29 апреля, Крым, 2140 — 0005
«Добрым словом и револьвером», — говаривал неглупый мужчина Эл Капоне, — «Можно добиться значительно большего, чем просто добрым словом».
Но бывают, бывают такие слова, которые приводят в действие не только револьверы, но и значительно более тяжелое оружие.
И люди живут себе, не зная, что детонатор подсоединен к заряду, таймер включен и время пошло.
Время, вперед! «Та-ам, там-там-там-там-тара-а-ам!»
В 21-40, 29 апреля 1980 года Крым и Союз продолжали жить своей обычной жизнью, не зная, что жребий уже брошен. Так семеро жителей Хиросимы ранним утром спешили на работу по мосту…
* * *
Прапорщик Андрощук проснулся в подсобном помещении бара STOPKA со страшной головной болью и ощутимыми позывами на рвоту. Сортир… Где-то тут, подумал он, должен быть сортир. Проклятый керченский прапор напоил вусмерть, белогвардейская морда… Который час? Сколько времени он тут провалялся? Вставит ему комбат, ох, вставит, засадит аж по рукоятку…
Прапорщик, пошатываясь, выбрался в длинный коридор, в конце которого слышались голоса. В баре, насмотря на комендантский час, было полно народу.
Чтобы попасть в сортир, помнил Андрощук, нужно пересечь зал…
Он вышел в зал и забыл, что его тошнит. Ему резко захотелось в туалет совершенно по другому поводу.
Зал был битком набит белогвардейцами. Самыми что ни на есть белогвардейскими мордами, вооруженными до зубов — у каждого автомат, на поясе — по пять обойм и пять гранат. Некоторые белогвардейские морды были прехорошенькими. Этакие, прямо скажем, белогвардейские мордашки.
Одна из белогвардейских мордашек сделала большие глаза и толкнула в плечо стоящего рядом офицера, который что-то толковал собравшимся. Офицер обернулся и прапорщик узнал в нем утреннего еврея Фельдмана.
Рука прапорщика, повинуясь военному рефлексу на офицерский просвет, дернулась вверх — отдать честь. Потом рука вспомнила, что а) на голове нет фуражки; б) в данной ситуации более уместен другой жест. Она поднялась выше, к ней присоединилась вторая.
— Разумно, — кивнул еврей Фельдман. — Гавриков, обыщите его…
— Мне… — Андрощук почувствовал, что если раскроет рот, то все, что он донес до зала, здесь же и выплеснется. На его счастье, Фельдман прочел все это у него на лице.
— Гавриков, отведите его в сортир и обыщите!
После того, как Андрощук был обыскан, помочился, проблевался и умылся, его ввели обратно в зал.
Фельдман в общих чертах знал историю появления здесь советского прапорщика, так что перешел прямо к делу: куда и с какой целью следовал батальон?
Ответы выскакивали из Андрощука со скоростью шрапнели. Большинство из них были однообразны: не знаю. Он действительно много не знал: был нелюбознателен от природы, да и не отличался большим умом. Но одно-то он помнил точно: часть должна была взять под контроль всех белогвардейцев в городе! То есть, все военные объекты и персонал на них. Откуда, едрена мать, эти-то взялись?
* * *
У каждой маленькой страны, окруженной недружелюбными соседями, есть проблема: необходимо держать большую армию. В соотношении с населением Крыма Вооруженные Силы Юга России составляют довольно весомую часть: на девять миллионов жителей приходится пятьдесят тысяч с хвостиком кадровых военнослужащих.
Но есть еще и те части, которые в докладе одного высокого чина ОСВАГ, последний год работавшего на КГБ, именовались «территориальными формированиями»…
…Пройдитесь по улицам Симфи, Джанкоя или Керчи в час пик. Отыщите в толпе взглядом мужчину от 20 до 40 лет, хорошо одетого, коротко подстриженного, с прямой спиной, упругой походкой и жесткой складкой у рта. В девяти случаях из десяти это — офицер запаса. Загляните в кафе студенческого кампуса или бар, где проводят время рабочие. Выберите парня с мускулистыми предплечьями, уверенной осанкой и такой же короткой стрижкой. С той же вероятностью вы наткнулись на солдата или унтер-офицера-резервиста.
В большинстве стран мира, где армия формируется из наемных служащих, существует одна проблема: это — очень дорогая армия. Страны же, которые исповедуют принцип всеобщей воинской повинности, вынуждены иметь дело с большим количеством отребья, которое попадает в доблестные ряды защитников Родины. Крымская армия на сорок процентов состояла из резервистов. И если вы думаете, что в резерве служили всякие вахлаки, которые просто не смогли отвертеться от призыва, вы глубоко заблуждаетесь.
Дело в том, господа, что крымское налоговое законодательство, будучи до анархии либеральным в сфере бизнеса, становилось прямо-таки драконовским, когда дело шло о движимом и недвижимом имуществе. Но в стальных клещах закона была слабина для тех, кто готов отдать жизнь за свою страну. Служащие резерва Вооруженных Сил Юга России имели налоговую скидку в 50%. Поэтому любой крымский домо-, земле, и судовладелец имел две заветные мечты:
а) пройти по конкурсу в резерв ВСЮР;
б) родить и вырастить сына, способного пройти по конкурсу в резерв ВСЮР, ибо в резерве можно служить только до 45 лет.
Свое личное оружие и форму резервисты хранят дома, доставая ее каждую пятницу. Раз в год — трехнедельные сборы. По уставу ВСЮР оружие должно храниться в сейфе, каковой житель Крыма покупает за свой счет. Впрочем, это не так уж накладно — чаще всего сейф покупается у другого резервиста, вышедшего в отставку.
Неудивительно, что имущественный и образовательный ценз у рядового состава крымского резерва был достаточно высок. Старые врэвакуанты находили в этом еще одну славную традицию Добровольческой Армии, напрочь отметая тот факт, что под конец Гражданской эта армия давно перестала быть добровольческой, и всех там стригли под одну гребенку — и рабочих, и крестьян. Сам же Барон, подписывая Указ о создании Резерва Вооруженных Сил Юга России, заметил, что резервистам есть, что терять, и это ему нравится.
Что же касается кадровых военных, то они относились к резервистам с той долей легкого презрения, с которой кадровики всего мира смотрят на резерв. Крымцы именовали своих резервистов «нафталинщиками» — мол, все время между сборами их форма хранится в нафталине, хотя это чушь — кто же станет класть в нафталин форму, которую достает раз в неделю?
Борис Фельдман, владелец швейной мастерской, субподрядчик известного продавца готового платья — сети магазинов «Panкратов», был офицером резерва Вооруженных Сил Юга России. Из чего можно ясно заключить, что он был плохим евреем — какой же хороший еврей регулярно нарушает Шабат на протяжении вот уже двадцати лет?
Борис Фельдман служил в регулярных частях и к тридцати годам понял, что выше капитана ему не подняться. Антисемитизма в Крымской Армии нет, что вы! Просто еврей получает продвижение медленней русских, татар и англичан. Хочешь стать в тридцать лет подполковником — мотай в Израиль.
Фельдман не хотел в Израиль. Он там был, когда ездил в отпуск и ему там совсем не понравилось. Его родным языком был русский, у него была жена-татарка, и главное — здесь, в Крыму, никто не взрывал автобусов с детьми и не устраивал Йом-Киппур. Фельдман вышел в отставку, получил своего капитана, записался в резерв и купил мастерскую.
Но год назад мысли об Израиле начали посещать Фельдмана с назойливостью торговых агентов. Крым заговорил об Идее Общей Судьбы. Сначала Идея маячила неверным призраком, соблазняя умы горстки интеллектуалов. Потом о ней заговорили везде и Фельдман забеспокоился. Потом Идея приобрела характер навязчивой, а потом Лучников выиграл Антика-ралли. Фельдман, слушая разговоры работниц мастерской, менеджеров «Панкратова» и знакомых в STOPKE понял, что настало время собирать чемоданы. Когда СОС с триумфом выиграл выборы, Фельдман во второй и в последний раз в жизни напился до бессознательного состояния. Наутро, выпив содовой и приняв холодный душ, Борис занялся оформлением визы для Фариды и двух малолетних бандитов, которых Фарида ему родила. Он отвез их в Израиль и поселил, а сам вернулся в Крым — продавать мастерскую. Мастерская не продавалась. Дураки проголосовать за СОС нашлись, а дураков инвестировать в советскую экономику четыреста миллионов рублей не было. Фельдман сатанел день ото дня, поверяя свои печали хозяину STOPKи прапорщику Дементьеву. Дементьев сочувственно качал головой, подливал водки и вызывал такси.
Фельдман сам не понимал, чего он ждет. После того как Дума подала заявление о присоединении к СССР, нужно было сваливать сразу же, немедленно. Но вот эта вечная еврейская привычка чего-то дожидаться, это вечное колебание заставляло его сидеть на месте. Да и израильская виза немного успокаивала (Фельдман родился не в Союзе и питал на этот счет какие-то иллюзии).
Вот таким образом капитан Фельдман, командир добовольческого батальона Дроздовской дивизии ВСЮР, дождался сначала интервенции, а потом — «Красного пароля».
* * *
Мыс Фонарь, тот же день, 2240 — 0035
А теперь пойдет речь о подвиге лейтенанта Агеева, который с одним взводом мотострелков всю ночь удерживал батарею против превосходящих сил крымцев, за что и был по возвращении на Родину награжден медалью «За отвагу».
Спекулянты от истории и дешевые беллетристы, паразитирующие на мумиях великих, на полном серьезе доказывают, что Наполеон-де проиграл сражение под Ватерлоо по причине разыгравшегося насморка.
Был у Наполеона насморк в те дни, не было его — всяко Бонапарт прогадил Ватерлоо не поэтому. Зато доподлинно известно, что лейтенант Агеев не лег этой ночью спать и не пропустил атаку керченских резервистов именно по причине только что залеченного триппера. Вернее, по причине тяжелой рефлексии, вызванной последствиями этой неопасной, но очень вредной болезни…
Агеева и его взвод начальство отправило на мыс Фонарь, охранять батарею береговой артиллерии, прикрывающую Таманский пролив. Другой офицер был бы сильно расстроен таким назначением, не дающим возможности прошвырнуться по здешним магазинам, но не Агеев. Расстроить Агеева сильней, чем он уже был расстроен, никто не сумел бы. Лейтенант пребывал просто в депрессии…
А в чем, собственно, дело? А дело в том, что всего лишь два месяца назад молодой лейтенант женился. Молодая всем была хороша и крепко любила своего избранника, да вот незадача — в полку, где Агеев оказался по распределению, не было свободной квартиры. Поэтому молодые решили так: юная жена поживет со своей матерью, а лейтенант с первой же зарплаты снимет в городе N какую-никакую комнату.
И тут лейтенанту повезло несказанно. В городе N отыскалась дама, которая из года в год сдавала комнаты молодым офицерам. Цена была вполне сносной, а главное — главное! — в комнате была огромная и на удивление прочная двуспальная кровать.
Это обстоятельство, равно как и приход в полк свежих кадров в лице Дмитрия Агеева, следовало отметить. И Агеев, всячески стремясь наладить контакт с будущими сослуживцами, устроил вечеринку…
Набрался Дима неимоверно быстро, поскольку выпить с ним хотел каждый, а приглашено было двадцать два человека, умножить на пятьдесят грамм — вот уже и литр десять. Тут полковник свалится, не то что лейтенант… Дима уже и блевал, и терял сознание, и наконец наступил длительный период забытья, по истечении которого Агеев обнаружил себя на собственной двуспальной кровати рядом с голой девицей поведения, что называется, в весе пера.
Лейтенант быстро вытолкал девицу, на которую в трезвом виде и смотреть-то не хотелось, прилег обратно, и слегка задумался — было у него с ней что-то ночью или не было?
Через два дня характерные симптомы подтвердили: было.
Лейтенант ударился в панику, и сдуру рассказал все коллеге-взводному.
— Вот, понимаешь, болит…
— Иди к врачу, дурилка, — посоветовал коллега, а сам пошел по гарнизону — разносить сплетню.
В результате молодая жена, прибыв на место дислокации мужа, почти сразу же узнала о его грехопадении, закатила скандал и уехала к родителям. Агеев лечился от триппера, слал милой жалобные письма и коротал одинокие ночи на несуразно большой проклятой двуспальной кровати…
Примирения с супругой он не достиг, хотя от триппера излечился. А тем временем неумолимо приближался день Д, приближался, и, наконец, настал, и Агеев, напоследок послав жене душераздирающее письмо, отправился со своим взводом по маршруту Новороссийск-десантный корабль-Керчь-мыс Фонарь.
И на марше, и на корабле, и на белогвардейской батарее тяжкие думы продолжали терзать Дмитрия. Уснуть он не смог. Мысль о том, как он сам, своими руками по-дурному загробил возможное семейное счастье, продолжала терзать его даже месяц спустя. Агеев не спал, бродил вдоль ограждения и услышал в каких-то двадцати метрах возню… Характерный щелчки подсказали: режут колючую проволоку.
— Тревога! — заорал Агеев во весь голос. — Все по местам! Тревога!
Он расстегнул кобуру, выхватил пистолет и выстрелил вверх. Враждебная темнота за проволокой ответила троеточием автоматной очереди. Пули разорвали воздух над головой Агеева. Пригибаясь, лейтенант помчался к БТР.
Из караульного помещения высыпали солдаты.
— По машинам! — кричал лейтенант. — По машинам, огонь!
Убедившись, что его поняли, Агеев забрался в БТР, слегка рассадил бок о край слишком узкого люка, матюкнул конструкторов, врубил «массу», затем включил свет, пролез на место стрелка и вторично матюкнул конструкторов, попытавшись зарядить крупнокалиберный пулемет КПВ. Пулемет не заряжался, тугая пружина не поддавалась, как Агеев ни налегал. Снаружи началась перестрелка. Агеев сплюнул на пол и зарядил спаренный с крупнокалиберным ПКТ.
Длинная очередь, выпущенная по нападавшим, поразила нескольких и заставила отступить остальных. Агеев слышал пронзительный крик с той стороны — значит, самое малое один ранен. По броне БТР застучали пули и Агеев выпустил еще одну очередь — но на этот раз, кажется, взял слишком высокий прицел.
Новый град пуль, ударивший в БТР, показал, что в дело вступил вражеский пулемет. Агеев, закусив от напряжения губу, начал поворачивать башню, пытаясь отыскать пулеметчика.
* * *
— Оттуда молотит, сучий потрох, — рядовой Щербачев ткнул пальцем в силуэт БТР. — Двенадцать человек завалил, пятерых — насмерть…
— Сожгите его к такой-то матери…— приказал Григорьев расчету «милашки». — Всех их спалите, к чертям собачьим.
— Есть! — сказал младший унтер Хогарт.
ПТУР «Милан» установили на машине, зарядили и выпустили первую ракету. Один БТР загорелся сразу же. Второй — после выстрела второй ракетой.
Третьего выстрела сделать не удалось. Крупнокалиберные пули ударили в установку и в окруживших ее людей.
Лейтенанту Агееву удалось-таки зарядить КПВ.
Подпоручик Григорьев извилисто выматерился, взял гранатомет «Карл Густав» и приказал двоим ополченцам ползти следом. «Густав», здоровенное одоробло, во время всего маршрута молотил его то по голове, то по ногам. Но перебросить эту дуру на одного из рядовых Григорьеву и в голову не пришло: поединок между ним и неизвестным ему советским стрелком приобрел личный характер. Прижимаясь к земле, ползком, он подобрался на расстояние, с которого не боялся уже промахнуться. Моля Бога лишь о том, чтобы пулеметчик его не заметил, а остальное он сам уже проделает на «ять», Григорьев зарядил гранатомет, встал на колено, вскинул трубу на плечо и выстрелил.
БТР дернулся от взрыва, из силового отделения повалил дым. Советские солдаты начали выскакивать из обоих люков, бегом кинулись ко входу в подземный каземат, ополченцы открыли по ним автоматный огонь. Загнав советских в укрытие, ополченцы бросились преодолевать «полосу отчуждения», и кое-кому даже удалось проникнуть внутрь укрепления, за линию, очерченную тремя горящими БТРами, когда заговорили пулеметы в бронеколпаках, прикрывавших батарею с суши…
Атака захлебнулась. Григорьев, матерясь, отвел людей в мертвую зону.
* * *
Главнокомандующий
Евпатория, в тот же день, 2330
Сон командира Марковской Дивизии, неспокойный, тяжелый и гнетущий сон, какой всегда наступает после обжорства и попойки, был прерван самым дерзким и беспардонным образом. Князя Волынского-Басманова попросту трясли за плечо.
— Ваше высокоблагородие, проснитесь!
— А? Что? О, господи, поручик, в чем дело?!
Это выглядело продолжением сна: его тряс за плечо собственный адъютант поручик Гусаров.
— Какого дьявола, поручик? — Князь резко сел и застонал: в затылок ухнула похмельная боль. Он пошарил руками вслепую, нашел, нажал… Свет ночной ламы оттеснил темноту от постели. Князь сунул ноги в тапочки.
Бред какой-то. Откуда здесь взялся Гусаров, которому полагалось быть на гарнизонной гауптвахте вместе с прочими офицерами? Почему адъютант в полной полевой форме и с оружием? Почему от поручика несет пороховой гарью?
Наиболее сюрреалистичной деталью этой картины было разорванное ухо Гусарова. Князь Волынский-Басманов не одобрял возникшую в армии моду на серьги и увлечение своего адъютанта этой модой. Видимо, кто-то из красных не одобрял этого еще более решительным образом.
— Красный пароль, ваше!
— Какой… Что? Красный пароль?
— Так точно, ваше высокоблагородие. Согласно боевому расписанию, вы теперь командуете Крымской Армией.
Князь Басманов подавил приступ тошноты, основной причиной которого было все то же спиртное. Основной. Но не единственной. Полковника слегка мутило и от страха.
Черт возьми, он знал, что это плохо кончится. Он предвидел. Ему снились собаки.
— Простите, поручик, тут же была охрана… И советский майор…
Гусаров широко улыбнулся (губы, заметил князь, тоже разбиты) и показал князю кулак. На костяшках пальцев была кровь.
— Повязали всех. Нам даже стрелять не пришлось! — похвалился он.
«Дурак!» — подумал князь.
— Майора мы связали и заперли в кладовке, — продолжал Гусаров. — Одевайтесь, господин главнокомандующий, полковник Шеин ждет вас…
«Уж этот ждет — не дождется», — печально и зло подумал князь, надевая камуфляжные штаны. — «Этого хлебом не корми — дай повоевать. Господи, за что такое наказание?»
Они проиграют войну с СССР, сомнений в этом нет. Даже победа в драке за город, даже полное уничтожение советской группировки в Крыму — выигрыш временный. Раньше, играя в штабные игры, разрабатывая планы взаимодействия, он знал, что делать: просить помощи у НАТО, давить на ООН… Но сейчас, когда присоединение официально произошло — это бесполезно. Это теперь внутреннее дело СССР. Выступление крымских войск — мятеж. А он — командир мятежной армии. Если это не вернейший путь на эшафот, то более верного пути туда он не знает…
Князь застегнул портупею, сбрызнул лицо одеколоном и выпил стакан «Учан-Су». Затем поцеловал бледную Елену и спустился вниз, к своему командному «Владыке».
* * *
О да, полковника Шеина действительно можно было не кормить хлебом — да и вообще ничем — на учениях, штабных играх и маневрах. Армия была его хлебом, сложная и опасная мужская игра, для которой он не нашел бы столько слов, сколько француз находит для любви, а русский — для выпивки, но это не мешало ему отдаваться своей игре, пьянеть от нее и знать ее до тонкостей.
Полковник избежал ареста, поскольку с утра находился по личным делам в Саках, а на обратном пути услышал по радио известие о смерти Чернока. Эту новость слышали многие, так что движение на дамбе на какое-то время остановилось: все нажали на тормоза и попытались осмыслить услышанное.
— Ужасно, сэр! — обратился к Шеину мужчина, чей темно-синий «ягуар» встал с шеинским «руссо-балтом» окно в окно. — Таких провокаций можно было ожидать от кого угодно — но от господина Чернока?! Подвижника Общей Судьбы?
— Угу, — Шеин был занят своими мыслями и сделал свои выводы.
Первый: теперь армией командует его непосредственный начальник, князь Волынский-Басманов.
Второй: инцидент с Черноком нужно немедленно обсудить в штабе дивизии.
Третий он сделал в Евпатории после нескольких предварительных звонков в штаб: может, не стоит ему торопиться со сдачей? Советские командиры, занявшие кабинеты офицеров штаба, были вполне вежливые, но какие-то… нервные.
Шеин решил осмотреться и принять решение вечером. Осматривался он сначала прогуливаясь по улицам в штатском, а потом — смотря телевизор.
Вот тогда-то он и услышал «красный пароль».
Имея в своем распоряжении три штурмовых батальона резервистов и два батальона ополченцев, он рассчитывал на успех. Красные порядком облегчили ему задачу, разместив пленных на городском стадионе, который и сам Шеин, и большинство резервистов знали, как свои пять пальцев, регулярно посещая его и болея за «Ахиллес» — футбольный клуб сухопутных войск.
(Во время атаки на стадион центрфорвард «Ахиллеса» подпоручик Стрежнев был тяжело ранен в живот, а через день умер в госпитале. Невыход команды в финал чемпионата Крыма 1981 года болельщики приписывали именно этому обстоятельству…)
Резервисты и освобожденные марковцы атаковали сначала Восточную базу в Каменоломне, где держали на гауптвахте всех пленных офицеров и были дивизионные склады. Полковник Шеин спланировал атаку настолько тщательно, насколько позволяло беспощадное время. У него была только одна попытка, и удалась она полностью. Оставшийся вместо комбата Гречкосия капитан Кобиков растерялся и счел бой проигранным, едва он начался.
На этом ее благородие госпожа Удача решила закрыть Шеину кредит. Да и эффект внезапности был утерян. Пока шла драка за стадион и базу в Каменоломне, майор Беляев привел батальон в состояние боевой готовности и даже попытался предпринять вылазку в Суворовское.
Будь радиостанции полка работоспособны, десантники мобилизовались бы еще раньше: получив сигнал тревоги из Ак-Минарета, где еще в десять часов вечера казаки из взвода спецопераций, пользуясь расхлябанностью охраны, развинтили оконные рамы танкового бокса, где их держали, и напали на караульных, сняв их так быстро и бесшумно, что в полусотне шагов, возле оружейного склада, точно такие же часовые так ничего и не услышали и не сообразили — пока не пришел их черед. Связист штаба успел добраться до рации — когда исход короткого боя между десантниками и казаками был уже понятен — но связь не установил: на советских рабочих частотах стоял такой хай, словно транслировали свадьбу самого Сатаны.
И если бы каждое ругательство, отпущенное связистами по адресу радио-диверсантов, превратилось в пулю, то суммарный вес свинца намного превысил бы вес того, кому он предназначался.
Ладно, скрипнул зубами Беляев, оружие есть, боеприпасы есть — отобьемся. До утра досидим, а там помощь придет.
Тут надо заметить, что НИ ОДИН из советских командиров, застигнутых этой внезапной ночной атакой, в первые часы и помыслить не мог о том, что справляться от начала и до конца придется самому, что советские войска по всему Крыму связаны боями, что к полудню и небо над Островом перестанет принадлежать Советскому Союзу, что никто не придет на помощь. Каждый думал, что его неудачи в этом районе — случай единичный, невезение, досадное недоразумение. Майор Беляев крепко рассчитывал на своих десантников, но еще больше — на то, что к утру прибудет помощь.
* * *
Тот же день, Джанкой, 2230-0345
— Стрiльба, товаришу майор!
Как будто Грибаков и сам не слышал, что это стрельба, а не марш Мендельсона.
Он вскочил с постели и надел куртку. Кто стреляет? Зачем стреляет? Какая, на хрен, сволочь, срывает процесс мирного воссоединения? Пьяные солдатики расшалились, не иначе, — подумал он.
Два разрыва гранат опровергли это предположение.
Грибаков выбежал в коридор и увидел, что оборона идет уже полным ходом. Десантники заняли позиции у окон и лупили из автоматов по улице. Улица отвечала тем же.
Организация обороны была стихийной: комбат капитан Юшко, проснувшийся раньше, отдал несколько толковых распоряжений, и сейчас сержанты метались по всему зданию, собирая своих бойцов. Вмешаться на данном этапе означало еще больше усилить неразбериху, и Грибаков ограничился тем, что вызвал к себе связиста Симоненко и поручил ему вызвать 2-й и 3-й батальоны полка, занимавшие казармы танкистов на другом конце города.
Симоненко пошел выполнять приказ и вернулся через пять минут…
— Что такое? — грозно спросил Грибаков.
— Товарищ майор, связи нет.
— Что значит, нет связи?
— Помехи на частотах, товарищ майор. На обеих.
— И на резервных?
— И на резервных.
— Ты связист или кто? — рассердился Грибаков, — Или через десять минут будет связь, или…
Какие кары обрушатся на голову связиста, майор сказать не успел. Входная дверь вылетела от взрыва гранаты. Следом влетела еще одна. Шестеро десантников были убиты осколками на месте. Одиночные выстрелы и короткие очереди по окнам превратились в свинцовый шквал. С крыши раздались ответные выстрелы советских АГС.
В фойе вбежал солдат в серо-зеленом, не нашем, камуфляже. С воплем «Ура!» он полоснул из автомата «широким веером», но особого эффекта эта очередь не имела, так как все, кто был в фойе, уже лежали на полу.
Победный крик стих, когда грохот выстрелов из автомата сменился одиноким звонким «Клац!». Штурмующий большевистскую твердыню внезапно сообразил, что у него кончились патроны и он вдобавок остался совершенно один. Его рот и глаза испуганно распахнулись, и тут почти все, кто находился в комнате, открыли по нему огонь…
Волна идущих на приступ откатилась. Во дворе и в здании остались трупы — в зеленой советской камуфляжной форме и серо-зеленой крымской.
Грибаков поднялся с пола, отряхивая колени, после чего взял за грудки поднявшегося Симоненко.
— Связь мне! Связь, понял!
Десантники начали собирать раненых и оттаскивать их в безопасное место. Подсчет убитых дал неутешительные результаты. Среди погибших оказался и подполковник Романенко. Граната влетела в окно той комнаты, где он спал на кожаном диване богатырским сном.
Грибаков полагал, что этот штурм далеко не последний. Он хотел вообще, по возможности, избежать нового штурма. Нужно забирать людей и пробиваться в казармы, к батальонам Малышева и Касторова. Гуртом, как говорится, и батьку бить легче.
— Товарищ майор, рация того… повреждена, — доложил Симоненко.
«Убью гада», — подумал Грибаков.
— У нас что, одна рация?
— Остальные… Во дворе, в машинах… Товарищ майор…
Грибаков стиснул кулаки.
— Мы в штабе, маромой! — заорал он. — Как, по-твоему, их командир связывался с казармами!? Позвони по телефону, мудак!
— Й-есть! — пискнул Симоненко и побежал в кабинет белого комдива.
Грибакова охватил мандраж. Он еще надеялся, что эта ночная перестрелка — дурацкая случайность, просто кто-то чего-то недослышал и недопонял. Но по всему было видно, что надежды эти не оправдаются.
— Товарищ майор, к телефону, — сказал Симоненко. — Капитан Малышев.
Грибаков схватился за трубку, как блокадник за кусок хлеба.
— Малышев? — заорал он. — Что у тебя? Освободили всех пленных? М-мать их… Что делать будем, капитан? Вот и я так думаю. Что Касторов? В живот? З-зар-раза… Вакуленко не вернулся? Слушай, что у тебя со связью? Тоже помехи… Нет, комполка теперь я. Откинулся Романенко. Значит, будем пробиваться…
Согласовать план действий они не успели. Начался второй штурм.
Примерно то же происходило везде, где стояли части Советской армии, заброшенные в Крым. Потрясенные крымским вероломством десантники и мотострелки дрались отчаянно, но бестолково. Никакой возможности скоординировать действия не было: все рабочие частоты кто-то старательно забивал помехами.
В Каче солдаты полка спецопераций перебили охрану и вырвались на свободу.
В Саках резервисты и освобожденные ими егеря отбивали авиабазу.
В Евпатории ополченцы освободили пленных и взяли в окружение 161-й парашютно-десантный полк.
В Ак-Минарете командир роты казачьих резервистов и командир разведбата есаул Денисов поносили друг друга последними словами: не зная, что разведчики уже освободили себя сами, резервисты кинулись на штурм и в стычке со своими погибло два десятка человек.
В Севастополе шли уличные бои, в которых ни одна из сторон не могла взять верх.
В Симферополе резервисты натолкнулись на спецназ и были выброшены из города.
В Керчи была почти без боя отбита батарея береговой обороны на мысе Ак-Бурун. После сражения крымцы освободили порт и судосторительный завод.
В Ялте командир 104-й дивизии ВДВ генерал Грачев вместе с батальоном охраны пробивался на восток, к Гурзуфскому Седлу.
В Белогвардейске капитан Суровцев приказал перебросить через ограду, к штурмующим, труп командира бронемобильного батальона капитана Велецкого, забитого насмерть, объявил пленных заложниками и пригрозил, что будет убивать офицеров по одному каждую минуту, если беляки не отступят.
* * *
Капитан Суровцев убил Велецкого сразу после того, как началась стрельба и расположение части, занятое ротой Суровцева, оказалось в осаде.
Капитан, в отличие от своих сослуживцев, не был ни напуган, ни потрясен внезапным вероломным нападением белых резервистов. Вадим Суровцев с детства усвоил, что белякам верить нельзя. Этому учил его отец, а отца — дед, который прошел через врангелевскую контрразведку и чудом спасся во время наступления красных на Александровск (ныне — город Запорожье). Недели, которые он провел, избитый и израненный, в подвале тюрьмы, впечатались в его память так же прочно, как рубцы от белогвардейской плетки — в его спину. Вадим в свое время много слышал от Нестора Суровцева про тот подвал, и белых ненавидел активно.
Поэтому когда в городе началась стрельба, и расположение части попробовали взять штурмом (Суровцев отбил штурм — нечего делать), он не гадал, кто бы это мог быть. Он решил распросить людей компетентных. А буде компетентные люди откажутся его консультировать, Вадим Суровцев вспомнит дедушкины рассказы и применит к белячкам их же собственные методы.
— Парфенов! — крикнул он сержанту, — А приведи ко мне белого комбата.
Подполковника Велецкого привели меньше чем через минуту — Суровцева в роте старались не сердить. Тот, кто сердил его, имел обыкновение ходить в синяках от частых случайных падений на лестнице.
— По документам, — Суровцев постучал пальцем по папке, — У вас все на месте. Кто только что штурмовал расположение части?
Велецкий промолчал. Пусть советский командир немножко напряжет мозги и найдет в сейфе досье на резервистов части.
— Молчишь, сука? — Суровцев вытащил из ножен десантный нож. Белый комбат не выглядел героем. Капитан был почти уверен, что ему не придется пускать нож в ход.
— Раздевайся, — сказал он.
Подполковник Велецкий действительно не выглядел героем. Ему было сорок шесть, он уже начал лысеть, носил усы щеточкой и, сколько ни тренировался, не мог ничего поделать с «пивным» брюшком.
Но, тем не менее, Вильгельм Велецкий был гордым человеком. Гордость не является исключительной привилегией людей с волевыми подбородками.
— Я не понял, товарищ капитан, вы «красный» или голубой? — спросил он.
Суровцев завелся с пол-оборота.
Он не посчитал Велецкого серьезным противником. И поплатился за это серьезным ушибом коленной чашечки. Велецкий наверняка успел бы нанести и более сильные повреждения, пока капитан света белого не видел от боли, но тут на шум прибежал сержант Парфенов и ударил белого комбата прикладом «калаша» по затылку.
Когда Суровцев немного остыл и перестал топтать ногами тело на полу, приводить в чувство и допрашивать дальше было уже некого. Капитан вытер со лба пот, показал на тело и велел сержанту:
— Снять с него одежу и перебросить через забор. Передай, что будем убивать по одному каждую минуту, если они не отступят. И расстреляем всех, если начнется штурм. И приведи ко мне кого-нибудь из ротных…
* * *
Пока белые организовывали отступление, Суровцев твердо выполнял свое обещание. Отступление длилось четырнадцать минут…
К трем часам ночи в Белогвардейск прибыл эскадрон бронетанкового полка под началом ротмистра Черкесова.
Огилви, выслушав по радио доклад о ситуации в Белогвардейске, проклял нафталинщиков-резервистов и скомандовал штурм.
Выжидание осточертело горячему потомку кельтов. Он был готов к решительным действиям, каковых предпринять не мог, поскольку танки при осаде зданий в городе ну совершенно бесполезны. Кутасов пообещал выкурить 217-й полк из Джанкоя, чтобы Огилви разделался с ним на просторе в чистом поле, и подполковник ждал, пока в тупую голову советского командира придет мысль двинуться на юг (потому что все остальные пути к отступлению были закрыты танками). Тогда красные окажутся зажаты между танками Огилви и Черкесова, как мокрая простыня между раскаленными роликами гладильной машины. Но для этого нужно, чтобы Белогвардейск, hell damn it, был свободен!
— Проломите танками ограду! — настаивал он, — И ни черта они не успеют!
— Опомнитесь, сэр! — кричал на одной ноте с ним Климов, командир батальона резервистов. — Несколько гранат в подвал — и все!
— Да не с ума же они сошли!
— А я говорю, что там заправляет настоящий маньяк! Спросите вашего ротмистра, если не верите!
— Сэр, — Черкесов взял у Климова микрофон. — Требование об отступлении было нацарапано ножом на груди у подполковника Велецкого. Я думаю, человек, ставящий ультиматумы таким образом, вполне способен убить всех пленных. Просто из принципа.
Подполковник Огилви сдал назад и отменил приказ о штурме. Стиснув зубы и прищурив глаза, он посмотрел в сторону пленных советских десантников.
Никакого особенного антагонизма между крымскими танкистами и пленными десантниками не наблюдалось. Обе стороны восприняли происшедшее как «дело житейское». И когда танкисты изъявили желание изучить БМД, десантники охотно согласились — тем более что в процессе изучения танкисты угощали пивом.
В настоящий момент одна из БМД проявила норов, и теперь два танкиста и десантник-водитель ковырялись в моторе, пытаясь разобраться, что к чему.
Подполковник наблюдал за ними с полминуты. Мысль осенила его как раз в тот момент, когда непокорная БМД завелась…
Потом он увидел, что поручик Белоярцев смотрит туда же.
Они переглянулись.
— Я готов поспорить, сэр, — сказал Белоярцев, — что вы думаете о том же, о чем и я…
* * *
Тот же день, то же время, Керчь
Всякая чепуха порой приходит в голову перед началом боя.
Капитан Фельдман вдруг очень остро ощутил, что у него уже два месяца не было женщины.
Конечно, он ощутил это не просто так. Он это ощутил, глядя на прапорщика Андрееву, переодевавшуюся после рейда в город за советской формой и «языками».
— Ой, не могу! — заливалась фельдфебель Кошкина. — Как этот сержант говорит: «Девушка, вы почему гуляете в комендантский час?» А я ему: «Собаки гуляют, я работаю!» А он мне — «Может, пойдем к нам в машину, поработаем?» А тут подходит сзади Фариз и его по голове тюк!
— Кошкина, хочешь увидеть своего сержанта голым? — спросил подпрапорщик Рудаков, бросая на пол ворох советского обмундирования.
— Хотела бы — уже увидела.
Все военнопленные — семнадцать человек — были раздеты донага и заперты в бойлерной. Раздеты — потому что крымцам нужна была советская форма: иного способа проехать около двадцати километров, не перестреливаясь с советскими постами, которые наверняка будут, Фельдман не знал. Донага — потому что на охрану он мог отвести не больше двух человек, а у голого, как правило, особенно резко пропадает желание нападать на охрану и бежать. Психология, мать ее так. Война-разбой, пардон за прямоту…
Конечно, так просто захватить семнадцать пленных — пять патрулей и двух праздношатающихся — не удалось бы, не окажись у Фельдмана под началом бойцов, наличие которых в батальоне он сначала расматривал как издевательство над армией, а сейчас готов был поклониться им в ноги.
Батальон капитана Фельдмана был первым добровольческим батальоном, где наравне с мужчинами служили женщины.
Крымские феминистки долго боролись за право женщин служить в резерве. До тех пор «прекрасный пол» брали в войска только на профессиональной основе и на очень огрениченное число специальностей. Если девушке по здоровью или по подготовке не удавалось стать летчиком, она могла выбирать между должностью штабного секретаря и оператором зенитно-ракетных комплексов, диспетчером полетов или сестрой милосердия. Налоговая же скидка — лакомый кусочек, которым приманивали народ в резерв — оставалась недоступной: на армейцев-профессионалов эта льгота не распространялась. Что и возмутило феминисток. Феминистки боролись-боролись, и Главштаб сдался. Решено было — пока в экспериментальном порядке — создать в ОДНОЙ дивизии ОДИН добровольческий батальон с участием женщин.
Это и был батальон капитана Фельдмана. Что называется, еврейское счастье.
Узнав, какой сюрприз преподнесло ему командование, Фельдман пережил сложную гамму эмоций. Но выбора у него не было.
Три месяца он выслушивал от товарищей-офицеров шуточки на тему гаремов. По окончании периода тренировок шуточки прекратились. Батальон с участием женщин наголову разбил в тактической игре чисто мужской батальон. Свою роль сыграл эффект недооценки противника, чем и пытались оправдываться коллеги. Полковник Ордынцев дал довольно жесткую отповедь: плохому танцору кое-что мешает. Фельдман пожимал плечами: а чего они ждали? Три месяца девочки (он их теперь называл с теплом — девочки) рвали жилы в тренировочном лагере, бегали с полной выкладкой, ползали на пузе, стреляли из всего, из чего пехотинцу положено стрелять, водили машины, рыли окопы и учились рукопашному бою. Если противники ждали, что они двумя руками свою задницу найти не смогут — значит, сами дураки.
Но у «солдата в юбке» есть еще одно неоспоримое преимущество, которое Фельдман только что оценил в полной мере. Такого солдата действительно можно одеть в юбку (покороче) и блузку с вырезом (поглубже) и отправить на улицу — приманивать патрули. Этот ход подсказала прапорщик Андреева, вне службы — офицер полиции. Сама она неоднократно работала «подставой» — и встреча с Андреевой кончилась для трех серийных насильников и двух грабителей в Арабатской каторжной тюрьме.
В отличие от болтливой Кошкиной, Андреева переодевалась молча. Фельдман, не вовремя вторгшийся на склад бара, деликатно отвернулся. Но успел разглядеть достаточно. Под своей военной формой Андреева, наследница амазонок, носила кружевное белье…
Капитан Фельдман вспомнил Фариду…
Потом вспомнил инструкцию, строго-настрого запрещавшую сексуальные отношения между военнослужащими, один из которых находится в непосредственном подчинении у другого…
Потом он вспомнил о неминуемом смертельном риске и плюнул на Фариду и на инструкцию.
— Мэм, — спросил он, повернувшись, (Андреева была уже в футболке, на складе остались они одни) — А-а… э-э… Что это там у вас?
— Где, сэр? — приподняла бровь Валя Андреева.
— Здесь, — Фельдман слегка оттянул ворот своей тишэтки и показал на левое плечо. Андреева повторила его жест и как бы с удивлением глянула на кружевную лямку своего бра.
— Это такая портупея, сэр…— игриво ответила Андреева. — Я пользуюсь дополнительным вооружением.
— Э-э… довольно крупного калибра, — польстил Фельдман. — И бьете из него наповал.
— Ну, вы ведь тоже вооружены. Хотела бы я знать, чем…
— Обрезом, — быстро сказал Фельдман.
Прапорщик Андреева покраснела и рассмеялась. Капитан тоже перестал закусывать губы, удерживая улыбку.
— Что, если мы… когда все закончится… поужинаем вместе? — спросил Борис.
— С одним условием…
— ?
— Потом вместе позавтракать.
Она застегнула пояс с кобурой, заправила волосы под шлем и вышла вслед за командиром.
— Может, дадите мне разведчиц? — спросил подпоручик Батищев. — Очень эффективно работают.
— Потому и не отдам, — усмехнулся Фельдман. — А впрочем… забирайте Кошкину и Андрощука. Он уже вполне созрел и готов сотрудничать.
Прапорщик действительно созрел. У него был выбор: поехать с Батищевым в Синягино или быть запертым без одежды в холодной бойлерной. Он выбрал поездку в Синягино.
* * *
То же время, батарея береговой обороны на мысу Фонарь
Лейтенант Агеев очень быстро научился использовать минуты затишья для дела. У него осталось двадцать два человека, трое из них были ранены. У него была превосходная позиция — настоящая крепость. Наконец, у него здесь были пушки. А почему не использовать их — использовал же он вражеские пулеметные точки! Интуиция подсказывала быстрее что-то придумать — иначе белые придумают раньше…
Белые придумали раньше. Они начали палить по бронеколпакам ПТУРами. Пулеметы замолчали один за другим, один из пулеметчиков погиб на месте, другой был серьезно обожжен и кричал, пока не потерял сознание. Не дай Бог такую смерть, подумал Агеев, бросая орудия и спеша вниз, туда, где беляки прожигали теми же ПТУРами дверь в каземат.
За дверью открывался короткий коридор, который поворачивал на 90 градусов влево, а потом — на те же 90 градусов вправо, наподобие знака интеграла, но с прямыми углами. Преимущества такой планировки беляки смогли оценить в полной мере, когда первого, кто сунулся, просто вышвырнуло свинцом из коридора. Стрелять из двух амбразур можно было не глядя, наугад — узкий коридор простреливался только так, а если бы белые все же вышибли их оттуда, им пришлось бы атаковать еще один такой же поворот с такой же амбразурой.
Беляки, сунувшись раз и ошпарившись, отступили и дали Агееву передышку. Что дальше? — подумал он. Думай, Димоха, думай, тут уже не семейное счастье — жизнь на волоске!
Он точно знал, что разбил их ПТУР из КПВ. Другого у них не было — какое-то время они пробовали забросать казематы гранатами. Теперь ПТУР откуда-то появился — значит, к ним пришло подкрепление. Логично? Логично. Откуда? Что за подкрепление? Явно не большая группа — иначе был бы еще один ПТУР и кое-что посерьезнее гранатометов. Логично? Логично. Значит, самое вероятное — эта группа из Синягино или с другой батареи, на мысе Ак-Бурун. Ту батарею они уже взяли и теперь притащились сюда. Логично? Логично, мать ее так, эту логику. Значит, в лучшем случае их там рота. Против роты он какое-то время продержится, особенно если установит здесь, у амбразуры, крымский ручной пулемет — здесь как раз есть такой и немерено к нему патронов, настоящий арсенал.
Продержаться до утра, а там обязательно прибудет помощь. Не может быть, чтобы ее не было!
И лишь одно беспокоило лейтенанта. Такие укрепления — вроде барсучьей норы…
— Здесь должен быть подземный ход, — он невольно процитировал любимый фильм. — Соломатин, Корбан, бросьте все — ищите его!
* * *
— Я знаю тип этих укреплений. Сам строил на Ак-Бурун, — объяснял Григорьеву и прибывшему из Синягино Батищеву один из рядовых. — Там как пить дать есть подземный ход на случай если главный вход завалит или что-то еще…
…Раз на раз не приходится, подумал Батищев. В Синягино взяли батарею без боя — охрана спала, единственный трезвый — рядовой Баранаускас — отвлекся на разведчицу, командир был пьян. Зато здесь потеряли уже тринадцать человек и ПТУР. Хорошо мы батареи береговой обороны строим, на совесть. Сами потом взять не можем.
— И куда ведет этот ход? — спросил он.
— А шайт его знает! Каждый раз в другом месте. Это же от местности зависит, не везде одинаково строят. Я просто говорю, что он есть.
— И то хорошо. Так, сейчас пойдем в поселок, расспросим пацанов…
— Кого? — замученно спросил Григорьев.
— Мальчишек. Эти точно знают, где ход.
* * *
То же время, Джанкой
Грибакову не удалось соединить свой батальон с батальонами Малышева и Касторова. Танки надежно перекрывали все пути, и ни гранатометы, ни «Малютки» их броню не пробивали. Послать на верхние этажи домов людей с гранатометами не давала белогвардейская пехота.
Оставалось только пробиваться на юг, в этот Сары-мать-его-Булат, куда они прилетели вчера утром, и там ждать, когда их эвакуируют самолетами или теми же самолетами подбросят помощьт.
Колонна, состоящая из БМД и гражданских машин, в которых разместили раненых, покатила на юг, к вокзалу.
О карьере уже не думалось. Грибакову хотелось пить, хотелось спать, хотелось выйти отлить (что на простреливаемых улицах было рискованно делать), но командовать ему уже совсем не хотелось. Он готов был снять с себя эту шапку Мономаха и переложить ее на другую голову, покрепче. Но такой головы рядом не было, и майор Грибаков, проклиная все на свете, тащил свой командирский крест по улицам Джанкоя в южном направлении.
Ему не нравилось, как легко у них получается продвигаться. Создавалось такое впечатление, что их специально пропускают к вокзалу, имея какой-то дальний план.
Но ничего поделать было нельзя. Малейшая попытка свернуть в сторону пресекалась белыми решительно. Танки стреляли и попадали очень метко, а терять по одной БМД за каждый разведывательный рейд Грибаков не мог.
Ладно, подумал он. На вокзале засада — это и ежу ясно. Это все равно что вы сами мне сказали: там — засада. Ладно, еще посмотрим, кто кого. Мы — десант, поняли? «Ты ударишь — я, бля, выживу, я ударю — ты, бля, выживи!»
* * *
Порт в Керчи или Севастополе — это город в городе. Причем кажется, что город этот выстроили не то древние циклопы, не то инопланетные гигантские чудовища. Ничто здесь не рассчитано на человека, он теряется в огромных формах. Краны, погрузчики, платформы — все на слоновьи масштабы. В складах можно без проблем разместить стадо динозавров. Рельсы, вагоны, крытые погрузочные платформы, цистерны, шланги диаметром с жерло корабельной пушки и кабеля толщиной в руку, краны, контейнеры, мешки, тросы, штабеля леса, кучи угля и руды, металлические болванки, бушели зерна, галлоны воды, опреснительные установки, кнехты, насосы, компрессоры, машины, танкеры, сухогрузы, контейнеровозы, пассажирские лайнеры, яхты, баржи, лихтеры, сухие доки, катки, разобранные машины — все это образует причудливый лабиринт порта, его улицы, площади, аркады, тупики, повороты, проспекты и подземки. Это город в городе и здесь можно воевать неделями…
Задача связывать боем силы красных в районе порта и судоремонтного завода.
Силы: одна рота ополченцев.
Противостоящие силы — батальон мотострелков.
Преимущества: знание местности. Половина фельдмановского батальона — портовые или из доков.
Недостатки — численное превосходство противника.
Раскладец…
Полковник Ордынцев, командир бригады, не мог выделить им в помощь ни одного человека.
На практике «связывание боем» обернулось несколькими попытками прорыва — со стороны красных — и пресечением этих попыток — со стороны белых.
Фельдман держался только благодаря нерешительности советского командира. Умело перебрасывая людей туда-сюда, ему удалось создать эффект присутствия в порту, как минимум, батальона. Атаковать равными силами на плохо знакомой местности красные не решались.
Но рано или поздно, понимал капитан, случится то, что должно случиться. Они перехватили уже троих разведчиков — но будут посланы и четвертый, и пятый, и кому-то из них удастся проскочить, рассмотреть позиции и сообразить, что батальоном тут и не пахнет…
— Топаз-12 вызывает Топаз-2, — бормотал связник. — Топаз-12 вызывает Топаз-2. Прием.
— Топаз-12, Топаз-2 слушает…
— Сэр! — Фельдман взял наушник с микрофоном. — После рассвета они точно поймут что к чему. А может, и раньше. И тогда нам не устоять. Их трое против одного нашего.
— Ваши предложения?
— Я могу отступить к судоремонтному заводу и закрепиться там.
— Они смогут вас обойти и попасть в город?
— Да, сэр.
— Тогда это исключено. Держите их в порту сколько сможете до приказа к отступлению.
— Вас понял, сэр, — капитан отложил наушник.
— Отходим? — спросил поручик Северин.
— Стоим.
Через час начался штурм — тот самый, решительный, которого Фельдман так опасался. Кто-то из советских разведчиков понял, в чем хитрость и, вернувшись, доложил командиру.
Ожесточенная атака перешла в ближний бой, а потом — и вовсе в рукопашную. И в пылу этой рукопашной один из советских мотострелков, не помня себя от ужаса и ярости, сцепился с одним из крымских резервистов.
Его товарищ, пробегавший мимо, не долго думая, всадил крымцу штык между лопаток. Короткий и тонкий крик заставил обоих оцепенеть.
— Баба… — просипел тот, что нанес удар. — Ой, мамочки…
— Сволочи! — заорал кто-то совсем рядом. Они даже не успели развернуться — ударила очередь.
— Валя! Валя, погодите… Дышите, Валя! Дышите же, мать вашу так! — Фельдман не сообразил передать ее кому-то другому, он просто никого вокруг не видел. Он забыл про все — помнит только расположение санитарной машины.
Поняв, что не донесет, положил на кучу гравия, разорвал тишэтку. Женщина захрипела, глаза остекленели. Рана была маленькой, но сильно кровоточила. Кружевной бра пропитался кровью насквозь и в редких отсветах пламени (горели БТР и «Святогор») казался черным.
— Никаких баб, — прошептал Фельдман, раздирая упаковку перевязочного пакета. — Всех к черту из батальона. Завтра же… Кибенэ мат…
Это были его последние слова. Шальную пулю справедливо называют дурой, а это была всем дурам дура — если бы капитан донес Андрееву до санитарной машины, ее удалось бы спасти.
Фельдман погиб сразу же, Андреева истекала кровью еще пятнадцать минут. В сутолоке боя ее просто не заметили…
* * *
То же время, батарея на мысе Фонарь
Что-то в этом было от процесса рождения: ползешь по каменной кишке, упираешься в стену, утыканную металлическими скобками, делаешь по ним два шага вверх и снова оказываешься в каменной кишке, снова ползешь вперед и упираешься в стену со скобками, но на этот раз видишь над собой квадратный колодец, откуда тянет свежим воздухом и слышатся голоса…
Рядовой Корбан быстро пополз задом вперед, пока ноги не провалились в ту, первую дыру, встал на одну из скобок и приготовился стрелять.
Сердце колотилось так, что едва не заглушало шорох: в колодец кто-то спускался.
Миша Корбан не видел, куда стрелять. В этой темноте он мог полагаться только на слух и ждал момента, когда ноги спускающегося вниз человека коснутся пола.
Есть!
Он нажал на спуск. Когда стих звон в ушах (стрельба в подземелье — то еще разлечение) он не услышал ни криков, ни стонов. Убил сразу наповал? Тогда кричали бы наверху, не один же он здесь…
Потом был звук — падение, и не просто падение: кругленький железный предмет был брошен с ускорением и быстро катился в мишину сторону.
Обмирая, Корбан понял: граната.
Неизвестно как, но в кромешной темноте он увидел ее: почти цилиндрической формы, вся в частых глубоких насечках, как ананас…
Он должен был разжать руки, падать вниз, бежать… Но не мог сдвинуться с места.
Граната остановилась перед самым его носом, перекатилась с боку на бок и… покатилась назад.
Коридоры запасных выходов из батарей береговой обороны запроектированы с легким наклоном в сторону «улицы».
Именно в тот момент, когда Миша осознал избавление от неминуемой смерти, он был как никогда близок к тому, чтобы напустить в штаны. Все мускулы расслабились разом. Он не спрыгнул в нижний коридор — он рухнул туда, закрывая руками голову.
Граната разорвалась прямо под задницей у беляка, который ее бросил. Стряхнув с себя осколки и бетонную крошку, Миша услышал крик…
* * *
Невезение заразно, а инициатива наказуема, — подумал Батищев.
Невезением он заразился от Григорьева, не иначе. Инициативу проявил рядовой Карастоянов, который без приказа бросил гранату и подорвался на ней.
Карастоянова вытащили из колодца на страховочной веревке — страховка оказалась толковой мыслью. Молодец Кошкина. Кто бы еще подсказал, как попасть в казематы, раз их защищают…
— Еще пять минут — и нам этот ход до жопы. Какие мысли по этому поводу?
— Я полезу, — Кошкина бросила шлем.
— Прапорщик, не дури!
Она уже исчезла в колодце. Светлые волосы плыли вниз…
— Кошкина! Кошкина, твою мать!!!
Кошкина остановилась на третьей снизу ступеньке.
— Какого черта? — Ефрейтор Шеховцов спустился следом за ней.
— Не топчись по пальцам, — прошипела она и разрядила одну гранату. — Лови!
Попасть по мелькнувшей в темноте руке довольно трудно. Миша уже сориентировался: здесь слишком мало места, чтобы размахнуться как следует. Граната покатилась обратно, рядовой Корбан спрыгнул вниз, чтобы не задело случайным осколком.
Взрыва не было. Был мягкий прыжок и девять выстрелов подряд: пробираясь на четвереньках по коридору, Кошкина палила в темноту перед собой, чтобы не дать ему высунуться.
Остановившись на краю второго колодца, она зубами выдернула чеку второй гранаты и бросила ее вниз.
Вскочить в каземат батареи Корбан успел, а закрыть за собой дверь — нет. Взрывной волной его швырнуло вперед. Следом из подземного хода выскочила сумасшедшая баба с гранатой в руке.
— Не стрелять! — сообразивший что к чему сержант Собакин успел перехватить за ствол автомат рядового Абдуллаева и направить очередь в потолок. Ствол мгновенно раскалился, Собакин заорал, вырвал автомат и швырнул его на пол.
— Яки! — сказала сумасшедшая баба. — Правильно. Умираю я — умирают все. Оружие на пол.
Из-за ее спины уже лезли вооруженные беляки.
Батарея сопротивлялась еще полчаса. Ее сдали только тогда, когда раненый Агеев потерял сознание.
В любом несчастье, говорят французы, ищите женщину.