Утром первого мая Крым кое-как уяснил ситуацию и слегка охренел.
Как это, господа? Ведь еще позавчера у нас тут была дружба и полное взаимопонимание! Кричали женщины «Ура!» и в воздух разные там предметы гардероба бросали — а теперь что? А теперь банда наемных головорезов, которую мы называли своими вооруженными силами, пустила эту дружбу и взаимопонимание песику под хвостик. Мало того, что в крупнейших городах Крыма произошла дикая резня, повлекшая жертвы и среди мирного населения, мало того, что вероломное, подлое нападение на советские войска уже само по себе привело к конфликту с СССР — так этим утром, уподобившись ублюдку Гитлеру, крымские самолеты нанесли жесточайший бомбовый удар по советской территории! Произошел окончательный, бесповоротный разрыв отношений, который восстановится лишь в случае полной, безоговорочной и позорной капитуляции Крыма. По нескольким городам были нанесены ракетно-бомбовые удары, погибло в общей сложности 15 человек, не уяснивших, что «воздушная тревога» означает именно воздушную тревогу, а ракета, система наведения которой сбита с толку уголковыми отражателями, не разбирает, где военный объект, а где — гражданский.
Спрашивается: кто должен за все это ответить? Правительство? У нас нет правительства, оно куда-то исчезло утром двадцать девятого. Армейская верхушка? Она клянется, что стала жертвой провокации. ОСВАГ? Эта организация хранит гробовое молчание.
Ну так кто, кто же все-таки это сделал? Покажите нам человека, перечеркнувшего достижения нашей северной дипломатии за последние два года! Покажите нам негодяя, втравившего нас в безумную, абсолютно ненужную войну! Покажите нам мерзавца, посягнувшего на самое святое право гражданина демократического общества: право избирать свой политический строй!
Эти голоса пока еще не звучали, общественное мнение было слишком ошарашено, слишком шокировано произошедшим, чтобы выразить это вслух. Но вопрос — «Кто?» уже сформировался, и рано или поздно нужно было на него отвечать.
А ответ на этот вопрос лежал на госпитальной тюремной койке и спал отвратительным, глубоким и тяжелым, как грязь озера Сасык, сном.
Проснулся он в сумерках, которые принял за раннее утро. И, глянув на соседнюю койку, пожелал, чтобы черт забрал Флэннегана со всеми его выдумками.
На тумбочке стоял еще один стакан сока и две капсулы. Верещагин выгреб из кармана всю свою коллекцию. Стоп! Из кармана… Из кармана брюк, куда он их и положил. Когда повалился на койку одетый и в ботинках. Сейчас он был босой, его рубашка висела на спинке кровати. Пока он был в беспамятстве, его раздели. Глупо думать, что не нашли при этом таблеток…
Таиться и играть в Муция Сцеволу больше не имело смысла. Ему мягко дали понять, что его замысел разгадан. Ему почти сказали, что в принципе он волен делать с собой все, что хочет, в полный рост показав врагу свою слабость. Ему намекнули, что он нужен ОСВАГ живым, нормальным и сохранившим способность принимать решения. Мысль о самоубийстве показалась ужасным мальчишеством. Просто дуростью.
Сколько прошло времени? Арт закрыл глаза и прислушался к себе. Избитое и изодранное тело продолжало болеть, но уже не так настырно, как… время назад. Тогда, перед командирами и начальниками штабов, ему стоило больших усилий не меняться в лице. В той половине лица, которая не отекла и сохранила подвижность. Сейчас усилий не требовалось — боль из почти невыносимой превратилась в досадную. Тело не скоро, но верно восстанавливалось, и осознавать это было приятно. Правда, все это — пока лежишь и не встаешь, а вставать придется, и очень скоро: во-первых, настоятельно требовалось отлить, во-вторых, ужасно хотелось пить: рот до того спекся, что щеки присохли к зубам. На третьем месте в списке потребностей стояла еда: невольный и суровый пост продолжался никак не меньше двух суток.
Резюме: ему было очень далеко до полного порядка, но и на три четверти мертвым, как… время назад, он себя не чувствовал. Без сознания провалялся часов двадцать: вряд ли можно держать при себе продукты метаболизма дольше.
Он сел, шипя сквозь зубы, проглотил обе капсулы — антибиотик и анальгетик, допил сок и поставил стакан на стол. Ждать, пока анальгетик подействует, не было времени, и он поковылял, шатаясь, к угловой кабинке. «Что нужно человеку для счастья?» — вспомнилась советская шутка. — «Увидеть туалет и добежать до него. Там еще было — очень хотеть пить, и получить воду, очень хотеть есть и получить еду. Но нужно очень хотеть, когда не очень хочешь, то и не очень получаешь».
Возле кабинки был умывальник, делать до которого полшага ужасно не хотелось, но он сделал. Вымыл руки, плеснул воды в лицо — не нагибаясь, так что больше попало на грудь. Набрал воды в стаканчик и сполоснул рот. Потом набрал еще и напился. Дождаться смены сочувствующего надзирателя и попросить зубную щетку? В концлагере нужно всегда чистить зубы и съедать все, что дают… Так, хватит думать о жратве!
— Когда жрать принесут? — спросил человек на соседней койке.
— Утром, — Артем тяжело вздохнул. — Наверное.
— А сейчас что?
— Надо думать, вечер. Довольно поздний.
— Ты давно здесь?
— Сутки. Плюс-минус лапоть.
— Где мы — знаешь?
— Симферополь.
Сосед издал короткий и тихий стон отчаяния.
— Это я и так знаю, — процедил он сквозь зубы.
— Военная тюрьма, госпитальное отделение.
— Спасибо. Я — капитан Глеб Асмоловский, ВДВ.
— Глеб, мы знакомы.
— Сережа? Виктор? Карл Августович?… — секунды удивленной немоты. — Врешь! Это не ты. Включи свет.
Верещагин зажег встроенный — как в автобусе — светильник в своем углу.
— Мать твою… — Глеб не верил своим глазам. — Да что ж я… и на том свете… от тебя не отделаюсь?
— Да мы пока что еще на этом.
Глеб прошелся по его повязкам оценивающим взглядом.
— Ты что… Под танк попал?
— Нет, — с долей злорадства ответил Артем. — Под колотуху твоих солдат… Так что можешь считать себя отомщенным.
— Тебя хорошо отделали…
— Я хорошо отделался — можно и так сказать. Кое с кем поступили значительно хуже…
— А бинты?
— Это фиксирующий бинт. Ребра мне попортили.
— А кровь?
— Где?
— На груди справа.
Бурое пятно проступало неправильным косым крестом, повторяя рисунок раны и наложенного на нее шва.
Артем тщательно застегнулся.
— У тебя и на спине заплатка. И руки — сплошной синяк… Я знаю… от чего бывают такие синяки.
— Тебе не вредно говорить?
— Не вредно… Ты мне очень аккуратную дырку сделал. Чистую.
— Старался.
— Я… хочу разозлиться на тебя… И не могу. Это ведь ваша работа… Условный сигнал… Резервисты… Я думаю… Если бы удалось тогда… Остановить тебя…
— Не волнуйся так, Глеб. Ты все равно ничего бы не сделал. Живой, мертвый, пленный — я всяко выполнял задание. На то и был расчет. Поэтому не трави себе душу. Если ты от волнения сыграешь в ящик, меня окончательно совесть замучит.
— Совесть? — Асмоловский оскалился не то от боли, не то от ярости. — А за других… тебя совесть не мучит? Других… тебе не жалко?
— Жалко. Особенно того парнишку, подпоручика из Партенита, того, кто тебя перевязывал. Его застрелили у меня на глазах. Лейтенант Палишко. Просто так, от злости. И еще у меня был друг… Когда я выстрелил в тебя, я шел к нему… Он был ранен. Оказалось — смертельно. И еще один друг, ты его даже не видел, он был убит еще утром, в перестрелке с настоящим спецназом. И один спецназовец, которого Георгий хотел оставить в живых, а я убил… Так что злись на меня, Глеб. Я это честно заработал.
— Тебя пытали.
Вопросительной интонации не было. Глеб высказал не догадку — утверждение. Верещагин не нашел сил возражать.
— И что с того? — устало спросил он. — На войне как на войне. В каждой егерской роте состоит на вооружении огнемет, и все знают, зачем он нужен. Не вижу, почему сжечь противника заживо вроде как честней и гуманней, чем рвать его… подручным инструментом. В конечном счете, со мной обошлись лучше, чем я с тобой. Я сейчас способен стоять на своих ногах, а ты прикован к постели.
— Все равно… это другое. Я ведь тоже… стрелял в тебя. Но я не смог бы…
— Если бы пошла речь о спасении батальона, и для этого нужно было развязать мне язык, ты быстро сообразил бы, как это сделать.
— При чем тут… Подожди… Я думал — это в разведке…
— Да нет… Это работа любителя. Большого, надо сказать, любителя…
— Палишко, — Глеб скривился. — Не повезло тебе.
— Нет, товарищ капитан. Мне фантастически повезло. Потому что если бы за дело взялся кто-то умней и хладнокровней, к примеру, ты или тот же товарищ майор, меня бы раскололи в два счета, доставили в Симфи часом раньше, и не в бессознательном виде, там быстренько бы допросили и тут же отправили в Москву. А оттуда мне была уже одна дорога: показательный процесс и — в петле ногами дрыгать.
— У нас не вешают, Штирлиц… хренов.
Асмоловский закрыл глаза и отвернулся к стене. Вернее, повернул голову. Но ненадолго.
— Эй!
— Да?
— Мне нужно встать. Поможешь?
Десяток возражений пришел в голову моментально. Почему я? Тебе нельзя. Позвать санитара?
— Запросто, — сказал он.
Это оказалось далеко не запросто. Но осуществимо. Боевое братство. Уссаться можно от смеха.
О да, Флэннеган, поистине то была светлая мысль — поместить нас в одну камеру-палату.
— Спасибо, — сказал Глеб, когда снова оказался в постели. — А можно воды?
— Запросто.
…Глеб выдернул у него из рук пластиковый стакан и напился сам.
— Ф-фу, — он еле совладал с дыханием. — Можно сказать… На две трети счастлив…
Они молчали десять минут. За окном стемнело. Опустились автоматические ставни.
— К-2 в прошлом году… вы?
— Да.
— Ты… и твой татарин. Пулеметчик.
— Шэм Сандыбеков.
— Знать бы, что там делается, — Асмоловский показал глазами на зашоренное окно.
Верещагин полностью разделял его желание. Знать бы, что происходит за этой решеткой. До чего договорились вчера господа командующие. Что им готовит СССР…
— Как ты здесь оказался? — вдруг спросил Глеб.
— Как и ты. На носилках.
— Не крути. Я думаю… Здесь — ты сам сказал — военная тюрьма… По всем раскладам — самое неподходящее… для тебя место… Ты же должен быть герой… За что ж тебя сюда…
Арт не собирался отвечать. По правде говоря, он не знал, что отвечать.
— И меня тоже… — продолжил Глеб, отдышавшись. — Я не верю, что случайно. Меня допрашивал кто-то из ГРУ. Еще тогда… Насчет тебя… А потом — из общей палаты госпиталя… перевезли сюда. Зачем?
Свет погас. Раздался отдаленный скулеж сирены. Прогрохотали по коридору башмаки.
— Воздушная тревога, — сказал Арт.
— Значит, вас уже бомбят. С чем и поздравляю…
— Это не бомбардировка… Думаю, что это — ракетный обстрел.
— Да ну?
— Элементарно, Ватсон… Если бы им было чем нас бомбить, мы бы проснулись от взрывов еще днем.
— Так вы что… Вы что, бомбили нас?
— Скорее всего. Тихо!
О-очень далекий взрыв…
— Гады, — сказал Глеб в потолок.
— Кто? — Артем вцепился пальцами в спинку кровати.
— Да вы, кто ж еще…
— Неужто? Глеб, на минутку: кто из нас к кому вперся? Вы к нам или мы к вам?
— Вы нас позвали…
— А вы так торопились откликнуться, сердечные, что не стали дожидаться подписания Союзного Договора…
— Скотина… Как подумаю, что мог… одним выстрелом…
— Мог… Но уже поздно было… — Арт вернулся к постели, сел. — Не пили себя.
— А все-таки… — Глеб делал осторожные вдохи и говорил короткие фразы. — Зачем… тебя ко мне?
— Это тебя ко мне. Чтоб я не вздумал тут в ящик играть.
— А ты собирался?
— Была такая мысль, — он вытащил из кармана капсулы и положил их на тумбочку. Глеб оценил коллекцию и вынес вердикт:
— Дурак.
— Есть немножко.
— Так за каким хреном…? Страну, можно сказать, спас… жизнью рисковал… Герой! Нет, он в тюряге и думает, как бы… того… башкою в лебеду.
— Глеб, ты мне все равно не поверишь.
— А ты… соври поскладней.
— Хорошо… — Артема внезапно охватило неуместное веселье. А хрен ли, в самом деле? Почему бы и не сказать Глебу ту часть правды, которую ему можно сказать?
— Видишь ли, товарищ капитан… Мы захватили эту вышку… как бы точнее выразиться… По собственной инициативе. Без приказа непосредственного командования. И посредственного — тоже. Вообще без приказа.
— Врешь.
— Хорошо. Тогда придумай другую теорию, которая поможет свести все факты воедино. Я не буду мешать.
Сирена. Отбой воздушной тревоги.
— Значит, это все ты сам… придумал и сделал?
— Допустим.
— А твои ребята?
— Это были мои друзья. Они мне поверили, что так надо.
— А если бы… майор послушался меня? И тебя скрутили бы?
— Пулемет на вышке. Два поста, откуда простреливалась вся рабочая площадка. И совершенно глухая дверь в аппаратную. Мы просто передали бы этот сигнал раньше — вот и все.
— Я не верю, что ты сделал все сам. У тебя были очень классные документы…
— Документы сделал осваговец Алеша Кашук, он тоже был с нами, ты его помнишь, такой здоровенный, в очках.
— Ты все равно врешь…
— Ты волен не верить. Это пожалуйста. Я даже не буду тыкать тебя носом в то, что я альпинист, и что в нашей большой деревне меня знает если не каждая собака, то каждая вторая. Если бы я был профессиональным разведчиком — кто бы позволил мне так торговать рожей? Если бы я был профи, неужели я пошел бы на это дело под своей фамилией, которую ты вспомнил на «раз»?
— Я все равно не могу поверить.
— Ну и хрен с тобой. Все равно ничего уже не изменишь. Мы это сделали.
— Что вы сделали?… Войну начали?… Ракет дождались на свою голову?… Дур-рак…
— Ну, теперь ты на меня злишься?
— Пошел ты!
Артем лег на спину, задрав ноги на спинку кровати. В полной темноте и тишине легко было поверить, что они одни в целом мире.
— Глеб, а ты знаешь, кто может считаться гражданином Непала?
* * *
Флэннеган пришел под утро, когда Артем опять спал — не тем кошмарным сном, каким он проспал почти сутки, и не наркотической дремотой, а легким на разрыв, как пыльная паутина, сном больного человека.
Разбуженный, он молча надел ботинки и проследовал за своим конвоиром в тесный кабинет, где получил чашку отличного горячего кофе со сливками. Это было, конечно, очень хорошо и кстати, но хотелось чего-то посущественнее.
— Вы ничего не ели, — сказал Флэннеган.
— Все проспал. Какое сегодня число?
Флэннеган посмотрел на часы.
— Уже второе. Хотите чего-нибудь? Меню «Максима» не обещаю, но крэкеры и сладкие сухарики есть…
— Орешков, пожалуйста…
Коммандер приподнял брови, потом опустил и сдвинул их.
— Шутить изволите, — тоном осуждения сказал он. — Есть еще французские булочки.
Прошло совсем немного времени — и французская булочка, разрезанная на половинки и щедро смазанная маслом, отправилась в погоню за кофе со сливками.
— Господин Флэннеган, вам так катастрофически некого пригласить на кофе? Обязательно нужно было меня будить?
— Целый день происходили разные события, — ответил Флэннеган. — Потом они перестали происходить, и мы начали их анализировать. Потом я разбудил вас. Сейчас врач сменит вам повязки и мы кое-куда поедем…
Он полез в шкаф и достал пакет с эмблемой одежных магазинов «PANкратов — или PAN, или пропал!». Вытряхнул просторный, крупной вязки шерстяной свитер с капюшоном.
— Наденете, когда медик с вами закончит. Ночь холодная. Набросьте и капюшон тоже.
— Может, лучше паранджу?
— Капюшона будет достаточно.
Вошел врач. Тот самый, что принимал участие в допросе и после этого менял ему повязки.
— Готово, — сказал он через пять минут. — Одевайтесь. Без резких движений. Вот мазь. Называется «Эвита». Каждый раз при смене повязок. Очень хорошо заживляет.
Артем знал эту мазь — действительно незаменимая штука. Дают с собой — значит, он сюда больше не вернется.
— Раны победителей заживают быстро, — усмехнулся Флэннеган. — Идемте, капитан.
Они вышли на улицу и сели в черный «турбо-суздаль». По окружной кольцевой дороге объехали Симферополь, мелькнула справа по борту громада «Аэро-Симфи», и машина плавно прибавила скорости, вылетев на струну Восточного фривэя.
Два раза они останавливались на трассе по требованию патрулей, дважды Флэннеган предъявлял свою осваговскую книжку. Третья остановка была в Карасу-Базаре.
…Эти трехэтажные продолговатые корпуса, неуклюже претендующие на ампир, Артем не спутал бы ни с чем. Карасу-Базарское офицерское училище, порог которого он в первый раз переступил младшим унтер-офицером, а в последний раз — подпоручиком…
Флэннеган припарковал машину рядом с черным «Руссо-балтом». Выходя, Верещагин заметил штабные номера.
Осваговец сделал знак набросить капюшон. Капюшон был здоровенный, свитер напоминал францисканскую рясу. Артем чувствовал себя полным идиотом.
Они свернули за угол и прошли служебным входом.
— На второй этаж, — тихо сказал Флэннеган. — В кабинет директора.
Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз — когда умер дед.
Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.
…Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.
— Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, — капитан второго ранга посмотрел на часы.
Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превращается в ночную пташку.
— Возникает чувство ностальгии, Арт?
— Нет, — сказал Верещагин.
— Как вы стали офицером?
— Получил рекомендацию… Это есть в моем личном деле.
— Ваше дело я уже знаю как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.
— Я хотел получить образование… Поступал в университет…
— Провалились? С таким блестящим аттестатом?
— Поступил…
— И?…
— Семья отказалась оплачивать мое обучение…
— Вы не поддерживаете контактов со своей троюродной сестрой, единственной родственницей. Почему?
— Какая вам разница? — не рассказывать же осваговцу, что перед поступлением в университет он умудрился трахнуть Ивицу, поддавшись на авансы, которые та делала с теткиной подачи.
— Потому что вы переспали с ней и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?…
— Слушайте, Флэннеган! — Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика в основном потому что не мог глубоко вдохнуть. — Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?
— Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.
— Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, мы не в семнадцатом веке живем, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… и все вышло так, как хотела моя тетка — все четыре дедовых баркаса достались ей. Она свое получала и так и так…
— Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, — заметил Флэннеган. — Ваше увлечение всем советским — оно имеет какое-то отношение к…
— Имеет. Не спрашивайте меня об этом…
— Почему?
— Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это — личное, понимаете вы или нет?
— В данный момент — нет. Я на службе.
— Так задавайте вопросы по существу!
— Хорошо. Почему вы приняли предложение Востокова? Какие на то были причины?
— Я уже объяснял…
— Нет, то, что вы объясняли, я усвоил. Личные причины были какие? Вы же не могли не понимать, что это почти верная смерть. Востокову, как и вашей тетке, было плевать, чем окончится это для вас — он свое получал при любом раскладе. И вы это знали. Догадывались. И все-таки пошли на это сами и повели своих друзей — почему?
— Потому что другой возможности не видел.
— Арт, а вы не задумывались о том, что видеть другие возможности — задача не ваша? Что это вопрос компетентности как минимум полковника?
— Задумывался… Полковники, как я понял, ни хрена не делали.
— А вы понимаете, почему?
Артем понимал. Каленым железом в историю Белой Армии была впечатана позорная дата — март семнадцатого года. Генералы — Алексеев, Лукомский, Деникин — всю жизнь не могли простить себе участия в заговоре с целью отречения Николая Второго. Один раз, только один раз они отважились на политическое решение, которое полагали правильным — оно оказалось гибельным. С тех пор поколения крымских офицеров вырастали с жесткой установкой: никогда, никогда армия не должна лезть в политику! И с того дня, когда Врангель сложил с себя диктаторские полномочия, эта установка соблюдалась неукоснительно. Политические амбиции тот, кто их имел, приберегал до выхода в отставку.
— Итак, личные мотивы. Не деньги. Слава?
— Вы смеетесь… Какая слава? Я сутки провел в тюряге. Это была ваша идея — подложить ко мне капитана Асмоловского?
— Моя. Я, в общем, был уверен, что вы не траванетесь, как подзалетевшая гимназистка, но береженого Бог бережет. Я ведь теперь за вас отвечаю, Арт. Пасу вас, как говорят в ОСВАГ. А вы умело переводите стрелки. В третий раз: личные причины для участия в заговоре Востокова?
— О Господи, ну это же так просто!? Врезать Совдепии по зубам так, чтобы она еще долго отплевывалась! Вы бы смогли отказаться от такого предложения?
— Я — да. Это не мой уровень ответственности.
Артем на секунду задержал дыхание. Потом тихо сказал:
— Надоело. Все твердят одно и то же — это не их уровень ответственности. Одному Лучникову плевать на все уровни ответственности — он и имеет всех как хочет.
— Как оказалось — не одному Лучникову… Господин капитан, Лучников — всего лишь человек. Он ничего бы не смог, не будь на то воля масс…
— Гитлер тоже не смог бы… Это не снимает с него греха.
— Грех — хорошее слово. Вы готовы отвечать за свои грехи?
— Да.
— Головой?
— Да.
— Как вы думаете, что вам грозит за нападение на командира?
— Я был в состоянии аффекта.
— В состоянии аффекта люди кричат, матерятся и бьют посуду об пол. А притвориться теряющим сознание и ухватиться за графин… И врезать именно тому, чье отсутствие радикально меняет картину в штабе…
— Не делайте из меня Джеймса Бонда. Плевал я на картину в штабе. Басманов говорил про меня так, словно я кусок дерьма. И мне до смерти захотелось врезать ему. Показать ему, как оно бывает, когда тебе проламывают нос тяжелым предметом. Вот и все.
— Скажи эту фразу Адамс, вы ударили бы его?
— В этой ситуации?
— В этой ситуации.
— Нет. Думаете, поймали меня? Ладно, поймали. Поймите, я был на взводе, и когда главком начал говорить про перемирие с Союзом… Я подумал: как никто еще не шваркнул ему по морде. Чтобы он понял, какую цену люди платят за то, что он хочет отдать даром. Хотя бы приблизительно, но на собственной шкуре понял, что это такое…
— А вы не слишком дорого цените… э-э-э… свои злоключения?
— Я их в грош не ставлю. Но у меня был друг, прапорщик Даничев, двадцатидвухлетний жизнерадостный балбес. Его убили первым, пуля попала в позвоночник. У меня был еще один друг, Володя Козырев. Он искалечен бесповоротно. Костя Томилин погиб у меня на руках. Мальчики из взвода, который мне придали… Эти люди мне будут сниться по ночам! Два десятка паршивых швов — ерунда. Но что я скажу Даничеву, если он придет ночью и спросит: «Чего ради я подох?» Какого черта вы меня сюда притащили? Я уже рассказал все, что знал, что вам еще нужно?
— Это не допрос, Артем. Я хочу понять вас. Понять, как лучше вас использовать.
— Никак. Я забираю свою долю и выхожу из дела. С меня хватит.
— Нет, капитан. Вы в моем распоряжении, и я буду решать, хватит с вас или нет. С того дня, как вы присягнули народу Крыма, вы потеряли право решать, когда с вас хватит.
— Я присягал народу, а не ОСВАГ! Я — армейский капитан, и мое место — в моей части, а моя часть — в Сарабузе. До свидания, коммандер, приятно было познакомиться.
— Заткнись! — рявкнул Флэннеган. — Заткнись, мальчишка! Ты должен был вспомнить об этом раньше, когда Востоков начал обхаживать тебя! Вот ему ты должен был сказать именно это: «Мое место — в армии, мое дело — тянуть лямку, я не генерал, а капитан, и ваш гениальный план „Айкидо“ пахнет крепкой пеньковой веревкой». Вот тогда было не поздно сдать назад. А теперь — уже поздно, и ты будешь делать то, что я тебе скажу. Потому что еще вполне может сложиться столь милая твоему сердцу картина: капитуляция Крыма перед СССР. А теперь слушай внимательно. После того, как Басманов попал на больничную койку, в штабе брожение. Штаб держится, пока идут боевые действия, но с их окончанием он пойдет вразнос. А боевые действия закончатся вот-вот. Как раз сейчас, по идее, завершается последняя операция плана «Экспресс» — «Вдовы» громят Каховскую авиабазу.
— «Вдовы»? — у Артема заныло под грудью.
— «Вдовы» и коммандос. В чем дело, господин капитан? Сердечная рана? Эту цену ты не был готов уплатить?
— Заткнитесь.
— Молчать!…
Флэннеган поднялся со стула, прошелся по подиуму и неожиданно снова перешел на «вы».
— Вернемся к нашим баранам: к утру воевать станет уже не с кем. Разрозненные группы советских солдат, болтающиеся там и сям, не в счет. Вы все поняли?
— Так точно, — деревянным голосом ответил Артем.
— И что вы поняли?
— Власть. Она в ничьих руках.
— В «яблочко». Очень плохо лежит. А ОСВАГ в данной ситуации очень скверно выглядит. Когда в штабе заходит речь о расформировании Агентства, Воронову делается неуютно. Он ищет выход из положения.
— Надо думать, кое-кто из офицеров штаба ему сочувствует…
— Всем сердцем. Тогда, в Главштабе, вы были правы: нужно просить помощи у НАТО, у Запада. Но для этого нужна хотя бы видимость правительства. А правительство вывезено в Москву. Я думаю, что сейчас их там интенсивно обрабатывают, готовят договор задним числом… Нужно сыграть на опережение.
— Путч…
— Об этом пока речи нет. Даже в своих мятежных порывах господа комдивы остаются до ужаса законопослушными гражданами. Но ситуация избыточной свободы тяготит их все больше и больше. У них уже поворачивается язык для того, чтобы произносить интересные слова вроде «Координационный совет» и «Правительство военного времени». Представляете, что об этом напишет завтрашний номер «Курьера»?
— А «Курьер» выходит?
— С сегодняшнего утра. Надо отдать Бруку должное: едва он выбрался из каталажки, как тут же сел за наборную машину. «Курьер» выпущен на восьми полосах, силами четырех журналистов и двух рабочих типографии. Читайте, — он распахнул папку и протянул Артему газетный номер.
На первой странице аршинными буквами было набрано: «Почему мы воюем?» Под этим заголовком Верещагин увидел две фотографии, и на обеих с ужасом узнал себя. Первой, представлявшей собой увеличенный фрагмент группового снимка, было два года, это фото он сам посылал в «Курьер» — в качестве иллюстрации к их гималайской драгонаде. Второй кадр был отснят не далее как вчера (вернее, уже позавчера) — совершенно похабного качества снимок, переведенный с видеокамеры, которую скотина Боб наверняка держал в своем тарантасе и втихаря кое-что записывал. На снимке разбитое лицо выглядело даже хуже, чем в зеркале. Внизу, под фотографиями, проходила крупная (но не такая, как первая) «шапка»: "Капитан Нет: человек, который знает ответ ".
— Черт… — сказал он, пробежав глазами несколько строчек. — Если это не прошло через руки ОСВАГ, я съем свои ботинки.
Флэннеган покосился на ботинки Артема с некоторым недоверием.
— Не понимаю, чем вы недовольны. Неплохой репортаж. Боб Коленко никакой не газетчик, конечно, он телевизионщик, но Брук помог ему слепить вполне приличную полосу. Да я почти горжусь, что мои ребята приложили к этому руку! Кстати, вашего имени не называют. Брук осторожен до паранойи…
— Угу. Мудрено будет им узнать Дубровского. Зачем, Флэннеган?
— Затем, что нужно было преподнести мировому общественному мнению удобоваримую версию происходящего. Армейский капитан возмутился беззаконием вторжения и передал с телевышки «Красный пароль». Арт, вам из игры уже не выйти. Официальная версия событий выглядит именно так: вы провели радиодиверсию по собственной инициативе, будучи ярым, непримиримым и последовательным противником Идеи Общей Судьбы. Кстати, это правда. Только не вся. Следующий ход сделает Москва. Кстати, пора бы вам узнать, что происходит в Москве. Откройте вторую страницу…
Верещагин покорно зашуршал газетой. Вторая страница встретила его заголовком «Умер Леонид Брежнев». Конечно, при Лучникове это сообщение попало бы на первую полосу, но Брук — не Лучников, и местечковые крымские бури в стакане воды для него всегда были важней потрясений большого мира.
О смерти Генсека было сказано ровно столько, сколько попало в сообщение ТАСС. Но этот коротенький стейтмент с посмертной фотографией из Колонного Зала был богато декорирован аналитикой и рассуждениями на тему «что же теперь будет». Внизу страницы разместились портреты шестерых наиболее вероятных претендентов на престол.
— Ну, кто из них? — спросил Флэннеган.
— Это лотерея?
— Нет, это допрос.
— Гебист. — Верещагин ткнул пальцем в Пренеприятнейшего.
— Как интересно… А почему?
— Он выглядит самым больным.
— Опять шутка… Три дня назад у него были самые твердые шансы… А сейчас они пошатнулись. Он был главным инициатором военной агрессии в отношении Острова. Эта ошибка ему может обойтись дорого.
— Значит, он постарается всех опередить.
— Вряд ли успеет… Мы тут с вами приятно беседуем. А между тем время идет. Арт, вы сейчас находитесь в очень опасном положении. Выбирайте — на танке вы или под танком.
— Я что-то плохо соображаю…
— Полковничьи погоны. Должность в Главштабе. Полная защита от любых посягательств, все, что может предложить ОСВАГ. Должность во временном правительстве. Деньги.
Артем приподнял бровь.
— Сколько?
— Полмиллиона. В долларах. Для начала.
— Нет.
— Хорошо, назовите вашу цену.
— Идите к чертовой матери. Проверять они меня будут…
— Это не проверка, уясните себе наконец! Вы мне нужны, и не только мне, и я расшибусь, но вы будете нашим! Верещагин, я повторяю: вы потеряли право чего-то хотеть или не хотеть. Вы принадлежите армии.
— Ну, тогда прикажите мне.
— Приказ вы можете нарушить. Нужен более четкий стимул.
— Так вы решили меня купить? И шантажировать тем, что я куплен?
— А вы чего хотели? Арт, что вы ломаетесь, как девочка — любой капитан форсиз из штанов бы выскочил ради второго просвета, я этого я должен уговаривать…
— Я отклоняю ваше предложение.
— Предпочитаете быть повешенным? Вопрос насчет ответственности я задавал не для проформы.
Артем промолчал.
— Это идотизм врожденный или благоприобретенный? Артем, вы знаете, что всех иммигрантов в годы войны проверял ОСВАГ? В особенности это касалось иммигрантов с Севера.
Верещагин смотрел в сторону.
— Я проглядел досье на Павла Верещагина. Совершенно заурядное досье на иммигранта, кроме одной подробности: пулевого ранения в плечо. Арт, вы знаете, кто стрелял в него?
— Его расстреляли СМЕРШевцы. Как дезертира.
— Вам рассказывала мать?
— Дед.
— Видимо, феноменальная везучесть — семейная черта. Как и феноменальная глупость. Я честно пытался представить себя на его месте: отступление, переходящее в бегство, пыльная дорога, СМЕРШевский кордон, торопливый расстрел, немецкий плен, побег… Казалось бы: отвоевал, прошел и Грецию, и Италию, жив остался — живи спокойно! Как, как можно вернуться в страну, которая за все рассчиталась с тобой пулей в спину? Кем надо быть, чтобы, поверив лживому пропагандистскому плакатику, дважды влезть в ту же канаву? Или вы, русские, думаете, что подставлять свою задницу ни за хрен собачий — героизм? Что за идиотская тяга к саморазрушению? Почему нужно пустить к черту свою жизнь ради какой-то химеры?
— Потому что я устал. Потому что мне надоело переходить от разведки к разведке, как засмальцованный полтинник.
— Блестяще… Сначала он говорит, что готов отвечать за свое дело головой, а потом прячется в кусты. Штабу нужен от вас не треп, ему нужно дело. Речь идет о должности командира дивизии. Вашей, Корниловской. О ситуации, когда мы полностью утратим над вами контроль. И о том, что нужно быть железно уверенными в вас.
— Десант? — без голоса выдохнул Верещагин.
— Я этого слова не произносил. Советую и вам его не произносить.
Артем вытер со лба пот.
— Господи… Флэннеган, я черт знает что подумал.
— Арт, ваш ответ! Да или нет? Назначение у меня в кармане — вы подпишете его?
— Да, — Верещагин расцепил пальцы.
Флэннеган, как козырь на зеленое сукно, бросил сложенную вдвое бумагу:
— Подписывайте.
Артем прочитал бланк. Печать кадрового управления Главштаба была настоящей. Подпись полковника Адамса он узнал.
Впрочем, в ОСВАГ сделают лучше настоящих — если надо.
Он усмехнулся краем рта, взял протянутый Флэннеганом «Паркер» и расписался в том, что принимает назначение. На стол перед ним упала офицерская книжка — новенькая, еще тугая на сгибе, где в графе «звание в настоящий момент» красовалось: ПОЛКОВНИК.
— Следуйте за мной, — сказал коммандер, сложив патент и положив его в карман.
— Куда? — спросил Арт, когда они проделали весь путь в обратном направлении и сели в машину. «Руссо-балта» со штабными номерами во дворе уже не было.
— Мы едем в гости, ваше высокоблагородие, — тон Флэннегана снова обрел непринужденную легкость. — Можно сказать, в приличный дом.
— Предупреждаете, чтобы я не сморкался в рукав?
— Было бы очень мило с вашей стороны.
— Может, мне стоило бы побриться? Переодеться в соответствующую форму?
— Нет, сейчас как раз то, что нужно.
— Что на этот раз?
— Вы поймете. Сначала я думал вам объяснить, но потом склонился в сторону вдохновенной импровизации.
Верещагин не чувствовал никакого вдохновения.
— Человеческий фактор, Артемий Павлович. Все упирается в человеческий фактор. Ничего нельзя планировать точнее, чем на восемьдесят процентов. Всегда нужно иметь в запасе как минимум два варианта, не знаешь, какой надежнее… Мой коллега господин Востоков наплодил вариантов как кроликов. Я еще не натыкался на такую развилку, где он бы не наследил. Мне у него учиться и учиться…
Он умолк, и Верещагин слегка задремал. Не то чтобы задремал даже — погрузился в какой-то транс, прерывавшийся очередным поворотом машины. Последний отрезок пути показался ему чем-то вроде порезанного и склеенного как попало фильма.
Машина покинула серпантин прибрежной трассы и свернула в одно из ущелий на двухрядку, поприветствовавшую их надписью «Privacy». Еще несколько поворотов — и дорога уперлась в ворота усадьбы. Маленький паркинг был рассчитан на машины гостей, которых пока неизвестно — то ли принять, то ли выкинуть за порог. Артем осторожно зевнул, прогоняя сон, отстегнул ремень безопасности и вышел из машины. Флэннеган уже вовсю орудовал отмычкой в замке калитки.
Этот дом явно принадлежал людям старой формации: ни видеокамер, ни охраны, ни мощных собачек… Они пересекли двор с гаражом и вошли в дом. Артем заметил какое-то движение в дальней башенке, проблеск света, но не стационарного, а скорее электрического фонарика.
Флэннеган вошел в холл, пошарил рукой, щелкнул выключателем, чертыхнулся: свет загорелся за окном, во внутреннем дворике наподобие патио, на дне бассейна. Следующее нажатие оказалось правильным: зажегся интимный такой светильничек, вмонтированный в стену. Осваговец не стал экспериментировать дальше, а сел в кресло в освещенной зоне. Сделал Артему знак занять соседнее. Верещагин отрицательно покачал головой: если и в самом деле предстоит разговор, сон нужно перетоптать. Он решил осмотреться.
В таких домах он еще не бывал. Гия Берлиани или, к примеру, сестрички Бутурлины были наследниками состояний, которое он мог бы, в принципе, сколотить годам к шестидесяти — если бы вышел в отставку, не занимался ничем, кроме бизнеса и ни разу не ошибся, вкладывая деньги. И главное — если бы захотел. Но здесь начинались деньги, которых он не то, что заработать — представить себе не мог. Одно месячное содержание этой большой усадьбы наверняка обходилось в его годовое жалованье. Нарочитая простота интерьера только подчеркивала стоимость тех немногих предметов роскоши, которые он мог бы четко признать таковыми. Может быть, белая ваза, в углу подернутая кремовым налетом двух веков и не была настоящей японской вазой из фарфора аомори, но за Шагала он прозакладывал бы голову, а «Прометей» Неизвестного был если и не подлинником, то авторской копией.
Он почувствовал спиной чье-то пристальное и враждебное внимание. Кто-то шел по галерее, стараясь шагать неслышно, но при этом астматически сопя. Верещагин позволил ему дойти до двери и только тогда медленно повернулся. Он знал, что человек, с таким сопением ступающий ночью по галерее собственного дома, неопасен. Он знал, что выглядит сейчас так, что и в мирное время мог бы напугать обывателя. Поэтому развернулся спокойно, держа руки на виду и всей позой демонстрируя безобидность.
И оказался лицом к лицу с высоким белокурым юношей, одетым в расшнурованные кроссовки и джинсовые шорты до колен. Парень не выглядел бы грозным, если бы не одно «но»: в руках у него был «саваж-300» и целился он Артему в грудь.
— Молодой человек, — подал голос из кресла Флэннеган, — пожалуйста, опустите оружие. Мы не представляем никакой угрозы. Вот мои документы, — он бросил на журнальный столик свою «корочку». — Арт, достаньте офицерскую книжку.
Увидев, что совершивших вторжение людей двое, парнишка слегка растерялся. Он потянулся было к документам, но это означало отказаться от оружия: он не смог бы стрелять из «саважа» с одной руки.
— Мы окружены, коммандер, — сказал Верещагин, оглянувшись через правое плечо.
Осваговец проследил его взгляд. Из комнаты вели три двери: одна, на веранду, была перекрыта юным защитником частной собственности, вторую загораживал старый китаец, вооруженный поварским тесаком, а третью обороняла блондинка, которая знала, как обращаться с «береттой» — во всяком случае, предохранитель был в боевом положении. Девушка тоже недавно была в положении — длинная рубашка открывала ее слегка оплывшие, погрузневшие бедра, на груди ткань покрылась засохшими молочными потеками, огромные серые глаза были обведены темными кругами… Самое опасное здесь существо. В защиту своего мужчины и своего младенца спустит триггер, не задумываясь.
— Повернись спиной, руки на стену, — американский акцент, тягучая южная патока. Артем подчинился. Ствол уперся ему в спину, маленькая ладошка обшарила район талии, бедер и подмышек. Если бы не синяки и швы, это было бы даже приятно.
— Тони, у него нет ничего, — сказала женщина.
Юноша явно не готов был принять решение. Блондинка приняла его молчание за согласие на дальнейшие действия по собственной инициативе.
— В кресло, — скомандовала она Артему. Потом, глядя сверху вниз, спросила:
— Кто вы?
— ОСВАГ, — ответил Флэннеган. — Посмотрите документы, мэм…
— Ты! — девушка повернулась к нему. — Лицом к стене, руки на голову.
— Вы служили в полиции, мэм?
— Заткнись!
— Видите ли, я очень надеюсь, что вы умеете обращаться с оружием. Случайный выстрел, когда пистолет в руках случайного человека — более чем обычное дело. То же самое касается и вас, Антон Андреевич.
— Заткнись! — повторила юная мать. — В кресло!
Очень предусмотрительно со стороны Флэннегана было не брать с собой оружия. Впрочем, он же профессионал.
Девушка, не поднимая документы со столика, развернула их. Кинула быстрый взгляд на Флэннегана, потом на Верещагина.
— You don't look alike.
— It's temporary, — он улыбнулся. Улыбаться стало легче, отек на лице постепенно опадал, но вот свою принадлежность к белой расе еще долго придется доказывать.
— How should I know? However, I don't care who are you. Get out!
— Уходите, — подал, наконец, голос юноша. — Это частные владения, вас сюда не приглашали.
— Антон Андреевич, мы пришли просить о помощи, — самым доверительным тоном сказал осваговец.
— Кого? Меня?
— Нет, Антон Андреевич, не вас. Господина временного премьера.
— Здесь нет времпремьера.
— Знаю. Здесь есть библиотекарь. Господин Кублицкий-Пиоттух.
— В четыре часа утра?
— Что поделаешь… Время не ждет.
— Его здесь нет.
— Это неправда. Его машина стоит в гараже. Там же находятся две другие: «роллс-ройс» и «лендровер». Там же — ваш «кабрио». Остается предположить, что вы отправили господина Кублицкого-Пиоттуха пешком от «Каховки» до Коктебеля, что в его возрасте…
«Каховка!» — Верещагин готов был треснуть себя по лбу. Ну конечно, кто же еще владеет землей к востоку от Судака? Усадьба Лучниковых. Нервный юноша со штуцером — сын самого Гражданина Кейна, блондинка, истекающая молоком и угрожающая пистолетом — его невестка, а ее ребенок (сверху послышался звук, который не спутаешь ни с чем: мяуканье просыпающегося новорожденного младенца) — его внук. Китаец, надо думать, слуга.
— Что вам нужно, господа? — явление третье: те же и пожилой мужчина в пижаме. Верещагин узнал лицо, сотни раз виденное на экране ТВ и на первых полосах газет. — Что вам нужно от меня и молодых людей?
— Пусть молодые люди хотя бы опустят оружие, — чуть ли не жалобно попросил Флэннеган. — Вряд ли они его оставят, но пусть хотя бы опустят.
— Пам, иди к бэби, — юноша опустил «саваж». — Отдай пистолет Хуа.
Поза и взгляд блондинки говорили, что она не согласна, но подчиняется. Бэби не так уж нуждался в помощи: немного похныкав, он затих. Тем не менее золотоволосая Юнона скрылась за дверью, и Артем почувствовал облегчение. Китаец обращался с пистолетом достаточно умело, чтобы можно было не бояться случайной пальбы.
— Господин времпремьер, — начал Флэннеган.
— Я не премьер…
— Ваши полномочия действуют.
— Антон, прошу вас, оставьте нас на время. И Хуа тоже пусть уйдет, — премьер, казалось, готов был разрыдаться. Или спросонья голос звучал так. — Мы немного поговорим, и эти господа уедут.
«Черта с два», — подумал Артем, вставая из кресла и разогревая себя ходьбой из угла в угол. Он уже понял, чего хочет Флэннеган и, как это ни было противно, готовился сыграть свою роль. Роль харизматического парвеню, умудрившегося увлечь за собой армию. Роль неплохого, в общем-то, человека, но уж слишком сильно зацикленного на своей правоте и считающего перенесенные во имя нее страдания пожизненной индульгенцией. Команданте Че Верещагин. Старая добрая игра: покажи человеку смерть и он примирится с лихорадкой.
— Я отказался от своих полномочий, и убедительно прошу оставить меня в покое! — прошипел старик.
— Позвольте возразить, — мягко сказал компаньеро Флэннеган. — Принять у вас отставку может только Дума. Думы нет. Ваши полномочия не отменены. У вас есть власть и есть обязанности, налагаемые этой властью.
— Я не могу. Я не хочу…
— Послушайте! — вступил Артем, поймав взгляд Флэннегана. — Вас никто не спрашивает, хотите вы или нет. Присягу давали — хотели? На приемах в смокинге щеголяли — хотели? А теперь — под лавку?
— Господин полковник, — одернул его Флэннеган. — Не вмешивайтесь, пожалуйста.
В гостиную вошел Хуа с бархатным халатом, карман которого подозрительно провисал. Кублицкий-Пиоттух с торопливой благодарностью завернулся в явно великоватый и явно любимый прежним хозяином полысевший на локтях шлафрок. Нащупав предмет в кармане, он боязливо отдернул руку и положил ее на стол.
— Хуа, кофе, прошу вас, — сказал он.
— Мне — чаю, — быстро встрял Артем. — От вашего кофе я скоро взорвусь.
— Мне тоже чаю, с вашего позволения, — Флэннеган поднял палец, как в кафе.
— Конисна, — китаец сверкнул глазками и снова исчез.
— Господин премьер, я не хотел бы принуждать вас к чему-нибудь, но ситуация обязывает нас найти человека, который мог бы стать гарантом легитимной власти.
— Почему вы не стали искать его раньше, когда начали войну? — старик намерен был держаться, но голос выдавал бреши в его обороне.
— Потому что нам некогда было шарить по виллам Побережья! — Верещагин повел свою партию. — Мы сидели за колючей проволокой, в жаре и вони. И слушали, как в жилом городке кричат наши жены и дочери. И попробуйте мне сказать, что мы были неправы, когда положили этому конец!
На этот раз Флэннеган его не перебил.
— А что вы со мной сделаете, юноша, если я так скажу?
— Да ровным счетом ничего. Если вы так скажете, нам останется только развести руками и свалить отсюда. Денька через три на нас посыплются бомбы. И все только потому что Виктору Степановичу лень лишний раз надеть смокинг и поболтать кое с кем из НАТО.
— Арт, прошу вас… — Флэннеган умело изобразил тон человека, осознающего эфемерность преимуществ должности перед реальной силой. Парня нужно номинировать на «Оскар».
— Если вы не хотите поехать с нами, — примирительно сказал он, — то, может быть, ответите на один вопрос: когда и кем был подписан с советской стороны договор о присоединении? Поверьте, нам это очень важно знать, а спросить не у кого, кроме вас…
— Я не понимаю, о чем вы.
— Договор о добровольном присоединении к СССР, — нетерпеливое удивление осваговцу тоже удалось отлично. — С нашей стороны его подписали вы и одобрила Дума, а кто подписывал с советской? Мы не можем найти ни одной копии документа…
Под шорох колес в гостиную въехал Хуа на сервировочном столике. Поэтическая гипербола: конечно, он катил столик перед собой, а не ехал на нем, просто мягкие тапочки китайца ступали так мелко и неслышно, что казалось — столик едет сам, а Хуа плывет за ним по воздуху. Артем на ходу поддел стакан с крепким чаем и бисквит. Времпремьер вцепился в чашку, как девушка перед ландскнехтом — в свой пояс целомудрия. Флэннеган небрежно поставил свой чай на стол, демонстрируя, что по важности это не сравнимо с ответом времпремьера.
— Этот документ не был подписан, — тихо сказал времпремьер. — Его нет и никогда не было. Мы только рассматривали соглашение, советский посол отвез его в Москву еще в январе, но дальнейшие переговоры заглохли.
— То есть, — осваговец наморщил лоб, — вторжение советских войск осуществлено на незаконных основаниях?
Верещагин от неожиданности одним глотком ополовинил чашку. Пищевод завязался узлом: была и такая пытка в средние века — накачивать человека горячей водой…
— Это очень скользкий вопрос, господа, — стушевался премьер.
— Оставьте его Флэннеган, — прохрипел Артем. — Вы же видите: это политик. Из той породы, от которых никогда не дождешься «да» или «нет». Только виляние и увертки. Скользкий вопрос — это точно. Дерьмо — оно скользкое.
И вновь Флэннеган его не перебил.
— А вы так просто даете однозначные ответы на все вопросы? — старик обернулся к нему. — Ни виляния, ни уверток? Так скажите, юноша, когда вы еще не знали, что вторжение незаконно, это остановило вас? Вы подумали, чем может обернуться восстание «форсиз»? Не для вас лично — для страны?
— Я не для думания форму надел, — отрезал Артем. — Я присягу дал: если на страну нападут, брать оружие и идти драться. На страну напали. Мне что — в кабинет министров звонить и интересоваться, а законно ли мне руки крутят?
— Звонить в кабинет министров — это дело генералов.
— Генералов, господин премьер, уже всех вывезли к тому моменту. Пришлось капитанам их работу делать.
— И вы думаете, что справитесь?
— А тут и справляться нечего. Начать и кончить. Только есть маленькая сложность: Союз — страна большая, так что скоро придется делать все сначала. Раз, еще раз, еще много много раз… Выдохнемся, если не помогут друзья из Северной Атлантики. А с этими друзьями должен говорить человек, у которого есть законная гражданская власть.
Виктор Степанович улыбнулся.
— Молодой человек, а что мешает вам взять эту власть в свои руки? Если армия пошла за вами — неужели к вам не прислушаются западные политики? Ей-Богу, «Верещагин» звучит не хуже, чем «Пиночет». Вы уже один раз наплевали на волю народа, совершенно ясно выраженную в итогах голосования. Отчего же вам не сделать этого во второй раз? И в третий, если понадобится — оправдываясь исключительно верностью долгу и присяге?
Артем, поморщившись, откинулся на спинку кресла. Кресло прогнулось, спина завопила чуть ли не в голос.
— Оттого, — процедил он сквозь зубы. — Что я не хочу погубить страну. Нам вот так нужна помощь Альянса. А Альянс не будет иметь со мной дела. До тех пор, пока они не получат официального заявления от официального лица — для них все происходящее будет оставаться внутренним делом СССР.
— Где вы изучали политологию, господин… э-э…
— Полковник, — подсказал Флэннеган.
— На ротной кухне, — огрызнулся Арт.
— Это заметно.
Верещагин разозлился уже по-настоящему.
— Слушайте, вы! Только что, когда мы вперлись в вашу рrivacy, на защиту одной трусливой старой задницы встали двадцатилетний парнишка, его только что родившая жена и китаец, из которого песок сыплется. Не спросив ни у кого, есть у них право тыкать стволом в работника ОСВАГ или нет, не зная, кто мы, ребята просто встали, взяли оружие и пришли сюда, защищать свой дом. И каждого из них я уважаю в десятки раз больше, чем вас, чьей обязанностью было защитить Крым, и кто его просрал. Я смотрю на вас и вижу не премьера, доктора наук, уважаемого человека, а дезертира и труса. Хорошо, я послушаюсь вашего умного совета. Вернусь в армию и скажу, что теперь я главный и беру всю ответственность на себя. Два раза не казнят. А вы останетесь здесь, и будете каждый день смотреть в глаза этому мальчику, этой девочке и их ребенку. Прощайте, господин премьер, видеть вас я больше не хочу. Идемте, Флэннеган, пусть он остается здесь и жует на завтрак свои принципы.
— Полковник, я немного задержусь, — Флэннеган выглядел довольным. — Подождите меня на террасе, я скоро присоединюсь к вам.
— Бросьте! Это все дохлый номер: есть такие люди, которым плевать на весь свет, главное, чтобы ручки остались чистенькими. — Верещагин чувствовал себя так, будто совершил марш-бросок и выдержал спарринг.
— Я прошу у вас десять минут.
— Заметано, — Артем вышел на террасу, спустился в патио, обогнул бассейн и оказался у калитки в сад, откуда открывался вид на бухту и склоны Святой Горы.
Так вот, где ты вырос, Гражданин Кейн. Вот, где ты вынашивал и рожал свои прекрасные идеи. Чудесный садик, полудикий ландшафт, райская долина и лоно бухты. В таком месте и я, возможно, вырос бы прекраснодушным идеалистом. Здесь очень легко приходят мысли о том, как просто сделать всех счастливыми…
Невнятным бормотанием через фильтр раздвижной стены доносился разговор. Сейчас Флэннеган его дожмет. Арт нащупал в кармане офицерскую книжку. Флэннеган дожмет кого угодно…
Сзади послышались шаги и сопение, пахнуло табачным дымом. Мальчишка нетренированный, да еще и курит.
— Извините, сэр, — начал он.
— Я тебе не сэр, так меня могут называть только подчиненные. А это право надо заработать.
— Я… не знаю, как к вам обратиться. Я просто подумал: нужно, чтобы вы дождались утра. Ночью по этой дороге не езда, а раз с вами будет Виктор Степанович…
— А он что, будет с нами?
— Да, он только что мне сказал, что возвращается в Симфи. Но не сейчас. В семь утра. Ваш осваговец сказал, что вы не очень торопитесь. Вы разрешаете им остаться до семи?
Верещагин удушил свой смех в колыбели.
— До семи — разрешаю.
— А где вы будете спать?
— Где скажешь, Антон. Ты здесь хозяин.
— Здесь хозяин — папа, — мальчишка помрачнел. — Пойдемте…
* * *
Завтрак был самый простой: сваренное вкрутую яйцо и стакан молока. Хлеба в доме не было, поэтому Памела хрустела корнфлексом. Детеныш лежал у нее на животе, растопырившись лягушонком. Антон изображал в дверях кариатиду.
Арт наблюдал за этой мизансценой сквозь стекла веранды, цедя молоко из толстозадого стакана для виски и слушал, как в одном из закоулков его души, поджав хвост, скулит одиночество.
Что ж ты стоишь столбом, белобрысый балбес, подойди к ней и возьми кроху. Что у тебя за мина на лице, ты же должен быть счастлив, дурашка, ты должен с ума сходить от того, что сумел обмануть смерть, сумел протянуть руку через порог, сотворил единственное чудо, которое по-настоящему доступно человеку. Прикоснись к нему.
Памела подняла голову и улыбнулась своему мужу, отцу ее ребенка. Все-таки мальчик, ужасный мальчик, по-мальчишески ревнующий к другому мальчику… Ну, наконец-то! Оставил свой косяк, сел напротив, принял ребенка на грудь. Все-таки небезнадежный паренек. Просто от легкой жизни слишком поздно взрослеют мальчики из хороших врэвакуантских семей.
И тут Верещагин подумал о том, о чем не мог не подумать, о чем думал за последнее время не раз, и о чем предпочитал не думать вообще, потому что мысли эти саднили куда сильнее, чем все швы, вместе взятые.
Каховка. Какое странное совпадение: мы оба, примерно в одно время, в Каховке. Только у нас все по-разному, потому что ее Каховка настоящая, и огонь, и смерть там настоящие…
— Вчера вы попрекали меня этими детьми, — тихо сказал времпремьер, который в костюме и при галстуке выглядел куда более представительно, чем в пижаме. — Так вот, они вернулись из Турции в ночь на первое, когда узнали, что Крым восстал. Я чуть с ума не сошел, когда их здесь увидел. Они вернулись потому, что поверили в форсиз. Вы отвечаете за них так же, как и я.
— Да, — ответил Верещагин. — И помоги Бог нам всем.
Флэннеган говорил по телефону в гостиной. Вернее, говорил кто-то на другом конце провода, а Флэннеган слушал. Артем прошел через столовую в кухню и налил себе еще молока. Хуа неодобрительно наблюдал за ним, потом исчез — в кухню вошел Антон.
— Можно поговорить с вами? — тихо спросил он.
— Говори.
Они вышли к бассейну.
— Возьмите меня с собой, — попросил парнишка.
Верещагин быстро прикинул, резервист он или нет. Если да — у него могут быть крупные неприятности… Не хотелось бы неприятностей для Антона и Памелы. Ужасно не хотелось бы…
— Ты в резерве? — спросил он, задействовав обертоны, необходимые ротному в повседневной работе с личным составом. — Отвечать быстро и честно!
— Нет… — Антон поежился.
— Точно?
— Точно.
— Тогда расслабься.
— Послушайте, господин полковник! — мальчишка хотел было взять его за рукав, но быстро одумался, натолкнувшись на непроницаемый командирский взгляд. — Я ведь… Я вернулся не просто так! Понимаете, я…
— Понимаю, — Верещагин смягчил тон, — сядь. Подумай еще раз. Если ты резервист, то, конечно, должен ехать с нами. Иначе — трибунал и тюрьма. А если нет, то не валяй дурака, у тебя здесь жена и сын. Не волнуйся, станет жарко — и про тебя вспомним.
Антон упер локти в легкий летний столик, запустил пальцы в шевелюру.
— Я боюсь, — сказал он.
— Все боятся.
— Нет, не все… Памела, она такая… сильная. Она ничего не боится. Я должен быть сильным, понимаете? Я, а не она. А получается, я не знаю, как это делается… Я ничего не знаю и не умею, она обходится без меня… Но хоть что-то я должен сделать! Я думал, что дед побудет с ними, пока я… — он замолчал, подавляя слезы. — Позвонила эта дура, Лидка Нессельроде… Визжала, как резаная… дед умер в каком-то госпитале, а я не знаю, что делать, куда ехать, Господи, зачем я уплывал, зачем вернулся!…
— Угу, — Верещагин откинулся на спинку стула. Потом сказал, как продиктовал:
— Возьми «ровер», спустись в город и купи жратвы, у вас пустой холодильник. Позвони в свой банк, спроси, как у тебя дела. Позвони адвокату, узнай, кто наследует твоему деду. Найди врача, покажи ему Памелу и маленького. Прозвонись всем, кого знаешь, выясни, на каком ты свете. Позвони этой… Нессельроде, узнай, в каком госпитале умер твой дед. Старые газеты дома есть?
Парень потрясенно кивнул.
— Хорошо, просмотри их внимательно, найдешь два-три объявления похоронных контор. Нет, стоп, твой дед — военный в отставке, им должно заниматься наше ведомство… Хотя там, конечно, не до этого (у Верещагина сжалось горло, когда он представил себе, насколько там не до этого). Клуб Белого Воина, вот, что тебе нужно. Позвони туда. Не дрейфь, не боги горшки обжигают.
Антон смотрел на него оторопело. Он, видимо, и представить себе раньше не мог, насколько сложна так называемая обыденная жизнь. Ох, парень, а ведь тебе еще вступать в наследство, если старший Лучников сгинул бесследно на просторах Союза…
Просто не верилось, что этот светловолосый полуэльф, — сын Самого и внук Того Самого, потомок лихих рубак и удачливых царедворцев…
Насколько каждый мужчина — тень своего отца? Арсений Лучников, приехавший сюда в драной шинелке на сутулых плечах, и создавший все это с нуля, своим горбом и умом, и умерший в той же драной шинелке на площади Барона… И его сын, странным образом сочетающий в своей харизматической персоне жесткого прагматика, газетного магната, плейбоя и властителя умов с тонким интеллигентом, у которого сердце болит и за ближних, и за дальних, дон-кихота, в своей благородной слепоте своротившего все то, что создал отец… И его сын, просто мальчик, растерявшийся мальчик, брошенный порывом бегства к берегам Турции, а потом — порывом благородства — к берегам Крыма, не знавший жизни в ее плоти, только скользивший по поверхности, а сейчас — грубо втащенный за шиворот на глубину… И его сын — крохотное чудо, драгоценная возможность человека…
И в какой степени я сам — тень Павла Верещагина, сначала бежавшего сюда, а потом — уехавшего отсюда, дважды преданного своей страной?… А ведь многие иммигранты возвращались с семьями. И сгинули — с семьями. Памела — американка, и ей присуща типично американская уверенность в том, что как раз с ней ничего и ни при каких обстоятельствах не может случиться. А Марта Ковач была цыганкой, и знала, чувствовала каждым своим цыганским геном, тысячелетней памятью гонимых отовсюду бродяг, что сейчас лучше никуда не трогаться… И я — в равной степени ее сын и сын того сумасшедшего, который уехал в свою проклятую страну, оставив мне в наследство только имя да идиотскую привычку искать на свою задницу приключений…
«Антон, на самом деле жить просто. Привыкай, счастливчик».
* * *
Они вернулись в Симфи по Восточному Фриуэю. Город был уже почти очищен от следов прошедших здесь сражений. Разбитые машины оттащили на свалки, выбитые окна вставили, разрушенные здания обнесли строительными лесами, кровь с асфальта и копоть со стен, по возможности, смыли. Но своего обычного вида Симфи еще не приобрел: обычно в Симфи не толчется столько военных. Какого лешего, подумал Артем, проехать невозможно!
Но перед их машиной толпа расступалась, слышались приветственные возгласы, переходящие в сплошной восторженный рев. Стервец Флэннеган опустил тент, и все смогли увидеть премьера. Хороший ход: люди должны как можно быстрее узнать, что мы воюем не по пьяной лавочке, а потому что таково решение правительства.
Премьер выглядел ошарашенным. Впервые в жизни он оказался в эпицентре неподдельного народного восторга. Эффект усугублялся лужеными армейскими глотками: простой народ уже выдохся бы.
Машина остановилась возле ступеней, ведущих к Главштабу. Проклятый архитектор запроектировал лестницу в четыре пролета — в честь четырех дивизий. В нормальное время редко кто поднимался по ней: удобная парковка была позади здания, на внутреннем дворе, откуда вел черный ход. Но сейчас Флэннеган услужливо тормознул возле первого взлета, пирса, о который разбивалось человеческое море. На первой ступеньке лицом к толпе стояла цепь охранников, двое из которых, стоило премьеру покинуть машину, тут же стали один сзади, другой — спереди, профессионально прикрывая Кублицкого-Пиоттуха собой.
— Выходите, — сказал Флэннеган.
Верещагин выбрался из машины, шагнул на ступеньки… Рев, который поднялся за его спиной, вызвал бы приступ ревнивой зависти у Гитлера, Пеле и ливерпульской четверки. Времпремьер оглянулся, удивленно открыл рот, Верещагин, еще не понимая, в чем дело, оглянулся сам… Вопли толпы усилились, хотя казалось, что это уже невозможно. Лес поднятых рук, Вселенная горящих глаз. Артем почувствовал приступ паники. В последний раз он видел такое мальчишкой, на концерте «Роллинг Стоунз». Только на сей раз он смотрел на это со сцены, а не из зала.
Один из охранников оглянулся и улыбнулся ему. Это тебе, друг! — говорила улыбка. Слушай, как шум распадается на четыре слога, смотри, как выброшенные вверх руки, береты, пилотки, шейные платки обретают единый такт колебаний, похожих на прибой. Это твое имя они скандируют. Это к тебе обращен весь их восторг, вся их надежда. Сегодня ты — их кумир, ты их король. Тебе нравится?
«Нет, черт побери. Нет, мне совсем не нравится».
«Врешь. Тебе не нравится, что тебе это нравится. Надежда, которую они складывают к твоим ногам — сухой хворост. Одна искра — и она запылает».
— Хватит, покрасовались! — крикнул ему в ухо Флэннеган. — Вперед!
Верещагин пережил несколько весьма неприятных минут в Главштабе, сопровождая времпремьера молчаливой тенью. Он бы с удовольствием вернулся в тюремный госпиталь и повалялся на кровати, Бог с ней, с кроватью — он согласился бы и на тюремные нары — лишь бы камера оказалась тихой одиночкой. Под сотнями любопытных взглядов ему было очень неуютно. Но Флэннеган не собирался возвращать его в камеру, спектакль «Хотите законное правительство или Бонапарта?» длился столько, сколько нужно было режиссеру. Чего стоило ОСВАГ и Адамсу собрать толпу под окнами Главштаба? Да еще такую убедительную толпу… Ну как, господа полковники, сильно испугались? Раздумали устраивать путч?
К полудню толпа рассосалась. Большинство отбыли по месту назначения — ну, просто их части, из-за военной неразберихи застрявшие в Симферополе, наконец-то смогли отбыть куда им надо. В городе остались только те, кто должен был там остаться. Они и узнали первыми об отставке Клембовского и Салтыкова. Затем Главштаб навестили представители США, Британии, Франции и Турции. Господин времпремьер выступил перед ними с официальным заявлением о положении дел на Острове. Возмутился безобразным нарушением всех международных норм со стороны СССР, отметил мужество «форсиз», и сказал главное: Крым просит мировой поддержки в борьбе против советской агрессии. Теперь, после столь грубого попрания чаяний крымского народа, после того как, вместо мирного аншлюса была попытка оккупации, ни о каком дальнейшем воссоединении не может быть и речи.
Вернувшись в свои посольства, представители четырех дружественых Крыму стран пошли строчить донесения, зажужжали факс-аппараты, зачирикали телефоны… К вечеру скупая информация от премьера дополнилась порцией, прибавленной журналистами: пока официальные представители беседовали с премьером, представители масс-медиа «потрошили» не менее интересную личность: армейского кумира, новоиспеченного полковника, подавшего сигнал к началу войны. Совершенно фантастическая персона с совершенно фантастической биографией. Сопоставив две части puzzle, послы и шпионы сделали следующий вывод: ОСВАГ расставлял здесь ловушку, и Советский Союз со свойственной ему самоуверенностью и неповоротливостью в нее влез обеими ногами. Правда, и Крым, похоже, откусил больше, чем сможет проглотить… В целом ситуация напоминает старинный руский анекдот: «Иван, я медведя поймал! — Тащи сюда! — Да он не идет! — Брось его, сам иди! — Да он не пускает!»
Нельзя в открытую поддержать Крым… Но нельзя и позволить Союзу оккупировать его.
Министерства иностранных дел четырех держав вынесли соломоново решение: заявим СССР ноту протеста, а там видно будет…
Естественно, все обязательства, взятые по отношению к Крыму до войны, будут соблюдены, — сообщил посол США в конфиденциальной беседе с времпремьером после разговора лично с президентом Картером. Да, господин президент велел передать, что исполнение обязательств начнется сегодня же. Ожидайте прибытия первой партии в половине второго ночи.
* * *
После окончания пресс-конференции Артема десять минут трясло. Флэннеган выглядел одновременно довольным и озабоченным.
— С вами уже все в порядке, Арт? — спросил он. — Или позвать врача?
— Меня уже тошнит от врачей.
— Вас и от разведчиков тошнит?
— Поразительная догадливость. Этой пресс-конференции я вам не прощу.
— Ах, не говорите, у меня пропадет аппетит и сон.
— Аппетит — точно: когда я приду в норму, разобью вам челюсть.
— Давайте тогда закажем обед: пока моя челюсть еще цела, я не утратил вкуса к яичнице с беконом…
Флэннеган вызвал по селектору адъютанта и отправил его с поручением. Потом повернулся к собеседнику.
— У вас сегодня будет чертовски длинный день, полковник. Ешьте. Пейте. Собирайтесь с силами и с мыслями. Вас попробуют размазать по стенке. В последнее время все только этим и занимаются, так что вы уже должны были выработать защитный рефлекс. В принципе, для дела все равно, получится это у них или нет. Могу я закурить?
— Да.
— Это преферанс с болваном, Арт. Вы догадываетесь, кто болван? Почему вы перестали жевать? Жестковат бекон?
— Билл, — Артем отложил вилку и взял стакан, — вам хочется спать? У вас красные глаза и вообще смертельно усталый вид. Может, вы пойдете и отдохнете?
— Я спал сегодня три часа и с Божьей помощью выкрою еще часа два. Мне хватит…
— Кто назначен начальником штаба Корниловской Дивизии?
— Казаков.
— Да, при таком начштаба можно действительно сыграть с болваном. При хорошем начштаба командир может быть полным кретином…
— Другое дело — сколько хороший начштаба будет терпеть такое положение.
— Казаков? Сколько прикажут.
— Не знаю, полковник… У меня предчувствие. Синдром Жанны д'Арк, если хотите. В последний раз такое чувство было со мной совсем недавно — мне казалось, что с князем Волынским-Басмановым произойдет беда. Знаете, я как в воду глядел. Так вот, теперь у меня предчувствие, что преферанса с болваном не получится.
— А вы поспорьте с кем-нибудь. Побейтесь об заклад.
— Я подумаю над вашим предложением.
Дверь открылась, вошел адъютант. В одной руке у него была папка-планшет, в другой — вешалка с новенькой, чистой полевой формой. На плечах куртки чернели корниловские погоны с двумя красными просветами, в нагрудный клапан была ввинчена планка за участие в турецкой кампании, на левом рукаве атласно поблескивала нашивка за боевое ранение.
— Ваше высокоблагородие, поручик Гусаров прибыл в ваше распоряжение.
«Елки-палки…» — подумал Артем, вставая.
— Вольно, поручик.
— Господин поручик, покажите полковнику список потерь, одиннадцатый лист, — глядя в сторону, сказал Флэннеган.
Поручик потянул Артему планшет.
Врещагин коснулся его, как заряженной мины.
Одиннадцатый лист…
«Вдовы».
Боевые потери — восемь машин.
Незначительные повреждения — одиннадцать машин.
Человеческие потери — шестнадцать убитых, пятеро раненых…
Анастасова, Гринберг, Кац…
В конец! В конец списка!
…Сенкевич, Тамм, Фаттахова, Циммерман…
Раненые…
Абдулова, Панченко, Рубина, Шепелева, Шнеерзон…
— Один из недостатков положения болвана — это невозможность влиять на ход событий, от которых зависит жизнь знакомых и близких… — сказал Флэннеган. — До свидания, господин полковник. Одевайтесь.
* * *
В этот день полковник Верещагин принял командование Корниловской Дивизией. Этим же вечером ему вместе с остальными комдивами пришлось принять участие в траурной церемонии — Симферополь провожал в последний путь Арсения Лучникова.
Гроб с телом вынесли из морга Свято-Елизаветинского Госпиталя, пронесли по улицам до Площади Барона и поместили в «Бову», чтобы отвезти на Святую Гору, где один из последних Добровольцев завещал себя похоронить. Не было прочувствованных речей, прощаний и проклятий. Молча солдаты — корниловцы и алексеевцы — несли гроб, молча они зарядили автоматы холостыми и отдали старому воину последнюю честь. Громко, взахлеб рыдал только какой-то старик в инвалидной коляске и с Терновым Венцом на груди. «Бова» медленно тронулся по дороге на Восточный Фриуэй. Впрочем, потерявшись из виду, он увеличил скорость до обычных своих шестидесяти километров в час. Только несколько гражданских машин следовало за ним — зареванные мать и дочь Нессельроде в фамильном «руссо-балте» да немногие однополчане Арсения Лучникова, реликты давно ушедшей эпохи…
Любой Идее нужен герой и мученик. Из двух зол выбирают меньшее, решил Арт Верещагин. Лучше быть героем.