30 апреля 1980 года, Симферополь, 9-30
Капитан Верещагин умер и попал в ад.
Ад был шумным и железным, он тарахтел и вибрировал, и каждая рана, до последней ссадины, отзывалась на эту тряску.
Ощущения как-то разбежались с реальностью, и он все не мог вспомнить, откуда он слетел, что так побился и ободрался, и если он находится в госпитальной палатке, то где, черт возьми, Шэм — надо сказать ребятам, чтобы они нашли его…
Трясло и болтало, ревело и стрекотало над головой. Он не в аду и не в палатке, а в вертолете…
Вибрация пола отзывается болью…
Blackout.
Взгляд вправо: ряд подошв, немудреный орнамент рифления… Какие-то очень неприятные воспоминания связаны с этими рифлеными подошвами.
Redout.
Вгляд влево. Заострившееся бледное лицо. Кровь на губах.
Имя. Он должен помнить имя…
Глеб.
Он вспомнил. Не только имя — все, что происходило в последние сутки и часы.
Blackout.
Длинный коридор, полный людьми в форме. Его несут на руках, сцепив кисти в «замки» шесть человек… Гул многолюдья стихает, отрезанный дверью. Казенный строгий кабинет, светло-серая мебель, корешки папок-фолдеров, маркированные орлом.
Главштаб.
Его тянут, переворачивают, снимают одежду. Ткань, присохшую к ране, отдирают резким движением.
Blackout.
— Тофариш капитан, он уше очнулся, — прозвучало над самым ухом.
Обладатель странного акцента выглядел так, словно его с головой макнули в пергидроль и оставили так на сутки.
— Хорошо, Энью, посадите его.
Офицер, среднего роста, капитан. Ненамного старше Верещагина или даже его ровесник, но светло-русые волосы уже успели изрядно поредеть надо лбом. Говорят, что так рано лысеют от большого ума.
Еще один офицер. Краповый берет, майорская звезда. Сорок пять или около того.
Тупое безразличие обреченного. Снова кресло. На этот раз — более высокое и удобное. Всем органам чувств будто сбили настройку — наверное, какой-то мощный наркосодержащий анальгетик. Нагота. Полная беззащитность. Наручники. Шансов нет.
Новый раунд…
Нет. К черту. Он сдастся, и как можно скорее.
— Давай знакомиться, — сказал капитан спецназа. — Капитан Резун, майор Варламов. В дальнейшем просто гражданин капитан и гражданин майор.
Верещагин посмотрел в лицо сначала одному, потом второму. Жесткие и спокойные лица. «Ты попался», — говорили эти лица, — «Ты принадлежишь нам каждым волоском, ты полностью в нашей воле, и ты расскажешь все, что знаешь. Мы даже не торопимся, не форсируем события — настолько мы уверены в том, что ты уже сломан». Шевельнулась полузадушенная злость.
— ГРУ или КГБ? — спросил он.
— А какая тебе разница?
Никакой.
— Встречный вопрос: спецвойска ОСВАГ или армейская разведка?
— Горная пехота.
— Не надо пудрить мне мозги, — гражданин капитан остановился у него за спиной, положил руки ему на плечи. Артем непроизвольно дернулся.
— Это правда, — сказал он. — Первая горноегерская бригада. Капитан Артемий Верещагин, номер 197845\XD.
— Извини… Не хотел, — спецназовец убрал руки. — Твой «смертник», — он достал из кармана идентификационный браслет Верещагина, снова просмотрел гравировку на пластине. — Группа крови — А, вероисповедание — римский католик. Как тебя угораздило?
Он не сразу понял.
— Что?
— Я спрашиваю, почему ты вдруг католик?
«Кажущиеся глупыми, не относящиеся к делу или малозначащие вопросы — один из видов психологического давления, который особенно хорошо работает с неподготовленными людьми…» — далее инструкция предписывала не отвечать даже на такие вопросы, ибо рано или поздно из тебя, сбитого с толку, автоматически выскочит ответ на важный вопрос…
Ерунда. Они все равно получат все свои ответы.
— Моя мать была католичкой.
— Ага, — сказал Резун. — Почему «была»? Она что, умерла?
— Да.
— Так ты, значит, сирота. — Спецназовский капитан уселся на стол, покачивая ногой. — Ну, расказывай, сиротинушка, как оно все было-то.
Давай, сказал себе Артем. Сразу все. Так будет лучше, чем цедить по слову.
— Вчера поздним утром группа из десяти человек в форме советских спецназовцев поднялась на армейском грузовике ГАЗ-66 на гору Роман-Кош и заняла телецентр. Дождавшись появления группы настоящего спецназа, мы уничтожили ее и свалили трупы в генераторной. Туда же положили наших, погибших в бою. Навели везде порядок. Потом появился батальон под командованием майора Лебедя. Места не хватало, и две роты вернулись в Ялту. Осталась рота капитана Асмоловского. В 21-40, как было приказано, мы включили генератор помех. В 3 часа ночи или что-то около этого на гору поднялся батальон Лебедя. Их выбили из Ялты. Они начали отступать по северной трассе. Меня и моих людей оставили в арьергарде. Мы сдали ретрансляционный центр нашим войскам. Остались там для охраны. Мне придали взвод резервистов… Ближе к утру вернулся Лебедь, батальон не смог отойти по северной трассе… Они взяли гору… Уничтожили наш взвод… Все.
Верещагин закрыл глаза и опустил голову. Тошнило. Нос был забит кровавой пробкой, и, несмотря на анальгетик, сломанные ребра делали каждый вдох мучительным.
Резун склонился к нему.
— Нет, не все. Послушай, друг мой… Вытаскивая тебя с Роман-Кош, мы потеряли боевой вертолет. А я до сих пор не знаю, стоишь ты того или нет. И если не стоишь, то какой мне смысл защищать тебя и дальше, давать обезболивающее, перевязывать? Да сдохни ко всем чертям! Единственный для тебя путь остаться в живых — быстренько убедить меня в том, что ты достаточно ценный кадр, чтобы взять тебя в Москву. Так что не надо врать, что ты простая армейщина, а шкуру тебе попортили только потому, что десантникам хотелось поиграть в индейцев и Зверобоя.
Артему стало почти смешно.
— Но это правда. Это все правда. Спуститесь вниз, в первый отдел, найдите мое дело. Это правда.
— Но ведь не ВСЯ правда, — заговорил майор. — Где ты взял эту форму, — он швырнул на пол, к ногам Верещагина, десантный комбез, — и эти документы?
— Мне… не нравилось, как… оно все идет, и тогда я пришел к… одному человеку… Ему тоже не нравилось… как оно идет. Мы поладили. Он дал мне форму… и документы. Не знаю, где он их достал. Он дал мне ваше оружие и «ГАЗ». Мы с утра приехали на вышку, выгнали персонал, встретили группу настоящих спецназовцев… Я уже рассказал.
— Фамилия «одного большого человека»? — сквозь зубы процедил Резун.
— Востоков.
— Кто назвал тебе эту фамилию?
— Он сам. Вадим Востоков, полковник ОСВАГ, координатор по России…
— Ты врешь. Тебе назвали эту фамилию, чтобы ты перевел стрелки. Так ты и этого делать не умеешь.
— Я не вру. Я звонил ему по телефону Фредерик 478-98-22, там всегда отвечал автоответчик на имя Остерманна… Я назначал встречу.
Резун поднял трубку, набрал номер. В наушнике зачирикал женский голосок, интонации которого Артему были давно знакомы.
Резун положил трубку, закрыл ладонью глаза, потер большим и средним пальцами виски.
— Ты думаешь, я тебе поверю? — спросил он.
— Проверьте. Есть у вас скополамин?
— У нас есть кое-что получше, друг мой. Хар-рошая газорезка. А начну я с твоих ног.
Арт опять прикрыл глаза, словно задумался. Резуну уже приходилось, и не раз, видеть этот жест — человек смотрит в себя, как сдавшийся командир — на свои укрепления в последний раз. Дальше — опущенная голова и согласие на все.
Беляк поднял:
— Я буду громко кричать.
Резун удержал себя в руках легко. Профессионально.
— Послушай… — голос его упал почти до шепота. — Не наступай второй раз на те же грабли. Потому что второй раз будет больнее. И намного, намного унизительнее. Ты что, еще ничего не понял? Ты один. Тебя все бросили. Подставили, понимаешь? Чтобы ты своей башкой отвечал за выходку какого-то генерала. Никто тебя не выручит, никому ты не нужен.
— Я знаю…
— Ну так чего ломаешься? Думаешь, геройски выглядишь? Дерьмово ты выглядишь. А когда за тебя возьмутся по-настоящему, будешь выглядеть еще дерьмовей.
— Я знаю. Берись за свою любимую газорезку, ублюдок. Заставь меня «петь».
— Тебе этого хочется?
— Нет. Совсем не хочется. Но я правду говорю. А ты не слушаешь.
— На «вы» со мной! — спецназовец взял его за подбородок, вздернул голову. — На «вы» и «гражданин капитан», и больше вежливости в голосе. Понял?
— Да.
— Скажи: «Так точно, гражданин капитан».
— Так точно, гражданин капитан.
— Вот так, друг мой, — удовлетворенно протянул Резун. — Продолжаем разговор. Перечисли, пожалуйста, поименно всех членов вашей группы. Имена и звания. Чтобы доказать, что ты понял.
— Я, — сказал Артем, — поручик Томилин. Прапорщик Даничев. Штабс-капитан Кашук…
Он запнулся.
— Мы слушаем, — сказал майор.
Чем закончилась эта ночь? Кто проигрывает?
Гия Берлиани, Хикс или Шэм на этом самом кресле. Володька с его раскуроченным бедром…
Нет.
— Я помогу тебе, — сказал гражданин капитан, — Ты забыл упомянуть здоровенного грузина по имени Георгий и по кличке Князь. Маленького рыжего парня по прозвищу Кикс. Рядового-немца и рядового-татарина. И одного хохла — Сидоренко или Сидорчука. И того парня, который был ранен и которого вы держали в генераторной.
— Я их не знаю. Их… прислали.
— Врешь. Из рук вон плохо врешь. Так не делается. Понятно, друзей закладывать не хочется. Только учти — ты никого из них не спасешь, а себе сделаешь хуже. Мы ведь все равно их найдем…
«Бог в помощь».
— …Так что давай. Рассказывай. Имя командира, давшего тебе задание…
— Я действовал… по собственной… инициативе…
Владимир начал злиться, но не столько на этого упрямого дурака, сколько на собственное ощущение, что он чего-то недопонимает.
Штука в том, что парень вел себя нетипично. Это не сдача и не окончательный слом — но это и не вранье профессионала. Больше того: как раз профессионал бы валялся сейчас у них в ногах, на ходу выдумывая фамилии товарищей по группе, командира, который дал задание, подробности порученного дела… Это, конечно, тоже все было бы брехня — но брехня правдоподобная, на проверку которой ушло бы много времени.
Но если он не профессионал — откуда ему известна фамилия Высокого Чина? Какой лапши он хочет тут навешать? «Действовал по собственной инициативе» — похоже, что от боли и от лекарств он плохо соображает.
— Ты опять врешь, — сказал он. — Но я тебя сейчас даже пальцем не трону. Мы просто выйдем из комнаты и подождем, пока наркотик перестанет действовать. И вот тогда ты начнешь говорить правду, да так быстро, что можно будет к тебе динамо подключать. У тебя есть желание продолжать разговор сейчас и заработать новую порцию анальгетика?
— Есть.
— Очень хорошо. От кого из своих командиров, как и когда ты получил приказ подстраховать передачу «Красного пароля» и провести радиоэлектронную диверсию?
— Мои командиры были не в курсе. План разработали я и Востоков. В назначенный день он позвонил мне и сказал взять машину и экипировку из rent-a-carport в Бахчи. Сказал, что ключи от гаража в ячейке на автовокзале. Назвал номер. Прислал человека…
— Заткнись, — устало сказал Владимир. — Ныммисте, возьми его и пристегни за руку к батарее. Когда закончится действие обезболивающего, — обратился он к пленнику, — скажи сержанту, он меня позовет.
— Когда закончится действие обезболивающего, ты сам прискачешь, гражданин капитан.
— Посмотрим, — сказал Резун.
Майор вышел, не говоря ни слова. Белобрысый сержант вытряхнул Артема из кресла, как ворох тряпок. Наручники защелкнулись на запястье и на батарее. Верещагин сел, закрыл глаза и привалился затылком к стене. Ему было почти смешно.
— Правду говорить легко и приятно… — сообщил он в спину спецназовцу.
Тот не отреагировал.
* * *
30 апреля 1980 года, тактический центр Чуфут-Кале, 1045
У Тамары начались месячные.
Конечно, если бы они НЕ начались, было бы значительно хуже. Ей совершенно не улыбалось продлевать род майора Миши Колыванова, равно как и делать от майора аборт, так что да здравствуют лунные циклы, приливы и отливы! Вот только ужасно противно ноет спина.
Ко всем прочим medicines в аптечке вертолета добавилась коробочка тампонов.
Тактический центр сдержал обещание: ни одного МиГа над побережьем не было. Они совершенно спокойно долетели до Чуфут-Кале и приземлились на бетонной площадке, умостившейся на горе, как сковородка на самодельном каменном очаге.
Подтянутый, чисто выбритый, но бледноватый от ночных бдений адъютант провел их вниз, в бункер — познакомить с планом и диспозицией предстоящей атаки.
— Штабс-капитан Левкович, командир эскадрильи, — представилась Рахиль.
— При Бельбеке вы нам крепко помогли, — в смуглом усатом подполковнике Тамара узнала Ровенского, командира батальона, где служил Арт. — Спасибо.
— Ну, это было не так трудно. Танк может сделать вертолету гораздо меньше гадости, чем вертолет танку, — улыбнулась Рахиль.
— Теперь будет сложнее.
Это Бахчисарай, подумала Тамара, тактический центр, и Арт должен быть где-то здесь. В одном из боксов, где готовится к выходу боевая техника, или уже на позиции, или… О третьем «или» думать не хотелось.
Шестерых вертолетчиц ознакомил с боевой задачей сам командир дивизии. В кабинете находился еще один военный в чине полковника. Тот самый Кронин, Старик, потерявший сына в спровоцированном красными инциденте…
— И помните: вы представляете собой очень большую ценность. — сказал Адамс напоследок. — Не рискуйте понапрасну.
Кронин вздохнул.
— Пока мои парни не слышат, скажу: лучше я потеряю два взвода, чем одну вашу машину.
— Такая машина при хорошем экипаже стоит больше, чем два взвода, — наершилась Рахиль. — И мы вам это докажем.
* * *
119-я трасса, неподалеку от Почтовой, 1125
— И что у нас получается? — Князь вгляделся в карту. — Получается, что там вот-вот завяжется драка, и мы как раз в нее встрянем. Отлично. Просто лучше не бывает.
— Вдарим сзади. И — смерть врагам. — командир взвода резервистов Василий Хрисанопуло впечатал кулак в ладонь, показывая, как это будет.
— Sure, — после короткой и мрачной паузы согласился Берлиани.
Относительно этого боя, кроме общего плана, у него был и свой собственный план.
Шамиль, лежавший с биноклем на вершине холма, скатился-сбежал-слетел вниз.
— Едут, — сказал он.
— Действуем, как договорились, — напомнил Князь офицерам-резервистам.
* * *
Симферополь, тот же день, то же время
— Фу, Володя. Газорезка… Дешево. Непрофессионально.
— Да, товарищ майор, я уже понял. Думал взять его на понт. Так перетак этих десантников, всю малину изгадили.
— Сам виноват. Тоже мне мальчиш-кибальчиш.
— Да нет, просто нарвался на идиота. Это называется «Не повезло». Я надеюсь, что беляки его уже расстреляли. Он свою пулю честно заработал.
— Что будешь дальше делать?
— Что и сказал. Подожду, пока у него в башке прояснится от анальгетика и попробую поговорить еще раз. Ведь интересный типчик, а, товарищ майор?
— Куда уж интереснее… Как ты считаешь, где он врал, а где говорил правду?
— Имена, которые он назвал — правда. Все они убиты, он это знал, и не рисковал. Скорее всего, вся история — правда. Но вы точно заметили — не полная. Иногда он ведет себя как разведчик, а иногда как идиот. Откуда он знает Востокова, к примеру? Такое имя не ляпнешь наугад.
— Мне интересней другое. Почему он так легко назвал Востокова и аж заскрипел на составе группы?
— По-моему, это как раз элементарно: Востоков ему никто.
— А они — кто? Брось, Володя, это только в кино бывает, когда друзей не выдают ни под какими пытками. А они даже не друзья: группа.
Резун не нашелся, что ответить.
— Я схожу в госпиталь и поговорю с ранеными, которых мы вывезли с Роман-Кош, — сказал он наконец. — Потом зайду в архив, посмотрю его личное дело.
— Сомневаюсь я, что оно там есть. Дела этих лежат в архиве ОСВАГ.
— Ставлю свою «Волгу» против ушастого «жопера», что он не из ОСВАГ.
— Давай, давай…
* * *
Тот же день, 1140, район Почтовой
Говорят, нет ничего хуже, чем ждать и догонять.
Они ждали. Ждали, затаившись в холмах чуть севернее Почтовой, нервы на взводе и пальцы на спусковых крючках. Один батальон с небольшим «довеском» — против полка.
Новак проснулся от тычка в бок. Он сам попросил солдата-резервиста разбудить его наименее церемонным и наиболее эффективным способом. Отказать себе в удовольствии поспать хоть полчаса он не смог.
— Авангард, — сообщил резервист, хохол из Бахчисарая, хозяин табачной лавки. — Три БМД.
— Пропустим, — решил Новак.
Колонна бронетехники показалась на дороге. Ползла вперед цепочка панцирей защитного цвета — правда, здесь этот цвет не был защитным, в Крыму камуфляж имел серо-желто-бурую расцветку.Темно-зеленый был чужд здешним холмам, выбеленным солнцем гранитным обрывам и высоким сухим травам.
Рядовой Костюченко, покерный долг которого за время ожидания увеличился еще на сорок пять тичей, поднял гранатомет на плечо.
— Стрелять, когда я скажу, — предупредил унтер. — Не раньше.
Он приник к цейссовскому биноклю. Нужно, сказал капитан Замятин, дождаться момента, когда зенитки поравняются с ориентиром — дорожным знаком «возможны оползни». И тогда…
— Огонь! — скомандовал он.
Костюченко нажал на спуск — и головная машина колонны проломила ограждение и скатилась, дымя, в кювет.
Плохо. Нужно остановить колонну, перегородить дорогу.
Костюченко и Андронаки перезарядили гранатомет — а в холмы уже ударили первые очереди. Советские десантники пока еще не могли понять, кто в них стреляет и откуда, поэтому те, кто сидел на броне, просто соскочили и лупили наугад по окружающим кустам и вершинам холмов.
Второе попадание из гранатомета было более удачным — БМД встала как раз поперек дороги, десантники посыпались из нее как горох. Новак прижал к плечу приклад М-16 и открыл огонь по этим камуфляжным комбезам, ненавистным с 68-го года.
На несколько секунд им пришлось залечь — их засекли, и их каменный гребень оказался под жестоким автоматным огнем. В ответ из лощины ударили «Кесари».
Начался поединок артиллерии: из-за рельефа местности крымские «Кесари» не могли отъехать на предельную для них дальность, где они стали бы неуязвимы для советских «Конкурсов». А били они не по БМД, а по зенитным установкам на буксирах. Два залпа — и ЗУ превраились в груду хлама.
И в россыпи огней непрерывно отстреливаемых инфракрасных ловушек над дорогой пошли вертолеты, и БМД были их главной целью, коль скоро экипажи «Кесарей» благополучно уничтожили зенитки.
Новак отшвырнул пустую обойму и вставил в магазин новую. Андронаки со снайперской винтовкой делал свою работу: офицеры, унтеры, гранатометчики.
Вертолеты развернулись и полетели параллельно дороге, укладывая снаряд за снарядом в удивительно уязвимые БМД.
Единственное, что могли сделать покинувшие машины и уцелевшие десантники — это кинуться в отчаянную атаку на враждебные склоны холмов.
И они это сделали.
* * *
Симферополь, тот же день, то же время
Наука умеет много гитик. Советская наука диверсии и шпионажа — очень много. Но особенно мил Владимиру Резуну был тот раздел оной науки, который требовал работы с документами, архивами, открытыми источниками, скрупулезного сбора фактов и делания выводов… Любил Владимир всякие такие головоломки и загадки, ловил момент, когда все факты и фактики выстраиваются в единую картину, и единственно верное решение молнией, извините за банальность, пронзает сознание… А поскольку Володя любил и умел работать головой, постольку этих сладких моментов откровения в его жизни было не так уж мало.
И это свое умение Володя очень ценил. Ибо работа разведчика — не крушить кулаком челюсти, как это показывается в кино, а делать тайное явным. И здесь много званных, но мало избранных…
— Как живете, караси? — спросил Резун.
— Хорошо живем, мерси. — В тон ему ответил Сагабалян.
Кадровый отдел Главштаба располагался в подвале и тоже находился в ведении спецназа ГРУ. Лейтенант Сагабалян, начальник тамошней охраны, явно спал до прихода Владимира. И явно пил до того, как лег спать.
— Ну, здесь было ночью, — сказал он. — Ты дрался?
— Не пришлось.
— А меня вот, — Сагабалян продемонстрировал руку на перевязи. — Комбат отправил сюда. А тебе чего здесь?
— По делу.
— По большому или по маленькому? За бумагой?
— Вот поэтому ты, Ованес, все еще в спецназе, а я уже в Аквариуме.
— Было бы чему завидовать.
Владимир подошел к картотеке, занимавшей целую стену.
Спецвойска ОСВАГ или корниловцы?
— Ладно, — сказал Владимир себе под нос, — Попытаем счастья… Попытка — не пытка, правда, батоно Лаврентий?
— Чего? — окликнул его Сагабалян.
— Это я не тебе! — Владимир прошелся вдоль выдвижных ящичков и выдвинул первый. «А-М».
— Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то вот эти цифирьки — личный номер. Ха, мальчики, да вы здесь все не по фамилиям, а по индексам номеров… — Он засунул ящичек в ячейку, вытащил другой «М-Х». — Ну-ка, ХD, встань передо мной, как Лист перед Вагнером… Ага!
Он вытащил нужную карточку.
— Сектор М, номер 214. Полезная вещь — бюрократия…
Личное дело Верещагина находилось именно здесь. Ничего странного: на многих разведчиков заводят липовые дела, многие из них тихо-мирно служат в армейских частях у черта на куличках, по меньшей мере, числятся там. «Мертвые души».
Резун открыл папочку, полистал…
— Ой, как интересно…
— Что? — спросил Сагабалян.
— Это я не тебе. Ой, какой же я дурак… Или это не я дурак?
Он сунул папку под мышку. Вышел из архива и поднялся в лифте на восьмой этаж, где обосновались спецназовцы. Нашел уединенный кабинет, выгнал резавшихся в карты рядовых и сел в кресло, снова открывая папку.
Так, значит, вот как ты выглядел, друг мой, пока тебе не починили рожу. Ничего, приличный молодой человек. С таким можно оставить свою сестру наедине…
Тысяча девятьсот сорок девятый год рождения. Двадцать третье декабря, Судак. Мать — Марта Ковач, иммигрантка, Румыния, 39-й год. Отец… опаньки!
Отец — Павел Верещагин, иммигрант, СССР, 41-й год.
Это уже интересно, товарищи. Иммгрант, сорок первый — или дезертир, или побег из плена… Что, в конечном счете, тоже считается дезертирством по советским законам — раз бежал из плена, неча сидеть в стане идеологического противника: топай в штрафбат и искупай вину кровью…
Еще один любопытный фактик: в пятьдесят первом году счастливый отец семейства оставил молодую жену с ребенком на руках и… вернулся в СССР. Дальнейших сведений о нем нет… Еще бы они были!
Слова «Симферопольская Гимназия имени Александра II Освободителя» Резуну ничего не сказали. Иначе он задался бы вопросом: почему парнишка из такой небогатой семьи попал в такое престижное учебное заведение? И почему по окончании столь престижной гимназии юноша поступил в армию?
Так, карьера… На третий год службы, будучи уже младшим унтером, получил предложение идти в офицерское училище. В двадцать лет — победа на крымских соревнованиях по скалолазанию. В следующие два года — еще две. В двадцать три года был мобилизован в качестве офицера-стажера, участвовал в боевых действиях Турецкой Кампании. По окончании войны получил полноценный офицерский чин. Через год — повышение. В семьдесят шестом дали поручика.
Ого! За время службы его благородие четырежды проверялся ОСВАГ. Ну да, лучше перебдеть, чем недобдеть. А то окажется, что парень был завербован СМЕРШем еще в материнской утробе…
Психологический профиль… Глубоко копают. Личностный тест Айзенка, показатели интроверсии, показатели экстраверсии, показатели шизоидности, показатели истероидности, параноидности… Ладно, все равно я в этом ни хрена не понимаю. Хм, энергичен, но сдержан… Ровен в общении с подчиненными и товарищами по службе, близких контактов не поддерживает… Волк-одиночка… Отрицательные черты: скрытен, но бывает резок в высказываниях… Проявляет склонность к нарушению субординации…
Что, настолько, что самостийно решил связаться с Востоковым?
Увлечения: советская авторская песня… Однако! История, военная история, философия, психология… Альпинизм и скалолазание — это мы уже знаем. Пти-Дрю, где это? Мак-Кинли, Маттерхорн, Эйгер. Четыре гималайские экспедиции. Фильм «Волшебная линия». Видимо, после Канченджанги начальство решило, что мужик дозрел до роты. Звание штабс-капитана и рота. И в этом году, в феврале — капитанские погоны.
Резун швырнул папку на стол.
Это не легенда, это херня собачья. Таких легенд не бывает.
Стены кабинета молча с ним согласились.
— Здесь воняет, — сказал он.
В комнате действительно воняло — винным и табачным перегаром — но Владимир имел в виду не это. Он имел в виду дело. Дело, которое выглядит так, словно его специально склепали и подбросили в архив, чтобы поиздеваться над Володей Резуном. Дело, которое смердит дешевым шпионским романом, написанным, к тому же, юной барышней.
— Вы мне кого подсунули? — вслух спросил он. — Ладно, допустим на пять минут, что это правда. Я — Востоков, и веду какую-то игру с КГБ. В нужный момент нужный человек поддержит меня действиями своей группы, подстрахует… Тихо и чисто… Кого мне найти на эту работу? Кого задействовать? Уж конечно, профессионала, мать вашу. Спеца из качинских или из ОСВАГ. Который не запорет дело, не засыплется, не попадется… А если попадется — сумеет уничтожить все улики, а в случае необходимости — сможет покончить с собой… Почему же Востоков выбирает для этой миссии явного непрофессионала? Человека, который напартачил и наляпал — при всем старании не мог не напартачить! Человека, который, непонятно на что рассчитывая, сдался в плен, и теперь продолжает валять самого глупого дурака?
Или же дело обстоит совсем наоборот: Верещагин ДЕЙСТВИТЕЛЬНО профессионал. Настолько крутой, что умело сымитировал почерк любителя, как наемный убийца экстра-класса «косит» под уличного грабителя-мокрушника? Но тогда почему его досье сляпано как будто на вкус шестиклассника? Оно должно быть абсолютно серым, совершенно незаметным досье… Таким, какое положено заводить на «мертвую душу», агента в армии.
Стоп! Востоков все-таки не совсем идиот. Если бы он хотел иметь в своем распоряжении профессионала-разведчика, он бы его имел. Владимир пошарил в кармане, достал пачку сигар с мундштуками, закурил, встал у окна, прикоснувшись лбом к стеклу…
А поредело в наших рядах. Всего час назад тут был настоящий муравейник, полк готовился к выходу на мятежный Бахчисарай. Теперь замусоренная и пустая площадь Барона выглядела пугающе просторной, а фигурки спецназовцев на постах — жалкими и сиротливыми.
К черту. Думаем дальше. Востоков хотел непрофессионала. Он получил непрофессионала. Непрофессионал намусорил так, что в глазах рябит.
Значит, Востоков хотел, чтобы он намусорил.
Вы болван, Штюбинг!
Все сделано так, чтобы привлечь к этой акции внимание. И человек выбран под эту функцию. Подарок для прессы, готовый национальный герой либо же национальное пугало. Мертвый герой даже лучше чем живой: жрать не просит. На мертвое пугало можно повесить значительно больше собак, чем на живое.
Владимир любил моменты истины, когда разгадка белым магнием вспыхивает в мозгу.
Но сейчас он был ей не рад. Такая разгадка пахла переводом в армию и ссылкой в самый дальний и зачуханный гарнизон. Такая разгадка грозила оттяпать стоящим слишком близко людям не только пальцы, но и головы. В жопу такие разгадки.
Потому что если он, Володя Резун, придет с такой разгадкой к вышестоящему начальству, он получит офигенного пенделя под зад. Начальство в эту оперетту не поверит.
Последняя разгадка заставила его застонать и ударить кулаком в оконный переплет: на то и был расчет Востокова! Ах, как он, наверное, хихикал в свою бороду, составляя этот план! Сколько изящества в этой нарочитой грубости, как тонко это шито белыми нитками!
Он шагнул к столу, еще раз перелистал досье, остановил взгляд на фотографии последних лет… В прямом и даже несколько глуповатом взгляде — фотографируясь на документы, все выглядят глуповато, — ему почудилась насмешка.
* * *
Район Почтовой, тот же день, около полудня
Ужасно обидно умирать, когда уже видно, что ты победил.
Новак лежал, прижимая ладони к горящему животу. Бедром он чувствовал, какая мокрая под ним земля. Кровь уходит быстро. Слишком быстро. Хесс не успеет привести медика.
Ниже по склону кто-то метался в траве и стонал. Наверное, тот хитрый сукин сын, который успел-таки бросить гранату, уничтожившую почти все его отделение. Хесс так и не получит с Костюченка свои деньги.
Удивительно, какие глупости лезут в голову перед смертью. Он должен бы подумать о Магде… Они расстались не в добрых чувствах, и этого уже не поправишь.
Он обещал Чеславу роликовую доску… Хотел научить Стефана каратэ. Мальчишки вырастут без отца — паршиво…
Но если бы ты мог выбрать, спросил он себя, если бы можно было вернуться на сутки и выбрать — пойти ли за капитаном и сдохнуть здесь, на этом склоне, или остаться в вонючем лагере, и отправиться в другой вонючий лагерь куда-нибудь в Казахстан — что бы ты выбрал?
Он не успел ответить.
* * *
«Это не он», — сказала себе Тамара.
Она понимала, что его нет там, внизу, в этом свинцовом аду, она видела горящего «Бову» и фигурки, срезанные автоматными очередями, и твердила себе: «Это не он».
Выстрел за выстрелом в грязно-зеленую колонну: с каждым выстрелом уменьшается число врагов, увеличиваются шансы ребят внизу и лично его шансы.
Пилот — белая кость войны, он не сидит в окопе, не мерзнет в засаде и не обливается потом на марше, он (или она) делает чистую, как многим кажется, работу. Грохот взрывов, свист пуль, кровь, крики, рвущаяся ткань жизни — все это там, внизу, и даже белый хвост «Стрелы» кажется совсем неопасным, если, конечно, она летит не в тебя, и не твоя машина содрогнется конвульсивным лязгом и пойдет вниз, выходя из повиновения, не в твои ноздри шибанет запахом горелого пластика и краски, и не твой боезапас сдетонирует, когда машина грянется оземь… Но эта возможность — часть работы, и оставлять ее за кадром, в офсайде сознания — дело привычное.
Рахиль поднялась чуть повыше, осматривая поле сражения.
— Два десятка машин драпают! Третья, за мной!
Тамара бросила машину в погоню за уходящей группой, держа машину так. чтобы Рите было не очень трудно целиться.
Один раз было по-настоящему страшно: когда выпущенная «Стрела» поймала ловушку слишком близко от вертолета. Машина чуть не завалилась набок, Тамара ее еле удержала.
Колонна беглецов налетела на другую, неизвестно откуда взявшуюся крымскую часть. Всего где-то рота. Надо ребятам помочь. Свести численное превосходство советских десантников на нет. Чем их меньше — тем больше шансов у егерей. Пусть хоть у кого-то будет больше шансов.
Тамара сделала заход вдоль колонны, следом за Рахилью. Развернулась, пошла в обратную сторону.
"Ворон, ворон, что ты делаешь? " — вспомнилось, запелось: — «Рою ямку! — На что роешь ямку?»
Шарррах! Вертолет резко ухнул вниз. Томительно долгие доли секунды гравитации не было, машину начало крутить. Граната, поняла Тамара, с трудом удерживая управление. Все, полетали. Садимся. Вон на тот холмик, и дай Бог, чтобы повезло мордой к дороге — еще постреляем…
Сотрясение… Скольжение полозьев по траве… Уф-ф, остановились… Если бы не шлем, можно было бы утереть пот.
— Стреляй, Рита! Стреляй, Ритуля, милая!
Вертолет затрясло от выстрелов авиапушки. Тамара не сразу ухватила закрепленные под панелью «МАТ» и дополнительную к нему обойму: руки дрожали, и не только от стрельбы.
Бегут сюда. Ну уж нет. Второй раз ни за что вы меня не возьмете, лучше пулю в башку.
Она выпрыгнула из вертолета, перекатилась, сняла автомат с предохранителя. Не давать им поднять башки, чтобы Рита могла стрелять по колонне.
Очередь из «МАТ» опустошила магазин за секунду. Идиотка, у тебя что, патронный завод здесь? Режим «стрельба одиночными». Шлем высунулся — по шлему! А не высовывайся…
"Когда больше крыть нечем, пилот кроет «МАТом» — шутили в войсках.
Когда что-то внезапно и сильно изменилось, она не сразу поняла, в чем дело. Оглохла? Ее контузило?
Нет. Вертолет Рахили исправно шумел, садаясь у дороги. Она с ума сошла? Или ее подбили? Почему стихла стрельба?
Тамара со всей скоростью, на которую была способна, подползла к вертолету.
— Что случилось, Рита?
В глазах стрелка и подруги стоял туман усталости и облегчения.
— Они только что сдались. Наши передали по радио прекратить огонь.
О'Нил расстегнула подбородочный ремень и сбросила шлем. Каштановая коса вырвалась на свободу. Рита встала из кресла, шагнула на землю и обняла Тамару, смеясь и плача.
…Кровь и копоть — вот что такое война вблизи. С высоты птичьего полета все выглядит гораздо безобиднее. А внизу — кровь и копоть.
…Она не обращала внимания на приветственные крики, обращенные к ней. Она вырвалась из леса цепких мужских рук — ее собирались качать, надо же! — она пробиралась среди всей этой толпы, страдающей и ликующей, мимо медбратьев с раскладными носилками и раненых, уложенных рядком на земле, советские вместе с крымцами, мимо выстроенной в затылок колонны пленных и белобрысого унтера, переписывающего их пофамильно в блокнот, мимо горящих БМД, мимо похоронной команды, складывающей трупы в пластиковые мешки, мимо остывающих «Воевод», мимо грузовика «тойота», в который сносили трофейное оружие и боеприпасы, мимо седого полковника Кронина и троих пленных офицеров, мимо, мимо, мимо — пока ее не окликнули по имени.
Унтер Сандыбеков был знаком ей немного лучше, чем другие друзья Артема, и он узнал ее первым. Ей потребовалось некоторое время, чтобы распознать в мрачном, как февральская ночь, мужчине вечного зубоскала Шамиля.
— Тамара Андреевна! Госпожа поручик!
— Шэм…
Он подошел к ней, пряча глаза.
Сердце ахнуло и провалилось.
— Где Артем, Шамиль? Унтер, где твой командир?
— Мэм… — он осекся, сжал губы, хрустнул пальцами…
— Отвечай, отвечай же, Шамиль!
— Мэм… Он… Он попал в плен. Ничего страшного, мэм.
— Где? Когда?
— Сегодня ночью… На Роман-Кош…
Догадка отозвалась в ней такой болью, что ноги подкосились. Казалось, что ее крестец кто-то выжимает, скручивая, как мокрую простынь. Это было так скверно, что… что почти хорошо. И рыдание вызвало судорогу, отвратительно близкую к оргазму по силе, только шло это не снизу вверх, а сверху вниз, ледяным острием — от гортани к паху.
— Мэм! — утнер подхватил ее на руки, явно не зная, что делать. Но он быстро сориентировался, вдохнул поглубже и рявкнул во всю мощь унтерских легких:
— Медик!!!
* * *
Симферополь, 30 апреля, 1150-1315
Капитан Верещагин был очень далек от идеи насмехаться над ГРУ. Его бил озноб. Сидеть становилось неудобно, лежать — тоже: руку приковали довольно высоко от пола. Артем понимал, что все-таки свалится, но пока что он сидел, обхватив колени рукой и сохраняя остатки тепла между бедрами и грудью.
Он думал, почему же изменил свое решение и все-таки начал сопротивляться.
Они с Востоковым старательно обходили эту тему: что будет, если он провалит задание и попадется. Верещагин не собирался проваливать задание и попадаться. Тем более он не собирался попадаться, выполнив задание. Но ведь Востоков — профи. Он должен был понимать, что ни один из вариантов развития событий исключить нельзя. Он это понимал, и все же не затрагивал этой темы. И тогда Артем сам поднял вопрос…
«Пойте, капитан. Спасайте свою жизнь».
Он знал, почему Востоков обратился к нему, к непрофессионалу. Но был слишком глуп или слишком труслив, чтобы додумать это дело до точки. Предпочитал прятать голову в песок…
Спасайте свою жизнь, капитан, если сможете…
Пойте. Рассказывайте все, как на духу. Это не страшно.
Потому что вам никто не поверит.
Вернее, поверят. Но не сразу.
О, Господи!
Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение — изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы гарантировать успех. Он не вымолит пощады и не купит ее.
Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось: сутки без сна — лучше всякого наркотика. Ему снилось, что он в палатке в одном из промежуточных лагерей на Эвересте, мокрый и замерзший после этого случая с Георгием, и тощее пламя еле-еле лижет донышко котелка, где они растапливают снег, чтобы напиться…
Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену — не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее — пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Чтобы не думать только о боли, вспоминал стихи и солдатские маршировки, иногда молился шепотом, иногда матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на выцветшего спецназовца и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вареными глазами. Из-за этих глаз хорошее, в общем, лицо казалось страшным.
Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было — встань и иди. Боль — та цена, которой ты купишь себе жизнь.
Но как, черт побери, паршиво, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Как паршиво, когда нельзя встать и некуда идти. Как паршиво, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи: он уже сдался, и не об условиях: условия ставят они, и не о том, что ему удастся сохранить: ему ничего не удастся сохранить…
Наконец он снова впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.
Спецназовский капитан снова желал побеседовать.
«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».
— Энью, оставь нас вдвоем.
На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару — дешевую «Тихуану» с мундштуком.
— Будешь?
— Нет.
— Ладно, хватит выебываться.
— Я не выебываюсь, ублюдок. Я просто не курю.
В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам Артема, шевельнув страницами.
Папка-сшиватель. Досье под номером 197845 \XD.
— Слушай, ты! — спецназовец чуть ли не наехал на него креслом. — Мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я догадался спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.
Арт ждал вопроса.
— Допустим, я тебе поверил, — сказал Резун. — Допустим, ты — действительно обычный ротный из четвертого батальона горноегерской бригады. Обычными ротными мы не занимаемся, но в порядке исключения я тебя выслушаю. Когда ты вышел на контакт с Востоковым?
Артем следил за прихотливой игрой дымной пряди, рождающейся на красно-сером столбике пепла.
— Когда ты вышел на контакт с Востоковым?!
Тамара в «Пьеро» была одета в красное платье и серый жакет… Где она? Что с ней?
— Отвечай, скотина! Почему вдруг замолчал?
— Передумал…
У советского капитана были серые глаза, а рисунок радужной оболочки напоминал изморозь на стекле.
— Не самый подходящий момент, — сказал он. — Понимаешь ли, друг мой, я как раз решил выслушать тебя внимательно, и не стоит меня разочаровывать.
— Знаю. У тебя есть газорезка.
— Не в ней дело.
— И это знаю. Вы не занимаетесь простыми ротными. Если ты притащишь в Москву простого ротного, что с тобой будет?
— Ты что, меня пожалел? — Владимир засмеялся. — Ты себя пожалей!
— Оснований не вижу. Простой ротный отправится в лагерь для военнопленных.
— Вот тебе! — Резун продемонстрировал тот же жест, что и майор Лебедь. — Никакой ты не военнопленный, понял? Это — советская территория, а ты — изменник Родины, статья шестьдесят два, расстрел. Если тебя пожалеют — десять лет. А пожалеют тебя, если ты согласишься сотрудничать.
— Иди в жопу.
— Лучше не бросайся такими выражениями. Там, куда ты попадешь, тебя могут понять очень буквально.
— Хорошо, тогда иди во п…у.
Оплеуха отбросила бы его влево, если б не наручники.
— Я пытаюсь тебе помочь, — умело дозируя злость, сказал спецназовец. — А ты занимаешься показом своей крутости. Знаешь, как ломаются такие? С треском. Тебя выпотрошат как цыпленка, есть масса способов, и перебирать их будут, пока не найдут нужный. Но к тому времени ты будешь уже никакой. Полуидиот со сгнившим от всякой химии нутром, не говоря о прочем.
— Так что ж ты вокруг меня пляшешь вместо того, чтобы применить все эти безумно эффективные методы?
— Да потому что жалко мне тебя! Жалко мне дурака, которого втянули во все это, а потом вышвырнули, как использованный гондон.
— Жалко у пчелки в попке, товарищ капитан. Речь идет о твоих драгоценных погонах. Ты крутишься тут, пытаясь понять, что я такое, сколько стоит моя голова и не стоит ли она тех же десяти лет. Потому что обычному ротному, которого втянули, использовали и выбросили, полагалось бы уже подыхать от отчаяния и валяться у тебя в ногах. Но у людей разный запас прочности. Может, у меня он чуточку повыше? Или меня, как и тебя, научили разным таким штукам? Кто я такой — спецагент, валяющий дурака, или дурак, валяющий спецагента?
— Ты — просто дурак. Досье агентов выглядят иначе.
— Ага. Так выглядят досье простых ротных. Уж конечно, каждый простой ротный в Крыму может почти сутки морочить голову целой роте десантников. Каждый ротный имеет в своем распоряжении классного радиоспеца. У каждого крымского ротного на чердаке валяется краповый берет, чего уж там. Я — самый типичный капитан форсиз, типичнее некуда.
— Час назад ты пел по-другому.
— Час назад ты мне не верил.
— Я и сейчас тебе не верю, сволочь. Тебя взяли в дело, чтобы ты засыпался, попался, запел и впутал в это КГБ. Ты — обманка, пустышка, нулевой вариант. И молчишь ты только потому, что набиваешь себе цену, разве не так?
— Браво, маэстро! Значит, ты потерял вертолет ради того, чтобы захватить пустышку? Поздравляю с огромной победой! Да за пустышку тебе не то, что майора — полковника дадут!
Резун снова ударил его по лицу. На этот раз — для симметрии? — по левой щеке, так что он долбанулся головой о батарею. Носом опять пошла кровь.
Он почему-то засмеялся.
— Чего ржешь? — спросил Резун.
— Хоть ты… Иванов-седьмой… а дурак!
Спецназовский капитан оттолкнулся ногой от стены, отъехал в центр комнаты, положил руку на спинку стула, оперся на предплечье подбородком, закурил и задумался.
После третьей сигары капитан Владимир Резун принял решение.
Черт с ними, с майорскими погонами. В следующий раз.
В Москву пленник попасть не должен.
План действий, на удивление простой и изящный, был выработан быстро. Варламова в него лучшше не посвящать: еще решит рискнуть и связаться с этой фальшивкой. А если у него не выгорит, на кого он укажет как на главного виноватого? Отож.
Держать его в бессознательном состоянии. При наличии шприца из индивидуального пакета и бутылки «Смирнофф» сделать это было очень просто.
Верещагин, увидев иглу, попробовал сопротивляться. Резуну не понадобилась даже помощь сержанта Ныммисте. После инъекции он подождал минут десять и, убедившись, что мертвi бджоли не гудуть, покинул кабинет.
Хорошая легенда для продажи была готова. Задачу облегчило то, что большая ее часть была правдой. А еще задачу облегчила неожиданная помощь капитана Берлиани.
* * *
Район Почтовой, 30 апреля, 1230
— Это мы еще посмотрим, — прорычал Князь. — Ну-ка, включи эту холеру, штабс!
— Ваше благородие, — тоном возражения произнес Хикс. — Я не знаю, как к этому отнесется полковник Кронин…
— Чихал я, сигим-са-фак, на полковника! Это не полковник выволок меня с того света на Эвересте, ясно?
Хикс ругнулся и включил советскую рацию.
— Вам за это врежут по голове. И мне тоже, — печально сказал он. — Не стоит так поступать, Георгий.
— А как стоит, ребята? Как стоит? — Берлиани сжал кулак. — Вы слышали, что сказал этот? (Небрежный кивок в сторону советского полковника). — Пока мы будем искать Кронина, спрашивать разрешения, то да се, Артема отошлют в Москву. И все.
— Да почему обязательно в Москву? — недоумевал Хикс. — Colonel Yefremov очень хочет домой, поэтому вешает нам на уши дерьмо. Чтобы мы поскорее его обменяли. Все очень просто. Скальпель Оккама.
— Десантный ножик Оккама, — буркнул полковник Ефремов.
— What do you mean? — вскинулся морпех. — Что ты хотел сказать, а?
— Ара, генацвале. Догадайся с трех раз.
— Откуда он знает фамилию? — спросил Берлиани у круга егерей. — Откуда? Откуда ты знаешь фамилию?
— От верблюда. — съязвил полковник. — Читал в приказе. Черным по белому. Передать. Капитана. А. Точка. Верещагина. В руки. Гэ. Рэ. У! — каждую фразу полковник подтверждал тычком пальца правой руки в ладонь левой. Словно расставлял точки в приказе. — Ты знаешь, что такое Гэ-Рэ-У, кацо? Или тебе рассказать?
—He's got you, — тихо сказал Хикс. — Он понял, где на тебя можно давить.
Полковник не расслышал его слов, но общий смысл просек и решил дожать.
— Нашим его не раскололи, крепкий орешек оказался. Ничего. В ГРУ и не такие пели, кацо.
— Он может на меня давить, да? — переспросил Князь. — Может, ничего не скажешь. Может…
— Главштаб на связи, — сказал Хикс.
Князь вцепился в наушники.
— Алло? — услышал он. — Волга-один слушает. Прием.
— Капитан Берлиани, морская пехота, Остров Крым! — отрывисто сказал Князь в микрофон. Из наушника в ответ не донеслось ни звука.
— Слушай меня внимательно, и передай своим командирам. Полковник Ефремов у нас в руках. Офицеры его штаба — тоже. Мы предлагаем обмен. Человека за человека. У вас наш офицер, капитан Артемий Верещагин. Верните его. Мы вернем вашего полковника. Я жду вашего ответа пять минут.
— П-подождите немножко, — потрясенный связист на том конце провода надолго умолк.
Князь отключил рацию, чтоб не могли взять на пеленг.
— Я даже боюсь представить, чем это для вас кончится, Георгий.
— Миша, — тихо сказал Берлиани. — Вот послушай, Миша, как это было. Я скис на спуске с Эвереста. Я сидел жопой в снегу и отказывался встать. Шамиль пробовал тащить меня, ругал, бил по морде — я сидел, как пень, и хотел только одного — умереть. Тогда Шэм ушел… Я бы умер быстро, мороз был, начиналась метель… Меня опять начали трясти, я решил, что вернулся Шэм… Но это был не он. Арт поднялся сюда от штурмового лагеря, и все повторилось: он тряс меня, сделал укол, просил подняться и идти… До лагеря было не так уж много, я бы дошел, если бы нашел в себе силы встать… Физических сил мне хватало, но я… я просто сдал.
— И что? — спросил потрясенный штабс-капитан.
— Понимаешь, он ЗНАЛ, чем сможет меня поднять. Я не буду повторять тебе, что он мне сказал и что сделал. До сих пор стыдно. Но я встал и пошел. Ковылял за ним и все на свете проклинал. Но мы дошли. И теперь я жив. Ты понял?
Хикс вздохнул и тут засигналила рация.
— Я слушаю, — сказал Георгий, нацепив наушники.
— Можете подавиться Ефремовым, беляки, — услышал он чей-то незнакомый, не связиста, голос. — Не получите вы своего Верещагина. Он уже в Москве. А вам скоро пиздец придет.
— Держите его, guys! — успел крикнуть англо-крымец, когда князь выскочил из БМД и бросился на полковника.
Предупреждение несколько запоздало: Князь успел вцепиться Ефремову в горло. Общими усилиями удалось не допустить нарушения Женевской Конвенции. Хотя Ефремов потом кашлял еще около получаса.
* * *
Симферополь, 30 апреля, 1310
— Вот такие пироги, — майор Варламов положил телефонную трубку. — Вова, а в руках-то у нас не абы какая цаца. Только что Грачеву предложили полковника Ефремова в обмен на твоего орла.
— Ефремова?
— Полк уничтожен. Разбили вдребезги, к едреной фене. Встретили на марше. Спаслось тридцать человек. Ефремов захвачен в плен.
Он вперил в Резуна внимательный взгляд. Ожидал, скажет ли капитан то, о чем майор уже наверняка думает.
Пора убегать. Уходить, спасаться. Мотострелки не удержат город, если белые пойдут в наступление. В лучшем случае — смогут прикрыть отход командиров и спецназа.
Слишком долго Грачев тянул. Он и теперь будет тянуть, цепляться за соломинку, удерживать город и тогда, когда это потеряет смысл… Резун знал характер комдива.
Он отошел к окну, закурил. Далеко вверху собирались тучи. Плотный облачный фронт царил над городом.
На улице было пусто. Еще вчера Симфи напоминал военизированный карнавал, а сегодня словно вымер. От вчерашнего празднества остались только сиротливые разноцветные флажки и такие же сиротливые красные флаги.
Так вам и надо, идиотам, злорадно подумал Резун. Будете знать, как заигрывать с этой властью. Эта власть, братцы мои, не шутит, а сразу ставит раком.
Он докурил и выбросил сигару в форточку. На душе было гадко.
Варламов еще раз позвонил в аэропорт и долго с кем-то ругался. Потом положил трубку.
— Сказали, до трех ни один самолет не вылетит, — сообщил он. — Грузят мебель и автомобили для товарищей начальников.
— Пашин «мерседес»?
— Забирай выше. Намного выше. Так что сидеть нам тут…
Варламов был рад случаю прокатиться в Москву и оттарабанить туда заодно свой новоприобретенный «Рено». Пленник пришелся кстати, и даже попытку влезть поперед батьки в пекло он Владимиру простил.
Резун прислушался к шуму в коридоре.
— Мне здесь не нравится, — сказал он. — Десантники на взводе, могут натворить дел…
— Да брось ты, — отмахнулся Варламов. — Ну, напьется Грачев. Звезд у него теперь прибавится, только вот в размерах они будут поменьше. Он теперь грабежом займется, карьера-то накрылась, так что нахапать надо побольше. Короче, веселая будет жизнь.
Резун ничего не ответил, направился к двери.
— Ты куда? — спросил Варламов.
— Пойду проверю Ныммисте на его боевом посту, — сказал Владимир.
* * *
Скалистое, 30 апреля, штаб горноегерской бригады, 1340
— Сегодня я слышу эту фамилию слишком часто! — разозлился Кронин. — Запомните, Берлиани: в первую очередь у вас были обязательства перед армией, перед страной, перед морской пехотой, и лишь потом — перед вашим другом. Вы не имели права выходить на связь с советским командованием! Вы не имели права предлагать пленника к обмену. И вы не имеете права заявлять, что это ВАШ пленник. У нас тут не Грузинское царство, слава Богу!
Берлиани был аж бронзовый от гнева, но помалкивал. Он понимал, что неправ. Но признавать эту неправоту не желал. В конце концов, Кронин — не его командир, и если бы не лично он, Георгий Берлиани, то Кронин до сих пор прокисал бы на гауптвахте своего же полка. И гораздо больший вклад в освобождение полковника внес Арт. Так что Кронин может, как минимум, не говорить про своего офицера через губу.
Берлиани понимал жестокую логику войны: капитан выполнил свою миссию. Теперь он — отработанный материал. Он не интересует своих командиров, и, по идее, не должен интересовать своих подчиненных, перешедших под руку Хикса. Он понимал эту логику, но не мог ее принять.
— Уезжайте, капитан, — примирительно сказал Кронин. — Вы выполнили свой долг, и мы вам благодарны. Но теперь вам нечего делать здесь. Поверьте, все будет хорошо. Мы готовим рейд на Симферополь, и если Верещагин жив, мы обязательно вытащим его. Разведка сообщает: в последние часы НИ ОДИН самолет не стартовал из Аэро-Симфи. Его не отправили в Москву. Возвращайтесь в полк и займитесь своим делом. И запомните: до военного трибунала вам было — как это по русски? — рукой достать. Если вы вернетесь и станете выполнять свой долг, вы принесете больше пользы всем. В том числе — и своему другу.
Когда брифинг для младших командиров закончился, в штабе остались только Кронин и Ровенский.
—Это сводит с ума, — вздохнул Старик. — Дел столько, что не знаешь, за что браться. Готовим штурм. Ведем два десятка мелких драк одновременно, стоит затихнуть в одном месте — начинается в другом. Полно раненых. Продолжают сползаться резервисты, приводят пленных. А я тут должен разбираться с этим… рыцарем в тигровой шкуре.
Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.
— Вы с чем-то не согласны, подполковник?
— Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия «Верещагин» для младших командиров и рядовых.
— Для меня она означает изжогу, — скривился полковник. — Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?
— Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин — уже легенда.
Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой — в частности.
— Вы можете думать что хотите, но не высказывайте этого на брифингах, — предостерег Ровенский. — Вы теряете авторитет.
Кронин вспыхнул.
— Вот мой авторитет! — он постучал согнутым пальцем по своему погону. — И этого должно быть достаточно! Не хватало еще мне заискивать перед подчиненными ради дешевой популярности. Что я — говорун из Думы?
Ровенский не ответил.
Полковник посопел.
— Собачья работа, — пожаловался он. — Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?
— Понимаю, — искренне посочувствовал Ровенский. — Но и вы поймите. С легендой нельзя борться. Но ее можно использовать.
— Делайте это сами. — Кронин отвернулся к окну. — Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе юнкерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.
* * *
Симферополь, 30 апреля, 1405
«Неправильно это» — к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.
Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство это: сначала сами присоединились, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.
Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.
Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно — то есть, пускал побоку.
Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит.
А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…
Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это — тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал — тогда понятно…
Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер — замочить беляка? Что, делать больше нечего?
Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.
А когда озверевшая паника начинает размахивать дубинкой, здравому смыслу лучше прикрыть голову и опустить ее пониже. Поэтому Мельник, вытянув из каски помеченную крестом бумажку, беспрекословно присоединился к двум десяткам добровольцев, поднявшихся на восьмой этаж, где спецназ держал пленника.
Акция планировалась недолго, но слухи распространялись быстро. Они не встретили в коридорах и одного человека. Никто не рискнул встать на дороге у линчевателей.
Кроме сержанта Ныммисте.
Энью Ныммисте понимал и исполнял приказы буквально, потому что стремление к совершенству было его натурой. Присущая потомкам викингов педантичность и аккуратность досталась Ныммисте в двойном размере. При полном равнодушии к коммунистическим идеалам и холодной неприязни к советскому строю Энью, тем не менее, стремился в спецназ — потому что там служат лучшие из лучших, а значит, ему там место. Он досконально овладел техникой рукопашного боя, мог стрелять с обеих рук навскидку и метать нож на звук, и так же безупречно чистил картошку, срезая с нее шкурку тоненькой непрерывной ленточкой от одного полюса к другому. Если бы ему приказали — он бы не менее педантично, по сантиметру, снял с пленника кожу. Любить этого человека у него причин не было. Но Энью получил другой приказ — пленника нужно стеречь, и чтоб ни один волос не упал с его головы. Энью Ныммисте был намерен приказ выполнить. Любой ценой.
Но даже совершенные люди имеют физические потребности. Приняв во внимание тот факт, что белогвардеец прикован к батарее и лежит, не шевелясь, уже больше двух часов, ключ от наручников находится у сержанта в кармане, а у дверей стоят двое ребят из его отделения, Ныммисте приказал одному из них занять свое место, дал ему свой пистолет, а сам отправился туда, куда даже царь, по непроверенным данным, ходил пешком.
Десантники давно хотели выяснить, кто лучше — они или спецназ ГРУ. Вот и предоставился случай.
Они поднялись по пожарной лестнице в полном молчании. Рядовой Керимов, стоявший на посту, не сразу понял, в чем дело, а когда понял, было поздно. Но главное — он был не готов поднять оружие на своих. И не верил, что те поднимут оружие на него. И, в общем, не ошибся: они справились голыми руками. Спецназ крепок, но и десант кое-чему научен…
Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.
Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина — за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет сержанта, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.
Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь наручников, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.
А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство — в комнатке было тесно.
Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не возникло, а если это даже и произошло, то они были подавлены самой природой Энью, стремившейся к совершенству и крайне уязвленной тем, что двое его подчиненных обгадили порученное дело. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и пустить в ход любые меры. Он уже успел подобрать свой «Стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо — другому и в ногу — третьему.
Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.
— Назад! — заорал вдруг кто-то. — Назад, падлы!
Десантники расступились, сквозь них прорвался парень с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.
Не боясь попасть по своим, десантник выпустил Ныммисте в грудь короткую очередь. Эстонец рухнул на пол, под батарею, свалился прямо возле крымца… И едва ли не раньше, чем он упал, пуля из его пистолета вышвырнула десантника в коридор, угодив тому точно между ключиц.
Не сразу Мельник понял, что сержант не мертв. Одна из пуль прошила его правое плечо, но он перехватил пистолет и теперь стрелял с левой, закрывая беляка собой и одновременно опираясь на него спиной, и следующей мишенью был Мельник. Дуло "Стечкина " показалось рядовому с колодец, и хотя оно плясало в руке сержанта, Мельник знал, что в этой тесноте он не промажет.
Он и не промазал.
* * *
— Я с тобой, — внезапно сказал Варламов.
Резун мысленно чертыхнулся, но не нашел причины возражать.
Они спускались на восьмой этаж, когда услышали выстрелы: сначала одиночные: раз, два, три, потом — автоматная очередь, потом — одиночные: четыре, пять, шесть, (дверь лифта открылась) семь.
«Все», — подумал Резун. — «Готово».
Охраны на этаже не было. Должны были двое стоять у лифта, двое у дверей. Но не стояли.
— Твою мать, — дрогнувшим голосом сказал капитан. Варламов выбежал на лестницу и во всю глотку заорал:
— Тревога!
Расстегивая на ходу кобуру, Владимир кинулся в КПЗ — так он про себя окрестил кабинет, где они держали пленника.
Подоспели шестеро спецназовцев, спешивших на выстрелы. Десантники, увидев их, кинулись по коридору к пожарной лестнице. Трое остались лежать на полу. Один развернулся и поднял автомат.
Резун снова выматерился — уже искренне. Среагировал рефлекторно: его «макар» грохнул даже быстрее, чем он успел об этом подумать.
Это стало сигналом для спецназовцев. Из десантников до пожарной двери не добежал ни один. Уцелели только те, что сами упали на пол и сложили на затылке руки.
Резун переступил через труп, шагнул в комнату и выматерился в третий раз.
Белогвардеец был жив. При виде Владимира он оставил попытки добраться до ножа, принадлежавшего покойному Энью Ныммисте.
Кто-то, видать, крепко молился за капитана Верещагина. Рационального объяснения такому везенью Резун придумать не мог.
— Уматываем отсюда, — сказал майор Варламов. — Едем в аэропорт.
* * *
Полевой госпиталь в районе Почтовой, 30 апреля, 1415
— Слушайте, какого черта! У меня здесь куча сложных ранений, руки по локоть в крови, я заполнил использованными перчатками целый ящик и вышел, черт возьми, покурить, а вы предлагаете мне возиться с бабой, упавшей в обморок?
— Я не предлагаю вам с ней возиться, Женя! — отчеканил подполковник Ровенский. — С кем вы возитесь — это ваше личное дело. Я всего лишь прошу вас привести ее в себя и убедиться, что это не аппендицит, не сердечный приступ, не что-то еще, из-за чего мы потеряем пилота. Вы представляете, сколько стоит жизнь пилота? От вас требуется только подойти и посмотреть, что с ней…
— Будь по-вашему, — врач полкового мобильного госпиталя растоптал окурок, — где она?
Доставая из кармана новую пару запечатанных стерильных перчаток, он прошел за Ровенским в машину, в которую Шамиль принес Тамару. Подполковник остался снаружи.
— Все в порядке, — сообщил врач, выходя. — Обычные месячные, обычный обморок.
Он достал сигарету.
— Огня.
Ровенский вынул зажигалку, подпалил «Житан».
— Спасибо, — врач затянулся.
— А что с ней? Почему это…
— Тяжелый стресс. Женщинам на войне не место.
— А кому на ней место?
— Да, в точку… Мне страшно думать, что будет после Симферополя. Меня уже тошнит от вывороченных кишок.
— Работа у вас такая.
— Угу. Убирать за вами дерьмо.
Опять несколько вдумчивых затяжек.
— И кому бы в голову пришло, а? — через паузу спросил доктор. — Подполковник, вы верите в то, что рассказывает Хикс?
— Я уже не знаю, во что верить. Эта история — яма с пауками, док. Не суйтесь. Не надо.
— Это вам ОСВАГовец сказал?
— Какой ОСВАГовец?
— Да шляется тут… И таскает к себе в машину всех участников истории… Живых, я имею в виду. Приходил в госпиталь к Миллеру, очень жалел, что тот уже не может дать показания…
— Где дерьмо, там и мухи.
— Игорь, а ведь вам вся эта история не нравится…
— А кому она может понравиться, док? Черт возьми, мы деремся с десяти вечера, а я до сих пор не могу понять, за что мы деремся. Почему нужно было допускать это блядское вторжение? Вот, вы говорите, что разгребаете за нами дерьмо, а ведь нам приходится разгребать за политиками…
— Да, это более грязная работа, — усмехнулся врач.
Подполковник сбил пепел, оставалось еще на две затяжки.
— Это девушка Артема, — сказал он внезапно, без всякого перехода.
Доктор ошарашенно посмотрел на него.
— Откуда вы знаете?
— Раза два видел их вместе в Бахчи. Неординарная женщина, такие запоминаются…
Дверь госпитального автобуса открылась и оба офицера умолкли и смутились, словно мальчишки, пойманные взрослым за разучиванием матерных слов.
— Спасибо, док, — сказала Тамара. — Спасибо, ваше благородие.
Она оглянулась — нет ли где-нибудь поблизости Шамиля. Невыносимо было смотреть на эти джентльменские рожи. Невыносимо было видеть на них этакое понимающее сочувствие. Засуньте себе в жопу ваше сочувствие. Каждый сочувствует и думает себе две вещи. Первая: «Слава Богу, что не я», вторая — «Неплохая задница». О, Господи Христе, как плохо-то…
— Тамара! — окликнула ее Рита.
Она вяло махнула рукой, направляясь к машине. Скорей бы уже подогнали буксир. Кто это там с Ритой? Что за тип в морской форме?
— Поручик Уточкина?
— Так точно, — ответила она. Менее бодрым голосом, чем хотелось бы.
Он достал из кармана офицерскую книжку, протянул ей, привычным жестом раскрывая:
— Капитан второго ранга Уильям Флэннеган. ОСВАГ. Могу я с вами поговорить?