Вряд ли Мандарин бы в это поверил, но источник его неприятностей о нем и думать забыл. Ближе к полуночи вспомнил бы обязательно, а пока что — выпустил из виду. Тянулась куда-то нитка, шевелился в воде садок с пойманной рыбешкой, ну и ладно. Придет время вытащить — вытащим, а пока пусть дышит себе. Не годится такой подход для охоты, тем более королевской, неправильное это отношение, неспортивное — но Кошелев, во-первых, сроду спортсменом не был, в человеческую свою пору охоты не понимал, да и старшим не научился. А во-вторых, усвоил отношение своего мастера, Аркадия Петровича Волкова: ноблесс, мать его, оближ, но и только. Правда, в отличие от патрона — все-таки родившегося в совсем другие времена — Кошелев не мог убивать просто так, без всякого смысла, ради пустой условности, от которой пока не получалось избавиться. Но у него был свой способ. Что делать, если смысла нет? Сочинить его.

Вот он и брал молодых. Небездарных, незлых, не ожесточившихся. Состоящих из «не». Запомнивших правильные вещи и даже способных писать о них с воодушевлением, но не более.

Он брал их и ломал на этих правильных вещах. Чаще всего, они ломались. Так или иначе. Одни отказывались — и умирали изнутри. Другие соглашались — потому что не могли отказаться от своего представления о себе как о добрых смелых людях. Эти просто умирали, без сопротивления. А ведь закон не запрещал им драться и бежать. И сумевшая скрыться жертва «охоты» не стала бы причиной чужой смерти. Правила старших: не поймал, ходи голодным до следующего раза. Закон не запрещал, логика требовала, но они были слишком заворожены своей ролью… Большинство. Но иногда, иногда, очень редко, в одном случае из двадцати, давление и огонь обрушивались на уголь, и он начинал течь, превращаясь сначала в графит, а потом в прозрачный камень редкой твердости. То, что было внешним, наносным, вплавлялось внутрь, становилось кристаллической решеткой, существом. «Из пепла нам блеснет алмаз…» Таких Кошелев отпускал. Если ему удавалось их поймать.

Волков смотрел на эти алхимические опыты с недоумением, но не запрещал. Считал, что птенцу рано или поздно надоест. Так оно и случилось… И теперь рыженький любитель Говарда был нужен Кошелеву разве что для того, чтобы показать другим, равным себе, что ничего не изменилось. Он в опале, он в относительной немилости — но он имеет право и, что еще важнее — может. И по-прежнему делает то, что считает нужным.

Так это должно было выглядеть со стороны. Например, для того же Корбута, который при встрече попытался было взять тон, совершенно недопустимый между девятилетним и девяностолетним высоким господином. Даже опальным.

Про себя же Кошелев знал, что не все так просто. Его уже год как сняли с Краснодарского региона и перевели в кураторы питерского порта — резкое понижение в должности было весьма красноречивым само по себе. Следующим номером должна была стать расправа. Однако прошла осень, зима — а за Кошелевым не посылали. Волков словно забыл о существовании своего непутевого птенца. Кошелевский штат, совсем было распустившийся, начал приходить в чувство. Если их начальника не распылили за полгода — значит, уже не будут пускать в расход. Переведут еще куда-то, откуда он снова будет пролагать путь наверх. Значит, нужно как-то уживаться.

Сам Кошелев не обольщался. Если Волков никак не дал понять, что птенец прощен — значит, он не прощен. Весной, когда случился скандал со стрельбой и расчлененкой, Кошелев совсем уж решил было, что следующим пунктом назначения Габриэляна станет Петербург, либо же в окрестностях появится таинственная группа Тэнчу — но нет, опять обошлось. Причем, не просто обошлось — а так обошлось, что на осенней сходке смотрящих по ЕРФ Кошелеву просто нечего стало предъявлять: все, кто мог дать против него показания, мертвы, а прямых улик не осталось. Впрочем, правосудие сходки было привержено юридическим формальностям даже меньше, чем чрезвычайный трибунал для террористов и нелегалов — не говоря уж о простом уголовном суде для обычных граждан. Трибуналу хватило бы показаний или прямых улик. На сходке достаточно было выдвинуть обвинение. Ну, и иметь довольно пороха в пороховницах, чтобы выйти на арену и поддержать слово делом. Экс-губернатор был убежден, что Волков бережет его для сходки. В конце концов, ничего более логичного Кошелеву в голову не приходило.

В зияющие перспективы он смотрел спокойно. Шестьдесят два года до инициации, девяносто три — после… пора, как говорится, и честь знать. Не то чтобы его не пугала смерть — но он безусловно предпочел бы небытие своему нынешнему состоянию. Он не мог больше делать то, чего от него хотел Волков — и не понимал, что можно делать еще. Не мог сочинить. Был, и весь вышел. Вытек. Остановились мельничные колеса в голове, пересохла река…

Кошелев ждал — и вел себя как обычно. Зачем-то, без цели и смысла, безумное чаепитие, вечный четверг. Почему нет?

…В момент, когда _это_ случилось, Кошелев сидел в ресторане с Корбутом. Корбут, все еще нуждающийся в людской пище, ужинал, а Кошелев пил кофе. Я поужинаю потом.

На ужин с этим пустозвоном в «Эрмитаже» Кошелев согласился только потому, что хотелось с кем-то поделиться воспоминанием о вечере фейерверка и чудесной гейше, которая утром сбежала с пиротехниками, оставив патрона вдребезги расстроенным. В принципе такого рода выходка на деловой репутации гейши ставила крест — а значит, поступок был настоящим романтическим жестом, сильным жестом, которых Кошелеву так не хватало в этом мире.

И тут — рухнуло. В первую секунду ему показалось, что с той стороны, где чуть-чуть подрагивала леска с живым пока что Мантуловым, ударила струя раскаленного до полной бесцветности пламени из огнемета. Кошелев опрокинул чашку. Горел он, наверное, меньше секунды — потом страх и боль исчезли, а Мантулова на крючке уже не было.

Его вообще нигде не было. Пусто. Параллельные прямые сошлись и образовали точку. Но это не сейчас, потом, скоро, но не сейчас, сейчас нужно улыбнуться.

— Нич-чего себе, — выдавил Корбут, которого присутствие явно задело краем. — Что это было, Ярослав Павлович?

— Это, — хозяин порта взмахом ладони отогнал метрдотеля и сам вытер салфеткой брюки, — я доэкспериментировался. Подключился сегодня утром к одному перспективному автору — а у него кроме литературного таланта, оказывается, и другие есть.

— Везет вам на талантливых людей, — сказал Корбут. — Почему мне так не везет?

— Потому что вы никого, кроме себя, не замечаете, — сказал Кошелев, протягивая официанту карточку. — Не ждите меня, передайте ее охране, — бросил он, выходя.

— Куда вы так поспешно? спросил Корбут ему в спину.

— Искать таланты.

Он вышел на парковку, выгнал из-за руля водителя и, не дожидаясь охраны, погнал по набережной. Его интересовал даже не сам Мантулов — а именно присутствие, безымянный ужас, накативший вдруг волной. Что ты? — рычал в пустоту Кошелев, содрогаясь от гнева и перегоревшего страха. — Кто ты? Какого черта я тебя боюсь?

Последние подергивания лески доносились со стороны Кировских островов. Мысль о ловушке, о том, что вот она, государева рука, — проскочила и улетела. То, что его ударило, не могло прийти от чужого симбионта. Да и прямое вмешательство в ритуал охоты было делом настолько опасным, что на памяти Кошелева никто никогда и не пробовал. А вот подсунуть врагу вместо карася щуку — это сколько угодно, этим пользовались вовсю. Только щука — тоже съедобная рыба. Гефилте фиш из нее получается замечательно.

Он превысил скорость — и на комм поступали непрерывные сигналы рассерженных снитчей. Потом. Все потом. Все патрули, все штрафы — потом. Сначала — Мантулов. Или тот, кто стоит за ним.

И вообще, черт с ним… это было здорово — нарушать, лететь, срезать углы, туда, к загадке. Если чуть снизить качество зрения, это можно, это легче легкого, улицы снаружи сольются в яркие праздничные полосы. Самое простое, самое элементарное, дешевый азарт — ты убегаешь, я догоняю, но в нем есть смысл, его можно прожить, этот азарт, он приносит радость… И еще азарт смывает накипь, окалину — и становится ясно, что все это время он просто шел в колее, как его собственные жертвы… шел, потому что не мог себе представить ни шаг вправо, ни шаг влево, ни, тем более, прыжок вверх.

Охрана уже поднята, они не успевают, держатся установленной скорости — но так даже лучше. Потому что показать себя всегда стоит — а в заброшенном парке, в той точке, где какой-то шутник поднес сигарету к его паутинке, людей немного, а старших, кажется и вовсе нет.

Нет, Кошелев, несмотря на возраст, не мог еще накрыть такое пространство — но спутники-то на что?

Машина перелетела по мосту через Малую Невку, и остановилась как врытая, на грунтовой трассе, утыканной знаками, предупреждающими о скором начале дорожных работ. Здесь должны были строить фешенебельный жилой комплекс, а пока что дорогу окружали запущенные кусты. Самое место для ловушки.

Кошелев огляделся, сравнивая картину со спутника со своими ощущениями. Теплых тел сравнительно немного. Даже просто мало — для засады. Старших нет. А впереди, в конце тропы, горел высокий белый факел. Немножко слишком высокий для Мантулова — но с другой стороны, если он сам умудрился сбросить поводок и остался, не ушел — то у него сейчас и такой может быть.

Кошелев сделал еще несколько шагов — и увидел человека уже глазами. Это был все-таки Мантулов — его комплекция, его одежда, его взлохмаченная шапка апельсиново-рыжих волос…

— Валерий, — с улыбкой позвал Кошелев.

Мантулов развернулся. Его лицо было совершенно белым, рот — огромным и черным, глаза — две крестообразные дыры в ночь.

Это было настолько неожиданно, что у Кошелева ушло четверть секунды на то, чтобы распознать клоунский грим. И за эти четверть секунды клоун выдернул неизвестно откуда два револьвера и открыл огонь.

Клоун был медленный и неотвратимый — как примитивное пиксельное чудовище в древней игре «Диггер». Кошелев видел каждое его движение — но ничего не мог сделать, потому что пули уже настигли его и ударили в плечо и в грудь. Еще раз. И еще.

Кошелев в одной из ранних книг описал стрельбу «по-македонски», на ходу с двух рук. Он ни разу не видел этого воочию и по молодости просто содрал у Богомолова. Теперь «по-македонски» стреляли в него самого и, Кошелев почему-то хотел запомнить, зарисовать в сознании то, как движется клоун — хотя, казалось бы, зачем? Он ведь не писал давно, очень давно… А сейчас захотелось и откуда-то возникла уверенность — сможет.

Он видел зрачки клоуна и знал, что клоун не видит его самого. Не может видеть — он стреляет на движение воздуха и на звук. Руки рыжего сошлись и разошлись «ножницами», расчерчивая сектор обстрела так, что деваться оттуда было решительно некуда. Пули не причиняли боли — но они тормозили, вбивали Кошелева в воздух, как тяжелые гвозди, и когда револьвер выплюнул девятую, клоун уже видел своего противника.

…Да нет — свою жертву! Это… это, что ли, профессия у нас такая новая завелась — агнец по контракту?

Кошелев понял, что ошибся роковым образом с самого начала: нужно было бежать вперед, сокращая расстояние, а не любоваться «македонской» стрельбой. Тело отказывалось теперь двигаться с нужной скоростью. Последние три выстрела — десятый, одиннадцатый, двенадцатый — прозвучали как удар часов: карета стала тыквой, а из ядущего вышло ядомое. Клоун швырнул револьверы в траву и тем же медленным, но неотвратимым движением выхватил из широких рукавов два серповидных ножа.

Кошелев не был бойцом. Клоун был. Возможно, старший-боец расшвырял бы его кусочки по ближайшим кустам, но Кошелев впервые в жизни столкнулся с расчетливой, продуманной тактикой боя. Два безболезненных удара — и его правая рука повисла, он попробовал бить с левой — но и там налетел на лезвие. Удар в лицо — промах, клоун целил в горло — раскроил скулу и губы. Удар в горло — на этот раз попал! — голова откинулась назад, клоун пропал из виду, и тут почему-то перестали держать ноги. Кошелев упал лицом в траву.

«Он рассек мне связки под коленями», — изумление было сильнее страха. Еще секунда — клоун завернул ему руки за спину, щелкнули наручники, потом анклеты, щиколотки Кошелева оказались притянуты к запястьям.

…Чего я от Волкова не ожидал — так это клоунов, подумал он. Почему он не стрелял серебром? Почему не убил сразу? Похоже, я скоро узнаю ответ на эти вопросы, и он мне не понравится.

Клоун перевернул его на спину. Зафиксировал, прижав коленом грудь. К чему-то прислушался. Кошелев теперь смог разглядеть сквозь грим его лицо — молодое, до странности неподвижное…

— Нет, — сказал вдруг клоун кому-то невидимому. — Нет, играем дальше.

И, отбросив ножи, как раньше — револьверы, поволок свой трофей в кусты.

И тут диспозиция изменилась. В глаза клоуну ударил свет фар. Визжа тормозами, разбрызгивая гравий, затормозила машина охраны. Охранников у Кошелева было всего четверо, и все — люди (следствие опалы). Но вчетвером они вполне могли справиться. Даже без его, Кошелева, помощи.

— Живым! — крикнул он — и захлебнулся: горло еще не успело как следует срастись.

Кошелев почти не видел боя — клоун его уронил не на тот бок, а когда удалось перевернуться, все было кончено. Из-под ног охранников выкатился рыжий парик.

Ну вот, рыбка большая и маленькая, сейчас мы узнаем, что у тебя в запасе — есть ведь что-то в запасе, ерш ершович сын щетинников — узнаем, а потом посмотрим, как рыбы пляшут. Они ведь сами пляшут — нужно только костерок разжечь…

И тут Кошелева будто морозом пробрало. Какой он умница. Какая удача, что он не порвал этого клоуна, а приказал брать живым. Вот почему… вот почему свидетели. Жертва королевской охоты должна прийти добровольно — а он едва не взял того, кого принял за Мантулова, силой. Сам же себе обвалил бы охоту. Убив при том постороннего гражданина Союза, а он наверняка гражданин Союза, у которого, между прочим, есть право на самооборону. Ох.

И если бы гражданин союза хотел нападавшего убить — он бы это право реализовал в полном объеме. После чего охране оставалось бы только щелкать зубами…

Охранники были хоть и подзаржавевшими, а все-таки профессионалами — клоуна били ровно столько, чтобы эффективно обездвижить, и ни секундой дольше, чем требуется. Подтащив к машине, его швырнули на капот и прижали покрепче. Ефремыч вывернул его карманы, нашел отмычку-универсалку и снял со своего шефа оковы.

— Что ж вы так один-то помчались, Ярослав Павлович, — с упреком произнес он.

— По правде говоря, я, как и вы, думал, что уже никому не нужен, — усмехнулся Кошелев. — Угости сигаретой, капитан.

Ефремыч, поняв, что разноса не будет, угостил и прикурил. Кошелев оглядел себя. Пиджак — велюровый, стиль ретро — был пробит пулями и располосован ножами. Красивая старинная вещь.

— Его оружие — там, — Кошелев показал сигаретой. Савва, младший из охранников, отправился искать.

И тут без всякого предупреждения началось, как в пьесах пишут, явление третье — в аллею ворвалась еще одна машина. Кошелев узнал серебристую с черным «ладогу» Корбута — и вздохнул. Вмешиваться в чужую охоту было просто непристойно — но происходящее уже не вписывалось в формат охоты.

— Незваный гость хуже татарина, — проворчал Ефремыч.

— Я с ним поговорю, — сказал Кошелев и, спалив последней затяжкой сигарету до фильтра, щелчком бросил ее через плечо, шагая Корбуту навстречу.

К лежащему на капоте молодцу они подошли одновременно.

— В чем дело? — спросил Кошелев. — Кто вас сюда звал, Дмитрий?

— Понимаете, эта штука, — Корбут поиграл в воздухе длинными пальцами, и Кошелев сразу понял, что он имеет в виду. — Ну, та… молния. Которая оборвала вам контакт. Она мне тоже показалась интересной. Вы нашли причину?

— Нет, но надеюсь, что молодой человек, — кивок в сторону клоуна, — поможет ее найти.

И тут оказалось, что от Корбута даже может быть какая-то польза.

Присмотревшись к размалеванному лицу клоуна, он вдруг хмыкнул, вытащил из кармана пачку влажных салфеток и начал стирать размазавшийся в драке, перемешанный с кровью и пылью грим.

— Вы его знаете?

— Кажется, да, Ярослав Павлович. Да и не кажется даже. Прошу любить и жаловать, гражданин Новицкий.

— Не имел чести знать гражданина Новицкого до сих пор. Просветите меня на его счет.

— Сотрудник детективного агентства «Лунный свет», — ну и название… — Охранно-сыскная собачка.

— Не сотрудник, — спокойно поправил человек с капота. Голос был молодой, лет на двадцать пять, точно не больше тридцати. Но все равно много. Для такого факела — много.

— Да, конечно, — вставил корбутовский охранник — кажется, Стас. — Они с приятелями недавно продали агентство какому-то бывшему милиционеру. Специализировались на промышленном шпионаже, системах безопасности, пропавших людях. Ну и…

— На «охотах», — закончил Кошелев.

— Это только слухи, конечно, — сказал Стас. — Но знаете, дыма без огня…

Человек на капоте не боялся. Доминировали два чувства: сильное, почти судорожное отвращение, сконцентрированное на Корбуте — и досада, видимо, от сорвавшейся операции.

— В багажник его, — распорядился Кошелев. — Я должен знать, кто его нанял.

— А разве нельзя узнать на месте? — Корбут приподнял брови. Потом повернулся к Новицкому. — Вы мне тогда сильно испортили рождество, Андрей. Но я где-то даже вам благодарен. Вы меня побудили заняться собой и научиться кое-чему. Око за око, — и ребром ладони он ударил Новицкого по правому предплечью.

Кость хрустнула. Пленник с хрипом потянул в себя воздух и выгнулся, но почти не изменился в лице. Зато Кошелева перекосило от ярости. Он толкнул Корбута в плечо с силой, которой сам от себя не ожидал.

— Ты, щенок, — сказал он. — Ты что себе позволяешь?

Теперь и Корбут пришел в ярость.

— Вы не предъявили на него прав, — сказал он, пытаясь изобразить ледяной тон оскорбленной невинности. — Я точно знаю, что он не ваш писатель! И у меня к нему свой счет!

— Значит, ты должен был брать его сам!

— Тогда отпустите его — и я возьму!

— Он мне нужен. Илья, Вадик — в багажник его.

И тут снова случилось непредвиденное. Охранники, слегка обалдев от выходки Корбута и отвлекшись на ссору старших, ослабили хватку, и пленник немедленно этим воспользовался. Он сумел высвободить одну ногу и треснул ботинком Илью в лицо. Илья отпустил его руку, и тот мгновенно развернулся, чтобы ударить Вадика пальцами в глаза. Вадик отшатнулся, отпустил вторую руку, не вмешайся Кошелев — неизвестно, чем бы все закончилось. Новицкий был быстр (для человека) и успел сэкономить немного сил — но против реакции старшего не потянул. Кошелев, почти не торопясь, перехватил его за ногу и бросил через себя, постаравшись приложить о землю почувствительнее.

Кажется, переборщил. Новицкий уже не пытался подняться — подтянув колени к животу, скорчился в позе эмбриона, всем телом защищая травмированную руку. Как быстро боль обрывает с человека все, кроме самых утробных рефлексов…

— А ведь это похищение, — сказал Корбут. — Вы, Ярослав Павлович, попросту не имеете на это права.

— Он сукин сын, — прошептал Ефремыч, — но он прав. Вы этого… должны сейчас или потребить, или отпустить.

— Отпустить, — хмыкнул Кошелев. — Чтобы потребил он. Ну уж нет. Никакое это не похищение, Дмитрий. Я отвезу молодого человека в травмпункт — и лучше вам не поднимать вопроса о том, кто и почему сломал ему руку.

— Стас, — прокашлял с земли Новицкий. — Не хочешь забиться, кто из них меня заест в конце концов? На моего — четвертак.

— А кто мне отдаст, если что?

— А вот он и отдаст. Писатели — народ честный, не то что актеры…

И тут на сцене появились новые действующие лица: в начале аллеи, на мосту, почти за краем видимости, показалась милицейская мигалка.

Машина в парк заезжать не стала, Кошелев услышал, как щелкнули дверцы. Фары дальнего света поймали всю мизансцену в световой конус. Убрать Новицкого из поля зрения не успевали никак.

— Добрый вечер, — поздоровался старший патруля. — Лейтенант Павлов, личный номер СПЛ-212б45. Кто водитель?

— Водитель, — сказал Кошелев, — выполнял мои распоряжения.

— Прошу документы.

— Пожалуйста.

Чекер пискнул, считывая. Формалист попался. Они же по дороге просто обязаны были установить хозяина машины.

— Вы в течение семнадцати минут превышали верхний предел допустимой в черте города скорости, игнорировали приказ остановиться и проникли на территорию, закрытую для транспортных средств. Вы, кстати, — лейтенант повернулся к Корбуту, — тоже.

— Да, лейтенант. Не буду спорить.

И Корбут спорить не стал, полез за бумажником — не расставаясь, впрочем, со своим высокомерным видом.

— А что происходит здесь?

Напарник уже показался сзади, оружие держал в руках, стволом вверх. Фары милицейского фургона превосходно освещали сцену. Новицкий почему-то засмеялся — хотя ни малейшей радости не испытал.

— Лицензированное потребление, — сказал он настолько четко, насколько позволяли разбитые губы.

— Лицензированное потребление, — возразил лейтенант, — запрещает старшим пользоваться оружием и спецсредствами. Не говоря уже об охране.

— Охрана не вме… шивалась. Мы дрались один… на один. — Новицкий сумел подняться на колени. Дышал он сейчас всем телом — даже бедра приподнимались и опускались в такт вдохам и выдохам.

— Извините, но здесь двое высоких господ. С кем из них вы дрались?

— С гос… подином Ко… шелевым.

— Хотите обратиться к помощи закона?

Квота у Кошелева действительно была не выбрана, но присутствие телохранителей и идиота Корбута позволяло Новицкому просить защиты.

— Нет, — отозвался Новицкий. — Спасибо, лейтенант, у нас все в порядке.

— Я вижу, — у милиционера с иронией было не хуже, чем у горе-детектива.

— Если вы видите — то почему бы вам не покинуть парк? — Кошелев не стал скрывать раздражения. — После того как я выплачу все положенные штрафы, разумеется.

— Вы оба выплатите, и кто там у вас третий? — потому что я здесь вижу три посторонних машины, — лейтенант сунул карточку Кошелева в свой комм и начал набивать на планшетке квитанцию. Потом провел ту же манипуляцию с карточкой Корбута. — И покидать парк я не намерен. Вы в своем праве, я в своем. Потребляйте. А я посмотрю. Должен же я проследить, чтобы все было честно.

— Господин директор не любит есть на людях, — пояснил детектив. Кажется, он не заметил, что получился каламбур.

Кошелеву присутствие свидетелей — а в кустах по-прежнему кто-то был — обычно не портило аппетита. Но потребить Новицкого сейчас значило потерять ответ на вопрос. Отпустить Новицкого сейчас — все равно потерять ответ на вопрос. Обвинить Новицкого в срыве охоты означало просто отдать милиционерам все карты в руки. Словом, куда ни поверни, получалось скверно.

— Хорошо, — сказал он. — Господин Новицкий, давайте вернемся в исходное положение. На земле — негигиенично все-таки. Сыро, холодно, — он поднял «рыцаря» за грудки, уложил на капот машины и прижал.

— Лейтенант, — сказал тот. — Будьте свидетелем. Я добровольно отдаю свою жизнь вместо Валерия Мантулова. Запишите: вместо Валерия Мантулова.

— Вы пока, — улыбнулся Кошелев, — никому ничего особенного не отдаете.

Он наклонился, поддел ногтем кожу на шее Новицкого и дернул. Мог бы воспользоваться ножом, но нужно же дать милиционеру на что посмотреть.

Новицкий скривился — но не попытался ни втянуть голову в плечи, ни как-либо еще помешать. Кошелев, наклонившись над ним, тихо сказал:

— Вы правы, играем дальше, господин детектив. Мне стало интересно.

И глотнул горячей соленой жидкости, а вместе с ней — лошадиную дозу радости, счастья, можно сказать… и почему-то ему показалось, что Новицкий радуется не тому, что переживет эту ночь, а чему-то совсем другому.

Кошелев попытался провернуть тот же номер, что и с Мантуловым — и получил в ответ чистую, незамутненную ненависть. Не страх, не отвращение к себе пополам с удовольствием — ненависть. Нашего героя почти наверняка кто-то пробовал на зуб. Как интересно… как здорово. А и леший с ним, с Мантуловым, может быть, он теперь еще что-нибудь живое напишет. Леший с ним. Потому что замена куда лучше — и прекрасно встроится в концепцию охоты. Если тихонько, тихонько пустить слух, что писатель был только наживкой для Новицкого.

Ладно, примем правила игры. Тем более, что ответ есть. Кошелев снова превратил свою волю в зеркало-усилитель. Гиперболоид инженера Гарина. Получите обратно, молодой человек — в тройном эквиваленте. И распишитесь.

И тут бывший клоун преподнес не то пятый, не то шестой сюрприз за вечер — сбросил эмоциональный фон. Вот как ящерица отбрасывает, отдает врагу хвост, чтобы сохранить остальное. Ненависть улетучилась. Новицкий был пуст.

Но это уже ничего не меняло. Печать легла на него, легла крепко — Кошелев знал как класть, и был уверен в себе. Он не сможет продержаться в этом бесчувственном состоянии долго — а когда чувства вернутся, печать даст о себе знать. И он придет. Сам придет. Но перед этим — будет метаться как поджаренный, раскрывая свои контакты и связи. Завтра. Весь день. А как только на темном небе покажется белое окно мертвой планеты — ему захочется оказаться за городом, во впечатанном в него месте. Нестерпимо захочется. Назвался «Лунным светом»? Полезай в кузов.

— Все, — сказал Кошелев. — Все свободны. Лейтенант, все было честно?

Тот кивнул, как деревянная кукла. Ах да, по нему же тоже прошлись — сначала удовольствием, потом ненавистью. Не стой под стрелой.

Новицкий, никем больше не поддерживаемый, зашевелился — и съехал по капоту вниз. На лакированной поверхности остались два мазка — мокрый и красный. Пот и кровь.

Давить его было бы, мягко говоря, неуместно. Приказывать не хотелось. Лейтенант сам сообразил, дернул напарника, сдвинул детектива с дороги, отстегнул аптечку… Первая помощь, она же последняя. Это не лечится, лейтенант… Впрочем, Мантулова они как-то сняли… Может быть, Новицкий на это рассчитывал? Может быть, и Присутствие явит себя более отчетливо? Вдвойне любопытно. Тем более что он будет готов…

— Ефремыч, — сказал Кошелев водителю, — нужно поставить за этим частником наблюдение.

Мог бы и не говорить — Ефремыч знал дело. Он был безынициативен и поэтому карьеры не сделал, но опыт, как говорится, не пропьешь.

Охранники заняли свои места. Обе машины покинули место действия. Кошелев снова чувствовал леску. На том конце билась настоящая, сильная рыба. Меч-рыба. Законный и почетный трофей. Свидетельство что он, Кошелев, еще в тираж не вышел. Да, он не любил «королевскую охоту» как спорт — но тут был уже не спорт. Кто-то стоял за этим парнем, кому-то надо было доказать, что старик Сантьяго еще ого-го.

«Тысячи раз, когда он доказывал это раньше, ничего не значили». Эрнест Хемингуэй, конец цитаты.

* * *

Пока все идет нормально — лишь бы дальше было так же, сказал кровельщик, пролетая мимо двенадцатого этажа. Эней трясся в патрульной машине, зафиксированный в кресле ремнями, и пытался собрать мысли в какое-то подобие последовательности. Те, что удалось собрать, на все голоса вопили, что он идиот, что он засветился, что время прекрасно терпит — нужно было плюнуть на Кошелева и бежать, на свете еще много варков, было бы желание — и наберем Ди подопытных кроликов целый садок… А вот то соображение, из-за которого он пошел на эту рискованную игру, куда-то делось, и Эней никак не мог его отыскать.

Он очень надеялся, что ни у кого из ребят не сдадут нервы, и никто не откроет пальбу раньше времени. То есть, до того как выяснится, собирается Кошелев его выпить — или только Поцеловать. Вся надежда была на Цумэ. И Цумэ не подвел — вот чему Эней так обрадовался, когда вампир надорвал ему шею. Ну и еще кое-каким обстоятельствам.

— Слышь, — спросил милиционер Павлов. — А кто он тебе, этот… Мантулов?

— Да так, — отозвался Эней. — Клиент.

— Клиент… — сглотнул лейтенант.

— Профессиональная гордость — страшная вещь, — сказал Эней.

После этого был длинный провал в памяти. Следующий фрагмент реальности, к которому Энея прибило, выглядел так: матовый, светящийся изнутри пластик ширмы, белый потолок, синие обои на стенах, дозатор на руке. Ничего серьезного. Было бы серьезное, подключили бы к стационарному аппарату. А так просто надели браслет на локтевой сгиб, мешочек с искусственной кровью уже сдулся четверти на три…

На стене висели часы. Пять утра. Значит, свет в палате еще искусственный. И проверить себя на солнечный удастся не раньше, чем через час. Ну хотя бы потому, что ему никто не позволит встать.

Это пришло извне и вдруг. Как наведенный страх во время боя. Тоже волна. Только мелкая. Рябь. Зыбь. Мертвая. Возникает там, где под водой, глубоко под водой встречаются два течения. И естественно, это знание не помогало. Если Игорь чувствовал себя так… Если Майя чувствовала себя так…

Он начал было молиться — но вдруг испугался, что Кошелев почувствует. Вероятность была большая, потому что он Кошелева чувствовал. Ощущал «поводок».

Они уже засветились, когда отсоединяли Мантулова. Рассчитывали на то, что Кошелев никогда не интересовался религией. Вернее, не интересовался ею с практической стороны. Но два случая подряд… нет, молиться было нельзя. А вот связаться со своими — необходимо. Он здоровой рукой ощупал себя — комма не было. И, кажется, его просто раздавили в драке.

…Эней лежал и смотрел, как наливаются светом щелочки между пластинами жалюзи. Нехороший это был свет — гнетущий, с краснинкой. Казалось, у него есть запах — раскаленного металла, обгоревшей плоти… Стиснув зубы, Эней отвернул лицо к стене. Запах становился все явственнее. Он не мог быть настоящим. Не должен был. И вряд ли Кошелев вычислил его, Энея, персональный кошмар. Он просто ударил широким веером, наугад. И вышиб дверь в подсознание — а оттуда поперло…

Эней понял самое страшное: большую часть этого дня ему придется провести не где-нибудь, а в комнате 101. Куда бы он ни пошел, в какую дверь ни шагнул — она будет там.

Подушка должна была пахнуть озоном. В больницах белье всегда пахнет озоном, но этого запаха он не ощущал.

До вечера. Или до ночи. Он доживет, доплывет, всегда так было, теперь тоже.

Лучи все ярче, светлые лезвия по одному проникают в комнату и там, где падают на пол, пластик дымится. Когда они доползут до кровати… Встать, сейчас же встать и бежать! Да нет. Чушь. Эней зажмурился и потер глаза, и когда раскрыл — никакого дыма, конечно, не было. Был танец пылинок в луче. Когда-то он мог им любоваться…

Есть два часа до того, как придет Давидюк. Эти два часа нужно потратить на подготовку к предстоящему дню. На мобилизацию воли для борьбы с паникой. На то, чтобы научиться противоречить видениям и эмоциям.

Связь. Нужно попросить связь. Постоянную. С Игорем. Им все равно придется засветить Игоря — Кошелев не поверит, что он крутил такую операцию один, без прикрытия. И потом, варк наверняка заметил, что в парке были еще люди. Связь. Надежную, такую, чтобы не раскололи за сутки. А если пойдут и слуховые галлюцинации? Нет. Вряд ли. Чтобы менять смысл, нужно читать мысли, а они этого не умеют.

Когда Давидюк вошел в палату, Эней знал уже, к чему нужно быть готовым. Это тоже один из персональных кошмаров — видеть живых мертвыми.

— Что с вами, Андрей?

Вопрос был без малейшего наигрыша — просто явно опущена середина: «случилось за этот промежуток времени».

— Сейчас, док, — Эней понимал, насколько плохо выглядит. И взгляд у него, наверное, дикий, — я проморгаюсь и это пройдет.

— Что пройдет? — доктор пододвинул табурет и сел.

— Галлюцинации.

— Какого рода?

— Мне показалось, что вы мертвы. Совсем… истлели уже. Это с самого утра. Что было ночью, я вообще не помню — меня посадили в милицейскую машину и привезли сюда. Когда я вам кликнул?

— В первый раз — около двух пополуночи.

— А во второй?

— Минут через сорок. И в третий с таким же интервалом. Потом у вас просто отобрали комм и дали снотворное.

Значит, комм все-таки уцелел…

— Извините, я этого не помню.

— Типично для вашего состояния. Дежурный врач сказала, что вы можете идти. Я привез вам новую одежду вместо… грязной.

— Спасибо, — Эней подождал, пока врач снимет манжет и сел на койке. Голова болела меньше, кружилась больше, но совсем обессилевшим он себя уже не чувствовал — искусственная кровь сделала свое дело.

— Я отвезу вас в нашу клинику. На некоторое время.

Поможет мне эта клиника как… Мысль о том, что ему вот сейчас придется выйти на улицу, внушала даже не ужас… Эней оперся ладонями о край кровати и сам не сразу заметил, что руки сами сошлись, сжались в кулаки — никогда, никуда…

— Андрей, — Давидюк протягивал темные очки. — Мне сказали… если совсем плохо — черт с ним. Важнее вытащить вас.

— До вечера, — Эней влез в брюки. — До вечера я продержусь.

Он должен был сказать именно это. Вне зависимости от того, слушают их или нет. Это было правдой в обоих смыслах. Но Давидюк знал ответ, знал ведь. И все равно спросил. Никому не было дела до того, что творилось с ним.

Эней встал, застегнул брюки, стряхнул с рубашки пепел перед тем как надеть… Стоп, машина. Откуда тут пепел…

— Андрей, все действительно плохо. Я думаю — не воспользоваться ли привилегией врача да не махнуть ли на ваше согласие верхней конечностью…

— Вы не можете воспользоваться привилегией врача, — Эней наконец-то взял очки. — И баста. Идем.

— Читайте стихи, — сказал Давидюк, когда они вышли в коридор.

— Что?

— Читайте стихи. Или пойте. Или давайте играть в города. Вам нужно как-то отвлечь на сторону ресурсы мозга. Сейчас они в основном заняты тем, что обманывают вас. Дайте им другую задачу.

— Хорошо, спасибо, — Эней на секунду остановился перед дверью, за которой бушевало пламя. Колени подкосились. Вперед. Вперед, скелет. Это просто «оптический обман здрения».

Давидюк посмотрел на него, открыл дверь и вышел в коридор. Ну да, ему не страшно. Правильно. И мне не страшно. Эней шагнул вслед за ним. Упал на колени.

Коридор был залит расплавленным солнцем, на стенах шипела и пузырилась краска, пепельные ошметки занавесей гонял туда-сюда раскаленный ветер, а на людях, идущих навстречу, дымилась и трескалась кожа — и самое ужасное, они этого не замечали.

Эней зажмурился — от запаха сгоревшей плоти и волос замутило.

«Этого нет. Главное — помнить, что этого нет. Это я сам».

— Нельзя рояль с собою завернуть… а скрипку вредно в сырости держать. Нельзя орган по Нилу протянуть, чтоб у болот экватора играть… — Энею казалось, что он кричит, но встречные не обращали внимания — и Давидюк протягивал руку, будто так и надо. А может, так действительно было надо. Эней принял его руку и поднялся.

Они спустились со второго этажа и сели в машину. Доктор был прав — стало легче. В фокусе зрения мир сделался нормальным. Только по краям ткань реальности расползалась. Да еще Ростбиф вскочил на заднее сиденье. Теперь Эней видел его без пластикового покрытия сверху. Ростбифу не хватало руки, и что там с ногами — Эней не успел разглядеть, но знал: ничего хорошего. Что лица не было — это уже так, мелочи.

— Здорово, — сказал доктор, когда Эней закончил. Они уже ехали по Богатырскому.

— Это кто?

— Это его отец, на стихи Киплинга, — сказал Ростбиф; но Давидюк, конечно не услышал.

Эней повторил, сначала так и сказал «его», потом поправился. Давидюк кивнул.

— А там еще куплеты есть?

— Есть.

Он слышал, как сзади Ростбиф подпел неизвестно чем — какие уж тут связки:

Без радости, без привычного подъема — но, видать, заработала обратная связь. Как же называлась эта штука, которую пели древние греки, идя в бой? Пхиал? Нет, Пхиал — это опять же у Киплинга.

Огромная рыжая собака вылетела откуда-то из-за угла и понеслась гигантскими скачками рядом с машиной. Зубы щелкнули два раза в опасной близости от переднего колеса. Эней знал уже что делать: он резко повернул голову и сосредоточил взгляд. Собака превратилась в микроавтобус «ГАЗ-Кампус». Эней улыбнулся Давидюку.

— Пеан, — сказал он вслух. — Пеан.

И запустил «Пропавший легион» во всю глотку. Или ему казалось, что во всю.

Давидюк, дождавшись конца номера, сказал:

— Берегите силы, Андрей. Вы ведь собираетесь продержаться до вечера.

— Доки сонце зійде, роса очі виїсть, — пробормотал Эней.

— Так… значит включаем в список ингалятор… Впрочем, если вы на этом деле только посадите себе связки, я сочту это большой победой. И хриплый фальцет вам пойдет.

Молодец, доктор. Шутит, старается.

Они затормозили перед клиникой. Кабинет у Давидюка был на Чайковского, а клиника — на другой стороне Невы, между Саратовским и Металлистов. Медбрат, подхвативший Энея в вестибюле, был плечист, слегка тучноват и брит до синевы.

— Ну как ты? — спросил он. — Помочь? Или сам зайдешь?

— Сам. Ты ко мне лучше вообще не подходи… Черт его знает, что он там может взять… и вообще.

— Именно что черт, — поддержал Давидюк, закрывая за собой и Энеем дверь палаты. — Костя, налей командиру чаю и дай шоколадку. И гематоген. И побольше, побольше. Он намерен продержаться до вечера.

— Где Игорь? — выдохнул Эней.

— Здесь. Почти, — Давидюк выглянул в окно и задернул жалюзи. — Подъехал на мотоцикле, с большой помпой. Как вы и хотели.

— А я хотел?

Я хотел. А сказал об этом? Видимо, сказал. А когда?

— Ты еще из машины позвонил. Из милицейской.

— Все плохо, Костя, — Эней пригубил толстостенную и объемистую чашку. Надо же, руки почти не трясутся. Кусок шоколадки Эней разломил и протянул дольку Ростифу. — У меня провалы в памяти с Большой каньон. Боюсь, вам придется меня пасти как…

— Сидорову козу, — подсказал Ростбиф.

Дверь открылась, влетел Цумэ, точным броском послал шлем в дальнее кресло.

— Вы что его на ногах держите? С ума сошли?

— Шустрый мальчик, — сказал Ростбиф.

— Я в больнице належался, — сказал Эней. — Садись вон, чай пей.

Цумэ по сравнению с остальными был прохладным. Почти приятно. Он еще и соображал быстрее — или просто был беспечнее.

— Кто это у тебя слева? Или что? Кракен опять?

— Это дядя Миша. Я в курсе, что он не здесь, — Ростбиф удовлетворенно кивнул.

— А, это хорошо, — Цумэ присел рядом, без лишних церемоний налил себе чаю. — Значит, так: я предлагаю устроить Кошелеву дежа вю. Только ментами на этот раз будут Фрол и компания. Они здорово разозлились на Кошелева. Они такого никогда раньше в натуре не видели. И не испытывали.

— Есть риск, — говорить было трудно, слова не желали лезть наружу. — У него же земля должна гореть под ногами. Он… он мог тут углядеть какую-то подляну со стороны своих и поднять все. Если ребята засветятся…

— Он в опале. Располагает только личными ресурсами. Клинику пасут знакомые рожи — Илья из команды Кошелева и — музыка, туш! — Сичкарев из команды Корбута. Он не успокоился, сучонок.

— Какой Корбут? — спросил Давидюк. — Оперный певец?

— Он самый, — буркнул Костя. — Опер-неуполномоченный.

— А ему-то что понадобилось?

— Форс-мажор, — вздохнул Эней. — Притащился на кошелевском хвосте. Я ему как-то руку сломал. Он… взял реванш.

— И что теперь? — продолжал не понимать Давидюк.

— Кошелев, — Ростбиф закурил, — должен попытаться тебя похитить. Им важна информация. А вот Корбут попытается тебя просто сожрать. Ему нужен, как ты сказал, реванш.

— Еще как, — согласился Эней.

— Что именно еще как?

Эней изложил соображения Ростбифа и добавил:

— Меня скоро должно потянуть на улицу…

— Арканом. И мы тебя не сможем плотно обложить. Держись людных мест. Мы хотим брать его на Таллинском шоссе. Вот здесь. Узнаешь место?

— Да. Бибоп, тебе и Белке придется подставиться. Они должны думать, что обезвредили нас всех. Если я потеряю ориентацию, ты наводи меня.

— А то я бы сам не догадался, — Цумэ толкнул через стол комм с «клипсой».

— А что будем делать со вторым? — пробасил Костя. — Контейнер-то один?

— Еще не факт, что захватить удастся двоих, — сказал Ростбиф. На этот раз его то ли все услышали, то ли эта мысль сама собой пришла всем в головы.

— В одежде есть маячок? — Эней встал.

— Да.

…И его, конечно, засекут. И клинику возьмут под наблюдение. И хорошо. Пусть распыляют силы.

— Мне нужно оружие, — сказал он. — Накладка на руку под лубок, желательно — металл. И «заморозка» для правой руки.

— Будет. Доктор тебе уже аптечку собрал. Полежать не хочешь?

— Мерзость всякая мерещится, — сказал Эней.

— А так?

— А так тоже, но отвлечься можно.

— Оружие?

— Только помешает.

— Почему ты сразу не закрылся? — с горечью спросил Цумэ. — Он же тебя приложил твоим собственным прикладом.

Эней опустил лицо в ладони. В первые секунды — он хотел сделать приманку слаще. А вот потом… Цумэ прав. Но черт подери, он же сам все понимает. Так почему лезет? Почему еще и он достает?

— Перестань, — сказал Игорь. — Успокойся.

С остальных какой спрос — они не видят ничего. А этот-то… Успокойся ему.

Вдруг… случилось что-то — на мгновенье поредела окружающая мгла, Эней почувствовал прикосновение к забинтованной шее. Чьи-то руки повесили ему крестик. Его собственный крестик, оловянный, на цепочке.

— Вы потеряли… контакт? — спросил Давидюк.

— Нет, — Андрей по этому поводу, конечно, никакого облегчения не испытывал, но… — но я не знаю, что на том конце.

Хотя… ведь жили же варки как-то, когда в Европе все или почти все были христианами. Жили как-то и кого-то ели. Крещение — не магия… не магия.

— Ты ведь уже решил это однажды, — слегка пожимая плечами, сказал Ростбиф. — Если ты передумаешь, это тебе сейчас точно не поможет. Так что держись принятого. Это, кажется, и есть то, что называют верой.

Эней поднялся из-за стола и прицепил набедренную сумку, протянутую Костей. Заправил за пазуху крест. Протянул руку, чтоб Игорь усилил лубок тремя металлическими пластинами. Надел на средний палец левой серебряный перстень.

— Люди, а книжка моя где-то есть?

— Ты про подарочек ко дню рождения? — Цумэ полез в задний карман джинсов. — На. Может, развеешься где-нибудь на скамеечке в парке.

— До вечера.

— До вечера, — повторил Костя.

— До завтра, — сказал Давидюк. Видимо, ему показалось важным напомнить, что есть еще и завтра.

Улыбаясь, Эней вышел на улицу, полную огня. От него шарахнулся первый же встреченный мертвец — наверное, улыбка не понравилась. На себя бы посмотрел. Теперь было легче, чем с утра — нужно только фокусировать взгляд. Что у нас? У нас общественный транспорт. Супермаркеты. Музеи. Вокзалы. Людные места, где человека трудно похитить. Конечно, компания та еще, — Эней улыбнулся Ростбифу. Кажется, волна пошла на пик — начиналась нехорошая эйфория, злой кураж. С другой от Ростбифа стороны на плечо Энею легла рука — и это была рука Мэй.

Мокрая, скользкая, морщинистая от воды.

Появится Кошелев, познакомлю. Она таких при жизни очень любила. Предпочтительно при помощи гранатомета, но железом тоже можно.

Тут он вспомнил про Ванду и задохнулся от стыда.

— Мэй, я… Мэй…

— Ничего страшного, — они зашагали втроем к метро. — Большинству для этого даже не обязательно, чтобы жена умерла.

Она сказала это легко, но он чувствовал — есть обида. Есть.

Он вспомнил про Густава, но загнал мысль обратно — ему не хотелось с ней ссориться, ни сейчас, ни вообще, не делать ей больно, никогда, кому память, кому слава, кому темная вода, он обладал несправедливым преимуществом просто потому, что был жив…

— Я никогда тебя не забуду, — пообещал он.

— Забудешь, — с улыбкой отмахнулась она. — Ненадолго. Но крепко.

Неизвестно, куда бы зашел этот разговор, если бы Ростбиф не сказал:

— Вон та шоколадная «ока». Парень в синем блейзере. Вроде бы покупает мороженое.

— Вы спускайтесь в метро, — сказала Мэй. — Я с ним потолкую.

— Он не увидит тебя, — трепыхнулся Эней.

— Ему и всего остального хватит.

— Вы чьи галлюцинации — мои или…

— Мы вообще не галлюцинации. — сказала Мэй. И исчезла.

До Энея дошло.

— Дядя Миша, я вижу то, чего нет? Или то, чего мне видеть не положено?

— А почему ты думаешь, что тут годится логика исключенного третьего? — Ростбиф пожал плечами. Конечно, все это происходит в твоей голове, Гарри. И далее по тексту.

— Но если… — Эней обвел глазами всех спускающихся на эскалаторе. — Если и то, и другое… то как отличить?

— А зачем тебе? Судьбу предсказывать? Подойди вон к нему и скажи, что с ним будет, — Ростбиф махнул единственной рукой в сторону нетерпеливого юноши, который трусил по левой стороне эскалатора. Его рука оставляла на поручнях длинный кровавый след, а над головой вились мясные мухи — в то время как сам он был цел и невредим: кровь, содержимое кишечника, брызги мозга и прочее, покрывавшее его с ног до головы — все было чужим. И очень свежим. Он должен был стать убийцей, страшным убийцей — в не очень далеком будущем. Искушение он чувствовал уже сейчас, просто знал, что пока нельзя. Здесь, в своем городе, со своими — нельзя… Но скоро, сравнительно скоро, он попадет туда, где можно. И даже там это произойдет не сразу. Нет… но скажи ему сейчас — он не поверит. Или — ракурс изменился — решит проверить и сорвется еще раньше. Фатум…

— Не бывает, — сказал Ростбиф. — Про призраков не знаю, а фатума не бывает. Точно.

— Что же делать?

— Добро пожаловать в клуб, сказал пророк Моисей.

Эней огляделся. Шея болела и слушалась плохо — последствия местного наркоза? — поэтому он обернулся кругом, всем телом. Люди, стоящие рядом… в основном были не такими страшными, как этот парень. У одного мужчины из глаз росли скользкие, длинные щупальца — раскиданные по всей платформе, они скользили от одной женщины к другой, трогая груди, бедра, плечи… Справа от Энея стоял прилично одетый пожилой человек, выглоданный изнутри от затылка книзу: его легкими угощалась змея, свисающая изо рта стоящей рядом женщины — судя по всему — жены несчастного. Еще одна женщина стянула удавку на шее своего сына, мальчика лет семи. Мальчик задохнулся и умер… Этого никто не замечал, потому что снаружи он был как все дети, а что у него уже высохли глаза — видел только Эней.

— Но я что-то могу, — пробормотал он. — Хоть что-то я могу!

— Дело твое, — Ростбиф развел бы руками, будь их две…

Эней нагнал у колонны того, окровавленного. Высокий, светло-русый малый с симпатичным открытым лицом, то ли ровесник Энею, то ли чуть постарше.

Почувствовал прикосновение к плечу, оглянулся.

— Я знаю, — сказал Эней. — Я понимаю, как выгляжу. Но я не псих и не хаосмен. Просто… я в курсе. Но есть удовольствия, в которых нужно себе отказывать. Каким бы ни был противник.

— Вам нехорошо? — спросил парень, и Эней опять «увидел», как он давит поднимающуюся злобу. «Нельзя, нельзя, пусть дурак или больной, но человек, поэтому нельзя.»

— Это хорошо, что ты борешься, — сказал он. — Но идти туда, где бороться уже не надо — это смерть. Я же знаю, как это сладко, убивать того, кто заслужил… Но даже так нельзя… А если просто сказать себе, что они заслужили — ради того, чтобы их можно было убивать… то какая разница — свой, чужой? Все чужие. И все свои. А в аду… в аду херово. И это навсегда, вот что херовей всего. Ты ведь думаешь, что вернешься — и будешь таким как прежде. А ты не будешь. И не вернешься.

— Вам нехорошо, — повторил парень. «Слушай ты, урод!» — отозвалось в затылке Энея. — Я сейчас «скорую» вызову — «И с глаз долой, как таких на улицы выпускают?»

— Я был в скорой, — Эней оттянул воротник и показал забинтованную шею. — Они мне не помогут. Себя спасайте.

Понимание плеснуло навстречу. Понимание и ужас. Эней засмотрелся на него, или в него, он не знал, как правильно сказать — да и вообще с формой туговато было этим утром — так что удар он пропустил. Он его во всех смыслах пропустил — и не засек, и не отразил, и не почувствовал. Просто вмяло в стенку, и все.

— Он решил, что тебя готовят к инициации, — пояснил Ростбиф. — Он тебе поверил.

— Ты не так понял, — с пола ответил Эней. — Это не инициация. Это охота. И неважно.

Он успел встать на колено, пока говорил — и его срубили как в боксе, едва он оторвал колено от земли. Волна тугой, горячей ненависти ударила, как артериальная кровь. Охота, значит. Доброволец, значит. Да еще вдобавок из-за пазухи вылетел крест. Ах, так ты еще и воскрешенец!

— Нет, — поправил Эней, снова поднимаясь, — я католик.

— Ты еще открытым текстом скажи: террорист, — поморщился Ростбиф. Толкнул легонько парня в грудь. Рука провалилась по запястье, но и парень шатнулся, задохнулся, упал на скамейку и начал энергично растирать область сердца.

Эней понял, что шум в ушах — это не шум в ушах, а возмущенные возгласы людей. Крепче всех на парня наседала та, со змеей во рту. Змея шипела, рот ее был похож на кошелек — только с клыками.

— Да ладно… — вяло отгавкивался парень. — Он сам пристал… Псих какой-то…

— Я, — выговорил Эней, — сам пристал.

Помочь ему он, кажется, не мог. Вредить остальным было незачем.

— И так всегда? — спросил он Ростбифа.

— Большей частью.

— Ты никогда не мешал ему набивать шишки, да? — улыбнулась, подходя, Мэй.

— Посмотри на него. Ему разве помешаешь?

Чудовище, приближаясь, погнало перед собой плотный ветер. Люди на платформе задвигались, выстраиваясь вдоль ограничителя. Эней смотрел на обтянутую трикотажем мускулистую спину будущего убийцы. Тот стоял возле самой белой линии.

Один толчок в спину — и…

Эней почему-то точно знал, что его не заметят. Не увидят. Ни люди, ни камеры. Просто человек впереди него уже точно никого не убьет. Ну, чем он отличается от Кошелева?

Тем, что пока стоит.

— Врешь, — сказал он. — Это ты врешь. Этого я не буду. Дурак, я знаю, что всего зла в мире не исправишь, и даже того, которое рядом. Мне жаль мертвого мальчика, но я не попадусь. Я-то от Кошелева отличаюсь. Придумай другое что-нибудь.

— Придурок, а если он поймет тебя буквально? — Мэй в сердцах стукнула кулаком о колонну, к которой прислонился Эней.

Чудовище затормозило у платформы, девять пастей распахнулись, люди начали входить и пасти захрустели, дробя плоть и кость. Исчезли убийца, женщина с мертвым ребенком, дядька с выжранной спиной, его змееротая жена, другие старики и калеки. Чудовище наелось и посвистело дальше. На платформе остался только тот, с глазами-щупальцами. Он не видел Мэй и поэтому не лапал ее.

Из другой норы вылетело новое чудище, готовно раззявилось… Эней понял, что им — туда…

Чтобы шагнуть в зубастую пасть, потребовалось усилие, но небольшое. Даже не пришлось смотреть пристально. Чудовище и чудовище, пасть и пасть. Может, и на самом деле пасть, просто он раньше не замечал. Довезет, не переварит. Кошелев не даст. Он к своему меню трепетно относится.

Внутри у чудовища был нормальный вагон метро, и Эней перевел было дыхание — живой скелет в одежде позапрошлого века, держащий за руку скелетик лет восьми, ему почти не мешал. Они ехали себе в сторону Пискаревского, никого не трогали…

Глядят не злобно и не кротко, заняв трамвайные места, старуха — круглая сиротка, худая баба — сирота. Старик, окостеневший мальчик, все потерявший с той поры, когда играл он в твердый мячик средь мертвой ныне детворы. Грудной ребенок, пьяный в доску, о крови, о боях ревет, протезом черным ищет соску да мать зовет, все мать зовет. Не слышит мать. Кругом косится, молчит кругом народ чужой. Все думают, что он бранится. Да нет! Он просится! Домой!

Увы! Позаросла дорога, и к маме не найти пути. Кондуктор объявляет строго, что Парки только впереди.

…А вот в дальнем конце вагона показалось знакомое лицо. Конечно, старая женщина с разорванными мочками ушей выглядела не так элегантно, как при жизни, но улыбалась вполне приветливо.

А рельсы, добрые созданья, на закруглениях визжат: — Зачем невидимы страданья? Зачем на рельсах не лежат? Тогда бы целые бригады явились чистить, убирать, И нам, железным, от надсады не надо было бы орать…

Не поздороваться было грубо — и Эней двинулся туда. Расталкивать людей ему не пришлось — перед ним и так все расступались.

— Класс, — пробормотала Мэй себе под нос. — Зачем я хвост рубила? Когда он очухается и спустится вниз — ему и слепой скажет, на какой поезд ты сел и на какой станции вышел.

— Нет, — возразил Эней по-польски. — Он просто кликнет Кошелеву и тот даст ему направление. И наверняка несколько человек дежурит по периметру. Так что подхватывать меня будет кто-то другой. Слушай, а вы всегда тут?

— Это сложный вопрос, который потребует много времени, — сказал Ростбиф.

— Времени у меня полно. Здравствуйте, фрау Эллерт, — Эней перешел на немецкий.

— Доброе утро, молодой человек, — старушка улыбнулась. — И тебе, Михель. И вам, девушка. Из вас вышла неплохая соседка по могиле.

— Тоже мне соседи, — фыркнула Мэй. — До меня даже ваши рыбы не доплывают.

Чудовище щелкнуло сочленениями, остановилось, отрыгнуло переваренную пищу, всосало свежую порцию…

— Наверх, — сказала Мэй. — В толпе он хоть на какое-то время тебя потеряет.

— Но почему вы? — спросил Эней на эскалаторе. — Почему не… мама и папа, например?

— Потому что им уже не нужен ты, чтобы обрести содержание, — очень серьезным голосом сказал Ростбиф. — Есть кое-кто посильнее. Ты же знаешь.

Толпа вынесла Энея из метро и внесла в торговый пассаж. На втором этаже было кафе для покупаталей. Очень кстати — кажется, стирая наощупь кровь с разбитых этим несчастным головорезом губ, Эней только размазал ее. Нужно было зайти в туалет и что-то сделать с лицом.

Он намочил салфетку, долго держал руки в прохладной воде. Вернее, ему казалось, что долго, а на самом деле — минуты полторы…

Нет, не может быть, — думал он. — Чего-чего, а этого не может быть. Не может быть, чтобы все они жили, только пока я помню…

Он поднял глаза — в зеркале внезапно отразилось другое лицо. То есть, лицо было его, и даже побитое — но двойник усмехался какой-то очень скверной усмешкой. Как и Эней, он закрутил кран, вытер полотенцем руки — на полотенце остались кровавые пятна. Он вытер еще раз. И еще…

— Молодой человек, хватит уничтожать полотенца! — из кабинки вылупился какой-то дедок с донкихотской бородкой и огромным, на полметра торчащим вперед членом. — Вы здесь не один, в конце концов!

Энея при виде старичка разобрал смех.

— Как вам не стыдно! Что за жизнь пошла — развелось — хаотики, ушлецы…

— Варки, — сказал Эней и бросил полотенце в мусорное ведро, — просто на улицу страшно выйти.

— Я милицию вызову, — дедок схватился за комм. Эней махнул рукой и покинул туалет.

Что же делать… Что делать-то…

— То, что ты делал три года. Держать форт.

Держать форт… Эней привалился грудью к столику. Теперь он понял, что выбрал эту кафешку за то, что она была в глухом закутке, обложенном декоративным кирпичом и защищенном от прямых солнечных лучей. Но все равно здесь было слишком светло, он ощущал давление света физически, как в том школьном опыте — когда в колбе вращается легкий пропеллер с зеркальной и черной лопастями…

Держать форт… Каждый день он молился за этих троих. По Розарию за каждого, перебирая насечки на кольце. Это было нетрудно. Этим можно было заниматься в дороге — что он и делал чаще всего. Где же они были все это время? Костя сказал однажды, что для праведного язычника есть путь открытого противостояния злу. И что он не верит в гибель человека, положившего жизнь на этом пути. И это было… правильно.

Почему именно за них? Почему именно в этом порядке, каждый день, что другое мог забыть, а это — нет… почему? Давидюк, тот, наверное, объяснил бы. Если бы его кто-то об этом спросил. Если бы Эней вообще заметил…

— Что закажете? — спросила официантка.

— Кофе, — сказал Эней. — По одному мне и… мне.

— А сколько тут вас? — спросила официантка. Хороший город Питер.

— Не знаю, — честно ответил Эней.

— Неудачный день?

— В общем, да.

— Ну тогда я вам чашечку черного турецкого принесу. Одну. А потом еще одну, — заключила официантка, — Пока всех не обслужу.

— Спасибо, — искренне сказал Эней. Мэй фыркнула.

— В Одессе бы поинтересовались сначала, кто будет за всех платить, — сказал Ростбиф.

— А в Гамбурге — попросили бы оплатить заказ вперед, — добавила Стелла.

— Хороший город Питер, — повторил Эней вслух, принимая чашку.

Кофе был обжигающе-горьким. У него был вкус кофе и запах кофе. Соседство с любопытной лианой, пытающейся обвить ногу, дела не портило: Эней сказал «брысь» и лиана уползла на стену.

— Значит, Чистилище существует, — он обвел взглядом собеседников и увидел, что у них теперь есть лица. Нормальные человеческие лица. Над желудком заворочалось беспокойство: нормальный кофе, нормальные лица — значит, жди новой пакости…

— Существует… некое положение дел, — сказала фрау Эллерт. — Чистилище — слово не хуже и не лучше всякого другого.

Да, такое объяснение мог дать и он сам — и даже, кажется, давал, себе давал, когда пытался разобраться.

И тут в поле зрения попало какое-то до рези яркое пятно. В ноздри вполз запах — вроде бы табака, но… но какого-то гнусного, нет, не просто скверного самосада — а с особенно гадкой примесью, язвящей обоняние.

Эней чуть скосил глаза — за соседним «стоячим» столиком пил кофе и курил (не придерешься — кафе для курящих) молодой мужчина в голубом хозяйственном фартучке из пластика и ядовито-оранжевых, резиновых перчатках для уборки.

И очки, конечно. Куда ж без них.

Эней поперхнулся кофе. Это не мог быть Габриэлян, потому что Габриэлян не курит. Новый прилив страха обвалился в облегчение. Значит, вот он показался наконец… Фу ты-ну ты. А я тут, понимаешь, с таким трепетом ожидаю…

Внутреннее, разлитое зло было, было страшным. А деятель в перчатках — смешным.

— Смейся, смейся, — деятель сам улыбнулся. — Но сейчас они попросят тебя отправить их. Туда, за дамбу. А ты останешься здесь, в зоне прилива. Тобой в очередной раз пожертвуют. И вот когда за тебя возьмусь я — смеяться будет трудновато.

В зоне прилива… Попросят. Но не просили же. И не попросили бы. Наверняка.

В прилив он почему-то поверил сразу. В «возьмусь» нет, а в прилив — да.

— А ты мне будешь гадости о них рассказывать? — Эней криво усмехнулся. — Да кто ты такой? Я и просьбы не буду дожидаться, — он зажмурился, вспоминая. — Вечный покой даруй усопшим, Господи. Да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь.

Неизвестно как — но он ощутил, что троих рядом с ним уже нет. Словно теплая волна накатила и унесла. А вот _этот_ — остался: резина хлопнула о резину. Деятель картинно аплодировал.

— Предсказуемо до тысячного знака. Никакого удовольствия — ловить человеков, хоть бы кто что новенькое показал.

— Да и ты разнообразием не балуешь.

— У меня есть набор инструментов. Ими открываются все двери, — неожиданно серьезно сказал деятель и стал страшно похож на того, кого копировал. — Это вопрос времени и мастерства. И терпения.

Эней ничего не ответил. Ему было не до трепа. Свет придавил и измучил, волна пошла обратно, нужно было под землю. Под воду. Куда-нибудь.

Он охлопал карманы в поисках карточки и не нашел. Вот те номер — сейчас угодит в милицию за чашку кофе… Официантка приблизилась — и деликатно вытащила карточку из его руки. Оказывается, обыскивая себя левой, он сжимал ее в травмированной правой.

— Ушиблись?

— Да. Ударил твердый предмет.

— Кофе помог?

— Да, спасибо. У вас прекрасно варят кофе…

— Вам нужно к врачу.

— Мне уже ни к кому не нужно, — Эней заставил себя улыбнуться ей. — Правда. Забудьте, что я есть.

— Я все слышала. У вас кто-то умер.

— Это было давно и неправда.

Вниз, вниз… У людей, идущих навстречу, больше не было лиц мертвецов. У них вообще не было лиц. Расплывающиеся пятна. Лицо было только у шагающего рядом пижона в оранжевых перчатках.

У эскалатора Эней остановился. Внизу плескалась темная вода — и эскалатор уходил под нее. Очередная галлюцинация — но как же смертельно не хотелось в эту воду…

— Ты же говорил — куда угодно? — поддел деятель.

Эней пожал плечами. Если его могут заставить захлебнуться в наведенной воде — то могут и на суше. Разницы — никакой.

— У Падди Уэста на Лондон-Роуд, — пропел он, — просторный каменный дом…

И ступил на эскалатор.

— Налив самогона, стал Падди врать, — вода охватила его ступни, и от холода он чуть не взвыл, но только запел громче: — Что это ямайский ром. Потом сказал: ты везучий, сынок…

Последние слова он выдыхал уже в воду, и чтобы петь дальше, ему нужно было вдохнуть воды.

Ледяная игла пробила легкие, но не убила его.

— В порту тебя шхуна ждет… — какой все же молодец Игорь, какие у него славные песни… — Капитан там ублюдок, а боцман гад, но судно тебе подойдет…

Ну вот вам, и объяли меня воды до души моей и ничего с той душой особого не произошло. Вода и вода. И невода. Сеть. Но ячейки крупнее меня. В том-то все и дело, я маленькая рыба, жареный карась, существую чудом. И правильная песня греет изнутри, а как еще, когда такое кругом?

Снимай мокрую куртку, займи любое из мест.

И знай, что море — твой дом и твой крест,

Раз так сказал Падди Уэст…

Вода замедляла движение, но ненамного — она была какая-то очень… жидкая. Пузыристая. Все бы хорошо, если б не запах — настой тысячелетней гнили. Как и в прошлый раз, на перроне было полно народу, безликие темные фигуры на двух ногах, как статуи с изъеденными морем чертами. Поднимая со дна муть, какие-то лохмотья то ли давно сгнивших водорослей, то ли чего похуже, и целые рои зловонных пузырей, у платформы остановился поезд. Не чудовище. Просто поезд. С паровозом. Из Люмьера. Белый дым поднимался вверх. Как это он в воде? Да не в воде, а в сознании, — сказал спокойный голос где-то внутри.

Эней ввалился в вагон — и, как в прошлый раз, не нашел никаких проблем с посадочным местом. Двери закрылись. Теперь куда? А хрен его знает, куда.

Деятель в оранжевых перчатках примостился рядом.

— Тебе нужен Кошелев? — спросил он весело. — Хорошо. Отдам тебе Кошелева. Подарю. Хочешь?

— Когда опрокинули третий стакан, — завел Эней, чтобы не отвечать. — То Падди Уэст прокричал…

Если спутник был продуктом его подсознания, то за него подсознанию положена была тройка с минусом. За поезд — пятерка, поезд — это была вещь, а за деятеля — тройка.

— Ты не понял, — деятель потер пальцем одной руки ладонь другой. Резина издала противный скрип. — Я у тебя ничего взамен не прошу. Не нужно мне твоей души, остановись-мгновенья, крови невинного Ивасика и прочей романтической шелухи. Так дарю. И заодно избавлю тебя от всех этих мук и от своего присутствия. Так и быть, — деятель перекинул из руки в руку бамбуковую трость, на набалдашнике что-то блеснуло…

Условие, — усмехнулся Эней про себя. Он обязательно сейчас поставит условие… А вслух пропел:

— Бегом наверх и зарифить грот, не то порвет его шквал…

— Ты просто дай мне свое принципиальное согласие. «Да» — и все. Тебе же хочется.

Хочется — перехочется.

— Наверх я взбежал, топоча, как мул — но грота найти не смог…

— А чтобы ты мне поверил, — деятель сделал приглашающий жест, — знай: сейчас ты уснешь. И разбудит тебя знакомый. В хорошо знакомом месте.

— Зарифил занавес на окне! — рявкнул на него Эней — и деятель исчез. И вообще все исчезло.

«И там же, в углу, прилег…»

В сознание его вернули вполне традиционно — оплеухой. Эней сфокусировал глаза и увидел Ринату.

У Ринаты ничего ниоткуда не торчало, да и цвет лица был вполне себе ничего, как для Питера. Бледная, и губная помада зеленая — но зато никаких следов разложения. Совершенно обычная Рината. Слегка напуганная только.

— Спасибо, — сказал Эней, — помогло.

— Какой черт тебя сюда принес? — спросила обеспокоенная Рината.

Эней огляделся. Он был в агентстве, в комнате отдыха. За матовой раздвижной стенкой постукивали по виртуальной клавиатуре, говорили по комму, варили кофе — словом, шла обычная трудовая жизнь.

— Это не черт меня принес. Это я его. За плечами. Вырубился в метро и ноги сами принесли. За мной хвост, наверное, — поморщился Эней, — но это не страшно. Там не удивятся, что я сюда пришел. Который час?

— Половина второго.

— Т-твою дивизию… — еще шляться и шляться. Где? Как?

— Что с тобой? Почему ты пришел? Почему в таком виде?

— В каком?

Она вместо ответа раскрыла пудреницу.

М-да. В таком виде даже в гроб не кладут. Подкрашивают.

— Рината… раз я уже здесь… можно в душ?

— Можно. И в душ, и супу, и поспать. Что это с тобой?

— Подставился вместо клиента. Обстоятельства сложились неудачно. Вчера — бык, сегодня тореро.

— Что делать-то будешь?

— Да ничего не делать. Все в порядке.

Рината, кажется, поверила. Он был убедителен — или поверить было легче?

Эней закрылся в душевой, разделся, сложив вещи на стиральную машину. Каждый квадратный сантиметр ткани провонял нехорошим адреналиновым потом. Его без всякой аппаратуры вычислят, по запаху…

Из заднего кармана джинсов выпала самодельная книжечка. Нет, японские модернисты в переводе отца — не туалетное чтиво… Вот журнал зато замечательный — глянцевый и тупой, как начищенный башмак.

…В душевой кабине он осмотрел себя, провел ревизию синяков и ссадин. Ничего существенного, если не считать руки. Отлично били, мастерски.

— Хорош, — одобрительно сказал кто-то. Эней поискал глазами в зеркале, но гость там не отражался. Тогда Эней развернулся и увидел его на крышке унитаза. Тот листал журнал и раскуривал очередную вонючую сигарету.

— А на пыточном столе будешь выглядеть еще лучше. И уложит тебя туда Габриэлян. Собственными руками, — гость затянулся и выпустил дым тугой струйкой, прикрыв глаза, с таким выражением лица, словно внутреннему взору его предстала как минимум Земля в шестой день творения.

Эней продолжал спокойно мыться, не отвечая ни слова. Разговаривать с собственным

подсознанием — признак шизофрении. А разговаривать с дьяволом — признак глубокого идиотизма. С дьяволом даже Он не разговаривал, цитатами отбивался. «Написано…» — и далее по тексту. А Лютер пятую точку показывал. Эней развернулся к унитазу спиной.

— Что меня иногда раздражает в вашей овечьей братии, — проговорил визитер, — так это непрошибаемая уверенность в том, что вы хорошие люди. В то время как вам всего лишь досталось такое психосоматическое сложение, при котором вам страдания ближнего труднее терпеть, чем свои. Ну так значит, вы идете по пути наименьшего сопротивления — что в этом хорошего, спрашивается? И что из того, что вы, поймав себя на плохом, лупите кулаком в грудь и говорите «моя вина, моя великая вина»? Это только помогает вам лучше чувствовать себя хорошими.

Все, хватит плескаться. Эней вышел из-под душа и растерся полотенцем. Жаль, нижнего белья они в загашнике не держали — ладно, придется обойтись без. Цумэ же обходится.

— Доброй охоты, — гость снова закурил и выпустил струю дыма Энею в лицо.

— Доброй охоты… — «всем нам» тут не годилось, — всем людям доброй воли.

На выходе из ванной Энея перехватил Корж. Он был уже в курсе.

— Захар, ничего если я здесь полежу немного, почитаю? — спросил Эней. — Ноги болят кошмарно.

— Лежи, дивана не пролежишь, — согласился бывший покупатель и бывший начальник. — Слушай, да как же тебя угораздило-то?

— Да объект за собой хвост притащил. Случайно. А я на двоих не рассчитывал.

— Помощь нужна?

— Спасибо. Мне бы только упасть… где-нибудь.

Лежа на спине, Эней закинул гудящие ноги на подлокотник дивана. Что оказалось совершенно неожиданным — это почему подсознание или нечистый дух — или оба сразу — предстали в облике Габриэляна. Причем если это и в самом деле нечисть, оно хоть как-то объяснимо, а вот если подсознание… что моему подсознанию очкастая Гекуба? Впрочем, если и товарищ… зачем ему интересоваться? Если по имеющимся данным судить, этот хорек уже давно ему принадлежит с душой, потрохами и всем их содержимым.

Эней вспомнил плачущую Майю, которая думала, что на нее действует наркотик правды и говорила правду. Подсознание намекает, что он ревнует Майю? Бред собачий. Да, когда она рыдала у него на плече, его сердце забилось чаще, но это чистая физиология, потому что Майя — сгусток умопомрачительной женственности. Было бы странно, если бы этот черт в синих галифе заинтересовался чем-то менее убийственным.

А этот, без галифе… он сделал предложение. То есть, не сделал. Ему по штату положено делать — а он не сделал… Ах, как заманчиво — просто продолжать без помех то, что уже начал и собираешься довести до конца. Такое впечатление, что визитера устраивает любой исход… или что-то, запертое в голове, ломится наружу вот таким макаром, пытается донести до взбесившейся коры мозга, что оба варианта проигрышные, проигрышные, проигрышные…

Можно не верить черту, ему нельзя верить — а интуиции? Эней фыркнул. Все почему-то считали, что у него сильная интуиция. С какого бугра скатилось это всеобщее мнение — он не понимал. Интуиция — это что-то смутное, расплывчатое, за-хвост-неуловимое… А он как тактик всегда был силен конкретикой мышления. Тем, что мог удержать в голове множество разнообразных факторов и найти выход из фатальной воронки.

Ладно. Он смотрел на бело-синий, клетчатый потолок. Фактор первый — Кошелева нельзя упускать. Что бы там ни было — нельзя. Он после Краснодара должен ждать подвоха — они на то и рассчитывали, что он ждет подвоха, он будет копать — и леший знает, до чего варк с его аппаратом и опытом может докопаться. Фактор второй — Корбут. О Корбуте деятель не сказал ничего. А почему не сказал? Потому что он персональный… опекун Кошелева и Корбут ему безразличен — или потому, что это и есть ловушка? Я беру Кошелева, Корбут — меня. И задачка решена: Кошелев в муках и с полным багажником грехов отправляется по назначению, я — за ним следом, а у Корбута пополняется список… Но Кошелева-то он получал в любом случае. Зачем он показался? Зачем начал делать пропозиции? Он получит больше бонусов, если я соглашусь? У них там агентство, что ли? Чушь. Просто при моем согласии образуется какой-то расклад, где мы гибнем пакетом. Или… Какие у меня еще варианты? Мысли бегают по кругу и в уме круги считают… Отвлечься. Оно придет само.

Эней достал книжку, развернул.

Хагивара Сакутаро. Это я читал вчера. Это отсюда ко мне выкатился поезд… Эней перевернул страницу.

Эней закрыл книгу и сунул за пояс. Глаза тоже закрыл. Под веками на черно-красном фоне белела небесная сосна.

Нет. Я все понял, но — не могу. Не гожусь.

Стоп. Да зачем эта самодеятельность, когда в моем распоряжении профессионалы? Целых два. Набрать номер и сообщить, что мы берем Корбута — а Кошелева наоборот, отпускаем. По всем правилам. Ребята решат, что я спятил — но приказ выполнят. Правда, потом прижмут к стенке и потребуют объяснений…

Эней снял с пояса комм — и увидел одиннадцать пропущенных вызовов. Набрал код.

— Слушай, — сказал Цумэ. А тебя направлять совершенно бесполезно. Ты на вызовы не откликаешься.

— С какого момента вызывали?

— Как ты из кафе опять нырнул в метро.

— Меня пасут?

— А как же. Во-первых, тебя пасут люди Корбута, и как они это делают — просто цирк с конями. Во-вторых, тебя — и их — пасут люди Кошелева. Гораздо аккуратнее и чище, если бы я не был мной, мог бы их и пропустить. Они все бывшие или сущие СБшники.

— Как я и думал.

— Теперь скажи: ты в силах привести их на Таллинское шоссе часам к десяти вечера?

— Постараюсь. Бибоп…

— Да?

— Небольшие перемены в планах. Как бы ни складывалась ситуация, Фрол не должен и носа высовывать, пока на точке не покажутся оба объекта.

— Ты уверен? Кэп, подумай как следует. Первый — старик. Ходит днем. Второй, конечно, сегодня тоже вскочит раненько по случаю полнолуния, но между ними может быть люфт в час, а то и больше. И без Фрола мы первого не возьмем.

— Я подольше помотаюсь, — пообещал Эней.

— А не надорвешься?

— Постараюсь.

По левой босой ноге пробежало что-то маленькое, как минимум шестилапое. Эней открыл глаза — и увидел комфортно устроившегося на подъеме стопы скорпиона.

— Тебя не бывает, — сказал Эней вслух. — Тебе здесь холодно. Даже летом.

— Это ты кому? — насторожился Игорь.

— Ты представляешь, это хамло пугает меня скорпионами. И это еще не все. Знаешь, чью морду лица он нацепил?

— Попробую с трех раз угадать. Зодиак?

— Бинго! — Эней сел и щелчком сбросил скорпиона на пол. Где уже ползали с полсотни таких же.

— Гребаное подсознание, — вслух сказал он.

— Ты покрути, почему так, — сказал Игорь. — У тебя оно далеко не бестолковое. И скорпионов покрути, и другие… знаки зодиака. Что-нибудь еще скажешь, или конец связи?

— Я пойду сейчас в зоопарк. Конец связи, — Эней отключился и посмотрел на скорпионью возню.

Первым номером программы был страх. То, чего он боялся больше всего — огонь, сгореть живым. Вторым — воскрешение душевной боли, вторичная потеря старых друзей. И вот теперь, наверное, пришла очередь омерзения. Эней не боялся членистоногих. Если они относились к разряду ракообразных — даже ел. Но ощущение перебирающих по телу маленьких лапок было одним из тех немногих, которые могли заставить его вздрогнуть.

Вонь сигареты донеслась из-под двери в душевую. Эней скрипнул зубами. Почему, ну почему я зацепился за Габриэляна? Именно за него. Не за мальчика — а ведь он ну никак не виноват, что попал в такой тухлый переплет и что теперь из него клепают страж-птицу, кажется, уже склепали. Не за этого их оборотня, который сам, наверное, не знает, кто он такой, не за Кесселя — этого просто жалко… а именно за черта в синих галифе? Может быть, наш успех его обвалит? Этот парень давно пляшет на бруствере. То, что он поймает свою пулю — это без вопросов. Как и Эней. Как и все они. Раньше ли, позже — какая разница. Тут нонкомбатантов нет. Вымерли, как мамонты. Даже не важно, кто с чьей стороны и кому служит.

Потом вспомнил Мантулова, вспомнил, как вычисляли принцип, по которому Кошелев выбирал объекты охоты… может быть, ничего не получится. Может быть, там уже и нет никого.

Эней с наслаждением вдохнул запах перепревшего табака. Спасибо, подсознание. Thank you, thank you, thank you. Это зверя можно убить или отпустить — ну или посадить в клетку, но это ненадолго… а с людьми еще и разговаривают. Ведь началось-то все с того, что я не убил Игоря. А Игорь — меня.

Движение скорпионов по полу было вроде хаотическим, но если смотреть подольше — становилось понятно, что твари сгущаются вокруг дивана. Интересно, почему скорпионы? Почему не пауки? Ног, опять же, больше. И запах им не мешает… Будь я скорпионом, я бы задохнулся. Тут же.

Он лег и попробовал читать — просто потому что понял: его гонят. Выпихивают на улицу. Через минуту поднял голову — и еле успел увернуться от парашютирующего на паутинке крестовика. Пауки, как им и положено, занимали потолок.

— Будете наступать на змей и скорпионов, — сказал Эней вслух и натянул носки. Сунул ноги в ботинки — там что-то хрустнуло, но ходить оно не помешало. В кухню. Оттуда — на черный ход. А вот и змеи. Ну, шалишь, этого я совсем не боюсь.

На змей наступать было жалко, и Эней старался обходить их стороной. Это не всегда получалось и тогда снизу раздавалось возмущенное шипение. Пару раз его пытались укусить — но плотную джинсовую ткань и реальная-то змея не всякая берет, а уж вымышленная и подавно.

На улице по-прежнему стояла жара — одуряющая, ослепляющая. Эней быстро надел очки — и в них тут же ткнулась муха. Вторая ткнулась в губы. Так. Петь не получится…

Вслух не получится. Ракушку включать на музыку мы тоже не будем — мало ли. Но кто нам мешает орать про себя? Нам сам черт не помешает орать про себя.

* * *

Кошелев был достаточно стар, чтобы не спать днем. Он был достаточно стар, чтобы не спать вовсе, но спать ему нравилось — потому что снились сны. Цветные, красивые. Редкая удача — сны. Как правило, они уходили после тридцати, ну после сорока. А Кошелеву было достаточно просто закрыть глаза и посчитать до ста. Где-то раз в два дня. Или чаще — если он сильно уставал. Его штат знал, что патрон ценит это время, и предпочитал не будить без надобности. Но в этот раз надобность была. В этот раз была — и вообще молодцы, и главный молодец Илья, который сообразил вызвать сменщика, а сам приехал на базу.

Все выглядело так, будто Илья влетел под волну. Его знобило, тахикардия не отпускала всю дорогу, был приступ неописуемого, животного ужаса. Он готов был поклясться, что его ударил старший — вот только старших рядом не было, и в этом он готов был поклясться тоже. До выхода в отставку Илья прослужил в органах десять положенных лет и до сего дня безошибочно отличал старших от людей по пластике, мимике, внешнему виду… до сего дня. Потому что сегодня он ошибся дважды: принял за старшего Георгия Карастоянова. Явного человека.

Кошелев примерно представлял себе, как оно вышло. Новицкий — сыщик, как-никак, заметил слежку, пожелал про себя «хвосту» всяческих несчастий — а желать он умеет, это мы уже знаем — и нырнул в метро. А Илью придавило. И это, между прочим, просто после Поцелуя. Ай да детектив нынче пошел.

Кошелев мало интересовался эффектами и постэффектами психофизического воздействия, именуемого Поцелуем — это изучали в «отряде 731», а он старался держаться от этой организации подальше. Со своими умениями он обращался как с автомобилем до Полуночи: вовсю использовал и знать не знал, как это работает. Он припечатал Новицкого сильно, сильнее, чем кого бы то ни было — обычно Поцелуй формировал у жертвы жесткую психологическую зависимость, но с Новицким творилось что-то странное.

Кошелев просматривал запись с мини-камеры одного из наблюдателей и даже не знал, что думать. Хронометраж не сходился. Илье стало плохо уже после того, как Новицкий исчез из поля зрения. А даже взрослому старшему, вот такому, как сам Кошелев, для того чтобы садануть по конкретному человеку, нужно было его видеть. Не обязательно глазами, конечно. Но тем не менее.

Какое-то время он грешил на Карастоянова — того засекли прямо у клиники; видно, сильно беспокоился за друга, не поберегся. Но Карастоянов спокойно ходил по улицам днем, а всех старших такого возраста Кошелев знал в лицо и по имени. Нелегалы же до шестидесяти не дотягивали.

Конечно, Карастоянов мог быть еще и данпилом — многие считают, что это миф и их не существует в природе, но Кошелев точно знал, что, например, Кессель — данпил. Но на Кесселя Карастоянов был не похож. Аура Кесселя по интенсивности походила на остаточное свечение мертвеца, а Карастоянов был полномерным «агнцем» — пусть и с остатками Поцелуя в спектре. Его тоже кто-то кусал. У них там, что, клуб?

Получалось… да ничего не получалось. Сплошная мистика. Кошелев фыркнул.

Минус на минус дает плюс, а мистика на мистику — сермяжную реальность? Потому что только вмешательством горних сил можно было объяснить то, что «Лунному свету» до сих пор не задавали никаких вопросов.

И Кошелев знал даже фамилию этих горних сил. Кстати о клубах. Разгром очень нехорошей шарашки «Морена» прошлой весной Аркадий Петрович, а точнее — его команда мусорщиков, полностью взяли на себя.

Кошелев тогда поначалу удивился — очень уж не в характере Волкова была игра в Гаруна-аль-Рашида. Сходить подышать воздухом нелегальной арены, да. Разгромить потом клуб за эту самую нелегальную арену? Не может быть, потому что не может быть никогда. Но тут в собственном тюремном блоке скоропостижно зарезался господин Ильинский и одновременно до Кошелева по милицейским каналам дотекло — медленная вязкая струйка, металлическая почему-то — чем еще занимались в «Морене» и кто входил в число привилегированных клиентов. И тут все стало на свои места. Аркадий Петрович, по обыкновению, уложил одним выстрелом n+1 зайцев: наладил отношения с уральскими Кимами, вырыл яму под Ильинского и наглядно показал кое-кому из младших коллег, чего именно он никак не намерен терпеть.

Это было важно. Любые действия Волкова важны, потому что неслучайны, потому что где-то там встроены заделы на будущее… А сейчас нас интересует то, что по времени разгром «Морены» совпал с возвращением в лоно семьи одной похищенной девочки.

А лечилась девочка в той самой клинике, куда утром заглянул Новицкий.

Кошелев вспомнил волковского референта и усмехнулся. Сломать позвоночник старшему — сколько угодно. Порвать горло дежурному — тоже. Застрелить менеджера боев — в удовольствие. Только вот, если верить протоколу два последних действия произошли с разницей в секунд 30.

Но тогда… тогда то, что случилось прошлой ночью — это тест. Проверка. Потому что если бы это была казнь — Новицкий использовал бы серебро еще при первой стычке. И спокойно ушел. Тест, испытание, скорее всего для нас обоих. Причем, как это водится у Волкова — с дальней целью.

Новицкий ненавидит старших. Так ненавидит, что даже не боится. Может быть, из-за Карастоянова. Может быть, по какой-то иной причине. Но ему не просто нравится нас убивать. Ему нравится обходить нас на повороте. Уносить добычу из-под носа. Показывать, что он лучше. Вот это — точно. У нас налицо как минимум три случая — девочка, Ванда Войтович (хоть и с натяжкой — Корбут на большее, чем постель, не посягал), Мантулов — а, если вплотную заняться «Лунным светом», наверняка найдется еще.

Кошелев смотрел, как Новицкий выходит из агентства, как натягивает куртку на голову, игнорируя повышенное внимание прохожих… Совсем плох. По словам наблюдателей, похоже, что галлюцинирует с самого утра. Кошелев не знал, что возможен такой эффект. Все случаи, которые он наблюдал, сводились к колебанию между депрессией и эйфорией. Не спятил ли он? Будет жаль.

Вдвойне жаль. А ведь мастер прав, прав. Я потерял класс. Разнежился. Привык охотиться в парке, на прикормленных. А ведь мне сразу нужно было задуматься — еще когда Мантулов слетел с крючка. Черт, черт, а что если он проецирующий эмпат, этот Новицкий? Настоящий, натуральный. Это ведь бывает, редко только.

Его нужно было взять — но пока не получалось. Во-первых, у Кошелева не хватало людей и не было спецсредств для качественного похищения. Во-вторых, галлюцинации галлюцинациями, а Новицкий по-прежнему оставался опасным бойцом — а таких трудно брать, не попортив. Вчера почти получилось — если бы не этот ревнивый дурак… В-третьих, за Новицким наблюдали после визита в клинику. Тот же Карастоянов. Они не сложили оружия, они продолжали охоту.

Но есть прием. Старый, как мир. По крайней мере, существует он с тех пор как мир понял, что некоторые люди согласны умереть скорее, чем позволить умереть другим.

— Ефремыч, как только выпадет удобный случай — берите Карастоянова. Брать в последний момент, в месте засады, куда придет Новицкий. Если люди Корбута возьмут раньше — просто позволить им это, а потом забрать. Чем грубей, тем лучше. Дилетантов нужно учить.

— Может, лучше доктора?

— Доктора проще. И, может быть, подействовало бы лучше. Но у доктора иммунитет.

Если бы Новицкий был в себе, сгодился бы любой человек с улицы. Как правило, люди не понимают, что им потом до конца дней предстоит питаться такими же «ближними» или «дальними». Но сейчас нужен был кто-то, кого Новицкий узнает сквозь любой туман.

— А где это будет?

— Они еще сами не знают. Новицкий держится людных мест. Но когда взойдет луна, он сам начнет искать уединения. Направление я задал, но я не думаю, что он это заметит. Скорее всего, точку они уже назначили, в полной уверенности, что выбрали ее сами… так что мы просто последуем за ним.

Ефремыч не спросил, зачем уединенное место. Новицкий вызвался сам, в присутствии милиции. Так что заесть его можно было хоть на Дворцовой площади, хоть на верхушке ростральной колонны. В белую ночь. Кстати, только там еще, пожалуй, и не пробовали. Да, ужинать можно где угодно. А вот разговаривать — далеко не везде. А нам ведь еще нужно, чтобы никто из посторонних и подумать не мог, что речь идет о разговоре. Нет, ну как хорошо, что я тогда вытащил Танечку в Пушкино. Вышло оно по вдохновению и… — Кошелев счастливо прижмурился, вспоминая, — а теперь, особенно учитывая вчерашнее, многие просто подумают, что я полюбил парки…

Он поймал удивление охранника и снисходительно улыбнулся. Почему Ефремыч не сделал карьеры в СБ и ушел в охрану, он понял давно: прекрасная ищейка, но совершенно никакой охотник. Впившись носом в след, не может поднять головы, чтобы рассмотреть общую картину. Охрана — потолок для таких людей.

— Сережа, как ты думаешь, почему Новицкий не использовал серебро?

— Потому что агентство у него, — недоуменно ответил Ефремыч. — Лицензия… Без серебра, при свидетелях была бы законная инооборона. Он же не думал, что сначала появимся мы, а потом милиция.

— Это были не свидетели, а команда захвата, — улыбнулся Кошелев. — И люди в кустах должны были вас расстрелять, скорее всего. Вместе с Корбутом и его охраной. А меня взять живым. Такова задача, которую ему поставили — сможет ли он не убить старшего, это не фокус, нет — арестовать старшего.

Ефремыч — ох, какая это была гамма, — понял, насколько не оценил ситуацию: прикрывали вчера патрона от людей в кустах, конечно прикрывали, есть люди — значит есть опасность, но вот существо ее… понял, испугался за патрона, потом за себя и ребят, подвели ведь, и только на третьем шаге до него дошло, кто мог отдать частному детективу приказ арестовать старшего. И вот тут бедняга даже излучать перестал. Закоротило.

— Да, — сказал Кошелев, — нам с этим дотошным лейтенантом повезло несказанно. Если бы он не настоял и не остался… чей бы верх ни взял, ничего хорошего из этого не получилось бы.

— Шеф, я… — Ефремыч не нашел нужных слов. Красноречие тоже не было его сильной стороной.

— Не волнуйтесь. Они решили доиграть игру — но ее доиграем мы. Новицкий получит свой шанс, и я получу свой, — Кошелев чувствовал азарт, какого давно не испытывал.

Он никогда раньше не дрался на поединках. Со старшими — избегал, с людьми — считал недостойным. Избиение младенцев.

Но Новицкий — не младенец.

— Это тест для нас обоих, — объяснил он. — Кто кого.

— Ну так мы его сделаем, — улыбнулся охранник.

— Да. Мы его сделаем тем, кем его хочет видеть… сами знаете, кто, — он засмеялся, хотя знал, что Сергей шутки не поймет и не оценит. А тот, кому она предназначалась, счел бы ее скорее оскорблением, а не комплиментом — от чего Кошелеву стало еще веселее.

Мы еще живы и глазами лупаем и мир когда-никогда, а удивит, и мастер у нас не кто-нибудь, медлителен, конечно, и старомоден, но зато знает, куда именно нужно стукнуть током, чтобы вывести птенца из — Кошелев понимал и признавал это теперь — опасной и неприличной апатии.

Теперь было ясно, почему квоту на инициацию ему снизили, но не отняли совсем. Хорошо, Аркадий Петрович. Хорошо. Сыграем. Вы держитесь своей линии, отбираете достойных. О, нимало не сомневаюсь в том, что Новицкий достоин. Это хорошая задача. На годы и годы. Взять вот такой материал и воспитать правильного птенца. Царский подарок. Как все царские подарки — с отравленной зазубринкой где-то внутри. Но так ведь интереснее, правда?

Оскомина проснулась, заполнила рот. Интереснее… надолго ли? Он легко пошел на инициацию, тогда, в войну. Легче легкого. Держал свой Север едва не треть Полуночи, знал уже, что такое роль личности в истории, понимал, что в одиночку не устоять, рано или поздно хаос извне подточит и снесет — и это еще в лучшем случае. И счет пойдет не на единицы, и восстанавливать будет некому. А он любил Архангельск, любил своих людей, привык уже отвечать за них. Согласился, и держал дальше. Потом поднимал из руин Калининград. Потом — разнесенное вдребезги Центральное Черноземье. И там — вот особенно там, посмотрев на то, что не удержали, поверил окончательно, что был прав. Что оно стоило того.

А в Краснодаре кончился… там не было войны. Там не было последствий войны. Там даже прорехи, оставленные орором, успели зарасти. Редкие попытки прорвать фронтир, мелкие вспышки холеры и прочей мерзости — ерунда, в сравнении. А люди не менялись. То, что он считал последствиями голода, беды, страха, разрухи, здесь было просто образом жизни — во всяком случае, для чиновников и тех, кто рядом… конечно безумие Рождественского очень способствовало росту маргариток, но инициатива шла снизу. А может быть, так было всегда и везде — просто раньше он хуже видел и понимал людей.

Несколько лет он собирал воду решетом… потом сорвался. Если нельзя убедить и нельзя заставить, что ж, это с людьми разговаривают. А ослов просто впрягают в машину, так чтобы они могли двигаться только в нужную сторону, вращая жернова. Он втравил верхушку администрации в работорговлю. Соблазнил их фантастическим, неучитываемым доходом. И люди на всех уровнях очень быстро поняли, что не в их интересах привлекать к себе внимание. Чтобы скрыть масштаб преступления, машина края должна была работать безупречно — во всем остальном. И ослы впряглись и пошли.

Потом, когда убили Рождественского, он мог, мог отыграть обратно — главное было сделано… но у него уже не оставалось ни сил, ни желания.

Что ж, мастер нашел способ заставить его проснуться. И, кажется, дал подсказку — что-то важное крутилось в голове, в глубине, не всплывая на поверхность. Так уже бывало раньше, и, если бы не депрессия, он давно бы все понял. Так бывало раньше, когда он еще писал. Если не получается, если ползет тяжкое, скучное, натужное — значит где-то есть ошибка. Найдешь ее, и мир раскрывается рывком, на слои и слои, умней, богаче, насыщенней, чем ты себе представлял. Прыжок вверх. Я найду. Я уже близко.

Изображение на мониторе дергалось и скользило в такт шагам и поворотам наблюдателя. Новицкий иногда выпадал из фокуса и из кадра: его движения были труднопредсказуемы. Потом наблюдателю стало легче: ведомый… нет, не успокоился — изнемог.

Кошелев дал бы ему отдых, если бы это было в его силах. Но как снимаются последствия поцелуя — он сам не знал. А Новицкий знал, но не рисковал прибегнуть к этому сильному средству.

Он боится. Боится, что я испугаюсь и уйду. Или воспользуюсь служебным положением — и тогда его группа поддержки не справится. Что же такое ему сказали? Что ему сказали, что он терпит все это — только чтобы взять меня? Если его познакомили с краснодарским досье, он бы просто захотел меня убить. Да он и хотел. Но он производит впечатление человека, способного свои желания смирять…

Новицкий в очередной раз спустился в метро. Наблюдатель остался снаружи — час пик давно закончился, его бы засекли — не Новицкий так Карастоянов. Кошелев закрыл глаза и «повел» Новицкого сам.

Солнце садилось. Закатные часы для молодых вампиров — и укушенных — особенно тяжелы. То, что солнце в это время особенно близко и заглядывает тебе прямо в мозг — конечно, оптический эффект, не более. Но очень мучительный эффект. Новицкого сильно качало. Что бы он там ни видел, ему это явно не нравилось.

Ах, как было бы хорошо — видеть его глазами. И какая лояльная зануда господин доктор — добрались-таки ребята до его рабочего компьютера, чтобы обнаружить, что все, связанное с господином Новицким, удалено и зачищено так, что и на Страшном Суде не восстановится.

Новицкий выбрался на поверхность — Кошелев уловил отблеск вязкого, давящего, жестокого солнца в том лучике, по которому он отслеживал своего «агнца». Лучик, как ему и следовало, вел на юго-запад. Кошелев сверился с картой — на схеме метро по дальности/направлению получалось, что это станция метро «Волхонка» в районе пересечения Таллинского и Волхонского шоссе. Кошелев дал ребятам наводку на местность — а там уж локализовать Новицкого нетрудно. Прием «где мой брат, ему нельзя было пить водку с противоаллергенами, у него нестандартная реакция, он ушел из дома и не вернулся» срабатывал сегодня на протяжении всего дня безотказно.

* * *

Когда на светлом еще небе прорезалась луна, Энею стало легче. Словно кто-то опустил кислородную трубку в тот сплошной смрадный пруд, которым был теперь Питер.

С обонятельными галлюцинациями справиться было труднее всего. Точнее, невозможно. Если закрыть глаза — удавалось не видеть, что улицы полны отбросов и гнили, что каждый человек — это ходячая фабрика отвратительных выделений. Удавалось, напевая про себя, хотя бы на время отрешиться от жужжания мух. Удавалось усилием воображения представить себе, что ползающие по телу насекомые — это просто кто-то водит кончиком перышка, щекочет, играя… Но вот с запахом ничего не выходило.

Эней купил ароматизированную салфетку и попробовал дышать сквозь нее — но запах дохлых цветов тоже вызвал у него тошноту.

Город был мертв. На первый взгляд его наполняли движение и жизнь, но скоро делалось ясно, что это копошение личинок в трупе, распад и бурная деятельность гнилостных бактерий. Разрушались дороги и стены домов — взгляд Энея проникал через покрытие и штукатурку, безошибочно находя будущие трещины. В баках гнил мусор, река несла остатки испражнений, прошедшие через все фильтры — и из нее люди снова брали воду и снова пускали в фильтры в смешной надежде на то, что вековая дрянь может куда-то деться. С людьми было хуже всего. Казалось нелепым, невозможным, немыслимым, что вот это распадающееся на ходу нечто дышит, говорит, живет. Когда Эней, бродя по зоосаду, увидел молодую женщину с младенцем в сумочке-«кенгуру», он чуть не зарыдал от жалости к этой маленькой, чистой еще душе, заключенной в трупик. Очень ясно, просто графически, он представил себе процесс рождения во всех его омерзительных подробностях — в школе показывали учебный фильм: мокрое лоно, капли амниотический жидкости на слипшихся волосах, покрытая слизью головенка раздвигает щель, похожую на вертикальный беззубый рот — а потом, со странным поворотом, словно ввинчиваясь в этот мир, мокрый, уродливый и помятый младенец шлепается в руки врача. Он синюшного цвета — тело матери напоследок сдавило его, словно хотело задушить, но не выпустить — но после шлепка он делает вдох и начинает орать и краснеть. Пуповина — бледная кишка — еще связывает его с тесными воротами, откуда он вышел, но через минуту рождается послед: кровавая медуза. Esse homo.

Когда он увидел целующихся влюбленных, его просто вырвало всухую. И так все время, подумал он. Они умирают на ходу, у них отслаивается кожа, с дерьмом выходят переработанные клетки крови, а они трутся друг о друга, делая все новых и новых, как будто этих мало. Неудивительно, что мухи так их любят. Неудивительно, что некоторых они покрывают чуть ли не сплошняком, как зеленоватый панцирь с проблесками слюдяных чешуек…

Эней отмахнулся от особо крупной и нахальной, с огромными фасеточными глазами. Глаза у них красивые, если бы были только глаза и все, то можно было бы терпеть…

А ведь еще драться… Кошелев этого ждет. Удивится, если дичь сдастся без боя.

И вдруг — повеяло прохладой, один из глотков воздуха оказался свежим… Подняв лицо, Эней увидел бледно проступающее пятно.

Как он мог забыть. Она же есть — холодная, чистая, белей слоновой кости, свободная и благородно мертвенная. Око ночи, место покоя и тишины. Она улыбнулась и подмигнула, обещая узнику освобождение, избавление от усталости и всех дневных мучений. Раз и навсегда.

— Я приду, — хрипло сказал он. — Я сейчас, — и начал вспоминать, где вход в метро.

Смерть была прекрасной и желанной, как никогда. Пять лет назад после гибели Мэй он просто плавал в сером мороке. Ему было одинаково легко поднести ложку ко рту или пистолет к виску. Жить не хотелось, но и умирать, в общем, не хотелось тоже. Сейчас он просто жаждал смерти. Как утопающий — воздуха. И осознание близости смерти только радовало. Его вело и гнало — а он был счастлив, двойным счастьем — лунным, наведенным, бедный-бедный Игорь, бедные они все, это же надо, гадость какая… и собственным, металлическим — рыбаку надоело водить, он крутит катушку, сейчас, сейчас он вытащит рыбку, а рыбка скажет ему «Здравствуй, Иона, я вообще-то млекопитающее. Ты не знал?»

Эней уцепился за это — ржавое, корявое, режущее — но все-таки свое. Нужно держаться за него, иначе бой проигран еще до начала.

В метро мало народу — линия не из самых оживленных, да еще и выходной. Удалось сесть и немного отдохнуть. В этом ли было дело или в чем-то другом — но когда закат вылинял и Эней поднялся на поверхность — стало ощутимо легче. Мух поменьше. И воздух здесь, на окраине был уже другой. Жаль, что по оперативным соображениям нельзя было раньше бежать из прокаженного города. Но сейчас… сейчас не просто можно — нужно.

Эта станция метро была наземной и все плечо дороги за ней — тоже. Рядом пролегали железнодорожные пути, за ними — пятно лесопарка. Эней увидел снитч, стрекочущий над шоссе — и автоматически засек время пролета — 21:48.

Луна всплыла над линией наземки как огромная камбала. Лунный заяц спрыгнул и ускакал куда-то по своим делам. Пиво пить.

Эней шел между деревьями. Устал. Все-таки устал. Ничего, можно сесть. Теперь — можно…

Он опустился в траву. На плечо сел комар. Нормальный, не галлюциногенный комар. Но большой. Ходили слухи, что питерских комаров развели во время не то последней, не то предпоследней войны — лихорадку переносить. Но комары делу России — или Финляндии, была и такая версия — служить отказались, и просто честно портили жизнь гуляющим. Интересно, а старших они кусают? И что с ними делается?

— Ты меня лучше не трогай, — сказал Эней. — Окосеешь.

Комар подлетел, отыскал на руке открытое место, сел там и запустил под кожу хоботок.

— Ладно, — сказал Эней. — Разрешаю. Ибо честный кровосос и на мировое господство не претендуешь. А проживешь даже меньше чем я. Тем более, ты у нас дама.

Галантность, как выяснилось, наказуема особо. На руке немедленно возникла большая круглая и отчаянно зудящая блямба. Опять подсознание резвится? По мере того как темнел воздух, дам стало больше. Эней не был готов отдать им себя на съедение, поэтому встал и зашагал дальше. Сзади прогрохотал очередной поезд. Впереди открылась назначенная точка — полянка для пикников: вкопанный в землю низкий столик, несколько посеревших от дождей чурбачков, чугунный мангал узорного литья, мусорный бак, биотуалет.

О. Биотуалет. Как нельзя кстати. Эней вошел в кабинку — и увидел, что она подверглась акту вандализма: совсем недавно кто-то маркером вывел как раз на уровне глаз:

NEVSEREMOS!

Быстро сориентировались ребята.

…Покинув кабинку, Эней сел на вкопанный в землю чурбачок, бросил куртку и майку на соседний и начал натираться стянутым в агентстве сухим мылом от пояса и выше. Грудь, живот, плечи… Вряд ли это сильно поможет, но при таких дохлых раскладах никакая индейская хитрость не будет лишней. И комариный интерес немного поутихнет.

Он как раз отложил мыло в сторону, когда на полянку вышел… нет, не Кошелев.

— Привет, Стас, — упавшим голосом сказал Эней.

— Здорово, Новицкий, — старший телохранитель Корбута подошел и сел напротив.

— Он у вас и правда такой дурак, ваш патрон? — поинтересовался Эней.

Сам Корбут молод был шастать до заката, потому и телохранителей прислал. На случай, если «Новицкий» сорвется с крючка… и на случай, если Кошелев его по сентиментальности с крючка спустит. Ну болван же. Во-первых, на него обидится сам Кошелев, а Кошелеву терять нечего. И он много старше. А во-вторых, даже уцелей Корбут, репутация слабака и падальщика для варка его лет — смерть верная. На него тут же набегут желающие попробовать себя на «мягком» материале. И никакая слава певца его уже не защитит.

— Ему на самом-то деле все равно, Кошелев или он, — доверительно пояснил Стас. — Похоже, ему главное, чтобы ты не дышал. Ничего личного, Новицкий, но пока Кошелев или хозяин не придут, я тебя того… зафиксирую, — раньше, чем он закончил фразу, на запястье Энея защелкнулся наручник, а второй Стас пристегнул к мангалу.

— Фиговый из меня шашлык, — предупредил Эней.

— Я в будку хочу заглянуть, — все с той же подкупающей доверительностью сказал Стас.

— Знаешь, мне кажется, даже твоего патрона понять легче, чем тебя. Он, в конце концов, человек искусства, ему головой думать не положено… и вообще старший.

— Вот только не надо ля-ля, — огрызнулся Стас уже от самой двери туалета. — Вот только не надо строить бессеребренника и все такое. Как будто я не знаю, сколько тебе за ту же бабу заплатили.

Эней ничего не ответил. Достал из заднего кармана джинсов сборник и начал читать.

— А ты нефигово держишься, — сказал Стас, покинув будочку. — Что за книжка? Что можно читать, когда знаешь, что после темноты тебе хана?

— До темноты есть еще время, — пояснил Эней, глядя в книгу. — Я могу его потратить на хорошие стихи, а могу созерцать тебя. Но ты — довольно унылое зрелище, Стас. Извини, ничего личного.

Портить отношения со Стасом было неразумно — если принимать в расчет характер операции. А вот с точки зрения конспирации, ничего иного Новицкий сказать не мог, разве что выразиться покрепче. Хорошо, когда нужды дела совпадают с твоим собственным мнением. Плохо, что Корбут здесь. А с третьей стороны, ребята пришельцев засекли, сейчас наверняка, принимают меры, группу захвата и так составляли с запасом, да и резерв есть, и второй резерв — в кои-то веки никаких проблем ни с ресурсами, ни с людьми…

— Врешь ты все, — спокойно сказал Стас, но было слышно, что спокойствие это несколько деланое. — Ты на прикрытие свое надеешься. На Жорку и Костю. А ведь мы их взяли.

Эней поднял глаза от книги. Некоторое время смотрел на Стаса. Потом вернулся к чтению.

— Думаешь, это блеф? — спросил Стас.

— Думаю, что мне не о чем беспокоиться. Как бы там ни было между мной и Корбутом, Кошелев сам им ничего не сделает и вам не даст. Имя нанимателя знаю я один, так что в этом смысле они для вас интереса не представляют.

— Ошибаешься. — Стас от возбуждения даже встал и зашагал по поляне. — У Жорика вашего физиологические параметры очень интересные. Так что Кошелев выпьет тебя — и пусть идет себе лесом. А Жориком займется СБ.

А вот тут Эней действительно расстроился. Потому что до того он думал, что со Стасом и его напарниками удастся объясниться. А теперь получалось, что нет. А избирательная чистка памяти существует только в плохих романах. К сожалению.

— Стас, я думал у вас только патрон дурак. Ну как бы мы все эти годы в Питере работали, и чтобы никто не знал? Как он лицензию получал, по-твоему? Медосмотр как проходил? — Эней брезгливо поморщился. — Как маленькие дети, честное слово.

— Вот пусть контора и выясняет, — добродушно улыбнулся Стас. — Как проходили, как лицензию получали, кому дали и сколько…

Тут ему пришлось прервать свои рассуждения, потому что на полянке возник Кошелев.

— Что здесь происходит? — спросил он холодно.

— Обеспечение мер безопасности, — Стас развернулся к нему и ухмыльнулся еще шире. — Для вас же, между прочим, стараемся.

— Я разве просил вас об этом?

— Извините пожалуйста, — сказал Эней. — Я сам такого не ждал.

— Я понимаю. — Кошелев кивнул. — Хотя странно, что не ждали. Впрочем, вы — человек молодой и из вас еще романтика не повыветрилась. Ключи.

— Погодите вы с ключами, — сказал Стас. — Гляньте-ка туда лучше. И показал в сторону тропинки.

— Ваши холуи, — не оборачиваясь на жест Стаса, сказал Кошелев, — волокут сюда двух человек из группы поддержки. Один из них — православный священник, второй — данпил. Я не ошибаюсь? Ох, нет, я, кажется, ошибаюсь.

На тропинке послышался какой-то шорох, какие-то вскрики…

— Да, я ошибаюсь, — спокойно сказал Кошелев, когда все стихло. — Это мои люди волокут сюда Карастоянова и Неверова, а ваши валяются в кустах. Как уже было сказано, я не просил ни о какой поддержке. Ключи.

Стас, слегка изменившись в лице, отцепил ключи от связки.

— Молодые люди, молодые старшие… — пожал плечами Кошелев. — Вы, кстати, не лучше, Новицкий. Я все ждал, что вы оборвете нитку, визуальную слежку за вами поставил, но вы, видимо, решили, что я ничего не понял.

— Вы мне еще тут будете харчами перебирать, — Эней высвободил запястье из «браслета», достал из поясной сумки инъектор с «заморозкой» и уколол себя в правую руку.

Костю с Игорем втащили на полянку как тюки. При захвате били сильней, чем его вчера. Впрочем, Костю зато не сковали: обе пары наручников ушли на Цумэ.

— Это называется «пливли-пливли, а на березі всралися», — покачал головой Эней. — Совсем уж некошерно как-то, Ярослав Павлович… По закону вы не имеете права брать жертву при помощи охраны. А уж шантаж…

— Так ведь не я же собирался вас шантажировать, — Кошелев подошел и сел напротив. — Но раз уж так сложилось, и этот болван еще спит, я не могу упустить случай.

— Неужели вы так меня боитесь? Поломанного? После того, как на полдня загнали в ад и мотали по городу, как жучку?

— Ну, по городу, допустим, вы сами себя мотали, — возразил Кошелев. — Насчет ада интересно было бы послушать, но не сейчас. И предложение у меня к вам совсем не то, которого вы ждете. Я не спрашиваю вас, хотите ли вы стать старшим, господин Новицкий. Со всей очевидностью вы откажетесь. Я хотел бы знать совсем другое — хотите ли вы стать данпилом?

— Однако… — Эней не стал скрывать удивления. Он и предложения к инициации не очень-то ждал… — У вас что, в кармане чудо-волшебная палочка, которую уже полвека не может сварганить Аахен?

— В кармане, только не у меня, а у вас. Я же был фантастом, юноша. О чем другие просто запрещают себе думать — в том для меня никаких табу нет. Один ваш друг — данпил. Второй — православный священник. Как вы сняли Мансурова с поводка, я тоже разобрался. Головоломка складывается не просто — а очень просто.

— Простота в данном случае, — подал голос Цумэ, — хуже воровства. Чудеса по заказу не случаются. Допустим, вам удастся, держа пистолет у наших голов, заставить Андрея пойти на инициацию. Во-первых, внутри себя вы прекрасно знаете, что там умеют отличать вырванное согласие от настоящего. Андрей не станет старшим, он просто умрет. Но, хорошо, это узкое место удастся проскочить и Андрей при этом выживет. Вы думаете, экзорцизм будет возможен на месте? Черта лысого. Вспомните сами: после инициации будет кома суток на трое, и если он встанет — то первым делом кинется искать крови. И в этом состоянии он может просто убить экзорциста. Но даже если не убьет — это будет немножко другая личность. Которая может не захотеть возвращаться. Аахен через все это уже прошел. Там сидят старшие не тупее нас с вами. Магии нет. Вы слишком много читали и писали фэнтези.

— Я вообще много всего читал, молодой человек, — усмехнулся Кошелев. — Не только фэнтези. Этот символ на шее у вас, Андрей, что-нибудь значит? Лично для вас, я имею в виду?

— Положим, — кивнул Эней.

— И даже если бы я читал мало, — продолжал Кошелев, — я бы все равно чувствовал штучку, которая сейчас в кармане у этого цербера, — Кошелев кивнул на Стаса, — а раньше, видимо, принадлежала господину Неверову. Что у вас там, Святые Дары?

Костя, сидя привалившийся к дереву, поднял голову. Его видимо подташнивало, и симптомы сотрясения мозга были налицо. Он ничего не ответил, только длинно сплюнул в траву перед собой.

— Неужели ваша вера настолько слаба, Андрей? — спросил Кошелев.

— Вы себе даже не представляете. На одной только благодати и держится.

— А что, вы категорически не признаете принцип sola gratia? Мне вот даже сейчас в присутствии этих… реликвий… некомфортно. Мой симбионт чувствует себя неважно. Ваш едва ли будет исключением.

— Так почему бы вам не попробовать экзорцизм на себе?

— Потому что я вряд ли это переживу. А вы переживете. Мотивация у вас достаточно сильная — жизнь друзей. Нет, я не буду нарушать закон. Я просто уйду со своим людьми — и его нарушит Корбут. Кстати, вот и он.

— Про вовка промовка, — пробормотал Эней. — Что-то народная мудрость из меня сегодня прет, неспроста это…

Корбут и в обычное-то время выглядел как мечта барышни, обчитавшейся готико-эротических романов, но сегодня что-то совсем расстарался. Нет, длинный черный плащ с серебристой изнанкой, широкополая шляпа и темные очки были сугубо функциональны: световой день летом на севере долог. Но кардиган с «крылатыми» лацканами! Но белая рубашка с воротником «Багс Банни»! Но ботфорты, в конце концов!

Кошелев выразил свое отношение к этому триумфу дурного вкуса, слегка оттопырив нижнюю губу.

— Дмитрий Кириллович, — обратился он к новоприбывшему. — Какого, простите, рожна летучего, вы посягаете на мою добычу?

— Исключительно из опасений за вашу жизнь, — Корбут слегка поклонился. — Вы просто не знаете, насколько это опасный противник.

— Нет, сударь. Это вы не знаете, насколько опасным противником могу быть я. Рекомендую вам и вашим людям как можно скорее убраться отсюда.

— Позволю себе пренебречь вашей рекомендацией.

— Вот это… — Кошелев развернулся к Энею, — я и пытался объяснить одному нашему с вами, как я понимаю, общему и очень уважаемому знакомому. Он у нас человек старых правил и безнадежный совершенно идеалист. Он верит, что они обучаемы. Какое там обучаемы… ничего, кроме «я хочу» не понимают. Заставить их думать можно, только дубиной. И то это будет действовать, пока бьешь — и пару часов после. И люди не лучше, просто они от других зависят больше. И внушаемы.

— А сами-то вы что, полагаете себя иным? — Эней сделал к Кошелеву два шага и остановился на таком расстоянии, с которого еще шаг — и он мог бы положить вампиру на плечо руку.

А для удара с ноги расстояние было подходящим уже сейчас. Вот только одна проблема: нет смысла бить вампира с ноги, если ты не хочешь его отбросить. Нет, две проблемы. Ноги болят. Совершенно очугуневшие ноги кошмарно болят. Сколько километров он намотал по Питеру? Марафон будет? Дурак. Совсем дурак. Не сообразил. А тут посидел немножко и все проснулось.

— Сам я, — дергает ртом Кошелев, — хоть вижу, что происходит.

— Если вам неловко, мы можем покинуть поле зрения, — сказал Корбут. — Но ненадолго и недалеко, сами понимаете…

— Да уж пожалуйста… — усмехнулся Кошелев. — Зачем мне за вами потом далеко ходить?

— Вы тут, как я посмотрю, планируете нелегальную инициацию? — Корбут глянул на Энея поверх очков.

— Вполне легальную, у меня не исчерпана квота на этот год, — усмехнулся Кошелев. — А вам до вашей квоты еще расти и расти… голосистый вы наш.

— Не отвлекайтесь, — сказал Эней. — На повестке дня… то есть, ночи… у вас я.

— Вам, как я понимаю, эти недоумки не помешают? Хорошо.

Эней оценил диспозицию. Кошелев, Корбут, с Корбутом — четверо плюс Стас. Эней не знал, как оценить уровень этих четверых. Кен и Цумэ наверняка просто подыграли, позволили себя взять. Кену досталось по голове довольно крепко и его не боялись. Он сидел, опираясь спиной о ствол дерева — и ему не помешали переменить позицию. Цумэ стоял на коленях, наручники были перецеплены крест-накрест через анклеты — и как минимум два ствола, прикрытые одеждой были направлены ему в голову. Его, данпила, боялись всерьез. И правильно делали, в общем. От стандартных наручников он избавлялся за четыре минуты. Как бы ему эти четыре минуты обеспечить… Впрочем, Кошелев, кажется, не спешил нападать. Ему не хотелось устраивать цирк для глубоко презираемого им Корбута и его кабанов.

— Послушайте, Новицкий, — сказал он. — Вы явно не в форме. И вам весь этот фарс не нравится, как и мне. Я предлагаю не ломать комедию. Вы мне не противник, это очевидно — а заставлять вас страдать сильней, чем вы уже пострадали, нет никакого смысла.

— Я вас понимаю, Ярослав Павлович, — улыбнулся Эней. — Хочется без нервов, культурно. Я бы не удивился, если бы это сказал, скажем, Корбут. Но уж вы-то… автор «Саги о серебряном шарике»… должны понимать, что нет мне никакого смысла соглашаться.

— Вечно в меня все тычут этим… И почти всегда хочется ответить: нет, дорогой, напрасно ты мои книги в детстве читал, совершенно бесследно они для тебя прошли. В кои-то веки встретишь исключение из правила, но обстоятельство, как назло, такие, что… Ведь и этот дешевый фокус с мылом вы у меня вычитали.

— Да, — согласился Эней. — На всякий случай, Ярослав Павлович. Если потом не получится это сказать: я не жалею, что читал вас в детстве и не жалею, что встретил сейчас. Когда мне… поручили вас, я изучил ваш метод охоты и подумал, что мне вас, теперешнего, будет совсем не жаль. Я ошибался.

— Вот как, — Кошелев тоже встал. — Вы сегодня посмотрели, как оно все на самом деле?

— Как оно все на самом деле — я посмотрел гораздо раньше, — ноги, ноги не чувствуют почвы. Надо было разуться. Нет. Ботинки — тоже оружие, особенно против противника, чьи ткани крепче твоих, и намного… — Вы что думаете, вы у меня первый?

— Я у вас последний, молодой человек.

— Да неужели? Я-то все еще жив. Я-то все еще на ногах. Пиздеть — не мешки ворочать, господин сочинитель.

И вот тут господин сочинитель ударил — и прыгнул. Не потому что разозлился, а потому что не хотел тратить силы попусту. У него еще Корбут в меню — и вот Корбуту он всерьез собирается объяснить, как плохо быть молодым, глупым и наглым и как долго от этого можно умирать… он себе не представляет, как долго. Никто не представляет, кроме Ди.

Эней, конечно же, не успел увернуться. Даже без всего этого адского марафона, сломанной руки и вчерашнего массажа ребер — не успел бы. Он знал это. Все, что ему было нужно — правильно упасть. Между столиком и мангалом.

Потому что эти сооружения не собирают. Их просто отливают на месте — в стандартной форме. Так сказать, единое в двух чугунных лицах. В очень тяжелых чугунных лицах. Кошелев головы не потерял и выцарапывать Энея из панциря не захочет, значит нырнет следом. А там тесно. Для старшего это вообще-то преимущество. Во всех случаях, кроме одного. Который такими вилами по воде писан, что… ну вообще не шанс, а смех один.

О сыру землю он грянулся крепко. И еще Кошелев сверху. Одно хорошо — в падении удалось, как и было рассчитано, развернуться и прийти на руки. На руку — правую, покрытую лубком, он выбросил вперед.

Больно все равно было, несмотря на заморозку. Эней задохнулся, и первые слова — «я восстаю ныне» — он не проговорил, а только подумал.

Но все равно помогло. Его вбили в землю так, что, будь он былинным богатырем, вогнали бы по самый край воротника. Вбили… и выбили из него вторую фразу.

Кошелев больше не стал его бить. Он сделал то, что и должен был сделать — перевернул Энея на спину.

Конечно, оставалась возможность, что Кошелев плюнет на всякое комильфо и взрежет подколенную вену. Но возможность эта стремилась к нулю, а в присутствии Корбута прямо в ноль и ушла. Хорошо все-таки, что они такие эстеты…

Эней спокойно дал себя перевернуть. Спокойно смотрел Кошелеву в лицо. Дышал через рот, вбирая воздух большими глотками. Ему не нужно было больше дразнить беса произнесением молитвы вслух или даже про себя. Слова просто текли сквозь его разум, душу и тело.

Сначала он думал, что время застыло — как часто бывает в бою. Или просто Кошелев потерял скорость, как те в Копенгагене… Но секундная стрелка часов двигается, как положено, а удара все нет, и нет, и нет.

Эней прекрасно видел не только Кошелева — но и то, что смотрело сквозь него. И знал, что Кошелев не бьет только потому, что это вопит: «Добивай!»

— Нет, — сказал Кошелев вслух. Достал свой ножичек, опустился на колени, взял правую руку Энея — подставляться под удар лубка он, конечно, не стал бы даже назло демону, — и, прижав к стойке мангала, примерился ножичком к локтевой артерии.

Когда нож коснулся кожи, Эней, вложив в это движение всего себя, ударил Кошелева левой по локтю. Нож скользнул по предплечью над лубком, кисть Кошелева проскочила между литыми финтифлюшками стойки мангала — и Эней, ударив лубком изо всей силы, сломал ему пальцы.

Нож выпал.

— …силою любви Херувимов! — прокричал Эней, света не видя от боли и пытаясь наощупь перехватить Кошелева за воротник. — Силою послушания Ангелов! Силою служения Архангелов! Силою надежды воскресения и воздая… — Кошелев ударил его в бок. Будь у него хоть вершок для замаха — сломал бы ребра, но между мангалом и столиком было тесно.

Там, на поляне что-то происходило. Наверное, кавалерия. Эней не слышал ничего, кроме рева собственной крови в ушах. А слова молитвы были не звуком, а объемом, пространством, внутри и снаружи.

Кошелев уже не стал искать локтевую вену — потянулся к горлу прямо зубами. Эней подставил под клыки лубок — не видя противника, попал, потому что был готов именно к этому.

— Силою Небес! — левой он завершил захват, намертво прижав к себе голову вампира. Тот заорал, когда крест коснулся его лба.

— Светом Солнца! — ногами Эней захлестнул противника за талию и сцепил ступни у него на спине, — Сиянием Луны! — Кошелев дернулся было вправо-влево, но у него не было пространства для маневра: Эней растопыренными коленями упирался в столик и мангал снизу. — Славой Огня! — во всем мире были теперь только они двое, нет, трое, нет, четверо! — Быстротой Молнии! — Кошелев попытался оттолкнуть противника, он был все еще дьявольски силен, хоть и лишился всех преимуществ в скорости, — Порывом Ветра! Глубиной Моря! — Эней чуть было не выпустил его, чуть было не разжал захват, поддаваясь этой нелюдской силе, но тут руки Кошелева соскользнули по намыленному и мгновенно вспотевшему телу, — Постоянством Земли! — еще попытка, и снова соскольнули, уперлись в землю. — Крепостью Камня! — вампир попытался добраться когтями до горла Энея, но тот крепко прижимал подбородок к груди, а руки у Кошелева были все же коротковаты, и тогда он сделал то единственное, что мог — и что было, в общем-то правильно для него…

Вонзил когти на всю длину в спину Энея — и рванул.

Боль оказалась как всегда, белой. Но зрение не нужно там, где есть механика. Где есть привычка заканчивать движение, несмотря ни на что — потому что иначе не выжить.

Я восстаю ныне Божьей силою, меня ведущей, — зачем для этого глаза?

Эней закрыл глаза. Все сводилось к тому, чтобы держать и не отпускать, и выдавливать, выпихивать из Кошелева тварь, которая визжала сквозь почти прокушенный лубок.

— Божьим могуществом, меня укрепляющим! — кто-то из них начал соображать, либо бес, либо Кошелев. — Божьей мудростью, меня направляющей, — вправо-влево-вверх-вниз не получалось, но оставалось еще «вперед», и он вытолкнул себя и Энея вперед, на простор.

Теперь остался сущий пустяк: подняться вместе с клещом-человечком, вцепившимся так нелепо, и хрястнуть его хрупким костяком об мангал.

Просто Эней все это просчитал еще до боя и, почувствовав движение вперед, тут же начал заваливаться набок.

— Божьим оком, меня соблюдающим, Божьим слухом, мне внемлющим, Божьим словом, мне глаголющим! — Эней от души надеялся, что ему сейчас внемлют. Потому что выигрышной тактики не было. Была только та, что позволяла пробарахтаться чуть дольше.

Прижимая Кошелева к земле, он видел под сомкнутыми веками пляшущую тень. Даже вампир не сможет подняться из партера, если его правильно прижимать. Но теперь уже ничто не могло помешать Кошелеву использовать когти на всю железку.

А боли не было. Новой — не было. И вообще все изменилось. Кто-то сверху придержал за плечо. Кавалерия. Пришли. Смотреть по сторонам сил нет, времени нет, но не дураки же. Ну, ребята — в три голоса, присоединяйтесь.

Справа Кошелева держал Цумэ, слева Кен. Эней разжал захват, выпрямил спину, удерживая противника — да нет, уже не противника, наверное — только ладонью, прижатой ко лбу.

Кошелев перестал биться, в его искаженных чертах не было уже ничего нечеловеческого — но Эней знал, чувствовал, что тень где-то рядом, что стоит ослабить волю и внимание — как она возьмет то, что считает своим.

Сейчас это были не слова, которые Эней любил повторять, как любимые стихи — это было просто правдой. И тень не выдержала. Рванув напоследок тело жертвы жестокой судорогой, она прянула Энею в лицо.

Словно облако холодного смрада прошло через него. Ночь, поляна, подъехавшая кавалерия, друзья, и Пришедший — все словно подернулось туманом — а потом туман сгустился над головой Кошелева.

У нечисти в резиновых желтых перчатках и с тростью в руке опять было лицо Габриэляна — но Эней был уверен в том, что никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на лице Габриэляна не будет такого выражения.

— Значит, выгнал, — улыбка беса изгибалась, как червяк. — Аплодисменты герою. Ну и что же ты будешь делать теперь?

— Радоваться. И благодарить.

Благодарить за помощь, радоваться, что удалось.

— Что ж, посмотри вокруг — и радуйся, святоша…

Эней встал и посмотрел.

Поперек тропинки стоял занинский «Альбатрос» с временной мигалкой. Фрол, то бишь Занин, спокойно протирал «грэхэм» салфеткой для чистки пластика и дерева. Закончив эту нехитрую процедуру, он вытащил из кармана коробку с набором пленочек — и принялся воссоздавать нормальную для рабочего оружия криминологическую картинку. Сделал, еще раз осмотрел и осторожно вложил оружие в руки одному из ребят Стаса. Тот не возражал, поскольку был уже сильно мертв. Расстрелян из «Штайра». «Штайр», обработав соответствующим образом, уже вложили в руки пожилого охранника Кошелва — расстрелянного из «грэхэма».

Корбут лежал на спине и пытался дышать пробитой грудью. Его уже сковали специальным комплектом для высоких господ.

Стас умирал.

— Так, — сказал Занин, прикинув расклад. — Тащите этого Карузо сюда. Его нужно целым сдать, а без крови он не восстановится.

— Нравится? — поинтересовался черт.

— Нет. Кому вообще нравится война?

— Борис, ты в порядке? — спросил Занин.

Борис — это я…

— Нет, — ответил Эней уже ему. — А что, не видно?

— Ты сейчас выглядишь хуже, чем он, — Занин показал на распростертого на земле Кошелева. — Кстати, что это с ним?

— Он опять человек, — ответил Эней.

— Бля, — сказал Занин, и в это короткое междометие вместилась очень широкая гамма чувств. — Ты это умеешь?

— Нет, я не умею. Это… чудо. И, — чтобы сразу неясностей не оставлять, — нужно, чтобы сам хотел.

— Он?

— Он.

— Ну-ка, повернись к лесу передом, ко мне задом, — Занин достал из поясной сумки баллончик с жидкими бинтами. — Твою мать… Только не говори мне, что оно того стоило.

Эней посмотрел на Кошелева — его с трудом можно было узнать сейчас, седого, иссохшего, покрытого старческими пятнышками. Потом посмотрел на нечисть, по лицу которой как будто пробегала рябь.

— Оно того стоило.

— Ты мог бы сорок секунд подождать. Сорок секунд еще позаговаривать ему зубы — а там мы бы его взяли, сковали и ты бы свои заклинания читал хоть до опупения, если так надо…

Эней не чувствовал в себе сил объяснять, что ему в этой идее видится что-то порочное.

Баллончик зашипел, распыляя прохладу и облегчение: в жидких бинтах содержалась и легкая анестезия.

— Спина еще туда-сюда, — проворчал Занин. — А вот тут уже не разобрать, где лохмотья джинсов, а где — тебя.

— Заливай все, врач разберет, где задница.

От Кошелева отошли, кроме Кости. Цумэ взял на себя командование.

— Что будем делать с этим? — спросил Занин, показывая в сторону Кошелева глазами.

— Через минуту-другую он умрет, — объяснил Цумэ. — И мы просто оставим его здесь. Для верности пустим в него пулю из личного ствола Киреева. Охранник Корбута застрелил высокого господина, был застрелен охраной Кошелева, Корбут исчез — такая, в общем, картина…

Хотелось бы знать, как все это будет выглядеть на другой стороне. Мастером Игоря была Милена, она умерла раньше. Мастер брата Михаила — тоже. А вот мастер Кошелева жив… и санкцию он давал совсем на другое.

Ничего, Зодиак скажет… Уж этот точно молчать не будет. Если… если сам жив останется.

— Бориса к нам? — спросил Занин.

— Нет. С вас хватит Корбута. Наша машина на другом конце рощи, мы туда его на руках отнесем.

— Я сам дойду, — выдохнул Эней.

— Сам ты дойдешь только до ручки. Сесть можешь? Нет, не можешь ты сесть…

Чеддер, бросай стекломой, у нас совсем другие планы. Или? — Цумэ повернулся к Энею.

— Нет, все правильно. Пусть найдут мою кровь. Чем больше, тем лучше. Накинь на меня куртку, холодно, — Энея и в самом деле насквозь пробивал озноб.

Костя выпрямился и сказал:

— Все.

Бес, все это время смотревший в его сторону, перевел взгляд на Энея. Он не оборачивался как человек, нет — его просто как бы вывернуло наизнанку.

— Нет, — сказал он, поднимая трость. — Нет, еще далеко не все.

И ударил наотмашь.

Эней, защищаясь, поднял руку — но трость прошла через его плоть как туман — и всей силой обрушилась на висок.

Эней повалился на землю и провалился сквозь нее. Мир ушел вверх — как этаж, который покидаешь на скоростном лифте. Секунду или две он слышал, как его зовут. Потом не слышал ничего.