только на входах и выходах.

— Many nights we prayed, — послушно начала она, — with no proof anyone could hear

In our hearts a hopeful song, we barely understood Now we are not afraid, although we know there's much to fear We were moving mountains long before we knew we could…

— А я думал, она вся на иврите, — сказал Кессель, когда песня закончилась.

— Нет, нет… Это очень старая церковная песня. Я ее помню с детства и очень люблю.

— Если бы все люди были похожи на вас, — бухнул Энди, — они бы никогда не победили.

— Что вы, Эндрю, — женщина засмеялась. — Я обычная грешница. Я много раз бывала и слабой, и самовлюбленной, и трусила, и лгала… Вот видели бы вы мою бабушку… Она вообще не сказала ни слова лжи. Никогда.

— Я так долго был знаком с вами, Рут… — и оказывается, совсем не знал.

— Если мы выберемся, Энди, я познакомлю вас со своими внуками. Малыши потеряли отца, и я боюсь, им мало кто может сейчас объяснить, что значит быть мужчиной…

Если мы выберемся, нам обоим придется держаться от своей родни как можно дальше, — он промолчал, чтобы не огорчать женщину. О своем он старался не думать вовсе.

Они почти пришли. Воздух стал теплее и ощутимо суше.

— В конце этого коридора поворот, а за ним — еще один коридор, который ведет наружу. Я сниму охрану. Поцелуйте меня на счастье, Рут.

Она приподнялась на цыпочки, пальцами взяла его за виски и, пригнув его голову к себе, поцеловала в лоб и в обе щеки, а потом на мгновение прижалась лицом к лицу — и отстранилась.

— Вы надеетесь выжить, Энди?

— Во мне кое-что сохранилось от варка, я проверил. Ночное зрение, скорость реакций… Если там, на посту, меньше пяти человек — у меня очень хорошие шансы.

— Я буду молиться за вас.

На посту было четверо. Через три минуты Энди вернулся за Рут, протянул ей инфракрасные очки и пайцзу.

— Идите за мной. Дальше — автоматическая пулеметная турель, но она не сработает, если носить вот это. Не смотрите по сторонам.

Но она посмотрела.

Они прошли мимо пулеметной турели, выбрались на темно-серый предутренний свет и успели вдохнуть воздуха, пахнущего мокрым асфальтом.

Был еще один пост — на втором ярусе. Кессель о нем ничего не знал, не мог знать, потому что этот пост наскоро организовали после штурма. Пулеметная точка за мешками с песком.

Энди успел толкнуть Рут на землю и прикрыть собой. Это было достаточно бессмысленным подвигом: пули калибра 0.223 прошили обоих, разбросав как кегли. Туфли Рут отлетели в сторону. Зачем-то он подобрал их, подползая к ней, и поставил у ее ног — а потом сделал еще одно усилие и положил голову ей на колени. Эндрю Кессель умер. Из восьмидневной летаргии встал Суслик.

— …Да, я в Москве. Да, с ним. Да, вернусь. Нет, не сейчас. Я тебе потом все объясню. Ты меня зарежешь, посолишь, поперчишь, зажаришь и съешь — ты имеешь на это полное право. Но не сейчас. Потом. Дай мне полчаса. Только полчаса. Все, увидимся.

Игорь закрыл свой комм и присел перед Кесселем на корточки.

— Что случилось?

— Так… легкое недомогание. Игорь, если вам не трудно, достаньте у меня сигареты и прикурите мне одну. Пальцы дрожат.

Табак немного успокоил, в голове стало ясней и легче.

— Что это за мелодия?

— Одна старая церковная песня.

Суслик кивнул.

— Идите, Игорь. Вы сделали для меня все, что могли, спасибо вам. Теперь идите. Я должен побыть один. Вас ждут.

Игорь хмыкнул.

— Да уж, ждут не дождутся… Хотите одиннадцатую причину носить килт?

Диафрагма Суслика сократилась, выбросив в горло одинокое и совершенно непроизвольное «Ха!». Цумэ повернулся, отошел на несколько шагов и почти скрылся в тени — но вдруг с нарочитым шумом возвратился и снова присел на корточки, чтобы заглянуть Кесселю в лицо.

— Благодарите.

— Что? — не понял Суслик.

— Благодарите Бога. Каждое утро, как чистите зубы. Через тошноту, через не хочу, не могу. Из благодарности рождается радость. Подумайте… подумайте, почему у кленового листа девять зубцов, — он вдруг засмеялся, бегло пожал Суслику безвольную ладонь и снова исчез в осенней московской ночи.

…Он сидел на скамейке, скорчившись, обхватив плечи руками. Здесь он мог себе это позволить. Здесь он был в худшем случае еще одним пьяным.

Когда мы вернемся в Вестчестер, наступит зима и выпадет снег — да не жалкие дюймы, куда там… Завал в человеческий рост — не пробиться лопатам, и только по трубам, не вдруг, угадаешь дома…

Писал он потом стихи, писал. Получалось даже лучше, чем раньше — исчез задор, подбивавший пробовать, совершать ошибки… У Шелли в «Прометее» фурии — «внутри пустые». И, наверное, медные. И звенят. Не помогли тогда стихи. И сейчас не помогали. Ему было холодно. Холоднее даже, чем тогда в лаборатории, когда они разбирали его на части, пытаясь понять, как это он умудрился потерять «симбионта» и не умереть. Да, холоднее. Если подумать, ничего странного. Просто шок, наконец, прошел. Аутоанестезия рассосалась, организм решил, что способен справиться с травмой.

Интересно, как он это будет делать?

Где-то между шестым и седьмым ребром справа была дыра. Вероятно, в открытый космос. И в эту дыру со свистом улетало все — тепло, мысли, город… Рано или поздно кожа и кости устанут его держать, и он просто провалится туда сам. Схлопнется на радость топологам. И был выход. Два. Один проще другого. Первый ему уже предлагали. От него нетрудно было отказаться — даже такой, даже мертвый, он был горд. И второй — сегодня. Вернуться, лечь в ладонь, попросить… Он почему-то сразу поверил, что это возможно. Еще до музыки. И если бы Рут не осталась лежать там, у подъезда… да, тогда все было бы очень легко. Нет, он не был обижен за эту смерть, как и за свою собственную. Все произошедшее с ними само по себе было чудом. Самодостаточным событием. Просто тот, кому старался быть благодарным Игорь, не был ему интересен. Совсем. Суслику казалось, что он слышит, как хлопают края прорехи.

— И даже для этой эпохи дела наши здорово плохи, — сказал он вслух. И вдруг вспомнил. И вскинул голову. Окно на шестом, на, конечно же, шестом этаже, окно бывшей мастерской, а ныне квартиры в старом имперском доме на набережной, второе слева — кухня, она же столовая, она же извечный сборный пункт — горело ровным желтым светом, и было видно сквозь дома через полгорода. Он встал, собирая себя, опустил руки, повернулся и пошел на огонь. До Новослободской было два квартала, но почему-то он был уверен, что желтый прямоугольник не исчезнет даже в метро. У входа на станцию он смог, наконец, закурить. Контролер, сидевший на входе более по традиции, посмотрел на него — и ничего не сказал.

Он почему-то не мог вспомнить, куда именно положил ключ — хотя активируемый серией нажимов и совершенно не похожий на инструмент для открывания дверей квадратик (Габриэлян в своей информационной паранойе все-таки иногда заходил слишком далеко) мирно болтался в кармане вместе с ключами от машины, изображая брелок. Но дверь распахнулась сама. Его затащили внутрь, как-то повернули в коридоре, и, наконец, мягко уронили в желтое плетеное кухонное кресло. Габриэлян посмотрел на него внимательно, сходил в ванну, пошуршал там и вернулся со шприц-тюбиком.

— Ты же сказал, что больше не будешь, — механически заметил Суслик.

— А я не буду. Будешь ты.

Суслик кивнул. Спорить не хотелось. Да Габриэлян никогда и не пользовался коктейлями, вызывавшими привыкание. А впрочем — и лишняя дурная привычка ему бы сейчас не повредила. У локтя стало горячо. Потом тепло двинулось вверх. Потом добралось до грудной клетки.

Обычное химическое тепло, распад элементов. Оно принадлежало телу и потому в дыру не уходило. С некоторым — но неожиданно небольшим — усилием он обнаружил перед собой стол. И чашку с кофе. Габриэлян сидел напротив. Король и Олег — справа и слева, через стол, чуть ли не зеркально, да как раз вполне зеркально отражая друг друга. Миша в последнее время очень внимательно следил за Олегом — ждал неизбежного срыва. Хороший мальчик Миша, связался только с дурным мирозданием.

Габриэлян положил подбородок на сложенные домиком руки.

— Ты можешь рассказать, как это произошло? Что произошло, в общих чертах понятно.

Суслик опять кивнул. Рассказать было нужно — он не знал, на сколько хватит этой химии и поможет ли она в следующий раз.

Когда речь дошла до жажды, Король остановил его.

— Мне без человека труднее, но по Андрею у меня впечатление полной искренности. Вплоть до речи.

— Тогда плохи дела, — сказал Габриэлян, — Я бы предпочел вербовку. Нет хуже работы, пасти дураков… Ладно. Олег, поставь, пожалуйста, чай. — Он встал, достал комм, отошел к окну. — Нэшвилль, Чемодана, да, спасибо… — Вернулся.

— Так. Твоя сегодняшняя великая любовь в килте, представь себе, действительно Владимир. Владимир Мельников, только не из Минска, а из Архангельска. Старший. Инициирован семь с половиной лет назад. Эти две недели был в Москве. Ты засек его в клубе, проверил, выяснил, что он пришел не поохотиться, а подышать — и на сем вы мирно разошлись. Нам повезло, что он действительно был здесь. Он и в самом деле любит ретро. И согласился покраситься в рыжий.

— Это ты ему звонил?

— Да, — поморщился Габриэлян. — Я его, еще когда практикантом был, в неслужебной обстановке вынул из достаточно дурацкой ситуации. Их таких троих один добрый приятель подбил на охоту. Что-то этот доброхот с мельниковским мастером не поделил. В общем, господин Мельников был очень рад, что он мне больше ничем не обязан.

Габриэлян говорил, чтобы дать отдохнуть ему. Но времени, возможно, было не так уж много. И Суслик начал про музыку. И только чудом — или химией — опять не провалился.

— Да, — сказал Габриэлян. — Это даже не очень стыдно. Один шанс на миллиард. На такое даже я не стал бы закладываться. Но как же они в лаборатории не сообразили…

— Что? — хрипло сказал Суслик.

— Что ты ни минуты не был старшим вообще.

— Что…

— Восемь часов. Перестроение за восемь часов. Сейчас, постфактум, это совершенно очевидно. Когда тебя инициировали, тебя, тебя самого, там вообще не было. Тебя довели до состояния плоского червя, сознание выключилось начисто, согласие давал организм на чистом инстинкте самосохранения. Наездник пришел на пустое место и начал работать без помех. Потому-то оно и вышло втрое быстрее — ему не пришлось переламывать твое представление о теле. А потом ты пришел в себя. И вошел с ним в конфликт.

— Не годится, — сказал Суслик. — Игорь сказал, что сам ощущал такой конфликт…

— Когда его остановили силой, — перебил Король. — Правильно. Сходится. А ты воспринимал эту волю как чужую сразу. С самого начала. Ты бы мог стать старшим, если бы уступил. Но, скорее всего, ты бы просто сошел с ума или умер. Так что эта женщина тебя действительно спасла.

— Нет, — Суслик в раздражении отодвинул чашку с блюдцем. — Нет, ребята. Я совершенно точно уверен, что эта штука не могла войти без приглашения. Даже в открытую дверь. И Рут ее из меня буквально выкорчевала — она уже успела прорасти. Не сходятся у вас концы с концами.

Олег со стуком опустил заварочный чайник на подставку.

— Ура, — счастливо выдохнул он. — Заработало.

Габриэлян откинулся в кресле — вид у него был самый невинный.

Так вот оно что. Эти негодяи просто несли слаженную чушь, чтобы он рассердился и начал возражать. Чтобы он — что?..

— Ты не видел, какой ты пришел, — улыбнулся Миша. — Тут только слепой бы не понял. Ты просто забыл, как это бывает. Десять лет все-таки.

— У нас впереди веселенькие времена. Множество открытий чудных, — сказал Габриэлян. — Давайте-ка теперь всерьез по свежему, пока впечатления не притупились.

Суслик переводил взгляд с одной сволочи на другую и думал, что это, конечно, только начало, и что сломать себе шею он еще может успеть вполне, но… Но все-таки.

— Ладно, — кивнул он. — Поехали.

После третьего круга — «Эрл Грей» в доме кончился, а омлет Суслик есть не стал — он вышел покурить на балкон. То, что Габриэлян поднялся за ним, было вообще-то дурным знаком — Вадим почему-то сильно не любил запах табака — почти как старшие. Но пришел, пристроился рядом… На балконе можно было разговаривать спокойно — перекрестная система глушилок работала так, что в радиусе метра сбивались с курса комары — дополнительный положительный эффект летом, хоть патентуй изобретение.

Габриэлян молчал.

— А что ты думаешь об их трактовке? — спросил Суслик. Все равно он не заговорит о деле сразу.

— Да пока не знаю. Понимаешь, меня в этой версии всегда смущала мелочность происходящего. Ну что такого делают с собой и другими старшие, чего не делали люди? Да что там — и тебе, и мне прекрасно известно, что очень многих людей только власть старших и страх перед ними удерживают от вещей, от которых не то что нашего патрона, а его омского коллегу свернуло бы по трем переменным. И это нельзя объяснить их «растлевающим влиянием» — до поворота дела шли не лучше. Зачем врагу рода человеческого, если он есть, тратить столько сил с таким малым выходом? Вариант Иоанна Богослова, например, вполне логичен и грамотен — зачем притворяться меньшим злом, когда можно притвориться добром? А нынешняя картина сюда никак не лезет.

Суслик пожевал губами.

— Я помню его в себе. Это было что-то совершенно нечеловеческое, враждебное. Но, по-моему, еще и… глупое что ли. Во всяком случае, истеричное.

— Вот я и думаю, что это что-то не совсем то. И потом, зачем Люциферу материальный носитель? Ведь сколько согласие ни давай, а пока крови не выпьешь, не будет никакой инициации. И на себя посмотри — визитера из тебя вышибли, а изменения им внесенные остались. Физические вполне. Так что до единой картины нам еще копать и копать, как мне кажется.

Суслик посмотрел на Габриэляна, улыбнулся:

— Ты забыл еще одно свое сомнение озвучить. У тебя идея благого Бога не стыкуется с твоим собственным существованием.

— Конечно, — кивнул Габриэлян, — А у тебя стыкуется?

— Не очень. И со своим собственным — не очень. Если бы я остался там с ней — тогда еще как-нибудь… но я есть, я был продан Волкову и, до последнего времени, был предан ему. Ни в какие ворота. Но у Рут это как-то получалось. У этого мальчика — тоже. И, кажется, у их dux bellorum. Я вот пытаюсь понять — как?

— Если бы это был плохой роман, я бы сказал, что они продали душу другой стороне. Она ведь их тоже берет. Не знаю. Данных недостаточно категорически. Но именно поэтому, очень не нравится мне эта ягуариха. Пришел мальчик, сыграл на дудочке, и к тебе вернулась память. Не бывает таких совпадений.

— Мальчик, — Суслик мысленно пожалел Игоря, его сейчас должны были потрошить всерьез, — был совершенно искренен. И потом, такое невозможно подстроить.

Габриэлян повернулся и посмотрел на коллегу в упор.

— Невозможно для кого именно, позволю себе спросить? Действующих эмпатов вокруг — хоть улицы мости, включая твоего визитера, действующее «зеркало» — на кухне омлет подъедает и пытается представить, о чем мы сейчас разговариваем, влезая поочередно в наши шкуры. Мы только что установили с высокой вероятностью, что имеем дело с как минимум двумя видами существ не вполне материальной природы. Кому невозможно?

Жалко, что я не старший, подумал Суслик. Красивое, наверное зрелище, он же сейчас горит на полнеба. Интересно, каким цветом? И интересно — почему. То, что в игре — участники много сильнее нас, он всегда знал. Что же его так задело?

Габриэлян выдохнул, дернул щекой и совершенно спокойно сказал

— Тебе нужно уходить. В ближайшие несколько дней. На дно. И так основательно, чтобы не только этот из Кириафа, но и я сам тебя не нашел.

— Я не сорвусь, — Суслик выпустил колечко дыма.

— Это ты сейчас так думаешь. — Габриэлян оперся локтями на перила балкона. На Суслика он больше не смотрел. — Дело даже не в этом. Если вернулась память — вернется все; уже возвращается. Рано или поздно сдвиг станет качественным — и его заметят. И тут к нам придут даже не из СБ, а из, как ты выражаешься, «отряда 731». И мы сгорим уже вчетвером. Может быть все-таки к ним… Они могут решить, что ты — втычка, что это мы развиваем ситуацию — и просто пристрелить тебя с перепугу, но с другой стороны, кто-то у них явно знает, как это лечить — помогли же они Искренникову…

— Пошел ты к ёбаной матери, логик хренов, — нежно сказал Суслик. Габриэлян чуть не подавился воздухом. Неужели оно идет так быстро… — Ты хоть понимаешь, что именно ты сейчас сказал? — Суслик щелчком отправил сигарету с балкона, сопроводив этот асоциальный акт легким подобием свиста. — Ты сказал, что если за мной явятся из лаборатории, ты выбросишь свои распродрагоценные планы в форточку и пойдешь вытаскивать меня. И предложил мне уйти. В конечном счете — потому что мне там могут помочь. Вернее, потому что ты, творение Бэббеджа, думаешь, что у меня на уме именно это, только я не решаюсь сказать это вслух. Послушай меня. Если что-то сдвинется, я поговорю с Волковым. Не ты поговоришь, а я поговорю. Господин советник любит курьезы. И любит, когда у его людей есть причины быть ему верными.

— Извини, — сказал Габриэлян. — Но я все-таки думаю, что мы рискуем. Если тебя разберут на запчасти, мои распродрагоценные планы все равно придется менять на корню. Мы рискуем. И ты поступаешься слишком многим.

Суслик вытащил новую сигарету, погонял между пальцами. Он их так мог по четверть часа крутить, прежде чем прикурить — не то забывал о них, не то себя дразнил, не то еще что-то.

— Два года назад я бы к ним побежал. Несмотря на риск. А сейчас… А сейчас я думаю, что я-прежний завалил операцию. И под конец все-таки уступил.

— Тоже мне упрек. — Габриэлян откровенно не понимал. — Шансов у вас было, как у нас сейчас, меньше даже. А ключ можно подобрать ко всякому, было бы время и умение.

— Ко мне — нет, — щелкая зажигалкой, сказал теперь уже окончательно и навсегда майор Андрей Кессель, псевдо Суслик. — До вчерашнего дня можно было, а сегодня — уже нет. И я думаю, что ты прав. Это не совпадение.

Он затянулся, положил руку на перила. Человек рядом с ним стоял неподвижно, но Кесселю, как всегда, казалось, что от Габриэляна идет какой-то едва уловимый гул — как от линии высокого напряжения под током. Суслика всегда удивляло — как это старшие его не слышат? Чужое спокойное бешенство шло через него. Только теперь оно было не совсем чужое. Этот мир непригоден для жизни. Что ж — ему придется измениться.

Дыру затянуло пленкой. Очень тонкой — двинься, порвется. Обязательно порвется. Наверняка. Но там, где взяли эту, есть еще. Вмешательством свыше это было ровно в том смысле, в каком все на земле было вмешательством свыше. Я сам, — подумал Кессель, — мне нет смысла иначе. Но в любом случае, спасибо.

Еще только где-то на другом конце каменного ущелья родился и начал расти придушенный глушителем мотоциклетный рык — а Игорь уже знал, кто это — и, улыбаясь, вышел на середину дороги, навстречу летящему сквозь ночь мото-самураю.

Тот затормозил вровень, поднял забрало, показал большим пальцем на закрепленный у седла пассажирский шлем и очень, очень спокойно сказал:

— Садись.

Игорь сел, расстегнув плащ снизу на две пуговицы, надел шлем. Андрей рванул мотоцикл с места — с такой скоростью, что Игорь ощутил сильный, безболезненный удар воздуха. Еще одной пуговицей вверх — и килт, а так же то, что под ним, оказались бы прижаты к животу. Вот тут-то и можно было бы поговорить о голубой ленточке.

«Не знаю, где ты шлялся, друг — но взял ты первый приз…»

Да уж… Первый приз по идиотизму, прав Кессель, на все сто двадцать пять процентов прав. И прав будет Андрюха, что бы с ним ни сделал. Потому что так нельзя. Но надо. И что, блин, делать, если нужно сделать именно то, чего делать нельзя?

И, что самое смешное, они с Кеном говорили, говорили о том, какие они идиоты. И о том, чем они рискуют. И да, он засветился как северное сияние над Мурманском. Да, его могли взять и выпотрошить — правда, Кессель не подозревал, что переброска и так намечена, и Игорь по причине обычной Энеевой паранойи знает только одну точку, и это правильно. Так что хоть и дурак — но все-таки ж не такой, как кажется.

И, несмотря на все это — внутри жило ощущение правильности сделанного. С момента, как он увидел на экране улыбку того, настоящего Кесселя — он уже не мог думать о нем новом без сострадания. И все резоны конспиративной жизни разбивались о вопрос — «Искренников, где брат твой Кессель?» Резоны призывали ответить — «Разве я сторож брату моему?», а душа не давала. И еще — оставалась досада. Что-то было недосказано. Недовыяснено. Странное какое у Кесселя недомогание — Игорь никаких недомоганий у себя не помнил с момента инициации. Ну, кроме последних неприятностей — сломанных в запале костей и порванных мышц. Вот еще один недокрученный (хотя и последней важности) вопрос: закончилось ли это у него и как он справляется, если нет? Мотоцикл рассек центр города-спрута, вырвался на простор Варшавского шоссе и перешел на вторую космическую скорость. Игорь блаженно зажмурился, слушая пение собственного сердца. Сердце напевало тему из «Трюкача». Был, был в Андрюхе этот адреналиновый нерв под шкурой сурового самурая. Ехать бы и ехать так до самого Питера, с перерывами на отлить… Но возле парка у поворота на Каширское у Энея в шлеме что-то булькнуло, он сказал «Спасибо» — и мотоцикл остановился.

— Слезай.

Игорь слез и снял шлем. Эней тоже спешился и обнажил голову.

— Ну, и зачем ты это сделал? Зачем?

Игорь пожал плечами. Музыка не ослабевала: парам-пара-ра-ра-па-па-пам…

Эней стиснул кулак и ударил в собственную ладонь. Прошелся взад-вперед, то яростно теребя волосы, то снова и снова впечатывая кулак в ладонь. Игорь терпеливо ждал, пока он выходит свою ярость — моторика Энею с успехом заменяла мимику. Ждал так долго, что музыка смолкла. Наконец сказал:

— Да врежь мне уже.

— А что от этого изменится?

— Не знаю… тебе легче станет. Наверное.

— А ты без мордобоя мне не скажешь — зачем ты это сделал? За-чем?

— То есть, в продаже ты меня даже не подозреваешь? И то хлеб.

— Иди к бениной матушке! В продаже… Тебя бы сразу после покупки на запчасти разобрали. Ты идиот, конечно, но не до такой же степени.

— Спасибо.

— Ты хоть понимаешь… нет, ты мне сначала объясни, что это было?

— Тебе Кен ничего не сказал?

— Сказал — тайна исповеди. Так что ты уж как-нибудь сам. Только очень, очень хорошо думай над каждым словом.

— Я уже все обдумал. Помнишь, мы смотрели старую запись Кесселя? Где он живой и светится? Ну, я и понял со временем, что нельзя мужика оставлять в таком состоянии.

— То есть, проще говоря, — тихо сказал Эней. — Ты решал личные проблемы Кесселя?

— Ну, ты ж ездил в Катькослав решать личные проблемы Оксаны?

— Нет, ты ее сюда не пихай. Она не работает в СБ. И она, как-никак, моя сестра.

— А его продали в СБ. И он — мой брат, — Игорь аж сам поморщился от пафоса, но слово не воробей.

— С каких это пор? — голос Энея был тих и полон угрозы, как потрескивание непогашенных углей.

— С тех пор как мы прошли через одну мясорубку. Нас мало, Андрей — тех, кто пережил своего беса. Не мог же я оставить мужика в убеждении, что он — живой труп. Я ему правду сказал. Что он дальше будет с этой правдой делать — уже не моя забота. Так что не надо дергаться на тему, буду ли я и дальше искать с ним контактов. Не буду. И ни с кем другим не буду. Мне нужен был только он, только по этому вопросу, и все, что я должен был сделать — я сделал.

— Так ты. Рискнул. Собой. И всеми нами. Только потому. Что пожалел бедненького Кесселя?

Кажется, настала моя очередь злиться, подумал Игорь, заражаясь от него яростью.

— Да, я пожалел бедненького Кесселя. Потому что он прошел через такое, что ни мне, ни тебе и в кошмарах не снилось. И если ты не можешь пожалеть человека, который, считай, десять лет был заживо похоронен — дело, конечно, твое. Тебе он никто — наверное, так и надо, но я был обязан, понимаешь?

— Игорь, жалеть его, может, и надо. Я сам его жалею. Но вот так вот подставляться самому и подставлять всех… Пойми, жалость — это одно, вера — совсем другое, а дело — третье. Уповать на чудо можно, а закладываться на него — никак нельзя.

Игорь вздохнул.

— Вспомни самого себя, Андрей. Вспомни, как ты рисковал, когда меня не убил. На что ты закладывался, на что рассчитывал? Ведь все твои расчеты провалились: я проиграл демону. А что Костик появился вовремя — так это было самое что ни на есть чудо. Разве нет? И скажи мне, чего стоит жалость, которая не переходит в действие?

Эней потер лицо руками.

— Она плохо пошутила, Цумэ. Когда прозвала меня «фукутё-сан». Слишком близко к правде.

— И что ты будешь делать, фукутё-сан? — ну да, я идиот. А мы все кто?

— Я сниму тебя с оперативной работы и посоветуюсь с мисс Фурией. Чутье мне подсказывает, что из твоего идиотизма может выйти для нас что-то полезное. Если Кессель восстановится… Черт, они же его могут и убить — ты об этом подумал, лосина?

— Подумал. Но я решил, что Волков не даст.

— Волков?

— Он Рождественского мог и проще убить. И Кесселя после этого дела мог списать. И вообще вся эта история, она… избыточная. — Игорь мял ладонью лицо, будто пытался придать ему другую форму. — И потом, восстановление данпила — это новая информация.

Эней кивнул. Да, это одно стоило свеч. Новая информация. Это стоило даже жизни Кесселя.

Но никак не жизни Игоря.

— Ты, — сказал Игорь, — кажется, опять не понял…

— Скорее всего, — поежился Эней. — Но я устал. И замерз. Это ты можешь скакать весь день и плясать всю ночь. Я — нет.

Ему все-таки слегка подправили лицо. Ювелирно: очень щадяще и неброско, но в то же время достаточно, чтобы поверхностно знакомый, вглядевшись, подумал: «да нет, обознался». Кожу подтянули на висках — чуть приподнялись уголки глаз.

Вопрос: «где ты, настоящий?» был для Игоря уже привычным, может быть, слишком привычным, с той самой, давней ночи. А вот вопрос: «где он, настоящий?» оказался очень неуютным — Эней ведь всегда был настоящим, самым настоящим на свете…

— Садись, — Эней опять оседлал своего «железного волка».

— Куда? Теперь-то ты можешь мне сказать. Или нет?

— В Зеленоград, диверсант…

— В Зеленоград, — пробормотал Игорь, когда мотор взревел. — В зелен, стало быть, град…

Эней, не разобрав слов, покосился на него, оглянувшись — но Игорь не стал повторять, и «фукутё» рванул с места в карьер… И, не проехав и ста метров, вдруг тормознул так резко, что Игорь едва не потерял равновесие.

— Да в чем дело-то? — недовольно проворчал он.

Эней снял шлем и с досадой стукнулся лбом в его забрало.

— Двойная охота, Игорь. Я идиот. Двойная.

— Ты о чем? Извини, но идиот сегодня, по-видимому, все-таки я.

Эней оглянулся. Разжал закушенные губы, и тихо, медленно проговорил:

— Андриевич пас не только Оксану. Ему нужны были оба — и Титов, и она. Понял-нет?

Игорь механически кивнул.

Двойная охота. Все стало на место, рычажок пошел, ларчик открылся. Андриевич занимал не по возрасту низкое место в иерархии. Он хотел наверх. Красивая, с рикошетом, охота — это способ показать себя. Взять супружескую пару, найти трещину. Довести одного до самоубийства, другого до сознательного предательства — и потребить обоих…

— Ты был прав. — Эней опять смотрел вперед. — Ты глупости говорил, но ты хоть селезенкой почувствовал.

— Неважно, чем. Важно, что делать.

Эней повертел шлем в руках, снова надел.

— По логике, Андриевич должен потерять к нему интерес. Но, если по логике, Андриевич не должен был вообще затевать эту штуку. Так что… Я с ним свяжусь и дам адрес… нет, не запорожского — воронежского контакта. Кстати, это паршиво, что у нас нет никого в Славе. Свяжусь. Поверит — хорошо, нет — его похороны. В конце концов, он, вроде бы, хороший менеджер. Нам скоро пригодятся хорошие менеджеры, умеющие проделывать всякие шахер-махеры. Они нам, на самом деле, уже нужны.

Эней поморщился.

— Ты знаешь, как у нас там, — он кивнул в ту сторону, где предположительно был юг, — началась самая большая каша, если не считать Поворота? У одного типа отобрали хутор и жену.

— А я слыхал, сына замучили, — Игорь сказал это просто, чтобы сказать что-нибудь.

— Да. И это тоже. Если он настолько умен, насколько кажется — я думаю, он вообще уже удрал. И нужно найти его раньше, чем его найдет Андриевич. Пожалуй, Игорь… я съезжу на воды в Форж.

— Канон предписывает, — сурово сказал Игорь, — на воды в Форж ездить квартетом.

— Нет, я один. Справлюсь. Если бы там у нас была сильная секция — вообще бы не ездил.

Надеюсь, что справишься, — подумал Игорь, — ох, надеюсь.

 

Интермедия. Опера

Опере повезло. Она изначально была жанром условным, условней даже балета, поскольку балет призван, все же, обозначать, а не показывать. И очень уж много хорошей музыки написали со времен Люлли и Рамо. Кто же по доброй воле откажется от такого репертуара?

Традиция требовала мастерства — и попытки перевернуть жанр просто откладывались годовыми кольцами, слой за слоем, и от «Джезуальдо» оказывалось совсем недалеко до «Волшебной флейты».

С другой стороны, как бы молчаливо предполагалось, что подлинное композиторское новаторство в рамках жанра невозможно. В наши дни сесть и написать классическую оперу без зигзагов в сторону зонга и джаза — немыслимо. Да и кто бы из настоящих композиторов стал играть в этот бисер, отказываться от дивной многоцветной палитры наработок 20–21 столетия? Исполнительское и режиссерское ноавторство — да сколько угодно, взять хотя бы дуэт Мессерера и Корбута, «нового Дягилева» и «нового Фаринелли». А композиторское — нет.

И тут небеса в очередной раз продемонстрировали свое чувство юмора. На композиторском отделении Одесской консерватории в качестве дипломной работы один из выпускников предоставил оперу «Убийство в соборе» по пьесе Элиота. Консерваторское начальство, увидев партитуру, окаменело непосредственно на рабочем месте, как будто им голову Медузы на пир принесли, а не средних размеров файл. Опера была прекрасна, но… где ж взять такие голоса? Такой оркестр? Разве что в Москве, Питере, Милане… Эх, мальчик-мальчик…

А мальчик со смешной фамилией Непийвода взял да и заупрямился. И на пару с автором либретто, обладателем не менее смешной фамилии Шац, они пошли бурить во всех известных направлениях.

И небо улыбнулось второй раз. Партитура попалась на глаза Глембовскому, старшему, который импрессировал и меценатствовал уже более полувека, и с первого взгляда отличал, что золото, а что просто блестит.

Глембовский умел чувствовать ветер. В 23-м еще были в моде восстановленные из небытия барочные оперы, а на театральной сцене царил неоклассицизм. Но жажда перемен уже раздувала паруса и ноздри. Публика еще и сама не понимала, чего ей хочется — но уже хотела чего-то необычного.

Глембовский спродюсировал «Убийство в соборе» в Большом. Точнее, не в Большом, а с коллективом Большого — в бывшем католическом кафедральном соборе, неоготической громаде, всеми нервюрами соответствующей и уровню постановки, и уровню исполнительского мастерства. Ставил Коренев, Томаса Бекета пел приглашенный специально сэр Говард Лэнг — зануда Непийвода требовал не только безупречного баритона, но и безупречного английского. Театральная Москва взяла бывший кафедрал в осаду — билеты распродали на год вперед.

Потом труппа уехала покорять мир, а Непийвода с Шацем два года корпели над новым шедевром, тщательно держа в секрете либретто и партитуру. На вопросы интервьюеров Непийвода мрачнел и замыкался, а Шац наоборот улыбался и переводил разговор на другую тему. Но когда в Большом начали готовить премьеру, завеса секретности, несмотря ни на что, была прорвана. Хотя уборщики, техники сцены и оформители (не говоря уж об актерах) дали обет молчания в контрактной форме, шила в мешке не утаили: тонкой струйкой дыма из здания утекло, что опера написана по рассказу Акутагавы Рюноскэ «Муки ада» и что готовится нечто грандиозное: одним из гвоздей программы будет шедевральный занавес с изображением адского пламени и горящей повозки, вторым — супер-голопроектор, создающий полную иллюзию адских мук на сцене.

Тут агенты Глембовского по связям с общественностью сменили тактику и перешли от полной секретности к тщательному сливу информации и дезинформации. Около трех месяцев крутили интригу вокруг вопроса — будет ли петь Корбут, и если будет, то кого именно. Обсуждали стоимость костюмов и якобы украденные (а на деле забракованные и сброшенные) эскизы. Критики наперебой прочили провал: «Убийство в соборе» — совершенство, и ничего лучше написать уже невозможно.

На премьеру прибыли лично Президент и Советник. В связи с последним обстоятельством Габриэлян посмотрел оперу дважды — сначала генеральный прогон, в ходе которого он занимался чем угодно, только не происходящим на сцене, потом — премьеру.

Оба раза, естественно, не посмотрел и не послушал как следует. Теперь, два месяца спустя, думал, не сходить ли в третий раз. Информатор, с которым нужно было повидаться, театр любил, контрамарки доставал без труда, на разговоры уйдет минут десять, а остальное время можно будет посвятить чистому искусству.

Кого с собой? Олега. Во-первых, это маркер — ничего серьезного, человек занят, дрессирует кота. Во-вторых, Олегу нужен опыт. А в третьих — а в третьих ему опять-таки нужен опыт уже несколько иного свойства. Очень уж хорошую вещь написали молодые люди с юга.

Чтобы проверка была чище, Габриэлян оповестил Олега в последнюю минуту.

— Ты зверь! — обиженно взвыл мальчишка. — Где я тебе фрак найду за полчаса до спектакля?!

Фрак. Человеку из Сара-тау положено появляться в опере в ватнике и с верблюдом. Сам Габриэлян так и сделал бы. Или не сделал. Опера все же хорошая

— Школьная форма сгодится. Разрешаю приклеить и позолотить усы, — улыбнулся Габриэлян.

— Бинокль брать?

— Линзы брать. И «уши». Заодно посмотришь, как с ними работать в помещениях с концертной акустикой.

В фойе Олег следил за Габриэляном так настырно, что информатор, старый оперативный волк, хоть и из частной службы безопасности, немедленно заметил.

— Это кто? — спросил он при встрече, обозначив глазами направление.

— Скажу «любовник» — поверите?

— Поверю, — кивнул информатор. — Похож. Поверю, а потом передумаю.

Вообще-то, встречаться с источниками, особенно в таких шумных местах, вовсе не обязательно. Но начальству интересно, откуда Габриэляну В.А. могут быть известны некоторые подробности. И любопытство начальства стоит время от времени удовлетворять, потому что, в противном случае, оно рано или поздно займется этим вопросом само.

…Олег за своим столиком мысленно фыркнул. Надо было прилепить и позолотить усы, раз он сказал «разрешаю». Выглядел бы, конечно, идиотом — но кажется, я и так им выгляжу…

Оперу он не любил. Среди музыкальных сокровищ, заполнявших инфосеть Габриэляна, больше всего его радовала коллекция древнего джаза и рок-н-ролла, собранная Кесселем. А опера полностью укладывалась в определение «в человека втыкают кинжал — а он вместо того, чтобы умереть, долго и нудно поет».

С другой стороны, конечно, это смотря как и куда этот кинжал воткнуть…

Но все равно, легкие, диафрагма… как подумаешь, так и выключаешься. Сразу.

На свое место Олег добрался, не заметив, как — «держал», Габриэляна через камеры наблюдения, установленные в зале — и внимания хватало только на то, чтобы отмечать ряды и не спотыкаться на ступеньках.

А потом погас свет. А потом пришел звук.

Где-то в неописуемой глубине и дали ударил гонг. Олег почему-то вздрогнул. Хор низких женских и мужских голосов перехватил ноту и повел монотонное, неумолимое «м-м-м» через сжатые губы. Тяжелый бархатный занавес пополз в стороны и открыл другой — изломанный, белый, покрытый какими-то темными силуэтами.

Олег тряхнул головой и заставил себя вернуться к «лиху» — окуляру наблюдения. Габриэлян и его контрагент сидели молча и неподвижно.

«М-м-м» нарастало, и за ним, как волна, поднимался грохот барабанов. А потом вступили… кажется, флейты. Это была уже мелодия, рваная, неровная, в непривычной тональности — но именно мелодия, а не какофония свиста. Тема металась из стороны в сторону, а потом застыла, зависла — только не в глубине, где били барабаны, а где-то в неописуемой космической высоте. Флейты слились в один пронзительный женский крик — и на занавесе проступило пятно света.

В алых, пронизанных золотом языках пламени рушилась в невидимую пропасть повозка.

И летела, все пытаясь совместиться с ней, огромная сова. Что-то было там знакомое, похожее… но музыка потянула его вбок, его, точно его, потому что занавес оставался на месте, занавес, сова, повозка, прекрасное женское лицо…

Во время увертюры он еще мог оторвать взгляд от сцены и заняться «лихом» (почему «лихо»? — а потому что одноглазое). Но как только второй занавес, расписанный так, как мог бы расписать Босх, живи он в Японии, сложился ширмой и поехал в сторону; как только на сцену выплыла укутанная в слои и слои белого шелка женщина с черными волосами до пят и белыми веерами в руках; как только она открыла бесцветный рот и, вторя флейте, понесся над залом ее призрачный голос — Олег уже не мог заставить себя сфокусироваться на окуляре «лиха», где не происходило ничего: Габриэлян и его сосед оставались немы и неподвижны, как сфинксы.

Он снова вздрогнул, когда осознал, что женщина поет по-русски. Он ожидал японского… или итальянского… или языка ангелов…

…Творящий разум, случайная искра в бесконечно бегущей огненной колеснице миров и времен, способен вызвать из безбрежного и бесформенного хаоса нечто, называемое красотой. Будучи преходящей и тленной, она почему-то привлекает людей, как пламя бабочек — словно на ней лежит печать бессмертия и постоянства вне времени, вне места. Это не более, чем иллюзия — красота умирает так же, как и всё прочее. Но тем удивительней ее живительная и гибельная сила… Слова арии упорно не хотели откладываться в мозгу Олега, отливаться в форму стиха — они уносились, оставляя только смысл.

Женщина не ушла. Она так и осталась у края сцены, покачиваясь, как пламя свечи под несильным ветром, вклиниваясь в действие, подавляя, подминая персонажей, заглушая их слова, изменяя существо действия — память? молва? божество, принявшее облик недалекой придворной дамы? бестолковая придворная дама, которая и есть божество, потому что на любое дело, на любое чудо, на любое преступление мир с неизбежностью будет смотреть ее глазами и то, что дойдет до других, через века, через провалы, отделяющие культуры друг от друга, людей друг от друга, дойдет только сквозь нее — и никто никогда не узнает, что осело на фильтре, навсегда осталось с той стороны. Может догадываться, но не узнает. Мертвая фрейлина стоит у порога — и на ее веерах не написано ничего.

…Когда открывающая действие сцена закладки храма вошла в кульминационную стадию, и появился князь, Олег сначала раскрыл рот от удивления, а потом чуть не заорал от восторга. Его Светлость Хорикаву пел Дмитрий Корбут, старший. И он не просто был высоким господином, он его играл. Блистательного, древнего, воплощенное совершенство. И играл замечательно. Вельможа не шел — плыл над помостом, далеко выступающим в зал, как модельный подиум (Краем глаза Олег выцепил в программке, что это сделано по образцу «ханамити», «дороги цветов» в театре Кабуки) — а голос его плыл вместе с ним, легко, счастливо, без малейшего усилия — одаривая всех вокруг щедро и без счета. И что могло быть соразмерным ответом на эту щедрость, на этот солнечный свет? И невозможно было разделить персонажа и актерскую работу. А когда Корбут одной рукой поднял за веревки юного хориста в роли «своего любимого отрока», и, не прекращая тянуть высокую ноту, пронес через всю сцену, чтобы бросить во тьму — Олег аплодировал вместе с залом не конспирации ради, а от всей души.

Но тут господин Хорикава, заприметил среди танцующих девушек дочь художника Ёсихидэ, и печаль о необходимой жертве перешла, перелилась в гимн красоте. У Олега появилось нехорошее предчувствие. Очень уж этот гимн был похож на тот, что пела женщина-призрак у порога. Похож — и не похож. Потому что не было в голосе женщины того жадного внимания.

И тут Олега словно стукнуло — Хорикава… Уэмура… Габриэлян! Он должен наблюдать за Габриэляном! Лопух, вот лопух!

Он сфокусировался на «лихе» — и тут Габриэлян из ложи улыбнулся в партер. Ему, персонально. От стыда Олег даже пропустил комическую репризу с обезьянкой (решенную, как было сказано в программке, в манере «саругаку», японских комических интермедий в театре «Но»).

А он знал! Он, житель подколодный, знал, что я поймаюсь и увлекусь и начну думать о том, что на сцене.

Ну ладно. Примем вызов.

Далее Олег сидел и наблюдал, как было велено, не забывая смотреть и в партер, и в другие ложи, и даже на сцену. С Габриэляна сталось бы позвать другого наблюдателя, и хорошо бы его засечь.

Рондо придворных дам, сплетничающих об уродливом художнике и его прекрасной дочери, было написано так игриво, легко и воздушно, что сорвало новую лавину оваций, но в наблюдении не мешало. А вот когда на сцене снова стало темнее, и голопроектор заполнил пространство светлячками, когда на опустевшую веранду вышла дочь художника, а из глубины сада появился его ученик, оставивший воинскую службу, чтобы служить искусству, влюбленный в нерукотворное и самое лучшее из произведений Ёсихидэ, нежный дуэт снова сбил Олегу концентрацию.

Сбил еще и потому, что Олег его не ждал. Не было этого в рассказе, не было, не помнил он такого. Или было — а он забыл или не заметил, в очередной раз поверив рассказчику-фрейлине? Или нежность просто всегда застает врасплох?

Но он все же удержался на плаву, не провалился снова в сцену. Гневный допрос, который художник устроил дочери сразу после встречи, завершал первый акт. Габриэлян и его сосед поднялись и покинули ложу, Олег, посекундно извиняясь, тоже заторопился к выходу, не дожидаясь, пока упадет занавес. «Меж кресел по ногам», угу.

В антракте Габриэлян с информатором говорили только о достоинствах оперы. Как Олег выяснил из разговора, основной состав с Корбутом через неделю уезжал на гастроли; в репертуаре Большого опера оставалась, но уже вторым составом; господина Хорикаву должен был петь человек, и информатор непременно хотел пойти и сравнить.

Габриэлян ответил, что Корбут ему обычно не нравится, но в этот раз он был необычайно хорош и уместен. Может быть, вырос, наконец.

Информатор, кивнув, согласился, что одна из главных примет мастерства — умение показывать не все, что умеешь, а только то, что нужно.

Олег, почему-то подумал, что речь идет не совсем об опере.

— Как-то раз дядя дал мне сравнить исполнение Кончака Шаляпиным и одним из современных — я имею в виду, современных ему басов. Имя я уже забыл, но голос был действительно выдающийся. Богатый, глубокий, он играл на низах. Его я прослушал первым. А Шаляпин на низах переходил в хрип, и я довольно долго не мог понять, почему им так восхищаются. Ну, хрип. А потом я сравнил еще раз, уже взрослым. Это хрипел не Шаляпин. Это Кончак. Вот у Корбута впервые так получилось. И это одно стоит того.

— Получилось? Или наконец-то досталась роль, где его беспримерное самолюбование смотрится совершенно естественно? Увижу замену — посмотрю. Звягинцев, в конце концов, тоже отличный тенор.

Так, подумал Олег, в опере он разбирается. В чем еще он разбирается? Догонит ли Ахиллес черепаху?

Шампанского ему в буфете не налили — нет восемнадцати. Уплетать мороженое пришлось под газировку. Потом он отправился в зал на второй акт.

На этот раз занавес-ширма был девственно-белым и полураскрытым. Художник, почтительно склонившись перед вельможей, просит отставить его дочь от дворцовой службы, где ее целомудрию грозит опасность со стороны знатных вертопрахов. Вельможа, полный холодного гнева, отказывает. Разве Ёсихидэ считает его неспособным защитить девушку от чужих посягательств? Или, что вернее, полагает, что сам он будет покушаться на честь красавицы? Неужели он, с его взглядом художника, не видит, что высокий господин не способен на низменную похоть, что удовольствие от близости девы, такой прекрасной и чистой духом — много выше? Но за свои сомнения художник будет наказан: сегодня приходил просить руки камеристки один из учеников художника, бывший воин. Господин Хорикава был настроен отказать юноше, но теперь пусть Ёсихидэ расплатится за свое недоверие: готовьтесь к свадьбе.

А чтобы художнику было некогда капризничать и тосковать — он, господин, повелевает создать картину, равных которой доселе не было: ширму с изображением мучений, которым подвергаются грешники в аду. Если он выполнит поручение и угодит господину — так и быть, его дочь получит отставку от дворцовой службы.

Все, понял Олег. Хана несчастным влюбленным.

И опять женщина в белом выскользнула вперед, сквозь музыку, рассказывая, каким художником был Ёсихидэ, отец девушки, и как мучили его по ночам быкоголовые бесы и как терзала его днем невозможность закончить картину с муками ада…

Девушка с обезьянкой плывет через сцену. Смотрит на нее отец, смотрит на нее князь, одни и те же слова повторяют.

А потом — дом художника (вращающаяся сцена — еще один прием из Кабуки), переполох среди учеников — только что все поздравляли удачливого Кикути, будущего зятя — и вот все в ужасе: прибежал самый младший ученик с исцарапанным лицом: учитель напустил на него хищную птицу, а сам спокойно смотрел, как он мечется, и делал наброски.

Кикути идет к будущему тестюшке (не повезло парню с родственничком, хмыкнул Олег) и почтительно — но в то же время решительно — требует прекратить безобразия. Подлинная красота не сочетается с жестокостью и злом. Тем более, что лишь плохому художнику нужна точная натура для подражания, а подлинный гений, такой как Ёсихидэ, одной силой воображения может сделать все, что нужно.

И тут его вырубило снова: началась ария-монолог Ёсихидэ. Поначалу как бы каясь и извиняясь, он раскрывает перед учеником душу. Да, он с детства знал, что безобразен и нелеп — но он всегда тянулся к тому свету, который иногда «нет-нет, да и блеснет в прорехах бытия», и сам по возможности старался создавать для людей «окна» в горний мир. Но сейчас словно что-то мешает ему, сковывает его руки. Привычное мастерство бессильно перед поставленной задачей, бессильно и воображение. Конечно же, он собирался нарисовать юношу, терзаемого хищной птицей, никого не терзая — но он кормил филина сырым мясом, вошел ученик, и тут словно голос какой шепнул «выпусти птицу». Он не копирует натуру — но он всегда слушался голоса свыше, и оттого был первым художником.

Это не тот голос, и не тот свет, — предупреждает ученик. О, да, соглашается Ёсихидэ. Его мучают кошмары во сне, ему страшно наяву. Не согласится ли сын, — теперь он может называть Кикути сыном, верно? — посидеть с ним рядом ночью?

Ой, мамма мия, опять у нас «Моцарт и Сальери»? Только Моцарт получается злой, а Сальери — честный трудяга…

И вот Ёсихидэ стонет и мечется на циновках, а Кикути просматривает его наброски и поражается той силе, с которой они сделаны. Он признает свое поражение, склоняет голову перед мастерством… А в это время на другой половине вращающейся сцены томится во дворце дочь художника…

Голопроектор изображал падение золотых листьев, когда влюбленные пели об умирающей и возрождающейся природе. Олег снова сумел встряхнуться и мобилизоваться, и снова все пошло прахом, когда проснувшийся Ёсихидэ попросил Кикути об одолжении, о котором он не мог просить никого, кроме сына: позировать нагим, со связанными руками.

Ой, парень, ой, не соглашайся! — Олег вдруг поймал себя на чувстве, которого не испытывал лет с пяти, когда осознал, что куклы в театре — это раскрашенный пластик и тряпки. На полном сопереживании героям.

На переднем плане вращающейся сцены осень перешла в зиму. Прекрасная дочь художника выбежала на «дорогу цветов» и в мельтешении белых хлопьев запела о своей тоске, о дурных предчувствиях, ревности отца и господина, о страхе за Кикути…

А на заднем плане между тем сдвинулся занавес-ширма, и худшие предчувствия девушки начали оправдываться: когда почтительный ученик дал себя связать, учитель вызвал головорезов, и на белоснежную ширму брызнула кровь. Все было решено очень целомудренно, только голоса и черные силуэты на белом — ну и летящий снег, что окрасился алым.

Ёсихидэ перешагнул черту и выпустил своих демонов в мир…

Из любви к дочери? Из любви к искусству?

Женщина в белом складывает веер и на ширме проступает изображение — связанный юноша, плавающий в собственной крови, еще не мертвый, уже не живой — да где ж они художника нашли такого? — девушка на «дороге цветов» опускается в снег.

…и снова сплетничают придворные дамы: бедная девушка, какие-то негодяи зарезали на окраине ее жениха накануне свадьбы… да полно, все знают, кто это и почему… ах, она глядит так, словно уже перешла в мир мертвых…

А потом раздвигаются белые ширмы и художник склоняется до земли: чтобы завершить свою работу, ему не хватает главного, центральной части композиции. Он хочет изобразить роскошную повозку в пламени. Пусть господин прикажет сжечь повозку. А еще лучше… у художника не хватает духу договорить, и господин завершает мысль: он хочет, чтобы вместе с повозкой сожгли женщину? Молодую и красивую? Но сможет ли художник после этого поднять кисть? «Когда огонь пожрет ее как зверь, и запылает алый шелк одежд, и запылает черный шелк волос, и сквозь пустые черные глазницы на маске из ошпаренного мяса тебе в глаза посмотрит самый ад? Тогда ты не отступишься?» — «О, нет», — выдохнул художник. Вельможа засмеялся, и Олега слегка затошнило. Ему хотелось одновременно бросить все к черту и удрать из зала — и сидеть, сидеть, смотреть… Он попробовал встать — ноги не послушались.

И тут женщина в белом повернулась к зрителям спиной. И пошла к центру сцены семенящей походкой придворной дамы. А навстречу ей спотыкалась дочь художника. И не пела, нет, захлебывалась криком, одним «ааа», бешеным, отчаянным, безнадежным… Развела фрейлина веера, обняла — и это тоже красота, и в этом тоже красота, но ты не бойся, все пройдет. Все проходит.

Олег не видел, как там изобразил сожжение этот супер-пупер голопроектор — он закрыл глаза. Ему для внутренней пляски святого Витта хватило музыки и хора придворных, которые неуловимо превратились в адских судей и палачей.

Он открыл глаза только на последней сцене: Ёсихидэ — точнее, человеческий обломок, в который превратился Ёсихидэ, заканчивает картину с последним монологом, обращенным туда, вниз: «Ты звал… Ты звал меня давно…»

Партия Ёсихидэ была написана для баса. И на самых низких низах он хрипел.

А потом, дворец, солнечный свет сквозь бумагу, и ширма развернута на полсцены, и гудит баритоном настоятель монастыря — да, это воистину ад, — и улыбается ему вельможа, а потом подбрасывает свой голос в воздух, как птицу, и говорит о том, что старый художник прав и еще раз прав, это имеет смысл. Дерево ножей и огненный ад, но пока это можно нарисовать вот так, это имеет смысл.

А потом — музыкальный эпилог без слов, и среди силуэтов, в которые превращаются изображения на ширме, появляется еще один, подвижный: неожиданно грузное тело художника покачивается в петле. Где-то далеко, далеко и глубоко внизу утробно стонет гонг… Занавес.

И Олегу показалось, что шквал аплодисментов был заранее внесен в партитуру.

— Ты знал, что я провалюсь, — сказал он Габриэляну дома за чаем.

— Знал.

— Я уже заказал запись. Слушай, зачем они придумали влюбленных?

Габриэлян качнул бровями.

— Ну, все же не «Тангейзер». В литературе одна интрига на короткое произведение — допустимо. На сцене — этого мало. И потом, князь Хорикава в книге хотел вещей, в общем и целом, привычных…

— А в опере? Эту роль как будто специально под старшего писали…

— Я даже предполагаю — специально под Корбута.

— А чего он в опере хотел?

— А ты подумай.

Съесть — нет, тогда бы он так и сделал. Инициировать? Уже теплее, кажется. Инициировать — и при этом сохранить? Или… развернуть эту дьявольскую интригу, упиться и отчаянием влюбленных, и горем отца, и этим… безумием творца, которое помешало ему попытаться спасти дочь или умереть с ней вместе?

— Он… и в самом деле такой? — поморщился Олег.

— Кто именно?

— Господин Фудзивара.

— Вряд ли именно такой.

— Но похож…

— Понимаешь, Олег… князь Хорикава, которого придумали эти двое, сам… жертва ограниченного разума, который может изобразить только то, что видел. Он застрял в плоскости своих представлений. Ну прикинь, что будет думать о себе японский вельможа той поры, который каким-то образом стал старшим?

— Что он — демон.

— Они. Черт-людоед. И что теперь ему следует вести себя соответственно. Делать то, что положено демонам. Потому что это то, что он есть, и его роль в мире. Он попробовал — у него получилось, и он уверился, что так оно и должно быть. А единственный человек, который мог бы князя разуверить, Ёсихидэ, больше прежнего его в этом убеждении утвердил — воин есть воин, девушка есть девушка, художник есть художник — и никто не может переступить границу своего естества. Можно создать небывалое, но нельзя — несуществовавшее. Все расписано.

Габриэлян улыбнулся.

— Если господин Уэмура некогда страдал этим заблуждением, то он его перерос. Давно.

— И что? Он собирается менять мир?

Габриэлян потянулся за заварочным чайником.

— Под свои представления о том, где чье надлежащее место.

— А наше место в пяти футах под землей?

— М-м, — а заварка-то кончилась, как мимолетно все на этом свете, — ты можешь честно сказать, что это не так?

Нет. Олег для этого недостаточно плохо учился в школе.

— Не могу. Но это не Уэмуре решать. — Олег подумал, потом добавил:

— А у нас есть представление о правильном мире и надлежащем месте в нем?

— Нет, пожалуй, — сказал Габриэлян. — У меня, во всяком случае, точно нет. Я себе такого даже и представить-то не могу — правильный мир, населенный живыми людьми.

— Да я и не имел в виду квадратный мир, — Олег досадливо дернул плечом. — Конечно же, правильный мир должен быть неправильным. Но каким именно неправильным, а? Если таким как сейчас — то зачем… это все, а?

Габриэлян вздохнул. Демонстративно.

— Бегемот, как ты думаешь, кто хуже — вельможа или художник?

Олег, чтобы дать себе время на раздумья, встал, выключил чайник, нашел колбу с нужным чаем. Вопрос его несколько удивил, потому что сам он этим вопросом тоже задался, хотя и стеснялся обратиться с этим к Габриэляну.

Художник, что в книге, что в опере, вызывал живейшее омерзение, в финале приправленное брезгливой жалостью. Как звали то несчастное существо, которое очаровалось дьявольским сокровищем? Голлум? Голлум, да. Олег бы такого пристрелил и спал спокойно.

Но вельможа…

Мысль о нем будила сильную, резкую, и даже приятную в своей силе и резкости ненависть.

Олег не стал отвечать прямо. Сказал только с усмешкой:

— Вельможа не повесился.

— Вельможа, в опере, не был человеком, Олег. Какой с него спрос? Вот вельможа в книге… — тут Габриэлян опять улыбнулся, — даже не тот, что захотел себе девушку, а тот, что решил наказать художника за жестокосердие

— Да что за разница, — поморщился Олег. — Он и в опере наказывает. И думает, что ему — можно. Замечательному такому. И продолжает жить. В правильном мире художника можно потерпеть. Он человек, хоть и говно. А это — нет

— А теперь скажи мне, где у тебя ошибка

— Не знаю, — Олег мотнул головой. — И мне плевать. Я неправильный человек и в неправильном мире живу, и ради неправильного мира подписался к чертям в котел. Поэтому мне можно делать ошибки

— Как раз поэтому и нельзя, — готовый плюхнуться на подставку заварочный чайник перехвачен, и приземляется бесшумно. — А ошибка — в слове «терпеть». Ты судишь сверху.

Он не сказал «как тот вельможа». Но Олег, конечно, услышал

— Если у меня болит — разве это я сужу сверху? — Олег скривился. — Извини, я еще не совсем… обтесался. У меня еще… нарывает кое-где

Габриэлян кивнул.

Он меня специально в оперу потащил. И вовсе не ради «глаз» и «ушей». И не из-за Уэмуры. И не из-за силы искусства. Почему он мне не сказал, что от того, что мы делаем, все-таки становится лучше? Это же правда…

В горле зашевелилось что-то колючее и горячее. Олег задержал дыхание, чтобы не заплакать. Но колючка не уходила, копошилась где-то в районе адамова яблока. Попробовал смыть свежим чаем — не помогло. Колючка-жгучка перебралась в нос.

— Спать хочу, — просипел он, поднимаясь.

Это была ошибка — раскрывать рот. Для этого понадобился вдох, и колючка проскочила к глазам, что-то там проткнула — кухня расплылась, потекло лицо Габриэляна

— О. Приехали в люди, — сказал Король.

И когда только вошел?

Олег вскипел, развернулся пружиной и врезал по нечеткому конопатому пятну. Удар попал в сводящий блок, Олег ударил снова, уже в корпус — и снова попал в тугую мышцу руки; попробовал обездвижить руку ударом в бицепс, как сам же Король и учил — не вышло; и снова бил — уже без расчета попасть, без всякой надежды, не обращая внимания на боль в кулаках и предплечьях — бил, пока не выдохся.

— Пять минут, — Король вздохнул, опуская руки. — Плохо

Волны раздражения хватило еще на одну. Или меньше.

Потом Олег осел на пол

— Может, дернем? — Король щелкнул пальцами по горлу. — Слегка. И баиньки.

— Ему рано пить, — сказал Габриэлян.

— Ему с тобой общаться рано. Было. Но уже придется. Назвался клизмой — полезай…

Он раскрыл холодильник и вынул бутылку «Джек Дэниелз», купленную Кесселем на день рождения. От бутылки отпили столько, что опустело только горлышко — Кессель не пьянел, на Габриэляна спиртное впечатления не производило, Королю одному было скучно, а Олег так и не понял, в чем заключается удовольствие от потребления огненной воды, настоянной, похоже, на нестираных носках.

Сейчас вкуса нестираных носков он просто не заметил.

— Это тоже входит в программу? — закашлявшись спросил он.

— Да, — поморщился Габриэлян. — Только ты умудрился начать курс досрочно.

— И закусить, — Миша быстро подсунул кусок копченой скумбрии на вилке. — А-атлично. А теперь в кровать.

Олег не опьянел. Сорок граммов всего, ерунда. Он только отупел слегка. Мысли было уже неинтересно носиться, виляя хвостиком и вынюхивая новое и вкусное. Мысль свернулась калачиком и задремала.

Слишком хорошее лекарство, подумал Олег, укладываясь поверх покрывала. Нужно осторожно с ним.

И провалился.

— Собираешься научить его шутить? — спросил Король.

— Если получится. Ремесло не хуже прочих.

Габриэлян смотрел на экран. Программа была старенькая, но он еще дня три доводил ее до ума, добиваясь нужной меры точности. Делала программа вещь совершенно невинную — восстанавливала цвет по черно-белому изображению. Даже по сильно подпорченному сепией. Хотя к фотографии перед ним это не относилось, тут цвет был естественным. Фотографию программа выбрала сама, по заданному набору параметров. Семейный сбор. Чьи-то похороны. Япония. Самое начало 20 века. На заднем плане — высокий, нет, очень высокий, его сосед не достает ему до плеча, старик. Короткие седые волосы, резаные черты лица. И чуть прищуреные, как это часто бывает у людей с легкой близорукостью, которые не носят очков, глаза цвета старого меда.

Конечно, могли быть варианты, — Габриэлян покосился на другой снимок: несколько суровых мужчин в хаори не опознанного программой цвета, с зубчатым узором на рукавах, и одна женщина. Но, судя по тому, что до нас донесли хроники — все-таки, вот этот человек, высокий старик на первом снимке, высокий худой мужчина — на втором.

Командир третьей секции Сайто Хаджимэ. Замечательный фехтовальщик, очень хороший полицейский, отменный полевой командир — и, к гадалке не ходи, полномерный социопат. А это, кстати, очень и очень интересно. Может быть, то, что увидел Уэмура, не случайное сходство, а родовое. Характерный признак данного расстройства. По прикидкам, так сходится: эмоциональная палитра бедная, эмпатии — никакой, взаимодействие с окружающими — в основном на уровне манипуляции… Это надо проверять. Это надо срочно проверять, потому что если для старших все социопаты «на одно лицо» — и настолько на одно лицо, что старый и опытный высокий господин вроде Уэмуры мог допустить такую ошибку — это может очень и очень пригодиться в работе. Хотя в данном случае, конечно, еще и контекст помог.

Габриэлян запрокинул голову и беззвучно рассмеялся. Да, это было попадание. Самое лучшее из возможных. Случайное. Он подписал свое письмо Уэмуре кровью, просто потому что ему захотелось создать рифму к тому красному «макото» на лбу Ильинского. Слово «искренность», написанное красным или на красном, обозначает вечную, нерушимую верность — в этой жизни и следующих. Левый министр должен был оценить каламбур. Он и оценил.

Добавить к этому то, что слова «новая группа», как обозвали в СБ команду Савина после европейских гастролей, переводятся как «Шинсэнгуми», что «красная искренность» была знаменем этой военно-полицейской добровольческой части, добавить то, что Савин — мечник… Да, тут можно замечательно сыграть в пас.

Красная искренность. «Верность в этой жизни и всех последующих, в этой и всех последующих, в этой и…» Боги морских глубин, какой я болван, олух безграмотный, начисто лишенный воображения… они же в это верят. Они же верят в реинкарнацию совершенно всерьез — Уэмура так точно. Он же 12 века… рождения. Дома новы, а предрассудки стары. Он же не сходства испугался, он просто-напросто принял меня за того же самого человека.

Через несколько часов, заступив после короткого отдыха на дежурство, он с чистой совестью доложил Аркадию Петровичу, что персональный кошмар Левого Министра опознан с вероятностью 65 из 100. Аркадий Петрович выслушал с интересом, но, как и ожидалось, счел информацию не имеющей стратегического значения. Таким образом молчаливо дав согласие курощать и низводить японского коллегу.

Аркадий Петрович своего референта прекрасно понимал. Чтобы сделать карьеру не только в обществе людей, но в обществе старших, в насквозь статусном обществе старших нужны не только покровители, союзники и ведомые, но и враги. Для быстрой карьеры — большие враги. А терять, в виду недавних действий Фудзивары-доно, референту совершенно нечего.

«Ну что ж. — подумал референт, — уши у тигра мягкие, сидеть удобно, а что падать нельзя, так падать вообще нельзя.»

И прямо из кабинета отстучался домой:

— Олег, будет время, собери мне всю открытую информацию по Шинсенгуми. В режиме «важно, но не срочно».

Естественно, Олег был рад чем-то занять голову и руки и, естественно, заказ был готов через трое суток. Набор оказался пестрым, в значительной мере бредовым. Японские источники большей частью были просто уничтожены — но нашлись достаточно неплохие архивы в Бразилии… только Олег пришел туда не первым.

— Ты уверен?

— Я был очень осторожен. И этот старший тоже был очень осторожен.

— Старший? Почему старший?

— Кто-то заплатил за полноформатный допуск к архивам. И запустил обычный поиск. А под ним пробил канал к этим данным. И пользовался им 12 с половиной минут. А просмотрено — все. Каждый бит. Не скачан, а развернут и просмотрен на месте.

— Как интересно, — разговор происходил на кухне, в отсутствие Суслика и Короля: те работали в смену.

— Я, понятно, скачал. Мне на просмотр до фига времени надо — там много по-японски и без перевода. «Вавилонская башня» рулит, но канбун она не читает. Точнее, читает, но такую пургу выдает…

— Сосредоточься на человеке по имени Сайто Хаджимэ. Составь подборку о нем — и на мой стол.

— А зачем?

— Есть подозрение, что некий высокий господин считает меня его реинкарнацией. Я не хочу господина разочаровывать.

— Ву-хух-ху! — Олег сделал полный оборот на стуле. — Будет весело!

Только… — Олег загадочно вздохнул

— Что?

— Ты же не японец.

— Реинкарнация японца не обязана быть японцем. Она может быть хоть негром преклонных годов, хоть енотовидной собакой, второе предпочтительнее. Хотя… спасибо за идею.

Неизвестный старший читал архив, не скачивая. Чтобы не оставить следа на своей стороне. Это было совсем интересно. Все старшие на Островах — птенцы Уэмуры. Неужели кто-то из них копает под мастера? Или неизвестный пытается прикрыть патрона от его собственного — и весьма основательного — «слепого пятна»?

Габриэлян прикрыл глаза. Если визитер осторожен, если он не хочет привлекать внимания там, у себя, он не будет взламывать закрытые источники. Во всяком случае, ему придется делать это медленно и аккуратно, обставляясь со всех сторон. И если ту же информацию можно будет получить, просто подождав несколько месяцев, скорее всего, подождет. Возможно, это все гадание на…

На планшетку с легким звяканьем свалился пакет от Олега. Так… правильно. 71 год, похоронен… Бинго.

Габриэляну не очень нравилось то, что он собирался сделать. Вводить в заблуждение людей нетрудно — они и сами много лгут, и с удовольствием обманываются, а вот информация в банках данных — честна и совершенно беззащитна. И потому подделывать ее — неприятно. Забавный выбрык сознания. Название для американского романа «Человек, который сочувствовал цифрам». Впрочем, программам тоже. Ты тут стараешься, имитируешь сложное поведение, а тебе скармливают всякую чушь. Вероятно, это потому, что я и сам-то тест Тьюринга прохожу с трудом… но это все-таки лирика, а физика в том, что через полтора месяца рассекретят очередной пакет аэрокосмических съемок времен Полуночи… А ход в архив есть. И удержаться невозможно.

А пока — дела текущие…

Недели через две он выдернул Олега в кабинет и сказал

— Здесь коды архива. Здесь — коды канала. Зайдешь и сразу за снимком Аз/27764/112 м разместишь вот этот. И проследишь, чтобы архив его пронумеровал.

— Что это?

— Это «эхо-съемка». Подземные пустоты.

— А на снимке?

— Край кладбища. С могилой человека, на которого ты мне собирал данные.

— И что в могиле?

— Ни-че-го. Она пуста.

— Что, — радостно вскинулся Олег, — на самом деле?

— Представления не имею, что там на самом деле. Меня куда больше интересует, что с этой могилой будет — через месяц с небольшим.

— Святотатство с ней будет, — сказал Олег. — И, наверное, на высшем уровне.

— Вот и посмотрим.

— Cлушай, но если заходить так, они обнаружат, что это подделка. Не сразу, конечно, но как только начнут искать…

— Обнаружат. И до авторства доберутся. А почему нет? Мы, что, скрываемся?

Олег булькнул.

Габриэлян, довольный, снова нырнул в бумаги. Да, в этом что-то есть. Одно дело — возвращение Сайто, другое… Это уже больше похоже на то, что называется «Судьба». И когда человек — или нечеловек — слишком серьезно верит в эту судьбу…

Олег повернулся в дверях.

— Габриэлян, а судьба есть?

— Да, — твердо ответили из-за стола. — У тех, кто в нее верит, есть. У нас — нет.

Посетитель с японским «хвостом» побывал в архиве почти минута в минуту с открытием доступа. На кадре Аз/27764/113 м он прекратил просмотр, открыл канал на полную мощность, скачал весь архив — и на том след его простыл, несмотря на все олеговы ухищрения.

Через несколько часов пачка снимков легла на лакированный столик вместе с отчетом по архиву. Один кадр был выделен — подделка. Неплохая, но слишком уж небрежная.

В примечаниях безупречным — без всякого следа небрежности — почерком господина Миякавы были изложены соображения о том, с какой локации, вероятнее всего, был взломан архив и вставлен снимок. И когда. Других комментариев не имелось, но Лунному Господину они и не требовались.

Он дочитал отчет до конца, сделал несколько пометок, отдал указания — как обычно по подобным сериям снимков — на них часто обнаруживалось что-то полезное. Или опасное.

Фальшивку он отложил в сторону.

Тут Левому министру не нужно было ничего проверять. Он знал, что могила пуста. Он стоял над ней. Ему — тогда с восемью столетиями за спиной — не требовался локатор, чтобы понять: здесь никогда не лежало ничего живого, сложнее дождевого червя. Никогда.

Об этом знал он, потому что проверил. Знали, наверное, люди из семьи… Но постороннему узнать было неоткуда. Если где-то в архивах нет настоящего, такого же снимка. Или если посторонний — вовсе не посторонний.

На могиле — он еще удивился — не оказалось посмертного имени. Тогда он не стал выяснять, почему. А теперь и не нужно.

Левый министр подбросил фотографию в воздух, она закачалась в солнечном столбе, в восходящем потоке, потом вспыхнула с уголка и на пол осела уже пеплом.

А в это время в Москве молодой человек в очках оторвал взгляд от терминала и, изображая легкое недовольство, спросил стоящего у дверей комнаты подростка, который даже чуть пританцовывал от нетерпения.

— Ну, что еще?

— Вот, — подросток радостно влетел в комнату, прыгнул верхом на свободный стул и сделал на нем полный оборот, подняв над головой малоформатную книжку, заложенную на нужном месте. — У тебя, между прочим, нашел. На одной из верхних полок. Нихон мукаси банаси.

— Сиречь, японские старинные предания. Надо же, а я умудрился то ли не прочитать, то ли забыть…

— Быть не может. — Олег вложил серенький томик в протянутую руку Габриэляна. — Ты же ничего не забываешь.

— То, что было прочитано давно и с тех пор ни разу не пригодилось — отменно забываю, — Габриэлян пробежал глазами первую, вторую страницу… сама по себе сказка была небольшой.

— Кстати, не совсем в тему — но ты заметил, что у них сказки локализованы не в мифологическом, а в историческом времени? — Олег подъехал на своем стуле вплотную и заглянул через плечо Габриэляна.

— У них в мифологическом времени государственная история локализована, — Габриэлян снова перелистнул. Читал он с ураганной скоростью. Точнее, не читал, а «складывал» странички в память, чтобы потом, прикрыв глаза, просмотреть подробнее. — Последний декрет об изгнании тэнгу — конец 19 века. А последний брак человека с журавлем датируется 21… Представь себе, ненаследному принцу не повезло. Да, не повезло, эти истории всегда плохо кончаются…

Прошло еще секунд сорок. Габриэлян вернул книжку и пожал плечами.

— Нет, Олег, это не может быть наш клиент. Это за сто лет до войны Тайра с Минамото, а наш клиент — именно что дитя войны. Это установлено точно.

— Но это может быть его мастер, — Олег сдержанно заерзал. — Мастер, понимаешь? Ты же сам сказал — они верят в перевоплощение. Мастер мог рассказать ученику про Небесную Четверку. А нас же четверо. Именно четверо.

— Он не видел всех прочих. И вскинулся вообще не на нас, а на «Тэнчу». А нас тогда было трое.

— Он и «Небесную четверку» в работе видеть не мог, ты сам сказал. А знаешь, как по-японски называется эта команда? «Си Тэн-но». Четверо с неба. И у Ёсицунэ была такая же — а это уже его время. И ты говоришь, что он вскинулся на «небесную справедливость». Еще бы он не вскинулся!

— Уверяю тебя, Олег — о «небесной справедливости» у него более свежие воспоминания.

— И о «Шинсэне». А теперь внимание, лопата! До кучи нас восемь. А знаешь, сколько было в «Шинсэнгуми» с самого начала? Из додзё «Шиэйкан», я имею в виду? Восемь! Кондо, Хидзиката, Нагакура, Харада, Иноуэ, Окита, Сайто и Тодо.

— И откуда он знает, сколько человек было изначально в группе Тэнчу? Олег, ты сейчас умножаешь сущности. Тебе подвернулась хорошая идея, и ты пытаешься подковать ее на все четыре ноги.

— Ты мне поручение дал? Дал. Я копал? Копал. Мое дело доложить, — Габриэлян уже научился за напускной веселостью рспознать легкую обиду.

— Олег, — он развернул кресло к юноше. — Меня радуют твои успехи. Но я не вечен. И команда наша не вечна. И Аркадий Петрович, как бы ему ни хотелось обратного. Дело даже не в том, что нас могут прибрать. Все обычно случается много проще — например, прибирают меня одного, а команду переформировывают. И ты оказываешься под началом человека, который не потерпит от тебя ни полуоформленных гипотез, ни обид.

— Я не… — не буду работать ни с кем другим, не допущу, чтобы, не останусь… хороший мальчик, сам замолчал, и вовремя.

— Ты да. Если, конечно, не произойдет чего-то уж совсем чрезвычайного. Но в подполье у тебя возникнут те же проблемы.

— Нам повезло, — продолжал он, развернувшись обратно к терминалу. — Нам неправдоподобно, фантастически повезло с Аркадием Петровичем. Нам еще более неправдоподобно повезет, если эта ситуация продлится хотя бы лет пять. Исходи из этого. Да, на французской полке должен быть сборник японских мистических сказаний. Просмотри его, найди все, что касается «Небесной четверки». Доклад представишь на английском. Свободен.

— А что у тебя тут? — полюбопытствовал Олег.

— Краснодар, — Габриэлян поморщился. — Когда Кошелева сместили, стало хуже. То, что они врут нам, понятно, но то, что они врут центральному статистическому, меня настораживает.

— Я что-то не могу впилить насчет Кошелева. Он же Архангельск взял из руин и держал, как я не знаю что. И потом тоже…

— Аркадий Петрович тоже не может… впилить. — Габриэлян посмотрел на сформировавшийся график, поморщился. — Бывает, что у самых надежных людей просто кончается завод. И им становится неинтересно… обогревать окружающее пространство за свой счет.

— Но Кошелев-то не человек.

— А у старших это, бывает, заканчивается еще раньше. Видишь ли, у человека есть впереди хороший ограничитель. Как ни выкладывайся, а точно известно, что тянуть лямку ты будешь не вечно. From too much love of living, from hope and fear set free, we thank with brief thanksgiving whatever gods may be that no man lives for ever; that dead men rise up never; that even the weariest river winds somewhere safe to sea. А представь себе, что у тебя впереди шесть или семь столетий…

— Невесело, — согласился Олег и встал. От такого можно сойти с ума и начать… развлекаться со всякими художниками. Конечно вельможа не повесился, он не мог. Он просто приказал нарисовать ему ад, который ждет его в конце времен. И обрадовался, когда увидел, что ад тоже может быть прекрасен.

— Отчет на английском, — напомнил в спину Габриэлян. — Я имею в виду — не на американском.

Он повернулся к экрану. Мальчик может быть прав. Мальчик может быть прав, потому что в этом состоянии очень легко придумать себе вечных врагов и поверить в них. Просто, чтобы не оставаться одному в темноте.

 

Глава 8. Карантин

Молодой человек в сером пальто — новеньком, еще пахнущем магазинной свежестью — шагал по расчищенной от снега улице в направлении Цитадели.

Зеленоградская Цитадель, рассчитанная всего на две дюжины «постояльцев», уступала в размерах даже зданию школы, хотя по меркам города и Цитадель велика, и насельников в ней многовато. В тридцатитысячном Зеленограде потери ощущались бы очень остро — поэтому жители Цитадели в основном вырабатывали свою квоту за пределами города.

Впрочем, молодой человек недавно сократил количество потребителей на две единицы. И сегодня его ждали в Цитадели именно в связи с этим обстоятельством.

На КПП он протянул в окошко документы и откинул капюшон, показывая лицо. С последним снимком выходили расхождения: правая щека расцарапана, над левой бровью ссадина с синяком. Но охранник промолчал. Cкорее всего, был в курсе.

— Пропуск на имя Александра Горецкого.

Молодой человек взял чип. Шагнул под створку бронированных ворот — и она опустилась за его спиной.

Теперь он стоял в «предбаннике» — узком и коротком коридоре. Впереди — дверь, такая же, как и сзади, над ней два узких окошечка. Больше дань технике безопасности, чем что-либо еще.

— Станьте в белый квадрат, смотрите прямо перед собой и разведите руки в стороны. У вас есть при себе оружие?

— Есть, — спокойно сказал молодой человек, подставляясь сканирующему лучу.

— Предъявите.

— Вот, — молодой человек показал руки. Шутку не оценили. Или наоборот, оценили.

Створка ворот перед ним поехала вверх.

— Пройдите вперед.

Молодой человек покинул коридор.

— Пожалуйста, пройдите по стрелке.

Желтые веселенькие черепашки на стене на уровне глаза: делаешь шаг — загорается следующая секция. Это только здесь так развлекаются, или стандарт? Он не помнил ничего подобного в Варшавской Цитадели…

Следующая дверь была уже нормальной и коридор за ней имел жилой вид: бетонные стены покрыты панелями из пробки, пол — расчерченным на квадраты линолеумом. Следующую остановку сделали уже в гардеробной: молодой человек сдал верхнюю одежду. Под просторным пальто обнаружились джинсы и серый же свитер.

— Прошу в лифт.

— Не боитесь форму потерять? — спросил молодой человек. — Здесь всего-то три этажа.

Охранник обозначил улыбку.

На третьем этаже у молодого человека снова проверили пропуск. Опять «предбанник» — вполне цивильная приемная высокопоставленного администратора. Бук, светлая кожа, золотисто-коричневое ковровое покрытие.

— Александр Горецкий? — спросил секретарь, широко улыбаясь. — Добрый день. А где господин Дорфман?

— Остался дома. Ребенок неважно себя чувствует.

— Ах, вот как… — секретарь прижал наушник пальцем. — Что ж, вас ждут.

Молодой человек вошел в кабинет и остановился перед компактным, очень функциональным столом, за которым сидела женщина лет пятидесяти на вид — как говорится, «хорошо сохранившаяся».

Очень хорошо, с учетом того, что она меняет уже вторую сотню.

— Здравствуйте, Эмма Карловна.

— Добрый день, Александр Владимирович, садитесь пожалуйста.

На вид — лет пятьдесят, морщинки в уголках рта, морщинки у крыльев носа, сеточки под глазами, руки чуть старше лица…

И нет этой ауры совершенства. Если бы не холод, ее можно было бы принять за человека.

Горецкий сел.

— Вы догадываетесь зачем я пригласила вас сегодня?

— Не возьмусь гадать. Кирилл Шаталов, оперативник нашего отдела милиции, передал мне ваше приглашение и очень настаивал.

— Я приглашала вас вместе с господином Дорфманом.

— Его сын болен.

— Приемный сын?

— Да.

— Насколько тяжело болен?

— Обычная простуда. Эмма Карловна. Конечно, это просто предлог. Он не хочет с вами встречаться. Ему вся эта история ужасно не понравилась.

— Да, — огорченно поморщилась женщина. — Я выбрала неверный подход. Мне казалось, что энергию этих молодых людей можно канализировать в производство. Талантливые ребята, недавно инициированы, ну слегка успели набраться дурных привычек, но это обычно поправимо. Моя вина.

— С молодыми часто так бывает, — слова были извинительными, интонации — нет.

— Бывает, — согласилась женщина. — И не с молодыми тоже. Поэтому я отчасти рада, что ошибка обнаружилась сейчас. И крайне признательна вам с господином Дорфманом за то, что от нее пострадало меньше людей, чем могло бы.

Она не сказала «никто не пострадал», отметил Горецкий, она включает в счет тех, кого эти «талантливые молодые люди» успели заесть для «поддержания жизнедеятельности». Что я здесь делаю?

— У меня к вам два предложения. Вернее, выбор из двух предложений.

— Я внимательно слушаю.

— Вы уже, наверное, догадались, что я предложу первым делом. Так получилось, что в зоне моей ответственности оказался ряд незрелых старших, отобранных и воспитанных не мной.

Хорошая формулировка, обтекамая. Даже аполитичному господину Горецкому должно быть известно, откуда в Зеленограде столько молодых бесхозных варков. Потеряли мастеров во время недавних чисток и подвижек.

— А вы, наверное, знаете, что точные и естественные науки — и без того достаточно рискованная сфера деятельности.

Для старшего — да. Общеизвестно. В этих областях стараются инициировать рано, чтобы не пропустить «возраст гениальности». А потому и срывы происходят часто. Много чаще, чем в чиновничьей среде — личность не успевает устояться и не выдерживает нагрузки.

— В моем аппарате есть специалисты нужного профиля, но возможно, у гражданского лица будет больше шансов сработаться с моими новыми подопечными.

Горецкий не шевельнул ни единым мускулом — но внутреннее возмущение должно было хлестнуть через край.

— Вы до обидного плохо обо мне думаете, Эмма Карловна. Во-первых, я знаю, какие люди вам нужны — ученые и организаторы. Я — не то и не другое. Просто умею работать дрючком. Очень хорошо умею, скромничать не буду — но таких у вас, как вы сами заметили, хватает. Да я и не гожусь. Во-вторых, вы знаете, кто я и что я. Вы не могли всерьез сделать такое предложение парню из Ивано-Франковска. В-третьих, поскольку есть сразу две причины, по которым ваше предложение не может быть серьезным — а вы его все-таки сделали, остается только предполагать, что вы считаете меня тщеславным дураком. Я такого оскорбления ничем не заслужил.

— Я не пыталась вас оскорбить. И я не предлагала вам инициацию.

— Что не пытались — верю. Что не предлагали — помню. Я о ней тоже не говорил. Но на… высокого господина я работать не буду ни в каком виде. Просто не смогу. Извините.

Да, именно так. Возмущение, старая обида. Можно еще досаду — вот ведь, хотел прожить тихо, а чем кончилось…

— Не стоит.

И того, что, существуя в системе, он фактически работает на нее, так или иначе, госпожа Тон ему тоже не сказала, проявила такт.

— Если бы все сводилось к этой драке в парке, я бы не пригласила вас на чай. Вы привлекли мое внимание раньше. Когда ваши…

— Жена и со-муж, — подсказал молодой человек.

— Жена и со-муж превратили «Теремок» из почти притона в приличное заведение. А вы взялись за эту молодежную банду.

Горецкий развел руками.

— Ёлка и Юра всего лишь выполнили задачу, поставленную новым владельцем заведения. А что до подростков… Они сами пришли.

…И нельзя сказать, чтобы с добрыми намерениями. До недавнего времени гриль-бар «Teremock» действительно был почти притоном. И «почти» успело усохнуть до той стадии, на которой местные хозяева начинают прикармливать неблагополучных подростков из соседних агроточек.

— Они пришли, а вы приняли. И вам было не все равно, для чего они хотят учиться боевым искусствам.

— Нам здесь жить.

Вошел референт с обещанным чаем. На деревянном подносе отливали белизной и синевой гжельские чашки и пузатый чайник. Безупречно чистые, они сохраняли налет благородной старины, легкую потертость… Да, это могло быть и подделкой. Но вряд ли. Молодой человек понимал в антиквариате ровно столько, сколько нужно частному сыщику, но готов был держать пари на значительную сумму, что это подлинная Гжель позапрошлого века.

Он вспомнил, как в последний раз употреблял безалкогольные напитки в кабинете пожилой влиятельной дамы. Неприятный опыт. Во всех отношениях. И странно было думать, что в кабинете госпожи Тон чай можно пить безбоязненно.

— Этот подход я и оценила, — кивнула хозяйка кабинета. — Ему много кто готов следовать в теории.

— Кочевать надоело, — с неподдельным чувством сказал молодой человек.

А ведь и вправду, надоело…

Хотя, кажется, им опять придется сниматься с места. И порознь.

Но несколько погодя, выждав. Делать это сейчас — это все равно что ударить в набат. Удирать нужно было раньше. Теперь нет, теперь только если подтолкнут.

Он склонился над чашкой — совсем не пригубить было бы очень невежливо. Запредельно невежливо.

И ведь всё начиналось с совершенно искреннего намерения прожить четыре месяца в карантине. В тишине, покое и забвении…

…Е-семья, костяк которой составляли супруги Дорфман с ребёнком и младшим братом жены, Евгением, зарегистрировалась в Зеленограде 2 ноября по месту жительства Королёва 21-б.

— Одной двойки в номере не хватает, — с сожалением прищелкнул языком «младший брат». — Было бы самое то для агентства. Правда, учитывая, что мы больше не агентство…

— Скажи спасибо, — сказал «собственник-пайщик Юрий Дорфман», — что не 302-бис. Потому что, может, нам еще придется вылетать в трубу.

— Не придется, — уверенно сказал «его партнер Горецкий».

— Трубу я здесь расширил, — пояснил «Владимир Баской, со-муж Елены Дорфман», — не знаю, как вылетать, но выползти можно. Выход там, за домом. Я потом покажу.

— Ну, тезка, — Горецкий пропустил племянника вперед, — запускай скотинку.

Мальчик девяти лет подошел к открытой двери с пластиковой корзиной в руках. Открыл крышку.

Из корзины выпрыгнул весьма многообещающий молодой кот, тут же сделал вид, что он к этому узилищу никакого отношения не имел и вообще прибыл сюда по доброй воле, обнюхал порог и, распушив султаном хвост, прошествовал в глубину дома.

Дом был старый, из темного от времени кирпича. Развалюхой он не выглядел — напротив, возраст придавал ему некоторое благородство.

— Ну и куда вы запустили кота? Махно, Нестор, кис-кис… Вы его в додзё запустили. Жилые-то помещения наверху…

— Неважно, — сказал «Баской». — Важен сам принцип. Раз уж вы впустили кота через два месяца после того как въехал я.

— Мы не суеверные, — сказал Енот.

Все приостановились, обдумывая это заявление.

— А зачем мы его тогда вообще запускали?

— Ты предлагаешь его оставить на улице?

— Вы заходить будете, — поинтересовалась гражданка Дорфман, — или мы во дворе теперь живем, раз мы не суеверные?

В конце концов все утряслось. Вещи были выгружены и занесены в дом, машина — семейный вэн «Волга-Всеславич» — загнана в гараж, наверху раскладывались новоприбывшие, а внизу Санька с хохотом гонялся по додзё за батькой Махно.

— Балуете вы нас, Кен-сан, — покачала головой Оксана… то есть, Елена, оглядывая супермодные пылепоглощающие биообои на стенах в комнате сына. Обои изображали джунгли и пахли свежим лесом.

— Это еще не все, — горделиво сказал Кен и выключил свет. Белое покрытие потолка сделалось закатно-лиловым, на нем проступили первые звезды. — Оно меняется. Он будет видеть то небо, которое у нас над головой. А днем оно гаснет — если не опустить шторы. У вас в комнате — такое же. Ну, вы раскладывайтесь тут, а я пошел, — он деликатно закрыл за собой дверь.

В противоположность обоям, мебель была совсем безликой и непритязательной — как видно, Кен не полагался на свой вкус. Ничего, Санька быстро тут все оприходует. Обклеит голостикерами, обвешает постерами и забросает одеждой. Она улыбнулась и начала перекладывать вещи сына из рюкзачка в шкафчик.

Главное, есть дом. А дальше — устроимся.

Дверь распахнулась, ворвался Санька — беспорядочный и стремительный, как ветер. Ей нравилось, каким становится сын в отсутствие отца. «Батальон четверых» влиял на него положительно — мальчик теперь почти всегда старался быть, а не выглядеть.

— Ух ты! — сказал он, оглядев свое новое обиталище. — Зашибенски!

…И дефект дикции пропал за три недели — без всякого логопеда.

— Пойдем посмотрим, как у меня, — предложила она.

У нее в комнате наблюдалось некое нарушение перспективы. Махно сидел на планке, где крепилась занавеска… вернее, не сидел, а уже нацелился прыгать, кажется, чтобы содрать с неба Венеру. Чем-то звезда пленила его анархистскую душу. Чуть ниже, зацепившись за решетку отдушины, висел Цумэ, готовясь ловить астронома-неудачника.

Включить свет ему в голову не пришло.

Оксана включила.

— Практический ум женщины опережает теоретический ум мужчины, — сказал Игорь… то есть, Юрий, спрыгивая на пол совершенно бесшумно.

Зато Махно, обалдевший от внезапного исчезновения Венеры, обрушился со своего насеста. Приземлился, впрочем, на шифоньер, с которого был — не без некоторых усилий — снят.

— Вот так, — сказал Игорь, — экономные хозяйки вытирают труднодоступные поверхности. Запускают кота. А потом чистят кота. Или он сам вылизывается.

— Рецепт украден у Вуда, — сказала Оксана. — Так что не нужно клеветать на теоретический мужской разум.

— Как и положено хорошему мужу, я принес твои чемоданы, — сказал Игорь.

— Спасибо.

Он кивнул и вышел, унося подмышкой Махно…

…А потом началась жизнь. Карантин, как советовала Алекто. Никакой оперативной деятельности. Очень осторожная переписка. Респектабельные семейные будни. Енот пошел в университет, Санька — в школу. Эней заканчивал ремонт додзё и размещал объявление о наборе учеников. Ученики не торопились.

Деньги были. Работы в растущем городе — на любой вкус, да и Москва близко. Но Игоря — Юрия — не оставляло ощущение, что расходиться совсем — не стоит. И что Оксане не нужно — и даже не просто не нужно, а совсем нельзя искать работу в школе или в конторе, как она сначала хотела. Сознание взвешивало «за» и «против», а мозжечок орал «нет!» как тогда в Гамбурге. Игорь с тех пор с мозжечком не спорил — только не знал, как долго удастся морочить остальных.

И тут Фортуна поманила-таки Цумэ пальцем. По ту сторону монорельсовой дороги открылся после реконструкции придорожный гриль-бар «Teremock», где набирали штат охранников. Набирали с умом — не через объявления, а по «цыганской почте». Собственно, информацию об этом Игорь получил через Коржа, с которым они поддерживали связь.

«Teremock» стоял на спорной территории, вернее, уже не на спорной. Полгода назад весь ломоть за железнодорожной веткой отписали Зеленограду. И городское начальство принялось расчищать завалы.

Энею не понравилось, когда Оксана устроилась туда вслед за Игорем. Ночной бар для дальнобойщиков не самое приятное место. И обеспечивать там покой и благорастворение — дело муторное и нервное. Никак не для Оксаны. Но по легенде у всей семьи — армейское прошлое. По легенде она может постоять за себя. А в реальности… в реальности Оксане очень нужна была уверенность, что она и вправду может.

Ладно, с такой подстраховкой, как Цумэ, при условии постоянных тренировок — Эней разрешил. За месяц из домохозяйки не сделаешь бойца — но есть люди, из которых бойца не сделаешь и за десять лет. Тут все должен был проявить первый же кризис — а Оксане уже третью неделю удавалось вполне удачно разрешать миром свары дальнобойщиков и «офисных самураев». Если там заварится что-то серьезное — она уйдет, пообещал Игорь.

* * *

Терем-теремок, кто в тереме живет? Я мышка-норушка, я лягушка-квакушка, я енот-полоскун, я… а дальше не нужно, Игорь обидится. Или не обидится, что еще хуже. А потом придет медведь… «всех вас давишь» и конец домику. Этот вариант ей енот-полоскун и показал, Оксана-то с детства считала, что «Теремок» хорошо кончается.

Глотая на ходу кофе, она заглянула в женский туалет — не свалился ли там кто изумленный? Нет, все в порядке — в кабинках шевеление, двое ждут, девушка в кошачьей маске моет руки.

А поверх ее колпачка зеркало отражает лихую бритоголовую гражданку в форменной куртке, камуфляжных серо-зеленых штанах, армейских ботинках — и с цветной гирляндой в качестве аксельбанта.

Это я? Да, это я. Или та часть меня, которая может здесь выжить. Волчок-хвать-за-бочок.

Дурацкая гирлянда. Вот ожерелье из пластиковых черепов, как на этой девице, подошло бы лучше.

Оксана вошла в зал и начала неторопливо, «сканируя» пространство, обходить свой сектор, обтекая танцующих и пьющих, держась вдоль стен. В ультрафиолетовых лучах маски, татуировки, парики и грим сверкали всеми оттенками мертвенного. Раз в год люди — хозяева ночи. Что там Бахтин писал о карнавалах?

Когда-то ей казалось, что Хэллоуин — это глупость. Потому что никакие синюшные краски не превратят людей в настоящих хозяев ночи. И дня. Толку себя обманывать. Потом она поняла, что это просто психотерапия. Оторваться. Накричаться. Набегаться вдоволь. Нарезаться до беспамятства чего-нибудь спиртосодержащего… Вот кто-то уже выполнил программу. Долговязого парня в гриме вервольфа толкнули в танце, он не удержал равновесие, споткнулся о чью-то ногу и во весь рост грянулся оземь. Сейчас как обернется добрым молодцем… Оксана зняла позицию, из которой удобней будет… подойти улаживать конфликт.

Нет, не обернулся. Остался в роли. Пьют волки спиртное, и пьянеют. И крысы пьют… И собак алкоголики спаивают, потому что им в одиночку пить неохота.

— Гоша, Хасан, — позвала она. Тихо, только чуть-чуть подняв тон. На фоне ревущих, рвущих басов такой голос лучше слышен, резко выделяется из общего шума.

И деликатно оттерла от упавшего ближайшую парочку, чтобы голову не оттоптали. Поднимать его в одиночку она не будет — потеряет контроль над сектором.

Гоша и Хасан, просочившись к ней, взяли ворочающегося на полу вервольфа под белы, искусственной шерстью покрыты, рученьки, подняли и повлекли на выход — воздухом дышать. Или, если он совсем плох — в медпункт и домой. Детоксикация входила в комплекс услуг. Но, по новым правилам, в реку нельзя было ступить дважды. За одну ночь.

«Лос Падлос» разразились последним аккордом и упругий от звуков воздух на время разредился.

— А СЕЙЧАС! — провозгласил со сцены Ник, фронтмен «Падлосов», — ВСТРЕЧАЙТЕ ТЕХ, КОГО МЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛИ СЕГОДНЯ!

А если бы они не пришли, я бы еще больше обрадовалась…

Сцена осветилась синим, «Падлосы», сложив инструменты, спустились в зал и, пока не началась толкотня, начали продвигаться к бару. Оксана не понимала, почему небестолковому, образованному Нику нравятся «Яйца». Если они и в самом деле такие хорошие мелодисты и аранжировщики, как рассказывает он, что бы им не исполнять музыку вообще без слов? Зачем нужны эти камлательные «тексты» вроде «Хаба-буба-рыба-жаба»?

Пойду-ка и я глотну еще кофе, сказала она себе. Пока не началось. Потому что когда начнется, глотательный аппарат откажет вместе со всем прочим.

Есть же люди, которым нравится, когда звук идет через них, совмещаясь с внутренними ритмами тела. И много их…

Басист Арчил прошел прямо за стойку, к кофейному аппарату — незачем отвлекать барменов, которые и так разрываются. Оксана показала ему оттопыренный мизинец: и мне чашечку. Развернулась лицом к танцполу.

— Юра, — сказал в наушнике Хасан, — Тут неподалеку маячат позавчерашние малолетки.

— Внутрь не ломятся?

— Нет. На заборе сидят, колу сосут.

— Пусть и дальше сосут. Присматривай. И последи, чтобы они входящих-выходящих не трогали. Заденут, сигналь милиции.

Оксана (Спасибо, Арчил) приняла и пригубила кофе. Очень сладкий, со сливками. Запас энергии на долгую и бурную ночь. Позавчерашних малолеток она знала хорошо — потому что именно она (по всем правилам хорошего тона) выставила за двери стриженую «полосами» девицу с таким количеством имплантов на бровях, что непонятно было, как это у нее а-ля Вий не опускались веки.

Два месяца назад девица и ее компания была здесь завсегдатаями — владельцы не интересовались возрастом тех, кто покупает спиртное. Исключительно платежеспособностью. Теперь опять пришла по старой памяти — и нарвалась на плечистую (и, посмотрим правде в лицо — задастую) тетку, которая вежливо попросила документы. Девица не приняла тетку всерьез, и зря. Стоило девице перейти в наступление, как вежливая тетка аккуратно перебросила ее через плечо и вынесла из бара. Отнесла на положенные по закону двадцать метров и поставила на землю пред лицом изумленной компании.

Конечно, сработал фактор неожиданности. Оксана в прошлой жизни с такими подростками дело имела редко — можно сказать, вовсе не имела — но тут и одного контакта достаточно. Если бы юная леди ждала отпора, она бы не «зависла» как Антей, как только ее оторвали от родной склочной почвы. Она бы оказала беспорядочное и потому достаточно опасное сопротивление.

Так что Юра совершено правильно ожидает со стороны детишек некоторой грубости. Они рассматривали «Teremock» как свою законную территорию. Давно обжитую и помеченную. А тут бац! — пришла новая стая… И мало того, что переметила площадку — это бывает, — но и просто её отняла.

Над толпой, сгрудившейся у эстрады, поднялась, нарастая, волна приветственного «а-а-АААА!». К переднему краю вышел кучерявый паренек из серии «маленькая собачка до старости щенок». «Яйца» были группой, вырастившей целое поколение фанов, а их фронтмен Илья всё еще пытался выглядеть мальчиком. А может, не пытался, а просто так и выглядел. А может, это было связано не с работой, а с тем, что человек, застывший в каком-то возрасте, больше походил на… этих. Остальные музыканты смотрелись как-то более… человечно. Оксана вздохнула, поставила чашку на стойку и вернулась патрулировать сектор.

После первой песни она вдруг почувствовала — что-то не так. И дело вовсе не в отсутствии смысла… И не в том, что костный мозг вибрирует не в том ритме, что кости. Ей было неуютно. Да что там, ей было страшно. Как… тогда. Нипочему.

— Юра. У нас, — вдох-выдох, — … господин в зале.

Как он его пропустил? Как?!

— Я проверю, — сказал Цумэ. Он мог определить точно, просто прикрыв глаза и «принюхавшись» (Оксана знала, что он их вычисляет не по запаху, но очень уж он походил в такие моменты на пса, ловящего воздух верхним чутьем). Однако ради сотрудников, рассеянных по залу, должен был совершить небольшой обход.

— Юра, — нехорошим голосом сказал Леший, — Что-то я теку…

— В чем дело?

— Не знаю. Ох, кажется, сердце…

И тут в секторе Оксаны, в одной из кабинок кто-то схватил пустую бутылку и запустил ею в сторону эстрады.

* * *

Старшего в зале не было. Не было. Ни старшего, ни волны. Хоть печенку на кон ставь. Ничего. Ну музыка, ну… не в его вкусе, ну, басы перебирают. Но ни следа этой липкой мути, которую он обычно ощущал внутренней поверхностью кожи. Стоп. Басы.

Еще одна бутылка полетела на сцену. И беззвучно в рёве гитар завизжали женщины. И оползал по стене бледный Леший…

Илья продолжал петь, уже как-то исступленно, хохоча в паузах. Завел себя, дурашка, завел толпу — и сейчас все полетит, посыплется к чертовой матери…Игорь двинулся сквозь толпу к кабинке звукооператра, чтобы вырубить музыку — но уловил сбоку движение, блик, брызги стекла… Почему-то голый до пояса, здоровенный татуированный парень, оскалив синие зубы, бросился вперед с «розочкой» из пивной бутылки. Деликатничать времени не было. В зале зига, а это значит, еще полминуты — и начнется паника, давка, драка и поножовщина. А Леший получит настоящий сердечный приступ.

Игорь перехватил и вывернул запястье полуголого буяна. Добавил под дых. И для верности — по загривку. Бросил дурака на руки друзей…

И тут музыка наконец заглохла и по залу покатился ровный, глубокий голос Ёлки:

— Извините за небольшие технические неполадки. Прошу вас покинуть зал. Через пятнадцать минут все будет восстановлено. Извините за небольшие технические неполадки, — сиплый вдох-выдох. Похоже, она сечйас заплачет. — П…рошу вас по…окинуть зал… Сейчас мы все исправим… Извините за…

Цумэ увидел ее в кабинке звукорежиссера и помахал рукой, что подбодрить.

— В зале зига, — теперь он мог сказать это почти беззвучно, ларингофонам больше не мешали басы. — Хасан, вынеси Лешего. Гоша, Ларик, Сэм, выводите людей через все три выхода. Девочки, Арчил, все остальные — ищем зигу.

— Из-звините за… — Ёлка ужа рыдала.

— Хватит, Ёлочка, — сказал Цумэ. — Выведи группу и возвращайся, ты нужна. Заглядывайте во все щели, переворачивайте мусорники, смотрите в бачках унитазов…

Это было сказано больше для того, чтобы люди отгородились занятием от неумолимо нарастающей паники — чисто физиологической. Теперь опасность была известна по имени и поддавалась локализации — и народ с увлечением принялся ее локализовать. А Цумэ просто прикрыл глаза и прислушался. Кроме инфразвука, зига могла издавать и просто звук. Она же вибрирует. И у нее есть источник энергии. Слабенькое, но тепло. Там, где его быть не должно. Аппаратура, конечно, уже начала считать — но пока они отсекут все источники эха, пока вычислят, откуда идут первичные колебания…

— Есть! — сказал он, указывая на выкрашенную флуоресцентным голубым трамвайную «голову», исполнявшую роль отдельного кабинета.

— Есть! — почти одновременно воскликнул Ким, поднимая лицо от сканера.

— Есть! — Оксана-Ёлка вынырнула из кабинки и бросила Игорю пластиковый череп — из тех, что продаются в магазинах для художников и скульпторов.

Где оно тут — самоделка, однако. Блок питания, резервный, оба тихие и не излучают почти. Таймер… основательно. Но в целом — грязновато. Игорь вырвал резонатор, зига сдохла. Уф.

— Ким, кто?

И это важно не только потому, что зигоносителя нужно взять за жабры, но и потому, что ловушек может оказаться больше одной.

— Юра, я не бог. Мне нужно прогнать через поисковик все записи этой камеры, — он ткнул в потолок над кабинкой — за сколько… за четыре часа с половиной?

— Ты начни, — сказал «Юра». — Так. Мусор — в мешки и на помойку. Все вернуть в первобытный вид… Миша, — Цумэ показал уборщику на останки бутылки, — пробегись тут с пылесосом. Ёлка, успокой народ на улице, скажи, что через пять-семь минут концерт возобновится и все будет в порядке. Если еще не все разбежались.

— Не все, — успокоил Ким. — До чего-то приличного идти далеко, а такси в эту ночь не дождешься.

— Ну и отлично. И на периметр поглядывайте.

Он подбросил череп. Тот перевернулся в воздухе трижды и с глухим шлепком упал в его ладонь.

— Бедный Юрик, — хмыкнула Оксана.

— Я, — решительно возразил Цумэ, — не знал его, Горацио. И вообще впервые вижу.

Народ, поеживаясь от уличного холода, начал возвращаться в зал. Цумэ стоял на эстраде, пряча череп за спиной. Когда именно Ким закончит просмотр — неизвестно, а меры принимать нужно.

По мановению его руки в зале погас верхний свет. Теперь он стоял в перекрестье прожекторных лучей.

— Господа, — сказал он. — Прошу прощения за вынужденную паузу в нашем празднике и необходимость ждать на улице. Всем, кто дождался — чашка кофе или чего покрепче за счет заведения. Сейчас мы продолжим наш праздник, и я с удовольствием уступлю место замечательной группе «Роковые яйца». Но сначала я хотел бы объяснить, почему случился весь этот небольшой рейвах.

Он вынул череп из-за спины. Повернул его «лицом» к публике и пощелкал зубами. По залу ветерком пронесся смех. Цумэ тоже улыбнулся.

— Да, кто-то решил, что это смешно — подкинуть в зал эту черепушку, а в ней… — он с мясом выдрал из черепа устройство и высоко поднял, показывая всем. — Знакомьтесь — Зарядный Инфразвуковой Генератор, по-простому «зига». Когда всем вам захотелось кому плакать, кому пи́сать, кому морды бить — это работала она. Еще чуть-чуть, и в зале была бы паника. Раздавленные, покалеченные, задохнувшиеся, избитые… Короче, прекрасный Хэллоуин.

Ага. В толпе на фоне общего вздоха облегчения возник очажок страха и вины — и еще злости. Вижу-вижу, вот он где.

— Я уверен, — сказал Игорь, опять подбрасывая и ловя череп, — что этот человек просто не ведал, что творил. Либо не знал, что именно спрятано в черепе, либо не представлял, чем это может обернуться. Потому что этот человек сейчас в зале, а если бы его диверсия была сознательной, он бы не вернулся. Если этот человек во время концерта тихонечко подойдет ко мне или кому-то из штата, мы с ним просто тихо поговорим. Если он этого не сделает, мы сдадим записи камер наблюдения милиции, и тогда, кроме того что он больше никогда не переступит порог «Теремка», будет еще уголовное дело… ни ему, ни нам не нужное. Словом, это была очень глупая шутка, все мы рады, что она не удалась, а сейчас — ВСТРЕЧАЙТЕ «РОКОВЫЕ ЯЙЦА»!

— И посмотрим, — сказал он уже про себя, вернее, в ларингофон, — смогут ли они добиться того же эффекта без инфразвука. Чует мое сердце, смогут.

Дальше ему пришлось идти наверх, в контору.

— Мы в полной жопе, — Ян, дежурный администратор клуба, держался за голову.

— Еще не в полной, — успокоил его Цумэ. — Знаешь анекдот про контрабандиста и его внутренний голос?

— Юра, не мучай меня, — простонал Ян. — «Яйца» начали мне тут воду лить, что их жизнь тут подверглась опасности. Требуют компенсации, тридцати процентов сверху. Пришлось пообещать. А тут еще ты со своим кофе за счет заведения… А трахнут завтра меня.

— Ян, а страховка на что? Мы, между прочим, от преступной деятельности пострадали.

— Да это ж неделю ждать… — Ян отмахнулся. — А начальство за меня завтра примется. И что я ему предъявлю? Если бы у нас зеркала побили, они бы поняли, а тут платить из-за того, что кто-то чего-то испугался…

— То есть, мы должны были дождаться настоящего погрома?

— Юра, я не знаю…

— Я сам утром пойду к Еремину и объясню ему, сколько раз платит скупой, — сказал Цумэ.

— Юра, — услышал он в наушнике голос Оксаны.

— Да, дорогая. Прилетела птичка?

— Именно.

— Пригласи его в комнату отдыха и налей ему кофе.

— Кто это? — утомленным голосом спросил Ян.

— Наш диверсант, — Цумэ поднялся. — Хочешь побеседовать?

— Нет.

— Ну тогда хоть поприсутствуй. Воздействуй на него начальственным видом.

— Какой начальственный вид? Я чуть не обосрался из-за него.

— По тебе не скажешь.

— Нет, это все ваши дела. Хочешь объясняться с Ереминым, объясняйся сам. И почему ты решил, что он нам все расскажет?

— Да ни при чем он, потому и расскажет, — поморщился Игорь. — Оставайся, сам увидишь.

В комнате отдыха за низким столиком напротив Оксаны сидел длиннорукий мужик слегка неандерталоидного типа и очень виноватого вида. Он страстно — и, видимо, уже долго — объяснял Ёлке свою невиновность.

— Не, ну вы верите, я не знал-то ничего! Думал, весело будет — полезут под стол убирать, а там череп. Холувин же…

— А откуда череп? — спросила Ёлка, — Купили?

— Да какое там… Ребятишки на улице дали. Я им прикурить, а они мне череп. Я — зачем? А, говорят, может, там, в Теремке оставишь? Представляешь, какой забес?

— Да, — проговорил Игорь. — Забес получился бы на славу. Забесились бы все… по полной програме.

— Да я ж не знал… — опять завел мужик.

— Успокойтесь.

Ну да. Охрана пропустила череп. В Хэллоуин с чем только люди не таскаются. Вошел Ким. Посмотрел на мужика. Кивнул Цумэ: этот.

— Кимушка, а дай-ка нам список непроходимых. С портретами, — сказал Цумэ.

Вдруг пострадавший узнает кого…

Человек на диване облегченно вздохнул, услышав, что он пострадавший.

Когда подали планшетку, водил пальцем недолго: «позавчерашнюю малолетку» указал почти сразу.

— Вот эта была.

— Спасибо, — сказала Ёлка.

— Вы нас сейчас записывали? — обеспокоенно спросил водитель.

— Конечно же. Да вы не волнуйтесь. Можете и дальше к нам ходить. Только не носите больше ничего от посторонних…

— Только это я…

Водитель неловко повел плечами — беспокоился он не о себе, о грузе. Ребятишки, которые такую гадость в помещение с людьми подкинули, церемониться не станут.

— Все в порядке с вашей машиной, мы проверили.

— Я пойду все-таки, пожалуй, — он поднялся и с горечью добавил: — Хорошо тут у вас…

— Будет еще лучше, — Цумэ отвечал на те слова, что не были сказаны. — Мы займемся этой порослью, повторение таких инцидентов нам не нужно. А вы обязательно приходите еще.

Может быть, и придет. Не захочет думать, что боится.

А детишками придется заняться срочно, а то снесет эта курочка еще какое-нибудь яйцо, и от теремка одно мокрое место останется.

— И вы решили взять этих подростков на себя, — кивнула Эмма Карловна Тон.

— Да. Мы посоветовались — и пришли к выводу, что разговаривать с ними должен я. Как самый младший из тех, у кого есть возрастной авторитет. Вроде я еще помню, что такое быть подростком…

…Ни черта это, конечно, не помогло, добавил он про себя, потому что когда я был подростком, я играл совсем в другие игры…

И вокруг играли в другие игры. Не только у нас на Квартале. Здесь в свое время было больше беженцев, чем у нас. И многие оседали в сельской местности — а сейчас фермерские городки вымирают…

— Понимаете, скорее всего вы это лучше меня знаете, но это же старая болезнь, — сказал он. — Был такой феномен — «ювенильные города». Большая стройка, едут молодые люди со всех концов страны, встречаются, заводят детей… А темпы строительства детских садов и школ не успевают за приростом рабочей силы. А потом проходит демографическая волна — средние школы пустуют, но не хватает уже школ высшей ступени… А потом большая стройка заканчивается — а люди уже приросли к месту… Тогда было хуже, мобильность ограничивали. А этих ребятишек завели те, кто перебрался сюда из фермерских городков, строить монорельс. Ну вот… он построен. А возвращаться этим людям некуда. Их старые рабочие места заняты, а если и находится работа для них — то нет места для их детей — и из образа жизни они уже выросли. Да, институты здесь, студенческий город, половина инфраструктуры работает на студентов и преподавателей, да заводы, да точная механика, да аэропорт… Но они по итогам школы средней ступени видят, что пролетают мимо института. Со свистом, — что я ей рассказываю, будто не на нее все это хозяйство обвалилось. — В самом Зеленограде — программы профессиональной подготовки, вакансии подмастерьев, обучение на рабочем месте, но до прошлого года на прилегающие районы это не распространялось, а те кому 15 сейчас, и понять наверняка не поняли, что все эти перемены для них значат. Но и дело не в этом. Они растут с ощущением того, что… — он попробовал подыскать подходящие слова, но Эмма Карловна разрешила его затруднения.

— Что они — мясо.

— Да. Кто-то ведь должен быть — почему не мы? Но уж перед этим мы оторвемся и покуражимся… Они меня напугали при встрече, если честно.

— Вас? — брови высокой госпожи чуть приподнялись. Для него. Она могла бы просто оттранслировать удивление, но предпочла использовать мимику. Очень вежливая пожилая… женщина.

— Да вот представьте себе…

* * *

Решение было спонтанным. Решение было дурацким. Решение было очень богатым в оперативном смысле — частную благотворительность государство уважало. И ту, что деньгами, и еще больше ту, что личным вкладом. И додзё были естественным центром, как формирования подростковых группировок, так и превращения их в нечто более человекообразное.

Шагая по серым декабрьским аллеям в сторону аркады, Эней понятия не имел, что скажет тем, кого там найдет. Он никогда не общался с такими — ни в слишком рано оборвавшемся детстве, ни… потом. В детстве он жил в приличном квартале и ходил в приличную школу — не из-за социального снобизма родителей, а в силу их нацеленности в первую очередь на жизнь разума и души. Детей туда отбирали исключительно по способностям к языкам и прочим гуманитарным наукам. Меритократия нуждалась в хороших кадрах.

А впоследствии ему приходилось иметь дело с выходцами из этой прослойки, да. Но именно с выходцами. То есть, теми, кто вышел. Самое главное — Эней этих подростков не понимал. Не мог понять, как можно жить этим изо дня в день — сначала выклянчивая, потом таская у родителей деньги, сшибая недостающую сумму с малышей, тратить часы на игры в аркаде, и потом еще часы — на обсуждение этих игр. А ближе к вечеру развлекаться травлей неосторожных одиночек. Скука, мука. Зачем?

В детстве — не понимал. А потом забыл. А когда заставили вспомнить, думал уже как о… социальной категории, а не о живых людях.

Он был наслышан об этом очередном молодежном движении — «сычи». Как ни курьезно, название происходило не от ночной лупоглазой птицы, а от китайского выражения «сы шен» — приносить жертву. «Сычи» начали размножаться как раз тогда, когда он носился по Европе, причиняя направо и налево «небесную справедливость», будь она неладна. Тогда они были явлением очень маргинальным и малочисленным, оттого подполье с ними не пересекалось. За три прошедших года «сычи» расплодились и в средней полосе России. В Питере тот же Занин регулярно сталкивался с последствиями их деятельности. Смысл деятельности заключался в том, чтобы как можно скорее угодить в категорию — таким образом «сыч» как бы спасал жизнь кому-то из рядовых граждан, добровольно принося себя в жертву. Ну а в качестве компенсации за такое благодеяние он получал что-то вроде морального права над гражданами куражиться. Право реализовалось, в идеале, за счет тех, кто имел привилегию не быть сожранным — то есть, носил пайцзу…

В отличие от других молодежных движений — состязающихся в экстравагантности стрэнджеров, нелинейников-хаосменов и трэшеров, стремящихся извлечь музыку из всего, что может громыхать, сычи регулярно соскальзывали в криминал. Конечно, бывали ссоры с законом и у хаосменов, и у трэшеров — но хулиганства этих носили характер почти символический: краской кого облить, нестройно орать на улице на разные голоса, колотить разного размера трубками о железную ограду, издавая подчас даже вполне мелодичный грохот… «Сычи», в отличие от них, целенаправленно перешагивали через закон. Далеко не всем «ночным пташкам» хватало отваги и дури на настоящее преступление с первого раза… Но потом кое-кто входил во вкус.

Эней не знал, относятся ли к «сычам» эти подростки — но даже если и нет, они явно были из «сочувствующих».

«Кжи», — сказала в голове Алекто, — Еще один фантастический роман. Ефремов. Кжи. «Короткоживущие». Эней поморщился. Не нравился ему роман. И пользы от него в данном случае никакой — нет у Энея гипнотической сексуальности. Есть только ставший уже привычным глухой гнев на все это долбаное положение долбаных дел… Гнев, который он с самого начала своей одиссеи ощущал непрерывно, как раковый больной непрерывно ощущает боль. Ставший было привычным, он в последний год усилился, и Эней знал причину: компромисс, навязанный «Луне» московским роботом. Полезный компромисс, перспективный, сказочно перспективный, если правильно сыграть — и всё равно…

Аллея закончилась, березки расступились. Эней увидел стайку подростков, сидящих на парапете и на бетонном вазоне-клумбе у аркады. Двое «детишек» были ростом выше него.

И спрашивается — в аркаде и сидения есть, и пол мягкий, ковровый, и все отгорожено — для удобства, для уюта. Нет, сидят, как воробьи на заборе.

— Чё надо? — спросил один из этих, долговязых.

— Тебя, — сказал Эней, не отрывая взгляда.

— Для чего?

— Он в тебя влюбился, Чуба, — пробасил кто-то. Заржали.

Эней как будто нашелся что сказать.

— Технологией изготовления зиги — поделишься? А то тебя кто-нибудь следующий поймает — и секрет вместе с тобой умрёт. Обидно.

Кто поймает, объяснять не стал. Эти бедные дураки сами все додумают. Их пугают категорией — и ранней смертью — а они напоказ гордятся, а внутри…

У пацана дрогнуло лицо — но лишь на миг.

— А тебя поймают, что будет? Ты что, такой крутой? Или твоя жена толстожопая круче тебя?

— У него не жена. Он сам жена, — сказал тот же басок. Принадлежал он евнухоидного вида юноше с масляными узкими глазами.

— А я в школе хорошо учился, — сказал почти правду Эней. — И вел здоровый образ жизни.

— И чего? — переспросил подросток.

— И того. Я надеюсь, ты не думаешь, что если тебя захотят съесть, ты отобьешься метким словом? На них это впечатления не производит. Никакого.

— А тебе что надо? — юнец как-то съежился, будто внутри себя присел на задние лапы. — Чего ты сюда прилез?

— Мне надо, чтобы у моих друзей не было проблем. Если для этого нужно решить ваши проблемы — я могу попробовать.

— Спасатель нашелся. Тебя кто спасет?

— Я сам себя спасаю. И у меня хорошо получается. Как видишь, я стою тут перед тобой, а не лежу на уютном зеленом кладбище.

— И чего? — ещё один подросток поднял голову, и Эней узнал девицу. И по тому, как стихли перешептывания остальных, понял — она здесь главная. — Если захотят, рано или поздно они тебя достанут. Они всех достанут.

— Может быть. Но лучше поздно, чем рано. И все, что у меня есть, моё. Совсем мое.

— Ты не крути, — пробасил евнухоидный пацан. — Ты сразу скажи: нужны таньга. Ты ж не бесплатно нас учить хочешь, так?

Эней показал пальцем в здание аркады:

— Сколько вы каждый день оставляете здесь? Больше полсотни в месяц? Больше сотни? Аркада стоит три в час. Я беру два в час.

— А что ж не бесплатно-то?

— А вы ценить не будете.

Он заметил промельк внимания в глазах девицы — и вспомнил Зойку Зервандову, свою одноклассницу, которая старалась остервенеть, чтобы стать «невкусной». Где-то она сейчас и что с ней? Забыл. Даже не о ней, а… об этом чувстве беспомощности. Полной, беспросветной.

— Вот моя карточка, — он положил плотную картонку на отделанный гранитом парапет.

— Приходите в додзё. В любой день, кроме воскресенья.

Придут. Придут обязательно. И начнут учиться. И освоят территорию. А потом постараются ограбить. И желательно кого-нибудь при этом покалечить и сильно унизить. Чтобы не смели тут подаяние раздавать. Это было записано в воздухе, на стенах домов. Четкие хвостатые буквы на дорожном покрытии — мина, мина, шекель и полмины. Исчислено, взвешено, разделено, как и сказал потом Шаталов.

Но мы посмотрим. Мы обязательно посмотрим…

* * *

— И они пришли, — спросила-уточнила Эмма Карловна.

— Да. Поначалу все. Потом их с каждым занятием становилось всё меньше… Так что теперь в группе осталось трое.

— Но вы поддерживаете контакт с остальными?

— Ну… скорее, они со мной.

— Но внести в группу раскол вам удалось.

Эней вздохнул.

— Я не преследовал этой цели. Специально не преследовал, то есть. Мне хотелось, чтобы друзьям дали спокойно жить. Раз уж они начали работать в этом баре… И это, в общем, получилось. Даже для тех, кто не остался, мы теперь чумные по всей форме, но свои.

— Но вы думали, что удержите больше?

Эней поставил чашку и развел руками.

— Лишних денег не бывает.

— Попытаетесь убедить меня, что дело только в деньгах?

— Нет… Мне досадно, что большинство из них так и не поняло, как искать опору внутри себя. Я это считаю своим проколом.

— Вы позволите несколько бестактный вопрос?

— Да?

— Что у вас с лицом?

Эней провел ладонью ото лба к подбородку.

— Родовая травма. Случайность, в общем. Родителям предлагали вживить искусственные нервы, когда я вырасту — за государственный счет, конечно, но они подумали, что решать лучше мне, а я никак собраться не мог.

Травма была настоящей, и записи о ней имелись. Еще одна причина, по которой из десятка подходящих «мертвых душ» Ростбиф некогда выбрал Горецкого.

— А потом я стал изучать кэндо… И решил, что так удобнее. Боевые искусства немного похожи на покер.

И не только боевые искусства, добавил он про себя.

— Да и эмоциями вы владеете мастерски, — сделала комплимент госпожа Тон. — У вас очень… я бы сказала, рабочая ненависть. Она помогает?

— Когда как, Эмма Карловна. Когда как. На самом деле я так реагирую на людоедство во всех его проявлениях. Не делая специальных исключений по видовому признаку.

— В принципе логично, — кивнула женщина, — но эмоции редко текут по каналам, проложенным логикой. Вне зависимости от видовой принадлежности.

— Вопрос привычки, — Эней позволил себе гадко усмехнуться.

И почему ему не пришло в голову так усмехнуться, когда он разговаривал с Никой. Может, на нее это произвело бы должное впечатление…

Осёл, в который раз сказал он себе. Песталоцци хренов. Это даже не Цумэ, это Санька заметил, что девчонка влюблена в своего тренера. А он искренне полагал, что Ника «окапывает корни» ради Антона. И порадовался даже, остолоп.

Вот так оно все и происходит — случайная влюбленность, мелкая ревность, идиотская месть…

— Женя! — Оксана в ужасе отпрянула, пропуская в дом Енота и Веронику. — Что с тобой?!

Все оказалось и наполовину не так страшно, как выглядело — просто Енотище приложил к разбитому носу снег, первый снег этой зимы — и тот растаял весьма живописными потёками, уделав кровью и лицо юноши, и, насквозь — куртку, свитер, рубашку.

— Что произошло? — не дав ему разуться, женщина протащила «брата» в кухню, усадила на стул и, намочив полотенце, бросила Нике, чтобы она вытерла Еноту лицо.

— Я сам, — попробовал взбрыкнуть тот, но Ника не отдала полотенца.

— Ты же себя не видишь, — резонно возразила она.

— Да там ничего страшного, честное слово. Ёлка, брось лёд, кровь не идёт больше.

— И правда не идет, — подтвердила Ника. — Это Вырыпаев, сука. Решил что я с Жекой хожу. А я просто зашла в его зубрильню, мне же на тренировку по дороге, так просто… Подождал, пока снитч за угол свернет, и… Трое их было. Знали, скоты грёбаные, что два на два мы их сделаем…

— Вероника, придержите язык, — строго сказала Ёлка. — Женя, тебя избили? Что ещё, кроме носа?

— Его избили? — Ника закончила вытирать лицо юноши и положила окровавленное полотенце на край раковины. — Ха! Это мы им врубили. Я что, зря к вам целый месяц хожу? И Жека тоже молодец. Просто Вырыпаев, гов… скотина такая, когда от нас рванул, напоследок ледыхой запустил. А он кидаться здоров. Его в полный мах надо было бить, а Жека пожалел — даром, что их трое было. У меня бы он побросался — и побросается ещё. Встречу, руки оторву и… обратно вставлю.

За языком ребятишки следить начали быстро. И не из-за Энея, из-за Оксаны. «Ёлку» в компании уважали — большая, быстрая, сильная, всем подзатыльников навешает, но в обиду никого не даст. Сразу видно, что сама такая же — из какого-нибудь «района», только после армии и — теперь — с образованием.

И доказывать никому ничего не надо было — после того, как Ёлка в буквальном смысле слова вынесла Нику из бара.

— Ну что, богиня победы, — Ёлка скрестила руки на груди. — Раз все здоровы — может, чаю заваришь?

— Можно, — согласилась Ника. — А где Саша?

— Забирает Сашу-младшего из школы.

— Ага… — Ника полезла на сушилку за чашками и тут только разглядела, от какого занятия оторвала «мадам Безопасность». — Ух ты, забес какой!

— Правда? — женщина осторожно обвела кистью контур губ ангела. — Руками пока не бери, ещё краска не высохла.

— А что это?

— Вертеп. Школьная затея. Там узнали, что мы с малым Сашей с Украины, а его классная дама некогда, видимо, обчиталась Гоголя… Захотела на Рождественский вечер настоящий вертеп с колядками.

— А что такое вертеп? Я слышала, один мент про нашу хату сказал «вертеп».

Оксана уже знала, что «их хатой» был большой старый трейлер, приспособленный для отдыха рабочих — их было на свалке несколько штук со времен строительства монорельса. Утепленные стены, печка на термобрикетах, найденная там же мебель… Слава Богу, этот «вертеп» снесли еще летом, во время милицейского рейда.

— Вам образованный милиционер попался. Вертеп — это раньше значило «пещера», скрытое место. Так называли уличные кукольные театрики. В средние века зимой праздновали день рождения Христа — и играли всякие кукольные пьески — в ящиках. Ящики двухэтажные, сверху рай — там давали религиозные сценки, а в нижнем — в аду, представляли светские. Ну, ты же понимаешь, что вашу хату за рай принять сложно.

— Хе, — Ника достала чашки, распечатала три чайных палочки. — А я думала, вертеп — это бардак…

Повынимав из бровей, носа и ушей все, что там было понатыкано и подстригшись под машинку, она стала выглядеть существенно симпатичней. Инициатором этого преображения был Эней, коротко объяснивший, какое преимущество в бою даёт противнику всё, за что он может зацепиться — и слишком длинные неубранные волосы, и всякая бижутерия на лице.

— В каком-то смысле. Видишь ли, особым благонравием хозяева этих театриков тоже не отличались. И если в верхнем отделении летали ангелы с крыльями, — «Ёлка» улыбнулась ангелу, — то в нижнем бегали черти, и не только с рогами. Но таких чертей я делать не буду, меня в школе не поймут.

— А это что? — Ника показала на загрунтованную рогатую голову с высунутым языком.

— А это так положено. Один чёрт — непременно нужен, без него никуда. Кто-то же должен утащить царя Ирода в ад.

Ника фыркнула, поперхнувшись чаем.

— А моя бабушка так тоже ругалась — ироды.

— А у нас в языке много ругательств оттуда. И просто слов и выражений. Ирод — это был такой царь. Не только в пьесах, но и на самом деле. Ирод Великий…

— А за что его в ад?

— А он по ходу пьесы узнаёт, что на его земле должен родиться младенец, который будет царём всей земли. Ироду это не понравилось, и он послал в тот город солдат и велел перебить всех новорожденных.

— Вот сука!

Ёлка сначала удивилась, потом чуть не расхохоталась. Это казалось невероятным — но Ника ни капли не иронизировала. У Оксаны, которая всё ещё сидела под шкурой Ёлки очень близко к поверхности, это в голове не укладывалось: для неё библейская история была привычным культурным фоном, знакомым кодом, который она расшифровывала так же легко, как магазинный считыватель — штрихи. В семье, школе, университете — было неприлично не знать хотя бы азов. Готическая архитектура, живопись, музыка, скульптура, литература, язык — христианский миф коснулся всего и пропитал всё. Но только сейчас она поняла: вокруг тысячи таких, как Ника. Скорее всего, их просто большинство.

— Ну а тебе знакомы такие выражения, как, например, «зарывать талант в землю»? — спросила она. — Или «в чужом глазу заметит соринку, в своём не видит бревна»? «Оцеживает комара, а верблюда проглатывает»?

— Про комара не знаю, — пожала плечами Ника. — А зачем всё это надо?

Настала очередь Енота захлёбываться чаем.

— Ты серьёзно? — спросил он, прокашлявшись.

— Серьёзно. Зачем?

— Ну а как ты что понимать будешь? Любая дополуночная книжка — там этого контейнерами. Да и сейчас хватает…

— А к чему мне это старьё?

Енот и Ёлка переглянулись. Потом Оксана отложила кисть в мойку и осторожно пристроила голову ангела на сушилку, рядом с остальными.

— Видишь ли… — начала она, но тут входная дверь открылась и на пороге показались трое: Андрей, с очень недовольным выражением лица; спокойный, как всегда, маленький Саша и высокий мужчина в кожаном пальто.

— Привет, — сказали хором Ёлка, Ника и Енот. Потом Енот персонально для нежданного гостя добавил:

— Здравствуйте.

— И вам здравия желаю, — высокий шагнул в сторону кухни по коридору.

— У нас разуваются, — холодно сказал Саша-большой. — Извините.

Гость, пятка о носок, сбросил ботинки. Прошел в кухню, достал из кармана бумажник, раскрыл и показал Оксане и Еноту милицейский значок. По лицу Андрея было понятно, что он это произведение фалеристики уже видел.

— Шаталов Кирилл Викторович, оперативный сотрудник 4-го отделения. Сегодня в 15–48 на углу Горького в институтском парке снитч зафиксировал драку. Двое участников драки задержаны до выяснения обстоятельств, с них только что сняли показания. Ну что, Бомба, — обратился он к Нике непосредственно. — Будем выяснять обстоятельства?

— Простите, — спросила «Ёлка», — а в милиции теперь так принято? Вероника — это не в первый раз?

— Да мы с ней старые знакомые, — Шаталов без церемоний пододвинул к себе стул и сел верхом. — А вы, молодой человек, очень похожи на четвёртого участника драки. И по данным снитча, и… по всему остальному… Евгений Фёдорович.

Енот тронул переносицу.

— Если данные со снитча — то вы знаете, кто начал драку, — сказал он.

— А вот и нет, — улыбнулся Шаталов. — Снитч в момент начала драки был за углом. Так что меня интересуют детали. Ваше слово, товарищ Бомба.

«Это, наверное, и есть тот самый образованный мент», — отстранённо подумала Ёлка.

— Вот тебе, а не детали, — дерзко огрызнулась Ника, показывая средний палец.

— Когда уже тебе будет восемнадцать, — мечтательно протянул Шаталов. — Я праздник устрою, Бомба. Огромный торт закажу в твою честь. Потому что это будет твой последний день рождения.

— Не дождёшься.

— Постойте, — сказал Енот. — Мы немножко… повозились, да. Я, честно говоря, сам не понимаю, почему эти ребята так себя повели… У нас тут додзё, они ходили примерно неделю…

— А потом на вас же решили испытать полученные навыки, — усмехнулся милиционер. — Вы тут новенькие, господа. И не знаете, что такое Зимородки. Бомба у вас чаёк пьёт, а о своём боевом прошлом рассказывать не спешит.

— А мы не торопим, — всё так же холодно вставил Эней, доставая из холодильника суп для Саньки. — Мне как тренеру нет дела, чем занимаются мои ученики вне этих стен. Я частное лицо — и они частные лица.

— Поэтому пусть убивают друг друга, да? — милиционер приподнял брови. — Платили бы вам деньги?

— Поэтому, — Эней поставил суп в духовку, закрыл дверь, набрал цифру, — я считаю возможным действовать на основании того, что вижу.

— И что же вы видите?

— Я вижу стайку подростков, которая отчаянно не знает, куда себя деть, — Эней взял с сушилки пока ещё безбородого Ирода, усмехнулся. — И пытаюсь немножко объяснить им, куда себя могут девать люди.

— А я могу остаться и посмотреть на процесс объяснения?

— Легко. Мы открыты для всех, — в дверь постучали. — Вот, пожалуйста… Паша, заходи.

Долговязый подросток, которого в компании звали Чуба (в честь фамилии Чубаров), разулся, прошёл в кухню, увидел Шаталова и резко затормозил.

— Ещё один старый знакомый, — оскалился мент. Лицо у него было смуглое, а зубы — крупные и очень белые.

— Паша, всё нормально, — духовка запищала, Эней надел термоперчатки и достал супницу. — Иди переодевайся; ты, Ника, тоже. Можете пока поразминаться, сейчас я к вам присоединюсь. Кирилл Викторович, вы предпочтете роль пассивного наблюдателя, или…? У меня есть запасное кимоно, как раз под ваш рост.

— Я бы предпочел понаблюдать и поговорить с вами после занятий.

Ёлка сделала вывод, что он специально спланировал этот визит и готов был потратить на выяснение обстоятельств два-три часа как минимум. Наверное, он сделал зарубку ещё в Хэллоуин. А эта драка была просто удобным предлогом…

Она не тренировалась вместе со всеми — чтобы не смущать подростков своим низким уровнем. Ее учили персонально Цумэ и Кен. И сейчас, поглядывая на гибкую, ловкую, худую Нику, она думала — где мои 16 лет?

Два часа прошли как один. Мокрые до кончиков волос Паша и Ника сели перед токонома — для «разбора полетов» и завершающей медитации. Шаталов опустился на пол чуть в стороне, скрестив ноги — показывая, что он всё-таки посторонний.

— Саша, а почему ты ещё не учишь нас кендо? — спросила Ника, демонстративно не глядя на милиционера.

— Потому что вы ещё недостаточно хорошо владеете своими телами, — объяснил ни капли не запыхавшийся Эней. — Вам не хватает силы, быстроты, выносливости. После Нового Года непременно начнем занятия с боккенами, и вы увидите, как много от вас потребуется. Это тяжелая физическая работа, которая, вдобавок требует большой точности. Как литьё стекла вручную.

— А кино будет? — спросил Паша.

Эней вздохнул.

— Будет.

— Что за кино? — поинтересовался Шаталов.

— Старые плоскостные фильмы. У нас большая коллекция.

— Кто-то ещё смотрит плоскостные фильмы? — удивился милиционер.

— Мы настолько отстали от жизни, что даже книги читаем. Ребята, вы с Женей договоритесь, что вам поставить, а я потом приду.

Когда они остались в додзё вдвоем, Шаталов спросил:

— Вы в курсе, что человека, заявляющего, что он способен работать против старших, в любой момент могут вызвать?

— Я жду вызова со дня открытия зала, — равнодушно отозвался Эней. — Он будет нам очень полезен.

— Реклама, — предположил Шаталов.

— Именно.

— С какого возраста берете в секцию?

— С любого и до любого, а что?

— У меня есть сын.

— Приводите его, — улыбнулся Эней.

* * *

— То есть, вы полагаете, что цепочка была именно такой? Мальчик приревновал девочку, драка, затем Шаталов или кто-то ещё намекнул Петру?

— Не совсем, Эмма Карловна. Первый звонок мог прозвучать после инцидента в «Теремке», но после драки додзё «Сэйдзикан» заинтересовалась милиция, они стали за нами приглядывать, сделали выводы, а уж потом сведения могли просочиться куда угодно.

Эмма Карловна покачала головой.

— Они просочились непосредственно через завод. Отец одного из этих мальчиков там работает.

— Ах, вот как, — Энею это было почти неинтересно. — В общем, Петр Эдуардович пришел в зал, мы пообщались и я назначил поединок на вечер перед Рождеством.

— Почему именно на этот вечер?

— Он пришел 15 декабря, а у меня на эту декаду была запланирована поездка в Москву и Питер по делам. Если бы он меня поломал, то…

— Понимаю.

— Ну и рождественские каникулы себе портить не хотелось.

— Вы рисковали лицензией.

— Я немножко по-другому смотрю на эти вещи, Эмма Карловна. Сама лицензия немного значит. Это всего лишь документ, позволяющий мне не доказывать каждому встреченному чиновнику, что я умею то, что я умею. Существо дела, как я его вижу, это все же сами умения — и способность их передать. И если я почему-то эти умения потерял, мне важно узнать об этом. В первую очередь мне самому.

…Когда организованный шум в додзё сменился неорганизованным шумом в раздевалке, а потом настала тишина, Эней, уже переодетый в домашнее, пришел на кухню. Зеленый чай с японским лимонником. Две щепотки. Сначала залить так, чтобы только чуть прикрывало листики, через минуту — залить уже полчайника, через три — полный чайник.

Ритуал.

— Ну что? Вызов? — спросил Цумэ, наблюдая, как распускаются в кипятке сушеные листики.

— Он самый.

— Условия? Бьётесь по правилам Федерации или как?

— Конечно, или «как», — Эней протянул ему визитку. — Пробей.

Игорь взял из пальцев командира карточку.

«Фролов. Петр Эдуардович». Терминал проснулся от прикосновения к сенсорной панели.

Так, сколько ж тут, ерунда какая, однофамилец, наверное. Нет, не однофамилец…

— Кэп. Твоей селезенки ищет светило мирового валдостроения. Да, смотри сам. Точные системы дистанционного управления. Проекты. Премии. Картина Репина «Возвращение блудного сына к Ивану Грозному». Он не администратор, он ученый. Это еще ничего не значит, инициация в этом возрасте кого угодно погонит по кустам и кочкам.

— А кой ему годик? — оторвался Эней от чая.

— Восьмой миновал.

— Тогда может.

— Что — может? Зачем ему этот вызов?

— Может пойти по кочкам. А зачем — наверное, хочет статус поднять. А может, посмотреть, какой товар покупает. Он ведь ищет тренера.

— Что нам лучше — выиграть или проиграть?

Эней скривил губы.

— Если ему восемь лет — с большой долей вероятности он как кэндока новичок. Будь он по-настоящему силён, на соревнованиях я бы о нем слышал.

— О каких условиях вы договорились? Разрешается друг друга калечить?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что если нет — у тебя никаких шансов. А если да — ты поломаешь ему что-то на первых секундах боя.

— Может, и не на первых. К чему спешить?

— Не выпендривайся.

— Я на него посмотрел, и еще посмотрю. И мне положено выпендриваться.

— Ну как знаешь, — пожал плечами Игорь. — На когда назначено?

— М-м… Поскольку торопиться некуда — на 25-е.

— Точнее — на Рождество?

— Да.

— А что после пастерки ты будешь сиять как солнышко ясное — ты подумал?

— Пастерка будет за день до того.

— А за сутки что изменится? Или у тебя расписание на утро: после службы пойти и впасть в смертный грех?

— Ну… каких-то особых планов нет, так что можно пойти и впасть.

— Ау, шурин! У твоей любимой сестры и твоего не менее любимого племянника выступление в школе! Вертеп зажигает огни!

— Ноги моей не будет в этом вертепе…

— Прекрасно. Но моя-то должна быть. Я-то царь Ирод. По совместительству Иосиф.

— Вот ты и пойдёшь. А на завод тебе соваться незачем.

— Вы будете драться на заводе?

— Там отличный спортзал, а ночью нам никто не помешает.

— Да на заводе-то зачем, почему не здесь?

— Я не боюсь идти на его территорию. И наш зальчик не тянет на полноценное сиаидзё. Дело может обернуться для меня неважно, а я только что закончил ремонт, мне дорог мой труд.

В дверь позвонили.

— Вечерняя группа, — сказал Эней. — Хулиганьё моё. А я и чаю не попил.

И скрылся за дверью.

* * *

Вертеп вышел на славу. На каркас из бамбуковых планок, оставшихся после отделки додзё, натянули синюю ткань, оставив два окошечка — вверху, где должно было разыгрываться священное действие в пещере, и внизу, для всех остальных событий. После полудня в додзё не меньше часа раздавался детский писк — Санька и одноклассники, толкаясь плечами, коллективно расписывали ширму флуоресцентным гелем с блестками. Когда ширма была готова и поставлена сушиться, детишкам налили чаю и состоялось первое публичное чтение пьесы, совмещенное с отбором актеров.

Большие роли — Девы Марии, святого Иосифа, и Ирода — Оксана благоразумно оставила себе и Игорю, не полагаясь на детскую память. В сумерках из дома на Королёва за руку с родителями разбегались ангелы, волхвы и пастушки. Оксана вернулась к себе — доделывать Балтазара. Эней с мученическим видом оттирал с пола додзё блестки — кто-то из мелких наступил на тюбик.

— В следующий раз, — сказал он, покончив с этим занятием и поднявшись наверх, — будете отмывать всё сами.

Приняв во внимание угрозу, следующие чтения и репетиции Оксана перенесла в школу. И, словно по заказу, за два дня до Рождества на город обрушился снег. Непроглядная метель бушевала всю ночь, и еще двое суток подряд снег просто сыпался, и Эней мурлыкал разученную в детстве песенку:

Баба-віхола, сива віхола

На метілі-метлі приїхала,

В двері стукала, селом вешталась -

Люди добрії, дайте решето.

Ой, просію я біле боршно,

Бо в полях уже дуже порожньо.

Сині пальчики, мерзне житечко -

Люди добрії, дайте ситечко…

Утреннюю разминку Эней делал с лопатой — снег перестал только под утро. Когда он расчистил выезд для минивэна и половину пешеходной дорожки, к нему присоединился насупленный Санька с маленькой лопаточкой.

— Нервничаешь, артист? — спросил Эней.

— Есть немножко, — племянник наморщил нос. Эней засмеялся. Это была уже не титовская фразочка — её пацан подхватил у Кена. — А ты нервничаешь?

— Есть немножко, — сказал Эней. — Нет, не кидай снег за себя, на сторону его отваливай…

— А почему ты не пойдёшь на нас смотреть? — с укоризной сказало чудушко.

— У меня группа будет, Сань.

— А-а… Жалко.

Энею было неловко. Группу-то он, в принципе, мог и отменить. Но по городку уже пошли слухи, и Энею не хотелось, во-первых, чтобы подумали, будто сегодняшний поединок хоть на миг выбил его из привычного ритма жизни, а во-вторых, в актовом зале школы пришлось бы встречаться с новыми людьми, отвечать на вопросы… Пусть лучше это делает Цумэ.

В конце концов, Кен тоже не идет — у него смена…

В одинадцать он отвез Оксану, Игоря и Саньку в школу, в два забрал оттуда и помог загрузить в минивэн ящик с куклами и ширму.

— Громовой успех! — вещала сестра по дороге домой. — Фураж и фужер. Нас пригласили выступить с этим вертепом на муниципальном благотворительном вечере. И… мне предложили работу преподавателя эстетики. В этой школе. На полставки.

— Прекрасно! — искренне сказал Эней. — Я тебя поздравляю!

— На второй-то спектакль приди, — напомнила она.

— Всенепременно. Когда?

— Одиннадцатого января, в последний день каникул.

Эней кивнул. У нас карантин. У нас ничего не происходит — мы просто становимся звёздами локального маштаба. Пожалуй, при таком раскладе нет смысла проигрывать достойно. Есть смысл достойно выиграть…

Ночью Зеленоград сиял — у каждого дома стояла ёлка, каждый хозяин считал своим долгом держать ее горящей хотя бы до полуночи. У заводской проходной ёлок было шесть — и на всех горели гирлянды.

— Александр Горецкий, — представился охраннику Эней.

Тот начал набирать имя на терминале — но из-за его спины бесшумно выплыл Фролов.

— Добрый вечер, Александр Владимирович. Сева, это я пригласил, сделай ему пропуск.

— Куда?

— В рекреационный центр. И в стекляшку, наверное. Это не совсем кафе, — пояснил Фролов Энею, — просто так называется. Можно и со своим приходить. Но кофе там хороший.

Эней кивнул. Ему не хотелось ни вести светских бесед, ни драться — ему хотелось домой за праздничный стол. И этого своего настроения он скрывать не собирался. Скука. Рутина. Еще один варк — с которым, к сожалению, пока нельзя поступить по совести. Вот, наверное, это настроение ему нужно было когда-то отыгрывать для Литтенхайма. Но тогда у Энея не получилось. Впрочем, делу это тогда не повредило.

А сейчас могло. Если Фролов самолюбив. Если эта скука его заденет. Но все остальные варианты подходили еще меньше и могли помешать драться так, как нужно.

— Что, для вас вот так вот всё просто? — с живым интересом спросил Фролов в широком переходе между корпусами.

— Что именно?

Ага, это и есть пресловутая «стекляшка»: обилие растений в кадках, между ними — столики, на заднем плане — стойка…

— Вы даже не волнуетесь.

— А зачем? Я либо проиграю, либо нет. В обоих случаях меня ждет неприятное время.

— Только если проиграете. Мастеру это должно быть действительно неприятно.

Эней даже остановился от удивления.

— Вы смеётесь, что ли? Если мне случится победить вас — тут же придёт кто-то ещё.

Фролов развернулся, посмотрел с любопытным прищуром.

— А я-то думал — почему география перемещений Горецкого так разнообразна. И почему Горецкий не задерживается нигде…

— Здесь, — с неподдельной досадой сказал Эней, — мне хотелось задержаться.

— Простите, — сказал Фролов. — Я не подумал. Это с моей стороны непростительно совершенно. Молодняк, ну конечно же.

— С точки зрения здравого смысла, — кисло усмехнулся Эней, — мне лучше всего под вас просто лечь. Если бы додзё проработало хотя бы год, я бы так и сделал.

— Ни в коем случае, — его будущий противник очень решительно покачал головой. — Я вас в это втравил, мне этим и заниматься.

— Буду очень признателен, — сказал Эней, хотя не особенно в это верил.

…Да, спорткомплекс на заводе был всем на зависть. Площадку для командных состязаний и боксы для более компактных видов спорта опоясывала четырехсотметровая беговая дорожка. Эней сразу увидел сиаидзё — кроме крыши, всё в нем было как положено. Девять на одиннадцать метров. Есть разгуляться где на воле…

В принципе, простор должен бы играть на руку человеку. Но старшие много выносливей. И много сильней. Так что обычно расстояние не имеет значения. Все равно исход боя решает первый контакт.

— Разомнётесь? — предложил Фролов.

— Имеет смысл.

— Пойдёмте в раздевалку. Всё оборудование у нас в четвёртой секции.

— Несчастливый номер, — хмыкнул Эней.

— Я не суеверен.

— А это решали вы?

— Да нет, конечно. Просто, наверное, это не вы один заметили. Но поменять пока никто не просил.

Эней прошёл за Фроловым в раздевалку, после чего высокий господин деликатно оставил его одного.

Во время пробежки, обдумывая тактику боя, Эней решил остаться при первоначальном плане — захватить инициативу и решить дело в два удара, лучше всего — переломом предплечья. Если вампир навяжет свою тактику — будет плохо. В конце концов, Фролова нужно привести к выводу: да, есть и техника, и физические данные, и талант, но это не Миямото Мусаси. Что-нибудь бесхитростное.

Эней был почти уверен, что Фролов не столько хочет помериться силой, сколько ищет преподавателя. А ему такое сокровище было не нужно даже при условии, что учиться в додзё больше никогда и никто, кроме этого клятого варка, не придёт. Потому что даже если Фролов молод, глух, слеп и несуеверен, рано или поздно он что-нибудь заметит. В доме, где живёт практикующий священник — скорее, рано. В общем, проигрыш был бы оптимальным вариантом, кабы не перспектива травмы.

Закончив круг, Эней прошелся на руках, сделал несколько упражнений на растяжку и вернулся в раздевалку за боккеном. Фролов уже ждал его при полном параде.

Эней подумал и решил остаться в спортивном костюме. У нас работа. Ничего особенного.

Спокойно, не торопясь, он разминался с боккеном минуты две — после чего повернулся к Фролову и сказал:

— Пожалуй, я готов.

— Не переоденетесь?

Эней пожал плечами.

— К чему время тратить? Кроме того, если вы мне что-нибудь сломаете, я окажусь в неудобном положении. Мне придется просить о помощи вас… или ваших знакомых. Знакомых было четверо — трое старших, один человек. Эней уже входил в боевой режим, уже чувствовал сквозняк, вытягивающий из мира жизнь в четыре черные щели.

— …А я не люблю, когда меня касаются холодными руками. Детские комплексы, извините.

— Вы пережили несанкционированное нападение?

— Отчего же. Вполне санкционированное.

— Но… если вы были ребёнком…

— Я был ребёнком в Ивано-Франковске, — документы Горецкого действительно происходили оттуда… — Подростком, вернее. И уже тогда очень активно занимался спортом.

— О, — сказал Фролов извиняющимся тоном. — Так вот откуда эта подспудная ненависть.

— А что, просто так, никого не потеряв, вас ненавидеть уже нельзя? — усмехнулся Эней. — Сопереживая совершенно чужим, болея о них?

— На искреннее сопереживание чужим мало кто способен, — ответил улыбкой Фролов. — Разве что святые. Вы ведь не святой?

— Что вы, — Энею стало весело. — Так, блаженный.

Смеясь, они шагнули на помост.

— Позвольте вас представить, — сказал Фролов. — Александр — Валерий, Анна, Сергей, Вячеслав. Мы вместе работаем.

Человека он назвал третьим. Потому что он стоял третьим.

— Сергей — наш заводской медик. Я позвал его на всякий случай, он оказал мне любезность. И руки у него теплые.

— Добрый вечер, — сказал Эней, поклонился наиболее коротким из поклонов и с внутренней усмешкой отметил, что вне сиаидзё бы кланяться не стал.

Все четверо автоматически поклонились в ответ.

Не кендоисты. Те двигались бы иначе.

Валерий был среднего роста, носил аккуратную бородку и Эней готов был побиться об заклад, что до инициации у него была прогрессирующая близорукость. Такое случается — и операции дают лиш временный эффект. Прищур характерный. На вид он был самым старшим, хотя видимый возраст варка ничего не говорит: Волков, например, выглядит подростком. Анна — маленькая некрасивая женщина, с виду под тридцать — а на самом деле, скорее всего, чуть за тридцать: инициирована недавно, до инициации была полненькой, кожа на лице ещё обвисает. Сергей — в меру упитанный румяный мужчина, которого даже ненастной ночью на ста шагах не примешь за варка — ах да, он и не варк, он врач и у него руки теплые. Просто держится среди старших как равный. И красавчик Вячеслав — интересно, это выражение на лице, словно вошь на своем воротнике увидел — у него было давно или только после инициации появилось?

Ну что ж, в позицию.

— Кто отдает команду? — спросил он.

— Без команды, — отозвался Фролов. — Тот, кто почувствует себя готовым, атакует первым.

Тут, как ни крути, а у старшего преимущество. В силе и скорости реакции.

Вернее, старшие так думают.

Потому что один удар можно взять. Взять и ответить.

Эней не чувствовал больше ни раздражения, ни гнева — только где-то глубоко играла нервная, быстрая музыка из «Кармен». Не он пел про себя, а она играла — как бы сама по себе, не диктуя ни ритма, ни настроения, просто звучала где-то…

«Я готов».

Эней устремился вперед. Он не смотрел на противника, не сосредоточивал взгляд ни на ногах, ни на лице, ни на боккене — но как бы фиксировал сиаидзё целиком. Движение вампира он почувствовал — и вскинул меч, одновременно делая второй шаг вперед и поворот.

Дальнейшее было неотвратимо, как падение брошенного камня. Вампир уловил это движение — не мог не уловить; для него Эней, наверное, двигался как мокрый муравей. Он развернулся, чтобы не оставить противника у себя за спиной — но не мог продолжать атаку так, как начал ее, потому что и тело, и одежда, и меч обладают массой, а варки развивают в бою такую скорость, что далеко не всегда — особенно молодые — могут потом этой массой распорядиться по своей воле.

Фролов очень резво взял с места. Теперь он не успевал сдвинуться навстречу Энею. Тело несло совсем не в том направлении, которое было нужно хозяину.

И Эней с разворота, используя и вращательный момент, и собственную массу, обрушился на «отстающую», напряженную в опасном положении, очень уязвимую ногу Фролова.

Удар, как он и ожидал, пришел слева. Фролов не мог вложить в него массу — только силу рук; но и этого было достаточно, чтобы онемело плечо. Эней ни на миг не замедлил движения, но боккена в его руках уже не было. Была половина боккена.

А противник лежал на земле. Боль можно подчинить, перелом может срастись очень быстро — но всё же недостаточно быстро, чтобы сломанная в двух местах кость снова стала опорой.

Эней перехватил обломок поудобнее, обозначил удар.

— Вы ранены, — выдохнул Фролов с земли. — Я убит.

— Мы убиты оба, — признал Эней. — Настоящим мечом вы бы срезали с меня достаточно мяса, чтобы я истек кровью. В целом я собой недоволен.

— Я запомню этот фокус, — пообещал Фролов.

— Я придумаю новый, — Эней с сожалением посмотрел на обломок боккена. — Наверное, научить вас я ничему не смогу. Вы все делаете правильно — только слишком очарованы новыми возможностями тела. Это пройдет само собой.

Он протянул руку, чтобы помочь Фролову подняться.

— Не нужно. Спасибо. Я лучше пока полежу. Вы правы, — вдох-выдох, — Это новые возможности и они, — вдох-выдох, — еще не работают, как положено. Вам ведь… самому нужна помощь…

— Я получу её дома, спасибо, — Эней кивнул четверым, спустился с помоста и скрылся в раздевалке.

Надевать джинсы поверх спортивных брюк и обуваться одной рукой было не так легко, как он предполагал, но в целом все могло быть хуже.

«Я не Миямото. Я Цукухара», — улыбнулся он сам себе.

За его спиной пятеро переглянулись. Быстро, неброско, действенно. То, что нужно. Требуется физическая сила, но ее в достатке. Да и разрубленное плечо не такая уж большая цена за возможность свалить противника. Для старшего — небольшая.

— Молодец, Сережа, — сказал Фролов. — Это улов. Это мы берем.

А Эней, уже одетый, держа подмышкой тубус с синаями и вторым боккеном, прошагал, не глядя на них, в коридор — и дальше, по переходу с витражами, в фойе центральной проходной.

— Быстро вы, — удивился охранник Сева, принимая пропуск.

— Долго ли умеючи, — бегло улыбнулся Эней.

— Да я видел, — Сева кивнул подбородком на экран внутреннего обзора. Эней увидел, что Фролов, уже с шиной на ноге, сидит на одном из судейских стульев и о чем-то беседует с другими.

— Я думал, Петр Эдуардович вас ужинать позовет.

— Меня дома ждут.

— А-а. Тогда конечно.

Эней вышел на улицу и вдохнул звенящий от холода воздух. Медленно застегнул пальто, натянул перчатки. Ёлки справа и слева сияли, как ночная Москва.

— И поёт морозный вечер Рождества, — пропел он тихо-тихо. И впервые с прошлого Рождества подумал о Ванде без боли.

А снег валил такими большими белыми хлопьями, что казалось — там наверху стеклянный свод, и музыка — и чьи-то дети смотрят сквозь стекло на гирлянды, на морозную улицу, на одинокого прохожего с тубусом.

Прохожему было радостно. Хотелось учудить и отчебучить. Но прежде — успокоить своих.

— Привет, — сказал он, набрав дом. — Со мной все в порядке. Я скоро буду.

— Ты давай быстрей, — пробасил племянник. — А то мама скоро съест Женю и дядю Володю.

— А дядю Юру? — поинтересовался Эней.

— Он худой.

— Пусть начинает обгладывать, там надолго хватит.

Человек шел по зимнему городу. Шел домой. Не на базу, не на рабочую точку, не туда, где раз за разом проводишь ночь. Он шел домой и в кои-то веки все было хорошо. Улица загибалась вверх, воздух накрахмалили и погладили к празднику, желтый ровный свет лился из окон и смешивался с ярко-белым светом фонарей, как вода в дельте. Он шел домой. Он все сделал правильно. И тут он вспомнил, когда это было с ним в последний раз. И побежал.

* * *

— Я даже не подумал, что это может привести к таким последствиям, — признался Эней. — То есть, я ждал… Но цепочки вызовов, а не нападения из засады.

— А почему вы в конце концов приняли решение тренировать Фролова?

— Я его не тренирую, — вяло возразил Эней… — Так, спаррингуем раз в две недели. Мне ведь тоже нужен кто-то, кто заставит меня хорошенько вспотеть. В тот вечер… ночь… Ему еще с первой встречи хотелось попробовать себя в полной форме. В полнолуние… Ну и мне тоже… хотелось. Договорились, что я приду на завод. Он съездил в Москву, подкрепился… знаете, он гордится тем, что… использует… только преступников.

— Он очень талантливый мальчик, — покачала головой Эмма Карловна. — И мне было выгодней сохранять его душевное равновесие. Кажется, я сделала ошибку, поместив его в тепличные условия и выбив ему приоритет в Московской Цитадели. Он просто перестал думать о тех, кто промышляет на улицах — а должен был. И проводить вас домой после тренировки — тоже должен был.

— Он настаивал, — сказал Эней.

— Он не настаивать должен был, а проводить, — нахмурилась женщина.

* * *

…Сначала в сознании всплыла матерная частушка, почему-то голосом Игоря:

«Я тащу тебя за ноги В придорожные кусты: Не ебать же на дороге Королеву красоты».

Потом сознание обнаружило, что первая часть полностью соответствует окружающей действительности: его волокут за ноги по снегу меж деревьев лицом вниз, куда-то в сторону от дороги. Голова болит нестерпимо. Эней подавил стон: сообщать этому — или этим — что он пришел в себя, совершенно незачем. Его не убили прямо там, на тропинке — спасибо и на том, еще пободаемся. Шансы не так уж плохи: противник не уверен в себе, раз начал с удара по затылку, и глуп, раз не связал обездвиженную жертву. Это не СБ, не похищение — иначе он бы пришел в себя уже в подвале. Это или охота, или, чем чёрт не шутит, нападение серийного маньяка. В любом случае нападающему сильно не повезло.

Эней ухватил ртом немного снега, чтобы справиться с нарастающей тошнотой. Несколько раз сжал и разжал кулаки — результат был далек от удовлетворительного, но Эней давно привык довольствоваться тем, что имеет. Добраться до ножа в голенище — и будет совсем хорошо.

Его наконец перестали тащить, бросили ноги и взялись за плечи, перевернули. Он закрыл глаза и подтянул ноги к животу.

— Александр Владимирович! — пропел над ним женский голосок. Щеки растерли снегом. — Саша, очнитесь!

Но хватка рук, держащих в положении «сидя» и трясущих за плечи была мужская. Эней разлепил веки с видимым усилием, повел мутным глазом из стороны в сторону, застонал. Мужчина сзади крепко взял его за локти, сведя их вместе. Эней громко охнул, женщина засмеялась.

Это была Анна. Одна из тех четверых, кто наблюдал за поединком с Фроловым. Несложная дедукция подсказала, что мужчина — Вячеслав, второй фроловский друг. Хорош друг…

— Вечер добрый, — потянуть время, прикинуть тактику. — А что, не дав мне по башке — не справились бы?

Это у нас значит, что? Это у нас, значит, свет Петенька, любимчик и баловень, катается в Москву и кушает там с барского, волковского стола… интересно, почему его, сопляка по их меркам восьмилетнего, пускают за этот стол? А пригретые сиротки прежнего хозяина Зеленограда побираются на улицах и любимчику завидуют…

— Покончим с формальностями побыстрее, — Анна улыбнулась, показала ему какую-то пластиковую карту. — Лицензия на потребление, одна персона.

— А что, Вячеслав сегодня на диете?

Анна засмеялась.

— А кто вам сказал, что вы номер первый?

Она протянула руку, погладила его за ухом — а потом облизнула пальцы. По одному, напоказ.

Значит, уже жрали кого-то. На брудершафт. Перестраховались. Но не до конца — настоящие перестраховщики выпили бы его, пока он был без сознания, а этим нужно показать себя. Ладно, показывайте. А я посмотрю, сколько смогу.

— Сволочи вы, — поморщился он. — Потребить меня у вас лицензия есть… А вот разбивать мне башку — никто вам лицензии не давал.

— А это мы при сопротивлении, — Вячеслав пригнулся вперед, чтобы показать свое лицо. — Вы же сопротивляетесь, Саша? И после вашего показательного выступления все знают, какой вы хороший боец.

— А после вашего все узнают, какие вы трусы и идиоты. Трусы — потому что не можете в открытую тягаться с Фроловым и решили оторваться на его любимой игрушке. И идиоты — если считаете, что вам это действительно сойдет с рук. Думаете, вам моя смерть пойдет в зачет? Она пойдет, да только не так, как вам хочется.

— А как? — Анна достала из кармана какой-то темный брусок, потом в свете луны сверкнуло лезвие — Эней увидел антикварную опасную бритву. — Последний вопрос — так, на всякий случай: родительский иммунитет у вас есть?

— Нет, — сказал Эней. — Вы же проверяли… Или не проверяли? Кто вас вообще инициировал, таких болванов?

— Полегче, Александр Владимирович, — вампирка склонилась к его лицу, расстегнула ворот пальто и запустила руку за шиворот. — Вы теперь не так круты, как в зале, поэтому взвешивайте свои слова.

Эней, зная, что за сюрприз её ждет, спокойно стерпел холодное прикосновение.

— Вы болваны, — повторил он. — И я не вижу причины от вас это скрывать.

Лезвие опасной бритвы рассекло ему ворот свитера, рубашку, чуть зацепило кожу на груди.

— В процессе потребления, — сказал Вячеслав, — мы можем сделать вам больно. А можем — очень больно. Чем не причина?

Эней фыркнул.

— Он не боится, Славик, — раздосадовано сказала Анна. — Его что, страхует кто-то? Я никого не чувствую.

— Никого здесь нет, вот и не чувствуешь. А не боится он потому, что я ему дал по башке и он еще не соображает как следует.

Рывок за рубашку заставил Энея чуть податься вперед. Затрещала ткань — а потом вампирка вскрикнула: крест выпал из-за пазухи и обжег ей пальцы.

Вот и момент истины.

— Господь мой свет и моё спасение, — Эней выбросил ноги вперед и вверх, захватывая её голову в «ножницы». — Кого мне бояться?

Вячеслав ругнулся и попытался вцепиться зубами в его шею — но, поскольку Эней ждал этого, вампир получил головой в скулу. Хватка его на миг ослабла, и в этот самый миг Анна, пытаясь высвободиться из захвата, взвилась на ноги, освобождая тем самым Энея из рук напарника — но одновременно полосуя его бедра ногтями и бритвой. Он разжал захват и пришел на руки, врезал ногой по мелькнувшему сзади размытому пятну — и угадал; тут же ушел в перекат на спину и с куда большей силой, вскинувшись аж на лопатки, влепил обеими пятками Анне. Они не были бойцами, они не представляли себе тактики рукопашного боя даже в теории, они никогда не отрабатывали взаимодействие — просто тупо полагались на свое превосходство в силе, выносливости, скорости реакции и прочности тканей. И поэтому он, собравшись, сделал их на самом важном, первом этапе боя, лишив главного преимущества — уверенности в собственном превосходстве.

Он отыграл секунду — и выиграл бой, потому что после этой секунды в его руке уже был посеребрённый стилет.

Он не стал ждать, пока они придут в себя и нападут — атаковал первым, избрав мишенью Анну.

— Господь — крепость жизни моей! Кого мне страшиться?

Это было уже не везение — мастерство. Они могли бы победить или хотя бы убежать даже теперь — но человек атакующий на мгновение поверг обоих в панику. Анна не попыталась уклониться или бежать — она попробовала достать Энея лезвием по лицу, но он скользящим блоком отвел удар, вонзил трехгранный узкий клинок в глаз женщины — и тут же выдернул; развернулся, не тратя больше на вампирку ни капли сил и внимания: прямо перед ним еще был целый и невредимый Славик.

Тот уже опамятовался и бросился вперед, одной рукой пытаясь перехватить оружие Энея, а другой — разорвать ему шею.

— Если будут наступать на меня злодеи… — Эней ушел от захвата и вонзил нож точно в солнечное сплетение вампира, парализуя того болью. — Противники… и враги мои… чтобы пожрать плоть мою… — каждая фраза сопровождалась ударом стилета: в горло, в подмышку, в атакующую руку, — то они сами преткнутся и падут.

Ногти варка рвали плотный кашемир пальто и сквозь свитер с рубашкой полосовали предплечья и плечи, кулаки тоже оставили несколько отметин — но до крупных сосудов и нервных узлов вампир добраться не мог, а бить правильно, чтобы наверняка сломать кость — не умел, и даже гандикап в силе и скорости реакций ему не помогал — потому что за каждую каплю крови и за каждый синяк он получал ответ в серебряном эквиваленте, и очень скоро света не взвидел от боли. Тогда Вячеслав закричал — уже от ужаса — и попытался бежать. Но Эней ухватил его за шиворот и повалил, подмяв под себя.

— Если ополчится против меня полк, — нож вонзился в затылочную впадину и вампир обмяк на снегу. — Не убоится сердце моё; если восстанет на меня война, и тогда… буду… надеяться.

С последними словами Эней перевернул варка и нанес последний удар — в сердце. Потом поднялся и пошел к дёргающейся Анне. Хотя мозг её был тяжело, смертельно для человека повреждён, она жила и выжила бы, оставь ее Эней в этом положении.

— Услышь, Господи, голос мой которым я взываю. Помилуй меня и внемли мне. Сердце моё говорит от Тебя: «ищите лица Моего»; и я буду искать лица Твоего, Господи.

Лицо женщины исказилось, когда он поднял со снега опасную бритву. Видимо, она кое-что ещё понимала.

— Н… н-не…

— Не скрой от меня лица Твоего, не отринь во гневе раба Твоего. Ты был помощником моим, не отвергни меня и не оставь меня, Боже Спаситель мой.

Удар стилетом. В самое сердце. А потом…

— …Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня.

Позвоночник бритва не брала. Из разваленного горла Анны всё ещё вырывалось дыхание — с каждым вздохом тише и тише.

Эней, пошатываясь, поднялся. Половина крови, окрасившей истоптанный снег, была его.

— Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твое: и надейся на Господа… — он пошарил по карманам и достал комм. Включил видеосвязь — чтобы как можно меньше пришлось объяснять словами. Набрал номер.

— Да? — Кен ответил почти мгновенно. Его ведь ждали…

— Кен, я в парке Гагарина. В похабном виде. И тут че-пэ, — Эней повел «глазом» вокруг себя, показывая тела. — Нужны разминочные дрючки: иаи-то и танто. Пусть Цумэ прихватит. И он мне тоже нужен.

— Ёп, — сказал Костя и отключился.

Теперь остался сущий пустяк — дожить до приезда друзей.

Эней сбросил пальто, свитер, дорвал рубашку и туго перетянул рукавами две самые глубокие раны: на левом бедре, где лезвие глубоко вошло в мышцы, и на боку, почти на спине — он даже не мог рассмотреть эту рану, просто наощупь переложил рукавом и затянул рубаху вокруг пояса. В три захода влез в свитер. Ещё два усилия — надето пальто. Эней запахнулся поплотнее, сел у дерева, дыша в воротник. Ребята будут через пять-семь минут.

Соскочив с адреналинового пика, он снова ощутил боль — в разбитой голове, в израненном теле; и тошноту. Потрогал пальцами за левым ухом — там здорово набрякло и запеклась кровь. Эней смял немного снега в комок и приложил его к ушибленному месту. За шиворот потекла талая вода.

Он набрал еще снега и закинул в рот, чтобы справиться с тошнотой — но это не помогло. Едва проглоченная талая вода тут же поперла обратно с такой скоростью, что Эней еле успел склониться набок. После нескольких мучительных спазмов желудок успокоился, но это явно было что-то вроде ирландского мира 98-го года, готовое в любой момент снова взорваться бунтом. Андрей снова закинул в рот горсть снега — просто чтобы выполоскать блевотину — и услышал отдаленный гул двигателя.

Он не подал голоса и не пошевелился, когда фары приближающейся машины остановились — только сжал пальцы на рукояти ножа. И разжал их лишь тогда, когда одна из мелькнувших перед фарами теней сказала голосом Игоря:

— Он вон там, метрах в десяти.

Андрей, опираясь о ствол, поднялся им навстречу. Сейчас Кен увидит тела, скажет: довыёбывался. И будет прав.

Кен увидел тела и ничего не сказал. А Игорь сказал, склонившись к Анне:

— Ты удивительно негалантен с дамами, — и потянул из сумки два пластиковых пакета, предназначенных для хранения пальто от моли в летнее время.

— Нет, — сказал Андрей. — Ты слышишь? Нет. Убери подальше. И давай сюда железо.

— Ага, — Кен моментально въехал в замысел. — А не слишком рискованно?

— Нет. Хуже, если их будут искать. Енот, бинтуй прямо поверх штанов, всё равно сейчас в больницу поедем.

— Ну, и какая мизансцена? — спросил Игорь.

— Я двигался по дороге через парк. Ты — мне навстречу, — в плечо вошла игла. — Спасибо, Енот. Они атаковали сзади, удар по голове. Кстати, так оно и было. Футляр я выронил, а они не подобрали, торопились. Дорожка тут одна, разминуться негде. Ты увидел футляр, борозду, которую я пропахал, когда тащили, услышал возню в кустах, достал танто и иаи-то, кинулся на звук. Я пришел в себя, пока меня тащили, начал отбиваться. Занятые мной, они тебя не заметили. Ты ударил танто женщину в глаз, мужчину — в солнечное сплетение. Потом бросил мне иаи-то и занялся мужчиной, пока я атаковал женщину. Я зарубил ее довольно быстро, и помог тебе с мужчиной.

— Понял, — сказал Игорь. — Енот, иди отсюда.

— Чёрта с два.

— Енот, иди, — жестко сказал Эней. — Постороннюю рвоту еще легендировать…

— Так. Я прибежал от дороги, — ступая по собственным следам, Цумэ ушел к машине за Антоном, а потом примчался, бухая ботинками по незатоптанным местам, оставляя глубокие следы. — Выхватил оружие, отшвырнул футляр… — футляр полетел в сторону. — Прибежал сюда… Где ты был?

— Вон там. Отпечаток моей задницы ещё виден?

— Вполне. Ага, ты держал её ногами, она тебя полосовала, понятно. А почему я ударил её танто, а не мечом?

— Потому что меч у тебя был в левой, и ты его не вытащил из ножен. И вообще ты им владеешь плохо.

— Логично. Значит, я ударил ее танто, — Игорь погрузил клинок в выбитый глаз вампирки, тело дёрнулось. — Она упала и забилась. А тебе я сунул меч вот так, — держа иаи-то за ножны, он протянул его рукоятью вперёд к Энею. — Нет, сначала я навернул этого таварисча. Костя, подними его стоймя.

Кен осторожно, ступая по натоптанному, подошел к лежащему Славику и поднял его. Игорь, посветив себе фонариком, воткнул кончик танто в рану от стилета, один раз мягко провёл туда-сюда, расширяя раневой канал — а потом с хрустом всадил и провернул на 90 градусов, вынимая.

— Так. Я его навернул, отшвырнул назад и протянул тебе меч.

Эней взялся за рукоять, вытащил клинок из ножен, оставив ножны Цумэ.

— Я поднялся и добил её, упавшую. Клинок затуплен. Я рубил не помню сколько раз.

Затупленный клинок превратил шею Анны просто в кашу, прежде чем перерубить. Тела вампиров разлагаются быстро, через несколько часов ни один судмедэксперт не возьмется восстановить точную картину смерти.

Энею снова стало плохо от резких движений. Он остановился и согнулся, опираясь на рукоять.

— Можно и так, — сказал Игорь. — Можно даже сблевать для вящего правдоподобия.

— Нечем, — прохрипел Эней.

— Тогда ладно. В это время я, Большая Нога, тесню этого хрена и сажаю его танто в разные стратегические места. Сначала он пытается контратаковать. Кстати. Почему на мне нет ни одной царапины?

— Потому что на тебе кожаное пальто, а не шерстяное. И на нём царапины есть.

— Ага, — Игорь взял руку мертвеца и с силой провел каждым ногтем несколько раз от локтя к обшлагу пальто. Потом проделал те же манипуляции со второй рукой, чтобы под ногтями остались следы кожи и красителя. А потом уже сам изодрал рукава в свое удовольствие. — Испортил дорогую хорошую вещь, кровосос… — для полноты картины Игорь оторвал обшлаг с мясом, вложил в кулак мертвеца.

— А еще ты его сдерживаешь при помощи ножен.

— Схвачено. Костя, держи его крепче, — Игорь ударил труп несколько раз по плечам и в грудь. Ключица хрустнула. — И тут он возбздел и пытается бежать. Я его догоняю, кидаюсь на спину. Он валится мордой вниз. Я втыкаю танто в затылочную впадину. Потом переворачиваю и для верности сажаю в сердце.

Кен вернул труп в первобытное состояние, Цумэ оседлал его, как недавно Эней, и проделал все описанное.

— И наконец подходишь ты, Маленькая Нога, и даешь меч мне, потому что тебе уже совсем-совсем плохо..

Эней прошатался в ту сторону, кое-где волоча кончик иаи-то по снегу, Игорь взял оружие и разрубил шею вампира.

— Я поднимаюсь, — Цумэ встал. — Для верности откидываю голову подальше, — он пнул голову Славика ногой. — Веду тебя к дереву и усаживаю, и мы чистим оружие о снег, — оба несколько раз вогнали клинки в снег и землю, вытерли об одежду. Все равно экспертиза найдет следы крови, костного мозга и стекловидного тела. — Возвращаю иаи-то в ножны, иду за футляром, — Игорь отправился за футляром неспешными шагами, вернулся. — Мы вкладываем оружие на место. Звоним, ждём, пока приедет Кен. В твоём телефоне и нашем компьютере зарегистрировано время звонка. Тебе плохо, тебя рвёт. Приезжают Кен и Енот. И, оказав тебе первую помощь, мы, законопослушные граждане, звоним господину Шаталову, — Цумэ достал телефон. — Если ты, конечно, имел в виду именно это.

Эней кивнул.

— Только пусть звонит Кен.

— Хорошо, — согласился Игорь. — У нас с тобой шок, в конце концов. Идём к машине греться.

За рулём сидела Оксана. Увидев брата, она без лишних слов достала откуда-то одеяло, и это было очень кстати — Андрея, вымокшего от снега и от крови, изрядно трясло.

Он улыбнулся сестре, вполз на сиденье. Собственная несамодостаточность отчего-то радовала. Они у меня есть, — думал он, глядя на коротко подстриженный затылок сестры, её глаза в зеркале заднего обзора, на профиль Енота, на силуэт Цумэ и огонёк его сигареты за окном — они у меня есть, как хорошо. Его переполняли благодарность и счастье. Частью сознания он понимал, что это неуместно в данной ситуации, что он подвергся огромной опасности, и подверг всех остальных, что, умри он там же от потери крови — расследование вскрыло бы «Луну» как консервную банку, и скорбь друзей была бы наименьшей из неприятностей, и эта эмоция, в конце концов — всего лишь следствие долгого нервного напряжения и неуместной эйфории от потери крови и удара по башке. Но поделать с этим он ничего не мог.

— Если согрелся, то дай, я тебя раздену и перевяжу как следует, — сказала Оксана. Эней не возражал.

— Посмотри, что там у меня на спине, — он поднял руки, вылезая из свитера.

— У тебя там, — хлопнула дверь, пахнуло табаком, в вэн забрался Игорь, — рваная рана, которая сантиметра полтора не дотянула до почек, — Игорь отлепил уже присыхающую кровавую повязку. — И её надо зашивать. Ёлка, перекись и степлер. И пакет заменителя крови.

Вернулся Кен.

— Я там натоптал везде, как умел, — сказал он. — Шаталов будет ждать в участке. Поехали.

— Сейчас, я наложу заплатку, — сказал Цумэ. — Готово! Ёлочка, бинтуй этого сумеречного самурая. Енотище, трогай.

— Вам нагорит за то, что вы оставили дома ребёнка, — непонятно, каким образом это озарение пришло к Энею, но все переглянулись. Цумэ глянул на часы комма.

— Полчаса еще не прошло, так что не нагорит, если мы проедем мимо дома и высадим там Ёлку, — сообщил он. Потом двумя пальцами поднял с пола изодранный и окровавленный свитер Энея. — И заодно прихватим что-нибудь тёплое. В пальто на голое тело у тебя неописуемо романтический вид, но хотелось бы не отягощать дело пневмонией.

Он разжал пальцы и свитер упал на пол.

— Единственное, что меня радует во всей этой истории — гибель твоего свитера. Может быть, именно он и послужил причиной твоих невзгод? Может, вкус высоких господ не вынес испытания оранжевым ужасом в синюю полоску?

— Тогда они должны были очень не любить Мане, — Оксана улыбнулась.

— Жаль, что мы уже не успеем расспросить их об их художественных пристрастиях, — Енот остановил машину возле дома. — Знаешь, шурин, иди-ка ты домой вместе с сестрой. Свидетелем драки ты не был, так что ментам не пригодишься — а тебе учиться завтра.

…Шаталов был зол как чёрт — его, по его же собственным словам, «сняли с бабы». Он уже послал следственную бригаду «на трупы», так что теперь без лишних слов снял свидетельские показания с Горецкого и Дорфмана, забрал их тренировочное оружие и изорванную верхнюю одежду как вещественное доказательство и вызвал медэксперта — освидетельствовать раны Горецкого и провести энцефалограмму — не будет ли сюрпризов от удара по голове. Затем взял с обоих подписку о невыезде, а с Энея — подписку об отказе ложиться в больницу и полном взятии на себя последствий оного. Когда с формальностями было покончено, Шаталов отпустил всех домой.

Дома Энрея раздели, обмыли и перевязали по-настоящему. Эмоции улеглись. Даже смешно теперь казалось так переживать из-за этой стычки. То есть, переживать-то тут было из-за чего: подставился первостатейно, ничего не скажешь. Но в целом — Анна и Славик были не такими уж серьезными противниками, не наверни его эта парочка по башке — он бы сделал их почти без потерь. Просто он привык, что охотиться могут либо на Энея, либо на детектива Новицкого — и совершенно не ожидал нападения на себя как на рядового гражданина Сашу Горецкого, инструктора кэндо. Расслабился, дуралей.

Наутро приехал Шаталов, веселый и злой.

— Ну что, Саша, — сказал он, садясь и принимая от Антона предложенный кофе. — Отмазали тебя вчистую. Тебя, Юра, тоже. Допустимая самооборона, куда ни кинь. Отдел гудит, вы, ребята, превращаетесь понемногу в сказочных персонажей. И в этой связи у меня вопрос к тебе, Саня: окрестную «старшину» дразнить ещё не надоело?

— Надоело, Кирилл, — виновато сказал Александр Горецкий.

— Тогда вот, — Шаталов порылся в нагрудном кармане и протянул Андрею визитку — на кремовой, фактурной и очень дорогой бумаге; надписанную от руки.

«Эмма Карловна Тон».

И номер комма.

— Она хочет встретиться с тобой, — избегая глаз Энея, сказал Шаталов. — Очень хочет.

— Вы что-то почувствовали и послали домой сообщение, чтобы вас вышли встречать?

— Сам себе удивляюсь. Обычно мне такое в голову не приходит. Видимо, был какой-то сигнал тревоги — сознание не засекло, а уровнем ниже отпечаталось.

— Впредь необходимости не возникнет, — Эмма Карловна выдвинула ящик стола, достала оттуда плоскую коробку — скорее даже футляр — ввела шифр, и, пододвинув к Энею, раскрыла.

На пористой поверхности в специальных гнездышках лежали одинаковые ромбики из полированной карельской березы. Это была лишь внешняя отделка — Эней знал, что внутри сплав, который очень сложно разрушить.

— Вы можете взять три, — сказала госпожа Тон.

— Почему три, Эмма Карловна?

— Потому что я не исключаю появления в окрестностях еще одного-двух несдержанных господ уже не из моего хозяйства. Если нельзя будет напасть на вас, попробуют ваших родственников. Вы, конечно же, вступитесь. Если не успеете или не сможете, вероятно, захотите отомстить. Зачем мне эта морока? У ваших ко-супругов родительский иммунитет, две пайцзы как раз покрывают всю остальную семью.

Кроме того, вы делаете полезное дело. И… вы подходите мне. Стабилизируете обстановку в округе. За два месяца вашего присутствия отвратительный кабак превратился в нечто более чем терпимое. Распалась созревающая молодежная банда. Рождественский вертеп… мне нужно, чтобы в моем округе жили такие семьи, и чтобы они чувствовали себя спокойно. Ну а те горячие головы, которые захотят увидеть в вас угрозу правопорядку, немного остынут, узнав, что вы приняли пайцзу.

Эней кивнул.

— Вы возьмете, — констатировала Эмма Карловна. — Вы об этом думали и вы возьмете, в том числе и по последней причине. Вы воспитатель, а не крысолов.

Эней протянул руку. Три квадратика перебрались в его нагрудный карман.

Конечно, это было еще не всё. Распрощавшись, он в сопровождении чиновника Управления спустился на два этажа и зарегистрировал все три «погремушки». Когда он вышел через КПП, уже смеркалось.

Он прошел квартал и сверну, за угол, услышал оклик:

— Саша!

На другой стороне переулка стояла Ника — в полушубке из искусственного меха, в вязаной шапочке, из-под которой торчали замерзшие до синевы ушки.

— Тебя отпустили!

Эней ничего еще не успел сообразить, как она кинулась ему на шею.

С Эммой Карловной, подумал Эней, было много проще.

Он машинально потянул с себя шарф, намотал на несостоявшуюся снегурочку в два оборота, закрывая подбородок и уши.

— Пойдем.

— Чего эта сука от тебя хотела?

Еще квартал, вспомнил Эней — и будет приятная кондитерская. Занять ей рот сладостями, чтобы поменьше чепухи болтала.

— Съесть меня, чего же ещё… Ника, ну что ты как маленькая. Мёрзла тут, ждала меня — а если завтра заболеешь, Пушкин тренироваться будет?

— Да что там тренироваться, когда…

— Да что когда? Извиняться она меня вызывала.

— Извиняться? За что?

— За то, что подчиненные из-под контроля вышли. Ну что ты глазами хлопаешь? Не по чину это госпоже смотрящей — ездить к пострадавшим извиняться. Она их к себе вызывает.

Эней толкнул дверь кондитерской. В средней полосе России и северней самораздвижные двери так и не вошли в моду — слишком много напускали холода. Их могли себе позволить только большие здания, где хватало места на тамбур.

— Как же так…

— Слушай, ты смотришь вообще, где живешь, — раздраженно сказал Эней. — Или только приятелей слушаешь? Шаталов этот ваш, конечно, тоже фрукт хороший, и коллеги его… сделали из категории пугало — «учись хорошо, ешь салатик, а не то восемнадцатый день рождения станет у тебя последним». Поубивал бы дураков.

— А что, не так? — мгновенно наершилась Ника.

— Нет, — Эней легонько подтолкнул её к стойке с пирожными. — Выбирай.

Раз — картошка, два — трубочка, три — ломтик штруделя, четыре — еще один, уже с яблоками. Девочка внутри больше чем снаружи, потому что она это съест — и ничего ей не будет.

— Не так?

— Всё гораздо хуже, — кивнул Эней. — Те из «сычей» и прочих, у кого уж совсем уголовщина, эти рискуют и сильно. Чем хуже дело, тем больше рискуют. А ваша шпана не идёт даже на мясо.

Снова захлопала глазами. Чему их только учат в этих школах? Вот сказал бы мне кто, что я когда-нибудь Кобыла добрым словом вспоминать буду, смеялся бы не меньше часа. И ведь муть была страшная эти уроки этики, но мы готовились, рефераты писали, обсуждали законы и бытовые проблемы — и как-то само собой получалось, что годам к тринадцати мы точно знали, что с нами может случиться, а чего не может быть никогда. Думать головой мы не хотели, как и эти, нынешние, отцу меня в каждую связку приходилось тыкать, но факты почти у всех в голове держались.

— Вот если бы от вашей «зиги» кто-то серьезно пострадал, да таких случаев было несколько, да спецучилище не помогло, да психологи сказали, что швах — вот тогда у вас был бы шанс. И не к 18, а года через три-четыре. А что касается Шаталова — то он мужик отчаявшийся и поэтому злой. Он ещё не понял, что через какое-то время станет лучше. Обрати на это внимание: от того, что одного высокого господина заменили на другого, он ничего хорошего не ждал.

Автомат вычихнул в стаканчик порцию сахара, сказал «Спасибо». Энея слегка злили эти модные говорилки. Машина должна вести себя как машина.

— А станет? От того, что одного заменили на другого?

— Станет, — ответил Эней, усаживаясь на диванчик и расставляя на столике «трофеи». — Волков знал, кого сюда прислать. Она очень умная тетка. Смотри, — он полез в карман и показал ей на ладони три пайцзы. — Понимаешь?

— Понимаю, — скривилась Ника. — Она тебя купила.

Эней вздохнул.

— Ника, как ты думаешь, мог я раньше заработать такую штуку? А Ёлка? А ребята?

— Не знаю.

— Я не спрашивал, что ты знаешь. Я спрашивал, что ты думаешь. Ника, вы не умеете думать. Патологически. При том, что у вас по большей части светлые головы. Но когда успела развиться такая мыслительная лень — я просто диву даюсь!

— Да, я дура! — Эней благоразумно сел с краю и блокировал Нике выход — а то бы она вырвалась и убежала, а ему хотелось довести разговор до конца. — Может, вы и могли, да вам не хотелось! А может, и хотелось — но вы не могли, и только вид делали!

— Ты не кричи. Крик не подействует. А думать тебе придется — не научишься думать, правильно драться тоже никогда не научишься. Что нужно по закону, чтобы получить деревянную пайцзу?

— Приносить этому сраному обществу сраную пользу.

— А кто у нас «это сраное общество»?

— Не знаю, — Ника решила выместить агрессию на штруделе и в два приема заглотила весь. — Не вижу я этого вашего общества. Вокруг только люди. Одни похуже, другие получше. Ну и варки еще.

— А теперь возьми эти два своих определения и сложи, — скверно чувствовать себя Кобылом… и сочувствовать ему.

— Короче, пайцзу дают тем, кто приносит пользу варкам. И получается, Саня, что ты принес им пользу.

— Получается еще кое-что, Ника. Например, получается, что ты думаешь, что я принес им пользу. И еще много людей будет так думать.

— Тогда зачем ты взял?

— А теперь подумай, что было бы, если бы я отказался.

— Они бы…

— Они бы ничего не сделали. Мне. И моим.

— А кому? — не поняла Ника.

— И никому. Первыми — никому. А вот тем ребятишкам, которые, не зная броду, сунулись бы подражать мне — допустим, госпожа Тон чрезвычайных происшествий не любит, но если произойдет какая-то глупость вроде вашей зиги, только хуже, горевать все будут уже потом. Кстати, о зиге. Я не шутил тогда, она и в самом деле нам пригодится — весной, когда я буду тренировать против Волны. Ты же знаешь, что такое Волна?

— Знаю, — буркнула Ника. — Только не рассказывай, что ты не в курсе, как их делать.

— Совершенно не в курсе, — пожал плечами Андрей. — Меня тренировали на лицензионных, армейских или полицейских.

— А в школе?

— А в школе я в футбол играл.

Ника резко выдохнула, потом прижалась лицом к его плечу.

— Саша, скажи… я тебе нравлюсь?

Ну вот, приехали. А он-то, серый, рассчитывал, что Ника отвлечется социальными вопросами. Тренировать, ставить, объяснять их Каспер учил. А бороться с подростковыми влюбленностями не учил — хотя, сам наверняка сталкивался.

Оттягивая решительный момент, Эней поковырял ложкой в своем медовике.

— Чего это ты улыбаешься? — спросила Ника.

— Думаю, насколько всё-таки девчонки смелей парней. Я примерно в твоем возрасте был влюблен в девушку… примерно моего возраста. Так я бы, наверное, в обморок упал, прежде чем признался.

— А ты ей нравился?

— Нет.

— Ну а я тебе?

Эней взвешивал слова и выкладывал по одному, по мере взвешивания:

— Ты… очень красивая девочка… и даже «моего типа». Если бы ты была одних лет со мной… или старше…

— Да какая разница, сколько мне лет! — насупилась Ника. — Ты меня ребеночком считаешь, а у меня, между прочим, уже всё было!

— Ты хотела сказать — у тебя был секс? Допустим, но это не тянет на «всё». Не в этом дело. Просто ничего не получится.

— Это потому что..? Нет, ты же сказал, что влюблялся в девушку…

Она не докончила реплику, так и осталась с приоткрытым ртом. Вот ляпнуть бы сейчас что-то вроде «Миямото Мусаси, как известно, тоже сражался двумя мечами…» — и, может быть, удастся уладить всё легко и просто.

Нет. Она имеет право на правду. Не на всю, конечно — но сейчас нельзя лгать даже «ради большего блага»…

— Во-первых, я в тебя не влюблен. Во-вторых, и ты в меня не влюблена. Подожди, — он поднял руки ладонями к ней, — я верю, что я тебе нравлюсь. Я тебе нравлюсь и дом тебе нравится, вокруг стало тепло. И конечно это любовь, что ж это еще может быть, правильно?

В общем, это любовь, да… Но не та. Не всегда это похоже на «электрический удар, и по венам — ток…» — процитировал он популярную песню последнего месяца. — Это более сложная штука. Тут нельзя торопиться.

— Cкажи прямо, что не хочешь…

— Одна из вещей, которым нужно учиться — это различать, чего тебе хочется и чего ты хочешь. Поначалу это сложно, я знаю. Тем более, специально этому не учат.

— В смысле?

— В смысле, если бы мы с тобой оказались в одной кровати, в более облегченной форме — мне бы, конечно же, захотелось тебя. Но есть еще такая штука, как принципы. Понимаешь… я не мог выбирать свой пол и, наверное, не мог выбирать, какой тип женщин нравится мне больше всего — а это твой тип…

— Д2С, — девчонка снова наставила иглы. — Рассказывай. Как будто я Ёлку не видела.

— Ёлку я тоже не выбирал, — Эней не смог удержаться от улыбки. — Отчасти. То, что я выбрал — это принципы. Один из них — не спать с женщинами, на которых я не женат.

«Фарисейская морда», — немедленно сказал внутри голос совести.

— А смысл?

— Смысл в том, чтобы оставаться верным себе. Мне случалось этот принцип нарушать, — он заставил себя посмотреть Нике в глаза. — Ощущение потом было гадостным. Как от магазинной кражи — взял и не заплатил. Воспользовался привилегией и удрал от обязательств.

— А чего не женился?

— Она решила, что я недостаточно хорош для брака. — «А ты ее к этому решению подтолкнул. Герой хренов».

— Так ты боишься, что тебя второй раз так же прокатят?

— На самом деле, это не так важно. Правильная стойка, для тебя правильная, а не вообще — может поначалу казаться неудобной, но совершать некоторые движения быстро и точно можно только из нее. И наконец, — Эней решился и взял ее за руку. — То тепло… Понимаешь, когда-то мы, наша семья, совсем не знали друг друга. Больше того — мы когда с Юркой впервые встретились, у нас были все причины друг друга ненавидеть. То, что получилось теперь — это благодаря усилиям. Тебе хочется попасть в круг, где тепло… Мне-то, в общем, нетрудно принять тебя, но гораздо лучше будет, если ты тоже научишься это тепло создавать. И тогда ты не будешь путать. И у тебя будет свой круг…

— А ты будешь учить, да? — Ника опустила голову. — Ну ладно… Пойдем, что ли?

— Ты согрелась?

Она шмыгнула носом, провела рукавом по глазам. Не только согрелась, но и размякла.

— Пошли! — она встала рывком, чуть не смела на пол тарелочки из-под пирожных.

Посмотрела на стол, вытащила из сумки шарф.

— Врёшь ты все про позицию. Сам не умеешь.

Эней ничего не ответил — запахнулся собственным шарфом и поднес карточку к считывателю.

На улице он, преодолев легкое сопротивление, взял Нику под руку.

— Ты что делаешь?

— Тебя провожаю.

— Не надо меня провожать!

— А меня не надо было встречать. Но ты же встретила.

…Они шагали заснеженными улицами, ни говоря больше ни слова; дыхание оседало на ворсинках шарфов белым налетом, и Энею почему-то было весело.

 

Глава 9. Линия и цвет

— Вот пусть кто-нибудь мне объяснит. Вот пусть кто-нибудь встанет, сядет и мне объяснит, да? Люди… ну не люди это, конечно, а я не знаю кто, чтоб им было так же хорошо, как мне сейчас, только гораздо хуже, люди пытаются уйти из-под радара, садятся в карантин, женятся… почему, стоит мне отвернуться, там уже опять гора трупов — и перспектива на еще? Вот они что, позавтракать не садятся, пока кого-нибудь не зарежут? Привычка у них такая?

— Ну, один труп — это все-таки не гора. Зачем так эпически преувеличивать.

— Так будет гора. Вот чуть-чуть во вкус войдут и будет. Вы мне не верите?

— Нет, — грустно сказал Кессель. — Мы тебе верим.

— Я не врезался, он что, должен был дать себя заесть ради конспирации, что ли? — Олег закончил делать трехслойный сэндвич со всеми мясными начинками и сырами, какие нашлись в доме, и откусил с краю.

— Молодой здоровый аппетит, — вздохнул Король. — Бегемот, может, порезать?

— Ага, вот тут и вот тут, — Олег показал на углы губ.

— Тогда тебе и зубы нужно частично выбить, чтобы был совсем бегемот.

— Нет уж… в первоисточнике сказано, что круг зубов моих — ужас.

— Вот и будет ужас.

Сэндвич типа «шире хари» быстро убывал. Бегемот вернул разговор к прежней теме:

— Они ж там додзё открыли, им по правилам положено такое уметь.

— Им по правилам положено. А Эмме Карловне положено быть слепой как совесть Джона Сильвера и глухой как она же? Как вы думаете, сколько запросов ушло на этого швицера? И по данным чипа, и по биометрии, и вообще по всему?

— На это они заложились, будь спок, сказал Олег. — В ЦСУ ничто не пискнуло. Если бы я его сам в лицо не знал, то нигде бы не пискнуло.

— Олег, — вмешался Кессель, — скажи мне, ты единственный в управлении человек с хорошей памятью?

— Это у шефа — кстати, где он? — хорошая память (бутерброд скончался). А у меня нормальная. Но вы меня специально дрючили на этих четверых. А Управление сейчас Энеем вообще не интересуется. Он только один раз на территории Федерации отметился — когда Газду убили. А до и после он был головной болью западноевропейских секций.

— Убили… ты, горе почтенных родителей, посмотри, где его убили. И где потом искали. И откуда родом Горецкий, тоже посмотри.

— Горецкий из Ивано-Франковска, но это же липа. Где Запад Украины, где Восток… Слав они вообще выбрали потому, что там намечалась ближайшая инициация. Могли Минск, если бы там проходило раньше. Дело случая. Разве нет?

— Это не липа. Это реальный человек. Был, как я понимаю. И его биометрия очень неплохо накладывалась на данные нашего друга. Но не совсем.

— На четверых мы тебя натаскали, — Кессель тоже сообразил бутерброд — несколько более скромный, но тоже весьма содержательный. И уж, конечно, не стал класть туда вместе острый сыр и моццареллу, — А о пятой ты забыл.

— А разве она не… для конспирации?

— Она от. Конспирации. Вот возьми и проверь генкарту и биометрию. Ее и ее сына.

Олег послушно сел за кухонный терминал и забарабанил пальцами по панели.

— Ну, допустим, — сказал он через десять минут. — Оксана Витер, Екатеринослав. Ву-ху-ху, какая некрасивая ситуёвина с родительским иммунитетом. Ну что — пошла с сыном по «железой дороге», сделали ей предложение руки и серд… стоооп!

Олег вывел на экран биометрию Горецкого. Биометрию мадам Дорфман-Витер. Биометрию мальчика Саши. Для верности запустил еще и программу сличения внешности: актуальные снимки Энея, сделанные в Питере, снимки его теперешней со-жены на документы, снимки ребенка…

— Так… Ну, само по себе это ничего не доказывает. После Полуночи такая каша была — семьи раскидывало по всему свету. Я вот ходил на сервер «Родня» — там люди находятся шесть поколений спустя… Одна ветка семьи в Канаде, другая в Кировограде… Но мы в совпадения официально не верим, и выходит у нас, что миссис Стэплтон мистеру Стэплтону не сестра, а жена… То есть, наоборот — не жена, а сестра? Как минимум, двоюродная?

Кессель не стал подсказывать ему ковырнуть историю семьи Витер. Любопытный тушканчик сейчас сам все сделает.

— Та-ак… прозвучало через сорок шесть секунд. — Максим и Ирина Витер, жертвы легального потребления. Андрей Витер, 13 лет — побег из дома 14 сентября… года. Пропал без вести. Снимок пропавшего подростка дает нам 86 % сходства со снимком Горецкого. Всё. Совпадений таких не бывает.

— Совпадения бывают еще и не такие, — наставительно сказал Кессель. — А Эней перенес как минимум одну очень серьезную пластическую операцию, так что на данные «лицемера» полагаться нельзя.

— А биометрия?

— А что биометрия? Если Ростбиф подобрал ребенка по горячим следам, биометрия Андрея Витра уже отрихтована до неузнаваемости — в допустимых пределах, конечно. Но в этих пределах, задав поиск, ты получишь сотни полторы человек — это как минимум. По твоему же остроумному замечанию — у Энея множество родственников, о которых он не знает. Да и у любого из нас. К твоему сведению, в одной только Москве живут два моих семиюродных брата. А оренбургский мой дальний родич даже фамилию родовую сохранил.

— Ребята, вы сюда посмотрите. У этого Витра в личном деле вот такая запись появилась в тот самый день. Тест на виктимность, «пистолет».

Кессель встал, заглянул через плечо Олега, пожал плечами.

— А вот это уже точно совпадение. Так быстро система не реагирует. И таким образом она вообще никогда не реагировала, даже при Рождественском.

— Интересно, почему они школьный файл не отрихтовали…

— А зачем? Вот это уж точно внимание привлекать.

— Ну они дали джазу, — покачал головой Олег. — Хотя…

Он попробовал представить себе этого мальчика. Войти в его шкуру. Глядя на портрет, полученный из поискового бюро, это было совсем несложно. Мальчик был на три года младше Олега, а как оно бывает, когда от чувства своего бессилия буквально сатанеешь — Олег знал хорошо. «Пистолет»… В саратовской школе играли в другую модификацию этой игры, но суть осталась прежней. Интересно, что написали в его собственном личном деле? Взломать бы да глянуть — так, любопытства ради.

— Может, он просто… из тех, кто притягивает неприятности?

— Если бы он их притягивал, он бы… уже давно не был нашей неприятностью.

— Но из всех жителей Зеленограда этот… как его… Таранов — выбрал почему-то Энея.

— Потому что Эней расхаживал во втором часу ночи по парку в полнолуние! — фыркнул Король. — А как же — у него ж додзё! Ему же положено! Он храбрец-удалец, он без няни гуляет по улицам! Какого, я вас спрашиваю, пса этот гицель, чтоб он куш а бэрн унтэрн фартэх, не открыл парикмахерскую вместо треклятого додзё?

— Тогда бы убийство случилось раньше.

— Не понял? — Олег переводил глаза с Короля на Кесселя.

— Профессиональная привычка подвела бы.

— Ну тогда пекарню, — опять расфыркался Король.

Потом поднялся, достал с полки пачку матэ, калабас и бомбиллу.

— На самом деле, это все не смешно. Они так сгорят как субботняя свечка — и что делать нам?

— Ну, как-то же мы без них обходились раньше, — робко ввернул Олег.

— Мы обходились! — Король фыркнул в молоко. — Мы пахали!

А ведь и в самом деле, — Олег ощутил на скулах тепло, чертов этот детский румянец, когда же он денется куда-нибудь? — а ведь и в самом деле, Эней и компания появились в жизни «неприкасаемых» раньше, чем «мы». Не намного раньше, — Олег понял это по объему информации, которую троица успела скопить о «Тэнчу». За полгода присутствия Олега в группе этой информации стало на порядок больше — значит, когда случилась катавасия с Лотереей, отношения с «Луной» только начались. Но даже тогда они были достаточно прочными, чтобы, услышав об Олеге, Габриэлян первым делом подумал о «Луне». А приняв Олега в группу, первым делом познакомил его с «Луной» — заочно — и посадил контролировать ручеек сведений о жизни подполья, поступающий не в Управление, а к Габриэляну непосредственно. И вообще вся техническая поддержка контактов с «Луной» обрушилась на Бегемота — у старших были более важные задачи. То есть, отношения с подпольем были не в первой пятерке дел — но в список приоритетов они входили. И если бы «неприкасаемые» легко могли обойтись без «Луны» — Король бы так не нервничал…

— Думаю, они не меньше нашего озабочены этим вопросом, Миша, — Кессель теперь осторожно обминал сигарету. — И думаю, они в обозримое время разъедутся. Конечно, не сразу, чтобы не вызывать лишних вопросов. И может быть даже по разным странам.

Олег посмотрел на экран, и вдруг подумал, что ему будет жаль. Эти четверо были как-то симметричны им четверым. Словно в ДнД — команда chaotic good против команды lawful evil. И количество правильное: пятеро партийцев — уже толпа…

— Вот приедет барин… — пробормотал он.

— Уже едет, — доложил Кессель, — глядя на комм.

* * *

- Тебя будут расспрашивать, — сказала она. — К тебе будут приставать и доставать. Если ты будешь рассказывать и объяснять слишком много — ты можешь наговорить лишнего. Понимаешь?

— Угу, — кивнул Санька.

— С дядей Юрой и дядей Сашей все в порядке. Тому, что они умеют, дядя Юра научился в армии, дядя Саша — в школе фехтования. По закону они имеют право защищать себя… А вообще, если не знаешь, что сказать — лучше приходи ко мне.

— Угу, — кивнул Санька.

В кои-то веки она была рада, что сын — скорее флегматик.

— А тебя тоже будут расспрашивать?

— Еще как, — вздохнула она. Сначала учительская, потом — два класса, пятый и девятый. — Уже предвкушаю.

— Чего-чего?

— Это значит, м-м-м… заранее представляю себе, как вкусно это будет.

— По-моему, это будет совсем невкусно, — Санька сморщил нос.

— И я так думаю, — ухмыльнулась она.

— А почему же представляешь?

— Шучу. Понимаешь, Саня, есть такой способ выражать свои мысли, называется он «ирония». Это когда ты говоришь совсем не то, что думаешь, а даже наоборот — но при этом все знают, что ты хотел на самом деле сказать.

— А если не знают?

— Тогда может получиться не ирония, а просто враньё. Ну, например, я говорю: «Какой прекрасный солнечный день!» — это ирония.

— Как я люблю рано просыпаться и ходить в школу! — улыбнулся Санька.

— Молодец. Это не ирония, это я по правде.

— Если бы я любил, — грустно сказал Санька, — было лучше.

— Практика показывает, — они уже входили во двор, и приходилось улыбаться и кивать знакомым, — что даже самая лучшая школа имеет свои неприятные стороны. В частности, дисциплину и необходимость общаться с теми, с кем ты общаться не хочешь. Я тебе могу обещать одно: во взрослой жизни всего этого будет еще больше…

— Спасибо, — кивнул Санька. — Ты меня очень обрадовала.

Иронию он усвоил быстро, улыбнулась Оксана. Впрочем, для его отца ирония — нормальный способ выражать свои мысли.

Тут Санька увидел своего приятеля Ивана и начал махать ему варежкой. Когда Иван помахал в ответ, Санька рванул к нему, на ходу бросив через плечо:

— Всё! Я побежал!

Оксана махнула вслед — он уже не видел.

— При-иве-ет, Ёлочка! — догнала её Надя Васильева, преподавательница английского в младших классах. — Я умираю от любопытства. Что твои мужья позавчера убили высокого господина — правда?

— Да, — вздохнула Оксана.

И это только начало…

— И что вы теперь будете делать?

Беспокоится. И правда беспокоится. Но еще и любопытствует. Интересно же. Не каждый день случается. Куда деваться — она сама бы спрашивала и в глаза заглядывала, если бы у них по соседству такое приключилось.

— Санчо — большого Саню — вчера вызывали в цитадель. Дали иммунитет на всех, у кого еще не было.

— О-о… — круглый рот цвета розового вина. Круглые глаза цвета старого серебра.

Краситься с утра — дурной тон, но чуть припудрить кожу, чтоб не блестела — святое дело. — Если он вчера сам пошел в Цитадель — значит, он не так уж сильно пострадал, как говорили?

— А как говорили?

— Ужас. В парке уже сняли полицейское ограждение и все засыпали снегом — но кто успел посмотреть, говорили, что там все в крови.

— Извини, мне не очень хочется об этом говорить, — одна раздвижная дверь, другая… «Пожалуйста, вытирайте ноги… Большое спасибо».

— Я понимаю, понимаю…

Что ты там понимаешь?

…Ножницы скрипят, изодранные брюки падают на пол, на разноцветную мозаику кухни. В участке врач наложил швы и повязки на самые опасные раны — остальное сами. Перекись водорода, влажные салфетки… Ее поразило даже не то, сколько на Андрейке шрамов — а атмосфера обыденности, рутины. Опасный поворот, проскочили — прекрасно. Остальное — допустимые издержки. Ссадины на лбу, на локтях, длинные рубцы — следы когтей, короткие аккуратные порезы — бритва… Синяки расцвели на следующий день. «Морской зверь спрут, а не отец Кабани…» — так всегда отец говорил, когда Андрейка возвращался со своего футбола с побитыми ногами.

Нет, она и раньше все видела, слышала, понимала, но понимала головой — а тут оно вошло в кровь, в кости, в костный мозг и расположилось там по-хозяйски. Терем-теремок, кто в тереме живет? Мы там живем. Большой такой семьей. И порядки у нас семейные, простые. Живы — и хорошо. Потому что бывает наоборот.

Учительская, шкафчик, вешалка, зеркало… Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте…

— Лена! Мы все слышали…! Что случилось?

— Э-э-э… — улыбка, — простите… я еще не совсем… пришла в себя. Так что если бы вы были так любезны… Как-нибудь потом.

— Отстаньте от человека, — взмахом руки заведующий учебной частью Павел Капитонович, географ, прервал треп. — Обошлось, и ладно. По коням, коллеги. То есть, по кабинетам. Сплетничать будем в свободное от работы время.

И подмигнул Ёлке.

Спасибо, Павел Капитонович, большое вам человеческое спасибо. Правда, от необходимости как-то выкручиваться перед классом вы меня не избавите.

Зеркало. Волосы под шапкой чуть сбились, вот трам-тарарам… Оказалось, короткие волосы сбиваются легче — им не мешает это делать собственный вес. Немножко геля. Прекрасно. Очки — изящная оправа, фасон «крыло бабочки», легкая перламутровая отделка по верхним дужкам. Больше украшение, нежели необходимость. Одно стекло с диоптриями, одно без — легкий астигматизм; запустила, потому что на себя было наплевать, а сейчас не хочется на неделю выпадать из жизни и ходить одноглазым пиратом. Тем более, что очки работают еще и на образ. Тетя — учительница. У тети диплом есть. Не пустили бы тетю в школу без диплома даже на общественных началах. А еще у тети другой диплом есть. Тоже липовый…

— Лена, вы не могли бы подойти в мой кабинет после урока? — в учительскую заглянула директор школы.

— Да, конечно, — Оксана удивилась немного. В ком-в ком, а в Евдокии Марковне никак нельзя было подозревать жадного интереса к кровавому приключению Энея в парке. Или она не за этим? Что-нибудь случилось?

Вообще говоря, наверное, случилось. Оксану с самого начала работы в школе не оставляло ощущение, что она делает что-то не так. Смягчающие обстоятельства есть, да ссылаться на них уж очень не хочется.

После урока у пятиклассников у нее было «окно» на 110 минут, которое она планировала посвятить изучению методики (распределение тем и заданий по урокам было еще не готово — стыд и позор), потом — урок в девятом, потом — небольшой перерыв и занятие в кукольном театре.

Пятиклашки явно были в курсе — шептались, пока она настраивала проектор. Но расспрашивать ни о чем не стали, и в целом урок прошел, как обычно — гладко и весело. Закрепляли пройденный материал по цветовой символике, после чего каждый рисовал при помощи набора готовых шаблонов свой личный флаг и герб, стараясь цветом выразить о себе самое главное. Затем Оксана распечатала эту пестрядь, ее аккуратно вырезали, наклеили на загодя припасенные палочки — и после звонка из класса выбежала целая стайка титулованных особ с гербами и флагами.

Оксана проследила, чтобы дежурные подобрали все обрезки и сдали ножницы — после чего закрыла кабинет и пошла к директору.

Евдокия Марковна и не подумала спрашивать о программе. О Саше тоже не стала. Налила чаю в огромную чашку, как сама любила — черного и очень крепкого. Выставила на деревянную выдвижную доску вазочки с конфетами и печеньем. Села и сказала:

— Лена, милая, вы заметили, что на вас здесь немного косо смотрят?

— Это трудно не заметить, — Оксана пожала плечами. Чаю не хотелось, но предложили — не отказываться же…

— Вы задумывались о причинах этого?

— Да. Но ничего пока не надумала.

Именно Евдокия Марковна после рождественского представления задержала Оксану для разговора и по итогам этого разговора, выяснив, что у Елены Дорфман диплом культуролога, предложила ей место в школе на полставки. Так что подводить эту добрую женщину категорически не хотелось — и она была даже рада тому, что директор сделала первый шаг.

Директор… Оксана вспомнила свою школу, директора Анну Геннадьевну, которая терпеть не могла слово «директриса», будучи математиком. «Директриса — это прямая, лежащая в плоскости конического сечения и обладающая тем свойством, что отношение расстояний от любой точки кривой до фокуса и до этой прямой есть величина постоянная, равная эксцентриситету соответствующей кривой» — она выпаливала это определение каждый раз, когда слышала, как кто-то называл ее директрисой. К концу школы даже полные математические бездари знали его наизусть.

Поэтому для Оксаны слово «директор» навсегда осталось в мужском роде.

— Как вы думаете, почему я предложила вам эту работу? Только потому что мне понравился спектакль и у вас был подходящий диплом?

— Наверное нет…

— У соседей очень неплохой колледж со специализацией по прикладному искусству. Я хотела кого-то помоложе, приглядела нескольких кандидатов среди выпускников, хотела взять на практику и посмотреть, попробовать. А взяла вас.

Оксана почувствовала раздражение. Вот так же и горячо любимая свекрушка обожала намекнуть, что вокруг Витеньки крутились та-акие девушки — а он выбрал ее, и это ее, видимо, к чему-то должно обязывать…

— Евдокия Марковна, простите, я не до конца понимаю…

— Совсем не понимаете. Вот поэтому я и хочу объяснить. Мне понравился спектакль и у вас есть соответствующее образование. Но нет опыта преподавания и нет опыта работы в школьном коллективе. Последнее важно — на притирку уходит много сил и времени. Но зато у вас есть опыт, которого нет ни у кого здесь, кроме меня и еще двух «старичков». Вы знаете, как выглядит мир за пределами благополучной зоны.

— Меня, — сказала Оксана как можно более прочувствованно, — в армии разбаловали. Приучили, что задачи формулируются просто и ставятся конкретно. Что я должна делать? Или чего не должна?

— Вы уже делаете. Но с моей стороны было бы нехорошо не объяснить вам, с какой проблемой вы столкнулись. Понимаете, Лена, если вас выселить из тихого теплого места, вы не просто выживете, вы при этом еще и не одичаете.

Оксана попыталась, отгородившись, чашкой скрыть смущение от сильного и незаслуженного комплимента. Выживу я, как же. А с другой стороны — раз такие комплименты мне делают, значит, роль прочувствована хорошо…

— Все, что вы знаете о той же эстетике — интернализовано, оно часть вас, — продолжала Евдокия Марковна. — И предназначено для использования в любых условиях. Как, собственно, и нужно. А наш преподавательский коллектив вырос в отвоеванной, цивилизованной зоне. И не очень хочет знать, за счет чего и почему она остается цивилизованной. А вы — тем, что и как вы говорите, тем, как вы себя ведете, тем, как вы живете — им об этой реальности напоминаете.

Оксана поставила чашку на блюдце. Славная какая Евдокия Марковна. Уже семьдесят два — из них сорок девять лет отдано школе. Мне бы так. Но мне точно не судьба…

— Так что… не напоминать?

— Наоборот, — славная Евдокия Марковна улыбнулась как рыба-акула, только вверх брюхом переворачиваться не стала. — Напоминайте. У меня не получается. Я для них реликт, ископаемое. Вредное.

Оксана все еще не понимала.

— Так ведь… косо смотрят, вы сами сказали.

— Понимаете, они в этом видят некоторый комплекс превосходства. Но мне можно. И даже положено — по штату. Я начальник.

— Так мне… меньше высовываться?

— Можно и больше. Но по делу. — Крупная седая женщина, похожая на оперную диву Мэг Идлтон, только белая, положила руки перед собой на крышку стола.

— У вас в девятом классе есть мальчик Рабаданов Тимур. Злостный прогульщик. Из иммигрантской семьи. Третий сын.

— Я что-то не помню, чтобы он прогуливал, — удивилась Оксана.

— Вы — да. А вот Надя, ваша предшественница, может кое-что порассказать.

Надя преподавала английский и совмещала с эстетикой. Теперь Оксана поняла, почему Надя вообще получила эти часы — до начала педагогической практики в колледжах оставалось не так уж много… Если бы Оксана училась у нее, она бы тоже прогуливала.

Кое-какие плоды Надиного просвещения она уже собрала. Ее уже переспросили робко — а Шумер и Египет разве не одно и то же? И почему готические собьоры строили в Средние Века, а готический франк — направление музыки сегодня?

Но это так, к слову. Она вспомнила Тимура Рабаданова, тихого задумчивого — чтобы не сказать замкнутого — мальчика, примечательного в основном тем, что на уроках он не задавал вопросов.

Третий сын. Она прекрасно знала, что это означает — третий сын…

В иммигрантских семьях. Не во всех, конечно, никак не во всех.

В больших городах на Лотерею смотрели, скорее, как на общественно полезную разновидность самоубийства. Человек, которому надоело, неудобно, неприятно жить дальше подписывает соглашение — и его личный риск увеличивается многократно. А взамен он получает иммунитет для членов семьи — или для кого-то еще, по выбору. Очень часто так поступали пожилые люди. Соглашение могло быть постоянным — или заключаться на срок. Из него можно было выйти практически в любой момент, пока не выпал номер.

Но в иммигрантских семьях…

Самое подлое во всем этом было — что сделать нельзя ничего. Если ребенок хотел, если в нем прорезалась воля к жизни, он, достигнув совершеннолетия, просто уходил. Уезжал.

Но редко бывало, чтобы ребенок хотел. Иммигранты жили кланами. Пока их было относительно мало, эти кланы размывались до привычных нуклеарных семей уже во втором поколении. Но после «нулевого года», когда в зону рецивилизации вошло все, что севернее Турции, поток резко усилился, перебирались не просто семьями — целыми деревнями. Ребенок рос уже в совсем иной среде. И пойти против этой среды часто не находил внутренних сил. А поддержки извне получал все меньше. Люди привыкли к Лотерее, все знали, что записаться можно только добровольно, и выписаться — когда захочешь… и что у соседей благополучие клана ценят выше отдельной жизни тоже знали. Не одобряли меру и степень, очень не одобряли — но сам принцип «целое важнее части» разделяли вполне. Разве не по нему жил Союз со времен Поворота — и разве не оправдал этот принцип себя многократно?

А еще засада была в том, что почти никогда и почти ничего не проговаривалось вслух. Согласитесь, неловко подойти к человеку и справить — «твоя семья, что, правда хочет принести тебя в жертву?» Вот Евдокия Марковна — она опытный педагог, у нее глаз-алмаз, но и она может только догадываться, почему Тимур прогуливает.

Еще могут вмешаться социальные работники… но только после того, как было подано заявление, и только в ситуации, когда есть основания подозревать давление… а давления, как правило, нет. Точнее, оно есть… но вкрадчивое такое… с мылом.

Мне ли не знать, Евдокия Марковна, что такое вкрадчивое, с мылом, давление…

Или даже не давление… а просто никто не представляет себе, что может быть иначе. И мысли такой не возникает.

Конечно, во втором поколении пойдет другой отсчет. Эти уже не смогут убить своего ребенка, чтобы все остальные выжили наверняка… но Тимуру от того не легче.

— Я вас поняла, Евдокия Марковна. Можно вопрос…

— Почему я сама не?

Оксана кивнула.

— Я сама — да. Только он со мной уже не разговаривает. Сядет, примет почтительную позу и делает вид, что слушает… Он для себя — герой, защищающий семью. Объяснить ему, что общество от неизбежной, верной смерти, от полного распада, так защищать можно — и то, только если нет никакого иного средства — а семейный клан от сравнительно небольшой опасности — нельзя, у меня не получается.

— А почему вы думаете, что получится у меня?

— Ну, я не думаю, что непременно получится… Просто ваш муж сегодня у всех на устах — и, как знать, вдруг Тимур увлечется этим видом героизма…

— Увлечение этим видом героизма у подростков, — осторожно сказала Оксана, — тоже не всегда протекает безболезненно.

Евдокия Марковна кивнула.

— Умение применять силу, это еще и понимание того, как, когда, где и почему ее можно и нужно применять. И как, когда, где и почему этого делать не стоит. Не так ли? Я ведь прекрасно помню Шаховцову. И Чубарова прекрасно помню — они же здесь учились всю среднюю ступень. Если вы смогли им какие-то начала дисциплины привить, то-о… И я понимаю, что вы потеряете, если не получится. Потраченные нервы, надорванное сердце, в конце концов… Но что потеряет он? И что потеряете вы, если не попробуете?

Оксана улыбнулась. Я потеряю больше, чем вы думаете, Евдокия Марковна…

Прозвенел звонок. У Оксаны оставалось около часа свободного времени и она собиралась провести его в библиотеке, за подготовкой следующего урока. Там будет Тимур — поэтому нужно изменить всю концепцию. Всю.

То есть, основное содержание оставить — никуда не денешься, программа, постимпрессионисты. Затворник Сезанн и трое ненормальных, которые жгли свои и чужие жизни в поисках новой правды, нового искусства. Но провести немного не так, как думалось раньше. Под другим углом…

Что вообще такое «новая правда»? Что вообще такое «искусство»? Что вообще такое «искренность и подлинность»? Чего стоит жизнь?

…Старенькое продавленное кресло за полками надежно укрывало от посторонних глаз чудаков, которые приходили читать печатные книги, а не работать за терминалом. Смотрителем библиотеки был преподаватель биологии, но поскольку любому учителю в любой момент могла понадобиться какая-нибудь литература, а дожидаться, пока у биолога образуется окно, было некогда, дверь открывалась по учительской карточке. Оксана взяла с полки нужный том «Истории искусств» и принялась отбирать недостающие картины. Концепция у нее уже сложилась, нужен был материал. А вообще — замечательный способ заставить преподавателя выложиться полностью. Если Евдокия Марковна соврала… в воспитательных целях, я ее убью. Но она наверняка не соврала.

В пустом коридоре раздались шаги и приглушенные голоса, потом дверь открылась, вошли — судя по звукам — двое. Оксана раскрыла было рот, чтобы просигналить о своем присутствии, но женщины вели начатый еще в коридоре разговор, который запер слова в горле Оксаны.

— …рожей только эстетику преподавать. Я маме рассказала — она полдня смеялась. Дусе на пенсию пора, она в маразм впала — брать преподавателем это… армейское бревно.

Оксана почувствовала, как кровь отливает от лица. Это был голос Нади. Милая Надя, которая с первого дня в школе давала советы… И приходила к ним домой пить чай…

— А как она одевается, — поддержал второй голос. Боже, это, кажется, Санькина учительница, Элина Саввишна, Эля. — Ботинки эти кошмарные… Я все время вздрагиваю, когда она в класс входит — у нас что, десант высадился?

— А знаешь, почему она никогда не опаздывает на уроки? — зашуршал фантик конфеты. — Потому что сиськи появляются в классе на пять минут раньше нее.

Санькина учительница захихикала. Оксана тихо поднялась из кресла. Ну вот что это? Что я ей сделала? Вот черт. А ведь сделала. Точно сделала. Я у нее полставки отобрала. А деньги не то что бы большие — но полторы зарплаты всяко лучше, чем одна…

— Это Лёня придумал, — продолжала Надя. — Обожаю его чувство юмора. И на его оценку можно положиться — он к женской красоте бескорыстно подходит, без примеси потребительства.

Легкий стук — одна из сплетниц перебирала диски в ящиках.

— Знаешь, что самое обидное? У нее три мужа. У нормальных девочек один — это счастье, а у нее — три. И что они в ней нашли?

— Эти суки знают, где ловить, — фыркнула Надя. — В армии женщин меньше, чем мужчин, а которые есть — все гладильные доски с мускулами. А тут — хоть что-то похожее… на виолончель.

— На контрабас, — фыркнула Эла, и они снова захихикали. — А семейка там та еще. Все повернуты на Японии, между прочим. Нашу красавицу называют «окусан». Или «окасан», не помню точно. Означает «госпожа внутренних покоев». Мне мальчик сказал.

— Наверное, армейский заскок. Они же это, кэндо преподают. Мечтаю увидеть эту жабу с мечом.

Осторожнее, подумала Оксана. Мечты сбываются.

— Тебе кто больше нравится? Я прямо испереживалась вся, когда про Сашу узнала… А маленький Саша молчит. Скрытный такой мальчишка, в мамашу весь.

— А может, в папашу? Если большой Саша его отец…

— А они даже похожи.

Опа! — у Оксаны тревожно бухнуло сердце.

— Нет, не получается. Саше девять, большому Саше не знаю сколько, но вряд ли больше двадцати пяти. Ты можешь себе представить нормального шестнадцатилетнего парня с этой… этим бульдозером?

— Ну, не всегда же она была такой… может быть, — сказала Эля.

— Но сейчас-то она такая. И когда-то стала такой. Что он, десять лет провел с ней рядом? Исключено. Мальчишка — или Володин, или Юрин.

— Но похож-то он на Сашу… Слушай, я посмотрю в метрике!

А в метрике указано, что ни один из трех — отец мой первый, погибший, якобы, муж… Так, девочки… надо срочно чем-то отвлечь вас от этих веселых мыслей.

— Я бываю у них дома и попробую Сашу разговорить. Большого, я имею в виду. Чур, он мой!

— А мне тогда Юра.

— Точно. А Володю, так и быть, оставим ей.

— Прекрасная пара: Илья Муромец и его боевая кобыла.

Они снова засмеялись.

— Небольшая корректировка планов, — Оксана выступила из-за полок. — Надя, хотите увидеть «жабу с мечом» — приходите. Мне доставит огромное удовольствие показать вам и мои боккены, и как я умею ими работать.

Эля смутилась. Надя, что самое интересное, нет.

— Боитесь конкуренции? — подняла она остренький подбородочек.

Оксана улыбнулась.

— Да что вы. У вас ведь против меня всего один козырь — личико. А красота — вещь очень хрупкая. Сейчас, например, зима — вы можете поскользнуться на льду и сломать себе, скажем, челюсть. Совершенно случайно. А я пойду к Лёне в спортзал и спрошу его мнения насчет того, как вам идут болты. Не сомневаюсь, что он с его чувством юмора непременно что-нибудь придумает.

— Вы мне что, угрожаете?

— Просто описываю ситуацию. Надя, я понимаю ваши чувства — но, увы, не могу их разделить. Если вы намерены охмурять кого-то из моих мужчин — попробуйте. Я им даже ни слова не скажу о том, что вы за птичка — они и так разглядят вас насквозь. Понимаете, смазливых мордашек и длинных ног в армейских домах рекреации полно. Туда специально набирают таких, чтоб служащие поменьше искали приключений с местными. Попытайте счастья там — это лучше, чем рассказывать школьникам, что «Поэма о Гильгамеше» написана в древнем Египте. Эстетика явно не ваше призвание.

— Подслушивать — это отвратительно, — сказала Эля. — Это низко.

— В поисках высокого рекомендую забраться на чердак, — сказала Оксана. — И сплетничать там, где вас никто, кроме воробьев, не услышит.

Год назад, год назад Оксана пришла бы домой, забилась бы в угол — и плакала, спрашивая себя, за что это ей, что она сделала такого, что другие считают возможным, да что там возможным, правильным, стирать ее в порошок. Три месяца назад она радовалась бы, курощая этих дурочек. Сейчас… это было просто неинтересно. Даже курощение преследовало цель вполне утилитарную: заставить Надю в припадке бабской злости забыть гипотезу насчет родства Санчо и Санчито.

Она покинула библиотеку и пошла в туалет. Над умывальником висело большое, во всю стену, зеркало. В школе было вообще много зеркальных поверхностей — считалось, что возможность созерцать себя со стороны дисциплинирует. А со стекла легко отдирать жвачку и смывать всякие глупости…

Из зеркала смотрел волчок-серый торчок. Когда-то Игорь сказал, что она ему нужна. Но тогда она была другой. А сейчас… Месяц работы в ночном клубе изменил ее. Она вспомнила, что у нее есть позвоночник — и как будто бы даже сумела его ощутить. Нет, Игоря беспозвоночное привлечь не могло. Но привлечет ли его «волчок»? И не соскользнет ли она сама в старую зависимость — это ведь так легко… даже две глупых сплетницы в библиотеке все еще имели над ней хоть маленькую, но власть — что уж говорить о любимом человеке…

Любимом? Не слишком ли быстро?

Впрочем, он ей сделал предложение еще быстрей.

Оксана вернулась в библиотеку — двух сорок и след простыл — и сбросила себе свежесделанную подборку визуального материала к уроку.

Раздался звонок. Она поднялась на третий этаж, поигрывая в кармане «лепестком». Настроение было боевое.

Она вошла в класс нарочито с небольшим опозданием — в минуту, не больше. Встретила взглядом каждую из восемнадцати пар внимательных глаз. Последним — молчаливый Тимур Рабаданов на задней парте.

И только после этого сказала:

— Здравствуйте.

Класс ответил, хором.

И тут же, хором, принялся ей объяснять, как ничего не понял в домашнем задании, что картины для изучения странные донельзя и что если правда, что художники эти — кто сумасшедший, кто наркоман, то зачем оно вообще?

Оксана подняла левую руку, и гвалт умолк.

— Вы молодцы, — сказала она. — Вы не только просмотрели картины, но еще и думали над ними и покопались в биографиях. Это здорово, я даже не ожидала, что вы отнесетесь к домашнему заданию так серьезно.

По крайней мере, у нее в школе эстетику, предмет почти факультативный, баллы которого идут в зачет только для тех, кто поступает в художественные учебные заведения, рассматривали проще. Как некое необязательное баловство…

— Я специально раздала вам материал заранее, чтобы начинать урок не с чистого листа. На прошлом уроке я говорила вам о кризисе романтического и реалистического искусства. О том, что реалистическое изображение действительности достигло предельного совершенства. Вернее, предельного совершенства, доступного на том техническом уровне. Как вы думаете, что должно было за этим последовать? Тут есть несколько вариантов.

— Ну, вы же в прошлый раз сами рассказывали — импрессионизм… — сказал Митя

Вагин.

— Угу, — кивнела Оксана. — А еще?

— Погодите-погодите, — прищурился похожий на Енота Макаров, — а тот рассказ Бальзака, про художника…

— «Неведомый шедевр», — подсказала Оксана.

— Да! Вы его не случайно уронили в рассылку, я правильно понял?

— Совершенно не случайно, — улыбнулась Оксана. — Кто прочел рассказ?

Поднялось три руки. Макаров, Инна Данилина и… Тимур.

— Тимур, я мечтаю услышать твой голос, — сказала она. — Я его слышу так редко…

— Ну… — мальчик опустил глаза, словно стесняясь всех. — Я его не понял, на самом деле. Почему художник картину испортил? Он сошел с ума?

— А как ты думаешь, он испортил ее?

— Но… там было только это… много мазков…

— Скажи, а если бы ты сейчас увидел картину, где из нагромождения мазков и цветовых пятен выступал кончик ноги, который произвел бы на тебя такое же впечатление «как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города» — так там кажется? — ты сказал бы, что художник все испортил?

— Я не знаю, — огорченно сказал Тимур. — Я же в этом не понимаю. Если бы я понимал, то я, наверное, был бы учителем эстетики.

И улыбнулся.

— А давай подумаем… что нужно, помимо мастерства, чтобы зритель отозвался на картину? Я хочу сказать, что новаторство… раздвигает рамки мира. Это задача, на самом деле, очень нужная и хорошая — и — помимо того, что она творит новую красоту — страшно социально полезная: мы видим то, что умеем видеть. То, чему нас научили. Истории стихосложения 6000 лет и в нем за это время ничего не изменилось. Приемы, методы, стилистика — да. А существо дела все то же. Так что же нужно для того, чтобы получить отклик?

— Ну, чтобы как-то… сочувствие было, — донеслось из средних рядов. — Чтобы задевало. Как вы про импрессионистов рассказывали — впечатление чтобы возникло.

— Правильно. А как это делается — как можно такого добиться?

И тут же вспомнила, что не проходила с этими ребятами программу 5-го класса.

— Вам рассказывали о воздействии цвета на сознание и подсознание?

Нестройные знаки согласия побудили ее продолжать:

— Так вот, импрессионисты сделали в этом направлении первый шаг, который Бальзак, так сказать, предсказал — они начали рисовать цветовыми пятнами, придавая первоочередное значение не линии рисунка, а форме и цвету. Постимпрессионисты пошли еще дальше. Им было мало создать у зрителя впечатление — как Дега своими зелеными и синими цветами создавал впечатление нереальности, воздушности танцовщиц. Постимпрессионисты хотели большего: вложить в зрителя свое переживание реальности. Посмотрим на «Едоков картофеля», — Оксана ткнула пультом в сторону проектора. — Об этой картине ван Гог говорил: «Нужно писать крестьян так, словно ты один из них, чувствуя и мысля, как они». И пытался научить зрителя видеть так, как он увидел этих людей и как видели сами эти люди — воспроизвести весь их мир на одной картине через угол зрения, цвет и движение.

— Чё-то он их какими-то уродливыми видел, — фыркнул Макаров.

— Я сейчас покажу еще одну картину — это старший современник ван Гога, Милле, — Оксана включила на проекторе «Вечернюю молитву». — Попробуйте их сравнить.

— Эта мне больше нравится, — честно сказала Инна.

— А что скажут другие? — Оксана сделала приглашающий жест в сторону проекции.

Да, это определенно понравилось больше.

— А теперь посмотрите на лица, внимательно… и попытайтесь представить, как эти, вот эти люди — едят.

Непонимание. Оксана попыталась растолковать:

— Милле очень любил крестьян. Он сам был крестьянином по рождению, и на всю жизнь сохранил эту крестьянскую черту — стремление, так сказать, приодеться, выходя на люди. Он, рисуя, помнил, что выводит свой класс на широкую публику — и поэтому крестьяне у него чинны, благообразны, подтянуты. Он рисует их, не приукрашивая, но немножко лукавит — изображая их в лучшие минуты жизни. Вот молодые крестьяне копали картошку, услышали звон колокола, оставили работу и читают молитву «Ангел Господень». Они смиренны, одухотворены, а главное — они помнят, что находятся в присутствии высочайшего Бога. Такими их очень легко любить. Понимаете? Ван Гог хотел, чтобы зритель полюбил крестьян не только такими. И увидел — не только такими. Чтобы зритель понял, что они — люди, вообще люди, всегда люди — даже когда они не стараются показать товар лицом.

— Разве это плохо — нравиться? — спросила Регина Семина.

— Нет, Рина, это не плохо. Но это не всегда получается, во-первых. А во-вторых, никто не обязан ни хотеть нравиться, ни нравиться. Ван Гог любил людей, даже когда они ему не нравились, и очень сильно. До того, как нарисовать «Едоков картофеля», он был пастором в шахтерском городке. Священником. Жизнь шахтеров тогда была ужасна, им платили ничтожно мало, а болели они почти все и постоянно. Многие калечились на шахтах. Чтобы как-то скрасить свою жизнь, люди пили. Пьяными — дрались друг с другом, били жен и детей. Ван Гог приходил к ним, когда они болели, и ухаживал за ними. Приходил к их женам и помогал по хозяйству. Учил их детей грамоте. Он считал, что таким и должно быть служение священника. Понимаете, он любил их даже когда ненавидел.

— Это что же… красиво получается не только то, что красиво, но и то, что точно?

— Да где там точно — они все… корявые какие-то!

Оксана улыбнулась.

— Ну а это… — она высветила на проекторе «Красные виноградники», — красиво или точно? Или и то, и другое?

В классе слегка загудели.

— Или вот это? — перед классом загорелись «Оливы, синее небо и белое облако».

— Это красиво, — сказал Тимур. — Только очень странно. Он это написал когда уже совсем сошел с ума?

Оксана сжала губы, формулируя ответ.

— Я думаю, он не сошел с ума. Он надорвался, — сказала oна, меняя картину на «Портрет с забинтованным ухом» — Самопожертвование бывает разрушительным. И не только для тех, кто жертвует собой — но и для тех, ради кого жертвуют. Не нужно идеализировать ван Гога — он изводил брата мелочными придирками, ссорился с друзьями и единомышленниками. Он полагал, что искренность и решимость дают ему право… почти на все.

— Но теперь его считают великим художником, его в школе учат… — Вагин почесал световым пером кончик носа. — А эту картину просто нельзя купить, ни у кого таких денег нет.

— Вопрос цены, — кивнула Оксана. — А вот картина его друга и единомышленника, Поля Гогена. Называется — «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

Класс разглядывал картину молча примерно минуту.

— Но где же здесь направление?

— От рождения к смерти? Не получается…

— Никуда не получается.

— Да, тут нет ответа, — подтвердила Оксана. — Тут поставлен вопрос.

— Но если не знать, что он поставлен, каждый будет думать свое.

— Ну и пусть думает, — Оксана послала на проектор «А, ты ревнуешь?» — Романтическое искусство объясняло. Импрессионистское искусство сообщало. Постимпрессионизм не столько сообщает, сколько спрашивает. И этим вопросам тесно не только в рамках традиционного искусства — но и искусства вообще. Слишком многое, с точки зрения постимпрессионистов, в искусстве искусственного. Гоген, Сезанн, Ван Гог, Тулуз-Лотрек — они были очень разными, у каждого из них был свой, неповторимый почерк. Настолько неповторимый, что объединять их в одно направление можно только условно. Все, что их роднило — постоянный поиск. И полная готовность в этом поиске потерять себя.

— Чтобы что-нибудь найти… нужно выйти за рамки — и за свои тоже?

— Не знаю, — Оксана преувеличенно пожала плечами. — Я хотела поговорить как раз об этом.

Она поставила проектор в режим «слайд-шоу» — и после «Ты ревнуешь?» уже успели смениться «Здравствуй, Мария!» и «На окне».

— Есть такая книжка, называется методическое пособие по преподаванию эстетики в школе средней ступени. Ее сочинили и утвердили в министерстве образования умные люди с научными степенями. В ней написано, что я должна к концу 10-го класса как-то научить вас отличать, например, абстракционизм от простой пачкотни, постмодерн от плагиата, коллаж от скверно сделанного «имиджбилда». Я постараюсь, не вопрос. Но мне — лично мне — кажется, что этого мало. Чтобы понимать искусство, нельзя ограничиваться искусством. Потому что в основе любого искусства — целенаправленное творчество, и цель, которую ставит себе творец — очень часто находится именно за пределами искусства.

— Что-то я не врезался, — признался Алеша Козлов.

— Эти женщины, — Оксана показала на «Таитянских женщин». — Они предмет искусства или нет? Не картина, а сами женщины?

— Неееет, — нестройный хор.

— Да, — говорит Регина. — Они себя украшают, они так двигаются…

— Ну-у, Рина, ты тоже умеешь себя украшать, — поддела Оксана. — И двигаешься замечательно. И вообще все девчонки тут умеют, хоть сидят и молчат. Ну, девочки, вы как — предметы искусства или нет?

Девочки переглядывались…

— А почему нет? — сказала Регина. — Искусство — это все, что сделано специально.

— Прекрасно! — Оксана щелкнула пальцами. — Специально — то есть, с заранее обдуманным намерением. С какой-то целью, верно, Рина?

Она почувствовала какое-то… существование… как это выразить? Словно за столом, как в детстве, сидел отец. И можно было разговаривать, обсуждать, раскручивать проблему по спирали, понимая собеседника, понимая себя, умножая знание…

— Ну, получается… да, — Регина начала теряться.

— Отлично. Значит, ты понимаешь, что это за цель.

Макаров прыснул. Рина принялась неуверенно оглядываться.

— Она хооочет Кооолчина из лицу-ухи! — прогудел кто-то в свернутую трубочкой планшетку. Регина, безошибочно определив автора сообщения, перегнулась через стол и щелкнула его по лбу.

— Брэк, — Оксана встала между ними. — Цель, с которой люди украшают себя — это передача в мир определенного сообщения. Совершенно не обязательно такого, которое ты озвучил, Аркадий. Например, ты видишь себя одним человеком — а другие не могут заметить в тебе это, если ты им не покажешь. Способов много. Один из них — через внешность и пластику. В этом смысле — Регина права — каждый из нас может быть предметом искусства. Взять, скажем, гейш. Людей, которые в буквальном смысле слова стали предметами искусства. В их одежде, макияже, украшениях решительно все имеет значение и может быть прочтено как текст. И хотя нашим современникам в этом смысле далеко до изящных красавиц конца эпохи Эдо…

— Эпохи чего?

— Так в старину назывался город Токио, гейши которого слыли самыми стильными. Так вот, внешность гейши — это сообщение, предназначенное понимающему человеку. Это и есть цель. А теперь вернемся к искусству в более узком смысле слова — у него, как вы думаете, цель какая?

Она говорила эту тираду, шагая по проходу между партами, и, договорив, остановилась и резко развернулась к Тимуру — так что вопрос, заданный как бы всем, для него прозвучал как заданный лично ему.

Древняя провокация — но мальчик попался. Его прорвало снова:

— Это… это как мост. Между нами — и ими, — он показал на проектор, на «Танец в Мулен-Руж». И между нами… и художником. Можно перейти.

— Отличная версия, — Оксана зашагала обратно к столу. — Один писатель, уже не помню, кто, как-то остроумно заметил, что телепатию давно открыли — вот я сижу у себя в кабинете, в городе Эн-сити в штате Таком-то. У меня перед глазами стол коричневого цвета, на нем печатная машинка, стопка книг, моя комната под самой крышей и потом потолок наклонный, напротив стола — диван, на нем красное покрывало. Вы видите то, что я вам описываю? Вот, я передал вам мысли на расстояние. Про живопись и скульптуру можно так сказать?

— Можно, — согласился Макаров. — Но про музыку-то нельзя!

— А чем отличается музыка?

— А тем, — радостно грохнул Макаров, — что одному летний дождь, а другому стучат копыта.

— Давай сформулируем твою позицию. Ты хочешь сказать, что при помощи слов и зрительных образов сообщение передать можно — а при помощи музыки нельзя?

— Ну, допустим. То есть, можно, наверное — только это сообщение каждый прочитает по-своему. Ну, помните, как в той сказке Киплинга, где маленькая девочка нарисовала письмо? Как ей было понятно нарисовала. И чужому воину было понятно — только другое. А родителям — совсем третье.

— Хорошо. А скажите мне, вьюноша, сообщение может касаться только фактов, как в письме той девочки? Или чего-то еще?

— А еще чувств, например, или настроений… но если отец охотится на бобров, настроение одно, а если за ним самим охотятся враги, настроение будет… сами понимаете. Я где-то читал, что когда-то репетировали большую вещь доповоротного композитора какого-то, нашего, и там такой стук ритмичный… и звон, ну, музыканты его легко и весело — Россия, зима, снег, сани, колокольчики… а дирижер им «да вы что, неграмотные — это ж заключенные перестукиваются».

Класс грохнул.

Замечательный парень Макаров, особенно когда не прикидывается балбесом.

— Но ведь в принципе это не отменяет версию Тимура. Да, сообщение может быть расшифровано неверно. Но ведь мы пока что говорим не о том, кто его читает — а о том, кто его пишет. Рисует. Играет. Вот попробуем нащупать это сейчас — он пишет, играет и так далее — с целью? Или без нее?

— Наверное… с целью. Но ведь, когда рисуешь, никогда не знаешь точно, что получится, даже если видишь…

— Ну, если так пройтись по всем нашим целям, то мы в половине случаев не знаем, что получится, — сказала Маша Веретено. — Вот учимся мы сейчас. Потом два года в высшей ступени. И что дальше? Я лично в полном тумане.

— О! А я что говорю! — опять Регина. — Произведения! Но если не рисовать, не нарисуется же.

— Чтобы рисовать, надо понимать, что рисуешь, и зачем, — хмыкнул Вагин. — А то знаешь, в Московском зоопарке за пятьдесят тугриков продают каляки-маляки, которые слон хоботом начирикал.

— И что?

— И ничего. Можно на стенку повесить, там еще печать дают: это работа слона Борьки…

— Не, нормально, а? Ты что хотел сказать-то?

— Он хотел сказать, что если жить как попало, — Тимур говорил очень горячо, почти яростно, — то не получится никакого произведения. Если просто по течению плыть. Разве что случайно. Или если кто-то поможет. Но тогда оно уже не твое будет, а чужое.

— А какая разница? — спросил кто-то.

— Тебе, может, и никакой.

— Это тебе никакой.

— Ша! — Оксана снова подняла руку. — Примета настоящего искусствоведа — это способность дискутировать о прекрасном, не переходя на личности. Действительно, искусством мы называем не просто красоту, но именно красоту как следствие осмысленной деятельности. Природную красоту мы не называем искусством.

— А она есть? — опять Макаров. — Природная красота есть — или мы ее делаем, создаем, когда ее видим?

— Прекрасно, Макаров. Ты только что показал на себе, почему эстетика не может оставаться в рамках чистого искусства. Ты задал вопрос, который относится к области философии и отчасти задевает область религии. Потому что некоторые люди думают, что красота — она в глазах смотрящего, и то, что мы называем красотой природы, является не более чем нашей способностью эстетически переживать увиденное. А другие люди считают, что и мы, и наша способность эстетически переживать увиденное, и сама красота, которую мы могли бы эстетически переживать — являются опять-таки продуктом целенаправленной деятельности некоего высшего существа.

Был еще третий вариант, который Оксана озвучивать не стала — что оная способность может являться и следствием нашего развития в данной среде помимо всякого высшего существа. Но три варианта — для них пока много.

— А кто из них прав? — спросил сосед Регины справа.

— А это относится к разряду так называемых вечных вопросов, Кирилл. Ими задаются из поколения в поколение, а общего для всех ответа нет, каждый должен найти его сам.

— Но все равно получается, — медленно сказал Макаров, — что лучше видеть красоту, где можно, чем не видеть, потому что если ты не замечаешь, то ее для тебя все равно что и нет, даже если вообще она есть.

— Ты сам-то хоть понял, что сказал? — спросил кто-то.

— Да вроде понял, — нимало не смущаясь ответил Макаров. — Мы — хомо сапиенсы, потому что пользуемся языком даже тогда, когда нас некому слушать. А искусство — тоже язык. Вот.

— Ну тогда все язык… потому что мы что видим, о том и думаем.

Ёлки-палки, подумала Оксана. Какие молодцы. Мы, кажется, такими не были… Она глянула на часы — ах, жаль, в школе средней ступени урок длится 45 минут, а не академический час.

— Представьте себе, и такая точка зрения тоже есть. Подведем итог, — она выключила проектор. — Я тоже склоняюсь к той точке зрения, что искусство — язык. И что человека — в принципе почти любого — можно научить понимать этот язык, если даже не говорить на нем. Но язык — уж такова его природа — не существует в отрыве от мышления, а мышление — в отрыве от человека. И человек языком одновременно и пользуется — и создает его.

Школьная программа предлагает вам… нечто вроде разговорника к этому языку. Разговорник — штука полезная, если ты в чужой стране на неделю-две и не хочешь от нее слишком многого: так, спросить, где самые знаменитые достопримечательности и почем в этом кафе чашка кофе. Но это совсем не то, что владеть языком.

И передо мной сейчас выбор. Я могу ограничиться разговорником. Вы сможете, например, подобрать достойную картину под интерьер комнаты или получить неподдельное удовольствие от прогулки по музею. Не говоря уж о том, чтобы поступить в лицей моделирования и дизайна. Я обещаю. Но мы можем рискнуть — и попытаться овладеть языком. На уровне понимания для начала — а дальше — кто знает? Думайте. А на следующем уроке мне скажете, хорошо?

Засвиристел звонок — в этой школе роль звонка играла развеселая птичья трель.

Приемлемо — в университете Оксана пять лет сверяла часы по первым тактам «Реве та й стогне Днiпр широкий».

— Каждый из вас принесет мне маленькое эссе на тему «Чего я хочу от курса эстетики». На страничку, не больше. Ну… всем спасибо, все свободны.

Тимур вышел из класса последним.

— Рабаданов, — окликнула его Оксана. Он задержался, и — она заметила, — несколько напрягся.

— Мне тут мимоходом сказали, что ты прогуливаешь. Это правда?

Он помялся немного.

— Ну… к вам-то я всегда хожу. У вас интересно.

— Ни за что не поверю, что у Павла Капитоновича скучно.

Тимур повел подбородком.

— Понимаешь, мне-то особого дела нет, — с напускным равнодушием сказала она. — Я сама любила похилять, был такой период в жизни. Но я как-то сказала в учительской, что ко мне ты ходишь всегда — и попала в неловкое положение. Ты меня, получается, как-то выделяешь из всех… Несправедливо.

— Так что мне, и вас прогуливать?

— Ну, это один вариант. — Другой вариант — ходить к остальным.

— Зачем? — он пожал плечами.

Оксана поравнялась с ним, окинула его взглядом с ног до головы. Рослый, красивый. Модная курточка, мобильная проекция во всю спину — какая-то баскетбольная звезда прыгает, бегает, забивает… Дорогая тряпочка. Последняя модель комма. Да, Евдокия угадала — назначенных в жертву детей, как правило, балуют…

— Ты очень хорошо сказал сегодня про тех, кто плывет по течению, — улыбнулась она и сделала знак: отойди из дверного прохода, мне закрыть кабинет нужно.

Он пробормотал:

— До свидания, — и побежал вниз по лестнице.

Когда она спустилась на первый этаж за сыном, оказалось, что вместе с Санькой её ждет Саша-большой. Санчо и Санчито.

Вот так вот, — говорил его спокойный взгляд. Я жив, здоров и в полном порядке. Меня не убили, не искалечили, и главное — не напугали.

Но вид у него при этом был больной.

— Привет, — сказал он, улыбаясь, — и Оксана услышала характерную гнусавость — нос заложен.

— Здравствуй. Не много ли ты скачешь для самого тяжелораненого в мире человека? Простыл вон.

— Да я так, по магазинам… — он приподнял пакеты в подтверждение своих слов. — Меня ж без джинсов оставили, без свитера и без рубашки… И пальтишко это Игоревское а-ля Гэндальф…

— Ну и возвращался бы домой, простуженный такой весь. Или опять куда-то Бомбу провожал?

— При чем тут Бо… Вероника, если меня позавчера по снегу валяли… Я как раз поэтому хотел тебя попросить — проведи сегодня вечернее занятие вместо меня.

— А дождаться, пока я приду домой — не судьба? Или кликнуть?

— Ты забываешь включать комм после уроков, — напомнил он.

— Ну мы пойдем, что ли? — Санчито, уже застегнутый на все молнии и липучки, начал париться — и маяться, соответственно.

— Идем, — они зашагали к выходу.

— А если бы я дожидался тебя с занятий, я бы уже не успел, — закончил брат.

— А не засыплюсь?

— Это не кэндо, это группа самообороны для женщин — я получил пять заявок, и, наверное, еще получу. Для первого занятия ты знаешь и умеешь все, что нужно. Разомнешь их, потом пусть грушу поколотят. Джэб и хук у тебя поставлены, а в этом деле самое сложное — снять психологический блок. Ты сможешь. Знаешь… Я бы хотел учить тебя дальше, и чтобы ты вообще взяла эту группу на себя. Ты хороший преподаватель. От Бога.

— Не льсти. Я преподаю без году неделя.

— Я бы тебе никогда в жизни не соврал, — нахмурился Санчо. — Я же видел, как ты построила этих детишек, когда вы вертеп делали. У тебя получается. Давай, выручай — у меня все законтрактировало, и ты сама видишь — простыл еще. Я сегодня ни на что не гожусь.

— А можно, я буду группу для детей вести? — вскинулся Санчито.

— У тебя пока докУментов нет, — отрезал безжалостный Санчо.

— Зато есть дар от Бога. Через маму, — возразил ребенок.

— Покажешь мне его завтра на тренировке, — отрезал дядя. Племянник слегка приуныл.

— Сегодня случайно услышала, как две здешних сороки стрекочут, — тихо сказала Оксана. — Одна заметила, что Саня на тебя похож.

— Плохо, — поморщился Эней. — Вообще все это плохо. Шум этот весь. Я виноват. Нужно было оставить Бомбу с ее компанией социальным службам.

— Карина ничего не могла сделать, — напомнила Оксана.

— Ну вот я мог просто ее дернуть, а сам не ходить.

— А как же Ника? Ты же сказал, что у нее талант. Что она прирожденный тактик.

— Ёлка, — он остановил ее, тронув за плечо. Посмотрел в лицо. Теперь они были одного роста, но она носила каблуки — ботинки все-таки партикулярные, просто глупая Эля не умеет отличить настоящий армейский стандарт от имитации. — Ёлка, ну вот у меня талант. Я прирожденный тактик. Как ты думаешь, принесло мне это хоть капельку счастья?

— А… лександр — нельзя, нельзя по домашнему имени — даже в семье теперь ее зовут только Леной или Ёлкой! — Мне кажется, ты немного лукавишь. Твоя… работа тебе если и не нравится сейчас — то раньше нравилась. И от удачных… мероприятий ты чувствовал… по меньшей мере, удовлетворение.

— Да, мне это нравилось, — лицо брата было повреждено и на треть неподвижно — и, наверное, поэтому глаза обладали каким-то неисчерпаемым ресурсом выразительности. — И если бы ты знала, как я себе сейчас не нравлюсь за то, что мне это нравилось…

— Ну чего вы там застряли?! — обиженно крикнул Санька, успевший уйти от школьного крыльца шагов на пятьдесят.

— В любом случае, — сказала Оксана, — переживать о случившемся уже поздно. Социальные службы ими занимаются, ты их заводилу приручил, — она хмыкнула.

— Ты сегодня поиздеваться решила, что ли? — обиделся братец.

Оксана засмеялась и поцеловала его в лоб.

— Кстати, тебя планируют у меня увести. Похитить. Отбить.

— Кто? — удивился Андрей.

— Помнишь Надю, которая раза два к нам чай пить приходила?

— Блондинка, что ли?

— Угу.

— Ну, пусть попробует, — хмыкнул он и повернулся — догонять «пасынка».

* * *

Когда Оксана, проводив пятерых бойких домохозяек, смыла пот и в «домашнем» костюме спортивного покроя уселась за терминал, оказалось, что шестеро девятиклассников — Макаров в том числе — уже сбросили ей свои эссе.

Макаров, конечно же, написал первым.

«Чего я хочу от уроков эстетики? Самое главное, Елена Петровна — чтобы эти уроки вели вы. Потому что до вас, если честно, была полная прель. С нами еще и разговаривали как с идиотами. „Микельанджело — это оооо!“ А почему „оооо“? — молчи, Макаров, не выкаблучивайся. Я раньше вообще думал, что это нельзя, невозможно объяснить, почему книга там или мобик могут не просто нравиться или нет, а быть хорошими или плохими. Я просто говорил черепам: „Пламенный страж“ — болото, а „Сказание о шестом витязе“ — забес. А почему — никак не мог объяснить. И думал, что это вообще нельзя, просто одному нравится, а другому нет. А теперь понимаю, что бывает, когда можно.

…Только знаете что? Вы лучше давайте нам все по программе, не рискуйте. Потому что родительский совет и так вибрирует — как это бывшего вышибалу учителем взяли. У меня мама в школьном совете, я знаю, что говорю. Шаг вправо-шаг влево — побег, прыжок на месте — провокация…»

Надо с ним поговорить как-нибудь, подумала она, и открыла следующее…

«…я думаю всё, таки что это некрасивая картина и, что художник совсем не умел рисовать. Если бы вы не рассказывали нам, как много он над ней работал, я бы, решила, что он ее нарисовал за 1 день. И что у него были только темные краски. Люди там все уродливые и я не понимаю, зачем рисовать таких людей. Честно, картины в Эпоху Возрождения, которые нам раньше показывали, были красивей…»

— Интересно, как им язык преподают? — возник за плечом Цумэ. — Я, кажется, уже в четвертом классе таких ошибок не делал. Извини. Вторгся в личное?

— Рабочее.

— Привычка. Что сидишь так поздно?

— Надо уже до завтра что-то решить и предоставить учебный план на четвертую четверть. На семьдесят процентов я должна следовать министерской программе, тридцать могу сама выбрать. Вот думаю, что выбрать… Решила узнать, так сказать, вокс попули… не знаю я, чем эта Надя занималась. У детей багаж — что из дома принесли.

— Которая Надя? — спросил Игорь. — Которая приходила?

— Угу.

— А что ты сама о ней думаешь?

Оксана развернулась к нему. Голый до пояса, он сидел теперь верхом на стуле, тиская сытого — и потому покорного Махно.

— Ты что-то… уловил?

— Я еще за порогом почувствовал. Кто это, думаю, к нам в дом такую кучу ненависти в дом приволок?

— Говорить надо…

— Ёлка, ты извини, но я о таких вещах другим говорю, только если по делу нужно. Или если иначе никак. А что случилось?

— Ничего особенного. Сидела в библиотеке, разбиралась с материалами. Они с подружкой решили, что там пусто. Ну и… вывалили всю эту кучу.

— Ну, я что-то вроде этого и предполагал. Ты как только о ней упомянула…

— Ты занимаешься мной, чтоб не заниматься собой?

— Да, наверное, — Игорь отпустил кота. — Оттягиваю момент, когда нужно будет пойти к себе в комнату и закрыть глаза. Мне там, скорее всего, покажут много нехорошего.

— А… прежний способ…? Он перестал работать?

— Нет, он не перестал. Это я перестал. Плацебо-терапия, которая длится три года — это уже не плацебо… На самом деле, это все та же зависимость — только от чужого удовольствия.

— Но ведь… намного лучше, чем прежний вариант?

— С одной стороны — существенно. С другой… Понимаешь, я никогда еще ребят не подводил… Да и в этот раз не подвел. Но в прошлый раз мне было так… неважно, что я все-таки решил сорваться в Москву. Почти поехал. Одетый сидел. Понимаешь?

— Это было… опасно?

— И опасно тоже, — поморщился Игорь. — Потому что я почти уже себя не контролировал и ни о чем другом не думал, вообще. Это как «ледок» — пока ты его регулярно тянешь понемножку, у тебя все в порядке. Даже на всяких точных и сложных работах работать можно, и тебя на эту работу возьмут, только справку принеси… А вот если попытаться соскочить самостоятельно — тут ты и понимаешь, как крепко ты сидишь.

— А как ты вчера? И сегодня?

— Вчера — на адреналине. Сегодня… думаю, не съездить ли в Москву все-таки.

Оксана тронула его за плечо — твердое и прохладное.

— Не езди. Если… если не…

Она не знала, как дальше сказать. Не соврал мне тогда? Не передумал?

— И что? Подключаться дома?

— А зачем человеку нужна семья?

— Стоп! Стоп. Не попадайся больше на это, хорошо? Твоей маме нравилось растворяться в муже и гармонизировать семью — некоторым женщинам так хорошо и лучше всего жить так. Ты для этого не годишься. Попробовала — убедилась, что не то — оставила. Семья нужна для многого. Помимо. И я даже не о семье говорю сейчас… Скажем так: семья — это один вопрос, а то, что я хочу тебя — немножко другой.

— Да не собираюсь я в тебе растворяться! Но семья — это еще и потому, что кто-то кому-то нужен. И в прямом смысле — тоже.

— Видишь ли, я бы предпочел, чтобы ты меня любила — но при этом я не был тебе нужен.

— Это как? — опешила Оксана.

— У меня было время тяжкой зависимости от любимой женщины. И очень силен соблазн влюбиться в женщину, которая будет зависима от меня, — но руку с плеча не стряхнул, напротив: прижал своей лапищей и как бы безотчетно ласкал одним пальцем.

— Дзуськи, — улыбнулась она. — Не буду я от тебя зависимой. Или буду… как от всего хорошего.

— Я не хороший, — как часто бывает у него, по интонации не разберешь, в шутку он или всерьез.

— Ты это варкам объясни.

— Послушай, — он соскользнул со стола и встал перед ней, крепко держа ее за плечи, — шутки шутками, но я не хочу сломать твою жизнь.

— А ты пока и близко к этому не подошел. Если ты о том, что мы внезапно смертны — то я выучила позавчерашний урок. Допустим, я сейчас прислушаюсь к соображениям — скажем так, разума. А через месяц ли, через год — с тобой или со мной что-то случится. И что останется выжившему, кроме сожаления об утраченных возможностях? — Оксана провела пальцем по животу Игоря, снизу вверх, от завязки свободных брюк до грудины, — Или ты предлагаешь насладиться твоей рефлексией? Или найти себе тоже кого-то случайного, на стороне, на время, чтобы больше не обжигаться? Так я иначе устроена. У меня ничего нигде не зажжется, если я партнеру не доверяю, а с чужим человеком — откуда оно возьмется, доверие. Найти другого, «достойного»? А зачем? Я уже нашла.

Цумэ нажал на кнопку «спящий режим», потом церемонно подал Оксане руку.

— Тогда соизволит ли сеньора пройти в свои покои? И как мне попасть туда — обычным способом или, ради пущей романтики, через окно?

— Через окно. Ко мне еще никогда никто не лазил в окно. Даже когда оно было на первом этаже.

— Тогда пусть сеньора держит окно приоткрытым, — Игорь поцеловал ей руку, не менее церемонно. — Недолго. Она не успеет простудиться. И как насчет подобающей случаю серенады?

Оксана прикинула и решила, что это лишнее. Городу-то все равно, а вот в доме многие могут удивиться.

Поэтому, закрыв на защелку дверь комнаты и приоткрыв окно, она услышала только сказанное почти шепотом:

— Я здесь, Инезилья.

Оксана-Инезилья беззвучно засмеялась, подняла раму еще выше и отступила в сторону, чтобы не мешать проникновению Игоря в дом. Над подоконником тут же завился морозный пар. Оксана вспомнила начало «Снежной страны» Кавабаты.

…Как он это сделал — она так и не успела рассмотреть. Какое-то мгновенное движение — и он на дереве. Еще один мимолетный блик фонаря на его белой стриженой голове — и вот он, подтянувшись на руках, кувыркается через подоконник и, бесшумно перекатившись по ковровому покрытию, встает на ноги.

— Ты что, так и не набросил на себя ничего? — брюки терялись в темноте на фоне ковра, белый торс, казалось, парит в воздухе.

— А смысл? — Игорь распустил завязку, брюки упали… теперь бледный уличный фонарь освещал всю фигуру целиком. Оксана опустила окно. Он, может, и не простудится — но при одной мысли о том, как он скакал босиком по снегу, делалось холодно.

— А смысл в том, что замерзал ты, а простужусь я.

Говорить веселые слова, излучать тепло — и ни в коем случае не думать о том, что делаешь… потому что он почувствует.

— Не простудишься. Уж я позабочусь. Не поворачивайся пока, не надо, — она почувствовала его дыхание у себя на шее, поцелуй в то место, где проступает позвонок. — А ты знаешь, что у тебя между лопаток такая… макушечка. Око тайфуна.

— В смысле — я волосатая?

— В смысле — пушистая. Очень нежный пушок. И не говори больше глупостей. Лучше отвечай на мои вопросы: ты знала, что она у тебя там есть?

— Откуда?

Ей стало щекотно, потом… тепло. Тепло внутри.

— Не поворачивайся. Можно даже закрыть глаза.

— Мне говорили, что у меня мозжечка нет…

— Проверим, — невозмутимо сказал Игорь. — Если ты сейчас свалишься — значит, нет. Сначала завяжем глаза…

Он потянул кверху ее майку, натянул на голову.

— Потом начинаем медленно раскручивать, — прохладные руки развернули ее к свету спиной, к источнику тихого, обволакивающего голоса — лицом. — Панас-панас, на чем стоишь?

— На земле, а земля на слонах, а те на черепахе, а черепаха на ките…

— Проверка закончена, чувство равновесия отличное, — Игорь потянул майку еще чуть выше, чтобы не мешала целоваться.

Теплая грудь на прохладной груди. Твердое тело, мягкое тело. Ян — светлое, твердое, сухое, горячее, мужское. Ин — темное, мягкое, влажное, прохладное, женское. Если понимать «прохладное» и «горячее» не как температуру тела — то все правильно… Или неправильно, потому что очень хорошо.

— Перейдем в горизонтальное положение, или…?

— А какие преимущества есть у «или»?

— У любовника-данпила множество преимуществ… Например, я вот сейчас чувствую, что ты склоняешься к традиционному варианту.

Внутри дрогнуло и как-то мгновенно схватилось ледком.

— Ты… любитель нетрадиционных?

— Я, — кровать слегка пискнула под их весом, — запойный аддикт женского наслаждения. Поэтому все будет так как ты захочешь. Поверь. Именно так, как хочешь ты. Иначе… — сейчас он скажет «иначе мне и смысла-то нет», — иначе я уже не умею.

То есть, если я не смогу — не получится и у него, а тогда…

Лед крепчал, трещал, он был уже, как паркет во дворце Снежной Королевы — хоть танцуй… Игорь почувствовал. Не мог не почувствовать. Она окончательно сняла и отбросила футболку, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Извини. Мне очень жаль.

— Ну, можно я тебя все-таки раздену?

— Ничего не получится.

— Я взламывал сейфы с такой системой защиты, о которой только рассказывать надо полчаса. А тут всего лишь брюки.

— Я не о брюках.

— А я о них. И о том, что под ними.

— Я не об этом…

— А я об этом. О тебе. Знаешь, почему ты выключилась? Ты решила вдруг, что должна что-то там ради меня. Чушь какая. Ты ничего не должна, потому что я получу свое в любом случае. Уже фактически получил. Допустим, это будет не секс. Сегодня, — его руки были настойчивы, и она все-таки приподняла бедра, чтобы помочь ему избавиться от брюк. — У меня была детская мечта. Подростковая, вернее…

Он скинул брюки под кровать и продолжал:

— Родители коллекционировали альбомы живописи. Антикварные, печатные, дополуночных времен. И у них был Тициан. Совершенно роскошный, чуть ли не ин фолио. Ты сама знаешь, что такое Тициан. И вот эта его техника. Когда тело нарисовано очень плотно, почти осязаемо. Эй, я увлекался не тем, чем Мисима! Ты не думай.

У него было такое выражение лица, что Оксана не смогла не засмеяться.

— Мне страшно хотелось погладить бедра этих Венер. Они даже на вид были теплыми — и такими, бархатистыми. Но увы, увы, глянцевая бумага и оптический обман здрения…

— Ты хочешь сказать, у меня тициановские бедра?

— Ну, какие там бедра были у самого Тициана — я не в курсе. А у Венеры Урбинской — именно такие, как у тебя.

— Сейчас она явится и разразит. За клевету.

— Да она уже здесь.

— Льстец.

— А ты флагеллантка. Ты любой комплимент превращаешь в его противоположность и немедля применяешь к себе. Вопреки очевидности. Я льстец? Посмотри сюда. По-твоему, он у меня дрессированный? Тоже выучился льстить? Не хочешь верить мне, поверь независимому эксперту… Ладно, зависимому. И очень заинтересованному. Короче, у тебя бедра тициановских Венер и Диан, а ты — моя горячая подростковая мечта, которая сошла с картины… Помнишь то дурацкое вечернее платье? Оно тебе совсем не шло, но оно сразу обрисовало твои бедра, и я подумал: Боже… она.

…И да, да, да, мы на это ведемся. И на это тоже.

Ей захотелось вдруг поверить. Наконец-то поверить мужчине, который если и лгал сейчас — то, по крайней мере, вдохновенно и изобретательно. Поверить этому выражению лица — словно он и вправду подросток, воспринимающий искусство Тициана… ну совершенно безыскусно. Она приподнялась на локте, чуть повернувшись на бок — не как Венера Урбинская, а как на картине «Венера с лютнистом».

— Что ж, господин искусствовед, прошу.

— Лютни нет, — Игорь, хищно улыбаясь, положил руку ей на бедро и неторопливо повел вниз. — Но что-то мне подсказывает, что она бы нам просто мешала…

…И только потом, совсем уже потом, она вспомнила.

— Слушай… мой имплантант… он если еще не скис, то доживает последние дни.

— С этим никаких проблем, — Цумэ отдыхал, положив голову на бедра своей мечты. — Я стерилен.

— Извини…

— За что? В данных обстоятельствах я считаю это… неким благословением.

Она не была эмпатом. Но тут заметил бы и глухой.

— Что-то случилось?

— Да, давно и не со мной.

— Но ты это переживаешь остро.

— Это кое-кто другой переживает остро. А я с ним рядом живу.

Он сел по-турецки, — негатив врубелевского «Демона»…

— И гиперответственность вот эта вот за всё на свете — она у вас, кажется, семейная.

— У него был ребенок?

У Андрея… ребенок? Что, что там случилось, почему никто ничего…

— Нет, не было. И не могло быть. К счастью — будь оно проклято, такое счастье. Если бы он мог быть, твой брат сам бы себя освежевал и съел.

…А у меня есть Санька. А Андрей теперь думает, наверное, что это у него есть я и Санька… И Игорь… Юра… тоже так думает. Не «наверное» — наверняка.

— Зря я об этом заговорил, — Игорь склонил голову набок. — То есть, про первое надо было сказать, а про второе, наверное, не стоило. Не повторяй его ошибок. Ты не можешь отвечать за всё на свете. И не должна. В частности — за мое удовольствие. Я не из тех мужчин, кто возлагает это на женщин. Даже до инициации в этом клубе не состоял. Я пришел сюда потому что знал: мне будет хорошо с тобой, а тебе — со мной. Аз тебе хоцю, как говорили далекие предки.

— Я никуда не убегаю. Я здесь.

— Вот и не убегай. И не бойся.

* * *

Андрея… нет, не поднял, а прямо-таки сорвал с кровати звук, которого он никак не ожидал здесь, на втором этаже. Этот звук был уместен на первом, в додзё, и то с оговоркой: удар по лицу — несчастный случай, в дружеских спаррингах так не бьют. А сейчас ни о какой случайности и речи нет — плюха был смачной, с хрустом, с оттяжкой — от такой человек летит спиной вперед и впечатывается в ближайшую стенку, либо же с грохотом обваливается на пол.

Эней подскочил от звука удара, и полностью проснулся уже при звуке впечатывания тела в стенку.

А вот падения не было. И, вылетая из двери, Эней еще не успел сообразить, хорошо это — или нет. Если били чужака, то плохо, потому что как, спрашивается, попал чужак на второй этаж, не подняв тревогу. А если своего, тоже плохо, потому что он не упал, и значит, это Игорь.

Открывшаяся в коридоре диспозиция выглядела так: Костя, загородив корпусом коридор от стены до стены, в косяк своей комнаты упирался плечом, а к косяку комнаты Оксаны припер за горло Игоря. Левой. Правой он явно нацелился нанести второй удар. Его намерениям мешала Оксана, висящая на руке всем телом. Пастырь выжимал на бицепсах сотню играючи, но один его бицепс как раз был занят Игорем, а Оксана еще не успела сбросить вес до своих юношеских шестидесяти. А то с Кости, пожалуй, сталось бы отнестись к ней как к браслету отягощения.

И самым интересным в картине «Лаокоон разрывает пасть бармаглоту» было то, что отягощение отягощением, а Игорь Костю при желании мог свернуть в бараний рог. В два. Но почему-то до сих пор этого не сделал.

— Кен, — сказал Эней, — ты сам его отпустишь, или мне тебя обрадовать по уху?

— Он сволочь, — сказал Кен.

— Я в курсе, — спокойно отозвался Эней. — Считаю до двух, Кен. На счет «два» бью. Раз! Угроза, надо сказать, была чистым блефом — после ночного приступа лихорадки он чувствовал себя как раскисший башмак.

Тем не менее, Костя отпустил Игоря и высвободил руку из Оксаниной хватки.

— Скотина! — сестричка ошпарила пастыря взглядом и повернулась к Игорю. — Ты как?

Эней уже все понял. Он видел Кена и охапку белья у его ног, Игоря в пижамных брюках и Оксану в ночной рубашке, и мгновенно реконструировал картину: Кен, вернувшись с ночной смены в своем санатории, перед тем как лечь спать, решил переменить постельное белье. Вышел с ворохом тряпья в коридор — а тут как раз Цумэ, выходит из спальни Оксаны…

«Возвратился ночью мельник». Только капеллан человек деловой, рассказов о том, откуда на ведрах могут взяться медные шпоры, слушать не стал, а сразу принялся наводить гармонию. Хорошо, что это был он. А не я.

— Что это у вас тут? — высунулся из комнаты сонный Санька.

— Немножко утренней гимнастики, — улыбнулся ему Игорь. Эффект вышел обратный ожидаемому — увидев окровавленные губы «дяди Юры», мальчик шарахнулся. — Ну перестань, мы с дядей Володей слегка поспарринговали. Мы это каждый день делаем…

Санька глянул исподлобья так, что вся бессмысленность этого неуклюжего вранья тут же стала очевидной.

— Марш на кухню за льдом, раз ты уже проснулся, — скомандовала Оксана. Пока суд да дело, у нее в руке уже появилось мокрое полотенце, которым она принялась вытирать Игорю кровь. — А ты не дергайся. А то до свадьбы не заживет.

— Заживет еще до завтрака, — Игорь забрал полотенце. — О! Теперь все в сборе.

Эней услышал, как открылась дверь Антоновой комнаты.

— Доброе утро, — весело сказал «младший братик». — Кого-то можно поздравить? Или наоборот?

— Шел бы ты… умываться, — буркнул падре, потирая кулак.

— Володя, — обратилась к нему Оксана. — Извини, что я тебя обругала, но ты повел себя как последняя… собака на сене. Сообщаю тебе — и тебе, милый братик, — что я взрослая, дееспособная и… и, черт побери, замужняя женщина, и только я одна могу решать, отказывать мне мужу или нет, если он… э-э-э… постучится в эту дверь.

— Ты не знаешь, — жалко проговорил Кен. — Ты не понимаешь…

— Я все знаю и льщу себя надеждой, что отчасти кое-что понимаю, — отрезала Оксана. — Спасибо, Санчито.

Взяв принесенный сыном лед, она протянула его Игорю. Тот завернул в мокрое полотенце и приложил к губам — больше для ее спокойствия, чем для пользы дела. Кровь остановится. И губа заживет — не до свадьбы, к завтраку. А вот как склеить то, что разбилось. «Собака на сене». Знает сестра, что говорит? Знает.

— Я иду готовить, — сказала сестра таким тоном, будто и вправду оттрубила в армии. Сама в свою легенду поверила, с ума сойти. — А вы тут… разберитесь внутри себя.

— Хорошо, — Игорь на этот раз был очень серьезен. — Рядовой Дорфман-младший, марш застилать койку.

— А ты? — с вызовом сказал Саня.

— А я пойду застилать свою, — не без вызова покосился на Кена и поправился: — Нашу.

— А мы — в прачечную, — на мыло. Всех на мыло. Костю на мыло, этих двоих с их личной жизнью, а главное — его самого. Так старался не сорваться, что все на свете пропустил.

— О! Еще и мое прихватите! — радостно высунулся Енот. Кен со свистом втянул воздух, а Эней только плечами пожал: под весом Антохиного тряпья они не свалятся, а машинке все равно, она позволяет загрузить 15 кг. Большая машинка, обстоятельная. Семейная. И работает тихо — беседе не мешает.

— Ну, — Эней уселся в подвале на корзину для белья. — Что это на тебя накатило?

— А ты не знаешь, что ли? — рокотнул Костя. — Он же… совсем совесть потерял. Ты за календарем следишь? Луну видел? Обычно он по бабам бегает — а тут у него сил не было и он в доме себе батарейку нашел…

— С ним я поговорю отдельно. Почему она сказала про «собаку на сене»? Она ошибается?

Кен понуро облокотился на стиральную машину.

— Она ошибается? — с напором повторил Андрей.

— Нет, — отвернулся падре. — Она мне нравится. Но не в этом дело.

— А может, именно в этом, Кен? Нет, ты не думай, что я в восторге от того, что случилось. И на календарь я поглядываю. Но вдруг это у него… закончилось? Он же взрослый мужик, Кен. Черт, да он самый старший из нас. И он все-таки знает себя…

— Он уже сколько лет знает себя?

Эней вдохнул диафрагмой, перегнал воздух в грудь, медленно выдохнул. Успокоился. Очень, очень хотелось встать на сторону Кости и пойти добавить Цумэ — уже не сгоряча, а обстоятельно, со знанием дела. Мешало главным образом физическое состояние — и четкое сознание того, что сопротивляться Цумэ не будет.

…И еще одно.

— Ну я у нас дурак, это общеизвестно. А ты? Ты только что сказал Оксане, яснее ясного сказал, что думаешь, будто к ней можно постучать, только когда из дому нет сил выйти, а подзарядиться нужно. Это если стучал Игорь. А могло быть… и почти наверняка было — наоборот.

Взгляд у Кена стал ошалелым. Отец Константин не просто симпатизировал Оксане — он не на шутку влюбился. Вот это мы вляпались, подумал Эней. А ведь так все поначалу было хорошо…

— Мне нужно уезжать, — тоскливо сказал Костя. — Давно к тому шло, верно?

Уезжать… возможно. И, возможно, не только Косте.

Ему раньше и в голову не приходило, что жизнь, которую он прежде вел, его искалечила. Рыба не замечает воды — она в ней живет, дышит ею, пропускает сквозь себя. Ихтиандр со временем тоже перестает замечать. И что легкие атрофировались — поймет лишь тогда, когда попытается подышать воздухом.

Он жил в подполье, как к воде. Он привык, что люди приходят, люди уходят, кличка значит больше, чем паспортное имя, а смерть — явление будничное. Конечно, сознание фиксировало и то, и другое, и третье, конечно, душа отзывалась болью — но и боль стала привычной. Он научился вживаться в среду — и при этом оставаться чужим.

Привычный вывих. Ты не виноват, дядя Миша, это просто так бывает. У меня есть ребята, у меня есть сестра и племянник — но я не могу быть им своим, своим до конца. Даже когда хочу — меня тянет в сторону. Я ловлю себя на том, что мне лучше одному, спокойней, проще. Меня пугает врастание в место и время. Мне больно, что меня не понимают — и страшно, что поймут. Потому что тогда нужно будет жить как-то по-другому. Отдавая что-то еще, чего у меня нет. Нет, пока нет, еще нет, а когда оно проклюнется, когда взломает скорлупу, будет уже поздно.

Мы три года вместе. И все живы. Неправдоподобный срок для хорошей группы. А мы хорошая группа. Мы три года вместе — а значит, почти выработали свой ресурс везения. Мы должны рассредоточиться. Расточиться.

Я и Костя. Игоря дергать нельзя, у них с Оксаной, кажется, получилось, а что может лучше мимикрировать под семью, чем настоящая семья? И Енота нельзя — университетская сеть сделана под него. Значит, мы с Костей.

Они выпадут из поля зрения, я не смогу быть рядом — просто видеть, слышать, контролировать пространство… Но это, может быть, и к лучшему. Антон — взрослый парень. Пора становиться на крыло. Игорь должен заменить меня, когда я сойду с дистанции. Значит, им нужно привыкать без меня. Привыкать. Привыкнуть можно ко всему, но чаще привыкают к тому, что неудобно, неправильно. Сначала терпят, потом свыкаются, потом перестают замечать, потом все становится как надо, как не было.

— Кен, — сказал он, собравшись с мыслями. — Как бы я к этому делу ни относился… Но ты ударил своего, даже не выяснив для начала, в чем дело.

— Ты помнишь, как я тебя от Цумэ отцеплял — когда он твои стихи стащил?

— Э! Я-то как раз выяснил, в чем дело! Иначе ты бы оттаскивал меня от Енота. Это ведь он был непосредственным исполнителем.

…а те стихи он писал для Мэй — и в груди что-то неловко повернулось.

— Я сейчас с ним поговорю, — пообещал Эней. — В любом случае… лучше я, чем ты.

Я поговорю… но Костя почти наверняка неправ. Почти наверняка.

Он поднялся из бойлерной на кухню, где уже вовсю шкворчало и вкусно пахло. Оксана готовила омлеты, Игорь начинял их рисом на кетчупе, пересыпал сыром и складывал пополам, пока горячие. Санька, видимо, одевался к школе.

— Кен расстроен, — сказал Эней, присаживаясь за стол с краю.

— Изумительно, — сказала Оксана. Игорь почему-то фыркнул.

— Я как раз хотел попросить о благословении, — добавил он. — Но батюшка сыграл на опережение.

Оксана жонглерским движением подкинула омлет в воздух сковородкой, как блин, и поймала разделочной доской. Она это умела делать с 12 лет. Увидела в моби — и научилась.

— Мне бы хотелось услышать извинения нашего дона Камилло лично, — разделочная доска перешла к Цумэ, и тот принялся выкладывать последнюю порцию риса. Оксана выключила плиту и развернулась к Энею. Она уже успела переодеться в цивильное — джинсы и майку с надписью If mama ain't happy, ain't nobody happy. Что, так и на работу пойдет?

— Вы мне можете сказать, что у вас произошло?

— Ну что у нас могло произойти? — сказала Оксана. — Мы об этом еще в Питере… разговаривали.

— Мы поженились, кэп, — да что они, все время будут теперь дуэтом отвечать? — Просто поженились. Этот месяц с небольшим… я ждал, пока она примет решение. Смиренно, — губы Игоря, как он и обещал, уже зажили, и улыбался он во весь рот. Энею, непонятно с чего, захотелось еще раз немножко испортить ему физиономию.

Вместо этого он перевел взгляд на Оксану. Попробовал посмотреть на нее как мужчина.

Красавицей она не была никогда, лицом, мастью и статью удалась в бабушку Варю, а не в маленькую светлую маму или мамину бабушку, но от бабы Вари же досталась и харизма. Вокруг сестры, сколько Андрей помнил ее юношеские годы (а она к 13 годам уже вытянулась и оформилась), вертелось двое-трое молодых людей, и еще четверо маячили на дальней орбите — но когда она остановилась на Титове, остальные испарились. Как и бабушка Варя, Оксана была однолюбка и — Андрей это понял лишь сейчас, — склонна впадать в зависимость от мужчины. Уход деда очень сильно бабушку придавил, просто в бытность мальчишкой он не замечал этого. И если Оксана попадет в зависимость от Игоря, а он… погибнет — это в лучшем случае… В худшем я его сам шлепну…

— Ну? — он попробовал сформулировать главный вопрос и не нашел подсказки лучше, чем надпись у нее на груди. — Ты счастлива?

— Нет, — сказала Оксана. — Я боюсь. Я все время боюсь. Того, другого и третьего. Но раньше я не боялась — и ты меня тогда видел.

Она отправилась наверх, бросив через плечо:

— Что-то Санька долго возится.

— Пусть повозится еще немного! — сказал Игорь. — Я позову!

— Ты хочешь сказать, что не сорвешься больше? — спросил Андрей, раскладывая омлет по тарелкам.

— Откуда я знаю, кэп, сорвусь я или нет. Я твердо намерен больше не срываться — вот это я знаю. И сейчас мне кажется, что я могу. А поручиться — сам понимаешь.

— Понимаю.

Сверху вприпрыжку спустился Енот.

— Я пойду, пастыря к завтраку позову, — сжалился Игорь.

— Может, лучше я? — предложил Антон.

— Лучше — я. Без всяких «может». Это он сейчас злится, а часа через два он на стену полезет. А он тяжелый.

Антон кивнул. Не понял, но кивнул, запомнил.

* * *

— Отец мой, я согрешил.

— Пошел в жопу, сын мой.

— Ну… если ты именно за этим так ее оттопырил…

Костя, с шипением втягивая воздух, выпрямился во весь рост и развернулся. Игорь плотно прикрыл за собой дверь.

— Стены здесь каменные, — сказал он, — звукоизоляция хорошая. Можешь врезать мне столько раз, сколько посчитаешь нужным, будем считать это епитимьей. Только не бей в лицо, чтобы не напрягать Ёлку и кэпа.

Костя, сжав кулаки, шагнул вперед, но потом отступил к стиральной машинке и скрестил руки на груди. Игорь встал на колени.

— Я согрешил, — сказал он. — Поторопил события. Конечно, нужно было сначала сказать вам и заключить брак по всем правилам. Получить благословение Церкви в твоем лице. Но я струсил, отец Константин. Ты же знаешь, что я трус. Я подумал — как же много нужно будет объяснять ей, потом вам… Как долго…

— А тебе хотелось прямо сейчас, да?

— Кен, — Игорь поднял глаза, и священник под его взглядом почувствовал себя неловко. — Ревнивый ты кабан, ты что, совсем ее не уважаешь, если считаешь… совершено страдательным лицом? Она нормальная взрослая женщина, у которой нормальные взрослые желания и с мозгами все в порядке. Она полностью отдает себе отчет в своих действиях. Воля немножко придавлена, ну так поэтому я целый месяц молчал, как зайчик… Ждал, пока она разрешит себе хотеть.

— Врешь. Ты ее охмурял. Круги нарезал. То пальтецо подашь, то ручку.

— И ты. И Антон. И кэп. И сам знаешь, зачем. Понимаешь, что знаки внимания ей были нужны.

— Вот ты и воспользовался, да?

— Я сделал ей предложение сразу же. Почти сразу же. Этот месяц — просто ждал ответа.

— Да встань ты с колен, не паясничай! — Костя потер лоб рукой.

— Я ее люблю. Отпусти мне грех, Костя — я поспешил; я так обрадовался, что она согласна, так испугался ее спугнуть — что поспешил. Вот это — и все. Ни в чем больше я не виноват. Ты должен мне отпустить. Обязан.

Костя положил руку ему на голову и проговорил разрешительную молитву. Каждое слово резало что-то натянувшееся внутри, по волоску, по волоконцу — и когда он закончил, это «что-то» не выдержало напряжения и лопнуло. Кен опять сел на стиральную машину, плечи обвисли.

— Покурим? — предложил Игорь.

— Андрюха нам впендюрит потом. За то, что обкуриваем помещение, где белье сушится.

— Потом — пусть впендюривает. А сейчас — покурим.

Кен принял у него сигарету. Внутри было гулко, как в этом доме до того, как внесли мебель. Посмотрим на это дело иначе, — сказал он себе. Как бы ни было больно — посмотрим иначе. Ты — целибатный священник, и через дверь от тебя живет молодая, красивая женщина. На нее так приятно смотреть, когда она в джинсах и в облегающей майке — там есть что облегать. А когда она берет вес в становой тяге, и голая спина в низком вырезе трико прогибается вперед, как лук… И она не замужем, а целибат считает странной прихотью…

Да, она права — собака на сене.

— Уезжать мне надо, Игореха, — сказал он.

— Может быть, — повел головой Игорь. — Не знаю. Но точно знаю, что не сейчас. Если сейчас, то все посыплется. И она посыплется. Ты же сам должен понимать.

— Ты человек, — выдавил Костя, — она человек. Кэп — человек. А я кто?

— Как сказал один мой знакомый данпил — чужие здесь не ходят. Наверху нас ждет омлет с начинкой. Я еще ни разу такого не пробовал и намерен начать прямо сейчас. А ты?

— А отвыкать как? Потом?

— А ты не отвыкай. Не надо.

* * *

…Явление начальства способно испортить завтрак кому угодно. Явление счастливого начальства — вдвойне. Если это начальство — В.А. Габриэлян, умные люди ищут бомбоубежище, потому что блаженное выражение лица обычно означает одно из двух: либо только что в зоне деятельности произошла интересная неприятность в особо крупных размерах, либо Габриэляна осенила очередная идея и он ее даже частично осуществил. Оба варианта были худшими.

— А что у нас на завтрак? То есть, на ужин, что в наших обстоятельствах одно и то же? — радостно спросило начальство — и, не дожидаясь ответа, шлепнуло на стол пакет с армянским лавашем и принялось из тоненькой лепешки, нарезанных Кеселем полупрозрачных колбас и нежной тепличной зелени вертеть нечто вроде мега-хэндролла.

У нас на завтрак все, что нужно для души, — Король заправил калабас и залил кипятком. — Ты скажи, что у тебя внутри. А то я сейчас как тот любопытный мальчик сам посмотрю.

— У меня внутри лаваш, — в актуальном времени это было уже наполовину правдой. — А ведь я готов — ну, не поклясться, это как-то высокопарно с моей стороны — но поспорить, что вы здесь обсуждали нашу знакомую шведскую семью.

— Обсуждали, — подтвердил Олег, — А что, у них еще что-то случилось?

Интересно, что нового можно узнать о «Тэнчу» на ежегодном слете клинических психиатров, где светило отечественного безумия г-н Медведев делал доклад по «казусу Фальковского», написанный в соавторстве со специалистом в несколько иной области, собственно, этот казус и обнаружившем.

— У них случился некий господин Толомаев — не знаю, слыхали ль вы о таком.

Олег не слыхал, но уже барабанил по сенорной панели.

— Сергей (Иван?) Толомаев? Журналист? «Родезиец?» — Олег показал пальцами кавычки.

Габриэлян глянул через плечо Бегемота. На терминале светилась авторская колонка Толомаева в «Ежедневном вестнике».

— Да, он. Он, представьте, подошел ко мне сегодня и сказал, что когда мы встречались в прошлый раз, я был существенно ниже ростом. Метр восемьдесят-восемьдесят два, не выше.

— А что ж ты так? Мало каши ел? — удивился Король.

— И кальция, видимо. А потом все сразу съел и вырос. — Габриэлян подозрительно посмотрел на чайник, долил воды. — Самое же интересное, что встречались мы с ним прошлым летом. А я этого совершенно не помню.

— Это уже не кальций это фосфор. Давай, давай, колись уже, раз начал, — Король хрустнул пальцами. — Или ты таки хочешь, чтобы мы поиграли с тобой в злого следователя и доброго следователя?

— Чур, я злой, — поднял палец Олег.

— А подумать? И учтите, вокруг меня сегодня были одни психиатры и сочувствующие. Напомнить вам, у кого рост 180, или сами догадаетесь?

— Если бы мы были героями романа, — сказал Кессель с балкогнного порога, — я бы всплеснул руками и воскликнул: «Не может быть!»

— Считай себя врио героя романа. Всплеснул? Так вот, летом г-н журналист записался на отборочный тур военной игры, походивший где-то под Херсоном. И его там прокатили, причем, прокатили весьма профессионально — он срезался на стратегической части, на пристрастии к жестким решениям. Не удивительно, правда? Многие из военных-любителей к своему занятию относятся серьезно и даже в игровой ситуации детского подхода не терпят. Толомаев разозлился и понес организацию отбора по кочкам. Тоже не удивительно, он — человек самолюбивый, а какое-то количество ошибок они сделали, у них это дебют.

— А что удивительно?

— Удивительно то, каким способом они его заткнули. Я бы, например, не уверен, что додумался бы на их месте пугать кого-то мной.

— Зато ты отменно додумался пугать кого-то ими, — пожал плечами Кессель. — Паритет.

— В общем, через несколько дней к нему явился я в усеченном варианте — что твой Ожеро после неудачной встречи с Наполеоном — и объяснил, что шуметь не надо. Потому что это вовсе не неумелые болваны, а противозаконная деятельность, которую не нужно спугивать. И посоветовал ему отсмотреть материалы последнего церковного собора. После моего ухода он это сделал, и обнаружил среди диссидентов одного из устроителей отбора. Выводы были очевидны, и Толомаев, как человек законопослушный и ответственный, не только перестал шуметь, но и уничтожил все свои записи, даже в личном архиве. А сегодня увидел меня во плоти.

— И что ты?

— Я его выслушал, потом какое-то время булькал, потом разъяснил ему смысл фразы «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным» — он, как выяснилось, Хармса не читал, угостил его кофе — и объяснил, что его адекватное поведение испортило моим коллегам розыгрыш. Что по замыслу он, видимо, должен был возмутиться нажимом, начать скандалить и жаловаться, добраться до меня, обнаружить во мне лишних 7 сантиметров, взбеситься окончательно…

— Нда, — Король потянул матэ, — Теперь нам гадать: что эти Железняки-партизаны наломали на Херсонщине…

— Последовали моему совету, — отозвался Кессель. — Я им сказал, что им нужна армия. Кажется, меня поняли буквально.

— Я как-то догадался, что они не монастырь открыли… — Король поморщился: в бомбиллу попала чаинка. Или матинка? Как называть чаинку, если человек пьет матэ? — Имеется в виду — что они спартачили на сей раз? Откуда их еще придется выкапывать?

— Я понимаю, почему они занервничали, — сказал Габриэлян. — Собор. Раскол. Скандал случился бы очень невовремя.

Король фыркнул сквозь бомбиллу в полупустой калабас. Этим он высказал все, что думал по поводу соборов и расколов.

— Засадить тебя за церковную историю, что ли…

— Засади меня. Засади за что-нибудь уже, но так, чтобы я ничего на слышал больше об этих шнарантах.

Габриэлян скрутил из лаваша еще одно абстрактное архитектурное сооружение. Задумчиво оглядел его и вынес вердикт:

— Мы должны обеспечить им алиби.

— Мы… должны?

— Просто обязаны. В конце концов, — четко артикулировать с набитым ртом получается не у всякого, — они покусились на мою девичью честь, на мое честное имя и на 7 сантиметров меня. Я не могу не ответить им тем же.

— И как ты себе это представляешь?

— Классика. Мой клиент не мог ограбить банк в Техасе, потому что в это время грабил дилижанс в Оклахоме.

— Алиби на прошлое лето?

— А что случилось прошлым летом? Отец Констатин, один из лидеров диссидентов-традиционалистов, действительно увлекается играми резерва — что неудивительно для бывшего профессионального военного. Прошлым летом совершенно ничего не произошло. А вот ближайшие несколько месяцев совершенно другие люди будут вести себя очень тихо и держаться на виду.

— А тут мы ка-ак… — радостно встрял Олег.

— Нет. Мы тоже будем держаться на виду.

— А кто? — изумилось прекрасное дитя.

— Дед Пехто, — Король сполоснул калабас и повесил на сушилку кверху донышком.

— Посторонние. И посторонних. Слух о том, что мы монополизировали «Тэнчу», нам тоже не нужен.

— Я против, — сказал Кессель. — Такого рода дела нельзя передавать на субподряд.

— Это зависит исключительно от меры добросовестности субподрядчика.

— Ты думаешь о нашем знакомом банкире?

— Ну согласитесь, единственное, в чем его нельзя обвинить — это в недостаточно добросовестном подходе.

— Проблема в том, что он может не захотеть стрелять по нашим целям. А инструментов как-то его к этому поощрить у нас нет.

— Все наоборот. Мы поспособствуем ему в стрельбе по его целям. Если эти цели не будут уж слишком расходиться с нашими интересами.

— Так ведь он не стреляет! Четыре года как не стреляет!

— Так пора.

Габриэлян принял у Олега «аквариум», совершил рокировку с Кесселем и вышел на балкон. Раскисший московский февраль ни в какое сравнение не шел с бодрым февралем пригородов.

— Жить, — провозгласил Габриэлян, — с каждым днем становится интереснее.

— Ты знаешь, — сказал Король, — я, кажется, понимаю, почему китайцы считали «чтоб тебе жить в интересное время» — проклятием.

Габриэлян отхлебнул из «аквариума» и улыбнулся через плечо:

— Ты всё правильно понимаешь, Михаил Менделевич. Абсолютно правильно.

 

Глава 10. Курс практической анатомии Щигровского уезда (для начинающих)

Почтальон звонит дважды. Дневной референт — один раз. Второго звонка не требуется, даже когда ночной референт мертвецким сном спит после смены, длившейся четырнадцать часов.

— Вадим Арович, вас требуют в управление. Срочно.

Требуют. Еще и срочно. Это пахнет даже не керосином. Это пахнет чем-то вроде ракетного топлива.

С другой стороны, если требуют, то топливо уже течет, но еще не горит. Потому что, когда горит, будят тебя уже не звонком. Душ есть. Чай — спасибо, Олег — есть. Планшетка — о, вот и пакет пришел.

— Спит Розита и не чует, что на ней матрос ночует…

— Кто у нас Розита? — спрашивает Король.

— Наш милый друг из Зеленограда. Если верить сводке, он два часа назад находился в Краснодаре, где обстрелял машину Савицкого. С полным успехом. И визитную карточку оставил.

— Савицкому сорок шесть, — говорит Король, — куда его белым днем понесло?

— Узнаю. Я сейчас все узнаю, мне сейчас все скажут.

— Проверять надо? — спрашивает Король.

— Нет. Там человек пять прохожих накрыло, — почему чай холодный? Или это он не холодный…

— Тогда надо послать голубя. Потому что пробудится Розита, посмотрит новости… — посмотрит новости и решит, что это опять мы. Потому что сеньор Рено не далее как месяц назад отстрелялся по очень удачной мишени и тоже подписал свое художество «небесной справедливостью».

— Давай. И поднимайте весь тамошний расклад.

Голубем назначили Суслика. Раз уж у него там завелось знакомство. По дороге в Управление Габриэлян трижды превысил скорость и попал под снитч. На парковке его уже ждала прапорщик из дорожного патруля — видимо кто-то там решил, что служебная машина, принадлежащая сотруднику цитадели, может нестись как на пожар и по уважительной причине — и проще разобраться на месте, чем вести потом служебную переписку.

— Вы что, советник, что так ездите? — проворчала она.

— Ночной референт советника. Нет, я просто торопился на работу. Извините, что побеспокоил. — Габриэлян сам сунул в ее считыватель свою карточку.

— С-спасибо, — сказала она.

— Не за что. До свидания. — При других обстоятельствах Габриэлян был бы куда менее лаконичен — не должны сотрудники управления обращаться с городскими службами при исполнении как с предметами — но сейчас не было времени.

Анфилада дверей расступилась перед ним как море перед Моисеем. Дежурный капитан ВНО небрежно откозырял — это было не обязательно для равного по званию, но Славик Демченко был однокурсником, одним из двоих, кто искренне симпатизировал, поэтому Габриэлян ответил кивком и улыбкой. Вверх, на четвертый этаж. Переход. Полпролета, скоростной лифт. Пискнула ракушка. Извинения. Не в конференц-зал, в кабинет. Совсем интересно. А-а, Рыбак приехал. Ну тогда понятно. Аркадий Петрович не любит посиделок у себя в кабинете, а вот господин Рыбак, шеф СБ, терпеть не может больших помещений. У него и собственный-то кабинет меньше моего и на совещаниях все толкутся как сардины в банке.

Аркадий Петрович был в ярости, мгновенно отозвавшейся у Габриэляна легким зудом где-то в районе лопаток. Значит, он ни секунды не думал, что это действительно «Тэнчу».

— Здравствуйте, Вадим Арович. Садитесь.

— Здравствуйте, — эхом повторил Рыбак. У большинства старших было принято смотреть на человеческий персонал примерно как на домовой компьютер. На территории Волкова старшие всегда здоровались.

— Вы уже знаете, зачем я вас вызвал, — сказал Волков.

— В самых общих чертах. Как я понимаю, Савицкий убит, убийство представлено делом рук «Тэнчу». Представлено крайне неуклюже, но тут мне не хватает данных. Возможно, работали второпях и просто не хватило ресурсов, а возможно — дали поправку на дело Ильинского и хотели бросить тень на нас.

В Краснодаре было нехорошо. Из Краснодара по линии внутренней безопасности приходили какие-то странные сигналы; из тамошнего управления в центральное упало несколько немотивированных прошений об отставке, а региональная статистика, подаваемая наверх, говорила Габриэляну, что краснодарская управленческая ситуация рано или поздно взорвется. Он только не ждал, что взрыв будет… настолько буквальным. И теперь Аркадию Петровичу придется действовать молотком — а он такого очень не любит.

Рыбак усмехнулся.

— А почему вы не говорите о третьем варианте — это действительно подполье, экстремистская группировка, играющая под чужой торговой маркой? А есть еще и четвертый — это старое подполье наносит косвенный удар по «Тэнчу»?

— Четвертый вариант… исключен, господин генерал. Третий я рассматриваю, — сейчас Рыбак мысленно открутит фразу назад и сообразит, что Габриэлян вообще не выдвигал никаких предположений о том, кто может стоять за убийством Савицкого. Однако, веселы у нас дела, если Федор Андреевич настолько не следит за речью.

— Я не желаю сейчас вдаваться в рассуждения о том, какой это вариант, — медленно произнес Волков. — Я желаю, чтобы виновные были найдены и наказаны. Так, чтобы в дальнейшем никто не смел и подумать, что поставленного мной смотрящего можно прихлопнуть как муху полотенцем.

…Сложность заключалась еще и в том, что бить могли вовсе не по Савицкому. Бить могли по Струку, шефу Краснодарской СБ. После такого конфуза он попадал под снос по всем статьям. За сугубое несоответствие занимаемой должности. И это тоже слишком отдавало екатеринбургским делом. Вот почему Рыбак. И вот почему я.

Савицкому, конечно, цена была грош — предыдущий краснодарский смотрящий, господин Кошелев, следил за тем, чтобы никто в регионе не прыгал выше его головы. Но за неимением гербовой пишут на простой — спихнув Кошелева в Питер, Волков повысил Савицкого, дав тому время на адаптацию: сумеет — останется смотрящим, не сумеет — полетит при ближайшей чистке.

Полетел. Но при других обстоятельствах.

Струк был птицей того же пера — существо мелочное и недоброе, Габриэлян спокойно отдал бы его за тех пятерых гражданских, что случайно полегли при взрыве.

— Вадим Арович, — сказал Волков. — Вы летите в Краснодар сегодня же. Сейчас. Как только уложите вещи. Моим личным авионом.

— Да, Аркадий Петрович.

Вот так вот. И эта информация протечет немедленно. Очень интересно, как меня там будут встречать.

Габриэлян позвонил домой, чтобы там собирали вещи и гнали пулей по Щелковскому на Чкаловский аэродром, где «жил» личный авион Волкова. Ведя машину, Габриэлян вычислял, для кого в Краснодаре через два часа будет сюрприз, а для кого — уже нет.

* * *

Олег думал, что ему будет страшно. Как тогда. Но как-то вышло, что он все время был занят. Тогда он тоже был занят, но бояться все равно успевал. А сейчас — нет. Может быть, дело было в том, что он не один? Или обстановка в училище сказалась? В общем, напартачить он боялся очень. А так — нет.

Кроме того, на этот раз его прикрывали — и со спины, и с боков. Он чувствовал себя как второй пилот на учебном самолете, когда рядом инструктор: твоя панель действует, ведешь ты — но в любой момент инструктор может взять управление на себя. Разочаровывать его только не хотелось.

— Ну, данные у тебя те же, что и у нас, — сказал Габриэлян. — Твои выводы?

— Его куда-то пригласили или вызвали. Он знал об этом заранее, — сказал Олег. — Никаких сбоев в ночном расписании не обнаружилось, никого не дергали. Тем, кто его позвал, Савицкий не очень доверял. Отправился двумя машинами — а последнее время ездил одной, демонстрировал «волковский стиль». Стрелять могла и прикормленная — или наведенная — подпольная группа, но вот организовать выезд у них бы не получилось.

— Неплохо, — кивнул Габриэлян. — А почему он прихватил с собой Струка?

Олег на секунду задумался.

— Он боялся Струка. Боялся, что это его люди. Или его нелюди.

— А как ты думаешь, почему Струк согласился с ним ехать?

Задать этот вопрос самому Струку не представлялось возможным — он был все еще без сознания.

— Потому что хотел продемонстрировать лояльность. Или потому что хотел участвовать в разговоре. Или на него просто надавили.

Вариант «обеспечение алиби» не стоило даже упоминать. Карьере Струка — конец. И, возможно, ему самому. Причем если он так и не восстановится — сотрудник в Краснодаре описал его состояние как «верх отдельно, низ отдельно») — это будет для него лучшим выходом.

— И это автоматически исключает его из списка подозреваемых, — пробормотал Кессель, не раскрывая глаз. — И, пожалуй, Семенюка. Потому что его карьере тоже конец.

Семенюк был начальником охраны Савицкого.

— И кто же у нас остается в итоге?

Олег покусал губу.

— Дорош и Маслаков отпадают, — сказал он. — Они бы Савицкого съели без масла, но у них возможностей нет. Просто чиновники. Никакого силового ресурса — и если бы это были они, Аркадию Петровичу уже принесли бы их головы. Речица, первый зам Струка — человек… потеря патрона сильно по нему ударит. Мне кажется, надо на месте смотреть, потому что так получается, что у одних нет мотивов, у других — возможностей, если бы это был заговор, они бы решили все тихо, без Москвы. Ну, или заговор был — и вмешался кто-то со стороны…

Олег почувствовал прилив вдохновения, и готов был выдать на-гора еще пару-тройку версий, но Габриэлян сказал:

— Хватит. Слишком много вариантов — это еще хуже чем никакого. Суслик, буди Мишу — подлетаем.

В аэропорту ждали бронированный лимузин и Речица, тот самый первый зам — ВрИО смотрящего в отсутствие такового.

Прелесть ситуации заключалась в том, что Речицу никто ни о чем официально не уведомлял — и Габриэляну было очень интересно, как высокая встречающая сторона будет это обстоятельство обходить.

— Добрый день, — хмуро сказал зам. начальника СБ и протянул руку для пожатия.

— Это часть ваших служебных обязанностей — встречать гостей города? — поинтересовался Габриэлян. Ни тот, ни другой не представились.

— А вы младшего братика решили на экскурсию привезти? — парировал Речица со спокойствием человека, которому терять совершенно нечего. — Зря. А если посадку запрашивает борт номер RG-М-415 — то таких гостей лучше встретить. Тем более, что их, возможно, придется потом опознавать…

— Да, — кивнул Габриэлян. — Это существенное соображение. На аппаратуру я бы полагаться не рискнул.

В машине стоял застарелый запах табака, «Золотой долины», кажется. Хозяин курит, не проветривает, часто водит сам, автопилот не уважает. То есть, слегка фрондирует. Но именно слегка. Или фрондировал.

— Какая гостиница в городе лучшая? — спросил Габриэлян.

— В каком смысле? — сумрачно поинтересовался Речица. — Если самая шикарная — то «Три короля» над казино… А если самая респектабельная, то Шератон. Но я бы на вашем месте поехал в гостиницу при военной базе. У них там есть домик для приезжего начальства и воскресных развлечений, кому лень за этим в город ехать. По крайней мере, будете уверены, что проснетесь живыми.

— Да, это конечно преимущество.

То есть, с точки зрения Речицы, 22-й воздушно-штурмовой полк ОВС ССН либо не в деле… либо он хочет, чтобы я считал, что они не в деле… либо наоборот, намекает на то, что там есть чем поживиться. Вот это номер — неужели и военные замешаны? Но даже если нет, то ночевать там все равно пока не стоит. Потому что от визитеров, может, и уберегут, но зато и поговорить с этими визитерами потом, скорее всего, не получится.

— В казино, — сказал Габриэлян.

В душе Олег был рад этому решению. В «злачных местах» он до сих пор не бывал.

Конечно, Краснодар — не Сочи, «русский Вегас», но количество казино на душу населения здесь было выше, чем в целом по стране. «Три Короля» оказались двадцатипятиэтажной башней, к которой примыкали два «крыла» — по восемь этажей игровых и концертных залов. Когда они прошли по фойе, играющему всеми оттенками между фиолетовым и красным, звенящему игровыми автоматами и благоухающему морским бризом (модный в этом году ароматизатор), Олег слегка разочаровался: что-то вроде аркады, только с деньгами. Но когда Габриэлян заказал пентхаус за пять тысяч в сутки, Олег не смог удержаться и крякнул.

Король посмотрел на него как цапля на перспективного головастика, а когда они вошли в коридор, сказал по ракушке.

— Бонд, Джеймс Бонд. И пусть местные швыцеры теперь думают, что бы это значило и как нас отсюда достать.

— Кроме того, — добавил Габриэлян уже в лифте, — надо и совесть иметь. Стоимость эконом-класса не покроет расходов на ремонт.

— А будет ремонт?

— Ну, нам его уже обещали. Вполне возможно, впрочем, что и устраивать будет тот, кто обещал. Но не думаю, что нас пугали. А вот с военными действительно поговорить надо.

Дверь лифта открылась, выпуская гостей в небольшой тамбур на двадцать четвертом этаже. В пентхаус поднимал отдельный лифт, точно напротив.

Габриэлян отметил расположение камер слежения, домофон, охранника у торцевого окна, напротив пожарной лестницы.

— Свяжитесь с вашим начальством, пожалуйста, и скажите, что мне будет нужен доступ к показаниям камер, — сказал ему Габриэлян. В принципе это можно было бы сделать молча, в течение первых же пяти минут после поселения. Но он предпочел декларировать намерения.

Охранник раскрыл было рот, но увидел на отвороте пиджака стальную пайцзу и кивнул. Вот и ладно. Всегда хорошо быть вежливым.

Следующие пятнадцать минут ушли на осмотр помещения.

Король набрал код на изрядно побитом сейфе-чемодане и развернул некий агрегат, устройство и применение которого, кстати, Олег должен был сдавать в этом семестре.

На жаргоне этот инструмент назывался «тачка» — радиосканер, планшетка, система инфракрасного видения. Назывался, вероятно, за простоту — две ручки, одно колесо, а груз доставлен на место и вовремя. Нехитрая эта спайка обнаруживала 90 % наблюдательных систем. Даже луч. Потому что если гражданин Эн наводит лазерный считыватель на оконное стекло, чтобы ловить микроколебания, то «тачка» гражданина Гэ, сидящего за стеклом, этот луч отменно отрегистрирует. Были, конечно, и жучки, тепла не излучающие — но тогда уж и приемник должен был стоять за стенкой или в машине под окном. Что в данном случае несколько затруднительно. А от прочих 10 процентов имелись генераторы белого шума. Олег прочел где-то, что долговременное пользование ими может вызвать легкую депрессию. Вероятно, так оно и было — если речь шла о подслушивающих, конечно.

В очередной раз вынырнув из планшетки, подсоединенной к агрегату, Король обнаружил, что перед ним стоит Олег. И явно не с делом, а с вопросом.

— Нет, — сказал Винницкий, не дав Олегу открыть рта, — я не знаю, зачем им все это. Кто-то ляпнул «сделайте нам красиво», а кто-то сделал.

— Это им затем, чтобы персонал легко мог рассовать мебель по углам, когда гостю захочется устроить cocktail party, — вставил Кессель.

— Или состязания по конкуру, — добавил Габриэлян с галерейки. — Бегемот, не мостись на кресло, спальни здесь.

Олег подпрыгнул на кресле. Сидение представляло собой наполненный гелем резиновый мешок, обтянутый натуральной кожей и уложенный в плетеную из лозы «корзинку». Диван — такой же мешок с гелем в такой же корзине, только побольше. Олег поднялся на галерейку и обнаружил ровно четыре спальни. С галерейки лесенка вела наверх — и Олег двинулся туда вслед за Габриэляном.

Здесь была застекленная терраса а-ля «сады Семирамиды», точно так же по периметру обходившая пентхаус, выстроенный в виде зиккурата. Судя по конструкции, стекла легко убирались — и зимний сад превращался в солярий. В самой верхней секции «зиккурата» располагался остекленный бассейн.

Отель «Три короля» (четвертый — в гостиной с планшеткой сидит, фыркнул Олег) господствовал над всей центральной частью города. Снайперов можно было почти не опасаться — разве что с вертолета. Но вертолет не подлетит незаметно.

— Если сюда пошлют людей… — сказал Олег. — Обыкновенную милицию…

— А почему ты думаешь нам посоветовали угнездиться в воинской части? — улыбнулся Габриэлян. — В частности, и поэтому. Но мы здесь все-таки не одни. И в регионе сейчас нет власти, которая имела бы право выписать документ на задержание не то что меня, но и тебя.

Камеры казино Король отключать не стал. Просто теперь они показывали совершенно пустое помещение — и нам хорошо, и им есть чем оправдаться… Но нет злодеям отдыха — только закончишь одно безобразие, а над тобой уже начальство стоит, новых требует…

— Что ты думаешь о Речице? — спросил Габриэлян.

Лицо Короля напряглось, плечи затвердели, в глазах что-то погасло. Он поиграл несуществующей сигаретой (Речица по дороге вертел незажженную в пальцах и явно закурил, когда они покинули лимузин), потом встряхнулся, сбрасывая чужую натуру…

— Я не знаю, что этот хлопец может, — сказал он, откинувшись на плетеную спинку кресла. — Но готов он на все. У него настроение, знаешь, как у человека, который надеялся-надеялся, что у него не лавина, а все уже, дальше отворачиваться некуда. Так вот он письмо с диагнозом получил — и одновременно узнал, что его деловой партнер подставил. Или какой-то давний счет вспомнил…

— «Ну, я-то ладно, но вы у меня…»

— Да. И хотел бы я знать, кто у него эти они.

— Отлично. Этим займемся в первую очередь. Речица хочет использовать нас в качестве гильотины. Я, в общем, не против. Если информация окажется достоверной.

— Военные, — сказал Кессель. — И это, пожалуй, сделаю я.

— И что теперь? — спросил Олег.

— Теперь мы вкусно пообедаем в здешней ресторации, после чего у нас будет небольшое разделение труда: вы с Мишей займетесь финансовыми делами Струка, Савицкого и прочих, Андрей поедет на базу, а я нанесу официальный визит в цитадель.

— Проверять доносы министров друг на дружку?

— Да, — кивнул Габриэлян, — и самым интересным будет то, чего в этих доносах не окажется.

* * *

Кессель подъехал к КПП. Капрал глянул на экран, поморщился, не скрываясь. Военные не любили СБ.

Вообще-то это было демонстрацией. Его наверняка засекли километра за четыре. Да и людям из СБ здесь наверняка приходилось бывать часто — армейская разведка не имела права действовать на территории союзных стран ССН, так что сотрудничать приходилось плотно.

Оставив машину среди транспорта военных, он пошел по указаниям, полученным от сержанта-регулировщика («Пойдете к блоку Е-19, сэр, но, не доходя до него, свернете на трассу 8В и пройдете по ней вниз метров двести к девятому корпусу. Обогнете здание со стороны трассы 6В — и зайдете в шестой подъезд оттуда. Так все ходят»). Сержант оказался выше того, чтобы подставлять СБшника, задав ему неверный курс, и через двадцать минут Кессель уже входил в штабной корпус.

Если бы дело было на побережье, то имело бы смысл искать разведчиков — а здесь, здесь номером первым и вторым в списке стояли люди из батальона сопровождения и военная полиция. Может быть, даже в обратном порядке.

Секретарь тоже поморщился — и честно обзвонил офицеров штаба батальона и управления военной полиции. Через десять минут в конференц-зале собрались все, кто находился на территории части. Кессель зашел последним и внимательно выслушал секретаря, представлявшего ему уже знакомых по планшетке людей:

— командир разведбатальона майор Балашатис, приземистый шатен, 38 лет — короткая, аккуратно подстриженная борода и широкий лоб делали его похожим на знаменитый бюст Платона;

— глава технической службы разведки майор Ольга Рейн, весьма привлекательная загорелая женщина в летней полевой форме;

— командир полка Роланд аль-Файед, полковник — его узкое лицо не очень гармонировало с широкими плечами, наверное, поэтому он носил бакенбарды;

— начальник управления военной полиции полковник Давид Ольшанский — пятидесятитрехлетний израильтянин, такой же черный и широкий, как и кожаное кресло, на котором он сидел.

— и начальник следственного отдела майор Рубен Альварес, «новый европеец», явно с примесью нилотской крови: даже сидя, он был выше всех.

Кессель внимательно вглядывался в лица тех, кого ему представляли. Жал твердые руки. Он не был эмпатом, как Искренников — но чувствовал: эти люди ждали его. Ну, не его конкретно — а «человека из центра». Как минимум с утра, с момента смерти Савицкого, они ждали, что в часть придут. Даже не скрывали. Тому же Балашатису и особенно полковнику на тыловой базе делать нечего — его хозяйство, весь полк, за фронтиром — здесь только штаб регионального командования, управление военной полиции, региональный военный госпиталь и склады. По хорошему, сидеть бы ему там и заниматься своей Ленкоранью… А он здесь. С одной стороны, это плохо — потому что они явно намерены выступать единым фронтом. А с другой… им придется предложить Москве что-то очень интересное — чтобы визитерам не захотелось выяснять, что лежит за линией фронта.

— Господа, — сказал Кессель, когда все расселись. — Вы все уже знаете, зачем наша команда здесь. Мы не только расследуем убийство господина Савицкого — но и проводим общую ревизию деятельности управлений СБ и МВД. Вы — люди, умеющие работать с данными и знающие обстановку в регионе, но в то же время незаинтересованные, а потому вы интересны мне как независимые свидетели или, если хотите, независимые эксперты. Мне кажется, у вас есть чем со мной поделиться.

Про незаинтересованность он, конечно, солгал. Армейцы явно провалились в какой-то местный суп. Да и без супа, для решения их собственных тактических задач некоторое неустройство в регионе было куда как удобно. Но дожимать их он не собирался. Первое правило айкидо — у тебя нет противников, только партнеры. Интересно… почему такой неподходящий стол в конференц-зале? Нелакированный, из светлого дерева, запах еще сохранился…

Военные переглянулись. Подполковник Ольшанский вопросительно посмотрел на Аль-Файеда, тот еле заметно кивнул и развернулся к Кесселю.

— Обстановка в регионе была и остается нездоровой, — сказал он, поигрывая световым пером. — Более неспокойной, чем можно ожидать даже на пограничье. Грузия — зона американского патронажа. Люди, нарушившие закон, бегут туда: с одной стороны, там легче затеряться, с другой — оттуда легче и легализоваться. Обратный обмен не менее интенсивен: налажен целый бизнес по провозу нелегалов из-за фронтира. В основном морем. Есть отчаянные головы, которые прорываются на свой страх и риск. Есть, наконец, контрабандисты. СБ и Управление Внутренних дел… оказывают нам гораздо меньше содействия, чем мы вправе от них ожидать.

— Проще говоря, в ряде случаев мы делаем их работу, — пробурчал Ольшанский, похожий на затянутую в камуфляж грозовую тучу. — Это при том, что «Скиф» — это краснодарский спецназ УИН — действует на нашей территории вполне активно и… бесцеремонно.

«Скиф». Спецназ регионального управления юстиции. Основная функция — охота за заключенными, ушедшими в побег. Однако. Здесь «Скиф» может быть вполне серьезной силой — вопрос с беглыми стоит на юге остро. В отличие от прочих деятелей фронтира, они Союз ненавидят лично, а знают о нем — много. Так что и полномочия у «Скифа» будут соответствующие.

— А какие-нибудь изменения в последнее время? — глагол Кессель опустил вполне сознательно.

— Пожалуй, нет, — Аль-Файед пожал плечом. — Все довольно стабильно шло… от плохого к худшему. Ольга, покажите господину майору данные по перемещенным лицам.

Кессель посмотрел на свою планшетку. На стол. На световое перо. Опять на экран. Военные эвфемизмы были еще более расплывчатыми, чем лексика родного управления. Перемещенные лица… Тонкая синяя струйка течет в регион. Объемная серая — как нефтяная труба — из региона. В принципе — естественно. Грузия и Армения готовятся к вступлению в Союз, нуждаются в специалистах — и просто в квалифицированной рабочей силе… так что и более серьезный отток из сравнительно неблагополучного региона ЕРФ на юг Москву не встревожил бы. Беда в том, что этих цифр у Москвы не было. Ни в каком виде.

Кессель выдернул в нижний квадрат старую, Габриэляном еще составленную демографическую сводку. Да. Показатели смертности завышены, а данные по миграции за пределы ЕРФ — занижены. Между двумя графиками отлично умещалось разлапистое многоногое слово — «работорговля». Возьмем срез по параметрам пол/возраст, чтобы убедиться окончательно. Потому что есть характерный признак, по которому довольно легко сказать, идет ли речь о нелегальных выездах на высокооплачиваемые — и часто незаконные — работы или о торговле живым товаром. Особым спросом за фронтиром пользуются молодые, здоровые женщины. В целях, кстати, вполне по тамошним меркам почтенных. Матримониальных. От выросших в зоне нестабильности куда меньше шансов получить здоровое потомство.

Кессель сличил данные и мысленно присвистнул. Городок наш — ничего, населенье таково — незамужние ткачихи составляют большинство… Основательное такое большинство. 64 %. С ума они сошли в городе Краснодаре? Кессель развернул график дальше. Стоп. Позвольте. Мой электронный друг, вы хотите сказать мне, что вы — частично экстраполяция? Определенно хотите. Но как-то странно. Вашим создателям было бы выгоднее делать вид, что они узнали, в чем дело, сравнительно недавно. А получается, что они начали раскручивать ситуацию не менее чем полгода назад — и очень быстро получили полную картину. И никому не сообщили. Или… сообщили?

Данные по части у Габриэляна были. Данные по всем мыслимым связям части — и по личным контактам офицеров — Кессель затребовал сразу после разговора с Речицей. И даже успел получить… И даже успел сделать выводы. Но не такие однозначные, как хотелось бы. График был подачей, подсказкой. Подсказкой замедленного действия, конечно — вряд ли они ждали, что к ним приедет данпил и математик, способный раскрутить ситуацию на месте — но тем не менее подсказкой. Способом показать визитерам «мы хотели вмешаться, но нам не дали». И очень ограниченное количество людей и старших имеет возможность «не дать» воздушно-штурмовому полку ОВС ССН действовать по служебной инструкции. Ну что ж, примем подачу.

— И как на все это отреагировало ваше начальство?

— Начальство, — подполковник Ольшанский выпятил и без того выразительные губы, — сказало, что это внутреннее дело Европейской России. И что информация будет передана официальным порядком. А нам следует вернуться к нашим барханам и поддерживать рабочие отношения с местным руководством.

Та-ак… — сказал себе Кессель. Аахен, вернее, лично господин де Сен-Жермен, не хотел помогать Волкову. Аахен хотел иметь в регионе либо человека против Волкова, либо компромат, которое можно повесить на Волкова. Габриэлян был прав, пытаясь приковать внимание Аркадия Петровича к Краснодарскому краю, хотя и сам не понимал, насколько он был прав.

И военным, по всей видимости, дали понять, что, если они проинформируют вышестоящие российские инстанции, то им завалят их собственную операцию. Серьезную. И весьма. В голове словно щелкнула фотовспышка. Кессель понял, что любой из его собеседников мог быть убийцей Савицкого. Вряд ли непосредственным исполнителем — но как раз этих найти проще простого. Если целью всего этого фейерверка было, не нарушая прямого приказа, вызвать сюда авральную команду — то лучшего способа не найти. Хотя… Кессель еще раз обвел взглядом присутствующих. Нет. И еще раз нет. Стрелял непрофессионал. Стрелял человек, умеющий правильно обращаться с гранатометом — но не способный правильно выбрать момент. И потом, они не могли не понимать, что Савицкий — фигура временная, что сюда рано или поздно придет кто-то… Угу, — сказал филин.

— Насколько серьезно то, что вы поставляете… — он сделал паузу, — структурам, с которыми у нас нет официальных сношений?

То бишь, исламскому государству Мазендаран, отношения с которым постоянно балансируют на грани войны.

— Я не понял вашего вопроса, — на этот раз подполковник Ольшанский губы поджал. — Сэр?

Последнее относилось к Аль-Файеду.

— Я тоже его не понял, — ответил тот и посмотрел Кесселю прямо в глаза ничего не выражающим взглядом.

— Прошу прощения, — сказал Суслик, — за то, что высказался не в очередь.

И вот поэтому Речица и послал нас сюда, а не сдал нам ситуацию сам. Интересно, они явились со своим ультиматумом к нему — или к Струку?

— Ничего страшного, — сказал человек, до сих пор молчавший — майор Альварес. — Я, как военный следователь, прекрасно понимаю специфику вашей работы… коллега. Огорошить вопросом и посмотреть на реакцию — это часто срабатывает. Но какой именно реакции вы ждали? Допустим, выдвинутое вами… предположение… небеспочвенно. В таком случае нам остается только сделать хорошую мину при плохой игре и потребовать от вас доказательств. Допустим, оно не имеет никаких оснований — в таком случае нам остается только хранить достоинство и опять-таки требовать доказательств.

Он сидел совершенно неподвижно — только правая рука в продолжение всего монолога парила над столом, один изящный и уверенный жест сменялся другим, выдавая годы успешной адвокатской практики. Высокий, очень гармонично сложенный и очень красивый мужчина. Автор 19-го века написал бы что-то вроде «его облик являл собой сочетание лучших черт иберийской и негритянской рас». Полковник Ольшанский походил на подтянутого гиппопотама, майор Альварес — на арабского скакуна вороной масти. Английский естественно, безупречен.

— У вас есть какие-либо доказательства, майор Кессель? — Альварес доброжелательно улыбнулся и умолк. Его правая рука легла на стол.

Суслик наклонил голову и посмотрел на Альвареса грустными глазами обитателя тропического леса.

— Уже есть, — сказал он, приподнимая планшетку. — Сейчас вопрос стоит совершенно иначе: нужны ли они мне?

— Блеф — тоже распространенный прием в нашей практике, — Альварес улыбнулся. — Для начала предъявите их. Мы все-таки… служители права.

— Посмотрите вот сюда, пожалуйста, — сказал Кессель, снова подсоединив планшетку к интерфейсу стола. — Если верить вашему графику, вы начали получать подробную информацию о происходящем не менее четырех с половиной и не более семи месяцев назад.

Военные переглянулись. Такой вывод вполне можно было сделать — располагая кое-какими вычислительными мощностями и, скажем, двумя-тремя часами свободного времени.

— Три месяца назад Мазендаран начал разворачивать очень интересную производственную линию… А если верить сводке происшествий, 11 апреля сего года некто П.В. Кавано, капрал, охрана и сопровождение, на следующие сутки по прибытии в Краснодар учинил драку с личным составом подразделения «Скиф».

— Это случается, — Балашатис пожал плечами. — Ребята напиваются, дерутся между собой и с местными. Конечно, нарушение дисциплины. Бывает. Альварес, этот… Кавано… он же в тюрьме?

— Уже нет. Уже на переподготовке.

— Ну, вот видите… Совпадения… случайности… боюсь, что полноценными доказательствами их назвать нельзя.

— Вижу, — спокойно сказал Кессель. Явление, с которым он столкнулся, было знакомо и носило название «военная круговая порука». Обратная сторона медали под званием «военное братство».

Но и у СБ есть свои стереотипы. И армейцы по ту сторону стола прекрасно понимали, что война брони и снаряда может всем присутствующим обойтись очень дорого. Армейцы не хотели воевать. Они хотели торговаться.

— Мне, — сказал Кессель, — по большому счету, все равно, что происходит в полку. Пусть, если хочет, разбирается армейская СБ. Но вот торговля людьми — а также те, кто ее покрывает — находится прямо в сфере моей компетенции. Я полагаю, вам потребуется какое-то время на сбор и очистку информации.

— Мне все это также противно, как и вам, — Аль-Файед пошевелил усами и произвел еще один молчаливый обмен взглядами с Ольшанским и Альваресом. — Несомненно, мы будем сотрудничать. Майор, отвезите мистера Кесселя к паркингу.

— Не стоит, — Суслик поднялся из-за стола.

— А я думаю, стоит, — пожал плечами Аль-Файед.

Ага. Значит, вот с кем у нас будет тет-а-тет.

Когда Альварес, садясь за руль открытого джипа, легонько погладил «баранку», словно потрепал гриву боевого коня — Кессель пришел к выводу, что его манеры все же не от рисовки, а от природного артистизма. Он даже двигался почти как Искренников. Почти как данпил.

— Господин майор, — Альварес завел двигатель, — можно вопрос?

— Да, прошу вас.

— Вы же знаете, как распространяются в армии слухи…

Кессель кивнул.

— Когда стало известно, что на нас свалилась демонтажная команда на личном самолете советника, наше начальство, естественно, затребовало на вас все, что смогло найти. Cкажите, Полковник, как вам служится под капитаном?

— Я майор, — сказал Кессель. Возможно его собственная старая подпольная кличка и произвела на него какое-то впечатление, но вот засечь эффект не смог бы ни сейсмограф, ни старший, случись он поблизости. — Мне дали это звание больше из почтения к Рождественскому, чем по какой-либо другой причине.

Действительно, крайне неудобно было бы, если бы советника при правительстве Европейской России зарубил какой-нибудь лейтенант… Майор — совсем другое дело.

— Майор хонорис кауза, — хмыкнул Альварес.

— Или by coursework.

…Если считать вступительным экзаменом взятие Нью-Йоркской цитадели, а выпускным — ликвидацию советника при правительстве ЕРФ.

— Откровенность за откровенность. Вы знаете, кто назначил на сегодняшнее утро встречу Савицкому?

— Я, — сказал Альварес, петляя между стандартными модульными постройками. — Я ее назначал. Только я на такой эффект, скажем прямо, не рассчитывал.

От такого везения Суслик даже слегка расстроился.

— Вас… выбрали коллеги? Или вы тянули спичку? Или это была собственная инициатива?

— Ну… скажем так: поскольку именно я вычищал выгребную яму, мне и выпало беседовать с тем, кто ее залил. Капрал Кавано изначально был арестован не за пьяную драку, а за нападение на сержанта из «Скифа». А неделей раньше его друг, рядовой первого класса Калинин, обозвал этого сержанта «сраным работорговцем». Это случилось в солдатском баре в Новом Афоне. Калинина нашли утром, в воде, около пирса. Смерть выглядела естественной — море было неспокойно, Калинин и в самом деле захлебнулся, а в крови у него обнаружили довольно много алкоголя. Пошел прогуляться по парапету, смыло волной, не смог выбраться, утонул. Вот только Кавано обвинил во всем того сержанта и специально в свой отпуск искал его в Краснодаре. С явным намерением свернуть шею. Дело, в общем, дошло до членовредительства и хорошо, что дальше не зашло — мы смогли представить его как пьяную драку, Кавано отсидел свои двадцать суток… Мы довольно быстро разобрались, что происходит. Понимаете, стыдно признаться, но это был совершенно классический случай — один знает одно, другой — другое, всем все представляется само собою разумеющимся, обменяться информацией никому в голову не приходит. Обычно, ротация хорошо лечит такие вещи — новичков приходится вводить в курс дела, они задают вопросы… но у нас, в виду сами понимаете чего, о целом ряде вещей говорить просто не принято. Было. А мы после этого инцидента начисто лишились возможности сделать вид, будто происходящее является внутренним делом России. Понимаете, солдаты — люди, у них есть чувства и убеждения. Наше счастье, что Кавано — честный дурак. Но следующий суд Линча устроит тот, кто примет в расчет опыт Кавано. А нам это даром не нужно.

— И когда сверху вам приказали молчать, вы пошли к Струку?

— Я пошел к Речице.

— Вы считали, что он не в деле?

Альварес покачал головой.

— Нет, такой уверенности у нас тогда не было. Но официально он занимался совсем другими вещами. И мог сделать вид, что не знал. А оказалось, что он действительно не знал. В общем, я изложил ему суть дела: они должны это прекратить. Или они любым способом это прекращают… Или это прекращаем мы. Любым способом.

— Спасибо, — сказал Кессель и вышел из машины, чтобы пересесть в служебную «волгу». Альварес махнул на прощанье рукой из джипа.

Значит, вот оно как. Речица понял, что военные не смогут больше делать вид, будто ничего не замечают — даже если офицеры согласятся, рядовой состав начнет охоту на лис. Речица пошел с этим к Савицкому. Савицкий, перепроверяя информацию, назначил Альваресу трехстороннюю встречу и взял Струка для подстраховки. И оба попали под гранатомет. Бредовая ситуация. Военные с удовольствием обошлись бы без шума. Администрация — тем более. Но кто-то же стрелял…

Кессель достал из бардачка пачку сигарет, закурил. Странно было еще и то, что Савицкий не прекратил торговлю людьми немедленно по вступлении в должность. С шумом и помпой. Лучшего способа понравиться Москве нельзя было и придумать.

А если не прекратил — значит, коготок увяз слишком глубоко и он не мог утопить партнеров так, чтобы не потонуть самому. И партнеров следует искать на высшем уровне. Или… Кошелев долго здесь сидел. Возможно, у кого-то были на него виды. И выходит, что кто-то, знающий о ситуации, решил взорвать ее. В буквальном смысле слова. Неправ был Тургенев. В Щигровском уезде самые страсти и есть, куда там Эльсинору.

Когда пища для размышлений была исчерпана, Кессель связался с Габриэляном и сказал, что едет обратно и очень не прочь вкусить пищи обычной. Габриэлян ответил, что сейчас он на проспекте Мира и тут, по данным местных «голубых мундиров» неплохая пиццерия в универмаге.

Кессель включил навигатор и взял курс на универмаг.

* * *

По существу цитадель лежала в руинах. Или скорее, на дне. Айсберг уплыл своей дорогой, а там, под водой еще двигалось что-то в воздушных пузырях. С одним маленьким отличием. Обитатели пузырей еще питали надежду выбраться. А сейчас по корпусу стучал с той стороны человек с аквалангом.

Речица не стал занимать кабинет Савицкого. Он занял кабинет Струка. Что, с одной стороны, было четким сигналом, что замначальника СБ считает свое положение в регионе сугубо временным, а с другой — явным выпадом в сторону еще не совсем покойного начальства.

В общем, правильно вел себя Речица — и выглядел при этом странно. Как человек, скрупулезно отсчитывающий сдачу в горящем универмаге.

Габриэляна никто не попытался остановить в коридоре, разговорить, заинтересовать — проходящие только смотрели, как из-за стекла. А кабинет Струка уже успел пропитаться тем же застарелым запахом табака, что и машина Речицы. Видимо зам теперь проводил здесь все возможное время.

Габриэлян сел в свободное кресло и подсоединил к терминалу планшетку. Когда не знаешь, с чего начать — начинать можно с чего угодно. Вызвал Семенюка — начальника охраны Цитадели. Точнее, почти бывшего начальника охраны. Что делал Струк ночью? По какому каналу с ним связывались обычно? А в экстренных ситуациях? Какие распоряжения он отдал напоследок? какими соображениями руководствовался, взяв машину? Когда в точности выехал? Кто мог знать, куда? Кого из охраны взял и почему? Какими делами занимался последнее время? Личные вещи? Информационные носители? Допуск? Ах, у г-на Речицы? Нельзя ли попросить его…

Спустя четыре часа, Габриэлян обнаружил, что глаза у него не закрываются, а поперек горла стоит малый кухонный набор. Он встал, прошел в ванную, умылся. Упырь, как есть упырь. И пластика поплыла. Это был странный побочный эффект работы с несколькими большими массивами информации — легкое опьянение. Вернее, легкое похмелье, как его в книжках описывают. По логике, нужно выпить пива. То есть, переварить еще какой-нибудь кусочек данных.

Речицу было жалко. Человеком он оказался по местным меркам неплохим — из тех, что не делают гадостей без прямого приказа — просто немножко слишком жадным и недостаточно дальновидным. Если бы он сам понял, что он тут накопал, с ним можно было бы разговаривать и брать его на борт. Но он не понял. Он не понял, что у него на самом деле вышло с военными. И потому в команду все-таки не годился. И оставлять его тоже было нельзя.

Кроме того, из записи на КПП Габриэлян узнал, что Речица покинул Цитадель за сорок шесть минут до выезда Струка и Савицкого и за час и восемь минут до их гибели. То, что данные за несколько часов не подчистили, было само по себе поразительно. Габриэлян решил отложить разговор на потом — вкусное на третье — а пока прогуляться на место происшествия, в морг к Савицкому и в восстановительный бокс к Струку.

Место происшествия — проспект Мира, тридцать метров от входа в универмаг, большая удача, что гражданских пострадало всего пятеро — кишело людьми в форме. Людьми в штатском, впрочем, тоже. И добавило недоумений в общую корзину. Огневую точку злоумышленники оборудовали заранее — как минимум за сутки — и она была одна, прописью одна. Никаких альтернативных вариантов, никакого прикрытия. Вернее, никаких следов того и другого. Это даже не двадцатый век, это девятнадцатый. Если, конечно, цели не были оборудованы «маячками».

А если оборудованы — то еще чудесатей: это все равно что… даже не насыпать хлебных крошек — а вымостить ими дорогу обратно к Цитадели. Особенно учитывая, что стрелок поразил именно ту машину, в которой сидели Савицкий со Струком.

Знак «тэнчу» был нарисован при помощи баллончика-распылителя на огневой позиции — прямо на асфальте. Стреляли из-под эстакады транспортной развязки. Рисовали, скорее всего, заранее. Срисовывали со снимка, повторив ряд характерных огрехов Савина, но, в отличие от него, понятия не имели о правилах начертания кандзи: всегда слева направо, всегда сверху вниз.

Жизнь прекрасна… особенно для следователей и оперативников местного и аахенского подчинения, а так же представителей краевой прокуратуры, которым положено из этих данных делать выводы — а делать их очень не хочется. На пришлеца из Москвы пострадавшие смотрели со смесью ужаса и надежды. Ужас пришлец находил оправданным и полезным, а надежду — это вы, ребята, зря. Надежду в нашем ведомстве принято оставлять на входе, вместе с галошами. Скажите спасибо, что ничего серьезнее служебных нахлобучек вам не грозит.

Когда он стоял на эстакаде и рассматривал знак, комм проиграл мелодию «Об-ла-ди, об-ла-да». Кессель.

— Возвращаюсь, — как всегда на открытой связи, Суслик был лаконичен. — Поедим?

Габриэлян назвал адрес универмага — по словам опера, на которого повесили это убийственное во всех смыслах дело, там на третьем этаже была хорошая пиццерия.

На пиццу еда, впрочем, похожа не была. А похожа она была на пирог. Очень вкусный пирог, с хрустящей золотистой корочкой и тающей во рту многосоставной начинкой. Впрочем, подошедший Кессель объяснил, что чикагской пицце положено выглядеть именно так. Вкус он тоже одобрил, равно как и пластиковые столики с канавками для стока, которые, по мнению Габриэляна, больше подходили для морга.

— В половине пиццерий внутри «ББольшой петли» все до сих пор так и есть.

Вокруг их столика сама собой образовалась «полоса отчуждения». На них старались даже не смотреть — кто-то из оцепивших место происшествия ментов шепнул кому-то из гражданских, тот — кому-то из персонала универмага, и понеслось… Поэтому когда ангелообразный улыбчивый светло-русый вьюноша смело прошагал к их столику, его проводил не один десяток удивленных глаз: что еще понадобилось этому младенцу от столичных монстров?

— Привет, — сказал Олег, шлепая планшетку на стол. — А мне кусочек? Король поехал в Цитадель, а то, что мы нарыли, велел вам везти. Не ждать, пока приедете.

Габриэлян подхватил планшетку, вынул из кармана мешочек с «наживкой» — секциями оптического кабеля, скормил информацию себе и Кесселю.

— Король поехал разговаривать с Речицей?

— М-гм, — сказал сквозь пиццу Олег, — пока тот не решил выйти вон. Или пока другие не решили ему выйти вон.

— Интересно… откуда он все-таки взял гранатомет.

— Ну мало ли мест, где может найтись бесхозный гранатомет… Особенно здесь, особенно сейчас. Да, обрати внимание — Розита письмо прислала.

Габриэлян обратил.

«Поймаете урода — объясните ему, что порядочные люди работают со снайперкой и бронебойным ПБ-К-19. А вертикальная пронзающая черта всегда пишется последней».

— И как, — поинтересовался Габриэлян, — он представляет себе этот урок каллиграфии?

— А кто его знает, — Олег нахально сдернул с деревянного блюда ломтик пиццы. — И кто-нибудь может мне объяснить, почему он никак не заметал следы? Вообще не попытался? И как он смог уговорить Струка поехать?

— Ну, это-то как раз элементарно, Ватсон. Струк наверняка все знал — но был уверен, что в машину станут стрелять на обратном пути. Если будут стрелять вообще. Думаю, Струк считал, что сигнал будет давать он сам. А не прятался — потому что слишком много веревочек на нем сходится. Как устроитель фейерверка он для нас чего-то стоит, мы еще можем думать. А как честному подчиненному Струка ему — учитывая расклад — дорога только на луну.

Снова запел комм — на этот раз у Олега. Текстовое сообщение. Бегемот не стал ни читать его вслух, ни перебрасывать Габриэляну и Суслику — просто развернул свой комм к ним экранчиком.

«Изя всё», — писал Король.

— Ну вот. Значит, и вовсе не собирался…

— Может быть. А может быть, ждал от нас предложения, а мы его не сделали, — сказал Кессель.

— Мы бы его не сделали.

Олег смотрел на пустое блюдо. Ему дали шанс, а этому человеку — нет. Речица был живой, курил едкий табак, заполнял собой пространство, а теперь его не было вовсе.

Но тут же он вспомнил, по какому делу они прибыли. И что уже успели накопать.

Речица либо участвовал, либо знал и молчал, либо не знал — а не знать не имел права. Да, пожалуй, хорошо, что он застрелился. Аля. Помни об Але. Помни, что пересмешников едят на завтрак…

— Если Король сообразил, — Габриэлян отжал пакетик чая о ложечку и положил рядом

с блюдцем, — то вся Цитадель должна сейчас думать, что Речица умер, оставив признание. А если он его и в самом деле оставил — то этой ночью будет интересно.

— Не раньше? — спросил Олег.

— Не раньше. Самые умные из нужных нам людей обеспечили себе отход заранее. И теперь постараются тихо утечь. А вот не самые умные сейчас в цейтноте. И сутки-двое за наш счет им ох как пригодятся. Но и на подготовку тоже нужно время. И потом, они наверняка считают, что у нас нет полномочий. Пока мы проверим показания Речицы, пока свяжемся с Москвой…

— Ты хочешь… — Кессель успел сложить из салфетки кораблик и опять развернуть ее. Теперь кусок восстановленной целлюлозы, кажется, превращался в журавля.

— Демонстрация так демонстрация. Пусть они к нам вломятся превосходящими силами. Если бы это шло по линии СБ, я бы, признаться, нервничал. Но эти, по всему судя, просто смотрели в другую сторону. Нам придется иметь дело с чиновниками и… твоим «Скифом» или «Омегой». 70 против 30 за «Омегу».

— Напомни мне не ставить против тебя, — сказал Кессель.

Они расплатились, покинули торговый центр. Бумажный журавлик сиротливо белел в центре деревянного блюда с крошками пиццы. Кессель, перед тем как сесть за руль, просканировал машину.

Цитадели в разных городах мира строились по-разному. После бостонского восстания мода на «башни» резко пошла на убыль — поэтому краснодарская цитадель походила скорее на храм Каабы, большая часть которого располагалась под землей. В частности, морг и рекреационные боксы были именно там.

Увидев входящую в кабинет Речицы компанию, Король молча встал навстречу и протянул планшетку. Габриэлян перешагнул через голограмму на полу. Впрочем, брызги крови из вырванного затылка были настоящими.

— Покойник, — пояснил Король, — явно питал слабость к крупному калибру. Если бы я был Фрейдом…

— Ты бы ему приснился, — заключил Кессель. — Что?

— Кошелев, — свел губы Габриэлян. — Кошелев, Кошелев и Кошелев. Наш ныне милейший директор морских ворот страны. Предприятие называлось «Мидас». Речица считает, считал, что дело тут не в деньгах, а в давлении. Кошелев не мог расставить повсюду своих птенцов — этого ему даже Рождественский не позволил бы. А этой аферой можно было держать всех.

— Будем брать эту версию в разработку?

— В числе прочих. Мало ли за что Речица мог хотеть с ним сквитаться.

Олег еще раз посмотрел на голографический труп и настоящую кровь с мозгами. Нужно очень хотеть сквитаться, чтобы уплатить такую цену.

— С тобой хотят встретиться уже восемь человек, — продолжал Король.

— Запускай по одному, — сказал Габриэлян. — Андрей, сходи в боксы и посмотри, как дела у Струка. Если он не сможет восстановиться в течение суток — от моего имени отдай приказ его погасить. Бегемот, найди все, что плавает на поверхности по этому «Мидасу». Глубоко не рой — только открытые публичные данные.

За письменный стол Габриэлян садиться не стал — устроился в кресле рядом с журнальным столиком. Тихая такая, дружеская обстановка. Только голограмма подрагивает.

Первым был опять начальник охраны Цитадели г-н Семенюк. Терять этому человеку было совершенно нечего, кроме собственных цепей — но он мог еще сохранить шкуру и даже не загреметь в категорию F. Для этого нужно было доказать, что Савицкий возмутительнейшим образом пренебрег правилами безопасности — то есть, отдал на камеры и микрофоны прямой приказ Семенюку отозвать снитчи. А поскольку покойник был не настолько глуп, чтобы отдать такой приказ на камеры и микрофоны, доказать факт получения такого приказа Семенюк не мог никоим образом. Записей же не сохранилось никаких… А физически распоряжение такого рода имели право отдать только четверо. Сам Савицкий — и это очень вероятно. Мог — Речица, отвечавший, как раз за связи с военными и отчего-то не поехавший на встречу с Альваресом, но судя по его поведению, нет, скорее всего, не он — он не стал бы скрываться. Еще это мог сделать Струк, но вряд ли он был самоубийцей. И его второй заместитель, отвечающий в цитадели за связь с местными силовиками — УВД и УЧС и с краевым Управлением Юстиции, господин Корчинский, бывший начальник УВД, двадцать лет назад произведенный в варки и перешедший в связи со сменой статуса на службу в СБ…

— Николай Дмитриевич, — ласково сказал Габриэлян. — По-человечески я вам, конечно же, верю. Но ведь в настоящий момент я человеком не являюсь. Во всех смыслах. Я — инструмент господина Волкова. Его эффектор. И в этом качестве я не способен никому верить на слово.

В течение следующего получаса он слушал и записывал все, что мог сказать о контактах Савицкого и Кошелева человек, который два года эти контакты отслеживал. Картина складывалась куда там той записке Речицы, поскольку Речица все-таки пытался свести счеты, а Семенюк, аки попугай квартирмейстера Сильвера, большей частью не понимал, что именно говорит. Не по глупости, нет. Просто Семенюк считал, что знает, какая именно информация заинтересует Москву.

Да, пока что максимум, что грозит коллеге — увольнение за профнепригодность.

Когда он ушел, Олег развернул к Габриэляну планшетку, где собраны были данные по холдинговой группе «Мидас». Фамилии «Зяблов» и «Чистяков», всплывшие в разговоре с Семенюком, фигурировали в списках топ-менеджеров: Зяблов был вице-директором, Чистяков — начальником охраны.

Следующие два свидетеля, принятые по очереди, слегка смущались присутствием Олега и Короля, но все-таки разродились. К делу «Мидаса» они прямого отношения не имели, их гешефты были проще и безобиднее — мелкий рэкет, «крышевание» коммерческих структур. Но, независимо друг от друга они подкинули ценный кусочек, до времени ускользавший от внимания Габриэляна: серию заказных убийств, имевших место полтора года назад и повешенных на группу нелегалов. По словам СБшников, заказные убийства были осуществлены едва ли не с подачи милицейских структур — а Струк приказал спустить это расследование на тормозах, и явно не от себя, а от Кошелева.

— Миша, подними дело об этих заказах, — тут же распорядился Габриэлян.

Вышел на связь Кессель. Струка, по его словам, восстанавливать смысла не имело: мозг был поврежден так сильно, что свидетельства Струка к моменту восстановления потеряли бы всякую ценность. Теперь требовалось подтверждение приказа. Большая Круглая Печать.

Габриэлян вздохнул и набрал нужный код.

Ввод. Где-то там, внизу умный аппарат щелкнул и вязкая жидкость скользнула по катетеру в то, что заменяет старшим кровеносную систему. Очень не хотелось отпускать гражданина Струка даром — но восстановление было слишком дорогим удовольствием. Забавно все-таки. По данным Сантаны, а оснований ему не верить нет, старшие после 10 — полные хозяева своему телу. И уж умереть-то могут по желанию в любой момент. Только не умирают почему-то. За всю историю Союза, с самого Поворота — всего четыре случая. Что-то им мешает. Что-то или кто-то. Если симбионт в самом деле квазиразумен… если он действительно относится к той породе существ, которую принято именовать бесами, и преследует свои цели… то договор с ним должен иметь ряд характерных подвохов, как в рассказе «Обезьянья лапа».

Старший уполномоченный «убойного» отдела Нодар Соткилава, расследовавший четыре заказных убийства, связанных с «Мидасом», не стал особо таиться и сразу подтвердил, что нити ведут к господину Корчинскому, представителю Управления безопасности региональной цитадели при УВД, и, видимо, к его начальству, а двое нелегалов, отправленных жариться на солнышке, действительно были наемными убийцами и заслуживали этой участи, но вот в деле несвоевременной кончине двух журналистов, одного банковского служащего и одного просто гражданина — были чисты, несмотря на все признания. Результаты расследования легли на стол к Струку и так на этом столе и остались.

Понятно, почему Соткилава не боялся — он прокукарекал, расследование провел чисто, а что не рассвело, так это с начальства спрашивать надо.

— А почему, — спросил из угла Король, — у СБ с доблестной милицией такая любовь?

— Да нет никакой любви. Мы и сами-то удивились.

То есть стойкий наш оловянный солдатик был готов ко всяческому возможному счастью, как же, принести начальству настоящий компромат на представителя СБ, и какой… а обнесли.

— Ну что ж, — сказал Габриэлян, когда Соткилава ушел, а Кессель, наоборот, вернулся. — Предлагаю рабочий день считать плодотворным и удавшимся, закрепить успех хорошим ужином в ресторане «Трех королей» и двумя-тремя часами крепкого здорового сна. Потому что больше нам поспать никто не даст.

— А почему мы не арестуем Корчинского прямо в боксе? — не понял Олег. — Тепленьким? В смысле — холодненьким?

— А зачем нам есть его холодненьким? — поинтересовался Король. — Он что, свекольник? Запомни, мейне фейгелех, если клиента пытаются взять холодненьким, значит, его опасаются. А нам нужно чтобы кто-то так подумал? Нет. Пусть он нас попробует взять холодненькими.

— Как скажете, реб Моше, — Олег отсоединил от терминала свою планшетку и аккуратно скатал, превратив в пристегиваемый к поясу рулончик. Последним писком моды было носить такие рулончики как браслеты, но Олег не любил, когда что-то болтается на руках. Он даже комм носил на поясе или в кармане.

Вообще-то он ждал неприятностей с этой стороны, когда дело дойдет до оружия, но встретил неожиданное понимание со стороны начальства.

— Жизненно важные предметы должны храниться там, откуда их удобно доставать, — сказал тот же Король — и Олегу подобрали сбрую по вкусу.

Разговаривая о какой-то ерунде, они покинули Цитадель, сели в машину (перед этим Кессель еще раз ее просканировал), вернулись в «Три Короля» и поднялись в ресторан.

Утром от этого ресторана Олега слегка перекосило. Он еще ни разу в жизни не бывал в заведениях, где хлебные палочки стоили столько, сколько полновесный обед в столовой через дорогу. Но теперь, налюбовавшись на сотрудников Цитадели, начитавшись, наслушавшись — он ощущал непреодолимую потребность в чем-то прекрасном. Например, в свиных ребрышках под сладким соусом.

Ребер, увы, оказалось меньше, чем хотелось бы. Во-первых, рядом сидел Король, который заявил, что оные ребра по кошерности отменно гармонируют с его креветками, а во-вторых, Олег и сам понимал, что сытые люди крепко спят.

Нормального медовика к чаю в этой ресторации не оказалось, и Олег злорадно заказал тарталетки с черной и красной икрой. Тарталетки были вырезаны в виде морских раковин.

Покончив с ужином, Габриэлян звонком подозвал официанта и сказал ему:

— Счет — индивидуально.

Олег зашипел.

— Тут-то почему я должен иметь совесть? Ресторан громить никто не будет.

— Ты ее должен иметь в принципе, — фыркнул Король. — Должна же она у кого-то быть. И потом, тебе бонус положен? Положен.

— Бонус, — проворчал Олег, — весь уйдет на завтрак.

* * *

Четырехпалубный корабль-матка, получив последнее попадание, вспыхнул и погас. Бегемот молча чертыхнулся, выбрал сектор У-Б-8 и промазал. Ладно. Отрицательный результат — тоже результат. Значит, эсминец Кесселя притаился под самым краешком и сейчас Олег его достанет. Правда, учитывая… вспыхнула и погасла канонерская лодка… Ну, Суслик… ну, математик…

По экрану, показывавшему коридор, прошла легкая — даже не рябь, плоская длинная волна, очень плоская волна, не будешь следить, не заметишь.

— Гости, — сказал Олег в ларингофон. Больше, чтобы показать, что он тоже не спит.

— Е-Ф-5, - отозвался Кессель.

— Во-первых, — сказал Олег, — ход сейчас все-таки мой. А во вторых — У-Б-9 — в коридоре их по меньшей мере четверо. И как мы обеспечим нужную плотность огня, если их величество изволят кемарить?

— Проснется, — сказал Габриэлян. — Я еще не помню случая, чтобы он не проснулся. Хотя бы постфактум.

— Если здесь не перестанут уважать королевское достоинство, — отозвался сонный голос, — то я расскажу, кто на полевых учениях уснул под стреляющим орудием.

— А кто? — с живейшим интересом спросил Олег.

Король выбарахтался из гелевой подушки, хлебнул тоника, бросил в рот мятную пастилку.

— Да есть тут один…

— В группе, — пояснил Габриэлян, — жаловались, что в этом грохоте работать невозможно.

— Ага. И потом минут двадцать тебя будили…

…Если бы пентхаус штурмовали люди, то шансов у них было бы значительно больше. Если бы людей послали достаточно — они просто справились бы с задачей. Но представителю службы безопасности при управлении внутренних дел господину (высокому господину) Корчинскому И.М., естественно, не пришло в голову направлять за головами подчиненных Волкова человеческий спецназ, как не пришло бы в голову чистить зубы обувной щеткой. И нанести визит московским выскочкам отправилась команда из подразделения «Омега» — шестеро старших, страшно недовольных тем, что их из-за каких-то аппаратных недоразумений наладили охотиться за смертными. Да еще с соотношением сил полтора к одному. Поэтому особенно скрываться они и не думали: двое добираются через нижний этаж снаружи, четверо — через дверь. Благо хозяева не спят. Во всяком случае, двое.

Пара, идущая снаружи по «садам Семирамиды» в поисках самого удобного места для взрывного шнура, с удивлением обнаружила, что целая секция окон просто открыта. Услышав в ларингофоне их рапорт, командир группы потерял к москвичам всякое уважение, отдал приказ входить в пентхаус по его сигналу — и одним рывком сдернул с петель входную дверь в номер столичных идиотов.

Собственно, это и было сигналом: двое на галерее прыгнули в окна и одновременно с теми, кто стоял за дверью, ударили «волной». И несколько удивились, потому что с «волной» в СБ справляться, конечно, учат, более или менее, но хозяева, кажется, просто не обратили на нее внимания. Или все же обратили. Крайний слева, подросток в аккуратном летнем костюмчике, тихо, но очень радостно фыркнул:

— А скажут, повторяю, скажут, что нас было четверо.

И в этот миг погас свет — один из визитеров перерезал кабель.

Сделал он это очень вовремя. Светошумовая граната и при наличии других источников света удовольствие небольшое, а в темноте, да когда зрение только перестроилось… Нужные гостям для атаки доли секунды граната отняла.

Олегу казалось, что он все делает непереносимо медленно. Зарядить в револьверник другую обойму — с йодисто-серебряной взвесью, синоптики такой разгоняют облака, а СБ — лишнюю нечисть, щелкнуть, выстрелить… и понять, что возился ты всего ничего, потому что Король за это время успел сделать всего четыре длинных шага. Вернее уже не совсем Король…

Выстрел разорвал темноту на галерее — и был как первая капля дождя, после которой обрушился ливень. Олег полностью потерял ориентацию — очки ночного видения не помогали, пространство вовне состояло из теней и вспышек, выстрелов и криков. Он сосредоточился на своей задаче — одна граната в центр комнаты, вторая в угол, третья в угол, чтобы распылить серебро по всему объему зала… Капсулы разрывались беззвучно — точнее, хлопок пневматики полностью заглушался пальбой. Когда Олег выпустил пятую и схватил новую обойму что-то подхватило его, развернуло, швырнуло и очень больно ударило о слепой экран голопроектора. Обойма, которую он так и не выпустил, разорвалась прямо в его руке, прикрывшей рефлекторно лицо — и, падая на нижнюю «плиту» проектора, сквозь оглушительную боль он услышал не менее оглушительный вопль. Не свой вопль.

Окажись гранаты осколочными — Олег бы погиб, и все люди в гостиной пентхауса — тоже. Будь они светошумовыми — он остался бы без руки и, возможно, без глаз. Но пластиковый корпус химической гранаты — это, по сути дела, воздушный шарик с двумя стенками, между которыми плещется йодисто-серебряная взвесь. Взрывным зарядом служит сжатый воздух. Поэтому для Бегемота все ограничилось обширной ссадиной на ладони, которую йод тут же и прижег. А вот варку из «Омеги» все это брызнуло под давлением прямо в лицо.

А потом лица у него не стало. Вместе с головой — нет, с частью головы. Олега вздернуло на ноги.

— Я цел, — выдохнул он не в ларингофон, а просто так, но его услышали.

— Четыре часа, — сказали в ракушке, и он защелкнул следующую обойму и выстрелил вперед и влево, туда, где на воображаемом циферблате находилась цифра 4, а в реальности, вероятно, кто-то из нападающих.

Оттуда донесся крик:

— Сдаюсь! Все, сдаюсь!

— Руки-ноги в стороны, — сказал совсем рядом Король. — Да вот так, жабкой.

— Ваше слово? — спросил где-то наверху Габриэлян.

Глухое «хррррр» было ответом. Видимо, оно означало «да» — потому что Кессель с максимумом возможной деликатности стащил хрипящего вампира за подмышки вниз по лестнице и уложил рядом с первым сдавшимся. Олег проморгался и увидел Короля, который наручниками сковывал пленника, завернув ему за спину руки и ноги. Второго так сковать было невозможно — по причине отсутствия обеих кистей. Кессель ушел, вернулся и положил ему на грудь что-то, завернутое в полиэтилен.

— А…ы…о… — прохрипел тот. Видимо, хватанул серебра ртом.

Потом визитеров обыскали, трофеи сложили на журнальный столик. По поведению остальных было видно, что все кончено. Олег почувствовал внезапную слабость и сел в ближайшее кресло. Кресло тут же просело, гелевые шарики хлынули Бегемоту на ноги.

— Что ж вы, — не своим голосом сказал Олег, — мебель режете?

Габриэлян задумчиво смотрел на свой «Ясень». Может, заклинило что? Нет, если бы заклинило…

— Оказывается, — громко, громче нужного сказал он, — у старших при попадании с близкого расстояния газовый след держится минуты две — а потом начинает растворяться. Странно. Раньше не замечал, — и так же громко, — Вологда, что у вас. Да? Спасибо большое. Нет, к нам их никак не надо. По номеру третьему. Да, встретят, да, вполне.

Он повернулся к омеговцам.

— Странные дела творятся в этом городе. Мы тут, понимаете, не одни. И наши спутники задержали одну веселую компанию. Вооруженную преимущественно пехотными ракетными комплексами. И что-то мне подсказывает, что в отношении вас у нее были самые недобрые намерения.

— Ты почему так громко говоришь? — тускло сказал Король.

— А я говорю? Извини.

Вспыхнул свет — кто-то починил перерезанный кабель. Король, сидя на соседнем кресле, с глухим матом ткнулся лицом в колени. В дверях сгрудились люди из персонала казино: хотя двери, содранные «Омеговцами» с петель, в ширину имели два метра, первый же охранник, прибежавший на шум (точнее, на прекращение шума), закрыл проход всем остальным, застыв на пороге а-ля статуя Командора.

— Большое спасибо, — сказал Габриэлян. — Вы почти не опоздали. Здесь лежат трое господ, четвертый наверху. Заверните их, пожалуйста, в пленку и отнесите вниз, в большой холодильник. Я просто не поверю, что у вас на кухне нет большого холодильника.

— Ты как, Миша? — спросил Кессель, подходя.

Король с видимым усилием выпрямился.

— Еще ноги мои ходют, — нездешним голосом сказал он. — Еще кони мои скачут. Еще руки мои тебя достанут и пушка моя греется у моего тела.

На привычных ко всему Кесселя и Габриэляна эта тирада не произвела впечатления. Произвела — на охранника. Увидев, как вытягивается его лицо, Бегемот захихикал и незаметно потерял сознание.

Когда он пришел в себя, он уже не сидел в кресле, по щиколотки в теплом геле, а лежал на кровати у себя в спальне. Совершенно определенно без геля. Было очень приятно выплывать обратно. И даже сидящий в кресле омеговец без всяких признаков наручников картины не портил.

— Шоколад, — вампир показал подбородком на плиточку в ярко-черной (именно так Олег обозначил этот насыщенный цвет) упаковке. Плиточка лежала прямо у Бегемота на груди. Бегемот протянул к ней правую руку — и не почувствовал прикосновения. Он видел пальцы, но они были немы. И стянуты бинтом. Это граната, вспомнил он, и левой разломил плитку вместе с оберткой. Откусил кусочек. Шоколад был горьким и жирным. «Авиационный», почему-то говорил о нем Габриэлян. И страшно подумать, сколько в нем всякой химии.

— Простите, — сказал вежливый мальчик Олег, — у вас чаю не найдется?

— Нет… к сожалению, — старший повел плечами, и Олег понял, что ему очень больно. — Но я могу позвать твоих…

— Коллег. Они сейчас сами здесь будут.

О чем можно вести светскую беседу со старшим, которого только что травил серебром? Наверное, у них тоже есть какие-то хобби…

— Что там? — спросил Олег.

— Там? — вампир кивнул теперь уже на дверь спальни. — Ваша группа поддержки и взвод уборщиц. А я жду, пока из Цитадели доставят бокс. А ты ешь, мальчик. Волна — это не шуточки.

Бокс доставят из Цитадели… не хочет Габриэлян рисковать свидетелями, подумал Олег.

Открылась дверь. Кессель внес на блюдечке большую дымящуюся чашку.

— Спасибо, — сказал Олег. Суслик помог ему сесть. — Как там Король?

— Полежит до утра — будет совсем хорошо. Покажи руку.

Размотав повязки, Олег, к своему удивлению, увидел не только ссадину на ладони, но и три длинных шва на предплечье.

— А это еще откуда?

— А это покойный Гордин тебя успел полоснуть когтями, — отозвался из кресла старший.

Надо же, пропустил. Он меня драл, а я пропустил. Наверное, сильно о плату приложился и уже не понимал, что где болит.

— Вы чаю не хотите? — спросил Кессель. — Я еще заварил.

— Нет, спасибо, — ответил омеговец. — И вообще мне сейчас лучше не есть и не пить. Сами понимаете…

— Увы, нет. Почти не помню.

— Эти, — рот старшего дернулся, — сказали нам, кто приехал, но не сказали, с кем. Ваш напарник тоже данпил?

— Он не данпил, он литературный персонаж, — пискнул Олег. — Я нужен?

— Нет, можешь спать. Сейчас доставят бокс, и мы все отправимся спать.

Прелесть рекреационных боксов состояла в том, что они крепко запирались не только изнутри, но и снаружи. Залезть в такой. И не открывать. До часу. Или до двух.

— Когда у нас рассвет? — обреченно спросил Олег.

— Часов через пять, — сказал вампир. И усмехнулся. — Тебе, наверное, кажется, что прошло много времени. На самом деле ты отрубился меньше часа назад. А весь бой шел сорок девять секунд.

Пять часов — это было неплохо. Во всех смыслах. Если, конечно, эти не планируют повторного визита. Хорошенького все-таки понемножку.

— Не бойся, — вампир, наверное, поймал опасение. — У вас подкрепление. Из Центра. А вот и оно.

«Оно» — оказалось высоким, плечистым типом в легком костюме спортивного стиля — извольте радоваться, московский отряд спецназа СБ «Гром».

— Пришел бокс. И… все остальное, — вежливо, но неприязненно сказал он старшему. Тот кивнул и поднялся. Теперь Олег увидел, что у вампира в двух местах был прострелен живот.

— Куда, простите… Здесь все-таки неудобно.

— В спальне направо, — кивнул визитер.

Неудобно что?

Они вышли все втроем — спецназовец, вампир, Кессель. Пауза. Внизу Кессель опять предложил кому-то чаю. Наверное, людям из цитадели.

Ответа Олег не расслышал.

Старший из Омеги явно двигался с трудом. Почему они не занесли бокс сюда? Он же запирается, в конце концов, а гостю и так досталось.

Олег сложил два и два. Похолодел. Поднял себя с постели и вышел на галерею. В одних трусах, но с револьверным гранатометом, который сам не помнил как взял. Вышел как раз вовремя, чтобы встретиться глазами с темноволосым, до синевы бритым молодым мужчиной. По виду — из более южных областей. Грузин? Абхазец? Аджарец? Осетин?

— Сюда, пожалуйста, — сказал еще один человек в форме.

— Спасибо, — механически ответил неизвестный. Голос низкий, хриплый. По походке Олег заметил, что парень слегка пьян. Совсем чуть-чуть.

— Извините, — сказал Олег, сдвигаясь с дороги.

Они отбились от Омеги — и из-за этого сейчас умрет посторонний хороший человек.

— Не за что, — тот пожал плечами. Хотел сказать еще что-то, но только махнул рукой.

За ним закрылась дверь.

— Это Лотерея, да? — скривившись, спросил Олег. Кессель вместо ответа протянул ему свою планшетку.

«Николай Чхония», — прочел Бегемот. — «2199.06.04». Он был младше, чем выглядел.

У этого человека пять братьев и две сестры. Семья — иммигранты. Статус граждан они получили 11 лет назад, и сейчас младшей дочери должно было исполниться 13. Что выводило родителей из-под иммунитета…

— Обрати внимание — третий сын, — негромко сказал Габриэлян. — Как правило, в таких семьях первый получает профессиональную подготовку к восемнадцати и идет работать. Второй — получает образование, пока отец и работающий старший брат могут его содержать. А третий записывается в Лотерею, когда подрастет. И если подходит. Если первый или второй ребенок — девочка, то записывается, конечно, она.

— Ящерица отбрасывает хвост… — сквозь зубы сказал Олег.

— Не хвост. Спаянность в таких семьях довольно высокая. И что интересно, — Габриэлян оперся на перила, — чем дольше держится такая система, тем больше в семье выживает людей. Я имею в виду, вообще. Живут дольше, успевают больше, представь себе, меньше болеют.

— Мы могли застрелить их всех, — сказал Олег, стараясь держать себя в руках. Гранатомет он на всякий случай положил на перила. — Просто в бою. И нам бы ничего не было.

Это должна была слышать целая толпа — уборщицы, ребята из «Грома», двое гостиничных охранников — но Бегемоту было плевать.

— Омега, — сказал Габриэлян, — довольно удобное орудие для сведения счетов, но большую часть своего времени все-таки ловит мышей. То есть варков-нелегалов. И делает эту работу лучше, чем это получилось бы, скажем, у нас. Вот и посчитай, сколько именно стоит обученный специалист. Особенно, если речь идет о регионе, который граничит с фронтиром.

Олег ненавидел его в эту секунду всем сердцем и душой. Потому что он опять был прав. Тут, за дверью, холоднокровный гад жрал человека — хорошего человека, добровольную жертву ради своей семьи! — и при всем при том Габриэлян был прав, потому что если этого гада извести — на его место придут пять других гадов, не признающих вообще никакого закона и никакого порядка.

— Мы бы создали иллюзию непричастности, Олег, — грустно сказал Кессель. — И не более того.

«Тебе придется забыть об Але», — сказали ему тогда. Правду сказали.

Он смотрел на планшетку Кесселя. Николай. Николай Чхония. Интересно, я когда-нибудь забуду эту фамилию? И стоит ли мне ее забывать?

В уголке экрана мигал значок глушилки.

* * *

…А поутру они неизбежно проснулись…

Олег разлепил один глаз, другой… рука болела. Голова не болела — против всех ожиданий. Только была тяжелой. А тело — легким. Кажется, чай, который налил ему на ночь Кессель — это был не простой чай.

Солнце лупило прямо в зеркальное окно — так что оно потемнело и в комнате повисли искусственные сумерки. Олег выбрался из-под одеяла. Сегодня — в Управление. Нужно выглядеть эффектно.

А как, если «выходной рабочий» костюм — джинсовая курточка-доломанка и джинсовые же к ней брюки — уделан кровищей и йодом? Значит, остается либо совсем раздолбайский вариант — шорты, футболка на три размера больше, которая почти целиком их прикрывает, скатанные у щиколоток носки и беретик на одно ухо — либо наоборот, школьная форма со споротыми эмблемами. В отличие от многих сверстников, свою школьную форму Олег любил: 14-й матлицей заботился не только о внешнем виде, но и об удобстве учащихся.

Подумав, и оценив драматический эффект, Олег остановился на форме. Тем более, что под школьный пиджак отлично шла рубашка с коротким рукавом. А сам пиджак, при случае, можно было и снять.

Причесываясь перед зеркалом (левой рукой — матушки, а как же я работать-то буду?), он оценил в должной мере свой бледный вид. Нужно что-то делать.

Снизу доносились голоса: все трое уже проснулись. Олег посмотрел на часы — без двадцати восемь. Почему его не разбудили?

Он оставил шевелюру в покое — захочет пролетающая ворона снести яйцо, снесет — проверил состояние всех острых и огнеопасных предметов, и вышел на галерею.

— Доброе утро. Я что, сегодня держу форт?

Надо сказать, что аварийная команда казино дело свое знала на ять. По состоянию гостиной никак нельзя было сказать, что в ней несколько часов назад уговорили четырех высоких господ с сопутствующим битьем посуды. Ну разве что так, по мелочи. В одном месте снесены перила — ремонтную команду ночью не вызывали, чтобы гости могли поспать спокойно. Голопанель, грохнутая Олегом, отсутствует — а новой нет, такие дуры монтируются тоже не пять минут. Гелевые мешки на трех креслах — прозрачные, без чехлов. Наверное, те еще из чистки не вернули. Или магазин закрыт. А что, так даже симпатично.

Кроме этих, едва заметных постороннему глазу, изменений, в гостиной было еще кое-что новое и незнакомое: высокий, очень красивый негр в военной форме с майорскими знаками различия. С Кесселем они совершенно непринужденно разговаривали по-испански. Интересно, где таких выдают?

— Доброе утро, тритон! — отозвался снизу Король. — Завтрак тут уже слезами изошел.

Тритон, это потому что проспал или потому что зеленый?

Негр поднял голову и посмотрел на Олега с некоторым недоумением.

— Доброе утро, — сказал Габриэлян, — Олег, действительно спускайся. Майор, это Олег Марченко, наш стажер. Олег, знакомься, майор Альварес из военной полиции.

Так это ему мы всем этим обязаны… А он действительно по виду чистый испанец. Будем считать, что его поймал доктор Гаспар Арнери и перекрасил.

— Очень приятно.

Олега не пришлось просить дважды — ломтики карбоната на блюде были нежными, бело-розовыми, влажными, как лепестки шиповника после дождя, сыр — даже на вид упругим и плотным. Румяные булочки горкой. Кофе. Салат. М-м…

— Шоколад, — напомнил ему Король, пододвинув плитку витаминизированной коричневой мерзости. Бегемот скривился. Кто бы подумал, что настанет такое поганое время, когда шоколад придется есть как лекарство?

— Майор Альварес пришел, чтобы сообщить приятнейшее известие, — сказал Кессель, подливая гостю кофе. — Организатор ночного нападения на нас, господин Корчинский попытался этой ночью пересечь границу. Задержан военной полицией и сейчас находится в фургоне внизу.

— Большое спасибо, — сказал Олег. — А что, побежал только он? Или только он в фургоне? — Интересно, когда он отбыл: после штурма, во время, или до?

— Улов был… несколько больше. Остальных мы отправили военным бортом в Москву, — ответил майор. По-русски он говорил с жестковатым акцентом, но свободно. Если бы не цвет кожи, его можно было бы принять уже не за испанца, а за эстонца или латыша. Точно Арнери постарался.

Альварес какое-то время прихлебывал кофе молча, потом все-таки решился спросить у Олега:

— Извините, если вопрос покажется вам нескромным, но — сколько вам лет?

— Шестнадцать, — весело ответил Олег. — Уже три недели как.

Альварес молча оглядел всех остальных — Габриэляна, Короля, Кесселя. Лицо Габриэляна было совершенно непроницаемо, Король, казалось, полностью ушел в трапезу, Кессель возвратил Альваресу его собственный внимательно-участливый взгляд. Олег решил несколько взорвать обстановку, поставил чашку и как, можно громче бахнув себя в грудь, протарахтел:

— Пер Бако это львенок а не ребенок клянусь душой о боже мой удар был верен я умираю!

Языком майор владел хорошо, а вот со Щепкиной-Куперник знаком не был. Или даже с Ростаном. Но смысл он, тем не менее, поймал. Профессия обязывает.

— В восьмом классе я играл Мударру в школьной постановке по романсеро. Правда, — улыбнулся Альварес, — подозреваю, что имя благородного мавра по-русски звучит не очень прилично.

— Благородные мавры довольно быстро, — сказал Кессель, — пропали из песен начисто. Когда мавр побежден, он превращается в мориска и слово, данное ему, резко теряет в весе.

— Ну, те романсеро, по которым мы ставили пьесу, в своем роде дают ответ… Оставишь в живых, скажем, старика — а он возьми и устругни себе сына, — Олег чуть не зашипел от восхищения правильно употребленным аористом, — и к королю во дворец является мститель за скандалистов, убитых два десятка лет назад.

Олег смотрел то на одного, то на другого. Варится что-то у армейских, ох, варится. Но не его это дело. Кесселя. Армейские только с ним будут говорить, с бывшим Полковником. А бегемотово дело — он разнял булочку на две части, переложил сыром, колбасой… Вмири зкасок тожи люби булочкы. Гнум. И краем глаза уловил одобрительный кивок справа. О. В кои-то веки номер Габриэляна тоже шестой.

Ну хоть гость спрашивать перестал, что делает шестнадцатилетний сопляк в боевой группе.

— Ну что, — Король вытер салфеткой чуть подрагивающие руки и бледноватый рот. — Поехали кататься, смотри какая ночь? Я его из дневной комы выводить не буду. И не просите.

— И не попросим, — пожал плечами Габриэлян. — Сеньор Альварес, вас не затруднит выгрузить господина Корчинского перед управлением внутренних дел?

— Перед? — переспросил майор.

— Да. Перед. Даже… если это не трудно, я предпочел бы, чтобы его выбросили, а не выгрузили.

Альварес не стал скрывать некоторого изумления, но… почему бы и нет? Хозяин-барин, а в обезглавленном регионе Габриэлян был на данный момент единственным и полным хозяином.

«Штабной пентхаус» теперь охранялся «громовцами». Машина «московских гостей» — тоже: перед бронированным лимузином шел тяжелый джип с отбойником, по бокам — бронированные вэны, а сзади — машина военной полиции. Ну и воздух, конечно. Серые армейские же снитчи с боевыми кассетами. Естественно, такой кортеж не мог не привлечь внимания. Так что господина Корчинского вытряхнули из кузова при большом стечении публики. Вытряхнули достаточно бесцеремонно.

Сопротивления господин Корчинский не оказывал — как и предполагал Король, бывший начальник УВД находился в дневной коме. Ага, догадался Олег — так вот почему меня не будили — ждали, пока его придавит.

Ребята из «Грома» подались было вперед, но Габриэлян остановил их жестом и сам взял Корчинского за шиворот. Король и Кессель ухватили объект, соответственно, за ножные анклеты и за стальной пояс, к которому крепились наручники. Картинка выходила в высшей степени унизительная. Бегемот добавил масла, следуя за старшими с ангельской улыбочкой.

Вестибюль управления внутренних дел был полон народу. Габриэлян шмякнул Корчинского на пол, достал платок, аккуратно вытер лоб и громко сказал:

— Господа. Я — Вэ А Габриэлян, полномочный представитель советника при президенте Российской Федерации Аркадия Петровича Волкова. Присутствующий здесь высокий господин арестован мной с полного одобрения советника и главы СБ Российской Федерации господина Рыбака, при поддержке военной полиции в момент нелегального перехода границы. Он обвиняется в получении взяток в особо крупных размерах, участии в продаже людей за фронтир, а также в вывозе из-за фронтира нелегального золота, оружия, наркотиков. Свидетельств против него достаточно, поэтому я не стану затруднять себя формальностями. Прошу вас, покажите мне дорогу в его кабинет.

Акустика в вестибюле была замечательная.

Дежурный отклеился от стекла, дернул ручным сканером. То, что он там увидел, его явно не обрадовал. Зажмурился. Открыл глаза. Видение не пропало.

— Я…

— Вы не имеете права покидать свой пост. Найдите кого-нибудь. Мы не торопимся.

В конце концов доброволец сыскался. Корчинского тем же порядком — шиворот, пояс, ноги — затащили в лифт и подняли на четвертый этаж. Интересно, зачем его сюда? — думал Олег. Почему не в Цитадель? Не в тюрьму? Не в Москву, наконец?

Распахнулись высокие буковые двери. Спецназовцы под командованием того самого офицера, который ночью приходил за старшим, оттерли с дороги побледневшего референта. Чуть раскачав в дверях, Корчинского швырнули на ковровое покрытие в углу.

Генерал-майору Корчинскому не повезло, подумал Габриэлян, глядя на бесчувственное — до поры до времени — тело, распростертое на ковре. Савицкий и Струк мертвы, Речица застрелился, так что Корчинскому придется отдуваться за троих.

— Бегемот, — развернулся он к мальчику. — Возьми для охраны сержанта Козака и сходи в ближайший хозяйственный магазин. Мне нужны, — он начал загибать пальцы: — садовые ножницы, резиновые трубки, четыре метра проволоки, ножовка, три прорезиненных фартука, бахилы и латексовые перчатки, и того и другого — по три пары. Повтори.

Олег отбарабанил весь список, спросив напоследок:

— А почему не четыре?

— А потому что незачем четверым у одного стола толкаться, — с ленцой ответил Король.

— Вперед, — кивнул Бегемоту Габриэлян.

Олег двинулся вперед, пытаясь понять, как сочетаются эти предметы, и почему нельзя было просто заказать их у хозяйственной службы. И тащить все это наверняка придется ему… ведь охрану нагружать нельзя. А впрочем, ведь можно заказать с доставкой, или взять посыльного, а это уже совсем другой разговор. И Олег посыпался по ступенькам.

У вчерашнего лейтенанта, естественно, нашлась карманная карта-навигатор, так что дислокацию нужного магазина указал именно он. Олег прошелся вдоль полок — магазин был филиалом рая для всех, кто «близок к земле» — и очень скоро загрузил корзинку всем заказанным. Перчатки и бахилы он, ухмыляясь, выбрал ярко-желтые, цвета «вырви глаз». Фартуки — веселенького голубого колера, с разбросанными там и сям по синеве апельчинчиками и бананчиками.

— Будете подрезать виноградник? — спросила кассирша, улыбаясь. Олег заметил, что в последнее время с ним начали заигрывать не только девочки, но и женщины.

— Еще как, — он сверкнул глазами и зубами, принимая чек.

Ко всему этому пришлось взять и объемистую хозяйственную сумку — пакет бы порвался. Прошагав с этой сумкой через все УВД (посыльного завернули на проходной, порядок есть порядок) под изумленными взглядами местного населения, он понял первую часть замысла Габриэляна. Вернувшись в кабинет, понял вторую: его убирали, чтобы он не путался под ногами, пока трое мужчин делают самую трудоемкую часть работы: раздевают Корчинского и фиксируют двумя парами наручников и анклетов на обычном столе, заломив руки и ноги под столешницу и приковав их к несущей планке.

Старшие — существа сильные. Но и на них имеется инструментарий, обычно входящий в стандартное снаряжение оперативников «Омеги». Олегу это слегка напомнило рактивку — снял с монстра волшебный ножик, зарезал им другого монстра…

— Монстр, — сказал Габриэлян, — это правильно. Это то, что показывают. Monstro, monstrare, monstravi, monstratum. Демонстрация, так сказать.

Он закатил рукава рубашки, взял макетный нож, чуть надрезал левую ладонь у основания и приложил к губам вампира, приводя того в чувство.

Когда тот раскрыл глаза, Габриэлян поставил сумку на письменный стол, в пределах видимости Корчинского, и начал вынимать покупки по одной.

— Ваше превосходительство, в определенном смысле мне вас жаль, потому что Савицкий и Струк заслужили то, что получите вы, в большей степени. А вас бы я просто шлепнул. Но так уж вышло, что на финишной прямой они вас обошли, а кто-то должен послужить наглядным пособием по теме «что такое хорошо и что такое плохо».

Корчинский что-то засипел. Ага, голосовые связки парализованы — значит, никакой информации Габриэляну от него не нужно.

— Да, — сказал Габриэлян, — вы меня правильно поняли. Помещение не экранировано. Уже.

Он снял пиджак, вынул из сумки передник, посмотрел на психоделические фрукты, потом на Олега… Перистые брови поехали вверх. Габриэлян выудил перчатки с бахилами, осмотрел их и одобрительно кивнул. Распечатал по паре того и другого, надел, подумал. Отыскал среди покупок ножовку. Уже с ножовкой в руках открыл дверь, сделал шаг в коридор. До Олега донеслось…

— Я понимаю, что это не входит в ваши обязанности, но нельзя ли попросить кого-нибудь принести нам чаю? Просто черного чаю, четыре чашки. Нет, без сахара, без мо… сливки — это профанация.

— Пассатижи, — сказал Король, разматывая проволоку. — Ты забыл заказать пассатижи.

— А что, — Габриэлян расправлял фартук на плечах. — Руками не справишься?

— Да справлюсь, — Король пожал плечами. — В случае чего Суслик поможет.

Он подошел к Корчинскому и использовал полмотка проволоки на то, чтобы привязать торс варка к столу. Ага, понятно, зачем нужны были пассатижи — как следует скрутить концы. Габриэлян садовыми ножницами обрезал лишку. Поднял ножовку.

— В определенном смысле, как я уже сказал, мне вас жаль. Во всех остальных — нет. Торговать людьми, Иван Михайлович, это очень нехорошо. В ближайшие пять минут я рекомендую вам подумать о том, каково это: разом лишиться дома, родных, друзей, всех человеческих прав… Вы давно променяли человеческие права на нечеловеческие, — первое движение ножовки было тяжелым: кожа упруга, зазубренному полотну поддается нелегко… — но нечеловеческие права сопряжены с нечеловеческим же риском. Человек на вашем месте умер бы довольно быстро.

Человек на месте Олега тоже мог бы умереть довольно быстро. От испуга. Если бы не училище. И то, ему казалось, что волна вжимает его в диван.

— Обрати внимание, — сказал Король, — это он еще пытается бить. Когда они просто боятся, это фоном идет, со своими чувствами не перепутаешь.

— Что ж вы так под руку, Иван Михайлович… — укоризненно сказал Габриэлян.

И все равно… — Олег сглотнул. И все равно он бы не смог смотреть, если бы…

Если бы не Аля. Он сожрал бы Алю, — напомнил себе Олег. Может быть, именно он бы и сожрал — кто знает, как там ложится фишка в этой их драной лотерее. Из-за таких как он… ради таких как он… умирают такие, как этот вчерашний… Николай Чхония… А они разменивают этот дар на дешевые цацки. Превращаются просто в паразитов…

Когда ножовка пошла по кости, звук изменился. Изменилась и «длина волны».

— О, — сказал Король. — Это уже пошло свое.

За дверью раздался стон, звук падающего подноса и бьющейся посуды, крик, шипение, ругательство…

— Уронил, еще и обварился, — Габриэлян поморщился.

— Шлимазл, — сказал Король, посмотрев в приоткрытую дверь. — Я лучше пойду сам заварю.

— Не надо, пусть сходит корнет. А ты сейчас будешь ногу фиксировать, готовь проволоку.

Король натянул перчатки: несмотря на специфику кровообращения старших, вокруг Корчинского было уже… слегка влажно.

— Вечно корнет да корнет, — пожаловался Олег, изо всех сил стараясь не пустить петуха. — Я, наверное, чайник заварю и принесу. У них тут все равно наверняка ничего лучше «Леди Грей» нет.

Корчинскому дважды не повезло. Двадцать лет — неудобный возраст. Восстановление уже идет быстро, а боль еще чувствуется. Олег подумал — закрыть за собой дверь? — да нет, потом же с подносом идти — и оставил приоткрытой.

Он не затягивал время — но и не торопился. Куда торопиться-то? Его превосходительство не убежит. А тонкая нота, вибрирующий беззвучный вой превосходящей все боли, доставала через один этаж и пять дверей.

Приличный чай — «Виктория» — нашелся в кабинете какого-то следователя по особо важным. Сам «важняк» сидел за столом, сжимая пальцами виски, и на просьбу одолжить чаю только бессильно кивнул. Олег скрутил фунтик из чистого листа бумаги и отсыпал полпачки. Когда он выходил, «важняк» поднял голову.

— Слышь… — спросил он, глядя измученными глазами. — А что… там?

— Сходите посмотрите, — Олег приглашающе махнул рукой на дверь. — Мы не запираемся.

— Да экранируйте вы его — работать же невозможно…

— А что, — удивился Олег, — здесь раньше можно было работать? Но я спрошу. Или сами спросите.

Следователь проводил его безумным розовым взглядом.

Поднявшись наверх, Олег добыл еще и чайник — не бегать же с чашками к общему бойлеру/фризеру, который в народе называют просто «самописец». Когда он вернулся с заваркой, Габриэлян и Король успели закончить со второй ногой вампира. Габриэлян не отпиливал ноги до конца, и его замысел стал Олегу ясен: ткань будет стремиться срастись. И не сможет.

Действительно на какой-то стадии стоит вернуть экран на место. Мигрень же будет у всего здания. Если не у всего квартала. И как это во время публичных казней ничего такого не получается? Все-таки есть какая-то защита?

— Есть, — сказал Король. — Солнечный свет наездника глушит. Ну и проецирующая способность падает. Если его сейчас на солнышко выдвинуть, ты его — эйн, цвей, дрей — слышать престанешь.

Солнышко было уже обеспечено — Кессель курил у открытого окна — но стол с Корчинским находился в тени.

Олег разлил чай по чашкам, поднес «трудящимся», выслушал положенные благодарности и опять уселся на диван.

— Займись отчетом, — сказал Король. — Кстати, знаете, что мне Речица сказал?

— Мм?

— Пожелал оказаться на его месте.

— Ну это, — фыркнул Габриэлян, — он у нас оптимист.

— На его месте окажутся все, рано или поздно, — Кессель раздавил окурок в обсидиановой пепельнице.

— На его нынешнем месте, ты хочешь сказать, — уточнил Король.

— Ну да.

— У тебя какая-то мрачная жизненная философия, — Винницкий отхлебнул чаю. — Зачем поздно, если можно рано? И зачем рано, если можно вовремя?

Олег, глотнув из своей кружки, почувствовал облегчение. Нет, беззвучный вой не стал тише — сил прибавилось. Он посмотрел на дергающееся тело Корчинского — белое, в нужных местах покрытое черными волосками, настолько совершенное, насколько позволило изначальное строение костяка и мышц. Каждый высокий господин — совершенство в своем роде. Корчинский об этом сейчас горько жалеет, наверное.

Отчет писать не хотелось. Олег подумал, пошел в приемную — в одном из отделений шкафа обнаружился складной пылесос-мойщик. Если Габриэлян собирается сюда кого-то звать, кабинет следует привести в порядок. Не то чтобы там очень насорили, но все же…

В кабинете опять разглагольствовал Король:

— А ты знаешь, меня вот почему-то совершенно не задевает. Не понимаю я Голдмана, ну хоть ты лопни. Две минуты в кадре лужа, в которую капает вода, и мы любуемся на эту лужу. Зачем мне лужа? Вы мне лица покажите, руки. Актерскую игру покажите мне за мои деньги.

— Напомню тебе, что в описываемом тобой кадре… — Габриэлян щелкнул садовыми ножницами, палец Корчинского упал на пол и начал сгибаться и разгибаться как придавленный червяк. Олег стиснул зубы: чай запросился наружу. — …Лица именно что отражаются в луже.

— Да нафиг мне сдалось их отражение в луже! — чтобы всплеснуть руками, Король оторвался от планшетки. Корчинский издал прерывистый сиплый вопль — то ли действие станнера закончилось, то ли сумма боли превысила какой-то допустимый порог. Кессель шагнул к нему и снова приложил станнер к горлу.

— Миша, — сказал он. — Ты забываешь, что есть еще такая вещь как символика. Джейн и Бальтазар разговаривают, отражаясь в луже чистой дождевой воды на мраморной могильной плите, но отражение Джейн видно, а отражение Бальтазара дробится из-за капель. Джейн умрет, а Бальтазар исчезнет. Вспомни: ни разу за весь фильм мы не видели его глаз. Он — энигматичное существо. Не от мира сего. В сцене в гостинице он не отражается в зеркале — помнишь?

- Мало ли кто не отражается в зеркале! Я сам, может, не отражаюсь. Ты мне еще ворону эту из предыдущего… как его, «Сквозь темное стекло», вспомни — как она в кадр не попадала. Тоже энигматическое существо, тьфу, не выговоришь. А я тебе скажу — панты. Историю рассказать не могут, так щеки надувают.

Олег, преодолевая тошноту, сунулся было с пылесосом под стол — и с облегчением услышал от Габриэляна «не надо».

— Как говорил один мой знакомый джанкер, — поддержал Король, — Чем херовей, тем джанковей.

— Это еще раньше было девизом анархистов. Чем хуже, тем лучше, — садовые ножницы щелкнули под столом в последний раз — больше у Корчинского пальцев на руках не было. — Иван Михайлович, орган воспроизводства вам ведь не нужен? Уже сколько лет как.

Предыдущего заряда станнера, видимо, хватило.

— Понимаешь, — продолжал Габриэлян, — моби ведь само по себе, в каком-то смысле и есть эта лужа на плоской поверхности. Зеркало, только с помехами. И одна из его задач — поиск другого. Какое-то время казалось, что это задача уже решена, что человечество своего «другого» не то отыскало, не то произвело. Но уже десятилетия как понятно, что старшие, в общем, такие же люди, а все различия, — щелк, — фенотипические. Количественные, а не качественные.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал Король после очередной короткой очереди по виртуальным клавишам. — Почему я смотрю вот это плоскостное черно-белое старье — и меня берет?

— Потому что ты существо не энигматическое, а доисторическое. Раптор. Предок курицы. Ты, как о тебе правильно сказали, эпический персонаж. Не знал? Твои бабелевские деятели по «Илиаде» строем ходили. Впрочем, «строем» — это незаслуженный комплимент.

— И потом, Король… — Кессель неуловимо оказался в комнате со щеткой и совком, — Ты забываешь, что у Габриэляна не просто плоскостное старье, а коллекция, которую отбирали на протяжении трех поколений и уберегли в войну. А такие вещи как «Гражданин Кейн», «Война миров» или «Саламанка» — они не ржавеют.

Он вымел из-под стола все, что уже не шевелилось, сгреб на совок и ссыпал в им же принесенный пластиковый пакет. Потом сказал:

— Сигареты кончились. Корнет, вы не окажете мне услугу — погнать посыльного за сигаретами?

— Селектор вообще-то на столе, — ядовито сказал Олег, поднимаясь. — А там, вероятно, очередь к щели.

— Так попроси их зайти хотя бы в приемную, — сказал Кессель, встряхивая пакет. — Зачем стоять в коридоре — неудобно же…

— И какой-нибудь мусорной еды, — добавил Габриэлян, снова берясь за ножовку. — Притомился я тут с вами, Иван Михайлович, и вроде бы проголодался. А вам, корнет, — шоколаду. Не забывайте.

— Зачем мусорной? Мне секретарша его зама сказала, что тут неподалеку замечательная бубличная. Я попрошу ее заказать.

Олег вышел в приемную — за его спиной Король опять принялся клясть неосимволистов — осмотрелся. Да, посадочных мест, в принципе, достаточно. Шагнул в коридор, посмотрел на стоящих, на нетронутую чайную лужицу…

— Заходите пожалуйста, — сказал он. — Там скоро закончат.

Все, однако, шарахнулись к другим дверям. Через пять секунд коридор был пуст, пуста была и приемная — не считая той самой секретарши зама, которая лежала сейчас на диване.

— И почему меня поняли превратно? — Олег пожал плечами. — Где у вас кнопка связи с курьерской службой?

Он заказал бублики, халу и четыре «уголка» с курицей и грибами. Потом вернулся в комнату.

— Может, пожалеем народ? Секретарша просто загибается.

Габриэлян отложил ножовку, перетянул резиновыми жгутами надпиленное плечо Корчинского — не для того чтобы помешать вампиру истечь кровью, тот все равно не смог бы — а чтобы не дать тканям срастись.

— Ладно, — сказал он, окидывая сделанную работу взглядом художника. — Андрей, помоги.

Они взялись за стол — Кессель со стороны ног, Габриэлян — со стороны головы. Корчинский невообразимым способом изогнул шею и вцепился зубами Габриэляну в предплечье. Несмотря на всю свою выдержку, тот не смог не измениться в лице, но все же аккуратно поставил стол возле окна и спокойно дождался, пока солнце не заставит вампира ослабить хватку.

— Вы думаете, — Кессель а-ля Самсон в Петергофе разжал челюсти Корчинского, — что стоило выбить вам и зубы?

— Нет, — сказал Габриэлян, — Впечатление не то. Мимика резко портится. Олег, прости, позвони в гостиницу — пусть пришлют пакет из моей спальни. Надо было, конечно, свежую рубашку с собой взять… как-то не подумал.

— Фигаро тут, Фигаро там… — на самом деле Олег был рад сотне этих мелких поручений и готов выполнить еще столько же. — Алло, «Три Короля»? Это мы, из пентхауса. Пожалуйста, поищите там в руинах белую рубашку с воротником 14-го размера.

— Две. — Король поднял палец — Я тоже успел вляпаться.

— Две. Одна должна быть в пакете в синей спальне. Да, она была цела. И шкаф цел. Там может быть еще. Милиция? Ну, пусть они мне позвонят. Нет, лучше не на комм, лучше, если можно, сюда. Да, да, номер правильный, спасибо. Да, я тоже думаю, что они не будут возражать. Еще раз спасибо. — Он отключился. — Говорят, сейчас будет.

— А что там делает милиция? — поинтересовался Король.

— Составляют список жертв и разрушений. Страховая компания потребовала.

А где у них страховая компания?

— В Берне, — мстительно сказал Олег.

— А-а.

Послышался стук в стену — войти секретарша не решалась.

— Принесли б-бублики.

— Большое спасибо, — Олег прошел в приемную, принял пакет. — Ну что, он вас больше уже не беспокоит?

Женщина посмотрела на него как на паука-птицеяда.

— А знаете, — сказал он, смерив ее взглядом, — в Ленкорани за вас дали бы не меньше пяти унций золота. И это еще только перевалочный пункт. А в конечном потенциальный муж отвалил бы около пятнадцати — особенно если у вас уже есть здоровые дети. Они есть?

— Сколько тебе… вам… лет?

— Тебе. Меня зовут Олег. Мне столько, на сколько я выгляжу, Анна Евгеньевна. Я человек.

Он подумал и добавил:

— Биологически.

— А… эти?

— Они тоже. В основном. Майор Кессель данпил, но это, наверное, не в счет.

— Данпил?

— Угу, — Олег откусил от бублика. — Фпонтанное иффеление. Флыхали?

— А что, их не…

— Как когда. То есть, кажется, хотели, да Аркадий Петрович не дал.

— Кто?

— Господин советник Волков. Он не любит, когда выбрасывают что-то полезное. Меня вот тоже не дал.

— П-понятно.

— А если не секрет, — Олег скроил мордашку «мальчик-паинька», — что вас так шокировало? Ведь такие вещи все время происходили рядом с вами. Каждый день. Не в этом здании, конечно. Но была тут пара местечек за городом. Вы не знали?

Женщина помотала головой.

- Ну вот, а говорят, что женщины любопытны. Врут все. Вы же наверняка что-то слышали — только не допускали в сознание. Понимаете, оно все время происходит где-то рядом — но никто не хочет знать.

— Т-теперь будут знать?

— Теперь, наверное, не будет происходить. Когда мы закончим. Какое-то время. А может, совсем. Может, — сочувственно сказал Олег, — вы домой пойдете?

Она несколько нервно откашлялась.

— Запрещено без приказа прямого начальства.

— А оно что?

— Оно в медпункте, в глубоком обмороке.

Надо же, какие нежные менты пошли, — в дверь снова постучались. Рассыльный принес рубашки для Габриэляна и Короля.

— Булочки, сэр, — Олег торжественно внес пакет. — И рубашки. И… — он кинул взгляд на Корчинского и осекся.

— Мы подумали и я решил, что органы пищеварения ему тоже больше не нужны, — Габриэлян запустил руку в пакет, отломил кусочек халы. — А вот мне они сейчас ой как понадобятся.

С Корчинским, по всей видимости, он закончил. Садовые ножницы, ножовка и те трубки, что не пошли в ход, валялись на письменном столе генерала. Там же — те фрагменты бывшего начальника УВД, которые Габриэлян счел излишними. Пакет был плотно завязан — ткани старших разлагаются быстро, особенно на солнце. Короля сменил за планшеткой Суслик. Глубокое погружение в работу не помешало ему поймать, не глядя, брошенную Габриэляном пачку сигарет.

— Ты с секретаршей разговаривал?

— Она в трансе, — честно доложил Олег, — ее патрон в обмороке. Все остальные, видимо, в ужасе. Или в растерянности.

— Тогда определи местоположение обморока, ужаса и растерянности, — хала таяла как при съемке рапидом, — и давай всю верхнюю часть списка сюда. Через двадцать минут.

— А это… панно?

— Пока пусть так постоит.

Олег совершил обратную эволюцию — с пакетом в руке — и все таким же голосом пай-мальчика спросил:

— А где у вас медпункт?

Получив ответ, он все с тем же пакетом пешком спустился на пять этажей вниз и бросил пакет в общий мусорный бак, в отделение для органических отходов. Потом без всякой спешки зашел в медпункт на третьем этаже.

— Господин капитан просил передать, — нежно сказал он сине-зеленому генерал-майору валяющемуся на кушетке с датчиками сердечной деятельности, приклеенными к груди. — Чтобы вы поднялись в кабинет своего бывшего коллеги немедленно.

Пострадавший начал шарить рукой в поисках рубашки и Олег предоставил ему заниматься этим только в обществе врача. Потом вернулся в приемную, уже самостоятельно отыскал комбинацию для общей связи и сделал объявление. Себе он больше всего напоминал сейчас вокзального робота. Настолько, что только очень большим усилием воли удержался от того, чтобы добавить «к третьей платформе». И подумал, что Габриэлян бы удерживаться не стал.

Что происходит, он уже понял. Костоломов и кровососов тут все-таки видали, а вот вежливых подростков, разносящих чай — нет. Знал бы, матроску надел бы. То есть, сначала нашел бы и купил, а потом уже надел бы. И шортики на подтяжках. Нет, лучше кюлотики с пуговицами под коленками. Пуговицы на крайняк самому можно пришить.

Двух секретарш, чтобы зря не страдали, он погнал за посудой и вторым чайником — для пущего эффекта следовало обеспечить напитками все почтенное собрание. Последняя вспышка интуиции заставила его приволочь из кабинета обморочного УВДшника роскошную деревянную, отделанную неизвестно чьей костью ширму и отгородить ею «панно». С одной стороны.

Корчинский подавал признаки жизни, но уже не так активно, как раньше. Зато регенерирующие ткани обрели, казалось, собственную волю — плоть на срезах словно покрылась ворсом: мышечные волокна потянулись вперед, как трава, делая отчаянные попытки срастись — но увядали под беспощадным солнцем.

— Сколько это может продолжаться? — спросил Олег.

— У старшего этого возраста? Не знаю, — пожал плечами Король. — Посмотрим.

Через полчаса милицейская верхушка Краснодара была в сборе. Почти.

— Я не вижу господ Рыбаченко и Дужкова, — сказал Габриэлян, обведя всех новоприбывших взглядом.

— Рыбаченко не может прийти, — сказал тот самый «важняк», у которого Олег стрелял чай. — У него ноги до пола не достают.

— Предусмотрительный человек. И окружен предусмотрительными людьми, — кивнул Габриэлян.

Это застрелиться можно довольно быстро, а вот если человек с камерами слежения в кабинете умудрился повеситься, значит ему очень не хотели мешать. Местные не хотели — у «Грома» приказ отслеживать и ничего не предпринимать.

- А Дужков?

— Отсутствует.

— Тоже предусмотрительный человек. Но в меньшей степени.

Как оказалось несколько минут спустя — не в меньшей. Просто застрелился Дужков в туалете. Ребята из группы Сидорова принесли оба тела.

Габриэлян встал, прочистил горло.

— Господа, я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие… Ваша работа найдена неудовлетворительной. Работа ваших коллег и вашего начальства, как вы могли заметить — крайне неудовлетворительной.

Начальнику УВД с редкой фамилией Иванов, кажется, показалось, что ему нечего терять.

— У вас не может быть таких полномочий. — Иванов полагает, что Аркадий Петрович — с его-то репутацией буквалиста — в отношении людей будет действовать строго по закону. Передаст их человеческим властям. Плохо он знает Аркадия Петровича.

— Мне кажется, что они у меня есть. — Габриэлян сел за стол, сложил руки домиком, — Возможно я ошибаюсь. Но вы, господин генерал-майор, должны понимать, что все мои действия Москва утвердит. Есть вероятность, что мною будут недовольны. Или крайне недовольны. Но на ситуации в Краснодаре это не скажется. Так что послушайте меня, пожалуйста. Вся деятельность по линии «Мидаса» должна прекратиться немедленно. Вместе со всеми участниками. Персонально. Я не буду настаивать на официальной процедуре — но это единственное, на чем я не буду настаивать. Предусмотрительные люди… не будут поражены в правах. Что до всего остального — я не дракон-людоед и мое начальство тоже. Мы понимаем, что всем нужно жить. Король, если не затруднит…

Над столом всплыл график.

— Это — схема ваших нелегальных доходов и доходов кое-кого из ваших прямых подчиненных. С разбивкой по источникам.

По кабинету прошел шелест.

— Я прошу прощения за возможные неточности, мы составляли её в некоторой спешке. Габриэлян взял со стола садовые ножницы и указал на две толстые полосы на графике.

— Как уже было сказано, людоедов здесь нет. Я ожидаю, что в течение трех месяцев объем взяток с контрабандистов сократится на 40 %, объем прямой торговли — на 55 %. И так далее, — он повел ножницами вправо, как световым пером, — откручивая график вперед. — Так что, как видите, фактически у вас есть 10 месяцев на то, чтобы найти себе альтернативные источники дохода.

Шелест утих — и отчетливо стало слышно свистящее дыхание Корчинского.

— Господин Иванов, — медленно сказал Кессель, — табельное оружие при вас?

— Я… — Иванов потер сердце рукой. — У меня его нет. Оно в сейфе.

— Плохо, — сказал Кессель. Вытащил из-за пояса свой «дезерт игл», вынул обойму, протянул Иванову рукоятью вперед. — В стволе один патрон.

— Я… я не знал, что ночью…

— Конечно, — согласился Суслик. — Это полностью инициатива Корчинского — но неужели вы думаете, что вот это мы устроили от обиды? Нет. Это «Мидас», наркоторговля, рэкет и ряд заказных убийств, за которые вы делите ответственность оба. Вы хотите разделить ее в полной мере?

По его знаку Олег толкнул в сторону ширму, сдвигая створки.

Слухи ходили по управлению уже полтора часа, и фон ловили все, но, как говорится — лучше один раз увидеть.

— Чаю? — участливо спросил Олег у самого серого из управленцев. — Или кофе? Воды со льдом? Пакет?

— Вы не знаете… — сказал Иванов, — что здесь делалось…

— Мы знаем. — Кессель сочувственно смотрел на него. — Именно поэтому у вас есть двадцать минут.

Одного из управленцев все же вывернуло в пакет, протянутый Олегом. Да, на периферии происходило много интересного, от несанкционированного применения силовых методов допроса, до убийств… и кое-кто из присутствующих пользовался этими средствами прямо. Но все это происходило не здесь, не в здании — ведь люди из собственной безопасности милиции и внутренней безопасности СБ тоже хотят делать карьеры, а потому могут пойти на риск и заметить то, что им замечать запретили. Делалось не здесь, не своими руками — да и методы применялись прогрессивные, чтобы жертва не могла доказать факт насилия. В основном — обработка нервных узлов. Электроток. Наркотики. Словом, такого зрелища, какое представлял собой сейчас господин Корчинский, не видали даже те, кто предпочитал контролировать исполнителей лично. И куда большую оторопь чем натюрморт у окна вызывала вежливая доброжелательность москвичей, для которых происходящее явно не выходило за рамки рабочих будней.

— Может, нож? — участливо спросил Король. — У меня есть отличный смэтчет. Острый как бритва. Вскрыть вены можно тут, в ванной. Помогать, извините, не будем — только материально.

— Идите вы к черту, — сказал Иванов; встал, постоял секунд 30, опираясь на спинку стула, и вывалился из кабинета.

— Я хотел бы добавить, — сказал Габриэлян, — что тем из присутствующих, кто не уложится в график, никто таких предложений уже делать не будет. Вне зависимости от того, одобрят мои действия наверху или нет.

— Вытащить его, что ли, во двор, — задумчиво сказал Король, глядя на Корчинского.

— Разумно, — согласился Габриэлян.

Здание было полым кубом, во внутреннем дворе помещалась парковка и немного худеньких березок. Окна всех кабинетов выходили туда, окна всех фойе и коридоров — наружу.

— Я полагаю, охрана с этим вполне справится, — кивнул Кессель.

Управленцы сидели неподвижно и, кажется, старались не дышать. Это временно. Совсем уж трусов, тех, кого можно парализовать страхом надолго, тут все-таки нет. Через сутки-другие, если не раньше, они начнут соображать и искать ходы. Открытых атак вроде сегодняшней можно уже не бояться — но попытки убрать свидетелей и угрожать близким могут начаться быстро.

— Кроме того, — сказал Габриэлян, — в ближайшие сутки действует институт коронного свидетеля. Никому не нужно объяснять, что это такое?

До кабинета донесся отдаленный выстрел. Управленцы молчали.

— Я вас пока отпускаю, — сказал Габриэлян. — Начну вызывать по одному через сорок минут. Это время отводится вам на то, чтобы вы проинформировали своих сотрудников.

* * *

Если человека преследуют одинаковые пейзажи, похожие люди, повторяющиеся ситуации, это называется «дежа вю». Или рутина. Аэродром был тот же, прибывающий самолет по-прежнему принадлежал Волкову, черная машина все еще распространяла застарелый запах табака. Только на дворе стоял поздний, густой вечер, и водитель у машины был другой.

— Было время, — сказал Габриэлян, — когда ситуацию в стране можно было с большой точностью высчитать, посмотрев, кто кого встречает в аэропорту.

Олег кивнул. Он тоже успел про это прочесть. И даже поднять по сноскам книжку про Византию, оказавшуюся не менее интересной. Многие приближенные старых варков хорошо знали любимые эпохи своих патронов. Габриэлян, кажется, интересовался историей бескорыстно. Насколько это для него было возможно.

— А почему, — спросил Олег, — эти из «Омеги» так легко…

— Отнеслись к нам? Подумай сам, — пожал плечами Габриэлян. — чем занимается «Омега».

— Ловит нелегалов.

Запятая в небе становилась все больше, приобретала очертания.

— А что происходит с нелегалами?

Так, — сглотнул Олег, — примерно троих из десяти нелегально инициированных, в конце концов, принимают в кланы. То есть…

— Сегодня ты его берешь, кладешь своих, а завтра он — гражданин как все. То есть, господин.

— И у него есть неплохой шанс очутиться в той же самой «Омеге». Так что внутри подразделения к этому вопросу относятся еще легче, чем у нас. Впрочем, на людей они могли бы и затаить зло, но мы-то не очень подходим… под определение.

Бегемот внутренне ёрзал. Ему хотелось поговорить о том, о чем говорить никак не следовало.

Это он зимой «раскрутил» Вервольфа. То есть, он знал, конечно, что у парня в подполье кличка другая, а в «Шинсэне» — вообще третья, но для него, Бегемота, Антон Маковский ака Евгений Лосев оставался Вервольфом. А вот интересно, как его во время оно звала новая И.О. смотрящего, высокая госпожа Анастасия Кузьмичева?

Но об этом нельзя вслух. Ни здесь, ни где бы то ни было еще. Потому что Антон Кузьмичев, золотая пайцза, лицензия на инициацию, числится в без вести пропавших уже три с половиной года — и все эти три с половиной года его не ищут.

Звукоизоляция в салоне была прекрасная. Садящийся авион приземлялся с еле слышным гулом, ощущавшимся больше как вибрация — а на деле снаружи стоял такой шум, что у самого Хеймдалля уши бы заложило. Поток напряженного колеблющегося воздуха над бетонной полосой отразил огни заходящего на посадку аппарата. На миг самолетов стало два: один шел к земле, другой — перевернутый, зыбкий, расплывчатый — к небесам. Через секунду они соприкоснулись шасси и нижний растворился в верхнем.

- Вообще-то, — сказал Олег, — это не тот борт. Наш отправился в нижний мир. А мы получили чужой. Но поскольку все одинаковое…

— Олег, — Габриэлян посмотрел на него очень серьезно. — В МВД была хорошая работа.

«Замолчи», — перевел Олег, — «И молчи всю дорогу, сейчас мы рискуем больше».

— А можно я его стукну? — поинтересовался Король. — Он станет фиолетовым. В крапинку.

В отличие от Олега Король не ёрзал — ни внутренне, ни внешне. Он смертельно устал. И если им всем сейчас не открутят головы, то он отправится в Москву этим же бортом. Отдыхать и разбирать почту.

— Не стану, — возразил Олег. — Оно не успеет проявиться.

Рука, надо сказать, была местами фиолетовой. Но в основном — желтой. В крапинку. А шишка размещалась под волосами и о цвете ее судить было трудно.

Авион остановился на полосе, ровно напротив дорожки для автомобилей. Габриэлян распахнул дверцу, и шум турбин — уже угасающий — ворвался в кабину. Разговаривать вслух сразу стало невозможно.

Все трое вышли из машины. Этого можно было не делать. Сюда вообще можно было не приезжать. Но для дела будет лучше, много лучше, если все, кому следует, увидят цепочку командования в действии.

Поднятый двигателями ветер взметнул волосы Габриэляна, отбросил за спину полы пиджака. Олег все еще не разбирался как следует в дресс-коде и тонкостях нарушения оного, но понимал, что Габриэлян ничего не делает просто так. То, что он сейчас опять без галстука (и ради этого нарочно заехал в магазин и купил свежую водолазку), то, что его пиджак расстегнут — в то время как сгрудившееся на дорожке чиновничество законопачено наглухо — все это что-то значит.

Шум турбин стих, стали слышны ночные звуки — стрекот кузнечиков на газоне, свист ветра — обычного, не турбинного ветра — в опорах радиомаяка. Дверь авиона открылась, выдвинулся трап. В овальном проеме показалась невысокая, ширококостная, но худощавая женщина. Вот ее костюм отвечал наверное, всем правилам дресс-кода: прямая черная юбка до середины голени; черные туфли на средней высоты каблуке, черный пиджак с белой отделкой и сверкающей белизны блузон.

За краем светового плафона было уже совсем темно. Как и бывает здесь в это время года. Госпожа Кузьмичева неприлично молода. Ей, наверное, было неуютно лететь — даже вечером. Но костюм безупречен, глаза — ясные, в движениях — ни следа дневной комы. Штат отстает на полтора шага. Волковский стиль.

— Добрый вечер, Вадим Арович, — голос глубокий, поставленный. Преподавательский. — Приятно видеть вас живым и здоровым. Кое-кто в Москве полагал, что уборка здешних конюшен будет стоить вам как минимум здоровья. Только по дороге из Москвы я получила четыре разгневанных вопля. Еще одиннадцать получил господин Рыбак. А сколько еще доберется к утру через аппарат Стрельникова, не хочу даже гадать.

— Добрый вечер, Анастасия Дмитриевна. Я надеюсь, они были приняты к рассмотрению?

— К рассмотрению — да, — женщина еле заметно улыбнулась. Задержала взгляд на Короле. Чуть дольше — на Олеге.

— А где господин Кессель? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

— Случилось, — кивнул Габриэлян. — Он вытянул короткую соломинку и остался работать.

Улыбнувшись Олегу еще раз, Анастасия Дмитриевна прошла дальше — к группе встречающих гражданских и милицейских чинов. Сдержанно пожала руку губернатору. Ответила кивком на полупоклоны краснодарских бонз.

— Доброй ночи, господа. Меня назначили исполняющей обязанности главы консультативного совета ССН при господине губернаторе. Надеюсь, мы с вами сработаемся.

Она поедет с ними, а не с нами, — подумал Олег.

— Конечно, — отозвался в ракушке Король. — Она теперь местная. А мы — столичная чума.

Это еще не значит, что противочумных репрессий не будет, — подумал Олег. Еще Габриэляну предстоит персональный доклад.

— Двигай, Король, — сказал Габриэлян. Шофер достал из багажника сумку Винницкого. Король слабо (стороннему человеку показалось бы, что лениво) махнул на прощанье рукой и вскинул «торбу» на плечо. Через несколько секунд он находился уже в авионе. Выспится по дороге, подумал Олег. Везунчик.

— Мы обратно?

Габриэлян кивнул.

— Поедешь в гостиницу или подождешь меня?

— У меня практикум по электронике недоделанный… — конечно подожду. Буду сидеть в приемной и болтать ногой.

* * *

Габриэлян ждал — стоя и молча. Если бы Анастасия Дмитриевна была человеком — ждать пришлось бы до утра, а то и до вечера. Даже с учетом ее профессиональных навыков. Но Анастасия Дмитриевна уже четыре с лишним года человеком не была, и информацию впитала за час, лишь время от времени уточняя у Габриэляна подробности.

C тем, что он отправил в Москву, данных достало бы с лихвой на тысячи примерно полторы уголовных дел. И эти дела погубили бы регион вернее, чем все экзерсисы Кошелева и компании.

— Зачем вы спровоцировали Корчинского?

— Хотел вывести из под удара Дороша. Корчинского все равно бы пришлось снимать, а на Дороше и Маслакове сейчас фактически стоит администрация.

Кузьмичева закурила. Никотин, как и другие наркотики и стимуляторы, на старших не действовал — но многие, курившие до инициации, так и не расставались с этой привычкой.

— Итак, вы благоразумно припасли для меня роль доброго полицейского. Взяв на себя неблагодарную роль злого. У меня возник длинный список вопросов к вам, когда я узнала, что вы учинили над Корчинским. Сейчас этот список сократился до трех пунктов. Аркадий Петрович публично потребовал от вас головы того, кто убил Савицкого. А вы позволили Речице покончить с собой. Почему?

— Ему симпатизировали в управлении. И те, кто был замешан в деле с «Мидасом», знали, что он ни при чем. Из него вышел бы плохой пример. Честно говоря, будь он чуть поумнее и чуть покрепче, я бы и вовсе не стал его трогать.

Кузьмичева кивнула.

— Второй вопрос. «Мидас» — мерзость исключительная, но после того как сняли Кошелева, она продолжалась еще полгода. Что, на ваш взгляд, послужило триггером?

— Через регион шли технологии в Мазендаран. Если бы Москва начала расследование, скорее всего, мы загубили бы военным операцию. Они бы ждали еще какое-то время, но сведения о том, чем занимается «Скиф» под крышей СБ, дошли до личного состава. И военные предъявили СБ ультиматум, не зная, что Кошелев этой работорговлей связал верхушку региона. И что нынешние власти не могут ликвидировать «Мидас», не погубив себя. Речица понял, что оказался меж двух огней — и решил, что ему больше нравится пропадать с музыкой.

— Трансферт технологий в Мазендаран… «серый»?

— Частично серый. А частично, полагаю, черный.

Серый — официально незаконный, но осуществляемый с негласной санкции Аахена. А черный… черный и есть.

— Таким образом, у меня отпадает третий вопрос, — Кузьмичева постучала световым пером по столу. — Сядьте, Габриэлян.

Он пододвинул стул и сел.

— Как вы думаете, почему я сразу же не предложила вам сесть?

— Полагаю, потому что не знали, принимал ли я в расчет военных, когда выбирал образ действия, или нет. Во втором случае, разумно было бы удовлетворить недовольных. Я думаю, Аркадий Петрович одобрил бы это решение.

Кузьмичева кивнула, прикурила одну сигарету от другой.

— Мы с вами чем-то похожи, Габриэлян. Оба — протеже непосредственно Волкова; оба, что называется, выскочки. И оба, по всей видимости, не понимаем, почему кто-то заслуживает большего почтения по той лишь причине, что раньше получил Кровавое причастие, — тут не нужно было быть эмпатом, чтобы уловить сарказм. — Или… потому что он получил, а ты — нет. Оба вынуждены действовать на свой страх и риск. Плыви или тони. Я знаю, что вам предлагали инициацию. Всерьез, а не в порядке проверки. Почему вы отказались?

— Испугался. Вернее, если быть совсем точным, понял, что не выдержу давления. Меня не хватит на то, чтобы противостоять симбионту. Для этого нужен несколько иной уровень мотивации.

Брови Кузьмчевой поехали вверх.

— А почему вы думаете, что ему нужно противостоять?

— По опыту. Я видел достаточно много молодых и не очень молодых старших, простите за каламбур, не удержавших симбионта. Позволивших ему сначала удовлетворять их желания, а потом и желать за них.

— Симбионт, — она фыркнула. — Не удержавших… Вы часом не мистик, Вадим Арович? Симбионт — всего лишь некая энергия. Этически нейтральная, как… порох. Но девять человек из десяти, получив этот порох в руки, поймут, что к ним пришла власть, и употребят ее на удовлетворение своих собственных желаний, желаньиц, желаньищ… Не симбионт таков, а человек. И вот когда я вижу перед собой одного из десяти… того самого, кто не даст себя развратить… оказывается, что он верит в дурацкие предрассудки. Кессель ведет переговоры с военными? — без перехода спросила она.

— Ведет. Пока что, скажем так, от своего имени. А я верю в статистику. Точнее, верю статистике. Четыре случая самоубийства — за всю историю Союза. Из них два можно скорее назвать самопожертвованием…

— Я хочу увидеть Кесселя и услышать, чем закончились переговоры. Мне не нравится эта ситуация с военными. Не нравится контакт между Мазендараном и Аахеном. Регион и без того представляет собой мешок с черными мамбами.

— Полагаю, в Батуми сочли, что в этом клубке труднее будет заметить одну лишнюю мамбу. Постороннюю.

— Вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что никто в здравом уме не станет искать базу войск Союза в Мазендаране.

И теперь Москве предстоит выяснять, чья это инициатива. Аахена? Армии? Части армейского руководства? Еще одна головная боль для официально не существующей внешней разведки.

Кузьмичева кивнула, переключила слои на терминале. Теперь перед ней была индивидуальная раскладка по теневым доходам членов аппарата.

— Сейчас я буду потрошить этих сукиных детей по одному, — со слегка наигранной тоской сказала она. — А вас отпущу. Вы только Кесселя мне вызовите. И мальчика отправьте спать. Это тот самый, из-за которого прошлым летом было столько шуму?

— Шум прошлым летом, — улыбнулся Габриэлян, — был из-за меня. А Кесселя я к вам пришлю, как только он вернется.

— Откуда такое псевдо — «Полковник»? У них же была… очень штатская организация…

— Вообще-то, — Габриэлян встал, — это сокращение. Его звали «Полковник Боги». Это марш времен первой мировой. Такой… со свистом.

— Первой мировой? Позвольте, разве не второй? Там как будто бы речь шла о яйцах Гитлера и сподвижников…

— Текст появился во вторую, — Габриэлян улыбнулся еще шире.

— Если вы все-таки надорвете себе хребет, — с ответной улыбкой сказала Кузьмичева, — и у вас останется хоть немного времени — пошлите мне весточку. Я постараюсь прикрыть мальчика.

— Спасибо, — пусть госпожа Кузьмичева считает, что для меня это имеет значение.

Правду действительно говорить легко. И приятно. Особенно в данном случае. Не думаю, что госпожа Кузьмичева решила, что я суеверен. А вот что я озвучиваю точку зрения Волкова, она, кажется, поняла.

В приемной сидел Олег, колдовал над планшеткой и болтал ногой. Что происходило с прокладываемой схемой, страшно было подумать. «Недобросовестная попытка проникновения в четвертое измерение».

— Вставайте, граф, — сказал Габриэлян, подходя. — Нас ждут круассан, чашка чая и мягкая постель.

Олег поднял лицо. Улыбочка — хоть сейчас на обложку Cool boy.

— Вы все обещаете и обещаете, товарищ капитан, — не преминул он уцепиться за двусмысленность. — Габриэлян, я тут с Сусликом об одной штуке поговорить хотел. Но потом решил, что лучше сначала с тобой… — он свернул планшетку, прицепил к поясу, встал, упихнул в карман «наживку». — У нас в этом семестре начали курс по сопротивлению физическому и психическому давлению.

— Да. И?

— Там все очень интересно — но ведь я всего этого не знал. Ну когда лез в это дело с лотереей. Не знал, не умел. И резона у меня не было молчать и этих сволочей выгораживать. И кололи бы меня профессионально. На что Молоствов и компания рассчитывали вообще?

— На то, что тебя убьют при задержании, скорее всего. Или после задержания. Это менее вероятно, но тоже возможно.

— И дядю тоже?

— Его — в первую очередь. А вот Аля с матерью вполне могли остаться в живых.

Ворота Цитадели разъехались и выпустили обоих в теплую южную ночь.

— Я не Бог, — пока Габриэлян открывал машину, Олег остановился, задрал голову и посмотрел на звезды. — Но я тоже не люблю играть в кости.

 

Глава 11. Ласточка

Мама уходит, Спешит в магазин. — Лемеле, ты Остаешься один.

Миша-Король точно знал, на чем горят двойные агенты. Они проваливаются просто от усталости. В какой-то момент организм сдает и хочет только спать — все равно, где — в камере или на дне. Он прилетел из Краснодара вчера. В общем, мертвый. И рассчитывал хотя бы на 8 часов сна. Но — no rest for the wicked. За три дня отсутствия бумажный вал встал выше горы Елеонской. «Холодная» и «теплая» — «горячая» шла прямо на планшетки — информация по официальным расследованиям для Цитадели, «холодная» и «теплая» информация по двум мероприятиям для Волкова, свежие сплетни, данные по частной, очень активной и сугубо противоправной финансовой деятельности некоего Габриэляна В.А. (потому что «черные» операции как-то надо оплачивать), данные по этим самым «черным» операциям. И наконец — как говорит Вадим, «ни вслух, ни про себя» — то, что накапало в ложечку относительно одного мрачного перевозчика и одного веселого цветочка.

Мама сказала: Ты мне услужи. Вымой тарелки, Сестру уложи. Дрова наколоть Не забудь, мой сынок, Поймай петуха И запри на замок.

И все это нужно было привести в человеческий вид к пятнице. Потому что в пятницу вернутся остальные — и начнутся скачки по Краснодару. Единственное, что радовало Короля во всем этом кабаке — это то, что электронный водоворот давал ему законный повод не показываться на рабочем месте. Реакцию московского бомонда на краснодарские дела он себе примерно представлял… и быть первым носителем живой информации в пределах досягаемости зубов и когтей ему не хотелось. В остальном же…

Сестренка, тарелки, Петух и дрова… У Лемеле только Одна голова!

Дровам не было конца. За сутки в Москве Миша изничтожил содержимое холодильника, расплавил поддон печи, утопил в чае контактную линзу — кажется, синюю — осталось неизвестным, поскольку чай он выпил, написал 50 страниц корреспонденции и установил новую шифровальную систему. Без Олега было неуютно — Король как-то быстро привык, что компьютерщиков теперь трое.

Сестренка, тарелки…

Миша Винницкий не знал, откуда именно взялась его фамилия — и были ли его родители евреями. Но вот Бенцион Крик евреем был. И его прототип — Мишин тезка — тоже. Что раз и навсегда решало вопрос о королевской национальности. Уперев глаза в очередной документ, Миша подавил приступ типично еврейского высокомерия. Человек, который написал этот отчет, не умел, не умел, не умел излагать информацию мало-мальски внятно даже на стандартном бланке. См. какой образец 290763ф14б от апреля сего года? Стоп, а действительно, какой образец? Король, не глядя, подтянул к себе бутылку с водой. Открыл, налил в стакан, выпил. Вытащил носовой платок, обмакнул краешек в воду, провел по уголкам глаз. Считаем — проснулись. Что я только что читал?

Читал он, как выяснилось после водной процедуры, раскладку, по очередным пробам крови и тканей, взятым у Кесселя. Подобные запросы они запускали регулярно — раз в три-четыре месяца. Во-первых, даже при таком любительском подходе могло выскочить что-то интересное. Во-вторых, физиология старших, а уж тем более бывших старших, была классическим сумеречным лесом — и производимые промеры могли оказаться ценностью сами по себе. Ну и в-третьих, Аркадий Петрович Волков очень удивился бы, если бы они этого не делали, и, возможно, захотел бы узнать, почему знаменитое габриэляновское любопытство обходит стороной такой интересный случай. Так что в этот раз ушедший в частную лабораторию запрос касался некоторых характеристик иммунной системы. Но вот предыдущий затрагивал совсем другие проблемы и, главное, был сделан в феврале, а никак не в апреле. А уж сам образец 290763ф14б… Реакция на свободные антигены, IgA, IgG, ответ на ФГА, нейтрофилы — сколько-сколько? А сколько в норме у человека? А что было в прошлый раз?

Король очень осторожно отодвинул стакан в сторону и откинулся в кресле. Образец не принадлежал Кесселю. Образец никак не мог принадлежать Кесселю. Если судить по стандартной сусликовской раскладке, с такими показателями как у 290763ф14б, Кессель уже должен был бы умирать от чего-то аутоиммунного. Но анализ и не был недоразумением. Собственно друг с другом цифры согласовывались очень неплохо. Просто гражданин «б» был куда дальше от нормы homo sapiens sapiens и куда ближе к норме homo sapiens sanguinarius. Cтадами ходят по России бывшие старшие. Или не ходят? Что хуже? Данпилов не то, что у нас, их в мире раз, два и обчелся. И вот, извольте, кто-то в столицах проверяет данпила на иммунные реакции. В лаборатории, которой пользуется Управление. Ни в какие ворота. Даже для провокации как-то очень странно.

Король потряс головой. Встал — к собственному удивлению — ничего не опрокинув, самостоятельно дошел до кухни и поставил чайник. Потом снял с холодильника резервную планшетку и запустил «Суржик». Заваривать мате самому было как-то неправильно. Но совершенно необходимо. Два калебаса спустя в Краснодар ушло краткое и выразительное описание ситуации, сделанное на идиоматической смеси идиша и чероки с подобающими грамматическими ошибками и зашифрованное в три слоя. Видимо, с уровнем секретности он все-таки переборщил — ответ загудел только через полчаса и состоял всего из трех слов, в принципе способных вогнать в ступор любого подчиненного — «Действуй по обстановке».

Ну раз так… Как говаривала пра-пра-прабабушка Габриэляна, «Мы тут ни при чем, мы Ульянова предупреждали». Миша-Король встал, набрал еще воды, заново поставил полный чайник. Взял губку, вытер стол. Помыл и выжал губку. Открыл свежую пачку мягких салфеток и взял еще одну чистую губку. Прошел к себе. Если бы кто-то мог следить за Королем, пока тот методично возвращал рабочему столу, казалось бы, навсегда утраченную невинность, он бы заметил, что движения рыжего становятся резче и четче, плечи чуть подались назад, а ведущей рукой стала левая — или нет? Впрочем, никаких наблюдателей — живых или электронных — ни в доме, ни в окрестностях не было да и быть не могло, и предполагать их наличие значило выказать крайнее неуважение отсутствующему — а теперь уже и частично присутствующему — хозяину квартиры. Король оглядел дело рук своих — за столом снова можно было работать. В коридоре, возвращаясь на кухню, к засвистевшему как раз чайнику, провел рукой по торцу книжного шкафа, будто кота погладил. В эту форму он мог переливаться и мгновенно, но предпочитал по возможности делать это с некоторым люфтом — так потом было легче выбираться. «Аквариум» он снял с полки, не глядя, автоматически. И правильный объем чая налил, уже не тратя на это внимания.

Итак. Провокация или настоящая утечка. Если провокация — чья и против кого? Против нас? Вовсе не обязательно. Если утечка — у кого? Кто у нас может заниматься данпилами — и при этом не располагать своим обеспечением, а отсылать пробы на сторону? Но сначала, до всего — кто, кто делал экспертизу? Кто писал заключение? Работал ли один человек по обеим группам образцов? Менялся ли график работы? Есть ли подчистки в файлах? Какая система защиты и когда ее ставили? С этой группой вопросов можно работать прямо сейчас.

Затем. В лабораторию придется пойти. Значит — нужна личность. Личность с почти настоящими документами СБ. Так, чтобы допуска хватило на лабораторию, но чтобы такую карту, в принципе, могли сделать и в подполье. Это на случай, если провокация не внешняя, а идет изнутри Цитадели. И тогда наша «легенда» — что мы запустили данные Кесселя плавать как приманку и смотрели, что поймается. А если поймались свои же из соседнего департамента — что ж, так оно и бывает сплошь и рядом. Война в зазеркалье, ловля хвоста. Единственный, о ком можно не беспокоиться — это Волков. У господина советника достаточно компромата, чтобы при желании вменить нам любой градус государственной измены. Ему не нужно играть с нами. Документы необходимы и их тоже можно сделать сегодня.

И — если утечка настоящая — нужен канал связи с теми, у кого утекло. Электронный. Надежный. Тоже можно сейчас. И комплекс мер по ликвидации утечки, если это вообще осуществимо. Если там, где делали анализ, есть приличные иммунологи, у них возможно уже весь отдел гудит. Так что для того, чтобы разрабатывать пути отхода и прикрытие, все равно нужны данные по лаборатории, составу и связям.

Чай выпит, фронт работ определен. На часах 8.30. Интересно, утра или вечера? Не важно. Все равно на подготовку уйдут сутки как минимум. Если вечера, то может завтра еще удастся и поспать.

Схватил он сестренку И запер в сарай. Сказал он сестренке: — Ты здесь поиграй!

Шесть часов спустя, уже вполне вернувшийся в себя и страшно недовольный этим обстоятельством Миша с омерзением смотрел в монитор.

Петр Степанович Вешенников. Младший научный сотрудник. 23 года. Только после университета. Швыцер подстреленный. Никаких подчисток, перемен или сдвигов в системе файлов не было. Это еще ничего не доказывало — Миша и сам так мог. Внутренняя почта лаборатории была как бочка селедкой набита восторженными отчетами Петечки об обнаруженном им замечательном совпадении. И это был не первый крик Тарзана. Вешенников выдавал на гора свои «Уау!» с промежутком в 10–12 дней и кое-какие из них были на непросвещенный королевский взгляд совсем неплохи. Что, кстати, делало его практически идеальным кандидатом для любой аферы с информацией.

«Паранойя, — подумал Король, — Работа с этим „б“, судя по записям, едва не год идет. Кто будет крошить в капусту архивы целой лаборатории из-за одной дезы?» «Король, — сказала паранойя, — они Лотерею уронили ради одной дезы. Ты лучше вот о чем подумай. Если эти образцы — липа и подстава, то они же наверное что-то взяли за основу. Чей-то реальный генетический материал. И скорей от старшего, чем от человека. И уж потом подгоняли показатели». «Молодец, паранойя, — сказал Король. — Так держать». Свести все данные в один файл, запустить поиск по параметрам — ну, это надолго, и заняться Вешенниковым нашим, потому что делать с ним все равно что-то надо.

Дрова он усердно Помыл кипятком, Четыре тарелки Разбил молотком.

А что с ним делать? А ничего. 23 ему? 23. В армии не служил. Ну и значит, по закону о чрезвычайном положении и статусе медперсонала поедет он у нас в Саратов. Под Саратовом недавно была вспышка орора, шесть человек зараженных, мелочь, но все равно очень неприятно, здравохрана ведет поголовную ревакцинацию, медиков туда шлют вагонами… Так что никто и не удивится ни тому, что говорливый мэнээс получил такое назначение, ни тому, что — если выпадет такая карта — до места он не доехал. Решат, что испугался и сбежал, благо он у нас мальчик домашний. И искать его будет милиция без всякой связи с предыдущей работой. О, да он у нас и в резервных списках здравохраны стоит. Отлично. Значит, утречком перенесем в действительный — и все. Если потребуется. Потому что очень может быть, что второй образец — все же доброкачественный и это не ловушка, а просто совпадение. По документам заказчик — НИИ эпидемиологии в Протвино. Там, в числе прочего, занимаются орором и занимаются относительно успешно, а потому могли затребовать — и получить — ткани данпила на совершенно законных основаниях. Да затребуй они хоть владычицу морскую, им дадут. Во всяком случае, попробуют.

Можно пока посмотреть, кто там у них эти пробы заказывал и зачем. Время есть, сличалка будет копать еще долго.

И тут компьютер тихо зажужжал и открыл новое окно. И Король почувствовал, как распадается на составные части. Глаза его провалились в экран. Корпус ухнул куда-то назад и застрял в нетях. Мозг же витал над всем этим яко голубица и думал, что, наверное это так подействовала добравшаяся до кровеносной системы контактная линза, состоявшая, видимо, из чистого героина. Потому что только от усталости такое примерещиться не могло.

Генетический материал объекта «б» на 95.4 совпадал с данными некоего И.Искренникова, имеющего пребывать во всемирном розыске.

Но долго пришлось С петухом воевать — Ему не хотелось Ложиться в кровать.

— Габриэлян. Сукин сын, — сказал вслух Король. — Сукин сволочной сын. Чтоб тебя чума так обошла, как ты меня обошел. Чтоб твой первенец стал меламедом. «Действуй по обстановке», как же. Я тут вторые сутки колочусь с твоими розыгрышами…

«Нет, — знакомым голосом сказала паранойя. — Не может быть. Снова ввести данные Искренникова в оборот? Напомнить о нем? Не может быть. Ни для какого розыгрыша».

Паранойя, как всегда, была права. Если мы отбрасываем невозможное, если мы отбрасываем — с омерзением отбрасываем — Габриэляна и его штучки, то варианта у нас всего два. Либо это кто-то из подполья исследует Искренникова — и есть всего одна причина, по которой

подполье может интересоваться его иммунной системой — либо кто-то из «соседей» что-то накопал и предполагает, не уверен, а именно предполагает, что команда Габриэляна может знать, где Искренников. И они подсунули нам эту дезу, чтобы посмотреть, куда мы с ней побежим. Значит, к «Луне» — что было бы самое простое — обращаться нельзя. Никак.

Миша откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Под веки будто толченого стекла насыпали, но это не от усталости. Это из-за Пети Вешенникова, который завтра получит свое направление и поедет вовсе не на юг. Поедет он в Подмосковье, благо есть там закрытая лаборатория относительно нужного профиля. И компромат на директора лаборатории — такой, что он не посмеет ни сказать «нет», ни спрашивать, зачем. Да и по прежнему месту работы никто не удивится — молодой, талантливый, энергичный, накопал ценное, таких прибирают, бывает. Бедняга… Бегал по лаборатории, кричал «курочка яичко снесла»… Потерял свободу. Года на три, самое меньшее. И, считай, еще повезло лаборанту, что у нас есть, куда его спрятать — а то бы цена совсем другой вышла.

Не буду я с этим писать в Краснодар. Случай ясный.

Капитан СБ Владислав Симен был пыльным человеком лет 35. То есть, был он чист и отутюжен и даже несколько щеголеват, но казалось, что толстый, застарелый слой бумажной — самой въедливой на свете — пыли лежит и на безукоризненно отглаженных лацканах, и на тускло-русой шевелюре, и в складках морщин. И глаза у него сухие и пыльные — сейчас высунет раздвоенный язык и облизнет, чтобы не ссыхались.

А вот голос был без всяких признаков сипа, хрипа и шелеста — низкий, неожиданно приятный. И этим приятным голосом свалившийся ниоткуда варан госбезопасности очень сочувственно объяснял Владимиру Петровичу Штерну, что именно произошло по причине бардака, то есть, систематического неосторожного обращения с информацией, имеющего место в штерновской лаборатории.

— Владимир Петрович, я прекрасно понимаю, что очень многие открытия делаются на стыках исследований и часто проистекают из случайностей. Но во-первых, при такой тематике все равно нужно проявлять крайнюю осторожность, а во-вторых, контаминация вредна не только из соображений безопасности, но и с чисто научной точки зрения. — тут варан как-то тщательно моргнул, от чего его глаза не стали менее плоскими.

— Владислав…

— Феликсович.

— Владислав Феликсович, мне было бы проще, — Штерн все-таки не зря шестой год сидел на лаборатории. Он терпеть не мог административную работу, но несколько съеденных на ней ротвейлеров сильно повысили его собственные бойцовские качества, — если бы вы объяснили мне, что такого ужасного сделал Вешенников.

— Ничего, Владимир Петрович. И я уверяю вас, что мы не собираемся принимать никаких мер. Даже административных. А вышло вот что. Допустим, у нас есть лаборатория А, и занимается она, скажем, созданием препаратов, которые будут по параметрам мало отличимы от тканей старших, но с которыми можно будет все-таки работать.

Штерн кивнул. Проблема стояла еще со времен Сантаны. Ткани живого старшего стремились, во-первых, сохранить себя, во-вторых, соединиться с хозяином, а ткани мертвого старшего разлагались практически мгновенно. Во всяком случае, исследовать то и другое было крайне затруднительно, а в некоторых случаях — невозможно. Создание функциональных аналогов очень бы облегчило жизнь всем.

— И тем же самым, — продолжил Симен, — только с использованием принципиально иных методик — занимается лаборатория Б. И вот, благодаря расторопности вашего аналитика, эти две лаборатории узнали друг о друге практически все — вплоть до графика работ, — варан вопросительно наклонил голову.

Штерн вздохнул про себя. Эффект он себе вполне представлял — обе лаборатории встали как минимум на неделю — если не больше, началась — наверняка — жуткая административная свара, начался — тоже наверняка — пересмотр фронта работ с учетом новых данных… А крайними выходили они. Как источник утечки.

— Ни в коем случае, — ответил на невысказанные мысли пыльный ящер. — Никто не будет предъявлять к вам никаких претензий. В противном случае, эта воронка парализует всех не на недели, а на месяцы. И тут, — Симен улыбнулся одними губами, — пострадает уже наша отчетность. Я просто информирую вас о ситуации и прошу, подчеркиваю, прошу вас принять немедленные внутренние меры и отрегулировать потоки информации.

Капитан Симен достал из кармана обойму лепестков флэш-памяти, нашел нужный и протянул его Штерну.

— Если хотите, можете воспользоваться нашими соображениями — мы изучили структуру вашего подразделения и составили список рекомендаций. Если нет — нет.

Варан с легким шелестом встал, коротко поклонился:

— Не смею более тратить ваше время, — и вышел.

Обнаружив несколько часов спустя на полу довольно большую плоскую тусклую чешуйку, Штерн совершенно не удивился. Вернее, считал, что не удивился. Выражение его лица очень порадовало к тому времени слегка оттаявшего Мишу — и наверняка должно было порадовать Габриэляна. С паршивой овцы хоть чешуя.

А разговор прошел правильно. Штерн не испугался, не возмутился. К патронам своим он обращаться не станет, меры — примет. Но и Симена не забудет и, в случае чего, расскажет. В том числе и о своих впечатлениях.

Миша включил планшетку и еще раз перечитал письмо:

«Глубокоуважаемый господин Весин!

Стараниями коллег я познакомился с Вашей работой по объекту 290763ф и теперь позволяю себе обратиться к Вам. Я понимаю, что исследования далеки от завершения, но, судя по доступности, эта информация не носит закрытого характера, а, между тем, она может помочь мне сдвинуть с мертвой точки мою работу в несколько иной области. Поэтому прошу Вас уделить мне несколько минут. Согласно имеющимся у меня результатам анализов НСТ-тест для объекта 290763ф показывает 20 %, что нормально для человека, но для представителя биологического подвида, к которому относится объект 290763ф — практически двойная норма (см. работы Райс (2101), Миядзаки (2108), Горовица (2111)). Мне было бы чрезвычайно полезно узнать, является ли данный показатель флуктуацией, персональным отклонением от нормы или же — как это было бы у представителей нашего подвида — продуктом острой бактериальной инфекции.

Пожалуйста, если Вас не затруднит, свяжитесь со мной по адресу:

s. [email protected]

С наилучшими пожеланиями,

С.И. Лютов, кбн»

Самое забавное, что в Берестечке, по причине того же орора, была отменная лаборатория вирусологии. Но никакой С.И. Лютов (Семен Исаакович, вероятно) в ней не числился. И уйдет это письмо в иммунологическую секцию Протвинского НИИ через четыре промежуточных адреса. Как тот разорванный сухогруз — нос в Севастополе, корма в Константинополе. И мы поглядим, куда именно бросится старший научный сотрудник Николай Весин с этим запросом.

И Лютов, и Симен были псевдонимами вполне прозрачными — для своих, конечно. Об отношении Винницкого к Бабелю знало едва не пол-Цитадели и уж точно все московское управление СБ. А история с вараном была уже просто подписью: «Здесь прошел Габриэлян». «И в чешуе он?» «В чешуе».

И если это все-таки, все-таки провокация — то вот они мы, не скрывались, не прятались, копали совершенно открыто. А что сразу не доложили — так когда мы о незаконченных операциях докладывали? Да никогда не докладывали, поскольку были, есть и остаемся бандой возомнивших о себе выскочек. А если у кого обнаруживаются со временем отметины зубов — так это он нечаянно искусал себя. Правильно, Лемеле?

Получив письмо, Николай Весин, с.н.с. Протвинского НИИ эпидемиологии, псевдо Барон, некоторое время молча сидел, стараясь задавить крупную гадюку, зашевелившуюся где-то в районе солнечного сплетения. «Продуктом острой бактериальной инфекции»… надо же. В переводе с медицинского на русский: «а чем это вы хотите заразить старшего или, в крайнем случае, спонтанно исцелившегося старшего»? От таких вопросов впору подхватываться и бежать до самого Тимбукту. Весин, конечно, никуда не побежал. Он скинул послание себе на личную флешку, дописал сегодняшний отчет, отослал его куда надо, выпил кофе, сходил пообщаться с коллегами в курилку — словом, продолжил обычный рабочий день. Который по традиции завершился небольшим неформальным заседанием «ужасной группы» у завлаба, восходящей звезды российской биологии, Анатолия Сиверцева. «Ужасной» группу называли по созвучию со словом «хоррор».

Они работали вместе уже пятый год и давали неплохие результаты — с тех пор, как Сиверцев с его первым инженерным образованием додумался до одной нетривиальной идеи. На заседании обсудили сводку с мест, и Николай мимоходом поинтересовался, что слышно из Берестечка, от конкурентов. А ничего не было слышно, они даже лабораторию завели свою, это мы, как дураки, образцы отправляем к соседям…

Уже поздно вечером, дома, звезда российской биологии Сиверцев сел за терминал, вышел в сеть и, пройдя несколько ступенчатых процедур авторизации на одном игровом сервере (он был давним поклонником командной «Stand and Fight»), набрал в открывшемся окне внутрикомандной связи: «Балор проснулся и открыл глаз». С этого момента в игру вступил другой человек. Которому Анатолий Сиверцев, псевдо Диан Кехт или просто Доктор Ди, изложил историю в подробностях.

С другой стороны канала другой любитель Stand and Fight понял, что сегодня спать ему не придется точно. Или даже так — ему придется все же поспать, чтобы не дай Бог не ошибиться на встрече. Встреча непременно будет, это вызов.

За то, что в базах данных и логах протвинского НИИ уже нет ничего, что могло бы навести на след, Эней мог поручиться — педантичный зануда и параноик Ди в своей части сети поддерживал драконовские правила конспирации и сокрытия улик. Ди был уверен, что понять, что они делают, могли только одним образом — кто-то еще дал той же самой лаборатории аналогичный заказ. Это должны были быть либо ткани очень недавно инициированного погибшего варка, либо… либо хозяин образца сидел тут же, в лаборатории. Во всех других случаях образец расползся бы в кашу в течение нескольких часов.

То есть, это Ди так думал. Энею же мгновенно представился лемур со шпагой, а в голове снова прозвучал голос Игоря — «Что он данпил — это рупь за сто…». И с вероятностью, не единственный данпил.

И если бы не Краснодар и не имевший место месяц назад выстрел в Брюгге, где кто-то опять злостно нарушил авторские права на фирменный знак «Тэнтю», первое, что сделал бы Эней — это опять же вошел в Stand&Fight уже как другой персонаж — и стукнулся бы в игровой чат. Никаких паролей и кодовых слов — сигналом было само появление.

Но группа Габриэляна работала сейчас в Краснодаре — и черт его знает, во что они там попали. очень может быть, что на просьбу о контакте отреагирует не Зодиак, а кто-то совсем другой. Что угодно тут может быть. Просто что угодно. И скорее всего, попытка приписать краснодарское дело «Тэнтю» — неспроста.

Он вышел из своей комнаты и стукнулся к Еноту.

— Я не сплю, — послышалось оттуда.

— Ну и зря, — Эней вошел.

Енот сидел за терминалом и занимался логистикой.

— Что опять случилось? Мы еще кого-то зарезали и не знаем?

— Почти. — Эней протянул ему планшетку.

— А это не наш четырехглазый друг? — сразу же спросил Енот.

— Если бы я не знал точно, что ему сейчас не до этого — я решил бы, что он.

— Просто Лютов и Берестечко… Это даже не намек на Бабеля. Это прямо в лоб.

— Угу. Если бы я был СБшником и пытался ловить Зодиак на связях с подпольем — я бы примерно так в лоб и намекал. Вернее… если бы я пытался снять с этой делянки два урожая. Данные Игоря во всемирном розыске, если ты не забыл.

— И что теперь?

— Теперь пишем ему письмо и назначаю встречу. Посмотрим, что это за товарищ Лютов. А параллельно — готовим отход. Общий. По варианту В.

Антон кивнул. В. «Горячая зона, находимся под наблюдением».

— Это может быть не СБ, — сказал он вслух. — И не враги Зодиака. Это может быть просто кто-то… сторонний. Нащупавший что-то интересное просто по случайности. Как у нас вышло с тем же Андриевичем — ехали вытаскивать Ёлку, а получается, и охоту ему сорвали и фирму повредили…

— Вот завтра и увидим, — сказал Эней, а про себя подумал: это самый гнусный вариант. Паршиво убивать человека только потому, что он оказался не в то время не в том месте. И все равно придется срывать всех с места и срываться самим… потому что гарантий, что этот посторонний нигде не наследил и никому не проговорился — никаких.

— Только-только всё наладилось, — вздохнул Енот. — Жаль.

— Может, всё ещё будет хорошо, — без особой уверенности сказал Эней. — То есть, может, это и в самом деле Зодиак. Но какого лешего он делает здесь, если они должны быть еще там?

— У нас в Краснодаре и вокруг нет никого ни в милиции, ни в администрации. — Енот поморщился. — Там вообще чума — много хуже, чем в Екатеринбурге. Но зато есть ячейки в МЧС и здравохране. Подергать?

— Ни в коем случае. Сам же понимаешь. Никаких резких движений. Никаких движений вообще. Ничего, кроме рутины. Даже если сейчас никто не смотрит, могут посмотреть потом. Сам же кадровую войну в Ёбурге так вычислял…

Все в порядке с Антоном, все с ним в порядке, ему просто спать пора — и он за эти месяцы слегка из модуса военного времени вышел, а обратно не хочется. И мне не хочется. А кому хочется?

— Если у них что-то необычное — они сами пришлют отчет. А вот это ты отправь Лютову… нет, не с весинского адреса, а откуда-нибудь слева. Посмотрим, как он себя поведет.

«Господин Лютов!

Ваше внимание к нашей работе весьма лестно. К сожалению, обсудить ее по переписке не представляется возможным. Не могли бы мы встретиться — в какое-то обозримое время при первом же вашем визите в Москву?»

Эней настроил планшетку на громкий звук — и прилег, не раздеваясь. Сигнал раздался меньше чем через час.

«Глубокоуважаемый господин Ильин!

Я в настоящий момент нахожусь в Москве — и в полном Вашем распоряжении.

С наилучшими пожеланиями,

С.И. Лютов»

Ну что ж, сейчас распорядимся. На письмо Эней ответил уже сам — и назначил время и место: 14–30, забегаловка «Аллегро», что в торговом пассаже «Метрополитен-Тверская».

Туда придут без опаски и, если повезет, даже без прикрытия — потому что в таких местах очень, очень неудобно похищать и убивать людей и нелюдей. Но на встречу пойдет Эней, привыкший работать в неудобных условиях. И вот уже ему будет очень удобно после этого скрыться — либо наверху, на многолюдных улицах, либо внизу, в запутанной системе станций и переходов, всегда битком набитых людьми в этот час. Ответ, с одной стороны, оправдал надежды, с другой…

«Глубокоуважаемый господин Весин,

Жду Вас. Рекомендую эклер.

С наилучшими пожеланиями,

С.И. Лютов»

Эней с самого утра разослал ученикам сообщение: на сегодня тренировки отменяются. Пока он читал свежую сводку из Краснодара, Ёлка, уже налаженная действовать по схеме «Покидая Лас-Вегас», объясняла директору через терминал, что у Сашки температура, и они сейчас ждут врача.

У Сашки и в самом деле была температура. Совершенно безобидная инъекция вызывала не только жар, но и подозрительную сыпь, и любой здравомыслящий врач направил бы ребенка с такой сыпью в инфекционный изолятор. А что мамочка не хочет отправлять его «скорой помощью», а жаждет отвезти сама, да не в местный, а в московский — так ее беспокойство понятно. А что в изоляторе мальчика осмотрят и отпустят, пожав плечами — «ложная тревога» — так ведь бывает сплошь и рядом, правда? Локальная аллергия на что-то, в случае повторения, нужно пройти батарею тестов и недельку попить подобранный коктейль… обычные радости жизни в зеленой, но все же научно-промышленной зоне.

Санька был спокоен и даже доволен намечающимся прогулом. О том, что прогул может затянуться, ему пока не говорили.

Это не год, не жизнь, не карантин, одно сплошное «пришла беда, откуда не ждали»… да пока они детективами работали, у них такие авралы хорошо если раз в год случались, может, ну их — эти тихие городки?

Появился врач — молодой веселый парень. Оказался знакомым Кена — принимал в том же пансионате, где Кен был за патронажного медбрата. Вежливо перездоровались, потом Ёлка повела его наверх — показывать страждущее дитя — а Эней подозвал Енота и выдал ему сводку.

У Антона округлились глаза. Высокого господина, не самую мелкую сошку в руководстве региона, расчленили заживо? Даже для слуха это было слишком.

Что ж у них в Краснодаре случилось такое, что по городу ходят такие слухи? И что там случилось, если это не слухи? Не запрашивать же Зодиак, зачем они этого типа распотрошили, потому что если и правда распотрошили, то это, конечно, они, больше некому.

Но если они — кто-то на них заимел длинный зуб. Нет, не так: еще кто-то заимел на них длинный зуб — помимо того частокола, который уже торчит.

— Ну хорошо, раз так — то везите его в Москву, — сказал врач, спускаясь. — Обязательно кликните мне вечером, слышите? Обязательно!

Когда дверь за ним закрылась, Антон вывел следующее сообщение на кухонный терминал:

— А вот это уже официальные данные.

Региональным координатором назначена Кузьмичева А.Д. Бедный Антон. И с ума сойти. Ей же пять лет в обед, она же по их счету зеленая, как весенняя травка. Значит не слух. Значит и правда кого-то разрезали на части. И разрезали не зря. Там какое-то ЧП — и не региональное. Аахенского масштаба ЧП. Потому что в Екатеринбурге Зодиак предпочел прикрыться нами, а тут они сочли возможным действовать открыто. А нами в этот раз прикрывался кто-то другой, сторонний. Интересно, наступит ли время, когда я начну мечтать об инициации — просто чтобы удерживать все это в голове?

— Винницкий в Москве, — сказал Антон. — Это точно. Прибыл позавчера. Так что нашим Лютовым может быть он. И тогда все чисто. Его, конечно, в теории, могли взять за жабры и сломать, но времени уж очень мало. Даже если у нашего предполагаемого противника был на него задел — все равно мало.

— Сегодня все решится, — сказал Эней. — Возьми кого-то из своих и прикрепи его к Ди. Лучше Дорку. Цумэ!

— Слушаю вас? — вышеупомянутый спускался в кухню, навьюченный вещами жены и сына.

— Забросишь в Москву семью — попаси меня немножко. Я приеду девятичасовой электричкой на Ленинградский.

— А я? — спросил Кен.

— А ты в лавке останешься. Еноту нужно сегодня в универ, создавать видимость жизнедеятельности — а у тебя как раз отсыпной. И резервная связь вся твоя.

— Это называется отсыпной, — проворчал Кен.

— Вернется Енот — поспишь. Кстати, если что придет из Нима — гоните ко мне сразу.

— Так ты что… не с нами едешь? — удивилась Ёлка.

— Учить тебя и учить, — сказал Цумэ из-за её спины. — Садись в машину.

Эней с крыльца проводил взглядом «Всеславича», потом вернулся в дом, допил чай, надел серое пальто, прихватил сумку и отправился на станцию.

В половине десятого он уже был в Москве. Ему хотелось, во-первых, не спеша осмотреть места будущего рандеву — с Ди и Королем. Если это в самом деле Король. А во-вторых, раз уж выпал такой случай — понаблюдать почти со стороны за учебной тревогой.

* * *

…Когда стеклянные двери раздвинулись, Король подавил вздох. Ну конечно. Чего он, спрашивается, ожидал? У нас же пьеса абсурда. У нас же граммофон заело. С кем ни назначишь встречу, явится господин Витер. А почему? А потому что всех остальных господин Витер уже убил. Давно. Вот пока я с файлами разбирался, он встал в семь утра, съел на завтрак манную кашу, сделал зарядку и совершенно всех убил. И меня, небось, хочет — чтобы я больше не отвлекал его от общественно-полезной деятельности.

А господин Витер приближался к столику с неизбежностью гренландского ледника — разве что несколько быстрее. И не нужно было быть ни зеркалом, ни телепатом, чтобы оценить серьезность его намерений, равно как и уверенность, что ничто на свете не помешает ему эти намерения осуществить.

И тут — не то сказалась кумулятивная усталость, не то Витер уж слишком сильно давил, не то сработало облегчение, что это не провокация неизвестно кого, а все-таки только подполье, хотя чтоб этому подполью как шаббатной свечке сверху гореть, а снизу таять с такими штуками — но Миша-Король во второй раз в жизни непроизвольно вышел из себя. Буквально.

Эней не сразу узнал габриэляновского снайпера, а когда узнал, то вкупе с совершенно законным облегчением (это все-таки Зодиак!) к нему пришло изумление на грани обалдения: рыжий был на себя не похож. Он был похож на варка. Столик занимал вампир, старый, холодный как труп, полный древней, нечеловеческой ненависти. Той, что не горит уже пламенем гнева, а тлеет болотным синим огнем брезгливой неприязни. Рефлексы, уже включенные, обострились — и, садясь за стол напротив, Эней опять думал о какой-то дикой провокации (кто с ним это сделал? зачем? И главное — как, как, ведь этому варку не меньше сотни лет! Да что там сотни… Игорь проворонил? Невозможно!).

Эней сел за столик и взял карточку заказа. Сунул ее в прорезь терминала, выбрал две позиции и ввел запрос.

— Что у нас плохого? — спросил он, стараясь на Короля не глядеть. — Это вы? Или кто-то, кроме вас?

— Это мы, Андрей, допустим, Михайлович. Вы не знали, что лаборатория Штерна постоянно выполняет заказы для московского управления?

Глаза у контрагента были карие, с зеленым ободком, но почему-то Энею все время казалось, что они черные, круглые, птичьи.

— Это что, риторический вопрос? Знали бы — так уж наверное не дали бы вам повода беспокоиться. А вы, значит, регулярно подбрасываете им работу? — выгоревшая вхолостую ярость породила в Энее горечь и раздражение, словно в рот пороховой гари набрал.

И тут собеседник погас. Нет, холодная воронка не пропала, и Эней каким-то краем сознания точно знал, что рискни он двинуться слишком резко, контрагент его скорее всего опередит, но что-то ушло.

— Да. В том числе и по иммунологии. К вашему счастью. Потому что рано или поздно ваш заказ попал бы в выборку — на проверку. Так делают во всех лабораториях, которые работают для управления. Это стандартная мера безопасности. И вот тогда выводы делал бы не случайный лаборант по результатам трех подвернувшихся ему анализов…

— Понятно. Признаем себя ослами, — официантка принесла заказ: кофе и сэндвич с тунцом для Энея, апельсиновый сок для визави. — Ну что, с официальной частью покончено, можно перейти к светским беседам?

— Увы, нет. Вам нельзя оставаться в Протвино. Потому что если данные образцов хоть раз пересекутся с базой данных управления, на месте вашего института и вашего Сиверцева не останется даже воронки.

Это был один из тех случаев, когда Эней тихо радовался, что ему попортили лицо.

— И что же вы хотите предложить?

— Вы же готовите отход? В течение, скажем, 48 часов мы найдем подходящий «ящик» куда вы сможете перебазироваться.

— Я не уполномочен принимать такие решения единолично.

— У вас очень мало времени, Андрей Михайлович.

— Ничего, я парубок моторный. Сколько времени вы мне можете дать?

— Совсем немного. Часов пять-шесть. Дальше — только двигаться.

— Мне хватит. Встретимся где-нибудь, господин товарищ Лютов, или вы мне сбросите все, что нужно, почтой?

— Лучше почтой. И поймите меня правильно, пожалуйста, это не то предложение, от которого можно отказаться. Я верю, что лаборатория и люди могут исчезнуть в мгновение ока — у вас наверняка отработана процедура эвакуации. Но шум будет слишком большим и очень дорогостоящим. А собрать проект вновь у вас не получится, даже если вы переберетесь в бассейн реки Параны. Незаметно не получится, я имею в виду.

— Это уже наши проблемы, а? — сказал Эней.

Потом не выдержал и прихватил Короля за запястье.

Рука была теплой.

— В чем дело? — спросил контрагент. — Вы хотите признаться мне в любви?

— Я хочу вам руку сломать, — признался Эней, — а еще лучше — шею. Я знаю, что в таком состоянии вы идете убивать — и сколько ни смотрю, не вижу ни одной подходящей кандидатуры, кроме себя. Но вы не пытаетесь меня убить — значит, хотите о чем-то предупредить. Я жду — а вы мне зубы заговариваете. Нас что, на выходе перехватывать будут?

— Нет, не будут, — поморщился собеседник. — Насколько я знаю. Это вы меня переключили. Я устал, видите ли. У нас и без вас была несколько напряженная обстановка, а уж с вами она испортилась и против прежнего. А потом вы вошли, с этой вашей готовностью вершить и карать.

Эней разозлился окончательно. Вот, кто бы говорил про готовность вершить и карать! Кто бы другой говорил, не с таким количеством крови под ногтями! Он попробовал расслабиться — не вышло ни черта. Пусть этот хрен запасную рожу себе заведет. Такую, чтобы при взгляде на нее не сразу хотелось чего-то вершить и кого-то карать.

Эней отпустил запястье контрагента и принялся размешивать сахар в кофе.

— Я ничего не могу сделать, к сожалению. Это без разрядки само проходит, только когда завод кончается. Пока, во всяком случае.

— А что с вами будет потом? — спросил Эней. Лично он сам «потом» превращался в

одну сплошную сведенную мышцу.

— Потом я некоторое время буду двигаться медленно и осторожно.

Значит, через пять часов сумеет прислать план эвакуации. Эней успокоился — настолько, насколько мог успокоиться в присутствии ходячей иллюстрации к понятию «когнитивный диссонанс».

— Чего вы захотите от нас? — спросил он.

— Режим на объекте будете соблюдать, — поморщился Король. — Результатом поделитесь, если будет. И если не будет.

— Слушайте, а ведь то, что вы делаете сейчас, это даже не шашни с подпольем. Это измена.

— Treason never prospers. What's the reason? For when it does, none dares call it treason. Вы плохо представляете себе, как оно устроено. Если наше начальство захочет пустить нас в распыл, ему не нужно будет искать повод. Существующих достаточно. А если не захочет, то нам и этот эпизод не повредит. В некотором смысле, нет более надежной защиты, чем хороший компромат на тебя в нужных руках.

Апельсиновый сок из стакана контрагента исчез как мед у Винни-Пуха. Вот желтая шапка полощется у края — а вот уже ничего сразу нет.

Эней резко провел ладонью по лицу. Да, лично он решился бы пойти ва-банк — важно не жить, а плыть… Но когда речь идет об исследованиях — тут «жить» является conditio sine qua non. Любой пацан, моющий колбы у Ди, для организации важнее, чем Эней вместе со всей своей пирамидой подчинения.

— Как расходимся?

— Чтобы вас уж совсем окончательно успокоить, уйду первым. Приятного аппетита. — Король положил купюру под край блюдечка и вытек из-за стола. Только что сидел — а вот уже он на середине кафе. А вот его уже и нет.

Только после этого Эней смог расслабиться по-настоящему. Это было неприятное расслабление — ему казалось, что носом вот-вот пойдет кровь, как у ныряльщика, слишком быстро выскочившего со слишком большой глубины. Таких старых варков в такой близости от себя он не видел никогда, и такой мощи от собственных инстинктов тоже не ожидал. Что это было вообще? — спрашивал он себя. На кой черт габриэляновскому охвостью понадобилось играть эту шутку? Почему нельзя было обойтись без дорогих фейерверков, чай не французский король турецкого посла принимает? Я его переключил, видите ли. Вершить и карать. Как будто это мне нравится. Как будто не за них же боялся…

— Зар-раза, — с чувством сказал он опустевшему стулу напротив — и стало еще немного легче. Эней допил кофе, доел сэндвич и через планшетку набрал номер Антона, который сегодня сидел на пиратском коммутаторе.

— Это придурок номер один, — сказал он. — Дай-ка мне придурка номер два.

Поскольку все номера, используемые сегодня для связи, были ворованные, это делало связь напрямую невозможным. Антон соединил его с Цумэ секунд за десять.

— Хороший у него скеллер, — сказал Цумэ. — Я ничего не слышал.

— И никого не видел?

— Нет. Я его проводил до поезда. Вы оба чистенькие.

— Пока, — Эней отключился и набрал другой номер — человека по кличке Дорка, носившего раньше кличку Эриберт. В отличие от пожарной команды, у Дорки была прямая линия.

— Привет, — сказал Эней. — Это Богарт. Где вы?

— Пока в электричке. Две остановки осталось. Все нормально.

Последнее означало — за Ди нет хвоста. Или хвост поставлен так грамотно, что сообразительный и наблюдательный Дорка не может его отследить — но такой хвост наверняка бы подвесили, если бы лабораторию вскрыл не Зодиак, а его смежники-конкуренты, и тогда Эней просто отправил бы Ди прогуляться по магазинам.

— Продолжайте в том же духе. Что-то заметите — звоните, — сказал он и отключился. К столику подошла официантка; Эней расплатился за себя и придвинул купюру Винницкого, которой хватило бы, чтобы оплатить обед обоим — если бы Эней собирался обедать за счет СБ.

— Ой, — сказала девушка. — Ваш… друг оставил слишком много.

— Да, он человек щедрый, — сказал Эней.

* * *

Ученые не всегда выглядят как ученые. Иногда они выглядят как фотомодели, иногда — как преуспевающие бизнесмены, иногда — как не менее преуспевающие бандиты. Алексей Сиверцев, псевдо Диан Кехт, напоминал не то рок-звезду ХХ века, не то пирата века этак XVIII. Длинные темно-русые волосы были на затылке собраны в небрежный хвост, изящный подбородок заостряла эспаньолка, на шее болталось несколько разнообразных кулонов, в том числе и кельтский крест, а пальцы на левой руке были сплошняком унизаны перстнями (два центральных — серебряные и довольно массивные). В сочетании с черными джинсами и просторным черным пальто это производило убийственный эффект на прекрасную половину человечества. На Энея это никакого эффекта не производило: его способность потрясаться была сегодня исчерпана до дна.

Встречу назначили на Курской — Эней опять выбрал место, к которому удобно подходить и откуда удобно уходить, сбрасывая «хвосты». Ди при всей своей паранойе к полевой работе оказался совершенно неспособен. Сколько его ни учили следить за собой на ходу — он, по натуре перипатетик, полностью погружался в мир платоновских идей, и достать его оттуда можно было только со стрельбой — если, конечно, он не выныривал добровольно.

Дорка доложил, что хвоста за Ди нет, но на всякий случай Эней и сам проверил. Курская — хорошее место, чтобы вычислять слежку. Нет, Ди действительно был чист, а Дорка, несмотря на юность, показал хорошую квалификацию (хотя и не заметил Энея, следя за объектом через витрину музыкального киоска).

Эней направился к другу и начальнику, разглядывающему рыбок в стене-аквариуме, и когда подошел совсем близко, в кармане запищал комм.

— Да, — сказал он, и услышал в наушнике голос Дорки:

— На объект вышел какой-то череп в сером пальто…

— Это я, Богарт, — Эней сказал позывной. — Спасибо, вы свободны пока, но не покидайте вокзал — поведете объект обратно.

— Так, что у нас в очередной раз случилось? — спросил Ди. — Кто моим людям из местечка Берестечка сватов засылает?

Они поднялись в «Вестерн бар», очень приличную харчевню на втором этаже торгового пассажа. Энею это место нравилось за то, что сквозь стеклянный пол и стены прекрасно просматривались подходы.

— Ты не поверишь: Зодиак. То есть, — они сели за стол, — мы и раньше подозревали, что это Зодиак с вероятностью половина на половину. Но могли быть всякие неожиданности.

— Могли быть — но не было.

— Не было, — если не считать преображения габриэляновского снайпера, но его можно не считать.

Ди заказал курицу «по-южному», а Эней — два рулета из грудинки, печеную картошку и большой бокал нефильтрованного пива. Когда официант ушел, он продолжил объяснять: — Они проверяют данные Кесселя. Видимо, отслеживают динамику. И какой-то лаборант просто сличил образцы Кесселя и наши. Никого из ребят Штерна не усылали к черту на кулички вчера-позавчера?

— М-м, кому-то пришла повестка. Все на борьбу с орором…

— Аминь, — сказал Эней. — Этот парень свел данные и нашел то, чего не искал… ну, и засветился на этом. И как только он начал засорять эфир… — Эней взял солонку и прихлопнул ее сверху. — А потом они занялись вами. Видимо, проверили образцы, сняли генданные, вычислили, кому принадлежат ткани — и заподозрили провокацию, конечно. На фоне нынешних южных дел поди не заподозри…

— То есть, вы поговорили, недоразумение разрешилось, все могут расходиться по домам? — в голосе Ди слышалось недовольство: Эней мог бы эту информацию сбросить ему на комм, не выдергивая начальство в Москву.

— Нет, к сожалению. Зодиак сказал, что контора регулярно засылает к Штерну что-то для проверки. То, что нас до сих пор не накрыли — случай. Вам нужна своя лаборатория. А теперь

держись за стул: они готовы ее предоставить.

Ди почти беззвучно присвистнул.

— Что значит для проверки? Делают выборку заказов?

Эней кивнул.

Доктор не только овладел нижним регистром за годы службы в санвойсках, но и отполировал навык во время выездов в поле — иначе приказы городского врача, пусть даже в майорских погонах с пьяной змеей, не доходили ни до населения на зараженных территориях, ни до войскового контингента на карантинных постах.

— Они правы… эвакуироваться все равно придется. Как… ну вот как я буду работать, а?

— Дистанционно. Тебе с места срываться нельзя вообще.

— Я знаю, что мне нельзя. Я хочу знать, как я буду работать… Я хочу знать, как мы скроем все это от Никпалыча… Ты понимаешь вообще, во что мы влезаем?

— Мы можем их послать, — сказал Эней. — Это будет стоить нам много пота, но мы можем их послать прямо сейчас, раскидать тебя и твоих по разным местам… Как и где собирать — я пока не знаю, но я буду думать… И что-то мне кажется, что ты этому варианту никак не рад.

— Не рад. — Ди покачал головой. — Потому что нас будет искать вся система. Именно нас и лабораторию. 24 часа в сутки и не останавливаясь. Сколько угодно лет. Ты… ты просто не представляешь себе, как они относятся к здравоохранению. И к своей биологии. Кроме того… я уж не знал, говорить тебе или нет… у меня наметилось что-то вроде прорыва.

— Что значит — «что-то вроде»?

— Это значит, что математическая модель готова, и если бы не этот аврал — мы бы могли завтра приступить к экспериментальной части.

— Что ж ты раньше молчал?

— Ну, считай, что я суеверный и боялся сглазить. Не хотел никого зря беспокоить, пока не построю убедительную математическую модель… Дело тут в чем — ткани взрослых старших вырождены и мертвы — это давно известный и признанный факт. Ткани данпилов — кстати, можешь раскрутить Зодиак на образцы Кесселя? — постепенно восстанавливаются. Это то, что я называю «чудом». Они должны умирать через несколько часов после того, как происходит то, что называется «спонтанным исцелением». От некроза. Но они живут, и живая ткань у них вытесняет мертвую. Постоянно. Эти два года мы как идиоты толклись лбом в механизм этого вытеснения и в вопрос — как, собственно, может жить мертвое? Потому что верховный идиот, то есть я, поставил такую задачу. Мне казалось, что если мы вскроем этот механизм — то сможем его и разрушить. И лишь недавно мне пришло в голову: а если его не разрушать?

— Что ты хочешь сказать?

— Нам же не нужно воскрешать мертвое — то есть, нужно, и было бы замечательно, но для решения нашей задачи этого вовсе не требуется. Достаточно вырастить что-то или кого-то, натасканного на мертвые ткани определенного типа. С заданными характеристиками. Я погонял эту мыслишку по моделям — вроде работает. Но модель — это знаешь, «гладко было на бумаге». Теперь нужно изготовить опытные образцы и испытать. И отладить. И снова испытать. И повторять, пока не получится именно то, что нужно. А тут этот переезд. И нам придется всем этим заниматься под патронажем твоего дьявола. И где, по-твоему, они могут нас спрятать так, чтобы это ни у кого не вызвало вопросов?

Эней серьезно призадумался. Тут как раз принесли заказ, и это дало возможность какое-то время не отвечать. Есть хотелось страшно — сэндвич с тунцом уже сгорел бесследно в нервной топке.

До этого момента Эней склонялся к мысли уйти от предложений Зодиака. Уйти вообще. Они и так стали слишком зависимы. Но если у Ди и в самом деле наметился прорыв… То, что он услышал сейчас, звучало… многообещающе.

— Я бы рискнул, — сказал он, когда прожевал и глотнул пива. — Держу пари, там даже не СБшная, а лично волковская шарага, которую они сами прячут от Аахена всеми возможными средствами.

— Да… но она наверняка оснащена мощными внутренними перегородками — иначе бы нас там было не спрятать. И ты представляешь себе, что будет, если наш результат получит Волков?

— Алекс, — сказал Эней, — нас тут двое. Мы составляем половину Малого хурала. И решение нужно принять в течение пяти часов — то есть, связаться с Алекто и Машенькой нет никакой возможности. Мой голос ты слышал. Подумай сам: да, мы рискуем, что Волков получит эти результаты. Но мы же всё время этим рисковали. А с другой стороны — ты знаешь, как станет работа, если сейчас бежать.

— Она не встанет, фукутё, дорогой мой, — улыбнулся Ди. — Она ляжет.

— Ну, значит, всё. Когда Машенька сделает нам базу в Сибири, будем думать дальше.

— Уйти из-под колпака Волкова со всеми бебехами будет сложнее, чем уйти сейчас.

— Решай.

— Да я уже решил — а это так, конвульсии остатков здравого смысла. Фукутё, мне месяца через два — по прикидкам пока через два, если считать с переездом — понадобится варк. Живой. И… я не буду пытаться провести это приказом через хурал, это только просьба… Но, кроме варка, мне нужны будут люди-добровольцы, и…

— Данпил-доброволец, — Эней на миг сжал губы.

— Да. Но для начала мне потребуется именно варк. Настоящий. И чем старше, тем лучше.

Эней скатал из салфетки шарик, покрутил его в пальцах, раздумывая — а потом улыбнулся и сказал:

— Сделаем. Насчет данпила не ручаюсь, а это — сделаем.

Домой Король пошел не сразу. Это совершенно точно. В бреду, в беспамятстве, не дыша. Вбито в позвонки. Он где-то крутился. Он набросал план операции. Он пил сок в еще каком-то кафе на Профсоюзной. Лимонный сок с сахаром. Мэри Поппинс. Официантка очень жадно и как-то нехорошо на него смотрела. Наверное, тоже увидела господина. Было бы смешно, если бы она оказалась террористкой. Если нет, еще смешнее. А может, ей просто жилет понравился, но она стеснялась спросить — у него часто спрашивали, но еще чаще стеснялись. Король думал на всякий пожарный заехать в Управление, но понял, что не получится. В метро его почти укачало, но по поверхности он шел вполне спокойно и даже по лестнице поднялся почти без напряжения. Дальше был провал. Потом он стоял в развороченной правой ванной, мокрый как дронт — наверное искал габриэляновскую заначку. «А сортир у нас в дому…» Найдешь что-то на этих площадях. Как в тундре. Все ровное, одинаковое, совершенно бескрайнее и только там, где прошел трактор, еще пять лет ничего не будет расти. Потом он лежал в ванне и мерз. Потом его, кажется, рвало этим соком, и всухую тоже, и он пил воду из ванной, а потом он шел через какие-то кусты, было страшно жарко, он дернулся убрать особо настырную ветку — и обнаружил, что лежит у себя, по уши в термоодеяле, а в руках у него свежеотсоединенная трубка от капельницы-«бабочки». Ветка, значит.

Он сел. В голове располагалась полковая артиллерия. И часть ее, судя по вкусу, непосредственно во рту. Капельница стояла удобно, можно было подтянуться — хорошо, что они делают такие основательные капельницы. Вставать не хотелось. Жить не хотелось, но он сказал этому треклятому роботу, что сбросит данные через несколько часов. Некоторое время Король висел на капельнице. Потом поднял руку и дотянулся до стены. Интересно, кто вернулся? Бегемот бы меня сюда не дотащил. Просто прикатил бы капельницу в ванную. Кстати, если снять стопор… Нет, лучше не наклоняться, и потом жалко все-таки. Дверь открылась как-то сразу и он почти выпал в коридор — и кажется, налетел, на оказавшуюся слишком близко противоположную стену. Некоторое время было просто очень больно. Но как-то не там и не так. А потом стена подхватила его, оттащила обратно в спальню, достаточно осторожно уложила на кровать. К тому моменту, как в глазах у Миши прояснилось, Габриэлян уже сменил сифон на новый, стерильный. Король попробовал пошевелить рукой, но правая от плеча начисто отказывалась двигаться. Габриэлян подсоединил капельницу обратно. Посмотрел на Короля.

— Лежи, камикадзе. Я читал твой отчет.

Отчет, какой отчет…

— Тот самый. Психоделический. Роботы пополам с апельсиновым соком. Кого ты ему показывал, Волкова?

Король кивнул.

— О причинах не спрашиваю. Поскольку ты здесь, он жив, а станция метро цела, причины явно неудовлетворительны.

Король попытался было всползти вверх по подушке, но уперся в исполненный академического интереса взгляд старшего по званию и осел обратно.

— На твоем месте я бы лежал и не двигался. Потому что нам в ближайшем будущем еще предстоит очень подробный разговор о дипломатии, информации и вспышкопускательстве. Раз уж ты все равно выбыл из графика на — по меньшей мере — неделю.

Король кивнул. Глупость действительно была штучная. Ручной работы. Как он мне сразу голову не оторвал…

— Смысла не было. Ты был без сознания. Совершенно не тот эффект. А времени, — сказал Габриэлян, массируя переносицу, — прошло часов 20. Не дергайся, все отправлено, оговорено и на ходу. Мы их на объект «Незабудка» переводим. Да-да. Личный генетический карман господина советника, куда ты Вешенникова сплавил. Заказ уже ушел. Директор, как ты понимаешь, даже не пискнул.

Еще бы он пищал, — подумал Король, — когда тебя сажают на такой проект, а ты, понимая, что проверять, скорее всего, никто не будет, начинаешь шалить с финансами… По финансам они его некогда и нашли вместе с его хозяйством. Но неделя…

— Все в порядке, — сжалился Габриэлян. — Дела по Краснодару я сдал. Нам выразили высочайшее одобрение. Да, — кивнул он, — вполне официально. Неофициально, впрочем, тоже. Все, что положено, плюс шесть дней отпуска. Спи. Завтра я тебя с обезболивающих сниму. Так что наверстывай, пока можно.

Правильно, — решил Король, — хватит с меня этой действительности. И стал спать.

* * *

…По ходу разговора в верхах снесли четырнадцать немецких танков.

— Ни хрена себе завтрак в бастионе Сен-Жерве, — сказал Машенька, подсчитывая очки. — Полегче, народ! Помните, нам нельзя подниматься слишком круто. На следующем уровне — профессионалы.

— Нехорошо у людей отнимать краюшку хлеба, — согласился Ди, продолжая оглядывать горизонт в прицел противотанкового ружья. — Послушайте, вы будете смеяться, но прутся еще трое!

— Где? — Эней задействовал «цейссовский бинокль». — Курица водяная…

— На принцип идут, — вздохнул Машенька.

— Лучше б они шли на… юг, — Эней посмотрел на сиротливый одинокий фаустпатрон. Последний из взятых здесь же, у «немецких» истребителей танков…

— Мы, кажется, все обсудили, — раздраженно сказала Алекто. — И нам незачем больше здесь торчать, тем более что Машенька прав: нам нельзя подниматься на следующий уровень, там слишком мало народу, и все — профи.

Алекто не любила рактивки вообще и эту игру в частности.

— Это как раз не проблема, — сказал Эней. — Если мы сейчас все геройски погибнем, то при воскрешении с нас снимут по шесть тысяч экспы с каждого.

— Шесть тысяч экспы не спасут отца русской демократии, — сообщил Ди, заряжая противотанковое ружье. — На этих танках мы заработали по тринадцать тысяч с небольшим. И чего их сюда понесло?

— Ну, сначала они думали, что здесь свои, — напомнила Алекто. — Тут вообще ожидался прорыв русских танков. А потом пошли в прорыв «Тигры». И мы могли просто отсидеться. Но вы не захотели просто отсиживаться. А потом они решили, что с нами на фланге никакого прорыва не выйдет. А теперь это превратилось в дело чести. В любом случае нам лишний опыт сейчас не нужен. Так почему бы просто не позволить себя расстрелять?

— Это будет подозрительно, — пояснил Эней. Люди, которые сюда добираются, стараются держаться. Они хотят в профи. Или хотят играть с профи. Если мы вдруг склеим ласты, на нас могут обратить внимание — не в этот раз, так в следующий.

Эней подумал-подумал и зарядил свой последний фаустпатрон.

— В следующий раз у нас будут другие персы.

— А почерк останется прежним, — танки скрылись за холмом и Ди ждал их появления.

— Всё, всё, я поняла, — Алекто подняла руку. Вторую она поднять не могла — ее персонаж был «ранен» в плечо и рука потеряла подвижность.

— Значит, лечиться перестаем, — подытожил Машенька. — И, наверное, перезаряжа…

Дом, где они укрывались, содрогнулся от взрыва. В соседней комнате разорвался снаряд танковой пушки, полуподвал заволокло пылью.

— Да что ж ты за мазила такой, — пробормотал Ди, стреляя в танк. — Платочком тебе, что ли, из окошка помахать?

Ди попал в крепкую лобовую броню танка — и его выстрел эффекта не произвел. Зато Эней разнес гусеницу.

— А патронов у меня больше нет, — сообщил он.

Бух! — второй снаряд ударил в карниз прямо над их окном.

— Уже лучше, — констатировал Ди.

— Я контужена, господа, — сообщила Алекто. — Полная неподвижность, нулевая видимость. На всякий случай попрощаюсь.

— Счастливо. Когда стреляют, даже уютно как-то, — сказал Машенька. — Хорошее детское слово «понарошку». А по срокам, как я уже сказал, с определенностью я смогу выдать что-то на гора месяца через два-три. Я тут поговорю кое с кем: у меня специалист по логистике завелся — чудо, а не человек, и сибирские промышленные структуры уже изучил как свой карман, я перед ним эту задачу ставил, но не как первоочередную. Но даже если придумать, куда вашу лабораторию подселять, нужно же еще все концы завести… Это долгая работа.

По-хорошему, следовало перебраться в соседнюю комнату и стрелять оттуда, через пролом. Но раз уж они решили тут сложиться, то передислоцироваться смысла не имело.

— Мы купили себе время, даже с небольшим запасом, — сказал Эней. — Эти соколики будут нас беречь как зеницу ока. Лучше, чем могли бы мы сами.

Снаряд пробил стену слева от окна и снес Энея к чертовой бабушке. Секунд пять экран демонстрировал бренные останки его персонажа и шевелящихся поблизости Ди с Машенькой. Потом игра задала вечный вопрос:

«Вы погибли. Загрузить сохраненную игру или воскреснуть?»

Эней выбрал «воскреснуть», и через несколько секунд экран показал хорошо знакомую картинку: брезентовую крышу военно-полевого госпиталя. Врач-NPC, склонившись над ним, выдал привычную фразу:

— Повезло тебе, парень. Считай, что ты вернулся с того све… — Эней прервал его реплику, нажав пробел. Окно внизу экрана сообщило, что он потерял всё оружие, деньги и снаряжение, а также шесть тысяч очков игрового опыта — и добавил, что в этой зоне игроки не могут атаковать друг друга.

Эней поднял персонажа с кровати и оглядел «палату». Поскольку всех четверых убило в одном месте, программа отнесла их в ближайший госпиталь — и был он немецким. Значит, мы еще и в плену. Жить стало лучше, стало веселее.

Он не стал подавать ребятам никаких знаков — такие госпиталя были общей зоной, и наверняка на соседних койках валялись те, кого их четверка отправила сюда в последние полчаса. Могут вычислить, запомнить игровые ники — и начать охоту. Есть такие придурки.

Говорить по делу тоже нельзя — на всех был один лог, общий — то есть, каждый из ста воскресших слышал то, что скажет любой другой. Эней просто убедился, что все здесь и дождался, пока над каждым из них загорится значок «персонаж вне игры» — после чего покинул игру сам.

Алекто права — персонажей придется менять, подумал он.

— Енот, — Эней снял перчатки. — Начинай подыскивать покупателей на эту партию. Мы уже на границе подъема в профессионалы.

— Я вижу, — Енот следил за игрой со своей планшетки. — Кэп, а вы не могли бы в конспиративных целях воевать похуже?

— Мастерство не пропьешь.

Этим тоже зарабатывали. Доводили игровых персонажей до кондиции — и продавали. Ничего странного, ничего подозрительного.

И вообще… в их жизни не было ничего странного и подозрительного. По отдельности.

— Пошли в додзё, — сказал Эней.

Поскольку был уже довольно темный вечер, Цумэ пришлось оторвать от зачитывания ребенку вечерней сказки, а Кену так и не дали прилечь.

В додзё все расселись на татами, и Эней с Енотом коротко обрисовали ситуацию: переезд лаборатории и согласие Малого хурала, полученное почти что задним числом. Но не это было самым важным. Перед боевой сегодня поставили новую задачу.

— В начале сентября понадобится варк, — сказал Эней. — Живой. С хорошим стажем. Мы тут подумали и я решил, что будем брать Кошелева.

— Почему? — удивился Костя. — Столько мороки… Может, возьмем кого попроще? Зачем опять дым до небес пускать?

— Затем и пускать, — улыбнулся Енот. — Понимаешь, если исчезнет кто попроще, сразу возникнуть вопросы: кто его исчез? Зачем? А если пропадет Кошелев, вопрос — «зачем» просто не возникнет. Точнее, он будет сформулирован иначе: «за что»? И ответ всем будет ясен. Не всё коту масленица и не всё кому попало пользоваться нашим честным именем. Это не окончательное решение, нам потребуется информация по Краснодару, и много. Но предварительно — так.

— Согласовывать будем? — спросил Цумэ. И понятно, что не о хурале речь.

— Будем. Но я думаю, нам его сдадут. Кошелев только потому жив, что прошлогоднюю «правилку» пропустил, а следующая в сентябре. Волков его то ли бережет, чтобы торжественно расстрелять перед строем, то ли дает ему шанс самому зарезаться и спасти лицо.

— Они не режутся, — мрачно сказал Эней. — Так что вряд ли…

В дверь позвонили.

— И кто бы это мог быть в такую пору? — удивился Цумэ.

— Пойду открою, — поднялся Кен.

Вернулся Костя неожиданно быстро.

— Фролов.

Однако… что там у него могло случиться? А ведь случилось что-то — вошедший следом за Кеном гость явно обрадовался, увидев почти всю мужскую часть семьи в сборе.

— Добрый вечер, — сказал он. — Александр, у меня к вам приватный разговор. Можно…?

— Да пожалуйста, — Эней слегка удивился — что это Фролову понадобилось на ночь глядя? Впрочем, для него сейчас утро. — Нет, ребята, вы сидите, мы на кухню пойдем.

Они выбрались на кухню. Фролов как-то очень осторожно, с неожиданным для старшего видимым усилием пробрался между табуретками к диванчику у окна, дождался кивка, сел — и сразу заговорил.

— Александр, мне страшно неудобно, но, кажется, наши занятия придется прекратить… или хотя бы прервать на какое-то время, — он слега выставил ладони вперед, — Нет, только наши с вами. Ребята будут ходить, а вот я, увы, не могу.

— А что так?

— Вы — «агнец», Саша. Очень яркий «агнец».

— Быть не может. Я замерял свой А-индекс, так что…

— К черту замеры, — Фролов поморщился. — Я вижу, понимаете?

Изобразить удивление было, в общем, нетрудно: хотя Эней знал, что остается «агнцем» — сам по себе этот факт неизменно его удивлял. Ему пора было выгореть. Давно пора.

— Вся ваша семья тянет в эту сторону, сильно… как мне объяснили, это довольно типичный случай у тех, кто служил за фронтиром — отсев идет. Но в резонанс я, к счастью, вошел только лично с вами. Вернее, какое там «к счастью»… но хорошо хоть не со всеми.

Эней вдруг почувствовал жалость к этому человеку. Как-то странно, просто до смешного нелепо: с одной стороны, мы тут сидим и готовим если не смерть, так лихорадку ему и всем таким, как он — и тут он извиняться приходит. Потому что его тянет ко мне, оказывается. Тянет приготовить мне смерть. А что, если я нифига не агнец всё-таки? Что если демон соблазняет его мной, чтобы устранить меня? Нет, глупо. Если бы демоны сообщались между собой и работали друг на друга, нас всех давно бы слил — скажем, демон Игоря…

Это не люди и действует оно иначе. Если верить тем, кто с ними общался — эти твари предельно эгоистичны и способны на какое-либо сотрудничество только под сильным внешним давлением…

— И что вы собираетесь делать?

— Прекратить тренировки. Просто так я для вас не опасен. А вот во время спарринга я могу не уследить за собой.

Нда. Это и вправду серьезно — ведь если он не уследит за собой, мне тоже придется перестать следить за собой, и посыплемся мы как горох…

— Большое спасибо, — Эней протянул Фролову руку.

Фролов пожал. Потом посмотрел Энею в лицо и удивился.

— Вы… сочувствуете мне?

— Вы заключили паскудную сделку, — сказал Эней. — Вас сейчас вот первый раз торкнуло — и вам уже нехорошо. А потом будет сильнее дергать — и с каждым разом все хуже. Как же вам не сочувствовать?

Фролов подумал, кивнул.

— Нас всех предупреждают. Всерьез, с демонстрациями — с эмоциональным наведением, я имею в виду. Не все прислушиваются. Одно дело, когда преподаватель тебе показывает, извне. Другое, когда оно идет изнутри.

— Понимаю, — сказал Эней. — Слушайте, а можно вопрос? Чисто теоретического плана?

— Да?

— Если бы появилась возможность переиграть. Все как было — опять стать человеком. Если бы кто-то взял и предложил. Вы бы как поступили?

— Не знаю… Честно вам скажу. Не знаю. За то, чтобы не свалиться, иногда что угодно бы отдал. Но вы не представляете себе, над чем и как мы сейчас работаем. Если бы я вдруг реверсировал… мы сначала встали бы, по меньшей мере, на месяцы, а сам процесс затормозился бы на годы. И потом, я знаю один случай… Многие не верят, а я просто знаю — меня знакомили с этим человеком. С данпилом. Инициация, потом спонтанное исцеление, как раз то, о чем вы говорили. Он раньше был выдающимся математиком — а сейчас он оперативник службы безопасности. Как раз возможности старшего у него остались — скорость реакций, мышечная сила, память, видение, комбинаторика… Он прекрасный фехтовальщик, кстати… и стратегическое, системное мышление сохранилось. Но он не математик больше, понимаете? Не ученый. Вот это — пропало. Знаете, а что если я вас познакомлю? Ему тоже интересны сильные противники, нужно держать себя в форме — а соблазнов у него как раз и не будет… Правда, со временем у него совсем плохо.

Это точно, подумал Эней. Это вы, господин Фролов, попали в самую тютельку. Со временем у Кесселя полный швах.

— Он живет поблизости?

— В Москве.

— Ну, как-нибудь… — проговорил Эней. — Если вам не трудно будет… и ему, конечно.

А сам вспомнил удары шпаги Кесселя, отдававшиеся у него аж в позвоночнике. Не было у Кесселя никаких проблем с сильными противниками. Видимо, он их находил по месту работы.

— Это называется «про волка промолвка, а волк — на порог», — прокомментировал Кен, когда Эней вернулся в додзё. — Чего он от тебя хотел?

— Меня хотел, — Эней хмыкнул, садясь. — Соблазнительный я такой весь из себя.

— Шутишь? Уговаривал?

— Нет… наоборот. Тренировки решил прекратить. Боится.

— Правильно делает, — сказал Цумэ. — Слушай, а мы не можем его…? Ну, как контрольный экземпляр? Шучу. Сам знаю, что не можем.

— Не можем. И близко, и…

Когда, ну когда я начал разбираться в сортах варков?

— И вообще тебе не хочется на нем опыты ставить. А на Кошелеве, кстати, хочется?

— Да, — резко ответил Андрей. — Вот на Кошелеве, представь себе, хочется.

И подумал: если бы они с Фроловым спорили всерьез, он бы именно Кошелева привел в пример того, что не экзорцизм отбирает у человека — ну, у некоторых людей, по крайней мере — способности, а инициация.

До инициации Кошелев был детским писателем. Хорошим детским писателем. Потом грянула Полночь, и Кошелев, уже немолодой, устав от анархии и неразберихи, взял власть в Архангельске, где он жил, и за три года навел там порядок. А потом господин Волков, тогда еще начальник СБ ЕРФ, предложил Архангельской области вступить в Федерацию, а Кошелеву лично — бессмертие. И тот согласился.

Книг он после этого не писал. А те, что писались до этого — переиздавались многократно. Андрей Витер на них, можно сказать, вырос…

И нельзя было сказать, чтобы он об этом жалел. Жалел он совсем о другом.

— А что так? — спросил Цумэ.

— Долго объяснять, — Эней поморщился. — Расходимся отдыхать. Завтра переезд лаборатории — то есть, чертовски длинный день.

* * *

На этот раз Король выплыл из забытья медленно и плавно. Почти с удовольствием. Свет не резал глаза, фактура предметов не пыталась навязать себя, мир вокруг был немножко слишком пустым и звонким, но с этим можно было жить. Он повернул голову и увидел, что на прикроватном столике стоит стакан с какой-то светлой жидкостью, из стакана торчит трубочка для питья, а в кресле у окна сидит Габриэлян и, естественно, работает.

— Ты заботишься обо мне лучше родной матери. — сказал Король и закашлялся. — Что у нас случилось?

Габриэлян поднял глаза от планшетки.

— Твой Вешенников умер.

Оказывается даже этот плоский мир может выцветать.

— Как? Когда?

— Пока ты спал… неприятно.

— Да что там могло случиться?

Габриэлян поморщился.

— Ты сделал так, что его выдернули на переподготовку, упаковали в «Незабудку» — подписка о неразглашени и все такое прочее… а потом сразу же туда же за соседнюю перегородку перевели целую лабораторию, считай. Неизвестно откуда. И как ты думаешь, что сделали местные… специалисты по безопасности?

Король откинулся на подушку.

— Начали его трясти, — сказал он. — просто так, чтобы посмотреть, что выпадет.

— И в процессе, естественно, намекнули, что он в лаборатории застрял навсегда. Да. Я уже все читал… А Вешенников наших порядков не знал, а объяснить ему не успели — и что на него просто давят и голову ему морочат, он, скорее всего, не понял.

— И что?

— Он весь день ходил, недоумевал, а вечером, под самый конец смены уже — порезался.

— То есть как?

— Работал с активным генетическим материалом и просто-напросто порезался.

— Самоубийство…

— Исключено начисто. Конечно, сродственный белок — это всегда чревато, но в принципе, последствия могут быть какими угодно, вплоть до нулевых. А ураганная аллергия, да так быстро, чтобы откачать не успели — это можно нарочно сделать, только если на совместимость все заранее проверять.

— А он не проверял.

— А он не проверял. Случайность. Перенервничал и порезался. А коллеги не ждали — опытный же лаборант, с правом самостоятельной работы… ошибка сапера.

И он сидел тут, чтобы рассказать мне, когда я проснусь. Если бы я этого Петю сам убил… было бы проще, наверное… или не было бы… никогда еще не убивал гражданских, везло. Теперь везение кончилось.

Король повернул голову и стал смотреть на то, как изгибается поверхность жидкости в стакане. Пить ему не хотелось.

Ну что, здравствуй, Иосиф Мугинштейн, холостой сын тети Песи.

 

Глава 12. Цветы и ивы

Релизовывать либидо Габриэлян ходил в разные — но преимущественно хорошие — «веселые дома» Москвы. Если дело шло только о либидо, он произвольно выбирал любой из шести, где водил знакомства, если еще и об информации — естественно, тот, который диктовала оперативная необходимость. На этот раз он вспомнил, что давно не заглядывал в «Сондовон», что в переводе с корейского означало «Сосны и волны».

Сначала он ходил туда один. Потом Король разошелся со своей Сашей, и за короткое время загнал себя в такую депрессию, что Габриэлян оттащил его в «Сондовон» за уши. Потом Кессель узнал, что «Сондовон» — заведение многоцелевое и баня там может быть просто баней. И тоже стал наведываться туда — ради бани, хорошей еды и компании. А потом появился Олег.

— Оставлять дите дома одно нехорошо, — сказал Король, когда они, вернувшись из Краснодара, засобирались к девочкам. — Через это может получиться пожар.

— Я все слышал, — сказал Олег. — И ничего не понял. Мы что, все вместе поедем куда-то?

— Ты сейчас поедешь со мной в училище, — сверкнул очками Габриэлян. — Что за комиссия, создатель…

Олег хмыкнул. По дороге из Краснодара он делал контрольную по электронике — и

веселился при мысли о том, что будет, если рассказать преподавателю, какой у него на днях был практикум.

Днем они зачем-то зашли в ювелирный магазин на Чаянова и Габриэлян долго рассматривал витрину, а потом попросил показать ему ожерелье из золотисто-бронзовых палочек — в каждой секции несколько: потоньше, потолще, простых, витых, узорных, светлых, темных, окислившихся, желтоватых — с небольшой примесью золота. В нескольких местах с основного ствола свисали целые кисти уж совсем тонких, но все еще жестких нитей разной длины, заканчивающихся небольшими темными жемчужинами.

— Ничего особенно дорогого. Медь, золото, бронза и черный речной жемчуг из Брума. Не промышленный — настоящий. Там такие реки. — Габриэлян улыбнулся. — А вот работа — израильская.

Продавец тоже улыбнулся — люди любят, когда в их деле разбираются. Чуть хуже их самих, конечно.

Габриэлян заплатил, подарочную упаковку заказывать не стал, просто забрал футляр.

Уже на улице Олег спросил его:

— А для кого это? — знал, что спрашивать можно, иначе бы Габриэлян не взял его с собой.

— Еще не знаю. Но вообще-то это ты будешь решать.

Олег подумал, как обращаться, и решил, что в этом случае лучше на ты.

— Габриэлян, — сказал он, — Аля это у меня не возьмет, а больше мне никто не нужен.

Габриэлян вздохнул.

— Олег, ты уже понимаешь, наверное, что ни по телосложению, ни по характеру, первоклассного бойца-рукопашника из тебя не получится.

— Да, — кивнул Олег.

— А тебя этому все-таки учат и учат плотно. Почему?

Интересно, какая связь…

— Потому что я должен это уметь делать так хорошо, как только могу. Любое умение лучше, чем никакого. И, — подумав, добавил Олег, — явная дыра — это всегда опасность.

— Правильно, — им было идти еще два квартала. Почему-то Габриэлян никогда не пользовался служебным маячком, когда ездил по своим делам. — Так вот, у тебя сейчас явная дыра. Причем в одной из самых уязвимых областей. На связях погорело столько народу, что можно выстроить пирамиду до луны. Ты здесь вообще ничего не знаешь. И рискуешь пойматься на первый крючок. А нужно, чтобы ты хотя бы представлял себе, что происходит — и мог, при случае, отличить искреннюю симпатию от атаки.

Олег подумал, понял, о чем идет речь и подавился воздухом.

Габриэлян помолчал и добавил:

— А то, что, кроме Али, у тебя никого нет — очень плохо и для тебя, и — особенно — для Али.

Рот у Олега слегка поехал в сторону.

— Решили заняться моим половым воспитанием, да?

— В том числе. А ты как себе это представлял? Это у Олега Марченко, пожелай он так, могли быть поцелуи в темных углах и большой праздник, скажем, в выпускную ночь, если шампанского не перебрали. А тебя теперь как зовут?

— Бегемот… — не зная, на ком выместить досаду, Олег ткнул кулаком в стену — нарочно с целью рассадить костяшки. — Тебе легко говорить. У тебя никогда и никого не было.

— Отчего не было? — фыркнул Габриэлян. — Я, прости, что разочаровываю, не робот. И если бы это со мной случилось еще в университете, а не на втором курсе училища, бросил бы все и жил бы как все. Правда, — задумался он, — мне, конечно, было легче. У нее до меня практически жених был — и очень неплохой парень. А поскольку она и сама была человек хороший, то ее нетрудно было уговорить, что оно того не стоит. Оно и не стоило, по другим, конечно, причинам.

«Не робот», — сказал про себя Олег. — «Это называется, не робот».

— Ну, вот мы и пришли, — Габриэлян свернул совершенно не в тот переулок, где они оставили машину, и почти сразу остановился перед двухэтажным особнячком с совершенно безликим входом, на котором висела табличка — «Сондовон» — и повторялось корейскими иероглифами, видимо, то же название.

— Что… прямо сейчас? — изумился Олег.

Габриэлян чуть приподнял брови и глянул на Олега поверх очков — как всегда, когда собирался сказать что-то назидательное.

— К посольскому приему, конечно, нужно готовиться. В бордель можно ходить экспромтом.

Олег некоторое представление о веселых заведениях имел — в основном по книгам и фильмам. Ни в Саратове, ни даже в лицее о таких местах не разговаривали — слишком уж вне круга опыта. С другой стороны, совместить это свое книжное представление со вполне реальным Габриэляном Олег не мог — а значит, что-то с ним (Олег решил не уточнять, к кому или чему относится местоимение) было не так. За дверью же могло оказаться все, что угодно.

А был там обычный очень ненавязчивого, хотя и не делового вида холл с конторкой и рядом высоких деревянных дверей. Олег остановился, но буриданов вопрос разрешился тут же, поскольку из правой выпорхнула — нет, честное слово, она, кажется, не касалась земли — женщина лет сорока во вполне строгом, хотя и с легким восточным налетом, брючном костюме. Слегка поклонилась, улыбнулась — неслужебно и искренне, Олег уже привык замечать такие вещи (или здесь их всех этому учат?).

— Очень приятно. Вас уже ждут, — те же поклон и улыбка — ему кажется, или в черных круглых глазах дамы на самом деле проскочила смешинка? — Рады видеть новых друзей.

Олег, не чуя ног, двинулся следом за ней — и тут же облегченно выдохнул и расслабился. Впереди отчетливо — и очень завлекательно — пахло едой. Ресторан. Опять разыграли…

Король и Суслик уже сидели в небольшом уютном кабинете. За круглым — с тележное колесо — столом даже на четверых места много, но в восточных ресторанах часто так. Вместо стульев низкие просторные пуфы — на таких можно и возлежать, как в древнем Риме.

Названия двуязычного меню Олегу ничего не говорили, корейской кухни он не знал вовсе, но каждый предмет был снабжен (наверняка для таких, как он) голографической картинкой, позволявшей взглянуть на блюдо с нескольких ракурсов. Хотя, если честно, на ту закуску, что уже стояла перед Сусликом, Олегу ни в каком ракурсе смотреть не хотелось: совершенно непонятно, чем оно было, прежде чем умерло, и умерло ли вообще-то?

Совета у старших (после сегодняшнего номера… ну, подождите у меня… вы еще с кофемолкой по-французски разговаривать будете!) спрашивать не хотелось, так что Олег выбрал и заказал то, что было больше всего похоже на суп с мидиями. Мидии он любил во всех видах.

Веселых взглядов, которыми обменялись над его головой трое, Олег не заметил, поскольку тщательно старался на гадов и провокаторов не смотреть. Особенно на плошку перед Сусликом.

Принесли воды. Принесли зеленоватого травянистого вина, очень приятного. Принесли какие-то ломтики и закуски. Разговор зашел о новой шифровальной системе, которую по чьей-то неизреченной мудрости решило попробовать управление, и Олег потихоньку пришел к выводу, что гады и провокаторы, в общем, не так уж и плохи — неделя все-таки выдалась никто не приведи…

Олеговское блюдо прибыло первым. Вернее, он не сразу понял, что это его блюдо. Решил, что очередная порция закусок. Потому что перед ним на стол поставили огромный фарфоровый поднос, на котором стройными рядами стояли чашки, плошки и блюдечки, лежали разные хватательные принадлежности, а также высилась небольшая и уже раскаленная жаровня. Следующая порция щебечущих корейских леди притащила большой чугунный горшок, в котором Олег опознал вместилище для мидий, и плоскую… кювету с рисом.

Олег явно для того положенной рядом толстой салфеткой прихватил тяжелую крышку чугунка, сдвинул… запах был острый, пряный — и какой-то свежий что ли? Нет, гады и провокаторы — все-таки приличные люди. Он подхватил с подноса ложку — не та? Ладно. В следующий раз предупреждать будете, а пока переживет ваш политес. Зачерпнул супа, поднес ко рту — и тут выяснилось, что один сосед держит его за плечи, второй вырубил правую руку от локтя и ниже — а Суслик, как всегда, не глядя, протянул через стол свою бесконечную лапу и взял из воздуха ложку. Скатерть осталась невредима.

— Молодой человек, — наставительно сказал Король. — Вас кто-то обманул. Это не суп. Это вообще-то соус.

То, что Олег не шипел и не плевался, следовало отнести только на счет отсутствия у него усов и подобающей кошачьей мимики.

— Это действительно соус, — сказал Суслик, протягивая Олегу все еще полную ложку. — Плесни чуть-чуть на рис и попробуй.

Все еще возмущенный Олег взял ложку левой рукой — теперь уж точно горите вы со своими манерами. Плеснул густой коричневой жидкости на рис. Попробовал.

Его никогда не били с размаху копытом в нёбо. Но теперь он знал, как это примерно бывает. Выпил воды, вернее — всю воду. Выпил вина. Продышался.

— И поэтому, — спросил, — столько риса?

— Угу, — сказал Король.

— И все остальное такое же?

— Все остальное разное. Давай по пунктам.

К тому моменту, когда Олег подробно выяснил, что на подносе просто едят, что — да, это рыба — обжаривают на жаровенке, что — да, это сырое мясо, нет, его туда не надо — едят как есть, поливая соусом, в меру поливая, сбрызгивая… а что вовсе не едят, потому что оно там просто для красоты… В общем, когда он полностью разобрался во всех тонкостях и сложностях и успел уговорить около трети подноса, он обнаружил, что за столом они не одни.

…Первая была одета в пламенно-красную блузку с открытыми плечами, черную юбку с красными цветами — не мини, а совсем даже наоборот — макси и суперклеш. Юбка устлала пуфик, на который села девица, в четыре слоя. Волосы дамы с камелиями, подстриженные в «каре», блестели, как черное лакированное дерево, а карие глаза лукаво прятались под пушистыми ресницами.

На второй были брючки с модным в этом сезоне «мо» — этаким шлейфом, ниспадающим сзади; а поверх торса — нечто белое, просторное, невесомое и полупрозрачное. Все это выглядело весьма легкомысленно и полностью гармонировало с выражением хорошенького личика, вполне юного, свежего и окруженного буйными русыми кудрями, с которыми еле-еле справлялся гребень-заколка.

Третья — в широких черных брюках и черной же блузе в обтяжку — выглядела сущей азиатской пантерой. Олег поглядел на ее предплечья и решил, что обездвиживающий захват у нее вышел бы ничуть не хуже, чем у Короля. Монгольские глаза чернеют двумя смородинами, а волосы уложены в замысловатый узел, сколотый шпильками. Она была самой старшей в компании — явно за тридцать, но насколько за тридцать, Олег определить не смог. Не красавица, но… кто их знает, может, ее не за красоту здесь ценят.

Четвертую он тут же мысленно назвал Русалочкой — за зеленое платье с юбкой-воланом и открытым лифом, очень белую кожу и длинные рыжие волосы, откинутые назад обручем.

— У меня как-то раз от этого соуса вся кожа слезла с нёба, — доверительно сказала Олегу Русалочка.

Были они какие-то не те. Олег снова потерялся. А если это все-таки просто ресторан, и провокаторы, до того прикидывавшиеся монахами (и как удачно!), просто пригласили своих девушек, которых до сей поры где-то прятали? Ну, и подружку одной из них — для него?

— Габриэлян, ты свинья, — сказала первая, одетая в стиле «цыганский гламур».

— Безусловно, — согласился объект. — Даже по вкусу очень похоже.

— Ты мне что обещал? Ты какие клятвы давал? Что появишься, цитирую, через два, максимум три месяца — конец цитаты. И что же? Я тебя заставлю есть этот соус ложками.

Габриэлян внимательно посмотрел на нее, на горшок с соусом, опять на нее — и по виду его было заметно, что угроза его… беспокоит.

Ситуацию разрешил Король — подхватил салфеткой чугунок, раскрыл форточку…

— Он, — сказал Король, — законченная свинья. Но ты же не станешь заказывать еще порцию? Извини, Олег.

— Я что, — хищно улыбнулся Бегемот, — мне соуса не жалко. Мне голубей жалко.

— Они привычные, — сказал Король, — первый раз что ли?

— Второй, — серьезно сказал Габриэлян. — В прошлый раз я слизывал этот соус с ее пальцев. Было вкусно. Олег, это Майя.

— Это — Ира, — представил Король девушку с кудряшками.

— Галя, — ангажировал мускулистую кореянку Суслик.

— А я — Таня, — Русалочка присела на пуфик рядом с Бегемотом, и тот, поняв, что она — ему, отчего-то смутился. От смущения же он наглел просто до неприличия.

— А я Олег, — сказал он. — Меня сюда привели для прохождения ускоренного курса утраты невинности.

— Ты торопишься? — вкрадчиво спросила корейская пантера Галя.

— Я должен научиться отличать искреннюю симпатию от атаки, — нахально продолжал Олег.

— Ну, это просто, — сказала кудрявая Ира. — Искренняя симпатия — это если девушка немного тебя боится. А атака — это вот, — она вдруг переменила позу из расслабленно-льнущей к Королю и вперила в Олега такой взгляд, от которого ему стало щекотно внутри.

— Ты меня хочешь, — низким и мягким голосом пророкотала эта кудряшка. — Я знаю, что ты меня хочешь. И ты знаешь, что я знаю, что ты меня хочешь.

Хотел бы Олег в тот момент провалиться сквозь землю. А еще разразить всю компанию чем-нибудь, после чего придется радикально менять карту Москвы.

— Это самая грубая атака, — нежно сказала Русалочка. — Лобовая. Мы не будем на нее обращать внимания. Мы сейчас немножко выпьем вина и если можно, я еще съем вот это вот. А потом Вадим Арович попросит принести гитару, и Майя что-нибудь нам сыграет.

— Майя, — сказала Майя, — еще ждет извинений.

Олег перестал злиться, потому что снова сильно удивился. Тут шла игра по каким-то пока еще непонятным правилам, и эти правила ему жгуче хотелось разгадать. Почему Габриэлян позволяет девице обращаться с собой так, как не позволяет никому? Вроде бы это он ей платит, а не наоборот? Заказывает-то клиент? А если так — то надо ли понимать, что Габриэлян хочет такого обращения?

— В какой форме принести извинения? — смиренно спросил Вадим Арович. — В устной? Письменной?

— Можно в устной, — милостиво согласилась девица.

Габриэлян взял с блюда клубничку, зажал ее в зубах и опрокинул Майю на пуфик, накрыв рот девушки своими губами.

— Ву-ху-ху! — вырвалось у Олега. Он прищурился в сторону Русалочки и спросил: — А это была тоже атака?

— Нет, — повела хвостом девушка, — вот это как раз была искренняя симпатия. А пострадал горшок, голуби, прохожие, ну и клубника…

— Contradictur, — Суслик поднял палец. — Клубнику употребили соответственно ее назначению.

— Похоже, извинения приняты, — улыбнулась кореянка.

Да, по всему было похоже на то. Девица посопротивлялась для вида, а может, и на самом деле — но Габриэлян очень эффективно ее обездвижил, а когда они в конце концов оторвались друг от друга, Майя улыбалась.

— Ладно, будем считать, что я тебя простила, Габриэлян.

— Жаль, — искренне сказал Габриэлян. — Я бы еще поизвинялся.

— Прекрати, — сказал Король, — хороший же ресторан, жалко.

— В прошлый раз, между прочим, это был ты. Кстати, — Габриэлян покосился на все еще открытую форточку, — в этот раз тоже.

Принесли гитару, на грифе которой болтались кастаньеты. Кастаньетами завладела Русалочка. И тут Олег щелкнул челюстью еще раз: Майя играла вполне прилично, не для компании прилично, для сцены. И пела. Голос-то был ничего особенного, но зато техника и драйв — будь здоров, не кашляй, и очень скоро Олег орал вместе со всеми: «Ай, звездная полночь, ай, Чёрное море!»

— Майя, — песня закончилась, Олег хватил вина и снова обнаглел. — Продолжим мой ликбез. Если это симпатия, то получается, ты… э-э-э… боишься Вадима Аровича?

— Конечно, — то ли в шутку, то ли всерьез ответила девушка. — А ты?

— Да, но я, э-э-э… — Олег сообразил, куда его понесло и лихорадочно начал искать выход, — не ем клубники, — с облегчением выговорил он. — И соус этот в первый раз вижу.

— Оставь кота в покое, — сказал Габриэлян, — от меня мое собственное отражение по утрам шарахается. Никак не привыкнет.

— А придется, — засмеялась Ира. — Все, коготок увяз.

Майя смотрела на Олега с любопытством.

— Где ты подобрал такого роскошного котика, Габриэлян?

— Примерно там же, где и тебя. Кругами тремя ниже.

Майя на миг переменилась в лице, стиснула гриф гитары.

— Кстати, о кругах. Песню хочешь свеженькую?

— Давай, — Габриэлян снял очки, положил их в футляр, футляр — в карман пиджака, пиджак швырнул через комнату. Обслуга подберет и повесит как надо, не впервой.

Майя взяла аккорд — тихо, даже осторожно.

— Рассвет был холоден и ал, Я въехал в город свой. Наперерез мне прошагал Вооруженный строй. Не слышен был военный горн, Молчал и барабан — Лишь ангел колокола стон Донес к ним сквозь туман…

Удары пальцев по струнам становились все более решительными, темп и ритм сделались такими, что под песню с равным успехом можно было и танцевать, и маршировать — неопровержимое свидетельство того, что песня ирландская. Это во что же такое Майя с этим своим напором влетела, что ее у тех же ребят пришлось отнимать?

Неси наш клич, гусиный клин, К английским берегам. Умрем мы или будем жить — Но не сдадимся вам. Как Де Валера бил врага, Как Пирс погиб от ран — Их имена хранит страна, Их сон хранит туман…

Олег вдруг услышал второй голос, просто напевающий мелодию без слов, с сомкнутыми губами. И в очередной раз удивился, узнав голос Габриэляна.

Перевел взгляд на Короля с Ирой — девушка уже сидела у Миши на коленях, и невесомо-белая блузка на ней была расстегнута на три верхние пуговицы, а рубашка Короля — до брючного ремня. Кореянка и Кессель походили скорее на давно женатую пару, нежели на гетеру и клиента. Они неторопливо пили вино и угощались корейскими блюдами, оба явно знали в этой кухне толк и умели извлечь из нее максимум удовольствия, и Олег подумал, что вот так же вдумчиво и неторопливо они будут трахаться. А Русалочка больше обращала внимания на Майю, чем на своего подопечного. Ну да, вдруг понял он. Мастер-гейша и ученица. Сразу бы догадаться ослу.

Песня о безнадежном восстании и о людях, пропавших в тумане, стихла. Габриэлян, приобняв Майю, проговорил задумчиво и медленно:

— Отец Чарльз о'Нейл. Песня о Пасхальном Восстании тысяча девятьсот шестнадцатого года. У тебя тут несколько неточностей. «Ангел» — это колокол и есть…

— Я знаю. И что Де Валера пережил восстание, а Пирса на самом деле расстреляли.

— Ему еще повезло, — сказал Габриэлян. — Незаслуженно. Пирс был человеком, в котором отвага и ум соотносились как четыре к одному. А щели заполнялись патриотизмом. Что они думали, о чем они думали… затевать мятеж в шестнадцатом году, посреди мировой войны, когда десятки тысяч ирландцев воюют на континенте и у страны в кои-то веки есть общее дело со всей остальной империей. Это было, кажется, первое восстание в истории Ирландии, которое вообще никто не поддержал. Его тогда, в шестнадцатом, восприняли как предательство, как удар в спину своим. — Габриэлян дернул щекой. — И не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что так и будет — да они и понимали. С самого начала собирались красиво умирать. Кейсмент привез груз винтовок — его и встретить-то никто не пришел… Захватили главпочтамт, провозгласили республику, пару дней постреляли — и баиньки по рвам. Еще одна страничка в мартиролог. Конец цитаты.

Бегемот понял, что это говорится ему. В пространство, как бы всем — но на самом деле ему персонально. Это он чуть не стал причиной безнадежного и героического восстания, вроде этого, когда храбрые и глупые люди шли на смерть под звон пасхальных колоколов. «В крови тонул закат — я вновь покинул город свой…»

— За каждой красивой песней о героических делах есть лужа крови, — пробормотал он.

— О некоторых вещах, к счастью, не пишут песен, — сказал вдруг Кессель. Бегемот вспомнил, кто он. Откуда он. И что с ним случилось совсем недавно. Это был уже не совсем прежний перегоревший Суслик. Что-то там, под пеплом, шевелилось…

Майя гладила гитару.

— И ты забыл сказать, что они победили.

— Они? — Габриэлян поднял брови. Без очков это выглядело странно. — Они — нет. Просто оккупанты показали себя еще большими дураками, чем мятежники. Они начали закручивать гайки. Еженедельные расстрелы, знаешь ли, даже самого завзятого лоялиста убедят, что в консерватории что-то не так. А из-за того, что господ романтиков постреляли практически всех, в руководстве подполья как-то разом оказались совершенно другие люди. Которые хотели не умереть за Ирландию, а выиграть войну и разойтись по домам. Со вторым у них ничего не вышло, конечно, а вот с первым… Но со вторым никогда ни у кого не выходило.

Неизвестно, какие ассоциации включились в голове Майи — но она запела очень красивую и очень печальную японскую песню. Олег был уже достаточно поддат, чтобы ему казалось — он понимает, что это значит:

— Иноти-но мити о юку онна, намида ва тоони сутэмасита… [3]

— Ты японский знаешь? — изумился он, когда песня кончилась.

— Я знаю несколько песен на японском языке, — разъяснила Майя. — Несколько — на французском. Испанском. Польском. Иврите.

— На иврите! — скомандовал Король. — Даешь «Хава-Нагилу»! Мое еврейское начало требует «Хава-Нагилы»…

— Когда ты приведешь свой еврейский конец в соответствие со своим еврейским началом? — Ира легонько укусила Короля за ухо.

— Когда найду в этом городе ортодоксального раввина, — сказал Миша.

«Хава Нагилу» грянули хором, под хлопки, под каблуки, с импровизированной партией вторых голосов, и повторили раз пять — под конец Король даже вскочил из-за стола и закрутил Ирочку по кабинету в танце. Танец был недолгим, подвыпившая пара споткнулась о пуфик и повалилась на ковер, причем Король, извернувшись каким-то немыслимым кандибобером, упал первым и поймал Иру на себя, не дав ей удариться об пол.

— Эх, — сказал Суслик. — Кто же так танцует. Галя, пожалуйста, покажите им, как танцуют.

— Це дiло! — крикнул с пола Король.

В шестнадцать рук поубирали все со стола, Олег даже не успел заметить, куда — и тут до него дошло, отчего столы здесь такие… фундаментальные.

Галя взяла у Русалочки кастаньеты, Суслик легко подхватил ее под мышки и поставил на стол. «А почему нельзя было на полу?» — Олег покосился на тот пятачок, где только что валялись Король с Ирой.

Майя ударила по струнам, мелодия понеслась вскачь, мажор каскадами падал в минор — что-то такое очень испанское. Галя щелкнула кастаньетами и каблуками туфелек, вопрос отпал сам собой: в этом испанском танце, которого Олег никак не ждал от кореянки, каблуки были таким же музыкальным инструментом, как кастаньеты и гитара.

Майя запела — голосом сильным, резким, уже без кельтских переливов и без японской снежной хрупкости, а с какими-то подлетами в конце каждой строки, словно голосу тесно между связок:

 - Под луною черной  запевают шпоры  на дороге горной…  А-а-а, вороной храпящий,  где сойдет твой всадник, непробудно спящий?  …Словно плач заводят.  Молодой разбойник  уронил поводья. А-а-а, вороной мой ладный! о как горько пахнет лепесток булатный! [4]

Каблуки Гали отбивали чеканный ритм, широченные брюки летали за стремительными ногами, как цыганская юбка, то и дело задевая Олега по лицу, вся ее черная фигурка кипела и плавилась то ли в ярости, то ли в любовном томлении, и хотя ноги ни на секунду не оставались в покое, танец даже не требовал всего пространства стола: он был каким-то вертикальным, словно реку стиснуло в горном ущелье и бросает то вверх, то вниз, крутит водоворотами, а вперед-назад — никак… Лицо Гали притом оставалось совершенно спокойным, только глаза сверкали.

На тропе отвесной ночь вонзила звезды в черный круп небесный. А-а-а, вороной мой ладный! о как горько пахнет лепесток булатный!

Это про нас, — вдруг понял Олег, стремительно пьянея (кстати, каким волшебством его чашка все время оказывалась полной?). Это она про нас, и Габриэлян прав, что привел меня сюда — переспать можно где угодно и с кем попало, а тут… тут другое. Тут можно… побыть… собой.

Он перевел взгляд направо… остановился. Что-то он уже понимал, что-то он уже ловил, видно привык за эти месяцы — для его старших это не было «про нас». Просто хороший танец и красивая песня. И настоящее мастерство. То есть на… эту мысль Олег поймал и отложил на потом. Он действительно быстро взрослел, Олег.

Без перерыва последовала вторая песня — уже не такая, взахлеб, а более спокойная, не для танцев. С припевом «Кордова — одна на свете». Галя уже сидела на коленях у Кесселя, и они снова выглядели давно женатой парой с одинаковой печалью в глазах. Лакированные шпильки она то ли вытащила из волос, то ли они сами выпали во время танца — но тугой смолистый узел распался и обрушился ей на спину, и Суслик играл одной прядью, переплетая ею длиннющие свои пальцы — самый интимный жест, который он себе позволил за все время. Олег уже знал, что его аскетизм совершенно естествен и ненатужен — просто ему мало чего хочется.

Над равниной, вместе с ветром, — конь мой пегий, месяц красный. И глядит мне прямо в очи смерть с высоких башен Кордовы. Кордова! Одна на свете… [5]

Бегемот в очередной раз поднес чашку к губам, и обнаружил там холодный чай.

— Всё, хватит, — шепнула ему на ухо Русалочка. — Если ты не хочешь, чтобы завтра болела голова. Потом можно будет ещё.

Бегемот не возражал. Потом так потом. Он уже и не хотел думать, зачем его привели сюда. Возбуждение, вызванное скорее нервозностью, чем желанием, давно схлынуло — хотелось просто сидеть тут и слушать хорошие песни на хорошие стихи.

Гады и провокаторы подпевали. Они знали и помнили столько хороших стихов, сколько Олег, наверное, за всю жизнь не прочитал бы, не говоря уж о том, чтобы выучить — хотя квартира на набережной была только что не обшита книгами, и ему постоянно что-то подсовывали — чаще всего тогда, когда он спрашивал, откуда взялась та или иная смачная фразочка, естественно ввернутая в разговор. За три месяца он отвык считать себя начитанным мальчиком. Поэтому когда зазвенело знакомое с детства:

— Я-а зде-е-е-есь! Я здесь, Инезилья, я здесь, под окном! Объя-а-ата, Объята Севилья и мраком и сном…

— он по-настоящему обрадовался. Это было хотя бы знакомо.

— А чьи слова, Лаура? — радостно вякнул он по окончании номера. — То есть, я не про эту, «наше всё» я узнал. А другие?

«Лаура» перечислила с десяток имен, половина из которых говорила Олегу о книжных небоскребах в квартире Габриэляна, а половина — ничего не говорила.

— Всё старое? — спросил он, почти зная ответ. — Не пишут больше — или вам не нравится?

— Почти не пишут, — подумав, ответила Майя. — И не нравится. И петь тяжело. Один сплошной вялый верлибр.

— Пишут иногда. — Габриэлян опять прикрыл глаза. — Хотя это, пожалуй, не споёшь.

Неукротимое движенье волны, ее тугой разгиб обречены на пораженье — взметнулся, рухнул, и погиб. Но час за часом снова тщатся седые пращуры строки, как будто можно достучаться в третичные известняки, как будто вовсе нет границы пространству, воле и тоске, как будто может сохраниться написанное на песке. О, Господи, под облаками, под чуждой бездной голубой веками, слышите, веками выкатываться на убой, ни йоты, ни единой ноты не оставляя про запас… Всё против нас. И небо против, Но море все-таки за нас.

— Из следственного дела? — спросила Майя.

— Да.

— И что ты сделаешь, когда встретишь автора?

— А я разминулся с ним на сутки. Несколько лет назад. А его наследник, — Габриэлян отхлебнул вина из чашки, и Бегемот засек волшебника, который не дает фарфору просохнуть: Галя. — Его наследник стихов не пишет, и вообще, судя по всему, не любит — зато любит хорошие песни. Интересная аберрация. А один из его друзей, — Габриэлян покосился на Кесселя, — неплохо переводит. Не стихи, песни. Преимущественно шэнти. Он калечит текст как бог черепаху, но ему удается поймать spirit.

Габриэлян кашлянул и продекламировал:

— Покинул бар одетый в килт шотландец молодой.

Нетвердою походкой он шагал к себе домой,

А так как слишком много было принято на грудь -

Свернул с дороги он, решив под кустиком вздремнуть.

— Там дальше такой еще традиционный припев, фиддл-ди-ди…

— Ринг-динг-дидл-дидл-ай-ди-о! — пропела Русалочка. — Ринг-динг-дидл-ай-о! Да вы что, Вадим Арович! Ее половина Москвы поет! Это же «Шотландский килт»! И вы в самом деле знаете автора?

— Автор — Майк Кросс, примерно 60-е годы ХХ века, — хмыкнул Суслик. — А с переводчиком да, знакомы.

— Тоже по следственному делу? — ухмыльнулась Майя.

— Исключительно по оперативной работе, — Габриэлян клятвенно прижал ладонь к груди.

— Скажи, Габриэлян, как так вышло, что все хорошие поэты уходят в подполье?

— Я не думаю, что все, — серьезно сказал Габриэлян. — Просто о тех, кто в подполье, так или иначе, а всё-таки узнаёшь. А остальные — они наверняка есть — пишут в стол, печатаются в каких-то сетевых альманахах — их ведь бесчисленное множество и их никто не читает.

— Их я читаю, — сказала Майя. — В поисках чего-то стоящего. А потом плюю и зарываюсь в библиотеки старых книг.

— Начинающим никто не ставит вкус, — продолжал Габриэлян. — Им его сбивают… Но всё равно, мало, конечно. И дело даже не в тирании — хорошие стихи здесь писали при режимах, по сравнению с которыми нынешний — морковный кофе. Из средней руки поэтов времен террора можно собрать три приличных литературы. Это что-то в воздухе изменилось.

— Ты же эксперт, — подначила Майя. — Скажи, что? Ведь нечерта петь, совершенно нечерта! Репертуар Пиаф, Лепелетье, Шарона — а когда у меня свой-то будет, а?

— Если бы я мог сказать, что… На самом деле, девятнадцатый и двадцатый — скорее исключения. Здесь, бывало, столетиями ничего не росло. Я только разницу фиксирую. Тогда образованный класс писал чуть ли не весь. Такие горы графомании — вы себе представить не можете. Моя прапрабабушка по материнской линии писала неплохую прозу — но редко и мало, а зарабатывала на жизнь рецензиями на литературную «текучку» — на то, что люди сами присылали в издательства, — пояснил он. — Понимаете — это работа была. Этим кормились. И вот на этом гумусном слое стояла литература. А кто пишет сейчас? Подростки. Профессионалы. Большинству и в голову не приходит.

— Ладно, — фыркнула Майя. — Зато теперь у меня в репертуаре появилась настоящая ребелянтская песня, да причем такая, которую можно петь в открытую. Хо-хо!

И, конечно, она запела «Шотландский килт», и к финалу Бегемота, как и того шотландца, поднял на ноги природный зов, и от смеха он еле добежал до места отдохновения. Там, при финальном стряхивании, он снова согнулся пополам — ну и песенка, на собственный член теперь невозможно смотреть без хохота!

На выходе из туалета его встретил Король, направлявшийся туда же.

— Молодой человек, — сказал Король, — здешняя вода течет и под лежачий камень и вообще куда угодно, но по традиции для этого дела всё же нужны двое. А традиции — это святое.

— А я думал, мы до утра будем песенки петь, — подковырнул его Олег.

— Дитё просится на травку, — понимающе кивнул Король.

— Бегемот, — сзади, как обычно, незаметно оказался Суслик, обминающий сигарету в пальцах. — В Москве по статистике каждая четвертая совершеннолетняя женщина подрабатывает личными услугами. Но далеко не каждая четвертая — и даже не каждая четвертая среди дипломированных гейш — при этом превосходный бард.

— Или гениальный танцор фламенко, — кивнул Бегемот.

— Нет, фламенко это так, увлечение, — Суслик запалил сигарету, сунул ее в зубы и тоже ошвартовался у писсуара. — Она медик, мануальный терапевт. Действительно гениальный.

— А Ирочка? — кудрявая хохотушка, которая почти все время щекоталась с Королем, ни с чем таким возвышенным у Олега не отождествлялась.

— Психолог и социолог, — Король упрятал в брюки то, по чём сразу было видно, что он только прикидывается евреем. Застегнулся. Переместился к умывальнику. — А ты помыло ли руки, дитё?

— У вас самих невыносимый грязь, папаша, — огрызнулся Бегемот. — А кто… Русалочка? — он уже успел благополучно забыть имя «своей» девушки.

— Таня — тоже гейша. Майко. Она ещё ни разу с нами не работала.

Правильно угадал, подумал Олег. Но если две из них гейши, а две — врачи…

— Погодите… никто из них не обязан с нами спать, так?

— Именно, — Суслик тоже застегнулся и начал мыть руки. — «Сондовон» — заведение для качественной психологической разгрузки, в которую секс может входить, а может и не входить.

— Так что или растащись на премиальные, или завоюй благосклонность дамы, — выходя, Король хлопнул Бегемота по плечу. — И имей в виду: никто из нас троих сверх таксы не платит.

— А премиальные Тани, учитывая класс и репутацию Майи, наверняка будут таковы, что… — Суслик скомкал полотенце и запулил им, не глядя, точно в корзину. — Словом, твое жалование их пока не покроет.

Он отправил в утилизатор потушенную сигарету, щелкнул по кнопке автомата и словил на выдаче одноразовую зубную щетку, уже пропитанную гелем. Вернулся к умывальнику.

Олег подумал и решил, что кофемолку придется обучать как минимум санскриту. И духовку. И вообще всё. Потому что он же теперь все время будет думать про эти треклятые премиальные. Ну невозможно же — получается это он должен ухаживать за девушкой, чтобы денег не платить. На санскрите. На иврите. И на науа.

— Погоди, погоди, я не понял систему! Если мне после всех этих развлечений хочется перепихнуться, а гейша мной не заинтересуется…

— Тебе предоставят девочку, — пояснил Суслик, выбрасывая щетку. — Или мальчика. Здесь работают и обычные специалисты. Просто нас тут знают. И Майю знают. Таня, услышав о тебе, вызвалась сама. Я надеюсь, ты это оценишь, потому что дать Майе столько, чтобы она поставила ученицу перед выбором — спать с тобой или уйти — ты не можешь.

— А если я не захочу?

— Твои похороны, — пожал плечами Кессель. — Клиент-то тем более не обязан.

Проходя по коридору, Олег отметил, что из соседних кабинетов тоже доносится шум, смех и музыка — не такая качественная, как у нас, с долей злорадства сказал он про себя.

Они вернулись в кабинет, и Бегемот понял, что облегчился очень кстати: Майя и Габриэлян пели на два голоса весьма скабрезную английскую песенку с припевом Barnyards of Delgaty, а Король и Ирочка на свободном пространстве отплясывали нечто среднее между джигой и цыганочкой. Бегемот прислушался к словам — и его просто переломило со смеху: это были русские матерные частушки, добросовестно перепертые на язык Шекспира.

Train is running from Tambov Speeding lights are on and off; Girls’re expecting — what the heck! To fuck their way through ticket check! [7]

Таня, подстукивая кастаньетами, хохотала так щедро, заразительно и от души, что они не могли успокоиться еще с минуту после окончания музыкального номера.

— Have… — задыхался Олег, то и дело падая лицом в ямочку над Таниной ключицей. — Have you seen four dicks together…!

Тут он обвел взглядом компанию и заржал еще пуще.

— Пятьдесят отжиманий, — сказал Король.

— Может, он имел в виду совсем не то, о чем ты подумал, — сказала Ира.

— Сто.

Олег отхохотался и почувствовал, что трезвеет.

— Что, прямо здесь?

— Дома. Полсотни на кулаках, полсотни на пальцах.

— Мы его сами назвали, — задумчиво сказал Кессель, — мы не можем его удавить.

— Вы можете реализовать третью-четвертую строки, — вставила шпильку Майя. — Габриэлян возьмет кота за шкирку и бросит в Мишу.

— У меня контрпредложение, — сказал Габриэлян. — Пойдем наверх. Здесь становится шумновато.

Наверху была комната в восточном стиле — с наглухо поляризованным наружу окном, низеньким столом посередине и кожаными креслами-подушками вокруг, с плотным, как мох, покрытием по полу и четырьмя дверьми: две в стене по правую руку от входа, две — по левую. Все разулись, входя. Майя поставила гитару в угол. Бегемот, бухнувшись в свое кресло, обнаружил, что набито оно, кажется, гелевыми шариками. А еще он обнаружил, что Майя садиться не стала и направилась к выходу — а другие девушки и входить не стали.

— Эй, а… куда все? — спросил он.

— Во времена паровозов и Анны Карениной, — чопорно сказала Майя, задержавшись на выходе, — ехали из Белокаменной в Питер в одном купе священник с дочерью и волжский купец с сыном. И вот сын поднимается и говорит… — Майя перешла на окающий волжский выговор: — «Батяня, я пойду поссу». Купец степенно так кивнул, сын ушел, а священник вызвал купца на разговор в коридор. Понимаете, говорит, моя дочь — ей всего пятнадцать, она невинная девушка, а ваш сын сказал перед ней такую вещь, которую и перед публичной-то женщиной не всякий мужчина скажет. Вы уж, пожалуйста, сделайте ему внушение — но мягко, деликатно, намеком, — что нельзя этак при барышнях выражаться. А как же, обещает купец, сделаю. Возвращается сын в купе — а отец ему в ухо хрясь! «Ты чо, пиздюк этакий, меня перед батюшкой позоришь? Девка сидит молода, ишшо ни разу не ёбана — а он: пойду, поссу!»

Она ушла, оставив красного Олега биться от смеха головой о стол.

— Есть вещи, — назидательно промолвил Габриэлян, — о которых не говорят вслух. А если уж и говорят — то именно в такой манере.

Пока женщин не было, Олег полюбопытствовал насчет дверей. Сунул нос в ближайшую — и обнаружил маленькую комнату, примерно три на три, половина занята аккуратной постелью, другая половина — живописными пуфами и дзабутонами. Тумбочка-барчик, полочка, две вешалки, еще одна дверца — видимо, в санузел. Это, стало быть, и есть пресловутые «нумера»?

— Да, — сказал Габриэлян. — Планировка и устройство везде примерно одинаковы, уборка производится до стерильного состояния, так что куда идти — решительно все равно.

Женщины вернулись, Майя показала запечатанную покерную колоду.

— Этим мы с вами еще не забавлялись, а, господа офицеры?

— Нет, — отозвался Король, демонстративно облизнувшись. — Фанты — было. Жмурки-пряталки — было. А этого — не было.

— Отлично, — девушки сели вокруг стола, Майя сорвала обертку и выбросила из колоды две запасных пустых карты. — С правилами стрип-покера знакомы все?

— Я пас, — Кессель поднялся. Галя, по-видимому, ждала именно этого: не садилась. — Встретимся в бассейне.

— Иди в баню, жалкий пуританин, — Король отобрал колоду у Майи. — Дай сюда, ты не умеешь.

— Все. Он сейчас нам натасует, — обреченно выдохнул Габриэлян.

— А как же, — карты у Короля так и летали. — Нет у вас методов против Кости Сапрыкина.

— Есть у нас методы, — Ира забрала колоду у Короля, несколько раз перетряхнула ее и сдала всем по пять карт. — Поехали!

— Прелесть стрип-покера, — Майя сбросила три карты и ждала, пока подойдет ее очередь брать прикуп, — состоит в том, что профессиональные навыки рыцарей плаща и кинжала никому тут не помогут. Выигрывает самая сильная комбинация, проигрывает самая слабая, и пасовать нельзя.

Самой слабой — двойка восьмерок — оказалась комбинация у Короля.

— Выигрывает тот, кто заблаговременно принял меры, — Король достал из-под рубашки надетый впопыхах прямо на голую шею галстук, снял его и картинно помахал им в воздухе.

— Нет, — улыбнулся Габриэлян. — Выигрывает тот, кто настраивал кондиционер. Это к вопросу о навыках рыцарей плаща и кинжала. Кстати, острые предметы считаются?

Олег мысленно произвел ревизию: футболка, носки, брюки, трусы. Курточка осталась внизу. Начать можно с носков.

Именно это он и сделал, оставшись с неполным стритом (рискнул и проиграл) на руках. На аналогичную военную хитрость пошел Габриэлян, когда его пара троек оказалась наихудшим раскладом. А вот проигрыш Майи принес всем восхитительные пятнадцать секунд: гейша плавно поднялась, царственно потянулась, а потом ее нога в черном сетчатом чулке, не очень длинная, но вполне стройная и округлая в нужных местах, — опустилась носком на стол перед Габриэляном. Юбка взлетела кордебалетным взмахом, открыв бедро ровно до того места, где заканчивалась резинка чулка и начиналась Майя.

Габриэлян принял приглашение. Неторопливо поддел пальцами резинку, стянул так сантиметров на десять, а потом обхватил ногу девушки ладонью и повел ладонь вниз, собирая чулок «гармошкой». Снял, расправил, набросил на шею и принялся завязывать галстучным узлом.

Дружное возмущение заставило его устыдиться и бросить чулок в угол.

— Несправедливости нет предела, — сказал Габриэлян. — Если бы у меня был шлем, я бы вполне мог этот знак внимания туда повязать.

В следующем туре Король попытался отделаться запонкой — и в результате потерял рубашку. Совсем. Она оказалась недостаточно прочной. А вот мебель здесь, подумал Олег, похоже, просто рассчитана на такие вещи. Интересно, как ее проверяли на выносливость? Ах, покойный поручик был такой выдумщик…

Потом проиграла Ира. На ней не было стратегического резерва в виде носков и чулок — она сняла брючки. Точнее, позволила Королю снять с себя брючки.

Затем неудача вернулась к Мише — и тот расстался с носком. Еще две сдачи — босыми остались Габриэлян и Бегемот.

После них настала очередь Тани. У Олега пересохло во рту, когда она поднялась и поставила ногу перед ним на стол. Раскаленную морду некуда было спрятать, кроме Русалочкиных юбок.

«На уйгурском. На урду. Сволочи».

Нога Русалочки, как он и ожидал, была теплой и гладкой, упругой там, под резинкой и очень нежной под коленкой. Эй, как она уговорила морскую ведьму не отбирать ее голосок в обмен на такие ноги? Таня не пользовалась женской бритвой — тоненькие золотистые волоски щекотали ладонь Олега, ползущую по точеной голени. От чулка пахло мандаринами.

Если бы у Бегемота сейчас спросили: «А как же Аля?» — он бы искренне удивился: «Это кто такая?»

Следующий тур проиграл опять он — и, оставшись до пояса голым, мысленно поблагодарил гадов и провокаторов, гонявших его как сидорову козу: показать Тане торс было не стыдно. В его раздачу фортуна изменила Майе, до этого момента самой везучей. Габриэлян стянул с нее второй чулок. Затем настал его черед — а сдавал как раз Король. Подумав, Олег исключил умысел: раздетого Габриэляна Король видал в разных ракурсах, ему интересней было раздеть Иру.

Габриэлян сдал карты.

— А шоб тебе так бабы давали, как ты мне сдал, — сказал Король, но сбросил только одну карту, явно рассчитывая на цвет или стрит или фулл-хауз. Олег поглядел в свои карты, увидел неполный цвет в бубнах и тоже сбросил одну. Чертыхнулся: цвета не вышло, только к бубновой двойке пришла червонная пара. У Иры, сбросившей три карты, тоже явно была пара, и явно лучше, чем у него — потому что хуже и быть не может. Когда открыли карты, у Короля оказалось каре — не ахти какое, четыре десятки, но все-таки каре!

— Я начальнику плохого не пожелаю, — самодовольно сказал Винницкий, почесав отливающую медью грудь. Габриэлян выложил трио валетов, Майя — пару дам, Русалочка, словно смущаясь своей удаче — цвет в трефах. Олег, понимая, что сейчас придется демонстрировать всем оттопыренные палаткой трусы, шмякнул на столешницу свою пару двоек — и услышал от Иры разочарованное «Ой…»

У нее тоже была пара двоек — пика и трефа. Олег выиграл у нее по мастям.

— Н-ну, — протянул Король.

Ира со вздохом потащила блузку через голову — Олег сглотнул. Так бы и сидел, таращась на плотные грудки социолога и шнурочки «стрингов» по ее бедрам, но в ногу вдруг ткнулось что-то, и, скосив глаза вниз, он увидел ножку Майи, подталкивающую к нему футлярчик с ожерельем. Ах, ну да — мы, наверное, играем до первого голого, а потом все разбегаются по комнатам. Потому что лично его, Бегемотовых, сил больше нет. А поскольку первый голый уже наметился, то шеф и перебрасывает подарок…

Черт, черт, черт! А я еще ничего и не сделал, чтобы понравиться Тане… от этой мысли у Бегемота напряжение упало до нуля — только в мошонке еще бродили блуждающие токи.

Майя сдала — и теперь самым невезучим оказался Габриэлян. Ножны-браслет единодушно были признаны «не-одеждой». Брючный ремень сам по себе — тоже.

— Или с меня за таких делов не оборвали рубашку? — Король грозно потрясал кулаком, и по всему выходило, что Вадиму Аровичу придется расстаться с джинсами.

— Я хоть погляжу наконец, какого цвета у вас трусы, — ласково прищурилась Ира.

— Ты думаешь? — приподнял брови Вадим Арович.

— Все так думают, — сказала Ира. — Ибо деваться вам совершенно некуда.

— Ну ладно, — Габриэлян поднялся, повернувшись к Майе. — Тебе известно правило «око за око»?

— Более чем, — Майя тоже встала и взялась за пряжку его ремня. — Однако… — сказала она через несколько секунд.

— Сюрприз, — невозмутимо объяснил Габриэлян. Олег, в который уже раз за сегодня, с трудом удержал на месте челюсть.

Иру постигло жестокое разочарование. Под джинсами Габриэляна был только Габриэлян.

— И что ж они узрели, кроме пары стройных ног? — промурлыкала Русалочка. — Лишь то, что добру молодцу с рожденья выдал Бог.

— Именно, — Габриэлян с достоинством человека, которому спешить некуда, высвободил ноги из упавших к коленям штанин, а потом притянул Майю к себе и обмотался подолом ее широченной юбки.

— Я проиграл и ухожу наслаждаться поражением. До встречи в бассейне, сеньоры.

Майя послала остающимся воздушный поцелуй — и они исчезли за одной из дверей. Щелкнул замок, над притолокой загорелся желтый огонек: занято!

— Ну вот! Этот шейгиц опять всех сделал, — сказал Король. — Ира, это ничего, что я в трусах, как последний цудрейтер?

- А я? — возмутился Олег. — Я, между прочим, тоже в трусах.

— Обо что я и говорю: как последний цудрейтер.

«На кечуа!» — скрипнул зубами Олег.

— Работы на пять секунд, — Ира бегло поцеловала его, после чего была переброшена через плечо и успела только подмигнуть Бегемоту, прежде чем дверь закрылась.

Бегемот с Русалочкой остались вдвоем.

* * *

Закрыв дверь, Майя почти зло спросила:

— С каких это пор в вашу гнилую контору вербуют детишек?

Он знал, он ждал, он хотел сегодня именно поединка — но такой вопрос был ударом ниже пояса, и потому вместо ответа притиснул Майю к стене. Притер так, что ее ноги оторвались от пола, зажал ей губами губы и начал уже прикидывать стоимость блузки, которую он сейчас порвет — и вдруг сообразил, что так еще не было, чтобы он оказывался раздет, а она — нет. Это была новая и интересная игра, и Габриэлян, не отпуская женщину, начал перебирать пальцами цыганскую юбку, ища вход под эту хитрую завесу.

Нашел, прорвался, уловил перемену в ритме дыхания, оторвался от жестких непокорных губ и, откинув голову, чтобы взглянуть в ее глаза, хищно улыбнулся. Запустил пальцы под ажурный эластик. Ну, это я точно порву — не сделать бы только ей больно…

Юбка была замечательная. Она шуршала, текла, явно нарушала законы тяготения — или это между нами уже поле образовалось — шутка внезапно не показалась, да нет, смешной она была, она не показалась шуткой. Быть может, радугой-дугой, а может вольтовой дугою… тебя за все простил бы Бог, когда б собрать тебя он смог.

Очень хотелось поцеловать в шею ниже уха, очень соблазнительна там была кожа, с белеющим тоненьким шрамиком, с черными волосками, влажными от пота… Но туда целовать было нельзя — это было даже не ниже пояса, а совсем вне игры, за это можно было и локтем в глаз получить, и настоящую истерику — по очень уважительной причине.

И он просто пронзил ее, сминая шелк и хлопок, пробил без жалости черно-красную бабочку и, откинувшись чуть назад, смотрел, как она умирает.

Она обвисла почти сразу же, прекратила сопротивление, черная голова поникла на его плечо — а впрочем, это тоже была форма сопротивления, тоже вызов, и он вызов принял. Развернулся спиной к стене, держа Майю на себе, и осторожно сполз вниз, на ковер.

Все произошло быстро, потому что пружину Майя умело закручивала с самого начала, и закрутила почти до предела. Он выплеснулся — и тоже замер, опустошенный и счастливый. А потом они просто долго сидели так, один на другом, один в другом, и она приникла к его груди, а он перебирал ее волосы.

А потом они лежали рядом в искусственном сумраке. Где-то там, далеко, мир по песчинке осыпался в нижнюю капсулу часов, но ним это не относилось. Двустворчатая раковина могла не пускать к себе вселенную, сколько ей было угодно. Пока ей было угодно. А потом створки все-таки разошлись.

— Спасибо за скандал, — сказал человек без очков. — Это было очень вовремя. И извини, пожалуйста.

— Не за что, — зашуршала фольга, глуховато щелкнула, ломаясь, шоколадная плитка. Здесь всегда держали шоколад под подушками — для клиентов.

— И не за что, — задумчиво продолжила она. — Я знаю. Раньше я твои дела отслеживала как астроном небесные тела — по возмущениям. А теперь достаточно в ленту утром глянуть — и уже ясно, где ты был.

— Я бы предпочел, чтобы все осталось как прежде, — в губы ткнулась уголком обломанная плиточка, он принял ее, загнал за щеку.

— Но оно, конечно, не будет.

— Нет.

— И чего мне ждать?

Он закрыл глаза. Еще месяца два — и Майю придется убирать отсюда. Станет слишком горячо и кто-нибудь может захотеть, нет, не шантажировать его — вряд ли кто-то из его оппонентов всерьез верил, что это возможно — а послать сообщение повышенной убедительности. А лошадей и любимых собак у него нет. Так что…

А с другой стороны, нет худа без добра — даже при первых прикидках просматривается несколько очень интересных вариантов.

— Ты ко мне привык, — сказала Майя, зажигая круглую, как апельсин, свечку. — Тебе будет меня не хватать.

Свечка и пахла апельсином…

— Да. Мне будет тебя не хватать. Очень. Но зато, — весело сказал Габриэлян, — я нашел людей, которым понравятся твои песенки. И кое-какие твои идеи.

Майя булькнула, подавилась шоколадом и следующие две минуты ушли на кашель и звонкие шлепки по спине.

— Где? Где она, садист? Куда ты запихнул глушилку — ведь некуда же совершенно… — Майя опять чуть не захлебнулась хохотом.

Объект сидел и смотрел на нее, положив подбородок на руки.

— Я ее к твоей юбке прицепил, когда чулок снимал. У тебя там полковую артиллерию спрятать можно.

Майя легла на бок, подперев щеку кулачком. Блузка упала с плеч, открыв грудь, и Габриэлян не удержался, дополнил картину, забросив подол юбки на самую талию. Он ничего пока не хотел, просто наслаждался пейзажем.

Она тоже откровенно любовалась — и ему это нравилось, совершенно непонятно почему. К своему телу он всегда относился без особого пиетета — это был просто инструмент, необходимый для достижения ряда целей — в том числе (хотя и где-то в конце списка) таких вот приятных. Он держал инструмент в рабочем состоянии — как компьютер, планшетку, комм, оружие. Ближе всего в этом смысле ему было отношение «брат осёл» — с поправкой: «брат боевой конь». Людей, которые губят братьев коней, загоняя их насмерть или заставляя жиреть в стойлах, он не понимал — равно как и людей, чрезмерно озабоченных внешним видом своих скакунов, их спортивной формой и диетой, сокрушающихся по поводу «не той» масти или породы.

Взгляд Майи был взглядом знатока и ценителя боевых коней — порой слишком внимательным.

— Эт-то еще что такое? — она протянула руку вперед и цапнула его за запястье, где розовел уже вполне заживший, но еще отчетливый укус господина Корчинского. Более тщательный осмотр — Майя обнаружила след от наручников. Она все мои шрамы знает наперечет?

— Ты… — за иронией явно скрывалось беспокойство, — завел себе агрессивную подружку? Из тех, что носят черную кожу с заклепками? Или..?

— Это часть той же истории, о которой ты спрашивала сегодня, — он добрался до шоколадки сам и отломил кусочек.

Майя открыла встроенный в стену барчик, разлила по стаканам тоник, бросила в каждый стакан по четыре кубика льда и снова легла на бок — слушать.

— Минувшим летом некие люди, которых я имел неосторожность чем-то раздразнить, попробовали разыграть меня в мою же игру. Представить либо смертельно некомпетентным, либо злонамеренным. Они совершили ряд ошибок, благодаря чему мы поменялись ролями, но что меня больше всего раздражает в данной ситуации — они избрали своим инструментом одного из моих преподавателей и этого мальчика, Олега — его родственника. Как расходный материал.

— А ты бы на месте тех людей остановился и не использовал мальчика? — криво усмехнулась Майя.

— Видишь ли, мне был уготован не просто крах — а картинное падение с шумом и треском. И я должен был прихватить с собой не только Олега и его семью — а еще и восемнадцать тысяч человек, которые пошли бы под топор по закону о терроризме. Чума их разрази, меньше народу погибло бы, если бы они просто взорвали мой дом… Вот этих вещей я не понимаю и никак не могу понять. Может, ты объяснишь?

Майя покусала соломинку.

— А что тебе неясно, Габриэлян? Как ты вообще себе представляешь работу извилин чиновника, который ежедневно отвечает на вопрос — кого сожрать, а кого пока на развод оставить? С какой стати его должна остановить цифра «восемнадцать тысяч»? Для него это статистика. А взрыв дома — уголовщина. Ты, милый мой убийца, не умеешь лицемерить сам с собой — для тебя что пнем по сове, что сову об пень. А у этих двоемыслие — профессиональный навык.

— Они рубят сук, на котором сидят. Случиться могло все, что угодно, вплоть до войны. Этих кукловодов, кстати, даже в лучшем случае снесло бы вторыми — после меня. За то, что допустили. И если бы это был частный случай…

Майя запулила в него льдинкой — больно и зло.

— Вся ваша сволочная система, — сказала она, задыхаясь от гнева, — построена на том, что кто-то где-то кого-то жрет. А теперь делаешь тут мне круглые глаза и спрашиваешь: ой, как так получилось, что ваши чиновники делают такие вещи.

— Да нет, — рассмеялся Габриэлян. — Что люди им безразличны, меня не удивляет совсем. Это действительно странно было бы, если бы дело обстояло иначе. Элементарный защитный механизм. Но они же сами под себя подкапываются. Все время. За последние три года — четыре больших заговора — и все они, представь, погорели на том, что участники подсиживали и продавали друг друга. Мне бы радоваться…

— Так это все та же самая продажа, ты что, не видишь? — Майя швырнула в него уже стаканом. Он поймал посуду в воздухе, лед разлетелся во все стороны. — Это то же самое, только в степени — протри ты наконец свои очки, они же всего лишь самые усердные ученики в этой школе!

— Я знаю. Знаю, учитываю, строю на этом расчеты — и не подорвался пока. Система растит сволочей — никто другой с ней не управится. Меня не беспокоит, что на меня нападают, тут все правильно. Но им почему-то все время нужен Везувий, чтобы разогреть суп.

— А они на этом Везувии живут. Они привыкши. И уже забыли, как обращаться со спичками.

— А мы на что? Есть целое заведение, где этому учат… Хорошо учат, кстати. А то сил моих нет. Ну, ты новости читаешь — ты себе представить не можешь, что там было. Я в конце концов просто сорвался и устроил им демонстрацию. Помогло.

— Не только не могу, Габриэлян, но и не хочу я себе представлять то, что ты там устроил. Я тебя только одно хочу спросить: мальчик там был?

— Он был частью демонстрации.

Майя испустила тяжелый и длинный вздох, спрятав лицо в подушки.

— О какой камень разбить мне свои бессильные руки, Габриэлян? — спросила она через время, не поднимая лица. — Это, значит, ты их будешь учить со спичками обращаться? А потом — он? Что мне с тобой сделать, чтобы до тебя уже наконец дошло: чем больше страха наверху — тем лучше он транслируется, а Полночь уже не помнят. Люди хотят жить — их нельзя долго пугать безнаказанно. Вы доиграетесь до того, что вся эта штука рухнет под собственной тяжестью — и не найдется ни одного идиота защищать этот город.

— До меня давно дошло. Сейчас им там другие люди показывают пряник. Большой, вкусный. Такой, ради которого и потесниться можно, и человеком побыть не грех. — Габриэлян закинул руки за голову. — Я — пугало. Я для этого почти идеально подхожу. А пугать их надо. Потому что того, что они делают, они не боятся, — он вдруг резко повернул к ней голову. — А фронтир последний раз рванул 12 лет назад и ему еще лет двадцать это не светит, а потом перестанет светить вообще. А вы и не знали, котики-песики. Мы все эти годы не катимся к краю, мы от него очень неплохо отползли.

Он помолчал немного и добавил:

— Ты очень хорошо угадала с этой песней. Потому что именно так чуть не случилось. Попадись я по-настоящему — и со мной те восемнадцать тысяч человек — нашлись бы героические смертники как раз в твоем вкусе, готовые открыть стрельбу и красиво полечь, чтобы под шумок кого-то вытащить из-под этого обвала.

— Их ты тоже презираешь? — спросила Майя.

— За что? Не они же устроили эту глупость. И, не влезь они в дело, у них бы все равно все посыпалось — предательство такого порядка губит организации на корню. Да и потом, Пирсом там не пахнет. Там, — он улыбнулся, — пошли совсем другие дела.

— Какие? Давай. Ведь по глазам вижу, что хочешь рассказать. Иначе бы не затевал этот разговор. Отшил бы меня как обычно.

— Да ты понимаешь, у моего, скажем так, расширенного начальства случилась страшная беда. Оно пока еще не знает, расширенное начальство, но оно еще узнает. Там в подполье кое-кто наскучил безнадегой, терактами и сплошным предательством и начал строить массовую организацию нового типа. В общем, фении кончились, в поле уже несколько лет ходит ИРА. Милые грамотные ребята, которые категорически не хотят тратиться на красивые жесты. Жизнь все-таки хороша, нет?

— Хороша-то она хороша. Я тоже хороша, Габриэлян, но не мог же ты даже от меня одуреть настолько, чтобы рассказывать мне все это в порядке постельного трепа.

— Ты себя недооцениваешь. Допусти, что ты свела меня с ума и что чем больше я смотрю на эту юбку, кстати, где она, вот она, тем больше меня тянет сдавать государственные тайны. Я вообще, — он прихватил край юбки и начал обматывать его вокруг руки, — фетишист. Я, — продолжал он тем же тоном, — за последние полгода наделал очень много шума. До тебя здесь доберутся — просто, чтобы мне жизнь медом не казалась. Вот я и думаю, что стоит тебе поближе познакомиться с героями твоего будущего репертуара. Потому что о них точно только баллады и писать.

— Чтобы ты их потом, по моим следам, — Майя передвигалась к нему по мере сматывания юбки, а когда передвинулась вплотную, впилась Габриэляну в волосы, — за ушко да на солнышко? Нет уж, пусть лучше до меня доберутся. Я буду приходить к тебе в кошмарных снах.

— Ты ко мне и так будешь приходить. С юбкой. И без юбки. А твои следы мне интересны только в одном смысле, — юбка кончилась. — Накрыть их я могу в любой момент. Как, наверное, и они меня к настоящему времени. У нас прекрасные деловые отношения. И кончатся они еще не скоро. Ты заметила, что я сказал «расширенное начальство»?

— Не господин Волков как таковой, а господин Волков как представитель хомо кровососус? Более хорошей новости ты мне еще не приносил.

— Супербиус. И господин Волков тут вообще ни при чем. Я говорил об Аахене.

— Что немцу смерть, то русскому здорово. И до предела обрусевшей татарке тоже здорово, — та ничтожная часть юбки, что не была намотана на руку Габриэляна, вся собралась у Майи на талии и туго натянулась. — Не помять бы тебе свою глушилку, господин разведчик. Вот будет конфуз — всем конфузам конфуз: референт господина Волкова ведет подрывные разговоры с гейшами.

— Я их и в управлении веду. А глушилке ничего не будет. Уж не знаю, как их испытывали…

— Ну, гляди, это твоя голова, ты ею распоряжаешься. Так что у нас с объединенным начальством?

— Я тебе сказал, что мы отползаем от края. Так вот, это очень многим не нравится. И чем дальше мы отползаем, тем больше шансы, что нас спихнут обратно. По тому же принципу Везувия.

— А я тут при чем? Переходи к сути вопроса. Нет, суть не там, куда ты лезешь. Там ты все равно окажешься не раньше, чем я захочу: моя очередь устраивать тебе астрономию от «Де Бирс». Что тебе от меня нужно? — да не сейчас, а в связи со всем этим…

— Ничего. Тебе там понравится, ты им пригодишься, а здесь тебя убьют. Там тоже могут, но хотя бы не просто так — мне казалось, что для тебя это важно. — Он повернулся на бок, — Эти люди мне нужны, будут нужны еще долго, сейчас соотношение сил резко изменилось в мою пользу, они нервничают. Вот я и делаю им подарок.

— Подарок? — с таким выражением лица человека берут за галстук, но галстука на Габриэляне не было, и его схватили просто за глотку. — Меня? Знаешь, жаль, что у тебя не появилось агрессивной подружки с цепями, черной кожей и заклепками. Тебя стоило бы выдрать.

— Займись.

— Не моя специальность.

— Осваивай смежные. И подумай. Немножко. Хотя бы для разнообразия.

— Не желаю, Габриэлян. Во всяком случае, не сейчас. Сейчас — минут примерно двадцать — я буду делать с тобой что хочу. А потом уж, так и быть, подумаю.

И Майя сделала ход — она знала о его теле такие вещи, каких до встречи с ней не знал он сам. Он был благодарен за эту науку — и за то, что она учила его понимать женщин, если их вообще можно как-то понять. За то, что была для него тем, что он больше всего любил — загадкой. Напряжение нарастало постепенно, как в «Болеро» Равеля, и когда оно достигло границы исступления — а за эту черту ни он, ни она никогда не переходили, находя больше соли в том, чтобы балансировать на краю — он снова уступил, упал в ее ладони, доставляя ей то удовольствие, которое она ценила больше всего: видеть мужчину теряющим власть над собой и слышать его стон. Это даже не было притворством — он действительно дал своему самоконтролю пятиминутную отставку.

Пока он дышал, приходя в себя, Майя держала его лицо в ладонях.

— Вот такой, — прошептала она. — Ты очень красив. Такого можно было бы и полюбить. Как хорошо, что ты такой только пять минут раз в квартал.

И это действительно было хорошо. Потому что иначе бы было слишком жалко. Он улыбнулся ей. Все, что можно пережить, можно пережить. О том, чего нельзя — не стоит беспокоиться.

— Знаешь, мы все все-таки мыслим в одну сторону. В последний год я брала почти любые контракты — ради премиальных… Чтобы в один прекрасный день забыть про работу года этак на два… Когда?

— Через пару месяцев. Когда все чуть-чуть стихнет. Если сейчас — будет слишком заметно.

— Еще раз заглянешь?

— Да. Вернее — как ты хочешь.

— Хочу. Ну что, пойдем искупаемся? И заодно узнаем, как далеко продвинулась Таня?

— Если сколько-нибудь продвинулась, не узнаем. Рано еще.

Еще один шкафчик раскрылся. В Габриэляна полетело синее шелковое кимоно. Потом — юбка.

— Глушилку не забудь.

Себе Майя взяла оранжевый халатик.

— Замри, — сказал Габриэлян. Обвел ее от макушки до пят щекотным взглядом.

— Я устрою фотосессию и пришлю результаты прямо в управление, — сказала Майя. — Не все же коту масленица, надо и тебя покурощать и поразыгрывать.

— Я буду ждать! — Габриэлян был в полном восторге от идеи. — Отомри…

* * *

Единственное, чего не делают в корейской бане — в ней не моются. Душ — с гелем, мочалкой и прочей атрибутикой — положено принимать до того. Процедура, по безликости своей больше всего напоминающая чистку ботинок в автомате. Или мойку машины — там же. Дальнейшее тоже, впрочем, напоминает конвейер — но совершенно другого свойства. Со стороны казалось, что Кессель попал в лапы и жвалы коллективу социалистических муравьев — он, впрочем, каким-то образом успел вежливо поздороваться со всеми (шестью? восемью?) на вид совершенно одинаковыми девушками (различать их по одежде не представлялось возможным по достаточно очевидной причине), кого-то даже назвав по имени. Но и Суслик мог противостоять их целеустремленной энергии не более нескольких секунд — а дальше его подхватило и увлекло. Сухая парилка, мокрая парилка, бассейн с минеральной водой, бассейн с холодной, повторяю, холодной минеральной водой, сухая парилка, бассейн с, кажется, кипящим зеленым чаем, бассейн с женьшенем — горячий, холодный, горячий — легкий массаж, парилка, бассейн, холодный зеленый чай — на этот раз внутрь. А дальше он оказался на столе.

На спину легли мягкие — пока еще мягкие — ладони.

— Mr Bond, the word «pain» comes from the Latin poena meaning «penalty», — проворковала Галя ему на ухо, — that which must be paid.

Кессель напрягся на секунду. Кореянка немедленно это заметила.

— Is something wrong? — кроме всего прочего, с ней можно было поговорить на родном языке.

Ей неоткуда было знать, насколько это — в его случае — плохая шутка, поэтому он расслабился и подыграл.

— Er… Do you expect me talking?

— Это уже из фильма, — по голосу Гали он слышал, что кореянка улыбается. — В книге Бонд начинает грозиться тем, что «Юниверсал» все равно будет его искать. А в это время его обволакивает звериный запах корейца-палача. Я все время думала — откуда у меня deja vu, когда я работаю с вами, Эндрю? Вас не обволакивает мой звериный запах?

— Книга не годится, — вздохнул Кессель. — Меня не надо искать — я, увы, всегда нахожусь сам. А запах замечательный.

— Сейчас будет еще замечательнее.

Раздался «чпок!» открываемого флакона. Кессель не знал, что за смеси она использует и кто их готовит, различал лишь отдельные компоненты: пихтовое масло, лаванда, мята, полынь… Пальцы Гали пробежались по спине, скользнули вдоль позвоночника, оставив прохладный след (мята), безошибочно нашли небольшое смещение, вправили точным и сильным толчком костяшек… Суслик зажмурился.

Вот так он мог плавать сколько угодно. И никогда не объяснял Гале, что в нормальном, рабочем, состоянии всех этих смещений, подвижек, мышечной усталости, просто не замечает и не ощущает. И что семь часов сна ликвидируют их с такой же, если не большей, надежностью, что и ее руки.

Зачем же он ходил сюда раз в полтора-два месяца? Ради дозы живого человеческого тепла, как в танцклуб? Да, отчасти. Восстановить в памяти ощущение заботы — пусть даже профессиональной? Да. Но зачем? Если всё в самом деле отмерло — то зачем? Ах, Джек, король Хэллоуина, — как же ты меня подловил… Как же ты мне показал, что отмерло не все.

Он представил очень ясно, почти зримо, Галины руки. Мускулистые руки потомственной крестьянки, хоть и не испорченные черной работой — но совершенно чуждые аристократизма. В меру полные, коротковатые пальцы с почти круглыми ногтями — цвета гончарной глины, которая, когда ее обжигают, становится коричневато-розовой, матовой и звонкой. И, вообразив так явственно эти кисти, которые сейчас творили с ним что хотели, он с некоторым удивлением обнаружил, что фантазия запустила тот самый механизм, который он считал необратимо разрушенным.

Он не стал импотентом. Это проверили еще в лаборатории, сразу. Но и человеческого в его реакциях было ровно столько же, сколько в работе гидравлического аппарата.

А сейчас желание возникло совершенно естественно и спонтанно. Если он подождет минуту-другую, оно пройдет. Возможно, появится снова. Возможно — нет. Суслик вдруг с изумлением понял, что не знает, что делать. Заточенная до бритвенной остроты привычка ловить, поощрять и развивать любое спонтанное движение говорила — не упускай. Профессиональный опыт подсказывал, что именно в этой сфере его предыдущее состояние куда надежней. А память твердила, что он женат. Хотя смерть обоих партнеров вообще-то — более чем уважительная причина для расторжения брака.

Поэтому он загадал, как, бывало, загадывал в той жизни. Подброшенная мысленно монетка завертелась в воздухе.

— Галя…

— М-м-м? — работа крепких пальцев, выбирающих из тела занозы несвободы, ни на секунду не прекратилась. На формулировку высказывания ушло достаточно времени, чтобы предложение в чисто физическом смысле потеряло свою актуальность — но решение было уже принято, и, по крайней мере, следовало дождаться падения монеты.

В конце концов, Суслик избрал именно эту формулу:

— Я хотел бы сделать вам непристойное предложение.

Говорить такие вещи, когда тебе заломили руку к самой шее, не очень умно. Но Галя оказалась великодушна.

— Какой степени непристойности? Зная ваше чувство юмора, я ожидаю чего угодно — вплоть до предложения выпить кофе после работы.

— Увы, я буду банален.

Короткая пауза — Галя отпустила его руку.

— Я должна подумать. Перевернитесь на спину.

Кессель перевернулся. Галя, смазав ладони новой порцией коктейля из масел, принялась энергично месить прямую мышцу бедра. Суслик снова зажмурился — семичасовый сон избавлял его от зажимов и подвижек в суставах, но вот этого ощущения, что ноги наполнены гелием и несут хозяина в сантиметре над землей, сон не давал. Это могла только Галя Чон.

Была еще одна причина зажмуриться: теперь он мог видеть то, что несколько минут назад лишь представлял: коричневато-розовые руки, мощные, как у скульптора. И сосредоточенное, умное лицо. Капельку пота, ползущую по виску. Тонкую черную прядку, выбившуюся из узла и прилипшую к щеке. Полураскрытые округлые губы.

Щелк! — механизм обратной связи снова сработал.

— Вы это имели в виду? — спросила Галя. — Вызвать девушку?

— Нет, — Суслик спокойно посмотрел ей в глаза.

— Когда-то мы обсуждали это, и вы сказали, чтобы я не обращала внимания. Вы переменили мнение?

— М-м-м… во мне что-то переменилось независимо от мнений. Когда мы это обсуждали, ни одна женщина не волновала меня в принципе. И ни один мужчина. Я мог совершенно спокойно смотреть на сколь угодно красивые тела любой степени обнаженности и в любых количествах. И не только смотреть. Вы сразу поняли, что дело вот в этом, — он приподнял голову и коснулся пальцем лба. — Именно здесь ничего не шевелилось.

— А сегодня — зашевелилось?

— Да. То, что вы видите, возникло не оттого, что вы массируете мне бедра, а оттого, что я могу видеть ваши руки… и лицо. Меня не интересуют здешние девушки. Меня заинтересовала совершенно определенная женщина — вы. И, откровенно говоря, я еще не знаю, как мне быть…

Он вперился в потолок, думая, что еще сказать. Галя сказала за него.

— С одной стороны, — она закончила разминать мышцы и перешла к точечному массажу, начав снизу вверх, с пальцев ног, — вам любопытно знать, что именно в вашей психофизике восстановилось и до какой степени. С другой — вы опасаетесь осложнений в профессиональной сфере. При вашей работе гораздо практичнее целибат — особенно когда он дается легко. Насколько сильно ваше желание?

— Ваш отказ я перенесу спокойно, другая женщина мне просто не нужна.

— Вы не влюбились в меня?

— Нет. К сожалению. Или к счастью.

— К сожалению — для вас или для меня?

— Для меня. Вы — как раз такая женщина, в которую я был бы не против влюбиться. К счастью — для вас. Целибат при моей работе даже не практичнее… просто безопасней для окружающих.

— И чем же вы намерены меня заинтересовать? Размером премиальных?

— Э-э-э… я совсем недавно сказал нашему оруженосцу, что ни один из нас не платит премиальных. Правда, не назвал причину, по которой не платил я. Но я не собираюсь лгать ему даже задним числом.

— А вы наглец, мистер Кессель, каких поискать, — Галя прервалась, чтобы упереть руки в боки. В этой ситуации лучше изъявить покорность, и Суслик ее изъявил.

— Да, — сказал он. — Я наглец. Откровенно говоря, я просто не хочу упрощать себе дело… Я… э-э-э… заключил сам с собой пари на вас, Галя. Избрал вас орудием судьбы. Как вы решите — без премиальных — так оно и будет.

— Ясно. — Галя сменила гнев на милость и энергично растерла его подколенную ямку, точку «сань-ли», маслом полыни. Взялась за вторую ступню. — И чем же вы намерены пробудить мой интерес? Тем, что вы данпил?

Это слово впервые прозвучало между ними. Будучи медиком и мануальным терапевтом в салоне, который посещают не только люди, она, конечно, с первого же раза поняла, что тело Кесселя — по всем характеристикам тело старшего. Кроме одной: он теплокровный. Он знал, что она знает. Говорить было незачем.

— Нет. Не тем, что я данпил. Я вообще не хочу поощрять вас к чему-либо.

— Да уж, работу вы себе не облегчаете. Вы не обещаете мне ни денег, ни райских наслаждений. Ведь не обещаете?

Кессель покачал головой.

— Вы не возьмете меня замуж, — продолжала Галя. — Не обеспечите иммунитет…

— Поверьте, если по моей протекции вам дадут пайцзу — вы погибнете наверняка очень быстро и безобразно.

— Да к черту пайцзу, я и не собиралась ее просить. Но вы даже не влюблены!

Суслик развел руками.

— Ну, так зачем мне соглашаться? Назовите хоть одну причину переспать с вами.

— Я буду очень благодарен, если вы согласитесь.

— И всё?

— Всё.

Галя фыркнула. Отступила на шаг.

— Посмотрите на меня, Эндрю. Мне тридцать восемь лет, я не красива ни по европейским, ни по азиатским меркам. Вы понимаете, что вы не первый, кто делает мне такое предложение? Почему-то многие впадали в одно заблуждение на мой счет: мол, если я умею доставлять огромное удовольствие одним массажем, то в постели это должно быть что-то чрезвычайное. Честное слово, это не так. Я ничего такого особенного не умею в постели, вам гораздо приятнее будет обычный массаж. Раза четыре люди предлагали мне такие деньги, от которых я просто не могла отказаться — и, хотя я их честно предупреждала, они все равно настояли на своем и выглядели разочарованными. Я просто медик второй категории. Я могу поддержать хороший разговор и добрую выпивку, а потом заставить мужчину забыть, что у него есть кости. Но не в кровати, а на этом столе. Вы готовы к разочарованию, Эндрю?

Кессель посмотрел на нее…

— Я не думаю, что мне нужно к нему готовиться. Ваши предыдущие клиенты хотели немножко другого. Но вот чего мне не хотелось бы — это обидеть вас.

Галя покачала головой.

— Вы меня и не обидели. Отвернитесь.

Суслик отвернулся, а когда она разрешила ему смотреть — увидел, что она сбросила свой черный закрытый купальник.

У нее и фигура была — типично азиатская и крестьянская: маленькие, но отяжелевшие груди с темными, расплывшимися сосками; короткие ноги, почти полное отсутствие талии — бока плавно переходят в мощные бедра. Фигуру не отягощал лишний жир — кроме того неистребимого женского жирка, которого нет лишь у самых чокнутых культуристок, глотающих «сжигатель» лошадиными дозами. Но ни работа, ни фламенко ничего не могли сделать с формой, заданной генами: Галя походила не на античную статую, а на доисторическую глиняную фигурку, созданную людьми, поклонявшимися земле как женщине и лепившими женщину из земли.

— Что вы теперь думаете?

— Что вы поразительно красивы, — спокойно сказал Кессель. И подумал, что она может ему не поверить. С другой стороны, они все-таки знакомы достаточно давно.

Он сел, протянул руку и коснулся ее груди с отчетливо видными псевдорубцами. Потом и провел ладонью по таким же растяжкам на животе женщины.

— У вас есть ребенок, — не спросил, сказал.

— Двое. Старший — ровесник вашему… оруженосцу. Не раздумали?

— У меня была дочь, — ответил Кессель. — Это пока не вернулось. Наверное, к счастью. Понимаете, я не знаю, что мне положено думать. Вы выглядите правильно. Как вы. Меня разве должно интересовать что-то еще?

— Наверное, нет, — Галя на миг опустила ресницы. — Берите халат и пойдём. Не здесь же.

Кессель словно очнулся. Массажный кабинет был отгорожен от пространства бани только стенкой-ширмой, совершенно условной, и за ней девушки-муравьи уже возились шумно со следующей жертвой конвейера. Возились не первую минуту — отчего же он со своим обостренным слухом данпила не слышал ни звука?

Не слышал, не замечал… он, привыкший делать по две-три работы параллельно и отслеживать при этом окружающую среду. Сосредоточился, называется. Он набросил халат и повернулся к Гале. И подумал, что вообще-то довольно смешно, что из них двоих внешний вид смущает именно ее. При том, что вовсе не она является живой иллюстрацией к эволюционной теории. Или обладательницей грудной клетки, переходящей непосредственно в позвоночник.

Когда Галя задержалась отпереть дверь в номер, он протянул руки и выдернул из ее волос обе шпильки.

— Что вам нравятся мои волосы — я знаю, — дверь-штора раздвинулась, Галя пропустила внутрь его, потом зашла сама и заперла сенсорный замок нажатием пальца.

Кессель осторожно положил шпильки на полочку возле двери в санузел, оглядел комнату. До сих пор он не видел ни одного из здешних будуаров, хотя подозревал, что выглядят они одинаково, отличаясь лишь цветом покрытия на полу и стенах, постельного белья и декоративных подушек, раскиданных вокруг матраса, лежащего прямо на полу — таким образом вся комната превращалась как бы в продолжение постели.

Галя зажгла две ароматические свечи и выключила верхний свет.

— Вам не нужно стесняться себя, — сказал Кессель. — Скорее уж мне.

Она хохотнула — немного нервно.

— Мне под сорок. У меня было два мужа, от каждого я родила по сыну. После них было еще два любовника и четыре клиента — здесь. Почему я чувствую себя как школьница?

— Вероятно потому, что я вам нравлюсь. Мне приятно это слышать, — он вдруг задумался. — Простите за нескромный вопрос — у вас были клиенты-старшие? Я вдруг сообразил, что это может быть просто физически опасно. Для вас.

— Нет, — ее передернуло. — И не будет. И с тем, кто мне не нравится, я не спала бы ни за какие деньги. Тут другое. Вы другой. Не потому что данпил, нет. Вы совсем по-другому на меня смотрите. Как будто бы я из золота.

— Вы из глины, — серьезно сказал Кессель. — В Библии ошибка, переписчики перепутали: на самом деле из глины вылепили Еву, а потом Бог дохнул на нее — и дыхание Бога было огненным. И глина стала вот такого цвета. Вы — первая женщина. А Адама сделали из вашего ребра, и потому он вот такой тощий и костлявый.

А про себя подумал, что ему придется быть очень-очень осторожным. Потому что глина не только звенит, но ещё и бьется. И мысль о том, что нужно быть осторожным, почему-то была приятной.

И он уложил Галю в подушки, как заботливый археолог укладывает неолитическую статуэтку в вату, и накрыл собой, опираясь левой рукой на матрас, чтобы не обрушиться на эту хрупкую глину всеми своими костями, а правой рукой начал исследовать все холмы и впадины, стараясь поймать будущий ритм — и вскоре знал уже, что он будет плавным и неотступным, как океанский прибой в хороший солнечный день, как давно любимая мелодия.

Baby, I've been here before, I know this room, I've walked this floor, and I used to live alone before I knew you. Yeah I've seen your flag on the marble arch, but love is not some kind of a victory march, no, it's a cold and it's a broken Hallelujah…

Главное было — не останавливаться, и если уж вернулся блаженный дар нести радостную чепуху — то так и продолжать.

— Это потому что евреи пишут все наоборот. Не как нормальные люди — слева направо или хотя бы сверху вниз, а справа налево… И когда они начали переводить свою Септуагинту — Бог знает, что у них вышло. А больше никто…

Она обхватила его затылок рукой и, пригнув его голову к себе, поцеловала. Губы у Гали были мягкими, очень спелыми, и хранили миндальный запах почти стершейся помады.

There was a time you let me know what's really going on below, ah but now you never show it to me, do you? Yeah but I remember when I moved in you, and the holy dove she was moving too, and every single breath that we drew was Hallelujah!

* * *

…Все вышло на удивление быстро и легко, и очень здорово… и у него звенело в голове, где-то на уровне затылка… только в начале было какое-то сопротивление, которое он без труда преодолел… закралась было мысль, но он отбросил ее: Таня же гейша… А потом, увидев на простыни кровь, обалдел.

— Ну да, я девственница, — пожала плечами Таня. — То есть, была девственницей. Мы оба подарили друг другу дебют. Здорово, правда?

— Здорово-то здорово, — Олег все никак не мог отойти. — Но ведь это… больно, наверное — ты сказать не могла? — он сам удивился, насколько оно по-дурацки звучало.

— Да ты что, тебя бы просто парализовало. Посмотри, ты и сейчас весь зажался, хотя уже все кончилось. Давай простынку эту свернем и пойдем в душ…

Они выкупались по очереди, и сидели теперь друг напротив друга, завернувшись в махровые полотенца и потягивая тоник.

— Это традиция, — поясняла Таня. — Девственная гейша — такой же нонсенс, как девственная жена.

— Почему? — изумился Бегемот.

— Да нипочему. Просто есть традиции «мира цветов и ив». Не кимоно же нам носить, в самом деле. Экзамен я недавно сдала, со статусом ученицы вот-вот расстанусь…

— И что… пока не сдашь экзамен — ни-ни?

— Да нет, сколько угодно, — засмеялась Таня. — Просто обычно некогда. Это ведь серьезная работа, Бегемот. И учимся мы тоже серьезно. Музыка, танцы, история искусства, языки, литература, гимнастика, пластика, визаж, минараи — это когда просто смотришь на наставницу и учишься… Большинство еще и подрабатывает… В два часа ночи доберешься до постели — и поверь, никого, кроме подушки, обнимать не хочется.

— Знакомо, — улыбнулся Олег.

— Так что или девушка успела еще в школе — или вот как мы с тобой: Майя сказала, что нужна четвертая девушка в компанию, и стоит присмотреться к другу её клиента…

— И ты присмотрелась, — сказал Олег, — и я тебе… подошел.

— Ты не просто подошел. Ты мне понравился.

«Ты Дон Гуана напомнил мне…» Нет, до Дон Гуана нам еще семь вёрст, и всё пёхом. Но мы будем стараться, честное слово.

— И что теперь? — спросил Олег.

— Ну, можно спуститься в бассейн и подождать остальных. Немножко зная Майю и Галю, я думаю, что ждать придется долго. Поэтому можно еще остаться здесь, поговорить — а там, глядишь… может, что еще получится. Спрашивай, если тебе что-то интересно.

Олег Марченко, вероятно, просто завис бы, как программа в бесконечном do while. То есть, тот Олег, каким он был год назад, завис бы много раньше, но уж на этом месте — точно. А вот Бегемот уже привык, что если говорят, что можно спрашивать, значит действительно можно спрашивать. Если свои, конечно, говорят.

— А… какие еще есть традиции у гейш?

— Ну… Мы, например, не носим брюк. Есть даже такие упорные традиционалистки, которые и в нерабочее время носят только платья — чтобы форму не терять.

— Неудобно же…

— Зато элегантно. Все время помнишь о том, как выглядишь. И не распускаешься. А для гейши это — приоритет.

— То, что на Гале и Ире брюки…

— Да. Посетитель должен иметь возможность на глаз отличить гейшу от медперсонала. Помогает избежать недоразумений.

— Это ж ему сначала объяснить надо, — проворчал Олег. — А… от другого персонала вы чем отличаетесь?

— Ну, во-первых, они носят мини. Или в обтяжку. Поэтому мы предпочитаем широкие юбки, не выше колена. Во-вторых… — Таня показала ухоженные, но коротко подрезанные и никак не выкрашенные ногти. — Гейши никогда не отращивают и не красят ногтей. Кроме всего прочего, ногти еще и играть мешают. В-третьих, гейши носят средний или низкий каблук, потому что эти девочки предпочитают высокий. Парням сложней, конечно…

— А что, есть и парни-гейши? — изумился Олег.

— Отоко, так это называется. Мало, но есть. В Москве, например, всего двое на полной ставке: Саша Вальдес и Корней Ясенев. Остальные — актеры, танцоры и музыканты, для которых это приработок. Так вот, отоко всегда ходит в пиджачной паре, обязательно сшитой на заказ. А шею повязывает не галстуком, а платком. И всегда носит трость. Ну, и другие признаки есть — но только наметанный глаз их заметит.

— Да у вас прямо система знаков различия, как в армии.

— Точно, — засмеялась Таня. — Да здравствуют наши традиции — сражаться при всей амуниции.

— Ты меня научишь в этом разбираться?

— Да ты что, на это годы уходят… Я, кстати, один раз попалась — приняла Габриэляна за отоко. Он как раз платок повязал, и двигается необычно.

— Когда это было?

— Года полтора назад, не помню точно. Большой был прием и мой ученический дебют. Неловко вышло, надеюсь, что он забыл.

— Габриэлян, кажется, вообще ни о чем не забывает, но ты не волнуйся. Только… — ощущение было, будто его ударили под дых. Габриэлян-то не забывает. А вот он — забыл. Напрочь. Начисто. Как не было.

— Только — что? — чуть подавшись вперед, спросила Таня. — Дай, я попробую угадать… у тебя… есть… девушка?

— Нет, — выдохнул Олег, — у меня ее нет. Но я забыл, что у меня ее нет.

Таня вздохнула.

— У вас такая работа, — сказала она. — Тебе совсем не за что себя винить.

— Работа — это то, из-за чего «нет». А забыл я сам.

Таня улыбнулась.

— Ты в ресторане говорил об атаке и симпатии, верно? Ну так вот, это была атака и ты не устоял. В следующий раз будешь знать, да?

Олег заставил себя улыбнуться. Он был ослом и, кажется, сволочью, но Русалочка тут совершенно ни при чем и обижать ее не следовало. Наоборот…

Он громко вздохнул.

— А я-то думал, что это была симпатия… а атака еще будет.

— Ну, кто же предупреждает об атаке, Бегемотик? Удар наносят исподтишка, неожиданно. Симпатия — она сейчас, когда я тебе все выкладываю. Видишь ли, у человека эти вещи завязаны еще и на самоутверждение, на амбиции… Вот ты сегодня явно боялся спасовать перед командой. Ты весь был зажат, оттого что я для тебя была не просто девушка — а инструмент самоутверждения. Это слабое место у мужчин. Это ты тоже должен знать.

Он вспомнил сцену в уборной. Премиальные… А они-то наверняка все прекрасно знали. Нет, ребята, не буду я к вам милостив. На ассемблере вся домотехника станет разговаривать.

— Ну и зачем мы вам, такие идиоты…

— Затем, — Таня придвинулась поближе и сбросила полотенце, прикрывавшее груди — маленькие, остренькие, с очень бледными сосками. — Идиоты, если они не совсем идиоты, со временем перестают быть идиотами. Понимаешь, у женщин ведь все то же самое. Мы такие же, Олег. И самая большая женская тайна заключается в том, что никакой тайны особенно-то и нет. Вот скажи, как ты думаешь — мне было хорошо с тобой?

— Не знаю. Я не мог понять.

— Не мог или не пытался?

Олег опять задумался. Почему-то сейчас не было ничего — ни желания, ни… как будто перед ним действительно сидит русалка.

— Не мог. Я же не знаю… Я не знаю, как оно должно быть. Я плохо танцую — ты вела.

— Не думай о том, как ты танцуешь, — сказала Русалочка, осторожно проведя пальчиком по внутренней стороне Олегова бедра. — Вообще не думай о том, как ты… нужное вписать. Думай только о том, кто с тобой. Если бы мы были влюблены друг в друга — это вышло бы естественным образом, так оно и получается — а потом люди не знают, что делать, если любовь угаснет. Но нежность прекрасно возможна и без любви. Я смотрю на тебя и вижу славного мальчика, из которого, если он не будет дураком, вырастет славный мужчина. Ну и что, что я гейша, а ты клиент? Что помешает мне быть нежной с тобой?

— Ничего, — сказал Олег. — И мне — ничего. А что ты подруга, — улыбнулся уже Бегемот, разные у них были улыбки, — так это не про всякую женщину можно сказать. Закрой глаза.

Таня закрыла. Олег выкопал из-под джинсов припрятанную коробочку и открыл ее бесшумно. Достал ожерелье, стараясь не брякнуть подвесками, надел его на Танину шею, попробовал застегнуть — и оконфузился: мокрая рыжая грива испортила эффект внезапности, пальцы в ней потерялись, застежка запуталась.

— Опыт — дело практики, — Таня открыла глаза, приняла у него ожерелье, выпутала из волос, полюбовалась с полминуты, надела и застегнула сама. — Очень красиво. И как будто специально для меня, правда? Ну что, пойдем купаться — или…?

— Или, — улыбнулся Бегемот. — Ты мне покажешь, как нужно, хорошо?

…И вот внизу, в бассейне, он любовался плывущей рыжей гривой, ожерельем на белой коже, потом купались и пили кофе, сидя на бортике и болтая ногами в воде — пока не пришел Король и не принялся брызгаться с Ирой так, что кофе оказался изрядно разбавлен. Олег соскочил в воду и присоединился к Ире, и вскоре они загнали Короля в угол и принудили к позорной капитуляции. Потом Король завернулся в банное полотенце и уселся на шезлонге, чтобы вкусить свою порцию кофе — и Олег думал, как же быстро Ира его восстановила — ведь еще сегодня утром по квартире ходил зомби.

А днем он уже был вполне живой, а сейчас хоть город от него освещай. Интересно, Ира знает, что она… работает батарейкой? Знает, наверное. Она же профи.

Олег сходил за второй порцией кофе — а возвращаясь, увидел, что на бортике уже сидит Кессель. Галя, затянутая в черный закрытый купальник, проныривала под водой к противоположному бортику — единственный относительно одетый человек в компании. Она что, стесняется своего тела? Может, и стесняется — там уже не бальзаковский возраст, а хорошо за. Странные у Кесселя вкусы.

Олег бы сам ничего и не заметил, уж больно хороши были резвящиеся в воде Ира и Таня — но тут он увидел Короля, который девочками не интересовался и вроде бы дремал, но из-под век всматривался то в Галю, то в Кесселя.

Вообще-то Андрей Робертович без одежды был зрелищем странным. Анатомическим пособием он бы точно работать не мог — костей, казалось, было слишком много, они гнулись немного не под теми углами, все пропорции шли как-то наискосок. Мышцы были… слишком плоскими и тоже, казалось, крепились не так, не там и не туда. И похож был Суслик на какую-то доисторическую рыбу — ну вот на осетра с его экзоскелетом. Олег сам не раз застревал взглядом на Кесселе, пытаясь все же понять, как оно работает — механически — но Король смотрел не так. Что-то произошло.

А что тут, интересно, могло произойти, кроме того, что у всех произошло? Разве не за этим — то есть, в том числе — сюда и шли? Олег попытался встроиться в треугольник взглядов: Король-Кессель-Галя. И обнаружил, что Кессель и Галя… стараются без причин друг на друга не смотреть. То есть, Галя старается не смотреть на Кесселя — вот она вышла из бассейна, отжимает полотенцем волосы… а Кессель на нее глядит… Какого черта — есть глаза, вот и глядит. Галя ведет себя странно, вот что. Обидел он ее, что ли? Олег зажмурился, нырнул и вынырнул, тряхнул головой. Имя собственное «Кессель» в сочетании с глаголом «обидел» — это катахреза. Убить — да, этот может. А вот обидеть — никак…

Он проплыл под водой всю длину бассейна, глядя на отливающий синим кафель, вынырнул. И тут сообразил. А сообразив, поскользнулся, набрал в рот воды и долго кашлял. Это же он точно так же не смотрел на Таню в душе час назад… Но Галя же давно здесь… И Кессель не девственник, хоть и не бабник — извините за такой каламбурчик. Был женат, был у него ребенок… Моя твоя решительно не понимай.

Как Винницкий вживается в женщину — Олег увидел впервые, и было это зрелище более чем занимательное. Во-первых, Король понял, что Король-то голый, чуть покраснел и, стараясь ни на кого не смотреть, завернулся в полотенце аж по грудь. Потом он пошел к кофеварке — мелкими шажочками, немного покачивая бедрами, ступая сначала на носок и опустив глаза в пол, чтобы случайно — спаси Аллах! — не пересечься взглядами с Сусликом. А вот когда он сел в шезлонг с кофе, он рискнул на Кесселя посмотреть — тот как раз отвернулся, соскользнув в воду — и с такой нежностью посмотреть, что Олег закусил губу и несколько раз легонько стукнулся лбом в бортик бассейна, чтобы не заржать. Ай да Король!

И тут Винницкий стал прежним Винницким, и выпрямился в шезлонге. В дверях, скрестив руки на груди, стоял Вадим Арович в синем шелковом кимоно — и вопросительно смотрел на Короля. Из-за его плеча так же вопросительно глядела Майя. Винницкий легонько кивнул головой в сторону бассейна, показал глазами на Кесселя, пьющего кофе у бортика, на Галю, лежащую под ультрафиолетовой лампой — и сделал пальцами короткий, всем понятный жест.

Габриэлян приподнял брови и сжал губы — выражение лица, которое означало «Хель меня побери …»

Да понял я уже, понял — удивляться-то тут чему? Ну не спал он с ней раньше, так сами же прикинули, что все должно со временем вернуться.

Вернуться. Все. Ох.

Действительно побери.

Еще секунда — и этот молчаливый обмен взглядами привлек бы всеобщее внимание, но тут Габриэлян подхватил Майю на руки и с криком «Джеронимоооо!» сиганул в бассейн.

По помещению прошлась цунами. С ног до головы облитый и возмущенный Король попытался было повторить олегов номер, но был опять зажат, упакован в кимоно и выселен из бассейна.

— Ты, Джеронимо! Я тебе что, американская кавалерия… в синем!

— Только катрана не хватает для полного счастья, — съехидничал Олег.

— О, боги, — Габиэлян закатил глаза.

— Я за него, — огрызнулась Майя. — Сейчас начну всех кусать. Габриэлян, в чем ты мне прикажешь идти обратно в спальню!?

— В костюме Евы.

— И где ты мне найдешь фиговый листок?

— Спросим у мадам Пак. Я отказываюсь верить, — фонтан брызг из-под руки, — что у нее на хозяйстве его нет. Возможно, как раз того самого.

Та-ак, Майя тоже знает. Не в курсе Ирочка и Таня — и, как ни смешно, Галя. Вернее, Галя знает, что Кессель данпил и что у него тормозилось — тоже знает, но не знает, насколько остро для него стоит — гусары, молчать! — этот вопрос.

Как-то незаметно и равномерно все рассредоточились вдоль бортиков. Запахло расставанием. Дверь приоткрылась и в щелочку просунулась корейская девушка в форменном халатике.

— Извините, пожалуйста. Куда принести вашу одежду — в раздевалку или в спальни?

— В раздевалку, — ответила за всех Майя. — И нашу из спален прихвати. Заранее спасибо.

Стало теплее, подумал Олег. Стало теплее. И Габриэлян прав. Если даже отсюда никуда не хочется уходить, то как же оно было бы… Не могу. Не буду об этом думать.

Окончательное прощание происходило в том же холле — чинно, почти официально. Таня по-сестрински поцеловала Бегемота в щечку, сунув ему в ладонь — сердце забилось чаще — карточку с номером комма. Кессель, прощаясь с Галей, поцеловал ей руку. Король и Ира напоследок впились друг в друга так, что все французы, увидев это, сдохли бы от зависти. А Габриэлян и Майя друг к другу даже не прикоснулись — но на пересечении их взглядов Бегемот оказаться категорически не хотел: незачем лишний раз попадать под рентген.

Очередная корейская девушка принесла подносик с восемью глиняными наперсточками и глиняной же бутылкой сливового вина — на посошок.

Уже на выходе четверка столкнулась с очередным клиентом — пухлым дядькой в дорогом костюме. Дядька застыл на пороге, и Олег секунды две не мог понять, что же с ними не так, на что это встречный таращится, разинув рот. Наконец сообразил, что голая грудь Короля, к виду которой он уже успел привыкнуть, свежему взгляду должна показаться несколько неуместной — в сочетании с жилеткой и пиджаком.

— Да, — сказал Габриэлян, сочувственно кивая головой. — Это очень дорогое заведение.

— Когда-нибудь, — проворчал Король, огибая соляной пончик в дверях, — мэрии это надоест, и она опечатает твое чувство юмора.

— И я первый вздохну спокойно. — Габриэлян ткнул пультиком в сторону своей «волги-осень», та готовно вспискнула и распахнула двери.

— Всё, — сказал Габриэлян, садясь за руль. — Господа, у меня… да-да, оно самое. Ревизоров нет и не предвидится, но вот помимо рутины мне нужна информация по Шанхаю и, причем вчера.

— Тебе — или… — Король поднял брови домиком.

— Я не удивлюсь, если «или» затребует ее у меня «вчера» недельки через две.

— Информация какого рода? — спросил Кессель — так спросил, будто ждал этого.

— Канал в Японию. Широкий. Судоходный. Чтобы при надобности можно было переправить и людей, и оружие… Потому что над границей тучи ходят как-то очень хмуро.

— Вся контрабанда Шанхая в руках мафии, — сказал Кессель. — И русского там засекут очень быстро.

— Ты имеешь в виду… — начал Король.

— Что лучше будет, если там объявится американец. Ты ведь этого хочешь? — повернулся Суслик к Габриэляну.

— Тебе нельзя сейчас оставаться в Москве. Как говорил последний советский правитель — процесс пошел. Если Майя увидела невооруженным глазом… Она-то будет молчать, и Галя тоже, но вот за двух других я не поручусь. Сказать им, что об этом нельзя упоминать — это уже сказать им слишком много.

— И еще ты хочешь, чтобы я вспомнил, старые привычки, — спокойно сказал Кессель.

— Не то, чтобы хочу. Но это все равно придется делать. Хотя бы, чтобы выяснить, можно ли, сбросив шкуру, залезть в нее снова.

— Нельзя. Но отрастает новая. И знаешь, она мне нравится.

— Серьезные вы какие, — сказал Король, — сил моих нет.

— Минуту назад, — сказал Габриэлян, — ты сетовал, что мы слишком несерьезны. Определись.

— А вы одновременно. Как называется эта планета, у которой одна половина всегда кипит, а другая — замерзает?

— Никак, — отозвался Олег, — Никак она не называется. Меркурий вращается вокруг своей оси. Фантастику меньше читать надо.

— Сколько ты уже заработал, сто? Ну, получи для ровного счета полтораста. На сэйкэнах, на пальцах и на кокэнах.

— Слушайте, — взмолился Олег, — а может, Короля пошлем в Шанхай? Там, говорят, евреи живут еще со времен Хазарского каганата. Его никто и не отличит. Разве что по шуму…

— Хватит, — сказал Габриэлян. — Действительно хватит. Вакансия в Шанхай закрыта. Вакансий на Меркурий пока нет. Король, ты сказал полтораста, значит полтораста, — Олег пробурчал что-то невразумительное и, кажется, не очень цензурное, — но поскольку ты испортил ребенку праздник, ты оплатишь ему следующий. Бегемот… будь благодарен за наказания, которые делают тебя сильнее… и умнее.

* * *

Полтораста отжиманий — это только поначалу тяжело. Первые полтора месяца. Потом — просто скучно. Бегемот после них еще поколотил ногами грушу, заглянул на кухню, набил рот кукурузными хлопьями и запил молоком. Король еще спал. Кессель собирал вещи. Бегемот подумал вдруг, что в последний месяц все реже и реже думает о нем как о Суслике.

Он сунулся в библиотеку и осторожно заглянул через плечо читающему книгу Габриэляну. Судя по выражению лица, перед ним было нечто, сравнимое по степени паскудства с краснодарскими сводками. Чем именно книга вызвала недовольство Габриэляна, Бегемот понять не мог, ибо латыни не знал.

— Чушь, — сказал Габриэлян, закрывая книгу и швыряя на стол. — Бесполезная чушь. Тринадцать столетий накопленного опыта — и никакого толка.

На красном коленкоре блеснуло тусклым золотом: Summa Theologiae.

— Вчера, — осторожно начал Олег, — я заметил одну вещь. Когда начались испанские песни, меня унесло. Я сидел и думал «Это про меня, это про нас». А потом посмотрел на вас, — он вдохнул. — Вы все трое просто пели хорошую песню. А вот до того, про туман, было совсем другое. И человек, который сколько-нибудь вас знает…

— Молодец, — сказал Габриэлян. — Заметил, сообразил и правильно посчитал. Вот поэтому я никогда и не пытался скрыть, что я думаю о властях. У меня бы просто не получилось. Запоминай, один из самых удобных способов врать — берешь правду…

— И кладешь ее на самое видное место, — дополнил Олег.

— Предварительно тщательно перемешав с другой правдой.

— Тебе не нравится существующий порядок вещей, ты не любишь плохо сделанную работу, следовательно…

— Следовательно, даже знающие меня люди, услышь они меня вчера, только посмеялись бы над тем, как я возмущаюсь бестолковостью Пасхального Восстания.

— Но я-то сделал выводы…

— А ты подумай, почему. Считай, что это — домашнее задание. И заодно подумай, что ты теперь спокойно можешь положить на видное место.

 

Глава 13. Точка невозвращения

Начало каникул решили отметить пикником. Благо, озеро совсем рядом. Да и будний день — большой плюс: на выходных к озеру сползается весь Зеленоград, а Ёлке не хотелось, чтобы Эней просидел все время на берегу в пуританской рубашечке, вежливо улыбаясь соседям.

Ну откуда ей было знать, что и здесь эти поросята не упустят возможности уединиться и заговорить о делах.

Енот сидел на подстилке, крутил в руках лишнюю нашлепку с репеллентом, и выглядел так, будто по нему проехался каток. Вернее, вот сейчас едет, так что от пояса и ниже он уже впечатан в грунт — и уже ждет, когда хрустнут ребра.

Что у него могло случиться?

— Я тут кое-что искал, — сказал Энею «шурин», — а обнаружил совсем другое. Некий Олег Марченко взял билет до Саратова. Один. По карточке учащегося. Каникулы же.

— И что? — Эней выразительно покосился на Игоря, который в настоящий момент увлеченно собирал вместе с приемным сыном сушняк для мангала.

— Ты читал последнюю сводку из Краснодара.

Эней кивнул. Сводку он читал. Тот еще… фарс-гиньоль.

— Год назад мы успокоились, — продолжал Антон. — А я теперь думаю — не слишком ли рано успокоились?

— Тебя что волнует больше? Что мальчишка принял участие в боевых действиях, или последующее?

— Последующее. Я сам в его возрасте лез воевать… А в Краснодаре очевидцы про него просто взахлеб рассказывали. Там уже фольклор сформироваться успел, первичный. Ходит, значит, мальчик в школьной форме, как будто из рактивки сбежал. Чай разносит, мусор убирает, вежливый такой. А мусор в пакете еще шевелится.

— Год назад Зодиак бы не возражал, если бы мы его прибрали… — Эней поднялся с травы и вошел по колено в воду. — Слушай, а холодно еще…

— Год назад причин возражать не было. Ни у нас, ни у них.

— Но сейчас-то они есть. И еще какие.

Антон тоже встал и потрогал ногой воду.

— Да нет, не так уже и холодно. Я не думаю, что они допустили парня до чего-то по-настоящему серьезного.

— О таких вещах надо знать, а не «думать» или «не думать»… Мальчик в той квартире просто-напросто живет. Представь себе все, что он видит и слышит. Представь себе все, что хороший аналитик, такой как ты или Алекто, могут собрать из его памяти.

— Представил. Вкусно.

— Засранец ты, — Эней сделал еще два шага и прыгнул вперед «рыбкой». Погрузился неглубоко, сделал четыре сильных гребка, вынырнул и выпрямился, оказавшись в воде… по пояс.

— Слушай, еще и мелко. Совсем неинтересно, — он побрел к берегу.

— Я не засранец. Меня беспокоит, что они о нас знают больше, чем мы о них.

— Парень с тобой просто не пойдет, — сказал Эней, поравнявшись с ним.

— Не попробуем — не узнаем.

— Попробуем — испортим отношения с Зодиаком. Сильно. И они не смогут не заподозрить, что это наш ответ на то, что они прибрали лабораторию. Кстати, если он взял один билет, это вовсе не значит, что и поедет он один.

— Он взял два билета — туда и обратно. И конечно, его будут пасти. Но вряд ли кто-то из Зодиака. У них полно дел по итогам краснодарской операции и вообще. Я даже полагаю, они парня затем и отправляют на месяц — чтобы спокойно заняться тем, чем в присутствии такого любопытного опоссума спокойно заняться нельзя.

От мангала уже несло дымком. Эней энергично растирался, глядя в ту сторону. Потом поискал глазами Кена — и не нашел: тот отправился бродить по берегу. Антон знал, что командир хочет, чтобы его начальник информационной секции сам закончил этот разговор и перестал соблазнять возможностью влезть в дела Зодиака глубже, чем хочет Зодиак. Но командир не сказал «нет». И поэтому Антон продолжал напирать.

— Опять же, мы можем прокатать нашу восточную секцию. Просто потренировать, посмотреть, на что ребята способны. Объект как раз подходящий: и вполне серьезный, и не опасный. И можно посмотреть, насколько плотно его прикрывают…

Антон представлял себе, что творится у Энея в голове. Там сейчас на полном ходу встретились на одном полотне две программы. Одна говорит: «это вольнослушатель училища СБ и сотрудник Зодиака, чужая территория, опасная зона. Информацию бы скачать полезно, но слишком велик риск, что это будет воспринято как враждебный жест… да и не подставляют ли его нам?», а вторая «вспомни, сколько ему лет».

— Есть еще одна вещь, — совсем тихо сказал Антон. — То, что мы не просто подпольщики…

— Да что вы, сговорились, что ли, — Эней в сердцах хватил полотенцем о подстилку.

— Но ты ведь и сам так думаешь. Ты в глубине души давно уже сам так думаешь. Иначе бы не злился.

— Я и в глубине, и на поверхности души думаю, что мы идиоты. Нельзя совмещать два противонаправленных вида деятельности.

— Об этом надо было думать три года назад. И сказать Косте и его начальству открытым текстом: нельзя.

— Мы и тогда были идиотами.

— Именно. Так что сейчас у нас уже нет никакого способа прекратить ими быть. Или есть? Вот ты можешь сейчас спокойно сказать себе: этот парень пропадет там — и хрен с ним?

— Не могу, — Эней прищурился и посмотрел в небеса. В небесах куда-то струились перистые облака, похожие на кривые усмешки. Свинья ты, союзничек. Скотина исключительная во всех смыслах. Ни черта не делаешь, чтобы облегчить мне работу — только висишь над головой и требуешь, требуешь, требуешь…

И тут же вспомнился зимний парк, и снег, и холодные наглые пальцы за пазухой…

Извини, союзничек. Я был неправ, беру свои слова обратно. Я был неправ. Делаешь. Время от времени. Но ведь, если верить твоему же информбюро, дорогой союзничек, тот мальчик находится в гораздо худшем положении, чем я тогда. Потому что я тогда в худшем случае бы умер…

Ну не хочешь же ты мне сказать, что ты предложил и тебе отказали? Не может того быть.

А вообще странная история, с какого конца ни возьми. Ну Зодиак — понятно. Он вообще не любит, когда щепки летят. Но Волкову-то было зачем мальчишку спасать и пристраивать? И если уж пристраивать, то почему — туда?

…А еще, дорогой союзничек, меня слегка раздражает, это чтоб не сказать бесит, то, что не всегда могу сказать четко: это ты или я? Потому что когда Игорь отколол свой номер с Кесселем, я ему готов был голову оторвать, и оторвал бы, если бы не чувствовал за ним какой-то правоты, которая ни в одни ворота притом не лезет. Это я чувствовал или ты мне нашептывал? Ну вот как с тобой после этого дело иметь?

— А все-таки тебе этот довод пришел в голову последним, — сказал он, повернувшись к Антону.

— Нет. Я его просто приберегал под занавес. Как самый сильный.

— Ну хорошо, — мстительно сказал Эней, — тогда тебе все это и планировать. Будем считать всю эту затею учебной операцией. Ты ее распишешь. А мы раздраконим.

Антон не стал спорить. Он с самого начала на то и рассчитывал — потому что кэп и Игорь по уши загружены подготовкой операции в Питере.

— Есть расписать операцию, — сказал он, скрывая радость. А потом разбежался и нырнул в прозрачную холодную воду.

— И делать, — рявкнул Эней с берега, — тоже будешь ты!

— Что именно он будет делать? — поинтересовался, выходя из прибрежных зарослей, Кен.

— Спасать еще одну заблудшую душу, — проворчал Эней. — При соблюдении всех правил конспирации, которые только можно при этом соблюсти. А потом душа нас догонит и сожрет. За несогласование в роде, числе и падеже.

— Ты по-человечески объясняться можешь?

— Я тебе сводку по Краснодару показывал? Показывал. Можно с детьми такое делать? Нельзя. Поймать бы да настучать по очкам — так, понимаешь, тоже нельзя. Оперативная необходимость не велит. Ну и что делать прикажешь?

— А чего хочет Антон?

— Понятно чего — пойти и вытащить.

— Ну и правильно, — сказал Костя. — Надо попытаться.

* * *

Странное это было ощущение. Он ехал домой. Тем же самым поездом Москва-Саратов, купе на двоих. Мог бы монорельсом, это быстрее, но почему-то возникало ощущение неловкости. Наверное, из-за того, что разница в цене билета была существенной — причем не для него самого, а для мамы и дяди Володи.

Он ехал домой — а дом был в Москве. Все было в Москве.

Он смотрел в глаза попутчицы — пожилой дамы, преподавательницы физтеха и видел в них шестнадцатилетнего мальчика, возвращающегося из столичной супершколы к маминым пирожкам, дружеским гонкам на скутерах по бездорожью, первым поцелуям в городском парке… Словом, видел ту ложь, которую старательно создавал для мира.

Алина Евгеньевна опекала его с самой Москвы. Он не протестовал. Мальчик с открытки, мамин сынок. Попутчица млела. Прожил год в Москве — и никакой расхлябанности, никаких столичных привычек… как тут не сомлеть…

А Олег ловил себя на том, что испытывает нечто вроде признательности к Молоствову и его ныне покойной, а может и не покойной левой руке. Если бы не они и не глупостная их затея, он, Олег все еще не знал бы, кто он такой.

Поезд остановился на станции Сосновка. Олег сверился со схемой — остановка не предусмотрена. Но Сосновка — это граница области. А в области месяц назад был орор. Ерунда, конечно, всего шесть человек инфицированных — но тут лучше перебдеть, чем недобдеть. Санитарный кордон? Все еще бдят? Или снова…?

Он вышел из купе, поговорил с проводницей и получил от нее подтверждение своей догадке. Вернувшись с двумя кексами, объяснил Алине Евгеньевне, что это «чумной кордон», проводится поголовная ревакцинация всех, кто въезжает в область. Даже если транзитом.

Олег тихо порадовался, что прошел повторную вакцинацию в Москве. За три дня до отъезда. В районной поликлинике. Мог бы просто зайти в медпункт училища, но тогда отметка о вакцинации в унипаспорте выглядела бы слишком угрожающе.

Анна Евгеньевна тоже, как выяснилось, прошла ее в Москве, поэтому они распечатали кексы, налили себе чаю (в виду перерыва многие принялись чаевничать, и проводницы просто разрывались, так что пассажиры купе номер 6 обслужили себя сами) и продолжили беседу о современных системах кодирования.

Когда медики добрались до их купе, чай уже успел иссякнуть дважды, следа пребывания кексов на бренной земле не нашел бы и Винни-Пух, а попутчики обсуждали свежие — то бишь двухсотлетней давности — сплетни о Тьюринге и особенностях работы и жизнедеятельности дешифровщиков из Блетчли-парка.

— Добрый день, — вежливо постучавшись, дверь открыл сержант санвойск. За его спиной маячили врач и лаборант. — Простите за беспокойство — проводится ревакцинация. Пожалуйста, закатите правый рукав…

Он говорил гладко и несколько устало — чувствовалось, что речь откатана раз двести.

— Добрый день, — сказал вежливый мальчик Олег. — Я ревакцинировался в Москве, по месту жительства.

— Добрый день. Я тоже.

— Документы, пожалуйста, — утомленным голосом сказал сержант. Оба пассажира предъявили отметки о ревакцинации.

Паспорт Алины Евгеньевны чекер пропустил гладко. На паспорте Олега он пискнул — и выплюнул документ на стол.

— Долбаная машина, — сержант вздохнул и потряс чекер, после чего повторил манипуляции с паспортом.

Чекер настаивал на своем.

— Простите, — сказал сержант, — не читает.

Чекер у них, конечно, мог и сдать. Но почему на мне?

— У нас мало времени, — сказал врач. — Расписание, Лёша.

— Да, простите… — сержанту было неловко. — Понимаете, по инструкции мы должны или задержать вас в карантине, или… Ну, так будет быстрее всего — давайте мы проколем вас еще разик и поставим отметку.

Олег ничего не слышал о том, бывает ли вред от слишком скорой ревакцинации. По идее — нет, ведь эти ребята с красным кантом на берете должны ревакцинироваться каждый раз при входе в очаг… Но сбившийся с ноги чекер ему не понравился. Непонятно было только, что хуже — оставаться в карантине (и карантине ли еще) или позволить сделать инъекцию. Показывать пайцзу не хотелось. Если с медиками что-то нечисто, у них наверняка есть прием и на этот лом, а если чисто, он просто будет выглядеть дураком. Ладно, решил Олег, дураком не буду, а перестраховщиком придется. Нажал на планшетке комбинацию «желтый свет», закрыл ее, закатал рукав и повернулся к сержанту.

— Конечно. Пожалуйста.

Легкий укус инъектора, стремительно белеющее пятнышко на руке — и нарастающее чувство: «что-то не так».

Трудности с дыханием.

— Олежек! — обеспокоенно-ласково позвала Алина Евгеньевна.

— Ох, мама, — хорошо получилось у врача, искренне. — Аллергия, что ли? Сережа, антидот, быстро!

А зря я не дал красный сигнал, — подумал Олег. Пока желтый в красный перейдет, унесет меня лиса за синие леса. Кот и дрозд, спасите меня…

Мама… мамочка… кажется, я не доехал…

* * *

Чай, кексы и пирожки Алины Евгеньевны — Олег проклял свою прожорливость, когда все это пошло в обратном направлении.

Прожорливость — прозорливость… Паронимы. И почти антонимы.

Он почему-то сказал это вслух.

Он бы еще что-нибудь ляпнул, но его хлестко ударили по лицу. Несильно, кончиками пальцев. От неожиданности он заткнулся.

— Дай шланг, — сказал «санитар» «сержанту». — Он тут все заблевал.

— Лиц не прячете, — констатировал Олег. — Значит, будете убивать. Обидно.

На него хлынула вода. Он успел ухватить губами, сполоснул, сплюнул — вкус во рту стал получше.

Обидно. Рано. Нехорошие люди. А разве он сам хороший? Разве с ним так нельзя? Да нет, можно.

Он проследил путь воды — от ложбинки между пекторальными мышцами через мокрый треугольник волос в паху и протершееся плетенье стула — до стока в бетонном полу. Сток. Подвал. Пахнет пылью и смазкой, чуть дальше влево что-то темнеет — перед глазами все расплывалось, но Олег был готов поспорить, что это ремонтная «яма». Гараж. Но старый, заброшенный. Стеллажи пусты, если не считать двух-трех банок с… чем-то там, — Олег не очень хорошо разбирался в автомобильных принадлежностях. Полумрак, свет сочится из-под потолка. Там часть стены забрана стеклоблоком вместо кирпича. Звукоизоляция хорошая — снаружи не доносится ни шороха.

— Ну вот, — сказал «сержант», закончив омовение. — Теперь тебя и бить приятно.

В подтверждение своих слов он заехал Олегу по уху.

Мокрый пол, серый потолок, стеклоблочное «окно», пустые стеллажи — все закружилось в таком бешеном темпе, что Олег даже глаза закрыл, чтобы не вырвало еще раз. Боль чувствовалась как-то странно — слегка запаздывала. Зато звон охватил всю голову — словно ее сунули внутрь китайского талисмана с пятью трубками-колокольцами.

Он удивился, что не упал — потом понял, что сидит на стуле. Тяжелый садовый стул, основательная такая, фигурной ковки, металлическая растопырка с ротанговой оплеткой, которая давно уже начала сыпаться и ломаться — и то, что еще не успело поломаться и осыпаться, врезалось теперь Олегу в голый зад, в спину, в предплечья и голени, плотно прикрученные к стулу…

Олег засмеялся.

Изолированным проводом.

Он смеялся и не мог остановиться — «сержанту» пришлось ударить его по лицу, чтобы заткнуть.

— Из-вините, — сказал Олег. — Совпадение. Смешное. Просто недавно… — его сейчас опять понесет и они расстроятся. — Извините.

В училище им разъясняли, что вступать в осмысленную беседу нельзя. И испытывать симпатию нельзя, нужно разгоняться на адреналин и выдавать заранее заученные блоки по ассоциации. Это если не получилось потянуть время. Сначала — стандарт. Потом, если стандарт не сработал, изображаешь слом и начинаешь сливать дезу или просто безопасную информацию. Себя нужно беречь. И силы экономить. И выгадывать любой шанс. Так объясняли и показывали в училище. Дома учили совсем другому.

Дома учили — оппоненту нужно сочувствовать. Оппонента нужно жалеть. Войти в его положение. И говорить ему правду. Только правду. Искренне.

Тем более что этих, кажется, не интересовала информация. То есть, интересовала — но она имела второстепенное значение. Что там может знать этот шкрек… Ну как их не пожалеть, дураков таких?

— Вежливый мальчик, — улыбнулся «лаборант». — Интересно, кто его воспитывал?

— Когда папа Карло, а когда и никто. А где доктор? — поинтересовался Олег. Ему в самом деле было интересно, потому что от этого кое-что зависело.

— Заткнись, — сказал сержант.

— Зачем? — удивился лаборант. — Доктор был настоящий.

Был. Плохо. Если эти дураки решились убить человека из здравохраны — по меньшей мере трех человек из здравохраны — они должны были крепко окопаться и обеспечить себе очень хорошие пути отхода. Потому что Управление — не благотворительная организация, и при некоторых, очень определенных, обстоятельствах смерть человека в поле списать может вполне. А вот здравохрана — организация как раз благотворительная, и намеренного убийства своих сотрудников не прощает никому и никогда.

Нет. То есть, совсем нет. Никак. Хорошие пути отхода есть не у этих дураков — они есть у того, кто их нанял. А этих самих закопают где-нибудь неподалеку от того места, где выбросят тело…

— Бедный, — протянул Олег, стараясь не фиксироваться на мысли о себе как о «теле». — А его вы били?

Как ни странно, никаких особенных усилий над собой пока делать не приходилось. Он просто дал волю природному любопытству.

— Нет, — ответил лаборант. — Незачем было.

— А меня — есть зачем?

— Понимаешь, — пояснил лаборант, — потом видно, живого били или мертвого.

— А-а, — кивнул Олег. Это была нормальная причина. Правильная. Понятная. — А вы чего больше хотите — напугать его или разозлить?

Его — это Габриэляна, конечно. Как они его себе представляют. Сам Олег результат вообразить не брался, поскольку что у Вадима Аровича крутится внутри, по-прежнему не понимал.

— Не твое поросячье дело, — отрезал сержант, и Олег понял: они не знают, что такое Габриэлян. Вообще, то есть совсем.

То, что сейчас начнется — это предварительная подготовка. Ломка. Будут причинять боль и задавать бессмысленные, ничего не значащие вопросы. Чтобы к моменту появления настоящего дознавателя он раскис и потек. Если дело обстояло иначе — накачали бы неопентом сразу. Или еще чем. Времени у них не так уж много, а химия, в целом, надежнее, чем все остальное — ну если о тех, кто в деле, говорить.

С другой стороны, а с чего им или их хозяевам считать, что Олег — в деле? Он родственник Васильева, его пощадили, потому что пожалели дядю, взяли на роль «подай-принеси», учат понемножку. Используют как декорацию, как предмет обстановки. Откуда им знать, что у Олега внутри? Кстати, это вообще пока неизвестно. Может, Бегемот, а может ничего.

— И что вы будете делать?

— У тебя есть предложения?

— У меня есть куча предложений, — Олег почувствовал прилив вдохновения. — Нарративные, восклицательные и вопросительные, личные, безличные, сложносочиненные, сложноподчиненные…

Кулак ткнул его в губы с такой силой, что передние ножки стула попытались оторваться от пола. Не были бы приклепаны — оторвались бы.

— Хватит? — спросил сержант. Лаборант кивнул и достал планшетку.

А вот это уже серьезно, — подумал Олег. И опять пожалел их. Это было правильное чувство. Жалеть нужно было оппонентов. А не себя. Обычно это тяжело, но Олега хорошо учили. Не каждого так учат. И не у каждого имеется в запасе ошибка на восемнадцать тысяч человек.

Вопросы, как он и ожидал, были идиотские. План квартиры, системы безопасности, пароли к базам данных — это при известном усердии и везении профессионал мог бы узнать и не перебегая дорогу СБ со здравохраной. Без руко-ного-прикладства и тычков сигаретой в шею. Без манифестаций с ножом и паяльником.

Олег не тратил сил на то, чтобы сдерживать крики и стоны — даже показывал, что болевой порог у него ниже, чем на самом деле. Упрямство ему пригодится, когда придет настоящий оппонент — и начнется настоящий допрос. В моменты отдыха он пытался составить цельную картину: какую легенду выдали этим?

Получалось забавно. Эти думали, что Габриэлян — коррупционер, уже предназначенный начальством к закланию. А заказчик хочет облегчить его счета прежде чем их конфискует государство. Черт-те что, а не легенда. Может, объяснить им все как есть? Нет, вряд ли они поверят. Слишком глупы для этого.

А главное, они не поверят ему лично. Маленький потому что. И понимать ничего не может. Нет, все-таки полная глупость получается. И бьют не так. Когда объект не жалко, когда не важно, что с ним будет потом, бьют по-другому. А это все ну больно, да… но пока безвредно — в дворовой драке и то веселее, хотя там адреналин лучше — ох! — работает. Может, опасаются хватить через край? Наверное, подростков они никогда еще не пытали, не знают, где допустимый предел.

Да, согласился он сам с собой, придя в себя во второй раз и оглядев обоих противников незаплывшим правым глазом (оба правши, отметил машинально). Они думали, что он посыплется после первого же тычка в ухо. Или хотя бы после третьего в нос. А я вырубался уже дважды, но еще не посыпался. Вот они и зависли. Нужно переходить к более жестким методам — например, начать что-нибудь ломать. А они пока не знают, что я переживу, а от чего уже загнусь…

Ну как всем не повезло, а? Мне, им, нашим. Врачу этому, который тут и вовсе никаким краем… Этому его тоже учили. Нельзя прекращать накачку, даже если думаешь, что справляешься. Потому что у боли есть еще и кумулятивный эффект. И что ты из себя ни строй, а на сознание она действует.

Он решил забросить удочку.

— Неправильно.

— Что неправильно? — сказал «сержант», отрываясь от блокнота, в котором, видимо, были записаны вопросы.

— Действуете вы неправильно. По-любительски. Я уже два раза сознание терял, а вы до сих пор не знаете, настоящие номера счетов я вам слил или фейк. На какой помойке вас таких нашли?

— Тебе помойками интересоваться в самый раз, тебя туда и выкинут, — это сержант.

Он еще и злится, мамочки. И вправду на помойке.

— А вас — сразу после меня.

— Твой Габриэлян, что ли? — осклабился «лаборант».

— Нет. И даже не здравохрана. А ваш наниматель.

— И ты нам сейчас будешь рассказывать, что если мы поможем тебе бежать — то твой начальник нас спасет, да?

Олег пожал плечами.

— Вас никто спасет. Если даже хозяин вас отпустит… ну, случится с ним припадок и вы сможете от него убежать, к примеру… То люди Коваленко… они вас даже не в подвал Цитадели отправят. А в виварий. Вирусы и бактерии на вас испытывать. А наши за вас с ними ссориться не станут. Даже если вы знаете что-то полезное, не станут. Тем более, что у нас сейчас со здравохраной мир и благолепие. Они вас сами выпотрошат и честно поделятся.

О. Заработало. Они решили, что он подался. Набивает себе цену, намекает на побег — значит, слабеет.

— Так говоришь, номера счетов — фейк?

— Я не сказал, что фейк. Сказал, что вы никак не прове… аоооооо-уууу-ввввв…

Жало паяльника в плечо — это было уже серьезно…

Ну дураки, дураки, а… передержали. Теперь он еще пару минут вообще никакой боли чувствовать не будет — за этой. Белый такой взрыв перед глазами, адреналин, наверное.

Второй тычок — на этот раз в бедро. Олег понял, что он ошибался. Ой, как он ошибался.

Он даже сам не слышал, орал или нет.

Удивительные сдвиги восприятия… Слух изменил — но разбитый нос как-то чувствовал запахи.

Шашлык. От меня пахнет шашлыком…

Да, старшие были правы… нельзя, нельзя останавливаться… иначе начинаешь думать о том, что будет если ткнут еще, когда ткнут еще, куда ткнут еще… И о том, как это прекратить. Что сделать, чтобы это прекратить. Что отдать, в чем уступить…

— Какой из номеров фейк? — спросил лаборант.

— Тре… третий и п…пятый. Только это не совсем фейк…

— Что с ними не так?

— При попытке зайти и что-то снять идет сигнал тревоги.

— А на всех остальных не идет?

— Нет.

— Проверь.

Проверять они стали не номера, а опять Олега. Как раньше. Дермис, эпидермис, эпиорнис, гнусная вымершая птица… вымерла и теперь ей плевать.

Что-то он им сказал такое в конце концов. Или чего-то не сказал — стало очень трудно соображать, когда боль через правый глаз ворвалась прямо в голову и заметалась там, будто бражник, влетевший в бумажный китайский фонарь. Билась, обламывая крылья о навощенные бумажные стены, гулкие, как бубен… Билась, билась — сейчас она ворвется в самый центр, в пламя, вспыхнет — и погаснет… вместе с ним… вот кретины… они про болевой шок не слышали?

Он снова потерял сознание. Очнулся. Надо же. А про хачапури, которые они ели с милой соседкой по купе еще перед пирожками, он совсем и забыл… И просто даже удивительно, что они вышли через рот. По идее, они были съедены так давно, что…

— Ну вот… — проговорил чей-то третий, совсем уже чужой голос, отводя Олегу волосы со лба. — Уже мы и пришли в себя. Уже нас даже больше не тошнит, вот мы сейчас еще вымоемся чисто-чисто…

Входящей в вену иглы он даже не почувствовал — и как закручивали жгут, тоже. Почувствовал, как отпускали.

— Сейчас тебе станет легче, — широкая теплая ладонь похлопала по щеке. Олег попробовал сфокусировать глаза — но не мог рассмотреть лица того, кто с ним говорил. Какой-то розовый блин. И галстук — синий, в золотую полоску… Модный такой… А легче и правда станет, неопент — еще и анальгетик. И голос у специалиста такой ласковый, просто как за ушами почесали.

— Доктор, — сказал Олег, — как же вас угораздило так влипнуть?

— Хороший мальчик, — сказал доктор. — Необычный мальчик. Пойдите-ка, друзья мои, постерегите там, наверху.

А это уже всерьез началось, если им ответы слушать нельзя. Этот радужный не только по допросам, значит, специалист…

Гараж ходил ходуном, стены только что не текли, из-за края все время наползали какие-то цветные пятна. В Училище неопент такого с ним не делал… так может это и не неопент вовсе. Или это он так сочетается с гадостью, что ему в поезде дали? И с адреналином…

Зато почему-то сфокусировалось лицо визави. Действительно, круглое, как блин, и даже слегка ноздреватое — но в целом оно производило приятное впечатление. Чуть раскосые карие глаза, седоватые волосы — каким-то квадратным «ежиком»…

— Скажи мне, Олег, — мягко проговорил визави. — А что ты знаешь о группе «Тэнчу»? Ты вообще о ней слышал?

— Конечно слышал, — радостно сказал Олег. Это же здорово, когда ты можешь помочь приятному человеку. — Кто ж о ней не слышал-то?

…Он висел в воздухе, но не просто так, а дома, в коридоре, ведущем на кухню. Вообще-то в реальности такого коридора не было, а был совсем другой, но этот все равно был настоящим, даже лучше. Олег висел в воздухе — книжный шкаф справа, книжный шкаф слева — и когда ему было нужно что-то вспомнить, с полки выплывала книга, сама открывалась на нужной странице, и Олег читал ответ. Он мог читать до бесконечности, если другой запрос не разворачивал его к другой полке. Он не успевал увидеть, что случается с книгой, которую он перестал читать. Наверное, они как-то возвращаются на место — во всяком случае, рядом с ним всегда болталась только одна.

Габриэлян называл этот метод «дворцом памяти» — только в эпоху Возрождения им пользовались, чтобы сохранять настоящие воспоминания, а дома — немножко для другого.

При слове «Тэнчу» книги просто посыпались, открываясь на нужных страницах, на нужных статьях. Олег был почти благодарен — только медлил, не зная, с чего начать.

— Что ты знаешь о человеке, который убил господина Ильинского? Екатеринбургского смотрящего?

— А кто его убил? — Олег завис. Его тогда еще не было в группе, и информация о екатеринбургском деле у него была фрагментарной.

— Я думаю, что убил его либо Эней, либо Трюкач. Ты знаешь Энея? Трюкача?

— Эней Рим основал… и он парубок моторный. Парубок — это «холостяк», знаете? Bachelor. То есть, бакалавр. А еще у него с каллиграфией плохо.

— С каллиграфией?

— Ну да. Вы его каракули видали хоть раз? Обязательно или левая часть знака несоразмерна правой, или верхняя — нижней… Ну какая у них там в Трое каллиграфия? Смех один.

Лицо у человека в полосатом галстуке не меняется… но скулы все же ведет, кожа натянулась — расстроился?

— Действительно, довольно странно ждать от троянца владения каллиграфией, — добродушно улыбнулся мужичок. — Но вот мечом он умеет владеть, верно?

— Он, кажется, всем умеет, — вздохнул Олег, осознавая горько всю степень своей отдаленности от такого совершенства. — Всем, что стреляет, колет, рубит, режет. Бой барабанный, крики, скрежет… Гром пушек, топот, ржанье, стон…

Визави ударил его по щеке. Не со зла, а чтобы привести в чувство. Спасибо. Увлекся…

— Ничего, — покладисто сказал «доктор», вытирая что-то с ладони. Наверное, кровь и остатки стекловидного тела. Бедный. Мало того, что убили — так теперь и со мной возиться…

— И давно ваша группа поддерживает с ним контакт?

— Да где-то с год. Меня еще не было…

Удивился. Он, что, думал, я не отвечу? После екатеринбургского дела, когда каллиграфия эта кривая на полмира засветилась, причем по личной просьбе Габриэляна?

— А как они вышли друг на друга?

— Шишли-мышли-вышли вон… — Олег хотел сказать еще что-то, но визави схватил его за плечо и жестко встряхнул.

— Не отвлекайся, Олеженька. Как. Габриэлян. Впервые. Столкнулся. С группой «Тэнчу».

Как-то интересно он произносит «Тэнчу»… Почти как «Тяньчу»… Тянем-потянем, вытянуть не мо…

— Мышка за внучку, жучка за мясо… — книги висят перед лицом, качаются, пять версий, все разные, какую гостю пожаловать?

— Где это было?! — громыхнул «блин». — Когда?

— Когда тундра надела… — пропел Олег, — свой зеленый наряд.

— Место. Место и время. Сосредоточься, мальчик. Давай.

— Москва, — Олег устыдился того, что так долго морочил голову такому замечательному человеку. — «Морена»…

— Какая «Морена»?

— Ну «Морена»… не через у, а через о. — пояснил Олег. — Мурена тоже хорошо, но она рыба, а не богиня.

— Это какое-то место в Москве? Гостиница, ресторан, клуб?

— Это клуб. Был. Но сплыл.

— Как сплыл?

— В канализацию. Down the drain. Я не знаю, кто там кого сделал, честно. Кого-то наши, кого-то фукучё…

— Кто-кто?

— Фукуто, — Олег прыснул. — В пальто. То есть, фукучо. В пальчо. Буквально в переводе с японского — второй и длинный. Смешно, правда? Только он не длинный. Он среднего роста. Плечистый и крепкий. Ходит он в белой футболке и кепке. Знак ГТО на груди у него. Больше не знают о нем ничего…

Наверное, от последнего визави просто обалдел. Олег сам обалдел. Из каких дебрей габриэляновской библиотеки выплыло это четверостишие и как оно оказалось развернуто перед Олегом, если тот и названия книги-то не помнил, и заглянул-то в нее один раз и случайно…

А-а… это потому что ищут. Это оно с того начиналось. Пожарные ищут, милиция, все ищут и не могут найти. Вот и доктору в галстуке понадобился. А зачем?

— Фукутё — это Эней? — спросил визави.

— Так точно, вашесокобродие, — браво отрапортовал Олег. Галстук, галстук, где-то там в подсознании болтался какой-то галстук, вилял полосатым хвостом, как ядовитая морская змея, как мурена… Морена… Галстук и «Морена», вот оно!

— Он менеджера галстуком задушил, — радостно чирикнул Олег. — Не своим, конечно, у него нету. Менеджеровским. Наверное хороший галстук, дорогой. И прочный. Как у вас.

Олег икнул и глубокомысленно добавил:

— Был.

— А почему ты так уверен, что Эней — фукучо?

У него снова получилось как-то странно: почти фу-учжо…

— Потому что кёкучжо… — надо же, уже заразился, — кёкутё погиб. В Славе.

В дверь постучали.

— Я открою, — дернулся было Олег, но проволока не пустила.

— Я сам, — улыбнулся оппонент. Встал, подошел к двери. Дернул ручку на себя — и мгновенно сдвинулся в сторону, так, чтобы тот, кто появится из проёма, не мог его сразу увидеть. Он все-таки был профессионал.

Он был профессионал, но это совсем ему не помогло.

Обошлись без газа. Видно, решили не рисковать — и действует не сразу, и доктор заметить мог, и с неопентом еще как оно сочетается… не мысли: клочки, осколки мыслей, выстраивать так, чтобы возникал смысл — физическая работа, требующая усилий…

А ведь и секунды не прошло. Человек в проеме — крупный, широкоплечий, знакомый абрис, и пластика знакомая, не свои, но почти свои, стреляет от груди. Доктор с галстуком летят вперед на Олега. Нет, все же мимо, наискосок, неопент, расстояние не оценил и угол… не повезло доктору. Жив останется.

— Закрой глаза, — говорит Олегу от двери Константин Неверов, священник.

— Глаз, — поправляет его Олег. Последний глаз идущего к слепым человека. Одноглазый король… Кажется, у него получилось не сказать это вслух.

— Глаз, — соглашается Неверов. Что-то у него с голосом не то.

— Пленку не забудьте, — уже из темноты говорит Олег. Пленку, это чтобы тушку упаковать. Потому что кровь, лимфа, тканевый материал… в общем, следы.

— Спасибо, — сдавленно говорят ему с той стороны. — Не забудем. Сейчас тебе укол сделают и…

— Дурная бесконечность… — хихикает Олег. И опять куда-то проваливается. Не дождавшись укола.

Потом, совсем уже потом он узнал, что штурмовая группа вошла в дом через окно ванной. Несколько человек, изображая заблудившихся дачников, громко спорили на улице возле автомобиля, в котором играла музыка, а в ванной тем временем аккуратно вырезали стекло, открыли шпингалет, подняли раму, а потом кто-то маленький и ловкий подтянулся и бесшумно кувыркнулся в дом. Охранник у задней двери не успел поднять тревогу — его уложили одним выстрелом, из пистолета, видимо, с глушителем — потому что охранник у передней двери, ничего не подозревая, в это время разговаривал со «спорщиками» из автомобиля, которые как бы набрались смелости и постучались спросить дорогу. Кто-то маленький и ловкий тем временем открыл черный ход штурмгруппе в полном составе. Второго охранника взяли живым. Это потом его обнаружили в ближайшей лесополосе — изрядно неживым и слегка попорченным.

Состояние трупа, надо сказать, устроило бы даже самого придирчивого сотрудника здравохраны.

…Когда Олег проснулся, у него болело все. Даже внутренняя поверхность костей. Даже мозг, где, как известно, болеть совершенно нечему. Ныло, дергало, тянуло, стреляло… Просто жалко, что никто не допрашивает — такой букет ощущений насмарку. И это же, наверное, при обезболивающих…

Других ощущений почти не было. Олег испугался поначалу — не потерял ли он заодно и второй глаз? Поднял руку, потрогал… Второй был на месте. Просто плохо открывался — и когда Олег помог себе пальцами, он убедился в том, о чем уже успел догадаться…

— Глаз видит, все нормально. Просто здесь темно, — ну вот, и голос то же самое говорит. Знакомый такой голос.

Оборотни любят темноту…

— Здесь — это где? — спросил Олег просто чтобы попробовать связки. Хрип. Надорвал — но не сорвал…

— В Саратове, — отозвался с другой стороны Константин Неверов, священник. — Ты ведь сюда ехал? Ну вот мы тебя сюда и доставили.

Олег потянул носом воздух и разобрался в запахе. Ароматизатор для автомобилей, хвойный. Кожзаменитель. Резина. Люди.

Ощущение простора. Минивэн. Элементарно, Адсон: минивэн, задернутый темным брезентом. Идеально глухое и слепое пространство.

— Мне, — сказал Олег — и удивился тому, что может четко артикулировать, правда, горло тоже саднило, и язык, и губы… в общем, всё, — мне в таком виде домой нельзя. И в больницу нельзя. Лучше — в местное отделение Управления… нет, глупость, извините… просто свяжитесь с нашими, пусть они наводят.

— Есть альтернативный вариант, — сказал Вервольф. — Мы тебя поднимаем в своей клинике. Родителям сообщим, что ты жив — но и все остальное, извини, тоже. Боюсь, их отношения с дядей испортятся при любом раскладе. Шеф твой…

Что-то тихо щелкнуло и голос Габриэляна, чуть искаженный мировым эфиром, произнес:

— Хорошо. Если так — то пусть действительно решает сам.

Олег вздохнул. Если бы это была подделка или заготовка — то голос звучал бы иначе. Интонацию хорошо скрываемой ярости (у Габриэляна сходило за ярость предельное раздражение) он уже хорошо знал, и вряд ли «лунатики» сумели бы подделать её. Они просто не знали бы, куда смотреть.

Тут… тут впору подумать, что это — обычная двухходовка, какие им уже преподавали. И что люди из Луны это все ему, нет, не устроили. Не устроили, они ни при каких обстоятельствах не стали бы убивать сотрудников здравохраны, это исключено… не устроили, но допустили. Позволили украсть, выпотрошить или попытаться выпотрошить, потом спасли.

Но этого тоже не может быть. Как ни готовь операцию, а все концы спрятать не удастся. И как только наши поймут, что это была подстава, разговор пойдет совсем другой… а Габриэлян их держит за обе сферы влияния с этой лабораторией. И вообще, в модус не вписывается.

— Чтобы ты не думал о нас хуже, чем мы того заслуживаем… — Антон вздохнул. — Да, мы тебя вели от самой Москвы. Я в поезде сидел. Хотел с тобой поговорить. И, в зависимости от результата разговора… Словом, у нас была наготове машина и все, что нужно для успешного исчезновения. Мы знали, что в Сосновке будет орорный кордон, я собирался переговорить с тобой, пока они идут по вагонам. Но как только они вошли в вагон… понимаешь, наш падре в таких отрядах служил. Много раз сам это делал.

— Несколько машин, — догадался Олег.

— Ну да. Поэтому когда подъехала одна, и из нее вошли сразу в наш вагон… Потому мы и нашли тебя раньше, чем ваши — у нас уже все под парами стояло.

…А вот эта… хорошо подготовленная и очень удачная глупость — вписывается, вполне.

— Спасибо… — Олег подумал и добавил. — Огромное.

Вервольф вздохнул.

— За что? — горько сказал Антон. — За то, что ты из-за меня без глаза остался?

У семи нянек… Олег хихикнул. Мысленно. Вслух было больно.

— Не будь я таки любопытным опоссумом, я бы отдал команду на штурм раньше. Но тут подъехал господин Ли, и я решил подождать настоящего допроса. Думал, они умнее. Очень жаль.

— Господин Ли?

— Ну, в аусвайсе у него написано именно это. Василий Ли, фармаколог. Аусвайс липовый, хотя и классный. Это не конкурирующая фирма, как мы поначалу думали. Это японцы.

Спасибо, я уже сам догадался…

— Глаз не голова. Новый отрастет. Ну, похожу месяц так… туда, где плоскостное зрение помешать может, меня все равно не берут. Не переживай, я бы тоже посмотрел сначала, — значит, они всё писали; может быть, не с первой минуты, но писали, а я там и немножко правды наговорил.

Вервольф вздохнул.

— Вот прямо так сразу — «нет»?

— А какой смысл тянуть?

— А подумать ты не хочешь?

— Представь, через пару лет я буду лейтенантом.

— Ты Краснодар вспомни. Такое будет все время.

Он умный, Вервольф. Дурак бы напомнил о том, что было вчера — или еще сегодня? А он умный. Или просто агнец, которому по ту сторону стола проще, чем по эту. Или и то, и другое.

— Работа такая, — Олег попытался пожать плечами и понял, что зря это он. — И случай нештатный.

— Ты сегодня можешь уйти с такой работы. Без дураков можешь. Все только порадуются.

Это он прав, про «все».

— Спасибо, — сказал Олег. — Я не хочу. Мне нравится моя работа.

А вот это было неправдой. Вернее, не совсем правдой. Вернее, чтобы это стало правдой, в описание следовало включить кое-какие вещи, не предусмотренные ни уставом СБ, ни законами государства. Вернее, предусмотренные — но уже уголовным кодексом.

— Я понимаю, о чем ты, — священник вступил в разговор уверенно, но без наглости. Как штангист на помост. — Тебе ведь не звездочки лейтенанта важны. Ощущение того, что ты можешь что-то… оно много значит. Но и мы что-то можем. И поверь, не меньше, чем твой шеф. Это не так заметно, но это правда.

— Я не герой, — сказал Олег. Они не поймут, ту песню они не слышали… или поймут.

Он не герой. Он просто не хочет быть беспомощным. И не будет, никогда. Что бы ни случилось. Он это теперь точно знает. Проверил. Опыт нельзя назвать полезным, но он есть и его нужно использовать. Не пропадать же добру.

— Мы, в общем, тоже не… — Антон фыркнул.

— Просто есть момент, после которого понимаешь, что по-прежнему уже нельзя, — добавил священник. — У вас же имеется моё досье. Вы в курсе.

— В курсе, — кашляет Олег. — Так кто ж вас к нам звать станет? Это совсем спятить нужно.

— Я к тому, что мы тебя к нам зовем, Олег. Потому что краснодарский этот случай… Сейчас еще можно сказать себе: «он был гад и заслужил то, что получил». Но завтра или послезавтра…

— При чем тут гады? — ну до чего странные люди. Неужели им и правда на все требуются оправдания? До такой степени, чтобы искать их вещам, которые оправдывать нельзя, совершенно…

— А что тогда? «Так было надо»? Для блага общества?

И правда… На все. Именно оправдания. Габриэлян говорил, и Король говорил, и в учебниках написано — а он не верил, думал, что так не бывает.

— Так быстрее было, — объяснил Олег. — Просто быстрее. И дешевле. Снести верхушку, а не всю администрацию до грунта, как следовало бы, если по закону. Тут нужен был эксцесс, с нашей стороны. Чтобы потом можно было сказать: «Ну мы все немножко погорячились…» — и работать дальше, уже нормально. Но такой эксцесс, чтобы было понятно, что кое-какие ошибки лучше не повторять. Корчинский просто неудачно стоял, потому что тех, что над ним, уже убили.

— Ты… сейчас говоришь не своими словами, — каким-то странным голосом сказал Антон. — Ты повторяешь за ним. Подражаешь ему. А это, во-первых, совершенно по-щенячьи, извини, звучит, во-вторых — бессмысленно. Из тебя его проекция все равно не получится, ты человек другого склада. Он не обвалил бы Лотерею ради девушки. Ты умеешь любить. Пока ещё. Может, ты сейчас не ценишь этого умения — но разбрасываться им так легко нельзя. Он тоже это понимает. Почему, думаешь, он не запретил нам напрямую тебя увозить, а предоставил выбор тебе? Он надеется, что ты соскочишь с этого поезда, пока он еще не набрал разбег. Потому что этот поезд — в никуда.

— Вот это — тоже, — злость уже не хотелось давить. Надоело, в самом деле. — Вам ни черта не нужен я. Вы придумали себе кого-то и его спасаете. Я обвалил Лотерею, потому что был идиотом и не знал про этот закон. Когда мне сделали предложение, я был счастлив, по буквам, счастлив. Мне не нужно быть Габриэляном, я уже я.

— Да, пожалуй, мы тоже дураки, — по голосу Антона было слышно, что он делает над собой усилие, чтобы улыбнуться. — Сейчас мы уйдем — а минут через десять тебя найдут. Ваши. Обезболивающего дать еще?

— А ты в вену попадешь, в такой-то темнотище?

— Тебе уже попали во все вены, в какие надо. Ты просто не чувствуешь. Мне только на кнопочку нажать.

— Не надо, — сказал Олег. Потом подумал — чем бы его утешить? — и сказал. — У тебя хорошая мама, Вервольф. Настоящая.

— У меня и брат был хороший, Декстер. Замечательный был брат. Если бы ты знал, какой. И отец был замечательный. Его первым — нет, не съела, затоптала моя хорошая мама. Задавила характером и волей. Он испугался, что совсем без хребта останется, сбежал и нашел себе куклу. А потом мама умерла. Но не совсем. А потом умер Сережка. А я удрал. Успел. Она настоящая, да. А отец — тень того, чем был, а Сережка… А я — вервольф.

Не может быть. Или может? Нечего выделываться, ты тоже решил бы, что тебе все ясно, если бы тебя не ткнули носом.

— Ты правильно сказал. Ты дурак, — Габриэлян ему за это голову оторвет. И будет, наверное, прав. Или не оторвет. — У вас же есть доступ к данным из Ёбурга. Даты хоть посмотри, аналитик. Тебе к нам не надо. И к ней не надо. Но соображать-то ты должен…

В темноте рядом кто-то — вдох-раз-два-три-выдох — восстанавливает дыхание.

— Спасибо, — говорит Вервольф. — И до свидания.

Конечно «до свидания». Какое уж там «прощай».

С глухим рокотом отворилась задняя дверь. Зашуршал брезент. Олег прислушался еще — и понял, что один. Совсем один.

* * *

— Не забыть напомнить себе, — сказал Антон, запуская в самца утки-мандаринки комочком специально купленного корма, — Убить Габриэляна. Потом. Когда разбежимся.

Ленивая тварь проплыла мимо корма, даже не покосившись на него.

— Тебе сначала в очередь стать придется, — хмыкнул Кен. — В длинную. Как при Империи в мавзолей.

Корм покачался на маленькой волне, поднятой оранжево-черным боком птицы, пропитался водой и был расклеван карпами раньше, чем пошел ко дну.

— Вот кто никогда жрать не устает, — кивнул Костя на поверхность декоративного пруда. — И чего его считают символом стойкости?

— Карп не бьется на разделочной доске, — пояснил Антон. — Лично я не проверял, но компетентные источники, чтоб им пусто было, утверждают именно так.

Костя сделал вид, что снимает на комм мандаринок. На самом деле он смотрел через пруд, на Четвертый Вакуровский проезд, где вокруг задрапированного трейлера суетились специалисты в штатском. Аккуратно так суетились, гражданский и не заметил бы.

— Рыжий подъехал, — сообщил он через несколько секунд.

Сам прискакал. Какую-то информацию, какой-то шерсти клок наш теперь уже общий японский друг с этого дела получит… Мол, нужен мальчик и важен. Следили, прикрывали и вытащили мгновенно и все вокруг разнесли, вплоть до скальной породы. Ну, над этим теперь пусть у Габриэляна голова болит.

Антон шагал по кружевным теням парка, а в голове опять прокручивалась запись допроса. Хороший мальчик. Не боится. Хихикает. Советы подает. Услышал, что из-за меня глаз потерял — не обиделся. Что глаз? Пустяки, дело житейское…

Испанское слово вертелось в голове. Давно, давно, триста лет тому назад играл он в эту рактивку, когда ему еще интересно было изображать борца с потусторонней нечистью…

— Гаки, — вдруг сказал он вслух.

— Чего? — удивился Костя.

— Дух, — пояснил Антон. — С дырой в груди. Неупокоенный вечно голодный дух. Была такая рактивка, по буддийской мифологии.

— Ты думаешь, что он… такой. — Костя поморщился.

— Нет. Не совсем. Или пока. Он же мне приятное сделать хотел. И полезное. Заделать дыру во мне. Но он и это попытался сделать на свой лад. В той рактивке ведь и за гаки играть можно было. Удирай от Богов Смерти, делай вылазки в мир живых, пожирай заблудшие души, пожирай своих собратьев… Чем больше пожрешь — тем выше у тебя живучесть, а главное — тем больше ты похож на человека, тем легче охотиться…

— Что-то тебя занесло, — сказал Костя. — Хотя я понимаю, отчего тебя занесло…

Антон улыбнулся. Не понимаешь ты, Костя. Ты думаешь, меня занесло от того, что я был свидетелем пытки подростка, почти ребенка еще — и промедлил, и позволил искалечить его. Вот меня и плющит. А ведь я опоздал не на эти полчаса, за которые Олег Марченко потерял глаз. Я опоздал на целый год, и Олег Марченко за этот год потерял нечто большее. Тому, что мы видели и слышали, его не в Училище научили. Его этому научили дома. В том месте, которое он называет домом.

Комм пропищал несколько тактов из «Шутки» Баха. Антон сбросил. Отвечать было не нужно. Сигнал прошел.

Автобусом — до Аткарска. Там — контроль: показаться на глаза Эмбри, командиру здешней боевой секции. И Энею. Потом сесть в проходящий автобус «Саратов-Тамбов». Ночевка, еще одна пересадка: «Тамбов-Москва».

Почти дома.

Где-то сейчас Эней? И как поживает господин Ли?

И почему я так уверен, что поживает он плохо?

Впрочем, для разнообразия, я совсем не против. И когда он перестанет поживать совсем, я тоже не буду против.

Через несколько часов Антон понял, что и здесь ошибся. Что он против. То есть, чтобы господин Ли упокоился поскорее — он полностью за, а насчет всего остального — против.

Потому что «все остальное» — это был Эней.

Они видели друг друга в Аткарске. Не заговорили, не переглянулись — только обменялись условными сигналами: все нормально.

Антон и Костя сидели в кафе при заправке — двое друзей, путешествующих «стопом». Мотострайдер остановил мотоцикл на той же заправке — прикупить баллончик топлива и немного освежиться. Когда он вошел в кафе, впору было его пожалеть: от головы чуть ли не валил пар. Шлем-то обязателен в любую жару…

Под шлемом обнаружилась замысловатая татуировка, геометрический узор из ломаных линий на лбу. Две из них молниями спускались на виски и щеки. Хорошая краска, истекай пόтом сколько влезет — не смоется. Только спиртовым составом. Любимый прием маскировки Энея — засветиться в чем-то броском, а потом скинуть это — и слиться с толпой. Лучше бы он оранжевый свитер опять купил, ей-осьминогу.

— Два пива и соленых орешков, — сказал мотострайдер женщине за стойкой.

— Два по три или два по пять? Темное или светлое?

— Светлое. Три и пять. Лучше «Лагер», если есть.

Фраза «если есть» — сигнал. Операция не завершена. Операция продолжается. Группу

не распускать. Что он задумал, черт его дери?

— Может, заодно и ключи от туалета? — женщина за стойкой говорит с легким упором на «о».

Маленькая. Сильная. Ловкая. Инфильтрацию в дом провела без сучка и задоринки.

А еще она очень упряма и отлично свистит. Автозаправка с ресторанчиком — настоящая. До того была парикмахерская. Женщина, некогда заявившаяся на отбор к играм резерва, несколько раз меняла род занятий — ей нравится поднимать «с земли» совершенно новое дело, отлаживать до ровного тиканья, а потом начинать что-то совсем другое. Но всегда небольшое, чтобы всех, кто работает на тебя — знать по именам.

Мотострайдер слегка улыбнулся. Оценил шутку. Приложился к первой кружке пива. У японцев есть разные звукоподражательные слова в роли наречий, очень точные. Например, «габу-габу» можно перевести как «большими жадными глотками».

Жара все-таки страшная.

И тяжелая физическая работа — да, командор?

А все из-за меня. Нет, идея-то оказалась удачной. На редкость богатая идея. Мы с этого «трупа» столько раков собрали, нам теперь надолго хватит. И допрос Декстера — Алекто будет счастлива неделю, не меньше — и господин Ли… Отчего так тошно-то?

Оттого, что Эмбри командор дал сигнал «отбоя нет, операция продолжается» — а нам не дал? Стало быть, для нас — отбой. Мы садимся на проходящий до Тамбова, ночуем там — и утренним поездом через Рязань в Москву…

Значит, я ему больше не нужен как консультант при допросе… Но Ли, тем не менее, жив. Если его не допрашивают — то почему он жив? Что Андрей еще рассчитывает из него вынуть?

Вторую кружку страйдер пил уже не «габу-габу»… А примерно «гоку-гоку».

Господин Ли оказался птицей высокого полета — ему организовали искусственную аллергию на пент. Именно это и превращало допрос в тяжелую физическую работу. Хотя, по прикидкам Антона, господин Ли и половины того не получил, что получил Олег. У которого этой аллергии почему-то не было. И на что угодно можно спорить — у Олегова шефа ее тоже нет.

Но полное отсутствие надежды ломает людей и более крепких. Нужно только правильно донести эту мысль до сознания — что надежды нет. Правильно. Хорошее слово.

…Мотострайдер расплатился. Взял ключи, вышел в туалет.

Будет отбой отбоя или нет?

…Вернулся, положил ключи на стойку. Вышел, надел шлем, сел на свежезаправленный мотоцикл.

Не будет.

Костя без спешки добил свой бургер. С купеческой основательностью допил чай. Взял у барменши те же ключи, вышел.

Не будет сигнала…

Где-то на трассе между Аткарском и Саратовом ждет машина. В багажнике — господин Ли. Он уже труп — но еще может думать, чувствовать, и даже говорить.

Почему у меня такое ощущение, что командора уже мало интересует его способность говорить и думать?

Костя не торопится вернуться. Торопиться решительно некуда. Отбой — и полтора часа до проходящего на Тамбов.

Новости догнали их в шесть утра, в тамбовской гостинице. Не по внутренним каналам и не от Зодиака — а через массовую инфосеть. Зверское убийство в Саратове. Покровский предприниматель господин Ли найден на городском пляже в районе Лесозаводской… Точнее, там найдена его голова — насажана на штырь, прикрепленный к бакену. На бакене нарисован китайский иероглиф, означающий «истина». Из чего журналисты сделали вывод, что господин Ли как-то оказался замешан в войны китайской организованной преступности. Это у них с аналитикой традиционно плохо…

Для такого тихого региона — даже не ЧП. Конец света. Шуму будет на недели и недели вперед.

Интересно, сильно ли смеялся Олег, когда узнал… хотя ему вредно смеяться. Называется «и эти люди пытались спасти мою душу». Впрочем, он, скорее всего, этой черной иронии, на которую горазда судьба, не заметит вообще. Рабочая необходимость и рабочая необходимость… что еще с этим Ли делать — солить?

Там же, на пляже, нашли и тело. Особенных подробностей в новостях не сообщали — но мельком показали гвозди, вынутые из коленных чашек жертвы.

Вот, что вчера точило Антона. Фукутё-сан. Парень проболтался про Хидзикату — и Эней с Антоном сначала раскрутили этот кусок, а потом Эней решил добить. Хотите Хидзикату, господин Уэмура? Будет вам Хидзиката…

Спектакль. На одного зрителя. Только господин Уэмура будет думать, что сценку эту разыграл Габриэлян. Вполне в его духе, кстати.

Антон показал планшетку Косте. Тот тихо выругался.

Новости по внутренним каналам настигли их уже в поезде. Эней просигналил общий отбой, на отдельный Антонов ящик капнул адрес другого ящика, где лежало зашифрованнное сообщение. «Сырой» аудиофайл последнего допроса господина Ли.

Ага, вот почему Эней не смог его расшифровать — господин Ли время от времени переходил на родной китайский. От полноты чувств. Ну и зря командор так комплексует. Бьюсь об заклад, там сплошь ругательства и ноль полезной информации.

У Энея, конечно, был при себе хороший автопереводчик. Он затребовал программу еще когда сюда летел — и получил ее, и за время полета успел освоиться. Но в китайском языке смысл слова очень зависит от тонального ударения. Взять, скажем, «цао» — от тона зависит, «трава» это, «сорняк», или «брать», или «бак» — или то, что выкрикивает сейчас господин Ли.

Нда, и мы еще гордимся разнообразием русской обсценной лексики. Сбитая с толку программа выдает сразу кучу вариантов… Молодец все-таки командор, выхватил из охапки один единственно правильный. «Цай е-гуй» — «злобный дух деяния». Дух-преследователь, дух-мучитель, поджидающий грешника на той стороне. Ты-то думал, что со всеми справился, всех благополучно загнал в могилу, спишь спокойно — а тут опаньки! Приходит твой срок и ты начинаешь лихорадочно подсчитывать, сколько е-гуев успел наплодить…

Господин Уэмура, правда, рассчитывает, что никогда не пересечет черту. Он от дедушки ушел, он от бабушки ушел… Но иногда выходит так, что е-гуй, наскучив ждать, пробивают барьер со своей стороны, вот оно что. Воплощаются в мире живых — и… здравствуйте, я ваша карма!

Работать с записью было сложно. Эней не стал чистить звук — обычно Антон и просил его не чистить, при шлифовке иногда терялось ценное, но тут уж очень шумело. А еще трудно было сосредоточиться на потоке информации. «Методы зазеркалья»- сказал Олег. Для него эти методы были чем-то простым, понятным, привычным и самоочевидным. Вне зависимости от того, к кому применялись. Нет, это все же несправедливо. Вне зависимости от того, к какой из множества сторон в зеркальной войне они применялись. Люди по мирную сторону стекла для Олега были неприкосновенны. Чем он, видимо, и отличался от господина Ли, для которого мирной стороны не существовало… Ну еще и тем, что господин Ли пытался держаться по методике, а методики ему не хватило.

За окном экспресса проносились пейзажи средней полосы. Размеренно потряхивало, чуть слышно гудел кондиционер. Костя включил экран на противоположной стене, пощелкал пультом, остановился на образовательном канале: научно-завлекательный фильм из жизни бактерий был самым интересным из всего, что передавали.

— Девятичасовые новости не пропусти, — напомнил ему Антон. Ему было интересно, прорвется ли сообщение о господине Ли из региональной сети в общероссийскую.

— Не пропущу, — бактерии на экране жизнерадостно занимались чем-то своим, одноклеточным. Одноклеточным, да. Многоклеточные, они лучистые или нитчатые. А в наушниках шла другая жизнь, тоже очень простая и куда менее приятная. Шла, проходила, потом вышла совсем. Господин Ли все же испугался не боли. Вернее, боли тоже, но не вполне. Он испугался Энея. И даже не Энея, а злого, мстительного духа, цай е-гуя, уже несколько веков враждующего с господином Левым Министром. Он испугался, что со смертью ничего не кончится — духу ведь все равно, жив ли терзаемый им человек или мертв. Вот тут у господина Ли кончился завод — и он заговорил.

Смеяться над чужим суеверием Антону не хотелось совсем. Совершенно.

Все-таки быть христианином, даже таким, как я… удобно. Иногда. В ряде случаев. Не буду я сейчас расшифровкой этого заниматься. Лучше про бактерий посмотрю… Музыку хорошую послушаю… Вот свежий альбом Бекетова прямо сейчас через сеть куплю — и послушаю… А разбираться с результатом буду на свежую голову. И без этого запаха. И без этого вкуса во рту.

Иногда быть христианином… очень неудобно. И человеком очень неудобно. Вот Олег и перестал.

Девятичасовые новости о господине Ли упомянули. Ну да, случай даже в масштабах страны совершенно зубодробительный. А вот о докторе, лаборанте и сержанте здравохраны новости промолчали — хотя тех наверняка уже отыскали, всех троих. Это был один из первых вопросов, заданных господину Ли. Еще когда он думал, что мы — безопасность. Эней был в пути, и руководил экспресс-допросом Антон, а проводила — Эмбри. Вот тогда они и выяснили, что у господина Ли — аллергия. И что лгать на аппаратуру его учили тоже. Потому что если бы не запись олеговского допроса, поверить в то, что этот милый человек имеет отношение к тройному убийству сотрудников здравохраны, было бы невозможно. Все датчики выдавали стандартный портрет насмерть перепуганного обывателя, который знать не знал о таких страшных делах.

Что было, конечно, немного нелепо, поскольку господина Ли взяли, как говорится, с поличным.

Отвезти его поначалу пришлось на квартиру, приготовленную для Олега — пачкать и особенно шуметь там было нельзя. И второй пленник, захваченный Фолкеном, раскололся раньше. Фолкен его увез на поле ветряных генераторов, там шуметь было можно. И нервы у бандитов слабей, нежели у разведчиков.

Хочу домой. К Ёлке, которая мне уже не меньше сестра, чем Андрею. «И добрый мир твоих забот». Ёлка ставит со своими школьниками «Волшебные кольца Альманзора». Лепит образы — в буквальном смысле. Учит детей верить в добро. В осмысленность борьбы. Интересно, смотрела ли она девятичасовые новости?

Хочу домой. Хочу в себя — годы назад, когда меня по всем сторонам скручивало из-за того, что по моей наводке живого человека убили. Пусть и плохого. Хочу не думать о том, что сказал Олег. Потому что мне не пятнадцать и не шестнадцать и систему я теперь знаю наизусть и изнутри. И объяснение, что мама захотела инициировать Сережку, потому что маму сожрал бес, мне совсем не годится. Я знаю, как дают лицензии на инициацию. Получить одну в первый же год — фантастика. Должны быть причины. Большие, серьезные причины. Но при всех этих причинах — меня никто не искал. Во всяком случае, открыто. Ни мама, ни власти. Меня даже в розыск как пропавшего не объявляли… мои документы действительны.

Я уже думал об этом, я хотел начать… и не начал. Не хочу. Или боюсь.

А чего я боюсь?

Выбора. Можно говорить, что три года назад я предался туманной надежде. Но разве я уже тогда не понимал, что эта надежда бесполезна? Что в том виде, в каком это произошло с Игорем — оно невозможно? Игорю повезло, если тут можно говорить о везении — раскаяние пришло быстро. Когда он даже Андрея не смог уберечь от самого себя. Мама слишком умна, чтобы позволить себе попасть в такую ситуацию. И если она вообще пошла на инициацию, то не по ошибке, не из отчаяния и не по любви. А потому что решила, что нужно — именно так. И мнения своего с тех пор не изменила.

Олег сказал, что у меня замечательная мама. Он пытался меня утешить. А что я ни хрена не утешился — не его вина.

Если еще и Костя начнет пытаться меня утешать — я этого не вынесу…

Костя не пытался. И про жизнь бактерий не смотрел. Он дремал, прикрыв глаза и откинув кресло.

До Москвы оставалось еще два часа…

В аэропорту Быково, в двух шагах от стойки регистрации на рейс К14-96 «Москва-Саратов» пожилой хорошо одетый приземистый мужчина ударил по лицу молодого, стройного, очень хорошо одетого мужчину.

«Ударил по лицу» — не совсем точно. Адекватно было бы — врезал. Или еще лучше — вломил. Так вломил, что хорошо одетый мужчина вылетел из собственных очков, на лету опрокинул довольно увесистую урну и ударился спиной о барьер у регистрационной стойки. Аж гул пошел.

Правда, формулировка «врезал» и тем более «вломил» не годится для протокола. Приходится все-таки писать «ударил по лицу». Однако, с другой стороны, это выражение предполагает наличие протокола. А документу сему не суждено было материализоваться. Ибо потерпевший категорически отказался называться таковым. А при словах «нарушение порядка» предложил патрулю проверить его чип. И заодно чип нарушителя. После чего дежурный милиционер аэропорта удалился, предварительно прочитав сторонам нотацию о неуместности выяснения служебных отношений в общественных местах. Люди смотрят, короче говоря. Совесть имейте.

Молодой человек вытер платком рассаженную скулу и попытался пристроить на носу очки. Скула вздулась и обещала вздуться еще больше. Очки сидели криво. Молодой человек снял их, положил в футляр, сунул в карман.

— Действительно неудобно, — сказал он. — А если бы парень оказался хоть немного глупей или упрямей? Свистнул охрану — и все-таки потащил бы нас в участок? Штраф, конечно, несерьезный, но вы бы пропустили рейс.

Васильев повел челюстью.

— Что вы наговорили родным?

— Мононуклеоз. Винницкий на ходу придумал — оказалось, очень удачно. И серьезно, и не смертельно, и понятно, почему не пускают родителей.

— А почему он в ведомственном госпитале?

— Вы побеспокоились и устроили.

— Понятно. А как объяснить, что пустили меня?

— Вы же болели, у вас иммунитет, — Габриэлян поднял брови.

Васильев поморщился. Из головы вон. Он и правда болел, подростком. И иммунитет был. И сестра о том знает — у него эта мерзость проходила в тяжелой форме, с осложнениями на печень и прочими неприятностями. И потом еще месяца три еле руками-ногами шевелил. От мытья посуды уставал. Забудешь такое. Замечательная работа. Если не считать того, что у племянника на месте лица — блин, на месте глаза — дыра, и все остальное тоже не лучше…

— Как вышло, что вы его упустили?

— Когда за ним пришли под видом санитарного кордона, он дал желтый сигнал, а не красный. Промедлили. А в нашем деле промедление — сами знаете…

— Знаю. Кто это был?

— Если кратко: мои личные враги. Используя служебное положение в личных опять-таки целях. Как обычно. К сожалению, рекламацию я подать не могу. А вызывать старших в чине советников мне все-таки по табели не положено.

— В чине советников? — Васильев прищурился, поморщился… наверное, вспомнил утренние новости. — Хорошо, что я тебе уже врезал. Если бы тогда сдержался — сейчас бы шею свернул.

— Вы не так плохо меня учили… — улыбнулся пострадавший. — Кстати, есть шанс, что в прошлый раз это тоже был он.

Васильев скрипнул зубами. Регистрация на рейс заканчивалась через восемь минут.

— Я что-нибудь еще должен знать?

— Да. Его вытаскивали не мы. Его вытаскивали совсем другие люди, которые за ним с некоторых пор присматривали. Оказав ему первую помощь, они предложили ему уйти. Из системы, я имею в виду. Совсем. Я знал. Меня предупредили и я это санкционировал. Если вы всерьез хотите свернуть мне шею, у вас теперь есть возможность это сделать.

Васильев покачал головой.

— Олег, как я понимаю, отказался… в резкой форме.

— Нет. В очень вежливой.

— А ты, конечно, предложил ему выбирать самому…

— Конечно.

— Мудак, — Васильев отвернулся и зашел за стойку регистрации. Протянул девушке билет и удостоверение личности. Габриэлян не стал ждать, пока Васильев войдет в коридор терминала. Нужно было пойти в туалет и посмотреть, что с лицом. Попросить в баре лед. И разобраться со свежей посылкой от инсургентов. Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то это — последний выдох господина Ли. Лучше бы они прислали самого господина Ли, у него внутри наверняка было много больше того, что они выкопали… но с паршивой дороги хоть дорожный знак. Господина Ли нельзя было оставлять локальной СБ после того как он понял, что Олега выручали не свои. А организовать перевозку в Москву было бы сложно даже при поддержке Короля — уж очень большой шум поднялся в регионе, когда обнаружили угон машины СЗО. Не бандеролью же пересылать господина шпиона — Габриэлян вошел в туалет, посмотрелся в зеркало над умывальниками. Да, скорость у учителя уже не та, но силушка по-прежнему есть. Проверил пиджак — нет, кровь не попала никуда, падение на стойку регистрации тоже не отразилось… Только лицо. С таким лицом можно работать семафором. Только нужен еще один синяк. Зеленый. Видимо, придется им с Олегом работать в паре. Хорошо, что он перехватил Васильева сам — теперь тот успокоится и перед мальчиком не сорвется.

Когда Габриэлян сидел в баре, прикладывая к лицу лед, потягивая ром-колу и читая лунную почту (файл пришел уже в виде текстовой расшифровки, надо же) — объявили о посадке рейса «Саратов-Москва».

Габриэлян допил и зашагал обратно к стойке — встречать Короля.

Король не брал с собой багажа — да и кто брал бы, отправляясь в двухдневную командировку? — поэтому в зал вышел быстро. На миг тормознулся, увидев украшение на лице начальника.

— Васильева провожал, что ли?

— Его, — кивнул Габриэлян. — Как поживает корнет?

— Поживает, — хмыкнул Король. — Что попишешь — молодёжь. Не задушишь, не убьёшь. Родители все проглотили, масочку для свиданий с мамой по комму я ему сделал — хорошая масочка. Может, и тебе сделать? Как ты в Управление с этой гулей покажешься?

— И не с такими показывался, — сели в машину, расплатились за стоянку, отъехали.

— А господин Левый Министр, оказывается, мелочный поц, — сказал Миша, когда машина вышла на разворот к кольцевой. — Не ожидал.

— Он не мелочный, — Габриэлян свернул на эстакаду. — Он суеверный. Я тут посмотрел твои данные по региону. Господин Ли у нас нигде не проходит. Точнее, проходит только как лицо, подлежащее ежегодной проверке, иммигрант из Северного Казахстана. Провалить прекрасно законспирированного агента только ради того, чтобы воткнуть мне шпильку? Это не мелочность.

— Это транжирство дурацкое. Вспомни мальчика в Аахене, про которого ты мне рассказывал…

— Я его прекрасно помню, Миша. Рефлексы. В господине Уэмуре взыграли очень старые рефлексы. И вот теперь я это сопоставил с тем, до чего зимой додумался Олег. А rex trojanorum тоже понял — потому что получил ключевую информацию.

— Так эта художественная инсталляция на берегу… — сообразил Король.

— Да.

— Свиньи вы необрезанные. С зимы они знали — и ничего не говорили.

— Ничего мы с зимы не знали. Это была красивая гипотеза, не больше. Я посадил мальчика ее копать просто чтоб ему было чем заняться. А вот теперь это не гипотеза. Теперь это твердые факты. И мы с ними будем работать. Потому что господина Уэмуру нам, Миша, придется убивать. Нам или им. В течение ближайших двух лет. И убивать так, чтобы Аахен не только принял такое развитие событий, но и не решил, что мы слишком выросли… Ничего задачка?

— Ничего…

— Есть еще один интереснейший момент. Карьеру свою господин Ли начинал в Шанхае. Ее там все начинают, но молодой агент то ли не понравился кому-то, то ли это было стандартное задание для неоперившихся…

— Его решили спробовать на Тартаковском?

— Вроде того. Есть там такой полулегендарный персонаж — епископ Максим Такаги. Господина Ли он и засыпал. Он всех засыпал, кто пытался внедриться в христианское подполье на Дальнем Востоке.

— Эмпат высокого уровня? Данпил? Или просто наш человек?

— Не знаю.

— Ты что, думаешь, что он пойдет на контакт с Кесселем?

— Я думаю… сколько они еще будут терпеть это подполье. И чем дольше я думаю, тем больше мне кажется, что недолго.

— «Они» — это кто? Японцы?

— И китайцы. И сибиряки. Там очень интересное место. Для Китая — ворота в мир. Для Японии — ворота в Китай. Для Сибири — треть импортно-экспортной торговли. Постоянная толкотня интересов. И господин Такаги умудрялся на всем этом как-то балансировать пятнадцать лет. На корейской общине… там очень много христиан. Еще с первой японской оккупации — много. На местных условиях, которые не очень располагают к вмешательству в чужие дела. Этого не любят ни местные кланы, ни местная организованная преступность. Но все это — до первого толчка, до первого серьезного столкновения.

— И ты думаешь, что это будет скоро?

— Думаю, да. Аахену немножко надоел внеблоковый статус Китая. И еще они считают, что эта часть материка свяжет господину Уэмуре руки надолго…

— Однако… — Король умолк, переваривая сведения. Он был хороший оперативник, но привычки мыслить глобально за ним не водилось, о чем он сам прекрасно знал.

…Машина нырнула в тоннель, обозначенный «только для служебного транспорта» и через две минуты остановилась на подземной стоянке Управления. Габриэлян и Король уже не просто позволили сержанту Внешней Охраны проверить свои чипы, но предъявили удостоверения. Их здесь знали как облупленных, но порядок есть порядок.

Они поднялись на лифте в холл, и дежурный, второй раз проверивший удостоверения и чипы, сообщил:

— Вадим Арович, вам пакет.

Габриэлян слегка удивился. Никакого пакета он не ждал. В Управление он пришел за ежедневной сводкой для Аркадия Петровича. Сводку можно было перегнать и по внутренней связи, но, опять же, порядок есть порядок: референт приходит и забирает ее у начальника аналитического отдела лично. А «снаружи» вроде ничего не должно было прийти.

Пакет, конечно, был уже просвечен и вскрыт. Габриэлян принял из рук охранника плотный и большой бумажный конверт и несколько секунд пристально смотрел ему в лицо. Тот не выдержал уставного выражения, сказал «Извините» и отвернулся, прикусывая разъезжающиеся в улыбке губы.

Габриэлян вынул из конверта пачку отпечатанных на тяжелой, плотной матовой бумаге черно-белых снимков.

— Ого, — сказал Король, обративший внимание первым делом на факсимиле в углу. — Карловская работа.

Потом он рассмотрел собственно снимок — и повторил:

— Ого!

— Да, — кивнул его непосредственный начальник. — Читайте и завидуйте. Между прочим, молодой человек, — повернулся он к охраннику, — несанкционированное копирование и распространение авторских работ, вообще-то, является преступлением… Хотя чисто по-человечески вас, вероятно, поймут.

Судя по выражению лица охранника на него карловские фотографии подействовали несколько иначе, чем на самого Габриэляна.

Черный, белый и серый. Зовущая мягкость форм, подчеркнутая зернистой структурой бумаги. Сухая энергия, от которой дрожат стены, которой тесно в теле, тесно в голосе… и очень может быть — тесно в жизни.

И вовремя. Очень вовремя. Еще один вопрос, который надо будет обсудить с этим моторным парубком, причем (Габриэлян поморщился) в самое ближайшее время.

— Миша, — сказал он через сорок минут, высаживая Короля у дома. — Я знаю, как ты любишь эту идиотскую стрелялку, но нам нужно срочно пообщаться с таварисчем Адамом. Все равно в чьем лице, хотя желательно — сам знаешь. Будем, — улыбнулся он, — обсуждать мою личную жизнь.

* * *

Это даже не дежа вю. Это то, как, наверное, ад выглядит изнутри. Дурная бесконечность в прямом значении слова. Опять ЧП. Опять Зодиак. Меняются обстоятельства, подробности, комбинации — существо дела остается неизменным: мы снова сидим и пытаемся разобраться, как влипли в эту паутину и есть ли в конце тоннеля хотя бы теоретическая возможность из нее вылипнуть… даже слово приходится новое склеивать, потому что в языке его нет.

— Для разнообразия, — сообщил человек в немецкой форме со споротыми знаками различия и самодельным шевроном на рукаве, — на этот раз мы влезли в дело по собственной инициативе.

— Вот только для него? — подняла брови женщина-санинструктор.

— Нет, не только. Но в основном ради него. Ну и доброе дело не осталось безнаказанным. Если бы не эта история, мы бы так и не узнали, что японский гауляйтер к нам неровно дышит.

— Думаю, узнали бы, — возразила женщина. — После того, как нашли тело. Потому что в любом случае Зодиак связался бы с вами и попросил переправить к нам своего человека.

Хурал был неполный — в далекой Сибири мистический брат Андрея пребывал на совещании совета директоров «Аргуса», и не мог по сигналу комма бросить все и отправиться в свой кабинет играть в игрушки. По той же причине отсутствовал Ди. Но Ди обещал в ближайшее время покончить с утренней планеркой и появиться, а вот в Сибири уже был белый день, а в Ниме — три часа ночи, что не улучшало настроения Алекто.

— Да. Но так мы получили все из первых рук. И еще то, что они вынули из мальчика.

Женщина молчала какое-то время.

— Ты знаешь, — сказала она наконец. — У тебя даже так не получается притворяться, что сам мальчик был тебе совершенно безразличен.

Тут у обоих на интерфейс-панели загорелся флажок, означающий появление в ближайших окрестностях третьего партийца.

— Вы где? — раздался в наушниках голос Ди.

— А где ты?

— Торчу на пригорке в левом нижнем углу квадрата.

— Ага, — Эней вызвал карту. — Ну, возьми направление на десять часов, пройди метров с двести, там будет распадок. Ныряй в него и дальше иди до самого конца, мы там. Я не притворяюсь, — продолжил он. — И мальчик мне не безразличен. Но ты запись видела уже. Обе. Конечно, Игорь лучше приборов, но и приборы много говорят.

— Запись потрясающая, — сказал Ди, приближаясь. Его не было еще видно самого — но позади, в распадке, птицы вспархивали в небо звенящим салютом.

— Сейчас все фрицы будут в гости к нам, — с тоской заметил Эней.

— Переживем. Запись, говорю, потрясающая. Тут не аналитик, тут психиатр нужен. Это я про две первые.

— А про третью что скажешь?

— А про третью я ничего не скажу. Про третью пусть дама говорит.

— Дама скажет, что и тут уместным было бы вмешательство психиатра. А если вы об информации — то это, конечно, очень интересно. Ты ее перепроверял по своим… римским каналам?

— Конечно. Она подтвердилась.

— И вы эту запись передали Зодиаку? Всю? — Ди поморщился.

— И мы эту запись передали Зодиаку. Всю. Без купюр. У господина Уэмуры эта информация уже есть. В том, что ее получит Волков — если он ее получит — особого вреда не будет. А вот Зодиак к лакунам в записи наверняка отнесся бы без энтузиазма.

— Даже так?

— Если бы данные о Дальнем востоке не подтвердились по надежному источнику и полностью, — Эней пожал плечами, — я бы вообще думал, что это вкладыш, деза. Хотя кому и на кой такая деза… Отправлять хорошо окопавшегося человека с таким в голове ловить и раскалывать подростка, да уложить при этом троих сотрудников здравохраны — это даже не бред, так вообще не бывает, так даже Шэмрок не работает, я тут сидел вспоминал — ну самопальные городские партизаны могут так отличиться — и то…

— Да, — судя по движениям персонажа, Алекто опять что-то жует, — Вот это — ключевое во всей истории. Непропорциональная совершенно реакция. Но она ведь не первая. Во время последней встречи в верхах по слухам господин Уэмура едва не атаковал господина Волкова лично. Ударил волной. В последний момент удержался, отвел — пострадали телохранитель Волкова и его собственный. Официальная версия сплетни выглядит именно так. Сказать, с кем Волков был тогда на приеме — или сами угадаете?

— Мне угадывать незачем, — Эней пожал плечами. — Я знаю. Что смешно — это, кажется, началось с моей идиотской затеи оставлять автографы. Сначала все привыкли к тому, что «Тэнтю» свою работу подписывает, потом Полковник намекнул мне, что не худо бы копирайт поставить и в Йомсбурге, а я как ни прикидывал — две кандзявки на лбу Ильинского не помещались. Ну и нарисовал туда «макото». По вдохновению, остолоп. А это был девиз Синсэнгуми. Понимаете? Случайно легло.

— А почему ты на этот раз написал «истина»? — поинтересовался Ди.

— У этого знака японское чтение — тоже «макото». По всему, что есть, это не политический фактор. Это личное. Кто-то из Синсэнгуми наступил на шлейф господину Уэмуре. Хорошо так наступил, четверть тысячелетия господин Уэмура этого не может забыть. А он ведь в перевоплощение верит. И очень серьезно верит, должно быть. Если уж он господина Ли этой верой как-то заразил… И я боюсь, что эту его веру подкармливают. Сознательно вполне.

— Боишься?

— Иррациональная ненависть одной из самых сильных фигур на планете… нам это очень нужно?

— А Зодиаку?

— А Зодиак, сволочь, преследует свои цели. Антон поделился со мной кое-какими соображениями. Помните, что сказал ему Декстер? «У тебя очень хорошая мама». Я этого намека не понял, потому что я вообще не очень понятливый. А Антошка был слегка пришиблен всей этой ситуёвиной. Но потом до него дошло. Его мать получила привилегии по их меркам совершенно беспрецедентные. Чтобы в первый год кому-то дали право на инициацию? Неограниченную? Да чтобы его не отняли после неудачной инициации собственного родственника? Должно что-то очень большое в лесу сдохнуть. Когда начинают твориться такие дела — их трудно не заметить. Надо быть таким тормозом, как я, чтобы не заметить. А ведь по ту сторону ствола — тоже старшие. Значит, нужен какой-то очень сильный отвлекающий фактор. Ну, вот и получилось, что я этот фактор случайно нащупал. И Зодиак нашего господина Левого министра отвлек им по полной программе, а главное — дешево. Без привлечения дополнительных ресурсов. Теперь господин Уэмура будет спать, и во сне видеть Хидзикату.

— Совершенно верно. Хидзикату или еще кого он там видит. И будет охотиться на Зодиака и на нас, вернее на группу «Тэнтю»… персонально, — подтвердила Алекто. — Учитывая предполагаемый масштаб игры — более чем допустимые потери.

Предполагаемый масштаб игры… — Эней прикрыл глаза. Отделение ЕРФ, как минимум. Как максимум — захват власти в Аахене. Да, на этом фоне группа «Тэнтю» — сорок раз оправданное средство.

— Метода гарна, цель погана, — пробормотал он.

— У меня нет уверенности, что мы имеем представление о целях.

— Чьих? Зодиака или Волкова? Есть предел, до которого мы все трое хотим одного и того же: не допустить сползания в новую Полночь. Но дальше у нас могут начаться разногласия по земельному вопросу.

— Это как? — не понял Ди.

— Это Ростбиф так говорил. Цитировал какого-то деятеля времен Первой Гражданской. По земельному вопросу — это значит, они думают, что я должен в земле лежать, я думаю, что они. Мне кажется, что Волкову под землей самое место. Но если речь идет об отделении — мы должны его поддержать. Потому что Россия плюс Китай — это уже совсем не то, что Родезия плюс Ирландия. Если в мире опять будут два блока — то наш анклав между ними втиснется. А вот если Волков хочет подгрести Аахен под себя…

— То все зависит от того, для чего именно. Судя по тому, что происходит сейчас в ЕРФ, долгосрочная программа у Волкова есть. Изменения на административном уровне — важны. Изменения на техническом, образовательном и культурном — важнее. И вот они для меня выглядят так… будто с точки зрения московского аппарата в ближайшие десять-двадцать лет откроется новый фронтир. Не в нынешнем, а в старом его смысле. Территория для рывка — с последующей социальной диверсификацией.

— У нас есть цели поближе, — сказал Эней. — Ди, скажи, к началу сентября ты уже будешь готов поставить эксперимент?

— Отчего же нет. Модель на мертвой ткани человека мы отрабатывали. Послезавтра серия экспериментов на животных. А ты что, уже нашел цель?

— Нашел. И даже добро на нее, представь, получил. Без звука.

— Это когда? Сегодня? — удивилась Алекто.

— В этом самом квадрате, в заброшенно блиндажике, метров триста к северу. Опять он явился в форме своего английского бомбера. Хмыкнул на мой партизанский однострой, поблагодарил за спасение партийца, выказал неодобрение всяким будущим попыткам влезть в их дела с благими намерениями и тут же попросил переправить его любовницу по железой дороге.

— Вот так вот, без пауз?

— А зачем ему паузы? Ну и добро дал. Есть такой варк — Кошелев его фамилия. По большому счету, это он должен был получить то, что получил в Краснодаре Корчинский — но он к тому времени был уже в отставке, а Зодиаку требовался кто-то в пределах длины руки. А Кошелева придерживают, как я думаю, до осеннего совещания смотрящих. Чтобы так показательно уделать. Но куда показательнее будет, если его уделаем мы. С пользой для искусства.

— Так вот почему ты хочешь успеть до сентября, — кивнул Ди.

— Не только. Ему по статусу уже можно королевскую охоту. А он же бывший писатель, и поклонник литературы… неправдоподобного свойства. И охотится он так: выбирает молодого клавотоптателя. Талантливого, чтобы самому нравился. И предлагает сделку: публикация, реклама, раскрутка, слава, деньги…

— Он сейчас кого-то обхаживает?

— Дмитрий Мансуров, Новгород-Великий.

— Ладно. Давай. Что-нибудь мы с ним сделаем. Не съедим, так надкусим, как у вас говорят. Но Кошелев же волковский птенец, нет? Там же связь…

— Добро нам дали. И на захват, и на использование. Не сам же Зодиак такие санкции дает. Алекто, мне нужен в Питере или рядом кто-то сочувствующий, но не наш. Человек со средствами. Чтобы никто не удивился, если он возьмет на содержание гейшу.

— У вас своих контактов нет?

— Есть. И если у тебя нет никого на примете, мы их задействуем. Но понимаешь, эти наши контакты… это люди совершенно определенного свойства, мы о них знаем разные неприятные вещи, и когда мы к ним обратимся — они сразу поймут, что дело пахнет керосином… А лучше всего было бы задействовать человека, который ко всему этому мог бы отнестись… ну, как к приключению. Завел себе певчую птичку, она пожила две недели — потом улетела незнамо куда… Потому что если Уэмура начал бить по некомбатантам… То есть, мальчик-то комбатант, но Уэмура ведь был не в курсе…

— Это не из-за Уэмуры… — иногда Энею казалось, что Алекто с удовольствием бы занялась практической евгеникой, чтобы вырастить поколение людей, способных понимать простые, элементарные, базовые вещи — а не вызывать у нее зубную боль каждым вторым словом. — Уэмура — это предлог. Это нам подарок, с ленточкой. За лабораторию, за записи Ли и за все прочее. Чтобы у нас руки по утрам не дрожали.

Эней не удержался, прыснул. Немного же надо Алекто, чтобы у нее не дрожали руки.

Когда наступит момент, — подумал он, — этот черт в синих галифе обойдет меня как стоячего. С гейшей ли, без гейши — а я буду чувствовать себя как… тот же Хидзиката, у которого за полторы минуты поединка с Серизавой был истрачен трехмесячный запас тактических выдумок…

— Ты всерьез думаешь, что он нам предлагает заложника?

— Нет. Источник информации. Несколько менее взрывоопасный, чем тот, что мы упустили. Фукутё… ты же сам говорил о том, сколько может знать и будет знать о вас человек, который просто живет с вами в одном доме?

— Можешь считать меня идиотом, — сказал Эней. — И кем угодно. Но ни Антон, ни я не попытались разговорить мальчика, пока он еще был под пентом. Он вряд ли вспомнил бы потом, не в том был состоянии, хотя кто его знает…. Не пытались. И не попытались бы в дальнейшем — если бы он не предложил сам. И кстати, о человеке, который живет с нами в одном доме. Как тебе перевод твоего меморандума с русского на русский? И проект структуры нашего информбюро?

— Неплохо, с этим можно работать. Но я о другом. Я о том, что такого человека нам бы отдали. Если бы он сам захотел.

— Мы им зачем-то нужны, — вздохнул Эней. — И даже не как эффектор для выполнения работ, которые самим выполнять невместно. Именно в том качестве, в котором мы есть.

— Да. Нужна не группа. Даже не организация. Почему-то именно мы. И очень, очень нужны.

— Ну и прекрасно, — пожал плечами Ди. — Почему у тебя так трагически морщится рот?

— Потому что я думаю о том, для каких целей человеку в системе не подойдет ОАФ, но подойдем мы.

— Для серьезных целей. Например, для игры с Аахеном в «покажи ему смерть — и он примирится с лихорадкой».

— Из меня, — сказал Эней, — получится хорошая смерть. Но надо ли нам это?

— Пугало, если это хорошее пугало, должно быть живым и дееспособным. Так что в ближней перспективе нам это, скорее, очень выгодно. В дальней — сам понимаешь.

* * *

— Ты и в самом деле намерен стать пугалом? — спросил Енот, пока Эней зачищал остатки логов и записи о подключениях.

— М-м-м… скорее Джокером, — немного рассеянно отозвался командир. — Пугало без крепких парней за спиной — пустышка. А Джокер даже сам по себе боевое соединение. Он мне как-то всегда больше нравился.

— Потому что его действия трудно предсказать? Это опять Ростбиф?

— Да. Тактика насыщающего нападения. Некоторые схемы. Чего только в старых книгах не отыщешь… Но еще и потому что он остался человеком.

Антон опешил на миг, а потом сообразил, что Андрей говорит о редактуре, которой подверглась «Вселенная Готэма» после Поворота: Бэтмэн и некоторые его заклятые враги «оказались» старшими (что заодно послужило прекрасным логическим объяснением долгоживучести героя и его антагонистов), а вот Джокер остался обычным человеком. Смертным. Самовоспроизводился он информационным методом: стоило Бэтмену ухайдокать одного непредсказуемого психа-анархиста, как закоулки Готэма и коллективного бессознательного тут же порождали другого. Убить Бэтмэна было невозможно, убивать Джокера было бессмысленно…

— Кэп, это не выход, — покачал головой Антон.

— Спасибо. Я в курсе. Но ты же видишь — оперативная необходимость есть. Она будет возникать снова и снова. И кем мне затыкать эту дыру? Тобой? Игорем — после того как у него семья появилась? Кеном? Батей? Машенькой? Вопрос закрыт.

— Не закрыт. Ты вторую неделю не причащаешься.

— Да. Недостоин. Что ж я, дурак — осуждение себе есть и пить? — Андрей улыбнулся. — Мне что, больше есть и пить нечего?

— А варкам ты это тоже объяснишь? Вот так?

— Для варков у меня другие методы. Стоп! — Эней поднял ладонь, прерывая Антона даже не на полуслове — на вдохе. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Я говорил это себе сам, и сам нашел ответ, передай его Косте при случае. Если я во что и поверил, так это в то, что Бог — действительно Вседержитель. Буду я причащаться или нет — я умру именно тогда, когда Он решил, и именно так, как Он решил. Если Ему хочется, чтобы я отчалил в состоянии смертного греха и отправился по назначению — то так оно и будет, стану я дергаться или нет. Если я интересую Его все-таки чистеньким — Он подгадает с моментом, когда я буду после бани. Но исповедоваться в грехе, который я совершу, когда возникнет необходимость, снова и снова — я не вижу смысла. Раскаиваюсь ли я в том, что сделал? Енот, если бы был шанс добиться нужного эффекта, не превращая в фарш этого несчастного подонка, а отдав вместо этого, скажем, свою правую руку… ну ладно, левую — я бы воспользовался. Но такого шанса нет и не будет. А значит, мои сожаления смысла не имеют. Мое нежелание, чтобы это было в последний раз — смысла не имеет.

— Ты дурак. Ты дурак, хуже того Декстера… Потому что ты все знаешь. Ты знаешь, что нежелание имеет смысл. Это то, что отделяет тебя от того несчастного подонка.

— Для меня. Для тебя. Для тех, кто рядом. Но не для… Генштаба. Пилат ведь тоже не хотел делать то, что он сделал. И кстати о несчастном подонке — откуда тебе знать, хотел он делать то, что делал, или не хотел?

— Ты забыл, что я его слышал. Оба раза… Я просто не могу завести себе запасную совесть, Антон. Условием искренности исповеди является твердое намерение не повторять этого греха в дальнейшем. Искренняя исповедь для меня — слишком большая роскошь. Что мы сейчас готовим, Енот? Ну-ка, вспомни. Ну-ка, прикинь, каково будет господину Кошелеву, когда им займется Ди. И вот это вот я сейчас пойду исповедуюсь в том, что замучил человека — а потом вернусь и продолжу подготовку к операции, в ходе которой мы для блага науки замордуем высокого господина.

— Тогда всем солдатам нужно отказывать в причастии вообще. До окончания службы. Потому что у них то же самое.

— А ты знаешь, в старину так и делали, оказывается, — серые глаза Энея были как выключенный монитор стационарного терминала. — Отлучали от причастия на семь лет.

— Да, а потом решили, что глупость. И Христос такого нигде не говорил. Он совсем другое сказал.

— Угу. Никого не обижать, не клеветать и довольствоваться своей платой. Я своей доволен, — Эней перебрался на кровать, лег и вытянулся. — В клевете вроде тоже не замечен. А насчет обижать — сам понимаешь.

— Матчасть, — фыркнул Енот. — Это Иоанн Креститель сказал. А Христос говорил про меч. Вот это он говорил. И больше ничего.

— А, ну да, — Эней прикрыл лаза. — Про меч — это тоже правильно. Но я там недавно надыбал более интересное место. То есть, я это место много раз читал, а заметил по-настоящему только теперь. В Нагорной проповеди. «Если свет, который в тебе — тьма, то какова же тьма?»

Антон задумался. Хорошая память на текст и привычка мгновенно осмыслять прочитанное и прокручивать длинные ассоциативные ряды в таких разговорах обычно помогала. Но сейчас дело уперлось не в учение. Оно уперлось в Энея, в его понимание добра и зла. Правильное понимание. Легко каяться в том, что считаешь пороком, в том, что самому не нравится. А если…

— Это — свет? — прошептал он, не веря себе. — Ты и в самом деле, что ли думаешь, что это в тебе — свет?

— Я не думаю, — Эней скверно оскалился. — Я знаю. Как ты считаешь, почему Хидзиката сделал это с собой? Почему он стал «дьяволом Синсэнгуми»? Чтобы этого не пришлось делать Кондо, вот почему. И то, что заставило его это сделать — это был свет в нем, и никто меня не убедит в обратном, Енотище. Оперативная необходимость требует от кого-то стать дьяволом. Я решил, что это буду я. И поскольку оперативные решения здесь принимаю я, вопрос объявляю закрытым.

Антон не стал спорить. Во-первых, он не знал, что сказать, а во-вторых… Это Костино дело. Тем более что Андрей сам сказал — так, мол, ему и передай… Ну вот я и передам. Мы с ним, между прочим, в одной лодке — мое любопытство стоило Олегу глаза… Черт, я же не мог предположить, что они такие идиоты! А надо было. Надо было сразу его выдергивать, а я…

Нет. Стоп. Это ловушка, по этому кругу мысли будут бегать без конца. Нужно, чтобы с Андреем кто-то другой поговорил. Игорь — идеальный вариант, это даже лучше, чем Костя. Но Игорь в Питере. Костя… не закрылся бы он от Кости. Ёлка. Вот кто сейчас сможет это сделать. Если кто-то сможет.

Антон встал — и сел. Ёлка, скорее всего, даже не поймет, в чем проблема. Она же не христианка. И потом — рассказать Ёлке при этом раскладе придется всё. То есть, всё.

Антон вспомнил, как расспросил Энея о Ванде — о его «признании», что он наемный убийца. С какой легкостью она ему поверила. И как потом он повторил этот трюк с Катей — и как выстывал Катин взгляд, когда «ее парень» в ее глазах превращался в вора. Неужели сестра ударит с такой же силой? Да нет, она вроде не дура и не ханжа и что-то уже знает… Но и Катя была не дурой и не… Или все-таки да? Или он просто дурак, не умеющий различать подлинную душевную чистоту и чистоплюйство? Так, может, лучше не надо?

Он осторожно стукнулся в комнату «сестры». Ёлки нет. Санчито, раскинувшись по диагонали кровати, вдохновенно сопит. Взял моду после отъезда Цумэ залезать в мамину койку, ревнивый мальчишка. Кухня пуста. Енот спустился в бойлерную.

Костя, лежа спиной на скамье, жал от груди какой-то нехилый вес, Енот не подсчитывал «блины» — но видел, что за сотню. Ёлка страховала, придерживая гриф. Утренняя зарядка.

— Э… — начал Енот. Ёлка повернула к нему лицо и приподняла брови: что?

— Нет, я так, — выпалил он. — Просто посмотреть, где вы. Извините.

Вышел и закрыл за собой дверь.

 

Глава 14 «Сквозь зеркало или что там увидела Алиса»

Он проснулся целиком, сразу. Вот только что не было, а теперь уже есть. Женщина спала рядом, за окном ровной стеной стояла черно-розовая городская ночь. В зеркале стенного шкафа горела цифра 5. Собирался передремать четверть часа. Надо же…

Он еще минуту полежал так, пытаясь себе представить, как это у людей: просыпаться вместе каждый день, завтракать, расходиться по своим делам, чтобы вечером снова лечь в одну постель… Воображение буксовало. А не воображение тут же охнуло, прикинув, насколько возрастет степень риска при таком стабильном расписании. Рутина — друг охотника. Это была забавная мысль — что жить, как все, в первую очередь просто опасно. Он покрутил ее, вставая.

Майя не проснулась — повозилась и заполнила освободившееся пространство собой, подтянув ноги на нагретое место. Как кошка. Габриэлян не удержался и погладил, потом достал из стенного шкафа халат и пошел в ванную.

Пока он принимал душ, Майя все-таки проснулась. Еще спала, когда ощутила отсутствие, когда тело, потеряв контакт, попыталось его снова найти ощупью — и, не найдя, забило тревогу и пробудило разум.

Перед самым пробуждением разум увидел мгновенный и неприятный сон: та же квартира, та же постель, то же время и место — но человек ушел. Совсем.

«…И Таня в ужасе проснулась».

Плеск воды в ванной тут же просигналил: все в порядке. Я здесь. Вода не тарахтит по стенам пустой душевой кабинки. Ее напор разбивается о чье-то тело.

Странно, что воду слышно… а, он просто не закрыл дверь. То ли не подумал, что шум дойдет сюда, то ли, наоборот, подумал. Никогда не знаешь.

Страшный был сон, главное — вещий.

Хотя казалось бы — уходит она. Но на самом деле — нет. Земля смещается. Вместе с ним.

Непонятно, смеяться или плакать. Роман на все времена. Сюжет половины «черных» фильмов. Заезжено до дыр. Хуже только история про бедного студента и проститутку с золотым сердцем. Нет, не хуже. Эти хотя бы кончаются хорошо.

Пойти сварить кофе. Зеленый чай — когда-то любила, теперь — «станки, станки, станки…» Но для этого сначала нужно встать. Вынырнуть из тепла, из отпечатка чужого тела. На счет «раз»…

— Ты знаешь, — сказал Габриэлян от двери. — Ты первая женщина, с которой я спал.

Майя засмеялась.

— Иммигрант из-за фронтира заполняет с помощью медслужащей медицинскую анкету. В анкете вопрос: есть сексуальный опыт или нет? Он: «А шьто такое сэксуальный опыт?» — «Ну, это значит — спали вы с женщиной или не спали». — «Э, с ними разве заснешь… Пиши — нету опыта…»

— С тобой тоже не заснешь. Но мы не любим легких задач.

Он смотрел на нее, склонив голову к плечу.

— Давай-ка ты в душ, а я тебе пока сварю одну штуку. И мы посмотрим веселые картинки из жизни твоих будущих друзей.

— Почему мне кажется, что эти картинки меня не обрадуют?

— Всегда лучше заранее знать, с кем имеешь дело.

Майя в ванной не столько мылась, сколько просыпалась. Контрастный душ, зубная щетка… И в который раз подумала, что ее работа — так странно, теперь уже бывшая работа — от многого ее, наверное, оберегала. Ритуал, надежность, безопасность — там, где обычные люди не защищены ничем.

Халат был такой же, как и квартира — свеженький, чистенький, но с легчайшим налетом магазинной пыли на запечатанной упаковке. Майя закуталась в махровую ткань, вдохнула ароматизатор. Приятно. Стерильно. Надежно. И не о чем плакать. Правильный был когда-то обычай — стирать свежекупленные вещи.

Столовая оказалась пуста. Майя погладила зачехленный стул — тут пыли не было — и прошла на кухню.

А вот здесь жили. Или хотя бы бывали. От комбайна несло теплом, электронным, но теплом, и Габриэлян уже разлил черный чай — себе во что-то больше напоминающее термос, ей — в средних размеров кружку. Он пододвинул к ней две вазочки — с печеньем и какими то засахаренными дольками и включил терминал.

— Садитесь, Шахерезада Ивановна.

— Шахерезадой сегодня работаешь ты, — Майя села, подцепила ломтик, как оказалось, ананаса и отхлебнула чаю.

Да… репутация Борджиа Габриэляну не светит. Чай примерно на треть состоял из заварки — и, наверное, что-то хорошее на эту заварку пошло, но гадостный вкус — видимо, стимулятора — заглушал все. Видимо, это потому, что после второго глотка ей показалось, что кто-то включил на кухне нормальный светофильр и у действительности появились четкие очертания и естественные краски.

Габриэлян подождал еще минуту, удостоверился, что она уже целиком здесь — и заработал Шахерезадой.

— Дошло до меня, о великий халиф, что в одном городе, название которого несущественно, жила одна сволочь, имя которой тоже несущественно, и были у этой сволочи весьма специфические и сложные в удовлетворении вкусы… но там, где есть спрос, найдется и предложение.

На терминале появилась картинка — и Майя, никогда, не бывавшая в Питере, узнала город.

…Сказка про похищенных детей была действительно из тех, что рассказывают не на ночь, а с утра. Даже ей.

— …И вот тут, как и положено, на сцене появляются герои. Рыцари Грааля, — Габриэлян фыркнул, но с каким-то даже одобрительным оттенком. — Детективное агентство «Лунный свет». Название взято из древнего комедийного сериала. И с намеком.

— На полставки?

— Не только. Агентство — самоокупающееся прикрытие для небольшого боевого отряда. Точнее, было им. Сейчас это — мирная лавочка отставного майора милиции под милицейской же крышей. А в тот момент у этих ребят была репутация охранников и сыщиков, которые не боятся связываться с высокими господами. А поскольку в деле пахло высокими господами, отчаявшиеся родители девочки по совету опера обратились именно в «Лунный свет». След наши рыцари взяли, и довольно быстро вышли на заведение, занимавшееся, как уже было сказано, удовлетворением спроса. И тут им не повезло. Потому что в тот самый вечер наш халиф Харун аль-Рашид со своим визирем Джафаром Бармакидом в лице опять-таки несущественном и личным палачом в лице очевидном отправился погулять по городу — и зашел в тот самый клуб. Тоже по чужим документам, кстати, как халифу и положено. Но поскольку наши рыцари — это еще и крестоносцы, в самом буквальном смысле этого слова, они не отступили перед лицом халифа. Вытащили принцессу из замка чудовища и увезли в тихое безопасное место. Попутно свернув шеи чудовищу и нескольким стражникам. Знакомься с героями романа.

Над панелью появился снимок — довольно миловидный юноша. Лицо можно было бы назвать слащавым, если бы не суровое выражение.

— Андрей Витер, — сказал Габриэлян. — Тот самый, который не пишет стихов и даже не понимает их. Что странно, потому что его отец отлично переводил поэзию, да и Виктор Саневич, который в каком-то смысле отца ему заменил, стихи писал классом повыше среднего. Кто такой Саневич, ты знаешь. С тех пор как был сделан этот снимок, парень повзрослел, заматерел, разбился на мотоцикле и стал выглядеть вот так.

У костра, рядом с блестящей треногой сидит молодой человек в плаще, с тростью на коленях… По сравнению с предыдущим вариантом — эталон заурядности.

— На кого он так смотрит?

— На меня.

Входная дверь легонько скрипнула — и это было единственным признаком появления Кесселя. Кроме самого Кесселя, разумеется.

— Кажется, в русской литературе этот взгляд описывается метафорой «как солдат на вошь», — сказал майор. — Здравствуй, Майя.

— Доброе утро, Андрей.

— Ты почему девушку не кормишь?

— Я кормлю. Баснями. Потом пожарим яичницу. А это номер два, — беловолосый щеголь на голограмме подошел к стойке бара… Кадр сменился: рыжий, вызывающе еврейского вида парень взял лепесток памяти и растворился в воздухе…

— Варк? — охнула Майя.

— Данпил, — ответил Кессель, уже добывший из принесенного пакета шесть яиц и по одному выпускающий их в кружку.

— Кстати, о данпилах — Габриэлян повозил пальцем по сенсору, и перед Майей всплыло какое-то мельтешение теней, она услышала лязг металла о металл, в одной из промелькнувших перед костром фигур узнала Кесселя, в другой — не без труда — Витра. Драка, судя по записи, длилась 16 секунд, после чего бойцов растащили.

Представление о способностях Кесселя у Майи было. Продержаться против него и пять секунд — повод для гордости. А этот парень не прекращал наступать.

— А почему он тебя атаковал?

— Принял за старшего. Надо сказать, я дал повод. И добавить, что из этой маленькой ошибки мы получили очень интересный кусочек информации. Так что дело того стоило.

— Ошибка произошла вот из-за этого господина, — новое лицо. Бородатое, довольно милое, нос башмаком — в самый раз изображать русских чудо-богатырей или добрых разбойников.

— Константин Неверов, экс-сержант морской пехоты и санвойск, ныне — де-юре неслужащий, но де-факто вполне действующий православный священник.

— А в чем была ошибка?

— Я его, не видя, назвал патером. Ко времени встречи мы уже успели установить их всех, а они о том не знали.

— Но почему он полез в драку… и вообще зачем им священник?

— А вот это как раз самое интересное. Они считают, что симбионты Сантаны — бесы.

— Как бесы?

— Буквально. Витер напал на меня, потому что решил, что бес во мне просто учуял профессию Неверова. По благодати.

Майя потрясла головой.

— Они… сумасшедшие?

— Если бы, — со вздохом сказал Кессель. — Если бы.

Из пакета появились базилик, укроп, салат-латук, огурцы, помидоры. Доставая все это и кромсая с ловкостью фокусника, Кессель спокойно рассказал еще одну короткую и мрачную сказку — о мужчине и женщине в охотничьем лабиринте Нью-Йоркской Цитадели.

— Фраза на иврите, насколько я смог ее запомнить и перевести, означает «Во имя Господа нашего Иисуса Христа, оставь этого человека». Проще говоря, надо мной был совершен экзорцизм. Я похож на сумасшедшего, Майя?

— М-м-м… — омлет был законным поводом не отвечать ни «да», ни «нет». Майя вдруг поняла, что зверски голодна.

— Это случай номер раз, — сказал Габриэлян, — поливая свою часть омлета чем-то очень похожим на машинное масло. Даже пахла приправа дымом. — А случай номер два — это уже упомянутый данпил, господин Искренников, который на момент полета с крыши Екатеринославского музея войны данпилом еще не был, а был полноценным, хотя и недоученным, старшим. И это свое качество он потерял где-то между Днепром-рекой и Балтикой, потому что в Питер, по документам некоего Карастоянова, он приехал уже вполне человеком. Ну, насколько это вообще возможно.

Досье на Игоря Искренникова было богато фотографиями. Высокий, скорее эффектный и симпатичный, чем красивый, парень на черно-красном мотоцикле — афиша шоу почти двенадцатилетней давности. Ролик: мотоцикл разгоняется по асфальтовой поверхности, она резко обрывается — становится видно, что это плоская крыша высокого здания — мотоцикл со всадником падает, падает — нет, это камера так снимает, потому что колеса жестко встают на такую же асфальтированную крышу соседнего здания, оно вровень или чуть пониже первого, круг по крыше, руки в расцвеченных алым люминесцентным узором черных перчатках взлетают в салюте, потом снова ложатся на руль, мотоцикл встает на дыбы — всадник соскакивает с него легко, без усилий, снимает шлем… темно-русые волосы липнут к щекам, ко лбу…

— Каскадер. В своей среде довольно известный. Потом исчез. И всплыл в нелегалах.

Идем дальше.

Снимок камеры наблюдения — нет, черты лица те же, но выражение… Майю слегка предернуло. Узнать можно было разве что по точно так же сколотому на затылке хвосту, только волосы стали снежно-белыми.

— Побочный эффект трансформации, — пояснил Кессель. — То волосы побелеют, то клыки слегка удлинятся, то глаза начнут косить или тоже цвет поменяют. Видимо, после исцеления не исчезает.

— А насколько это возможно? — заинтересовалась Майя. Кессель был единственным знакомым ей данпилом, и из этого знакомства она вынесла заключение, что жизнь данпила довольно безрадостна. Правда, в последний раз… И тут ее осенило. — Андрей, а когда вообще к тебе вернулось… то, что вернулось?

— Сдвиги бывали и раньше, — так же спокойно сказал Кессель. — Например, способность различать вкус потихоньку вернулась в течение первого года. А вот качественный скачок произошел после контакта с ним. И что со мной было, я вспомнил тогда же.

— При первой встрече? — не поняла Майя.

— Прошлой осенью, в Москве, — Габриэлян недовольно фыркнул. — Когда в узких кругах, называющих себя «вся Москва», пошла в ход песенка про шотландский килт. Это у них такие представления о конспирации. И о служебных обязанностях.

— Расскажите мне все или не рассказывайте ничего, — разозлилась Майя. — Вы начали говорить — значит, я должна это знать. Что?

— Этот мальчик специально меня искал, — объяснил Кессель. — Чтобы объяснить, что дыру можно зарастить. Залечить. Что это вообще лечится. Потому что он сам находился в этом состоянии, вернее, в существенно худшем, какое-то, кажется, не очень долгое время, и оно ему не понравилось. Ну а попутно выяснилось, что, по его мнению, при инициации в человека подсаживается бес. Дьявол. В самом практическом смысле слова. Вот этого, кстати, я как раз не помню совершенно. Но я вообще не показатель, когда я давал согласие — а я его, видимо, все же давал — я был скорее мертв, чем жив. Ума не приложу, зачем я им был так нужен.

— Скорее всего, не ты сам, а какое-то репрезентативное количество объектов, — сказал Габриэлян. — Ибо наука зиждется на повторяющемся эксперименте. А выжило вас, инициированных, по данным разведки, всего-то шестеро.

Майя почувствовала холод под ложечкой.

— Они… пытались тебя завербовать? — спросила она, уже зная ответ. — Подполье, я имею в виду. «Лунный свет».

— Нет, — сказал Кессель. — Вернее, как я понимаю, они об этом подумывали, но форсировать не стали.

— Поразительно, — Майя покачала головой.

— На самом деле, это как раз правильно. Прямая вербовка в нашем случае дело безнадежное. А так остается шанс… Но мне понравилось, что они не стали пробовать, — сказал Габриэлян.

«И очень не понравилось все остальное», — услышала несказанное Майя.

— И раз уж на то пошло, — «Шахерезад» снова переключил картинку на экране. Теперь Майе предстал мальчик примерно того же возраста, что и Олег, в форме того же престижного московского лицея.

— Кузьмичев Антон, каким он был пять лет назад, когда сбежал из дома. Снимок сделан в школе. Мальчика не объявляли в розыск — хотя первые годы мать неофициально проверяла полицейские базы данных и информацию по больницам. Теперь юноша выглядит так…

Над терминалом появилось динамическое изображение стройного молодого человека, одетого, как обычно одеваются студенты — стиль «универсал»: и на лекциях сидеть, и в кафе зайти, и на работу — и сразу в ночной клуб…

— Зря ты омлет наладил, — сказал Габриэлян. — Сейчас пойдут снимки, которые не располагают.

— И в этом весь ты… — фыркнула Майя, — предупреждать, когда омлет уже внутри.

— Я знаю, что у тебя крепкие нервы, — улыбнулся Габриэлян. — Итак, возвращаемся к нашим агнцам, вот интерьер заведения, занимавшегося удовлетворением спроса после того, как наши рыцари Грааля вынесли оттуда принцессу.

Взгляду Майи предстало помещение, залитое ярким светом осветительных фонарей следственной бригады — чтобы голый труп жирноватого сорокалетнего мужчины типа «престарелый юноша» был виден хорошо, чтобы следователю, который будет заниматься делом, не пришлось раздумывать — где тень, а где пятно крови. На покойном чудовище пятен не было. Ему действительно сломали шею — это даже Майя, ни разу не эксперт, могла определить. А вот на стене и всяких приспособлениях — эти пятна были.

— Я, — сказала Майя, — оказывается, многого не знала о смежных профессиях.

— Это так же отличается от смежных профессий, как реальная перестрелка от игровой.

Картинка сменилась: теперь на голограмме был какой-то тип в униформе. Горло раздроблено. Третий — охранник в будке. Заколот в затылок, точно между позвонков — это Майя уже не сама определила, это сказал Габриэлян. Четвертый, в офисе среди мигающих терминалов наблюдения: на месте левого глаза — аккуратная дыра. Дротик или метательный нож.

— Не могу сказать, чтобы мне их было жалко, — пожала плечами Майя.

— Мне тоже. Тем более, что официально они все — на моем счету. Как и эти, — над терминалом нарисовался очередной специфический будуар. Тут было круче. Тут покойнику просто выдрали горло.

— А этого-то как…

— Руками. Как и вот этого, — у дежурного в коридоре горло было не столько разорвано, сколько надорвано, умер он, скорее всего, от потери крови. Судя по количеству таковой. — Или ты о том, как мне это удалось записать на себя? Тоже везение. У них на боевой арене выступал молодой старший. Притворялся человеком. Халифу это, естественно, не понравилось и он попросил объяснить юноше всю ошибочность его поведения.

— И что ты ему сломал?

— Шею. В двух местах. Неприятно, но до смерти заживет.

— А зачем ты их прикрыл? Так, на всякий случай? Полезный горшочек?

— Да, — кивнул Габриэлян. — Очень полезный. У господина Витра, впрочем, в розыске он проходит под другим именем, к тому времени была нужная мне репутация. Так что он и сам по себе мне пригодился бы.

Репутация… Майя кое-что слышала о террористе по прозвищу Эней. Попробуй не услышь об убийстве гауляйтера Германии и Австрии. А уж после того как он в Екатеринославе сорвал казнь высокой госпожи… Майю передернуло. Казни такого рода были делом сравнительно редким — во-первых, высокого господина непросто взять живым, и даже спецотряды, состоящие из варков, далеко не всегда справляются с задачей; а во-вторых, система старается не терять понапрасну тех, в кого вбухано столько ресурсов. Даже серийного маньяка Фальковского распылили только после того, как выжали из его скорбной головушки максимум клинического опыта. Но если уж высокий господин совсем дошел до стадии «оторви да брось» — его все-таки скармливают толпе. И срыв такого мероприятия — очень серьезная зарубка на прикладе. Пожалуй, в глазах широкой публики — даже более серьезная, чем дело Литтенхайма, ибо в Екатеринославе Эней сработал практически один.

Недавно она говорила Габриэляну, что его след можно поднять просто по газетным заголовкам. Ну что ж, она знает один такой заголовок:

— Екатеринбург? Вы использовали его там?

— Мы его не использовали, — ответил за Габриэляна Кессель. — У нас просто оказались общие цели. Они хотели спасти товарищей, мы — утопить Ильинского. В сумме получилось в высшей степени удачно.

Удачно… для кого? У одной стороны на руках неопровержимые доказательства связи «Тэнчу» с СБ, а у другой — не менее неопровержимые доказательств связи Габриэляна с подпольем.

— Мы можем довольно плодотворно сотрудничать, — словно поймал ее мысли Габриэлян. — И не можем очень уж сильно давить друг на друга. Совершенно симметричные отношения. Правда, у меня сложилось впечатление, что они считают эти отношения несимметричными. Мы знаем о них больше, чем они о нас, это правда. И это — одна из причин, по которым я выбрал для тебя именно этот вариант отхода.

— Одна?

— Видишь ли, на твое и мое счастье, это не просто террористическая группа — будь это так, я бы нашел тебе местечко получше. Вернее, террористическая группа есть, но она почти с самого начала была нужна только как прикрытие. Как дымовая завеса для вещей куда более серьезных. Чтобы не спрашивали, куда делся и чем занимается. В их ситуации — достаточно техничное решение. Вот посмотри. Вот что у них работало на Урале и вот что они защищали от Ильинского. Как ты понимаешь, это, скорее, аналог, во избежание — но он достаточно близок.

На анализ диаграмм у Майи ушло полчаса. Потратила бы много больше, но все значимые вещи были уже размечены и снабжены пояснениями.

— Ого! — Майя оценила и изящество схемы, и то, как элегантно она была вписана в местный аппарат.

— Главное «Ого!» состоит в том, что большая часть этой сети уцелела, — улыбнулся Кессель. — Они отсекли пораженный участок и перестроили схему так, чтобы обойти его. Структура позволяет.

— Как мозг…

— Да, совершенно верно. Идея не новая, но такое качественное воплощение я вижу впервые.

Майя смотрит на Кесселя и вспоминает, что в качественных воплощениях Андрей Робертович разбирается лучше многих в этом мире. Может быть — лучше всех. До него никому не удавалось полностью спрятать подпольную организацию от СБ. И никому не удавалось взять цитадель без поддержки армейских частей. До него никто не знал, что то и другое вообще возможно.

А еще она думает, что они наверняка нашли аналогичные структуры в других местах, просто ей не показывают, незачем.

— Что из этого вы расскажете Волкову?

— Все, — отозвался Кессель. — Все, что он пожелает узнать.

— А что он знает сейчас?

— Меньше тебя. По-моему, это очевидно.

Очевидно. Они — слой защиты. Который рано или поздно сгорит при входе в атмосферу, чтобы капсула уцелела.

— Еще у них довольно прилично функционирует «подпольная железная дорога». И за последние четыре года — только один провал. И тот залатан быстро. Даже без нашей помощи они бы спасли екатеринбургскую секцию — ну, кроме тех, кто попался. А может, и их бы вытащили. Изъятие Олега они провели качественно. Прямо посреди уже развернутых нами поисков, — Габриэлян кривовато усмехнулся.

Майя умела читать его интонации. Значит, изъяли Олега качественно — а потом…

— Сдали его вам, да? Вместо того, чтобы заворачивать в ковер и увозить? Вот идиоты!

— Они предложили ему выбирать. Из него еще форсированный допрос не выветрился, а они к нему с устройством мироздания. Олег, как ты понимаешь, им очень вежливо отказал. И они его вернули. Ну как же, добровольно выбрал буку.

Майя закатила глаза.

— Дайте мне стену, я хочу постучаться головой. Стоп. А как так вышло, что они его нашли раньше вас? Вы их подключили, потому что там сильная секция или как?

Габриэлян вздохнул.

— Вот это хуже всего. Они сами подключились. Они планировали изъятие Олега с самого начала — тот, кто его похитил, просто испортил им операцию. Поэтому у них была солидная фора. Думаю — даже уверен — что если бы изъятием Олега продолжал руководить Эней, он бы сделал как ты говоришь. Но Эней при распределении обязанностей взял на себя другую часть…

Вот тут-то на экране появился снимок, от которого яичница у Майи в животе завозилась. Что довольно странно. Не возилась же при созерцании разорванной глотки охранника в «Морене». Почему же насаженная на бакен голова ее так смутила?

Наверное, потому что охранника все же убили, как получилось. А здесь во всей сцене чувствовалась рука художника.

— А что значит эта… идеограмма? Причем тут «истина»? — кисло спросила Майя, показывая иероглиф на бакене.

Габриэлян не стал искушать яичницу и убрал изображение. Текст медицинского заключения был хоть и довольно подробным, но все же не столь наглядным. Ну, гвозди в коленных чашечках. Ну, множественные ожоги и ушибы… Воображать-то себе все это не обязательно.

— «Истина», — сказал Кессель, — читается по-японски как и в случае Ильинского — «макото». Адресат оба раза был один и тот же, и господин Эней попытался сделать послание максимально доходчивым. Голова посреди реки — это Олег недавно раскопал — тоже история из времен падения сёгуната. В Киото какому-то правительственному чиновнику такой перформанс устроили.

— Вася проснулся, а голова на тумбочке, — нервно хохотнула Майя.

— Да, — добавил Габриэлян, — за незадачу с Олегом он потом извинился. Но, в принципе, вся эта абсурдная история — показатель того, какие там царят настроения — и в какой степени они обеспокоены… даже не столько необходимостью сотрудничать с аппаратом советника, сколько, кажется, лично моим существованием.

— И поэтому — я? — Майя положила подбородок на сцепленные в «замок» пальцы. — Как живой пример сосуществования с твоим существованием?

— Да. Они будут спрашивать тебя обо мне, о нас — а ты рассказывай все, что обо мне знаешь и не забывай добавлять все, что обо мне думаешь. И пойми меня правильно. — Габриэлян отхлебнул из своего ведрообразного сосуда. — Чума, война, теракты в центре Москвы, падение Меркурия на Аахен — что бы они там ни варили, сообщать нам об этом — не твоя работа. Тебя могут на это проверить. Но даже если всерьез — это не твое дело.

— Успокоил… — в ноздри проник приятный сильный запах, это кофе, прекрасный Кессель сварил кофе, спасибо, я без сливок, но с сахаром и вот эту булочку с кунжутом прихвачу… — А что же тогда моя работа?

— То, что они предложат — если тебе понравится. Или то, что ты придумаешь для себя — если идея понравится им. У тебя много неплохих идей.

Об этом они тоже говорили. Еще год назад.

— У всех этих «борцов с режимом» бездарно поставлена пропаганда. Откроют очередной портал с радиоточкой, и через месяц-другой начнут вещать про нарушение прав человека или капиталистов-кровососов. И отваливаются все, кроме единомышленников и горстки любопытствующих. Начать нужно с другого. С нерва. С ремиксов, с кислоты, с наркобаллад. С музыки дурных и хороших времен. У нас, — Майя коротко засмеялась, — запасов на века и века. И — вперемешку с этим — новости. Настоящие. Но тоже кусками. Урывками. И как можно чаще — с грунта, с земли. Такой как бы андерграунд — но с той изюминкой, к которой могут прислушиваться и люди постарше и посерьезней. И приучить слушать. Приучить искать каналы. Приучить полагаться. Никаких вбросов, точность. И пусть привыкнут, что такое окно — это еще и способ сообщить о злоупотреблениях. Ведь если бы в том же Краснодаре снизу могли вякнуть о том, что у них творится — да так, чтобы не заткнуть… без тебя обошлось бы. Нынешние власти и не подумают прикрывать такую полезную отдушину. А потом на эти кости можно наращивать мясо — чтобы люди сами себя спрашивали «а почему оно устроено так?».

Габриэлян снимает очки достает платок, протирает аккуратно…

— Была такая шутка времен второй мировой: «Представь, — говорит один француз другому. — Сегодня в полночь мусульманин убил фашиста и съел его сердце.» «Трижды вранье. — ответил второй. — Мусульмане не едят свинину, у фашистов нет сердца, а главное, в полночь все — включая мусульман и фашистов, слушают английское радио.» Так?

— Да…

— Но это нужно строить образ, подбирать материал… если хочешь, я найду тебе людей, которые хорошо этому учат. Вдруг пригодится.

Тогда она решила, что он хочет такой канал для Волкова. Оказалось — нет. Совсем.

— А если не сойдемся?

— Если вы не сойдетесь — проси, чтобы они помогли тебе с легализацией, желательно где-нибудь подальше. Прочее — моя забота.

— Пойду погуляю, — сказал Кессель, поднимаясь из-за стола. — Вернусь где-то через час.

Дверь за ним закрылась с тем же легким скрипом.

— За десять минут, — Габриэлян кинул беглый взгляд на часы, — можно успеть добежать до канадской границы.

* * *

На следующий день в шесть часов вечера — не до, не после, а как раз во время войны — Майя Львовна Азизова сошла с пригородного поезда на станции «Куоккала». Место назначения никого не удивило бы. Когда-то, столетия назад, здесь стоял дачный поселок, в котором жили люди, ставшие впоследствии знаменитыми. И четыре маленьких музея до сих пор хранили все, что как-то пережило три мировых войны и Полночь, а маленькая богемная колония пыталась возродить традиции. Место, вполне заслуживающее интереса гейши. А еще здесь располагался тихий, средней руки курорт.

«Селедочный магнат» Пааво Вилип, совершенно неожиданно (даже для себя) пожелавший сделаться покровителем московской гейши, роль свою играл с удовольствием и встречать будущую фаворитку приехал лично.

— Вы еще красивей, чем на снимках и видео, — сказал он, пока шофер-охранник устраивал в багажнике «Невы» Майин чемодан. Майя тепло улыбнулась ему — комплимент был искренним и заслуживал искреннего ответа.

Вилла магната располагалась на берегу моря. Имелся собственный причал, выгороженный кусок пляжа и леса, отдельно стоящая сауна и два гостевых домика. Домики пока пустовали — но в ближайший уик-энд ожидался большой прием с большим количеством собственноручно зажаренного мяса, катанием на яхте и фейерверками. После приема, согласно плану, Майя должна была сбежать с кем-то из пиротехников.

— И вы знаете, — сказал Пааво, состроив печальную мину, — кажется, я буду огорчаться по-настоящему.

— Мне очень жаль…

— Да что вы. На самом деле мне такие отношения не подходят — я как-то пробовал один раз. И с удовольствием проверю впечатления.

За ужином Майя рассказывала ему об исторической и литературной Куоккале — оказывается, господин Вилипп имел очень смутные представления о том, в каком городке купил себе жилье. Пааво тут же загорелся идеей завтра устроить экскурсию — но на следующее утро он уехал ни свет ни заря на работу и вернулся затемно.

Майя не удивилась. Эту породу людей она знала очень хорошо. Так и будет вспыхивать каждый раз — а потом попадать в рабочий круговорот и забывать обо всем до вечера. Понятно, почему Пааво «пробовал» и почему такие отношения ему не подходят. Поэтому экскурсию по Куоккале она организовала себе сама.

— Вам не скучно? — спросил Пааво за ужином.

Ужинали в этом доме в пол-одиннадцатого вечера, Майя скорее клевала из вежливости, чем ела: после 18–00 гейши не едят, только закусывают. Персонал обедал в пять, чем-нибудь простым, сытным и вкусным — Майя договорилась с кухаркой, что ей будут приносить в комнату то же самое, и обе стороны остались довольны.

— У вас прекрасная библиотека, — сказала Майя.

— Когда я был мальчишкой, очень любил читать, — с грустью сообщил Пааво. — Потом я вошел в дело… и чем больше поднимался по должности — отец, знаете, настаивал на том, чтобы мы знали дело с самого низа — тем меньше оставалось времени. Мне некогда читать, уже пять лет как. Я жду теперь, когда в дело войдут сыновья. Тогда я все отдам им и буду только читать.

— Что ж, неплохой круговорот — но, знаете, вам придется заново учиться это делать. Странно, правда? Такая простая вещь, но она уходит, если ею не пользоваться… впрочем, и возвращается, если позвать.

— Да, я боюсь… — улыбнулся Пааво. И без всяких переходов спросил: — Майя Львовна, вас не смущают высокие господа?

— Смотря что понимать под словом «смущают». Выступать в профессиональном качестве не мешают, а личных контактов стараюсь по возможности избегать. У меня был нехороший опыт, по итогам которого я получила вот это, — Майя, оттянув бархотку, показала шрамик на шее. — И вот это, — на бархотке висел кулончик пайцзы.

— Нет, кроме профессионализма, ничего не требуется. Среди гостей будет высокий господин — куратор петербургского порта. Сами понимаете, этот деловой контакт для меня много значит. Он вряд ли будет искать личного общения — по моим данным, он не интересуется женщинами, мужчинами тоже, ни в каком смысле, кроме того, от которого у вас чип. Ну и, в конце концов, все равно той же ночью вы меня покинете, так что… Мне просто намекнули, что если вы будете против — я могу организовать вам отъезд и раньше.

— Нет, все в порядке. Я готова исполнять роль хозяйки вечера и в присутствии высокого господина. Хорошо, что вы меня предупредили, сюрпризов такого рода я не люблю — но планы остаются прежними: уезжаем утром. Это совсем не сложно.

На самом деле, совсем не сложно. Потому что, когда ты работаешь, нет людей, нет старших и нет тебя, вообще никого нет. Есть музыка. Она состоит из множества движений, которые нужно уравновесить и согласовать, из ритма беседы или песни, из траекторий взглядов, из внимания, эмоций, звона ножа по тарелке — потом ты выныриваешь и стоишь, прислонившись к стене, мокрая, как мышь, догнавшая Ноев ковчег вплавь, и просто дышишь. Сама. Собой. Иногда не сразу вспоминаешь, как.

Поэтому Майя толком и не помнила, как провела тот вечер. Она улыбалась, принимала и говорила комплименты, потихонечку набрасывала петли и стягивала узлы беседы, музицировала для гостей, умеренно пила, еще более умеренно закусывала, и даже высокий господин Ярослав Кошелев оказался вполне терпим… вписался в окружающее пространство и совершенно не тянул одеяло на себя.

А вот пиротехники ей запомнились.

Это была настоящая старинная работа с огнем. Римские свечи, петарды, фонтаны, хлопушки, бегущее пламя — никакой световой графики в подмогу, никаких систем наведения, все вручную. И все вписано — именно в этот пейзаж, именно в этот вечер, в эту музыку. Мастера.

«И в кого же из них мне скоропостижно влюбиться?» — думала Майя, любуясь тремя «огневыми рабочими».

Первый был усатый, довольно округлый и с сединой. Не то. Второй — ближе к теме: невысокий, рукастый, подвижный как мартышка, блондин с трехдневной щетиной. Темперамент. Достоверно. Третий — длинный, сутулый, в выгоревшей банданне, чуть приволакивал левую ногу… И именно он дирижировал запуском, каждый раз безошибочно определяя направление и время. Вот оно. Мастер. Художник. Такой-же-как-я. Человек, у которого можно научиться чему-то, чего я пока не знаю. Это мотив. Еще пару лет назад я могла бы так поступить — бросить клиента, не связанного со мной договором, в погоне за новым умением.

Когда пальба закончилась, большинство гостей вернулось в дом — и только Майя спустилась с веранды, откуда наблюдала фейерверк, разулась, чтобы не набрать песка в туфли, и подошла к трем повелителям огня, которые сейчас собирали в мусорный пакет выгоревшую шелуху ракетниц, скелетики огненных колес, опустошенные гильзы петард…

Кислый пороховой туман еще клубился вокруг них. Ночной бриз потихоньку отодвигал его в сторону моря — но Майя знала, что даже когда он окончательно сойдет на нет, запах умершего пламени останется в одеждах, волосах и на руках этих людей.

— It was really wonderful, — сказала Майя на всякий случай по-английски. С эстонским персоналом виллы она сходилась именно на этом языке.

Длинный повернулся к ней, очаровательно улыбнулся — всем лицом:

— I’m flattered. We all are… Но если вы та самая московская гейша, о которой здешние столько хвастали, то можно и по-русски.

— Давайте по-русски. Я хотела поблагодарить вас — не часто удается такое увидеть. И напроситься посмотреть, как вы готовитесь. Как вы работаете, я уже видела.

— Как мы готовимся? — длинный, глядя ей прямо в глаза, наморщил под банданной лоб. — Мы завтра в окрестностях Таллинна. А потом на месяц едем отдыхать. Так что если смотреть — то это надо с нами рвать прямо сейчас. То есть, не сейчас, мы здесь будем до утра, вон палатка…

— Осторожнее, — сказал седой. — Э-э-э…

— Майя.

— Яков. Осторожнее с ним, Майя. Он бабник.

— Осторожность, — улыбнулась Майя, — нужно проявлять не мне. Я найду вас… утром.

— Я буду ждать, — от пиротехника, как от Чеширского кота, осталась одна улыбка. — Кстати, меня зовут Жора. Банально, но легко запоминается.

Игорь Искренников. Швец, жнец и на дуде игрец.

Майя прошла в дом, обменялась с Пааво заговорщицкими взглядами и присоединилась к группе гостей, обсуждающей фейерверк — не заметив сразу, что в ней господин Кошелев.

А вот Кошелев перемену в ее настроении заметил. Майя быстро провела ревизию эмоций: она выходила на веранду, настроенная… профессионально, и ко всему этому примешивалась нотка любопытства. Сейчас она была полна озорного возбуждения, как девчонка, задумавшая каверзу.

А Пааво… Да, пожалуй, нужно ему просигналить… или лучше нет. Такие штуки особенно хорошо получаются тогда, когда они получаются спонтанно.

— Вот человек, понимающий в искусстве, — сказал Кошелев по-английски, протягивая ей бокал. — Пусть она будет нашим арбитром. Майя, господин Халлен и госпожа Бюхнер не оценили огневое шоу. Много вони, много грохота — и зачем все эти дедовские методы, когда есть голографические инсталляции?

— Мне сложно судить, — сказала Майя. — Мы, гейши, тоже в своем роде пережиток. Нужно платить, кормить — в то время как можно просто включить звукозапись.

— Не скажите, — Халлен смерил Майю очень откровенным взглядом. — Вы создали весьма приятную атмосферу. Едва увидев вас, я понял, почему Пааво… вас выбрал. На роль хозяйки вечера вы подходите лучше, чем… кто бы то ни было.

Ах ты сволочь, подумала Майя, заметив, как дернулась бровь госпожи Бюхнер. Которая еще семь лет назад была госпожой Вилипп, вот ведь какие пироги.

— По-моему, гейши, — вмешался господин Ханнеке, — прекрасны уже тем, что в мире окончательно победившего равноправия напоминают нам о том, что такое женственность.

— Твоя теория была бы стройнее, Людвиг, — сказала госпожа экс-Вилипп, — если бы ты немного больше знал. Профессию создали мужчины. И в ней сейчас довольно много мужчин. Однако мужчина-гейша — это последнее, что приходит мне в голову при слове «мужественность». Женщины-гейши воспроизводят определенный стереотип женского поведения. Который, кстати, не одобрялся во времена торжествующего патриархата. Майя была бы там изгоем, ее заклеймили бы как женщину безнравственную. Не так ли, господин Кошелев?

— Ну-у, я не застал времен торжествующего патриархата, — улыбнулся высокий господин.

Интересно, подумала Майя, почему он предпочитает сохранять облик потрепанного жизнью лысеющего подстарка с пивным брюшком? Ведь при желании смог бы вернуться в биологические тридцать, даже двадцать, как делает абсолютное большинство…

— Я вырос в стране, где официально равноправие было провозглашено за пятьдесят лет до моего рождения. Было оно, правда, довольно уродливым в некоторых своих проявлениях — например, сохранялся запрет на профессии и неравенство в заработной плате, а официальная пропаганда это отрицала, что придавало ситуации особенно мерзкий привкус… Мать растила меня без отца, так что я все это знаю не понаслышке. Майю действительно там заклеймили бы, но уже по другой причине — как приверженку буржуазных ценностей и образа жизни.

— По этой статье, Хедвига, заклеймили бы и тебя, — добавил подошедший Пааво. — Но вы как будто бы говорили о фейерверках, а не о женском равноправии…

— Да. О фейерверках, — Кошелев поднял свой бокал с шампанским и полюбовался игрой пузырьков на просвет. — Видите ли, господин Халлен… Наш подход к искусству и подход, скажем так, среднего человека несколько отличаются. Я пережил эту революцию в молодости, поэтому помню все очень живо: искусство вдруг стало доступно широчайшим массам, причем не только как предмет потребления — любой, буквально любой мог овладеть навыками, достаточными для того, чтобы написать книгу, песню, снять фильм… Интернет давал возможность вынести это на широкую публику и получить обратную связь мгновенно, причем в достаточно большом объеме…

— Но это и сейчас так, — не поняла госпожа Бюхнер.

— Сейчас нет грандиозной индустрии, которая возникла на стыке аналоговой и цифровой эпох — индустрии звукозаписи. Современные фирмы — просто карлики по сравнению с тогдашними студиями, которые ежедневно выпускали в продажу тысячи наименований дисков и гигантскими издательствами, которые забрасывали магазины тысячами наименований книг.

— Похоже, вы увлеклись путешествием в прошлое и отвлеклись от темы, — улыбнулся Халлен.

— Напротив, я подошел к ней вплотную. Ценилось в первую очередь то, что можно воспроизвести. И воспроизводить до бесконечности. Стоило выбиться в верхушки чартов, допустим, четверым юношам, работающим в манере «Битлз» — мелодического гения Маккартни там, конечно, не было, но звук они воспроизвели — как тут же началась охота за такими юношами, ими забили весь радиоэфир, и вот вам пожалуйста: направление брит-поп. Какой-то гарлемский подросток скороговоркой поет про горькие беды чернокожего малолетнего преступника и становится популярен — и вот на экранах одно афро-американское лицо за другим хрипит в рифму о тюрьмах, грабежах, разбоях, тачках, пистолетах et cetera. Когда ты приносил книгу в издательство, первый вопрос, который тебе задавали: «А на что это похоже?» И горе тебе, если это не похоже ни на что. Это было время торжества клише. Я нисколько не сожалею, что оно закончилось.

Кошелев сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина.

— Вы полагаете, — спросила Майя, — что именно Поворот переломил ситуацию?

— Да. Вкусы начали диктовать мы. Не по своей воле, уверяю вас, господа. Нам и в голову бы не пришло навязывать людям свои предпочтения в области искусства. Да и не до того нам всем было, поверьте мне. Это вышло само собой: мы пронесли через катастрофу свои пристрастия — а большинство из нас и до инициации умело отделять зерна от плевел. Впрочем, люди тоже это делали. Информационные технологии подарили нам одно великое благо: возможность сохранять большие массивы информации в маленьких объемах. И когда приходила беда — люди стремились спасти самое лучшее, самое любимое, то, что поддержит в трудную минуту. Фильмы, книги, музыка — все прошло проверку огнем. После этого было затруднительно вернуться к прежнему модусу — тем более, что и уровень экономики, при котором все это снова стало бы выгодным, восстановился нескоро. Но уже никто не хотел. Один певец, любимый мной в детстве, описывал это так: «Вслед за мохеровым бумом придёт волна простоты». Вот, она пришла. И вот почему я был в восторге от этого трескучего и дымного фейерверка, господин Халлен: его нельзя будет воспроизвести. Как этот разговор, как этот глоток вина, как эту ночь.

— Не вижу смысла, — пожала плечами госпожа Бюхнер. — Если что-то хорошо, то почему бы это не воспроизвести?

— А вы просто не сможете, — усмехнулся Кошелев.

— Не понимаю.

— Вот почему я попросил поддержки у Майи. Практической поддержки, если хотите.

— Искусство гейши, — пояснила Майя, — состоит в том, что это чистый акт. Действие, которое не повторяется и не существует за пределами данного момента времени. Именно эта ночь, именно эти гости, именно эти песни, этот берег, фейерверк и настроение минуты — а также ценность соучастия.

— Сколько слов для того, чтобы оправдать цифру четыреста евро в час! — фыркнула госпожа Бюхнер. — По-моему все проще: гейш зовут люди, которые не умеют развлекаться сами. Ну и которым важно показать свою способность отдать певичке несколько тысяч за три-четыре часа непринужденной болтовни.

— Да будет каждому по вере его, — Майя улыбнулась ей, потом Пааво, Кошелеву и всему кругу. Подошла к роялю, поставила пустой бокал и подняла крышку. Тронула клавиши. Ощутила кислый привкус порохового дымка, просочившегося под дверь.

Can you hear the drums Fernando? I remember long ago another starry night like this In the firelight Fernando You were humming to yourself and softly strumming your guitar I could hear the distant drums And sounds of bugle calls were coming from afar They were closer now Fernando Every hour every minute seemed to last eternally I was so afraid Fernando We were young and full of life and none of us prepared to die And I'm not ashamed to say The roar of guns and cannons almost made me cry

Она знала, что подумает про себя Кошелев и что — Пааво. Она гадала — слышит ли это Искренников и что думает он.

Определенно, что-то было в воздухе этой ночи. Кроме порохового дыма, само собой… Что-то для нас с тобой, что-то о свободе, за свободу, для свободы… прошлого не существует, будущего нет, а я и правда сделала бы это снова. Все, с самого начала.

Утром Пааво перехватил ее в коридоре.

— Зачем вы так? — шепотом спросил он. — Теперь я действительно буду расстроен… Послушайте, не нужно убегать от вашего московского ухаживателя. Я кое-что значу здесь, в Прибалтийском Союзе. Я смогу вас прикрыть не хуже любого другого покровителя.

— Мой московский ухажер работает в СБ, — сказала Майя, пожимая его руку. — Он вам ничего не сделает, нет, наоборот, будет признателен. Но его враги… они иногда бьют по площадям. А вы очень хороший человек, Пааво.

Она машинально поправила ему ворот пижамы, символически коснулась губами его щеки и прошептала:

— Так было надо. Высокий господин… насторожился бы, если бы ваше отношение оказалось другим.

— Я этого не просчитал, — с огорчением сказал Вилипп.

— Это случается. Простите, — Майя снова пожала ему руку и вернулась в свою комнату, где все уже было готово для романтического побега.

Она спустила гитару и чемодан в окно — бельэтаж, невысоко, а ловкий пиротехник подхватил вещи совершенно бесшумно. В трикотажном костюме спортивного фасона босиком сбежала по лестнице и выскользнула через задний ход.

Следующие три дня слились в ровную полосу. Переезд, настоящая пиротехническая репетиция, увенчавшаяся скандалом, потому что второму технику через десять минут работы разонравилось место, переезд, ночевка, переезд, нормальная репетиция, срочный вызов на работу, переезд, шоу, переезд — и в середине дня Майя с «любовником» отделились от группы.

— Сейчас в Таллинн, — сказал «любовник», голосуя на трассе. — Там есть небольшая гостиница, называется «Лиллекула». Как поселишься, не разговаривай ни с кем. Вот документы. Это платежная карта, но в Прибалтике такой достаточно. Вот комм. Завтра ровно в шесть придет человек, который переправит тебя дальше.

— Как я его опознаю?

— Он обратится к тебе. Назовется заместителем господина Адамовича. Дословно: заместитель господина АдАмовича. С ударением на второе «а». Если ударение будет стоять неправильно — жми на вызов. Если он придет не в шесть, а в пять или десять минут седьмого…

— Жать на вызов.

— Да. Вообще, если хоть какое-то отклонение от сценария — жми на вызов.

— Не засекут по настройкам комма? — спрашивает Майя. Кое-что она все-таки понимает.

— Обижаешь, — улыбается «любовник». — Если бы нас можно было так засечь, где бы мы сейчас были.

Зачем бы им это… ведь меня ведут они, почему бы просто не сдать с рук на руки? И какая польза от смещенного ударения? Может быть, они где-то упомянули этого «АдАмовича» как «АдамОвича» — и теперь смотрят, что произойдет? Или проверяют, запоминаю ли я такие вещи?

Майя посмотрела на платежную карточку — и хмыкнула. Оформлена на имя Габриэлы Зенкевич.

— Это у кого из вас такое чувство юмора?

— Видимо, у кузнеца, — пожал плечами «любовник».

Их подобрал груженый какой-то мебелью трак. Майя вспомнила, когда в последний раз так ездила. Да, восемь лет назад — студенткой, в каникулы…

Дождь упал внезапно, стеной. Они летели по водной поверхности, где-то эдак на ста пятидесяти, обгоняя легковые машины, втискиваясь между другими грузовиками. Водитель размахивал левой в открытом окне и немелодично подпевал какой-то свежей и неожиданно приличной «черной» аранжировке «Полета валькирий». В другое время Майе бы понравилось. Сейчас — просто хотелось спать.

Она и заснула — проснулась на руках у «пиротехника», вынимающего ее из машины.

— Что ты, я сама! — почему-то забеспокоилась она.

— Ну, сама так сама, — он поставил ее на крыльцо гостиницы (действительно маленькая: домик в два этажа, с башенкой, розового кирпича) и вытащил из кабины ее чемодан и гитару. Занес на крыльцо, чмокнул Майю на прощанье в щечку и вскочил обратно в кабину. Трак покатил дальше по улочке с односторонним движением.

С кованой завитушки под козырьком крыльца свисал медный колокольчик.

Майя дернула за веревочку. Дверь щелкнула и открылась.

Если бы это была старая сказка, в доме жила бы ведьма. Но сказки нынче пошли другие, ведьмы в Эстонии повывелись, а хозяева пансионата хотя и жили в башне, но косы вниз не спускали и вообще присутствовали только в виде хрустящей чистоты и общего уюта. Может быть, брауни? Живут ли в Эстонии брауни?

Майя приняла душ, нырнула под одеяло и проспала до самого обеда. Обедать она спустилась в общий зал, точнее — в просторную кухоньку. Гостей было мало — какая-то семья: отец, мать, трехлетний ангелочек непонятного пола и притороченный к материнской спине бутуз. Все, кроме бутуза, сосредоточенно переваривали свиной рулет с печеной картошкой, и Майя не могла бы с ними поговорить даже если бы хотела: она ни слова не понимала по-эстонски.

С коммом она не расставалась, брала даже в туалет. И чем ближе был вечер, тем с большей тревогой она посматривала на окошко времени, бесстрастно отсчитывающее минуты.

В дверь постучали ровно в шесть. Майя не успела ничего ответить — ручка повернулась и через порог шагнул молодой человек, одетый в черные джинсы, темно-зеленый льняной свитер и очень просторный легкий плащ поверх него.

И этого человека Майя узнала.

— Добрый вечер, — сказал Андрей Витер, псевдо Эней. — Меня зовут Андрей, я за господина АдамОвича и я пришел пригласить вас на ужин.

У Майи что-то дрогнуло внутри. Ловушка? Проверка? Игры какие-то идиотские? Ну что ж. Она нажала на кнопку вызова.

Через, кажется, пятую часть секунды у Энея запиликал сигнал. Он вынул руку из кармана, поглядел на свой аппарат. Улыбнулся.

— Все в порядке. Я — заместитель господина АдАмовича. Идем.

Они спустились вниз и сели в «Шкоду-Фортуна». Эней весьма лихо вывел эту довольно громоздкую колымагу из малюсенького двора.

— Вы узнали меня? — спросил он.

Ну что ж, если он спрашивает прямо… В конце концов Габриэлян знал, что делает.

— Да. Мне показывали записи.

— Я ваши тоже просматривал. Вы в жизни намного красивей. Волнуетесь?

— Немного.

— Возьмите датчик, — Эней достал из внутреннего кармана плаща плоскую нашлепку. — Прилепите на сгиб локтя. Я должен знать температуру, пульс, давление и все такое.

— Для медикаментозного допроса?

Эней кивнул.

— На какие препараты у вас аллергия?

— Пентотал применяйте смело, — усмехнулась Майя. — Только… понимаете, я гейша. Мне по роду профессии приходится довольно много пить и при том сохранять контроль над собой и рот держать на замке.

— Ложь все равно фиксируется.

— И что произойдет?

— Вас просто переправят через границу, снабдят документами и обрежут концы. Габриэлян просил убрать вас из Москвы — ничего больше.

— Вы сами-то верите, что я могу оказаться агентом СБ? — датчик уже перестал ощущаться, словно сделался частью кожи.

— Нет. Но я знаю, что вы агент Габриэляна. Индикатор. Жук в муравейнике.

— Он может следить за вашей реакцией, только если у него есть люди или аппаратура. У вас, внутри.

— Ну… в каком-то смысле они есть, — Эней усмехнулся. — Если по итогам нашего ужина наше отношение к нему изменится — он это заметит. Если оно не изменится — он это тоже заметит. Кроме того, он дал мне понять, что вы не тот человек, который будет смирно лежать на дне там, где его положат.

— Мне казалось, что это должно бы вас устраивать.

Впрочем… если судить по безобразной истории с Олегом, эти люди не всегда знают, чего хотят.

— Зависит от…

— Итогов нашего ужина?

— Да, в том числе, — он направил машину на кольцо виадука и свернул с него на какую-то боковую трассу.

— Куда мы едем?

— На побережье. Там есть одно красивое место… и очень спокойное… Небольшой пансионат для охотников за янтарем. Некоторые любят так развлекаться. Поживете денька четыре, пока вам сообразят маршрут и документы.

— Еще не сообразили? — картинно удивилась Майя. — Или это тоже будет зависеть от?

— Конечно. Место, личность, привычки, прошлое, связи — все это упирается в то, чем вы будете или не будете заниматься. В вашем случае получается достаточно сложный букет требований.

— А в случае Олега?

Эней вдохнул сквозь зубы.

— Значит, вас и на этот счет просветили… А в его случае кое у кого просто сдали нервы. Я больше всех виноват на самом деле. Я допустил аналитика к работе в поле, и он посыпался. Все правильно просчитал и сделал — а потом, когда осталось только подобрать добычу, взял и посыпался. Повторить эту ошибку с вами я не хочу.

— Ну что ж, я всецело за.

— Придется подождать, вести медикаментозный допрос за рулем я не могу. Запрещено правилами дорожного движения.

Машина совершила новый поворот — и выкатилась на какой-то проселок. Через несколько минут Майя среди мелькающих стволов сосен различила островок лиственной зелени и рассыпанные в этом оазисе домики под красными черепичными крышами. Эней подогнал машину к заборчику. Парковочная разметка была выложена из белой гальки.

— Идем, — он повел Майю за руку по еле заметной тропинке, спускающейся к морю.

Запахло соснами, водой — а потом костром и жареным на костре мясом. Сквозь терракотовую колоннаду стволов виднелись проблески солнца на воде.

Среди валунов, в незапамятные времена вытащенных сюда ледником, стояла беседка, стилизованная под руины небольшой башенки. В беседке горел мангал — а над мангалом возился высокий и широкоплечий, по-цыгански черный парень. Константин Неверов. В том, что человек с фамилией Неверов является действующим православным священником, Габриэлян тоже усматривал некую иронию. Равно как и в «перекрестном опылении» двух конфессий. «Если почитать историю, так покажется, что Риму с Москвой, как западу с востоком не сойтись до страшного суда. А обошлись все-таки. Старая аппаратная формула „против кого дружите“».

— Здравствуйте, — сказал Неверов. Потом обратился к Энею. — Погуляйте еще минут десять, как раз шашлыки поспеют. Вы чай будете или пиво? Пиво тут хорошее, варят прямо в деревне.

— Тогда пиво, — улыбнулась Майя.

— Ага, ну вы его и принесете, значит, — кивнул Кен. — Оно во-он к тому камешку привязано, в садочке там плавает.

— С ума сойти, — сказала Майя, обоняя шашлык. — Вы так хотите мне понравиться? Я же слюной захлебнусь.

— Ну, ужин-то я вам обещал, — пожал плечами Эней. — Кстати, и самому зверски хочется. Так что идем за пивом.

И они пошли через дюны.

— Понравиться вам — это само собой, — сказал Эней по дороге. — Ну и… отдать маленький должок, который я не могу вернуть напрямую. Как мы познакомились лицом к лицу — он вам рассказывал?

— Да. Вы рубились с Кесселем, приняв того за старшего. Это меня впечатлило. Я видела как рубится Кессель — он после первенства Москвы показывал кое-что в кулуарах…

— Это я потом рубился. А сначала он меня встретил: костерок, котелок, Андрей Робертович чай варит. Прихожу я на встречу с тем светом — место пустынное, как раз в такие зазывают, чтобы прирезать не спеша и с удовольствием, а мне тут уже и чаёк заварили. Кстати, очень вкусный. Так что меня честь обязывает вас, Майя Львовна, сначала хорошенько накормить, а потом уже допрашивать.

— А колья где? Ну или хотя бы ножки?

— М-м-??

— Курьи. Сначала доброго молодца накорми-напои, в баньке попарь, а потом и спрашивай.

Эней выдержал довольно длинную паузу, потом сказал:

— Ну, если я правильно помню русские сказки — на красных девиц это правило не распространялось. Наоборот, их припахивали к какой-то черной работе. Так что от канона мы все-таки отступим. Ага, вот и пиво…

К камню, чтобы не унесло прибоем, была привязана шестилитровая канистра.

— Красные девицы, — сказала Майя, отбирая у него веревку, — с некоторых пор просто тоскуют по черной работе.

— Учтем, — Эней улыбнулся одними уголками рта.

Шашлык оказался вкусным и сочным, хотя, против всех традиций — из свинины. Впрочем, Неверов горячо утверждал, что запорожские казаки ели именно такой, и они же изобрели само слово «шашлык», а всякие бараньи нежности называются «шишкебабом». Из углей вытащили запеченную в фольге картошку. Нефильтрованное пиво было приятно кисловатым. Майя наелась, ощутила легкое кружение в голове и расслабилась. Мужчины не позволили ей принять участие в наведении порядка — сами собрали всю одноразовую посуду в мусорный пакет, и Константин понес его к джипу.

— Майя Львовна, — Эней распаковывал нечто, похожее на портативную аптечку. — Вы готовы?

— К моменту истины? Да, конечно.

— Дайте руку.

Зашипел инъектор. Майя вздрогнула — не столько от мгновенной и довольно слабой боли, сколько от воспоминаний. Господа подпольщики искренне старались избежать сходства с той, давней ситуацией, что много о них говорило — а все-таки допрос есть допрос.

— Майя Львовна, мне очень жаль, — словно читая ее мысли, сказал Эней. — Я обещаю, что вам не причинят никакого вреда — но вы немножко успокойтесь.

Он проверил, как держится датчик, и задержал ее руку в своей. Ладонь его была теплой, сухой и твердой, как прогретая солнцем сосновая древесина.

— Давайте не спеша и по порядку. Просто чтобы войти в колею. Ваше имя, фамилия, отчество?

— Азизова Майя Львовна.

— Место рождения?

— Астрахань.

— Возраст?

— Двадцать семь.

— Расскажите о своей матери.

— Азизова Татьяна Игнатьевна. Девичья фамилия — Лопатина. Химик-технолог. Работала на молочном комбинате. Отец… Азизов Лев Рустамович… Погиб двадцать два года назад.

— Когда прорвали фронтир?

— Да.

— После этого вы переехали в Москву?

— В Казань. Мама живет там. Ей не нравится моя работа.

— А вам?

— Среди клиентов попадается разное. В остальном — прекрасно.

Пока что он явно задавал вопросы, ответы на которые знал сам — чтобы аппаратура освоилась с нефильтрованным пивом пополам с сывороткой правды. Зачем они меня поили? Алкоголь сбивает картину…

— При каких обстоятельствах вы вошли в контакт с СБ?

— Они меня задержали по подозрению в политической провокации.

— В чем выражалась провокация?

— Меня пригласили петь на ирландский благотворительный концерт. Я начала с «Зеленого цвета» и не дошла до «Варшавянки».

— Вы понимали, что за этим последует?

— Я понимала, что будет скандал. Масштаб меня даже не интересовал, чем хуже — тем лучше.

— А ради чего затеяли этот фейерверк?

— Терять было нечего. Один весьма перспективный варк, Владимир Старков, заклеймил меня Поцелуем. Влюбился и пытался уговорить на инициацию. Я понимала: буду слишком долго отказываться — он меня либо заест, либо придумает что-нибудь, чтобы… уговорить. Вот мне и показалось, что шум мне не повредит. В крайнем случае, помру с музыкой.

— Вам тяжело об этом говорить?

— Нет, в этой обстановке и под пентоталом — легко. Давление скачет? Я холерик, оно не раз еще подскочит. Вас ведь история моего знакомства с Габриэляном интересует? Ну так слушайте. Поднимают меня в очередной раз, ведут в кабинет. Держат, чтобы на стены не натыкалась, фиксируют, как это у них называется. Мне спать давали два часа за двое суток. А там незнакомый кто-то. Это-то не странно, следователя — его Грушко звали — подменяли иногда. Вы знаете эти игры — хороший, плохой, злой… У нового хоть лицо приятное — очки, прическа модная… Меня очки удивили — хотя не должны были. Я уже не особенно могла удивляться, устала слишком. Поднимает он голову: Азизова Майя Львовна? Так точно. Что-то неважно вы выглядите, Майя Львовна. Вот, выпейте воды и прилягте, вздремните часок, мне все равно нужно несколько документов закончить. Значит, добрый следователь по жанру. Но ничего, дают — бери, бьют — беги; пока не бьют, попробую поспать. По-моему, я заснула раньше, чем упала. Просыпаюсь, на мне пиджак сверху, а этот сидит за столом с планшеткой — и строчит. Увидел, что я открыла глаза — один черт знает, как увидел, ведь почти спиной ко мне сидел — и говорит: добрый день, Майя Львовна. Отдохнули или еще поспать хотите? Вы тут десять часов провели и я бы рад вам еще времени дать — но не могу: сам устал как собака, а в камеру вас отправлять страшно, я еще не все тут дочистил, эти остолопы с перепугу вам могут и сердечный приступ устроить. Так что давайте мы с вами сейчас закончим, я вас выпущу и спокойно спать пойду. И записал он мои показания о попытке незаконной инициации, о том как я по глупости и в эндокринном помутнении после Поцелуя к властям обратиться побоялась и нашла способ шум поднять и так от преследования избавиться, а также о противоправном обращении после ареста. Снимки деятелей предъявил для опознания.

— Но для пущей верности завербовал вас в качестве внештатного агента. Так?

— Да, — легко согласилась Майя, фыркнула: — Принцессе не повезло, ее спас дракон. Драконы, вы же знаете, любят красивое. И с удовольствием собирают. Полезное тоже любят. А работы он от меня никогда не требовал и даже не просил. Но по сторонам я, конечно, смотрела.

Эней вопросительно наклонил голову.

— С пловучего острова открывается очень неплохой вид. Так, как сплетничают у нас, не сплетничают даже в управлении — информация течет со всех сторон. И не нужно расспрашивать клиентов — достаточно прислушиваться к тому, что они говорят — и что говорят коллеги. Сначала я очень старалась, потому что было страшно — и я хотела знать, в каком мире я проснулась. Потом мне стало интересно, а потом я понемногу начала понимать, что происходит.

— И что же? — с неподдельным интересом спросил Эней.

— Если кратко — за последние годы аппарат перетряхнули сверху донизу. Сначала центральные провинции, потом промзоны. Потом Петербург. Потом Москву — но не всю. Кусками, я потом могу нарисовать. Два с лишним года назад по СБ как ураган прошел. В Москве сейчас едва не две трети состава либо из провинции, либо свежего выпуска. И все поперек клановых структур, и все под лозунгом «корабли должны ходить, маяки должны работать». Сэр Ланцелот, а что покажет полиграф, если сейчас надеть его на вас?

— Искреннее душевное волнение. Если позволите, мы потом поговорим с вами об этом подробнее. Это очень интересно. — Эней помолчал. — А что вы скажете о Габриэляне как о человеке?

«Душевное волнение». Майе вдруг захотелось его немножко расшевелить. Будь она совершенно трезва — наверняка устояла бы перед этим желанием, а теперь… сами виноваты, нечего было меня пивом и наркотиком угощать.

— Сэр рыцарь, — Майя посмотрела на Энея исподлобья и хлопнула ресницами. — Как человека я его знаю, сами понимаете, ниже пояса. Вы уверены, что вас это интересует?

Так она и думала. Габриэлян был прав — у этих ребят к нему что-то личное. У обоих. Из рабочего модуса их выбивает мгновенно, на самых простых вещах.

— Я… не очень опытен в таких делах, — сказал Эней, покраснев под слоем загара. — Но я не думаю, что в постели человек преображается и становится тем, чем он не есть в реальной жизни.

— У вас грамматика сбилась, учтите. Но вы правы, в постели люди не преображаются… Драконы тоже. А у драконов огненное дыхание и холодная кровь. Не родилась еще женщина, от которой Габриэлян потерял бы голову. И, думаю, не родится. Как любовник он был бы отвратителен, если бы не был так любопытен. Видите ли, он перфекционист. Делай хорошо или не делай вовсе. Во всех случаях. А по ходу работы он то и дело сталкивается с поступками людей, которые не всегда понимает… вернее, понимает, но с трудом может интернализовать. Видите ли, он эмоциональный калека. Как Шерлок Холмс — только тот сам себя душевно кастрировал, чтобы эффективнее мыслить, а у Габриэляна это, скорее всего, последствия детской травмы. У него ведь родителей потребили, считай, на глазах. Сначала его не лечили, потому что не поняли, что случилось — ведь не истерика, не аутизм, как бывает у таких детей, не повышенная возбудимость и весь прочий букет… Ох, да что я несу, простите, Андрей…

— Ничего, — сказал Эней. — Это я вас по всем вашим буеракам таскаю. Еще пива?

— Нет, мне бы — наоборот, — Майя сделала глубокий вдох и все-таки пригубила стакан пива — высокий, тонкобокий, на пол-литра наверное.

— Наоборот — вон там, — Неверов показал на еще одну «графскую развалину» между соснами и берегом.

Внутри обнаружились все блага цивилизации, и даже сиденье с подогревом. Майя умылась, пожалела, что нечем подновить макияж — сумочка, как и весь прочий ее багаж — убыла с машиной, и некоторое время стояла у зеркала, вдох-выдох, вдох-выдох. Вернулась к костру.

— Простите, пентотал… — извиняющимся голосом сказала она.

Понимала, что извиняться пока не за что — желание вывалить перед этим Галахадиком все-все о любимом и единственном, чтобы тот понял наконец, какое у нее было замечательное чудовище — оно пребывало пока еще внутри, это желание, и наружу никак не прорвалось. Но Майя чувствовала, что в любой момент плотину может просто снести. Странно, то, чем ее накачивали тогда в СБ, такого эффекта не давало. Тут… такое ощущение, что растормозили едва ли не целевым назначением. Далеко продвинулась бытовая химия.

— Не пентотал. Другой препарат, более надежный и безопасный.

— Я все равно в них не разбираюсь. Просто боюсь, что из меня полезет каша. Но ваш наркотик, ваши последствия. Сам Габриэлян, — она села, прислонилась спиной к теплому камню, — думает, что родился таким. Там только в школе разобрались, в чем дело — полное отсутствие эмпатии, сострадания, жалости… равно страха и совести. Скорее всего, выключились тогда, чтобы защитить хозяина от сумасшествия — а обратно не включились. А потом он решил, что так удобнее — нервную энергию не тратить на эмоции. Отсюда, наверное, и интеллектуальная мощь — все туда ушло. Преподавателям и одноклассникам казалось, что он над ними издевается — а он был просто любопытен, понимаете? Он ставил над ними эксперименты. Смотрел, что получится. И искренне удивлялся, когда оказывалось, что разрушенные отношения обратно не сложить, как он бытовую технику собирал, посмотрев, что там внутри. Ему умом приходилось доходить до всего, чему другие дети обучаются… ну, как щенята и котята — сами по себе. Его, конечно, пытались бить — дети вообще любят травить странных, а он был, наверное, очень странным… В одиннадцать лет сломал старшекласснику челюсть — специально поставил такой удар, в книжке вычитал. Директору школы объяснил спокойно, что лучше один раз побить очень крепко самого сильного, чем все время драться с толпой слабых. Тоже в книжке вычитал, кстати. При этом учился на отлично, от первого класса до последнего.

— Социопат, — вполголоса сказал Эней.

— Да, это вы правильно попали. Он сам себя к социуму приучил. Приручил. В эмоциональной сфере для него есть целые массивы белых пятен — он меня и привлек в качестве эксперта по практической психологии. Он способен мгновенно просчитать сложнейшую интригу и выстроить контригру — но часто совершенно теряется, когда речь идет о мотивах. Например, он искренне не понимает, за что его ненавидят те, кому он еще ничего плохого сделать не успел — а главное, почему они готовы ради его головы обрушить кучу народу, включая себя самих. Он не понимает, как можно быть чудовищем, не зная об этом. Он-то знает, что чудовище, и полагает это очевидным для всех. Ведь он свою этическую систему выстроил с нуля, по хорошим книжкам и фильмам. Он знает, что у него нет ни стыда, ни совести — и его очень раздражают, чтобы не сказать — бесят люди, которые свой стыд и совесть разменяли на какие-то дешевые плюшки. Он раз за разом приходил ко мне за ответом на вопрос — как, как они могут и зачем они это делают? Я пыталась, как могла, ему объяснить. И после этих объяснений он, кажется, раздражался еще больше… Он очень не любит варков — но людей он не любит сильнее. Как вид. Вы, кстати, — Майя улыбнулась Энею, — ему чем-то понравились. А вот ваш друг-данпил — существенно меньше. Он подверг опасности жизнь Кесселя, а Кессель Габриэляну дорог как мало кто.

Майя знала, что у Энея травмировано лицо — большинство мимических мышц не действует. Но она не представляла, насколько выразительны могут быть в таких случаях глаза. Энея очень неприятно удивило, что он понравился Габриэляну.

— А что думает сам Кессель? — спросил он.

— А вот это одна из тех вещей, которых Габриэлян не понимает — что лучше умереть человеком, чем жить огрызком. Он ведь живет и находит свое состояние вполне удовлетворительным.

Эней помолчал, потом спросил:

— Он вас чем-то обидел?

Майя погрозила ему пальцем:

— Вы этот вопрос задали не от себя. Это вам подсказали. Причем… — она прищурилась, — подсказала женщина. Которая понимает, как можно ненавидеть мужчину. С какой разрушительной силой. Нет, сударыня. Он меня не обижал. Он никогда не обижает тех, кто не сделал ему крупной гадости — если это не по долгу службы и не нечаянно. Он бы и дальше держал меня при себе — я же говорю, драконы любят красивые и полезные вещи. Но стало слишком заметно, что он выделяет меня среди других, так что… он предпочел меня отправить к вам, и это лучшее, что он мог для меня сделать.

— Только поэтому?

— Нет, конечно! Он ничего не делает без задней мысли, а то и двух. Он утверждает, что родился без всякой задней мысли, но я и тут не до конца ему не верю. Он знает ваше отношение к контактам с СБ, Андрей — вы же четыре года назад, цитирую, метались по Европе как блуждающая пуля, — конец цитаты. Вполне естественно, что вы слегка нервничаете и ваше начальство слегка нервничает, не понимая, с кем оно имеет дело. А он заинтересован в том, чтобы вы не совершали лишних движений. Вот тут и появляюсь я. Подарочек. Посланница и послание в одном флаконе. Спрашивайте — отвечу, я не цыганка, я сербиянка, не обману, всю правду скажу… Действительно правду — он же хочет от меня именно этого.

— Эксперт по Габриэляну.

— Да. Габриэляновед. Точнее, габриэлянолог — учитывая, что я регулярно и с удовольствием занималась именно габриэляноложеством…

— Что-то стало холодать, — пробормотал Неверов.

С моря задул холодный ветер. Эней снял свой плащ, набросил Майе на плечи. Священник, высыпав в мангал остаток углей, плеснул на них растопкой.

— Осторожней, — сказал Эней, когда пламя взревело в железной коробке.

— Виноват, — Неверов аккуратно сложил бумажный мешок из-под угля и сунул его в карман.

Майя протянула руки к огню.

— Вы любите его? — спросил Эней напрямик

— Сэр рыцарь, — сказала Майя. — Я люблю его каждой частицей души и тела. По-моему, он не знает.

Он не знает. Когда Габриэлян рассказал ей про то, что случилось с Олегом, Майя спросила — а можно ли научить ее… вот этому. Вот этому отношению. Если мальчика удалось, за такое короткое время. «Такому — нет, — ответили ей. — Ты другой человек, тебе нужна другая модель, ее надо разрабатывать и ставить, и делать это должен посторонний. Не я. Я тебя люблю и у меня не получится». «Я тебя люблю». Он не лгал, в этом-то Майя научилась разбираться. Просто у людей любовь означает нечто, помимо сильной привязанности и желания добра.

— Но если вы любите — то вы можете быть… предвзяты.

— Нет. Люблю — не значит идеализирую. Я же сказала — он чудовище. То, что он душевный калека, его не извиняет, даже усугубляет — он ведь и от многих искушений свободен. У отсутствия эмпатии тоже есть положительная сторона — он неспособен к садизму. Похоть, зависть, жадность — все, из-за чего люди творят столько паскудства, над ним никакой власти не имеет. Так что все свои мерзости — а на службе Волкову он творит много мерзостей — он совершает спокойно, с трезвой головой. И он вполне заслуживает той смерти, какой умрет — а умрет он скверной смертью, потому что другой в их игре не бывает. А я не хочу, Боже, Боже, пожалуйста, я не хочу, чтобы он так умирал! — она внезапно и бурно разрыдалась, и пришла в себя нескоро, в братских объятиях истребителя вампиров.

— Извините, — прошептала она. — Извините. Это все пентотал.

— Нет, — Эней пошарил рукой в карман накинутого на нее плаща. — Немного алкоголя, живые чувства, темперамент и хорошая внушаемость.

Он вынул руку из кармана и разжал кулак, показывая Майе пустую ампулку. Та взяла ее пальцами, поднесла к глазам и прочла: «Вода для инъекций».

— Тоже проверка?

— Да. И она показала, что вы категорически не годитесь для оперативной работы. У вас все в порядке и с умом, и с самоконтролем — но подсознание слишком податливо. А значит, агентом СБ вы не можете быть никак. А агентом Габриэляна, — его голос снова стал четким, он теперь явно говорил на ту, невидимую аудиторию, — можете быть только при условии полной искренности. И минимальной предвзятости. Зная Вадима Аровича… по работе, я не готов допустить, чтобы он использовал вас как дезинформатора. Потому что он прекрасно отдает себе отчет: если сказанное вами хоть в чем-то будет противоречить моим впечатлениям, веры вашим словам не будет никакой. А оно не противоречит. Напротив, у меня сложилась цельная картина происходящего. Еще вопрос, Майя: что вы думаете о целях Габриэляна?

Майя фыркнула.

— Не удивлюсь, если это — те же цели, что и у вас.

Эней выдал паузу, состоящую, казалось, из одних вопросительных знаков. Его невидимое начальство там, наверное, тоже потрясенно молчало. Майя поспешила объяснить:

— Он ненавидит варков, насколько вообще может и умеет. Не из-за родителей, а из-за того, что те смеют считать себя нашими господами. Он не признает никакого видового превосходства, только личное. Упыря своего, Волкова, уважает — но лишь потому, что и человеком бы уважал, и еще сильнее. А почти всех остальных — не ставит в грош, и хотел бы видеть в гробу с колом в сердце. Вот только он с самого начала не верил в восстание и в методы подполья. Понимаете, он ведь и людей не любит. За редкими исключениями. И поделом. Он не хочет моря крови, которое закончится очередным ничем — а с теперешними людьми оно так и будет.

— Понимаю. Это он сам вам сказал?

— Нет. Это уже исключительно мои наблюдения. На его словах основанные, но мои.

— А Волков?

Майя задумалась, подыскивая определение.

— Командир и старший союзник… как-то так. Я не знаю, правду ли мне сказали, но очень похоже, что правду — даже если это сообщение не для меня, а для вас. Волков не знает о вас и вашей организации почти ничего. Не хочет знать — и ему не говорят. Вы понимаете?

Конечно, они понимают. Конечно.

— Спасибо. Огромное спасибо, Майя.

— Не за что. Как мы теперь?

— Теперь мы в тот самый пансионат, — Эней показал пальцем на запад. — Последний вопрос: вы хотите спокойной жизни или, как вы сами сказали — черной работы?

— Работы, — Майя сверкнула глазами. — И он сказал, что у вас как раз такая есть, а делать некому. Но вы же сами объяснили, что я не гожусь.

— В оперативники. Полевые агенты. А к той работе, о которой идет речь — думаю, что вполне. Вот тут у меня «лепесток»… — он удивленно замолк, услышав, как фыркнула Майя.

— Простите еще раз, это просто… дежа вю, — она протянула руку и приняла «лепесток». — Что на нем?

— На нем расписана информационная структура, которая нам в очень обозримое время понадобится. Это будет портал, совершенно легальный, которому потребуется информационное наполнение. Тоже совершенно легальное, но… определенного рода. Вы поймете, когда прочитаете. При портале будет что-то, для обратной связи — тут мы еще не определились. Понадобятся волонтеры. Зачем — тоже там написано. Мне кажется, вас это… заинтересует.

И тут Майя рассмеялась так, что все-таки — несмотря на жестокую дрессуру и годы практики — поперхнулась пивом.

— Нет, ничего, — давясь воздухом, пояснила она. — Это… тоже… дежа вю. Я обязательно посмотрю, Андрей. Обязательно.

— Провожу даму, — сказал, воздвигаясь, Константин Неверов. Эней кивнул. Какая-то меланхолия его одолевала, судя по всему. Мало связанная с допросом — что-то он слишком часто посматривал в сторону моря.

Когда Костя с Майей исчезли в соснах, в беседку аппарировал Цумэ.

— Ну что? — спросил он, ныряя под стол за недоеденным мясом и недопитым пивом. — Разве я не говорил тебе, что она замечательная девушка?

— Во всех отношениях, — согласился Эней.

— Во всех отношениях ты ее не знаешь.

— А ты, значит, успел? — Эней пристально посмотрел на данпила. Тот, нисколько не смущаясь, продолжал нанизывать на шампур мясо и резаные помидоры.

— Нет, конечно. Но я впервые за последние полгода пожалел, что счастливо женат. Самую малость пожалел, не волнуйся. Слегка.

— Смотри…

— Ты будешь полным идиотом, если упустишь её.

— В каком смысле?

— В смысле организации, шеф, исключительно в смысле организации… — Цумэ похабно усмехнулся. — Хотя должен тебя предупредить: примерно через восемь месяцев тебе придется искать человека ей на подмену.

— Ничего не понимаю.

— Я тоже, — внезапно став серьезным, отозвался Цумэ. — Нам говорили правду, только правду, ничего, кроме правды — и всю правду, как она ее знает. В полной уверенности, что именно это и следует делать. И очень радуясь, что это можно хоть кому-то рассказать. Нет, успокойся, ей потом не будет плохо, не тот человек. По ее меркам, это твоя ответственность. Она чиста. Но я почему-то убежден, что конь — троянский. Только не могу понять, где в нем солдаты.

От двусмысленности этой фразы в контексте сказанного раньше Андрей не удержался — фыркнул. Троянский конь. Невысокая решительная женщина с крохотным человечком внутри… А с другой стороны — он бы отправил такое… к потенциальному противнику?

— Вот то-то, — кивнул Цумэ. — Вот то-то и оно. С одной стороны — да. А с другой, — он налил пива себя и Энею, снял полусырой шашлык и положил его на отдельную стоечку — слегка остыть. — С другой — если она не ошибается и он социопат высокого уровня, то ты прекрасно знаешь, что в эмоциональном смысле ее судьба и судьба ребенка — если он вообще что-то знает о ребенке — ему безразлична.

— Если в этом и есть троянский конь, то только один, — поморщился Эней. — Она чиста как хрусталь, а Габриэлян подкинул ее нам, чтобы мы свихнулись в поисках двойного дна.

— Опять концы не сходятся. Им, по идее, не нужно, чтобы мы нервничали. Мы уже и так. И, Андрей… он ведь был готов отпустить к нам мальчика. Со всем, что у этого мальчика в голове.

— Я с тобой не спорю, — Эней откинулся на камень там, где еще недавно сидел Майя. — Я пытаюсь иронизировать. Изящества мне не хватает, но тут уж извини, я не Зодиак.

— Иронизируй и иронизируем будешь. У меня есть предложение — давай трактовать ситуацию буквально. И посмотрим, что произойдет.

Эней потер лицо, приложился к пиву.

— Ты же помнишь, какой сегодня день.

— Помню, представь себе. Твой день рождения. Который ты никогда не празднуешь, потому что он так неудачно совпал с похоронами фрау Эллерт. Кстати, вот, — он положил на стол книжку в самодельном переплете, размером примерно с ладонь. — Ёлка передала и наказала преподнести тебе с наилучшими пожеланиями. Она же не знает про… неприятное совпадение.

— Какое, к чертям, совпадение, — Эней повертел книжицу в руках.

Несколько секунд тупо смотрел на иероглиф «фэн» во всю обложку. Потом со стыдом вспомнил, что его нужно читать не «фэн», а «кадзэ» — так иногда подписывался отец.

— Это?..

— Сборник переводов, которые он не успел опубликовать при жизни. Тебе. С днем рождения.

— Спасибо, Игорь…

— Спасибо Ёлке скажешь, это она возилась, верстала, переплетала… И хватит мучить себя. Да, мы наделали ошибок. А он наделал их существенно меньше. Но это не повод считать себя потерянным человеком, кэп. Кого из нас сунут на более горячую сковородку — ба-альшой вопрос. Твое здоровье.

— Мое здоровье.

Не объяснять же Игорю, что чертов СБшник опять его обошел. Неважно, что он там представляет из себя внутри и что у него там за эмоции. Он уберег свою женщину… не от смерти, нет, от бессмысленной смерти. Сумел, придумал. Да уж, зачем это Игорю объяснять. Он прекрасно все понимает.

Вернулся Костя. Увидев книгу на столе, полез в карман и достал оттуда новенький раскладной нож.

— С днем рождения, кэп. Докладываю: дама устроена в коттедж номер одиннадцать, поставлена на вещевое и денежное довольствие. Какие будет распоряжения?

— А какие они могут быть? — Эней опустошил канистру над его стаканом. — У нас на носу акция, джентльмены. Розпочинаємо наші шалені танці.

* * *

Молодой писатель Валерий Мантулов, временно проживающий по адресу Санкт Петербург, Заводская, 37-к (кампус университета), корпус 8, отпер дверь нажатием большого пальца на сенсор и шагнул через порог. Лампа в прихожей, ощутив, что хозяин дома, зажглась на полную мощность. Умные вещи. И исключительно глупые люди. От бабушки он ушел. От дедушки ушел. А от лисы уже нет.

Сейчас было даже странно — как это он с самого начала ничего не понял? Не разобрался сразу, когда пришло это ослепительное предложение от «Пальмиры»? Но тогда он не понял и подписал контракт. А потом согласился поужинать с господином Кошелевым. Как же. Я же вырос на ваших книгах. «Прощаться не больно», «Дождь из сосновых иголок», и особенно — «Сага о серебряном шарике»…

А потом сообразил — стоп, господин Кошелев у нас в каком-каком году все это писал? «Сага» была циклом романов о жизни подростков нескольких поколений — сразу перед Полночью, во время, потом Реконструкция… А что «Дождь» и все остальное было написано еще в позапрошлом веке — это ему и в голову не пришло. Реалии вымышленного мира принадлежали сразу нескольким эпохам, и кое-что оказалось просто гениальной догадкой, предсказанием…

А даты жизни автора на обложках не указывали уже давно. И предисловия добавляли только тогда, когда нужно было что-нибудь объяснить. Вот к его собственным книгам никто не писал предисловий.

Он бросил сумку на диван и достал оттуда книгу без предисловия. Свою книгу. Настоящая бумага — хорошая, плотная, льняная. Обложка — ткань, тиснение… Видеоприложение — «нарисуй героя сам…» Мандарин лично консультировал иллюстраторов — хотелось, чтобы все герои получились как надо. Баловство, конечно. Набор виртуальных куколок и декораций для фэн-девиц. Но ему, дураку, было лестно думать о фэн-девицах. Сейчас от них приходят письма, даже неглупые — а он не может отвечать. Не может подойти ни к одному человеку на расстояние выстрела.

…Такие книги, как его собственная, тысячами бродили по сети. Героическая фэнтези — замшелый жанр, вроде рыцарского романа во времена Дон Кихота. Редко-редко какая-нибудь книга совершает прорыв и материализуется в печатном виде. Обретает плоть. Мандарин любил бумажные книги — их вес, шелест, запах… Кошелев после ужина показывал свою коллекцию, уцелевшую в Полночь. Орор шел с юга на север и до Архангельска, где жил тогда Ярослав Петрович, не дошел. И катаклизмы не сотрясали Северный Ледовитый океан. И даже энергетического кризиса не было — сильные ветра исправно обеспечивали город электроэнергией. Так что книги не пришлось пускать на растопку.

Большая их часть представляла сейчас ценность только как типографский раритет. Кошелевская библиотека насчитывала несколько тысяч наименований — и это было, по словам Кошелева, лучшее из лучшего и худшее из худшего — а каждый год, кроме того, печатали тонны посредственной серятины, вполне читабельной для начала — и вымывающейся из мозгов сразу после прочтения.

Кое-что из этого Мандарин читал в Сети. Многое было похоже на то, что сочиняли фанаты герофэна сегодня. Или фанаты писали похоже…

— Почему я? — спросил Мандарин.

Вместо ответа Кошелев протянул руку — эта полка была занята «лучшими из лучших» — и в его ладонь лег маленький потрепанный томик Говарда.

— Интонация. В нашем с вами деле бывает так, — Кошелев качал книгу на ладони, — когда, казалось бы, чистый беспримесный картон — мускулистые герои, чешуйчатые чудовища, прекрасные принцессы, бессмысленно злые волшебники — а все живое. И точно знаешь, что где-то оно есть. Проблема только в том, — Кошелев нахмурился и поставил книгу на полку, — что в нашем сумеречном мире авторы быстро выгорают и превращаются в такое вот…

Кошелев неуловимо очутился у противоположной полки и в руки ему шлепнулся бумажный «кирпич», на обложке которого бородатый чародей метал файерболы. «Восстание Колдуна», — прочел Мандарин. Эту книгу он тоже читал — старые фэны говорили, что это шедевр русской героической фэнтези. Но сюжет был — как сырое тесто.

— Вот где картон первосортный, — чуть ли не с нежностью сказал Кошелев. — Читаешь — словно мочало жуешь. И ведь могло быть, могло получиться — но вот не хватает чего-то, какого-то доворота, который заставляет трехногую кошку слезть со стены. И ломишься ты через это мочало, и думаешь «Не верю. Скучно».

Он резко повернулся.

— А в ваш бред я поверил. И дыры видел, и клише, а все равно верил. И потому рекомендовал вас редакционному совету.

— Спасибо, — растерялся Мандарин.

— Вторичная вера, — томик «Восстания Колдуна» тоже отправился на полку, — напрямую рождается из первичной. Прелесть Говарда в том и состоит, что он верил в своего героя. В то, что были времена, когда отвага и сила могли больше, чем колдовство и хитрость. А для того парня, — Кошелев небрежно махнул в сторону нанологии о Колдуне, — «вера» — ругательное слово. Конечно, он верит в то, что круто быть самым крутым. И в течение девяти книг выясняет, что же это такое — быть самым крутым. Просто жить его герой не может, подвигов совершать не умеет… Подвиг — это ведь преодоление, прыжок выше собственной головы…

Мандарин посмотрел на венецианские жалюзи на окне и вдруг подумал, что для Кошелева проблемы фэнтезийных персонажей должны быть сугубым бытом, пресным и приевшимся.

— А вот вы — верите, — сказал Кошелев. — Верите, что отвага и доброта способны на чудо. Пройдет несколько лет — и эта чепуха выветрится из вашей головы. И вы начнете гнать такую же серятину. Говард вовремя умер, вот в чем было его счастье.

Тут-то до Мандарина и дошло наконец. До идиота. Книжка ему понравилась. Поверил он.

Кошелев смотрел внимательно, с легким интересом. Видимо, аурой любовался — или чем там, что видят высокие господа…

— Вы… — слова еле давались. — Вы захотели меня… потребить?

— В жизни все получается несколько иначе, чем в книге, верно? — Кошелев улыбнулся. В первый раз — полной мерой, всем лицом. Потом засмеялся, глядя на растерянную физиономию Мандарина.

— Я никогда не писал, что смелые люди не боятся, — Мандарин попробовал говорить твердо, но язык подводил — был как вата.

— Но вы не знаете, как они боятся. Вы до этого момента понятия не имели, какой страх испытывает человек перед лицом смерти. Признайтесь — вы и сейчас еще надеетесь, что все это окажется шуткой.

— Надеюсь… я не знал, что вы — господин… и не знал, что вам нравится именно это.

— Я, — мягко сказал Кошелев, — понимаете ли, романтик. Многим ли писателям в жизни доводилось попробовать того, о чем они пишут? Вот вам совершенно реальная возможность пожертвовать собой ради хорошего человека. Добровольно. Обещаю, как только вы скажете «нет» — я забуду о вас. Во всех смыслах этого слова — неискренняя писанина меня не волнует, а после этого вы уже не сможете быть искренним. Мы восстановим статус кво — и все. Вы уходите — а я потребляю другого человека. Но какое вам до него дело, верно?

Это все-таки игра, — подумал Мандарин, — это все-таки игра, это он меня дразнит. Я так и думал. Он не может быть таким.

Мандарин почувствовал, как все съеденное им за ужином превращается в кирпич.

— Сей… час? — рука сама потянулась к горлу, пальцы сомкнулись на застежке. Если так — то лучше сразу.

— Нет. Недельки две подумайте. Потом звоните, — в пальцах Кошелева появилась карточка.

— У меня есть ваш комм, — автоматически сказал Мандарин.

— Это домашний.

…У книги была хорошая критика. Настоящая, не клакерская. Но даже те, кто указывал на слабости и недочеты романа «Все руки мира», писали и говорили, что у Мантулова хороший потенциал. Чрез неделю пришел запрос от «РосНета» — хотели права на экранизацию. Мандарин сам не помнил, как встречался с представителем и подмахнул контракт. Откуда-то на счет упали сорок тысяч. Агент, которому полагались десять процентов, рвал остатки волос на голове и говорил, что Мандарин дал себя ограбить. Мандарин, неожиданно для себя, громко покрыл его матом. Потом извинился и объяснил ситуацию.

— Но ведь вы можете бежать, — сказал агент. — Вы же не идиот, правда? Берите гонорар и бегите.

Мандарин извинился и ушел. Ему незачем было бежать. Он мог сказать «нет». Он все-таки выбирал сам. Даже сейчас никто не помешал бы ему, не вставая с зыбкой постели, протянуть руку — и, набрав личный индекс Кошелева, сказать «нет». Никто… почему же он этого не сделал до сих пор? И не сделает прямо сейчас?

Тщеславие, решил он. Книжка была много лучше его самого. Она получилась. Ему не хотелось ее портить.

Он заснул прямо в одежде. Разделся, принял душ, подошел к зеркалу. Вот он, аспирант Валерий Мантулов, исторический факультет Санкт-Петербургского университета, кафедра археологии, за рыжие волосы прозванный Мандарином — так со школы эта кличка и прилипла. Ему двадцать четыре, и больше уже не будет. Его тело зароют в землю, его книгу забудут. Ведь забыл же он другие книги, выходившие в этой серии. Точнее, и не знал. Не интересовался ими — кроме одной, купленной, когда позвонили из издательства. От любопытства купленной.

Мандарин вытащил книгу, раскрыл, пробежал глазами пару строк. Да, она ему понравилась. Не героическая — а лирическая такая фэнтези. Рассудительная проза в стиле Ле Гуин. Автор — Галина Непомнящая. Интересно, что с ней случилось?

Он сел за терминал, вышел в сеть. Все было в порядке с Галиной Непомнящей… может быть, Кошелев не любил лирику. А может быть, она отказалась. Эту мысль он придавил на месте. А первую поднял. И просто пошел по списку. Да, кажется, Кошелев не любил лирику. И твердую НФ — тоже. А вот детскую литературу любил. И героическую фэнтези. И магический реализм тоже. Очень.

Пятеро из четырнадцати согласились. У всех пятерых в той же серии потом вышло все, что они успели написать. Книги прогремели, три из них Мандарин когда-то даже с восторгом читал.

Он читал, а людей уже не было…

А у тех, кто не согласился, потом не выходило ничего. И критика была разгромной. Не нанятой, нет… Они и в самом деле начинали писать хуже.

Может быть, это и не последствия отказа. Он посмотрел критические статьи — так вполне можно заклевать автора до полной потери таланта. Особенно молодого и не очень уверенного. Даже без… бреши в душе. Чтобы устоять, нужна полная уверенность в себе. И своем даре. И основательная порция цинизма. Как у Маркеса.

Мандарин пытался продолжать жить. Ходил в университет, старательно не замечая, что стал местной знаменитостью. Он не мог разобраться в своих мыслях и ощущениях. По правде говоря, его мотало от отчаяния к эйфории, от любви ко всему миру — до желания плевать всем в лицо, которое он подавлял, закрывая глаза.

А ведь с кем-то это происходит постоянно. Кто-то же играет в «Лотерею»…

А через неделю Яна, которой он объяснил ситуацию и даже как-то ухитрился проговорить внятно, почему не может бежать, сказала, чтобы он не связывался с ней больше. Не звонил, не приходил, и… и вообще.

Не звонить, не встречаться и вообще, живя в одном кампусе, было невозможно — и Мандарин съехал в «Адмирал». Дорогая гостиница, коттеджный комплекс в зеленой зоне. Десять тысяч на карте — остальное он переслал родителям — и две недели жизни. Можно хоть в «Империю» въехать.

И когда он покинул квартиру и спустился по лестнице — он вдруг ясно, как в прозрачной воде, увидел свое следующее решение. Он кликнет Кошелеву. Сию же минуту. Прямо по дороге в «Адмирал». Не давая себе времени струсить.

Он вышел на улицу, сощурился — свет резанул по глазам, будто не Кошелев, а он сам был высоким господином. Открыл комм, вытащил карточку — чипа в ней не оказалось, так что пришлось прочесть номер вслух.

— Валерий? — голос Кошелева был до странного теплым.

— Да, — сказал Мандарин. — Я решил. Знаете гостиницу «Адмирал»? Приезжайте туда. Потому что я к вам не поеду.

До гостиницы он шел пешком. Проходя мимо сувенирной лавки, где витрину украшали два бутафорских «лепажа», подумал вдруг, что можно купить оружие. Но, чтобы убить такого старого старшего (тавтология, машинально щелкнуло в голове), нужно уметь им пользоваться. А Мандарин даже в детстве драться не умел и не хотел учиться — тошно делалось при одной мысли сделать кому-то больно. Так что…

Он решил срезать через парк — и вот досада, нарвался на хаосмена. Он бы обошел придурка десятой дорогой — но обычно хаосмены за сто шагов предупреждают о своем появлении, оглашая окрестности диким хохотом и воем — а этот попался тихий, задумчивый. Брел себе через парк спиной вперед, «лунной походкой», руки в карманы. Мандарину сначала показалось даже, что человек идет в ту же сторону, просто очень медленным прогулочным шагом — а потом он заметил, что спина приближается, а потом вздрогнул, увидев затылок — и под ним застежки куртки. Как будто человеку свернули шею.

Самое плохое в хаосменах — то, что хрен просчитаешь или угадаешь их следующее движение. Эти дураки считают, что смысла в жизни нет, один только хаос, к которому все возвращается — а посему, чтобы выжить, нужно вести себя хаотическим образом, никак не задумываясь о своих действиях… Бей куда попало, попадешь, куда тебе нужно.

Дергаться сейчас не имело смысла. Мало ли на что его спровоцируешь…

Но нет, хаосмен все-таки оказался приличным. Поравнявшись с Мандарином он только пробормотал:

— Сигареты плюс?

— Э-э-э… минус, — Мандарин надеялся, что угадал. Изъяснялись хаосмены даже не на жаргоне — любой жаргон упорядочивал речь и тем самым противен был их идеологии. Они говорили какими-то странными словосочетаниями. По-настоящему импровизировать так могли немногие, у остальных выходило натужно. Но этот, кажется, был настоящий…

— Тогда даешь плюс, Гейзенберг, — хаосмен сунул в руку Мандарину нераспечатанную пачку «Альфы» и двинулся дальше. Лицо у него было совершенно белым, даже не питерским, а каким-то совсем уж подвальным.

Мандарин посмотрел на пачку. Поверх стандартной упаковки шла наклейка. «Здоровью вредит ВСЕ»

Против воли Мандарин улыбнулся. Хаосмен был уже где-то сзади. Мандарин оглянулся, махнул ему рукой — а тот вдруг захохотал и пошел колесом. Для хаосмена поведение вполне нормальное.

Мандарин поднялся на крыльцо, тяжелая дубовая дверь с витражными вставками сама раскрылась перед ним. Девушка за конторкой улыбнулась, но как-то… слишком профессионально.

— Мне нужна комната на эту ночь, — сказал Мандарин.

— Молодой человек со мной, — раздался голос со стороны одного из угловых диванчиков в приемной.

Быстро двигаются. Странно, что настолько быстро.

— Я тут был недалеко. В трех кварталах, — пояснил Кошелев. — И решил, что вы пойдете пешком.

Мандарин кивнул и начал запихивать сигареты в карман.

— Вы курите? — удивился Кошелев, принимая у девушки ключ-карту.

— Нет, это… случайно, — Мандарин прикусил язык, сообразив, что ничего он этому объяснять не обязан, и зажмурился от накатившего внезапно непонятного стыда: до жути все это отдавало пошлым съемом. Богатый дяденька-спонсор, глупый молодой писатель, номер на двоих…

Кошелев вошел в номер за ним следом и запер дверь.

— Чего вы ждали? — спросил он.

— Не знаю. У меня в этих делах как-то нет опыта…

— Да, от ассоциаций с сексом никуда не денешься, — Кошелев сел в модное бесформенное кресло, показал Мандарину на кресло напротив. — Даже лексика ведет туда — Поцелуй… И получаемое жертвой удовольствие близко к сексуальному. А может быть и сексуальным, если старший так захочет. Это как перебрасываться мячом, который от каждого броска все больше: ловить ваши импульсы, усиливать, возвращать вам, ловить отражение от вас, усиливать, возвращать…

— Не надо… — Мандарина передернуло. — Если можно — без этого…

— Можно и без этого, — легко согласился Кошелев, — но почему? Результат один. От того, что вы не испытаете удовольствия, ничего не изменится.

— Я не могу объяснить, — Мандарин пожал плечами. Страх куда-то исчез, а что капля пота бежала между лопатками — так это в комнате просто жарко.

— Зато я могу, — в голосе вампира снова прорезалась жесть. — Вы подсознательно хотите выдержать роль. Умирать в сознании того, что вы — герой, а я — негодяй. Но ведь и это полностью зависит от меня и только от меня. С момента начала процесса он находится под контролем старшего. Я могу внушить вам что угодно. И внушу. И вы даете согласие в частности и на это. Или уже не даете?

— Слушайте, — Мандарина осенила идея, — вы в каком возрасте де Сада прочли?

— Уже после инициации. Не приписывайте маркизу чрезмерных заслуг. То, что я излагаю — всего лишь правда факта: старшие контролируют людей. Потому что могут. Единственная причина, она же и следствие. Потому что люди слабее во всех отношениях. Во всех, подчеркиваю. В нравственном тоже — я ведь знаю, как вы жили эти полторы недели. Знаю, что вас бросила невеста. Что люди начали пачками набиваться к вам в друзья — и те, кто вас раньше презирал и подсиживал, и те, кто просто не обращал внимания. И меня вы вызвали не столько потому, что решились наконец-то, сколько потому что ваши же ближние сделали вашу жизнь невыносимой. Отказ от удовольствия — попытка сохранить свой этический приоритет. Не более того.

— Считайте это чем хотите. — где-то там, под поверхностью крутились колесики, перерабатывая, перемалывая ситуацию, белая мука сыпалась в мешки, на будущее, неважно, есть ли оно, это будущее, или нет. Не получалось из Кошелева говардовского злодея, что-то в нем было не так. А… вот что. Он доказывал. Ему было важно, чтобы Мандарин с ним согласился. Чтобы признал его правоту. Значит, можно и не признать.

— Замечательный пас, — Кошелев засмеялся, потом — оказался рядом. Мандарина выдернуло из кресла, стиснуло; сквозь одежду он почувствовал холод чужого тела. Через минуту его осторожно опустили на кровать, сунули в руку полотенце, чтобы он зажал шею.

— Вы меня обманули, — Мандарин не видел его, не видел ничего — только лампочка кое-как пробивалась через мерцающую в глазах радугу.

— Я поступил как хотел, — со стороны окна донесся голос, потом — легкий стук открываемой форточки. Странно — насколько помутилось зрение, на столько же и обострился слух. — Я не собирался сегодня заканчивать с вами. А знать, от чего вы отказывались, вам будет полезно. К сожалению, легенды лгут и вылететь через окно я не могу. И растаять в воздухе тоже. Так что сейчас я выйду через дверь, а завтра войду через нее. Или послезавтра.

Новый сон, приснившийся Мандарину, был черно-белым и каким-то пыльным. В нем человек с незапоминающимся лицом ходил по номеру Мандарина и как будто разговаривал сам с собой — но потом Мандарин понял, что он переговаривался с кем-то по хенд-фри комму. Прошло еще немного времени — во сне Мандарин не мог сказать, сколько — и человек ушел, а в комнате появился давешний хаосмен, опять-таки без малейших признаков хаотизма. Если, конечно, не считать того, что хаосмен был внутри белый и холодный — не такой пустой, как Кошелев, но много холодней человека — и, кажется, не отбрасывал тени. Тут Мандарин успокоился, потому что у Кошелева с тенью было все в порядке.

— Просыпайтесь, брат, — сказал хаосмен, стоя над кроватью. — Ибо грядет полнолуние, и кто не успел, тот опоздал.

— Я, — прохрипел Мандарин, — уже опоздал. И что вы мне голову морочите… сигареты там…

— Во время королевской охоты техникой пользоваться нельзя, — спокойно сказал нехаосмен. — Вернее можно, но это признак слабости. А Кошелеву сейчас нельзя показывать слабость. Техникой пользоваться нельзя, а вот своими возможностями — еще как можно и даже нужно. Вот он и пользовался. Держал вас в поле зрения.

— А вы?

— И мы держали. Наша задача — успеть раньше. Ты извини, мы тобой рискнули по-черному, конечно. Но девять против одного было, что Кошелев тебя не заест, а только Поцелует. Обычный его образ действий.

— И что?

— Понимаешь, спасение рядового Мандарина — задача важная, но второстепенная. Первостепенная — другая. И рядовой Мандарин нам нужен. Вставай, одевайся.

— Зачем?

— Затем, что мы едем отсюда к чертовой матери. Да, он тебя выследит. Но мы будем там, где не он нас достанет, а мы его.

— Вы… — он сказал, что Кошелеву нельзя показывать слабость, — его враги?

— Exacta! — улыбнулся нехаосмен. — Конкурирующая организация.

Мандарина охватила вдруг тоска; лютая тоска при мысли о том, что у них может что-то получиться, и ему придется тащить свою жизнь еще несколько десятков лет. А она ему уже сейчас опостылела — серая, с привкусом пыли…

Гость наклонил голову, посмотрел на него.

— Это проходит, — сказал он. — Честное слово. Причем быстро. Куда быстрее смерти.

Все-таки он хаосмен, решил Мандарин.

Гость бросил в него джинсы.

— У тебя пятнадцать секунд, чтобы надеть штаны, — продолжал он. — Если не уложишься в отведенное время — поедешь так.

С его напором было трудно бороться.

Правда, и проверить, уложился ли он в норматив, Мандарин не смог. Его прихватили и поволокли. Почему-то не на улицу, а вниз, в подвал. Хаосмен, который, кажется, все-таки, был хаосменом, открыл какую-то служебную дверь, нырнул туда. Мандарин не удивился бы, если бы за ней оказалась кроличья нора, но там обнаружилась просто подсобка. Они пересекли ее, вынырнули в другой парадной, вышли во двор, на улице почему-то было холодно — или это только ему? — опять свернули в парадную, поднялись на третий этаж, прошли каким-то коридором, спустились на второй, еще прошли… вышли уже вовсе непонятно где — а ведь это мой район, я здесь живу…

— Это же центр, — пояснил хаосмен. — Просто рай для подпольщика. Дома встроены друг в дружку, дворы проходные… От твоего ухажера так не оторвешься, но пусть он думает, что ты стараешься.

Наконец возле одной из подворотен обнаружился мотоцикл. Хаосмен лихо вскочил в седло, дал газу.

— Садись сзади и обхвати меня покрепче.

Мандарин подчинился. Тоска жгла его все сильнее, и наконец-то он понял, что с гостем не так.

— Вас тоже ели? — спросил он. Может, это и бестактность, но черт с ним, — Как меня?

— Нет, — ответил хаосмен, — не так, надеюсь. Меня — съели. Долгая история. Держись крепче — поедем быстро, поворотов будет много.

…До Поцелуя Мандарин мог бы испугаться такой поездки. Или восхититься. Или и то и другое одновременно. Сейчас он равнодушно отметил, что едут они в сторону Новосаратовки.

— А что там? — вяло поинтересовался он.

— Тебе там, скорее всего, поначалу станет еще хуже. — весело объяснил хаосмен. — Но зато как плохо будет твоему гурману, ты себе даже не представляешь.

Мандарину было лень даже пожать плечами. Он просто держался за пояс «спасателя». Неужели и в самом деле в Новосаратовку?

Нет. Машина свернула на аллею парка. Это был старый, запущенный парк, предназначенный под снос — транспарант у дороги демонстрировал проект жилого комплекса с уютным сквериком на месте этих вековых акаций и ясеней. Мотоцикл нырнул под листву, медленно покатился по тропинке, выехал к ручью и стал.

У ручья горел костер. У костра стояли четверо. Двое из них — среднего роста худощавый блондин лет сорока пяти и молодой бородатый крепыш — были одеты в какие-то странные, не из этого места и времени, одежды. Еще двое — пожилая женщина и бритый наголо широкоплечий дядька — кипятили над костром… судя по запаху, чай.

Рясы. Ты болван, тоже мне автор фэнтэзи. Рясы это. Сам же учил когда-то, чтобы не путать. Ряса, подрясник, епитрахиль, пояс, фелонь… что такое фелонь? Забыл. Звучит как название рыбы. Но что они здесь делают?

— Слезай, — сказал хаосмен. — Передаю тебя в узловатые добрые руки местной инквизиции и уматываю. Недалеко, не бойся.

Солнце еще не село — но свет его уже подплывал красным и лучи пробивались через частые ветви, словно копья. Рясы, вышитые золотом, в этом свете смотрелись особенно хорошо.

— Добрый вечер, — сказал, подойдя, блондин. Точнее, альбинос. — Пойдемте выпьем чаю, Валерий. Я — психотерапевт, по совместительству — христианский священник. А вы, я знаю, попали под психофизическое воздействие вампира. Есть способ помочь вам быстро и эффективно, но для этого нужно ваше полное согласие.

— И что произойдет?

— То, что у вас сейчас — пройдет. Сразу. Тот, кто вас отметил, вас потеряет. Вы для него перестанете отличаться от прочих людей.

— И он найдет себе кого-то другого, — лекарство не годилось. Извините, доктор, эту пилюлю мне уже предлагали.

— Он ничего и никого не найдет, — жестко сказал альбинос. — Он пойдет искать вас. И его встретят люди, которые давно хотят его видеть.

— То есть… вы расставили на него ловушку, а я — как бы приманка?

— Типа того, — бородатый крепыш зачерпнул половником, налил в кружку, сунул глиняную посудину в ладони Мандарина. Что там кружка — целый кубок. Мандарин и кубок огненной воды…

— Хорошо, — сказал он. — Что я должен делать?

— Пока что, — ему показали место, где сесть, он опустился на «пенку», — выслушать то, что мы расскажем. И постараться поверить. Принять, как говорится, близко к сердцу. У вас должно получиться, вы умеете верить в такие вещи. Я читал вашу книгу.

Мандарин отхлебнул из кружки. Вкуса не почувствовал. Жидкость была горячей — и ладно. Далась им всем эта вторичная вера.

— Во что я должен поверить до завтрака?

— В то, — вздохнул альбинос, — что Бог есть.

 

Интермедия. Дело воды

Пролог

Горы Ёсино, 1-й и последний год Гэнряку

Мальчика было жаль.

Хорошенький, с чернеными зубами и от природы тонко выписанными, дивно густыми бровями, он походил бы на юного принца Гэндзи со старых картинок-эмаки, не будь так грязен и оборван.

Под всем широким небом для него не находилось места, поскольку он был сыном Фудзивара-но Мотодзанэ и госпожи Рокудзё, а стало быть, приходился племянником Тайра Мунэмори. Не переменив еще детской прически, он взял дома оружие и убежал за дядей, пристав к войску; но бегстве из-под Итинотани потерялся, когда все в беспорядке кинулись к кораблям, и те, кто успел влезть в лодки, отпихивали и убивали тех, кто не успел.

Ему не хотелось утонуть, как котенку, либо погибнуть от руки кого-то из родичей, спасающихся, подобно цаплям от ловчих соколов. Не хотелось ему также умереть под мечами гэнцев, жалким и безоружным — ибо, поднятый ночью с постели воплями «Пожар!», он не успел вооружиться и надеть доспех.

Поэтому он бежал, пользуясь общим смятением.

На берегу ему посчастливилось наткнуться на труп воина, пронзенного стрелой и выпавшего из лодки. У него была хорошая одежда, крепкая обувь, подбитая оленьей шерстью, и короткий меч. Мальчик забрал все, что уже было не нужно мертвецу, и скрылся в горах.

Несколько дней он, скрываясь в виду лагеря, ждал случая убить дьявольское отродье, Куро Ёсицунэ. Но тот не покидал взятого штурмом замка, а мальчика свалила жестокая лихорадка. Он умер бы, не подбери его рыбак.

По всем окрестностям шла жестокая охота за людьми из рода Хэй. Рыбак сильно рисковал, но господа из замка были хорошими хозяевами, а он знал, что такое благодарность.

Мальчик выжил, и однажды ночью покинул старика, украв у него несколько медных монет. Было стыдно так поступать с благодетелем — но ведь старик-простолюдин всего лишь выполнял свой долг, а мальчику нужно было добраться до злодея Куро и совершить возмездие.

Он петлял по дорогам и диким местам, голодал, болел, воровал. Ему доводилось и убивать ради пропитания или спасения жизни. Одежда его истрепалась, руки были покрыты царапинами и ссадинами, но обветренное лицо не утратило благородных очертаний, а с зубов так и не сошла до конца краска — и потому он был подозрительным мальчишкой в глазах крестьян и желанной добычей для приверженцев рода Гэн. Мальчик устал спасаться и прятаться. Он потерял цель — вместо тракта, ведущего в столицу, свернул к горам Ёсино. В горах было множество монастырей и обителей, немало монахов принадлежали к знатным родам — среди них можно было затеряться. Правда, многие ёсиноские монахи стояли за Гэн, а кое-кто откровенно промышлял разбоем.

Так что, заночевав у монаха, мальчик держал короткий меч держал наготове и первым делом сказал, что при необходимости пустит его в ход без колебаний. Это было предупреждение, а не похвальба: одного монаха он уже заколол: пустив беглеца на ночлег в свою хижину, тот после ужина потребовал ублажать его в постели.

Жаль было убивать такого молодца — но Жажда брала свое. Что ж, разве не обречено все прекрасное на земле? Разве эти цветущие вишни, краса и слава гор Ёсино, не опадут все до единой? Разве не довелось отшельнику и самому потерять любовь, надежду и радость — всё из-за тех же проклятых гэнцев?

И все же было мальчика жаль.

Отшельник даже позволил ему проткнуть свой живот, на какой-то миг притворился, что ему больно — а потом выдернул меч и отшвырнул его в сторону, другой же рукой прижал добычу к стене.

Мальчик не дрогнул, хотя монах чувствовал, как велик его страх.

— Сами вы слышите, что я не прошу пощады и жизнь мне не дорога нисколько, — проговорил на удивление твердым голосом отпрыск двух великих домов. — Но горько, что род Гэн уйдет от возмездия. Коль скоро вы победили меня, то возьмите мою кровь и съешьте мою плоть — но знайте, что дух человека, умирающего в такой ярости, не сможет успокоиться, и я буду преследовать вас через все Три Мира, когда сведу в могилу Куро Ёсицунэ.

Так он сказал, и это решило его судьбу.

— Я ненавижу гэнцев, — сказал монах, разжимая руку. — И поверь, моя ненависть много старше твоей. Мало кому я предлагал этот выбор — но ты вошел в мое сердце. Как видно, в прошлых рождениях это было нам предопределено. Слушай: если я сейчас изопью твоей крови, а ты — моей, ты уподобишься мне. Ты не умрешь от старости. Не одряхлеешь и всегда пребудешь таким, каким пришел ко мне сегодня — как я уже многие века пребываю мужчиной в расцвете сил. Раны, нанесенные мечом, будут проходить быстро и бесследно, хотя бы тебя пронзили насквозь. Тебе также меньше будет вредить огонь — если не сжечь тело без остатка, ты сможешь возродиться во плоти. Нужно только беречь голову: если ее отсечь от тела и не приложить обратно в ближайшие минуты — это окончательная смерть. Тебе также станет ненавистно серебро, и на долгое время богиня, озаряющая небо, сделается твоим врагом. Подобно мне, ты будешь во дни полной луны жаждать человечьей крови и убивать ради этого питья. Со временем ты перестанешь испытывать нужду в людской пище, начнешь видеть в темноте ясно, как днем, слышать острее, чем сова и различать запахи лучше волка или собаки, силой же сравняешься с медведем. Ты перестанешь быть человеком и сделаешься они, демоном, ужасом лунных ночей. Ты познаешь наслаждения, недоступные смертным. Набравшись сил, ты совершишь свое возмездие. Вместе мы сведем род Гэн к пыли и праху. Что скажешь на это, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Монах мог и не задавать этого вопроса — он слышал, как возбужденно дышит мальчик и видел, как неистово горят его глаза.

— Да, — сказал юный Фудзивара, и вскинул голову, подставляя нежное горло. — Скорее сделай это, отшельник!

Монах взял его короткий меч.

— Я разрежу руку, — сказал он. — И буду осторожен, не бойся.

…Когда он насытился, когда ночь загремела и запела вокруг на разные голоса — тем же мечом он разрезал свою руку.

— Пей, — сказал он, прикладывая запястье к стынущим губам юноши.

Прошло еще время — совсем короткое. Мальчик сделал два или три глотка — этого было довольно. Смертный холод сковывал его теперь, и на белом лице жили одни глаза. Ему было страшно, монах читал это в его душе, как на раскрытом веере. Он боялся, что демон — а монах, несомненно, был демоном — обманет его.

— Бойся, — сказал монах. — Но не того, чего ты боишься сейчас.

Он сладко потянулся и поднял занавес над дверью. Весенняя луна пронизала ветхие стены, обрисовывая тонкую фигуру в дверях.

— Тебя ждут муки ада, — сказал монах, поворачиваясь к луне спиной. — Я забыл предупредить, но теперь уж ничего не поделаешь. Чтобы переродиться демоном, нужно пройти сквозь ад. Не всякому это дано, слабые просто умирают.

— Как… ваше… имя? — прошептал мальчик. Дыханье было таким слабым, что человек не расслышал бы ни единого слова.

— Которое? — засмеялся монах. — Мое посмертное имя Хакума. Когда пыль этого мира что-то значила для меня, я был Великим Министром Хорикава. Тебе это имя говорит хоть что-нибудь, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Мальчик боролся за жизнь из последних сил, пытаясь ухватить воздух широко раскрытым ртом — но сил его уже не хватало.

— О, ви… шен… ле… — монах скорее прочел это по губам, нежели услышал.

— О, вишен лепестки! — продекламировал он нараспев.

— Рассыпьтесь и укройте

Собою путь! Чтоб старость,

Заглянув сюда,

Сама с дороги сбилась!

…Прошло несколько дней. Мальчик выжил, в чем Хакума был уверен с самого начала. Он еще не вышел из забытья, в которое погрузило его перерождение; дыхание сделалось совершенно незаметным для человека, и если бы тело время от времени не трясло и не выгибало судорогой, любой сказал бы, что в хижине монаха под грудой тряпья лежит труп. Но Хакума чувствовал редкое биение юношеского сердца и наслаждался близостью душ мастера и птенца. Чувства этого полуребенка пробудили в нем то, что он считал давно отброшенным и забытым, его ненависть возродила старую ненависть, дремавшую в душе Хакума, точно дракон на дне озера. Род Минамото, род Гэн — отвратительная стая коршунов, привыкших клевать друг друга. Некогда Хакума потерпел поражение и бежал от Минамото, это верно — но издали, зализывая раны, он следил за тем, как его победитель, ненавидя себя, стареет, дряхлеет, умирает…

И не только эта, общая для всех людей, кара сбывалась над Райко — Хакума проклял его род, и проклятие сбывалось. Ёринобу, младший его брат, сделался предателем — и пусть предательство принесло ему почести и богатство, любовь между братьями была разрушена. Третий брат, Ёритика, был приговорен к ссылке за стычку с монахами. Райко лёг в могилу, зная, что удел его рода — междоусобная вражда. Мальчик спит, усмехнулся Хакума, спит и не знает, что горная вишня ещё не зацветет вновь — как между Ёсицунэ и его старшим братом Ёритомо вспыхнет рознь, и голова одного из Минамото падёт, как уже пала голова третьего родича, Ёсинака из Кисо.

Монах любовался цветением вишен при свете дня — он теперь мог себе это позволить — и ночью, при свете луны — однако любимейшим временем был рассвет. Зрелище рассвета в горах Ёсино в пору цветения сакуры, не могло утомить Хакума, хотя демон-отшельник созерцал его уже не первую сотню лет. Не написала ли дочь советника Киёхара в своих «Записках»: «Весною — рассвет…»?

Воспоминание о даме Сэй потащило за собой память о годе, когда она родилась. Тогда, столкнувшись с Райко, Хакума усвоил урок — нужно только ждать, и всё упадет в руки само. Ждать, ничего более. А время у них есть. У них есть всё время мира…

— И что же? — нетерпеливо спросил юный Фудзивара, когда Хакума закончил свой рассказ. — Он не стал вам мстить?

— Стал, — Хакума улыбнулся. — И господин Хиромаса не забыл смерти своей женщины. Четыре года спустя они нагрянули в храм Энрякудзи, где я тогда скрывался.

Майская ночь в горах была сурова. Холодный ветер задувал в щели хижины, забрасывая внутрь горсти увядших лепестков. Двое в горной келье не жгли огня. Он был им просто не нужен — ни для тепла, ни для света.

— Мой брат совершил ошибку, — сказал отшельник. — Я тоже, но меньшую. Я не видел Райко в те дни — не счел нужным даже из-за ширмы посмотреть. На что там было смотреть — он пошел на сделку, он уехал. Смертные легко ломаются, в них редко встретишь настоящее упорство. Я знал, что младший ненавидит нас, но он еще и боялся. И как ему было поднять руку на свою кровь? Конечно, я не собирался оставлять это так им обоим — как и той паре дворцовых змей. Но я считал, что у нас есть время, а брат — мой единственный настоящий брат — был со мной согласен. А они-то помнили, что времени у них нет. Что они смертны. Что у Хиромасы больное сердце. Как они успели сговориться между собой и собраться — неизвестно, но однажды днем, когда я спал, они явились в монастырь под видом паломников. В монастыре много строений, они бы искали меня до прихода Майтрейи — но кто-то сказал, где меня найти, и они вломились прямо ко мне в келью. Среди бела дня, когда я спал. Пока я был сонный — связали цепями, заткнули рот и подвесили к потолку. Умно. Будь мне на что опереться — я бы, конечно, сумел разорвать цепи. А так — нет. Знаешь, что было самым оскорбительным? Они не стали со мной разговаривать. Просто связали, натащили в комнату татами, тряпья, несколько сёдзи, облили все маслом, подожгли — и ушли. Нет, еще одно было… В моей келье стояла ширма работы Ёсихидэ… Та самая… Райко поставил ее так, чтобы я на нее смотрел. Он был мстительным человеком, Минамото-но-Райко. Ширма сгорела. Это была очень искусная работа, необыкновенной силы. Даже тогда, в тот миг, настоящее пламя и сравниться не могло с нарисованным…

— Как вы спаслись?

— Балка перегорела раньше, чем я умер. Уже не было одежды, кожи, волос, глаз… Нас очень трудно убить, малыш. Я провалился вниз сквозь пол, попробовал ползти — а там был день… Мне пришлось кинуться обратно, под энгаву горящего здания, я пытался зарыться в песок… Там меня и нашли монахи. Отдали мой труп, как они думали, брату — а тот схоронил в семейном храме пустой гроб, а меня потихонечку перепрятал в храме Кофукудзи.

— И брат… простил вашим обидчикам?

— Поначалу он не знал точно, кто это был. И был ли кто-то вообще. В Энрякудзи год от года что-то горело, днем я сплю мертвым сном, так что все могло выйти и случайно… У меня слишком обгорело лицо, я не мог говорить. Но постепенно раны зажили. Тогда я уже ничего говорить не хотел. Думал найти их сам. Дольше всего возвращалось зрение — глаза растут годами. Я хотел мстить, будучи уже в полной силе. Но за это время умер брат — и полную власть получил Канэиэ, который меня ненавидел. Конечно же, он приблизил к себе Райко — а тот поставил охрану дворца так, что и мышь не могла проскользнуть. Райко был уверен, что убил меня, но он не собирался рисковать. И еще он не хотел допустить, чтобы история повторилась… Наверное, я мог бы дотянуться до младшего или до Райко, но это, скорее всего, стоило бы мне жизни. А я ценил свою жизнь выше. Словом, я долго выжидал удобного случая. Младший уже умер, посадив на трон отпрыска своей дочери. Его сын, которому напророчил Сэймэй, сделался регентом. Райко постарел. Его любимая первая жена умерла, он тяжело переживал… И вот тут я решил, что настал мой час — и начал осторожно приближаться к нему.

— И что? — с жадным любопытством спросил мальчик. Он знал из хроник и преданий, что Минамото благополучно умер своей смертью… Неужели не благополучно? И не своей?

— И понял, что не смогу отомстить. Все эти годы он страдал. Будучи одним из самых богатых и могущественных людей в стране — страдал от того, что все идет порядком, отвратительным ему, и он этот порядок вынужден поддерживать и не может изменить. Убить его означало избавить от страданий. Такой услуги я оказывать врагу не хотел. А кроме того… Ты все поймешь, когда увидишь хотя бы одного из тех, кого коснулся перст Будды. Его — касался. И бодхисатвой он не стал…

Мальчик не решился прервать долгое молчание.

— Вид подлинного лотоса, его сияние смертельны для нас. Но и для них — тоже. Они слишком хорошо знают, чем им в этой жизни уже не быть. Что я мог в сравнении с этим — искалечить или убить? Да он был бы рад появлению врага, с которым можно драться… пусть даже нельзя победить. Я ушел. Вот после этого я и стал отшельником.

— Думаете, что и я… стану? — спросил мальчик.

Запах облетающих вишен щекотал ему ноздри. Почти все цветы опали — но оказалось, что лепестки, истлевая, пахнут особенно сладостно и томно.

— Не знаю… Ты молод, и твое упорство было настоящим, иначе ты бы не смог сделаться они. Если ты решишь пойти по пути деяния — может быть, и не станешь. Но я бы посоветовал тебе подождать. Время иногда — лучший мститель.

— Нет, — говорит мальчик. — Минамото не полагались на время. Они пришли и взяли. У вас тоже — пришли и взяли — ширму, время, глаза, брата, должность. Они даже имя ваше отняли. Может быть, они погибнут сами от себя. Но мне этого мало, нет, даже иначе — мне не это нужно. Я хочу, чтобы они погибли от меня. И чтобы больше никто и никогда не посмел делать так.

— Как хочешь, — улыбнулся отшельник. — Но сначала тебе следует окрепнуть. Научиться использовать свои преимущества в бою. Наводить ужас. Минамото никуда от тебя не денутся. Дождись хотя бы зимы…

— Я дождусь, — ответил мальчик. — Конечно, я дождусь. Не беспокойтесь, учитель.

* * *

Мокрый снег лежал выше колен и, пока они брели, — набился и под доспехи, и в сапоги-цурануки, а тот, что шлепался с задетых ветвей — даже под наплечники и за шиворот.

В довершение всех бед Бэнкэй, переправляясь через реку, свалился в поток. Все перепрыгнули по очереди, опираясь на рукояти копий — а высокий тяжеловесный Бэнкэй, в чьих руках нагината казалась тростью, не решился положиться на крепость древка — и начал искать выше по течению, где можно перескочить по камням. Перескочить-то он перескочил, да только от ночных заморозков и водяных брызг обледенели корни азалии, оплетавшие берег. Бэнкэй поскользнулся и свалился в воду.

Ёсицунэ, не раздумывая, шагнул в поток и, действуя «медвежьей лапой», прицепленной к луку, поддел уносимого течением монаха за пластины наплечника. Но сам Судья был так легок, что река непременно увлекла бы и его, если бы Сабуро и Васио не подоспели и не вцепились один в пояс Ёсицунэ, а второй — в лук. Строенными усилиями они выволокли Бэнкэя на берег.

— Ну что ты за человек такой! — вырвалось у Ёсицунэ, когда великан оказался вне опасности.

Бэнкэй, опираясь на нагинату, хрипя, выкашливал воду.

— Ты же не выпустил нагинаты из рук, — присоединился к укорам пожилой Нэноо. — Мог бы сам упереться в дно, и не пришлось бы господину рисковать собой!

— Мне… нет… прощения… — Бэнкэй откашлялся и задышал ровнее. Потом резко выпрямился и потрусил куда-то в заросли бамбука.

— Нашел время, — фыркнул Васио.

— Да нет, у него какая-то хитрость на уме, — усмехнулся Ёсицунэ.

— Одна хитрость уже стоила ему купания, — покачал головой Нэноо. — Ох уж этот Бэнкэй!

Из зарослей донеслись несколько ударов нагинаты, с нависавшего над потоком бамбука посыпался снег, подрубленные стволы наклонились над водой. Бэнкэй вышел из зарослей с такой сияющей рожей, что от одного ее вида делалось тепло.

— Они уже здесь, — спокойно сказал Исэ-но Сабуро, накладывая стрелу.

На том берегу реки среди деревьев и подлеска показались монахи — добрая сотня. Узость горной тропы не давала им наступать всей толпой — и они сгрудились у кромки воды.

— Аварэ! — Васио тоже поднял лук. — Право же, не стоило и учиться воинскому делу, чтобы попасть стрелой в этакую кашу. Как стяжать славу, сражаясь с этим стадом? Бедняга Таданобу!

— Поберегите стрелы, — Ёсицунэ положил руку одному вассалу на плечо, а другого взял за пясть, не давая поднять лук. — Здесь невыгодная позиция для боя. Если у кого-то из них хватит храбрости переправиться, они будут это делать по одному, и мы сможем убивать их, не тратя стрел.

— Можно убивать их, не дожидаясь переправы, — сказал Васио. — Я хочу отомстить за Таданобу.

— Сколько можно мстить?! — Ёсицунэ толкнул его в плечо. — Таданобу сам вызвался прикрывать наш отход. Кроме всего прочего, он парень с головой и умеет выпутываться из опасных переделок. Может статься, он еще жив.

— Вы видели столб дыма, господин, — возразил Исэ Сабуро, но лук опустил. — Он сжег монастырскую пристройку и себя вместе с ней.

— Может статься, он еще жив, — упрямо повторил Ёсицунэ. — Кроме того, сейчас они боятся воды и нас больше, чем гнева… сёгуна. А если мы убьем кого-то — это может их раззадорить.

Тем временем трое монахов, увидев склоненный над водой бамбук, пришли к выводу, на который наталкивала хитрость Бэнкэя: что отряд беглецов переправился, держась за ветви. Смело прыгнув на прибрежные камни, монахи ухватились за стволы и ветви, сделали следующий шаг, и… Случилось то, что должно было случиться — все трое с головой ушли в воду под тяжестью своих доспехов. Подрубленный бамбук, предательская опора, поплыл вместе с ними по стремнине. Выпустив его из рук, монахи попытались выгрести поперек течения — но тщетно: на повороте их ударило о камни и дальше три тела понесло, как пустые соломенные кули.

— Ятта! — завопил, приплясывая Бэнкэй.

— Крикни, — сказал Ёсицунэ, — Что мы благодарны им за столь долгие проводы, но больше в их услугах не нуждаемся.

Бэнкэй, не щадя глотки, прокричал его слова на тот берег, а после вскочил на камень и, отбивая такт рукоятью нагинаты, запел:

Если весной плывут по реке Горной вишни цветы, Как называется эта река? Это — река Ёсино. Если осенней порою река Листьями клена красна, Как называется эта река? Это — река Тацута. Если студеной зимой по реке Трупы монахов плывут, Как называется эта река? Речка «Монаший позор»!

С трудом сдерживая смех, Ёсицунэ строго сказал:

— Хватит плясать, надо поберечь силы и добраться до укрытия, пока мы все не обледенели.

Ветер был несильный, но промокшую одежду выстудил мгновенно. Быстрая ходьба создавала хотя бы призрак тепла.

Преследователей можно не опасаться какое-то время. Но что делать с врагами пострашнее? Оставаться ночью на горе без укрытия — верный способ заболеть, а уж если и одежда промокла, так тут и замерзнуть можно. Значит, нужно искать место, где можно без опаски развести огонь, согреться, высушить вещи. Две подряд ночевки в снегах — это слишком много даже для такого здоровяка, как Бэнкэй.

Поднявшись на перевал, Ёсицунэ бросил взгляд назад и вздохнул. Пока они не переправились чрез реку, у него была надежда, что Таданобу все-таки сумеет их догнать, раз уж их догнали монахи, которых он вызвался задержать. Но сейчас, кажется, настало время с этой надеждой расстаться. Даже если Таданобу жив, он ушел другим путем.

Потом Ёсицунэ подумал о Сидзуке. Запоздалые сожаления заставили его скрипнуть зубами: до чего глупо все вышло. А ведь он хотел как лучше. Хотел увезти всех своих жен на Кюсю, хотел их спасти…

Теперь он знал, что чувствовали Тайра, когда море предало их, как теперь оно предало его. Но он, в отличие от них, еще не собирался погибать от отчаяния — даже не дождавшись последней схватки.

Ёсицунэ развернулся и посмотрел вперед. Дорога спускалась в долину, за которой открывалась местность Уда. Они перевалили горы Ёсино, и, если сумеют скоротать эту ночь, то путь на восток будет для них открыт. Впрочем, восток сейчас был особенно гибельным направлением. Но, с другой стороны, именно там их будут искать в последнюю очередь.

Прийти в Камакура, — Ёсицунэ стиснул кулаки при этой мысли. Прийти и во весь голос выкрикнуть ему всё прямо в лицо. А там — пускай рубят голову…

Он с детства ненавидел одиночество человека, лишенного рода. Когда Ёсицунэ узнал, кто он такой, он узнал и что у него есть родня. Он мечтал о старшем брате, мечтал, что они встретятся и исчезнет этот сквозняк, вечно поддувающий в спину. Став старше и взявшись за меч, он понял, что мечты всегда возвышенней и теплее жизни. Дядюшка Юкииэ оказался подлецом, двоюродный брат Ёсинака — не только грубым хамом (это-то ерунда, Бэнкэй вон ничуть не утонченней), но и человеком, для которого ничего не значили другие люди. Он мог сегодня пить и пировать с тобой, а завтра без малейшего зазрения напасть. Им правили не обузданные ни разумом, ни сердцем желания. А Ёритомо… Пусть даже он не был тем любящим старшим братом, который снился одинокому мальчику, живущему у чужих людей. Но он был сильным, решительным, твердым в намерениях. Вот только… для него, оказывается, ничего не значили вся преданность и любовь, обращенные на него младшим.

Как долго Ёсицунэ отказывался этому верить…

И сколько людей умерло от того, что он отказывался этому верить.

Ёсицунэ вспомнил женщину в желто-зеленых одеждах, расцветших красным там, где она держала, баюкая, отрубленную голову мальчика. Вспомнил, как она, от горя позабыв обо всех приличиях, вывалив груди, прикладывала отрубленную голову то к одной, то к другой, словно мальчик мог от этого ожить.

Ёсицунэ сглотнул, будто выталкивая из себя этот кошмар. Зачем он пошел на это? Все равно все кончилось так, как кончилось. Отсюда, с перевала, прошлое виделось ясно, как заходящее солнце. Ёритомо узнал, что младшего брата в столице любят. Что его называют «воплощенным Райко», а четверых его приближенных воинов — «возвратившейся Небесной Четверкой». Что даже сторонники побежденных Тайра отзываются о нем хорошо. И Ёритомо приказал младшему брату стать палачом детей и стариков, чтобы разрушить эту любовь.

И младший брат стал, потому что не мог подвести старшего.

Ёсицунэ подумал о ребенке, которого носит под сердцем Сидзука — и растер лицо пригоршней снега, чтобы вассалы не видели его слез. Помолился в который раз о том, чтобы ребенок Сидзуки оказался девочкой. Помолился без всякой надежды на то, что Будда и бодхисатвы услышат эту мольбу. Он окончательно потерял всякое право на внимание Будды, когда отдал приказ казнить маленького Ёсимунэ, сына Мунэмори. Чем он лучше Ёсинаки из Кисо? Тем, что убил ребенка не из прихоти, а по повелению старшего брата?

Хватит об этом. Не время себя жалеть.

Сизые сумерки уже скрыли дальние склоны, ночь подступала все ближе, ветер свистел в верхушках обледенелых деревьев.

На хижину они наткнулись после заката. Совершенно неожиданно — она как будто выросла на первой же полянке, которую девять воинов решили сделать местом своего ночлега. Ни огонька, ни дыма не было видно с перевала, ни в темноте, ни при свете…

Поначалу хижину даже приняли просто за кучу валежника, но минутой позже Катаока Хатиро наткнулся на вход, занавешенный циновкой. Все дружно забились в кособокое строеньице, крытое травой — и даже сумели там разместиться, тесно прижавшись друг к другу боками — лицом к земляному очагу. Затем кое-как высекли огонь, затеплили очаг и осмотрелись. Хижина казалась покинутой.

— Должно быть, это летнее пристанище дровосека, — сказал Хогэн из Дзибу, и все с ним согласились.

— Бэнкэй, раздевайся, — велел Ёсицунэ. — Нужно высушить твое тряпье, иначе за ночь ты простынешь и не сможешь продолжать путь. Я здесь нашел какую-то рогожу, укроешься пока.

Бэнкэй вышел наружу, чтобы раздеться — в хижине не повернешься.

— Странно, — Сабуро вытащил головню из очага и при ее свете разглядел полки под крышей. — Здесь есть запасы.

Он пошарил рукой и достал сосуд из тыквы-горлянки. Встряхнул. Открыл. В горлянке было просо. Рядом под стрехой висела еще одна — с маслом. В третьей были бобы. В углу устроена полочка, на ней отыскалась корчажка с тофу. Со стрехи свисала низка чайного листа.

— Стало быть, хозяин вовсе не покинул эту хижину, — заключил Васио. — Иначе он забрал бы все с собой. Но где он тогда?

— Раз боги посылают нам пищу, грех отказываться. Поедим, — Сабуро бросил ему горлянку с просом.

— Нет, — возразил Ёсицунэ, — Повесь, где взял. Хозяин этой хижины беден; может статься, он умрет с голоду, если мы разграбим его запасы. Грех отбирать последнее, когда есть свое.

Он полез за пазуху и достал бумажный сверток. Раскрыл его, положив на камень у очага.

В свертке оказалась дюжина придавленных рисовых лепешек-моти.

— Бэнкэй! — крикнул он наружу, пока остальные глазели на неожиданное сокровище. — Бросай сюда две баклаги, которые ты успел припрятать. Надеюсь, вода в них не попала?

— От взора господина ничто не укроется! — Бэнкэй, завернутый в рогожку, шагнул в дверь, протягивая вперед две баклажки из коленцев бамбука.

— Когда это ты успел, пройдоха!? — изумился Нэноо. — А мне казалось, что из долины обители Тюин ты удирал впереди всех!

— Я не удирал впереди всех, старый ты ворчун, а прокладывал господину и вам тропу в снегах, — ответил Бэнкэй. Потом зубами откупорил одну баклагу и протянул Нэноо: — На вот, выпей и успокойся.

— Да нешто я, Нэноо, посмею пить вперед господина! — возмутился седой воин.

— Я уже, — Ёсицунэ поднял вторую баклагу. — Не беспокойся, Нэноо. Сегодня чин должен уступить возрасту. Мы знаем, что тебе приходится тяжелее всех, ибо мы молоды.

Тот глотнул.

— Так это ж не вода!

Бэнкэй прыснул.

— Стал бы я волочь на себе воду, когда вокруг столько снега. Фляжки, правда, небольшие, а питухов много, но по глоточку-другому, чтобы душу согреть, и то хорошо.

Лепешек как раз хватило на всех.

Люди ели и переглядывались — нехорош мир, где такой господин как Судья Ёсицунэ может пожаловать своих людей только рисовой лепешкой. Да. Господин у них — лучше не бывает, а вот мир и впрямь — обитель горестей, точнее не скажешь.

Бэнкэй развешивал под стрехой свою одежду.

— Фу, — сказал Хитатибо. — Пристрой это повыше, Бэнкэй. Только мне и дела, что всю ночь твои штаны нюхать.

Ёсицунэ откинулся на стену, вытянув к огню промокшие ноги, и подумал, что если он завтра утром не проснется — так будет, пожалуй, всего лучше. Для него и для всех.

Что-то холодное капнуло за шиворот. Судья вздрогнул. А, это снег, которым засыпало крышу, начал таять, когда развели огонь. Ёсицунэ склонил голову так, чтобы капало на шлем, и мысли его снова вернулись на свои проклятые круги. Скольких Тайра он заставил вот так же скитаться по горам и долинам?

Он не ощущал никакой вины перед родом Хэй. Может быть, господин Ёритомо (даже в мыслях он не решался называть брата просто по имени) и совершил грех, предав милость госпожи-инокини, которая вымолила ему жизнь, но в случае Ёсицунэ милосердие было совершенно ни при чем. Не добродетель женщины спасла его, а порок мужчины. Киёмори пощадил трех сыновей дамы Токива, потому что воспылал похотью к матери, а женщина наотрез отказывалась отдаться убийце своего мужа, если тот не пощадит сыновей. Киёмори отлично знал, что красавица Токива найдет способ убить себя, и согласился на сделку. За жизнь Ёсицунэ с лихвой расплатились мать и бабушка. Ну, разве что добрый удар меча задолжал он человеку, приказавшему пытать почтенную матушку дамы Токива. Но по слухам, Киёмори умер гораздо страшнее, чем мог бы измыслить самый злой его враг. Ёсицунэ ликовал, узнав, что жестокий правитель заживо познал жар адского пламени.

Ах, знать бы дураку, как скоро колесо Сансары подомнет его самого. И не чужими делами — а его собственными.

И ведь даже сейчас, даже отсюда не может он сказать, что сделал бы все иначе. В детстве, в монастыре ему пытались объяснить, как действуют законы причинности, он не понимал. Ему все это казалось глупостью — ну как из хорошего может выйти дурное? Теперь он мог бы сам порассказать своим тогдашним учителям, как действуют законы причинности. Теперь он поумнел, но толку от того было немного.

Он ведь хотел сражаться с Тайра. Ничуть не меньше, чем обрести брата. И в сражениях он находил отраду. Ему казалось, что сам бог Хатиман вселяется в него — как бывало с его предком, Хатиманом Таро. Сражения были тем хороши, что можно не думать ни о чем, кроме боя с его переменчивым временем и обманчивым пространством, когда нужно выбирать из множества решений, как гадатель выбирает из множества палочек. Он умел выбирать правильно. Он приходил в исступление сродни божественной одержимости. Нет, его сознание не мутилось в эти минуты — напротив, оно было ясным, как утренний воздух зимой. Он видел сотни путей — и тот один-единственный, который вел к победе. Пылали крыши крестьянских хижин, озаряя поле боя, конная лавина падала с кручи на Ити-но-тани, палубы кораблей дрожали под ногами воинов, и алые стяги Тайра плыли в морских волнах, как листья клена по реке Тацута.

А потом исступление проходило — и он оставался один на один с вопросом: а что дальше? Что после победы?

От этого вопроса было только одно спасение: новая битва. И Ёсицунэ бросал войско вперед, на поиски сражения.

Теперь можно было сделать то же самое. Бежать, скрыться, собрать верных людей, поднять знамя — и драться. И дело решится, как-нибудь. Чья бы ни вышла победа. И все это время можно не думать.

Так?

Почему-то не так.

Ёсицунэ знал, что за ним не пойдут. Точнее, за ним пошли бы против кого угодно — но не против господина Ёритомо. И хотя он видел брата единственный раз в жизни, этого с головой хватало, чтобы понять — почему.

Просто Ёритомо — правитель, а он, Ёсицунэ, в лучшем случае Судья, и не более. Стиснув голову руками он страшно, неслышно застонал. Он ведь и не хотел быть ничем большим! Никогда, ни единого разу не мыслил себя ничем большим, нежели подпорка под ногой брата! Почему же его гонят? Почему не дали даже объясниться? Ответ был ясен и беспощаден в своей простоте: брат уже взошел на ту вершину, которой добивался — и подпорки ему более не нужны. А чтобы никто иной не мог потеснить его на этой вершине — он убирает подпорки.

Словно извне, донесся насмешливый голос: зачем тебе мучить себя и всех этих людей? Покончи с собой здесь, в горной хижине. Умри в снегах. Ты ведь сам думаешь, что так будет лучше для всех.

Нет. Не будет. Почему? Не знаю, почему. Не додумать, не сказать вслух, даже почувствовать точно не получается. Но не будет. Неправильно. Нехорошо. Умирать нужно от стихии, от рук врага, от своей руки, если не осталось выхода — но не от страха.

Да и как умереть сейчас, когда на нём — доспех Таданобу, оставшегося на перевале вместе с шестью «разноцветными»? А доспех этот получил Таданобу от своего старшего брата, который сражался с Ёсицунэ плечом к плечу в битве при Ясиме и погиб там.

Покончить с собой сейчас — означало попросту выбросить все эти жизни.

…А утром в кронах встал густой и плотный свет и тени веток расчертили снег. Люди собирались, переговариваясь, и от вчерашней тоски осталась только одна, но зато полезная мысль: нужно что-то решать. Если просто идти — без цели и плана, дело кончится бессмысленной смертью, как это вышло с Тайра. Может быть, это и есть судьба, но накликать ее — глупо. Значит, за эти несколько дней, что они будут спускаться, нужно понять — драться с братом, становиться монахом или бежать с островов. Потому что в пределах страны жизни для него нет.

Ёсицунэ вышел наружу, разминая затекшие члены, протер лицо снегом, поклонился Озаряющей Небо. Отошел в сторону и помочился. Хотя вершины гор уже блистали рассветным золотом, низинами еще владела ночь, и в эту ночь им предстояло спускаться.

Ёсицунэ чувствовал себя легко. Он принял решение.

— Смотрите! — показал вдруг куда-то Васио.

У выхода из леса напротив хижины стоял мальчик — хорошенький, как девица, лет пятнадцати. Лицо у него было чуть вытянутое и больное. По коротко срезанным волосам и черной одежде Ёсицунэ узнал монаха.

— Нет, — сказал он потянувшемуся за мечом Хитатибо.

— Он нас выдаст, — одними губами проговорил тот.

— Болван, здесь всего одна тропа. Если бы за нами могли погнаться — уже бы настигли. Не тронь его. Никто из нас его не тронет.

Монашек молча поклонился. Лицо его было желтым и пустым.

Кажется, он нас слышал, — подумал Ёсицунэ. И кажется он не из простых, в нынешние бурные времена многие уходят от мира не только за просветлением, но и просто за жизнью.

— Мы благодарны вам за ночлег.

Монашек снова поклонился. Его видимо пошатывало. Кажется, ему хотелось только одного — упасть и уснуть. Ёсицунэ не стал препятствовать. Ему очень хотелось расспросить, где юноша был всю ночь, но вид монашка не располагал к разговорам.

Уже на самом пороге хижины мальчик обернулся и послал Ёсицунэ долгий, полный ненависти взгляд. Этот взгляд сказал Судье все: юноша — из беглых Тайра. Не все ли равно теперь — а впрочем, ему всегда было все равно. Его не интересовали беглые Тайра — они не были противником, в бою с которым можно стяжать славу. Он ненавидел преследовать, выслеживать, казнить — и избегал этого как мог. Грудь его волновал трепет алых стягов над волнами — а не жалкий вид алых одежд, в которых увязали весла…

А мальчик… мальчик ненавидит, но доносить не побежит. Это читалось в ясном утреннем воздухе так же ясно, как та стайка туч впереди предвещала снегопад ближе к полудню. В чем ему прибыли — доносить Минамото на Минамото? И он не бросится с первым же подобранным оружием — это тоже было видно. Бывший Тайра и правда ушел от мира, мир еще пробивался в него изнутри, но… В хижине зашуршало, потом стало тихо. Юный отшельник молился всю долгую холодную ночь, а теперь лег спать.

Да, — улыбнулся себе Ёсицунэ, — я был прав, когда отказал настоятелю. Я бы так не смог.

Ёсицунэ продолжил облачаться в доспех, который снял вчера, чтобы подсушить одежду. Хватился пояса — не было пояса.

— Хатиро, — окликнул он. — Где-то в этой хижине я оставил пояс.

Катаока нырнул обратно в полумрак развалюхи. Через минуту появился, как-то растерянно вертя пояс в руках.

— Господин, — сказал он неуверенным голосом. — Вот он, ваш пояс… только… — у Хатиро было странное выражение лица.

— Что случилось?

— Мальчик, господин. Этот монашек. Он мёртв.

— Как мертв?

— Он там лежит… совершенно холодный. Я не услышал дыхания и дотронулся до него. Он не теплее снега.

— Он был болен, наверное, — поморщился Сабуро. — Или медитациями на холоде ночью довел себя до смерти. Как бы там ни было…

— Вон еще один, — показал пальцем Бэнкэй. И, не дожидаясь, что скажет господин, окликнул монаха:

— Эй! Почтеннейший!

Этот отшельник был постарше. Если не присматриваться — лет двадцати-пяти, тридцати, а если присмотреться, то и за сорок. Не лицо выдавало, глаза — будто прожитые годы стоят в них до краев. А что лицо гладко… так у тех, кого уже не касаются земные страсти, откуда взяться морщинам?

— Я рад, — поклонился монах, — что скромный наш приют послужил прибежищем достойным воинам.

— Прошу прощения, — сказал Ёсицунэ. — Но ваш ученик, кажется, только что умер…

— Умер? — монах приподнял брови. — От чего же?

— Не знаю. Пойдемте посмотрим вместе.

— К чему? — пожал плечами монах. — Мертв он или ваш слуга ошибся — в любом случае мне некуда спешить.

— Но мы спешим, — с напором сказал Ёсицунэ. — У нас нет денег сейчас, но, быть может, вы примете это?

Он достал из рукава нефритовые четки.

— К чему? — повторил монах. — Я бы и денег не взял. Здесь, в горах, что мне делать с ними? Повесить на сосне и наслаждаться звоном?

— Ты святой отшельник Хакума, о котором говорят в долинах? — спросил Бэнкэй.

— Меня действительно прозывают Хакума, — усмехнулся монах. — А уж насколько я свят, из долин, наверное, виднее.

— Славьте имя Будды, — сказал Ёсицунэ, поклонившись такому удивительному человеку.

— К чему? — снова усмехнулся монах. — Разве Будда пустой тщеславец, чтобы заниматься человеческой грязью в обмен на прославление своего имени? Такое более пристало господину из Камакуры.

Ёсицунэ изменился в лице, когда монах упомянул брата, и тот рассмеялся открыто.

— Я так и знал, что это вы, господин Судья, — сказал он. — Не бойтесь, я вас не выдам.

— Эти четки вы могли бы обменять в монастыре на чечевицу или даже рис…

— К чему? Я держал людскую пищу только ради ученика. Если он, как вы говорите, умер — она мне больше не нужна. Я питаюсь ветром и светом луны.

— Видать, ученик твой этакой кормежки и не выдержал, — проворчал Бэнкэй.

— Не бойтесь, ученый собрат, — слегка наклонил голову отшельник. — Если мальчик умер, это случилось не от голода. Мы не знаем своей судьбы и сроков; краткий не лучше длинного, как «золотая чашка», живущая всего неделю, не уступает криптомерии, чье время — тысячелетия. Но тело — вместилище души. И должно жить, пока душа в нем нуждается. Не больше, но и никак не меньше.

— Вы к какой школе принадлежите, почтеннейший? — спросил Ёсицунэ.

— Я следую Пути, — ответил монах.

— Как и все мы, — не понял Ёсицунэ.

— Я говорил о Пути более древнем, нежели Восьмеричный Путь.

— Вы даос! — догадался наконец Ёсицунэ. — Ну да… Где были мои глаза?

— Восьмеричный путь извечен, — сказал Бэнкэй. — И Лао-цзы, и Чжуан-цзы проповедовали бренность мира.

— Восьмеричный Путь стар, — кивнул отшельник. — И глядя на криптомерии, легко думать, что они росли тут вечно. Но Путь и Благая Сила много старше. И начались не с Лао-Цзы. Помилуйте, разве можно написать труд, едва вмещающийся в три телеги, о том, что только что придумал сам?

— Необычайно интересно было бы продолжить эту беседу, — улыбнулся Ёсицунэ. — Однако мы спешим.

— Можно и не спешить, — с лица отшельника не сходила странная улыбка. — Перевалы засыпаны снегом. Он сойдет в ближайшие два-три дня, лучше переждать их в деревне, во-он в той долине.

— Мы попытаемся пробить дорогу в снегах, — упрямо сказал Ёсицунэ.

— Желаю вам удачи. Иногда человеческое упрямство ломит силу стихии. Но если все же вы потерпите неудачу, в деревне будут рады вас видеть. И не выдадут потом.

Даос глядел им вслед, пока снежный лес не скрыл последнего из незваных ночных гостей. Так вот, кем ты стал в этой жизни, Минамото-но Райко. Вот, как обернулась для тебя и твоих верных соратников цепочка причин и следствий. Жители столицы обожествили тебя после смерти, глупые невежды — и тем самым на века привязали к городу, в который ты возвращаешься, где бы ты ни был.

Он не чувствовал жажды мести. Сердце перевоплощенного Райко, как и тогда, истекало горечью. Хакума предоставил возмездие Небесам — и оно свершилось. Чего еще желать?

Как чего? — спросил бы мальчик, если бы не спал. — Мира. Покоя. Того, что у нас уже было — и утекло из рук, благодаря таким, как он.

Хакума усмехнулся. Постигший Путь всегда пребывает в мире и покое. Далекий от Пути — всегда в опасностях и тревогах. Это знание придет к мальчику со временем — но не сейчас.

Впрочем, еще один способ избавиться от желания — утолить его.

* * *

Деревня утопала в снегу. Меж домами протоптаны были дорожки по пояс глубиной, а сами дома даже никто толком не откапывал — вроде бы так теплее. Приземистые крестьянские хижины были кое-где заметены по самую соломенную кровлю — вот только с нее снег сбрасывали, чтоб не провалилась, и все.

Дальше дороги не было. Единственная тропинка, неразличимая среди снежных заносов, вела из деревни на равнину Уда — но сейчас она была непроходима и никто из крестьян не горел желанием торить дорожку по грудь в снегу. Бэнкэй и Васио сделали отчаянную попытку — но, подвинувшись за час всего на полсотни шагов, оставили эту затею.

Они были обречены оставаться в деревне, пока не сойдет снег. По словам старосты, это должно было случиться скоро — до Сэцубуна оставалось всего-ничего, а к Сэцубуну снег сходил всегда.

Ёсицунэ и его люди заняли рисовый амбар старосты — они бы не постеснялись занять и дом, но там было слишком курно, людно и вонюче, а заваленный снегом по крышу амбар хранил тепло не хуже, а то и лучше крестьянской хижины. Выкопали в земляном полу ямку, развели очаг, распотрошили мешок проса, снова развесились сушиться.

Ёсицунэ смотрел из-под полуприкрытых век, как в белесом свете, сочащемся сквозь крышу амбара, его люди, дыша паром, вылавливают вшей в одежде. Ему хотелось поручить кому-то и свое платье — красные пятнышки на руках неоспоримо свидетельствовали, что мерзкие насекомые нагло пьют благородную кровь Минамото — но он не мог себе позволить показать слабость перед людьми. Он должен был оставаться существом высшего порядка, не только ради себя, но и ради них.

— Эй, — окликнул он самураев, поднимаясь, чтобы его было лучше видно. Девять пар глаз обратились к нему.

— Я принял решение, — сказал Ёсицунэ. — Мы с вами расстанемся здесь. По одиночке пробираться в Столицу легче. Там мы затаимся до лета — а летом встретимся в условленном месте и отправимся на север, в Дэва.

Сказал — и увидел, как у людей сминаются, оплывают лица. Да, по одиночке легче и скрыться, и прокормиться, и спутать следы, но сейчас они — войско. Отряд, защищающий господина. Чтобы убить их, нужна немалая сила и, если что, славное выйдет дело. А одному, может, придется умирать как крыса в норе. И это еще не худшее горе — а вот что если уцелеешь и до условленного места доберешься… а господина и нет? Кто ты тогда?

— Послушайте, — сказал он. — Здесь, в Кансае, мы не сможем даже славно погибнуть. Мы слишком оголодали, ослабели и обовшивели для хорошего боя. И никто не даст нам здесь отдохнуть и собрать силы — эти края слишком обескровлены предыдущими смутами. Нам нужно на север, во владения милостивого господина Фудзивара Хидэхира, там мы сможем собрать силы. Оттуда сможем прийти победителями.

Часто с ним бывало — говоришь что-то людям, да и сам начинаешь в это верить. А потом оно так и выходит, как сказано. А сейчас что-то не получалось. Глядишь и думаешь, что зима эта никогда не кончится.

Ёсицунэ посмотрел в глаза троим самым преданным: Бэнкэю, Васио и Сабуро. Ах, был еще и четвертый — Таданобу, и в Столице звали их «Небесной четверкой», и говорили — вернулся господин Райко со своими Четырьмя Хрантелями… Но Таданобу сгинул в этих снегах. А еще раньше пришлось расстаться с Сидзукой…

— Друзья мои, — сказал он. — Да, всех вас, кто дошел со мной до конца этой тропы несчастий, я теперь не могу звать иначе как «друзья». Подумайте о том, что когда последней крайности достигает истощение — тогда начинает возрастать процветание. Вспомните, до какого бедственного состояния дошли Минамото после смуты Хэйдзи, и как они вознеслись в последний год. Пришло время моего заката — но если мы проявим стойкость и мужество в поражении, мы увидим рассвет. Осталось семь дней до нового года, а в первый день месяца кисараги я буду ждать вас в Столице, у перекрёстка Первого проспекта и улицы Имадэгава. Мы выступим на север. А сейчас — не обременяйте себя доспехами, скройте воинский дух под видом беженца-поселянина или бродячего монаха. Сейчас мужество не в том, чтобы умереть в бою — а в том, чтобы выжить. Даже господин из Камакуры, будучи взят под стражу, укротил свой дух и терпеливо дожидался подходящего времени. Это принесло ему победу. Последуем же его примеру — и сокрушим его в свой черед. И подумайте вот о чем: наши противники жили настоящим и прошлым. Когда удача отвернулась от них, они кляли злую судьбу, вспоминали былое величие. Лучшие из них исполняли свой долг или искали славной смерти. И даже этой малости смогли добиться только те, кому повезло. Нам ли подражать им?

Плохо выходило. Плохо. Нэноо так вовсе упал духом и разрыдался.

Ёсицунэ вышел наружу, на воздух. С ясного неба светило солнце, ветер был теплым. Если такой продержится хотя бы до завтра, подумал Судья, то снег начнет таять. И можно будет отправиться в путь. Слабый должен двигаться — иначе он умрет. Даже не потому, что догонят, просто у того, кто идет к цели, есть еще надежда, и желание, и воля, а остановившийся теряет их.

Сильный тоже должен двигаться, иначе будет с ним как с домом Тайра. Остановиться можно либо достигнув всего, либо все потеряв… вот, как давешний отшельник, который, кстати, наверняка скажет, что это одно и то же.

Вдруг его внимание привлекли тихие стоны. Судья прислушался — и различил рыдания женщины. Совсем молодой женщины.

Старые привычки уходят неохотно. Ёсицунэ всегда испытывал к женщинам слабость. Движимый любопытством и тягой к справедливости, Ёсицунэ пошел на звук.

Комок серых и коричневых тряпок под деревом раскачивался и тихонько, отчаянно выл, рыхлые пласты снега падали с веток с мягкими, почти неслышными шлепками. Может быть, поэтому крестьянка не расслышала шагов. А может быть, ей, в ее горе было все равно, кто ее видит и слышит.

Ёсицунэ приостановился. Он снова вспомнил Сидзуку, ее печальное лицо, ее тугой живот под слоями одежд… Что он делает? Куда он лезет? Он и свою-то женщину не смог отстоять, когда воины сказали, что с ней они дальше не пойдут. Все сказали. И Васио, и Таданобу, и даже Бэнкэй… Так что он сможет сделать сейчас? Самое лучшее — это исчезнуть тихонько.

Но исчезнуть он не успел — потому что крестьянка заметила его. Заметила и кинулась в ноги, вцепилась в его руки, рыдая и бессвязно лопоча так быстро, что он еле-еле различал в этом лопотании отдельные слова: ребенок, жертва, горная ведьма…

— Ну, ну… — он попробовал поднять ее. — Ну, перестань! Нас услышат.

За его спиной деликатно кашлянули. Ёсицунэ оглянулся — Хитатибо. Как раз тот, кто нужен.

— Помоги мне отвести ее в амбар, пока не сбежалась вся деревня. — Быстро сказал Судья.

И удивился тому, что приказ не вызвал ни недоумения, ни возражений. Раньше он бы и не подумал, что ему могут сказать «нет»… вот как далеко зашло дело.

Внутри, в тепле, женщина вдруг поняла, что она одна — с вооруженными чужаками. Бросилась было бежать, споткнулась, да так и застыла на земляном полу.

— Ну перестань ты, — Бэнкэй поднял ее, усадил рядом с собой, прижал лапищей к своему боку. — Что это ты то плачешь, то кричишь, то к Судье кидаешься, то от него? Горе у тебя какое? Расскажи нам, на то мы и люди Судьи. Пить хочешь? — Бэнкэй достал плетенку сакэ и дал женщине приложиться.

Та приложилась и немного успокоилась. Рассказ ее потек ровней — как кровь из ран человека, который совсем уже близок к смерти.

Она осталась сиротой, ее взяли в приемные дочери в старостин дом, но каково житье приемной дочери в крестьянском доме — известно всем. Она вставала до зари и ложилась затемно, выполняя самую тяжелую работу, а когда вошла в возраст — деревенские парни начали валять ее на току. Забеременела, родила, кое-как выкормила… Все надеялась и надеялась, что…

Обычно-то горной ведьме скармливали чужаков. Четырежды в год она требовала дани. Приютят какого-нибудь бродягу, напоят его, пригреют — а как придет срок… Но эта зима была снежной, и в деревню так никто и не забрел. А если ведьме не приносили жертву — она приходила ночью и выбирала сама.

— Горная ведьма, ишь ты! — оживился Бэнкэй. — А клинок-то ее возьмет, как по-вашему, а?

Мнения разделились. Одни говорили, что горной ведьме все нипочем, ее разрубишь — а она обратно срастется. Другие возражали — нет такого существа, которое бы ело плоть и которое нельзя было бы убить острым клинком. Вот взять хотя бы историю о том, как Ватанабэ но Цуна отрубил руку демону, убивавшему людей в стародавние годы. Уж верно ведьма не страшнее.

Ёсицунэ сидел и смотрел, как его люди оживляются, как павшие духом воодушевляются снова. Раз нельзя пока одолеть владетеля Камакуры, так хоть горную ведьму извести.

Женщина помочь не смогла — ведьму она не видела, да и никто, кроме совсем уж стариков ее не видел. А старики говорили: белая и холодная, и настолько сильней человека, что всей деревней взять невозможно. Было бы невозможно, даже если бы она страхом людей к земле не прибивала.

— А что, — спросил Ёсицунэ, — отшельники наверху живут, а горная ведьма их не трогает?

— Так святые ведь люди…

— Может, и так. Но уж видеть ее им, наверное, доводилось.

— Я пойду к отшельникам, — сказал Бэнкэй.

— Все пойдем, — поправил Сабуро.

— Нет, — возразил Ёсицунэ. — Там почти негде спрятаться, одна только эта хижина. Если ведьма увидит такую толпу, она не появится. Должен пойти кто-то один. Только Бэнкэй, ты не торопись. Послушай, что тебе скажет этот даос, сам присмотрись. Я тебя знаю, ты в драку полезешь, даже если эта ведьма ростом с саму гору будет. А ты мне нужен. Так что обещай мне, что сначала только посмотришь. Если она слишком сильна, мы на нее засаду устроим.

— Хорошо. Только мне бы это… — Бэнкэй выразительно покосился на плетушку сакэ. — Там холодно все-таки, наверху-то.

— Ладно, забирай. Доспех наденешь?

— Не, — Бэнкэй мотнул головой. — Только лишняя тяжесть.

— Когда пойдешь?

— Да вот прямо сейчас и отправлюсь, — Бэнкэй потянулся за подсохшими обмотками.

— Дело к вечеру, пока туда доберусь — уже стемнеет. Самое ее время. А отшельник и не спит, наверное. Да мы с ним и не договорили… — радостно вспомнил Бэнкэй.

Когда его спина перестала мелькать среди деревьев, Катаока проговорил:

— Вот теперь и гадай, если к утру не вернется — с ведьмой подрался или с отшельником спорит.

— Или наоборот, — поддержал Васио. — Отшельника по пьяному делу прибил, а с горной ведьмой ученый диспут затеял.

Надо же, — изумился Ёсицунэ. — Оказывается, я не разучился смеяться…

* * *

Мальчик сидит у дверей хижины и смотрит на снег. Он пытается делать, что ему сказано — сосредоточиться и успокоиться, но не может. Совсем не может. Его ярость — свежая, красная стоит сейчас выше сосен. Если бы это пламя могло обжигать, занялся бы даже сырой зимний лес.

— Он разбит, — Хакума подходит ближе, кладет на плечо руку. — Сломлен, подавлен, устал и потерян. Неужели тебе мало?

— Он жив, — сквозь зубы произносит мальчик. — Что с того, что он разбит? Я тоже был разбит. Я тоже таскался по горам и долам, усталый и потерянный. Но я встретил вас и обрел силу. Если отпустить его живым — он тоже сможет обрести силу.

— И обрушит ее на другого виновника твоих несчастий, господина из Камакуры. Путь осуществляет себя в этом мире подобно воде, мальчик. Кода она тверда — ее можно разбить, — Хакума ударил посохом по сосульке, свисающей со стрехи — та раскололась и упала в снег. — Но когда она растаяла — кто одолеет ее? Когда она выкипела в пар — кто поймает ее? Ты все еще пытаешься бороться с Путем.

— Нет. Вы не понимаете. Неважно, кто из них победит. Важно, что, кто бы ни победил, все вокруг запомнят — вот так правильно. Так берут власть, так держат власть. Что останется от нашей страны, от моей, от вашей, если дать им волю?

— Ты смешон. Вспомни этих крестьян там, внизу. Я живу здесь уже больше ста лет. Они и не заметили смены Фудзивара на Тайра, а Тайра на Минамото. Люди Куро, которых они приютили сегодня, для них ничем не отличаются от тебя, каким ты был той весной. Разве что их больше. Что останется от страны? То же, что в ней было всегда. Хижины горят каждый год — и каждый год отстраиваются заново. Сегодня они вынесут тебе самого бесполезного младенца — а по осени его мать родит нового и забудет об этом — они и так мрут, как мышата.

— Да, но было время — и это не сказки, когда они не плодились так и так не мерли, когда власть не брали оружием и никто даже не мог о том помыслить. Вы уже родились в черные времена, но еще ваш высокочтимый отец застал те дни.

Мальчик поворачивается к учителю.

— Все меняется, даже здесь, даже в таких местах. Просто медленнее.

— Все меняется; в этих переменах и заключается постоянство. Небесная четверка вернулась. Допустим, ты их убьешь. Что с того? Они вернутся снова.

— Небесная четверка? — изумился мальчик. — Вы хотите сказать…?

— Да. Я присмотрелся к ним утром. В образе Куро, несомненно, явился вновь Райко, и трое из четверых его витязей здесь. Огромный монах, лучник и мальчишка, который носит на шлеме орлиный хвост — это Саката, Урабэ и Ватанабэ. Они, конечно, не те, что были тогда — сочетание скандх никогда не бывает одинаковым; но сходства достаточно для узнавания. Интересно, куда делся четвертый — погиб в боях или просто разминулся со своим господином на дорогах судьбы?

— Но разве вы… верите не в Путь? — изумился мальчик.

— Я сказал этому недотепе-монаху правду: я верю в Путь, и Восьмеричный путь — лишь малая часть великого Пути. Разве «недеяние» и «пустота» — не одно и то же? Ты смотришь на Куро и пылаешь местью, а между тем должен бы на его примере научиться тому, что есть в этом мире пыли страсть. Райко состоял из преданности клану, воинской доблести и сострадания к людям — и посмотри, Райко умер, а его страсти в потоке Пути породили Куро. И тех четверых связывала взаимная любовь и преданность к господину. Их тела истлели — но тяготение любви и преданности соединило их в новых телах. Желание мстить привязывает тебя к ним, а их — к тебе. Я истребил это желание — и они прошли мимо, не тронув меня. Если бы я пестовал это желание — мы бы сразились, и, связанные ненавистью, опять возродились в потоке Пути. Ты ненавидишь Куро — но зачем-то хочешь связать свою судьбу в вечности с его судьбой. Остановись.

— Но даже если так, отчего мне не стать… камнем, преграждающим поток. Пусть возрождаются, вашей милостью, господин и учитель, я буду жить жизнью земли долго, может быть — всегда. Пусть приходят, они просто умрут снова.

Что-то вдруг перехватывает его горло, давит на плечи, гнет к земле со всей тяжестью гнева, на который способно древнее и злобное существо. А потом внезапно отпускает.

Мальчик откашливается, стоя на коленях в снегу.

— Я никогда доселе не применял к тебе ту власть, которую имею над тобой, — говорит Учитель. — Я мог бы использовать ее раньше — во зло. Или теперь — во благо тебе. Но я не стану. Ступай. Рано или поздно ты все поймешь, но если тебе нужно пройти через этот соблазн — да будет так. Иди и убей Куро.

— Я бесконечно благодарен вам, учитель, — говорит мальчик.

И это вправду так. Не потому, что позволил мстить. Потому что признал за ним право решать.

Мальчик бежит по склону вниз, бежит, уклоняясь от тропы, протоптанной челядью Минамото — и не проваливаясь в снег. В этом лесу, который он изучил за последние полгода, ему не нужны дороги. Длинные тени, расползаясь по склону горы, укрывают его от последних лучей заходящего солнца.

Уловив присутствие человека, мальчик останавливается и укрывается за стволом. Топот неуклюжих ног, сопение — и над сугробом показывается неопрятная голова здоровенного монаха, в коем учитель признал перевоплощенного Саката Кинтаро.

Мальчик смотрит, как тяжело тот взбирается по крутой тропе, как напряжена бычья шея… Нет, думает он. Не нужно. Учитель сам постоит за себя, тем более — противник всего один. Куро Ёсицунэ — вот главная цель. Низкорослый черномазый гаденыш с выступающими вперед, как у белки, зубами. А этот безмозглый бык — пусть уходит, волоча за собой повозку собственной судьбы. Мальчик усмехается, пропускает монаха и мчится дальше, вниз…

В одном учитель прав. Нет нужды будить врага, называть ему свое имя… Победа все равно будет легкой, гордиться тут нечем — так что незачем оказывать Куро такую высокую честь. Он просто умрет, как животное, каковым и является. Мог бы быть человеком, если бы понял и принял свое место в мире, но предпочел другое. Он умрет и его люди утром найдут его холодным — и будут знать, что не сумели сберечь господина.

Пусть после этого поступают с собой, как знают.

Мальчик подпрыгнул — и сбил ладонью снег с ветки. Снежинки казались теплыми и долго не таяли.

* * *

Бэнкэй, пока взбирался к хижине отшельника, взмок весь и разгорячился, а это значило, что сразу по приходе надо будет хорошенько поддать — чтобы не простыть. Погромче скрипя снегом, чтобы не застать хозяина врасплох, он подошел к хижине, отдернул полог и просунул туда голову.

— Здорово, отец! — и, не дожидаясь приглашения, вошел весь.

Отшельник глядел на него с легкой насмешкой.

— Ну, раз уж пришел — заходи, — сказал он.

— Огня не жжешь? — удивился Бэнкэй.

— Мне не нужно. Но ради тебя, пожалуй, разожгу. Все-таки гость.

Бэнкэй поставил плетушку сакэ на пол, прислонил нагинату в углу, сел на чурбачок.

— Вот, принес помянуть твоего послушника. Нехорошо вышло все-таки.

— Ты так думаешь? — отшельник склонил голову набок, а потом отвернулся, пошарил на полке, добыл кресало и трут. — Сходи за дровами. Задняя стена дома ими обложена.

Зачем дрова, если ему не холодно, думал Бэнкэй… разве что для ученика, так непохоже, чтобы мальчишку особенно баловали теплом.

— Ты похоронил его? — спросил Бэнкэй, вернувшись с охапкой валежника.

— Нет, он ушел.

Бэнкэй чуть дрова не выронил.

— Как ушел?

— Да так, ушел. Твой друг ошибся, он не был мертв. Во всяком случае — не больше, чем я, и гораздо меньше, чем ты.

— Все загадками говоришь, — трут затлел, огонь перекинулся на пучок соломы, который отшельник спокойно выдернул из крыши, потом — на хворост, и, наконец, весело заплясал на дровах.

— В этом нет никакой загадки. Жизнь и смерть — одно. Или, если тебе угодно, смерть — просто более совершенная форма жизни. По-настоящему жить может только тот, кто уже освободился от своего трупа. Ты — еще не освободился, а мой ученик освобождается с каждым днем все больше.

— Все мы со временем освобождаемся от своего трупа. Он становится землей, а мы уходим дальше. Многие считают благом жить так, будто это уже случилось.

— Но не твой господин, — усмехнулся отшельник. — Впрочем, какое мне дело. Освободиться от трупа, монах — это нечто большее, нежели просто умереть. Смерть не даст тебе ничего, если ты унесешь в перерождение свои страсти — они вновь соберут труп, уже на новом месте. Ты это знаешь не хуже меня. Но если должным образом очиститься от страстей здесь — не так, как очищаются последователи Шакья-Муни, но так, как делают наследники Древнего Младенца — то тебя больше не тянет ни в круг перерождений, ни в нирвану.

— П-поясни, — не понял Бэнкэй.

— Учителя буддийских школ уподобляют нирвану озеру, в котором угасло всякое колебание волн, не так ли?

— Так.

— А существование в круговороте Сансары — постоянному колебанию волн под ветром.

— Верно.

— Ну так вот, уподобившийся Древнему Младенцу не впадает в озеро и не волнуется под ветром. Ибо он не вода, но камень в потоке.

Бэнкэй разлил сакэ по плошкам и поднял свою в честь хозяина.

— Только ведь река и камни точит, — сказал он, опростав посудину.

Хозяин отпил, покачал головой.

— Точит, если касается их. Если ты не противостоишь времени — оно не заденет тебя. Пройдет мимо.

— Я уж думал было, ты и сакэ не пьешь, — с облегчением рассмеялся Бэнкэй. — Или ты это только ради меня?

— Ради тебя, — усмехнулся отшельник. — Ты тащил так высоко в гору такую тяжесть. Если бы я отказался пить — вышло бы, что зря тащил.

— Да брось, какая там тяжесть, — Бэнкэй взвесил плетушку на руке. — И двух го не будет. Мне и одному-то только распробовать…

— Я о твоем трупе, который ты сюда втащил не без труда.

— А… — Бэнкэй рассмеялся. — Труп за последнее время изрядно отощал, но и в самом деле, не пушинка.

— А если ты боишься, что нам не хватит сакэ, — отшельник пошарил за собой, — то вот.

И перед Бэнкэем появилась еще одна плетушка, такая же, как его собственная.

— Ба! — он взял щедрое угощение, откупорил, понюхал. — Да твоя и моя водица, похоже, из одного ручья!

— Верно. Но тебе крестьяне отдали его их страха, а мне — из почтения.

— Послушай, — не возразил Бэнкэй, — я как раз отчасти за этим. Там в деревне ребенка скормили горной ведьме, говорят, она берет с них дань, по четыре человека в год. Жалко нам стало этих людей, у них и так не жизнь, а одно несчастье, а тут еще и ведьма-людоед.

— А что ты сделаешь, если я укажу тебе ее логово? — в свете огня лицо отшельника сделалось совсем молодым и очень красивым.

— Убью, конечно. Нечего людей жрать.

— Она пожирает четверых в год. Причем таких, которые и сами не очень-то нужны деревенским. Стриков, больных, младенцев, которых нечем кормить. Тех, кто иначе умирал бы долго и мучительно. Допустим, ты найдешь и убьешь ее. Кого ты думаешь осчастливить этим подвигом?

— Ту крестьянку, что плакала этим утром. Она будет знать, что если ее следующему ребенку и суждено умереть, то хотя бы не от этой напасти.

— А ты подумал, почему эту деревню не тронула война — только ли из-за перевалов и снега? Да и кроме войны достаточно бедствий. Ведь монастыри не так уж далеко, а монахи… не все из них склонны жалеть тех, кто копается в земле и живет как скот.

— Каковы бывают беззаконные монахи, можешь мне не рассказывать — сам такой. Но ежели ты хочешь сказать, что ведьма защищает людей, я тебе на это вот что скажу: от такой защиты людям только хуже.

— Почему?

— Потому что если выдавать своих всяким людоедам, то сам станешь таким же. Ну, людоедом. И будешь каждый раз думать: «А ну как в этот раз меня отдадут?» Разве это жизнь?

Бэнкэй глотнул сакэ и помолчал, глядя в огонь.

— Я, знаешь, плохой ученик Будды. Воюю вот, сакэ пью, запретов давно не соблюдаю. С виду разбойник разбойником. А все же думаю я, что ведьму кормить младенчиками — дело плохое. Так что хочу я этой стерве объяснить, где ее место.

— И где же?

— В преисподней.

— Ну что ж, — отшельник улыбнулся, и у Бэнкэя отчего-то холод пробежал по спине, хотя и очаг горел весело, и было выпито изрядно. — Наш ученый спор затянулся, развлечься нечем, а сакэ, по правде говоря, скверное. Так что если ты намерен объяснить горной ведьме, где ее место, я укажу ее логово. Поднимайся и бери нагинату.

И отшельник тоже встал, взяв в руки посох.

Они вышли из хижины, встали плечом к плечу, оглядывая окрестности. Луна уже пошла на ущерб, но светила еще ярко, заливая горные вершины серебром.

— И кто это только придумал, — вздохнул даос, — что в зимней луне совсем нет очарования…

Он прикрыл глаза и прочел по-китайски:

— На ложе моем серебро прикорнуло на миг,

Подумал я «иней» — а это был месяца блик.

Я поднял лицо — и увидел сияющий лик.

Я вспомнил о доме — и вновь головою поник…

— Да, — прошептал Бэнкэй. — Но врач Гэ Хун учил, что на лугу подолгу смотреть мужчинам вредно — в ней сосредоточена энергия Тени.

Отшельник улыбнулся. Ветер трепал его распущенные волосы, и в свете луны бледное лицо казалось до боли прозрачным.

— Но мне этот свет служит пищей. Внутреннее равновесие Тени и Света необходимо для возделывания киноварного поля.

«Он прекрасен, как небожитель», — подумал Бэнкэй. А потом вдруг в памяти всплыли еще несколько строк из трактата Гэ Хуна.

— Если у меня не вся монастырская наука вылетела из головы, — сказал Бэнкэй, — то Гэ Хун пишет, что чистейшим субстратом энергии Света в теле человека является мужское семя.

— Да, ты растерял не все знания, — монах улыбнулся еще шире, показывая великолепные ровные зубы, на которых не было уже и следа краски. Это нарушало гармонию прекрасного облика, придавало ему нечто звериное. Клыки, — сообразил Бэнкэй. У него великоваты клыки. казалось бы, большое дело — у господина Судьи вон передние зубы великоваты, все враги потешались над этим… Мало ли у кого что… Но начатая уже мысль расплеталась, разматывалась сама собой, как упавший на пол клубок.

— А кроме семени, и у мужчин, и у женщин, субстратом энергии Света является кровь, — сказал он. — Так как ты возделываешь свое киноварное поле, почтенный?

— Я все ждал, когда ты догадаешься, — монах, продолжая улыбаться, склонил голову набок. — Оглянись. Логово горной ведьмы — прямо перед тобой.

Бэнкэй не заметил, как был нанесен удар. Просто луна отчего-то врезалась в землю и все горы перекосились. Он взлетел в воздух и, прокатившись по склону, упал на спину.

Но нагинаты не выпустил.

* * *

Человек стоял на краю поляны и думал, что устроители мира — большие шутники. И что шутки эти нравятся ему все меньше и меньше, хотя сам мир — определенно неплох. И снег вот какой замечательный, и деревья. И любопытная птица, которую и шум на поляне не спугнул. Вот, сидит, прижалась к дереву, клюв слегка высунула, смотрит одним глазом. Шутки. Ты выходишь искать человека, который тебе нужен, забираешься за ним в глухую глушь… и находишь там другого, который не нужен тебе совсем. И на земле не нужен. И пока ты думаешь, кого поставить в списке первым, мир решает за тебя.

Человек у сосны не тратил время на размышления — он ждал удобного случая. Вмешаться в схватку нужно было точно — чтобы не повредить одному из сражающихся и сразу же, первым движением нанести максимальный ущерб другому. Второго шанса не будет, человек это знал. Слишком стар, его хватит, может быть, на сотню ударов сердца. При крайней удаче — на две.

Его не видели и не слышали. Монах был занят, а отшельник, который замечал много больше… отшельник считал, что из леса за ними следит одна птица и один не менее любопытный зверь. Кажется, лис.

…Горная ведьма и горный воин. Достойная пара для хорошего танца.

Монах прянул вперед, нанося рубящий удар с проворотом снизу вверх; удар, от которого не спасает панцирь, потому что он нацелен между набедренниками в пах. Рука монаха была и тверда и верна, чувствовался большой опыт, движения отточены в упражнениях и закреплены в боях.

Но противник его человеком не был. И легко увернулся. После чего на бедро монаха обрушился посох, и бедняга снова завалился в снег.

У него не было ни единой возможности выиграть этот бой и выжить. У человека на краю поляны, вообще говоря, тоже. Но вдвоем… Вдвоем они, пожалуй, кое-что могли.

Бросок вперед, четыре скачка по снегу… Медленно. Где молодость, где былая прыть? Он занес было руку для удара — но демон уже знал, демон уже слышал — и демон даже не стал разворачиваться и бить посохом, а с силой ткнул им назад, почти не глядя.

Сознанием, почти распадающимся на части от боли, человек сумел оценить и силу, и меткость демона. Господин Фудзивара-но Корэмаса, бывший Великий Министр Хорикава, не терял зря времени в этих горах.

Посох пронзил человека почти насквозь. Сокрушил ребра, растерзал легкое и остановился под лопаткой.

— Что это тут у нас? — насмешливо протянул демон, легко удерживая жертву на шесте. — Неужто сам старик Самбасо пожаловал в гости?

Ловко перебрал руками, подтянул «улов» к себе и, придерживая шест подмышкой, снял с человека маску Самбасо, которую используют танцоры саругаку.

То, что он увидел под ней, было, по большому счету, тоже маской. Маской, сотканной самим временем. Но знающий человек легко угадал бы под ней настоящее лицо — оно совсем не изменилось.

— Ты? — изумился бывший министр Хорикава.

— Я, — ответил Абэ-но Сэймэй, хватая полудемона за плечи и рывком подтягивая к себе.

В груди снова разорвалось что-то. Сэймэй собрал остатки дыхания и крикнул монаху с нагинатой:

— Руби, копуша!

Надо отдать монаху должное: дважды кричать не пришлось.

* * *

Юный Фудзивара-но Митидзанэ не убил Куро сразу лишь потому, что был брезглив и не хотел обижать свой меч, закалывая врага сквозь доски отхожего места. Кроме того, самому бы пришлось заходить с подветренной стороны, обонять сельскую выгребную яму, носить этот запах в ноздрях еще час или два… Нет, лучше спокойно подождать, пока Куро выйдет и омоется.

Дверь скрипнула. Ёсицунэ покинул «место, сокрытое в снегах» и, подсвечивая себе коптящей плошкой жира, нашел место, где снег был чист; разбил тонкую корку наста, зачерпнул рыхлой влажной крупы и тщательно умыл руки.

Когда он наклонился зачерпнуть еще снега и умыть лицо, юный Фудзивара понял, что лучше момента не будет.

Наст предал его, хрустнув под ногой. Ёсицунэ, не тратя ни мгновения даже не то, чтобы утереть лицо, выхватил меч и ударил — на звук, вслепую.

Фудзивара не ожидал такой прыти от человека. Он очень быстро привык к тому, что люди движутся медленно и нелепо, даже когда нужно защищать свою жизнь. Митидзанэ подвело одно обстоятельство, которому он не придал значения, потому что не был воином. Он был меньше ростом и легче Ёсицунэ, и один-единственный принятый на клинок удар отбросил его в глубокий снег на несколько шагов.

В следующий раз он был осторожнее. Встретил удар, вернул его, рассмеялся. Конечно, Куро должен был быть чем-то особенным — разве иначе он смог бы одолеть Тайра? И кем пришлось бы считать Тайра, если с ними справился всего лишь человек? Бой пьянил, снег пьянил, связность мыслей пьянила втрое и Фудзивара не сразу понял, что часть этой счастливой легкости принадлежит не ему — там, наверху, мастер тоже вел бой.

Он отвлекся, потерял самую капельку времени, снежную крошку — вроде той, что сорвалась с подбородка Куро, когда он наносил удар.

Удивился, ощутив боль.

И упал в снег.

Куро тяжело опустился на колени рядом с ним.

— Ты очень силен для своих лет, — сказал он. — Но не умеешь обращаться с этой силой. Тебя заносит после твоих же ударов — и противник бьет в разрез.

«Зачем?» — подумал Митидзанэ, пытаясь дышать сквозь железо, снег и бурлящую в ране кровь. И вдруг понял — Куро говорит это просто чтобы говорить. Губы врага дрожали, как лепестки сливы под ударами метели.

— Что я несу, боги мои… Прости, если сможешь. Я не хотел тебя убивать. Не хотел убивать Тайра… и вообще никого. Зачем ты искал мести? Зачем пришел сюда?

Он выдернул меч из груди мальчика, очистил его снегом и, вытерев насухо краем платья, вложил в ножны.

Митидзанэ почувствовал, как начала затягиваться рана. И благодарил богов и духов за то, что встретил Хакуму. Если бы не учитель, если бы не посвящение, он бы лежал сейчас мертвым в снегу, а убийца его семьи ушел бы, горюя о том, что взял еще одну жизнь. Право же, странная манера, убивать и плакать по убитым. Можно еще песню написать. Но не в этот раз, не сейчас.

Мальчик встал. Верней, попытался встать. И не смог. Гора лежала на нем сверху. Большая, стылая, снежная, всем смерзшимся весом земли и деревьев.

Куро, не оглядываясь, ушел в амбар и унес с собой меч Митидзанэ. Это было плохо, потому что без меча он и с самим-то Куро не справится, где уж там с горой.

Он вспомнил монаха, который шел пить с Учителем вино. Мусасибо Бэнкэй. Тот самый, который задался целью собрать тысячу мечей.

Он и Куро этим заразил, что ли?

Мысли не хотели складываться в связки, рассыпались острыми льдинками.

«Учитель, — попросил он, — помогите, я не знаю, что делать».

Было стыдно звать на помощь, стыдно отвлекать, но он боялся, что не удержит гору, и тогда Хакума огорчится еще больше.

«Учитель…» — и тут он понял, чем на самом деле была гора. Пустотой на том месте, откуда смотрел Хакума.

Митидзанэ поднялся на четвереньки и пополз прочь от этого места. Пока Куро не прислал людей хоронить его. Отполз в темноту за сугробами, встал, поковылял прочь. Бежать пока не мог — дыра в груди и поврежденное сердце не давали. Куро рассек ему бок до самой грудины.

Нужно бы лечь и отдохнуть, а потом найти человека и выпить его… но вдруг учитель еще не совсем ушел? Вдруг он еще жив и нуждается в помощи?

И Куро поднимет тревогу, увидев, что «мертвец» исчез. А его головорезы будут только рады устроить охоту…

Нужно наверх, туда… может быть он успеет.

Холодный лес теснился на склоне, деревья вели себя не так, как обычно — хватали за одежду и царапали лицо, не хотели расступаться, как совсем недавно, когда он бежал вниз под гору.

Лес тоже обезумел от потери Учителя. И страх горел в зимнем воздухе: что если Учитель ушел совсем? Кто, кто мог сделать это с ним?

Споткнувшись о корень, который раньше покорно подставлялся ступенькой, Митидзанэ упал в снег лицом. Это падение немного отрезвило его: он понял, что торопиться уже совершенно некуда. Учитель безнадежно мертв, и единственное, что имеет смысл сейчас — это найти и покарать убийцу.

Жирный монах не взял бы Учителя так просто, продолжал рассуждать Митидзанэ. Скорее всего, сам он тоже ранен. И если поспешить, то можно поспеть на гору раньше, чем воины Минамото.

— Хэйси! — раздалось вдруг из долины. Митидзанэ приподнялся на руках — это был голос Куро.

— Послушай, Хэйси! — продолжал звать ненавистный. — Я, Минамото-но Ёсицунэ, знаю, чем ты стал! Не стыдно ли тебе, питая такую вражду ко мне, пожирать жизни беззащитных стариков и младенцев?! Я принес твой меч, Хэйси! Сойдёмся еще раз, если ты не трус: мое мастерство против твоей демонской силы! Сойдемся один на один, как подобает мужчинам!

Митидзанэ зачерпнул горстью снега, набрал в рот, погонял языком от щеки к щеке и выплюнул. Собственная кровь казалась маслянистой и пресной на вкус. В груди саднило. Он поднялся во весь рост и замер, прислушиваясь к отчаянию и горькой ярости, полыхавшим внизу.

Учитель прав, осенило его вдруг. Учитель прав, а я был дураком. Можно убить Минамото сейчас, перегрызть его глотку и напиться его крови — но что это за кара для того, кто изничтожил род Тайра? Жить с тем, что он носит в груди — вот кара. Исчерпать до дна меру предательства и боли, и умереть только тогда, когда потеряешь всё — вот кара.

Дожидаясь Ёсицунэ из отхожего места, Митидзанэ краем уха слышал, как люди Куро обсуждают дальнейшие планы — рассеяться здесь и по одному просочиться в столицу с тем, чтобы весной выступить в северные земли к господину Фудзивара Хидэхира. Нужно успеть туда раньше, чем Куро Продолжить дорогу в сердца сыновей господина Хидэхира. Может быть, ускорить его конец.

Да, это подобающее дело…

Но не страх ли диктует эту дорогу? Не смерть ли Учителя вселила робость и толкает теперь на окольный путь?

Мальчик прислушался. Подумал. Нет, не страх. Ему не было жалко жизни. Даже этой, новой. Но убить, в бою, крича от ненависти, убить просто ради желания убить — да в чем тогда разница между ним и Куро?

Он фыркнул, развернулся к Минамото спиной и размеренно зашагал в гору. Крики несчастного ублюдка прислужницы Токивы звучали все тише, а потом и вовсе прекратились.

На мгновение подумалось, что нехорошо бросать в руках врага меч — последнее, что связывало с прежней жизнью. И тут же Митидзанэ ощутил, что — нет. Меч — это правильно. Сегодня от прежнего отрока из Рокухара не осталось ничего. Он переродился окончательно, он сделался созданием ночи, которое не нуждается более в игрушках смертных.

Луна, принявшая Учителя к себе, выползла из-за туч, проливая на дорогу серебро. Лес успокоился. Каждый корень снова служил опорой, ветки, казалось, сами убирались с дороги. Митидзанэ приближался к хижине — к месту своей второй прежней жизни, которая тоже оборвалась сегодня. Он уже чувствовал — монах там. И с ним… что-то непонятное. Начиная с того, что Митидзанэ не мог даже различить, зверь это или человек.

Это было… странно. Человек от животного на взгляд того, чем он теперь стал, отличался как день от ночи. Кровь оленей или волков не давала насыщения, не содержала души. Но животные были… теплыми. А холодным, холодней ночного неба, мог быть только человек — или они, такой как он сам.

Из они Митидзанэ знал только Учителя — но на Учителя это совсем не походило…

Юноша ускорил шаг. От Учителя он знал, что демоны не всегда дружны между собой. Учитель мог пасть жертвой не монаха, а кого-то посильнее.

Но в таком случае этому «кому-то» он сам — на один зуб.

Учителя он увидел первым. Он лежал на краю поляны, свет луны отражался от снега и казался тут особенно плотным, жирным. Белый снег, почти не истоптанный. И красных пятен на нем немного… несмотря на то, что голова Хакумы торчит наискосок в трех широких шагах от тела. Она не упала так. Отнесли и поставили. Нарочно.

Митидзанэ стиснул пальцы, преодолевая гнев. Не сейчас. Нужно рассмотреть получше двух других — тех, с кем придется биться — или от кого убегать.

Ну, первый — это понятно, Бэнкэй, цепной пес Куро. А вот второй…

Человек? Все-таки человек, не они?

Он что-то тихо говорил Бэнкэю, сидя на снегу так же непринужденно, как сиживал, бывало, Учитель.

Юноша пригляделся и ахнул про себя. Этого седобородого старика, все время носившего маску Самбасо, он не раз видел при дворе. Придворный гадатель Абэ-но Ясутика. Когда в столице разразилась эпидемия оспы, ему изуродовало лицо, вот он и стал носить маску — хотя Митидзанэ никогда не мог понять, зачем старику беспокоиться о своей внешности…

Почтенный Ясутика предсказывал Правителю-Иноку многочисленные беды после смерти его наследника Сигэмори, и оспа была одной из предсказанных — благодаря гадателю многие вовремя покинули столицу и остались в живых… А вот насчет войны Правитель-инок не послушался, а ведь все могло бы быть иначе…

— Сэймэй!? — вдруг выкрикнул-переспросил Мусасибо, который, как видно, неспособен был говорить тихо. — Вы — почтенный Абэ-но Сэймэй?

И бухнулся перед ним в земной поклон.

Старик слегка наклонился вперед, в ответном жесте; Митидзанэ видел это краем глаза, но мысли его были далеко. Сэймэй. Тот, о ком говорил Учитель. Мальчик, который родился они, но не стал им. Захотел — и не стал. Волшебник. Враг. Связанное в прошлых жизнях не развязалось и в этой. Они все-таки настигли Учителя. Все-таки догнали его…

Старик снял вдруг свою маску Самбасо — и повернул в сторону леса лицо, еще более старое, чем потрескавшаяся от времени маска — и белое в синеву, как этот подплывающий тенями снег.

— Ты можешь спрятаться от людей, мальчик, — громко сказал колдун. — Можешь спрятаться даже от меня, если постараешься. Но куда ты спрячешься от судьбы?

Митидзанэ не мог вынести пронизывающего взгляда этих светлых, почти желтых глаз.

— Я уничтожу судьбу! — завизжал он в ответ; и бросился прочь.

* * *

— Хороший ответ, — сказал ему в спину старый человек на поляне.

…Он знал, как именно умрет. Он не раз в видениях и снах чувствовал оседающим телом холод и влагу весеннего снега, а грудью — боль в развороченных ребрах.

Не знал только — где и когда.

Конечно же, когда гадания и откровения подсказали, где именно искать Минамото-но Ёсицунэ, коль скоро он не смог отплыть на Сикоку, он вспомнил о видении своей смерти. Лунная ночь в заснеженных горах. Страшный, сокрушительный удар в грудь. Будь он помоложе — выжил бы и после такого, но он знал, еще сто лет назад знал, что умрет стариком.

И разве это причина отказываться от попытки переменить судьбу?

Проживет мальчишка чуть подольше — и узнает, что уничтожить судьбу нельзя. Вот переменить — это пожалуйста… Хотя оно и не проще, чем править лодкой в бурной реке — но можно, если приложить достаточно усилий…

Но ответ все равно хороший.

— Он… — говорит монах, — тоже? Мальчик, послушник? Но он может пойти в деревню.

— Он ранен. И не представляет опасности. И он очень молод… иначе заметил бы, что я умираю. Сам он не нападет, а догнать его мы не сможем.

— Мой господин… там, внизу! — спасенный Сэймэем детина явно внутренне заметался. Славный он был. Чем-то похож на Кинтоки — не только могучим сложением.

— Не суетись. Обогнать ты его все равно не обгонишь, а я скоро умру. Твой господин там не один?

— Нас девятеро, — сказал Бэнкэй.

— Он не решится напасть. Так что оставайся здесь и выслушай старика. Я искал твоего господина. Передай ему мои слова: пусть уходит на север, в Дэва. Не позже этой весны. Нужно было сразу бежать туда не пытаясь плыть на Сикоку, но сделанного не воротишь.

— Он и сам так решил, — сглотнул Бэнкэй.

— У меня в Столице дом — пусть идет туда. С этой маской… — Сэймэй сплюнул кровь, — слуги пустят его и не выдадут. Какое-то время он сможет выдавать себя за меня. Пусть скажется больным. От него зависит больше, чем он думает, — Сэймэй почувствовал, как земля качнулась под ним и вцепился в рукава монаха-воина. — Сёгунат Минамото не продержится и трех поколений, если во главе не станет Ёсицунэ. Будет новая кровопролитная война… А потом — с моря нагрянут варвары. Япония должна быть единой и мирной, чтобы встретить их… Иначе останется надеяться только на богов.

— А боги…

— А боги могут выбрать так и этак. К богам взывают все, даже варвары.

— Я передам ему! — Бэнкэй, наверное, сам не видел, как танцует его лицо, морщится, собирается в маску жалости, тревоги, снова жалости. Бедняга. Когда вокруг умирают люди, это уже привычно — в такую-то смуту.

— Не жалей. Я смертен и очень стар, и все равно умер бы не сейчас, так месяцем-другим позже. А вот мальчишка, убежавший от тебя сегодня — еще вырастет. Берегись его, Бэнкэй, береги от него господина.

Пальцы его разжались, он лег в снег. Круглое лицо Бэнкэя прикрыло луну.

— Никогда я не был буддистом, — прошептал Сэймэй. — Мне… не хватало безумия, чтобы поверить в милосердие Будды. Но я дважды видел чудо исцеления, совершенное теми, кто верил. Если кто и сможет исцелить несчастного — это ты, Бэнкэй.

— Да проще ему голову отрезать, — вырвалось у монаха.

— Видел я, как тебе было… проще, — Сэймэй усмехнулся. Кровь, которую он раньше сглатывал, потекла на снег. — В другой раз ведь так не повезет, глупый ты парнище…

— Почтенный Сэймэй, простите меня, — монах ухватил его за руку и прижал эту руку к груди. Сэймэй увидел это — не почувствовал.

Бэнкэй склонился в рыданиях, луна вдруг дернулась, подплыла красным и распустилась тысячей лепестков. И когда все вокруг померкло, Абэ-но Сэймэй еще несколько мгновений видел лотос.

* * *

Крестьяне отнюдь не радовались, когда Бэнкэй принес им голову отшельника Хакумы и сообщил, что он-то и был горной ведьмой.

Нет, поверили они сразу. Потому что человеческая голова не начала бы разлагаться так быстро, да еще и зимой. Но совершенно не обрадовались избавлению от чудовища. Голову с плачем понесли в молельню, поставили на алтаре и начали просить у нее прощения, отбивая поклоны.

— Чего ты хочешь? — пожал плечами господин. — Плохая и дорогая защита лучше, чем никакой. А в то, что в стране будет мир, они не верят. Да и кто поверит? Кто когда у нас видел мир? Да и от соседей, когда узнают, житья не станет.

— Не подожгли бы они сарай, — сказал осторожный Нэноо.

— Не подожгут, — усмехнулся Сабуро. — Для них мы как бы не страшнее ведьмы.

— И где-то бегает еще ученик этого отшельника, — напомнил Хитатибо. — Который, может быть, желает отомстить за учителя. Как ты одолел его, Бэнкэй?

— А никак! — Бэнкэй опустил на пол плетушку сакэ, не допитого с Хакумой. — Он меня почти прикончил, до сих пор не знаю, все ли ребра целы.

— Но голову-то ты ему отрубил?

— Отрубил, — буркнул Бэнкэй. — Потом. А то, они такие — если голову не отрубить или тело не сжечь, то полежит и встанет. Молодых еще можно на солнце выставить, тоже умрут.

— Откуда знаешь?

— Рассказали.

— Кто?

Бэнкэй вдохнул и вынул из-за пазухи маску Самбасо.

— Почтенный Абэ-но Ясутика, — сказал он. — То есть, Сэймэй. Понимаете, господин, он жил очень долго. Ну и таких, как этот… повидал, короче, он этих ведьм. Почтенный Ясутика был его внуком, но умер от оспы. А как он помер, почтенный Сэймэй эту маску надел и начал ходить во дворец под видом своего внука. А сюда он пришел, чтобы вас найти. И когда Таданобу вышел с монахами драться — он в монастыре был. А после за вами пошел. Господин, он сказал, что Таданобу жив.

— А где он?

— Кто? — переспросил Бэнкэй

— Абэ но Сэймэй.

— А он умер, — Бэнкэй вздохнул и почесал в затылке. — Ему ведь уже почти триста лет было. А его еще и ранили.

Могучий воин краснел и мялся — да, подумал Ёсицунэ, этим подвигом он, судя по всему, хвастать не будет.

— Этот, который отшельник — он меня почти убил. Покуражиться хотел напоследок. А тут из кустов господин Сэймэй — прыг! Тот развернулся и своим посохом ему грудь — насквозь. Но господин Сэймэй не таковский был, чтобы растеряться. Он на посох сам глубже наделся, супостата схватил и «Руби его!» мне крикнул. Ну, тут уж я нагинату хвать, и не сплошал. Голову врагу снес чистенько. Вот только господин Сэймэй… куда уж выжить после такой-то раны. Даже ему. И я его похоронил. На поленницу за хижиной уложил — и поджег вместе с гнездом этим ведьминским. Не самые лучшие похороны, но…

— Он искал меня? Чего же он хотел? — зачем прорицателю Минамото-но Ёсицунэ? Прорицатели должны интересоваться людьми, у которых есть будущее.

— Он просил сказать вам, господин, что вы должны уйти на север — и остаться в живых, обязательно остаться в живых. Потому что если победит ваш брат, власть Минамото не простоит трех поколений и все начнется сначала.

Ёсицунэ ощутил вдруг странное тепло в груди, принимая из рук Бэнкэя старую деревянную маску. Значит, старый Абэ-но Сэймэй считал его человеком не совсем пропащим. И Таданобу жив…

Он спрятал маску на груди.

— Доспехи оставим здесь. Может быть, этим поселянам хватит ума их продать.

— Доспехи нынче в цене, — хмыкнул Васио.

— Если то, что я только что слышал — правда, а я думаю, что правда, они еще больше подымутся в цене… если не в следующем году, то через сколько-то дюжин лет. И лучше бы в следующем году.

— Лучше бы… — кивнул Бэнкэй, — потому что он еще сказал, что на нас пойдут войной чужеземцы. Как раз тогда и пойдут.

…Наутро голова монаха-кровопийцы окончательно истлела и торчала на алтаре оскаленным черепом, к которому прилипли кусочки ссохшейся кожи. Длинные черные волосы шевелились под дуновениями теплого ветра с южных морей.

Поселяне ночью не пытались поджечь сарай, и ученик монаха не вернулся. Ёсицунэ подумал и отправился к деревенской молельне — положить там меч. Все же это лучшее приношение богам, чем голова чудовища. Ёсицунэ протянул руку к алтарю и снял череп — а меч на его место положил.

— Не годишься ты в боги, — сказал он; бросил череп наземь и наступил ногой.

Своды хрустнули, как яйцо. Ёсицунэ услышал несколько тихих вскриков за раздвинутыми на палец-на два ставнями, и начал яростно топтать череп, пока не вбил в грязь и желтовато-белые зубы, и черные волосы.

— Это не бог! — проорал он вымершей деревне.

Несколько фусума со стуком захлопнулись.

Бесполезно, — подумал Ёсицунэ, ковыляя обратно к сараю. Мы проходим над ними, как вода над придонными камнями. Течение времени несет нас, а они остаются на месте. Сменяются государи, возвышаются и падают древние роды — а для них не меняется ничего.

Может быть, это отчасти и хорошо… потому что менялось бы к худшему. Но думать об этом «хорошо» — почти невыносимо.

Что ж. Я спрашивал богов, стоит ли мне жить — я получил свой ответ. Стоит. Чтобы отвести беду от всех, и от этих людей тоже.

— Собираемся! — крикнул он.

За ночь снег подтаял и просел. Там, где вчера было навалено выше пояса, сугробы съежились, достигая теперь чуть выше колен — и обозначилась тропа, где снег просел еще сильнее. Кроме того, прихваченный утренним морозцем, этот снег неплохо держал.

Настало время покинуть горы Ёсино.

Выходя из деревни, Ёсицунэ, шедший во главе отряда, увидел прямо на дороге ворох каких-то серых и коричневых тряпок. Его сердце приостановилось: женщина. Та самая, вчерашняя.

Не нужно было переворачивать тело, чтобы понять, кто убил ее. Деревенские не посмели бы сделать этого сами.

У Ёсицунэ опустились плечи.

— Может, оно и к лучшему, — Нэноо кашлянул за спиной. — Уж так она тосковала, бедная…

Рядом с телом на снегу были выведены прутиком знаки. Ёсицунэ подошел поближе, чтобы прочесть их.

«Я уничтожу твою судьбу!»

Что ж, по крайней мере, он будет преследовать меня, а не мучить деревню…

— Посмотрим, — процедил сквозь зубы Судья.

А про себя подумал — ты ж еще не знаешь моей судьбы, мальчик. И я ее не знаю. Мою старую жизнь сломал не ты и даже не брат. Это сделал я сам. А то, что будет дальше, нельзя сломать — его пока не существует.

Где-то совсем рядом, еще невидимый, звенел под снегом ручей. Ёсицунэ осторожно поднял тяжелое, уже закоченевшее тело — и положил его в стороне от тропы. Свежим снегом омыл лицо и руки. Если бы не спрятанная за пазухой маска Самбасо — он сам счел бы невероятными события прошлой ночи.

Ветер поддерживал на ходу, подталкивал в спину. Женщина осталась позади, на обочине. Ее убил демон, но погубили — люди, крестьяне, которым проще было платить ненужными жизнями за защиту, монахи и воюющие, из-за которых крестьянам даже в этой глуши нужна была защита. Люди… Деревянная маска пригрелась за пазухой и словно исчезла. Демоны — это пустяки, демоны имеют только ту власть, что им согласны дать. «Люди тоже», — сказала маска. Да, Сын Лисицы, люди тоже.

Судьбы нет, и нужно идти воевать дальше.

 

Глава 15. Пуще неволи

Вряд ли Мандарин бы в это поверил, но источник его неприятностей о нем и думать забыл. Ближе к полуночи вспомнил бы обязательно, а пока что — выпустил из виду. Тянулась куда-то нитка, шевелился в воде садок с пойманной рыбешкой, ну и ладно. Придет время вытащить — вытащим, а пока пусть дышит себе. Не годится такой подход для охоты, тем более королевской, неправильное это отношение, неспортивное — но Кошелев, во-первых, сроду спортсменом не был, в человеческую свою пору охоты не понимал, да и старшим не научился. А во-вторых, усвоил отношение своего мастера, Аркадия Петровича Волкова: ноблесс, мать его, оближ, но и только. Правда, в отличие от патрона — все-таки родившегося в совсем другие времена — Кошелев не мог убивать просто так, без всякого смысла, ради пустой условности, от которой пока не получалось избавиться. Но у него был свой способ. Что делать, если смысла нет? Сочинить его.

Вот он и брал молодых. Небездарных, незлых, не ожесточившихся. Состоящих из «не». Запомнивших правильные вещи и даже способных писать о них с воодушевлением, но не более.

Он брал их и ломал на этих правильных вещах. Чаще всего, они ломались. Так или иначе. Одни отказывались — и умирали изнутри. Другие соглашались — потому что не могли отказаться от своего представления о себе как о добрых смелых людях. Эти просто умирали, без сопротивления. А ведь закон не запрещал им драться и бежать. И сумевшая скрыться жертва «охоты» не стала бы причиной чужой смерти. Правила старших: не поймал, ходи голодным до следующего раза. Закон не запрещал, логика требовала, но они были слишком заворожены своей ролью… Большинство. Но иногда, иногда, очень редко, в одном случае из двадцати, давление и огонь обрушивались на уголь, и он начинал течь, превращаясь сначала в графит, а потом в прозрачный камень редкой твердости. То, что было внешним, наносным, вплавлялось внутрь, становилось кристаллической решеткой, существом. «Из пепла нам блеснет алмаз…» Таких Кошелев отпускал. Если ему удавалось их поймать.

Волков смотрел на эти алхимические опыты с недоумением, но не запрещал. Считал, что птенцу рано или поздно надоест. Так оно и случилось… И теперь рыженький любитель Говарда был нужен Кошелеву разве что для того, чтобы показать другим, равным себе, что ничего не изменилось. Он в опале, он в относительной немилости — но он имеет право и, что еще важнее — может. И по-прежнему делает то, что считает нужным.

Так это должно было выглядеть со стороны. Например, для того же Корбута, который при встрече попытался было взять тон, совершенно недопустимый между девятилетним и девяностолетним высоким господином. Даже опальным.

Про себя же Кошелев знал, что не все так просто. Его уже год как сняли с Краснодарского региона и перевели в кураторы питерского порта — резкое понижение в должности было весьма красноречивым само по себе. Следующим номером должна была стать расправа. Однако прошла осень, зима — а за Кошелевым не посылали. Волков словно забыл о существовании своего непутевого птенца. Кошелевский штат, совсем было распустившийся, начал приходить в чувство. Если их начальника не распылили за полгода — значит, уже не будут пускать в расход. Переведут еще куда-то, откуда он снова будет пролагать путь наверх. Значит, нужно как-то уживаться.

Сам Кошелев не обольщался. Если Волков никак не дал понять, что птенец прощен — значит, он не прощен. Весной, когда случился скандал со стрельбой и расчлененкой, Кошелев совсем уж решил было, что следующим пунктом назначения Габриэляна станет Петербург, либо же в окрестностях появится таинственная группа Тэнчу — но нет, опять обошлось. Причем, не просто обошлось — а так обошлось, что на осенней сходке смотрящих по ЕРФ Кошелеву просто нечего стало предъявлять: все, кто мог дать против него показания, мертвы, а прямых улик не осталось. Впрочем, правосудие сходки было привержено юридическим формальностям даже меньше, чем чрезвычайный трибунал для террористов и нелегалов — не говоря уж о простом уголовном суде для обычных граждан. Трибуналу хватило бы показаний или прямых улик. На сходке достаточно было выдвинуть обвинение. Ну, и иметь довольно пороха в пороховницах, чтобы выйти на арену и поддержать слово делом. Экс-губернатор был убежден, что Волков бережет его для сходки. В конце концов, ничего более логичного Кошелеву в голову не приходило.

В зияющие перспективы он смотрел спокойно. Шестьдесят два года до инициации, девяносто три — после… пора, как говорится, и честь знать. Не то чтобы его не пугала смерть — но он безусловно предпочел бы небытие своему нынешнему состоянию. Он не мог больше делать то, чего от него хотел Волков — и не понимал, что можно делать еще. Не мог сочинить. Был, и весь вышел. Вытек. Остановились мельничные колеса в голове, пересохла река…

Кошелев ждал — и вел себя как обычно. Зачем-то, без цели и смысла, безумное чаепитие, вечный четверг. Почему нет?

…В момент, когда _это_ случилось, Кошелев сидел в ресторане с Корбутом. Корбут, все еще нуждающийся в людской пище, ужинал, а Кошелев пил кофе. Я поужинаю потом.

На ужин с этим пустозвоном в «Эрмитаже» Кошелев согласился только потому, что хотелось с кем-то поделиться воспоминанием о вечере фейерверка и чудесной гейше, которая утром сбежала с пиротехниками, оставив патрона вдребезги расстроенным. В принципе такого рода выходка на деловой репутации гейши ставила крест — а значит, поступок был настоящим романтическим жестом, сильным жестом, которых Кошелеву так не хватало в этом мире.

И тут — рухнуло. В первую секунду ему показалось, что с той стороны, где чуть-чуть подрагивала леска с живым пока что Мантуловым, ударила струя раскаленного до полной бесцветности пламени из огнемета. Кошелев опрокинул чашку. Горел он, наверное, меньше секунды — потом страх и боль исчезли, а Мантулова на крючке уже не было.

Его вообще нигде не было. Пусто. Параллельные прямые сошлись и образовали точку. Но это не сейчас, потом, скоро, но не сейчас, сейчас нужно улыбнуться.

— Нич-чего себе, — выдавил Корбут, которого присутствие явно задело краем. — Что это было, Ярослав Павлович?

— Это, — хозяин порта взмахом ладони отогнал метрдотеля и сам вытер салфеткой брюки, — я доэкспериментировался. Подключился сегодня утром к одному перспективному автору — а у него кроме литературного таланта, оказывается, и другие есть.

— Везет вам на талантливых людей, — сказал Корбут. — Почему мне так не везет?

— Потому что вы никого, кроме себя, не замечаете, — сказал Кошелев, протягивая официанту карточку. — Не ждите меня, передайте ее охране, — бросил он, выходя.

— Куда вы так поспешно? спросил Корбут ему в спину.

— Искать таланты.

Он вышел на парковку, выгнал из-за руля водителя и, не дожидаясь охраны, погнал по набережной. Его интересовал даже не сам Мантулов — а именно присутствие, безымянный ужас, накативший вдруг волной. Что ты? — рычал в пустоту Кошелев, содрогаясь от гнева и перегоревшего страха. — Кто ты? Какого черта я тебя боюсь?

Последние подергивания лески доносились со стороны Кировских островов. Мысль о ловушке, о том, что вот она, государева рука, — проскочила и улетела. То, что его ударило, не могло прийти от чужого симбионта. Да и прямое вмешательство в ритуал охоты было делом настолько опасным, что на памяти Кошелева никто никогда и не пробовал. А вот подсунуть врагу вместо карася щуку — это сколько угодно, этим пользовались вовсю. Только щука — тоже съедобная рыба. Гефилте фиш из нее получается замечательно.

Он превысил скорость — и на комм поступали непрерывные сигналы рассерженных снитчей. Потом. Все потом. Все патрули, все штрафы — потом. Сначала — Мантулов. Или тот, кто стоит за ним.

И вообще, черт с ним… это было здорово — нарушать, лететь, срезать углы, туда, к загадке. Если чуть снизить качество зрения, это можно, это легче легкого, улицы снаружи сольются в яркие праздничные полосы. Самое простое, самое элементарное, дешевый азарт — ты убегаешь, я догоняю, но в нем есть смысл, его можно прожить, этот азарт, он приносит радость… И еще азарт смывает накипь, окалину — и становится ясно, что все это время он просто шел в колее, как его собственные жертвы… шел, потому что не мог себе представить ни шаг вправо, ни шаг влево, ни, тем более, прыжок вверх.

Охрана уже поднята, они не успевают, держатся установленной скорости — но так даже лучше. Потому что показать себя всегда стоит — а в заброшенном парке, в той точке, где какой-то шутник поднес сигарету к его паутинке, людей немного, а старших, кажется и вовсе нет.

Нет, Кошелев, несмотря на возраст, не мог еще накрыть такое пространство — но спутники-то на что?

Машина перелетела по мосту через Малую Невку, и остановилась как врытая, на грунтовой трассе, утыканной знаками, предупреждающими о скором начале дорожных работ. Здесь должны были строить фешенебельный жилой комплекс, а пока что дорогу окружали запущенные кусты. Самое место для ловушки.

Кошелев огляделся, сравнивая картину со спутника со своими ощущениями. Теплых тел сравнительно немного. Даже просто мало — для засады. Старших нет. А впереди, в конце тропы, горел высокий белый факел. Немножко слишком высокий для Мантулова — но с другой стороны, если он сам умудрился сбросить поводок и остался, не ушел — то у него сейчас и такой может быть.

Кошелев сделал еще несколько шагов — и увидел человека уже глазами. Это был все-таки Мантулов — его комплекция, его одежда, его взлохмаченная шапка апельсиново-рыжих волос…

— Валерий, — с улыбкой позвал Кошелев.

Мантулов развернулся. Его лицо было совершенно белым, рот — огромным и черным, глаза — две крестообразные дыры в ночь.

Это было настолько неожиданно, что у Кошелева ушло четверть секунды на то, чтобы распознать клоунский грим. И за эти четверть секунды клоун выдернул неизвестно откуда два револьвера и открыл огонь.

Клоун был медленный и неотвратимый — как примитивное пиксельное чудовище в древней игре «Диггер». Кошелев видел каждое его движение — но ничего не мог сделать, потому что пули уже настигли его и ударили в плечо и в грудь. Еще раз. И еще.

Кошелев в одной из ранних книг описал стрельбу «по-македонски», на ходу с двух рук. Он ни разу не видел этого воочию и по молодости просто содрал у Богомолова. Теперь «по-македонски» стреляли в него самого и, Кошелев почему-то хотел запомнить, зарисовать в сознании то, как движется клоун — хотя, казалось бы, зачем? Он ведь не писал давно, очень давно… А сейчас захотелось и откуда-то возникла уверенность — сможет.

Он видел зрачки клоуна и знал, что клоун не видит его самого. Не может видеть — он стреляет на движение воздуха и на звук. Руки рыжего сошлись и разошлись «ножницами», расчерчивая сектор обстрела так, что деваться оттуда было решительно некуда. Пули не причиняли боли — но они тормозили, вбивали Кошелева в воздух, как тяжелые гвозди, и когда револьвер выплюнул девятую, клоун уже видел своего противника.

…Да нет — свою жертву! Это… это, что ли, профессия у нас такая новая завелась — агнец по контракту?

Кошелев понял, что ошибся роковым образом с самого начала: нужно было бежать вперед, сокращая расстояние, а не любоваться «македонской» стрельбой. Тело отказывалось теперь двигаться с нужной скоростью. Последние три выстрела — десятый, одиннадцатый, двенадцатый — прозвучали как удар часов: карета стала тыквой, а из ядущего вышло ядомое. Клоун швырнул револьверы в траву и тем же медленным, но неотвратимым движением выхватил из широких рукавов два серповидных ножа.

Кошелев не был бойцом. Клоун был. Возможно, старший-боец расшвырял бы его кусочки по ближайшим кустам, но Кошелев впервые в жизни столкнулся с расчетливой, продуманной тактикой боя. Два безболезненных удара — и его правая рука повисла, он попробовал бить с левой — но и там налетел на лезвие. Удар в лицо — промах, клоун целил в горло — раскроил скулу и губы. Удар в горло — на этот раз попал! — голова откинулась назад, клоун пропал из виду, и тут почему-то перестали держать ноги. Кошелев упал лицом в траву.

«Он рассек мне связки под коленями», — изумление было сильнее страха. Еще секунда — клоун завернул ему руки за спину, щелкнули наручники, потом анклеты, щиколотки Кошелева оказались притянуты к запястьям.

…Чего я от Волкова не ожидал — так это клоунов, подумал он. Почему он не стрелял серебром? Почему не убил сразу? Похоже, я скоро узнаю ответ на эти вопросы, и он мне не понравится.

Клоун перевернул его на спину. Зафиксировал, прижав коленом грудь. К чему-то прислушался. Кошелев теперь смог разглядеть сквозь грим его лицо — молодое, до странности неподвижное…

— Нет, — сказал вдруг клоун кому-то невидимому. — Нет, играем дальше.

И, отбросив ножи, как раньше — револьверы, поволок свой трофей в кусты.

И тут диспозиция изменилась. В глаза клоуну ударил свет фар. Визжа тормозами, разбрызгивая гравий, затормозила машина охраны. Охранников у Кошелева было всего четверо, и все — люди (следствие опалы). Но вчетвером они вполне могли справиться. Даже без его, Кошелева, помощи.

— Живым! — крикнул он — и захлебнулся: горло еще не успело как следует срастись.

Кошелев почти не видел боя — клоун его уронил не на тот бок, а когда удалось перевернуться, все было кончено. Из-под ног охранников выкатился рыжий парик.

Ну вот, рыбка большая и маленькая, сейчас мы узнаем, что у тебя в запасе — есть ведь что-то в запасе, ерш ершович сын щетинников — узнаем, а потом посмотрим, как рыбы пляшут. Они ведь сами пляшут — нужно только костерок разжечь…

И тут Кошелева будто морозом пробрало. Какой он умница. Какая удача, что он не порвал этого клоуна, а приказал брать живым. Вот почему… вот почему свидетели. Жертва королевской охоты должна прийти добровольно — а он едва не взял того, кого принял за Мантулова, силой. Сам же себе обвалил бы охоту. Убив при том постороннего гражданина Союза, а он наверняка гражданин Союза, у которого, между прочим, есть право на самооборону. Ох.

И если бы гражданин союза хотел нападавшего убить — он бы это право реализовал в полном объеме. После чего охране оставалось бы только щелкать зубами…

Охранники были хоть и подзаржавевшими, а все-таки профессионалами — клоуна били ровно столько, чтобы эффективно обездвижить, и ни секундой дольше, чем требуется. Подтащив к машине, его швырнули на капот и прижали покрепче. Ефремыч вывернул его карманы, нашел отмычку-универсалку и снял со своего шефа оковы.

— Что ж вы так один-то помчались, Ярослав Павлович, — с упреком произнес он.

— По правде говоря, я, как и вы, думал, что уже никому не нужен, — усмехнулся Кошелев. — Угости сигаретой, капитан.

Ефремыч, поняв, что разноса не будет, угостил и прикурил. Кошелев оглядел себя. Пиджак — велюровый, стиль ретро — был пробит пулями и располосован ножами. Красивая старинная вещь.

— Его оружие — там, — Кошелев показал сигаретой. Савва, младший из охранников, отправился искать.

И тут без всякого предупреждения началось, как в пьесах пишут, явление третье — в аллею ворвалась еще одна машина. Кошелев узнал серебристую с черным «ладогу» Корбута — и вздохнул. Вмешиваться в чужую охоту было просто непристойно — но происходящее уже не вписывалось в формат охоты.

— Незваный гость хуже татарина, — проворчал Ефремыч.

— Я с ним поговорю, — сказал Кошелев и, спалив последней затяжкой сигарету до фильтра, щелчком бросил ее через плечо, шагая Корбуту навстречу.

К лежащему на капоте молодцу они подошли одновременно.

— В чем дело? — спросил Кошелев. — Кто вас сюда звал, Дмитрий?

— Понимаете, эта штука, — Корбут поиграл в воздухе длинными пальцами, и Кошелев сразу понял, что он имеет в виду. — Ну, та… молния. Которая оборвала вам контакт. Она мне тоже показалась интересной. Вы нашли причину?

— Нет, но надеюсь, что молодой человек, — кивок в сторону клоуна, — поможет ее найти.

И тут оказалось, что от Корбута даже может быть какая-то польза.

Присмотревшись к размалеванному лицу клоуна, он вдруг хмыкнул, вытащил из кармана пачку влажных салфеток и начал стирать размазавшийся в драке, перемешанный с кровью и пылью грим.

— Вы его знаете?

— Кажется, да, Ярослав Павлович. Да и не кажется даже. Прошу любить и жаловать, гражданин Новицкий.

— Не имел чести знать гражданина Новицкого до сих пор. Просветите меня на его счет.

— Сотрудник детективного агентства «Лунный свет», — ну и название… — Охранно-сыскная собачка.

— Не сотрудник, — спокойно поправил человек с капота. Голос был молодой, лет на двадцать пять, точно не больше тридцати. Но все равно много. Для такого факела — много.

— Да, конечно, — вставил корбутовский охранник — кажется, Стас. — Они с приятелями недавно продали агентство какому-то бывшему милиционеру. Специализировались на промышленном шпионаже, системах безопасности, пропавших людях. Ну и…

— На «охотах», — закончил Кошелев.

— Это только слухи, конечно, — сказал Стас. — Но знаете, дыма без огня…

Человек на капоте не боялся. Доминировали два чувства: сильное, почти судорожное отвращение, сконцентрированное на Корбуте — и досада, видимо, от сорвавшейся операции.

— В багажник его, — распорядился Кошелев. — Я должен знать, кто его нанял.

— А разве нельзя узнать на месте? — Корбут приподнял брови. Потом повернулся к Новицкому. — Вы мне тогда сильно испортили рождество, Андрей. Но я где-то даже вам благодарен. Вы меня побудили заняться собой и научиться кое-чему. Око за око, — и ребром ладони он ударил Новицкого по правому предплечью.

Кость хрустнула. Пленник с хрипом потянул в себя воздух и выгнулся, но почти не изменился в лице. Зато Кошелева перекосило от ярости. Он толкнул Корбута в плечо с силой, которой сам от себя не ожидал.

— Ты, щенок, — сказал он. — Ты что себе позволяешь?

Теперь и Корбут пришел в ярость.

— Вы не предъявили на него прав, — сказал он, пытаясь изобразить ледяной тон оскорбленной невинности. — Я точно знаю, что он не ваш писатель! И у меня к нему свой счет!

— Значит, ты должен был брать его сам!

— Тогда отпустите его — и я возьму!

— Он мне нужен. Илья, Вадик — в багажник его.

И тут снова случилось непредвиденное. Охранники, слегка обалдев от выходки Корбута и отвлекшись на ссору старших, ослабили хватку, и пленник немедленно этим воспользовался. Он сумел высвободить одну ногу и треснул ботинком Илью в лицо. Илья отпустил его руку, и тот мгновенно развернулся, чтобы ударить Вадика пальцами в глаза. Вадик отшатнулся, отпустил вторую руку, не вмешайся Кошелев — неизвестно, чем бы все закончилось. Новицкий был быстр (для человека) и успел сэкономить немного сил — но против реакции старшего не потянул. Кошелев, почти не торопясь, перехватил его за ногу и бросил через себя, постаравшись приложить о землю почувствительнее.

Кажется, переборщил. Новицкий уже не пытался подняться — подтянув колени к животу, скорчился в позе эмбриона, всем телом защищая травмированную руку. Как быстро боль обрывает с человека все, кроме самых утробных рефлексов…

— А ведь это похищение, — сказал Корбут. — Вы, Ярослав Павлович, попросту не имеете на это права.

— Он сукин сын, — прошептал Ефремыч, — но он прав. Вы этого… должны сейчас или потребить, или отпустить.

— Отпустить, — хмыкнул Кошелев. — Чтобы потребил он. Ну уж нет. Никакое это не похищение, Дмитрий. Я отвезу молодого человека в травмпункт — и лучше вам не поднимать вопроса о том, кто и почему сломал ему руку.

— Стас, — прокашлял с земли Новицкий. — Не хочешь забиться, кто из них меня заест в конце концов? На моего — четвертак.

— А кто мне отдаст, если что?

— А вот он и отдаст. Писатели — народ честный, не то что актеры…

И тут на сцене появились новые действующие лица: в начале аллеи, на мосту, почти за краем видимости, показалась милицейская мигалка.

Машина в парк заезжать не стала, Кошелев услышал, как щелкнули дверцы. Фары дальнего света поймали всю мизансцену в световой конус. Убрать Новицкого из поля зрения не успевали никак.

— Добрый вечер, — поздоровался старший патруля. — Лейтенант Павлов, личный номер СПЛ-212б45. Кто водитель?

— Водитель, — сказал Кошелев, — выполнял мои распоряжения.

— Прошу документы.

— Пожалуйста.

Чекер пискнул, считывая. Формалист попался. Они же по дороге просто обязаны были установить хозяина машины.

— Вы в течение семнадцати минут превышали верхний предел допустимой в черте города скорости, игнорировали приказ остановиться и проникли на территорию, закрытую для транспортных средств. Вы, кстати, — лейтенант повернулся к Корбуту, — тоже.

— Да, лейтенант. Не буду спорить.

И Корбут спорить не стал, полез за бумажником — не расставаясь, впрочем, со своим высокомерным видом.

— А что происходит здесь?

Напарник уже показался сзади, оружие держал в руках, стволом вверх. Фары милицейского фургона превосходно освещали сцену. Новицкий почему-то засмеялся — хотя ни малейшей радости не испытал.

— Лицензированное потребление, — сказал он настолько четко, насколько позволяли разбитые губы.

— Лицензированное потребление, — возразил лейтенант, — запрещает старшим пользоваться оружием и спецсредствами. Не говоря уже об охране.

— Охрана не вме… шивалась. Мы дрались один… на один. — Новицкий сумел подняться на колени. Дышал он сейчас всем телом — даже бедра приподнимались и опускались в такт вдохам и выдохам.

— Извините, но здесь двое высоких господ. С кем из них вы дрались?

— С гос… подином Ко… шелевым.

— Хотите обратиться к помощи закона?

Квота у Кошелева действительно была не выбрана, но присутствие телохранителей и идиота Корбута позволяло Новицкому просить защиты.

— Нет, — отозвался Новицкий. — Спасибо, лейтенант, у нас все в порядке.

— Я вижу, — у милиционера с иронией было не хуже, чем у горе-детектива.

— Если вы видите — то почему бы вам не покинуть парк? — Кошелев не стал скрывать раздражения. — После того как я выплачу все положенные штрафы, разумеется.

— Вы оба выплатите, и кто там у вас третий? — потому что я здесь вижу три посторонних машины, — лейтенант сунул карточку Кошелева в свой комм и начал набивать на планшетке квитанцию. Потом провел ту же манипуляцию с карточкой Корбута. — И покидать парк я не намерен. Вы в своем праве, я в своем. Потребляйте. А я посмотрю. Должен же я проследить, чтобы все было честно.

— Господин директор не любит есть на людях, — пояснил детектив. Кажется, он не заметил, что получился каламбур.

Кошелеву присутствие свидетелей — а в кустах по-прежнему кто-то был — обычно не портило аппетита. Но потребить Новицкого сейчас значило потерять ответ на вопрос. Отпустить Новицкого сейчас — все равно потерять ответ на вопрос. Обвинить Новицкого в срыве охоты означало просто отдать милиционерам все карты в руки. Словом, куда ни поверни, получалось скверно.

— Хорошо, — сказал он. — Господин Новицкий, давайте вернемся в исходное положение. На земле — негигиенично все-таки. Сыро, холодно, — он поднял «рыцаря» за грудки, уложил на капот машины и прижал.

— Лейтенант, — сказал тот. — Будьте свидетелем. Я добровольно отдаю свою жизнь вместо Валерия Мантулова. Запишите: вместо Валерия Мантулова.

— Вы пока, — улыбнулся Кошелев, — никому ничего особенного не отдаете.

Он наклонился, поддел ногтем кожу на шее Новицкого и дернул. Мог бы воспользоваться ножом, но нужно же дать милиционеру на что посмотреть.

Новицкий скривился — но не попытался ни втянуть голову в плечи, ни как-либо еще помешать. Кошелев, наклонившись над ним, тихо сказал:

— Вы правы, играем дальше, господин детектив. Мне стало интересно.

И глотнул горячей соленой жидкости, а вместе с ней — лошадиную дозу радости, счастья, можно сказать… и почему-то ему показалось, что Новицкий радуется не тому, что переживет эту ночь, а чему-то совсем другому.

Кошелев попытался провернуть тот же номер, что и с Мантуловым — и получил в ответ чистую, незамутненную ненависть. Не страх, не отвращение к себе пополам с удовольствием — ненависть. Нашего героя почти наверняка кто-то пробовал на зуб. Как интересно… как здорово. А и леший с ним, с Мантуловым, может быть, он теперь еще что-нибудь живое напишет. Леший с ним. Потому что замена куда лучше — и прекрасно встроится в концепцию охоты. Если тихонько, тихонько пустить слух, что писатель был только наживкой для Новицкого.

Ладно, примем правила игры. Тем более, что ответ есть. Кошелев снова превратил свою волю в зеркало-усилитель. Гиперболоид инженера Гарина. Получите обратно, молодой человек — в тройном эквиваленте. И распишитесь.

И тут бывший клоун преподнес не то пятый, не то шестой сюрприз за вечер — сбросил эмоциональный фон. Вот как ящерица отбрасывает, отдает врагу хвост, чтобы сохранить остальное. Ненависть улетучилась. Новицкий был пуст.

Но это уже ничего не меняло. Печать легла на него, легла крепко — Кошелев знал как класть, и был уверен в себе. Он не сможет продержаться в этом бесчувственном состоянии долго — а когда чувства вернутся, печать даст о себе знать. И он придет. Сам придет. Но перед этим — будет метаться как поджаренный, раскрывая свои контакты и связи. Завтра. Весь день. А как только на темном небе покажется белое окно мертвой планеты — ему захочется оказаться за городом, во впечатанном в него месте. Нестерпимо захочется. Назвался «Лунным светом»? Полезай в кузов.

— Все, — сказал Кошелев. — Все свободны. Лейтенант, все было честно?

Тот кивнул, как деревянная кукла. Ах да, по нему же тоже прошлись — сначала удовольствием, потом ненавистью. Не стой под стрелой.

Новицкий, никем больше не поддерживаемый, зашевелился — и съехал по капоту вниз. На лакированной поверхности остались два мазка — мокрый и красный. Пот и кровь.

Давить его было бы, мягко говоря, неуместно. Приказывать не хотелось. Лейтенант сам сообразил, дернул напарника, сдвинул детектива с дороги, отстегнул аптечку… Первая помощь, она же последняя. Это не лечится, лейтенант… Впрочем, Мантулова они как-то сняли… Может быть, Новицкий на это рассчитывал? Может быть, и Присутствие явит себя более отчетливо? Вдвойне любопытно. Тем более что он будет готов…

— Ефремыч, — сказал Кошелев водителю, — нужно поставить за этим частником наблюдение.

Мог бы и не говорить — Ефремыч знал дело. Он был безынициативен и поэтому карьеры не сделал, но опыт, как говорится, не пропьешь.

Охранники заняли свои места. Обе машины покинули место действия. Кошелев снова чувствовал леску. На том конце билась настоящая, сильная рыба. Меч-рыба. Законный и почетный трофей. Свидетельство что он, Кошелев, еще в тираж не вышел. Да, он не любил «королевскую охоту» как спорт — но тут был уже не спорт. Кто-то стоял за этим парнем, кому-то надо было доказать, что старик Сантьяго еще ого-го.

«Тысячи раз, когда он доказывал это раньше, ничего не значили». Эрнест Хемингуэй, конец цитаты.

* * *

Пока все идет нормально — лишь бы дальше было так же, сказал кровельщик, пролетая мимо двенадцатого этажа. Эней трясся в патрульной машине, зафиксированный в кресле ремнями, и пытался собрать мысли в какое-то подобие последовательности. Те, что удалось собрать, на все голоса вопили, что он идиот, что он засветился, что время прекрасно терпит — нужно было плюнуть на Кошелева и бежать, на свете еще много варков, было бы желание — и наберем Ди подопытных кроликов целый садок… А вот то соображение, из-за которого он пошел на эту рискованную игру, куда-то делось, и Эней никак не мог его отыскать.

Он очень надеялся, что ни у кого из ребят не сдадут нервы, и никто не откроет пальбу раньше времени. То есть, до того как выяснится, собирается Кошелев его выпить — или только Поцеловать. Вся надежда была на Цумэ. И Цумэ не подвел — вот чему Эней так обрадовался, когда вампир надорвал ему шею. Ну и еще кое-каким обстоятельствам.

— Слышь, — спросил милиционер Павлов. — А кто он тебе, этот… Мантулов?

— Да так, — отозвался Эней. — Клиент.

— Клиент… — сглотнул лейтенант.

— Профессиональная гордость — страшная вещь, — сказал Эней.

После этого был длинный провал в памяти. Следующий фрагмент реальности, к которому Энея прибило, выглядел так: матовый, светящийся изнутри пластик ширмы, белый потолок, синие обои на стенах, дозатор на руке. Ничего серьезного. Было бы серьезное, подключили бы к стационарному аппарату. А так просто надели браслет на локтевой сгиб, мешочек с искусственной кровью уже сдулся четверти на три…

На стене висели часы. Пять утра. Значит, свет в палате еще искусственный. И проверить себя на солнечный удастся не раньше, чем через час. Ну хотя бы потому, что ему никто не позволит встать.

Это пришло извне и вдруг. Как наведенный страх во время боя. Тоже волна. Только мелкая. Рябь. Зыбь. Мертвая. Возникает там, где под водой, глубоко под водой встречаются два течения. И естественно, это знание не помогало. Если Игорь чувствовал себя так… Если Майя чувствовала себя так…

Он начал было молиться — но вдруг испугался, что Кошелев почувствует. Вероятность была большая, потому что он Кошелева чувствовал. Ощущал «поводок».

Они уже засветились, когда отсоединяли Мантулова. Рассчитывали на то, что Кошелев никогда не интересовался религией. Вернее, не интересовался ею с практической стороны. Но два случая подряд… нет, молиться было нельзя. А вот связаться со своими — необходимо. Он здоровой рукой ощупал себя — комма не было. И, кажется, его просто раздавили в драке.

…Эней лежал и смотрел, как наливаются светом щелочки между пластинами жалюзи. Нехороший это был свет — гнетущий, с краснинкой. Казалось, у него есть запах — раскаленного металла, обгоревшей плоти… Стиснув зубы, Эней отвернул лицо к стене. Запах становился все явственнее. Он не мог быть настоящим. Не должен был. И вряд ли Кошелев вычислил его, Энея, персональный кошмар. Он просто ударил широким веером, наугад. И вышиб дверь в подсознание — а оттуда поперло…

Эней понял самое страшное: большую часть этого дня ему придется провести не где-нибудь, а в комнате 101. Куда бы он ни пошел, в какую дверь ни шагнул — она будет там.

Подушка должна была пахнуть озоном. В больницах белье всегда пахнет озоном, но этого запаха он не ощущал.

До вечера. Или до ночи. Он доживет, доплывет, всегда так было, теперь тоже.

Лучи все ярче, светлые лезвия по одному проникают в комнату и там, где падают на пол, пластик дымится. Когда они доползут до кровати… Встать, сейчас же встать и бежать! Да нет. Чушь. Эней зажмурился и потер глаза, и когда раскрыл — никакого дыма, конечно, не было. Был танец пылинок в луче. Когда-то он мог им любоваться…

Есть два часа до того, как придет Давидюк. Эти два часа нужно потратить на подготовку к предстоящему дню. На мобилизацию воли для борьбы с паникой. На то, чтобы научиться противоречить видениям и эмоциям.

Связь. Нужно попросить связь. Постоянную. С Игорем. Им все равно придется засветить Игоря — Кошелев не поверит, что он крутил такую операцию один, без прикрытия. И потом, варк наверняка заметил, что в парке были еще люди. Связь. Надежную, такую, чтобы не раскололи за сутки. А если пойдут и слуховые галлюцинации? Нет. Вряд ли. Чтобы менять смысл, нужно читать мысли, а они этого не умеют.

Когда Давидюк вошел в палату, Эней знал уже, к чему нужно быть готовым. Это тоже один из персональных кошмаров — видеть живых мертвыми.

— Что с вами, Андрей?

Вопрос был без малейшего наигрыша — просто явно опущена середина: «случилось за этот промежуток времени».

— Сейчас, док, — Эней понимал, насколько плохо выглядит. И взгляд у него, наверное, дикий, — я проморгаюсь и это пройдет.

— Что пройдет? — доктор пододвинул табурет и сел.

— Галлюцинации.

— Какого рода?

— Мне показалось, что вы мертвы. Совсем… истлели уже. Это с самого утра. Что было ночью, я вообще не помню — меня посадили в милицейскую машину и привезли сюда. Когда я вам кликнул?

— В первый раз — около двух пополуночи.

— А во второй?

— Минут через сорок. И в третий с таким же интервалом. Потом у вас просто отобрали комм и дали снотворное.

Значит, комм все-таки уцелел…

— Извините, я этого не помню.

— Типично для вашего состояния. Дежурный врач сказала, что вы можете идти. Я привез вам новую одежду вместо… грязной.

— Спасибо, — Эней подождал, пока врач снимет манжет и сел на койке. Голова болела меньше, кружилась больше, но совсем обессилевшим он себя уже не чувствовал — искусственная кровь сделала свое дело.

— Я отвезу вас в нашу клинику. На некоторое время.

Поможет мне эта клиника как… Мысль о том, что ему вот сейчас придется выйти на улицу, внушала даже не ужас… Эней оперся ладонями о край кровати и сам не сразу заметил, что руки сами сошлись, сжались в кулаки — никогда, никуда…

— Андрей, — Давидюк протягивал темные очки. — Мне сказали… если совсем плохо — черт с ним. Важнее вытащить вас.

— До вечера, — Эней влез в брюки. — До вечера я продержусь.

Он должен был сказать именно это. Вне зависимости от того, слушают их или нет. Это было правдой в обоих смыслах. Но Давидюк знал ответ, знал ведь. И все равно спросил. Никому не было дела до того, что творилось с ним.

Эней встал, застегнул брюки, стряхнул с рубашки пепел перед тем как надеть… Стоп, машина. Откуда тут пепел…

— Андрей, все действительно плохо. Я думаю — не воспользоваться ли привилегией врача да не махнуть ли на ваше согласие верхней конечностью…

— Вы не можете воспользоваться привилегией врача, — Эней наконец-то взял очки. — И баста. Идем.

— Читайте стихи, — сказал Давидюк, когда они вышли в коридор.

— Что?

— Читайте стихи. Или пойте. Или давайте играть в города. Вам нужно как-то отвлечь на сторону ресурсы мозга. Сейчас они в основном заняты тем, что обманывают вас. Дайте им другую задачу.

— Хорошо, спасибо, — Эней на секунду остановился перед дверью, за которой бушевало пламя. Колени подкосились. Вперед. Вперед, скелет. Это просто «оптический обман здрения».

Давидюк посмотрел на него, открыл дверь и вышел в коридор. Ну да, ему не страшно. Правильно. И мне не страшно. Эней шагнул вслед за ним. Упал на колени.

Коридор был залит расплавленным солнцем, на стенах шипела и пузырилась краска, пепельные ошметки занавесей гонял туда-сюда раскаленный ветер, а на людях, идущих навстречу, дымилась и трескалась кожа — и самое ужасное, они этого не замечали.

Эней зажмурился — от запаха сгоревшей плоти и волос замутило.

«Этого нет. Главное — помнить, что этого нет. Это я сам».

— Нельзя рояль с собою завернуть… а скрипку вредно в сырости держать. Нельзя орган по Нилу протянуть, чтоб у болот экватора играть… — Энею казалось, что он кричит, но встречные не обращали внимания — и Давидюк протягивал руку, будто так и надо. А может, так действительно было надо. Эней принял его руку и поднялся.

Меня везут с кастрюлькой и ведром, среди консервов, кофе, отбивных, в хвосте пылящих воинских колонн, я — арьергард, подбадриваю их.

Они спустились со второго этажа и сели в машину. Доктор был прав — стало легче. В фокусе зрения мир сделался нормальным. Только по краям ткань реальности расползалась. Да еще Ростбиф вскочил на заднее сиденье. Теперь Эней видел его без пластикового покрытия сверху. Ростбифу не хватало руки, и что там с ногами — Эней не успел разглядеть, но знал: ничего хорошего. Что лица не было — это уже так, мелочи.

— Здорово, — сказал доктор, когда Эней закончил. Они уже ехали по Богатырскому.

— Это кто?

— Это его отец, на стихи Киплинга, — сказал Ростбиф; но Давидюк, конечно не услышал.

Эней повторил, сначала так и сказал «его», потом поправился. Давидюк кивнул.

— А там еще куплеты есть?

— Есть.

В тишине бивака, если завтра бой, помолись, скажи последнее прости…

Он слышал, как сзади Ростбиф подпел неизвестно чем — какие уж тут связки:

— Слышишь, я толкую в тишине ночной «Славно, завтра каждый против десяти»,

Без радости, без привычного подъема — но, видать, заработала обратная связь. Как же называлась эта штука, которую пели древние греки, идя в бой? Пхиал? Нет, Пхиал — это опять же у Киплинга.

Огромная рыжая собака вылетела откуда-то из-за угла и понеслась гигантскими скачками рядом с машиной. Зубы щелкнули два раза в опасной близости от переднего колеса. Эней знал уже что делать: он резко повернул голову и сосредоточил взгляд. Собака превратилась в микроавтобус «ГАЗ-Кампус». Эней улыбнулся Давидюку.

— Пеан, — сказал он вслух. — Пеан.

И запустил «Пропавший легион» во всю глотку. Или ему казалось, что во всю.

Давидюк, дождавшись конца номера, сказал:

— Берегите силы, Андрей. Вы ведь собираетесь продержаться до вечера.

— Доки сонце зійде, роса очі виїсть, — пробормотал Эней.

— Так… значит включаем в список ингалятор… Впрочем, если вы на этом деле только посадите себе связки, я сочту это большой победой. И хриплый фальцет вам пойдет.

Молодец, доктор. Шутит, старается.

Они затормозили перед клиникой. Кабинет у Давидюка был на Чайковского, а клиника — на другой стороне Невы, между Саратовским и Металлистов. Медбрат, подхвативший Энея в вестибюле, был плечист, слегка тучноват и брит до синевы.

— Ну как ты? — спросил он. — Помочь? Или сам зайдешь?

— Сам. Ты ко мне лучше вообще не подходи… Черт его знает, что он там может взять… и вообще.

— Именно что черт, — поддержал Давидюк, закрывая за собой и Энеем дверь палаты. — Костя, налей командиру чаю и дай шоколадку. И гематоген. И побольше, побольше. Он намерен продержаться до вечера.

— Где Игорь? — выдохнул Эней.

— Здесь. Почти, — Давидюк выглянул в окно и задернул жалюзи. — Подъехал на мотоцикле, с большой помпой. Как вы и хотели.

— А я хотел?

Я хотел. А сказал об этом? Видимо, сказал. А когда?

— Ты еще из машины позвонил. Из милицейской.

— Все плохо, Костя, — Эней пригубил толстостенную и объемистую чашку. Надо же, руки почти не трясутся. Кусок шоколадки Эней разломил и протянул дольку Ростифу. — У меня провалы в памяти с Большой каньон. Боюсь, вам придется меня пасти как…

— Сидорову козу, — подсказал Ростбиф.

Дверь открылась, влетел Цумэ, точным броском послал шлем в дальнее кресло.

— Вы что его на ногах держите? С ума сошли?

— Шустрый мальчик, — сказал Ростбиф.

— Я в больнице належался, — сказал Эней. — Садись вон, чай пей.

Цумэ по сравнению с остальными был прохладным. Почти приятно. Он еще и соображал быстрее — или просто был беспечнее.

— Кто это у тебя слева? Или что? Кракен опять?

— Это дядя Миша. Я в курсе, что он не здесь, — Ростбиф удовлетворенно кивнул.

— А, это хорошо, — Цумэ присел рядом, без лишних церемоний налил себе чаю. — Значит, так: я предлагаю устроить Кошелеву дежа вю. Только ментами на этот раз будут Фрол и компания. Они здорово разозлились на Кошелева. Они такого никогда раньше в натуре не видели. И не испытывали.

— Есть риск, — говорить было трудно, слова не желали лезть наружу. — У него же земля должна гореть под ногами. Он… он мог тут углядеть какую-то подляну со стороны своих и поднять все. Если ребята засветятся…

— Он в опале. Располагает только личными ресурсами. Клинику пасут знакомые рожи — Илья из команды Кошелева и — музыка, туш! — Сичкарев из команды Корбута. Он не успокоился, сучонок.

— Какой Корбут? — спросил Давидюк. — Оперный певец?

— Он самый, — буркнул Костя. — Опер-неуполномоченный.

— А ему-то что понадобилось?

— Форс-мажор, — вздохнул Эней. — Притащился на кошелевском хвосте. Я ему как-то руку сломал. Он… взял реванш.

— И что теперь? — продолжал не понимать Давидюк.

— Кошелев, — Ростбиф закурил, — должен попытаться тебя похитить. Им важна информация. А вот Корбут попытается тебя просто сожрать. Ему нужен, как ты сказал, реванш.

— Еще как, — согласился Эней.

— Что именно еще как?

Эней изложил соображения Ростбифа и добавил:

— Меня скоро должно потянуть на улицу…

— Арканом. И мы тебя не сможем плотно обложить. Держись людных мест. Мы хотим брать его на Таллинском шоссе. Вот здесь. Узнаешь место?

— Да. Бибоп, тебе и Белке придется подставиться. Они должны думать, что обезвредили нас всех. Если я потеряю ориентацию, ты наводи меня.

— А то я бы сам не догадался, — Цумэ толкнул через стол комм с «клипсой».

— А что будем делать со вторым? — пробасил Костя. — Контейнер-то один?

— Еще не факт, что захватить удастся двоих, — сказал Ростбиф. На этот раз его то ли все услышали, то ли эта мысль сама собой пришла всем в головы.

— В одежде есть маячок? — Эней встал.

— Да.

…И его, конечно, засекут. И клинику возьмут под наблюдение. И хорошо. Пусть распыляют силы.

— Мне нужно оружие, — сказал он. — Накладка на руку под лубок, желательно — металл. И «заморозка» для правой руки.

— Будет. Доктор тебе уже аптечку собрал. Полежать не хочешь?

— Мерзость всякая мерещится, — сказал Эней.

— А так?

— А так тоже, но отвлечься можно.

— Оружие?

— Только помешает.

— Почему ты сразу не закрылся? — с горечью спросил Цумэ. — Он же тебя приложил твоим собственным прикладом.

Эней опустил лицо в ладони. В первые секунды — он хотел сделать приманку слаще. А вот потом… Цумэ прав. Но черт подери, он же сам все понимает. Так почему лезет? Почему еще и он достает?

— Перестань, — сказал Игорь. — Успокойся.

С остальных какой спрос — они не видят ничего. А этот-то… Успокойся ему.

Вдруг… случилось что-то — на мгновенье поредела окружающая мгла, Эней почувствовал прикосновение к забинтованной шее. Чьи-то руки повесили ему крестик. Его собственный крестик, оловянный, на цепочке.

— Вы потеряли… контакт? — спросил Давидюк.

— Нет, — Андрей по этому поводу, конечно, никакого облегчения не испытывал, но… — но я не знаю, что на том конце.

Хотя… ведь жили же варки как-то, когда в Европе все или почти все были христианами. Жили как-то и кого-то ели. Крещение — не магия… не магия.

— Ты ведь уже решил это однажды, — слегка пожимая плечами, сказал Ростбиф. — Если ты передумаешь, это тебе сейчас точно не поможет. Так что держись принятого. Это, кажется, и есть то, что называют верой.

Эней поднялся из-за стола и прицепил набедренную сумку, протянутую Костей. Заправил за пазуху крест. Протянул руку, чтоб Игорь усилил лубок тремя металлическими пластинами. Надел на средний палец левой серебряный перстень.

— Люди, а книжка моя где-то есть?

— Ты про подарочек ко дню рождения? — Цумэ полез в задний карман джинсов. — На. Может, развеешься где-нибудь на скамеечке в парке.

— До вечера.

— До вечера, — повторил Костя.

— До завтра, — сказал Давидюк. Видимо, ему показалось важным напомнить, что есть еще и завтра.

Улыбаясь, Эней вышел на улицу, полную огня. От него шарахнулся первый же встреченный мертвец — наверное, улыбка не понравилась. На себя бы посмотрел. Теперь было легче, чем с утра — нужно только фокусировать взгляд. Что у нас? У нас общественный транспорт. Супермаркеты. Музеи. Вокзалы. Людные места, где человека трудно похитить. Конечно, компания та еще, — Эней улыбнулся Ростбифу. Кажется, волна пошла на пик — начиналась нехорошая эйфория, злой кураж. С другой от Ростбифа стороны на плечо Энею легла рука — и это была рука Мэй.

Мокрая, скользкая, морщинистая от воды.

Появится Кошелев, познакомлю. Она таких при жизни очень любила. Предпочтительно при помощи гранатомета, но железом тоже можно.

Тут он вспомнил про Ванду и задохнулся от стыда.

— Мэй, я… Мэй…

— Ничего страшного, — они зашагали втроем к метро. — Большинству для этого даже не обязательно, чтобы жена умерла.

Она сказала это легко, но он чувствовал — есть обида. Есть.

Он вспомнил про Густава, но загнал мысль обратно — ему не хотелось с ней ссориться, ни сейчас, ни вообще, не делать ей больно, никогда, кому память, кому слава, кому темная вода, он обладал несправедливым преимуществом просто потому, что был жив…

— Я никогда тебя не забуду, — пообещал он.

— Забудешь, — с улыбкой отмахнулась она. — Ненадолго. Но крепко.

Неизвестно, куда бы зашел этот разговор, если бы Ростбиф не сказал:

— Вон та шоколадная «ока». Парень в синем блейзере. Вроде бы покупает мороженое.

— Вы спускайтесь в метро, — сказала Мэй. — Я с ним потолкую.

— Он не увидит тебя, — трепыхнулся Эней.

— Ему и всего остального хватит.

— Вы чьи галлюцинации — мои или…

— Мы вообще не галлюцинации. — сказала Мэй. И исчезла.

До Энея дошло.

— Дядя Миша, я вижу то, чего нет? Или то, чего мне видеть не положено?

— А почему ты думаешь, что тут годится логика исключенного третьего? — Ростбиф пожал плечами. Конечно, все это происходит в твоей голове, Гарри. И далее по тексту.

— Но если… — Эней обвел глазами всех спускающихся на эскалаторе. — Если и то, и другое… то как отличить?

— А зачем тебе? Судьбу предсказывать? Подойди вон к нему и скажи, что с ним будет, — Ростбиф махнул единственной рукой в сторону нетерпеливого юноши, который трусил по левой стороне эскалатора. Его рука оставляла на поручнях длинный кровавый след, а над головой вились мясные мухи — в то время как сам он был цел и невредим: кровь, содержимое кишечника, брызги мозга и прочее, покрывавшее его с ног до головы — все было чужим. И очень свежим. Он должен был стать убийцей, страшным убийцей — в не очень далеком будущем. Искушение он чувствовал уже сейчас, просто знал, что пока нельзя. Здесь, в своем городе, со своими — нельзя… Но скоро, сравнительно скоро, он попадет туда, где можно. И даже там это произойдет не сразу. Нет… но скажи ему сейчас — он не поверит. Или — ракурс изменился — решит проверить и сорвется еще раньше. Фатум…

— Не бывает, — сказал Ростбиф. — Про призраков не знаю, а фатума не бывает. Точно.

— Что же делать?

— Добро пожаловать в клуб, сказал пророк Моисей.

Эней огляделся. Шея болела и слушалась плохо — последствия местного наркоза? — поэтому он обернулся кругом, всем телом. Люди, стоящие рядом… в основном были не такими страшными, как этот парень. У одного мужчины из глаз росли скользкие, длинные щупальца — раскиданные по всей платформе, они скользили от одной женщины к другой, трогая груди, бедра, плечи… Справа от Энея стоял прилично одетый пожилой человек, выглоданный изнутри от затылка книзу: его легкими угощалась змея, свисающая изо рта стоящей рядом женщины — судя по всему — жены несчастного. Еще одна женщина стянула удавку на шее своего сына, мальчика лет семи. Мальчик задохнулся и умер… Этого никто не замечал, потому что снаружи он был как все дети, а что у него уже высохли глаза — видел только Эней.

— Но я что-то могу, — пробормотал он. — Хоть что-то я могу!

— Дело твое, — Ростбиф развел бы руками, будь их две…

Эней нагнал у колонны того, окровавленного. Высокий, светло-русый малый с симпатичным открытым лицом, то ли ровесник Энею, то ли чуть постарше.

Почувствовал прикосновение к плечу, оглянулся.

— Я знаю, — сказал Эней. — Я понимаю, как выгляжу. Но я не псих и не хаосмен. Просто… я в курсе. Но есть удовольствия, в которых нужно себе отказывать. Каким бы ни был противник.

— Вам нехорошо? — спросил парень, и Эней опять «увидел», как он давит поднимающуюся злобу. «Нельзя, нельзя, пусть дурак или больной, но человек, поэтому нельзя.»

— Это хорошо, что ты борешься, — сказал он. — Но идти туда, где бороться уже не надо — это смерть. Я же знаю, как это сладко, убивать того, кто заслужил… Но даже так нельзя… А если просто сказать себе, что они заслужили — ради того, чтобы их можно было убивать… то какая разница — свой, чужой? Все чужие. И все свои. А в аду… в аду херово. И это навсегда, вот что херовей всего. Ты ведь думаешь, что вернешься — и будешь таким как прежде. А ты не будешь. И не вернешься.

— Вам нехорошо, — повторил парень. «Слушай ты, урод!» — отозвалось в затылке Энея. — Я сейчас «скорую» вызову — «И с глаз долой, как таких на улицы выпускают?»

— Я был в скорой, — Эней оттянул воротник и показал забинтованную шею. — Они мне не помогут. Себя спасайте.

Понимание плеснуло навстречу. Понимание и ужас. Эней засмотрелся на него, или в него, он не знал, как правильно сказать — да и вообще с формой туговато было этим утром — так что удар он пропустил. Он его во всех смыслах пропустил — и не засек, и не отразил, и не почувствовал. Просто вмяло в стенку, и все.

— Он решил, что тебя готовят к инициации, — пояснил Ростбиф. — Он тебе поверил.

— Ты не так понял, — с пола ответил Эней. — Это не инициация. Это охота. И неважно.

Он успел встать на колено, пока говорил — и его срубили как в боксе, едва он оторвал колено от земли. Волна тугой, горячей ненависти ударила, как артериальная кровь. Охота, значит. Доброволец, значит. Да еще вдобавок из-за пазухи вылетел крест. Ах, так ты еще и воскрешенец!

— Нет, — поправил Эней, снова поднимаясь, — я католик.

— Ты еще открытым текстом скажи: террорист, — поморщился Ростбиф. Толкнул легонько парня в грудь. Рука провалилась по запястье, но и парень шатнулся, задохнулся, упал на скамейку и начал энергично растирать область сердца.

Эней понял, что шум в ушах — это не шум в ушах, а возмущенные возгласы людей. Крепче всех на парня наседала та, со змеей во рту. Змея шипела, рот ее был похож на кошелек — только с клыками.

— Да ладно… — вяло отгавкивался парень. — Он сам пристал… Псих какой-то…

— Я, — выговорил Эней, — сам пристал.

Помочь ему он, кажется, не мог. Вредить остальным было незачем.

— И так всегда? — спросил он Ростбифа.

— Большей частью.

— Ты никогда не мешал ему набивать шишки, да? — улыбнулась, подходя, Мэй.

— Посмотри на него. Ему разве помешаешь?

Чудовище, приближаясь, погнало перед собой плотный ветер. Люди на платформе задвигались, выстраиваясь вдоль ограничителя. Эней смотрел на обтянутую трикотажем мускулистую спину будущего убийцы. Тот стоял возле самой белой линии.

Один толчок в спину — и…

Эней почему-то точно знал, что его не заметят. Не увидят. Ни люди, ни камеры. Просто человек впереди него уже точно никого не убьет. Ну, чем он отличается от Кошелева?

Тем, что пока стоит.

— Врешь, — сказал он. — Это ты врешь. Этого я не буду. Дурак, я знаю, что всего зла в мире не исправишь, и даже того, которое рядом. Мне жаль мертвого мальчика, но я не попадусь. Я-то от Кошелева отличаюсь. Придумай другое что-нибудь.

— Придурок, а если он поймет тебя буквально? — Мэй в сердцах стукнула кулаком о колонну, к которой прислонился Эней.

Чудовище затормозило у платформы, девять пастей распахнулись, люди начали входить и пасти захрустели, дробя плоть и кость. Исчезли убийца, женщина с мертвым ребенком, дядька с выжранной спиной, его змееротая жена, другие старики и калеки. Чудовище наелось и посвистело дальше. На платформе остался только тот, с глазами-щупальцами. Он не видел Мэй и поэтому не лапал ее.

Из другой норы вылетело новое чудище, готовно раззявилось… Эней понял, что им — туда…

Чтобы шагнуть в зубастую пасть, потребовалось усилие, но небольшое. Даже не пришлось смотреть пристально. Чудовище и чудовище, пасть и пасть. Может, и на самом деле пасть, просто он раньше не замечал. Довезет, не переварит. Кошелев не даст. Он к своему меню трепетно относится.

Внутри у чудовища был нормальный вагон метро, и Эней перевел было дыхание — живой скелет в одежде позапрошлого века, держащий за руку скелетик лет восьми, ему почти не мешал. Они ехали себе в сторону Пискаревского, никого не трогали…

Глядят не злобно и не кротко, заняв трамвайные места, старуха — круглая сиротка, худая баба — сирота. Старик, окостеневший мальчик, все потерявший с той поры, когда играл он в твердый мячик средь мертвой ныне детворы. Грудной ребенок, пьяный в доску, о крови, о боях ревет, протезом черным ищет соску да мать зовет, все мать зовет. Не слышит мать. Кругом косится, молчит кругом народ чужой. Все думают, что он бранится. Да нет! Он просится! Домой!

Увы! Позаросла дорога, и к маме не найти пути. Кондуктор объявляет строго, что Парки только впереди.

…А вот в дальнем конце вагона показалось знакомое лицо. Конечно, старая женщина с разорванными мочками ушей выглядела не так элегантно, как при жизни, но улыбалась вполне приветливо.

А рельсы, добрые созданья, на закруглениях визжат: — Зачем невидимы страданья? Зачем на рельсах не лежат? Тогда бы целые бригады явились чистить, убирать, И нам, железным, от надсады не надо было бы орать…

Не поздороваться было грубо — и Эней двинулся туда. Расталкивать людей ему не пришлось — перед ним и так все расступались.

— Класс, — пробормотала Мэй себе под нос. — Зачем я хвост рубила? Когда он очухается и спустится вниз — ему и слепой скажет, на какой поезд ты сел и на какой станции вышел.

— Нет, — возразил Эней по-польски. — Он просто кликнет Кошелеву и тот даст ему направление. И наверняка несколько человек дежурит по периметру. Так что подхватывать меня будет кто-то другой. Слушай, а вы всегда тут?

— Это сложный вопрос, который потребует много времени, — сказал Ростбиф.

— Времени у меня полно. Здравствуйте, фрау Эллерт, — Эней перешел на немецкий.

— Доброе утро, молодой человек, — старушка улыбнулась. — И тебе, Михель. И вам, девушка. Из вас вышла неплохая соседка по могиле.

— Тоже мне соседи, — фыркнула Мэй. — До меня даже ваши рыбы не доплывают.

Чудовище щелкнуло сочленениями, остановилось, отрыгнуло переваренную пищу, всосало свежую порцию…

— Наверх, — сказала Мэй. — В толпе он хоть на какое-то время тебя потеряет.

— Но почему вы? — спросил Эней на эскалаторе. — Почему не… мама и папа, например?

— Потому что им уже не нужен ты, чтобы обрести содержание, — очень серьезным голосом сказал Ростбиф. — Есть кое-кто посильнее. Ты же знаешь.

Толпа вынесла Энея из метро и внесла в торговый пассаж. На втором этаже было кафе для покупаталей. Очень кстати — кажется, стирая наощупь кровь с разбитых этим несчастным головорезом губ, Эней только размазал ее. Нужно было зайти в туалет и что-то сделать с лицом.

Он намочил салфетку, долго держал руки в прохладной воде. Вернее, ему казалось, что долго, а на самом деле — минуты полторы…

Нет, не может быть, — думал он. — Чего-чего, а этого не может быть. Не может быть, чтобы все они жили, только пока я помню…

Он поднял глаза — в зеркале внезапно отразилось другое лицо. То есть, лицо было его, и даже побитое — но двойник усмехался какой-то очень скверной усмешкой. Как и Эней, он закрутил кран, вытер полотенцем руки — на полотенце остались кровавые пятна. Он вытер еще раз. И еще…

— Молодой человек, хватит уничтожать полотенца! — из кабинки вылупился какой-то дедок с донкихотской бородкой и огромным, на полметра торчащим вперед членом. — Вы здесь не один, в конце концов!

Энея при виде старичка разобрал смех.

— Как вам не стыдно! Что за жизнь пошла — развелось — хаотики, ушлецы…

— Варки, — сказал Эней и бросил полотенце в мусорное ведро, — просто на улицу страшно выйти.

— Я милицию вызову, — дедок схватился за комм. Эней махнул рукой и покинул туалет.

Что же делать… Что делать-то…

— То, что ты делал три года. Держать форт.

Держать форт… Эней привалился грудью к столику. Теперь он понял, что выбрал эту кафешку за то, что она была в глухом закутке, обложенном декоративным кирпичом и защищенном от прямых солнечных лучей. Но все равно здесь было слишком светло, он ощущал давление света физически, как в том школьном опыте — когда в колбе вращается легкий пропеллер с зеркальной и черной лопастями…

Держать форт… Каждый день он молился за этих троих. По Розарию за каждого, перебирая насечки на кольце. Это было нетрудно. Этим можно было заниматься в дороге — что он и делал чаще всего. Где же они были все это время? Костя сказал однажды, что для праведного язычника есть путь открытого противостояния злу. И что он не верит в гибель человека, положившего жизнь на этом пути. И это было… правильно.

Почему именно за них? Почему именно в этом порядке, каждый день, что другое мог забыть, а это — нет… почему? Давидюк, тот, наверное, объяснил бы. Если бы его кто-то об этом спросил. Если бы Эней вообще заметил…

— Что закажете? — спросила официантка.

— Кофе, — сказал Эней. — По одному мне и… мне.

— А сколько тут вас? — спросила официантка. Хороший город Питер.

— Не знаю, — честно ответил Эней.

— Неудачный день?

— В общем, да.

— Ну тогда я вам чашечку черного турецкого принесу. Одну. А потом еще одну, — заключила официантка, — Пока всех не обслужу.

— Спасибо, — искренне сказал Эней. Мэй фыркнула.

— В Одессе бы поинтересовались сначала, кто будет за всех платить, — сказал Ростбиф.

— А в Гамбурге — попросили бы оплатить заказ вперед, — добавила Стелла.

— Хороший город Питер, — повторил Эней вслух, принимая чашку.

Кофе был обжигающе-горьким. У него был вкус кофе и запах кофе. Соседство с любопытной лианой, пытающейся обвить ногу, дела не портило: Эней сказал «брысь» и лиана уползла на стену.

— Значит, Чистилище существует, — он обвел взглядом собеседников и увидел, что у них теперь есть лица. Нормальные человеческие лица. Над желудком заворочалось беспокойство: нормальный кофе, нормальные лица — значит, жди новой пакости…

— Существует… некое положение дел, — сказала фрау Эллерт. — Чистилище — слово не хуже и не лучше всякого другого.

Да, такое объяснение мог дать и он сам — и даже, кажется, давал, себе давал, когда пытался разобраться.

И тут в поле зрения попало какое-то до рези яркое пятно. В ноздри вполз запах — вроде бы табака, но… но какого-то гнусного, нет, не просто скверного самосада — а с особенно гадкой примесью, язвящей обоняние.

Эней чуть скосил глаза — за соседним «стоячим» столиком пил кофе и курил (не придерешься — кафе для курящих) молодой мужчина в голубом хозяйственном фартучке из пластика и ядовито-оранжевых, резиновых перчатках для уборки.

И очки, конечно. Куда ж без них.

Эней поперхнулся кофе. Это не мог быть Габриэлян, потому что Габриэлян не курит. Новый прилив страха обвалился в облегчение. Значит, вот он показался наконец… Фу ты-ну ты. А я тут, понимаешь, с таким трепетом ожидаю…

Внутреннее, разлитое зло было, было страшным. А деятель в перчатках — смешным.

— Смейся, смейся, — деятель сам улыбнулся. — Но сейчас они попросят тебя отправить их. Туда, за дамбу. А ты останешься здесь, в зоне прилива. Тобой в очередной раз пожертвуют. И вот когда за тебя возьмусь я — смеяться будет трудновато.

В зоне прилива… Попросят. Но не просили же. И не попросили бы. Наверняка.

В прилив он почему-то поверил сразу. В «возьмусь» нет, а в прилив — да.

— А ты мне будешь гадости о них рассказывать? — Эней криво усмехнулся. — Да кто ты такой? Я и просьбы не буду дожидаться, — он зажмурился, вспоминая. — Вечный покой даруй усопшим, Господи. Да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь.

Неизвестно как — но он ощутил, что троих рядом с ним уже нет. Словно теплая волна накатила и унесла. А вот _этот_ — остался: резина хлопнула о резину. Деятель картинно аплодировал.

— Предсказуемо до тысячного знака. Никакого удовольствия — ловить человеков, хоть бы кто что новенькое показал.

— Да и ты разнообразием не балуешь.

— У меня есть набор инструментов. Ими открываются все двери, — неожиданно серьезно сказал деятель и стал страшно похож на того, кого копировал. — Это вопрос времени и мастерства. И терпения.

Эней ничего не ответил. Ему было не до трепа. Свет придавил и измучил, волна пошла обратно, нужно было под землю. Под воду. Куда-нибудь.

Он охлопал карманы в поисках карточки и не нашел. Вот те номер — сейчас угодит в милицию за чашку кофе… Официантка приблизилась — и деликатно вытащила карточку из его руки. Оказывается, обыскивая себя левой, он сжимал ее в травмированной правой.

— Ушиблись?

— Да. Ударил твердый предмет.

— Кофе помог?

— Да, спасибо. У вас прекрасно варят кофе…

— Вам нужно к врачу.

— Мне уже ни к кому не нужно, — Эней заставил себя улыбнуться ей. — Правда. Забудьте, что я есть.

— Я все слышала. У вас кто-то умер.

— Это было давно и неправда.

Вниз, вниз… У людей, идущих навстречу, больше не было лиц мертвецов. У них вообще не было лиц. Расплывающиеся пятна. Лицо было только у шагающего рядом пижона в оранжевых перчатках.

У эскалатора Эней остановился. Внизу плескалась темная вода — и эскалатор уходил под нее. Очередная галлюцинация — но как же смертельно не хотелось в эту воду…

— Ты же говорил — куда угодно? — поддел деятель.

Эней пожал плечами. Если его могут заставить захлебнуться в наведенной воде — то могут и на суше. Разницы — никакой.

— У Падди Уэста на Лондон-Роуд, — пропел он, — просторный каменный дом…

И ступил на эскалатор.

— Налив самогона, стал Падди врать, — вода охватила его ступни, и от холода он чуть не взвыл, но только запел громче: — Что это ямайский ром. Потом сказал: ты везучий, сынок…

Последние слова он выдыхал уже в воду, и чтобы петь дальше, ему нужно было вдохнуть воды.

Ледяная игла пробила легкие, но не убила его.

— В порту тебя шхуна ждет… — какой все же молодец Игорь, какие у него славные песни… — Капитан там ублюдок, а боцман гад, но судно тебе подойдет…

Ну вот вам, и объяли меня воды до души моей и ничего с той душой особого не произошло. Вода и вода. И невода. Сеть. Но ячейки крупнее меня. В том-то все и дело, я маленькая рыба, жареный карась, существую чудом. И правильная песня греет изнутри, а как еще, когда такое кругом?

Снимай мокрую куртку, займи любое из мест.

И знай, что море — твой дом и твой крест,

Раз так сказал Падди Уэст…

Вода замедляла движение, но ненамного — она была какая-то очень… жидкая. Пузыристая. Все бы хорошо, если б не запах — настой тысячелетней гнили. Как и в прошлый раз, на перроне было полно народу, безликие темные фигуры на двух ногах, как статуи с изъеденными морем чертами. Поднимая со дна муть, какие-то лохмотья то ли давно сгнивших водорослей, то ли чего похуже, и целые рои зловонных пузырей, у платформы остановился поезд. Не чудовище. Просто поезд. С паровозом. Из Люмьера. Белый дым поднимался вверх. Как это он в воде? Да не в воде, а в сознании, — сказал спокойный голос где-то внутри.

Эней ввалился в вагон — и, как в прошлый раз, не нашел никаких проблем с посадочным местом. Двери закрылись. Теперь куда? А хрен его знает, куда.

Деятель в оранжевых перчатках примостился рядом.

— Тебе нужен Кошелев? — спросил он весело. — Хорошо. Отдам тебе Кошелева. Подарю. Хочешь?

— Когда опрокинули третий стакан, — завел Эней, чтобы не отвечать. — То Падди Уэст прокричал…

Если спутник был продуктом его подсознания, то за него подсознанию положена была тройка с минусом. За поезд — пятерка, поезд — это была вещь, а за деятеля — тройка.

— Ты не понял, — деятель потер пальцем одной руки ладонь другой. Резина издала противный скрип. — Я у тебя ничего взамен не прошу. Не нужно мне твоей души, остановись-мгновенья, крови невинного Ивасика и прочей романтической шелухи. Так дарю. И заодно избавлю тебя от всех этих мук и от своего присутствия. Так и быть, — деятель перекинул из руки в руку бамбуковую трость, на набалдашнике что-то блеснуло…

Условие, — усмехнулся Эней про себя. Он обязательно сейчас поставит условие… А вслух пропел:

— Бегом наверх и зарифить грот, не то порвет его шквал…

— Ты просто дай мне свое принципиальное согласие. «Да» — и все. Тебе же хочется.

Хочется — перехочется.

— Наверх я взбежал, топоча, как мул — но грота найти не смог…

— А чтобы ты мне поверил, — деятель сделал приглашающий жест, — знай: сейчас ты уснешь. И разбудит тебя знакомый. В хорошо знакомом месте.

— Зарифил занавес на окне! — рявкнул на него Эней — и деятель исчез. И вообще все исчезло.

«И там же, в углу, прилег…»

В сознание его вернули вполне традиционно — оплеухой. Эней сфокусировал глаза и увидел Ринату.

У Ринаты ничего ниоткуда не торчало, да и цвет лица был вполне себе ничего, как для Питера. Бледная, и губная помада зеленая — но зато никаких следов разложения. Совершенно обычная Рината. Слегка напуганная только.

— Спасибо, — сказал Эней, — помогло.

— Какой черт тебя сюда принес? — спросила обеспокоенная Рината.

Эней огляделся. Он был в агентстве, в комнате отдыха. За матовой раздвижной стенкой постукивали по виртуальной клавиатуре, говорили по комму, варили кофе — словом, шла обычная трудовая жизнь.

— Это не черт меня принес. Это я его. За плечами. Вырубился в метро и ноги сами принесли. За мной хвост, наверное, — поморщился Эней, — но это не страшно. Там не удивятся, что я сюда пришел. Который час?

— Половина второго.

— Т-твою дивизию… — еще шляться и шляться. Где? Как?

— Что с тобой? Почему ты пришел? Почему в таком виде?

— В каком?

Она вместо ответа раскрыла пудреницу.

М-да. В таком виде даже в гроб не кладут. Подкрашивают.

— Рината… раз я уже здесь… можно в душ?

— Можно. И в душ, и супу, и поспать. Что это с тобой?

— Подставился вместо клиента. Обстоятельства сложились неудачно. Вчера — бык, сегодня тореро.

— Что делать-то будешь?

— Да ничего не делать. Все в порядке.

Рината, кажется, поверила. Он был убедителен — или поверить было легче?

Эней закрылся в душевой, разделся, сложив вещи на стиральную машину. Каждый квадратный сантиметр ткани провонял нехорошим адреналиновым потом. Его без всякой аппаратуры вычислят, по запаху…

Из заднего кармана джинсов выпала самодельная книжечка. Нет, японские модернисты в переводе отца — не туалетное чтиво… Вот журнал зато замечательный — глянцевый и тупой, как начищенный башмак.

…В душевой кабине он осмотрел себя, провел ревизию синяков и ссадин. Ничего существенного, если не считать руки. Отлично били, мастерски.

— Хорош, — одобрительно сказал кто-то. Эней поискал глазами в зеркале, но гость там не отражался. Тогда Эней развернулся и увидел его на крышке унитаза. Тот листал журнал и раскуривал очередную вонючую сигарету.

— А на пыточном столе будешь выглядеть еще лучше. И уложит тебя туда Габриэлян. Собственными руками, — гость затянулся и выпустил дым тугой струйкой, прикрыв глаза, с таким выражением лица, словно внутреннему взору его предстала как минимум Земля в шестой день творения.

Эней продолжал спокойно мыться, не отвечая ни слова. Разговаривать с собственным

подсознанием — признак шизофрении. А разговаривать с дьяволом — признак глубокого идиотизма. С дьяволом даже Он не разговаривал, цитатами отбивался. «Написано…» — и далее по тексту. А Лютер пятую точку показывал. Эней развернулся к унитазу спиной.

— Что меня иногда раздражает в вашей овечьей братии, — проговорил визитер, — так это непрошибаемая уверенность в том, что вы хорошие люди. В то время как вам всего лишь досталось такое психосоматическое сложение, при котором вам страдания ближнего труднее терпеть, чем свои. Ну так значит, вы идете по пути наименьшего сопротивления — что в этом хорошего, спрашивается? И что из того, что вы, поймав себя на плохом, лупите кулаком в грудь и говорите «моя вина, моя великая вина»? Это только помогает вам лучше чувствовать себя хорошими.

Все, хватит плескаться. Эней вышел из-под душа и растерся полотенцем. Жаль, нижнего белья они в загашнике не держали — ладно, придется обойтись без. Цумэ же обходится.

— Доброй охоты, — гость снова закурил и выпустил струю дыма Энею в лицо.

— Доброй охоты… — «всем нам» тут не годилось, — всем людям доброй воли.

На выходе из ванной Энея перехватил Корж. Он был уже в курсе.

— Захар, ничего если я здесь полежу немного, почитаю? — спросил Эней. — Ноги болят кошмарно.

— Лежи, дивана не пролежишь, — согласился бывший покупатель и бывший начальник. — Слушай, да как же тебя угораздило-то?

— Да объект за собой хвост притащил. Случайно. А я на двоих не рассчитывал.

— Помощь нужна?

— Спасибо. Мне бы только упасть… где-нибудь.

Лежа на спине, Эней закинул гудящие ноги на подлокотник дивана. Что оказалось совершенно неожиданным — это почему подсознание или нечистый дух — или оба сразу — предстали в облике Габриэляна. Причем если это и в самом деле нечисть, оно хоть как-то объяснимо, а вот если подсознание… что моему подсознанию очкастая Гекуба? Впрочем, если и товарищ… зачем ему интересоваться? Если по имеющимся данным судить, этот хорек уже давно ему принадлежит с душой, потрохами и всем их содержимым.

Эней вспомнил плачущую Майю, которая думала, что на нее действует наркотик правды и говорила правду. Подсознание намекает, что он ревнует Майю? Бред собачий. Да, когда она рыдала у него на плече, его сердце забилось чаще, но это чистая физиология, потому что Майя — сгусток умопомрачительной женственности. Было бы странно, если бы этот черт в синих галифе заинтересовался чем-то менее убийственным.

А этот, без галифе… он сделал предложение. То есть, не сделал. Ему по штату положено делать — а он не сделал… Ах, как заманчиво — просто продолжать без помех то, что уже начал и собираешься довести до конца. Такое впечатление, что визитера устраивает любой исход… или что-то, запертое в голове, ломится наружу вот таким макаром, пытается донести до взбесившейся коры мозга, что оба варианта проигрышные, проигрышные, проигрышные…

Можно не верить черту, ему нельзя верить — а интуиции? Эней фыркнул. Все почему-то считали, что у него сильная интуиция. С какого бугра скатилось это всеобщее мнение — он не понимал. Интуиция — это что-то смутное, расплывчатое, за-хвост-неуловимое… А он как тактик всегда был силен конкретикой мышления. Тем, что мог удержать в голове множество разнообразных факторов и найти выход из фатальной воронки.

Ладно. Он смотрел на бело-синий, клетчатый потолок. Фактор первый — Кошелева нельзя упускать. Что бы там ни было — нельзя. Он после Краснодара должен ждать подвоха — они на то и рассчитывали, что он ждет подвоха, он будет копать — и леший знает, до чего варк с его аппаратом и опытом может докопаться. Фактор второй — Корбут. О Корбуте деятель не сказал ничего. А почему не сказал? Потому что он персональный… опекун Кошелева и Корбут ему безразличен — или потому, что это и есть ловушка? Я беру Кошелева, Корбут — меня. И задачка решена: Кошелев в муках и с полным багажником грехов отправляется по назначению, я — за ним следом, а у Корбута пополняется список… Но Кошелева-то он получал в любом случае. Зачем он показался? Зачем начал делать пропозиции? Он получит больше бонусов, если я соглашусь? У них там агентство, что ли? Чушь. Просто при моем согласии образуется какой-то расклад, где мы гибнем пакетом. Или… Какие у меня еще варианты? Мысли бегают по кругу и в уме круги считают… Отвлечься. Оно придет само.

Эней достал книжку, развернул.

Парова колісниця біля перону томиться Паровий казан вже ситий камінним вугіллям. Далекий семафор підморгне — і залізним шляхом Парова колісниця через кордон помчиться.

Хагивара Сакутаро. Это я читал вчера. Это отсюда ко мне выкатился поезд… Эней перевернул страницу.

Далеко вночі, на сяйні соснові голки Проливаються сльози покути, Далеко вночі на чорному тлі біліє Небесна сосна, де повішеник голову хилить. Небесна сосна, яку він покохав так сильно, Що розіп'явся на ній, розкинувши руки.

Эней закрыл книгу и сунул за пояс. Глаза тоже закрыл. Под веками на черно-красном фоне белела небесная сосна.

Нет. Я все понял, но — не могу. Не гожусь.

Стоп. Да зачем эта самодеятельность, когда в моем распоряжении профессионалы? Целых два. Набрать номер и сообщить, что мы берем Корбута — а Кошелева наоборот, отпускаем. По всем правилам. Ребята решат, что я спятил — но приказ выполнят. Правда, потом прижмут к стенке и потребуют объяснений…

Эней снял с пояса комм — и увидел одиннадцать пропущенных вызовов. Набрал код.

— Слушай, — сказал Цумэ. А тебя направлять совершенно бесполезно. Ты на вызовы не откликаешься.

— С какого момента вызывали?

— Как ты из кафе опять нырнул в метро.

— Меня пасут?

— А как же. Во-первых, тебя пасут люди Корбута, и как они это делают — просто цирк с конями. Во-вторых, тебя — и их — пасут люди Кошелева. Гораздо аккуратнее и чище, если бы я не был мной, мог бы их и пропустить. Они все бывшие или сущие СБшники.

— Как я и думал.

— Теперь скажи: ты в силах привести их на Таллинское шоссе часам к десяти вечера?

— Постараюсь. Бибоп…

— Да?

— Небольшие перемены в планах. Как бы ни складывалась ситуация, Фрол не должен и носа высовывать, пока на точке не покажутся оба объекта.

— Ты уверен? Кэп, подумай как следует. Первый — старик. Ходит днем. Второй, конечно, сегодня тоже вскочит раненько по случаю полнолуния, но между ними может быть люфт в час, а то и больше. И без Фрола мы первого не возьмем.

— Я подольше помотаюсь, — пообещал Эней.

— А не надорвешься?

— Постараюсь.

По левой босой ноге пробежало что-то маленькое, как минимум шестилапое. Эней открыл глаза — и увидел комфортно устроившегося на подъеме стопы скорпиона.

— Тебя не бывает, — сказал Эней вслух. — Тебе здесь холодно. Даже летом.

— Это ты кому? — насторожился Игорь.

— Ты представляешь, это хамло пугает меня скорпионами. И это еще не все. Знаешь, чью морду лица он нацепил?

— Попробую с трех раз угадать. Зодиак?

— Бинго! — Эней сел и щелчком сбросил скорпиона на пол. Где уже ползали с полсотни таких же.

— Гребаное подсознание, — вслух сказал он.

— Ты покрути, почему так, — сказал Игорь. — У тебя оно далеко не бестолковое. И скорпионов покрути, и другие… знаки зодиака. Что-нибудь еще скажешь, или конец связи?

— Я пойду сейчас в зоопарк. Конец связи, — Эней отключился и посмотрел на скорпионью возню.

Первым номером программы был страх. То, чего он боялся больше всего — огонь, сгореть живым. Вторым — воскрешение душевной боли, вторичная потеря старых друзей. И вот теперь, наверное, пришла очередь омерзения. Эней не боялся членистоногих. Если они относились к разряду ракообразных — даже ел. Но ощущение перебирающих по телу маленьких лапок было одним из тех немногих, которые могли заставить его вздрогнуть.

Вонь сигареты донеслась из-под двери в душевую. Эней скрипнул зубами. Почему, ну почему я зацепился за Габриэляна? Именно за него. Не за мальчика — а ведь он ну никак не виноват, что попал в такой тухлый переплет и что теперь из него клепают страж-птицу, кажется, уже склепали. Не за этого их оборотня, который сам, наверное, не знает, кто он такой, не за Кесселя — этого просто жалко… а именно за черта в синих галифе? Может быть, наш успех его обвалит? Этот парень давно пляшет на бруствере. То, что он поймает свою пулю — это без вопросов. Как и Эней. Как и все они. Раньше ли, позже — какая разница. Тут нонкомбатантов нет. Вымерли, как мамонты. Даже не важно, кто с чьей стороны и кому служит.

Потом вспомнил Мантулова, вспомнил, как вычисляли принцип, по которому Кошелев выбирал объекты охоты… может быть, ничего не получится. Может быть, там уже и нет никого.

Эней с наслаждением вдохнул запах перепревшего табака. Спасибо, подсознание. Thank you, thank you, thank you. Это зверя можно убить или отпустить — ну или посадить в клетку, но это ненадолго… а с людьми еще и разговаривают. Ведь началось-то все с того, что я не убил Игоря. А Игорь — меня.

Движение скорпионов по полу было вроде хаотическим, но если смотреть подольше — становилось понятно, что твари сгущаются вокруг дивана. Интересно, почему скорпионы? Почему не пауки? Ног, опять же, больше. И запах им не мешает… Будь я скорпионом, я бы задохнулся. Тут же.

Он лег и попробовал читать — просто потому что понял: его гонят. Выпихивают на улицу. Через минуту поднял голову — и еле успел увернуться от парашютирующего на паутинке крестовика. Пауки, как им и положено, занимали потолок.

— Будете наступать на змей и скорпионов, — сказал Эней вслух и натянул носки. Сунул ноги в ботинки — там что-то хрустнуло, но ходить оно не помешало. В кухню. Оттуда — на черный ход. А вот и змеи. Ну, шалишь, этого я совсем не боюсь.

На змей наступать было жалко, и Эней старался обходить их стороной. Это не всегда получалось и тогда снизу раздавалось возмущенное шипение. Пару раз его пытались укусить — но плотную джинсовую ткань и реальная-то змея не всякая берет, а уж вымышленная и подавно.

На улице по-прежнему стояла жара — одуряющая, ослепляющая. Эней быстро надел очки — и в них тут же ткнулась муха. Вторая ткнулась в губы. Так. Петь не получится…

Вслух не получится. Ракушку включать на музыку мы тоже не будем — мало ли. Но кто нам мешает орать про себя? Нам сам черт не помешает орать про себя.

Desmond has a barrow in the market place Molly is the singer in a band Desmond says to Molly — girl I like your face And Molly says this as she takes him by the hand. Obladi oblada life goes on bra-ala how the life goes on

* * *

Кошелев был достаточно стар, чтобы не спать днем. Он был достаточно стар, чтобы не спать вовсе, но спать ему нравилось — потому что снились сны. Цветные, красивые. Редкая удача — сны. Как правило, они уходили после тридцати, ну после сорока. А Кошелеву было достаточно просто закрыть глаза и посчитать до ста. Где-то раз в два дня. Или чаще — если он сильно уставал. Его штат знал, что патрон ценит это время, и предпочитал не будить без надобности. Но в этот раз надобность была. В этот раз была — и вообще молодцы, и главный молодец Илья, который сообразил вызвать сменщика, а сам приехал на базу.

Все выглядело так, будто Илья влетел под волну. Его знобило, тахикардия не отпускала всю дорогу, был приступ неописуемого, животного ужаса. Он готов был поклясться, что его ударил старший — вот только старших рядом не было, и в этом он готов был поклясться тоже. До выхода в отставку Илья прослужил в органах десять положенных лет и до сего дня безошибочно отличал старших от людей по пластике, мимике, внешнему виду… до сего дня. Потому что сегодня он ошибся дважды: принял за старшего Георгия Карастоянова. Явного человека.

Кошелев примерно представлял себе, как оно вышло. Новицкий — сыщик, как-никак, заметил слежку, пожелал про себя «хвосту» всяческих несчастий — а желать он умеет, это мы уже знаем — и нырнул в метро. А Илью придавило. И это, между прочим, просто после Поцелуя. Ай да детектив нынче пошел.

Кошелев мало интересовался эффектами и постэффектами психофизического воздействия, именуемого Поцелуем — это изучали в «отряде 731», а он старался держаться от этой организации подальше. Со своими умениями он обращался как с автомобилем до Полуночи: вовсю использовал и знать не знал, как это работает. Он припечатал Новицкого сильно, сильнее, чем кого бы то ни было — обычно Поцелуй формировал у жертвы жесткую психологическую зависимость, но с Новицким творилось что-то странное.

Кошелев просматривал запись с мини-камеры одного из наблюдателей и даже не знал, что думать. Хронометраж не сходился. Илье стало плохо уже после того, как Новицкий исчез из поля зрения. А даже взрослому старшему, вот такому, как сам Кошелев, для того чтобы садануть по конкретному человеку, нужно было его видеть. Не обязательно глазами, конечно. Но тем не менее.

Какое-то время он грешил на Карастоянова — того засекли прямо у клиники; видно, сильно беспокоился за друга, не поберегся. Но Карастоянов спокойно ходил по улицам днем, а всех старших такого возраста Кошелев знал в лицо и по имени. Нелегалы же до шестидесяти не дотягивали.

Конечно, Карастоянов мог быть еще и данпилом — многие считают, что это миф и их не существует в природе, но Кошелев точно знал, что, например, Кессель — данпил. Но на Кесселя Карастоянов был не похож. Аура Кесселя по интенсивности походила на остаточное свечение мертвеца, а Карастоянов был полномерным «агнцем» — пусть и с остатками Поцелуя в спектре. Его тоже кто-то кусал. У них там, что, клуб?

Получалось… да ничего не получалось. Сплошная мистика. Кошелев фыркнул.

Минус на минус дает плюс, а мистика на мистику — сермяжную реальность? Потому что только вмешательством горних сил можно было объяснить то, что «Лунному свету» до сих пор не задавали никаких вопросов.

И Кошелев знал даже фамилию этих горних сил. Кстати о клубах. Разгром очень нехорошей шарашки «Морена» прошлой весной Аркадий Петрович, а точнее — его команда мусорщиков, полностью взяли на себя.

Кошелев тогда поначалу удивился — очень уж не в характере Волкова была игра в Гаруна-аль-Рашида. Сходить подышать воздухом нелегальной арены, да. Разгромить потом клуб за эту самую нелегальную арену? Не может быть, потому что не может быть никогда. Но тут в собственном тюремном блоке скоропостижно зарезался господин Ильинский и одновременно до Кошелева по милицейским каналам дотекло — медленная вязкая струйка, металлическая почему-то — чем еще занимались в «Морене» и кто входил в число привилегированных клиентов. И тут все стало на свои места. Аркадий Петрович, по обыкновению, уложил одним выстрелом n+1 зайцев: наладил отношения с уральскими Кимами, вырыл яму под Ильинского и наглядно показал кое-кому из младших коллег, чего именно он никак не намерен терпеть.

Это было важно. Любые действия Волкова важны, потому что неслучайны, потому что где-то там встроены заделы на будущее… А сейчас нас интересует то, что по времени разгром «Морены» совпал с возвращением в лоно семьи одной похищенной девочки.

А лечилась девочка в той самой клинике, куда утром заглянул Новицкий.

Кошелев вспомнил волковского референта и усмехнулся. Сломать позвоночник старшему — сколько угодно. Порвать горло дежурному — тоже. Застрелить менеджера боев — в удовольствие. Только вот, если верить протоколу два последних действия произошли с разницей в секунд 30.

Но тогда… тогда то, что случилось прошлой ночью — это тест. Проверка. Потому что если бы это была казнь — Новицкий использовал бы серебро еще при первой стычке. И спокойно ушел. Тест, испытание, скорее всего для нас обоих. Причем, как это водится у Волкова — с дальней целью.

Новицкий ненавидит старших. Так ненавидит, что даже не боится. Может быть, из-за Карастоянова. Может быть, по какой-то иной причине. Но ему не просто нравится нас убивать. Ему нравится обходить нас на повороте. Уносить добычу из-под носа. Показывать, что он лучше. Вот это — точно. У нас налицо как минимум три случая — девочка, Ванда Войтович (хоть и с натяжкой — Корбут на большее, чем постель, не посягал), Мантулов — а, если вплотную заняться «Лунным светом», наверняка найдется еще.

Кошелев смотрел, как Новицкий выходит из агентства, как натягивает куртку на голову, игнорируя повышенное внимание прохожих… Совсем плох. По словам наблюдателей, похоже, что галлюцинирует с самого утра. Кошелев не знал, что возможен такой эффект. Все случаи, которые он наблюдал, сводились к колебанию между депрессией и эйфорией. Не спятил ли он? Будет жаль.

Вдвойне жаль. А ведь мастер прав, прав. Я потерял класс. Разнежился. Привык охотиться в парке, на прикормленных. А ведь мне сразу нужно было задуматься — еще когда Мантулов слетел с крючка. Черт, черт, а что если он проецирующий эмпат, этот Новицкий? Настоящий, натуральный. Это ведь бывает, редко только.

Его нужно было взять — но пока не получалось. Во-первых, у Кошелева не хватало людей и не было спецсредств для качественного похищения. Во-вторых, галлюцинации галлюцинациями, а Новицкий по-прежнему оставался опасным бойцом — а таких трудно брать, не попортив. Вчера почти получилось — если бы не этот ревнивый дурак… В-третьих, за Новицким наблюдали после визита в клинику. Тот же Карастоянов. Они не сложили оружия, они продолжали охоту.

Но есть прием. Старый, как мир. По крайней мере, существует он с тех пор как мир понял, что некоторые люди согласны умереть скорее, чем позволить умереть другим.

— Ефремыч, как только выпадет удобный случай — берите Карастоянова. Брать в последний момент, в месте засады, куда придет Новицкий. Если люди Корбута возьмут раньше — просто позволить им это, а потом забрать. Чем грубей, тем лучше. Дилетантов нужно учить.

— Может, лучше доктора?

— Доктора проще. И, может быть, подействовало бы лучше. Но у доктора иммунитет.

Если бы Новицкий был в себе, сгодился бы любой человек с улицы. Как правило, люди не понимают, что им потом до конца дней предстоит питаться такими же «ближними» или «дальними». Но сейчас нужен был кто-то, кого Новицкий узнает сквозь любой туман.

— А где это будет?

— Они еще сами не знают. Новицкий держится людных мест. Но когда взойдет луна, он сам начнет искать уединения. Направление я задал, но я не думаю, что он это заметит. Скорее всего, точку они уже назначили, в полной уверенности, что выбрали ее сами… так что мы просто последуем за ним.

Ефремыч не спросил, зачем уединенное место. Новицкий вызвался сам, в присутствии милиции. Так что заесть его можно было хоть на Дворцовой площади, хоть на верхушке ростральной колонны. В белую ночь. Кстати, только там еще, пожалуй, и не пробовали. Да, ужинать можно где угодно. А вот разговаривать — далеко не везде. А нам ведь еще нужно, чтобы никто из посторонних и подумать не мог, что речь идет о разговоре. Нет, ну как хорошо, что я тогда вытащил Танечку в Пушкино. Вышло оно по вдохновению и… — Кошелев счастливо прижмурился, вспоминая, — а теперь, особенно учитывая вчерашнее, многие просто подумают, что я полюбил парки…

Он поймал удивление охранника и снисходительно улыбнулся. Почему Ефремыч не сделал карьеры в СБ и ушел в охрану, он понял давно: прекрасная ищейка, но совершенно никакой охотник. Впившись носом в след, не может поднять головы, чтобы рассмотреть общую картину. Охрана — потолок для таких людей.

— Сережа, как ты думаешь, почему Новицкий не использовал серебро?

— Потому что агентство у него, — недоуменно ответил Ефремыч. — Лицензия… Без серебра, при свидетелях была бы законная инооборона. Он же не думал, что сначала появимся мы, а потом милиция.

— Это были не свидетели, а команда захвата, — улыбнулся Кошелев. — И люди в кустах должны были вас расстрелять, скорее всего. Вместе с Корбутом и его охраной. А меня взять живым. Такова задача, которую ему поставили — сможет ли он не убить старшего, это не фокус, нет — арестовать старшего.

Ефремыч — ох, какая это была гамма, — понял, насколько не оценил ситуацию: прикрывали вчера патрона от людей в кустах, конечно прикрывали, есть люди — значит есть опасность, но вот существо ее… понял, испугался за патрона, потом за себя и ребят, подвели ведь, и только на третьем шаге до него дошло, кто мог отдать частному детективу приказ арестовать старшего. И вот тут бедняга даже излучать перестал. Закоротило.

— Да, — сказал Кошелев, — нам с этим дотошным лейтенантом повезло несказанно. Если бы он не настоял и не остался… чей бы верх ни взял, ничего хорошего из этого не получилось бы.

— Шеф, я… — Ефремыч не нашел нужных слов. Красноречие тоже не было его сильной стороной.

— Не волнуйтесь. Они решили доиграть игру — но ее доиграем мы. Новицкий получит свой шанс, и я получу свой, — Кошелев чувствовал азарт, какого давно не испытывал.

Он никогда раньше не дрался на поединках. Со старшими — избегал, с людьми — считал недостойным. Избиение младенцев.

Но Новицкий — не младенец.

— Это тест для нас обоих, — объяснил он. — Кто кого.

— Ну так мы его сделаем, — улыбнулся охранник.

— Да. Мы его сделаем тем, кем его хочет видеть… сами знаете, кто, — он засмеялся, хотя знал, что Сергей шутки не поймет и не оценит. А тот, кому она предназначалась, счел бы ее скорее оскорблением, а не комплиментом — от чего Кошелеву стало еще веселее.

Мы еще живы и глазами лупаем и мир когда-никогда, а удивит, и мастер у нас не кто-нибудь, медлителен, конечно, и старомоден, но зато знает, куда именно нужно стукнуть током, чтобы вывести птенца из — Кошелев понимал и признавал это теперь — опасной и неприличной апатии.

Теперь было ясно, почему квоту на инициацию ему снизили, но не отняли совсем. Хорошо, Аркадий Петрович. Хорошо. Сыграем. Вы держитесь своей линии, отбираете достойных. О, нимало не сомневаюсь в том, что Новицкий достоин. Это хорошая задача. На годы и годы. Взять вот такой материал и воспитать правильного птенца. Царский подарок. Как все царские подарки — с отравленной зазубринкой где-то внутри. Но так ведь интереснее, правда?

Оскомина проснулась, заполнила рот. Интереснее… надолго ли? Он легко пошел на инициацию, тогда, в войну. Легче легкого. Держал свой Север едва не треть Полуночи, знал уже, что такое роль личности в истории, понимал, что в одиночку не устоять, рано или поздно хаос извне подточит и снесет — и это еще в лучшем случае. И счет пойдет не на единицы, и восстанавливать будет некому. А он любил Архангельск, любил своих людей, привык уже отвечать за них. Согласился, и держал дальше. Потом поднимал из руин Калининград. Потом — разнесенное вдребезги Центральное Черноземье. И там — вот особенно там, посмотрев на то, что не удержали, поверил окончательно, что был прав. Что оно стоило того.

А в Краснодаре кончился… там не было войны. Там не было последствий войны. Там даже прорехи, оставленные орором, успели зарасти. Редкие попытки прорвать фронтир, мелкие вспышки холеры и прочей мерзости — ерунда, в сравнении. А люди не менялись. То, что он считал последствиями голода, беды, страха, разрухи, здесь было просто образом жизни — во всяком случае, для чиновников и тех, кто рядом… конечно безумие Рождественского очень способствовало росту маргариток, но инициатива шла снизу. А может быть, так было всегда и везде — просто раньше он хуже видел и понимал людей.

Несколько лет он собирал воду решетом… потом сорвался. Если нельзя убедить и нельзя заставить, что ж, это с людьми разговаривают. А ослов просто впрягают в машину, так чтобы они могли двигаться только в нужную сторону, вращая жернова. Он втравил верхушку администрации в работорговлю. Соблазнил их фантастическим, неучитываемым доходом. И люди на всех уровнях очень быстро поняли, что не в их интересах привлекать к себе внимание. Чтобы скрыть масштаб преступления, машина края должна была работать безупречно — во всем остальном. И ослы впряглись и пошли.

Потом, когда убили Рождественского, он мог, мог отыграть обратно — главное было сделано… но у него уже не оставалось ни сил, ни желания.

Что ж, мастер нашел способ заставить его проснуться. И, кажется, дал подсказку — что-то важное крутилось в голове, в глубине, не всплывая на поверхность. Так уже бывало раньше, и, если бы не депрессия, он давно бы все понял. Так бывало раньше, когда он еще писал. Если не получается, если ползет тяжкое, скучное, натужное — значит где-то есть ошибка. Найдешь ее, и мир раскрывается рывком, на слои и слои, умней, богаче, насыщенней, чем ты себе представлял. Прыжок вверх. Я найду. Я уже близко.

Изображение на мониторе дергалось и скользило в такт шагам и поворотам наблюдателя. Новицкий иногда выпадал из фокуса и из кадра: его движения были труднопредсказуемы. Потом наблюдателю стало легче: ведомый… нет, не успокоился — изнемог.

Кошелев дал бы ему отдых, если бы это было в его силах. Но как снимаются последствия поцелуя — он сам не знал. А Новицкий знал, но не рисковал прибегнуть к этому сильному средству.

Он боится. Боится, что я испугаюсь и уйду. Или воспользуюсь служебным положением — и тогда его группа поддержки не справится. Что же такое ему сказали? Что ему сказали, что он терпит все это — только чтобы взять меня? Если его познакомили с краснодарским досье, он бы просто захотел меня убить. Да он и хотел. Но он производит впечатление человека, способного свои желания смирять…

Новицкий в очередной раз спустился в метро. Наблюдатель остался снаружи — час пик давно закончился, его бы засекли — не Новицкий так Карастоянов. Кошелев закрыл глаза и «повел» Новицкого сам.

Солнце садилось. Закатные часы для молодых вампиров — и укушенных — особенно тяжелы. То, что солнце в это время особенно близко и заглядывает тебе прямо в мозг — конечно, оптический эффект, не более. Но очень мучительный эффект. Новицкого сильно качало. Что бы он там ни видел, ему это явно не нравилось.

Ах, как было бы хорошо — видеть его глазами. И какая лояльная зануда господин доктор — добрались-таки ребята до его рабочего компьютера, чтобы обнаружить, что все, связанное с господином Новицким, удалено и зачищено так, что и на Страшном Суде не восстановится.

Новицкий выбрался на поверхность — Кошелев уловил отблеск вязкого, давящего, жестокого солнца в том лучике, по которому он отслеживал своего «агнца». Лучик, как ему и следовало, вел на юго-запад. Кошелев сверился с картой — на схеме метро по дальности/направлению получалось, что это станция метро «Волхонка» в районе пересечения Таллинского и Волхонского шоссе. Кошелев дал ребятам наводку на местность — а там уж локализовать Новицкого нетрудно. Прием «где мой брат, ему нельзя было пить водку с противоаллергенами, у него нестандартная реакция, он ушел из дома и не вернулся» срабатывал сегодня на протяжении всего дня безотказно.

* * *

Когда на светлом еще небе прорезалась луна, Энею стало легче. Словно кто-то опустил кислородную трубку в тот сплошной смрадный пруд, которым был теперь Питер.

С обонятельными галлюцинациями справиться было труднее всего. Точнее, невозможно. Если закрыть глаза — удавалось не видеть, что улицы полны отбросов и гнили, что каждый человек — это ходячая фабрика отвратительных выделений. Удавалось, напевая про себя, хотя бы на время отрешиться от жужжания мух. Удавалось усилием воображения представить себе, что ползающие по телу насекомые — это просто кто-то водит кончиком перышка, щекочет, играя… Но вот с запахом ничего не выходило.

Эней купил ароматизированную салфетку и попробовал дышать сквозь нее — но запах дохлых цветов тоже вызвал у него тошноту.

Город был мертв. На первый взгляд его наполняли движение и жизнь, но скоро делалось ясно, что это копошение личинок в трупе, распад и бурная деятельность гнилостных бактерий. Разрушались дороги и стены домов — взгляд Энея проникал через покрытие и штукатурку, безошибочно находя будущие трещины. В баках гнил мусор, река несла остатки испражнений, прошедшие через все фильтры — и из нее люди снова брали воду и снова пускали в фильтры в смешной надежде на то, что вековая дрянь может куда-то деться. С людьми было хуже всего. Казалось нелепым, невозможным, немыслимым, что вот это распадающееся на ходу нечто дышит, говорит, живет. Когда Эней, бродя по зоосаду, увидел молодую женщину с младенцем в сумочке-«кенгуру», он чуть не зарыдал от жалости к этой маленькой, чистой еще душе, заключенной в трупик. Очень ясно, просто графически, он представил себе процесс рождения во всех его омерзительных подробностях — в школе показывали учебный фильм: мокрое лоно, капли амниотический жидкости на слипшихся волосах, покрытая слизью головенка раздвигает щель, похожую на вертикальный беззубый рот — а потом, со странным поворотом, словно ввинчиваясь в этот мир, мокрый, уродливый и помятый младенец шлепается в руки врача. Он синюшного цвета — тело матери напоследок сдавило его, словно хотело задушить, но не выпустить — но после шлепка он делает вдох и начинает орать и краснеть. Пуповина — бледная кишка — еще связывает его с тесными воротами, откуда он вышел, но через минуту рождается послед: кровавая медуза. Esse homo.

Когда он увидел целующихся влюбленных, его просто вырвало всухую. И так все время, подумал он. Они умирают на ходу, у них отслаивается кожа, с дерьмом выходят переработанные клетки крови, а они трутся друг о друга, делая все новых и новых, как будто этих мало. Неудивительно, что мухи так их любят. Неудивительно, что некоторых они покрывают чуть ли не сплошняком, как зеленоватый панцирь с проблесками слюдяных чешуек…

Эней отмахнулся от особо крупной и нахальной, с огромными фасеточными глазами. Глаза у них красивые, если бы были только глаза и все, то можно было бы терпеть…

А ведь еще драться… Кошелев этого ждет. Удивится, если дичь сдастся без боя.

И вдруг — повеяло прохладой, один из глотков воздуха оказался свежим… Подняв лицо, Эней увидел бледно проступающее пятно.

Как он мог забыть. Она же есть — холодная, чистая, белей слоновой кости, свободная и благородно мертвенная. Око ночи, место покоя и тишины. Она улыбнулась и подмигнула, обещая узнику освобождение, избавление от усталости и всех дневных мучений. Раз и навсегда.

— Я приду, — хрипло сказал он. — Я сейчас, — и начал вспоминать, где вход в метро.

Смерть была прекрасной и желанной, как никогда. Пять лет назад после гибели Мэй он просто плавал в сером мороке. Ему было одинаково легко поднести ложку ко рту или пистолет к виску. Жить не хотелось, но и умирать, в общем, не хотелось тоже. Сейчас он просто жаждал смерти. Как утопающий — воздуха. И осознание близости смерти только радовало. Его вело и гнало — а он был счастлив, двойным счастьем — лунным, наведенным, бедный-бедный Игорь, бедные они все, это же надо, гадость какая… и собственным, металлическим — рыбаку надоело водить, он крутит катушку, сейчас, сейчас он вытащит рыбку, а рыбка скажет ему «Здравствуй, Иона, я вообще-то млекопитающее. Ты не знал?»

Эней уцепился за это — ржавое, корявое, режущее — но все-таки свое. Нужно держаться за него, иначе бой проигран еще до начала.

В метро мало народу — линия не из самых оживленных, да еще и выходной. Удалось сесть и немного отдохнуть. В этом ли было дело или в чем-то другом — но когда закат вылинял и Эней поднялся на поверхность — стало ощутимо легче. Мух поменьше. И воздух здесь, на окраине был уже другой. Жаль, что по оперативным соображениям нельзя было раньше бежать из прокаженного города. Но сейчас… сейчас не просто можно — нужно.

Эта станция метро была наземной и все плечо дороги за ней — тоже. Рядом пролегали железнодорожные пути, за ними — пятно лесопарка. Эней увидел снитч, стрекочущий над шоссе — и автоматически засек время пролета — 21:48.

Луна всплыла над линией наземки как огромная камбала. Лунный заяц спрыгнул и ускакал куда-то по своим делам. Пиво пить.

Эней шел между деревьями. Устал. Все-таки устал. Ничего, можно сесть. Теперь — можно…

Он опустился в траву. На плечо сел комар. Нормальный, не галлюциногенный комар. Но большой. Ходили слухи, что питерских комаров развели во время не то последней, не то предпоследней войны — лихорадку переносить. Но комары делу России — или Финляндии, была и такая версия — служить отказались, и просто честно портили жизнь гуляющим. Интересно, а старших они кусают? И что с ними делается?

— Ты меня лучше не трогай, — сказал Эней. — Окосеешь.

Комар подлетел, отыскал на руке открытое место, сел там и запустил под кожу хоботок.

— Ладно, — сказал Эней. — Разрешаю. Ибо честный кровосос и на мировое господство не претендуешь. А проживешь даже меньше чем я. Тем более, ты у нас дама.

Галантность, как выяснилось, наказуема особо. На руке немедленно возникла большая круглая и отчаянно зудящая блямба. Опять подсознание резвится? По мере того как темнел воздух, дам стало больше. Эней не был готов отдать им себя на съедение, поэтому встал и зашагал дальше. Сзади прогрохотал очередной поезд. Впереди открылась назначенная точка — полянка для пикников: вкопанный в землю низкий столик, несколько посеревших от дождей чурбачков, чугунный мангал узорного литья, мусорный бак, биотуалет.

О. Биотуалет. Как нельзя кстати. Эней вошел в кабинку — и увидел, что она подверглась акту вандализма: совсем недавно кто-то маркером вывел как раз на уровне глаз:

NEVSEREMOS!

Быстро сориентировались ребята.

…Покинув кабинку, Эней сел на вкопанный в землю чурбачок, бросил куртку и майку на соседний и начал натираться стянутым в агентстве сухим мылом от пояса и выше. Грудь, живот, плечи… Вряд ли это сильно поможет, но при таких дохлых раскладах никакая индейская хитрость не будет лишней. И комариный интерес немного поутихнет.

Он как раз отложил мыло в сторону, когда на полянку вышел… нет, не Кошелев.

— Привет, Стас, — упавшим голосом сказал Эней.

— Здорово, Новицкий, — старший телохранитель Корбута подошел и сел напротив.

— Он у вас и правда такой дурак, ваш патрон? — поинтересовался Эней.

Сам Корбут молод был шастать до заката, потому и телохранителей прислал. На случай, если «Новицкий» сорвется с крючка… и на случай, если Кошелев его по сентиментальности с крючка спустит. Ну болван же. Во-первых, на него обидится сам Кошелев, а Кошелеву терять нечего. И он много старше. А во-вторых, даже уцелей Корбут, репутация слабака и падальщика для варка его лет — смерть верная. На него тут же набегут желающие попробовать себя на «мягком» материале. И никакая слава певца его уже не защитит.

— Ему на самом-то деле все равно, Кошелев или он, — доверительно пояснил Стас. — Похоже, ему главное, чтобы ты не дышал. Ничего личного, Новицкий, но пока Кошелев или хозяин не придут, я тебя того… зафиксирую, — раньше, чем он закончил фразу, на запястье Энея защелкнулся наручник, а второй Стас пристегнул к мангалу.

— Фиговый из меня шашлык, — предупредил Эней.

— Я в будку хочу заглянуть, — все с той же подкупающей доверительностью сказал Стас.

— Знаешь, мне кажется, даже твоего патрона понять легче, чем тебя. Он, в конце концов, человек искусства, ему головой думать не положено… и вообще старший.

— Вот только не надо ля-ля, — огрызнулся Стас уже от самой двери туалета. — Вот только не надо строить бессеребренника и все такое. Как будто я не знаю, сколько тебе за ту же бабу заплатили.

Эней ничего не ответил. Достал из заднего кармана джинсов сборник и начал читать.

Зачекай-но, мандрико! Біля цього джерельця, перш ніж Вуста омочити у ньому — Подумай Про мандри життя людського… Адже й ти, йдучи поміж цими скелями — Не більший від духа води.

— А ты нефигово держишься, — сказал Стас, покинув будочку. — Что за книжка? Что можно читать, когда знаешь, что после темноты тебе хана?

І вода ця — поміркуй! — також не вічна, І течія ця припиниться згодом, І джерело висохне остаточно. Ах, як голосно торохтить сойка! Над серцевиною вод час від часу Здіймається прикрашений квітами привид. Жага вічного життя — то марнота…

— До темноты есть еще время, — пояснил Эней, глядя в книгу. — Я могу его потратить на хорошие стихи, а могу созерцать тебя. Но ты — довольно унылое зрелище, Стас. Извини, ничего личного.

Портить отношения со Стасом было неразумно — если принимать в расчет характер операции. А вот с точки зрения конспирации, ничего иного Новицкий сказать не мог, разве что выразиться покрепче. Хорошо, когда нужды дела совпадают с твоим собственным мнением. Плохо, что Корбут здесь. А с третьей стороны, ребята пришельцев засекли, сейчас наверняка, принимают меры, группу захвата и так составляли с запасом, да и резерв есть, и второй резерв — в кои-то веки никаких проблем ни с ресурсами, ни с людьми…

— Врешь ты все, — спокойно сказал Стас, но было слышно, что спокойствие это несколько деланое. — Ты на прикрытие свое надеешься. На Жорку и Костю. А ведь мы их взяли.

Эней поднял глаза от книги. Некоторое время смотрел на Стаса. Потом вернулся к чтению.

— Думаешь, это блеф? — спросил Стас.

— Думаю, что мне не о чем беспокоиться. Как бы там ни было между мной и Корбутом, Кошелев сам им ничего не сделает и вам не даст. Имя нанимателя знаю я один, так что в этом смысле они для вас интереса не представляют.

— Ошибаешься. — Стас от возбуждения даже встал и зашагал по поляне. — У Жорика вашего физиологические параметры очень интересные. Так что Кошелев выпьет тебя — и пусть идет себе лесом. А Жориком займется СБ.

А вот тут Эней действительно расстроился. Потому что до того он думал, что со Стасом и его напарниками удастся объясниться. А теперь получалось, что нет. А избирательная чистка памяти существует только в плохих романах. К сожалению.

— Стас, я думал у вас только патрон дурак. Ну как бы мы все эти годы в Питере работали, и чтобы никто не знал? Как он лицензию получал, по-твоему? Медосмотр как проходил? — Эней брезгливо поморщился. — Как маленькие дети, честное слово.

— Вот пусть контора и выясняет, — добродушно улыбнулся Стас. — Как проходили, как лицензию получали, кому дали и сколько…

Тут ему пришлось прервать свои рассуждения, потому что на полянке возник Кошелев.

— Что здесь происходит? — спросил он холодно.

— Обеспечение мер безопасности, — Стас развернулся к нему и ухмыльнулся еще шире. — Для вас же, между прочим, стараемся.

— Я разве просил вас об этом?

— Извините пожалуйста, — сказал Эней. — Я сам такого не ждал.

— Я понимаю. — Кошелев кивнул. — Хотя странно, что не ждали. Впрочем, вы — человек молодой и из вас еще романтика не повыветрилась. Ключи.

— Погодите вы с ключами, — сказал Стас. — Гляньте-ка туда лучше. И показал в сторону тропинки.

— Ваши холуи, — не оборачиваясь на жест Стаса, сказал Кошелев, — волокут сюда двух человек из группы поддержки. Один из них — православный священник, второй — данпил. Я не ошибаюсь? Ох, нет, я, кажется, ошибаюсь.

На тропинке послышался какой-то шорох, какие-то вскрики…

— Да, я ошибаюсь, — спокойно сказал Кошелев, когда все стихло. — Это мои люди волокут сюда Карастоянова и Неверова, а ваши валяются в кустах. Как уже было сказано, я не просил ни о какой поддержке. Ключи.

Стас, слегка изменившись в лице, отцепил ключи от связки.

— Молодые люди, молодые старшие… — пожал плечами Кошелев. — Вы, кстати, не лучше, Новицкий. Я все ждал, что вы оборвете нитку, визуальную слежку за вами поставил, но вы, видимо, решили, что я ничего не понял.

— Вы мне еще тут будете харчами перебирать, — Эней высвободил запястье из «браслета», достал из поясной сумки инъектор с «заморозкой» и уколол себя в правую руку.

Костю с Игорем втащили на полянку как тюки. При захвате били сильней, чем его вчера. Впрочем, Костю зато не сковали: обе пары наручников ушли на Цумэ.

— Это называется «пливли-пливли, а на березі всралися», — покачал головой Эней. — Совсем уж некошерно как-то, Ярослав Павлович… По закону вы не имеете права брать жертву при помощи охраны. А уж шантаж…

— Так ведь не я же собирался вас шантажировать, — Кошелев подошел и сел напротив. — Но раз уж так сложилось, и этот болван еще спит, я не могу упустить случай.

— Неужели вы так меня боитесь? Поломанного? После того, как на полдня загнали в ад и мотали по городу, как жучку?

— Ну, по городу, допустим, вы сами себя мотали, — возразил Кошелев. — Насчет ада интересно было бы послушать, но не сейчас. И предложение у меня к вам совсем не то, которого вы ждете. Я не спрашиваю вас, хотите ли вы стать старшим, господин Новицкий. Со всей очевидностью вы откажетесь. Я хотел бы знать совсем другое — хотите ли вы стать данпилом?

— Однако… — Эней не стал скрывать удивления. Он и предложения к инициации не очень-то ждал… — У вас что, в кармане чудо-волшебная палочка, которую уже полвека не может сварганить Аахен?

— В кармане, только не у меня, а у вас. Я же был фантастом, юноша. О чем другие просто запрещают себе думать — в том для меня никаких табу нет. Один ваш друг — данпил. Второй — православный священник. Как вы сняли Мансурова с поводка, я тоже разобрался. Головоломка складывается не просто — а очень просто.

— Простота в данном случае, — подал голос Цумэ, — хуже воровства. Чудеса по заказу не случаются. Допустим, вам удастся, держа пистолет у наших голов, заставить Андрея пойти на инициацию. Во-первых, внутри себя вы прекрасно знаете, что там умеют отличать вырванное согласие от настоящего. Андрей не станет старшим, он просто умрет. Но, хорошо, это узкое место удастся проскочить и Андрей при этом выживет. Вы думаете, экзорцизм будет возможен на месте? Черта лысого. Вспомните сами: после инициации будет кома суток на трое, и если он встанет — то первым делом кинется искать крови. И в этом состоянии он может просто убить экзорциста. Но даже если не убьет — это будет немножко другая личность. Которая может не захотеть возвращаться. Аахен через все это уже прошел. Там сидят старшие не тупее нас с вами. Магии нет. Вы слишком много читали и писали фэнтези.

— Я вообще много всего читал, молодой человек, — усмехнулся Кошелев. — Не только фэнтези. Этот символ на шее у вас, Андрей, что-нибудь значит? Лично для вас, я имею в виду?

— Положим, — кивнул Эней.

— И даже если бы я читал мало, — продолжал Кошелев, — я бы все равно чувствовал штучку, которая сейчас в кармане у этого цербера, — Кошелев кивнул на Стаса, — а раньше, видимо, принадлежала господину Неверову. Что у вас там, Святые Дары?

Костя, сидя привалившийся к дереву, поднял голову. Его видимо подташнивало, и симптомы сотрясения мозга были налицо. Он ничего не ответил, только длинно сплюнул в траву перед собой.

— Неужели ваша вера настолько слаба, Андрей? — спросил Кошелев.

— Вы себе даже не представляете. На одной только благодати и держится.

— А что, вы категорически не признаете принцип sola gratia? Мне вот даже сейчас в присутствии этих… реликвий… некомфортно. Мой симбионт чувствует себя неважно. Ваш едва ли будет исключением.

— Так почему бы вам не попробовать экзорцизм на себе?

— Потому что я вряд ли это переживу. А вы переживете. Мотивация у вас достаточно сильная — жизнь друзей. Нет, я не буду нарушать закон. Я просто уйду со своим людьми — и его нарушит Корбут. Кстати, вот и он.

— Про вовка промовка, — пробормотал Эней. — Что-то народная мудрость из меня сегодня прет, неспроста это…

Корбут и в обычное-то время выглядел как мечта барышни, обчитавшейся готико-эротических романов, но сегодня что-то совсем расстарался. Нет, длинный черный плащ с серебристой изнанкой, широкополая шляпа и темные очки были сугубо функциональны: световой день летом на севере долог. Но кардиган с «крылатыми» лацканами! Но белая рубашка с воротником «Багс Банни»! Но ботфорты, в конце концов!

Кошелев выразил свое отношение к этому триумфу дурного вкуса, слегка оттопырив нижнюю губу.

— Дмитрий Кириллович, — обратился он к новоприбывшему. — Какого, простите, рожна летучего, вы посягаете на мою добычу?

— Исключительно из опасений за вашу жизнь, — Корбут слегка поклонился. — Вы просто не знаете, насколько это опасный противник.

— Нет, сударь. Это вы не знаете, насколько опасным противником могу быть я. Рекомендую вам и вашим людям как можно скорее убраться отсюда.

— Позволю себе пренебречь вашей рекомендацией.

— Вот это… — Кошелев развернулся к Энею, — я и пытался объяснить одному нашему с вами, как я понимаю, общему и очень уважаемому знакомому. Он у нас человек старых правил и безнадежный совершенно идеалист. Он верит, что они обучаемы. Какое там обучаемы… ничего, кроме «я хочу» не понимают. Заставить их думать можно, только дубиной. И то это будет действовать, пока бьешь — и пару часов после. И люди не лучше, просто они от других зависят больше. И внушаемы.

— А сами-то вы что, полагаете себя иным? — Эней сделал к Кошелеву два шага и остановился на таком расстоянии, с которого еще шаг — и он мог бы положить вампиру на плечо руку.

А для удара с ноги расстояние было подходящим уже сейчас. Вот только одна проблема: нет смысла бить вампира с ноги, если ты не хочешь его отбросить. Нет, две проблемы. Ноги болят. Совершенно очугуневшие ноги кошмарно болят. Сколько километров он намотал по Питеру? Марафон будет? Дурак. Совсем дурак. Не сообразил. А тут посидел немножко и все проснулось.

— Сам я, — дергает ртом Кошелев, — хоть вижу, что происходит.

— Если вам неловко, мы можем покинуть поле зрения, — сказал Корбут. — Но ненадолго и недалеко, сами понимаете…

— Да уж пожалуйста… — усмехнулся Кошелев. — Зачем мне за вами потом далеко ходить?

— Вы тут, как я посмотрю, планируете нелегальную инициацию? — Корбут глянул на Энея поверх очков.

— Вполне легальную, у меня не исчерпана квота на этот год, — усмехнулся Кошелев. — А вам до вашей квоты еще расти и расти… голосистый вы наш.

— Не отвлекайтесь, — сказал Эней. — На повестке дня… то есть, ночи… у вас я.

— Вам, как я понимаю, эти недоумки не помешают? Хорошо.

Эней оценил диспозицию. Кошелев, Корбут, с Корбутом — четверо плюс Стас. Эней не знал, как оценить уровень этих четверых. Кен и Цумэ наверняка просто подыграли, позволили себя взять. Кену досталось по голове довольно крепко и его не боялись. Он сидел, опираясь спиной о ствол дерева — и ему не помешали переменить позицию. Цумэ стоял на коленях, наручники были перецеплены крест-накрест через анклеты — и как минимум два ствола, прикрытые одеждой были направлены ему в голову. Его, данпила, боялись всерьез. И правильно делали, в общем. От стандартных наручников он избавлялся за четыре минуты. Как бы ему эти четыре минуты обеспечить… Впрочем, Кошелев, кажется, не спешил нападать. Ему не хотелось устраивать цирк для глубоко презираемого им Корбута и его кабанов.

— Послушайте, Новицкий, — сказал он. — Вы явно не в форме. И вам весь этот фарс не нравится, как и мне. Я предлагаю не ломать комедию. Вы мне не противник, это очевидно — а заставлять вас страдать сильней, чем вы уже пострадали, нет никакого смысла.

— Я вас понимаю, Ярослав Павлович, — улыбнулся Эней. — Хочется без нервов, культурно. Я бы не удивился, если бы это сказал, скажем, Корбут. Но уж вы-то… автор «Саги о серебряном шарике»… должны понимать, что нет мне никакого смысла соглашаться.

— Вечно в меня все тычут этим… И почти всегда хочется ответить: нет, дорогой, напрасно ты мои книги в детстве читал, совершенно бесследно они для тебя прошли. В кои-то веки встретишь исключение из правила, но обстоятельство, как назло, такие, что… Ведь и этот дешевый фокус с мылом вы у меня вычитали.

— Да, — согласился Эней. — На всякий случай, Ярослав Павлович. Если потом не получится это сказать: я не жалею, что читал вас в детстве и не жалею, что встретил сейчас. Когда мне… поручили вас, я изучил ваш метод охоты и подумал, что мне вас, теперешнего, будет совсем не жаль. Я ошибался.

— Вот как, — Кошелев тоже встал. — Вы сегодня посмотрели, как оно все на самом деле?

— Как оно все на самом деле — я посмотрел гораздо раньше, — ноги, ноги не чувствуют почвы. Надо было разуться. Нет. Ботинки — тоже оружие, особенно против противника, чьи ткани крепче твоих, и намного… — Вы что думаете, вы у меня первый?

— Я у вас последний, молодой человек.

— Да неужели? Я-то все еще жив. Я-то все еще на ногах. Пиздеть — не мешки ворочать, господин сочинитель.

И вот тут господин сочинитель ударил — и прыгнул. Не потому что разозлился, а потому что не хотел тратить силы попусту. У него еще Корбут в меню — и вот Корбуту он всерьез собирается объяснить, как плохо быть молодым, глупым и наглым и как долго от этого можно умирать… он себе не представляет, как долго. Никто не представляет, кроме Ди.

Эней, конечно же, не успел увернуться. Даже без всего этого адского марафона, сломанной руки и вчерашнего массажа ребер — не успел бы. Он знал это. Все, что ему было нужно — правильно упасть. Между столиком и мангалом.

Потому что эти сооружения не собирают. Их просто отливают на месте — в стандартной форме. Так сказать, единое в двух чугунных лицах. В очень тяжелых чугунных лицах. Кошелев головы не потерял и выцарапывать Энея из панциря не захочет, значит нырнет следом. А там тесно. Для старшего это вообще-то преимущество. Во всех случаях, кроме одного. Который такими вилами по воде писан, что… ну вообще не шанс, а смех один.

О сыру землю он грянулся крепко. И еще Кошелев сверху. Одно хорошо — в падении удалось, как и было рассчитано, развернуться и прийти на руки. На руку — правую, покрытую лубком, он выбросил вперед.

Больно все равно было, несмотря на заморозку. Эней задохнулся, и первые слова — «я восстаю ныне» — он не проговорил, а только подумал.

Но все равно помогло. Его вбили в землю так, что, будь он былинным богатырем, вогнали бы по самый край воротника. Вбили… и выбили из него вторую фразу.

Прямо в воздух. — …воззванием ко Троице, верою в Троичность, исповеданием Единства Творца всего творения…

Кошелев больше не стал его бить. Он сделал то, что и должен был сделать — перевернул Энея на спину.

Конечно, оставалась возможность, что Кошелев плюнет на всякое комильфо и взрежет подколенную вену. Но возможность эта стремилась к нулю, а в присутствии Корбута прямо в ноль и ушла. Хорошо все-таки, что они такие эстеты…

Эней спокойно дал себя перевернуть. Спокойно смотрел Кошелеву в лицо. Дышал через рот, вбирая воздух большими глотками. Ему не нужно было больше дразнить беса произнесением молитвы вслух или даже про себя. Слова просто текли сквозь его разум, душу и тело.

Я восстаю ныне силою Христа и Его Крещения, силою Его Распятия и Погребения, силою Его Воскресения и Вознесения, силою Его пришествия на последний суд.

Сначала он думал, что время застыло — как часто бывает в бою. Или просто Кошелев потерял скорость, как те в Копенгагене… Но секундная стрелка часов двигается, как положено, а удара все нет, и нет, и нет.

Эней прекрасно видел не только Кошелева — но и то, что смотрело сквозь него. И знал, что Кошелев не бьет только потому, что это вопит: «Добивай!»

— Нет, — сказал Кошелев вслух. Достал свой ножичек, опустился на колени, взял правую руку Энея — подставляться под удар лубка он, конечно, не стал бы даже назло демону, — и, прижав к стойке мангала, примерился ножичком к локтевой артерии.

Когда нож коснулся кожи, Эней, вложив в это движение всего себя, ударил Кошелева левой по локтю. Нож скользнул по предплечью над лубком, кисть Кошелева проскочила между литыми финтифлюшками стойки мангала — и Эней, ударив лубком изо всей силы, сломал ему пальцы.

Нож выпал.

— …силою любви Херувимов! — прокричал Эней, света не видя от боли и пытаясь наощупь перехватить Кошелева за воротник. — Силою послушания Ангелов! Силою служения Архангелов! Силою надежды воскресения и воздая… — Кошелев ударил его в бок. Будь у него хоть вершок для замаха — сломал бы ребра, но между мангалом и столиком было тесно.

Там, на поляне что-то происходило. Наверное, кавалерия. Эней не слышал ничего, кроме рева собственной крови в ушах. А слова молитвы были не звуком, а объемом, пространством, внутри и снаружи.

Кошелев уже не стал искать локтевую вену — потянулся к горлу прямо зубами. Эней подставил под клыки лубок — не видя противника, попал, потому что был готов именно к этому.

— Силою Небес! — левой он завершил захват, намертво прижав к себе голову вампира. Тот заорал, когда крест коснулся его лба.

— Светом Солнца! — ногами Эней захлестнул противника за талию и сцепил ступни у него на спине, — Сиянием Луны! — Кошелев дернулся было вправо-влево, но у него не было пространства для маневра: Эней растопыренными коленями упирался в столик и мангал снизу. — Славой Огня! — во всем мире были теперь только они двое, нет, трое, нет, четверо! — Быстротой Молнии! — Кошелев попытался оттолкнуть противника, он был все еще дьявольски силен, хоть и лишился всех преимуществ в скорости, — Порывом Ветра! Глубиной Моря! — Эней чуть было не выпустил его, чуть было не разжал захват, поддаваясь этой нелюдской силе, но тут руки Кошелева соскользнули по намыленному и мгновенно вспотевшему телу, — Постоянством Земли! — еще попытка, и снова соскольнули, уперлись в землю. — Крепостью Камня! — вампир попытался добраться когтями до горла Энея, но тот крепко прижимал подбородок к груди, а руки у Кошелева были все же коротковаты, и тогда он сделал то единственное, что мог — и что было, в общем-то правильно для него…

Вонзил когти на всю длину в спину Энея — и рванул.

Боль оказалась как всегда, белой. Но зрение не нужно там, где есть механика. Где есть привычка заканчивать движение, несмотря ни на что — потому что иначе не выжить.

Я восстаю ныне Божьей силою, меня ведущей, — зачем для этого глаза?

Эней закрыл глаза. Все сводилось к тому, чтобы держать и не отпускать, и выдавливать, выпихивать из Кошелева тварь, которая визжала сквозь почти прокушенный лубок.

— Божьим могуществом, меня укрепляющим! — кто-то из них начал соображать, либо бес, либо Кошелев. — Божьей мудростью, меня направляющей, — вправо-влево-вверх-вниз не получалось, но оставалось еще «вперед», и он вытолкнул себя и Энея вперед, на простор.

Теперь остался сущий пустяк: подняться вместе с клещом-человечком, вцепившимся так нелепо, и хрястнуть его хрупким костяком об мангал.

Просто Эней все это просчитал еще до боя и, почувствовав движение вперед, тут же начал заваливаться набок.

— Божьим оком, меня соблюдающим, Божьим слухом, мне внемлющим, Божьим словом, мне глаголющим! — Эней от души надеялся, что ему сейчас внемлют. Потому что выигрышной тактики не было. Была только та, что позволяла пробарахтаться чуть дольше.

Прижимая Кошелева к земле, он видел под сомкнутыми веками пляшущую тень. Даже вампир не сможет подняться из партера, если его правильно прижимать. Но теперь уже ничто не могло помешать Кошелеву использовать когти на всю железку.

А боли не было. Новой — не было. И вообще все изменилось. Кто-то сверху придержал за плечо. Кавалерия. Пришли. Смотреть по сторонам сил нет, времени нет, но не дураки же. Ну, ребята — в три голоса, присоединяйтесь.

Справа Кошелева держал Цумэ, слева Кен. Эней разжал захват, выпрямил спину, удерживая противника — да нет, уже не противника, наверное — только ладонью, прижатой ко лбу.

Кошелев перестал биться, в его искаженных чертах не было уже ничего нечеловеческого — но Эней знал, чувствовал, что тень где-то рядом, что стоит ослабить волю и внимание — как она возьмет то, что считает своим.

Христос со мною, Христос предо мною, Христос за мною, Христос во мне, Христос подо мною, Христос надо мною, Христос справа меня, Христос слева меня, Христос где я лежу, Христос где я сижу, Христос где я стою, Христос в сердцах, помышляющих о мне, Христос в устах, говорящих о мне, Христос в очах, видящих меня, Христос в ушах, внимающих мне…

Сейчас это были не слова, которые Эней любил повторять, как любимые стихи — это было просто правдой. И тень не выдержала. Рванув напоследок тело жертвы жестокой судорогой, она прянула Энею в лицо.

Словно облако холодного смрада прошло через него. Ночь, поляна, подъехавшая кавалерия, друзья, и Пришедший — все словно подернулось туманом — а потом туман сгустился над головой Кошелева.

У нечисти в резиновых желтых перчатках и с тростью в руке опять было лицо Габриэляна — но Эней был уверен в том, что никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на лице Габриэляна не будет такого выражения.

— Значит, выгнал, — улыбка беса изгибалась, как червяк. — Аплодисменты герою. Ну и что же ты будешь делать теперь?

— Радоваться. И благодарить.

Благодарить за помощь, радоваться, что удалось.

— Что ж, посмотри вокруг — и радуйся, святоша…

Эней встал и посмотрел.

Поперек тропинки стоял занинский «Альбатрос» с временной мигалкой. Фрол, то бишь Занин, спокойно протирал «грэхэм» салфеткой для чистки пластика и дерева. Закончив эту нехитрую процедуру, он вытащил из кармана коробку с набором пленочек — и принялся воссоздавать нормальную для рабочего оружия криминологическую картинку. Сделал, еще раз осмотрел и осторожно вложил оружие в руки одному из ребят Стаса. Тот не возражал, поскольку был уже сильно мертв. Расстрелян из «Штайра». «Штайр», обработав соответствующим образом, уже вложили в руки пожилого охранника Кошелва — расстрелянного из «грэхэма».

Корбут лежал на спине и пытался дышать пробитой грудью. Его уже сковали специальным комплектом для высоких господ.

Стас умирал.

— Так, — сказал Занин, прикинув расклад. — Тащите этого Карузо сюда. Его нужно целым сдать, а без крови он не восстановится.

— Нравится? — поинтересовался черт.

— Нет. Кому вообще нравится война?

— Борис, ты в порядке? — спросил Занин.

Борис — это я…

— Нет, — ответил Эней уже ему. — А что, не видно?

— Ты сейчас выглядишь хуже, чем он, — Занин показал на распростертого на земле Кошелева. — Кстати, что это с ним?

— Он опять человек, — ответил Эней.

— Бля, — сказал Занин, и в это короткое междометие вместилась очень широкая гамма чувств. — Ты это умеешь?

— Нет, я не умею. Это… чудо. И, — чтобы сразу неясностей не оставлять, — нужно, чтобы сам хотел.

— Он?

— Он.

— Ну-ка, повернись к лесу передом, ко мне задом, — Занин достал из поясной сумки баллончик с жидкими бинтами. — Твою мать… Только не говори мне, что оно того стоило.

Эней посмотрел на Кошелева — его с трудом можно было узнать сейчас, седого, иссохшего, покрытого старческими пятнышками. Потом посмотрел на нечисть, по лицу которой как будто пробегала рябь.

— Оно того стоило.

— Ты мог бы сорок секунд подождать. Сорок секунд еще позаговаривать ему зубы — а там мы бы его взяли, сковали и ты бы свои заклинания читал хоть до опупения, если так надо…

Эней не чувствовал в себе сил объяснять, что ему в этой идее видится что-то порочное.

Баллончик зашипел, распыляя прохладу и облегчение: в жидких бинтах содержалась и легкая анестезия.

— Спина еще туда-сюда, — проворчал Занин. — А вот тут уже не разобрать, где лохмотья джинсов, а где — тебя.

— Заливай все, врач разберет, где задница.

От Кошелева отошли, кроме Кости. Цумэ взял на себя командование.

— Что будем делать с этим? — спросил Занин, показывая в сторону Кошелева глазами.

— Через минуту-другую он умрет, — объяснил Цумэ. — И мы просто оставим его здесь. Для верности пустим в него пулю из личного ствола Киреева. Охранник Корбута застрелил высокого господина, был застрелен охраной Кошелева, Корбут исчез — такая, в общем, картина…

Хотелось бы знать, как все это будет выглядеть на другой стороне. Мастером Игоря была Милена, она умерла раньше. Мастер брата Михаила — тоже. А вот мастер Кошелева жив… и санкцию он давал совсем на другое.

Ничего, Зодиак скажет… Уж этот точно молчать не будет. Если… если сам жив останется.

— Бориса к нам? — спросил Занин.

— Нет. С вас хватит Корбута. Наша машина на другом конце рощи, мы туда его на руках отнесем.

— Я сам дойду, — выдохнул Эней.

— Сам ты дойдешь только до ручки. Сесть можешь? Нет, не можешь ты сесть…

Чеддер, бросай стекломой, у нас совсем другие планы. Или? — Цумэ повернулся к Энею.

— Нет, все правильно. Пусть найдут мою кровь. Чем больше, тем лучше. Накинь на меня куртку, холодно, — Энея и в самом деле насквозь пробивал озноб.

Костя выпрямился и сказал:

— Все.

Бес, все это время смотревший в его сторону, перевел взгляд на Энея. Он не оборачивался как человек, нет — его просто как бы вывернуло наизнанку.

— Нет, — сказал он, поднимая трость. — Нет, еще далеко не все.

И ударил наотмашь.

Эней, защищаясь, поднял руку — но трость прошла через его плоть как туман — и всей силой обрушилась на висок.

Эней повалился на землю и провалился сквозь нее. Мир ушел вверх — как этаж, который покидаешь на скоростном лифте. Секунду или две он слышал, как его зовут. Потом не слышал ничего.

 

Интермедия. Дело железа

— Я пригласил вас, друзья, — смешок у доктора Бруммеля был как звук скрипки с отстающей декой. — Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. У нас завелся упырь.

Ротмистр Захарьин, приподняв голову над книгой, нарушил повисшую было в блиндаже тишину.

— Согласно пьесе, кто-то должен воскликнуть «Как упырь? Зачем упырь?!» Однако же мы не в театре, доктор, и восклицаний не будет. Что именно приключилось с дозорными?

— А то и приключилось, — доктор бросил шинель на руки денщику Арефьева и наметанным глазом определил мгновенно, в какой бутылке желтоватая водка-маотай. — Что эти косорылые окончательно человеческий облик потеряли. Теперь им мало снимать дозорных, они еще и кровь из них высасывают.

— Бесовщина какая-то, — буркнул вестовой и перекрестился. И то и другое как бы про себя, господа офицеры его в разговор не приглашали — но именно он первым сообщил, какими слухами полнятся окопы.

— Я слыхал, — вставил мичман Силуянов, — что у них есть обычай выдирать у еще живого врага печень и пожирать ее, пока теплая. Санитарные команды находили иногда тела с вырванной печенью.

— Вы знаете, — после маотая доктор дышал часто и шумно, — еще вчера я бы сам вам сказал — вранье. Сейчас я готов поверить чему угодно.

— И напрасно, — Захарьин поднялся, заложив книгу пальцем, прошелся из конца в конец комнаты. — Верить нужно только тому, что видел своими глазами. Вы своими глазами осматривали тела, стало быть, у вас есть все основания предполагать, что кто-то из японцев высасывает кровь. Высосаны, кстати, были все трое?

— Нет, — покачал головой доктор и налил себе еще. — Только один. Двое других просто убиты, но тоже как-то не по-людски. Их ведь не зарезали, ротмистр, не застрелили — им размозжили головы. Как в былинах — друг о друга.

— Ну, если как в былинах, то выходит как раз вполне по-людски, — маленький кавалерист пригладил белые волосы. Сколько ему лет, интересно? — подумал Арефьев. На вид иногда можно дать тридцать, иногда — восемнадцать или около того… Но он ротмистр, меньше тридцати ему никак быть не может. А иной раз посмотрит тебе в глаза — так и все сто дашь…

Оба они здесь, на батарее, были людьми чужими. Лейтенанта Арефьева перевели с затонувшего «Петропавловска» сначала на берег, в инженерную команду, а в октябре, когда стало совсем плохо — сюда. Там он хотя бы находился среди своих матросов и части офицеров, здесь не знал совсем никого. Это поневоле сблизило его с Захарьиным, потерявшим почти весь свой эскадрон на Волчьей горе. Хотя ведь казалось бы — с моряком Силуяновым их должно связывать больше, пусть они из разных экипажей. Но Силуянов был, во-первых, еще мальчишка, и тридцатипятилетнему Арефьеву не всякий разговор с ним давался легко. А во-вторых, в самом ротмистре было что-то цепляющее — и Арефьев все хотел понять, что именно…

— Для этого надо иметь и силушку былинную, — возразил доктор. — А откуда косорылым ее взять-то? Они все мелкие. А убитые оба — здоровенные лбы, один так выше меня на полголовы.

— И сколько это уже продолжается? — спросил Захарьин.

— Вы хотите сказать… это не первые?

— Нет. Всего смертных случаев, связанных со странными укусами — восемь. Соседи, конечно, понарассказывали небылиц, особенно нижние чины, но в восьми случаях можете быть уверены.

— И вы молчали?

— Представьте себя на месте командира батареи — неужто вы после первого же случая обратитесь по команде, рискуя быть осмеянным, а то и наказанным?

Офицеры переглянулись.

— А ведь болтали нижние чины, — припомнил Силуянов.

— Нижние чины о чем только не болтают… — поморщился доктор.

Нижние чины, подумал Арефьев, уже месяц не видели ничего, кроме пустой каши, и лишь изредка — конины. Мы тоже, но нам, офицерам, достаются все-таки лучшие куски… Среди нижних чинов собирает обильную жатву цинга. Во Втором запасном госпитале, говорил доктор, мрут десятками каждый день — не хватает медикаментов, прислуги, еды, которую можно давать ослабленным людям. Японцы обстреливают позиции и город. Каждый день ждем штурма. Да, вряд ли в такой обстановке кто-то решился бы докладывать об упыре… Хотя от японцев и в самом деле можно ожидать чего угодно. Арефьев вспомнил, как в феврале — всего-то одно лето прошло с тех пор, а кажется — целая жизнь… — японские брандеры перли в бухту под шквальным огнем; как пулеметы выкашивали на палубах маленьких желтолицых матросиков — а под огонь бесстрашно лезли все новые и новые, сменяя мертвых у руля и возле палубных орудий… У капитан-лейтенанта Каверина за одну ночь всю голову прорезало сединой от этого зрелища.

…Было бы хорошо, если бы чего угодно можно было ждать только от японцев. А то каждый раз знать не знаешь, что собственное командование учинит. Фок уже в открытую говорит, что, мол, крепость — это то, что в конце концов сдается противнику, и об этом помнить надо. И никто ему рот не затыкает.

— Нижние чины очень часто болтают дело, — спокойно возразил Захарьин. — У них просто не всегда достаточно соображения, чтобы изложить это дело нам на нашем языке.

Раздался отдаленный разрыв, с потолка блиндажа посыпалась земля. Потом еще один. И еще. Ерошевич, помощник командира батареи, посмотрел на часы.

— Одиннадцать. Началось.

— Сегодня — четвертый форт, — сказал Арефьев зачем-то. Все и так знали, что сегодня японцы обстреливают четвертый. А завтра — второй. А послезавтра — город, стараясь разнести мельницу и склады. Рутина, которая призвана извести противника, приучить его к тому, что враг работает по расписанию — тем неожиданней будет штурм…

Арефьев достал кисет, оторвал осьмушку газеты, скрутил «козью ногу» с мерзким китайским самосадом. Приличного курева никто не видел уже неделю.

— Дней рождения императора в ближайшее время не предвидится. Значит, ждать можно когда угодно, — помотал головой доктор. — Надоели, смерть моя. Как-то оно все же у них противоприродно устроено. Помните, Зарецкий… ах, откуда вам помнить, вас тут еще не было… Словом, при прошлом штурме на пятачке огнем таких зажали. Ну вот что б им сдаться-то? Так там все и полегли. А кто был ранен — «Тэнно хэйка банзай!» — и кинжал себе в пузо.

— Сдаваться им честь не велит, — Захарьин выглянул наружу, отдернув одеяло, которым был занавешен вход в блиндаж. — Я вот как раз читаю об их давней гражданской войне, которую подняли семейства Пин и Юань — не знаю, как это прочесть по-японски. Добрался до морской битвы, которую дал пинцам полководец, опять же не знаю, как по-японски, пусть будет Юань И-чжин. Так историк пишет, что пинцев с собой покончило больше, чем погибло в битве. В том числе и их тогдашний малолетний император. Регентша, его бабушка, привязала его к себе поясом, а меж собой и ним сунула священный меч и нефрит, после чего бросилась в воду. Чтобы император и знаки его власти не достались юаньцам. Некая придворная дама собиралась прыгнуть за борт с третьей священной реликвией — зеркалом — но меткий лучник пришпилил ее одежды стрелами к палубе, лишив ее возможности исполнить неприятную, но почетную обязанность.

— Экий кавалер, — хмыкнул Ерошевич. — А когда это было-то?

— Так ведь не разберешь, — пожал плечами Захарьин. — Они же счет годам ведут, понятное дело, не от Рождества Христова, а по правлениям своих императоров. Могло и сто лет назад это быть, а могло — и тысячу…

— Дикарями были, дикарями и остались, — поморщился Силуянов. — И останутся впредь, сколько лет ни пройдет.

— Представьте себе, нечто подобное господа европейцы говорят о нас, — улыбнулся Захарьин.

— Наши разведчики не высасывают кровь у их дозорных, — тон доктора был резок, неуместно резок. Это от усталости, подумал Арефьев, и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил у Захарьина:

— Что это за книга?

— Трофей. Взял у убитого офицера еще летом, все руки не доходили. Называется по-китайски «Жи-бэнь Вай-ши», что-то вроде «Неофициального комментария к истории Японии».

— Китайская?

— Нет, японская. Тут вот в чем дело: они в старину часто писали по-китайски. Современная их азбука, которая на основе скорописи — я ее не знаю, а вот старинные книги читать могу. Тут китайский сильно искажен, конечно, но язык этот тем хорош, что один иероглиф обозначает в нем целое слово, так что при должной смекалке и усердии можно разобрать, что к чему.

— Так для этого китайский знать надо.

— Это смотря что знать. Говорю по-китайски я так себе, примерно как узбек на русском базаре. А читать научился. Интересный язык, в каком-то смысле удобный, но уж очень тяжел на подъем.

— Этот туман, похоже не собирается рассеиваться, — доктор вздохнул. — Ну и шут с ним, пойду так.

— Я вас провожу, — сказал Захарьин.

Они вышли из блиндажа и скорым шагом, пригибаясь за брустверами, пошли в сторону расположения полевой санитарной команды.

Арефьев посмотрел на часы и отправился проверять посты. Туман и в самом деле был противный — густой, холодный, он скоро пропитывал одежду и волосы, а к полудню уходил, оставляя свою жертву беспощадному бичевателю — холодному океанскому ветру. Не было никакой необходимости осматривать посты именно сейчас — но если в такую погоду офицер будет все время греться в блиндаже, нижние чины еще больше падут духом.

— Как дела, Валишевич? — спросил он у фельдфебеля, старшего в пулеметном расчете.

— Как сажа бела, вашбродь, — заросший щетиной солдатик поморщился. — Уже двенадцатый час, а жрать не несут.

— Не задержатся. Не с чем им там особенно возиться, к сожалению. А это что за нововведение?

В углу, между мешком и стеной торчал маленький крестик — просто две веточки, связанные бечевкой.

— Да это, вашбродь, мы освятили, как положено. Береженого Бог бережет.

Про снаряды даже не спросили, отметил Арефьев. Впрочем, патронами они обеспечены. Хотя они и раньше были обеспечены патронами, и все равно спрашивали о снарядах — не подвезли ли… Всего нехватка — снарядов, пищи, людей. Захарьин — кавалерист, они с Силуяновым — морские офицеры, всеми заткнули дыры здесь, на батарее. По которой японцы даже не стреляют, так как знают — огрызаться нечем. И еще упырь. Чтобы окончательно превратить все это в фарс-гиньоль.

— Неужели упыря боитесь, — усмехнулся Арефьев.

— Вы человек ученый, ваше благородие, — второй номер расчета, рядовой Бахарев, ударил о колено фуражкой, стряхивая обильную росу. — А мы люди простые. Если кто ходит по ночам и кровь сосет, то как это по-ученому называется, я не знаю, а по-нашему это упырь. А от упыря крест — самое верное средство.

— От японского упыря?

— Да хоть какого!

Арефьев демонстративно принюхался.

— А от тифа знаешь, какое самое верное средство, Бахарев? Нет. Так я тебе скажу: не гадить там, где живешь! Любая птица это средство знает.

— До тифа, ваше благородие, еще дожить надо, — это тихо и за спинами.

— Это уж не ваша забота. Убрать немедля, кругом марш!

…А ведь боятся. Тифа, олухи царя небесного, не боятся, цинги не боятся, противника, черт бы его побрал, не боятся — а упыря боятся. Прав Захарьин, что забеспокоился. Это, наверное, не суеверие даже. Это просто паника, запертая внутри у каждого, просится наружу, лезет наверх. Выбьет пробку — и конец.

— Ваше благородие! — чавкая сапогами по окопной грязи, пригибаясь, подбежал молоденький солдат. — Снаряды подвезли.

Арефьев почувствовал не то чтобы прилив духа, но некоторый подъем. В земной ли, в небесной ли канцелярии какая-то бумажка дошла до нужного человечка — но неделя дурацкого прозябания кончилась.

— Рады? — спросил голос сзади. Арефьев шумно выдохнул.

— Как вы умудряетесь бесшумно ходить по этакой грязище? — обернувшись, спросил он Захарьина. — Напугали.

— Да как-то, знаете ли, само собой выходит. Ну что, добрейшего нашего доктора я проводил — теперь в полку хоть поверят, что мы тут не спятили.

— Теперь, когда есть снаряды, — сказал Арефьв. — Плевал я на всех упырей, вместе взятых. Алексей Парамонович, дорогой вы мой, я себя опять человеком чувствую. Батарея без снарядов — это же все равно что…

И осекся.

— Кавалерия без лошадей, — Захарьин прищурился. — Не бойтесь, я не в обиде.

И тут Арефьев понял, что подъем, который он ощущает сейчас, Захарьин ощутил раньше — когда доктор принес весть об упыре.

— Бог мой, — штабс-капитан даже остановился от неожиданности. — Ротмистр, да не верите ли вы часом в этого упыря?

— Доктор Бруммель замечательный человек — и при том начисто лишен воображения. Будь на его месте покойный Афонин, мир его праху, я бы мог еще предполагать шутку в дурном вкусе. Но Франц Яковлевич… — Захарьин покачал головой.

— Франц Яковлевич видел труп со следами засосов на шее. Но почему непременно упырь? Это действительно может быть какой-нибудь варварский японский обычай вроде вырывания печени или отрезания пальцев. Японцев с отрезанными пальцами я, кстати, видел много.

— Я тоже. А в старину они еще собирали головы противников. Нет, господин лейтенант, дело не в том, что он японец. А в том, что он упырь.

— Да вы никак суеверны? — изумился Арефьев. — Не ожидал…

— А почему непременно суеверие, господин лейтенант? Допустим, речь идет не о нечистой силе, а… скажем, об одной очень редкой болезни. Настолько редкой, что научное медицинское сообщество предпочитает ее просто игнорировать. В такое вы готовы поверить?

— Поверить я не готов ни во что, — пожимает плечами Арефьев. — И не знаю, чем вампиризм хуже «неизвестной редкой болезни». И то, и другое — заклинания какие-то, вы уж простите господин ротмистр. Только второе на образованных людей рассчитано.

— Тогда так, — полушепот Захарьина обрел режущий призвук металла, скребущего по металлу, — я намерен поохотиться на этого господина, кем бы он ни был. Неподалеку от наших позиций. И приглашаю вас принять участие. Что скажете?

— Да отчего же? Нас осаждает пол-Японии, наше командование спит и видит, как бы сдать крепость, ваших лошадей хотя бы съели, а мою коробку просто так на нет перевели, снаряды привезли — счастье, солдаты от цинги мрут — отчего бы нам не сходить на охоту?

— Война, — улыбается Захарьин, — искусство возможного. С противником мы ничего нового пока сделать не в силах, с командованием тоже. В госпиталь я ходил, объяснил им про здешний кедрач, кажется, вняли. Остается упырь.

— Вам весело? — удивился Арефьев, увидев его улыбку.

— Да. И вам тоже, только вы боитесь в этом себе признаться. Совершенно напрасно. Знаете, один китайский книжник, будучи приговорен к смерти, сказал: «Подвергнуться казни — пренеприятнейшее дело, но коль скоро оно неизбежно, попробуем и из этого извлечь удовольствие». Нам предстоит жестокий штурм, и уж японцы расстараются, чтобы он стал последним. Но чем сидеть и ждать, изнемогая — не лучше ли действовать?

— Да с чего вы вообще взяли, что он появится вблизи от наших позиций?

Захарьин улыбнулся — снова как-то совершенно по-мальчишески.

— Приходите вечером в мой блиндаж — расскажу.

* * *

К вечеру Арефьев окончательно убедился в правоте ротмистра. Подвезти-то снаряды подвезли, но ничтожно мало. Огрызаться запретили, стрелять — только в случае штурма. А меж тем из охранения батареи пришлось списать в госпиталь еще двоих с отчетливыми признаками брюшного тифа.

Арефьев чувствовал, как час от часу в нем растет злоба, прямо-таки остервенение против Империи, бросившей их сюда, на Дальний Восток — и забывшей обеспечить в достаточной мере оружием, людьми, пищей, деньгами в конце концов. Он не боялся смерти — но его угнетала бессмысленность. Если незамерзающий порт на Дальнем Востоке так важен, так нужен; если с самого начала было ясно, что японцы не дадут нам чувствовать себя здесь хозяевами — отчего же так безалаберно подошли к делу? Форты не достроили, флот не усилили… Понадеялись на извечный русский авось?

Ну да, дикари и есть дикари — но дикари они в том, что печенку едят, визжат как будто коту на голову наступили, и ломятся вперед как оглашенные, а во всем остальном у них дело не хуже нашего поставлено, хотя тоже глупостей хватает. Не потеряй они столько народу, чтобы к тезоименитству своего микадо крепость взять, нам бы сейчас совсем невесело было.

Но мы-то дикарями себя не считаем. Мы-то цивилизованные европейцы — хотя еще мой дед помнил, как помещик его на ручного медвежонка выменял. Что ж мы к делу-то подошли как… и не сказать, кто. Нет, подумал Арефьев, прав ротмистр — с этим ничего не поделаешь, но зато можно ночью пойти ловить упыря.

Вечером наведался к блиндажу, где разместились экс-кавалеристы, назначенные в охранение батареи. Захарьин уже приготовил схему расположения. Синим карандашом были помечены места, где солдат находили с перегрызенными глотками.

— Он гуляет вот тут, у восточного склона Высокой. И никогда не заходит дальше вот этого места, — Захарьин постучал карандашом. — Потому что, по всей видимости, не поспеет к рассвету вернуться. Появился он, по словам рядовых, где-то в конце сентября, и шляется тут уже третий месяц. Вот два полнолуния, — Захарьин обвел скопление точек у, Седьмой и Четвертой траншейных линий. — А вот вчерашняя ночь. Дозорные, вот в этой балке. Понимаете, лейтенант? Если бы он продолжил свой маршрут, вышел бы прямо на нас. Но дозорные встретились ему раньше, и один из них нашумел, успел выстрелить. Возможно, даже попал…

— Попал? Вы тоже считаете, что их свинец и железо не берут?

Захарьин пожимает плечами.

— Я еще не встречал на свете никого, кого не брало бы железо. Но упырей оно берет хуже. Я на севере своими глазами видел, как в одного такого штук пятнадцать пуль всадили, а он все шел. Остановили, конечно, кости у них тоже ломаются…

— Мать честная… — Арефьев распахнул глаза. — Так вы видели нечто подобное своими глазами? Отчего же не сказали офицерам?

— А зачем? Возник бы долгий бесплодный разговор, которых я не люблю. И смысла в нем не было бы никакого — я все равно собрался идти на упыря один, ну или с вами — так к чему было затевать словопрения?

— И за что же мне такая честь? Право слово, я здесь не самый храбрый офицер.

— Да, вы не самый храбрый, — согласился ротмистр. — Но вы здесь единственный бесстрашный, а это качество мне более ценно. С практической точки зрения, не с этической, — ротмистр хмыкнул. — Храброму, понимаете ли, требуется время. Доли секунды, но все равно — время, чтобы преодолеть свой страх. У вас — преимущество.

Можно было сказать «вы мне льстите», а можно было не говорить. Потому что лесть — она тоже относилась к храбрости. К личному качеству, способности и готовности давить в себе страх. А не к свойству организма, в котором заслуги не больше, чем в цвете глаз.

Бесстрашен, впрочем, Арефьев не был. Он боялся. Но всегда — потом, после, когда спадало напряжение. На третьем где-то году в море, впрочем, прошло и это. Морская служба ведь такая вещь, что смертельная опасность в ней может уживаться бок о бок с повседневной скукой. Нет, о любой армейской службе можно так сказать, но о морской — в особенности. Недаром же с древних времен молились отдельно за живых, за мертвых и за тех, кто плавает по морям…

— Как вы догадались? Вы же знаете меня от силы недели три.

— Нюх, — усмехнулся Захарьин. — Ну или опыт, как хотите.

— А почему полнолуние — это важно? — спросил Арефьев. — Нет, сочинения Толстого и Стокера я читал. Ну а вы-то сами как думаете?

— Род истерии, — пожал плечами Захарьин. — Не знаю. В полнолуние они особенно оживляются, тут легенды не врут. И еще, вы же понимаете — со дня на день будет штурм, а кровь дает им жизненную силу, помогает залечивать раны. Согласитесь, мало кто откажется от такого преимущества.

— Когда выступаем? — спросил Арефьев. Захарьин полез в карман и достал часы на цепочке — неописуемо антикварного вида часы, прямо чуть ли не онегинский брегет

— Часа через полтора, — сказал он. — Поспите, если желаете, вам это будет кстати.

— Если я засну и просплю всего полтора часа — проснусь вареный.

— Тогда что? В картишки по маленькой? — улыбнулся Захарьин.

— Я бы предпочел узнать побольше о войне между домами Пин и Юань.

— Тайра и Минамото, — сказал Захарьин. — Я уточнил у одного священника, он знает японский, был там с миссией. А морская битва, о которой шла речь, происходила в проливе Данноура. Этот священник пообещал достать мне еще одну книгу, там эта история излагается более подробно, латиницей. Ее португальские иезуиты напечатали когда-то для миссионеров, чтоб ловчей японский изучать.

— Так ведь вы можете читать лишь иероглифы, — изумился Арефьев.

— Что ж, в плену, я думаю, время будет… — пожал плечами ротмистр.

— Вы думаете уже о плене?

— Ну не о смерти же думать, право слово. А о победе я перестал думать еще в сентябре.

— Порт-Артур можно удержать…

— Порт-Артур можно было удержать, — поправил Захарьин, — Если сменить командование крепостью — я не о Кондратенко, естественно, и так далее до самого верха. Впрочем, нам бы хватило крепости и флота. А без этого разговор идет только о том, сколько мы противника промурыжим и сколько за крепость возьмем. И о том, где этих японцев не будет, потому что они здесь.

«И скольких потеряем за это время от цинги, тифа и начинающегося голода…» — Арефьев не сказал того, что Захарьин понимал не хуже него. Даже лучше его — потому что он, настоящий «отец солдатам», явно думал о людях больше, чем долго приучавший себя к этому Арефьев.

Он знал за собой не только бесстрашие, но и бессердечие — с детства знал, и с детства же не хвалил себя за одно и не порицал за другое. Подрастая, он видел, что врожденное умение сострадать не гарантирует людей ни от чего. Напротив, сердечностью частенько оправдывают непорядочность. И если бессердечие сделать незаметным, то жить можно, и, наверное, гораздо лучше, чем живет большинство людей. Взять хотя бы мичмана Силуянова: он ведь к концу этой войны если не погибнет — так застрелится или озвереет до крайности. Его нельзя было переводить с корабельной службы в полевую, любой ценой удержать от передовой. Но он хотел. Он рвался вперед, он не мог оставаться в тылу, пока товарищи рискуют головой… А на передовой ведь приходится стрелять и бить штыком в человека, которому смотришь в глаза… Силуянову было трудно стрелять в живых людей, и он начал старательно убеждать себя в том, что японцы — не люди.

Ну и убедил.

А самому Арефьеву и не нужно было. У кавалеристов же вообще все иначе и к другому привычка, но ротмистр, кажется, и по складу таков — сухопутный военный. Его печалят потери пустые, ненужные, те, без которых можно обойтись…

— По такому счету, — говорит вслух Арефьев, — упырь и правда важнее штурма.

* * *

Высокий в эту пору года, в рост человека, гаолян покрывал те места на горе, что были слишком круты для боевых действий, в прочих же он вытоптан и выдерган был с корнем, выжжен снарядами и выворочен разрывами, вырван усердными руками солдат, создававших вокруг окопов зону отчуждения, в которую враг не смог бы просочиться под прикрытием высокой травы.

Но это не значило, что между русскими и японскими позициями вовсе негде было укрыться. Несколько штурмов и постоянные обстрелы оставили достаточно воронок и заброшенных траншей. В них-то и прятались Арефьев с Захарьиным, когда в тучах открывался большой просвет, а в нем — почти полная, едва-едва идущая на ущерб луна.

— Скажите, — Арефьев знал, что у ротмистра очень хороший слух, говорить можно было совсем тихо, — вы меня позвали… чтобы ваш упырь не заподозрил неладного? Дозорные по одному не ходят, так?

— Так, — согласился кавалерист. — Один человек — это подозрительно, двое или трое — то, что по уставу положено, значит безопасно.

Арефьев приставил к глазам бинокль. На японских позициях было тихо, ничто не шевелилось. Впрочем, упырь должен двигаться как и мы — перебежками, по темноте.

Они сделали еще одну перебежку, а когда кувыркнулись в полузасыпанный брошенный окоп, Захарьин сказал:

— Все, дальше не идем, ждем здесь.

— Почему?

— Дальше наши передовые дозоры не заходят, я проверял. И слишком велик риск на японцев напороться, на обычных. Поднимут шум, всю охоту испортят.

Арефьев фыркнул. Другой причины не встречаться ночью вдвоем с противником в неизвестном числе, конечно, не было… впрочем, ротмистр, кажется, был серьезен.

А дальше началось томительное и зябкое ожидание. Как у Конан-Дойля в «Собаке Баскервилей». Для вящего сходства еще и туман пополз от низин.

Арефьев озяб и задремал. Это была не приносящая отдохновения дрема — разве можно выспаться, когда трясет от холода? К тому же в таком оцепенелом состоянии мерещится черт-те какая муть.

— Не спите — замерзнете, — Захарьин толкнул его в бок. — Он близко.

— Вы его видели?

— Слышал. Он не очень-то и скрывается. Наглый. И старый.

Откуда только у кавалериста такие познания об упырях?

— А как вы определили…

— Тшш!

Луна снова вывалилась в облачную прореху, и Арефьев различил в наползающем тумане какое-то движение.

— Вон он, красавчик, — прошептал ротмистр. — Полюбуйтесь.

Арефьев прижал к глазам бинокль и разглядел фигуру, выступившую из тумана, вполне отчетливо. Да, слово «красавчик» Захарьин употребил отнюдь не в издевательском смысле: японец был действительно красив. За месяцы сражений Арефьев убедился, что японцы — уродливая нация. Вполне возможно, что им как раз европейцы кажутся чуть ли не чудовищами — но со своими представлениями о прекрасном лейтенант не мог и не хотел ничего делать: из всех азиатских наций пальму первенства по уродливости он присудил бы именно японцам. Китайцы хоть и плосколицы в большинстве своем — но как-то более миловидны и гармоничны. У японцев же во внешности чуть ли не каждого присутствует какой-то изъян, портящий все: либо скошенный обезьяний лоб, либо совершенно крысиная челюсть, и передним зубам словно кто-то «в штыковую» скомандовал, либо скулы как вбиты под глаза — или наоборот, выпирают несоразмерно…

Но такое безупречное, чистое, белое лицо он впервые увидел не то что у японцев — ему и среди русских такой иконописной красоты видеть не доводилось. Арефьев мысленно добавил женщин — не помогло. Неторопливо идущий на них японец выиграл бы и в сравнении с женщинами. Одно подгуляло — росточек. Мелковат, даже по японским меркам.

Тем временем красавчик оказался совсем рядом — а Арефьев так и не заметил, как он двигался. Словно во сне, сверкнул золотом погон, усмешка исказила тонкое бледное лицо, луной блеснул изгиб лезвия…

Упырь развернулся и раздался характерный глухой лязг столкнувшихся клинков: Захарьин бросился на врага с саблей. Арефьева отпустило оцепенение, он поднял револьвер — но пальцы от холода одеревенели, и все никак не получалось нажать на тугой спуск.

Арефьев перехватил револьвер двумя руками, но тут луна опять ухнула в тучу, и понять где кто, стало невозможно.

— Who are you? — спросил японец в какой-то момент.

— Неважно.

А вот Захарьина он понял… даже не разумом, костями черепа, наверное. И вообще костями. Потому что оно сквозь кости и шло, раздраженное «неважно» пополам с «вон отсюда».

Снова посветлело, Арефьев взял было японца на прицел — и тут хрустнуло железо. Противники отскочили друг от друга; точней, отскочил японец — именно его клинок, переломившись пополам, частью остался в руке хозяина, частью — взлетел, рыбкой блеснул в лунном луче и канул во мрак. Арефьев понял: вот он, момент — и выстрелил.

Он целил в белое личико офицера — но тот все-таки двигался слишком быстро, и пуля пробила ему только шапку. Арефьев видел, как головной убор сбился на сторону. Он выстрелил еще несколько раз, и Захарьин прянул вперед в глубоком выпаде — но японец уже исчез в тумане. Захарьин очертя голову кинулся за ним. Арефьев попытался последовать его примеру — но подвернул ногу в первой же рытвине и шлепнулся на сырую каменистую землю.

Стрельба Арефьева привлекла внимание обеих сторон. И японцы, и русские дали по несколько выстрелов наугад, где-то застрекотал пулемет, из русских траншей выстрелили осветительную ракету. Арефьев прижался к земле, радуясь туману, который совсем недавно раздражал до зубовного скрипа.

Потом все стихло.

Захарьин вернулся минут пять спустя.

— Вы что здесь… — сказал он злым шепотом, — войну-то никто не отменял. Подстрелят же.

— Ногу подвернул, решил не дергаться.

— А, давайте помогу.

Силы кавалерист, несмотря на рост и девичье сложение, был богатырской, это уже давно разъяснилось. Так что тому, что ротмистр легко принял на себя немалый арефьевский вес, удивляться было нечему. Добрались до воронки.

— Да, вывих, пустяки. Сейчас вправим, немного отдохнем и обратно.

— Вы его догнали?

— Куда там. Но он не вернется.

— Господин Захарьин, — переведя дыхание, спросил лейтенант. — Насколько я смог разглядеть, погоны на господине упыре полковничьи. При этом он очень молодо выглядит, очень быстр и силен. Господин Захарьин… вы тоже сильны, быстры и молодо выглядите.

— И по тем же самым причинам, что, по-моему, очевидно, — пожал плечами кавалерист, — Хотя я существенно моложе нашего гостя, примерно этак вдвое. И слабее раза в полтора.

— И вы… питаетесь на японских позициях?

— А где же еще? Мне хорошо, противнику все равно. Но я это делаю много реже и осторожней, так что он обо мне не знал.

— А когда нет войны?

— А когда у нас нет войны? Да и тогда — есть ночное ворье, грабители, разбойнички, прочая сволочь… Это несложно — нужно только места знать. Да и требуется это мне не так уж часто — шесть-восемь раз в год. Нашему гостю — даже меньше, он старше. Он так много резал не потому, что голоден был. Я же объяснял. Это еще и помогает. Убить сложнее, раны быстрее заживают, они вообще быстро заживают, но со свежей кровью… ему, наверное, прямое попадание из вашего любимого калибра не повредит. Этот человек относится к себе с большим уважением.

Я схожу с ума, думает Арефьев. Я брежу романом Стокера, которого и не читал вовсе — так, пересказывали. Со мной в снарядной воронке сидит упырь и рассказывает про упырячьи обычаи и нравы. И мне совсем не страшно. Я точно знаю: он меня записал в свои и не тронет…

— И что он теперь станет делать?

Захарьин пожимает плечами.

— Будет жрать своих или китайцев, пока не начнется штурм.

— А вы что же… — проговорил Арефьев. — Не хотите… готовиться?

— Нет, — Захарьин смотрит ему прямо в глаза. — Вы не сочтете это странным?

Арефьев коротко беззвучно смеется. Да. Это может показаться странным — вампир, не желающий даже в преддверии штурма подсократить число врагов и увеличить свои шансы на жизнь. Но с другой стороны, на фоне собственно существования вампиров все прочие странности как-то блекнут.

— Я так думаю — у вас есть причины.

— Есть, вы правы. — Вы же видели здешних курильщиков опиума… а ведь им зелье не продлевает жизнь, а укорачивает.

— У нас вам бы туго пришлось, — улыбается он.

— Так потому я и не во флоте, — вздыхает Захарьин. — Хотя очень хотелось. Господин Беринг в свое время произвел впечатление. Пойдемте-ка обратно.

О вылазке своей они никому ничего не говорили, однако, неведомым образом среди нижних чинов прошел слух, что они охотились на упыря и так здорово его напугали, что соваться на наши передовые позиции без всей армии он уж более не отважится…

За спиной Арефьева шептались и переглядывались — скорее удовлетворенно, чем испуганно, всякий хороший моряк, ясное дело, немножко колдун. Впрочем, скоро все это забылось.

Очень скоро.

Потому что на третий день после этой вылазки случился штурм…

* * *

…Понять, как ему так не повезло, Арефьев не мог. Снаряд разорвался прямо перед ним. По всем правилам, от него должны были остаться одни клочья. Потом — этого он уже не видел и не слышал — что-то еще сдетонировало, и в развороченных помещениях просто не должен был выжить никто. А его еще волокли до госпиталя под обстрелом. И доволокли же.

На свое счастье он не помнил, как это было. Он вообще почти не приходил в себя — и несколько раз его уже принимали было за мертвого при очередном обходе, а потом врач подносил к его губам зеркальце и видел, что оно слегка туманится.

Арефьев слышал, как справа и слева умирали люди. Умирали, крича от боли, проклиная весь мир, в Бога-душу-мать и далее по тексту — или же отходили тихо, как гаснет керосинка. Госпиталь содрогался от близких разрывов, не осталось целого стекла, окна занавешивали одеялами и брезентом — и все равно было холодно, холодно и темно, как в склепе. Потом снова стало светло ненадолго: японский снаряд обрушил стену. Погибли сестра и несколько раненых — а он, Арефьев, остался почему-то жив.

Он не удивился, не огорчился и не обрадовался этому. В минуты просветлений он не мог мыслить — только фиксировал происходящее, как фонограф. Но когда его перенесли в уцелевшее помещение — он понял, что видеть свет было приятно. Впрочем, наверное, валик или пластинка тоже испытывает некое удовольствие, запечатлевая звуки…

Других удовольствий не было и не предвиделось. Тело не подчинялось Арефьеву. Он мог видеть, слышать и понимать, но слушались его только ресницы, да еще немного получалось глотать жидкую пищу. Врачи старались не разговаривать при нем, но в этой сумятице трудно было уследить за словами, и Арефьев быстро понял, что улучшений не предвидится. Это его тоже не слишком огорчило — боли он не чувствовал, а жить долго в этом виде ему не придется. Он читал про такие случаи и знал, что любая простуда для него теперь может обернуться — и непременно обернется — воспалением легких, а уж тут о выздоровлении говорить не приходится. Жалко было только труда врачей, но у них свой воинский долг — отстаивать каждого раненого так же, как все остальные отстаивали не менее обреченные крепость и город. Смысл в этом был — простой и понятный.

С каждым днем его раны заживали. Если бы не паралич — он, возможно, уже встал бы. Врачи изумлялись. Он должен был умереть от потери крови или от сепсиса, он мог подхватить прямо здесь, в госпитале, пневмонию или тиф, но ничего подобного не случилось. Вот, бывают же иногда чудеса — говорили врачи, когда думали, что он не слышит… Арефьев мысленно жал плечами — это чудо было ему совсем не нужно. Он не держался за жизнь. Мать его умерла вторыми родами, сестра, недоношенный болезненный младенец — два месяца спустя. Отец, крепко запивший после этих потерь отставной военный, три года назад скончался от апоплексического удара. Больше у Арефьева никого не было. Никто не ждал его на земле, никто не тосковал о нем. Умереть от сепсиса, совершенно неизбежного при таком количестве дыр в кишках — что могло быть проще и естественней? Но его организм не хотел сдаваться. Как Артур.

Арефьев почему-то решил, что умрет в день падения крепости. Они были неизъяснимым образом связаны.

В один из дней его разбудила тишина. А когда он открыл глаза, то увидел, что поперек его койки лежит чья-то тень. Кто-то стоял со стороны солнца. Повернуть голову Арефьев не мог, но гость сам понял, что его не видят, сделал шаг вперед, кивнул, присел на край.

— Все, — сказал Захарьин. — С добрым утром нас всех. Отвоевались. Извините, что раньше к вам не выбирался. Не до того было, они нас на части рвали. Мне говорили, что ваши раны заживают, я и не торопился. Про паралич только здесь, в этом… вошпитале узнал. Пустых сожалений высказывать не буду. Я просто могу вам помочь. По вашему желанию — помочь умереть или помочь выжить. Если вы меня слышите и понимаете — моргните один раз.

Арефьев моргнул. Поскольку слышал и понимал. Он знал, что первое предложение многим показалось бы… интересным, но особенного желания торопиться не испытывал. Хотя, с другой стороны, нужно же и о госпитале подумать — сколько им с ним возиться?

Второе предложение — за такое он бы душу дьяволу продал, но это выражаясь фигурально. А вот готов ли он это сделать буквально, Арефьев пока не понимал.

— Болезнь, о которой мы говорили, — Захарьин склонился к нему пониже, хотя на соседних койках уже никто не лежал, — в некотором роде заразна. Чтобы заразиться, нужно добровольное согласие. Если все получится, паралич пройдет, но дня на три вы впадете в летаргию, которую врачи могут принять за смерть. Я постараюсь, чтобы вас не похоронили за это время. Это безвредно, однако… неприятно. Цена в общих чертах вам известна, поначалу это нужно будет делать раз в месяц, потом реже. Первое время для вас будет мучителен и убийствен солнечный свет, но с возрастом это пройдет. Вы станете много сильней, выносливей и быстрей обычного человека. Появятся новые ощущения, вы сможете определять, что люди чувствуют, иногда даже угадывать, что они думают. Вас не возьмет уже никакая хворь и очень трудно будет убить.

Арефьев моргнул дважды и мысленно попытался задать вопрос — или хотя бы изобразить вопросительную интонацию. Кажется, получилось.

— Зачем? — Захарьин улыбнулся. — Зачем мне или зачем вам? Оба. Замечательно. Зачем мне? Я ищу товарищей. Не для того, чтобы не быть одному. Я очень редко предлагаю, потому что большинство людей, согласившись впустить в себя черта, неспособны справиться даже с собой, не то что с ним. И превращаются в… нет, то, что мы с вами видели, это еще очень ничего. Этот человек владеет собой и не сошел с ума. Он просто сам по себе негодяй и трус. Вы же не думаете, что он отказался от идеи, так сказать, есть впрок? Просто стал пополнять силы за счет собственных солдат. Это проще, чем пройти через меня — я бы, скорее всего, не смог его убить, но покалечил бы непременно. И любой шальной снаряд завершил бы дело. — Захарьин пожал плечами. — Это, кстати, вторая опасность: начать считать людей, обычных людей, своим скотом. Зачем вам? Я считаю, что жить — лучше, чем не жить. Даже так, как живу я. И у нас с вами есть дом, а там вскорости начнется большая беда. То есть, она уже началась, наше здесь поражение — не случайно, вы это понимаете не хуже меня. Но нами же ничего не кончится, беда вернется туда, откуда пришла. Ведь все это, — Захарьин кивнул в сторону окна, — была попытка наложить заплатку на плотину. А глина поплыла… Я не застал ни Смутного Времени, ни тех, кто его застал. Но я видел Пугачевщину. И мне кажется, что если ничего не сделать, мы прикатимся как раз туда. А вам тоже так кажется.

Арефьев закрыл глаза. И не открывал. Он надеялся, что Захарьин поймет — сейчас ответа не будет. Никакого.

— Вы не можете мне сейчас ответить, — сказал Захарьин. — Я понимаю. Приду завтра. Больше времени на раздумья дать не смогу — японцы уже начинают формировать партии пленных для отправки в Нагасаки.

Арефьев раскрыл глаза и увидел — не почувствовал, увидел — как Захарьин пожимает ему руку.

— Кстати, в любом случае — будем знакомы. Волков. Аркадий Петрович Волков. Это имя, отчество и фамилия, с которыми я появился на свет.

* * *

Арефьев так и не увидел Нагасаки — в порт прибыли ранним утром, и Арефьева несли почти через весь город, наглухо завернув в брезент.

Врачи поражались, каким образом осколочное поражение позвоночного столба, закончившееся было параличом, перешло в какой-то другой, доселе неизвестный науке, вид нервного заболевания, признаками которого явились трехсуточная кома, резкое понижение температуры тела, светобоязнь до появления волдырей — впрочем, быстро заживающих — развитие никталопии и странных оптических галлюцинаций. В нервной природе этой хвори никто не сомневался.

…Первой жертва Арефьева, к его глубочайшему стыду, оказался русский солдат. Сдачу Артура нижние чины отметили бурно, громя остатки винных складов и магазинов и ведя себя в городе так, будто не сдали его японцам, а вошли в него завоевателями. Один солдатик на темной улочке встретился с Арефьевым, который только-только встал из мучительного забытья и всем своим существом жаждал крови. Волков по этому поводу ничего не сказал, помог припрятать труп.

— Могло обойтись хуже, — сказал он утром, расставаясь с Арефьевым в мертвецкой. — Если бы вы пролежали в мертвецах дольше, меня бы уже успели отправить.

Итак, Нагасаки днем Арефьев толком не увидел, но самую его привлекательную часть — веселый квартал — в самое подходящее для этого время — ночью — он исходил вдоль и поперек.

Привлекательной она была, потому что здесь можно было наблюдать все, ощущая при этом реальность вновь обострившимися органами чувств — и тем шестым, новым чувством, которое приносило ему теперь настроения и переживания людей. Можно было следить, слушать, разбираться. Язык, кажется, сам просачивался сквозь барабанные перепонки, укладывался кольцами. Если чуть наклонить голову, легко было услышать, как он там шуршит, поскрипывает, поет.

Незнакомый мир понемногу становился прозрачным. Волков сказал правду, у этого образа жизни обнаружились свои преимущества.

Кроме того, ночью в веселом квартале было просто красиво. И дома, и люди прихорашивались на ночь. Цветные фонарики гроздьями свисали с террас, выходящих к реке, рисунки и надписи бежали по ним сверху вниз, и женщины, даже самые непривлекательные, к ночи преображались и становились похожими на цветы. Отовсюду неслась непривычная музыка, и Арефьев уже научился узнавать популярные мелодии. Он узнал, что спущенный на спину ворот заменяет японкам декольте. Что сравнительно скромная прическа указывает на «гэй-ко», профессиональную певицу и музыканта, а многослойные башни с обилием гребней и шпилек — отличие продажных девушек…

Арефьев и Волков избрали местом жительства веселый квартал не по собственной воле — так распорядились городские власти, расквартировывая пленных офицеров. Когда Арефьев впервые пришел в себя под звуки музыки и женский смех, он решил, что японцы в нижних комнатах гостиницы торжествуют свою победу, но Волков, уже завернутый в японский халат, скоро ему разъяснил ошибку.

— Называется заведение «Инута-я», — сказал он. — Инута — фамилия хозяев. В целом здесь довольно приятно. Как видите, вполне чисто, готовят более чем сносно, хозяйка предложила взять у нас одежду в стирку — я воспользовался. Она и еще кое-что предложила — насколько я понял, японское правительство и это ей готово оплатить. Но я отказался, а вы подумайте. Зов плоти у новичков часто усиливается, ощущения обостряются. Это, кстати, помогает легче переносить Жажду. Ну, знаете, как курением можно приглушить голод. Полноценной замены не выйдет, так, время потянуть…

— Насколько я понимаю, это важно — уметь тянуть время?

Волков кивнул.

— Чем больше вы себе господин — тем меньше вам господин он.

Арефьев кивнул. То, что он испытал, встав из трехдневной смерти, ему не понравилось. Сохранять власть над собой… обычно он брезговал продажными женщинами, но теперь…

— Мама-сан сказала, что у нее «гару бэри кури-ин», — Волков хмыкнул. — В любом случае, заразиться вы уже ничем не можете.

— А можно нескромный вопрос.

— Когда желание угасает совсем?

Арефьев кивнул.

— Полностью никогда… но чем вы старше, тем глуше вы ощущаете любые радости плоти, — в лице юного старика промелькнула странная усмешка. — Впрочем при должном развитии чувств простое любование даст вам больше, чем любому из посетителей этой лавочки — ночь с самой искусной здешней камелией… — теперь улыбка Волкова стала какой-то беспомощной. — Вообще-то мне не с чем сравнивать. Я умер девственником. Потом, конечно, было, но это уже опыт нечеловека. Кстати, совет с высоты этого опыта: не ищите красоты, ни телесной, ни душевной. Ищите темперамент.

Арефьев воспользовался советом. В «Инута-я» ничего подходящего по темпераменту не нашлось, но однажды прямо на улице «белая шейка» самого последнего разбора поразила внутренним жаром — и с полным доверием взяла пятирублевый золотой, которыми Арефьеву выплатили последнее жалование. Может, с точки зрения обычного человека ее нечистый халат и нечистое тело того не стоили — но она умела переживать необычайно остро и оказалась вынослива как мул. Это было не то же самое, что напиться крови — но Волков оказался прав…

Однажды вечером хозяйка, низко кланяясь, передала письмо. Некий полковник Уэмура в чрезвычайно церемонных английских выражениях просил о возможности разделить их общество, а также разделить с ними трапезу и музыку, ибо прошлое знакомство было слишком неверным и непродолжительным.

— Ну вот, — пожал плечами Волков. — Теперь мы знаем, как зовут нашу добычу.

— Теперь скорее мы его добыча, — мрачно усмехнулся Арефьев. — Кто у кого в плену-то?

— Ну уж не у него. А поговорить, отчего же не поговорить.

Арефьев подумал, что Волков, наверное, очень одинок. И что к этому тоже нужно готовиться…

Полковник Уэмура прислал за ними экипаж — легкую коляску с запряженным человечком. Жилистый, голоногий японец бежал мелкой трусцой без видимого труда — и даже внутри себя никакого неудобства не испытывал. Странный народ. Волков и Арефьев жались в лаковом коробке, не рассчитанном на европейцев. Остановились над заливом, возле большого двухэтажного дома. Судя по обилию фонарей, доносящейся изнутри музыке и тому цвету-не-цвету, запаху-не-запаху, который Арефьев научился уже различать, дом был того же свойства, что и обиталище пленных русских офицеров — но классом повыше.

Их встретили две совсем уж молоденькие девочки с прозрачно-белыми лицами и провели внутрь, сквозь дом. С той стороны обнаружился маленький очень зеленый сад с цепочкой прудов, в центре самого большого на островке стояла беседка. По зимнему времени к беседке приделали бумажные стены.

Девочки провели Арефьева и Волкова внутрь, приняли у них обувь на крыльце, усадили гостей спиной к картине с красивой надписью и перед каждым поставили крохотный лаковый столик.

Едва они это сделали, в беседку взошел полковник Уэмура. Его сопровождали две женщины. Были они красивы или нет, Арефьев не разобрал сразу, так густо личики набелены; но одеты обе как куколки. Верхние халаты, подпоясанные причудливыми поясами с бантами-подушками на спине, волочились за ними по полу. У одной халат был черный, у другой темно-синий. Подол черного халата украшала вышивка — бурные волны; на синем цвели пионы и хризантемы. Полковник и женщины, опустившись на пол, вежливо поклонились гостям. Девочки немедля принесли третий прибор.

Полковник также носил японское партикулярное платье: широченные штаны, черный халат с коричневыми полосами, а под халатом — еще один, снежно-белый. Поверх всего этого на нем была темно-лиловая шелковая накидка, украшенная спереди двумя маленькими гербами, завязки впереди стянуты замысловатым узлом. Арефьеву показалось, что женщин полковник подобрал, как подбирают цветок к петлице.

Но смотрелись они красиво, радовали глаз, что снаружи, что изнутри. Любопытство, гордость своим мастерством, желание скрасить вечер, почтение и приязнь к своему кавалеру… прекрасное сочетание. И слух радовали тоже.

Голос и у полковника оказался звучным, мелодичным — и все положенные приветствия он произнес легко, радушно и без тени злорадства. Ему и в самом деле была приятна роль щедрого хозяина.

— Могу я наконец узнать имена своих достойных противников? — спросил он, когда девушки начали разливать напитки.

Полковник Уэмура наверняка смотрел списки пленных, подумал Арефьев. И маленький ротмистр понял Уэмуру правильно.

— Волков. Аркадий Петрович Волков.

— Я вижу, вы решились взять птенца, — Уэмура неглубоко поклонился Арефьеву. Поскольку Волков промолчал, Арефьев взял на себя ответ:

— Мою судьбу решил скорей японский снаряд.

Японский снаряд, командование крепости, государь император и господин министр внутренних дел, «маленькая победоносная война», а уж в последнюю очередь Волков. Но не объяснять же это… гостеприимному хозяину.

— Превратности войны, — полковник Уэмура кивнул. Волков явно интересовал его больше, чем волковский «птенец». — Не будет ли дерзостью осведомиться, сколько вам лет?

— Я впервые попробовал крови в тысяча семьсот сорок третьем году от Рождества Христова, — сказал Волков.

— Двадцать седьмой год Кёхо, — быстро перевел в свое летоисчисление Уэмура. — Для ваших лет вы на удивление сильны.

— Благодарю. Могу ли я поинтересоваться возрастом гостеприимного хозяина?

— Ваш покорный слуга вкусил бессмертия в первый и единственный год с девизом правления Гэнряку. По вашему счету — тысяча сто восемьдесят пятый.

У Арефьева в голове как арифмометр щелкнул: год похода князя Игоря на половцев. Ого.

— Позвольте поздравить вас с долгой и, вероятно, весьма интересной жизнью… даже я, иностранец, знаю, насколько эти годы были богаты событиями. Да вот кстати, — Волков расстегнул мундир и извлек оттуда потрепанную трофейную книжку. — Не изволите ли взглянуть?

— А, «Нихон Гайси!» — Уэмура перелистал страницы с улыбкой книголюба. — Автора я знавал. Чудесный был человек — жаль, из-за горького пьянства скоро сгорел и не сумел завершить свой труд. Случалось нам беседовать о прежних временах, хоть я не мог, конечно, выдать себя…

Он поймал взгляд Волкова и сообщил:

— Не волнуйтесь, девушки не понимают по-английски. Я сейчас попрошу их

сыграть, а ученицы станцуют, — и обратился к женщинам с короткой фразой на японском. Мальчик-прислужник принес два футляра, оттуда на свет появились трехструнный инструмент с длинным грифом и что-то вроде гуслей.

Арефьев уже успел привыкнуть к здешней музыке и мог получать от нее удовольствие, а медленные движения учениц были по-своему совершенны — и обе девушки оказались так искренни в стремлении быть красотой… Арефьев позволил себе улыбнуться.

А вот местное рисовое вино, как он ни силился — не распробовал. Отдавало сивухой немилосердно. Почувствовав его неловкость, полковник приказал, едва танец закончился, подать европейского вина.

Потом, жестикулируя веером, танцевал сам полковник Уэмура. Танец его был сдержан и строг, движения плавны, ноги в широченных шароварах ступали незаметно глазу и казалось, он плывет над соломенными циновками. Женщины смотрели с благоговейным трепетом — видимо, в танце было что-то еще, кроме изящества и плавности.

— Это просто очень старинный танец, — пояснил полковник, когда Арефьев решился спросить. — Мало кому известный. А не желаете ли послушать настоящую старинную музыку? — спросил он, когда к мозельскому подали японские закуски.

— В вашем исполнении?

— Да. Музыка времен войны Тайра и Минамото. Есть прекрасная пьеса «Белый конь». Наложница моего дяди научила меня играть ее.

— Вашим дядей был…

— Тайра-но Киёмори.

Имя ничего не сказало Арефьеву. Волков, пока шли в Нагасаки морем, пытался развлекать его рассказами из той давней войны, и Арефьев запоминал события — но начисто забывал имена. Почему-то сильней всего тронула его история юного полководца, затравленного собственным братом. Сильней даже, чем трагедия поверженных Тайра.

— Я с удовольствием послушаю мелодию «Белого коня», — сказал Волков.

Мальчик по взмаху руки полковника принес флейту. Флейту взял сам хозяин, за гусли села гэй-ко в черном халате, как теперь видел Арефьев — уже далеко не молодая, но полная грации и внутреннего достоинства. Первые несколько тактов — если это можно называть тактами — она не играла, вслушиваясь в мелодию, но и эта не-игра была уже музыкой: женщина проникалась печалью флейты. А потом сильные пальцы опустились на струны, и покатились аккорды, чистые и тяжелые, как яшмовые бусины, нанизанные на шелковую нить…

«Словно белый конь, на мгновенье мелькнувший мимо приотворенной двери, словно волны речные, что текут и текут, но назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни» — полковник не пел, но слова были слышны, они вклинивались между нотами, стучали в виске, несся бешеной белой лошадью, летел белой горной рекой, распадался на части мир, где не сохранить ничего, ни жизни, ни памяти, ни даже вот этого чувства, с которым слушаешь музыку, потому что «сейчас» уже не существует, оно проваливается туда, откуда нет возврата… и не нужно даже смуты, войны, чумы — хотя они есть: и смута, и война, и чума, достаточно хода времени…

Когда музыка закончилась, Арефьев словно вынырнул из-под воды. Это что ж, меня каждый раз от хорошей музыки теперь уволакивать будет?

— Немного попривыкнете — станет легче, — улыбнулся Волков.

Кажется, ему не нужно было больше расспрашивать о войне Тайра и Минамото. Он все понял.

Когда они под утро опять тряслись в лаковом коробке, возвращаясь в свой «веселый дом», Арефьев спросил:

— Он нас звал, чтобы объяснить, почему он тогда вышел из боя?

— Да. Чтобы сказать: у него есть задача, ему нельзя умирать, пока не сделает. Потому и жизнь ему дорога. Что ж… если его это тянет с двенадцатого века, значит не совсем бессмыслица. Наверняка он был совсем мальчишкой тогда. Не достиг совершеннолетия и его не успели внести в родословные.

— И поэтому не убили?

— Да нет… не убили, наверное, потому что сбежал. А может и убили. По-всякому могло получиться. Кстати, я не рассказал вам об обстоятельствах моего «пострига», а надо бы. Это в некотором роде обычай…

— …Мне, — выслушав, сказал Арефьев, — было легче принимать решение. Не нужно было мстить.

— Я, честно говоря, — усмехнулся Волков, — не очень-то стремился именно мстить, хотя не скажу, чтобы возможность это сделать была для меня так уж огорчительна. Я тогда хотел, чтобы у них ничего не вышло. Чтобы вот эта доносительская механика хоть на ком-то да споткнулась. И чтобы было кому вставлять ей палки в колеса впредь… С последним мне повезло несказанно, потому что не знаю, во что я тогда превратился бы, но Елизавета Петровна, вечная ей память, все решила и сделала много лучше нашего.

«Веселая царица была Елисавет», — почему-то всплыло в голове Арефьева. — «Поет и веселится — порядку ж нет как нет…» Ну что мы за народ, вечно нам порядок подавай. Откуда-нибудь сверху, и чтоб железною рукой. Не то в городе, который вчера защищали, ведем себя хуже завоевателей… Да посмотрите хотя бы на японцев — такие же люди, две руки, две ноги — а порядок есть. Даже бандерша посильный вклад в войну делает. И не надо, чтобы над каждым японский городовой с сабелькой стоял…

По дороге ассоциаций мысли повернули к японскому городовому — тому самому, который в припадке высокого патриотизма рубанул по голове царевича Николая. Вот если бы у него рученька не дрогнула, и цесаревича привезли из Японии в цинковом ящике — сколько цинковых ящиков сэкономили бы сейчас? Скольких бы людей сберегли?

— Осторожно, — сказал Волков. И тут Арефьев понял — сгустившееся в предутреннем воздухе ощущение тревоги пришло не изнутри, не от мыслей о незадачливом японском городовом. Наоборот — сами мысли набежали от того, что за ними кто-то недобро и пристально следил.

Не всем победителям довлело самой победы. Косых взглядов, ненавидящих мыслей хватало и в городе, но они были как-то более… мимолетными. Победтели могли позволить себе великодушие. А тут злоба ощущалась почти как тяжесть на коже — неизбывная, личная.

— Придется смотреть по сторонам, — вздохнул Волков, — только скандала еще нашей хозяйке не хватало.

— Я уж было подумал, что рассказы об их ненависти к иностранцам сильно преувеличены… — Арефьев вдруг понял, что не нужно привставать и таращиться по сторонам, достаточно прикрыть глаза и представить себе, что зрением ты охватываешь всю панораму. Так. Вот оно. Чадящий факел рыжей ненависти. За углом.

— Нет, европейцев здесь многие не любят… В том числе и по вполне комическим причинам. Мы, представьте себе, в среднем больше отвечаем их понятиям комильфо, чем они сами. Светлая кожа, большие глаза, высокий рост. Да, так оно и есть, я узнавал. А мы их называем даже не варварами, а макаками. Животными. Даже теперь, когда они нас догнали и наладились перегонять. Но тут… не просто нелюбовь. Тут либо эта самая священная ненависть ко всему чужому на святой японской земле — удивительно, но у них так было — либо… кто-то ненавидит именно нас с вами. Как представителей нашего рода.

— А разве это видно? В смысле — кто мы есть?

— Смотря кому. Обычный человек, такой как вы прежний, может разве что догадаться. Или опознать — если раньше сталкивался. Ваша нынешняя «болезнь», например, кого-то сведущего наведет на мысли. А есть еще люди, одаренные, знаете ли, свыше… и другой род людей. Которые были раньше такими, как мы — но сдались на милость Всевышнего, — раньше Арефьев мог только по голосу судить, а сейчас и по трепету бледного сияния видел, что этих дезертиров Волков жалеет, а не презирает.

— Насколько это опасно? Я ведь пока не особенно могу оценить.

— Для вас? Опасно. Вы пока уязвимы, а для нашей с вами породы уязвимы весьма. Если, скажем, всадить в меня достаточное количество свинца достаточно быстро, я просто буду долго приходить в себя. А вот вы — умрете. Кстати. если вы захотите отступить — для вас есть еще возможность. Любой наделенный действительной благодатью священник может совершить над вами обряд экзорцизма. Вас будет изрядно корчить, но вы выживете, и… — тут рикися остановился, пришлось вылезать из коробчонки. — …и сохраните некоторую часть своих нынешних способностей.

— И отпадет необходимость в…

— Да.

— Это серьезный аргумент. Но, как я понимаю, для этого нужно раскаяться в своем решении?

— Естественно.

— Тогда не имеет смысла и пробовать, — пожал плечами Арефьев. — Если бы я не считал это решение правильным, я бы его не принял.

— Время идет, — спокойно заметил Волков, сбрасывая в прихожей башмаки и подхватывая в руки сандалии, которые сейчас, на носок, неловко было надевать. — Вы можете пересмотреть свои взгляды. Если я что-то понимаю о ваших целях, вам удобней будет все-таки без этой платы… Да и дневной образ жизни начнете вести много раньше. А счетов со вседержителем у вас нет.

— А почему вы мне об этом тогда не рассказали?

— Потому что я бы вам самим рассказом почти наверняка закрыл бы эту дорогу. Те, кто с самого начала рассчитывает вот так вывернуться — никогда не возвращаются в люди. Я сам так ни с кем не поступал, а видеть — видел.

Ступая тихонько, с сандалиями в руках, они пересекли переднюю и пошли по веранде внутреннего дворика.

— Поза Ивана Карамазова мне никогда не нравилась, — сказал Арефьев. — Но я пока не вижу основания передумать. По правде говоря, мне не очень верится, что кто-то из знакомых мне священников тут будет на что-то способен. Даже лучшие из них… это чиновники. Бес, который покидает одержимого по государеву указу? Ну, разве что здесь, в Японии такое могло бы случиться… они ведь императора своего почитают за бога?

— За потомка богов, — как-то рассеянно поправил Волков. Что это с ним? Обычно на него так воздействовала близость нескольких любящихся парочек

— на Арефьева она воздействовала еще сильнее, и они в самое «горячее» время покидали гостеприимный дом терпимости, предпочитая слушать симфонии улиц. Но сейчас близилось утро, бордель спал. Арефьев всмотрелся в ночь внутренним взглядом — и уловил далекий отблеск рыжины. Тот, кто, ненавидя, следовал за рикисей, теперь знал, где они.

— Не нравится мне этот… провинциал. Ну да ладно. Вот что, давайте как, пока вся эта глупость не разъяснилась, далеко друг от друга не отходить. Это, конечно, больше меня касается, придется мне днем дома посидеть, но и вы тоже старайтесь меня из виду не терять.

Арефьев сел на веранду, сбросил носки, надел сандалии и закурил цигарку. На пачке было изображение цветущей вишневой ветки.

— Забавно, — сказал он, — чем-то это напоминает мне наш поход на упыря.

— Да. И вполне возможно, что наблюдатель руководствуется теми же чувствами.

— Наверное, — подумал вслух Арефьев, — я к этому привыкну.

— Привыкнете, — отозвался из комнаты Волков. — К этому — привыкнете.

Они оба ошиблись, но Арефьев так и не успел об этом узнать.

* * *

…Отставной инспектор Фудзита, вдовец, подрабатывает сторожем в токийском музее.

Он носит черные таби, экономя усилия и мыло, и лишь по воскресеньям надевает белые. В воскресенье не нужно мести музейный двор, поэтому можно надеть белые.

Тем более, по воскресеньям заходит в гости господин инженер. Ему из церкви по дороге.

Господин инженер думает, что у них с отставным инспектором дружба. Его можно понять — после таких приключений в его мире обычно начинается дружба. Инспектор не разубеждает его. Сначала как-то не представилось случая, потом было бы уже неловко.

Так заблуждение и длится тридцать три года.

Может быть, заблуждение, длящееся тридцать три года, само по себе становится дружбой? Как воротина заброшенного святилища, обрастая мхом, становится горной ведьмой? Во всяком случае, когда инженер заболевает, отставной инспектор Фудзита чувствует себя немного неловко. Инженер стал привычной деталью воскресного утра — как чашка чая и две сигареты «Ямадзакура» за партией в го, как «Токийская ежедневная газета».

В это воскресенье, думает инспектор, инженер может и не прийти. У него радость. У него сын вернулся с войны. Еще во вторник вернулся, но Ситамати — квартал рабочий, там в будни праздновать не станут…

А с другой стороны — он все равно пойдет в церковь. Ему же по дороге.

У инспектора — дети и внуки, большой шумный дом. Иногда слишком шумный, но инспектор про себя слегка гордится этим обстоятельством. У него, подумать только, у него — все как у людей, даже много лучше, чем у людей, потому что в его доме никто никого никогда не боялся. Это он запомнил хорошо и сделал правильно.

Но вот разговаривать… и даже молчать — это нужен кто-то другой. Для домашних, с тех пор как умерла жена, это все героические истории, почти сказки. Правдивые, но сказки. «Наш папа-свекр-дедушка — бывший волк-оборотень… ага, тот самый, настоящий»…

И вдруг понимаешь, что эта граница прочнее той, что отделяла тебя когда-то от волков-оборотней из другой, победившей стаи. Что Асахина теперь в каком-то смысле действительно ближе, чем семья…

Газеты инспектор всегда читал от корки до корки, и дом на это время не то, чтобы замирал, но явно старался не обеспокоить, не сбить с мысли. Внимание радовало, тишина не была нужна — выделять важное, строить картину инспектор мог хоть посреди пожара. Читал — от корки до корки, но открывал всегда в случайном месте, чтобы не задавать себе последовательность.

В этот раз открыл — и уперся взглядом в смутно знакомое лицо.

Заметка под портретом сообщала, что изображенный на портрете неизвестный в приступе патриотизма ворвался в веселый дом в Нагасаки, где были расквартированы пленные русские офицеры, и снес голову одному из них — дальше шла совершенно непроизносимая русская фамилия. Старший — тоже непроизносимый — товарищ жертвы, увидев происшествие, выбежал из дома, набросился на убийцу — и зарубил его же собственным мечом, поскольку сам был безоружен.

Инспектор еще раз посмотрел на расплывчатый фотоснимок. Сделано явно после смерти, у живых таких лиц не бывает. А еще, наметанным глазом определил, что это даже не лицо мертвеца — это отрубленная голова мертвеца.

В дверь постучали.

— Входите, — привычно сказал отставной инспектор.

Асахина вошел, на ходу доставая из рукава утренний выпуск «Ёмиури». Да. Значит, да. Обычно-то господин инженер «Ёмиури» не читает…

— Если вы про новость из Нагасаки, — сказал инспектор, — то в «Ежедневке» уже перепечатали.

Инженер грустно кивнул и прикрыл дверь.

— Мальчишки на улице кричали, — сказал он, глядя в стену. — «Варварское убийство пленного офицера». Размахивали газетой. Я узнал его. Почти не изменился, бедняга.

Инспектор жестом пригласил гостя в комнату. Внучка ужа потопала за чайником. Сообразительная пигалица, любимица…

Кажется, Асахина думает, что у меня горе. Не объяснять же ему, что Хараду я похоронил еще в шестьдесят восьмом.

— Да, совершенно не изменился. Вломился наобум, прикрытием не озаботился, рассчитывал на силу. И скорее всего, убил не того, кого собирался. Ну, вы подумайте, — пояснил инспектор, — кто бы это мог отобрать у Харады меч? Сколько таких людей на свете? Он, конечно, копейщик, и с мечом обращался так себе, но преимущество в силе и скорости значит много.

— Я догадался, — горько сказал Асахина, садясь на татами. — Последние известия от него я получил пять лет назад. Он охранял миссию в Китае во время восстания. А когда довел миссионеров до английских войск, вернулся и примкнул к восставшим зачем-то. Я думал, он там и сгинул…

— Он любил драться, — пожимает плечами инспектор. — И только.

— Наверное он счел их дело заслуживающим защиты.

— Наверняка, — всегда приятнее думать, что правда на твоей стороне…

— Лучше бы он остался там.

— А я думаю, он там и остался, — Фудзита принял у внучки горячий чайник, поблагодарил кивком, налил гостю, потом себе, достал из буфета мешочек со сладостями. — Думаю, этих русских… демонов он выследил еще с Порт-Артура.

Асахина усмехнулся. «Русские демоны» — звучит совсем как заклинания бестолковых головорубов сорок лет назад. Сейчас русские — не демоны, сейчас они — уважаемые враги. Япония впервые одержала серьезную военную победу над сильной европейской державой. Полмиллиона раненых и больных, сто тысяч с лишним трупов… Сын Асахины учится писать левой рукой — правая искалечена безнадежно. Но он жив. Хотя бы жив. Есть чему радоваться.

— «Поистине прискорбно», — вслух прочитал Асахина, — «Что и в наши дни люди движимы такими дремучими предрассудками. Японский народ должен больше внимания уделять просвещению, иначе подобные скандалы будут ложиться черным пятном на сверкающую чистоту наших намерений…»

— Боюсь, что нашей главной бедой будет не невежество, а именно чистота намерений, — скривил губы инспектор. — Не иностранные демоны, а свои люди.

— Одно другому не мешает, — сказал Асахина. Потом прочел нараспев:

Споры, болтовня -

Все, поверьте, ни к чему:

Только меч один

Все вопросы разрешит.

Только этот меч!

— Это чье? — Фудзита внутренне вздрогнул. Так мог бы написать фукутё. Где-то в шестьдесят пятом.

— Один из новых, Ёсано.

— Что ж. Сказали — пусть делают.

— Это сказали еще десять лет назад. Он тогда отправился в Корею — нести им просвещение. Никого особенно не просветил, вернулся с воспалением легких. Хорошо, что не умер. Славный поэт.

Господин инженер следит за стихами, господин инженер выписывает несколько литературных журналов… Помнится, огорчался, когда умер этот поэт, как его… Китамура? Да, Китамура. Он не любит, когда люди умирают молодыми, не выполнив своего предназначения.

Чему он огорчается больше — самой смерти Харады, или тому, что Харада так глупо спалил свою жизнь? А если бы он погиб в Китае, защищая миссию — господин инженер огорчался бы меньше?

— Забавно, — сказал инспектор, доливая в опустевшие чашки, — мне до сих пор в голову не приходило подумать — есть ли они у русских? Да и вообще — у белых? Вы каким-то образом зачаровали тогда свой меч. Раз есть чары — значит, появились они не зря.

— Это… не чары. Это скорее благословение. Мы верим, что оно помогает против любой злой силы. Но священник очень удивился, когда я попросил его. И, подозреваю, счел меня суеверным японским дикарем.

— Ну, вот газеты написали про еще одного суеверного японского дикаря… — господин Фудзита вздыхает. — Это… благословение, оно у русских как, есть?

— Должно быть, — пожимает плечами господин инженер.

— Значит, справятся и без нас. Нам бы со своими разобраться. Как насчет партии в го, господин инженер?

Черные шашки, белые шашки в сафьяновом мешочке… Инспектор аккуратно разворачивает на столе гобан — игровую доску, нарисованную на бамбуковой плетенке. Внучка инспектора на дворе, напевая, играет в тамадама.

— Прошлый раз черными играл я, — говорит господин инженер. — Теперь ваш ход…

 

Глава 16. Доза жизни

«Зайдите ко мне, когда освободитесь», — всплыло на экране.

Один из стандартных способов связи, обычно применяющийся, когда Аркадий Петрович чем-то занят, с кем-то разговаривает — или по каким-то своим причинам не хочет произносить пожелание вслух.

В кабинете у Волкова никого не было. И по стандартным каналам ничего не проходило. Точно. А учитывая вчерашнее… ну что ж. С некоторой вероятностью, сейчас мне предъявят результаты моего эксперимента. Несколько раньше, чем я думал.

Волков стоял, отвернувшись к окну.

— Кошелев мертв, — сказал он, не оборачиваясь.

Все входящие шли через приемную — то есть, через Габриэляна. О смерти Кошелева не сообщал никто. Сообщений от тех, чью корреспонденцию Габриэлян не имел права просматривать — Коваленко и Рыбака, начальника СБ, — тоже не было. Cледовательно, у нас есть сухой остаток…

— И он не просто умер, — сказал Волков, продолжая созерцать московские крыши. — Над ним был совершен экзорцизм.

Господин советник повернулся и Габриэлян заметил, что выглядит он неважно. Как человек, причем человек, только что переживший сосудистый криз.

Хотелось бы знать, могут эти господа сделать хоть что-нибудь по-людски? Они же сами хотели — для опытов. Для обыкновенных рабочих опытов, для обкатки оружия. И что в результате? Очередное спонтанное исцеление, которого Кошелев, в его-то возрасте, естественно не пережил. И вместо вполне пригодного к использованию старшего получаем никуда не годный труп — и заодно информируем Аркадия Петровича настолько точно и подробно, насколько это вообще возможно сделать, не подавая ему докладную записку о происшествии. Это все, конечно, тоже данные и данные полезные, но сил же нет никаких.

— Как я понимаю, совершен успешно, — сказал Габриэлян.

— Вы все правильно понимаете, — Волков провел рукой по лбу, стирая пот, которого не было и не могло быть. Нда. Если в нем отозвались такие старые рефлексы, дела и впрямь неважны.

А что если у этих господ все получилось? Если они копают не только биологию. Ищут именно способ экзорцизма с заранее предсказанным результатом?

Ну что ж… от такого эффекта и Аахен не отказался бы. Если он и правда управляем.

— Кстати, — с некоторой живостью продолжил Волков, — я не помню, Вадим Арович, чтобы я давал вам санкцию на ликвидацию Кошелева.

— Вы ее не давали, господин советник.

И это есть факт. Не давал. Ни как советник, ни как мастер.

— Чем вы тогда объясните свои действия?

Как будто такой номер и правда можно как-нибудь объяснить…

— Территориальный Совет собирается меньше чем через месяц. Дело Кошелева не поставлено на повестку дня, но непременно там окажется. Совокупность фактов такова, что Совет с высокой вероятностью приговорил бы его. Казнь вашего птенца могла повредить вашей репутации. Если бы он оспорил приговор — вам, его мастеру, пришлось бы выйти на помост. Когда-то давно вы сказали, что убивать своих птенцов — не легче, чем убивать своих детей.

Волков наморщил лоб. Он сказал это давно, очень давно, еще до рождения Габриэляна, и сформулировал несколько иначе, но фразу успели растиражировать именно в этой редакции…

— Стало быть, вы щадили мои чувства. Не могу не оценить такой подход, Вадим Арович. Благодарю. Но требую, чтобы вы в дальнейшем к нему не возвращались.

Дело не в чувствах. И он это прекрасно понимает. Я поставил его в безвыходное положение. Он может спросить с меня за это дело, но это означает вслух признать, что он меня не контролирует. Вот до такой степени не контролирует. А он этого не может себе позволить. Сейчас — не может. Как раз с учетом дела Кошелева. Два раза — это много.

Это если по поверхности.

А если глубже, то сам факт экзорцизма сказал ему все, что нужно, о том, с кем я связался и чем я занимаюсь. И почему. И почему оно было сделано, как сделано — не просто без приказа, а вопреки прямому приказу. Чтобы, если дойдет до пожара, он мог сказать правду, только правду и ничего, кроме правды. Отсчет пошел — и даже отыгранные полгода могут означать победу. Значит, у нас должен быть запас.

— Поскольку, — Волков слегка двигает ладонью, штора опускается, города больше нет, — как показывает практика, другие дисциплинарные меры не производят должного воздействия, в следующий раз мне придется вас попросту убить.

— Конечно, господин Советник.

— Я хочу, чтобы расследование по делу Кошелева началось немедленно. По всей форме. И чтобы вы курировали это дело лично.

— Будет исполнено, господин Советник.

А уж как это оформлять — как исцеление, теракт или особо зверское самоубийство, я на месте посмотрю. Сильно подозреваю, что ничего хорошего я на этом месте не увижу.

— Я не приказывал отправляться туда лично, — словно прочитав мысли референта, сказал господин советник. — Вы будете нужны мне здесь.

Значит, в Питер едет Король, и едет прямо сейчас. Авиатакси — это быстрее, чем ждать утреннего монорельса. Олег… Пожалуй, пусть остается.

— Хорошо, господин Советник. Следует ли мне поставить в известность соответствующие службы немедленно?

— Да, конечно. Я хочу, чтобы останки начали искать прямо сейчас. Если вам повезет, к утру их найдут.

К утру. Значит, мне не следует сообщать санкт-петербургскому управлению, где искать труп — даже если Тэнчу мне доложит. Хорошо.

— Если экзорцизм был успешным, господин Советник, ткани, видимо, станут устойчивее к разложению.

— Да, конечно же, Вадим Арович. Вот я бы рассыпался в прах. Но я бы не советовал вам особенно полагаться на эту устойчивость. От моего патрона в довольно краткие сроки остался один скелет. А аппаратура, работая с такими тканями, традиционно дает самые удивительные сбои.

Габриэлян вернулся за свой стол, выдохнул, вдохнул, выдохнул, послал запрос в питерское управление, кликнул домой, обрадовал Короля, посоветовал Олегу остаться дома и, раз уж выпал свободный часок — воспользоваться случаем и поиграть в игры, принял из Питера подтверждение запроса, уведомил Волкова, что дело возбуждено, вернулся к тому, чем занимался до вызова, получил от Короля сообщение, что он уже в Быково и садится на авиатакси до Питера (иврит, матерно), получил из Питера сообщение, что обнаружена машина Кошелева и одна опергруппа начала прочесывать рощицу, у которой машина стояла, а вторая — проверять логи навигатора за последние сутки и сверять с показаниями дорожных снитчей. Еще через десять минут доложили, что: а) труп предположительно Кошелева найден на полянке для пикников (в виду состояния тела идентификация пока условная, по одежде и документам), причина смерти предположительно — несовместимое с жизнью сквозное ранение головы серебряной пулей, пулю ищут);

б) на той же полянке находятся еще пять тел, трое положительно идентифицированы как охранники высокого господина Дмитрия Корбута, двое — не менее положительно — как охранники Кошелева, судя по всему, между двумя группами произошел огневой контакт;

в) в ходе этого контакта начальник охраны Кошелева Станислав Полежаев был ранен достаточно тяжело, но не смертельно; смерть наступила от потери крови, ускоренной потреблением;

г) в траве найден табельный пистолет Станислава Полежаева, из которого некоторое время назад — ориентировочно полтора часа — был произведен выстрел серебряной пулей. Отпечатки пальцев на рукояти оружия принадлежат хозяину, посторонних отпечатков не обнаружено;

д) по логам дорожного снитча РГ-8996005478СПб ДПС-14, на примыкающем к роще участке шоссе между 22–43 и 23–07 регистрируется присутствие автомобиля «БМВ-корвет» принадлежащего Дмитрию Корбуту. Совершая облет сектора в 23–13, снитч машину уже не зафиксировал.

Вот значит, кого они прибрали. Что за пристрастие к высокому искусству — не писатель, так певец. Теперь становится понятнее, почему экзорцизм. Либо присутствие Корбута с охраной помешало нормальному ходу операции, либо, раз уж объектов оказалось два, решили протестировать все, что есть в печи. Но гадать мы не будем. Мы просто пошлем запрос. И потребуем отчета.

Вот хорошо бы получить его в письменной форме установленного образца… и сдать наверх в числе прочих документов.

Габриэлян распечатал данные из Питера и отнес их Волкову. Можно было бы все перегнать на его терминал, но Аркадий Петрович любил держать в руках бумагу.

Вернулся. Переслал пакеты Королю и Олегу. Олег отрапортовал получение и добавил, что квест по главной сюжетной линии у него что-то сегодня не идет — может, харизмы ему не хватает, надо еще попрокачиваться.

Тэнчу не выходит на связь.

Через полчаса Габриэлян понял, почему. Пришло еще два сообщения из Питера. Первое: Корбут и Кошелев вчера вечером нарушили правила дорожного движения, въехав в «зеленую зону» на Петергофском. Протокол прилагается. Второе: останки Кошелева идентифицированы по срезу ногтей. На том же срезе ногтей обнаружены, впрочем, и ткани человека. Они также идентифицированы: некто Андрей Новицкий, частный детектив. Продал агентство «Лунный свет» и после этого в Питере не практиковал.

Габриэлян раскрыл протокол. Вот тебе бабушка и ночь святого Варфоломея… То есть официальная картинка у нас следующая. Предполагаемый объект «королевской охоты» обратился в агентство, вот и заявление есть, соответствующим числом, там решили, что сами не справятся — и выдернули бывшего владельца, он вмешался и достаточно успешно, но Кошелев был не один, а у его спутника — навязавшегося поперек неписаных правил — к Новицкому оказалось что-то личное… и в результате высокие господа Новицкого не поделили.

Мыльная опера. Драма на охоте.

Новицкий совершенно отчетливо, для протокола, настаивал на том, что попытка потребления совершенно легальна и что он добровольно отдает свою жизнь вместо Валерия Мантулова. Вмешиваться в таких случаях старшим запрещают… нет, не законы, а, как говорили в старину, «понятия», кодекс чести сообщества высоких господ. Кому нужна слава падальщика? Но Корбут был (впрочем, о нем пока еще нельзя говорить в прошедшем времени) самовлюбленным болваном. Габриэлян подавил вспышку раздражения в адрес господина Рождественского (о коем, спасибо Кесселю и Аркадию Петровичу, уже давно можно было говорить в прошедшем времени) — инициировал покойник кого попало. Даже не кого в голову взбредет — а кого левая нога захочет. И самовлюбленный болван Корбут по какой-то причине не мог то ли Новицкого, то ли Кошелева оставить в покое.

Прозвучал вызов от Олега. Мальчик весело сообщил, что его персонажа в игре отправили в ноль хитов.

— В смысле — убили? — уточнил Габриэлян.

— Нет, это не одно и то же, — объяснил Олег. — Я просто валяюсь и сдвинуться с места не могу. Но если мне партийцы за полчаса не окажут помощи — то я помру.

— Ты хочешь сказать, что я должен тебя спасать прямо с рабочего места? — сардонически поинтересовался Габриэлян.

— Я сначала Короля просил, — сказал Олег. — Но с ним связь нестабильная. Атмосферные помехи или что-то еще.

Заходить в игру отсюда — это, конечно, полнейший нонсенс. Покинуть рабочее место можно только по приказу (даже не с разрешения) Волкова. До конца смены еще час. Эней, судя по словам Олега, находится в тяжелом, возможно, терминальном состоянии.

— Значит, помирай, — сказал Габриэлян. — Мне некогда.

А вот из дома уже можно будет посмотреть лог. То бишь подробный отчет о том, что, как и почему у них произошло. Заметать следы, не зная настоящего расклада — особо трудоемкий способ самоубийства.

Еще через двадцать минут вышел на связь Король. Уже сел в Питере. Глава опергруппы капитан Маркин встречал его лично и тут же поделился соображениями. Ему было совершенно неясно, почему Кошелев, выслушав заявление Новицкого, не потребил его на месте с концами, а отпустил гулять еще на сутки. Пока что наиболее разумной ему представлялась версия о том, что Кошелев хотел за что-то свести счеты с Корбутом и оставил Новицкого в качестве живца. Версия не держала воды: чтобы пригласить Корбута прогуляться в уединенной местности и там наставить уму-разуму, Кошелеву совершенно не нужен был Новицкий: по возрасту, по статусу, по положению он и так имел на то все права.

Король ни единым словом, ни единым дрожанием лицевого мускула не подтвердил и не опроверг версию Маркина. Молодцы, работайте дальше, — сказал он, откровенно зевая — и попросился в гостиницу. Не в ведомственную, — уточнил он. Московская шишка не собиралась сообщать, что Москва думает по поводу этого дела и в какую сторону питерским коллегам копать, а в какую — упаси Аллах.

И кстати, бросил он через плечо, уже входя в номер, обратите внимание на то, что обычный модус Кошелева — это отпускать жертву после первого Поцелуя. Давать ей шанс на побег. Всегда. А что до сих пор среди его жертв не попадалось профессионалов… ну у него другие вкусы. Были. Ему нравились люди искусства.

С этими словами московская шишка закрылась в номере и принялась за расшифровку отчета. Из лога следовало, что экзорцизм случился с Кошелевым совершенно непонятным образом. Это не Неверов постарался, как они предполагали поначалу. Кошелев просто вошел с Энеем в ближний контакт, все боялись стрелять, чтобы не задеть командира и вдруг паф! — Кошелева покинул симбионт. Хотите верьте, хотите нет.

А вот за каким чертом Эней входил с ним в ближний контакт, скажите мне на милость? Ему жить надоело? Ему остренького не хватает? Подал бы сигнал к началу операции… у них там двое старших на полянке — и стол накрыт, и суп кипит, и кто войдет, тот будет сыт. Корбут, конечно, помоложе и для дела подходит хуже, но кого-то они бы там прихватили… И кстати, положи они там Кошелева, он бы мирно рассыпался в прах и поди потом восстанови, как именно его убили и кто это сделал. А теперь у Кошелева-человека под ногтями — ткани Новицкого в промышленных количествах.

Хотя, конечно, под воздействием Поцелуя — Габриэлян подумал о Майе — каких только глупостей люди не делают…

Потом он снова подумал о Майе. Как можно было таким раздолбаям доверить такую женщину? А ведь меня даже никто не Целовал… Кстати, интересно, на какие глупости под основательным Поцелуем пущусь я. Такие вещи лучше знать заранее — а ведь эксперимента не поставишь… Габриэлян поправил очки и, повинуясь мгновенному наитию, вывел на экран планшетки текст Нового Завета.

В пять утра он в последний раз вошел в кабинет Волкова, чтобы сопроводить того ко сну.

— Это пока что предварительное заключение, Аркадий Петрович, но похоже, что убийцы Кошелева, в числе прочего, экспериментировали с экзорцизмом. Причем, с довольно редкой его разновидностью. Знаете, как сказано в Евангелии от Марка…

— Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы, — немедленно процитировал Аркадий Петрович. — Если вы когда-нибудь встретите этих дураков и они еще будут живы, объясните им: пусть поупражняются для начала на змеях и скорпионах, а потом уж переходят к тем, кто им явно не по зубам.

— Но ведь они оказались достаточно убедительны. Для Кошелева, — как бы невзначай возразил Габриэлян.

Аркадий Петрович резко развернулся от двери в саркофаг. В последний раз такое выражение лица у него Габриэлян видел в тот достопамятный вечер, когда в группу поступил Олег.

— Вот как? А вам известно, Вадим Арович, что бес — или, как вы его называете, симбионт — первым делом атакует экзорциста? Вы не знаете, этот… мистик-дилетант, он на каком свете?

«Ноль хитов»…

— Не имею ни малейшего представления, Аркадий Петрович, — честно сказал Габриэлян.

* * *

…Свет был сильный, но рассеянный — и оттого мягкий, даже какой-то нежный, как снег. Эней сфокусировал зрение — насколько смог. Смог он неважно, но в размытых очертаниях двух фигур над собой узнал Костю и Эмет, хозяйку базы, главного врача в ораниенбаумском санатории «Ракиты». Санаторий специализировался на реабилитации после косметической хирургии: людям требовалось место и время, чтобы привыкнуть к новым лицам — и чтобы знакомые успели отвыкнуть от их прежней внешности.

— Сколько пальцев я показываю? — спросила Эмет.

Эней с силой зажмурился, потом раскрыл глаза и еще раз сфокусировал зрение.

— Три.

— Как вы себя чувствуете?

Эней провел деревянным языком по вспухшим губам и сказал:

— Как Бог.

— Шутку понял. Смешно, — отозвался Костя. По тону было понятно, что шутка ему не понравилась.

— А я не шутил. Почти. Что было-то? Я бесновался?

— А должен был? — Костя нагнулся и посмотрел ему прямо в глаза.

— Да по идее нет. По-моему, внутрь я его все-таки не пустил.

Эмет раскрыла маленькое зеркальце и поднесла к самым глазам Энея. Ох… Это я, что ли?

— Ты зачем себе глаза выцарапать пытался? — спросил Кен.

— Это… не глаза, — Эней вспомнил, что было по другую сторону завесы беспамятства, и его передернуло.

— Вы его так не пускали, — прохладно пояснила Эмет.

— И это тоже? — с трудом подняв руку, Эней показал на ее вспухшую переносицу.

— Видимо, да. Видимо, вы меня за кого-то не того приняли.

Эней точно знал, за кого он ее принял. Но не готов был сейчас никому об этом рассказывать. Он собирался отдать распоряжение по операции, и ему очень нужно было показать, что с головой у него все в порядке.

— Что это было… с вашей точки зрения? — спросил он.

— С моей точки зрения… — Эней вдруг понял, что горечь и досада, которые слышатся в голосе Эмет, направлены не на него, а на самое себя. — Это была грубая врачебная ошибка. Я решила, что ваш шок имеет геморрагическую природу. Я решила, что ваши попытки вырваться из манипуляционной — это запоздалый патологический рефлекс, что вы почему-то вернулись к эректильной фазе шока…

— Хотя по идее так не бывает, — вставил Костя.

— По идее многого не бывает, но иногда случается, — возразила Эмет.

— Это я к тому, — сказал Костя, — что виноват на самом деле я. Это я священник. Это я должен не забывать про такие штуки. А я забыл.

— Баста, — оборвал их Эней. — Как командир, я приказываю вам считать, что это моя вина. Я не должен был лезть к нему с экзорцизмом. Или хотя бы продумать последствия. Все последствия, я имею в виду.

— Ау, кэп. Ты был под Поцелуем.

— А я об этом знала — и не приняла во внимание, — заключила Эмет. — В общем, когда мы зашили половину ваших ран, вы внезапно вскочили, и начали ломиться в дверь, а на все попытки уложить вас обратно реагировали… — она потерла разбитый нос, — неадекватно. Говорили с кем-то невидимым. Выкрикивали что-то вроде псалма.

— Благословен Господь Бог мой, научивший руки мои битве и персты мои брани… — пробормотал Эней.

— Да, именно это. Значит, вы помните…?

— Я помню совсем другое, но это долгий разговор. Дальше что было?

— На помощь пришел Чеддер и мы смогли вас зафиксировать. Жестко. Ввели седативы, продолжили обработку ран. Но вы не засыпали, вы продолжали чувствовать боль, и что хуже всего, у вас наблюдались шоковые явления, которые должны были пройти, потому что вам ввели уже двойную дозу противошоковых…

— А я в это время был на связи, — Костя не уточнил с кем, Эней понял и так. — В соседнем домике. И даже не приходил проверить, как ты тут.

— Это была вторая моя ошибка, — беспощадно добавила Эмет. — Я не обращалась к… специалисту, пока не исчерпала традиционных средств…

Костя поморщился.

— …И даже когда я их исчерпала, я позвонила сначала Эвану.

— Вы действовали по инструкции, — попытался утешить ее Эней. — И все хорошо, что хорошо закончилось, большое вам спасибо.

— Закончилось? — подозрительно спросил Костя. — Ты уверен?

— Да, Белка. Уверен. Можешь для успокоения приклеить ко мне дароносицу до утра.

— Ты и это помнишь?

— Я помню, как ты меня исповедовал и причащал. Как положил дароносицу мне на грудь. Но для меня все было немного иначе. У вас все хорошо?

Костя повернул голову — и Эмет быстро покинула манипуляционную.

— Зодиак выходил на связь, — сказал Костя.

— Меня хотели?

— А то кого же…

…Кошелев был птенцом Волкова. А для связи птенца и мастера, по слухам, расстояния ничего не значили.

— Кого они сюда наладили?

— Янычара, — так «внутри» обозначали Короля.

— Что груз?

— Принят. Из графика не выбиваемся. Но кэп…

Эней уже знал, что он хочет сказать.

— На сколько меня сейчас срубит?

— Часов на двенадцать, так что…

— Нет. Через шесть часов максимум поднимайте меня. Чем угодно. Это приказ. Мы с Чеддером меняемся местами. Он едет в Новгород, я — в Эстонию. И пусть Эван двигается сюда.

— А… А-га… Да, так будет лучше всего. Я скажу Чеддеру. Эван уже едет. Еще что?

— Пить…

Через минуту, высушив пакетик витаминного напитка, он уже спал без сновидений.

* * *

— …Так я и думала, — сказала Эмет четверть часа спустя, с удовлетворением глядя на успокоившиеся приборы и спящего пациента. — Мерзостная штука этот Поцелуй. Любую псилобициновую и лизергиновую производную бьет, что на дальней дистанции, что на ближней, а уж побочные эффекты… да что я вам рассказываю. Мне просто нельзя было вас отпускать. Клин клином вышибают. Как ваша голова?

— Болит, что ей еще делать? — пробормотал Костя. — Но я здоровенный парень, и я справлюсь. Вы поспите. Если его опять поведет, я удержу. И вас позову, конечно… И капельницу поменяю. Я медбрат вообще-то по армейской специальности.

Эмет кивнула. Нос ее уже был присыпан лечебной пудрой. Раскрыв коробочку, она подошла к Энею и легонько охлопала пуховкой его синяки. Пояснила:

— Корневища лилии. Ускоряет цветение — ну и заживление тоже. Хотите?

— Давайте, — Костя повернулся к ней левым ухом, в которое прилетело, когда его брали стрелки Корбута. Все-таки клиника косметической медицины… И вообще в этом есть некая прелесть — сидеть после операции по уши в корнях лилии, но на поверхности земли, а не там, где обычно эти корни располагаются. Именно это Костя и сказал Давидюку, когда тот, наконец, добрался до «Ракиты». Но у него сложилось впечатление, что психотерапевт не оценил шутку по достоинству. Почему-то. И инструкции не оценил. Наверное, от общения с Энеем и Игорем у Кости испортилось чувство юмора.

— И операция, между прочим, еще не закончена, — донеслось с кровати-каталки. — Док, как хорошо, что вы здесь. Как раз вы и были нужны. Белка, отцепи от меня всё это и помоги встать.

Перед тем как отсоединять датчики, Давидюк посмотрел на показания приборов. Видимо, показания его удовлетворили.

До туалета Эней шел, вися на Косте и очень медленно переставляя ноги, а вот обратно — уже сам и вполне в человеческом темпе. Если считать человеческим темп 90-летнего старика, прихваченного артритом. Зато — не держась за стены.

Больничную рубашку ради экономии времени сзади не застегнули, и Костя увидел, что на бинтах проступает кровь.

— Да, повязки ты мне тоже сейчас обновишь, — отвечая его мыслям, сказал Эней.

— Ты чувствуешь, что швы разошлись?

— Нет, они не разошлись, слава Богу. Они просто слегка кровоточат, но это мелочи. Что Бибоп?

— Они с грузом уже за пределами области.

— А-атлично. Чеддер выехал?

— Три часа назад. Благую часть ты себе выбрал, — позавидовал вслух Костя.

— Я бы предпочел менее подвижный груз. Но я теперь в легенду лучше Чеддера ложусь — и ушиваться отсюда мне нужно. И тихо. Так что рокировка выходит осмысленная вполне, а еще одного приступа икоты эта операция не переживет.

…Вот это да. И не знаешь, как быть. То ли рекомендовать Святые Дары как универсальный восстановитель — а из сегодняшнего делать рекламный ролик, то ли начинать бить командира по голове подушкой и напоминать, в каком он виде.

— Ты зачем экзорцизм устраивать полез? — спросил вместо этого Костя.

— Он хотел, — пожал плечами Эней. — Он очень хотел. Он за этим и пришел. Наездник хотел меня убить, а Кошелев… просил о помощи. Как мог, так и просил. Я вам потом все расскажу. Когда будет время, а сейчас его в обрез, — они вошли в манипуляционную. — Док, вам партийное поручение номер раз: подобрать мне обезболивающее, чтобы я неделю продержался в автономном плавании. Мог водить машину и все такое. Покупать его мы сейчас не можем, но мы можем его взять здесь. Очень жаль будить Эмет, но вы, пожалуйста, разбудите и попросите ключ от сейфа. А пока будете ходить и будить, подумайте про поручение номер два: я вас засветил намертво. Мы можем убрать вас из Питера. У вас жена и дети, я знаю… такие вещи приходится делать. У нас все готово. Но есть еще один вариант. Рискованный. Но если он удастся, мы сохраним вас, «Теону» и всю питерскую медицинскую ячейку. Подумайте, что вы выбираете.

В окна постучался рассвет.

— Зодиак хотел, чтобы ты связался с ними, когда придешь в себя, — сказал Костя.

— Минут пять они еще подождут. Я все равно уже знаю, что они мне скажут: меня идентифицировали по тканям под ногтями Кошелева. Кстати, вы молодцы, что не стали там вычищать. Это Цумэ сообразил?

— Ну не я же, — сказал Костя.

— Что нужно делать по второму варианту? — спросил Давидюк.

— Прийти в СБ. Сказать почти всю правду. Что я ваш бывший пациент. Что я вам позавчера сосватал Мантулова, а вчера утром вы забрали меня из «скорой» в очень тухлом виде и под явным эндокринным воздействием. Дальше вы расскажете — с моих слов — что я связался с высокой госпожой, и все это дело добровольное. Из клиники ушел и пропал. Вы меня искали — в агентстве и повсюду. И в конце концов, решили обратиться к властям, потому что это безобразие полное. Пусть найдут эту безответственную дуру и призовут к порядку. Новицкого, конечно, придется похоронить. Жаль, хорошая была личность.

Кен принес заготовленную на случай одежду. Эней влез в рубашку — а с брюками вышел промах — их заготовили, не рассчитывая на травмы.

— З-зараза, — почесал в затылке озадаченный Кен. — Не килт же тебе тащить.

— Саронг, — предложил Давидюк.

— Форменные медицинские брюки, — отрезала Эмет. — Я сейчас принесу.

— Спасибо, — с чувством сказал Эней. — Вообще за всё.

— Пусть у вас получится, — улыбнулась женщина. — Пусть у нас всех получится. Это главное.

— Давайте уточним сценарий моего вранья, — сказал вернувшийся Давидюк. — Я вас забрал утром со станции Скорой помощи — это рассказывать как есть?

— Да, — Эней взял у него пластиковый пузырек, встряхнул, вылущил капсулу. — Про галлюцинации, про всё. Чем больше правды, тем лучше.

— Две, — подсказал Давидюк. — По две, четыре раза в сутки, на протяжении трех дней. Потом — три раза, два и так далее, по нисходящей. Я отсчитал ровно на семь суток, Андрей. Они могут вызвать привыкание, поэтому чем раньше вы перейдете на что-нибудь попроще, тем лучше. Что я должен врать о дальнейшем?

— Я еще раз пришел к вам вечером. Точнее, за полночь. Совершенно невменяемый и вот в таком вот виде. Вы организовали мне перевязку, швы, наркоз — и устроили меня на ночь в манипуляционном кабинете стационара «Теоны». Поставили мне противошоковую капельницу, завели будильник на сколько нужно и легли спать. Когда проснулись, меня уже не было. Будет хорошо, если у вас в мусорнике найдут мое окровавленное барахло. Его еще не уничтожили?

— Э-э-э… — сказала Эмет.

— Ладно, тогда бинты. Для достоверности. В общем, вы подумали, попытались искать меня по своим каналам — через наших общих знакомых, через агентство, непременно туда стукнитесь — и решили, что вам крайне не нравится вся эта ситуация. И что, пожалуй, пора обращаться к властям, потому что дело зашло слишком далеко — особенно с учетом того, что у пациента, то бишь у меня, несколько лет назад на почве личной жизни стряслась депрессия, и вся эта пурга с высокой госпожой в лучшем случае порушит вашу многолетнюю работу. Да… — Эней сел, пошевелил правой кистью, будто ощупывая что-то невидимое, — после этого на какое-то время вы, конечно, окажетесь в карантине. Во-первых, на всякий случай, а во-вторых, потому что все это дело наверняка попадет в зону особого внимания… причем не только нашей СБ. Но так все мы выиграем больше, чем если вы уйдете в бега. Если, конечно, не накроемся… яшмовым гротом.

Лазурные форменные брюки в сочетании с темно-коричневой льняной рубашкой смотрелись… а ничего они смотрелись, как ни странно. Хорошо, что мода у нас нынче ест все, хоть красное с зеленым.

— Белка, планшетку. Подбросишь меня до стоянки — и отправляйся спать. Док, желаю вам удачи.

— Я вам тоже желаю удачи. И вы должны показаться врачу не позже, чем через сорок восемь часов. Отнеситесь к этому серьезно.

— Обязательно, — кивнул Эней. — Поверьте, я очень серьезно к этому отношусь. У тех, кто не чистит оружие, оно обычно заедает.

* * *

…И ты ведь с самого начала знала, что это произойдет.

С того самого момента, как твой непутевый-любовник-по-легенде появился в этом пансионатике в семи километрах от Локса, весь забинтованный, как Человек-Невидимка.

Нет, это не самое начало — с самого начала он все-таки позвонил. Объяснил ситуацию с заменой. Добавил к легенде новый штрих.

— Ты… — Майя очень натурально не нашла слов. Потом сказала, — Я все равно не могу остановить тебя силой мысли на дороге, так что приезжай. Но не рассчитывай…

— А я уже здесь, — отозвались совсем недалеко. Майя услышала это тем ухом, которое не было обращено к комму.

— Это твой? — спросила Симона, с которой они пили кофе на веранде. И на кивок Майи фыркнула: — Ну, наглец! Ну… — и тоже осеклась, когда «непутевый любовник Габриэлы» вышел из за угла.

Выковылял — так, пожалуй, точнее…

Симона что-то сказала. Майя, не зная эстонского, прекрасно поняла: «Боже мой».

— Габриэла… — прохрипел незадачливый изменщик коварный.

— Какая же ты все-таки сволочь, — сказала Майя по-английски, захлопывая крышку комма. — Какая ты хитрая, наглая, расчетливая сволочь. Ты сначала ищешь экстремальных приключений со… всякими, а потом являешься сюда и давишь на жалость. Ты думаешь, твое состояние помешает мне вышвырнуть тебя отсюда? Нет. Мне будет даже легче.

Это потом она сообразила, что он вовсе не изображал сгорающего от стыда человека — он и в самом деле затруднялся смотреть Майе в глаза после того, как вместо аккуратной упаковки высокого господина вышел тарарам с чудесами и бесовщиной, протуберанцы до самой стратосферы и вполне возможные громы и молнии на голову Габриэляна.

Она еще подумала: с начальством Габриэляну повезло значительно больше. Оно может когда-нибудь нарезать своего личарду кубиками по итогам его махинаций — и однажды сделает это — но ни при каких обстоятельствах не станет вмешиваться в рабочий процесс.

Конечно, она все-таки «сменила гнев на милость» и пустила Энея в номер.

— Габи, ты с ума сошла, — сказала Симона, изрядно перебарщивая с напускным равнодушием. — Зачем тебе олух, который сначала лезет в постель к бледной даме, а потом приползает к тебе зализывать раны? Гони его в шею.

— Непременно, — сказала Майя. — Когда-нибудь. Когда он не сможет меня больше ничем удивить. А зачем мне олух, который способен довести высокую госпожу до точки плавления мозга? Хмм, дай-ка подумать…

Рокировка была вполне объяснимой. Майе нужны были фальшивые документы и опытный конспиратор в наставники. Энею — водитель и медицинская помощь. И обоим — смываться как можно быстрее. Симбиоз. Актиния и рак-отшельник.

Габриэла Зенкевич исчезла, вместо нее появилась пара молодоженов Березниковых из Гомеля. Легенда тоже изменилась: они раньше времени возвращались из отпуска после того как супруг, Анатолий, неудачно покатался на скутере. В Латвии, в местечке под названием Езерники, зависли на три дня — якобы к травме добавилась простуда. Эней лежал в номере, получал какие-то информационные пакеты, рассылал инструкции — а Майя гуляла по старинному городку, старательно воспроизводящему быт 18–19 века, купалась в чудесном озере, а все остальное время просматривала и слушала портал «Вавилон-4», где ей предстояло в скором времени работать.

— А почему четыре? — спросила она как-то.

— Ну, — Эней поднял глаза от планшетки и улыбнулся. — Мы решили, раз четвертому Риму не бывать, пусть будет четвертый Вавилон.

Будучи проездом в Тарту, Эней заглянул к врачу — видимо, «своему», раз не позволил Майе увидеть, где находится кабинет. А вот на следующий день, уже в Алукснинской гостинице, Майе пришлось взять на себя обязанности сестры милосердия.

— Боги, боги мои, — сказала она, увидев тылы господина Витра. — Как ты на этом ехал?

— Очень хороший анальгетик, — сказал он, укладываясь вниз лицом. — Ты новости просматривала?

— Да. Очень большой шум. Зачем вы это сделали?

— Я должен тебе кое-что рассказать, — он попытался поудобнее устроиться грудью на подушке. — Понимаешь, на этой точке еще можно переиграть. Отправить тебя в Гомель. В тихую гавань.

— С какой стати.

— Может быть, узнав правду, ты не захочешь иметь с нами дело. Я тебя пойму.

Майя осторожными движениями счищала с него плотную паутинку жидкого бинта.

— Излагай, — сказала она.

— Понимаешь, мы поначалу хотели его… просто убить. Не сразу, но в конечном счете именно убить. Но кое-что пошло не так, и возникло два варианта: или бросать все к чертовой матери до следующей оказии, или подставляться под Поцелуй. Я подставился.

— Я заметила, — Майя осторожно дотронулась до его шеи.

— У тебя были галлюцинации?

— Поначалу умеренные. Мерещились какие-то тени по углам, голоса. Вот уже в тюрьме… я просто перестала отличать наведенное от реальности.

— Ага. А я сразу попал в интерактивное моби, пять-дэ. И мне устроили, как выражается Игорь, экскурсию в ад. И встречу с его обитателями.

— Но ведь ты понимаешь, что это была галлюцинация.

— Да как тебе сказать… Искушения были настоящими.

— Тебе предлагали продать душу?

— Не совсем. Мне предлагали отступиться от Кошелева. Точней, действовать по первоначальному плану. Убить его. И я понял — здесь что-то не так. И вместо убийства провел экзорцизм…

— Ты? Не Костя? — Майя удивилась.

— У Кости бы не вышло. Ни у кого бы не вышло, только у меня. Он со своим Поцелуем… на меня как бы настроился. И я знал, что кошелевский мастер почувствует экзорцизм, наверняка. Я знал, что засвечу… Зодиак. Рискну Вадимом ради того, чтоб избавить от ада того, кто двадцать раз его заслужил.

Майя сначала даже не поняла, о ком речь — на ее памяти никто и никогда не называл Габриэляна просто по имени.

— Ты хочешь сказать, что вправе решать, кто заслужил ад, а кто нет?

— Я хочу сказать, что мне пришлось это решать. Мне. Тому, кто отрезает головы и насаживает на бакены. Не знаю, почему именно мне. Так вышло. Кисмет.

— Может быть, тебе потом следует переговорить об этом с Костей? Скажем, исповедоваться? Я ведь ничего не понимаю в… духовных материях.

— Именно, — Эней приподнялся на локтях и оглянулся через плечо. — Мне как раз и нужен такой человек, для которого это… духовные материи. Потому что для меня, для Кости это… уже плоть и кровь. Костя меня исповедовал, я знаю, что греха не совершил. Меня интересует — не совершил ли я непростительной глупости.

Майя взяла его за загривок и вернула в исходное положение.

— Сама вера в ад, — сказала она, осторожно нанося ему на спину заживляющий гель, — представляется мне изрядным неразумием. Я не верю, что бывают преступления, которые нужно наказывать вечными муками.

— Я тоже, — он с явной досадой щелкнул языком. — Но я позавчера туда чуть не загремел. Понимаешь, это не то, что Данте с таким смаком описывал… Это выбор, который делаешь ты сам. Сам. Слушай, я тебе дальше расскажу. Я думал, что когда потеряю сознание, все закончится. Леших с два — все тогда-то и началось. Поначалу как бы даже неплохо было: я стою на дороге, впереди горы и лес, сзади — степь, трава по плечи до самого горизонта. И небо… странное такое. Ты из-под воды поверхность когда-нибудь видела? Вот такое же, только цвета ртути. Я пошел в горы… и там стоял дом. Мой дом. Понимаешь?

Человек, у которого с детства не было дома, увидел то, что всегда хотел, но не мог себе позволить… Пожалуй, она понимала — и кивнула в подтверждение своих слов. А потом сообразила, что он не видит, и сказала:

— Да.

— Дверь открылась, и мне навстречу вышла Мэй… моя жена.

— Малгожата Ясира, — уточнила Майя.

— Малгожата, — он на секунду вжался лицом в подушку, потом поднял голову и продолжал: — На руках у нее был ребенок. Которого не было и не могло быть. Всех ее детей убили еще до того, как мы поженились. Навсегда. Но она сказала — дурачок, здесь же все возможно, и это именно наш с тобой ребенок… И я поверил. Потому что очень хотел поверить. И если бы ради того, чтоб остаться с ними, пришлось, поверить, что я мертв… Да я ведь почти поверил.

Ему явно было так же тяжело говорить, как Майе — слушать, но он продолжал, словно разматывая какой-то тугой узел:

— Когда я обнаружил себя на дороге, у меня в кармане был серебряный шарик. Ну, то есть, посеребренный стеклянный…

— Из «Саги» Кошелева, — уточнила Майя.

— Да. И я попробовал дать его поиграть ребенку… А того перекосило. Он закричал, завизжал, и Мэй тоже закричала на меня… Чтобы я выбросил этот шарик, что он грязный, проклятый, противный… И в какой-то момент я понял, что если выброшу его — то совершу страшное предательство. И что мои жена и ребенок — поддельные, потому что настоящие… Когда они увидели, что я это понял, они… бросились на меня. Тогда я и расцарапал себе лицо.

Мне, оказывается, очень повезло со Старковым, подумала Майя. Он таких штук не умел, слава кому бы то ни было…

Подождав, пока гель впитается, она принялась заклеивать швы тонким бумажным пластырем.

— И тут началось самое интересное. Я понял, что все-таки жив. Что я отбиваюсь от реальных людей, которых не за тех принимаю. И я… дал себя связать. И как только дал — появился этот… Ну, ты поняла. На этот раз в шкуре господина Ли, того самого, из Саратова. И начал возвращать мне саратовский должок. С процентами. Чтобы я или отдал ему этот шарик, или умер уже с концами.

— Примитивно как-то.

— Знаешь, по-моему этому деятелю мировая литература сильно польстила. Или вот у Игоря есть гипотеза, что он или оно пользуется… заемными ресурсами. Обращает против человека его же интеллект, тайные надежды, страхи, комплексы… Ну да, примитивно — но я и сам-то не особо сложная натура… Так что сработало наверняка. Я ведь даже… о помощи просить не решался, потому что…

— Потому что тебя не переставала мучить совесть по поводу этого убийцы, — сказала Майя. — А твой… покровитель… не вмешался?

— Вмешался, конечно. Костя появился и деятеля этого на пинках вынес. А потом обругал меня гордецом и лосем на паровом ходу, исповедовал и причастил. И тут я вернулся в сознание. На какое-то время. Потом снова заснул — просто заснул — и увидел такой сон: я иду по лесу вдоль ручья. Ну или речушки маленькой, метра в два шириной. Темно, но дорогу видно. С моей стороны — овраг, на том берегу — пологий склон холма, впереди свет, явно от костра. И я иду на этот свет, а в руке у меня опять — серебряный шарик. И вот я дохожу до источника света — там на склоне холма стоит машина с погашенными фарами, а у костра сидят мужчина и женщина. Она ему голову на плечо положила, дремлет. Он палкой в костре ворошит. Поднимает глаза и говорит: а мы тут мальчишку потеряли. Сидим вот, ждем, костер жжем, чтобы аккумуляторы не сажать. Шустрый паренек, самостоятельный такой — вы его случайно не видели? А я как раз сообразил, что видел, и совсем не случайно. И не знаю, что ответить. Ладно, говорит он, рано или поздно он нас найдет — а вот что это у вас в руке? Я ему шарик показываю. Он говорит — понятно. Знаете что, бросьте его, пожалуй, в воду. Бросьте, не бойтесь. И я понимаю, что верить ему — можно. Что он не поддельный. И бросаю шарик. Несколько секунд — ничего, а потом ниже по течению из воды встает Кошелев. На вид ему где-то под пятьдесят, как до инициации. Мужчина возле костра у него спрашивает — вы тут останетесь, с нами ждать или дальше пойдете? Тот отвечает: пожалуй, пойду. Тот, у костра, ему — да вы хоть обсушитесь, согрейтесь. А Кошелев — нет, на ходу и обсохну и согреюсь. Рукой мне не прощание махнул — и исчез в темноте. А я проснулся.

— Если не привлекать мистику, — сказала Майя, — то можно сказать, что твое подсознание наконец-то с самим собой договорилось. Но не привлекать мистику трудно хотя бы потому, что на Кошелева подействовал экзорцизм. Что я могу тебе сказать? По-моему, тебе пришлось выбирать из вполне поганых вариантов — и все обошлось лучше, чем могло бы.

— Но во что это встанет… нашему общему знакомому?

— Прошло уже больше двух дней. Ты наверняка получаешь от него сообщения. Не от него, так от группы.

— Да. Расследование поручено Королю.

— Ну все. После него никто никаких концов не найдет, — хотелось бы Майе иметь такую уверенность, какую она вложила в голос.

— Концы можно найти всегда или почти всегда — если знать, где искать. А я не исключаю варианта, что кое-кто знает. Понимаешь, когда этот… перец гонял меня по семи кругам Питера, он мне явился в образе догадайся, кого…

— Догадалась, — Майя накинула на Энея покрывало. — Но мне нравится гипотеза Игоря: он явился тебе в облике Габриэляна, потому что ты боишься Габриэляна и зависишь от него. Потому и боишься, что зависишь. Тебе страшно подумать, что было бы, если бы он начал играть против тебя.

— Страшно, — согласился Эней.

— Он не начнет. Ты ему зачем-то нужен. Вы ему нужны, и это надолго.

— Твои слова да Богу в уши.

Майя собрала обрывки бинтов, чтобы выбросить в утилизатор, набросила на Энея простынь.

— Что еще прикажет господин и повелитель?

— Планшетку, если тебе не трудно…

* * *

…Читать, как Король умело уводит следствие на кривые, глухие, окольные тропы, Энею было приятно и как профессионалу, и как объекту охоты. Ему давно хотелось посмотреть на следовательскую кухню изнутри, глазами полицейского, а не вора — и он был благодарен за предоставленную возможность.

Группа уже отыскала три машины, на которых эвакуировали Энея, Корбута и Костю. Машины были тихо запаркованы в разных концах города, изнутри все аккуратно вычищено. Все три автомобиля принадлежали разным прокатным конторам, и были взяты на имя Карастоянова и Новицкого. Концы обрезаны — если на логах снитчей не окажется зафиксирован момент перемены транспорта (что вряд ли). Но порядок есть порядок, и часть мощностей отвели на проверку логов.

За доктором Давидюком установили слежку. Из манипуляционного кабинета стационара изъяли бинты с образцами крови Новицкого. По количеству и конфигурации бинтов восстановили общую картину ранений — она соответствовала рассказу доктора. Еще часть оперативников отрабатывала другие варианты отхода — железнодорожные и автовокзалы, автомагистрали. На все посты дорожной полиции разослали ориентировки на Новицкого, Карастоянова, Неверова и Корбута. Наконец, еще два оперативника проверяли порт и транспортные агентства на случай, если Корбута упаковали и увезли живым (службы недоумевали, зачем бы понадобилась такая хрень — перевозить высокого господина живьем, но приказ есть приказ и вообще на ранней стадии лучше проработать все версии). Это направление поисков представлялось следствию малоперспективным, поскольку транспортных агентств в портовом городе Питере было просто до черта и вероятность, что нужное установят в разумные сроки — невелика. Но именно это направление поисков и было правильным, что Энея слегка беспокоило.

Полтора месяца назад протвинский НИИБВБ (бактериологии, вирусологии и биозащиты) заказал в Финляндии партию генетически модифицированных свиней — для опытов. В порту работал диспетчером Куб, подчиненный Антона, встречала груз Челси, экспедитор от Ди, так что организовать погрузку дополнительного спецконтейнера было сравнительно легко. Инструкции предписывали перевозить свиней в закрытых боксах с регенерацией воздуха и особенной системой подачи пищи и удаления отходов — чтобы исключить попадание какой-либо сторонней бактерии, которая могла бы повлиять на иммунную систему подопытных хрюшек. Для верности все боксы были опечатаны, за целостью печатей следил агент-экспедитор финской фирмы, а после передачи русским партнерам за них отвечала не только Челси, но и представитель «Северо-западных перевозок», а также страховщик, так что если бы милиция или СБ остановили фуру на трассе и потребовали разгрузить и обыскать — вышел бы грандиозный скандал.

От Питера до Новгорода Великого фуру сопровождал Дамаск, от Новгорода до Протвина — Чеддер. На дороге ни разу не случилось ничего непредвиденного, останавливали дважды, но ограничились проверкой документов и поверхностным осмотром (то есть, заглядывали лишь в кабину и неопечатанную секцию фуры, где сидела Челси). А дальше грузовик благополучно «по ошибке» заехал в Пущино, где с него сняли все лишнее, а затем «ошибка разъяснилась» и через полтора часа груз миновал ворота НИИБВБ. Ни страховщик, ни представитель перевозчика при разгрузке не присутствовали, им на территорию допуска не было — но, поскольку им его туда сроду не было, а Ди подписал акт о приеме груза, они сочли свой долг исполненным, спокойно собрались и уехали.

Отследить фуру среди тысяч других большегрузных транспортов, проходящих ежедневно через Питер, можно было только при одном условии: если точно знать, что ищешь: высокого господина, запакованного в «портативный саркофаг». Но точно знать это можно только если разобраться, зачем в Пущино высокий господин, упакованный по всем правилам. А питерскому управлению СБ танцевать было неоткуда…

Эней стер файлы и выключил планшетку. Майя спала рядом — ароматная, теплая и недоступная, как прошлогодняя весна. Как все-таки свезло Шарику с господином Кошелевым и с этими травмами — никто не удивляется, что молодожены Березниковы так умеренны. Если бы пришлось изображать неумеренность, я бы, наверное, спятил… Этот гад мог хоть раз в жизни выбрать что-то… не очень смертоносное?

Я закрою глаза и отвернусь, сказал он себе. Я закрою глаза и вспомню женщин, которым приносил одно несчастье. Гренаду, которой мог бы дать немного тепла в последнюю ночь ее жизни. Мэй, которая защищала меня даже мертвая — и сказала, что я ее забуду, а я и в самом деле забыл, поросятина. Ванду, которая шарахнулась от меня как от чумного, узнав полправды… Нет, я лучше не буду вспоминать Ванду, потому что женщина, которая не шарахнулась, зная всю правду — опасно близко. Я просто сосредоточусь, как делал всегда, на калейдоскопе разноцветных пятен под веками, а потом подействует вечерняя доза анальгетика, и я просто засну…

* * *

Как выглядит удав, который проглотил слона, Тымиш знал. А вот как он себя должен при этом чувствовать, как-то до сих пор не задумывался. А зря. Мерзкое это ощущение — когда у тебя внутри слон. То ли он — большая все-таки зверюга, и мощная — сейчас тебя все же бивнями изнутри подцепит, прорвет — и прощай змеиная жизнь, то ли — в самом лучшем случае — тебе тут еще год валяться все это переваривать, в совершенно, между прочим, беспомощном состоянии… И главное, не глотал же и не собирался. Просто проснулся в один прекрасный день, а слон уже внутри.

Что Новицкий, он же Савин, объявился в Питере — неудивительно. Что его подставили Кошелеву — неудивительно вдвойне. Господин Советник при правительстве ЕРФ не хочет скандала на региональном сборище, а хочет, наоборот, чтобы все крики и претензии ушли в пустоту. Адресат зарвался и погиб на охоте — и это урок всем нам.

А вот что в деле участвовала местная милиция… ну, допустим, по приказу. Или наоборот, по дружбе с «Лунным светом». Хотя ни то, ни другое в ворота не лезет, вообще-то. Но это цветочки. А ягодка вот она — высокий господин Дмитрий Корбут не сбежал с места своего предполагаемого преступления. Его оттуда увезли. Фактически — в контейнере. Видимо — живого.

И вот тут и начинался слон. Даже не индийский, африканский, с особо крупными ушами. Потому что все предыдущие танцы косо и криво вписывались в версию о заказном «несчастном случае»… но еще лучше — в версию о готовящемся покушении. Кошелева — Тымиш поставил бы на это что угодно, собирались не убивать, а красть. Но он взял и исцелился. Спонтанно. И тогда они взяли Корбута, просто потому что он был живой, холодненький и под рукой. Точь-в-точь как с Мешковым.

Капитан Маркин, хитрый чертяка, сумел-таки найти и выделить главное: партию генмодифицированных свиней, прибывших специальным транспортом из Финляндии по заказу Протвинского НИИБВБ. Партию отгружали ровно в час ночи — в то самое время, когда пропал Корбут. Спецрейс. Жесточайшие параметры условий содержания свиней в опломбированных герметичных боксах, с системой рециркуляции воздуха и подачи спецпищи как в космическом корабле, полностью исключающей попадание посторонней микрофлоры. Выплата диких неустоек при нарушении режима. Полная гарантия от обыска: НИИБВБ — шарашка в прямом подчинении Коваленко. Рискните здоровьем, если хотите.

Ах, если бы кто другой из опергруппы обнаружил этот груз… Он бы или благоразумно промолчал, или попытался высунуться со своей инициативой — и налетел на московского гостя… Но капитан Маркин давно и прочно сидел на крючке у Киевского управления, потихоньку сливая информацию — и решил попытаться продать то, что нарыл, своему постоянному клиенту Тымишу.

И постоянный клиент не мог тихонько купить эту информацию и сунуть под сукно. Ну или хотя бы под голопанель «Океан», покрывающую стол. Новицкий-Савин засветился в новостях, агентство «Лунный свет» засияло на всю страну. Андриевич в курсе.

— Так беднягу-певуна отвезли в Протвино? — спросил Андриевич, ознакомившись с докладом. — И что это нам дает?

— В Протвино отвезли финских свиней, — поправил Тымиш. — Но забавно вот что: в документах поначалу был указан неверный адрес. Не Протвино, а Пущино. Казалось бы, ничего подозрительного — Протвино-Пущино, там НИИ биозащиты и там НИИ биозащиты… Опечатка в одну букву. Приехали свинки, возникло недоразумение на проходной — их, оказывается, не ждали. Пока экспедитор и представитель страховщика вникали в суть недоразумения и выясняли, куда им на самом деле ехать, машина больше часа простояла во дворе… В конце концов недоразумение разрешилось, свиньи поехали в Протвино, где и были сданы под расписку начальника соответствующего направления, Алексея Сиверцева…

Тымиш помешал в чашечке кофе и добавил:

— Пущинское НИИ находится под эгидой уже не Коваленко, а… понимаете сами, да?

— Понимаю. Но ведь это — не доказательства, не информация даже… Это сплошной туман, и ничего более.

— А ничего более и не будет. У меня нет людей в Пущино. И в Протвино тоже нет. И мои люди из питерского управления туда не полезут. И я туда не полезу. Ни за что и никогда.

— Как-то странно… — после паузы сказал Андриевич. — Вы только что почти прямо сказали мне, что смотрящий — либо же его ближайший подчиненный и конфидент Габриэлян — сотрудничает с террористическим подпольем — и не собираетесь ничего делать по этому поводу?

— А вы ожидали, что я начну бегать по потолку с воплями «Случилось страшное!»? У нас так не делается, господин Андриевич. У нас каждый, для начала, отдает себе отчет в том, что подобного рода контакты — совершенно неизбежны, без них попросту работать невозможно. Коллегу можно поймать за руку только в одном случае: если данный контакт со всей очевидностью не вытекает ни из какой оперативной необходимости. Но для того, чтобы сделать такой вывод, нужны месяцы, а иногда — и годы наблюдений…

— А если их нет?

Это надо же, сто двадцать лет человеку….

— В идеале — внедрять. Если времени нет, остаются три возможности. Первая — перевербовать контакт. Заставить работать на себя. Вторая — осторожно, очень осторожно взломать информационную систему и поискать доказательства там. И третья — воспользоваться услугами аналогичной структуры в чужом подчинении. Из всех трех последняя — наименее желательна. На простом языке ее называют «государственная измена».

Остального можно было не говорить. Аркадий Петрович сформировался как личность во времена, когда отношение к государственной измене было весьма серьезным. Андриевич — напротив, во времена, когда «измена» была понятием еще более расплывчатым, чем «государство». Тымиш был готов поставить свой любимый, он же единственный, автомобиль на то, что Андриевич попадется на приманку и попытается продать информацию сибирякам. Голову не поставил бы, а автомобиль — вполне.

Оно того стоило.

* * *

— А датчики зачем? — тупо спросил Игорь.

— Зафиксируем момент смерти мозга, — пояснила лаборантка Ирочка, псевдо Гея. — Мы всегда так делали, но на этот раз процедура необычная, так что спасибо за возможность поставить опыт. Вот, готово…

По «обычной процедуре» варков гасили вливанием в вену серебряной взвеси. А поскольку в этой лаборатории мог оказаться только один вид высоких господ — приговоренные — процедура совпадала со стандартной процедурой казни. Одной из. Не оборудовать же экспериментальную клинику расстрельной машиной или кислородной камерой. Да и господам медикам как-то проще орудовать иглой.

Ну не вашу ли мать, — выругался Игорь когда узнал. И предложил, так сказать, руку помощи.

Поскольку ради Корбута несколько правил конспирации уже были нарушены безбожно, Ди согласился.

Конечно, черта бы лысого он позволил Игорю и брату Михаилу шляться в блок, где держали Корбута — но уж больно соблазнительно выглядела перспектива пронаблюдать экзорцизм, снимая по ходу биофизические параметры. Игорь знал, на что упирать при уговорах.

Видимо, в этот раз Ди дал разрешение по принципу «с паршивой овцы»: свеженького данпила завести не вышло, так хоть зафиксируем, сколько живет молодой высокий господин по усекновении главы.

— …Ты так и будешь… здесь?

— Нет, я в наблюдательный пункт пойду.

Игорь кивнул. Девушка очень хорошенькая, но он и не подумал бы за ней приволокнуться, даже не будь он счастливо женат. Не хотелось, как сказано у классика, быть ее пряжкой, ни братом ее, ни теткой…

Когда дверь закрылась, Игорь повернулся к Корбуту.

— Успокойся, — сказал он. — Все неприятности закончились. Для этой жизни, во всяком случае.

В глазах Корбута блеснуло — и этот блеск тут же угас, когда Игорь достал из тубуса два кодати.

— Будет быстро.

Корбут забился в сухих рыданиях.

— Убийцы, — прошептал он. Связки были пожраны вирусом (Игорь не знал, какого рода пакость вырастил Ди в своих пробирках, и вирусом звал ее только для себя), губы и язык частично тоже, но оставшегося хватало, чтобы артикулировать. — Гады. Сволочи. Суки.

— Да, — согласился Игорь. Не говорить же Корбуту, что им всем очень жаль.

— Вы обещали… вы обещали, что я буду, что я стану… и не сделали, и я же виноват… а теперь ты… инквизиторы. Предатели.

Обещать, конечно, никто ничего не обещал и не мог. Корбуту объяснили, что есть шанс — небольшой — стать данпилом. Если он очень, очень этого захочет. Беда была в том, что он не хотел. Он все понял — про симбионта и про процедуру — и мечтал только об одном: выжить, вырваться и зазвать своего «гостя» обратно. Корбут даже не хотел остаться данпилом, он надеялся снова сделаться варком — и рассчитаться со всеми за все. Медленно и всласть. Глядя на то, что учинила с Корбутом универсальная варкоедка, певца даже можно было понять. Но вот экзорцизм пройти в этом состоянии он мог только тройным чудом — которого не произошло.

— У тебя есть возможность хотя бы попробовать, — сказал Игорь. — У женщины, которую я любил, ее не было.

…Хотя вряд ли она бы ею воспользовалась. Сочла бы очередной глупостью, лицемерным номером воскрешенцев, и объяснила бы, на что годятся такие предложения. Без нецензурной брани объяснила бы, очень ее не любила. Почти так же сильно, как вранье.

Светлый пол, светлые стены, трубки ламп, Корбуту не нужен весь этот свет, и Игорю не нужен, и даже приборам. Покрытие на стенах водоотталкивающее, покрытие стенда все равно потом распылят, во избежание, в общем, никаких противопоказаний. А сам способ быстрей и безболезненней традиционного — значит предпочтителен. Медики и не думали возражать. Забой ненужных образцов должен осуществляться со всей мыслимой гуманностью. Только вот обычно образцы не воют, не кричат, не ругаются, не пытаются тянуть время, не выговаривают себе еще минуточку, еще две, еще… У взвеси есть свои преимущества: поменял пакет в капельнице, краник повернул — и можно не смотреть. Ну, по мониторам отслеживать активность мозга…

Игорь прекрасно знал, слышал, что ощущает сейчас Корбут: животный ужас. От слова «живот», потому что именно там, в животе, оно и гнездится. И от старинного слова «жизнь». Потому что это ужас человека, ее теряющего.

У японцев, говорил командир, есть такой оборот — «запомнить телом». Игорь телом помнил этот ужас. С тех дней, когда его взяли в Загребе. Вот что удивительно: так помнилась не сама пытка, нет — это была просто боль, а ее хватало и до, и после, и она как-то влилась в общий поток памяти о разных травмах и ранениях… А ужас он переживал в те полчаса, когда его уже прикрутили к стенду, но разговаривали еще «по-хорошему». Когда перед ним раскрыли кофр и начали один за другим вынимать и выкладывать на салфетку начищенные до зеркального блеска посеребренные инструменты…

Так что прекрасно он понимал, что чувствует Корбут сейчас, когда видит свое отражение в отполированном лезвии кодати.

Тот, что под правую руку, был чуть длиннее и тяжелее. Игорь взял его, а второй отложил.

…Четыре дня назад ему снова довелось пережить этот ужас, когда температура вдруг хлестнула из ушей, а тело пыталось уйти в сон и какое-то время не могло. Те несколько часов он спасался молитвой и черным юмором. Корбут не мог прибегнуть ни к тому, ни к другому. Ему негде было черпать мужество. Он даже за мастерство свое зацепиться бы не смог — оно было потеряно вместе с частью связок, носоглотки и речевого аппарата. Впрочем, он и не пробовал. Брат Михаил тихо молился — и громко ругал Рождественского… нашел, кого инициировать, ну вот как, ну вот что, ну вот чем нужно было думать, ведь совершенно не за что тащить. Он даже не понимает, что плохого в том, чтобы жрать поклонниц. Они же сами хотели.

— У тебя, — сказал Игорь, — есть десять минут. На исповедь. Если хочешь.

— Карастоянов, — просипел вампир. — Карастоянов, а может, вы еще раз попробуете? Я раскаиваюсь, правда. Я все понял. Может, у вас теперь получится, а?

— Нет, — сказал Игорь. — Мне очень жаль, правда, но время вышло. Нам бы и этих двух дней не дали, если бы не их медицинское любопытство. Не волнуйся. Я раньше это уже делал. Получилось неплохо.

— Неплохо? — Корбут задрыгался в путах. Он бы начал биться, но вирус подточил и связки, теперь мускулы только вяло подергивались. — Чтоб ты сдох, Карастоянов. Чтоб тебя живым по частям резали. Чтоб ты… — он закашлялся.

— Не исключено, — сказал Игорь, — что так оно и получится. Но пока ты сам у себя воруешь время. У тебя осталось восемь минут. Уйти я не могу, но встану так, чтобы не видеть тебя и не слышать.

…А стенд, подумал он, отступив в угол и присев там, точно такой, как в Загребе. Где-то, значит, налажено поточное производство. Кто-то разрабатывал это… устройство. Рисовал чертежи в проекциях. Испытывал материалы на прочность — сначала механической нагрузкой, а потом — на подопытных «высоких господах», преступниках, нелегалах или «дикарях» из-за фронтира…

В каком-то смысле, в каком-то, все это даже можно было понять. Существование одного варка обходилось в несколько человеческих жизней в год — и если инициация оказывалась незаконной или неудачной, то стоило как-то все-таки использовать эти жизни на пользу науке и обществу. Аахен не делал абажуров из человечьей кожи — что в них пользы? — но идеологию «не трать зря и не будешь знать нужды» исповедовал свято.

Игорь краем глаза следил за двумя тенями на стене. Думал о постороннем, чтобы не вслушиваться в бульканье и сипенье приговоренного. Верней, не совсем о постороннем — скажем так, мысль перешла от частного к общему.

Фигаро не распространялся насчет свойств варкоедки, но Игорь из наблюдений за собой, братом Михаилом и Корбутом, а главное — за медиками, водившими тут восторженные хороводы, понял многое. Варкоедка, чем бы она ни была, разрушала мертвые клетки. У брата Михаила через одиннадцать лет после экзорцизма их было почти столько же, сколько у нормального человека, даже меньше — потому что обновление тканей у данпилов идет медленней, клетка живет дольше — кроме случаев экстренной регенерации при ранах и переломах. Это установил еще врач-епископ Филин, для этого не нужна была научная лаборатория, довольно было обычной, полевой.

У Игоря, который и бился, и ломался, и не всегда оставлял себе достаточно времени на регенерацию, дела обстояли хуже. Самонаблюдения он мог вести недолго — организм быстро загнал хозяина в восстановительный сон, после которого Игорь встал совершенно здоровым — и похудевшим на шесть килограмм. А поскольку жировых запасов у него был самый минимальный минимум, выглядел он сейчас как беглец из Кота-5. Ну, вовремя сбежавший. До того, как началась атрофия мышц.

Корбут по молодости еще чувствовал боль, а потому был осторожен. Тот перелом, что устроил ему Эней, был в его варочьей жизни, кажется, единственным. Но зато Корбут правил себе внешность — и все исправленное варкоедка снесла. А структуры Сантаны — пытались восстановить. А варкоедка сносила снова. А структуры Сантаны требовали подзарядки, то есть — крови. А кормить Корбута никто не собирался…

…Нельзя сказать, что это были самые долгие семь минут в жизни Игоря — но в первую десятку самых долгих минут они определенно попадали.

Корбут хотел жить. Несмотря ни на что. Он булькал в ухо брату Михаилу весьма активно — может, надеялся на чудо? Или понял, что терять ему уже совсем-совсем нечего?

Ладно. Неважно. Обойдемся без «Умрите с миром», и без того на себя смотреть не хочется.

Когда брат Михаил уступил ему место, Игорь сказал совсем другое:

— Если страшно — закрой глаза.

Корбут закрыл.

Девочка Ирочка, лаборантка, толстая русая коса в пластиковом чехле, точно известно — русая, один раз чехол был прозрачным, приходит через час с планшеткой.

— Вы знаете, — говорит, — не будем мы, наверное, делать гильотину.

— Что? — Господи, гильотина-то им зачем сдалась?

— Ну мы подумали, — объясняет она спокойно, — что если ваш способ удобнее и быстрее, то не вас же здесь держать, а у нас никто не умеет. А гильотину смастерить есть из чего. Но вот, смотрите сами. Это графики мозговой активности. Верхний — сегодняшний. А ниже — инъекция. Два года назад — тот же возраст, примерно те же физические данные, тоже находился в сознании. Нелегал, на нем очередную версию проказы обкатывали, у Николая Павловича пунктик насчет проказы… Видите, — щебечет она, — срок прекращения мозговой активности тот же самый, четыре с половиной минуты. И сама активность… — световое перышко тащит график. — У вас в начале получше, зато потом всплеск, а с инъекцией наоборот. Шило на мыло.

— Ирочка, — очень тихо сказал Игорь. — А вы не попробуете себе эксперимента ради загнать иглу в нервный узел и просидеть так четыре минуты? Бога ради, ребята, сообразите-ка вы лучше гильотину.

— Почему не пробовала? — удивилась Ирочка. — Интересно же. В общем, нам нужно что-то такое, чтобы потом не было чему активность проявлять. Сразу…

И ушла куда-то в глубокой задумчивости, на прощанье махнув хвостом.

А Игорь только минут через пять понял, что повторяет про себя: «Это не садисты, это не садисты. Это медики».

* * *

…Только одного бедолага-подпольщик не подрассчитал — те, кто вынужден изображать на людях гуляющую дотемна возлюбленную пару, рано или поздно почувствуют настоящее влечение. Если они конечно, не отвратительны друг другу до такой степени, что вынужденные ласки только усугубляют отвращение, но это явно не наш случай.

О нет, он не позволял себе лишнего. Сначала, конечно, просто не мог, а потом…

Вот тут у него вышел прокол и об этом нужно непременно ему сказать: ровно дышащий мужчина, в его ситуации, ощутив неожиданно, что игра зашла дальше, чем он думал, ни за что не стал бы молчать, скрываться и таить. Удерживаться от фривольных шуток и избегать прикосновений. Тот же Искренников, он же Карастоянов, откровенно наслаждался бы двусмысленностью положения — и можно было бы не беспокоиться за его сердце.

На следующий день после их прибытия в Езерниках началась ярмарка и реконструкторский фестиваль. Эней свел знакомство с парнем, гонявшим аттракцион «отец Тук на бревне» — за пять евро любой желающий мог попробовать спихнуть его в воду. Майя весь вечер ждала, кому же это удастся, но «монах» ушел совершенно сухим, потом они с Энем выпили море пива («молодожен» тянул безалкогольное), а наутро Эней подогнал к гостинице вишневый «рено-мистраль», который выменял на свой «углич» и Майя поняла, что «отец Тук» был связным.

На «мистрале» они перебралсь в Белоруссию и тут снова преобразились: Майя стала Ольгой Бауровой, а Эней — Романом Задорожным.

— У вашего «кузнеца» специфическое чувство юмора, — сказала она, распечатав конверт с документами и просмотрев их.

— Я знаю, — Эней с совершенно непередаваемым выражением лица сунул аусвайс «дорожного романа» в нагрудный карман.

Последний перегон, Гомель-Белгород, они проделали на поезде. Появление Ольги Бауровой на территории России должны были зафиксировать компьютеры почти совершенно символического пограничного контроля.

В принципе, можно было бы расстаться и на вокзале. Или даже нужно? Майя никогда не спрашивала, до каких пределов простирается оперативная необходимость. Может, он и в самом деле должен был проконтролировать благополучное поселение Майи в квартире, снятой работодателем, и благополучное прохождение очного собеседования? Или это была уже его личная инициатива?

А может быть у него там какие-то свои очередные подземные дела, и она нужна ему как прикрытие, как способ относительно незаметно — в его нынешнем состоянии — добраться до места. Хотя… хотя после того шума в Питере лежать бы ему на дне под надежной корягой и биоматериалом своим не отсвечивать, а травмированными частями тела — тем более.

— Да нет, я практически здоров, — сказал он, когда Майя поделилась своим соображением. — Завтра уеду — а сегодня хочу еще проверить, все ли чисто в округе.

Когда Майя вернулась с собеседования — ее приняли, рабочая неделя начиналась в воскресенье вечером, — квартира была пуста. Вещи Майи разобраны, вещи Энея — уложены: он достал только смену белья и одежды.

Майя приняла душ, посмотрела, как там в духовке томится нежно курица с грибами — для лапши, включила терминал и стала прикидывать, что проверять первым.

Нужно привыкать к городу. Налаживать быт. Заводить друзей…

Замок пискнул, дверь скрипнула. Эней возник на пороге — в одной руке букет, в другой — пирамида каких-то ярких коробок, увязанных подарочным узорчатым скотчем.

— Привет, — сказал он, протягивая цветы и одновременно налегая бедром на дверь, чтобы закрыть. — Там в буфете стеклянный кувшин. Налей воды.

Майя взяла букет, вдохнула тонкий горьковатый аромат.

Видели все на свете мои глаза — и вернулись к вам, белые хризантемы…

Чтобы они лучше смотрелись в стеклянном кувшине, пришлось обрезать почти все листья. Эней тем временем взгромоздил свою пирамиду на стол.

— Что празднуем? — спросила Майя, когда из верхней коробки показалась пыльная бутылка «Киндзмараули».

— Сразу все, — сказал Эней. — Во-первых, у тебя новоселье. Во-вторых, у тебя новая работа. В-третьих, я сегодня с утра отказался от обезболивающего и могу наконец-то выпить. В-четвертых, я впервые за десять дней приму ванну по-человечески, чем не повод. В-пятых, я уезжаю завтра…

— Для тебя это праздник? Я так успела тебе надоесть за десять дней? — промурлыкала Майя.

— Нет, я не то хотел сказать, и если ты поняла меня так, то очень жаль. Просто… ты все это время была мне родной матерью, повязки меняла, машину водила, и я хотел бы как-то… ну, отблагодарить тебя, что ли…

Майя вздохнула. О главном-то вы промолчали, сэр рыцарь. О том, что у вас где-то еще, на совсем другом фронте, откуда вы получали инфопакеты и куда рассылали циркуляры — тоже случилось что-то хорошее. От чего вы сейчас выглядите как с транквилизаторов снятый…

— И все живы, вот что главное, — Эней посмотрел Майе в глаза. И повторил, — чем не повод?

— Отличный повод, — согласилась Майя и помогла ему со второй упаковкой.

Там был набор посуды на шесть персон. Полный комплект — и столовый, и чайный сервиз, матово-синее стекло под стать кувшину, очаровательный минималистский стиль.

— Я тут в буфет заглянул — одно старье, — пояснил Эней.

Следующая коробка — вилки и ножи. В последней имелся набор для восточной кухни, на четыре персоны: большие и маленькие тяваны, плоские квадратные тарелки для суси, соусницы, палочки и бамбуковые плетеные салфетки.

— Большое спасибо, — сказала Майя.

— Если правда понравилось — я рад.

Он помог поставить европейские наборы в буфет, а на восточный показал:

— Опробуем?

— Под лапшу с курицей — в самый раз, — согласилась она.

Под лапшу с курицей пошел первый бокал, остальное пошло под персики и под гитару.

— С ума сойти, — сказал Эней. — Для меня персонально играет одна из лучших гейш Москвы.

— Для тебя приятно играть, — сказала Майя. — Только я не знаю, что. У тебя есть любимые песни?

— Сыграй ирландские в своем переводе.

Майя засмеялась и ударила по струнам. На этот раз дойти до «Варшавянки» помешал только объем бутылки.

— Ми є тому, що нас не може бути, — Эней вздохнул и разлил по разнокалиберным старым бокалам остатки вина. — За всех нас.

Лиина Костенко, подумала Майя. Конец позапрошлого — начало прошлого столетия. Еще один представитель мезозойской эры.

Бокал он держал в правой, уже вполне уверенно, и вместо лубка на нем была плотная фиксирующая повязка.

— Можно дурацкий вопрос, — Майя шутливо подняла руку, как в школе.

— Тебе — любой, — Эней поставил бокал и как-то задумчиво на него посмотрел. — Надо было взять еще.

— Можно заказать.

— Проще сбегать. Тут комбини в соседнем доме, что-то же там отыщется. Хотя тебе, наверное, больше не стоит. Может, и это не надо было. Я же болван. Я же тебе сразу не сказал, а потом оно как-то все закрутилось… Ты беременна.

Он-то откуда? Ах да, медицинский сканер на работе… Или нет? «Я еще тогда хотел…» Игорь?

— Спасибо, Андрей. Я знаю. Я проверила. Но хорошую новость не вредно услышать дважды.

— А я тебе вина притащил.

— А я пила… Успокойся, ужасы последствий винопития на ранних сроках сильно преувеличены. Доктора вообще страшные перестраховщики. Можешь утешаться тем, что в хорошем вине много полезных витаминов. И до конца весны это моя последняя бутылка.

Вернулся Эней с пакетом вишнево-виноградного нектара и плоской, как фляжка, маленькой бутылкой коньяку. Кажется, переспрашивать, почему не вино, не стоило.

— Так у тебя был вопрос, — Эней пододвинул ей бокал сока, а себе плеснул на два пальца. Проделывать «коньячный ритуал» с согреванием бокала в руке и дегустацией аромата не стал, но и залпом не выпил.

— У тебя репутация человека, который не любит стихи.

— У них в досье и это, что ли, записано? Или наш пиротехник такое трепло?

— Нет, он тут ни при чем. Это, скорее, из досье. Только я не знаю, из какого именно, потому что это все как раз шло устно.

Эней задумчиво допил.

— Ошибаются они, твои уста. Хоть в чем-то ошибаются, я даже не знаю, радоваться этому или огорчаться. Я люблю стихи. Я очень люблю хорошие стихи. Но они для меня… — взяв фляжку за горлышко, Эней слегка встряхнул ее, налил себе… — сродни алкоголю. Нельзя слишком часто и помногу. Особенно действительно хорошие. Ваше здоровье… Слушай, на удивление приятный коньяк, я даже не ожидал.

— Дай посмотреть… Да, для комбини и этого класса — совсем не плохо.

— Стихи, — продолжал Эней, — это как хорошее вино. Когда я пью водку или коньяк — могу остановиться в любой момент. Я их не люблю. А вот по хорошему вину я могу далеко уплыть, причем незаметно для себя. Ёлки-палки… Про стихи я просто так брякнул в одной компании. И вот теперь сиди думай, кто там был стукачом. Или никто — а просто оно как-то само собой дальше пошло… Могло и от… моего приемного отца пойти, кстати. Он там был. Он-то знал, как оно все на самом деле, но он любил ронять такие… ложные следы.

— Ты помнишь что-нибудь из него?

— Да, — Эней начал без перехода: — Понимаете ли, Андрюша, этот крестовый поход обречен был еще до его начала… Дело вовсе не в глупости возглавлявших его господ…

Это хорошо, что он не умел читать «с выражением». Таким стихам «выражение» вредит. Оно почти всем стихам вредит, если это не драматургия… Майя дослушала и повторила беззвучно: а после парада — справедливый дележ добычи… Все очень аккуратно нанизалось на одну нить: сбивчивая исповедь в алукснинском отеле, коньяк, невозможность добру оставаться добром. Так нельзя, подумала она. Так нельзя, но это должна лечить не гейша…

— Я думаю, — сказала Майя, глядя на уровень темной жидкости, — что мы созрели для серьезного разговора.

И по тому, как изменилось дыхание человека напротив, поняла, что права. И с выводами, и с выбором момента.

— Так вот, сообщаю тебе как товарищ товарищу — ты совершенно беспомощен и беззащитен не только там, где начинаются хорошие стихи, но и там, где дело касается личных отношений, особенно с женщинами.

Пауза. Мгновенное колебание. Глоток. Кивок.

— Я старался, чтобы ты не заметила.

— Старался. И я заметила.

— Извини. Это… нечаянно получилось. Я не хотел, правда. А вообще я предпочитаю от женщин просто бегать…

Снова пауза и глоток.

— Но иногда они бегают быстрее. Или я бываю… не в форме.

— Дело даже не в этом. Андрей, я — гейша. Нас учат опознавать и восполнять эмоциональный голод. К нам в двух третях случаев именно за этим и ходят. Как только ты понял, что я вижу тебя, как есть, и не думаю тебя отталкивать — ты все силы обратил на то, чтобы не подходить ко мне близко, а я ведь была очень осторожна. Андрей, любой мало-мальски опытный человек заметит этот голод. А мало-мальски опытный и злонамеренный тебя на нем поймает. Я уж не говорю о том, что так очень неудобно жить.

— Голод можно либо утолить, — Эней налил себе сразу полбокала, опустошив фляжку. — Либо чем-то подавить. Утолить его в том смысле, о котором ты говоришь — поверь, обойдется дороже. Подавить можно, закопавшись в дела. Но поскольку ты человек более опытный и подкованный в теории, ты, наверное, видишь еще какие-то варианты…

Хорошо, меняем отмычку.

— Ты мне — помнишь? — про видения свои рассказывал. Про жену, ребенка и дом твоей мечты? -

И то, как ты от них шарахнулся. Но это не к ней. Разбираться с таким — не ее работа. Их учили. Гейша — не психотерапевт, не аналитик, это не ее дело, это самая большая ошибка, которую можно совершить. Но сказать она должна. Ей помогли.

Эней кивнул.

— Так вот, найди кого-то, кому доверяешь, и научись, нет, не довольствоваться меньшим, а понимать, что меньшее — тоже есть, что оно существует в природе и нужно лично тебе. Я не про эротику. Я про тепло. Обыкновенное человеческое тепло. Я о тебе просто заботилась. Как о друге. Как о человеке, который помог мне в трудную минуту. И посмотри, с чем ты это перепутал — и от чего кинулся запираться на все засовы. Ты сейчас как те дети за фронтиром, что ржавые консервные банки грызут, потому что железа не хватает… и мел едят. Так из них половина до десяти не доживает. И от них никто не зависит.

— У меня есть друзья, — сказал Эней, не понимая. — Они обо мне заботятся.

Чем бы его стукнуть? Гитарой — жалко гитару. Бутылкой — так голову еще больше повредишь, а куда уже…

— Андрей, я не знаю, как ты живешь. Я вижу, что эта жизнь с тобой делает. Еще раз — подумай, что и с чем ты перепутал. Не совсем сослепу перепутал — постель один из самых привычных способов обмена теплом… но все же.

— Живу я очень просто. Представь себе, я не знаю, экспедицию… монастырь… экипаж… Машины боевой… Четыре танкиста и собака, только вместо собаки у нас кот.

А вместо кого у него сестра? Да нет, он просто не разобрался еще, как много знает Майя — и не болтает лишнего. Майя не была у Габриэляна дома — но примерно представляла себе этот быт и эти отношения. С поправкой на то, что четверо — «агнцы»… со своими представлениями о правильном. Как, ну вот как ему объяснить?

— Тогда я скажу совсем прямо. Чтобы спокойно, надежно, уверенно жить так — и работать — нужно знать, чего хочется и почему. Что нужно. Что — просто мимолетное желание. Что не мимолетное — но можно и нужно отложить до безопасного момента. До безопасного момента, а не до бесконечности. Если этого не делать, то либо в какой-то момент ты сорвешься сам, либо кто-то нащупает трещину и воспользуется. Я знаю, о чем говорю. Ты не уникален. Нас создавали для того, чтобы людям было где греться.

— Ты очень убедительна, — сказал Эней. — И, пожалуй, права. Я тебе торжественно клянусь и обещаю — как только он возникнет, безопасный момент, я перестану откладывать.

— Ты так легко раскидываешься клятвами лишь потому, что думаешь — этот момент не настанет никогда.

— Он настанет после Рождества.

— Ты решил сделать себе подарок?

— Нет. Просто о безопасности можно будет говорить не раньше осеннего равноденствия и зимнего солнцестояния.

Майя поставила гитару рядом. Осеннее равноденствие и зимнее солнцестояние — даты традиционных вампирских сборищ.

— Кстати, о безопасности. — Эней написал на коробке номер, — Запомни его. Он простой.

— Мне уже дали мой «красный».

— Это не просто «красный». Это мой личный «красный». С этого адреса все идет ко мне. Если возникнут проблемы, скажем, не рабочего порядка… если я смогу, я проявлюсь в течение суток.

Майя смотрит на номер, смотрит на Энея… у него что-то связано с беременностью, свое, давнее, тяжелое связано. Но дело не только в этом.

— Что у вас случилось? — спрашивает она.

— Бывают моменты, когда женщина не должна оставаться одна, — говорит Эней, глядя в сторону, куда-то сквозь стену.

— Запомни, пожалуйста — вот такие «бывают моменты» пугают больше всего остального, взятого вместе. Что у вас случилось?

— В этот раз — ничего. А не в этот раз… Насколько подробное досье тебе дали? Саратовский эпизод там есть, что еще там есть?

— Достаточно подробное. Я знаю твое настоящее имя. Знаю, что у тебя есть сестра и что вы ее украли, знаю…

— Вот. Понимаешь, то, что мы сделали с Оксаной — за это нас убить мало. Но у нас не было другого выхода, настоящего выхода, я хочу сказать. А не было его потому, что я проворонил момент. А проворонил я потому, что думал — дистанционного наблюдения достаточно. При том, что я понимал, что это — мое слабое место и что я не могу себе позволить… — он покачал головой, — нет, не иметь слабые места, это невозможно, а не прикрывать их. В общем, она не знала, что у нее есть человек, перед которым не нужно удерживать лицо, которому можно рассказать все как есть — раньше, чем все посыплется. И нам пришлось выхватывать ее и ребенка из-под обломков, уже не имея возможности рассчитать сценарий. Я не хочу повторить ошибку.

Выход был, — думает Майя. — Было много хороших разумных вариантов. Даже я их вижу. Например, можно было вытащить женщину силами одной из групп. Вывезти в другую страну, вместе с ребенком. Найти врачей… Но тогда она считала бы, что по-прежнему — одна. А ты думал бы, что опять бросил ее одну. Ты же должен был защитить ее от всего, правильно? Так что второй раз, наверное, это обошлось бы тебе слишком дорого. Это я хорошо понимаю. У меня так было со Старковым… можно было не идти на таран, даже проще было, но если бы я не ввязалась в драку тогда, я бы не собрала себя потом, не выжила бы. Не понимала бы, зачем выживать. Так что смысл в этом есть, но рано или поздно это желание все всегда делать правильно обернется бедой…

— Не знаю, есть ли это в моем досье, — покачал головой Эней, — но после смерти жены я какое-то время ходил к врачу. Судя по всему, слишком рано перестал. Если человек по долгу службы обязан работать головой, наличие головы должно определяться не только наощупь… Но ты все-таки запомни номер. Когда будешь уверена, скажи, и я его сожгу.

— Хорошо, — улыбается она. — Спасибо.

Эней, собрав со стола, остановился на пороге комнаты с посудой в руках.

— За день до того, как погибла наша группа, — сказал он глухо, — я ночевал у одной девушки. На диване, в кухне. Она предлагала мне скрасить эту ночевку, а я отбоярился стандартно: излишне глубокие эмоциональные связи могут помешать во время акции. В принципе, это правда. Но там дело было не в эмоциональных связях. Она бежала от одиночества, а я не дал ей убежища. Даже не предложил, как ты мне. Ты… не подумай, что я напрашиваюсь. Ты дала мне дозу жизни, действительно дала, спасибо. Я сам не знаю, почему вдруг прорвало. Даже нашим не рассказывал. Извини… — он ушел, с кухни донесся шум воды.

Майя осторожно упаковала гитару. Положила на шкаф. Перенесла на подоконник цветы.

Я цитру свою отдала, Я отдала сямисэн, Любимого отдала я. Так стану ли я жалеть Вас, белые хризантемы?!

Конечно, стану, что за вопрос. Горше всего оказалось, как ни странно, отдать сямисэн. Уйти из профессии. С Габриэляном было проще: к расставанию она готовилась с самой первой встречи…

Она пошла на кухню за салфеткой — вытереть стол. Эней уже закончил с посудой — сколько ее было, посуды этой…

Они стояли вплотную друг к другу. Почти соприкасаясь. И между ними было тепло. Просто тепло, а не жар, не ток… Потом Эней отложил полотенце и положил руки ей на плечи — жестом друга, а не любовника.

Взгляд Майи упал на край мойки — там в неприкосновенности лежали новенькие, нераспечатанные ядовито-оранжевые перчатки.

— Ты намочил повязку, — сказала она. — А перчатки — вот же…

— Ты себе не представляешь, — руки напряглись у нее на плечах, — как я ненавижу этот цвет!

* * *

— О, вот кого я сейчас убью! — воскликнула Оксана, когда Эней переступил порог. — Я лучше сама тебя убью, чем из новостей узнавать, кто там кого разорвал, то ли дождик, то ли снег, то ли помер, то ли нет.

— Валяй, — согласился Эней. — Только я сначала в туалет забегу.

Не то чтобы ему так сильно хотелось — просто в шутливом возмущении Ёлки дребезжали остатки настоящей тревоги. А утешать ее не было сил — восемь часов до Москвы, четыре в Москве (подробный разговор с Ди и Алекто, идиотский бой с итальянскими десантниками, принявшими одинокого партизана за легкую добычу, перемена дислокации и не менее подробный разговор с Зодиаком) и час до Зеленограда — никаких сил уже не было.

Игорь перехватил Энея на выходе и тихо сказал:

— Тебя хотела мисс Фурия. Ее интересует, какого черта она узнает о твоих любовных похождениях из диблоидов.

— Я с ней уже говорил, спасибо. — Эней скривился, вспоминая разговор. Как будто он виноват в том, что журналистская братия раскопала двухлетней давности историю. Как будто ему самому приятно читать эту окрошку из куцых фактов, догадок и досужих вымыслов.

— Ты в каком состоянии мне мужа вернул?! — крикнула сестра с кухни. — Почему он худой как Кощей?

— Женщина! — рыкнул Цумэ. — Где твой разум, я уж не говорю сострадание. Ребенок спит, зачем голосить?

…Эней переоделся в домашнее, вернулся в кухню.

— Все, я готов к ритуальному жертвоприношению. Обожруся и помру молодой. Чем будешь убивать? Котлетами или пирогами?

— Гренками по-французски. Потому что в доме нет ни черта. Этот пылесос, — Оксана через плечо показала на Игоря, — поглотил все.

— Будь последовательней, — Игорь развалился на угловом диване. — Если моя худоба так тебя пугает, необходимо приложить усилия, чтобы я скорее вернулся в форму. Так что от гренок я тоже не откажусь.

Оксана через то же плечо показала ему дулю.

— Женщина, ты знаешь, что этот жест обозначает в Японии? — хищно сказал Игорь. — Ты напрашиваешься на неприятности. В особо крупных размерах.

— Да прямо-таки уж и в особо крупных. Незаурядных — согласна. Где-то даже выдающихся. Но никак не в особо крупных.

Эней почувствовал, что пора прервать эту семейную идиллию.

— Кстати о неприятностях, — сказал он. — У меня для вас две новости. Одна хорошая, хотя это как посмотреть, другая не очень. С какой начать?

— Традиционно — с той, которая не очень, — Оксана несколько агрессивно плюхнула в миску ломтик хлеба. — Енота будить?

— Нет, я ему завтра сам скажу. Костя не вернется. С ним все в порядке, но он уезжает в Киев по своим церковным делам, и оттуда ему уже нет смысла возвращаться, потому что нашу лавочку здесь мы закрываем.

— В какие сроки? — спросил Игорь.

— Тохе по легенде нужно получить диплом, так что он останется здесь до зимней сессии и вернется летом сдавать магистерку. Вы, ребята, отбудете на новогодних каникулах с тем, чтобы Санька на новом месте сразу же пошел в школу. Ёлка, ты поступаешь на дистанционную работу в «Вавилон-4» на постоянной основе. Учителя слишком легко отследить. С завтрашнего дня начнем прорабатывать варианты. Я задержусь дольше всех — ради душевного спокойствия Зодиака. Ребят до аттестации доведу. Продам дом.

— А хорошая новость какая? — Ёлка включила миксер.

— Хорошая… Да я не знаю даже. С одной стороны она вроде бы как хорошая, с другой — одной морокой больше… — Эней не смог удержать улыбку. — Цумэ, позвонил твой доктор. Насчет последних анализов. Похоже, вам придется начать предохраняться.

— Э… Хорошо, — Игорь улыбнулся во все тридцать два зуба.

Эней полез в карман джинсов и бросил Цумэ скоростной тест на беременность.

— Это тоже мне? — приподнял брови Игорь.

— Не валяй дурака. Если я хоть немного тебя знаю — а я тебя знаю — вчера ты первым делом затащил Ёлку в постель. И вы по привычке не предохранялись.

— А вот и не угадал, — Оксана забрала у Игоря упаковку. — Во-первых, вчера он, как порядочный отчим, сначала купил ребенку подарок ко дню рождения — который будет только послезавтра, ну да ладно…

— Так вот о чей траковый скутер я споткнулся во дворе, — вздохнул Эней.

— Ну а то как бы мы выгнали этого гаврика на улицу на целый день, — пояснил Цумэ.

— А во-вторых, — сестра слегка покраснела, — ты плохо о нем думаешь. Первым делом он затащил меня в ванну, и только потом — в постель. В-третьих, эта штука, — она помахала тестом, — сейчас правильную цифру не покажет: должно пройти два дня, как минимум.

— А в-четвертых, — сказал Цумэ, поднимаясь и помогая жене выкладывать тосты на сковороде, — я тебе прямо так могу сказать: нет. К большому сожалению.

 

Глава 17. В конце посылки

«Некому стало дырочки делать в сёдзи — что же так холодно в доме?»

Эней начала вспомнил это хокку Тиё, потом пожелал себе типун на тот участок мозга, которым это вспомнил. Ну что за беда с этими японскими классиками раннего Эдо — кого ни возьми, у каждого есть стихотворение на смерть ребенка.

А ведь Санька жив (Эней перебрался через сугроб, чтобы постучать по дереву), Санька рассекает на своем скутере по тихим улицам Вишневого, если Игорь, конечно, купил ему лыжную приставку (а они с Ёлкой купили наверняка), но без него в доме и вправду стало тихо и пусто. А холодно — это понятно почему. Декабрь — вот и холодно… И когда, распустив учеников, лезешь на полку за коробкой с новогодней мишурой, думаешь — а зачем? А потом думаешь: вот именно затем. Чтобы достать расписанные Оксаной игрушки и напомнить себе: вы не одни.

Он встряхнул упакованную еще с прошлого Нового года ёлку и макнул ее в снег, чтобы смыть запах шкафа и тоски.

Близилось Рождество, первое за пять лет — без ребят. Но Энея сейчас беспокоил не праздник. Приближалась вторая, не менее традиционная и более важная для узкого круга избранных дата: двадцать второе декабря.

Зимняя сессия регионального консультативного совета. Слет вампиров всея великия, малыя и белыя.

Не то чтобы Эней особенно переживал из-за этого мероприятия. Большой мандраж был перед осенней сессией, когда еще не замело следы августовской акции. Эней знал, что следствие по таким делам не останавливается, пока не докопается до виноватых. Наказание за убийство высокого господина должно быть неотвратимым. Можно рассчитывать, что расследование перейдет в вялотекущую стадию; на то, что дело закроют и спишут в архив — никогда.

Если на зимней сессии никакого шороха не будет, можно смело считать, что расследование хотя бы на время перешло в состояние полураспада.

…Пока он возился с ёлкой, Ника разбирала ящик с игрушками. Гирлянды, мишуру и бусы следовало распутать и разложить на полу.

С отъездом Оксаны Ника воодушевилась. И — без всякой связи с оксаниным отъездом — оформилась. Эней даже опасался — не стала ли она подъедать понемногу стероиды.

Нужен еще один решительный разговор, подумал он. И не обидеть девочку.

— Ты когда сказал «ёлку наряжать», я даже вздрогнула: неужели вернулись?

Эней ответил улыбкой. В прошлом году это была дежурная шутка. «А сейчас мы будем наряжать Ёлку!» — сообщил Цумэ и поставил на столь праздничные коробки: пришедшую по каталогу бижутерию для жены.

— Нет. Но у них там все хорошо. Они письма пишут.

— А мне не пишут.

— Напишут непременно. А пока давай сюда вон тот конец гирлянды.

Встав на табурет, он начал распределять по веткам разноцветные световоды. Ника принялась разбирать другую коробку.

— Вот растут же у людей руки… из правильного места, — она вынула расписанный Оксаной большой ёлочный шар.

— Хочешь его себе взять? — спросил Эней.

— Я? Мне? — изумилась Ника. — Да ты что… Такую красоту…

Шар и в самом деле был прекрасен: по лилово-черному небу летел синий бык с радужными крыльями. Мощное тело быка усыпали звезды, во лбу горел полумесяц. Быка нельзя было увидеть всего целиком и сразу — такой он был большой; шар следовало вертеть.

Эней принял шар у Ники и повесил на елку. Было еще два столь же выдающихся: на одном пламенела жар-птица, на другом всеми оттенками зеленого переливалась русалка. Оксана расписала еще несколько шаров поскромнее. Кентавры, гномы, рыцари, сказочные замки… Все это было выписано по золотому или бронзовому фону красками яркими, как на средневековых миниатюрах.

— Не выбрасывать же это все.

— Как не выбрасывать? То есть, не выбрасывать, конечно… Подожди, а…?

— Весной мы продаем дом и уезжаем.

— Куда? — обалдела Ника.

— Куда-нибудь. Женька заканчивает институт, может, останется в аспирантуре, а я, наверное, за кордон переберусь, — Эней вздохнул. — Пока не знаю. Ника, ты язык за зубами

держать умеешь?

— Не вопрос.

— Да или нет? Обещаешь никому ни звука?

— Обещаю. Пытать будут — не скажу.

Эней сошел с табурета и коротко ткнул Нику пальцем в лоб.

— Не обещай того, что свыше твоих сил, — сказал он. — Обещай ровно то, что можешь. Ты по доброй воле не расскажешь никому то, что услышишь сейчас.

— Никому, обещаю, — шары закончились, Ника подавала хрустальные сосульки.

— На самом деле ни я, ни Володя ни единого дня Ёлке мужьями не приходились. И Женька ей не брат. Ёлка в своем городе попала под «королевскую охоту». У нее хотели отобрать ребенка. А поскольку тому высокому господину такая охота по рангу еще не полагается — так, заява на нее, кто смел, тот и съел — он не мог отпустить жертву живой. Если не ему, то и никому. И мы с Юркой ее вывезли. А ребенка пришлось просто украсть, потому что Ёлку на него выманили бы обратно навернятка — и мы бы ее не укараулили. Так что мы нарушили закон по полной программе.

— И вас нашли? Вы поэтому переехать хотите?

— Если бы нас нашли, мы бы переехали уже. В федеральную тюрьму. Нет, мы наконец-то нашли место, куда можно Ёлку безопасно переправить, да и с Юриком у них… срослось. И мне нет смысла здесь оставаться теперь. Когда Женька институт закончит.

— Как нет смысла? — жалобно сказала Ника. — А мы? А додзё?

Они начали развешивать бусы. У обоих на лицах заплясали радужные блики.

— Ника, додзё денег не приносит. То есть, приносит, но на содержание такого дома их уже не хватает. Печально, но факт. Пока мы работали все пятеро — оно было терпимо. Каждый понемногу в котелок нес. А сейчас нас с Женькой двое. И мы уже начали запасы проедать.

— Но ты же работаешь вместо Юрки…

— Одна зарплата — не пять.

— Так собери долги со всех, чего ты с ними цацкаешься! — Ника даже подскочила с ворохом мишуры в руках. — То есть… соберите… сэнсэй.

Эней вздохнул и посмотрел в сторону. Ника смутилась — насколько она это вообще умела.

— Ну, ты… вы же вкалываете, а это денег стоит.

— Стоит, — согласился Эней. — Только содержание этой хоромины стоит больше. Так что додзё я продам.

— Кому?

— Думаю, Фролову.

— Варку?! — ощетинилась Ника.

— Не кипятись. Да, как вид они нам враги. Но я не вижу смысла плеваться кипятком. И только от них мы узнаем, как с ними бороться. И если ты будешь при каждом упоминании высокого господина изображать из себя кошку на раскаленной крыше — ты никогда не узнаешь, как их побеждать.

— Побеждать…

Слово вышло горьким, как настоящая аджика.

— Я раньше думала, что одного убить — уже здорово. Но их же много! Одного убьешь — они другого сделают. Подосиновиков вон сколько, аж локтями толкаются.

— Да. И этот вопрос решается иначе. Помнишь, я тебе давал книгу «Вот идёт Рёма»?

— У Рёмы организация была!

— Ну, допустим, у Рёмы её поначалу не было. А сейчас организации такие как раз есть, и их даже больше одной…

— «Шэмрок»?

— Дался вам всем этот «Шэмрок»! Половина — дураки, которым лишь бы бабахнуть погромче, треть — уроды, которым все равно кого, лишь бы убивать, остальные работают на Аахен. Ты думаешь, почему их еще терпят? Чтобы их, а не варков, люди считали врагом номер один. Потому что такие как они больше людей положили, чем все варки за все времена.

— А ты что… — Ника, присевшая на табурет от акустического удара, выпрямилась, — кого-то поприличнее знаешь?

— ОАФ. Или слыхала, например, о группе «Тэнчу — небесная справедливость»?

— Это которые в Туле? И в Краснодаре? И в Саратове?

— Нет, в Краснодаре не они. Они не трогают гражданских.

— Тебе-то откуда знать? Сегодня не трогают, завтра трогают.

— Ника, я инструктор кэндо. Я кандзи умею читать. И знак, намалеванный человеком, который правил написания не знает, отличу от настоящего на раз. Как ты — рязанского сыча от тульского отличаешь по витрине.

— Так ты что, знаешь, где они? Или объявление в газету дать надо?

— Ника, извини, но на тебя в твоем теперешнем состоянии даже СБ по объявлению смотреть не станет. Судя по тому, как «Тэнчу» проворачивает дела, у них первоклассное информационное и материальное обеспечение. Сеть если не по сей стране, то по всему Северу — это точно. «Тэнчу» — это ведь ограниченная группа боевиков, максимум пять человек. Но кто-то добывает информацию на местах, готовит пути подхода и отхода, транспорт, деньги, оружие. И чтобы включиться в эту сеть, нужно много уметь и знать. Что ты умеешь?

— У меня скоро будет первый дан кэндо, — с вызовом сказала Ника.

— Ты мне в Будапеште сделай этот первый дан, — хмыкнул Эней. — А там посмотрим. Но я вот что тебе скажу: для вхождения в боевую группу мало быть первым даном кэндо. На соревнованиях люди выступают против людей. А тебе как минимум нужно выяснить, что ты можешь против высокого господина. Поэтому я хотел бы, чтоб ты осталась, когда я продам додзё. Фролов, для высокого господина, вполне приличный человек. Тебе ничего не угрожает — его преступниками кормят. Злость твою он будет понимать и принимать правильно. И если твое желание хоть сколько-нибудь серьезно — тебя найдут.

— Ты… ты все-таки… кого-то знаешь?

— Дурацкий вопрос.

— Я обещаю, что никому не скажу. Если не будут пытать, — сообразительная девочка.

— Это во-первых. Никому. Даже мне ты об этом разговоре не напомнишь. Во-вторых, ты будешь учиться у Фролова. В-третьих, станешь стипендиатом колледжа при институте. Пошли, я тебя чаем угощу.

— Слушай, — сказала Ника, заливая в чайник вторую порцию кипятка. — А это не подгребка, чтобы я пошла учиться? Педагогический приемчик такой?

— Сама думай. Но вообще-то, того, что я тебе сказал, хватит, чтобы отправить меня Фролову на десерт.

— Если оно правда.

— Я тебе до сих пор врал? Сама знаешь, что нет. Вот и подумай — если ты от меня сейчас «приемчиков» ждешь, как ты дальше жить будешь?

— Я… — у Ники дрогнули губы. — Я не знаю, кому верить. Не знаю, как дальше жить. Мне хочется быть ближе к тебе, потому что ты… Ты хороший, правда…

— Ника, это ведь не грипп. Воздушно-капельным путем не передается. Человек приходит к этому сам. Или не приходит. Это место, возле аркады — они ведь там по-прежнему сидят, те, кто не пришел в додзё. Всегда можно вернуться.

— Не хочу я туда возвращаться, — Ника шмыгнула носом. — Некуда. Там нет ничего.

— Вот именно. Там нет ничего. Поэтому оно никуда не денется. А вот все остальное… Помнишь, как в «Алисе»? Чтобы просто остаться там, где что-то есть, уже нужно очень быстро бежать. А чтобы куда-то еще и попасть — вдвое быстрее.

— Не читала я вашу «Алису». Бред обкуренный какой-то. И смысла не вижу. Ты по-человечески объясни.

— По-человечески — высокие господа не смогут удержать мир. И сами это понимают. Поговори об этом с Женькой, он лучше разбирается, чем я. Можно вернуться к аркаде. Можно сказать себе «не мое это дело» и работать с девяти до семи. А можно попытаться что-то сдвинуть.

Взгляд Ники стал осмысленным и жестким.

— Значит, говоришь, стать стипендиатом колледжа?

— Да.

— А если мне уже поздняк метаться? Ты знаешь, какие у меня оценки в школе?

— До конца школы еще полгода. А ты ленивая как гусь, но не глупая. Конечно, красного аттестата тебе уже не видать — для этого нужно с отличием среднюю ступень закончить… да и вообще тебе слишком много догонять. Но на хороший балл выйти — в твоих силах. Женька поможет, если что. А за лето подтянешь именно те предметы, которые будут нужней всего для поступления. В крайнем случае — идешь в нужный технический, через год досдаешь и переводишься. Так, может, даже лучше, больше времени сэкономишь. Прикинуть надо. И вообще, не бывает так, что шевелиться поздно. Люди, вон, в шестьдесят все меняли.

Он глянул на часы комма и включил «Радио Вавилон».

— Что, тоже таращишься по Хозяйке Сольвейг? — улыбнулась Ника.

— Я, — признался Эней, — в нее просто влюблен.

И почти не соврал.

В комнате появился третий.

— Здравствуйте, зайчики и белочки, в эфире «Радио Вавилон», круглые сутки нон-стоп, тысяча лет музыки, а с вами Хозяйка Сольвейг и её безумное чаепитие, куда сегодня приглашены Лэнгстон Хьюз и студийный кот Барбосса, которого случайно закрыли вместе со мной и делают страшные знаки через стекло, чтобы я его выпустила, когда пойдет музыка. Иди сюда, полосатое чудище, скажи «мяу», скажи хотя бы «мурр», тебя слушает вся Европейская Федерация, и я не шучу, котище, потому что с рейтингами не шутят… Не хочешь сказать «мяу»? Тогда черт с тобой, а с нами, дорогие слушатели, Лэнгстон Хьюз, «Билет»…

* * *

Тымиш Москву не любил — двадцать городов под одной крышей и ни у одного своего лица нет, не архитектура, мечта взбесившегося эклектика. До Полуночи хуже было, говорите? Ну, это не оправдание, хуже всегда есть куда.

Не любил Москву и себя в ней не любил, а сейчас — особенно. Под городом работа идет и нормальные люди ведут такие дела спокойно, вдумчиво, на расстоянии. А господина Андриевича тоже на совет принесло, вспомнил вдруг, что право имеет, а какая некрофилическая муха его сдуру укусит, предсказать невозможно. Конечно, все дело для того и затеяно, чтобы господина Андриевича вознести повыше, но неплохо бы при том обойтись без жертв и разрушений.

Подари на прощанье мне билет, распевало в машине «Радио Вавилон», на поезд, куда-нибудь, и мне все равно, куда он пойдет, лишь бы отправился в путь… Янтарный женский голос забирался куда-то высоко, сквозь крышу кабины, сквозь облака, наверх, где уже нечем дышать, где холодно, но зато уже не болит, но зато оттуда можно говорить, петь.

Вот вам, и слова простенькие, и музыки с мыший хвост, и голос не оперный — а ведь забирает же. И мне все равно, что север, что юг — ведь этому нет конца…

— Вы, — сказал над ухом хрипловатый бесполый голос ведущей, — прослушали «Билет» Лэнгстона Хьюза в исполнении… Алины.

Тымиш фыркнул. Вот проныры. Алина, одна из лучших гейш века, профессиональных правил держалась свято — и под запись никогда ничего не пела, а уж с тех пор, как ушла, ее только свои, наверное, и слышали. Файлов таких в сетях нет и в продаже нет, и быть не может — а ведь добыли как-то… и наверняка никто из слушателей не догадался записать, пока не стало поздно. А может, и догадался — есть маньяки, которые пишут весь их эфир нон-стоп, а потом просеивают улов в поисках таких вот жемчужин…

Хорошие ребята, «Вавилон», жалко, купит их где-нибудь через полгода кто-нибудь большой, и начнут они вертеть коммерческую шарманку.

…Конечно, встреча представителя украинской делегации и начальника корпуса охраны этой самой делегации никого бы не удивила. Но в официальной обстановке переговорить один на один они не могли никак, а в неофициальной обстановке… Будь Андриевич помоложе, употребляй он человеческую пищу — это вышло бы естественным образом, за ужином. А так… пришлось изобретать. Пришлось устраивать всей делегации билеты на «Милосердие Тита» в исполнении божественной Иды Грейберг. На утренний спектакль, естественно. Как же иначе показать себя? И вот сейчас он выруливал к Большому, где должен был быть уже десять минут назад — проверять ложу.

Нет, ребята не обидятся. На начальство не обижаются. Но неужели предает проклятая психосоматика? Неужели подсознание выбирает именно тот поворот, за которым ты непременно уткнешься в красный светофор?

Он не хотел этой встречи — очень уж хорошо представлял себе, чего потребует Андриевич. Данных он потребует. Сведений. Подробностей. Козырей. А их пока нет. Для нормальной аналитической работы нужно время. Обложить, слушать округу, наблюдать, писать, брать в разработку любые контакты. И все эти — тихо и медленно. И тогда, может быть, через некоторое время появится щель и туда можно будет запустить щупальце.

Свиньи, Сиверцев, лаборатории, работа по орору… возможные нелегальные операции с тканями высоких господ — тут нужно очень, очень осторожно. Особенно потому, что операции-то могут быть и легальными. И в хорошеньком положении они все окажутся, если это не секретный проект Волкова, а секретный проект Аахена под эгидой здравохраны. Но Андриевичу этого не объяснишь. Он, как говорят на Украине, «затявся». Неужели только потому что из-под носа увели депрессивную домохозяйку?

Поставить машину, проверить сводку. Поговорить с группой — и извиниться, конечно, за опоздание… а ведь обидятся. Мало того, что он чужой и с другого направления, так еще и барские привычки показывает.

В кои то веки выбрался в оперу — и вместо того, чтоб слушать, придется работать сторожевым псом и со всякой мразью беседовать конфиденциально. А вот взять, злорадно подумал он, и не тронуть «жучков», которых москали наверняка по всей ложе понатыкали. Или пусть глушилка «случайно» выйдет из строя. Нет — это самоподрыв, самоподрыв неизбежный, а такое — только в самом крайнем случае…

…Оперу он забыл. Полностью забыл, как не слышал, как будто выключили для него эту звуковую дорожку. И потом вспомнить не мог. Потому что господин Андриевич не стал расспрашивать о деле. Не стал требовать результатов. Не подгонял. Не интересовался всякими глупостями. Даже власть свою не демонстрировал. Заметил, кивнул, приглашая подойти — и сказал.

— Уберите своих людей. И за ними тоже уберите. Чтобы к заседанию было чисто.

— Это не мои люди, — машинально ответил Тымиш. Эмоций скрывать не стал — противнику лучше показать слабость. Ты гневаешься — значит, ты беззащитен.

— Не важно. Главное, что их там не должно быть. Я вас больше не задерживаю.

И отвернулся.

Твою мать-покойницу, подумал Тымиш.

С кем же это он спелся? С сибиряками? С японцами? По-нашему говорят еще — «злигався», слизался, спился…

Нет, господин Андриевич не понял, что стоит на склоне прямо под огромным снежным козырьком. Нет, он не собирался тихо, на цыпочках убраться с опасного места. Нет.

Огромный, шитый золотом занавес пополз вверх… значит увертюра закончилась — но музыки Тымиш не слышал.

Андриевич собирается орать. Во всю глотку. На совете. И теперь убирает все, что может выдать меру его знакомства с делом.

Времени — мало, рычагов — мало, к кому идти — непонятно… и Андриевич слишком в себе уверен, значит он не один. Он трус, он не рискнул бы. Тогда что? Тогда как всегда. Нам дали приказ, мы его исполним. Слово в слово. Мы все сделаем по формуле, потом сядем в машину, доедем до Пущино, аккуратно пристроимся к бровке в трех кварталах от объекта, выйдем на аварийную и прикажем всем наблюдателям сразу: «Эвакуация, форма В».

А форма В у нас — это «экстренная, нескрытная, с оборудованием». Просили? Получите. И распишитесь.

Такого шороху, как одновременная эвакуация четырех наблюдательных точек, охрана лаборатории прозевать не сможет, даже если очень захочет. А потом они разберутся, откуда был дан сигнал. И по записям быстро найдут и машину Тымиша, служебную, между прочим, и самого Тымиша. Вернее, его личное дело. Потому что сам он провалится в тартарары — и не вылезет оттуда, пока не уляжется пыль.

Что делать, если идиот взялся орать под снежным карнизом? Подорвать этот карниз вместе с идиотом. Предупредив тех, кто под ним стоит. И неважно, кто это — люди Волкова, подпольщики или черти.

* * *

Он смотрел на сообщение. Значит вот оно что. Значит Андриевич докопался до «Незабудки». Захватить и удержать ее за собой он не сможет — и должен это понимать. Так что есть только одна причина, по которой Андриевич не пойдет к Волкову требовать свою долю. Он собирается использовать информацию о «Незабудке», чтобы торпедировать гауляйтера. Нелегальная евгеника есть нелегальная евгеника. Развлечение популярное, но попадаться на нем нельзя. Да, этот расклад сам по себе достаточно плох. Но вместе с цветочком, Аахен неминуемо накроет «Ласточку». Потому что вывезти оборудование мы не успеем и подполье не успеет тоже. Разве что персонал, и то…

Габриэлян поднял голову. Восемь вечера. Снаружи уже давно ночь. Он снял очки, тщательно протер их. От носового платка пахло озоном. Веселый сухой запах.

Итак. В минусе — Аркадий Петрович Волков, лаборатория «Ласточка», Суслик, Король и Олег. В минусе — то, что старшие узнают, что против них готовят биологическую войну. В минусе большая часть «Свободной Луны», потому что за них возьмутся так, как брались разве что за ирландцев. Мне придется ложиться на дно и начинать сначала — и еще неизвестно, удастся ли это сделать, потому что они будут много, много внимательнее.

В плюсе — ничего.

Следовательно Андриевич не должен сегодня говорить. К большой реке я наутро выйду… Габриэлян вдруг вспомнил ту парочку перед дверью 87. Они тоже пошли ко дну в виду порта. Интересно, им хотелось жить больше, чем ему сейчас? Англичане называют это «поэтической справедливостью». Хорошая вещь. Приятно, когда в мире есть симметрия и справедливость. Даже если, вернее, особенно, если…

Он включил шифровальную программку и отправил Суслику одно слово — «сутки». Вообще-то, он мог его не шифровать, но уйди из секции совета открытое сообщение — и три разных подразделения СБ столкнутся лбами, пытаясь понять, что это было.

Достал из кармана чистый лепесток скоростной памяти, проверил все ли нужные файлы на месте, перенес на лепесток. Ах, господин Андриевич, господин Андриевич, те, кто живет в стеклянном доме, не должны бросаться камнями. Даже если стекла пуленепробиваемые.

Габриэлян вызывал на экран сообщение Суслика, подошел к Волкову и протянул ему планшетку. Аркадий Петрович — хоть по манерам его этого сказать было никак нельзя, человеческую молодость свою провел в обстановке, в сравнении с которой нынешняя Москва была местом сугубо вегетарианским. Так что, прочитав — и естественно уничтожив — сообщение, он просто изогнул бровь — вообще-то ночному референту и знать-то было не положено об объекте «Незабудка», не то что держать там круглосуточное наблюдение — и сказал:

— Вы полагаете, это наш друг? — имея в виду своего омского коллегу.

— Аркадий Петрович, я полагаю, что это скорее его сосед. — а значит Андриевичу сегодня не найдут замены — слишком велика разница во времени с Токио.

— Вы…

Габриэлян открыл следующий документ. Глаза Волкова весело округлились.

— Действительно? Именно там?

— Да, Аркадий Петрович. Исключительно забавное совпадение, вы не находите? — Габриэляну все-таки нравился Волков. В частности тем, что ему почти никогда ничего не нужно было объяснять. И чувство юмора у него было совершенно человеческое. С точки зрения Габриэляна, конечно. Во всяком случае, содержимое файла советника действительно порадовало.

— Хмм… — протянул Волков, — но если это сделаю я или кто-то из моих птенцов… — то все присутствующие решат, что господину советнику есть, что скрывать. И не ошибутся. — Нам нужен посторонний.

— Простите, Аркадий Петрович, нет. — Андриевичу 120 лет. Ни одному из присутствующих птенцов с ним не справиться, а Волкову идти нельзя. — Это сделаю я.

Волков свел брови на переносице.

— Кто послезавтра поедет ночным референтом в Аахен? — потому что вы не сможете.

— Король. Михаил Винницкий. — я знаю.

Перед заседанием регионального Совета не дают звонков и не делают объявлений. У высоких господ безупречное чувство времени и ожидается, что они будут им пользоваться. Присутствие Габриэляна — в каком угодно качестве — было нарушением этикета и показателем силы Волкова. Господин пока еще ночной референт погрузился в плотоядный бархат кресла и начал дышать. Разминка «на месте» из разряда крайних случаев потихоньку переходила в категорию дурной привычки.

Сегодня председателем был Коваленко — директор регионального управления здравохраны. Говорил он хорошо — сухо, отчетливо, немонотонно. Пропустить что-либо невозможно было даже при желании. Церемония открытия заседания всегда очень напоминала Габриэляну сплав масонского обряда и уголовной правилки образца тридцатых. Впрочем, возможно старшие действительно заимствовали ритуалы из обоих источников. Вот оно.

— … информацией, порочащей кого-то из присутствующих?

«Связей, порочащих его, не имел.» — подумал Габриэлян и нажал на кнопку на подлокотнике кресла.

По залу хлестнул шепоток. Если бы не металлический прямоугольник на лацкане ночного референта, кресло бы просто не послушалось его. Но люди с «серебряной» пайцзой, хотя и не имели голоса на совете высоких господ, могли участвовать в формальной части заседания… Интересно, изменят ли это правило после сегодняшнего? Председатель, впрочем, и глазом не моргнул.

— Габриэлян… кажется, Вадим Арович?

— Благодарю вас, господин председатель. В течение полугода присутствующий здесь высокий господин Андриевич Владимир Антонович был членом и регулярным посетителем клуба «Морена».- опять шорох. Про «Морену» слышали — и еще не забыли.

— Его визиты — время посещения и местонахождение господина Андриевича фиксировали датчики клуба по его клубной карточке — совпадают с пятью смертями, произошедшими в здании. Пятого апреля в комнате, где находился господин Андриевич, умерла девушка, предположительно Мария Антоновна Вирхо, москвичка, 13 лет, А-индекс 90, пропала без вести 29 марта. 30 апреля — предположительно Петр Аркадьевич Зенин, 15 лет, А-индекс 84, москвич, числится пропавшим с 22 апреля. 18 мая…

— Простите, господин Габриэлян, — прервал его Коваленко, — почему предположительно?

— Господин председатель, личности погибших восстанавливались по генетическому анализу сожженых в те дни в утилизаторе клуба материалов. А генанализ дает стандартную погрешность. Вот результаты анализа и, собственно, прочая документация по делу. — Габриэлян подсоединил лепесток к подлокотнику, выпрямился, обвел глазами зал. Смотрели на него. Смотрели на председателя. Смотрели на экраны на спинках кресел. На окаменевшего Андриевича не смотрел никто. На господина советника Волкова, которому здесь положено было быть равным среди равных — тоже. Нелицензированная охота. Связь с организованной преступностью. Серьезней было только обвинение в незаконной инициации.

Коваленко, бывший университетский преподаватель, сменив видовую принадлежность, не утратил способности выделять существенное:

— Но господин Габриэлян, это обвинение первой категории. И доказательства требуются соответствующие. А здесь я вижу только очень хорошо организованные косвенные данные.

В образовавшуюся паузу прошел бы Титаник вместе с айсбергом. Габриэлян поправил очки и встал.

— Господин председатель, простите, но вы не спрашивали, есть ли у меня доказательства. Вас интересовало, располагаю ли я информацией, порочащей кого-то из членов совета. Мне ничего не нужно доказывать.

— Но это же… — нарушив протокол, заговорил оттаявший Андриевич.

— Совершенно верно. Я вас вызываю.

Вообще-то, пайцза — за исключением чипа — была сделана из нержавеющей стали. «Серебряной» ее прозвали потому, что для носящих ее людей она была едва ли не опаснее, чем сребро — для высоких господ. В отличие от бронзовой, гарантировавшей только защиту, стальная давала множество привилегий, доступ к информации, право совещательного голоса. И право вызова, работавшее, естественно, в обе стороны. Так что высокие господа нередко развлекались, убивая друг у друга полезных слуг. А слуги предпочитали заваливать порученные дела, терять места в иерархии — лишь бы не получить блестящий светлый прямоугoльник и вместе с ним — риск оказаться в один прекрасный день перед деревянным помостом восемь на восемь.

Габриэлян улыбнулся. Как обычно, в процессе ожидания его мозг опять начал кормить сам себя информацией. Защитный механизм. Как всякие механизмы — слабость. Но вряд ли этой слабостью кто-то успеет воспользоваться.

Все. Помост проверили. Можно начинать.

Движение справа. Андриевич встал прямо перед ним.

— Ты сломал шею птенцу и думаешь, что можешь убить господина? — за словами шла волна — презрение, уверенность в безграничном превосходстстве и рефреном, водой о камни — «ты умрешь, умрешь, умрешь…»

— Я не знаю, господин Андриевич. — Габриэлян смотрел на старшего и думал, что от бедняги Кима тот отличается разве что силой и скоростью. Ну и еще Ким не был трусом. — Я еще никогда не пробовал.

Габриэлян отвернулся, снял пиджак, аккуратно сложил его, подумал, положил прямо на пол. Отцепил от левого предплечья легкие пластиковые ножны с ножом и пристроил сверху. По закону он мог пользоваться холодным оружием, но сразу пускать его в ход не собирался — а если противник сделает неверные выводы, ну что ж… Снял планшетку, ввел код. Если он через четверть часа не даст отбой, система расплавит чип. Надежнее было бы отдать такой приказ сразу, но у Габриэляна была еще одна идея. Андриевич нарушал правила на глазах у всего зала, начав психическую атаку до поединка. Значит и нам можно.

В висках стучало «умрешь, умрешь, умрешь…» Умру. Скорее всего, сейчас. Жадный трусливый дурак. Ждет подвоха от Волкова. А подвох уже произошел. Сегодня Андриевичу уже не говорить. А завтра господин советник его убьет. И все будут знать, за что. За «Морену» и референта.

Он шагнул на помост — и волна накрыла его с головой — «…ешь..» Именно. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь. Виттенбергский вальс, как говорит Суслик. Только сам, бедняга, танцевать не может, потому что для этого нужно любить жизнь — а ему пока интересны разве что маленькие удовольствия.

Да, сначала давление, в полную силу. Потом, когда станет ясно, что не вышло, Андриевич попытается сделать вид, что играл со мной, и еще чуть-чуть потянет — и постарается достать одним ударом. Классика. Случай из учебника. Габриэлян описывал медленный полукруг, повернувшись к противнику левым боком… Когда сработал таймер планшетки и совершенно неуместный в этом зале полуторавековой выдержки голос пропел:

Hello darkness, my old friend, I've come to talk with you again…

он рывком сократил расстояние между собой и Андриевичем. Все время, что есть — мое.

Все пошло не так, с самого начала. Вернее, все пошло не так до самого начала, но вот сейчас…

Музыка мешала. Раздражала. Отвлекала самим несоответствием ситуации. Человек тоже мешал. Он был быстрее и сильнее, чем следовало. Он должен был прийти в отчаяние — уже. Андриевич знал людскую меру — и ему приходилось встречаться с сотрудниками СБ не только в коридорах. Но треклятый «боевой компьютер» Волкова просто лучился радостью. Его можно было убить — вот сейчас, и сейчас — но его следовало убить правильно. Презрительно. Небрежно… И выпить.

Сошлось! И опять сошлось! Он меня пропустил. Габриэлян делал то, что его инструктора категорически не советовали при встрече с противником сильнее и быстрее себя — прижимался вплотную. Бил от локтя — короткие, костоломные удары. После ста господа почти не чувствуют боли, но вот опорно-двигательный аппарат у них тот же, что и у человека. Покрепче разве что. А Андриевич привык оценивать объем повреждений по боли. И не видит, что он уже разбалансирован. Уже. Вот сейчас он меня сдвинет влево и попробует достать. Сошлось…

Превосходство в скорости было слишком большим. Уйти из-под удара человеку не удалось — а вот повернуться он успел, и рука Андриевича только скользнула по груди противника — чего было бы достаточно, если бы не Васильев, не роль бревна, не многолетняя привычка… удар отбросил человека направо и вперед по ходу движения — так? Андриевич шагнул — согнутая в локте левая идет назад… и прямо на этот локоть, ловя встречное движение, и обрушилось возникшее из ниоткуда светлое, слегка искривленное лезвие. Алиса, это пудинг, то есть бебут, он из Персии. Чуть-чуть легковат, зато рубит- не нарадуешься. А лишнее усилие мы и от себя приложим. Примерно так. Рука с коротким чвяканьем падает за край помоста. Within the wells of silence.

Теперь бы опять в клинч, развивать успех — но воздуха нет. Совсем. Назад. Сейчас он сорвется и я его не удержу. Хотя…

Человек в белой рубашке вскинул руку к переносице. Поправил очки.

Андриевич на мгновение потерял ориентацию. Боли почти не было. Руку он чувствовал. Пять минут отдельно от тела ей не повредят. Но. Ее. Отрубил. Человек. Андриевич был унижен. Разъярен. И еще ему было очень страшно. Потому что в момент атаки он не ощутил ничего. Никакой вспышки, ничего. Кроме ровного фонового веселья пополам с любопытством. И кому как не Андриевичу было знать, что Волков балуется генетикой… Что если? Что еще он может, этот с кинжалом… да все равно, что он может!

Если в зале кто-то дышал, это было не очень заметно. Только планшетка на полу перед помостом продолжала распевать про темные, мощеные брусчаткой улицы и неоновых богов. А на помосте человек — все-таки только человек, всего лишь человек — уже явно не успевал отвечать господину. Даже при помощи персидской железки — элемент внезапности израсходован, задеть важные суставы не удалось, а так…

Да, сейчас. И если получится…

Удар пришелся на левый бок. Тоже вскользь. Но он был много сильнее того, первого. Кажется, он сорвал кожу, вмяв ее в рубашку, кажется треснули ребра. Габриэлян не заметил, потому что следуюший удар — ногой в нижнюю часть бедра — тоже дошел до цели.

Андриевич опустился на колени рядом. На деревянном полу уже образовалась небольшая лужица. Кровь пахла разогретым металлом — как автомобиль, оставленный на улице в летний день. Жажды господин не ощущал совершенно. Это как пить спирт из самолетного бака — вроде и жидкость та же, и крепость вполне себе ничего — только где-то в мозжечке записано уже, что это не напиток, а горючее.

Он завел руку под спину Габриэляна, чуть приподнял его. Тот не сопротивлялся. Желтые глаза за стеклами смотрели на Андриевича со спокойным интересом. Андриевич дернул ртом. Ему нужна была победа, ему нужно было получить хоть что-то. Он потянулся… «The words of the prophets are written on the subway walls аnd tenement halls.» И услышал где-то там, в глубине, под метрами и метрами бетонных перекрытий, чей-то крик. Там был страх, нужный ему страх, правильный страх. Андриевич потянулся снова… И руки Габриэляна, разведенные на ширину двух ладоней метнулись вперед. Тридцать сантиметров мономолекулярной лески. Титан с микроскопической присадкой серебра. Упаковано в часы. Запомнить — неудобно доставать из положения лежа. Леска прошла сквозь ткани, хрящи и кость, как разогретый нож сквозь масло. Лучше. Удара, который отправил его голову за край помоста, Андриевич тоже не ощутил.

Габриэлян с усилием столкнул с себя мгновенно замершее тело.

— Бабушка-бабушка, — сказал Габриэлян, — зубы у тебя были великоваты, бабушка.

Он оперся на локти, подогнул здоровую ногу, встал на одно колено — задохнулся от боли… На полу он сберег бы больше сил, но выглядеть совсем беспомощным было опасно. Да и осмотреться так было легче, хотя никакого удовольствия осмотр не принес. Левый бок был похож на мясную лавку. Поправка, на развороченную мясную лавку. Нога просто не отзывалась. Как он мне бедренную артерию не порвал, уму непостижимо. Или не хотел, чтобы добро пропадало? Вообще-то истекать кровью в зале, полном высоких господ — не самое разумное занятие. Интересно, на какую площадь хватит пакета первой помощи,

если действовать в режиме суровой экономии…

Тут Габриэлян обнаружил, что над ним стоит Коваленко. И медики-люди. Трое. С госпитальной каталкой. Лица совершенно очумелые. То есть эта история окажется на улицах не завтра. Уже сегодня.

— Господин Габриэлян, — улыбнулся Коваленко, — вы поставили нас в затруднительное положение. Выдвинутое вами обвинение признано доказанным, но для того, чтобы принять меры, нам пришлось бы восстанавливать покойного Андриевича, что категорически запрещено положением о поединках. Зачем вы его убили?

— Простите, господин председатель. — прохрипел Габриэлян. — Это получилось случайно. Я не имел этого в виду. — Чистая правда. Но никто не поверит. Медики что-то делали с ним. Хуже от этого не становилось. Да, не забыть бы планшетку. Там как раз финальный проигрыш… Какая все-таки хорошая гитара. Три минуты четырнадцать секунд. «Sinnerman» пошел бы лучше, но он намного длиннее… Габриэлян повернулся к врачу, чтобы попросить его забрать компьютер… и понял, что все, включая Коваленко, смотрят на замолкшую планшетку. Он не слышал и не чувствовал, что творилось в зале, но догадаться было несложно. Ох, нет. «И я попал в конце посылки.» Вот в то, что это было случайностью, не поверит даже Волков. Да, шпионом в этом городе мне уже не работать. Безнадежно…

Один из санитаров осторожно обнял его за трясущиеся плечи.

— Сейчас подействует.

— Все в порядке. Это не шок, это он смеется, — рассеянно объяснил председатель совета.

Аркадий Петрович вошел в палату, поморщился от избытка света, присел на край кровати.

— Рассказывайте, что там у вас было. Потому что в то, что Кессель лично ведет наблюдение за всеми моими секретными объектами, я не поверю.

Волков покрутил ободок часов.

— Господин советник, — референт чуть растягивал гласные, более его состояние никак на речи не сказывалось, — во-первых, если вы сейчас включите свою заглушку, мой кардиомонитор тоже начнет показывать белый шум и сюда сбежится полбольницы. Во-вторых, моя уже работает, она целевая. А в-третьих, там было не у нас, — улыбнулся Габриэлян. — Там было у подполья.

— Чем они занимались?

Интересно, что бы вышло, если бы комиссия, посланная Советом, обнаружила еще и это.

— Примерно тем же, что и вы.

Надо же. Исследование структур Сантаны с целью деактивации оных структур или их носителя. Естественно, работа в этом направлении категорически запрещена частным и государственным структурам, а также персоналу ССН. Комиссия была бы в восторге. Что ж, оказывается, господин Габриэлян сегодня не очень и рисковал.

— И с каким результатом?

— С тем же, что и у «Незабудки». Пока.

— Вадим Арович… а почему Андриевич остановился? Что он «читал»?

Габриэлян уже давно взял себе за правило отвечать на личные вопросы. В данном случае, это ему было еще и приятно.

— Никогда не знаешь, когда пригодятся старые неврозы. Аркадий Петрович, я лет до пяти старших панически боялся почему-то. — в устах другого человека это «почему-то» звучало бы злой иронией. — А когда мне было пять умерла моя тетя — инсульт. И я узнал, что люди вообще умирают — без посторонней помощи. Что мы вообще все смертны по определению. И на этом перепуг, конечно, прошел. — о, да. Ему до сих пор в глубине души казалось, что убийство — куда осмысленней и естественней так называемой «естественной» смерти. Это очень помогало в работе. — Андриевич, насколько я понимаю, пытался получить от меня какую-то реакцию, нырнул глубоко — и налетел на этот детский страх.

— А теперь, Вадим Арович, давайте поговорим о вещах серьезных. Вы понимаете, что сейчас произойдет?

Габриэлян поморщился.

— Стоит мне выйти отсюда, молодняк нашего региона и как минимум двух соседних ринется доказывать, что он меня не боится.

— И что вы намерены делать?

— Я постараюсь, чтобы нашествие леммингов не помешало мне исполнять мои служебные обязанности. Закон позволяет вызываемому человеку использовать огнестрельное оружие. Вот и буду использовать. После десятой-пятнадцатой смерти они оставят меня в покое.

— И как вы расцениваете свои шансы дожить до этой пятнадцатой смерти?

— Сорок на шестьдесят, Аркадий Петрович.

— Это если вы останетесь человеком.

— Да. Как у старшего они у меня практически нулевые. Во-первых и не в главных, — что за скверная привычка все нумеровать… — если я пройду инициацию сейчас, они решат, что я испугался — так что леммингов будет больше. Во-вторых и тоже не в главных, наши друзья смогут выставить против меня не птенца, а кого-то из своих лучших, просто для порядка — я знаю, что это не принято, но это и не запрещено. А в-главных, я не думаю, что переживу инициацию. Вернее, уверен, что не переживу.

— Что вам рассказал Кессель?

— Что помнил.

Еще два года назад он не помнил ровным счетом ничего.

— А как вы расцениваете ваши шансы пережить эту беседу?

— Пятьдесят на пятьдесят. Чуть повыше.

Волков встал.

— В Аахен я возьму с собой Винницкого. — сказал господин советник. — А вам придется к возвращению подыскать мне референта, господин начальник службы внешней безопасности.

И посмотрим, как вы будете решать эту задачу.

Говорили, говорили мистики… «Имелись некие каменные изваяния львов, имелось священное отхожее место, именовавшееся „Кафека“, имелись трещины в заброшенном, пыльном водопроводе, которые, по всеобщему убеждению, сообщались с Компанией» Ничего не изменилось ни за 300 лет, ни за 3000, и снова, как встарь, говорили радиоголовы, сетевые шатуны, что есть файлообменники, чаты и форумы, которые напрямую сообщаются с порталом «Вавилона» и «Вражескими голосами» и где можно встретить — инкогнито, конечно — людей оттуда, а то и — чем гейтс не шутит — саму Хозяйку Сольвейг.

Четыре месяца всего плавала в мировой сети радиостанция с развеселыми позывными — та-ра-та-ра-та-ра-та, черт его знает, кто был этот Гольдберг, и не у кого спросить теперь — передавая странные песни и жареные новости, комментируя все, от особенностей

сегодняшнего рассвета до состава городского мусора — а по всем каналам, как лосось на нерест уже ломились желающие подарить свою музыку или подсказать любимую, поделиться информацией, пожаловаться, просто вылить накипевшую ярость. Очень многое из присланного добиралось до эфира, закрепляя обратную связь. И волна поднималась выше.

«Эффект „Колокола“», — предупреждали ее. Эффект «Колокола» — живой голос в пространстве. Ее голос. Модулированный, конечно. Он нравился ей едва ли не больше собственного — высокий, жесткий, резаный голос Сольвейг. Она любила свою прежнюю работу. Поняла это окончательно, когда вросла в новую. «Как бесчисленным

женам гарема всесильный шах изменить может только с другим гаремом…» Это было самым увлекательным занятием на свете — кормить эфир. 24 часа в сутки. И получать ответ.

Конечно, СБ материализовалась на горизонте едва ли не немедленно — и принялась подсовывать свое. Какую-то часть информации отрезали еще в студии, что-то отсеивалось после проверки службами «Луны», а один раз прямо на ее машину пришла записка откуда-то из Гренландии «Про сегодняшнее — забудь.» Она долго ее не стирала. Часть уток они все же выпускали полетать, выбирая самые веселые и точные — не стоило показывать безпеке, какими именно источниками информации располагает «Радио Вавилон», пусть думают, что у Сольвейг просто хорошая интуиция.

Файл пришедший только что с запиской «Кажется кряква, но интересная — резня на последней сходке», был сравнительно небольшим — минут пять экранного времени в хорошей записи.

Майя потрогала чашку кофе — терпимо — взяла ее с подставки и приготовилась смотреть. На первых же секундах просмотра сердце ёкнуло: поединок! По нестойким каналам для любителей остренького ходили и такие редкости — записи драки варка с варком насмерть. Каналы эти резали, виновных в утечке казнили, достоинство блюли разнообразно… — но пока есть спрос на шоу «высокие господа рвут друг другу пасти», есть и предложение. Тем более, что высокие господа порой бывали очень изобретательны, куда там простому снаффу.

Майя подумала секунду — и вернула чашку на подставку.

Секунд двадцать по помосту ходили проверяющие, а будущие поединщики стояли у дальнего бортика лицом к лицу, и оба лица были Майе знакомы: первый — Андриевич, такая мелочная дрянь, что госпожа Пак после первого же визита внесла его в черный список. А второй… восприятие и сознание у Майи пошли по разным колеям: глаза видели, что это Габриэлян, мозги узнавать отказывались.

И только когда он, сняв пиджак и отстегнув планшетку, поднялся на помост — и по залу разнеслось издевательское «Hello darkness!», Майя наконец рявкнула на себя: да, да, дурища! Это он!

Мир начал расползаться по ниточкам, по молекулам, из щелей полезла жадная пустота, как тогда, как после…

Спокойно! — правильно поставила кофе, обварила бы все на свете — спокойно! Майя медленно поднесла руку ко рту и закусила пальцы. Боль помогла. Дрожь во всем теле прекратилась — зато теперь Майя, кажется, не могла шевельнуться, вмерзла в кресло, тупо повторяя себе: все будет хорошо.

Написано же — резня, что там может быть хорошо?

Нечто подобное она испытывала только один раз — когда еще ученицей смотрела «Нанкин». Тогда она тоже впала в ступор перед экраном: одна половина существа кричит: «Отвернись!», а вторая: «Не смей отворачиваться!»

Только там можно было сказать себе: это не живые люди, это актеры, все прошло. А здесь — нет. Ей оставалось только сидеть и смотреть, как Габриэлян с хрустом всаживает в варка удар за ударом, а тот клочьями срывает с Габриэляна кожу и мясо под музыку Simon & Garfunkel.

Когда рука Андриевича упала на помост, Майя, кажется, вскрикнула. Крик услышал Руслан — и глянул через стекло.

Как и Майя, он занимался сейчас отбором материала для эфира — но его работа заключалась в другом. Майя оценивала содержание, он — качество записи.

— Оля, ты в порядке? — прозвучало в наушниках.

Она кивнула как болванчик. Вообще-то я одной ногой в обмороке, и… ох, малой, ты тоже что-то почувствовал? Но Русланику лучше или не знать об этом, или узнать постфактум.

Габриэлян поднял руку, поправил очки. Однорукий варк бросился на него с удвоенной яростью, выбил нож, саданул по ребрам, пнул в бедро. Микрофоны уловили отчетливый хруст, Габриэлян упал и остался лежать, дыша с какими-то всхлипами.

И это был конец. Какая резня — он Габриэляна сейчас просто разорвет. Рукой и зубами. Этот может. И, по перекосу рожи судя — хочет.

Нет. Не разорвет, выпьет. У нее, у них на глазах. Песенка заканчивалась… Знал, когда ставил, да? Знал, что против такого старого тебя на больше не хватит. И не ошибся. Как обычно. Две строки, финальный проигрыш — и все.

И тут человек на экране рывком выбросил вперед руки.

Это была уже совсем фантастика. Говорили, что такой номер однажды выкинул кто-то из ОАФ. Причем, прямо в Цитадели. Но все же не на глазах изумленной публики.

Где-то Майя читала, что когда голова Робеспьера покатилась в корзину, женщина, потерявшая сыновей во время террора, крикнула: «Бис!» Она бы позавидовала Майе — та прокрутила взлет и падение головы Андриевича не меньше пяти раз. А потом столько же — фразу про бабушку. Пижон. Ловец на живца. Сирано хренов со своими штуками. Двигаться уже не можешь, а все туда же, хвост распускать. Павлин не…

Нет. Может. Он еще и встает! «Я не совсем это имел в виду…!» М-м-малой, я понимаю, что ты тоже рад, но перестань долбить маме пятками по ребрам, маме больно!

Теперь она истерически и счастливо хихикала, вытирая слезы. Идиотка, чему ты радуешься?! Ты ведь даже не знаешь, пережил ли он свою победу дольше чем на пять минут!

Но чутье говорило: пережил. Этот — пережил.

Ну вот, пожалуйста — свело крестец. Малой, ты допрыгался. Оххх… — Майя встала из кресла. Походить медленно босиком по студии, чтобы лягушонок успокоился. И мама чтобы успокоилась… Коньячку бы маме… Или капелек каких. Хотя какие капельки, когда нам без марки такие листочки шлют… И дальше будут слать, куда денешься. Такая работа и такая семейная жизнь.

— Оля, — наушники лежали на пульте, но Русланик врубил громкость. — Ты мне не нравишься. Что там к тебе пришло?

Она снова надела наушники и села.

— Это совершенно убойный материал, Руслан. Ты должен это видеть, я его сейчас перекину.

А копию — по тому адресу, который летом оставил товарищ команданте…

Если это не утка, не монтаж — нет, не монтаж, это сто пудов не монтаж — и не… розыгрыш, значит в Москве сегодня вечером стряслось что-то из рук вон — и Энею нужно об этом знать. Немедленно. Скорее всего, он уже знает, скорее всего эта… мясорубка — уже отсроченные последствия, но мало ли.

Она вернулась за пульт. Ну, не взыщи, как ты с нами, так и мы с тобой.

— Ни …я себе! — вырвалось у Руслана. — Оля, ты собралась это в эфир давать? Да нас зароют на месте. Вот прямо тут, где мы сидим.

— У меня идея есть, но это не сетевой разговор. Зайди ко мне.

Пять минут спустя она излагала идею:

— Берем оригинал, Simon & Garfunkel «The Sound of Silence». Делаем нарезку — не мне тебя учить, как. На самый убойный ритм. А звуковую дорожку отсюда — она показала на экран, — делаем подложкой. Сначала тихо, а потом она понемногу вытесняет верхний фон. То есть, в музыку ты вместо ударных добавляешь удары. Шаги, дыхание. Все это делаем ритмической основой. А в конце — вот это вот.

Х-хак, бум-бум-бум, голова катится, и «Бабушка-бабушка…»

Лицо Руслана светлело с каждым словом.

— Эта нарезка меньше чем за неделю по всему шарику расползется, — мечтательно сказал он.

Это был всем пожарам пожар. И как хорошо, что по весне цвиркнула «Ласточка» и нарисовался рыжий персонаж из Бабеля, и за лето уклюнутая в самый копчик команда Энея подготовила шесть вариантов рабочей эвакуационной схемы, причем частично в отсутствие шефа, который то японским шпионам головы отпиливал, то наносил всякие непоправимые уроны отечественной культуре…

И как хорошо, что у нас канун Рождества, а значит — атмосфера всеобщей легкой расслабленности всех служб. И так легко потеряться в общем пассажиропотоке. Люди едут на праздники к родственникам и друзьям, отправляются компаниями на лыжные курорты — да и просто выбираются из суетливых городов в тишину пансионатов «зеленой зоны». Двадцать восемь человек ныряют в эту волну — и выныривают где-то с другой стороны, под другими фамилиями, с новым прошлым…

И как хорошо, что у нас не Сибирь, где власти могли бы взять родню в заложники… это если бы ее кто-то собрался искать.

И как хорошо, что пожар удалось потушить менее чем в двое суток…

Главный пожарник сидел в верхнем зале ресторана «Пацюк» на Привокзальной площади города Сумы. Сумы были избраны как золотая середина между двумя транспортными узлами, Харьковом и Курском. Отсюда в любую точку на любом маршруте он попадал максимум за шесть часов. «Пацюк» же представлял собой сеть ресторанов самообслуживания с украинским колоритом, где неплохо стыковались цены, качество еды, комфорт и возможность уединиться. Это делало сеть очень привлекательной для командировочных: в любом городе тебя встречал знакомый ассортимент, бесплатное подключение к Сети и льющийся с потолка ненавязчивый фолк.

Главный пожарный ничем не отличался от типичного командировочного, застрявшего в чужом городе накануне праздников. Молодой человек совершенно заурядной внешности, простой темный костюм, планшетка, комм, наушник. Пожалуй, из картины не очень выбивался и пустой «локоть», сдвинутый на дальний край стола. Мало радости встречать Рождество в одиночку в чужом городе.

Второй «локоть», стоящий перед молодым человеком, картину уже несколько портил. Хотя в Украине «локтем» считались не восемь, а пять «выстрелов», два — это все-таки многовато для досады по поводу испорченного Рождества. Хотя если знать, что молодой человек на самом деле был главным пожарником и двое суток не смыкал глаз, можно понять и два «локтя». Надо же как-то и пожарникам снимать стресс. Три часа назад пожар официально закончился, а молодой человек передал полномочия, так что и с оперативной точки зрения предъявить ему было нечего. Но вот три «локтя» — третий, непочатый, только что принесли, еще хрустальная жидкость покачивалась в «наперстках» — это был явный перебор.

— Это не я, это у них новогодняя акция, — пояснил молодой человек. — Берешь два, третий бесплатно. Присоединяйтесь, бароны.

— Месье знает толк в извращениях, — с уважением протянул Костя и тут же поделил оставшиеся шесть доз поровну между собой и Цумэ. — Ты зачем в отставку подал?

— Потому что я не гожусь, — спокойно пояснил Эней.

Цумэ прислушался к нему. Нет, это не было пьяным самобичеванием. Это было совершенно трезвой оценкой ситуации. А вот то, что командир, приняв на грудь четыреста… хоп! — уже четыреста пятьдесят — остается до ужаса трезвым — это само по себе очень и очень тревожно, даже с учетом масштаба чп.

— Ознакомьтесь, — Эней пальцем двинул к ним планшетку.

— Сутки, значит, — сказал Игорь, когда видео схлопнулось, — Это теперь так называется. Эней откинул голову на подголовник и закрыл глаза.

— Этот сукин сын Андриевич, — сказал он, — проследил нас до агентства. Но он был не пустой. Он знаешь, что сделал? Подвесил стационарное наблюдение. Которое должно было прозвонить в звоночек, появись кто из нас. И делалось это не частным образом и даже не на уровне милиции, а на уровне СБ — потому что иначе мы бы их определили.

— А в августе появился ты…

Эней кивнул.

— Но как они связали тебя и груз? — Кен опрокинул рюмку, закусил картошкой по-полтавски. При его живом весе запрещенная правилами дорожного движения ГДК алкоголя в крови начиналась после двухсот.

Трое одиноких командировочных, застигнутых Рождеством в чужом городе, расслабляются как могут. А что зажигалка у одного из них на самом деле скеллер, так этого со стороны не видно, а не со стороны тоже понятно — поездка-то рабочая.

— Я же говорю, у него был кто-то в Питере. Иначе не получается. Не исключено, что прямо в следственной группе.

— Но тогда выходит, — сказал Цумэ, — что этот кто-то не доложил о контейнере. Ни по начальству, никуда. И почему наша… голова дотерпела до зимы, а не выдвинула обвинение на осеннем сходняке?

— Да чтоб я знал, — Эней скрипнул зубами, — надо было тогда съездить на воды в Форж, надо. Зачистили бы эту голову — все пошло бы иначе.

Костя взялся за вторую рюмку и подмигнул Цумэ. Да, не будем вводить командира в соблазн. Впрочем, он, кажется, и не соблазняется.

Игорь выдохнул спиртовые пары.

— Знаешь, что произошло, скорее всего? Пан голова решил, что мы работаем на пана советника. Отслеженного контейнера — если они его еще отследили, а не просто заподозрили — с головой хватило бы, чтоб закопать нас, если мы частная лавочка, но поднимать хвост на советника — тут нужен другой уровень доказательности обвинения.

— И он подвесил наблюдение за лабораторией… — Эней кивнул. — Но нам уже незачем гадать, Янычар на связь выходил. Пана голову они разрабатывают теперь официально. И следы ведут на восток. На дальний или поближе — пока неясно.

Он встал с преувеличенной осторожностью неуверенного в своем теле человека.

— Я пойду ручки помою. А вы загляните на наш любимый портал, не пожалеете.

Цумэ открыл вкладку портала «Вавилон-4» и почти сразу увидел то, что имел в виду Эней — динамический чарт показывал десять самых популярных открытых миксов, и по количеству закачек в десятке лидировала композиция под названием «Бабушка, бабушка». Лидировала с двадцатикратным отрывом.

— Значит, этот видеоклип наше начальство получило не из Москвы, а из Белгорода, — заключил Кен. — Ты, эмпат, скажи — оно поэтому так надралось?

— Самое страшное, майн либер Совушка, в том, что он не надрался, — так же тихо сказал Цумэ. — У него совершенно ясная голова. Он все еще на взводе, вот в чем беда.

Эней вернулся с большим стаканом молочного коктейля.

— Как вам этот рождественский хит? — спросил он.

— Супер, — сказал Костя. — С ди-джеем все в порядке? Что-то он из эфира выпал…

— Ди-джей приземлился в больнице, — медленно сказал Эней. — И доставил мне несколько неприятных часов, потому что пытался продолжить там профессиональную деятельность, и у него врачи попросту отобрали комм. А я же не знал. И с узла никуда уйти не мог, хотя тут час езды всего. Холстомеру в больнице сказали, что там повышенный тонус на нервной почве. Но комм-то молчит, а Холстомера не пускали, потому что официально он ей никто.

— Он что, не догадался представиться отцом? — нахмурился Кен.

— Представь себе, догадался. А ему на это говорят — в медкарте отцом ребенка официально указан Роман Задорожный — а вы, господин хороший, ему не брат и не сват…

Цумэ хрюкнул.

— Так ты теперь счастливый отец?

— Ну, если мне придется ехать в Белгород, я буду знать, какой аусвайс задействовать.

— А тебе придется?

Эней повертел комм в руках.

— Она утром дала отбой. Прислала письмо с извинениями — мол, решила, что я должен это видеть и не сообразила отбить, что с ней-то все в порядке. Она же не знала, что этот… заслал этот клип и мне, сразу же как только сверстал, паршивец. А сейчас туда ехать не с руки…

— Ты уже сдал полномочия, — напомнил Кен. — Три часа назад. До начала следующей фазы ты не нужен — ты и тогда-то будешь нужен только на всякий случай. Можно проспаться и ехать.

— Мужики, вы не поняли. Я сдаю полномочия не до конца… монтажных работ. Зачем я вас сюда сдернул, а не просто сбросил вам дела по обычным каналам, вы как думаете? Я сдаю полномочия по причине профнепригодности. Впредь до разбирательства — а может быть и далее. Это из-за меня все чуть не пошло под откос. Если бы не моя привычка затыкать своей задницей каждую пробоину и не уверенность, что уж я-то ее заткну на ять, лучше не придумаешь, я бы не наследил в Питере и не привел шакалов прямо под двери. Может быть, я не умею доверять людям. Даже вам. А может быть, я, сам того не понимая, ищу смерти. В любом случае, я — то самое незакрепленное орудие, и пока это не исправлю, мне на палубе делать нечего. Особенно сейчас. Второго шанса нам никто не даст. И второго Зодиака — тоже.

Цумэ понял, зачем Эней выпил столько водки. Ему нужно было притупить чувства, чтобы спокойно подумать.

— Не то чтобы я возражал… — он покрутил в пальцах опустевшую рюмку и вернул ее в «гнездышко» на продолговатом деревянном подносике. — Думаю, ты это решение принял не в последние полчаса. Но ты уверен, что настроение, в котором ты его принял — не следствие все того же стресса и привычки затыкать своим афедроном все пробоины?

— Тогда я тем более должен это сделать, — Эней помешал трубочкой в стакане. — И… я обещал, что займусь своей головой. А крайним сроком назначил — сегодня. Будем считать это счастливым знамением.

На этот раз человек в светлом костюме сидел в «Трех попугаях» один. Он приезжал сюда уже четвертый день, подходил, заметно прихрамывая, к столику на краю террасы, почти у самого термополога, заказывал «зимний» черный ванильный чай и сидел с пяти до шести. Ровно час. Одно удовольствие для хвоста, если бы таковой присутствовал. Но хвоста нет. Служба наблюдения в последнее время стала очень внимательна и предупредительна и прямые приказы выполняет без звука.

Посетитель пил чай, читал разнообразную документацию и ждал. Глушилка в его планшетке работала на полную мощность.

Сегодня он засиделся — и не зря. В четверть седьмого к его столику подошел невысокий крепенький человек лет сорока, тоже в деловом костюме, и попросил разрешения присесть.

— Да, конечно, господин Тымиш, — сказал Габриэлян, — очень приятно вас видеть.

Со времен Днепропетровска киевлянин сильно постарел. То, что когда-то казалось особенностью прически, оформилось в лысину, под глазами и у крыльев носа залегли морщины. А вот его собеседник, кажется, совсем не изменился — вплоть до нездорового цвета лица и причин оного нездоровья.

— Слушайте, майор, — весело сказал Тымиш, — это вами так часто пытаются закусить, или мы так редко встречаемся?

— Редко встречаемся, — улыбнулся Габриэлян. — Как раз первый случай за все это время.

Подошла официантка, киевлянин заказал черный кофе, москвич — еще чаю, на этот раз с кардамоном.

— Я рад, что вы задержались в Москве.

— Я слышал, майор, что вы искали меня.

— Искал. Покойный господин Андриевич всегда был неумеренно любопытен. Но в последнее время его любопытство стало более эффективным. Поскольку сам он ничуть не изменился, оставалось предположить, что у него сменился консультант. Я поискал и круг довольно быстро сузился до одного.

— И вы ждали две недели.

— У меня отпуск по болезни. Это некоторым образом традиция.

Чай и кофе материализовались практически сами. Пауза длилась не больше минуты.

— Вы хотели знать, — сказал Тымиш, — кто придет ко мне и к кому пойду я.

— Вы не пошли никуда, а человек из Омска не нашел вас. Но они упрямые люди — за Уралом и далее.

— У них есть основания для упрямства. — констатировал киевлянин, — Нелегальная евгеника, связь с подпольем, убийство старшего. Вы там, конечно, все убрали, но лаборатория, особенно работающая, не может исчезнуть совсем бесследно.

Габриэлян потягивал чай и мысленно проклинал тот день, когда он опрометчиво пообещал Суслику перестать развлекаться с биостимуляторами. Если он сейчас заснет, Тымиш наверняка обидится.

— Вы хотели бы посмотреть на новое расположение лаборатории?

— У меня будет такая возможность?

— Скорее обязанность. — Габриэлян поднял ладонь, останавливая собеседника. — Видите ли, по очевидным причинам я больше не могу работать ночным референтом. Меня переводят обратно в управление. Служба внешней безопасности.

Очевидные причины… Неет, варкоiжко моя, неочевидные причины. У меня ведь все-таки есть знакомства в управлении. Пост начальника внешбеза — прямая дорога в председательское кресло. Твой предшественник, Ставский, считался отменным специалистом — ему сунули золотую пайцзу, сдвинули его в сторону, освободив место для

постороннего, а управление… молчит. И сам Ставский молчит. Он был хорош, он был лоялен, его убрали — а он молчит. У этой задачки только один ответ. Ставский годился для мира. А советнику нужен консильери для войны. Ему нужен консильери для войны, но ты все еще носишь стальную блямбу, майор. Или не майор — раз сидишь на генеральской

должности?

— Майор. — сказал Габриэлян, оправдывая очередную порцию слухов. — Мне еще год не положено. А табель о рангах переживет. А вот вам я хочу предложить понижение, подполковник. У господина советника трагически пустует место ночного референта.

Если бы на стол перед Тымишем уронили живого птеродактиля, он вряд ли бы удивился больше.

— Вы с самого начала были в списке кандидатов. У меня нет сомнений в ваших профессиональных качествах. Если бы и были, они бы рассеялись две недели назад. Вы очень хорошо обошли нас с «Незабудкой», вас засекли в последний момент — и я думаю, что вы на той стадии против этого ну никак не возражали. Я знаю, чем вас держал Андриевич — с его смертью этот вопрос решен. Ваше имя известно в Омске и далее — но это, — улыбнулся Габриэлян, — можно пережить. Вы уже частично в курсе вещей. Вы чужой в здешней иерархии.

Да, такой кусок сыра мог уместиться только в очень большую мышеловку.

— И в чей стол ляжет бумага с моим признанием в государственной измене?

— Ни в чей. Если вас беспокоит отсутствие компромата и, соответственно, доверия, то судя по моему опыту, за первые полгода работы на вас вырастет дело толщиной с Эверест.

— У господина советника.

— Да. А референт господина советника и особенно офицер для поручений может быть лоялен только по отношению к одному человеку, вернее, старшему. Так что начинайте подбирать свою команду, потому что мои люди уходят со мной.

Чужой в здешней иерархии, — подумал Тымиш. — Да. Референт Волкова может быть лоялен только по отношению к Волкову, а я буду зависеть от советника всецело. Я не смогу смотреть ни в чью сторону — в том числе и в твою — даже если захочу, потому что только советник может прикрыть меня и моих от «Омска и далее».

Консильери для войны… что будет, когда кончится война? Я «хорошо обошел его с „Незабудкой“»…

— Майор, а ведь в один прекрасный день…

Габриэлян поправил очки, посмотрел на Тымиша поверх почти пустой чашки…

— До чего ж вы, украинцы, медлительный народ.

— Ну да, — поморщился Тымиш, — на Кавказе за это время уже три урожая собрали бы.

 

Эпилог. Время звенеть бокалами

Карта Сибири из космоса выглядит так, словно ее взяли за северные края, встряхнули как следует — и все города и селения ссыпались вниз, к югу. Наверху остались только те, что зацепились по берегам рек. Из них половина — мертвы, вторая половина — живет лишь постольку, поскольку работает. Сланцевая нефть, газ, золото, алмазы. И многое другое, не числящееся в официальном реестре экспортных товаров. Заметная часть персонала — старшие. Неблагополучные старшие, кто из-за фронтира, кто бежал от родных властей, кто и вовсе экс-нелегал… В Сибири натурализуют всяких. Северней Уренгоя никакой Аахен не станет как-то особенно тебя искать, так что если ты не наследил как-то особенно — живи, работай. Десять лет среди медведей и людей, которые мало чем отличаются от медведей — и возвращайся в Омск за аусвайсом. Если выжил, конечно. Закон — тайга, слыхал такое выражение?

Господин Титов его, конечно, слыхал — и нисколько не завидовал сибирским старшим. Он и так-то старшим не очень завидовал, но Сибирь, пожалуй, была тем самым местом, где, несмотря ни на что, людям, в целом, приходилось легче. Не потому что людям было так уж хорошо. Просто старшим — совсем плохо. Титова же вполне устраивало гражданство ЕРФ и статус временного жителя, начальника транспортного отдела в Красноярском филиале компании «Паллада».

За год он привык к этому месту. Прирос к нему, освоился и с Новосибирском, и с Красноярском, и с монорельсом «Ермак». Вот только по плечу «Новосиб-Омск» он ехал «Ермаком» второй раз в жизни. Первый — когда только прибыл в Сибирь и в омской штаб-квартире «Паллады» получил назначение и пайцзу.

Забавно. Столько лет работать на пайцзу в Украине, чтобы вот так вот, чохом, в первый же день, получить в Сибири.

Он с самого начала понял, что это неспроста. А теперь уже точно знал, почему его так берегли и почти знал, чего от него хотели, вызывая в головной офис. По всей видимости, начальник головного офиса, господин Ожигов, созрел для того, чтобы сделать господину Титову предложение, от которого господин Титов отказаться… не захочет.

«Ермак» вонзался в метель, сбивая ее с пути, скручивая, вспарывая, волоча за собой. Воздушная волна разбрасывала снег на полсотни метров в стороны от трассы монорельса, укладывая ровней, чем кладут уборочные машины. Но поезд исчезал за горизонтом — и вьюга опять сметывала распоротые перины снежных полей.

Поезд, замедляясь, нырнул в тоннель. Поля, леса и болота кончились, начался Омск.

…Год назад, осмотревшись на новом месте, освоившись со здешними деловыми и бытовыми ритуалами, Титов плотно занялся работой. Надо отдать основателям компании должное: если бы Титов был совершенно законопослушным гражданином, если бы он не искал зацепок целенаправленно — просто потому, что больше не хотел попадаться вслепую, если бы он, в конце концов, не знал, что можно что-то искать — он бы ничего не нашел. Человек со стороны тоже бы не нашел. Двойное назначение «Паллады» было скрыто так хитроумно, что сибирский закон не смог бы придраться.

Остановись Титов на этом — на ввозе технологий вопреки эмбарго, — все было бы нормально, бояться было бы нечего, скорее можно было бы ожидать доли в деле, ежемесячного не облагаемого налогами «конверта». Но Титов нащупал в чемоданчике третье дно, и вот это уже была лотерея. Покер, в котором проигравшего вполне могут спустить под лед — здесь это так называлось. Специфика региона. Многоводных рек много — не Ангара, так Иртыш, не Иртыш, так Обь…

…Было, было мгновенное желание отнести свою добычу в клювике «куда следует» и сказать: убейте их, верните сына. Странно было бы, если б оно не возникло. Но, проработав полгода, Титов был уже совсем не в том настроении — и желание даже не подавил, нет: оно само булькнуло раза два, зашипело и испарилось. Система запустила тот механизм страха, который свел с ума его бывшую жену. Система заставила самого Титова семь лет бегать за пайцзой, чтобы отобрать ее в один момент. Система выкормила Андриевича и дала ему власть над жизнью и смертью. Выкормила и вытолкнула наверх человека, который забавы ради подтолкнул Титова предать собственный дом. Система показала себя никудышним деловым партнером. С ней нельзя было работать. Особенно ему. Он был слишком склонен играть по правилам — не обращая внимание на существо правил. Он уже один раз зашел по этой дорожке туда, куда совсем не хотел идти. Делать это второй раз — увольте.

Это если забыть, что ребята наверняка подстраховались и далеко уехать с информацией Титову бы не позволили. Попытались бы, по крайней мере.

Впрочем, сейчас Титов был почти уверен, что подледный заплыв ему не грозит. По крайней мере, до тех пор, пока сибирский же закон не докопается до третьего дна «Паллады». Но это вряд ли произойдет скоро.

А письма приходили регулярно. Из Перу, из Швеции, из Японии, из Австралии. Адрес почтовой машинки значения не имел. На всех снимках был Санька — вот он купается в реке, вот он едет на скутере, вот он прилаживает сосульку вместо носа снеговику. Здоровый, веселый и уверенный в себе ребенок. Оксана все-таки не была такой эгоистичной дурой, какой казалась; она вовсе не жертвовала сыном, она прыгнула не в темноту неизвестно как зародившейся виртуальной дружбы или любви, а в надежные руки родного брата. Снимки обработали так, чтобы вычислить место было невозможно — но если Андрей прячет сестру и племянника в Сибири, что сомнительно, но шанс все же есть, то, тем более, топить «Палладу» никак нельзя. Здешний закон стоял на круговой поруке, за преступления против статьи 209 МКК целыми семьями ссылали в те самые поселения, где опальные варки отрабатывали себе место под луной. Санька жив, здоров и весел — этого довольно. Чтобы хотеть большего, нужно стать чем-то большим.

Входя в округлое, как черепаший панцирь, здание головного офиса, он был уверен в себе, спокоен, готов к любому повороту разговора. «Собран, сосредоточен, интеллигентен», как говаривала его бывшая, в подпитии доказывая, что она выпила не так уж много и с дикцией у нее все в порядке. Он уже давно перестал злиться. Не на себя — это-то не прошло. На нее. Окончательно перестал, когда сошлись края головоломки. Сопоставив паспортный и истинный возраст господина Ожигова, Титов поневоле проникся уважением. Не каждый в двадцать пять лет, без поддержки родных и друзей, способен достичь должности, которая позволяет раздавать статусные чипы. И давайте уж будем откровенны — не каждый, достигнув этой должности, даст обидчику своей сестры работу, а не попробует стереть его в порошок.

По паспорту господину Ожигову, исполнительному директору «Паллады», было тридцать два года. Ребята из инженерного отдела говорили, что он, в отличие от многих менеджеров с MBA в резюме, отменно знает техническую сторону дела. Впрочем, человек, к которому сходятся теневые проекты компании, обязан разбираться в том, чем он тут торгует и что обслуживает.

Кабинет совершенно обычный — рабочий стол с терминалом, дополнительная плоскость сбоку — для многослойных проекций, стулья у приставного стола с проектором и контактными перчатками для участников совещаний.

Ожигов встал из-за стола и подал Титову руку.

— Рад вас видеть, Виктор Алексеевич.

Ладонь оказалась крепкой, теплой, сухой. Лицо… Да, этот человек был омоложенной копией Максима Витра, умершего двенадцать лет назад. Но не похоже было, что он приписал себе семь лет. Смолоду много перенес? Или просто научился выглядеть старше? Или он, Титов, все-таки ошибся, и это не брат Оксаны?

Он никогда толком не интересовался родственниками жены по линии Витров, ему не нравилась вся эта сумасшедшая семейка, все эти богемные бабки и деды-археологи с замашками бандитских атаманов. Может быть, это брат не Оксаны, а Максима, найденный через социальные сети?

— Взаимно, Иван Модестович.

— Присаживайтесь. Чаю?

— Нет, благодарю. Давайте перейдем сразу к делу.

— Хорошо, — Ожигов шагнул к стационарному терминалу, взял перчатку. — Наше родительское предприятие, компания «Орика», прикупило фармацевтическую фабрику в Даляне, — на проекционной панели загорелась спутниковая карта, Ожигов подошел к ней и растянул пальцами означенный регион. Титов внимательно следил. Далянь — японский протекторат. Второй по важности — после Шанхая — тихоокеанский порт для Сибири. Все незамерзающие порты в руках японцев, и это несколько портит добрососедские отношения между Конфедерацией и островным соседом. Совет Конфедерации неоднократно намекал японцам, что надо бы и совесть иметь. Вернуть хотя бы Забайкалье. Японцы искусно делали вид, что намеков не понимают. Но за каким лешим «Орике» понадобилась эта фармацевтическая фабрика?

— Купили, что называется, «по случаю», — словно угадав его мысли, сказал Ожигов. — Пакетом с каким-то там заводом, который был действительно нужен. В Даляне все законсервировано, перепродавать некому, идет лишний налог на землю, а это, сами понимаете, досадно. А переоборудовать все к чертовой матери под что-то полезное тоже нельзя — японцы начнут страшную бюрократическую волокиту, они очень не любят, когда кто-то, кроме них, затевает высокотехнологичное производство в зоне их ответственности. Фабрика числилась объектом стратегического значения, производила вакцину против орора. В прифронтирной зоне, сами понимаете, товар первостепенной важности. Но десять лет назад пошла вакцина Сиверцева. Китайцы не выдержали конкуренции и фабрика обанкротилась. Но японцы, конечно, будут упирать на стратегическое значение и на то, что кроме медикаментов, там производить ничего нельзя. А мы их обойдем именно на этом. Мы будем производить там медикаменты.

— Простите, но я ничего не понимаю в фармацевтике, — улыбнулся Титов. Перспектива ехать в Китай его не прельщала совершенно, даже с повышением.

— Вам и не надо, — сказал голос у него за спиной. Титов развернулся вместе с креслом — и опять встал, протягивая руку. Мужчина, образовавшийся в кабинете, выглядел чуть постарше их обоих — где-то на тридцать пять. Титов понимал, что он не образовался, а просто вышел из-за шкафа-перегородки, но ступал визитер совершенно бесшумно, и появился неожиданно, словно телепортировался Титову за спину.

— Понимать в технологии производства медикаментов — это моя работа, — сказал он, отвечая на рукопожатие. — Мессерер Валентин, главный технолог-разработчик, очень приятно.

— Вы понимаете в логистике, это важно, — сказал Ожигов, отворачиваясь от спутниковой карты полуострова и в упор глядя на собеседника. — И вы понимаете в секретности, это еще важней. Я не хочу, чтобы сказанное проникло за стены этого кабинета до времени: мы намерены производить там улучшенную вакцину Сиверцева.

Третье дно. Маленькое потайное отделение на третьем дне чемоданчика. А за ним четвертое.

— Почему вы выбрали именно меня? Я не так давно работаю в компании, едва наладил дело в Красноярске…

Ожигов правильно понял паузу.

— Потому что вы _пробили_ систему, — просто сказал он.

Жаргонное «пробили» в его речи было уместно, другого слова не подберешь — взломщик пробивает систему, выявляя ее структуру и встраиваясь в нее.

— И мне не нужно долго объяснять вам, почему помимо круга обязанностей, предписанных вам должностной инструкцией, вам придется делать кое-что сверх.

— Вы даже не спрашиваете, захочу ли я, — Титов на миг стиснул губы.

Он… можно сказать, мечтал. Это был способ выйти из колеи. И, будем честны, свести кое-какие счеты. Но вторым приоритетом. Первым — выйти из колеи. Изменить ситуацию — задача, скорее всего неподъемная. А вот себя — посильная.

— А я знаю, что захотите, — улыбнулся Ожигов. — Вам ведь было тесно на вашем уровне компетенции, иначе вы не начали бы играть с налогами. А тут задача, по-моему, как раз вам по плечу: взять и от начала поднять большое настоящее предприятие. И вы для этой роли подойдете лучше, чем любой из «стариков». Вы гибче.

— А если я все-таки откажусь?

— Ну… точка невозвращения еще не пройдена. А господин Андриевич на днях изволил врезать дуба. Вы не слушаете «Радио Вавилон»? Из его смерти целый хит вышел.

— Эта идиотская «Бабушка-бабушка»? — изумился Титов. — А я-то думал, зачем хорошую песню испортили…

«Радио Вавилон» он слушал раза два, не понравилось. А то, что старинную хорошую песню в какое-то лоскутное одеяло превратили, не понравилось категорически. Кто ж знал, что это Андриевича там убивали с таким смачным хеканьем… Наверное, если бы он проверил по новостям — но он забыл об Андриевиче. Андриевич был никем. Шестеренкой, рычагом, ударившим по слабому месту. Не он, так другой, не тогда, так позже. Тут еще все остались живы.

— О вкусах не спорят, — примирительно сказал Ожигов. — Вы можете спокойно уволиться, вернуться в родной город и продолжать жить дальше. Неприятная потеря, но мы ее переживем.

Мессерер сидел в кресле, отъехав довольно далеко от стола и закинув ногу на ногу. Его смугловатое, как у испанца, тонкое лицо выражало живейшее любопытство. Ладно, если Ожигов считает его до такой степени своим — то карты на стол.

— Почему вы так уверены во мне, Андрей Максимович? Я ведь вам даже ничего не обещал. А ну как я вернусь в Украину да и продам информацию о даляньском заводе, скажем так, конкурирующей фирме?

Улыбка Ожигова перешла в смех, беззвучный и короткий. Мессерер тоже улыбнулся.

— Они в самом деле похожи с Андреем, — сказал фармаколог, отходя к шкафу-перегородке и открывая секцию бара. — Больше того, они, как я выяснил, состоят в родстве — правда, в таком дальнем, что даже по сибирским законам считаются друг другу никем. Просто гены причудливо сыграли, они оба похожи на своего пращура в девятом колене, школьного учителя Илью Витра из Николаева. А всего в Сибири, ЕРФ, Канаде и Польше проживает более четырехсот потомков этого человека.

— Ну, если в школе нам не врали, все человечество вообще восходит не более чем к двенадцати особям… — Ожигов помог Мессереру расставить на столе бокалы. Титов сидел, чувствуя себя полным идиотом.

— Вам в школе не врали, вам просто излагали все в крайне примитивном виде, — поморщился Мессерер. Чем именно он был недоволен, школьным изложением генетической истории человечества или маркой шампанского — Титов не мог определить.

— К сожалению, — продолжал Ожигов, — в той ветви семьи, к которой принадлежит ваш шурин, семейная история прослеживается только до Полуночи. А от Ильи Витра ее вообще невозможно проследить — мой пращур примкнул к не самому приятному повстанческому движению на западе Украины, и попал в руки к имперским властям, тоже не самым приятным. По счастью, тогда на несколько лет отменили смертную казнь. Он изменил фамилию, чтобы не пострадала родня, и сам оборвал все семейные связи. Когда девиз правления переменился и режим стал помягче, что-то удалось восстановить, но потом Империя распалась, а через три поколения и Полночь грянула. Короче, предок Андрея приходится моему предку одним из трех младших братьев — но я даже не знаю, каким именно…

Вряд ли в привычки господина Ожигова входили разговоры о семейной истории с кем попало. Он просто давал сотруднику время отдышаться. Хороший признак.

Чпок! — пробка подлетела в воздух, упала на стол, сделала несколько прыжков и успокоилась под перчаткой. Мессерер разлил шампанское по бокалам.

— Вы с нами? — спросил он, придвигая один к Титову.

— Да, — тот взял бокал и тоже встал. — Конечно да.

Империя пала. Семья выжила. Логично. Санька купается в реках, ездит на скутере, лепит снеговиков. Пусть он выживет, больше ничего не надо. Пока.

— Ну, — сказал Мессерер. — Чтобы будущий Новый год встретить в Даляне.

Стеклянные бока мелодично звякнули.

Чтоб его вообще встретить, уточнил про себя Титов. Он был реалистом.

Ссылки

[1] «А нуте — кто желает биться,

[1] Моих отведать тумаков?

[1] Кто кровью захотел умыться?

[1] Кому своих не жаль зубов?

[1] Эй, выходите на кулачки!

[1] Не ладите от меня потачки.

[1] Живей, кутейники-дьячки!

[1] Вы не останетесь в убытке.

[1] Я надаю вам под микитки,

[1] Подставлю под глаза очки!»

[1] Перевод В. Потаповой

[2] Баба-вьюга, седая вьюга,

[2] На метели-метле приехала,

[2] В двери стучала, селом бродила:

[2] «Люди добрые, дайте решето.

[2] Ой, просею я белую муку,

[2] Потому что в полях очень пусто,

[2] Синие пальчики, мёрзнет рожь -

[2] Люди добрые, дайте ситечко…» (укр.)

[2] Стихи Лины Костенко

[3] Женщина, идущая по пути жизни, далеко позади оставила слёзы (яп.)

[4] Ф. Г. Лорка

[5] Ф. Г. Лорка

[6] Ученица гейши, дословно — «танцовщица»(яп.). Традиции сообщества гейш подразумевают, что малоопытная, но миловидная ученица должна развлекать клиентов танцем, в то время как гейша постарше — беседой и игрой на музыкальных инструментах.

[7] Поезд едет из Тамбова,

[7] Буфера белеются.

[7] Девки едут за бесплатно -

[7] на п…у надеются.

[8] Имеется в виду строчка из частушки «На горе четыре х…я танцевали краковяк»

[9] «Мистер Бонд, слово „боль“ происходит от латинского poena, что означает „расплата“ — то есть то, что должно быть уплачено» (из романа Я. Флеминга «Голдфингер»).

[10] Что-то не так? (англ.)

[11] «Вы хотите, чтобы я заговорил?» — реплика Бонда уже из фильма «Голдфингер».

[12] «Уже видел» (фр.)

[13] Тыльная сторона запястья (яп.)

[14] 1184 год от Рождества Христова

[15] Эмаки — горизонтальный рисунок на свитке, иллюстрирующий рукопись.

[16] Фудзивара-но Мотодзанэ — Левый министр, поддерживавший дом Тайра.

[17] Тайра Мунэмори — сын Тайра Киёмори, глава клана Тайра после смерти отца.

[18] Битва при Итинотани — одно из решающих сражений между войсками родов Тайра и Минамото (1184 год). Полководец Куро Минамото-но Ёсицунэ нанес войскам Тайра неожиданный удар, спустившись с гор по крутому склону, который считался непреодолимым для конницы. Несмотря на то, что численное превосходство было за Тайра, внезапность нападения спровоцировала панику, из-за которой знатные воины принялись убивать собственных дружинников, пробивая себе дорогу к кораблям.

[19] Минамото (Гэн — китайское прочтение иероглифа «минамото»).

[20] Китайское чтение фамилии Тайра.

[21] Минамото-но Ёритомо, глава клана Минамото, сын Минамото-но Ёситомо, казнённого в 1157 году по приказу Тайра Киёмори. Был сослан на восток в Идзу, как сын заговорщика — и там, достигнув совершеннолетия, поднял восстание против рода Тайра. Положил начало правлению сёгунов в Японии.

[22] «Гамлет».

Содержание