— Вот пусть кто-нибудь мне объяснит. Вот пусть кто-нибудь встанет, сядет и мне объяснит, да? Люди… ну не люди это, конечно, а я не знаю кто, чтоб им было так же хорошо, как мне сейчас, только гораздо хуже, люди пытаются уйти из-под радара, садятся в карантин, женятся… почему, стоит мне отвернуться, там уже опять гора трупов — и перспектива на еще? Вот они что, позавтракать не садятся, пока кого-нибудь не зарежут? Привычка у них такая?

— Ну, один труп — это все-таки не гора. Зачем так эпически преувеличивать.

— Так будет гора. Вот чуть-чуть во вкус войдут и будет. Вы мне не верите?

— Нет, — грустно сказал Кессель. — Мы тебе верим.

— Я не врезался, он что, должен был дать себя заесть ради конспирации, что ли? — Олег закончил делать трехслойный сэндвич со всеми мясными начинками и сырами, какие нашлись в доме, и откусил с краю.

— Молодой здоровый аппетит, — вздохнул Король. — Бегемот, может, порезать?

— Ага, вот тут и вот тут, — Олег показал на углы губ.

— Тогда тебе и зубы нужно частично выбить, чтобы был совсем бегемот.

— Нет уж… в первоисточнике сказано, что круг зубов моих — ужас.

— Вот и будет ужас.

Сэндвич типа «шире хари» быстро убывал. Бегемот вернул разговор к прежней теме:

— Они ж там додзё открыли, им по правилам положено такое уметь.

— Им по правилам положено. А Эмме Карловне положено быть слепой как совесть Джона Сильвера и глухой как она же? Как вы думаете, сколько запросов ушло на этого швицера? И по данным чипа, и по биометрии, и вообще по всему?

— На это они заложились, будь спок, сказал Олег. — В ЦСУ ничто не пискнуло. Если бы я его сам в лицо не знал, то нигде бы не пискнуло.

— Олег, — вмешался Кессель, — скажи мне, ты единственный в управлении человек с хорошей памятью?

— Это у шефа — кстати, где он? — хорошая память (бутерброд скончался). А у меня нормальная. Но вы меня специально дрючили на этих четверых. А Управление сейчас Энеем вообще не интересуется. Он только один раз на территории Федерации отметился — когда Газду убили. А до и после он был головной болью западноевропейских секций.

— Убили… ты, горе почтенных родителей, посмотри, где его убили. И где потом искали. И откуда родом Горецкий, тоже посмотри.

— Горецкий из Ивано-Франковска, но это же липа. Где Запад Украины, где Восток… Слав они вообще выбрали потому, что там намечалась ближайшая инициация. Могли Минск, если бы там проходило раньше. Дело случая. Разве нет?

— Это не липа. Это реальный человек. Был, как я понимаю. И его биометрия очень неплохо накладывалась на данные нашего друга. Но не совсем.

— На четверых мы тебя натаскали, — Кессель тоже сообразил бутерброд — несколько более скромный, но тоже весьма содержательный. И уж, конечно, не стал класть туда вместе острый сыр и моццареллу, — А о пятой ты забыл.

— А разве она не… для конспирации?

— Она от. Конспирации. Вот возьми и проверь генкарту и биометрию. Ее и ее сына.

Олег послушно сел за кухонный терминал и забарабанил пальцами по панели.

— Ну, допустим, — сказал он через десять минут. — Оксана Витер, Екатеринослав. Ву-ху-ху, какая некрасивая ситуёвина с родительским иммунитетом. Ну что — пошла с сыном по «железой дороге», сделали ей предложение руки и серд… стоооп!

Олег вывел на экран биометрию Горецкого. Биометрию мадам Дорфман-Витер. Биометрию мальчика Саши. Для верности запустил еще и программу сличения внешности: актуальные снимки Энея, сделанные в Питере, снимки его теперешней со-жены на документы, снимки ребенка…

— Так… Ну, само по себе это ничего не доказывает. После Полуночи такая каша была — семьи раскидывало по всему свету. Я вот ходил на сервер «Родня» — там люди находятся шесть поколений спустя… Одна ветка семьи в Канаде, другая в Кировограде… Но мы в совпадения официально не верим, и выходит у нас, что миссис Стэплтон мистеру Стэплтону не сестра, а жена… То есть, наоборот — не жена, а сестра? Как минимум, двоюродная?

Кессель не стал подсказывать ему ковырнуть историю семьи Витер. Любопытный тушканчик сейчас сам все сделает.

— Та-ак… прозвучало через сорок шесть секунд. — Максим и Ирина Витер, жертвы легального потребления. Андрей Витер, 13 лет — побег из дома 14 сентября… года. Пропал без вести. Снимок пропавшего подростка дает нам 86 % сходства со снимком Горецкого. Всё. Совпадений таких не бывает.

— Совпадения бывают еще и не такие, — наставительно сказал Кессель. — А Эней перенес как минимум одну очень серьезную пластическую операцию, так что на данные «лицемера» полагаться нельзя.

— А биометрия?

— А что биометрия? Если Ростбиф подобрал ребенка по горячим следам, биометрия Андрея Витра уже отрихтована до неузнаваемости — в допустимых пределах, конечно. Но в этих пределах, задав поиск, ты получишь сотни полторы человек — это как минимум. По твоему же остроумному замечанию — у Энея множество родственников, о которых он не знает. Да и у любого из нас. К твоему сведению, в одной только Москве живут два моих семиюродных брата. А оренбургский мой дальний родич даже фамилию родовую сохранил.

— Ребята, вы сюда посмотрите. У этого Витра в личном деле вот такая запись появилась в тот самый день. Тест на виктимность, «пистолет».

Кессель встал, заглянул через плечо Олега, пожал плечами.

— А вот это уже точно совпадение. Так быстро система не реагирует. И таким образом она вообще никогда не реагировала, даже при Рождественском.

— Интересно, почему они школьный файл не отрихтовали…

— А зачем? Вот это уж точно внимание привлекать.

— Ну они дали джазу, — покачал головой Олег. — Хотя…

Он попробовал представить себе этого мальчика. Войти в его шкуру. Глядя на портрет, полученный из поискового бюро, это было совсем несложно. Мальчик был на три года младше Олега, а как оно бывает, когда от чувства своего бессилия буквально сатанеешь — Олег знал хорошо. «Пистолет»… В саратовской школе играли в другую модификацию этой игры, но суть осталась прежней. Интересно, что написали в его собственном личном деле? Взломать бы да глянуть — так, любопытства ради.

— Может, он просто… из тех, кто притягивает неприятности?

— Если бы он их притягивал, он бы… уже давно не был нашей неприятностью.

— Но из всех жителей Зеленограда этот… как его… Таранов — выбрал почему-то Энея.

— Потому что Эней расхаживал во втором часу ночи по парку в полнолуние! — фыркнул Король. — А как же — у него ж додзё! Ему же положено! Он храбрец-удалец, он без няни гуляет по улицам! Какого, я вас спрашиваю, пса этот гицель, чтоб он куш а бэрн унтэрн фартэх, не открыл парикмахерскую вместо треклятого додзё?

— Тогда бы убийство случилось раньше.

— Не понял? — Олег переводил глаза с Короля на Кесселя.

— Профессиональная привычка подвела бы.

— Ну тогда пекарню, — опять расфыркался Король.

Потом поднялся, достал с полки пачку матэ, калабас и бомбиллу.

— На самом деле, это все не смешно. Они так сгорят как субботняя свечка — и что делать нам?

— Ну, как-то же мы без них обходились раньше, — робко ввернул Олег.

— Мы обходились! — Король фыркнул в молоко. — Мы пахали!

А ведь и в самом деле, — Олег ощутил на скулах тепло, чертов этот детский румянец, когда же он денется куда-нибудь? — а ведь и в самом деле, Эней и компания появились в жизни «неприкасаемых» раньше, чем «мы». Не намного раньше, — Олег понял это по объему информации, которую троица успела скопить о «Тэнчу». За полгода присутствия Олега в группе этой информации стало на порядок больше — значит, когда случилась катавасия с Лотереей, отношения с «Луной» только начались. Но даже тогда они были достаточно прочными, чтобы, услышав об Олеге, Габриэлян первым делом подумал о «Луне». А приняв Олега в группу, первым делом познакомил его с «Луной» — заочно — и посадил контролировать ручеек сведений о жизни подполья, поступающий не в Управление, а к Габриэляну непосредственно. И вообще вся техническая поддержка контактов с «Луной» обрушилась на Бегемота — у старших были более важные задачи. То есть, отношения с подпольем были не в первой пятерке дел — но в список приоритетов они входили. И если бы «неприкасаемые» легко могли обойтись без «Луны» — Король бы так не нервничал…

— Думаю, они не меньше нашего озабочены этим вопросом, Миша, — Кессель теперь осторожно обминал сигарету. — И думаю, они в обозримое время разъедутся. Конечно, не сразу, чтобы не вызывать лишних вопросов. И может быть даже по разным странам.

Олег посмотрел на экран, и вдруг подумал, что ему будет жаль. Эти четверо были как-то симметричны им четверым. Словно в ДнД — команда chaotic good против команды lawful evil. И количество правильное: пятеро партийцев — уже толпа…

— Вот приедет барин… — пробормотал он.

— Уже едет, — доложил Кессель, — глядя на комм.

* * *

- Тебя будут расспрашивать, — сказала она. — К тебе будут приставать и доставать. Если ты будешь рассказывать и объяснять слишком много — ты можешь наговорить лишнего. Понимаешь?

— Угу, — кивнул Санька.

— С дядей Юрой и дядей Сашей все в порядке. Тому, что они умеют, дядя Юра научился в армии, дядя Саша — в школе фехтования. По закону они имеют право защищать себя… А вообще, если не знаешь, что сказать — лучше приходи ко мне.

— Угу, — кивнул Санька.

В кои-то веки она была рада, что сын — скорее флегматик.

— А тебя тоже будут расспрашивать?

— Еще как, — вздохнула она. Сначала учительская, потом — два класса, пятый и девятый. — Уже предвкушаю.

— Чего-чего?

— Это значит, м-м-м… заранее представляю себе, как вкусно это будет.

— По-моему, это будет совсем невкусно, — Санька сморщил нос.

— И я так думаю, — ухмыльнулась она.

— А почему же представляешь?

— Шучу. Понимаешь, Саня, есть такой способ выражать свои мысли, называется он «ирония». Это когда ты говоришь совсем не то, что думаешь, а даже наоборот — но при этом все знают, что ты хотел на самом деле сказать.

— А если не знают?

— Тогда может получиться не ирония, а просто враньё. Ну, например, я говорю: «Какой прекрасный солнечный день!» — это ирония.

— Как я люблю рано просыпаться и ходить в школу! — улыбнулся Санька.

— Молодец. Это не ирония, это я по правде.

— Если бы я любил, — грустно сказал Санька, — было лучше.

— Практика показывает, — они уже входили во двор, и приходилось улыбаться и кивать знакомым, — что даже самая лучшая школа имеет свои неприятные стороны. В частности, дисциплину и необходимость общаться с теми, с кем ты общаться не хочешь. Я тебе могу обещать одно: во взрослой жизни всего этого будет еще больше…

— Спасибо, — кивнул Санька. — Ты меня очень обрадовала.

Иронию он усвоил быстро, улыбнулась Оксана. Впрочем, для его отца ирония — нормальный способ выражать свои мысли.

Тут Санька увидел своего приятеля Ивана и начал махать ему варежкой. Когда Иван помахал в ответ, Санька рванул к нему, на ходу бросив через плечо:

— Всё! Я побежал!

Оксана махнула вслед — он уже не видел.

— При-иве-ет, Ёлочка! — догнала её Надя Васильева, преподавательница английского в младших классах. — Я умираю от любопытства. Что твои мужья позавчера убили высокого господина — правда?

— Да, — вздохнула Оксана.

И это только начало…

— И что вы теперь будете делать?

Беспокоится. И правда беспокоится. Но еще и любопытствует. Интересно же. Не каждый день случается. Куда деваться — она сама бы спрашивала и в глаза заглядывала, если бы у них по соседству такое приключилось.

— Санчо — большого Саню — вчера вызывали в цитадель. Дали иммунитет на всех, у кого еще не было.

— О-о… — круглый рот цвета розового вина. Круглые глаза цвета старого серебра.

Краситься с утра — дурной тон, но чуть припудрить кожу, чтоб не блестела — святое дело. — Если он вчера сам пошел в Цитадель — значит, он не так уж сильно пострадал, как говорили?

— А как говорили?

— Ужас. В парке уже сняли полицейское ограждение и все засыпали снегом — но кто успел посмотреть, говорили, что там все в крови.

— Извини, мне не очень хочется об этом говорить, — одна раздвижная дверь, другая… «Пожалуйста, вытирайте ноги… Большое спасибо».

— Я понимаю, понимаю…

Что ты там понимаешь?

…Ножницы скрипят, изодранные брюки падают на пол, на разноцветную мозаику кухни. В участке врач наложил швы и повязки на самые опасные раны — остальное сами. Перекись водорода, влажные салфетки… Ее поразило даже не то, сколько на Андрейке шрамов — а атмосфера обыденности, рутины. Опасный поворот, проскочили — прекрасно. Остальное — допустимые издержки. Ссадины на лбу, на локтях, длинные рубцы — следы когтей, короткие аккуратные порезы — бритва… Синяки расцвели на следующий день. «Морской зверь спрут, а не отец Кабани…» — так всегда отец говорил, когда Андрейка возвращался со своего футбола с побитыми ногами.

Нет, она и раньше все видела, слышала, понимала, но понимала головой — а тут оно вошло в кровь, в кости, в костный мозг и расположилось там по-хозяйски. Терем-теремок, кто в тереме живет? Мы там живем. Большой такой семьей. И порядки у нас семейные, простые. Живы — и хорошо. Потому что бывает наоборот.

Учительская, шкафчик, вешалка, зеркало… Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте…

— Лена! Мы все слышали…! Что случилось?

— Э-э-э… — улыбка, — простите… я еще не совсем… пришла в себя. Так что если бы вы были так любезны… Как-нибудь потом.

— Отстаньте от человека, — взмахом руки заведующий учебной частью Павел Капитонович, географ, прервал треп. — Обошлось, и ладно. По коням, коллеги. То есть, по кабинетам. Сплетничать будем в свободное от работы время.

И подмигнул Ёлке.

Спасибо, Павел Капитонович, большое вам человеческое спасибо. Правда, от необходимости как-то выкручиваться перед классом вы меня не избавите.

Зеркало. Волосы под шапкой чуть сбились, вот трам-тарарам… Оказалось, короткие волосы сбиваются легче — им не мешает это делать собственный вес. Немножко геля. Прекрасно. Очки — изящная оправа, фасон «крыло бабочки», легкая перламутровая отделка по верхним дужкам. Больше украшение, нежели необходимость. Одно стекло с диоптриями, одно без — легкий астигматизм; запустила, потому что на себя было наплевать, а сейчас не хочется на неделю выпадать из жизни и ходить одноглазым пиратом. Тем более, что очки работают еще и на образ. Тетя — учительница. У тети диплом есть. Не пустили бы тетю в школу без диплома даже на общественных началах. А еще у тети другой диплом есть. Тоже липовый…

— Лена, вы не могли бы подойти в мой кабинет после урока? — в учительскую заглянула директор школы.

— Да, конечно, — Оксана удивилась немного. В ком-в ком, а в Евдокии Марковне никак нельзя было подозревать жадного интереса к кровавому приключению Энея в парке. Или она не за этим? Что-нибудь случилось?

Вообще говоря, наверное, случилось. Оксану с самого начала работы в школе не оставляло ощущение, что она делает что-то не так. Смягчающие обстоятельства есть, да ссылаться на них уж очень не хочется.

После урока у пятиклассников у нее было «окно» на 110 минут, которое она планировала посвятить изучению методики (распределение тем и заданий по урокам было еще не готово — стыд и позор), потом — урок в девятом, потом — небольшой перерыв и занятие в кукольном театре.

Пятиклашки явно были в курсе — шептались, пока она настраивала проектор. Но расспрашивать ни о чем не стали, и в целом урок прошел, как обычно — гладко и весело. Закрепляли пройденный материал по цветовой символике, после чего каждый рисовал при помощи набора готовых шаблонов свой личный флаг и герб, стараясь цветом выразить о себе самое главное. Затем Оксана распечатала эту пестрядь, ее аккуратно вырезали, наклеили на загодя припасенные палочки — и после звонка из класса выбежала целая стайка титулованных особ с гербами и флагами.

Оксана проследила, чтобы дежурные подобрали все обрезки и сдали ножницы — после чего закрыла кабинет и пошла к директору.

Евдокия Марковна и не подумала спрашивать о программе. О Саше тоже не стала. Налила чаю в огромную чашку, как сама любила — черного и очень крепкого. Выставила на деревянную выдвижную доску вазочки с конфетами и печеньем. Села и сказала:

— Лена, милая, вы заметили, что на вас здесь немного косо смотрят?

— Это трудно не заметить, — Оксана пожала плечами. Чаю не хотелось, но предложили — не отказываться же…

— Вы задумывались о причинах этого?

— Да. Но ничего пока не надумала.

Именно Евдокия Марковна после рождественского представления задержала Оксану для разговора и по итогам этого разговора, выяснив, что у Елены Дорфман диплом культуролога, предложила ей место в школе на полставки. Так что подводить эту добрую женщину категорически не хотелось — и она была даже рада тому, что директор сделала первый шаг.

Директор… Оксана вспомнила свою школу, директора Анну Геннадьевну, которая терпеть не могла слово «директриса», будучи математиком. «Директриса — это прямая, лежащая в плоскости конического сечения и обладающая тем свойством, что отношение расстояний от любой точки кривой до фокуса и до этой прямой есть величина постоянная, равная эксцентриситету соответствующей кривой» — она выпаливала это определение каждый раз, когда слышала, как кто-то называл ее директрисой. К концу школы даже полные математические бездари знали его наизусть.

Поэтому для Оксаны слово «директор» навсегда осталось в мужском роде.

— Как вы думаете, почему я предложила вам эту работу? Только потому что мне понравился спектакль и у вас был подходящий диплом?

— Наверное нет…

— У соседей очень неплохой колледж со специализацией по прикладному искусству. Я хотела кого-то помоложе, приглядела нескольких кандидатов среди выпускников, хотела взять на практику и посмотреть, попробовать. А взяла вас.

Оксана почувствовала раздражение. Вот так же и горячо любимая свекрушка обожала намекнуть, что вокруг Витеньки крутились та-акие девушки — а он выбрал ее, и это ее, видимо, к чему-то должно обязывать…

— Евдокия Марковна, простите, я не до конца понимаю…

— Совсем не понимаете. Вот поэтому я и хочу объяснить. Мне понравился спектакль и у вас есть соответствующее образование. Но нет опыта преподавания и нет опыта работы в школьном коллективе. Последнее важно — на притирку уходит много сил и времени. Но зато у вас есть опыт, которого нет ни у кого здесь, кроме меня и еще двух «старичков». Вы знаете, как выглядит мир за пределами благополучной зоны.

— Меня, — сказала Оксана как можно более прочувствованно, — в армии разбаловали. Приучили, что задачи формулируются просто и ставятся конкретно. Что я должна делать? Или чего не должна?

— Вы уже делаете. Но с моей стороны было бы нехорошо не объяснить вам, с какой проблемой вы столкнулись. Понимаете, Лена, если вас выселить из тихого теплого места, вы не просто выживете, вы при этом еще и не одичаете.

Оксана попыталась, отгородившись, чашкой скрыть смущение от сильного и незаслуженного комплимента. Выживу я, как же. А с другой стороны — раз такие комплименты мне делают, значит, роль прочувствована хорошо…

— Все, что вы знаете о той же эстетике — интернализовано, оно часть вас, — продолжала Евдокия Марковна. — И предназначено для использования в любых условиях. Как, собственно, и нужно. А наш преподавательский коллектив вырос в отвоеванной, цивилизованной зоне. И не очень хочет знать, за счет чего и почему она остается цивилизованной. А вы — тем, что и как вы говорите, тем, как вы себя ведете, тем, как вы живете — им об этой реальности напоминаете.

Оксана поставила чашку на блюдце. Славная какая Евдокия Марковна. Уже семьдесят два — из них сорок девять лет отдано школе. Мне бы так. Но мне точно не судьба…

— Так что… не напоминать?

— Наоборот, — славная Евдокия Марковна улыбнулась как рыба-акула, только вверх брюхом переворачиваться не стала. — Напоминайте. У меня не получается. Я для них реликт, ископаемое. Вредное.

Оксана все еще не понимала.

— Так ведь… косо смотрят, вы сами сказали.

— Понимаете, они в этом видят некоторый комплекс превосходства. Но мне можно. И даже положено — по штату. Я начальник.

— Так мне… меньше высовываться?

— Можно и больше. Но по делу. — Крупная седая женщина, похожая на оперную диву Мэг Идлтон, только белая, положила руки перед собой на крышку стола.

— У вас в девятом классе есть мальчик Рабаданов Тимур. Злостный прогульщик. Из иммигрантской семьи. Третий сын.

— Я что-то не помню, чтобы он прогуливал, — удивилась Оксана.

— Вы — да. А вот Надя, ваша предшественница, может кое-что порассказать.

Надя преподавала английский и совмещала с эстетикой. Теперь Оксана поняла, почему Надя вообще получила эти часы — до начала педагогической практики в колледжах оставалось не так уж много… Если бы Оксана училась у нее, она бы тоже прогуливала.

Кое-какие плоды Надиного просвещения она уже собрала. Ее уже переспросили робко — а Шумер и Египет разве не одно и то же? И почему готические собьоры строили в Средние Века, а готический франк — направление музыки сегодня?

Но это так, к слову. Она вспомнила Тимура Рабаданова, тихого задумчивого — чтобы не сказать замкнутого — мальчика, примечательного в основном тем, что на уроках он не задавал вопросов.

Третий сын. Она прекрасно знала, что это означает — третий сын…

В иммигрантских семьях. Не во всех, конечно, никак не во всех.

В больших городах на Лотерею смотрели, скорее, как на общественно полезную разновидность самоубийства. Человек, которому надоело, неудобно, неприятно жить дальше подписывает соглашение — и его личный риск увеличивается многократно. А взамен он получает иммунитет для членов семьи — или для кого-то еще, по выбору. Очень часто так поступали пожилые люди. Соглашение могло быть постоянным — или заключаться на срок. Из него можно было выйти практически в любой момент, пока не выпал номер.

Но в иммигрантских семьях…

Самое подлое во всем этом было — что сделать нельзя ничего. Если ребенок хотел, если в нем прорезалась воля к жизни, он, достигнув совершеннолетия, просто уходил. Уезжал.

Но редко бывало, чтобы ребенок хотел. Иммигранты жили кланами. Пока их было относительно мало, эти кланы размывались до привычных нуклеарных семей уже во втором поколении. Но после «нулевого года», когда в зону рецивилизации вошло все, что севернее Турции, поток резко усилился, перебирались не просто семьями — целыми деревнями. Ребенок рос уже в совсем иной среде. И пойти против этой среды часто не находил внутренних сил. А поддержки извне получал все меньше. Люди привыкли к Лотерее, все знали, что записаться можно только добровольно, и выписаться — когда захочешь… и что у соседей благополучие клана ценят выше отдельной жизни тоже знали. Не одобряли меру и степень, очень не одобряли — но сам принцип «целое важнее части» разделяли вполне. Разве не по нему жил Союз со времен Поворота — и разве не оправдал этот принцип себя многократно?

А еще засада была в том, что почти никогда и почти ничего не проговаривалось вслух. Согласитесь, неловко подойти к человеку и справить — «твоя семья, что, правда хочет принести тебя в жертву?» Вот Евдокия Марковна — она опытный педагог, у нее глаз-алмаз, но и она может только догадываться, почему Тимур прогуливает.

Еще могут вмешаться социальные работники… но только после того, как было подано заявление, и только в ситуации, когда есть основания подозревать давление… а давления, как правило, нет. Точнее, оно есть… но вкрадчивое такое… с мылом.

Мне ли не знать, Евдокия Марковна, что такое вкрадчивое, с мылом, давление…

Или даже не давление… а просто никто не представляет себе, что может быть иначе. И мысли такой не возникает.

Конечно, во втором поколении пойдет другой отсчет. Эти уже не смогут убить своего ребенка, чтобы все остальные выжили наверняка… но Тимуру от того не легче.

— Я вас поняла, Евдокия Марковна. Можно вопрос…

— Почему я сама не?

Оксана кивнула.

— Я сама — да. Только он со мной уже не разговаривает. Сядет, примет почтительную позу и делает вид, что слушает… Он для себя — герой, защищающий семью. Объяснить ему, что общество от неизбежной, верной смерти, от полного распада, так защищать можно — и то, только если нет никакого иного средства — а семейный клан от сравнительно небольшой опасности — нельзя, у меня не получается.

— А почему вы думаете, что получится у меня?

— Ну, я не думаю, что непременно получится… Просто ваш муж сегодня у всех на устах — и, как знать, вдруг Тимур увлечется этим видом героизма…

— Увлечение этим видом героизма у подростков, — осторожно сказала Оксана, — тоже не всегда протекает безболезненно.

Евдокия Марковна кивнула.

— Умение применять силу, это еще и понимание того, как, когда, где и почему ее можно и нужно применять. И как, когда, где и почему этого делать не стоит. Не так ли? Я ведь прекрасно помню Шаховцову. И Чубарова прекрасно помню — они же здесь учились всю среднюю ступень. Если вы смогли им какие-то начала дисциплины привить, то-о… И я понимаю, что вы потеряете, если не получится. Потраченные нервы, надорванное сердце, в конце концов… Но что потеряет он? И что потеряете вы, если не попробуете?

Оксана улыбнулась. Я потеряю больше, чем вы думаете, Евдокия Марковна…

Прозвенел звонок. У Оксаны оставалось около часа свободного времени и она собиралась провести его в библиотеке, за подготовкой следующего урока. Там будет Тимур — поэтому нужно изменить всю концепцию. Всю.

То есть, основное содержание оставить — никуда не денешься, программа, постимпрессионисты. Затворник Сезанн и трое ненормальных, которые жгли свои и чужие жизни в поисках новой правды, нового искусства. Но провести немного не так, как думалось раньше. Под другим углом…

Что вообще такое «новая правда»? Что вообще такое «искусство»? Что вообще такое «искренность и подлинность»? Чего стоит жизнь?

…Старенькое продавленное кресло за полками надежно укрывало от посторонних глаз чудаков, которые приходили читать печатные книги, а не работать за терминалом. Смотрителем библиотеки был преподаватель биологии, но поскольку любому учителю в любой момент могла понадобиться какая-нибудь литература, а дожидаться, пока у биолога образуется окно, было некогда, дверь открывалась по учительской карточке. Оксана взяла с полки нужный том «Истории искусств» и принялась отбирать недостающие картины. Концепция у нее уже сложилась, нужен был материал. А вообще — замечательный способ заставить преподавателя выложиться полностью. Если Евдокия Марковна соврала… в воспитательных целях, я ее убью. Но она наверняка не соврала.

В пустом коридоре раздались шаги и приглушенные голоса, потом дверь открылась, вошли — судя по звукам — двое. Оксана раскрыла было рот, чтобы просигналить о своем присутствии, но женщины вели начатый еще в коридоре разговор, который запер слова в горле Оксаны.

— …рожей только эстетику преподавать. Я маме рассказала — она полдня смеялась. Дусе на пенсию пора, она в маразм впала — брать преподавателем это… армейское бревно.

Оксана почувствовала, как кровь отливает от лица. Это был голос Нади. Милая Надя, которая с первого дня в школе давала советы… И приходила к ним домой пить чай…

— А как она одевается, — поддержал второй голос. Боже, это, кажется, Санькина учительница, Элина Саввишна, Эля. — Ботинки эти кошмарные… Я все время вздрагиваю, когда она в класс входит — у нас что, десант высадился?

— А знаешь, почему она никогда не опаздывает на уроки? — зашуршал фантик конфеты. — Потому что сиськи появляются в классе на пять минут раньше нее.

Санькина учительница захихикала. Оксана тихо поднялась из кресла. Ну вот что это? Что я ей сделала? Вот черт. А ведь сделала. Точно сделала. Я у нее полставки отобрала. А деньги не то что бы большие — но полторы зарплаты всяко лучше, чем одна…

— Это Лёня придумал, — продолжала Надя. — Обожаю его чувство юмора. И на его оценку можно положиться — он к женской красоте бескорыстно подходит, без примеси потребительства.

Легкий стук — одна из сплетниц перебирала диски в ящиках.

— Знаешь, что самое обидное? У нее три мужа. У нормальных девочек один — это счастье, а у нее — три. И что они в ней нашли?

— Эти суки знают, где ловить, — фыркнула Надя. — В армии женщин меньше, чем мужчин, а которые есть — все гладильные доски с мускулами. А тут — хоть что-то похожее… на виолончель.

— На контрабас, — фыркнула Эла, и они снова захихикали. — А семейка там та еще. Все повернуты на Японии, между прочим. Нашу красавицу называют «окусан». Или «окасан», не помню точно. Означает «госпожа внутренних покоев». Мне мальчик сказал.

— Наверное, армейский заскок. Они же это, кэндо преподают. Мечтаю увидеть эту жабу с мечом.

Осторожнее, подумала Оксана. Мечты сбываются.

— Тебе кто больше нравится? Я прямо испереживалась вся, когда про Сашу узнала… А маленький Саша молчит. Скрытный такой мальчишка, в мамашу весь.

— А может, в папашу? Если большой Саша его отец…

— А они даже похожи.

Опа! — у Оксаны тревожно бухнуло сердце.

— Нет, не получается. Саше девять, большому Саше не знаю сколько, но вряд ли больше двадцати пяти. Ты можешь себе представить нормального шестнадцатилетнего парня с этой… этим бульдозером?

— Ну, не всегда же она была такой… может быть, — сказала Эля.

— Но сейчас-то она такая. И когда-то стала такой. Что он, десять лет провел с ней рядом? Исключено. Мальчишка — или Володин, или Юрин.

— Но похож-то он на Сашу… Слушай, я посмотрю в метрике!

А в метрике указано, что ни один из трех — отец мой первый, погибший, якобы, муж… Так, девочки… надо срочно чем-то отвлечь вас от этих веселых мыслей.

— Я бываю у них дома и попробую Сашу разговорить. Большого, я имею в виду. Чур, он мой!

— А мне тогда Юра.

— Точно. А Володю, так и быть, оставим ей.

— Прекрасная пара: Илья Муромец и его боевая кобыла.

Они снова засмеялись.

— Небольшая корректировка планов, — Оксана выступила из-за полок. — Надя, хотите увидеть «жабу с мечом» — приходите. Мне доставит огромное удовольствие показать вам и мои боккены, и как я умею ими работать.

Эля смутилась. Надя, что самое интересное, нет.

— Боитесь конкуренции? — подняла она остренький подбородочек.

Оксана улыбнулась.

— Да что вы. У вас ведь против меня всего один козырь — личико. А красота — вещь очень хрупкая. Сейчас, например, зима — вы можете поскользнуться на льду и сломать себе, скажем, челюсть. Совершенно случайно. А я пойду к Лёне в спортзал и спрошу его мнения насчет того, как вам идут болты. Не сомневаюсь, что он с его чувством юмора непременно что-нибудь придумает.

— Вы мне что, угрожаете?

— Просто описываю ситуацию. Надя, я понимаю ваши чувства — но, увы, не могу их разделить. Если вы намерены охмурять кого-то из моих мужчин — попробуйте. Я им даже ни слова не скажу о том, что вы за птичка — они и так разглядят вас насквозь. Понимаете, смазливых мордашек и длинных ног в армейских домах рекреации полно. Туда специально набирают таких, чтоб служащие поменьше искали приключений с местными. Попытайте счастья там — это лучше, чем рассказывать школьникам, что «Поэма о Гильгамеше» написана в древнем Египте. Эстетика явно не ваше призвание.

— Подслушивать — это отвратительно, — сказала Эля. — Это низко.

— В поисках высокого рекомендую забраться на чердак, — сказала Оксана. — И сплетничать там, где вас никто, кроме воробьев, не услышит.

Год назад, год назад Оксана пришла бы домой, забилась бы в угол — и плакала, спрашивая себя, за что это ей, что она сделала такого, что другие считают возможным, да что там возможным, правильным, стирать ее в порошок. Три месяца назад она радовалась бы, курощая этих дурочек. Сейчас… это было просто неинтересно. Даже курощение преследовало цель вполне утилитарную: заставить Надю в припадке бабской злости забыть гипотезу насчет родства Санчо и Санчито.

Она покинула библиотеку и пошла в туалет. Над умывальником висело большое, во всю стену, зеркало. В школе было вообще много зеркальных поверхностей — считалось, что возможность созерцать себя со стороны дисциплинирует. А со стекла легко отдирать жвачку и смывать всякие глупости…

Из зеркала смотрел волчок-серый торчок. Когда-то Игорь сказал, что она ему нужна. Но тогда она была другой. А сейчас… Месяц работы в ночном клубе изменил ее. Она вспомнила, что у нее есть позвоночник — и как будто бы даже сумела его ощутить. Нет, Игоря беспозвоночное привлечь не могло. Но привлечет ли его «волчок»? И не соскользнет ли она сама в старую зависимость — это ведь так легко… даже две глупых сплетницы в библиотеке все еще имели над ней хоть маленькую, но власть — что уж говорить о любимом человеке…

Любимом? Не слишком ли быстро?

Впрочем, он ей сделал предложение еще быстрей.

Оксана вернулась в библиотеку — двух сорок и след простыл — и сбросила себе свежесделанную подборку визуального материала к уроку.

Раздался звонок. Она поднялась на третий этаж, поигрывая в кармане «лепестком». Настроение было боевое.

Она вошла в класс нарочито с небольшим опозданием — в минуту, не больше. Встретила взглядом каждую из восемнадцати пар внимательных глаз. Последним — молчаливый Тимур Рабаданов на задней парте.

И только после этого сказала:

— Здравствуйте.

Класс ответил, хором.

И тут же, хором, принялся ей объяснять, как ничего не понял в домашнем задании, что картины для изучения странные донельзя и что если правда, что художники эти — кто сумасшедший, кто наркоман, то зачем оно вообще?

Оксана подняла левую руку, и гвалт умолк.

— Вы молодцы, — сказала она. — Вы не только просмотрели картины, но еще и думали над ними и покопались в биографиях. Это здорово, я даже не ожидала, что вы отнесетесь к домашнему заданию так серьезно.

По крайней мере, у нее в школе эстетику, предмет почти факультативный, баллы которого идут в зачет только для тех, кто поступает в художественные учебные заведения, рассматривали проще. Как некое необязательное баловство…

— Я специально раздала вам материал заранее, чтобы начинать урок не с чистого листа. На прошлом уроке я говорила вам о кризисе романтического и реалистического искусства. О том, что реалистическое изображение действительности достигло предельного совершенства. Вернее, предельного совершенства, доступного на том техническом уровне. Как вы думаете, что должно было за этим последовать? Тут есть несколько вариантов.

— Ну, вы же в прошлый раз сами рассказывали — импрессионизм… — сказал Митя

Вагин.

— Угу, — кивнела Оксана. — А еще?

— Погодите-погодите, — прищурился похожий на Енота Макаров, — а тот рассказ Бальзака, про художника…

— «Неведомый шедевр», — подсказала Оксана.

— Да! Вы его не случайно уронили в рассылку, я правильно понял?

— Совершенно не случайно, — улыбнулась Оксана. — Кто прочел рассказ?

Поднялось три руки. Макаров, Инна Данилина и… Тимур.

— Тимур, я мечтаю услышать твой голос, — сказала она. — Я его слышу так редко…

— Ну… — мальчик опустил глаза, словно стесняясь всех. — Я его не понял, на самом деле. Почему художник картину испортил? Он сошел с ума?

— А как ты думаешь, он испортил ее?

— Но… там было только это… много мазков…

— Скажи, а если бы ты сейчас увидел картину, где из нагромождения мазков и цветовых пятен выступал кончик ноги, который произвел бы на тебя такое же впечатление «как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города» — так там кажется? — ты сказал бы, что художник все испортил?

— Я не знаю, — огорченно сказал Тимур. — Я же в этом не понимаю. Если бы я понимал, то я, наверное, был бы учителем эстетики.

И улыбнулся.

— А давай подумаем… что нужно, помимо мастерства, чтобы зритель отозвался на картину? Я хочу сказать, что новаторство… раздвигает рамки мира. Это задача, на самом деле, очень нужная и хорошая — и — помимо того, что она творит новую красоту — страшно социально полезная: мы видим то, что умеем видеть. То, чему нас научили. Истории стихосложения 6000 лет и в нем за это время ничего не изменилось. Приемы, методы, стилистика — да. А существо дела все то же. Так что же нужно для того, чтобы получить отклик?

— Ну, чтобы как-то… сочувствие было, — донеслось из средних рядов. — Чтобы задевало. Как вы про импрессионистов рассказывали — впечатление чтобы возникло.

— Правильно. А как это делается — как можно такого добиться?

И тут же вспомнила, что не проходила с этими ребятами программу 5-го класса.

— Вам рассказывали о воздействии цвета на сознание и подсознание?

Нестройные знаки согласия побудили ее продолжать:

— Так вот, импрессионисты сделали в этом направлении первый шаг, который Бальзак, так сказать, предсказал — они начали рисовать цветовыми пятнами, придавая первоочередное значение не линии рисунка, а форме и цвету. Постимпрессионисты пошли еще дальше. Им было мало создать у зрителя впечатление — как Дега своими зелеными и синими цветами создавал впечатление нереальности, воздушности танцовщиц. Постимпрессионисты хотели большего: вложить в зрителя свое переживание реальности. Посмотрим на «Едоков картофеля», — Оксана ткнула пультом в сторону проектора. — Об этой картине ван Гог говорил: «Нужно писать крестьян так, словно ты один из них, чувствуя и мысля, как они». И пытался научить зрителя видеть так, как он увидел этих людей и как видели сами эти люди — воспроизвести весь их мир на одной картине через угол зрения, цвет и движение.

— Чё-то он их какими-то уродливыми видел, — фыркнул Макаров.

— Я сейчас покажу еще одну картину — это старший современник ван Гога, Милле, — Оксана включила на проекторе «Вечернюю молитву». — Попробуйте их сравнить.

— Эта мне больше нравится, — честно сказала Инна.

— А что скажут другие? — Оксана сделала приглашающий жест в сторону проекции.

Да, это определенно понравилось больше.

— А теперь посмотрите на лица, внимательно… и попытайтесь представить, как эти, вот эти люди — едят.

Непонимание. Оксана попыталась растолковать:

— Милле очень любил крестьян. Он сам был крестьянином по рождению, и на всю жизнь сохранил эту крестьянскую черту — стремление, так сказать, приодеться, выходя на люди. Он, рисуя, помнил, что выводит свой класс на широкую публику — и поэтому крестьяне у него чинны, благообразны, подтянуты. Он рисует их, не приукрашивая, но немножко лукавит — изображая их в лучшие минуты жизни. Вот молодые крестьяне копали картошку, услышали звон колокола, оставили работу и читают молитву «Ангел Господень». Они смиренны, одухотворены, а главное — они помнят, что находятся в присутствии высочайшего Бога. Такими их очень легко любить. Понимаете? Ван Гог хотел, чтобы зритель полюбил крестьян не только такими. И увидел — не только такими. Чтобы зритель понял, что они — люди, вообще люди, всегда люди — даже когда они не стараются показать товар лицом.

— Разве это плохо — нравиться? — спросила Регина Семина.

— Нет, Рина, это не плохо. Но это не всегда получается, во-первых. А во-вторых, никто не обязан ни хотеть нравиться, ни нравиться. Ван Гог любил людей, даже когда они ему не нравились, и очень сильно. До того, как нарисовать «Едоков картофеля», он был пастором в шахтерском городке. Священником. Жизнь шахтеров тогда была ужасна, им платили ничтожно мало, а болели они почти все и постоянно. Многие калечились на шахтах. Чтобы как-то скрасить свою жизнь, люди пили. Пьяными — дрались друг с другом, били жен и детей. Ван Гог приходил к ним, когда они болели, и ухаживал за ними. Приходил к их женам и помогал по хозяйству. Учил их детей грамоте. Он считал, что таким и должно быть служение священника. Понимаете, он любил их даже когда ненавидел.

— Это что же… красиво получается не только то, что красиво, но и то, что точно?

— Да где там точно — они все… корявые какие-то!

Оксана улыбнулась.

— Ну а это… — она высветила на проекторе «Красные виноградники», — красиво или точно? Или и то, и другое?

В классе слегка загудели.

— Или вот это? — перед классом загорелись «Оливы, синее небо и белое облако».

— Это красиво, — сказал Тимур. — Только очень странно. Он это написал когда уже совсем сошел с ума?

Оксана сжала губы, формулируя ответ.

— Я думаю, он не сошел с ума. Он надорвался, — сказала oна, меняя картину на «Портрет с забинтованным ухом» — Самопожертвование бывает разрушительным. И не только для тех, кто жертвует собой — но и для тех, ради кого жертвуют. Не нужно идеализировать ван Гога — он изводил брата мелочными придирками, ссорился с друзьями и единомышленниками. Он полагал, что искренность и решимость дают ему право… почти на все.

— Но теперь его считают великим художником, его в школе учат… — Вагин почесал световым пером кончик носа. — А эту картину просто нельзя купить, ни у кого таких денег нет.

— Вопрос цены, — кивнула Оксана. — А вот картина его друга и единомышленника, Поля Гогена. Называется — «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»

Класс разглядывал картину молча примерно минуту.

— Но где же здесь направление?

— От рождения к смерти? Не получается…

— Никуда не получается.

— Да, тут нет ответа, — подтвердила Оксана. — Тут поставлен вопрос.

— Но если не знать, что он поставлен, каждый будет думать свое.

— Ну и пусть думает, — Оксана послала на проектор «А, ты ревнуешь?» — Романтическое искусство объясняло. Импрессионистское искусство сообщало. Постимпрессионизм не столько сообщает, сколько спрашивает. И этим вопросам тесно не только в рамках традиционного искусства — но и искусства вообще. Слишком многое, с точки зрения постимпрессионистов, в искусстве искусственного. Гоген, Сезанн, Ван Гог, Тулуз-Лотрек — они были очень разными, у каждого из них был свой, неповторимый почерк. Настолько неповторимый, что объединять их в одно направление можно только условно. Все, что их роднило — постоянный поиск. И полная готовность в этом поиске потерять себя.

— Чтобы что-нибудь найти… нужно выйти за рамки — и за свои тоже?

— Не знаю, — Оксана преувеличенно пожала плечами. — Я хотела поговорить как раз об этом.

Она поставила проектор в режим «слайд-шоу» — и после «Ты ревнуешь?» уже успели смениться «Здравствуй, Мария!» и «На окне».

— Есть такая книжка, называется методическое пособие по преподаванию эстетики в школе средней ступени. Ее сочинили и утвердили в министерстве образования умные люди с научными степенями. В ней написано, что я должна к концу 10-го класса как-то научить вас отличать, например, абстракционизм от простой пачкотни, постмодерн от плагиата, коллаж от скверно сделанного «имиджбилда». Я постараюсь, не вопрос. Но мне — лично мне — кажется, что этого мало. Чтобы понимать искусство, нельзя ограничиваться искусством. Потому что в основе любого искусства — целенаправленное творчество, и цель, которую ставит себе творец — очень часто находится именно за пределами искусства.

— Что-то я не врезался, — признался Алеша Козлов.

— Эти женщины, — Оксана показала на «Таитянских женщин». — Они предмет искусства или нет? Не картина, а сами женщины?

— Неееет, — нестройный хор.

— Да, — говорит Регина. — Они себя украшают, они так двигаются…

— Ну-у, Рина, ты тоже умеешь себя украшать, — поддела Оксана. — И двигаешься замечательно. И вообще все девчонки тут умеют, хоть сидят и молчат. Ну, девочки, вы как — предметы искусства или нет?

Девочки переглядывались…

— А почему нет? — сказала Регина. — Искусство — это все, что сделано специально.

— Прекрасно! — Оксана щелкнула пальцами. — Специально — то есть, с заранее обдуманным намерением. С какой-то целью, верно, Рина?

Она почувствовала какое-то… существование… как это выразить? Словно за столом, как в детстве, сидел отец. И можно было разговаривать, обсуждать, раскручивать проблему по спирали, понимая собеседника, понимая себя, умножая знание…

— Ну, получается… да, — Регина начала теряться.

— Отлично. Значит, ты понимаешь, что это за цель.

Макаров прыснул. Рина принялась неуверенно оглядываться.

— Она хооочет Кооолчина из лицу-ухи! — прогудел кто-то в свернутую трубочкой планшетку. Регина, безошибочно определив автора сообщения, перегнулась через стол и щелкнула его по лбу.

— Брэк, — Оксана встала между ними. — Цель, с которой люди украшают себя — это передача в мир определенного сообщения. Совершенно не обязательно такого, которое ты озвучил, Аркадий. Например, ты видишь себя одним человеком — а другие не могут заметить в тебе это, если ты им не покажешь. Способов много. Один из них — через внешность и пластику. В этом смысле — Регина права — каждый из нас может быть предметом искусства. Взять, скажем, гейш. Людей, которые в буквальном смысле слова стали предметами искусства. В их одежде, макияже, украшениях решительно все имеет значение и может быть прочтено как текст. И хотя нашим современникам в этом смысле далеко до изящных красавиц конца эпохи Эдо…

— Эпохи чего?

— Так в старину назывался город Токио, гейши которого слыли самыми стильными. Так вот, внешность гейши — это сообщение, предназначенное понимающему человеку. Это и есть цель. А теперь вернемся к искусству в более узком смысле слова — у него, как вы думаете, цель какая?

Она говорила эту тираду, шагая по проходу между партами, и, договорив, остановилась и резко развернулась к Тимуру — так что вопрос, заданный как бы всем, для него прозвучал как заданный лично ему.

Древняя провокация — но мальчик попался. Его прорвало снова:

— Это… это как мост. Между нами — и ими, — он показал на проектор, на «Танец в Мулен-Руж». И между нами… и художником. Можно перейти.

— Отличная версия, — Оксана зашагала обратно к столу. — Один писатель, уже не помню, кто, как-то остроумно заметил, что телепатию давно открыли — вот я сижу у себя в кабинете, в городе Эн-сити в штате Таком-то. У меня перед глазами стол коричневого цвета, на нем печатная машинка, стопка книг, моя комната под самой крышей и потом потолок наклонный, напротив стола — диван, на нем красное покрывало. Вы видите то, что я вам описываю? Вот, я передал вам мысли на расстояние. Про живопись и скульптуру можно так сказать?

— Можно, — согласился Макаров. — Но про музыку-то нельзя!

— А чем отличается музыка?

— А тем, — радостно грохнул Макаров, — что одному летний дождь, а другому стучат копыта.

— Давай сформулируем твою позицию. Ты хочешь сказать, что при помощи слов и зрительных образов сообщение передать можно — а при помощи музыки нельзя?

— Ну, допустим. То есть, можно, наверное — только это сообщение каждый прочитает по-своему. Ну, помните, как в той сказке Киплинга, где маленькая девочка нарисовала письмо? Как ей было понятно нарисовала. И чужому воину было понятно — только другое. А родителям — совсем третье.

— Хорошо. А скажите мне, вьюноша, сообщение может касаться только фактов, как в письме той девочки? Или чего-то еще?

— А еще чувств, например, или настроений… но если отец охотится на бобров, настроение одно, а если за ним самим охотятся враги, настроение будет… сами понимаете. Я где-то читал, что когда-то репетировали большую вещь доповоротного композитора какого-то, нашего, и там такой стук ритмичный… и звон, ну, музыканты его легко и весело — Россия, зима, снег, сани, колокольчики… а дирижер им «да вы что, неграмотные — это ж заключенные перестукиваются».

Класс грохнул.

Замечательный парень Макаров, особенно когда не прикидывается балбесом.

— Но ведь в принципе это не отменяет версию Тимура. Да, сообщение может быть расшифровано неверно. Но ведь мы пока что говорим не о том, кто его читает — а о том, кто его пишет. Рисует. Играет. Вот попробуем нащупать это сейчас — он пишет, играет и так далее — с целью? Или без нее?

— Наверное… с целью. Но ведь, когда рисуешь, никогда не знаешь точно, что получится, даже если видишь…

— Ну, если так пройтись по всем нашим целям, то мы в половине случаев не знаем, что получится, — сказала Маша Веретено. — Вот учимся мы сейчас. Потом два года в высшей ступени. И что дальше? Я лично в полном тумане.

— О! А я что говорю! — опять Регина. — Произведения! Но если не рисовать, не нарисуется же.

— Чтобы рисовать, надо понимать, что рисуешь, и зачем, — хмыкнул Вагин. — А то знаешь, в Московском зоопарке за пятьдесят тугриков продают каляки-маляки, которые слон хоботом начирикал.

— И что?

— И ничего. Можно на стенку повесить, там еще печать дают: это работа слона Борьки…

— Не, нормально, а? Ты что хотел сказать-то?

— Он хотел сказать, что если жить как попало, — Тимур говорил очень горячо, почти яростно, — то не получится никакого произведения. Если просто по течению плыть. Разве что случайно. Или если кто-то поможет. Но тогда оно уже не твое будет, а чужое.

— А какая разница? — спросил кто-то.

— Тебе, может, и никакой.

— Это тебе никакой.

— Ша! — Оксана снова подняла руку. — Примета настоящего искусствоведа — это способность дискутировать о прекрасном, не переходя на личности. Действительно, искусством мы называем не просто красоту, но именно красоту как следствие осмысленной деятельности. Природную красоту мы не называем искусством.

— А она есть? — опять Макаров. — Природная красота есть — или мы ее делаем, создаем, когда ее видим?

— Прекрасно, Макаров. Ты только что показал на себе, почему эстетика не может оставаться в рамках чистого искусства. Ты задал вопрос, который относится к области философии и отчасти задевает область религии. Потому что некоторые люди думают, что красота — она в глазах смотрящего, и то, что мы называем красотой природы, является не более чем нашей способностью эстетически переживать увиденное. А другие люди считают, что и мы, и наша способность эстетически переживать увиденное, и сама красота, которую мы могли бы эстетически переживать — являются опять-таки продуктом целенаправленной деятельности некоего высшего существа.

Был еще третий вариант, который Оксана озвучивать не стала — что оная способность может являться и следствием нашего развития в данной среде помимо всякого высшего существа. Но три варианта — для них пока много.

— А кто из них прав? — спросил сосед Регины справа.

— А это относится к разряду так называемых вечных вопросов, Кирилл. Ими задаются из поколения в поколение, а общего для всех ответа нет, каждый должен найти его сам.

— Но все равно получается, — медленно сказал Макаров, — что лучше видеть красоту, где можно, чем не видеть, потому что если ты не замечаешь, то ее для тебя все равно что и нет, даже если вообще она есть.

— Ты сам-то хоть понял, что сказал? — спросил кто-то.

— Да вроде понял, — нимало не смущаясь ответил Макаров. — Мы — хомо сапиенсы, потому что пользуемся языком даже тогда, когда нас некому слушать. А искусство — тоже язык. Вот.

— Ну тогда все язык… потому что мы что видим, о том и думаем.

Ёлки-палки, подумала Оксана. Какие молодцы. Мы, кажется, такими не были… Она глянула на часы — ах, жаль, в школе средней ступени урок длится 45 минут, а не академический час.

— Представьте себе, и такая точка зрения тоже есть. Подведем итог, — она выключила проектор. — Я тоже склоняюсь к той точке зрения, что искусство — язык. И что человека — в принципе почти любого — можно научить понимать этот язык, если даже не говорить на нем. Но язык — уж такова его природа — не существует в отрыве от мышления, а мышление — в отрыве от человека. И человек языком одновременно и пользуется — и создает его.

Школьная программа предлагает вам… нечто вроде разговорника к этому языку. Разговорник — штука полезная, если ты в чужой стране на неделю-две и не хочешь от нее слишком многого: так, спросить, где самые знаменитые достопримечательности и почем в этом кафе чашка кофе. Но это совсем не то, что владеть языком.

И передо мной сейчас выбор. Я могу ограничиться разговорником. Вы сможете, например, подобрать достойную картину под интерьер комнаты или получить неподдельное удовольствие от прогулки по музею. Не говоря уж о том, чтобы поступить в лицей моделирования и дизайна. Я обещаю. Но мы можем рискнуть — и попытаться овладеть языком. На уровне понимания для начала — а дальше — кто знает? Думайте. А на следующем уроке мне скажете, хорошо?

Засвиристел звонок — в этой школе роль звонка играла развеселая птичья трель.

Приемлемо — в университете Оксана пять лет сверяла часы по первым тактам «Реве та й стогне Днiпр широкий».

— Каждый из вас принесет мне маленькое эссе на тему «Чего я хочу от курса эстетики». На страничку, не больше. Ну… всем спасибо, все свободны.

Тимур вышел из класса последним.

— Рабаданов, — окликнула его Оксана. Он задержался, и — она заметила, — несколько напрягся.

— Мне тут мимоходом сказали, что ты прогуливаешь. Это правда?

Он помялся немного.

— Ну… к вам-то я всегда хожу. У вас интересно.

— Ни за что не поверю, что у Павла Капитоновича скучно.

Тимур повел подбородком.

— Понимаешь, мне-то особого дела нет, — с напускным равнодушием сказала она. — Я сама любила похилять, был такой период в жизни. Но я как-то сказала в учительской, что ко мне ты ходишь всегда — и попала в неловкое положение. Ты меня, получается, как-то выделяешь из всех… Несправедливо.

— Так что мне, и вас прогуливать?

— Ну, это один вариант. — Другой вариант — ходить к остальным.

— Зачем? — он пожал плечами.

Оксана поравнялась с ним, окинула его взглядом с ног до головы. Рослый, красивый. Модная курточка, мобильная проекция во всю спину — какая-то баскетбольная звезда прыгает, бегает, забивает… Дорогая тряпочка. Последняя модель комма. Да, Евдокия угадала — назначенных в жертву детей, как правило, балуют…

— Ты очень хорошо сказал сегодня про тех, кто плывет по течению, — улыбнулась она и сделала знак: отойди из дверного прохода, мне закрыть кабинет нужно.

Он пробормотал:

— До свидания, — и побежал вниз по лестнице.

Когда она спустилась на первый этаж за сыном, оказалось, что вместе с Санькой её ждет Саша-большой. Санчо и Санчито.

Вот так вот, — говорил его спокойный взгляд. Я жив, здоров и в полном порядке. Меня не убили, не искалечили, и главное — не напугали.

Но вид у него при этом был больной.

— Привет, — сказал он, улыбаясь, — и Оксана услышала характерную гнусавость — нос заложен.

— Здравствуй. Не много ли ты скачешь для самого тяжелораненого в мире человека? Простыл вон.

— Да я так, по магазинам… — он приподнял пакеты в подтверждение своих слов. — Меня ж без джинсов оставили, без свитера и без рубашки… И пальтишко это Игоревское а-ля Гэндальф…

— Ну и возвращался бы домой, простуженный такой весь. Или опять куда-то Бомбу провожал?

— При чем тут Бо… Вероника, если меня позавчера по снегу валяли… Я как раз поэтому хотел тебя попросить — проведи сегодня вечернее занятие вместо меня.

— А дождаться, пока я приду домой — не судьба? Или кликнуть?

— Ты забываешь включать комм после уроков, — напомнил он.

— Ну мы пойдем, что ли? — Санчито, уже застегнутый на все молнии и липучки, начал париться — и маяться, соответственно.

— Идем, — они зашагали к выходу.

— А если бы я дожидался тебя с занятий, я бы уже не успел, — закончил брат.

— А не засыплюсь?

— Это не кэндо, это группа самообороны для женщин — я получил пять заявок, и, наверное, еще получу. Для первого занятия ты знаешь и умеешь все, что нужно. Разомнешь их, потом пусть грушу поколотят. Джэб и хук у тебя поставлены, а в этом деле самое сложное — снять психологический блок. Ты сможешь. Знаешь… Я бы хотел учить тебя дальше, и чтобы ты вообще взяла эту группу на себя. Ты хороший преподаватель. От Бога.

— Не льсти. Я преподаю без году неделя.

— Я бы тебе никогда в жизни не соврал, — нахмурился Санчо. — Я же видел, как ты построила этих детишек, когда вы вертеп делали. У тебя получается. Давай, выручай — у меня все законтрактировало, и ты сама видишь — простыл еще. Я сегодня ни на что не гожусь.

— А можно, я буду группу для детей вести? — вскинулся Санчито.

— У тебя пока докУментов нет, — отрезал безжалостный Санчо.

— Зато есть дар от Бога. Через маму, — возразил ребенок.

— Покажешь мне его завтра на тренировке, — отрезал дядя. Племянник слегка приуныл.

— Сегодня случайно услышала, как две здешних сороки стрекочут, — тихо сказала Оксана. — Одна заметила, что Саня на тебя похож.

— Плохо, — поморщился Эней. — Вообще все это плохо. Шум этот весь. Я виноват. Нужно было оставить Бомбу с ее компанией социальным службам.

— Карина ничего не могла сделать, — напомнила Оксана.

— Ну вот я мог просто ее дернуть, а сам не ходить.

— А как же Ника? Ты же сказал, что у нее талант. Что она прирожденный тактик.

— Ёлка, — он остановил ее, тронув за плечо. Посмотрел в лицо. Теперь они были одного роста, но она носила каблуки — ботинки все-таки партикулярные, просто глупая Эля не умеет отличить настоящий армейский стандарт от имитации. — Ёлка, ну вот у меня талант. Я прирожденный тактик. Как ты думаешь, принесло мне это хоть капельку счастья?

— А… лександр — нельзя, нельзя по домашнему имени — даже в семье теперь ее зовут только Леной или Ёлкой! — Мне кажется, ты немного лукавишь. Твоя… работа тебе если и не нравится сейчас — то раньше нравилась. И от удачных… мероприятий ты чувствовал… по меньшей мере, удовлетворение.

— Да, мне это нравилось, — лицо брата было повреждено и на треть неподвижно — и, наверное, поэтому глаза обладали каким-то неисчерпаемым ресурсом выразительности. — И если бы ты знала, как я себе сейчас не нравлюсь за то, что мне это нравилось…

— Ну чего вы там застряли?! — обиженно крикнул Санька, успевший уйти от школьного крыльца шагов на пятьдесят.

— В любом случае, — сказала Оксана, — переживать о случившемся уже поздно. Социальные службы ими занимаются, ты их заводилу приручил, — она хмыкнула.

— Ты сегодня поиздеваться решила, что ли? — обиделся братец.

Оксана засмеялась и поцеловала его в лоб.

— Кстати, тебя планируют у меня увести. Похитить. Отбить.

— Кто? — удивился Андрей.

— Помнишь Надю, которая раза два к нам чай пить приходила?

— Блондинка, что ли?

— Угу.

— Ну, пусть попробует, — хмыкнул он и повернулся — догонять «пасынка».

* * *

Когда Оксана, проводив пятерых бойких домохозяек, смыла пот и в «домашнем» костюме спортивного покроя уселась за терминал, оказалось, что шестеро девятиклассников — Макаров в том числе — уже сбросили ей свои эссе.

Макаров, конечно же, написал первым.

«Чего я хочу от уроков эстетики? Самое главное, Елена Петровна — чтобы эти уроки вели вы. Потому что до вас, если честно, была полная прель. С нами еще и разговаривали как с идиотами. „Микельанджело — это оооо!“ А почему „оооо“? — молчи, Макаров, не выкаблучивайся. Я раньше вообще думал, что это нельзя, невозможно объяснить, почему книга там или мобик могут не просто нравиться или нет, а быть хорошими или плохими. Я просто говорил черепам: „Пламенный страж“ — болото, а „Сказание о шестом витязе“ — забес. А почему — никак не мог объяснить. И думал, что это вообще нельзя, просто одному нравится, а другому нет. А теперь понимаю, что бывает, когда можно.

…Только знаете что? Вы лучше давайте нам все по программе, не рискуйте. Потому что родительский совет и так вибрирует — как это бывшего вышибалу учителем взяли. У меня мама в школьном совете, я знаю, что говорю. Шаг вправо-шаг влево — побег, прыжок на месте — провокация…»

Надо с ним поговорить как-нибудь, подумала она, и открыла следующее…

«…я думаю всё, таки что это некрасивая картина и, что художник совсем не умел рисовать. Если бы вы не рассказывали нам, как много он над ней работал, я бы, решила, что он ее нарисовал за 1 день. И что у него были только темные краски. Люди там все уродливые и я не понимаю, зачем рисовать таких людей. Честно, картины в Эпоху Возрождения, которые нам раньше показывали, были красивей…»

— Интересно, как им язык преподают? — возник за плечом Цумэ. — Я, кажется, уже в четвертом классе таких ошибок не делал. Извини. Вторгся в личное?

— Рабочее.

— Привычка. Что сидишь так поздно?

— Надо уже до завтра что-то решить и предоставить учебный план на четвертую четверть. На семьдесят процентов я должна следовать министерской программе, тридцать могу сама выбрать. Вот думаю, что выбрать… Решила узнать, так сказать, вокс попули… не знаю я, чем эта Надя занималась. У детей багаж — что из дома принесли.

— Которая Надя? — спросил Игорь. — Которая приходила?

— Угу.

— А что ты сама о ней думаешь?

Оксана развернулась к нему. Голый до пояса, он сидел теперь верхом на стуле, тиская сытого — и потому покорного Махно.

— Ты что-то… уловил?

— Я еще за порогом почувствовал. Кто это, думаю, к нам в дом такую кучу ненависти в дом приволок?

— Говорить надо…

— Ёлка, ты извини, но я о таких вещах другим говорю, только если по делу нужно. Или если иначе никак. А что случилось?

— Ничего особенного. Сидела в библиотеке, разбиралась с материалами. Они с подружкой решили, что там пусто. Ну и… вывалили всю эту кучу.

— Ну, я что-то вроде этого и предполагал. Ты как только о ней упомянула…

— Ты занимаешься мной, чтоб не заниматься собой?

— Да, наверное, — Игорь отпустил кота. — Оттягиваю момент, когда нужно будет пойти к себе в комнату и закрыть глаза. Мне там, скорее всего, покажут много нехорошего.

— А… прежний способ…? Он перестал работать?

— Нет, он не перестал. Это я перестал. Плацебо-терапия, которая длится три года — это уже не плацебо… На самом деле, это все та же зависимость — только от чужого удовольствия.

— Но ведь… намного лучше, чем прежний вариант?

— С одной стороны — существенно. С другой… Понимаешь, я никогда еще ребят не подводил… Да и в этот раз не подвел. Но в прошлый раз мне было так… неважно, что я все-таки решил сорваться в Москву. Почти поехал. Одетый сидел. Понимаешь?

— Это было… опасно?

— И опасно тоже, — поморщился Игорь. — Потому что я почти уже себя не контролировал и ни о чем другом не думал, вообще. Это как «ледок» — пока ты его регулярно тянешь понемножку, у тебя все в порядке. Даже на всяких точных и сложных работах работать можно, и тебя на эту работу возьмут, только справку принеси… А вот если попытаться соскочить самостоятельно — тут ты и понимаешь, как крепко ты сидишь.

— А как ты вчера? И сегодня?

— Вчера — на адреналине. Сегодня… думаю, не съездить ли в Москву все-таки.

Оксана тронула его за плечо — твердое и прохладное.

— Не езди. Если… если не…

Она не знала, как дальше сказать. Не соврал мне тогда? Не передумал?

— И что? Подключаться дома?

— А зачем человеку нужна семья?

— Стоп! Стоп. Не попадайся больше на это, хорошо? Твоей маме нравилось растворяться в муже и гармонизировать семью — некоторым женщинам так хорошо и лучше всего жить так. Ты для этого не годишься. Попробовала — убедилась, что не то — оставила. Семья нужна для многого. Помимо. И я даже не о семье говорю сейчас… Скажем так: семья — это один вопрос, а то, что я хочу тебя — немножко другой.

— Да не собираюсь я в тебе растворяться! Но семья — это еще и потому, что кто-то кому-то нужен. И в прямом смысле — тоже.

— Видишь ли, я бы предпочел, чтобы ты меня любила — но при этом я не был тебе нужен.

— Это как? — опешила Оксана.

— У меня было время тяжкой зависимости от любимой женщины. И очень силен соблазн влюбиться в женщину, которая будет зависима от меня, — но руку с плеча не стряхнул, напротив: прижал своей лапищей и как бы безотчетно ласкал одним пальцем.

— Дзуськи, — улыбнулась она. — Не буду я от тебя зависимой. Или буду… как от всего хорошего.

— Я не хороший, — как часто бывает у него, по интонации не разберешь, в шутку он или всерьез.

— Ты это варкам объясни.

— Послушай, — он соскользнул со стола и встал перед ней, крепко держа ее за плечи, — шутки шутками, но я не хочу сломать твою жизнь.

— А ты пока и близко к этому не подошел. Если ты о том, что мы внезапно смертны — то я выучила позавчерашний урок. Допустим, я сейчас прислушаюсь к соображениям — скажем так, разума. А через месяц ли, через год — с тобой или со мной что-то случится. И что останется выжившему, кроме сожаления об утраченных возможностях? — Оксана провела пальцем по животу Игоря, снизу вверх, от завязки свободных брюк до грудины, — Или ты предлагаешь насладиться твоей рефлексией? Или найти себе тоже кого-то случайного, на стороне, на время, чтобы больше не обжигаться? Так я иначе устроена. У меня ничего нигде не зажжется, если я партнеру не доверяю, а с чужим человеком — откуда оно возьмется, доверие. Найти другого, «достойного»? А зачем? Я уже нашла.

Цумэ нажал на кнопку «спящий режим», потом церемонно подал Оксане руку.

— Тогда соизволит ли сеньора пройти в свои покои? И как мне попасть туда — обычным способом или, ради пущей романтики, через окно?

— Через окно. Ко мне еще никогда никто не лазил в окно. Даже когда оно было на первом этаже.

— Тогда пусть сеньора держит окно приоткрытым, — Игорь поцеловал ей руку, не менее церемонно. — Недолго. Она не успеет простудиться. И как насчет подобающей случаю серенады?

Оксана прикинула и решила, что это лишнее. Городу-то все равно, а вот в доме многие могут удивиться.

Поэтому, закрыв на защелку дверь комнаты и приоткрыв окно, она услышала только сказанное почти шепотом:

— Я здесь, Инезилья.

Оксана-Инезилья беззвучно засмеялась, подняла раму еще выше и отступила в сторону, чтобы не мешать проникновению Игоря в дом. Над подоконником тут же завился морозный пар. Оксана вспомнила начало «Снежной страны» Кавабаты.

…Как он это сделал — она так и не успела рассмотреть. Какое-то мгновенное движение — и он на дереве. Еще один мимолетный блик фонаря на его белой стриженой голове — и вот он, подтянувшись на руках, кувыркается через подоконник и, бесшумно перекатившись по ковровому покрытию, встает на ноги.

— Ты что, так и не набросил на себя ничего? — брюки терялись в темноте на фоне ковра, белый торс, казалось, парит в воздухе.

— А смысл? — Игорь распустил завязку, брюки упали… теперь бледный уличный фонарь освещал всю фигуру целиком. Оксана опустила окно. Он, может, и не простудится — но при одной мысли о том, как он скакал босиком по снегу, делалось холодно.

— А смысл в том, что замерзал ты, а простужусь я.

Говорить веселые слова, излучать тепло — и ни в коем случае не думать о том, что делаешь… потому что он почувствует.

— Не простудишься. Уж я позабочусь. Не поворачивайся пока, не надо, — она почувствовала его дыхание у себя на шее, поцелуй в то место, где проступает позвонок. — А ты знаешь, что у тебя между лопаток такая… макушечка. Око тайфуна.

— В смысле — я волосатая?

— В смысле — пушистая. Очень нежный пушок. И не говори больше глупостей. Лучше отвечай на мои вопросы: ты знала, что она у тебя там есть?

— Откуда?

Ей стало щекотно, потом… тепло. Тепло внутри.

— Не поворачивайся. Можно даже закрыть глаза.

— Мне говорили, что у меня мозжечка нет…

— Проверим, — невозмутимо сказал Игорь. — Если ты сейчас свалишься — значит, нет. Сначала завяжем глаза…

Он потянул кверху ее майку, натянул на голову.

— Потом начинаем медленно раскручивать, — прохладные руки развернули ее к свету спиной, к источнику тихого, обволакивающего голоса — лицом. — Панас-панас, на чем стоишь?

— На земле, а земля на слонах, а те на черепахе, а черепаха на ките…

— Проверка закончена, чувство равновесия отличное, — Игорь потянул майку еще чуть выше, чтобы не мешала целоваться.

Теплая грудь на прохладной груди. Твердое тело, мягкое тело. Ян — светлое, твердое, сухое, горячее, мужское. Ин — темное, мягкое, влажное, прохладное, женское. Если понимать «прохладное» и «горячее» не как температуру тела — то все правильно… Или неправильно, потому что очень хорошо.

— Перейдем в горизонтальное положение, или…?

— А какие преимущества есть у «или»?

— У любовника-данпила множество преимуществ… Например, я вот сейчас чувствую, что ты склоняешься к традиционному варианту.

Внутри дрогнуло и как-то мгновенно схватилось ледком.

— Ты… любитель нетрадиционных?

— Я, — кровать слегка пискнула под их весом, — запойный аддикт женского наслаждения. Поэтому все будет так как ты захочешь. Поверь. Именно так, как хочешь ты. Иначе… — сейчас он скажет «иначе мне и смысла-то нет», — иначе я уже не умею.

То есть, если я не смогу — не получится и у него, а тогда…

Лед крепчал, трещал, он был уже, как паркет во дворце Снежной Королевы — хоть танцуй… Игорь почувствовал. Не мог не почувствовать. Она окончательно сняла и отбросила футболку, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Извини. Мне очень жаль.

— Ну, можно я тебя все-таки раздену?

— Ничего не получится.

— Я взламывал сейфы с такой системой защиты, о которой только рассказывать надо полчаса. А тут всего лишь брюки.

— Я не о брюках.

— А я о них. И о том, что под ними.

— Я не об этом…

— А я об этом. О тебе. Знаешь, почему ты выключилась? Ты решила вдруг, что должна что-то там ради меня. Чушь какая. Ты ничего не должна, потому что я получу свое в любом случае. Уже фактически получил. Допустим, это будет не секс. Сегодня, — его руки были настойчивы, и она все-таки приподняла бедра, чтобы помочь ему избавиться от брюк. — У меня была детская мечта. Подростковая, вернее…

Он скинул брюки под кровать и продолжал:

— Родители коллекционировали альбомы живописи. Антикварные, печатные, дополуночных времен. И у них был Тициан. Совершенно роскошный, чуть ли не ин фолио. Ты сама знаешь, что такое Тициан. И вот эта его техника. Когда тело нарисовано очень плотно, почти осязаемо. Эй, я увлекался не тем, чем Мисима! Ты не думай.

У него было такое выражение лица, что Оксана не смогла не засмеяться.

— Мне страшно хотелось погладить бедра этих Венер. Они даже на вид были теплыми — и такими, бархатистыми. Но увы, увы, глянцевая бумага и оптический обман здрения…

— Ты хочешь сказать, у меня тициановские бедра?

— Ну, какие там бедра были у самого Тициана — я не в курсе. А у Венеры Урбинской — именно такие, как у тебя.

— Сейчас она явится и разразит. За клевету.

— Да она уже здесь.

— Льстец.

— А ты флагеллантка. Ты любой комплимент превращаешь в его противоположность и немедля применяешь к себе. Вопреки очевидности. Я льстец? Посмотри сюда. По-твоему, он у меня дрессированный? Тоже выучился льстить? Не хочешь верить мне, поверь независимому эксперту… Ладно, зависимому. И очень заинтересованному. Короче, у тебя бедра тициановских Венер и Диан, а ты — моя горячая подростковая мечта, которая сошла с картины… Помнишь то дурацкое вечернее платье? Оно тебе совсем не шло, но оно сразу обрисовало твои бедра, и я подумал: Боже… она.

…И да, да, да, мы на это ведемся. И на это тоже.

Ей захотелось вдруг поверить. Наконец-то поверить мужчине, который если и лгал сейчас — то, по крайней мере, вдохновенно и изобретательно. Поверить этому выражению лица — словно он и вправду подросток, воспринимающий искусство Тициана… ну совершенно безыскусно. Она приподнялась на локте, чуть повернувшись на бок — не как Венера Урбинская, а как на картине «Венера с лютнистом».

— Что ж, господин искусствовед, прошу.

— Лютни нет, — Игорь, хищно улыбаясь, положил руку ей на бедро и неторопливо повел вниз. — Но что-то мне подсказывает, что она бы нам просто мешала…

…И только потом, совсем уже потом, она вспомнила.

— Слушай… мой имплантант… он если еще не скис, то доживает последние дни.

— С этим никаких проблем, — Цумэ отдыхал, положив голову на бедра своей мечты. — Я стерилен.

— Извини…

— За что? В данных обстоятельствах я считаю это… неким благословением.

Она не была эмпатом. Но тут заметил бы и глухой.

— Что-то случилось?

— Да, давно и не со мной.

— Но ты это переживаешь остро.

— Это кое-кто другой переживает остро. А я с ним рядом живу.

Он сел по-турецки, — негатив врубелевского «Демона»…

— И гиперответственность вот эта вот за всё на свете — она у вас, кажется, семейная.

— У него был ребенок?

У Андрея… ребенок? Что, что там случилось, почему никто ничего…

— Нет, не было. И не могло быть. К счастью — будь оно проклято, такое счастье. Если бы он мог быть, твой брат сам бы себя освежевал и съел.

…А у меня есть Санька. А Андрей теперь думает, наверное, что это у него есть я и Санька… И Игорь… Юра… тоже так думает. Не «наверное» — наверняка.

— Зря я об этом заговорил, — Игорь склонил голову набок. — То есть, про первое надо было сказать, а про второе, наверное, не стоило. Не повторяй его ошибок. Ты не можешь отвечать за всё на свете. И не должна. В частности — за мое удовольствие. Я не из тех мужчин, кто возлагает это на женщин. Даже до инициации в этом клубе не состоял. Я пришел сюда потому что знал: мне будет хорошо с тобой, а тебе — со мной. Аз тебе хоцю, как говорили далекие предки.

— Я никуда не убегаю. Я здесь.

— Вот и не убегай. И не бойся.

* * *

Андрея… нет, не поднял, а прямо-таки сорвал с кровати звук, которого он никак не ожидал здесь, на втором этаже. Этот звук был уместен на первом, в додзё, и то с оговоркой: удар по лицу — несчастный случай, в дружеских спаррингах так не бьют. А сейчас ни о какой случайности и речи нет — плюха был смачной, с хрустом, с оттяжкой — от такой человек летит спиной вперед и впечатывается в ближайшую стенку, либо же с грохотом обваливается на пол.

Эней подскочил от звука удара, и полностью проснулся уже при звуке впечатывания тела в стенку.

А вот падения не было. И, вылетая из двери, Эней еще не успел сообразить, хорошо это — или нет. Если били чужака, то плохо, потому что как, спрашивается, попал чужак на второй этаж, не подняв тревогу. А если своего, тоже плохо, потому что он не упал, и значит, это Игорь.

Открывшаяся в коридоре диспозиция выглядела так: Костя, загородив корпусом коридор от стены до стены, в косяк своей комнаты упирался плечом, а к косяку комнаты Оксаны припер за горло Игоря. Левой. Правой он явно нацелился нанести второй удар. Его намерениям мешала Оксана, висящая на руке всем телом. Пастырь выжимал на бицепсах сотню играючи, но один его бицепс как раз был занят Игорем, а Оксана еще не успела сбросить вес до своих юношеских шестидесяти. А то с Кости, пожалуй, сталось бы отнестись к ней как к браслету отягощения.

И самым интересным в картине «Лаокоон разрывает пасть бармаглоту» было то, что отягощение отягощением, а Игорь Костю при желании мог свернуть в бараний рог. В два. Но почему-то до сих пор этого не сделал.

— Кен, — сказал Эней, — ты сам его отпустишь, или мне тебя обрадовать по уху?

— Он сволочь, — сказал Кен.

— Я в курсе, — спокойно отозвался Эней. — Считаю до двух, Кен. На счет «два» бью. Раз! Угроза, надо сказать, была чистым блефом — после ночного приступа лихорадки он чувствовал себя как раскисший башмак.

Тем не менее, Костя отпустил Игоря и высвободил руку из Оксаниной хватки.

— Скотина! — сестричка ошпарила пастыря взглядом и повернулась к Игорю. — Ты как?

Эней уже все понял. Он видел Кена и охапку белья у его ног, Игоря в пижамных брюках и Оксану в ночной рубашке, и мгновенно реконструировал картину: Кен, вернувшись с ночной смены в своем санатории, перед тем как лечь спать, решил переменить постельное белье. Вышел с ворохом тряпья в коридор — а тут как раз Цумэ, выходит из спальни Оксаны…

«Возвратился ночью мельник». Только капеллан человек деловой, рассказов о том, откуда на ведрах могут взяться медные шпоры, слушать не стал, а сразу принялся наводить гармонию. Хорошо, что это был он. А не я.

— Что это у вас тут? — высунулся из комнаты сонный Санька.

— Немножко утренней гимнастики, — улыбнулся ему Игорь. Эффект вышел обратный ожидаемому — увидев окровавленные губы «дяди Юры», мальчик шарахнулся. — Ну перестань, мы с дядей Володей слегка поспарринговали. Мы это каждый день делаем…

Санька глянул исподлобья так, что вся бессмысленность этого неуклюжего вранья тут же стала очевидной.

— Марш на кухню за льдом, раз ты уже проснулся, — скомандовала Оксана. Пока суд да дело, у нее в руке уже появилось мокрое полотенце, которым она принялась вытирать Игорю кровь. — А ты не дергайся. А то до свадьбы не заживет.

— Заживет еще до завтрака, — Игорь забрал полотенце. — О! Теперь все в сборе.

Эней услышал, как открылась дверь Антоновой комнаты.

— Доброе утро, — весело сказал «младший братик». — Кого-то можно поздравить? Или наоборот?

— Шел бы ты… умываться, — буркнул падре, потирая кулак.

— Володя, — обратилась к нему Оксана. — Извини, что я тебя обругала, но ты повел себя как последняя… собака на сене. Сообщаю тебе — и тебе, милый братик, — что я взрослая, дееспособная и… и, черт побери, замужняя женщина, и только я одна могу решать, отказывать мне мужу или нет, если он… э-э-э… постучится в эту дверь.

— Ты не знаешь, — жалко проговорил Кен. — Ты не понимаешь…

— Я все знаю и льщу себя надеждой, что отчасти кое-что понимаю, — отрезала Оксана. — Спасибо, Санчито.

Взяв принесенный сыном лед, она протянула его Игорю. Тот завернул в мокрое полотенце и приложил к губам — больше для ее спокойствия, чем для пользы дела. Кровь остановится. И губа заживет — не до свадьбы, к завтраку. А вот как склеить то, что разбилось. «Собака на сене». Знает сестра, что говорит? Знает.

— Я иду готовить, — сказала сестра таким тоном, будто и вправду оттрубила в армии. Сама в свою легенду поверила, с ума сойти. — А вы тут… разберитесь внутри себя.

— Хорошо, — Игорь на этот раз был очень серьезен. — Рядовой Дорфман-младший, марш застилать койку.

— А ты? — с вызовом сказал Саня.

— А я пойду застилать свою, — не без вызова покосился на Кена и поправился: — Нашу.

— А мы — в прачечную, — на мыло. Всех на мыло. Костю на мыло, этих двоих с их личной жизнью, а главное — его самого. Так старался не сорваться, что все на свете пропустил.

— О! Еще и мое прихватите! — радостно высунулся Енот. Кен со свистом втянул воздух, а Эней только плечами пожал: под весом Антохиного тряпья они не свалятся, а машинке все равно, она позволяет загрузить 15 кг. Большая машинка, обстоятельная. Семейная. И работает тихо — беседе не мешает.

— Ну, — Эней уселся в подвале на корзину для белья. — Что это на тебя накатило?

— А ты не знаешь, что ли? — рокотнул Костя. — Он же… совсем совесть потерял. Ты за календарем следишь? Луну видел? Обычно он по бабам бегает — а тут у него сил не было и он в доме себе батарейку нашел…

— С ним я поговорю отдельно. Почему она сказала про «собаку на сене»? Она ошибается?

Кен понуро облокотился на стиральную машину.

— Она ошибается? — с напором повторил Андрей.

— Нет, — отвернулся падре. — Она мне нравится. Но не в этом дело.

— А может, именно в этом, Кен? Нет, ты не думай, что я в восторге от того, что случилось. И на календарь я поглядываю. Но вдруг это у него… закончилось? Он же взрослый мужик, Кен. Черт, да он самый старший из нас. И он все-таки знает себя…

— Он уже сколько лет знает себя?

Эней вдохнул диафрагмой, перегнал воздух в грудь, медленно выдохнул. Успокоился. Очень, очень хотелось встать на сторону Кости и пойти добавить Цумэ — уже не сгоряча, а обстоятельно, со знанием дела. Мешало главным образом физическое состояние — и четкое сознание того, что сопротивляться Цумэ не будет.

…И еще одно.

— Ну я у нас дурак, это общеизвестно. А ты? Ты только что сказал Оксане, яснее ясного сказал, что думаешь, будто к ней можно постучать, только когда из дому нет сил выйти, а подзарядиться нужно. Это если стучал Игорь. А могло быть… и почти наверняка было — наоборот.

Взгляд у Кена стал ошалелым. Отец Константин не просто симпатизировал Оксане — он не на шутку влюбился. Вот это мы вляпались, подумал Эней. А ведь так все поначалу было хорошо…

— Мне нужно уезжать, — тоскливо сказал Костя. — Давно к тому шло, верно?

Уезжать… возможно. И, возможно, не только Косте.

Ему раньше и в голову не приходило, что жизнь, которую он прежде вел, его искалечила. Рыба не замечает воды — она в ней живет, дышит ею, пропускает сквозь себя. Ихтиандр со временем тоже перестает замечать. И что легкие атрофировались — поймет лишь тогда, когда попытается подышать воздухом.

Он жил в подполье, как к воде. Он привык, что люди приходят, люди уходят, кличка значит больше, чем паспортное имя, а смерть — явление будничное. Конечно, сознание фиксировало и то, и другое, и третье, конечно, душа отзывалась болью — но и боль стала привычной. Он научился вживаться в среду — и при этом оставаться чужим.

Привычный вывих. Ты не виноват, дядя Миша, это просто так бывает. У меня есть ребята, у меня есть сестра и племянник — но я не могу быть им своим, своим до конца. Даже когда хочу — меня тянет в сторону. Я ловлю себя на том, что мне лучше одному, спокойней, проще. Меня пугает врастание в место и время. Мне больно, что меня не понимают — и страшно, что поймут. Потому что тогда нужно будет жить как-то по-другому. Отдавая что-то еще, чего у меня нет. Нет, пока нет, еще нет, а когда оно проклюнется, когда взломает скорлупу, будет уже поздно.

Мы три года вместе. И все живы. Неправдоподобный срок для хорошей группы. А мы хорошая группа. Мы три года вместе — а значит, почти выработали свой ресурс везения. Мы должны рассредоточиться. Расточиться.

Я и Костя. Игоря дергать нельзя, у них с Оксаной, кажется, получилось, а что может лучше мимикрировать под семью, чем настоящая семья? И Енота нельзя — университетская сеть сделана под него. Значит, мы с Костей.

Они выпадут из поля зрения, я не смогу быть рядом — просто видеть, слышать, контролировать пространство… Но это, может быть, и к лучшему. Антон — взрослый парень. Пора становиться на крыло. Игорь должен заменить меня, когда я сойду с дистанции. Значит, им нужно привыкать без меня. Привыкать. Привыкнуть можно ко всему, но чаще привыкают к тому, что неудобно, неправильно. Сначала терпят, потом свыкаются, потом перестают замечать, потом все становится как надо, как не было.

— Кен, — сказал он, собравшись с мыслями. — Как бы я к этому делу ни относился… Но ты ударил своего, даже не выяснив для начала, в чем дело.

— Ты помнишь, как я тебя от Цумэ отцеплял — когда он твои стихи стащил?

— Э! Я-то как раз выяснил, в чем дело! Иначе ты бы оттаскивал меня от Енота. Это ведь он был непосредственным исполнителем.

…а те стихи он писал для Мэй — и в груди что-то неловко повернулось.

— Я сейчас с ним поговорю, — пообещал Эней. — В любом случае… лучше я, чем ты.

Я поговорю… но Костя почти наверняка неправ. Почти наверняка.

Он поднялся из бойлерной на кухню, где уже вовсю шкворчало и вкусно пахло. Оксана готовила омлеты, Игорь начинял их рисом на кетчупе, пересыпал сыром и складывал пополам, пока горячие. Санька, видимо, одевался к школе.

— Кен расстроен, — сказал Эней, присаживаясь за стол с краю.

— Изумительно, — сказала Оксана. Игорь почему-то фыркнул.

— Я как раз хотел попросить о благословении, — добавил он. — Но батюшка сыграл на опережение.

Оксана жонглерским движением подкинула омлет в воздух сковородкой, как блин, и поймала разделочной доской. Она это умела делать с 12 лет. Увидела в моби — и научилась.

— Мне бы хотелось услышать извинения нашего дона Камилло лично, — разделочная доска перешла к Цумэ, и тот принялся выкладывать последнюю порцию риса. Оксана выключила плиту и развернулась к Энею. Она уже успела переодеться в цивильное — джинсы и майку с надписью If mama ain't happy, ain't nobody happy. Что, так и на работу пойдет?

— Вы мне можете сказать, что у вас произошло?

— Ну что у нас могло произойти? — сказала Оксана. — Мы об этом еще в Питере… разговаривали.

— Мы поженились, кэп, — да что они, все время будут теперь дуэтом отвечать? — Просто поженились. Этот месяц с небольшим… я ждал, пока она примет решение. Смиренно, — губы Игоря, как он и обещал, уже зажили, и улыбался он во весь рот. Энею, непонятно с чего, захотелось еще раз немножко испортить ему физиономию.

Вместо этого он перевел взгляд на Оксану. Попробовал посмотреть на нее как мужчина.

Красавицей она не была никогда, лицом, мастью и статью удалась в бабушку Варю, а не в маленькую светлую маму или мамину бабушку, но от бабы Вари же досталась и харизма. Вокруг сестры, сколько Андрей помнил ее юношеские годы (а она к 13 годам уже вытянулась и оформилась), вертелось двое-трое молодых людей, и еще четверо маячили на дальней орбите — но когда она остановилась на Титове, остальные испарились. Как и бабушка Варя, Оксана была однолюбка и — Андрей это понял лишь сейчас, — склонна впадать в зависимость от мужчины. Уход деда очень сильно бабушку придавил, просто в бытность мальчишкой он не замечал этого. И если Оксана попадет в зависимость от Игоря, а он… погибнет — это в лучшем случае… В худшем я его сам шлепну…

— Ну? — он попробовал сформулировать главный вопрос и не нашел подсказки лучше, чем надпись у нее на груди. — Ты счастлива?

— Нет, — сказала Оксана. — Я боюсь. Я все время боюсь. Того, другого и третьего. Но раньше я не боялась — и ты меня тогда видел.

Она отправилась наверх, бросив через плечо:

— Что-то Санька долго возится.

— Пусть повозится еще немного! — сказал Игорь. — Я позову!

— Ты хочешь сказать, что не сорвешься больше? — спросил Андрей, раскладывая омлет по тарелкам.

— Откуда я знаю, кэп, сорвусь я или нет. Я твердо намерен больше не срываться — вот это я знаю. И сейчас мне кажется, что я могу. А поручиться — сам понимаешь.

— Понимаю.

Сверху вприпрыжку спустился Енот.

— Я пойду, пастыря к завтраку позову, — сжалился Игорь.

— Может, лучше я? — предложил Антон.

— Лучше — я. Без всяких «может». Это он сейчас злится, а часа через два он на стену полезет. А он тяжелый.

Антон кивнул. Не понял, но кивнул, запомнил.

* * *

— Отец мой, я согрешил.

— Пошел в жопу, сын мой.

— Ну… если ты именно за этим так ее оттопырил…

Костя, с шипением втягивая воздух, выпрямился во весь рост и развернулся. Игорь плотно прикрыл за собой дверь.

— Стены здесь каменные, — сказал он, — звукоизоляция хорошая. Можешь врезать мне столько раз, сколько посчитаешь нужным, будем считать это епитимьей. Только не бей в лицо, чтобы не напрягать Ёлку и кэпа.

Костя, сжав кулаки, шагнул вперед, но потом отступил к стиральной машинке и скрестил руки на груди. Игорь встал на колени.

— Я согрешил, — сказал он. — Поторопил события. Конечно, нужно было сначала сказать вам и заключить брак по всем правилам. Получить благословение Церкви в твоем лице. Но я струсил, отец Константин. Ты же знаешь, что я трус. Я подумал — как же много нужно будет объяснять ей, потом вам… Как долго…

— А тебе хотелось прямо сейчас, да?

— Кен, — Игорь поднял глаза, и священник под его взглядом почувствовал себя неловко. — Ревнивый ты кабан, ты что, совсем ее не уважаешь, если считаешь… совершено страдательным лицом? Она нормальная взрослая женщина, у которой нормальные взрослые желания и с мозгами все в порядке. Она полностью отдает себе отчет в своих действиях. Воля немножко придавлена, ну так поэтому я целый месяц молчал, как зайчик… Ждал, пока она разрешит себе хотеть.

— Врешь. Ты ее охмурял. Круги нарезал. То пальтецо подашь, то ручку.

— И ты. И Антон. И кэп. И сам знаешь, зачем. Понимаешь, что знаки внимания ей были нужны.

— Вот ты и воспользовался, да?

— Я сделал ей предложение сразу же. Почти сразу же. Этот месяц — просто ждал ответа.

— Да встань ты с колен, не паясничай! — Костя потер лоб рукой.

— Я ее люблю. Отпусти мне грех, Костя — я поспешил; я так обрадовался, что она согласна, так испугался ее спугнуть — что поспешил. Вот это — и все. Ни в чем больше я не виноват. Ты должен мне отпустить. Обязан.

Костя положил руку ему на голову и проговорил разрешительную молитву. Каждое слово резало что-то натянувшееся внутри, по волоску, по волоконцу — и когда он закончил, это «что-то» не выдержало напряжения и лопнуло. Кен опять сел на стиральную машину, плечи обвисли.

— Покурим? — предложил Игорь.

— Андрюха нам впендюрит потом. За то, что обкуриваем помещение, где белье сушится.

— Потом — пусть впендюривает. А сейчас — покурим.

Кен принял у него сигарету. Внутри было гулко, как в этом доме до того, как внесли мебель. Посмотрим на это дело иначе, — сказал он себе. Как бы ни было больно — посмотрим иначе. Ты — целибатный священник, и через дверь от тебя живет молодая, красивая женщина. На нее так приятно смотреть, когда она в джинсах и в облегающей майке — там есть что облегать. А когда она берет вес в становой тяге, и голая спина в низком вырезе трико прогибается вперед, как лук… И она не замужем, а целибат считает странной прихотью…

Да, она права — собака на сене.

— Уезжать мне надо, Игореха, — сказал он.

— Может быть, — повел головой Игорь. — Не знаю. Но точно знаю, что не сейчас. Если сейчас, то все посыплется. И она посыплется. Ты же сам должен понимать.

— Ты человек, — выдавил Костя, — она человек. Кэп — человек. А я кто?

— Как сказал один мой знакомый данпил — чужие здесь не ходят. Наверху нас ждет омлет с начинкой. Я еще ни разу такого не пробовал и намерен начать прямо сейчас. А ты?

— А отвыкать как? Потом?

— А ты не отвыкай. Не надо.

* * *

…Явление начальства способно испортить завтрак кому угодно. Явление счастливого начальства — вдвойне. Если это начальство — В.А. Габриэлян, умные люди ищут бомбоубежище, потому что блаженное выражение лица обычно означает одно из двух: либо только что в зоне деятельности произошла интересная неприятность в особо крупных размерах, либо Габриэляна осенила очередная идея и он ее даже частично осуществил. Оба варианта были худшими.

— А что у нас на завтрак? То есть, на ужин, что в наших обстоятельствах одно и то же? — радостно спросило начальство — и, не дожидаясь ответа, шлепнуло на стол пакет с армянским лавашем и принялось из тоненькой лепешки, нарезанных Кеселем полупрозрачных колбас и нежной тепличной зелени вертеть нечто вроде мега-хэндролла.

У нас на завтрак все, что нужно для души, — Король заправил калабас и залил кипятком. — Ты скажи, что у тебя внутри. А то я сейчас как тот любопытный мальчик сам посмотрю.

— У меня внутри лаваш, — в актуальном времени это было уже наполовину правдой. — А ведь я готов — ну, не поклясться, это как-то высокопарно с моей стороны — но поспорить, что вы здесь обсуждали нашу знакомую шведскую семью.

— Обсуждали, — подтвердил Олег, — А что, у них еще что-то случилось?

Интересно, что нового можно узнать о «Тэнчу» на ежегодном слете клинических психиатров, где светило отечественного безумия г-н Медведев делал доклад по «казусу Фальковского», написанный в соавторстве со специалистом в несколько иной области, собственно, этот казус и обнаружившем.

— У них случился некий господин Толомаев — не знаю, слыхали ль вы о таком.

Олег не слыхал, но уже барабанил по сенорной панели.

— Сергей (Иван?) Толомаев? Журналист? «Родезиец?» — Олег показал пальцами кавычки.

Габриэлян глянул через плечо Бегемота. На терминале светилась авторская колонка Толомаева в «Ежедневном вестнике».

— Да, он. Он, представьте, подошел ко мне сегодня и сказал, что когда мы встречались в прошлый раз, я был существенно ниже ростом. Метр восемьдесят-восемьдесят два, не выше.

— А что ж ты так? Мало каши ел? — удивился Король.

— И кальция, видимо. А потом все сразу съел и вырос. — Габриэлян подозрительно посмотрел на чайник, долил воды. — Самое же интересное, что встречались мы с ним прошлым летом. А я этого совершенно не помню.

— Это уже не кальций это фосфор. Давай, давай, колись уже, раз начал, — Король хрустнул пальцами. — Или ты таки хочешь, чтобы мы поиграли с тобой в злого следователя и доброго следователя?

— Чур, я злой, — поднял палец Олег.

— А подумать? И учтите, вокруг меня сегодня были одни психиатры и сочувствующие. Напомнить вам, у кого рост 180, или сами догадаетесь?

— Если бы мы были героями романа, — сказал Кессель с балкогнного порога, — я бы всплеснул руками и воскликнул: «Не может быть!»

— Считай себя врио героя романа. Всплеснул? Так вот, летом г-н журналист записался на отборочный тур военной игры, походивший где-то под Херсоном. И его там прокатили, причем, прокатили весьма профессионально — он срезался на стратегической части, на пристрастии к жестким решениям. Не удивительно, правда? Многие из военных-любителей к своему занятию относятся серьезно и даже в игровой ситуации детского подхода не терпят. Толомаев разозлился и понес организацию отбора по кочкам. Тоже не удивительно, он — человек самолюбивый, а какое-то количество ошибок они сделали, у них это дебют.

— А что удивительно?

— Удивительно то, каким способом они его заткнули. Я бы, например, не уверен, что додумался бы на их месте пугать кого-то мной.

— Зато ты отменно додумался пугать кого-то ими, — пожал плечами Кессель. — Паритет.

— В общем, через несколько дней к нему явился я в усеченном варианте — что твой Ожеро после неудачной встречи с Наполеоном — и объяснил, что шуметь не надо. Потому что это вовсе не неумелые болваны, а противозаконная деятельность, которую не нужно спугивать. И посоветовал ему отсмотреть материалы последнего церковного собора. После моего ухода он это сделал, и обнаружил среди диссидентов одного из устроителей отбора. Выводы были очевидны, и Толомаев, как человек законопослушный и ответственный, не только перестал шуметь, но и уничтожил все свои записи, даже в личном архиве. А сегодня увидел меня во плоти.

— И что ты?

— Я его выслушал, потом какое-то время булькал, потом разъяснил ему смысл фразы «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным» — он, как выяснилось, Хармса не читал, угостил его кофе — и объяснил, что его адекватное поведение испортило моим коллегам розыгрыш. Что по замыслу он, видимо, должен был возмутиться нажимом, начать скандалить и жаловаться, добраться до меня, обнаружить во мне лишних 7 сантиметров, взбеситься окончательно…

— Нда, — Король потянул матэ, — Теперь нам гадать: что эти Железняки-партизаны наломали на Херсонщине…

— Последовали моему совету, — отозвался Кессель. — Я им сказал, что им нужна армия. Кажется, меня поняли буквально.

— Я как-то догадался, что они не монастырь открыли… — Король поморщился: в бомбиллу попала чаинка. Или матинка? Как называть чаинку, если человек пьет матэ? — Имеется в виду — что они спартачили на сей раз? Откуда их еще придется выкапывать?

— Я понимаю, почему они занервничали, — сказал Габриэлян. — Собор. Раскол. Скандал случился бы очень невовремя.

Король фыркнул сквозь бомбиллу в полупустой калабас. Этим он высказал все, что думал по поводу соборов и расколов.

— Засадить тебя за церковную историю, что ли…

— Засади меня. Засади за что-нибудь уже, но так, чтобы я ничего на слышал больше об этих шнарантах.

Габриэлян скрутил из лаваша еще одно абстрактное архитектурное сооружение. Задумчиво оглядел его и вынес вердикт:

— Мы должны обеспечить им алиби.

— Мы… должны?

— Просто обязаны. В конце концов, — четко артикулировать с набитым ртом получается не у всякого, — они покусились на мою девичью честь, на мое честное имя и на 7 сантиметров меня. Я не могу не ответить им тем же.

— И как ты себе это представляешь?

— Классика. Мой клиент не мог ограбить банк в Техасе, потому что в это время грабил дилижанс в Оклахоме.

— Алиби на прошлое лето?

— А что случилось прошлым летом? Отец Констатин, один из лидеров диссидентов-традиционалистов, действительно увлекается играми резерва — что неудивительно для бывшего профессионального военного. Прошлым летом совершенно ничего не произошло. А вот ближайшие несколько месяцев совершенно другие люди будут вести себя очень тихо и держаться на виду.

— А тут мы ка-ак… — радостно встрял Олег.

— Нет. Мы тоже будем держаться на виду.

— А кто? — изумилось прекрасное дитя.

— Дед Пехто, — Король сполоснул калабас и повесил на сушилку кверху донышком.

— Посторонние. И посторонних. Слух о том, что мы монополизировали «Тэнчу», нам тоже не нужен.

— Я против, — сказал Кессель. — Такого рода дела нельзя передавать на субподряд.

— Это зависит исключительно от меры добросовестности субподрядчика.

— Ты думаешь о нашем знакомом банкире?

— Ну согласитесь, единственное, в чем его нельзя обвинить — это в недостаточно добросовестном подходе.

— Проблема в том, что он может не захотеть стрелять по нашим целям. А инструментов как-то его к этому поощрить у нас нет.

— Все наоборот. Мы поспособствуем ему в стрельбе по его целям. Если эти цели не будут уж слишком расходиться с нашими интересами.

— Так ведь он не стреляет! Четыре года как не стреляет!

— Так пора.

Габриэлян принял у Олега «аквариум», совершил рокировку с Кесселем и вышел на балкон. Раскисший московский февраль ни в какое сравнение не шел с бодрым февралем пригородов.

— Жить, — провозгласил Габриэлян, — с каждым днем становится интереснее.

— Ты знаешь, — сказал Король, — я, кажется, понимаю, почему китайцы считали «чтоб тебе жить в интересное время» — проклятием.

Габриэлян отхлебнул из «аквариума» и улыбнулся через плечо:

— Ты всё правильно понимаешь, Михаил Менделевич. Абсолютно правильно.