Одесса, 9 мая 1980 г, 1825-1835

— Господин полковник, как вы себя чувствуете?

— Что нужно?

Полковника Казакова за глаза называли Друпи. Во-первых, потому что именно глаза полковника — карие, влажные, треугольные, с тяжелыми печальными веками — придавали ему сходство с персонажем мультфильмов Тэкса Эвери. Во-вторых, естественно, в глаза никто так называть полковника не смел.

Кроме глаз, Говард Генрихович Казаков походил на Друпи небольшим ростом и общей невозмутимостью. Казалось, ничто не может заставить его веки дрогнуть и удивленно приподняться либо же гневно сойтись в прищуре. Ничто — даже такая пилюля, как назначение начальником штаба к выскочке-парвеню, вчерашнему ротному командиру.

Сейчас полковник выглядел далеко не таким невозмутимым, как обычно. Он вел не то сражение, ради которого плыл сюда. Он дрался один на один с болью, слабостью и беспамятством. Так получилось. Ракетный обстрел Одесского аэродрома не причинил вреда ни самолетам, которые были в воздухе, ни ВПП, но одна особенно дурная ракета взорвалась во внутренних помещениях аэропорта и Казаков с двумя другими офицерами штаба угодили под ударную волну. Очевидцы рассказывали, что “Друпи” ударило об стену со страшной силой. Если бы не кевларовый командирский шлем, мозг штаба Корниловской дивизии весь оказался бы на одесском бетоне. Но и шлем не спас от контузии: большую часть времени Говард Генрихович находился без сознания, а, приходя в память, страдал от боли.

Верещагин готов был отдать свою правую руку, лишь бы вернуть Казакова в строй. Но предложить такой обмен было некому.

— Сэр, только что со мной связывался Симферополь. Третья попытка провалилась. Они не прорвались к Белой Церкви.

— И что?

— План строился в расчете на это. Погрузка уже идет… Четыре корабля отправлены… Я не знаю, что делать. Наши уже не могут удерживать господство в небе…

— Вы думаете… знаю я?

Верещагин не ответил. Не имело смысла отвечать: а зачем бы ему сюда приходить? Побалакать с полуживым Казаковым “за жизнь”?

— Чего вы ждете, Арт? Совета? Приказа?

Как все, кому доводилось говорить сквозь слабость и муку, Казаков посылал каждое слово с отдельным выдохом, как с попутным транспортом. Длинные промежутки оставляли в неуверенности: закончена фраза или нет?

— Совета.

— Мы все это обсуждали еще на корабле…

Артем помнил.

— Сэр, Траубе настаивает на том, чтобы вывести конвой в море. В расчете на авиационное прикрытие и поддержку из Крыма… И на то, что всех потопить не успеют.

Казаков на это даже ничего не ответил — только прикрыл глаза и слегка скривил губы. В Белой Церкви, куда не пробились крымские штурмовики, стояли полсотни Ту-16, которым совершенно не обязательно было подставляться: ракетами они могли ударить из безопасной зоны. На то, чтобы потопить конвой “Золотая лань” — даже если несколько ракет будет сбито — с головой хватит одного, от силы — двух вылетов.

— Я понимаю, сэр, что это шаг отчаяния… Но несколько кораблей уже в море. Вернуть я успею далеко не все… Я должен принять решение, и принять его быстро.

— Дальше… — сквозь зубы процедил Казаков.

— Симферополь считает, что нам лучше закрепиться в Одессе и держаться. Сегодня ночью по воздушному мосту перебросят еще тридцать самолетов… Они попробуют еще раз.

— А если у них не получится?

“Скорее всего”, — Артем сжал переплетенные пальцы. Красные давно поняли, чего хотят крымцы. Белую Церковь будут защищать всеми силами. Не дать уйти белогвардейскому десанту — уже вопрос принципа. Но даже это не главное. Главное — что вряд ли они продержатся еще ночь и день. Запас патронов, снарядов, мин и ракет конечен. И уж тем более конечна человеческая жизнь…

— Мне представляется самым лучшим… Вернее, наименее худшим… Пробиваться в Скадовск.

— Это будет Дюнкерк.

— Если мы останемся здесь, будет Сталинград.

— Обсуждайте это в штабе, а не со мной.

— Вы — начальник штаба.

— У меня болит голова…

— Пробиться можно у Березовки. Там против нас всего три полка из разных дивизий, в основном — танковые. “Бовы” пройдут через болото и выйдут к ним в тыл. Танки и “Воеводы” прорвутся…

— А дальше?

— Снимаем оборону у Коблево, морская пехота грузится прямо там на корабли и следует в Скадовск. Горная пехота форсирует лиман в районе Калиновки — там никого нет… А дальше мы просто бежим. До самого Николаева.

— Вы знаете, каковы силы красных в Николаеве?

— Один полк. По данным разведки, остальные — здесь.

— Им достаточно просто взорвать мост.

— Я знаю. Поэтому аэромобильный батальон вышлем впереди всех — захватить мост.

— Это такая же ересь, как и решение Траубе.

— Я знаю.

— Почему вам не нравится мнение командования?

— Потому что командование знает о ситуации понаслышке. И потому что отсюда до Севастополя — 360 километров, а из Скадовска — 80. Если мы начнем переправляться там, мы дадим красным гораздо меньше времени…

— Дюнкерк…

— У нас не хватит боеприпасов, чтобы продержаться день и ночь. И на одесских дивизионных складах недостаточно оружия, чтобы выдать всем “калаши”.

— Скажите все это в штабе. Оставьте меня, я сейчас не командир и не советчик… Думайте своей головой.

— Я думаю, сэр… Но я же могу ошибаться…

— И я тоже… Оставьте меня, Арт, моя голова разламывается… Если вам так неймется получить совет… попросите Голдберг погадать на картах Таро…

— Капитан Голдберг погибла час назад.

— Жаль… Тогда подбросьте монетку.

— Сэр!

— А чего вы хотели? Чтобы я принял решение за вас? Я бы этого не сделал, даже не будь проклятой контузии. Командир — вы… Уходите…

Артем встал, неловко откозырял и вышел. Врач со шприцем обезболивающего смотрел на него волком. Гусаров протянул командирский шлем.

— Готовьте Говарда Генриховича к отправке вместе с другими ранеными, — сказал Арт.

Не оглядываясь, он прошел по коридору в фойе аэропорта, по лестнице поднялся на балкон для провожающих… Внизу, в зале ожидания, собирали и готовили к отправке тяжелых раненых. Пожалуй, только этим людям он мог бы посмотреть в глаза спокойно…Для них, по крайней мере, все закончилось. Их эвакуируют одним из последних воздушных транспортов, и, если не собьют по дороге, те, кто выживет, узнают, что мы сыграли вничью. Выполнили миссию и погибли, пытаясь вернуться.

Остальные еще не знают, что обречены.

Артем облокотился на перила. Под грудину надавил пистолет, здоровенный “кольт” 41-го года выпуска, вполне исправный: Верещагин содержал его так, как положено содержать оружие, имеющее для тебя особое значение. Посмотрел на часы — дешевенькие “Сейко”, купленные на днях в первом же мелочном магазине взамен украденной каким-то красным бойцом “Омеги”. На рефлексию времени не осталось.

За спиной маячил Гусаров. Это раздражало.

— Чего вы на меня уставились, поручик? Чего ждете? Что я сейчас свистну в два пальца — и нам на помощь прискачет войско мертвых?

Гусаров дрогнул лицом, но голос у него остался прежним — ровным и корректным.

— Это было бы неплохо, сэр. Мертвых в этих степях просто до черта.

“Получил, игрушечный командир? Попробовал бы он так с Басмановым разговаривать, а?”

Реплика адъютанта вывела его из апатии. Внутри поднималась великолепная, холодная белая злость.

Какого, в самом деле, хрена? — подумал он. Командир я или кто? Плевать, что они мне скажут. Если никто ничего умнее не придумает — будет по-моему.

* * *

“Прошло четыре часа пути, а нас все еще не утопили. Полковник Казаков сказал, что это можно рассматривать как частичный успех.

Странное дело, но я не боялся, что нас утопят этой ночью. Следующей — да, может быть. Но не этой. Ощущение успеха было почти мистическим.

Я не сомневался в успехе — я сомневался в его необходимости. Как и тогда, вечером двадцать девятого апреля на горе Роман-Кош, появилась неуверенность. Но тогда она была минутной, нахлынула — и пропала. Теперь же она занимала все мысли — и, к несчастью, не на что было отвлечься. Я не мог думать об операции — за последние дни я думал о ней столько, что эти мысли достигли какой-то предельной концентрации и выпали в осадок. Когда настанет момент — я сделаю свою работу, и сделаю правильно, с тем въедливым занудством, с каким делал все, за что брался до сих пор. Не в этом проблема. Проблема в практической пользе от операции “Морская звезда”. Да, если Корниловская дивизия добьется цели, Крым получит передышку длиной в месяцы. Которые можно будет успешно использовать для поиска путей к мирному соглашению. Но будет ли мирное соглашение возможно после такой оплеухи? И не оттолкнем ли мы потенциальных союзников? Одно дело — когда мы отбились от высадившегося на Острове десанта. В глазах мировой общественности мы были героями и борцами за свою свободу. Теперь мы рискуем показаться агрессорами в глазах этой самой общественности. И начхать бы на нее, но тогда мы можем лишиться того, что принадлежит нам по праву: купленного год назад оружия. Мировая общественность проявляет удивительную гибкость в принципах, когда речь заходит о ее кровных интересах. Особенно — финансовых.

В плане было два узких места: доплыть и вернуться. Если мы выполним задание и не вернемся, весь морально-пропагандистский эффект сойдет на нет. Останется чисто практический выигрыш, который мало что даст: на неизбежных мирных переговорах Крым должен выступать с позиции силы. Что вряд ли возможно, если четверть армии будет положена в приморских степях.

Мы стали заложниками военного правила: имеющий преимущество должен атаковать под угрозой его потери.

На руке у одного из рядовых моей роты, Ивана Кассиди, была татуировка “Я прав!”. Полезная для самовнушения надпись — в большинстве случаев ты вынужден действовать, не зная — и никогда не узнаешь! — прав ты или нет…

Кассиди погиб 9 мая на перешейке у Коблево.”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Одесса, штаб Крымского Фронта, ночь с 8 на 9 мая 1980 года

— Это десант, — твердо сказал Маршал. — Последняя судорога. Флоту — боевая тревога. Морской авиации — боевая тревога. Береговой артиллерии — боевая тревога…

— Больше тысячи кораблей… — командующий Черноморский флотом Адмирал Н. покачал головой. — Ложные цели… Похоже, они даже корыта, в которых белье стирают, в море вывели… (Адмирал по иронии судьбы почти повторил фразу, сказанную капером фон Траубе на последнем заседании штаба: “В десантной операции из всего, что плавает, не задействованы только жестянки от “Кока-Колы”. Но эксперты думали и над этим…”).

— Торпед хватит на всех, — ободрил Маршал.

Настроение было шапкозакидательское. Белякам могло казаться, что они имеют себе пару-тройку военных хитростей, но все их хитрости были видны как на ладони: собранная с бору по сосенке белогвардейская десантная флотилия тянулась в Керчь. Та ее часть, что отплыла из Севастополя, Судака и Феодосии, была уже на подходе к Керченскому полуострову. Логика подсказывала Маршалу, что это не основной десант, а отвлекающий, вроде тарханкутского. Основной идет в обход, мимо Альма-Тархана, используя тощенький шанс пройти в зоне прикрытия своих береговых батарей и избежать сокрушительного удара Краснознаменного Черноморского Флота.

Зря беляки надеялись хотя бы на тень успеха своего плана. На сей раз у Маршала все было готово, чтобы раздавить оба флота. Если это сборище разношерстных судов можно назвать “флотом”…

* * *

Чонгарский пролив, в виду северного берега Крыма, 2235, флагман крымского флота крейсер “Георгий Победоносец”.

— Сколько до боевого контакта?

— Час и восемнадцать минут.

— Яки. — Берингер отложил микрофон, глянул на экран и усмехнулся. Времена капитана Блада прошли — теперь флотоводец ведет бой, не видя моря. Он сидит в рубке командного центра и видит вражеский флот серией пятнышек на радаре. Благодаря американскому спутнику “Keyhole” он знает, что из этих пятнышек чем является. Благодаря более современной локационной технике и ракетам он скоро уменьшит число этих пятнышек, самое малое, вдвое.

Но не сразу… Сначала свое слово должна сказать советская авиация. Ту-22М, способные испортить всю обедню…

— Пошли самолеты, сэр, — натянутым голосом сказал оператор…

* * *

На крымский “отвлекающий десант” бросают морскую авиацию, а основной десант должна уничтожить штурмовая авиация…

…И ночь над Чонгаром превращается в ад кромешный: целей много, очень много — ату, ребята, топи их всех!

И вдруг, в какой-то момент воздушная атака захлебнулась… Дело было не в том жалком огне, который могли открыть зенитные средства белогвардейских десантных кораблей, собранных, как правильно заметил Маршал, с бору по сосенке… Дело было в другом…

ОНИ БОМБЯТ АЭРОДРОМЫ!!!

* * *

“Этот этап плана “Потемкин” показал успех всего плана в целом: удар крымских самолетов по советским аэродромам опять оказался для советской армии полной неожиданностью.

Мы долго думали, как обеспечить эффект внезапности — наш единственный шанс на успех. На что купить советскую ПВО, как не дать истребителям подняться в воздух. Все гениальное просто: они были УЖЕ в воздухе, они кружили над Чонгарским Проливом, обстреливая наш “десантный флот”. Ну, а каким образом ударной группе удалось проскочить зону ПВО — это уже секрет Полишинеля. Состав “гриффин”, созданный в лабораториях “Ториан Кемикл Инк.” и принятый на вооружение в 75-м году, поглощал радиоволны очень эффективно. Он не делал самолет “невидимым”, как писала популярная пресса. Он просто во много раз уменьшал его сигнатуру, обманывал РЛС. К тому времени как в сигнале на радаре распознавали самолет, он уже был достаточно близко, чтобы ударить по радару “Стандарт-Армом”. Что и делал.

У “гриффина” было два недостатка, справиться с которыми так и не смогли. Первый: высохнув, этот состав терял качества РВ-поглотителя. Как таковой он годился в дело только текучим (в обычном состоянии это текучесть мазута, она сохраняется около 60 часов).

Вторым недостатком было то, что текучий “гриффин” смывается с самолета встречным потоком воздуха. Его хватает только на дорогу “туда”, и на дороге “обратно” он уже никак не мешает ни РЛС, ни системам наведения ракеты.

Тем не менее военное ведомство по результатам испытаний “гриффина” заключило, что покрытие снижает вероятность потерь на целых 11%, и этого оказалось достаточно, чтобы профинансировать изготовление нескольких тысяч тонн “отворотного зелья”, как его называли. Боже, благослови инновационный отдел Главштаба!”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Одесса, 9 мая, 0000-0030

Командира ТВА трясло мелко и часто — но не только потому, что его “чайка” мчалась по брусчатке. Генерал-лейтенант понимал, что первая половина его звания действительно пошла прахом. Болела голова, болела печенка, ныли плечи — как будто он сутки на ногах, а не вскочил с постели полтора часа назад по тревоге.

Но как… Как?! Они ведь тоже поставили ложные цели! Почему ВСЕ удары белых пришлись по настоящим аэродромам? Откуда они взяли самолеты — нет, не должно быть, он проверял доклады, сверял документы: в Крыму не должно было остаться ни единого А-7!

Стучат. Предатель в штабе ТВА, в штабе фронта. И за работу этой суки отвечать тоже ему…

— Приехали, товарщ генерал-лейтенант, — сочувственно сказал водитель.

Лицо командующего Крымским Фронтом цветом гармонировало с его мундиром, неформально расстегнутым на все пуговицы.

— Товарищ маршал, — горло командира ТВА сковал внезапный ларингит. — Командующий Тактической Воздушной Армией генерал-лейтенант…

Маршал сделал резкое движение рукой — в лицо генерал-лейтенанту полетела, рассыпаясь вспоротой подушкой, толстенная стопка бумаги.

—…По вашему приказанию прибыл…

Шелест последних осевших листочков угас, сменился другим звуком — наливаемой в стакан воды.

— Твои доклады, — Маршал с шумом отхлебнул. — Можешь ими жопу вытереть. И погонами заодно. Только золотое шитье спори — царапаться будет, а тебе это некстати. Жопа тебе на ближайшем партийном бюро ой, как пригодится. Ты можешь мне объяснить? Вот это все — можешь?!! — загрохотал он. Потом снова отпил и спросил:

— Сколько?

— Девять.

— Те же, что и в прошлый раз?

— Так точно.

— Ни одной ложной?

— Никак нет.

— Понимаешь, что это значит?

— Так точно.

— Есть конкретные подозрения?

— Никак нет…

— Да перестань ты, мать твою… Отвечай по-человечески… Как они могли проскочить через ПВО?

— Они не проскакивали.

— Что?

— ПВО среагировала. Только поздно…

— Их что, радары не брали?

— Брали. Но плохо…

— Та-ак…— Маршал сцепил зубы. — Роман Фадеева “Разгром”. Сколько они потеряли в воздушных боях?

— Порядка двадцати самолетов. Товарищ маршал…

— Да?

— Флот…

— Что флот?

— Я подумал… Только что… А вдруг этот десант…

— Одним выстрелом — двух зайцев… — понял Маршал.

Для командующего ТВА забрезжила надежда.

— Отозвать флот? — рассуждал вслух Маршал.

Командующий ТВА молчал. Он подбросил идею — теперь решение должен был принять комфронтом.

Отозвать флот. Еще есть время. Это — минуты, но оно есть. Если белые расставили одну и ту же ловушку на авиацию и на флот… Семьдесят кораблей. Что эти враги могут им противопоставить? Три многоцелевых фрегата, двадцать ракетных катеров, двадцать патрульных катеров… Это несерьезно. Это, друзья мои, не ловушка…

Он покачал головой.

— Поднимай истребители с тех аэродромов, которые они не достали. Готовь ответный удар. По НАСТОЯЩИМ аэродромам, мать их так!

Когда он ушел, Маршал посмотрел на часы. Половина первого…

Сегодняшняя ночь обещала быть длинной…

* * *

Чем ближе Адмирал подводил свое соединение к силам белых, тем больше понимал их замысел и даже готов был признать, что у них есть шансы на успех. Мизерные, но есть. Советский флот был раз в десять больше — но вооружение его самых мощных кораблей, крейсеров и эсминцев, состояло из морских пушек, а у крымцев на вооружении были ракеты. Они могли нанести удар, не приближаясь на дистанцию поражения, а советским кораблям помешают приблизиться пушки, которыми утыкан северный берег Крыма.

Оставалось одно: подкараулить белую эскадру на выходе из их “зоны безопасности” — а куда они денутся, выйдут! — и нанести массированный удар. Всем, что есть: и ракетами морской авиации, и ракетами БО “Редут”, которые адмирал уже отдал приказ перебросить из-под Николаева и Скадовска к Геническу. При наличии загоризонтного целеуказателя эти ракеты прекрасно доставали крымские корабли! И вот когда настоящий, ракетный флот Крыма будет потоплен, суда Краснознаменного Черноморского Флота расстреляют из пушек все то пловучее барахло, которое крымцы приспособили под десант.

Адмирал неохотно признавал, что в его плане есть два слабых места. Первым слабым местом было то, что белогвардейские моряки наверняка не станут дожидаться выхода из зоны досягаемости своих пушек, а нанесут удар ракетами раньше, находясь там.

Адмирал предусмотрел этот ход. По его расчетам, один белогвардейский корабль, дав залп из всех пусковых установок, топил — это в лучшем случае — один эсминец. Эсминцев у адмирала восемь, а у белых — всего три корабля, свособных потопить эсминец. Второе: есть ракетные катера, которыми можно огрызнуться уже сейчас: правда, дальность поражения у этих ракет меньше, так что катерами придется рискнуть, а скорее всего — пожертвовать: сделав залп, они будут уничтожены раньше, чем успеют отвалить. И третье: наводя свои ракеты, беляки неминуемо подставятся под Х22Р с самолетов Ту-22. Которые, по расчетам адмирала, уже закончили заправляться и подвешивать вооружение, снова в воздухе и вот-вот выйдут на дистанцию атаки…

— Ракетный залп, товарищ адмирал… — тихо сказал один из диспетчеров.

Как и следовало ожидать… Адмирал с каменным лицом выслушал доклад о повреждениях разной степени, полученных шестью кораблями, и отдал приказ ракетным катерам атаковать противника.

Советский Союз, кроме всех прочих тактических приемов, мог применить еще один: задавить супостата массой. Ничтоже сумняшеся адмирал решил применить и его.

Адмирал ошибся, и очень быстро понял, где.

Крымские самолеты!

Да, он вызвал на помощь истребители. Но на этот раз крымцы применили ту тактику, которую с успехом применяли красные против их флота: ударили “гарпунами” из зоны прикрытия своей ПВО.

Чтобы не утомлять читателя описанием военных действий, скажем: да, адмиралу удалось утопить, уничтожить, рассеять крымский десант, идущий в Керчь. Ему удалось нанести крохотной эскадре Берингера серьезные повреждения. Но это вышло далеко не так просто, как он планировал поначалу…

В пять утра корабли Черноморского Флота, вернувшиеся в порты Одессы и Николаева, встали на якорь. Адмирал с приблизительным списком потерь и повреждений поехал в штаб Крымского Фронта — докладываться Маршалу.

Он знал, что, несмотря на успех операции, вряд ли его похвалят. Да, крымский десант сорвали, но цена, уплаченная за это, могла быть и поменьше. Восемнадцать катеров потоплено, двадцать шесть так повреждено, что осталось только снять команду и бросить их болтаться в Чонгаре как дерьмо в проруби, тяжело повреждены пять эсминцев, у “Головко” в борту дыра.

Впрочем, грустно и немного злорадно усмехнулся Адмирал, Маршал сам же кричал, что мы за ценой не постоим…

Едва Адмирал вошел в штаб и открыл рот, чтобы поприветствовать командира, как раздался сигнал “Воздух!”.

* * *

“Утром, что-то около половины пятого, нас обнаружил ТУ-22Р, патрулирующий побережье. Корабль ПВО сбил его “Кудесником”

Узнать, передал он информацию о нас или не успел, мы могли только эмпирически: по тому, врежут по нам или нет. Ракеты нас, скорее всего, не взяли бы, но достаточно пакости могли сделать и бомбы, и корабельная артиллерия. Для серьезного корабля мы не были противниками.

Но авиация сыграла свою партию: по Одесскому и Николаевскому военным портам нанесли мощный удар “Гарпунами”. В Одессе начался пожар, в Николаеве стремительно тонул многострадальный “Дзержинский”, его всеми силами старались, пока он еще на плаву, отбуксировать в сторону от основного фарватера, который он запросто мог перекрыть. Всем было чем заняться, всем было не до нас.

Не искушая судьбу, мы начали высадку.”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Одесса, 9 мая, 0545

— Белый флаг, сэр… — доложил Гусаров.

— Ага, — Верещагин опустил бинокль: в конце улицы действительно размахивали белым флагом. — Ну что, пойти побеседовать?

— Может быть, лучше я? — ровным голосом спросил полковник Александров.

— Нет, сэр. Лучше я. — Арт снял свой пилотский шлем со встроенным микрофоном и передал его качинцу. — Командуйте, если… я споткнусь и подверну ногу. Гусаров, прогуляетесь со мной? И еще кто-нибудь.

— Я, — сказал невысокий светловолосый поручик.

— Отлично. — Верещагин вытащил из кармана носовой платок (немного затрепанный на складках от долго бездейственного ношения в кармане, но достаточно пристойный, чтобы использовать в качестве парламентерского флага), беззастенчиво выломал встроенную антенну японского приемника и направился к дверям, сделав двоим знак рукой: за мной.

Через полминуты они вышли на широкое крыльцо. Гусаров поднял антенну и, повторяя движения советского парламентера, помахал белым флагом. Крыльцо с советских позиций прекрасно простреливалось — значит, просматривалось тоже хорошо.

Артем уловил белое мелькание и снова посмотрел в бинокль. Советский офицер тоже махал в ответ: увидел и понял.

— Идемте, — они начали спускаться по лестнице.

Верещагин был крепко не в духе. Идиосинкразия на ранние утра и белые флаги…

Они шли по центру проспекта, но под ногами все равно хрустела кирпичная крошка и осколки. Боковым зрением Верещагин видел за оскалом выбитых окон редкие белые пятна лиц. Обычные, ни в чем не виноватые люди, которых спозаранку разбудили сирены, гул вертолетных винтов и пальба. Которые сейчас лежат на полу в своих квартирах, втискиваясь в ковры, паркет и линолеум, прижимая к себе дрожащих детей, напуганных настолько, что они даже плакать не могут…

…Точно так же, как это делали чуть больше недели назад обыкновенные, ни в чем не виноватые крымцы…

Один раз они услышали то ли стоны, то ли долгие громкие рыдания. Другой раз — надрывный плач младенца. Белых лиц в окнах становилось все больше.

— Да не высовывайтесь же, дураки… — не выдержал, процедил сквозь зубы Гусаров.

— А не шарахнет ли по нам кто-то из винтовки с этих верхних этажей, — спокойно сказал Бурцев, в открытую оглядываясь. Лиц поубавилось.

— Вряд ли, — Верещагин надеялся, что его голос звучит так же спокойно и даже беспечно. — В СССР нет свободной продажи оружия. Его имеют очень немногие.

— Ну, охотничье-то водится. Заряд дроби между лопаток — это самое последнее, чего мне сейчас хочется. На вас, господин полковник, хоть бронежилет надет… Лучше бы вы и шлема не снимали.

— От ружейной пули меня и бронежилет не спасет.

Они уже видели тех, кто подходил с другой стороны: двоих майоров и капитана. Если брать среднее арифметическое, то советская делегация представительнее, — пришло в голову Верещагину.

— Стоп, — тихо скомандовал он. Остановились.

— Доброе утро, господа, — сказал Артем первое, что пришло в голову.

Глаза советского майора, что шел первым, были точной иллюстрацией к реплике ослика Иа-Иа: для кого доброе, а для кого и не очень.

— Майор Аверьянов, — представился он.

— Полковник Верещагин. — Артем не без удовольствия заметил, что брови майора дернулись сначала вверх, а потом вниз. — О чем будем беседовать, товарищ майор?

— По поручению моего командира подполковника Сидикова я предлагаю вам сдачу.

“Нет, у меня определенно deja vu…”

— Сдачи не надо.

Бурцев и Гусаров гоготнули.

— Я сюда пришел не шутки шутить! — Аверьянов говорил таким холодным тоном, что на усах у него должна была оседать изморозь. — Полковник Верещагин, вы окружены. Так что не валяйте дурака, сдавайтесь.

— Я понял, — Арт щелкнул пальцами, как голливудский mad scientist в момент судьбоносного открытия. — Чтобы твое предложение о сдаче приняли, нужно выглядеть представительно. Когда его делаешь с раскроенной рожей и со связанными руками, тебя не принимают всерьез. Товарищ майор, я сейчас выгляжу достаточно представительно? Вас не смущает, что у меня все еще не сошел фингал под глазом?

Расшифровав возмущенную паузу Аверьянова по принципу “Молчание — знак согласия”, Верещагин продолжил:

— Так вот, у меня к вашему подполковнику контрпредложение: вы сложите оружие, оставите здесь всю бронетехнику — и можете убираться, куда глаза глядят. Мы вас трогать не будем.

— Вы на что расчитываете? — не выдержал второй майор.

— На святого Георгия-Победоносца.

Теперь засмеялись советские парламентеры.

— “Победоносец” с тяжелыми повреждениями ушел в Альма-Тархан, — объяснил причину веселья Аверьянов. — Так что можете на него не рассчитывать.

— Надо же… — Верещагин изобразил озадаченный вид. — Вот это мы попали… И что же теперь делать?

— Сдаваться. Взлететь мы вашим вертолетам не дадим. Ваши корабли или уже потопили “Редуты”, или сейчас потопят. Деваться вам некуда.

— Неужели и в самом деле некуда? Знаете, господа, мы все трое побывали в советском плену и нам не понравилось. Мне — так в особенности. Пожалуй, я отклоню ваше великодушное предложение. Да, чуть не забыл. У меня в руках тридцать один офицер из высшего командования Крымского Фронта. В том числе — Маршал Советского Союза, Министр обороны. Я уверен, что любой из этих людей готов пожертвовать своей жизнью ради карьеры подполковника Сидикова. Так что мы все-таки рискнем взлететь, а вы вольны нас атаковать Моя мысль понятна?

— Использование заложников запрещено Женевской Конвенцией, — прокашлял второй майор.

— Да ну? — удивился Верещагин. — А у нас в Крыму сложилось такое впечатление, что Конвенцию к чертям отменили и уже все можно… Насиловать женщин, расстреливать пленных, грабить… Не волнуйтесь, товарищ майор, мы не собираемся использовать заложников. Мы просто эвакуируемся вместе с пленными. И если кто-то из них погибнет во время эвакуации… Что ж, такова военная фортуна. Русская рулетка. Подполковник Сидиков будет утешать себя тем, что исполнял свой долг до конца, и на каждого погибшего советского генерала приходится десять крымских десантников. Маршал пойдет за двадцать. По-моему, равноценный размен. Правда, я не знаю, как это будет выглядеть в глазах Политбюро. Тут уж вам решать — это ваши похороны, как говорят англо-крымцы.

Аверьянов повел подбородком.

— У тебя все?

— На “вы”! — теперь Верещагин своим тоном готов был выстудить все окрестности. — На “вы”, товарищ майор! Потому что я не пил с вами на брудершафт. Может, вам и кажется, что мне эти погоны великоваты, но я старше вас по званию, и эти просветы не задницей в кабинете высидел. Если вы не дадите нам спокойно убраться, а будете путаться под ногами, я докажу вам, что получил звание не за красивые глаза. Предайте господину Сидикову, чтобы он поберег людей и технику и не совался к нам. А еще лучше — сложил оружие. Я все сказал.

— Мы еще подождем до вашего возвращения, — процедил сквозь зубы Аверьянов. — Если по дороге надумаете сдаться — дайте зеленую ракету.

— Я подумаю. Да, не пробуйте атаковать наши вертолеты на стоянке, чтобы предупредить взлет. Пленники там уже сидят.

“Что я сделал неправильно?” — думал он на ходу. — “Да нет, вроде все правильно. Я уж не знаю, как вернее спровоцировать атаку, разве что в морду парламентеру наплевать. Они атакуют, это как пить дать. А нам того и надо. Потому что будет очень некстати, если у красных окажутся свободные резервы как раз тогда, когда в игру войдет “Морган”. Мой Георгий-Победоносец…”

* * *

“Кречеты” группы “Рид” должны были отыскать вдоль побережья комплексы “Редут” и “Рубеж” и уничтожить их, освобождая коридор для группы “Морган”.

Группа “Морган” состояла из полка морской пехоты и роты боевых пловцов “Афалина”, десантировавшейся с подводных лодок “Буревестник”, “Тюлень” и “Сивуч”.

Высадившись на побережье вне зоны досягаемости морских орудий, два батальона морской пехоты с суши атаковали батареи и взяли их. Перед “Афалиной” стояла более сложная задача: захватить Одесскую военно-морскую базу. Рота потеряла убитыми и ранеными больше четверти состава, в числе раненых был и командир — подполковник Никифераки. Но группа “Морган” открыла военный и гражданский порты Одессы для конвоя “Золотая Лань”. “Королевский полк” никакого серьезного подкрепления на батареи или военно-морскую базу прислать не мог: его связывала боем группа “Кидд”.

Участвуя в переговорах с советской стороной, больше всего я боялся двух вещей: спровоцировать драку слишком рано и спровоцировать ее слишком поздно. Как выяснилось, я произвел на советскую сторону самое то впечатление: горохового шута с манией величия. Через час боя я начал подумывать, что советская сторона не очень ошибалась.

Вся операция была распланирована почти минута в минуту, с очень жесткими возможными допусками по времени. Если батареи береговой обороны не обезвредят к моменту подхода конвоя, то конвою конец. Тогда останется, пожалуй, только пробиваться к морским пехотинцам и, бросив вертолеты здесь, бежать в Альма-Тархан на всех 35 узлах, которые могут выдать десантные корабли и катера. Невеселая перспектива.

Батареи береговой обороны в Крыжаном и Таирове были захвачены вплотную к моменту подхода конвоя “Золотая лань” на дистанцию поражения. Через сорок пять минут ролкеры и паромы начали разгружаться в обоих портах. Первым высадился 11-й бронемобильный полк, вернее, два его батальона. “Бовы”, “Витязи” и “Воеводы”, грохоча по аппарелям, скатывались на пирсы и следовали к зданию штаба округа, где мы отстреливались от “королевского полка”. Танки крошили траками одесский асфальт. Дюк равнодушно взирал на серо-зелено-песчаные машины, ползущие мимо нескончаемым потоком. На шею Дюку какой-то остряк успел повязать форменный корниловский шейный платок.

Два танковых батальона и один неполный батальон морской пехоты оказались тем козырем, который полковник Сидиков никак не мог побить. Он попытался дать бой, и этот бой длился ровно 27 минут. Точку поставили “Кречеты”, вернувшиеся из рейда против ракетных комплексов береговой обороны. Они сели на палубы “Евпатории” и “Керчи”, дозаправились, подвесили НУРы и налетели на советские позиции.

Два вертолета все же было сбито “Шилками”. Один из них сумел сесть на позиции нашей морской пехоты. Другой свалился в расположение “королевского полка”. Слава Богу, не на жилой дом, как один из “Воронов” прикрывавших наш вертолетный десант. Когда видишь на мостовой трупы людей, которые выпрыгивали из окон, чтобы спастись от огня, солдатом себя ощущать перестаешь. Я не знаю, сколько мирных жителей Одессы погибло в этот день — советская сторона до сих пор не называет цифру. То ли оттого, что она слишком мала для “Одесской резни”, как нашу высадку долгое время называли в прессе. То ли оттого, что она все же слишком велика: аналогичных случайных жертв уличных боев во всем Крыму было 78. Шестьдесят лет военного противостояния с СССР выковали неплохую систему гражданской обороны: каждый обыватель отлично знал, куда нужно прятаться, если у тебя на улице начинают стрелять, а командиры, в свою очередь, старались обеспечить эвакуацию граждан.

Но жертвы случайного попадания наших ракет во время поединка пилотов и зенитчиков, были последними среди мирного населения Одессы: подполковник Сидиков сложил оружие. Других боев в городе не было, и противоположное утверждение — ложь, которую я буду опровергать всеми доступными средствами…”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Одесса, тот же день, 1850

— Господа! — Верещагин надеялся, что выглядит убедительно. — Я принял решение пробиваться в Скадовск. У вас есть десять минут — попытаться переубедить меня. За последнее время появились какие-то новости, которые резко меняют картину?

— Что думает полковник Казаков? — спросил Ровенский.

Арт редко когда в своей жизни испытывал такое сильное желание соврать.

— Полковник Казаков по-прежнему в тяжелом состоянии. Ближайшим транспортом его отправят в Симфи.

— Арт, вы с ума сошли? — сдавленом голосом спросил полковник Шалимов, командир второго отдела. — Вообразили себя Наполеоном?

— У вас есть возражения по существу, Энвер Аблямитович? Не касающиеся моей персоны?

— Где вы рассчитываете прорвать линию обороны красных? — спросил Ровенский.

— В районе Березовки… — Верещагин изложил свои соображения.

— Может получиться, — спокойно заметил Ровенский.

— Возражения, Энвер Аблямитович? — Верещагин повернулся к полковнику. — Вы только что говорили, что ресурсов у нас не хватит, чтобы обороняться в течение суток. А чтобы бежать — хватит.

— Я боюсь, что мы не пробьемся.

— Я тоже боюсь.

— Что мы делаем с теми кораблями, которые не успеем повернуть? — Траубе не поднимал глаз от стола.

— Пусть конвой следует в Скадовск. При малейшей опасности — авиацию в воздух.

— В воздух — и куда?

— Увидим. По обстоятельствам.

— Значит, сворачивать отступление из-под Березовки? — начальник первого отдела покачал головой. — Шлыков будет в восторге…

* * *

“Через пять минут после сдачи “королевского полка” к штабу фронта подъехал полковник Казаков. Мы сели в штабной вертолет и полетели в гражданский аэропорт: именно там было решено развернуть штаб группировки.

Сделав крюк к порту, мы увидели высадку группы “Дрейк-3”. “Дрейк-1” и “Дрейк-2” уже направлялись к своим целям: авиабазам Лиманское и Буялык. “Дрейк-3” должен был уничтожить Одесскую авиабазу.

Каждая группа состояла из горноегерского батальона и саперной роты. “Дрейку-3” ввиду большого объема работ придали две саперные роты.

Группа “Ингленд” (бронемобильная бригада) закончила выгрузку и следовала в направлении Солдатской Слободы. Один из ее батальонов пересекся с “Дрейком-2”, который, по идее, должен был следовать на Пересыпь. Вся Одесса, конечно, очень велика, но они умудрились пересечься. Иногда мне кажется, что главное военное искусство заключается в умении всех правильно развести, так чтоб никто не путался у других под ногами.

В аэропорту уже развернули мобильный диспетчерский пункт. Разгонять гражданские самолеты и эвакуировать пассажиров не пришлось: красные это сделали до нас, рассчитывая использовать аэродром как военный. Теперь на него садились две эскадрильи поддержки с воздуха: F-15A и А-7Е. “Сапсаны” (будь прокляты главштабовские орнитологи! — “Харриеры”) по-прежнему базировались на “Севастополе”: мы считали разумным держать яйца в разных корзинках. Один из секторов был отдан вертолетам: “Воронам”, “Кречетам” и “Дроздам”. Диспетчеры готовились также к приему транспортников С-130 (“Лебедей”), которые должны были привезти боекомплект для нашей авиации.

А в это время, как писали в приключенческих романах начала века, в Николаеве готовилась к выходу мотострелковая дивизия. Несмотря на объявленную готовность номер один, по нашим прикидкам, им понадобилось бы два часа на то, чтобы прийти действительно в боевую готовность, и три часа на выдвижение — по самой короткой дороге, через Коблево. Это при самом оптимистичном для них раскладе.

Против нас было развернуто три дивизии: в Скадовске, Херсоне и Николаеве. Но выдвигаться они могли только по одной дороге, нанизанные на нее как бусины на нить. Эта дорога пересекала разветвленную, заболоченную дельту Днепра, устье Южного Буга, и вот уже здесь, на выходе из Николаева, раздваивалась, широкой рогатиной обходя Тилигульский Лиман. С севера — через Березовку, пересекая речку Тилигул, а с юга — перепрыгивая через реку Березань и ПГТ поселок Березанка и протискиваясь между лиманом и морем в районе поселка Коблево.

Такая ситуация дала нам неоценимое преимущество: драться не со всеми одновременно, а по очереди.

Четырехкилометровое “бутылочное горлышко” у Коблево было очень легко перекрыть оборонительным рубежом, поэтому предполагалось, что основные силы красных все-таки пройдут не здесь, потому что какой смысл терять людей и технику в бесплодных атаках? Гораздо, гораздо опаснее представлялся Березовский участок. Перекрыть его было невозможно, да и незачем: любую позицию красные легко обойдут. Поэтому оборона здесь должна быть мобильной и грамотной… Этому участку при планировании операции уделили особое внимание, выделив на Коблево, с которым вроде как все было ясно, группу “Сильвер”: четвертый батальон горноегерской бригады, минометный и противотанковый дивизионы, батарею “Князь-пушек”, батарею “Князь-гаубиц” и подразделения обеспечения. В качестве мобильного резерва, и заодно проследить, чтобы красные на форсировали лиман, в Коминтерновское был направлен второй батальон морской пехоты.

Операцию рассчитывали, исходя из естественной реакции противника на происходящее — концепция Шлиффена. Но точки зрения на естественное поведение были разные. Что естественно для советского командира дивизии — развернуть широкое наступление в районе Березовки или попытаться мясом продавить оборону под Коблево? Со своей дивизией я сделал бы первое. А с красной мотострелковой дивизией — второе, ибо первое требовало на порядок большего мастерства…

Я решил лететь в Березовку. Посмотреть своими глазами на местность, виденную до того лишь на картах и спутниковых фотографиях. Проверить, не возникнет ли здесь то самое “гладко было на бумаге”…

В районе Березовки долина Тилигула заболочена на ширину от трехсот до тысячи метров. По длине заросшая кустарником, камышами и вербами низина тянется в общей сложности на пятьдесят километров: от Донской Балки, где начинается Тилигульский Лиман до деревни с трогательным названием Сиротинка. Это место, казалось, самим Господом создано, чтобы держать здесь оборону. Семь автомобильных мостов и один железнодорожный уничтожались легко. “Коршунам” авиаподдержки для этого хватило одного рейда — три “Мэврика” понадобились только железнодорожному мосту в Березовке.

Все это время мы вели радиопереговоры с группой “Ингленд” и с двумя “Ястребами” воздушной разведки. От них мы узнали, что из Николаева уже выдвинулись первые части 150-й мотострелковой дивизии и 61-го отдельного полка морской пехоты. В Варваровке они разделились: танковый полк повернул на Березовку, полк морской пехоты и разведывательный батальон двинулись по дороге на Коблево. Я велел связаться с 5-й бригадой и штабом, “обрадовал” Казакова и Шлыкова. В этот же миг радист, поддерживавший связь с группой воздушной разведки, получил сигнал, что их атакуют советские истребители. Сигнал тут же прервался: разведчиков, по всей видимости, сбили.

Мы подлетали к Коминтерновскому, где, по расчетам, уже должен был находиться батальон морской пехоты. Впрочем, неприбытие на место грозило неприятностями скорее ему, чем нам: местные жители представляли собой куда меньшую опасность, чем атакующие советские штурмовики, которые прошли над нашей головой через несколько минут.

Налету подверглись позиции группы “Ингленд”, разворачивающейся по линии Степановка — Викторовка, и Одесский гражданский аэродром. Особого вреда там не наделали: все наши самолеты на тот момент были в воздухе, красные эскадрильи получили отпор и отступили с потерями. Я спешил в Одессу и приказал вылетать.

В штабе меня встретили три плохие новости, одна хорошая и одна неизвестно какая.

Собственно, первую плохую новость я уже знал: налет, в ходе которого было потеряно 4 “Харриера” и 2 F-15А.

Вторая плохая новость пришла из Крыма: налет на авиабазы морской авиации Ту-22М не удался. Из трех аэродромов — Прилуки, Полтава, Белая Церковь — только в первом удалось разрушить ВПП и разбросать мины. К двум другим штурмовые группы не смогли пробиться — их перехватили “МиГи” из Чугуево.

Третья плохая новость состояла в том, что во время авианалета был тяжело контужен полковник Казаков.

Хорошей новостью было то, что группы “Флинт” и “Дрейк-3 ” выполнили свои задания. Авиабазу в Червоноглинском взорвали, минирование авиабазы Одесса закончилось и сейчас всем заинтересованным лицам предлагалось зажать уши, открыть рты и отойти подальше от еще не выбитых стекол.

Взрыв действительно был грандиозным. Одновременно взлетели на воздух ангары самолетов, склад боеприпасов и топливный склад, ВПП и центр управления. “Гриб” видели в гражданском аэропорту, земля дрогнула, в радиусе трех километров вылетели стекла. Авиабаза восстановлению уже не подлежала, проще было построить новую.

“Неизвестно какая” новость заключалась в том, что в аэропорту сел гражданский самолет, угнанный каким-то террористом, который назвался господином Коккинаки…”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

9 мая 1980 года, 1110, борт 4591 компании Аэрофлот, рейс Киев-Ереван

…Один из пассажиров, вернее, одна из пассажирок, женщина явно не на первом месяце беременности, нежно опекаемая своим мужем с самого начала полета, подозвала стюардессу. Легкий нерв ее голосе, заставил Наташу Смирнову, бортпроводницу, предположить, что эта дура ненормальная, вздумавшая летать на этаком-то сроке, нацелилась тут рожать. Наташе было не в новинку, но приятного мало: стоны, вопли, кровь, иногда дерьмо, белая скользкая пуповина, орущее синюшное создание… Не дай Бог, несчастный случай — тюрьма или крест на карьере. В лучшем случае — застрянешь на всю жизнь на внутренних линиях и мира не повидаешь…

Но все оказалось значительно хуже. Эта дура ненормальная вовсе не собиралась рожать. У нее под платьем был вовсе не беременный живот. У нее там была бомба.

Слегка расстегнув платье, она продемонстрировала Наташе жилет, надетый на голое тело и опутанный цветными проводами. Если этот жилет попытаются снять — с живой ли, с мертвой пассажирки — бомба взорвется. Если самолет не изменит курс и не полетит в Одессу, бомба взорвется. Если ее мужа сейчас же не пропустят в кабину — бомба взорвется.

Все это она объяснила очень тихо, почти на ухо, чтобы не создавать паники, и старушка в соседнем ряду подумала, что видать совсем у беременной дело плохо, ежели бортпроводница так побледнела. Да «мамочка» и сама была бледновата, но держалась молодчиком, не охала и не стонала. А мужик ее зачем-то вслед за стюардессой в кабину пошел. Не иначе за лекарствами. Не пришлось бы садиться где-то в Краснодаре или в Тбилиси… И то — почти на полсуток рейс задержали, пришлось в Борисполе на чемоданах ночевать… Совсем оголтелая молодежь пошла, на девятом месяце в самолет прется…

Ну, так и есть!

— Товарищи пассажиры! По техническим причинам рейс задерживается. Мы совершим временную посадку в Одессе…

* * *

— Это чтоб вам было понятно, — сказал муж «роженицы», рассовывая по карманам личное оружие пилота и штурмана. — Нам обоим с ней корячится «вышак». Поэтому мне начхать, разгерметизируется ли кабина от случайной пули, собьют ли нас белые или наши ракетчики, или мне придется взорвать бомбу. Двум смертям не бывать, одной не миновать — знаешь такую поговорку, Юрик? — обратился он к пилоту.

— Одесса посадки не дает, — шевельнул белыми губами пилот.

— Скажи, что летит хороший друг Остерманна. Спроси кого-нибудь из разведки или ОСВАГ.

— Нас собьют…

В разрыве облаков свистнул хищный силуэт “F-15”. Одна из стюардесс заплакала.

— Говорят, что посадки не дают… — голос пилота приобрел истерический оттенок.

— Ну-ка, дай сюда наушники, — угонщик протиснулся к микрофону. Через секунду он уже орал что-то по-английски невидимому и неведомому пилоту.

— Порядок, — сказал он, услышав ответ. — Велят следовать на посадку. За ним. — впереди снова замаячил истребитель. Еще два возникли сзади по бокам, готовые в любой момент выпустить в незваного гостя ракету.

— Все нормально, ребята, — голос террориста, несмотря на всю дикость обстановки, звучал успокаивающе. — Вы жить хотите. И мы жить хотим. Так что интересы у нас, можно сказать, общие…

* * *

То же время, Москва.

Без бороды Востоков узнавался с трудом. Стрижка «ебрик» (ежик+бобрик) и кепка-аэродром делали его еще менее узнаваемым.

Ковалев выдал ему лицензионную «Мальборо» и поднес огоньку. Закурил сам.

— Где Сергеев и Калинина?

— Не знаю, — спокойно ответил Востоков. — Спасибо, товарищ майор. Целые сутки без приличной сигареты. Редкостное дерьмо эта ваша «Прима».

— Востоков, — майор Ковалев слегка нервничал. — Не валяйте дурака. Хуже будет.

— Эдик, я отлично знаю, что может быть хуже, и насколько хуже — я тоже знаю. Я же не университетский диссидент, которых ваши коллеги гребут оптом… Предполагалось, что вы меня возьмете. Предполагалось, что будете спрашивать. Сергеев не посвятил меня в свои планы. Он ведь тоже профи.

— Ты, может, скажешь, что и бежать-то вовсе не собирался? — спросил Ковалев.

— Конечно. Я уже два дня знаю, что вы взяли Вилли. Стал бы я приходить сюда, если бы собирался бежать?

— А зачем бежал-то?

— Выигрывал время. У меня здесь есть одно важное дело, и пока я его не закончу, не побегу. Не бойтесь, Эдик, я уже никуда не побегу.

Все это он сказал с расстановкой, глядя Ковалеву в глаза. Майор переваривал информацию.

Ни слова лжи. Ни единого характерного признака, говорящего, что человек лжет. Скорее всего, это действительно правда. Сергеев не сказал, где он ТОЧНО находится. Но Востоков наверняка знал, что он собирается ДЕЛАТЬ.

— Пентотал, — приказал майор. — Пробу.

— И пусть лучше у вас не будет аллергии на этот препарат, — сказал он, наклоняясь к Востокову. — Для вас же лучше.

— Спешу вас обрадовать, Эдик. У меня ее нет.

— Что-то вы больно спокойны.

— Мне бояться уже нечего. И скрывать тоже. Но предназначаются ли эти сведения для ушей рядового состава? Неужели нельзя дотерпеть до нашей гостеприимной дачки?

— С хозяином побеседовать желаете, ваше благородие?

— Высокоблагородие, Эдуард, не забывайтесь… Да, желаю. Это — часть моего важного дела. Повторяю, скрывать мне уже нечего…

Дальнейший допрос показал: Востокову действительно нечего скрывать…

Он рассказал все: как им троим удалось бежать при помощи Сергеева, как он целые сутки кружил по Москве и путал следы, куда могут направляться и что делать Ниночка и полковник КГБ…

Он рассказал все, но когда на станции ПВО поступил приказ сбить самолет «Як-40», следующий в Одессу, было уже поздно… Да и не до этого.

* * *

9 мая 1980 года, район Коблево, 1900

Командир 84-й мотострелковой дивизии генерал-майор Шарламян и командир 150-й мотострелковой дивизии генерал-лейтенант Дударев друг друга не любили.

Их неприязнь возникла еще в академии Генштаба, где оба — тогда еще майор и подполковник — шли на отличие. Хороших мест по распределению, как водится, было меньше, чем желающих на них попасть. Оба интриговали, и оба в результате своих интриг получили желаемое, но с легкой поправкой: Шарламян, который хотел в Николаев, получил Херсон, а Дударев, желавший в Херсон, получил Николаев. Таким образом, оба считали, что конкурент вырвал себе самый смачный кусок, и обоим спесь не позволяла признать, что своими назначениями они недовольны.

Время шло, из подполковников оба выросли в генералы, а из командиров полка — в командиры дивизии, но осадок остался. Соперничество перешло в щеголяние машинами, дачами и женами, и, конечно же, в отчаянные попытки выслужиться раньше и лучше противника.

Увы, карьера в советской армии находилась не в прямой, а скорее в обратной зависимости от боеготовности вверенного соединения. Командир, серьезно занимавшийся подготовкой войск, получал нагоняй за перерасход патронов, снарядов и горючего, внешний вид солдат и неважно убранную территорию части. Плевать, что покрытый краской в семь слоев танк или БТР горит как свечка — зато вид на параде имеет молодцеватый. Плевать, что измотанный дурной работой солдатик не знает, с какого конца браться за пулемет — зато пуговицы и сапоги блестят. Плевать, что между старослужащими и “молодыми” нет никакой боевой спайки, а есть только взаимная ненависть — проверяющих интересует лишь вид “красного уголка”.

Объявленная готовность номер один в какой-то степени мобилизовала все три дивизии (и 169-ю, стоявшую в Скадовске — тоже), но повышенная мобилизация выразилась лишь в том, что перестали отпускать в увольнительные и начали отдавать под трибунал за “самоходы”, отчего психологический климат в дивизиях отнюдь не улучшился. Никто всерьез не ожидал от крымцев такой подлянки, какую они выкинули на Первое мая. Но даже после этого Шарламян и Дударев пребывали в расслабленном состоянии, поскольку их дивизиям отправиться в Крым не грозило. В ближайшее время, во всяком случае.

И тут беляки, суки такие, высадились…

Оба комдива узнали об этом из телефонного звонка — связист штаба фронта успел, прежде чем качинские коммандос захватили штаб. После короткой паники генералы сообразили, что никаких приказов не поступало. Где беляки, кроме Одессы, откуда они, сколько их — об этом ничего не было известно. Обезглавленный штаб фронта ничего сообщить не мог, командная цепочка была нарушена.

Помня, что инициатива наказуема, Шарламян и Дударев связались с Москвой, с Генштабом, и получили оттуда первый ясный приказ: привести дивизии в состояние боевой готовности и ждать дальнейших указаний.

Что, в общем, и так делалось.

Только в 10-15 Москва разобралась, где имение, а где наводнение. Обе дивизии получили приказ выступать. Такой же приказ — выдвигаться к Одессе — получила третья, скадовская дивизия (с некоторым запозданием — боялись, что высадка в Одессу — отвлекающий маневр, а настоящий десант пойдет на Скадовск).

Подполковник Сидиков успел сообщить, что силы беляков составляют что-то вроде батальона спецназа и батальон морской пехоты. На правду это не походило, разве что единственной целью десанта был захват штаба фронта, и тогда беляки уже далеко. Оба комдива (независимо друг от друга) решили следовать принципу “поспешай медленно”. Любую неудачу поставят в строку тебе, а соперник, учтя твой опыт, добьется успеха и сделает шаг вверх по лестнице — ну уж нет!

У Дударева был в запасе козырь — 61-й отдельный полк морской пехоты. Уже битые в тарханкутском десанте и крепко злые на белых, ребята рвались вперед, и Дударев полностью уступил их командиру честь быть первым.

Первыми они и влетели под удар вертолетов…

* * *

9 мая 1080 года, аэропорт Одесса, 1156

— Парень, который закрывал консервы, думал, что это плов… — Рахиль ковырнула пластиковой вилкой желтую массу слипшегося жирного риса, поддела чахлый кусок курятины и констатировала:

— Он ошибался…

— Скорее всего, никакой это был не парень, — заметила Рита О’Нил. — Муж моей сестры занимается поставкой продуктов на заводы пищевых концентратов… Он говорит, что главные технологи производства там почти сплошь женщины.

— Ворчишь, а ешь как через плечо кидаешь, — бросила Тамара.

— Конечно… — Левкович достала из коробки рациона пакетик чая, сняла со стопки бумажный стаканчик и пошла со всем этим добром к термосу. — Имеющий глаза да увидит, что пятнадцать минут назад мальчики из отдела разведки запустили две “Осы”. Это как пить дать значит, что с воздуха заметили выдвижение красных. Вот увидишь, не успеем мы доесть эту бурду, как нас поднимут и — нах остен.

Рахиль ошиблась в сроке ненамного: почти все летчицы успели доесть консервированный плов и выпить по чашке бодрящего горячего напитка — чая или кофе, впрочем, одно мало отличалось от другого (Тамара даже подумывала — а не работают ли над этим специально составители армейских рационов? В целях более экономного расхода пищи, так сказать…). Ну, а кто не успел — тот опоздал. В основном, конечно, не успели ребята из роты технического обслуживания, но они-то как раз могли вернуться к прерванной трапезе после того, как “Гусары” и “Вдовы” улетят…

Пока что Бог миловал “Вдов”: первая вертолетная стычка произошла между “Летучими гусарами” и “Ми-24” из Каховки и закончилась победой “Гусар” — главным образом по причине вмешательства “Беркутов” с “Севастополя”.

— Группа “Бонней”, проверка связи…

— Бонней-шесть, — откликнулась Тамара. — Связь в порядке.

— Бонней-восемь, — вторя ей, пропела Рахиль. — Мэм, а кто такой этот Бонней?

— Бонней-девять, связь в норме. — Тоня Федорова. — Левкович, серость ты безлошадная. Анна Бонней — известная пиратка.

— Бонней-семь, болтовня в эфире.

— Бонней-два, а что говорить, если нечего говорить?

— Бонней-один, всем заткнуться и слушать меня. Следуем вдоль берега до Коблево. До третьего лимана, если кто-то плохо помнит. Поворачиваем оттуда на северо-восток, ориентир — шоссе М-23. Рано или поздно мы на этом шоссе встретим красных. Лучше — до того, как они пересекут Березань по мосту, и лучше этот мост спалить. Задача — уничтожение боевой техники и живой силы противника.

— Мэм, вам хоть сказали, сколько там этой боевой техники и живой силы?

— Неопределенно.

— То есть?

— Левкович, офицер разведки употребил выражение “до хрена”. Сама решай, сколько это.

— Спасибо, мэм… Насколько я знаю начальника разведки, “до хрена” — это полк.

— Левкович, — встрял в разговор один из “Летучих Гусар”. — А как же тогда будет дивизия?

— Гусары, молчать!

Обычное дело — шутками-прибаутками глушить свой страх…

Уточненные сведения догнали их уже в воздухе: авангард советских сил — действительно полк 61-й полк морской пехоты, усиленный разведывательным батальоном. То есть, “до хрена и больше”.

Слава Богу, никто не требовал от вертолетчиков громить авангард в одиночку. А-7, известные в первую очередь точностью бомбометания, раздолбали два моста через Березанку, заставив полк скучиться у переправы. Первый удар крымских вертолетов по колонне нанес большой ущерб, но стоил потери трех “Воронов” и одного “Кречета”. Второй заход был сорван эскадрильей МиГов, которая уничтожила еще четыре “Кречета” и посбивала бы все вертолеты, если бы не “Сапсаны”, виноват, “Харриеры” с “Севастополя”. Придерживаясь своей всегдашней тактики hit and run, они ударили по численно превосходящим МиГам и два сбили, потеряв один самолет, после чего вслед за вертолетами смылись с поля (вернее, с неба) боя.

Через час инженерно-строительный батальон 150-й дивизии подоспел к месту действия и навел переправу через Березанку (БМП морской пехоты переправились и так, но следом двигались два мотострелковых полка, штаб дивизии и зенитно-ракетный полк).

В 13-40 авангард дивизии подходил к Коблево…

* * *

“…Для меня самым сложным в командовании была и остается этическая сторона… Пока ты играешь в war game, двигая фишки по карте, ты можешь ошибаться сколько угодно — это лишь вопрос твоей личной чувствительности к поражениям. Но за недолгий период моего пребывания “полководцем” я так и не научился думать о подразделениях как о фишках. Группа “Сильвер” для меня была не просто соединением горноегерского батальона, противотанкового и артиллерийского дивизиона и казачьего полка — кстати, советские армейские историки с удивительным невниманием относятся к тому, что казачий полк по численности равен стрелковому батальону. Большинство советских материалов, относящихся к Одесской высадке, описывает все дело так, как будто двум мотострелковым полкам там противостоял полноценный полк, а остальные при нем были так, довеском. Неправда. На Коблево-Южное наступали два мотострелковых полка, один полк морской пехоты, один зенитно-ракетный полк. Им противостояли один горноегерский и один казачий батальоны, один противотанковый и один артиллерийский дивизионы, с фланга прикрывал батальон морской пехоты. Многих из этих людей я знал. В четвертом горноегерском я служил. Одной из его рот командовал. В тот день ею командовал Михаил Хикс, который был со мной на Роман-Кош. Свое отделение опять возглавлял Шамиль Сандыбеков (пусть он меня простит, но я никогда не привыкну к жюльверновской фамилии, которую он взял в последний год). Командиром батальона морской пехоты был мой друг, напарник по Аннапурне и Эвересту, и — что еще важнее — по Роман-Кош, Георгий Берлиани.

И этим людям я фактически отдал брусиловский приказ: умереть, но не сразу, а до вечера…”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

9 мая 1980 года, зона отдыха Коблево, 1330

Капитан подарил ему небо. Холодное, лиловое небо, темное даже днем, а ясной ночью засыпанное такими звездами, что крымские звезды после этого кажутся блеклыми, как витрина “Дофин Ор” рядом с витриной “Тиффани”…

Такое огромное небо, что глаз бессилен ухватить его край…

…Каким-то чудом этому человеку удавалось все, чего он хотел. Шамиль не представлял себе, как это получается. Каким образом большие и важные люди начинают верить в необходимость этих экспедиций, как Верещагин умудряется растопить их заиндевелые извилины, чем он наживляет крючок и как подсекает — эту загадку Шэм разгадывать не собирался. Верещагин умел убеждать и уговаривать, Берлиани знал, с кем нужно говорить и был вхож к этим людям, Дядя Том был незаметным, но надежным организатором и доставателем всего, а также скрупулезным казначеем всех экспедиций. Шамиль умел только одно: работать на стене — в любых условиях, лед там или снег, мороз или беспощадное солнце.

Костяк команды. Остальных набирали по мере необходимости: за возможность пройти по сказочным Гималаям ребята из батальона готовы были драться. Отбирали лучших: пятнадцать человек из трехсот — все хотели быть лучшими! Дух непрерывного состязания сочетался с духом команды: нужно было слышать, как солдат четвертого батальона говорил: “НАШ батальон”…

— Как вы думаете, сэр, они скоро вернутся?

Старший унтер Сандыбеков сплюнул, открыл глаза и покосился на вопрошавшего — парнишку из резервистов, такого же татарина-яки, как и он сам, только без примеси греческой крови. Парня звали Мустафа Ахмет-Гирей, его и еще четверых резервистов зачислили в отделение неделю назад — заменить погибших. Двое из этих новичков были уже мертвы. Шэму не хотелось такой же судьбы и для Мустафы — парень ему нравился.

— Вернутся? А ты что, соскучился?

Остальные четверо, занимавшие окоп, готовно ржанули. Шутка была не бог весть какая, но все уже привыкли к тому, что их унтер любит пошутить.

— Я тебя обрадую, челло, они никуда и не уходили. Они теперь долго будут с нами. Hasta la morte. Пить хочешь?

Вода в канистре успела прогреться и отдавала пластмассой. Мустафа расстегнул ремень шлема, взъерошил мокрые волосы, подставляя их ветру… Потом наполнил крышку-стакан еще раз и протянул Шэму.

— Спасибо, рядовой… Не забудь каску надеть прежде чем подниматься.

Затишье после боя нередко нарушалось одиночными выстрелами с обеих сторон: били в тех, кто высовывался. Чаще всего мазали. Иногда — попадали…

…Упорный муравьишка выцарапывался со дна окопа на стенку, проталкивал вперед свое маленькое серо-стальное тельце и крупную голову, наполовину состоящую из челюстей.

“Тоже солдат. Как мы…” — подумал Шэм.

Хлынула волна песка — муравьишку засыпало. В окоп спрыгнул Годзилла.

— Ну что, как там Джоши? — спросил Шамиль.

Годзилла не ответил, только покрутил башкой. Шэм кивнул. Джоши ранили в живот.

Атаки красных ждали. Из Одессы высылали две беспилотные “Осы”, красные сбили только одну, вторая благополучно долетела, так что форсиз знали все: и где красные, и сколько их, и когда они будут здесь.

Рыть окопы было легко: пепельная рассыпчатая почва пополам с песком. За спиной осталась зона отдыха Коблево: кирпичные корпуса и деревянные домики врассыпную. Впереди саперы поставили противотанковые мины, натянули колючую проволоку. По правую руку — море, по левую — лиман.

Красные атаковали без десяти в час. Уже слегка потрепанные — их встретили вертолеты возле моста через Березанку — и очень злые. Какое-то время шла ожесточенная артиллерийская перепалка, потом красные двинули в атаку танки и пехоту. Часть этих танков горела теперь у дороги, часть пехотинцев валялась там, где их опасались подобрать крымцы или красные. Отделение унтера Сандыбекова подбило одну БРДМ и уничтожило экипаж. Потеряв троих: один ранен, двое убито.

Было два часа дня. Приказ к отступлению — все это знали — отдадут не раньше семи вечера.

— Гирей, ты умный… — ефрейтор Сковорода курил, сидя на своем шлеме. — Сколько будет девятнадцать минус четырнадцать?

Мустафа вспыхнул. Шамиль решил вступиться: ему не нравилось, что мальчишку шпыняют его университетским образованием. Сразу вспоминались черные деньки, когда двоим новобранцам дрилл-фельдфебель Сахно устраивал испытание на все виды нагрузок: излом, удар, скручивание, разрыв… Так вот, приличных слов для этих ребят у фельдфебеля находилось всего два: первого, Шэма, он называл Шкваркой, а второго — угадайте, кого, — Гимназистом, через украинское “гы” с великолепным дикарским презрением.

— Пять, — лениво сказал Шэм. — Юсуф, на твоем фоне я кажусь самому себе математическим гением.

— Пять часов — это значит, еще три атаки. Самое меньшее… — Сковорода втоптал окурок в землю. — Шэм, наш комдив по старой дружбе не поделился с тобой стратегическими планами? Например, не заменят ли нас через часок-другой?

— Ага, как же… У меня с ним этой ночью была астральная связь. Он мне сказал (Шамиль попытался с копировать выражение лица и обычный тон Верещагина): за ваш участок фронта я в общем спокоен, унтер Сэнд, но меня волнует ефрейтор Юсуф Сковорода. Если он начнет егозить и засирать людям мозги, не в дружбу а в службу дайте ему по казанку, чтобы он успокоился. Учитывая его выдающиеся анатомические особенности, а именно — черепушку толщиной в два пальца, можете дать ему рукояткой пистолета.

Опять заржали. Шамиль вздохнул и сбил кепи на нос, закрывая глаза. И зачем он тратит свой отдых на этот треп?…

…Когда кэп сказал, что ничего хорошего из этой Общей Судьбы не выйдет — Шамиль поверил ему сразу. И заранее согласился со всем, что тот предложит, уже привыкнув, что Верещагин не ошибается, и все в конце концов получается так, как он говорит. Смертельный риск не пугал: если красные действительно перекроют границы, жизнь потеряет смысл. Кем он станет, лишившись возможности быть лучшим унтер-офицером, командовать лучшим отделением в лучшей роте лучшего батальона? Кем он станет, лишившись возможности видеть фиолетовое небо Гималаев? И что такое смерть — рядом с унылым существованием советского гражданина второго сорта?

И, в конце концов, подарив ему Эверест, кэп имел право требовать чего угодно…

Они стояли здесь потому, что были лучшими. Самых лучших — на самый сложный участок. Будь командиром дивизии кто-то другой, в этом можно было усмотреть элемент наказания. Шамиль и Хикс думали иначе: доверие. Кэп верил, что именно они не дрогнут и не побегут.

Штука в том, что это доверие придется оправдывать не единожды. Продержаться еще пять часов, еще три или четыре атаки… Каждая из которых будет более убийственной, чем предыдущие, потому что красные развернули три дивизии против их одной, и полчаса назад их даже не взяли за задницу — так, потрогали только. Сейчас они подтянут силы и начнут опять…

Сколько от отделения останется к вечеру? Двое, трое?

Страшно…

Страшно этому парнишке, Гирею…

Страшно Юсуфу, хоть он и хорохорится, потому что он участвовал в турецкой и видел, как это бывает…

Страшно Годзилле, и Ходже, которому до конца срока осталось всего два месяца, тоже страшно, и Гришке Пивторыпавло, у него в Крыму девушка, и Саше Якимиди. И Косте Байраку. И Тони Бахману. А больше всех страшно ему — старшему унтеру Сэнду, страшно за всех — и за себя. И за то, что в нужный момент не удастся их поднять в бой или напротив — заставить стоять здесь и драться до конца…

Тяжелые вздохи, клацание металла, затаптываются в песок окурки и объедки, консервные жестянки… Под шлемом потеешь мгновенно. Ожидание. Жара. Мучение…

Момент, когда НАЧИНАЕТСЯ, трудно определить четко. Сначала вдали происходит какое-то шевеление… Потом оттуда начинают бить ракеты. “Грады” обрушивают огонь на то место, где мы только что находились — не будь дураками, мы уже в другом месте и отвечаем чем можем. На какие-то секунды поднимается бешеный ветер: вертолеты “Ворон” летят бить по позициям “Градов”. Через несколько секунд видим огонь и дым: там начинает гореть и взрываться. “Грады” молчат, зато в небе начинается свистопляска: “Стрелы” и “Шилки”, ЗУ-23… Вертолеты рассыпают резаную алюминиевую фольгу, инфракрасные ловушки… Попадание! Горит и падает один вертолет…

А по дороге и вдоль нее опять прут танки и БМП. Взрыв! Танк с сорванным траком начинает крутиться на месте, потом замирает, разворачивает башню и начинает сажать по поселку из пушки. Ответные залпы “Витязей”… Еще один взрыв! Но все-таки взрывов меньше, чем в прошлый раз: ценой жертв понемногу расчищаются проходы в минных полях. Танк, сминая останки БМП, продвигается по найденному ею коридору… Взрыв! Танк дергается, останавливается, ползет назад… Из-под брони валит дым… Люк откидывается, наружу выскакивают люди, бегут, пулеметный огонь… Взрыв! Взрыв — совсем рядом: подбит “Святогор”…

Взрывы сливаются в неровный гул…

Они подошли близко… Ближе, чем в прошлый раз.

Пора!

Байрак вскидывает на плечо гранатомет, Годзилла заряжает, разворот, выстрел!

Неудачно…

Еще раз: граната, разворот, выстрел!

Еще раз!

Еще!

Поняв, что дальше не продвинуться, красные выскакивают из БМП и под прикрытием своих пулеметов бросаются в атаку на окопы…

Именно так — бросаются. Они что, не умеют ходить в атаку?

Пулеметная очередь заставляет Шамиля вжаться лицом в землю, до отвала наевшись песка. Потом пулемет замолкает: Байрак сумел попасть…

Шэм поднимает М-16, упирает приклад в плечо и стреляет…

* * *

“В это же время 274-й танковый полк атаковал позиции 5-й бригады по линии Березовка — Викторовка. В первом эшелоне обороны находился бронемобильный полк, усиленный танковым: 45 “Витязей”, 90 “Воевод”, 24 ПУ “Кесарь” и 24 ПУ ПТУР “Секира”. Во втором эшелоне — 45 “Витязей”. Их атаковали семьдесят Т-64 (остальные танки были повреждены во время налета А-7D, ударивших по колонне на марше ракетами “Мэврик”). Потеряв в ходе боя 29 танков, красные отступили. Наши потери составили 11 танков, 5 “Воевод” и 3 “Кесаря”.

Все складывалось совсем не так, как предполагал Главштаб: красные уже дважды атаковали под Коблево, и теперь туда подтягивался еще один мотострелковый полк — 335-й, а к Березовке был отправлен только один танковый полк. Правда, красные еще не разыграли две другие дивизии: по данным воздушной разведки, они сейчас подтягивались к Николаеву. Херсонская (84-я) дивизия переправлялась через Южный Буг, а Скадовская (169-я) — через Днепр. Куда двинутся первые колонны — станет ясно только после Варваровки, а то и позже. Данные воздушной разведки запаздывали. Я решил рискнуть и приказал полковнику Шлыкову направить в Коблево два эскадрона “Витязей” из второго эшелона и роту ополченцев на “Воеводах”. Поскольку не было никаких попыток форсировать Тилигульский Лиман, я послал к перешейку и батальон морской пехоты, стоявший в Коминтерновском. Кроме того, в состоянии боевой готовности держались вертолеты “Кречет” и “Ворон”.

Морская пехота прибыла как раз вовремя, чтобы помочь отразить третью атаку красных — самую мощную. На фронте в 4 км развернулись 224 машины. В этом бою были потеряны последние танки и БМП группы “Сильвер”. Штурм удалось отбить только благодаря морской пехоте и фронтовой авиации (вертолеты). Окончательно красные отступили, когда резерв из 5-й бригады вошел в бой прямо с марша.

После короткого перерыва красные предприняли новый штурм — настолько вялый, что он сразу наводил на мысль об отвлекающем маневре. Командир батальона морской пехоты капитан Георгий Берлиани приказал своему подразделению оставить позиции у Коблево и следовать на север берегом лимана. Его догадка оказалась верной: в районе поселка Червона Украинка красные попробовали форсировать лиман. Два мотострелковых батальона на своих БТР пересекали водную преграду в самом узком месте. Морским пехотинцам удалось вовремя перехватить их, не дав выбраться на берег и реализовать свое численное преимущество.

Окончательно спас положение 3-й горноегерский батальон, который после уничтожения авиабазы Буялык должен был следовать к Березовке, но был переброшен на рубеж Коблево-Южное. Его командир, капитан Корнев, сориентировался на ходу и направил к Любополю минометную батарею. Когда минометный огонь усилился вдвое против прежнего, красные оставили попытку форсировать Тилигульский Лиман…

Но я понимал, что все наши победы и все страдания пойдут прахом, если не удастся блокировать морскую авиацию на ее аэродромах. Возможный прорыв у Коблево волновал меня гораздо меньше, чем известия из Крыма, ибо я знал, как организовать оборону на новом рубеже, чтобы успеть закончить с аэродромами, но я не знал, как увести конвой из Одессы, если морская авиация не будет блокирована.

В четыре часа пополудни на связь вышел полковник Скоблин.

— Авиация не пробилась к Белой Церкви, — сказал он. — Следующий рейд мы сделаем в 18-30.

— В этот момент первые корабли уже будут грузиться. По плану, мы должны начать сворачивать оборону.

— Все будет в порядке, Арт, — тон Скоблина не содержал и ноты фальшивой обнадеживающей бодрости, это был голос предельно усталого человека, и я поверил ему.

Авиация ВСЮР в этот день действительно работала на пределе и сделала все, что могла. Не следует забывать о Керченском Плацдарме. Не следует забывать о “рейде ста”, попытке сотни истребителей и штурмовиков прорвать кольцо ПВО Острова. Не следует забывать о постоянных рейдах на Николаев-Херсон, об ударах по колоннам выдвигающихся войск. Я не мог бросить полковнику Скоблину ни слова упрека: его вины не было в том, что второй рейд тоже окончился неудачей.

Из Лиманского вернулся 1-й горноегерский батальон. Наша задача была выполнена: четыре военных авиабазы Одесской области мы развалили до фундамента.

Я вышел на связь с пятой бригадой: по моим расчетам, их силы были уже на исходе. Шлыков докладывал, что он отбил две атаки. Момент для связи оказался неудачным: в данный момент бригада отбивала третью.

— Какое, к чертям, отступление?! — ответил Шлыков на мое предложение. — Мы их преследуем!

Полная картина выглядит так: около пяти пополудни к 274 танковому полку присоединился 137 мотострелковый полк 84-й (Херсонской) дивизии. Красные попытались общими усилиями организовать фланговый обход и подставились как раз под удар второго эшелона бригады — неполного бронемобильного полка. Опрокинув танковый батальон, корниловцы прошли через мотострелков как Кинг-Конг через Манхэттен и вышли в тыл к танковому полку. Красные запаниковали и начали отступление, которое вскоре превратилось в бегство. Шлыков, уже зная от воздушной разведки, что на подходе еще один танковый полк, не давал им остановиться и сообразить что к чему: он хотел вызвать столкновение. И он его вызвал: не разобрав поначалу в чем дело, приняв отступающий полк за наступающего врага, танкисты 281-го полка открыли по своим огонь. Ошибка более чем естественная: тучи пыли, поднятые танками в сухой и жаркий день, очень быстро стерли всякую разницу между нашими и их машинами. Еще не сообразив, в чем дело, по приказу командира переходя во встречную атаку, 281-й полк сшибся с 274-м. И сверху по этому месиву ударили “Вороны” и А-7D.

Те, кто видел, говорят, что там творился ад на земле и в небе: на позиции 5-й бригады шла эскадрилья “Ми-24”, и в воздухе она схлестнулась с эскадрильей “Воронов”, посланных ударить по 281-му полку на марше…”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Березовка, 1735-1800

Вот тут оно и случилось: их послали ударить по красной танковой колонне, а Ми-24 из трижды проклятой Каховки — ударить по 5-й бригаде. Ни те, ни другие толком выполнить задание не успели, так как сшиблись в воздушном бою.

За Ми-24 было преимущество в числе, да и приспособлены к воздушному бою они, по идее, лучше. Другое дело, что специально для такого боя они не экипировались: по два пакета НУРов и пулемет. У “Вдов” — пушка, хоть и более дальнобойная, чем пулемет, и то же самое НУРы. Получилось где-то так на так…

Тамара уже видела их, когда заходила на колонну — вернее, на то стадо, в которое превратилась колонна.

А потом на них вышел советский вертолет — чуть ли не в лоб, и Рита выпустила первый “Стингер”, и он ушел зря: подорвался на инфракрасной ловушке, Тамара увидела это, забирая круто вверх, уходя из-под пулеметов, а там разворачиваясь — и так же круто вниз, очередь из пушки, совсем рядом — “Стрела” — куда, в кого? Апельсин… Ровный шар пламени очень похож на апельсин… Какая глупость… Очередь из пушки — машина дрожит и бьется, словно мужик в оргазме. Отвратительно… Когда занимаешься отвратительным делом, в башке — отвратительные мысли…

Ах, да, “Ворон” еще и более маневрен, как это положено соосному вертолету. А вы не знали?

Больше всего это похоже на карусель “веселый осьминожка”: тебя вертит во всех трех плоскостях, а ты вроде бы управляешь этим вращением. Страшно утратить контроль, невозможно отказаться от беспорядочных, хаотичных движений… Земля, небо, полоски фольги, вертолеты, трассы снарядов, огни ловушек, горящие машины, ракеты — по-медвежьи услужливая память подсказывает, что рано или поздно ты потеряешься в этом калейдоскопе и тогда…

Он возник неизвестно откуда, и мгновенной вспышкой ожило воспоминание: подростком, моя пол, Тэмми резко развернулась, чтобы обмакнуть швабру в ведро, и вдруг неизвестно откуда на нее обрушился удар — точно в лоб и переносицу! Мгновенно брызнули слезы: так больно! И за что? Униженно рыдая, она сползла по ЭТОМУ на пол: дверь. Обычная дверь в кухню, по рассеянности открыла да так и оставила. Развернулась слишком резко, в глазах на секунду помутилось, впилилась лобешником ровно в торец… И больно, и, главное, обидно…

Вот так и этот возник перед носом, даже не возник: Тамара сначала почувствовала удар, поняла, что он ПОПАЛ в вертолет, а потом уже увидела его…

Не было счастья — несчастье помогло: Тэмми на долю секунды в ужасе закрыла лицо руками, ее машина потеряла управление и кувыркнулась вниз самым непредсказуемым образом, вторая, ДОБИВАЮЩАЯ, очередь прошла мимо.

Спокойно… СПОКОЙНО!

Тамара удержалась на краю непоправимого падения, развернула машину вверх… Шла почти вертикально, и беззащитное брюхо Ми-24 казалось ей огромным…

— Огонь! Стреляй же, Ри! — она крикнула, или ей померещилось, что крикнула, ведь за кусочки мгновения, ей отпущенные на все про все, никак не получалось крикнуть, а потом еще успеть перевести ведение огня на себя и выпустить в этого урода очередь. И глупо было кричать: Рита мертва, она это знала, хотя — откуда в тот миг она могла это знать?

Подумалось: сейчас урод разлетится на куски, и эти куски полетят прямо мне на голову.

Еще подумалось: плевать.

Но — независимо от этих мыслей — она уже взяла вниз-в сторону уводя машину из-под падающего тулова “Ми-24”. Маятником качнулась ниточка алой слюны из-под шлема Риты, прочертила коричневый след на тамарином рукаве. Руки напарницы соскользнули с панели и теперь болтались согласно с движениями машины. Мир пошел паутинными трещинами: лобовое стекло. Крупный калибр.

“Веселый осьминожка”…

Боковое зрение уловило вспышку на земле: есть!

— На базу-1! Группа Бонней-2, возвращаемся на базу-1…

Голос выдернул Тамару из карусели. Ми-24, как видно, получили такой же приказ или сами рассудили, что продолжать смысла нет…

На жаргоне пилотов такой бой называется “собачья свалка”. Длится это от силы минут десять, трясешься потом не меньше часа. Если, конечно, остаешься в живых.

Она проследила черту дыр в стекле — одна пуля прошла немного выше и левее ее головы, другая — ниже и правее. Третья и четвертая вошли Рите в грудь — она и не вскрикнула, ей сразу же стало нечем кричать. Крови было море, по полу — ровным слоем, и еще тысячи мелких брызг — на стекле, на панели, на одежде, шлеме и на руках Тамары… Потом оказалось — и на лице…

— Бонней-2, отход!

Тамара узнала голос: штабс-капитан Брукман. Почему не мама Рут? Ее машина должна была идти в голове “клина” — где она?

Тело капитана Голдберг и еще трех летчиц нашли и вывезли ребята из пятой бригады. Экипажи четырех машин, упавших среди красных, так и не были найдены. Никто не сомневался, что летчицы мертвы, многие видели своими глазами, что машины сгорели — но ни праха, ни даже ид-браслетов советские так и не вернули родственникам. Не сообщили и о месте захоронения.

Больше “Вдов” в небо не поднимали. Нет, неправда. Они еще своим ходом летели домой — под прикрытием четырех А-7 и трех F-15. Этих машин вполне хватало: от полка “Вдов” осталась чуть ли не эскадрилья.

Так или иначе, но для Тамары и остальных уцелевших пилотов День Победы закончился, как и положено, в полночь. Для всех прочих участников “Одесской высадки” он продолжался еще почти сутки.

* * *

Дударев и Шарламян не могли понять, какие силы белых им противостоят. Три полка было сосредоточено против Коблево, три полка — против Березовки. Ни там, ни там оборону прорвать не удавалось. Четыре бесплодные атаки на одном участке и три — на другом закончились ничем. Авиация работала из рук вон плохо, самолеты опаздывали или наносили удар совсем не туда, куда нужно, поскольку взаимодействие выглядело так: Дударев или Шарламян звонили в Москву, просили поддержки с воздуха, рассказывали, куда и как. Примерно через час прилетали самолеты — за этот час обстановка успевала раз десять измениться. С таким же опозданием поступали данные от воздушной разведки.

Опять же, нужно было как-то обставляться насчет того, почему оборона белых еще не прорвана. Поэтому численность Корниловской дивизии росла в геометрической прогрессии с каждым новым рапортом.

В 19-10 была предпринята очередная атака на Коблево-Южное силами свежего мотострелкового полка (это уж так повелось с самого начала: как подходит свеженькая часть, так и атакуем). Было очень трудно заставить идти в атаку те части, которые уже раз ходили: все знали, что беляки стоят как врытые. Слово “корниловцы” внушало почти мистический ужас, как в свое время — слова “Рихтгофен”, “Тоттенкопф” или “Викинг”. Поэтому на острие копья помещали новоприбывшую, еще непуганую часть.

Итак, в 19-10 эта часть (427-й МСП 84— й дивизии) после артподготовки выдвинулась вперед, на новый штурм, за ней потянулись другие соединения…

Прогремели первые взрывы — несколько танков и БМП налетели на мины. Саперы, посланные расчищать проход, подверглись еще и минометному обстрелу, но какому-то жидкому: совсем не то, что прежде, когда беляки отвечали на приступы штормовым огнем. Это воодушевило мотострелков, и, едва проходы были сделаны, они пошли в атаку…

Минометный огонь тут же прекратился. Когда атакующие вошли в “зону отдыха Коблево”, они вообще не могли понять, кто их обстреливал: поселок был пуст. Белые оставили рубеж Коблево-Южное и испарились в неизвестном направлении.

Высунув голову из люка командной машины, генерал-майор Дударев оглядывался по сторонам. База отдыха и поселок Коблево лежали в руинах. Все деревянные постройки сгорели, все каменные были разметаны по кирпичику. Трое местных, почему-то до сих пор не убежавших, подтвердили: беляки ушли где-то полчаса назад в направлении Черноморского.

Пока генерал-лейтенант думал, что ему делать дальше, запищала рация: его вызывал Генштаб.

— По данным воздушной разведки, белые оставили Коблево, — любезно сообщил связист. — Как слышите, прием?

— Слышу отлично, — выжал из себя Дударев. — Большое вам спасибо.

* * *

“Второй рубеж обороны устроили у Черноморского еще днем. Это была, конечно, не “линия Зигфрида”, но мы рассчитывали с Божьей помощью задержать там красных часа на четыре.

После Коблево они очень осторожничали. Я догадывался, что наша численность будет преувеличена (правда, долго не понимал — насколько), поэтому каких-то особенных сил на этот рубеж не направлял. Теперь его удерживали добровольческий батальон и противотанковый дивизион. Морская пехота, отступив от Коблево, в Черноморском погрузилась на корабли и отправилась в Скадовск вместе с остальными судами конвоя.

Было восемь часов вечера. Я находился на шоссе номер 19 с отрядами “Ветер” и “Щит” из качинского полка спецопераций. Душой я был в Березовке, хотя умом понимал, что мне там пока делать нечего, как полевые командиры полковник Шлыков и полковник Ровенский дадут мне сто очков вперед.

Я находился на шоссе, чтобы опровергнуть — или подтвердить — свои собственные опасения: а что, если 150-я дивизия отправится не вдоль берега, а в обход Сычавки? Или, разделившись, отправит через Сычавку хотя бы один полк?

В этом случае мы взорвали бы мосты через овраг у Мешанки и Новой Ольшанки и вызвали подкрепление — любое подразделение из тех, что сейчас двигались к Березовке через Першотравневое. Чтобы задержать их у этого оврага, оптимальный вариант — батарея “князь-пушек”… Но за неимением таковой сгодился бы и егерский батальон, и артидивизион…

Мой план приняли два командира, обладавших решающим голосом: подполковник Ровенский, командующий горноегерской бригадой и полковник Шлыков, командир бронемобильной бригады. Им он понравился, потому что был самым идиотским из предложенных, а значит — соответствовал духу операции в целом. Кроме того, нам троим претила мысль десять часов изображать мишень на просторах Черного моря (моря). Они готовили прорыв, мы прикрывали задницу отступающей дивизии.

Сказать — я был уверен, что все получится, нельзя. Обращаясь к доводам разума, я находил в свою пользу только один: красные не умеют играть в игру, которую мы им навязываем. Дело даже не в том, что их солдаты — восемнадцати-двадцатилетние мальчики, а наши — профессионалы. Дело не в том, что наше вооружение зачастую лучше и мы лучше умеем с ним обращаться. Эти преимущества играют роль при полуторном, двукратном, трехкратном перевесе сил — но временами корниловцы выдерживали бой против десятикратно превосходящего противника.

Конечно, история Второй Мировой войны знает случай, когда взвод пехотинцев задержал танковый батальон, но то была пехота сороковых годов, таких, как мы, они ели на завтрак. Происходи Одесская высадка тогда, красные прорвали бы нашу оборону, забросав укрепления трупами. Сейчас по таким правилам не играли даже они.

Стоя возле тех мостов, я думал, что же такое дух армии и из чего он состоит.

В своей статье “Ничтожество” господин Лучников противопоставлял советской идеологии “здоровую” тягу мещанина к хорошей и легкой жизни, добротным вещам и фирменным наклейкам. Признаки этой “здоровой” тяги наблюдал каждый, кто был в Крыму 29 апреля. И эта тяга была тем здоровей, чем выше пост командира. В Аэро-Симфи захватили полторы тысячи человек раненых, которых “не успели” вывезти: вместо них в самолеты грузили мебель, аппаратуру и автомобили.

Рыба гниет с головы. Чтобы твои солдаты могли стоять как панфиловцы, нужно быть Панфиловым — вот и вся военная тайна.

Советские политработники не смогли разыграть даже патриотическую карту, казалось бы, неубиенную: ведь мы — агрессоры, и мы действительно высадились на их земле. Но за десятилетия оголтелой пропаганды слово “Родина” стерлось, обмельчало, сравнялось со всеми остальными словами, которые принято писать на заборах.

Нужно признать, что и в нашей дивизии, и вообще в “форсиз” корпоративный дух превалировал над патриотическим. Мы были корниловцы (марковцы, алексеевцы, дроздовцы), потом — армейцы, и только потом — крымцы. Так повелось еще с Гражданской, эта система имела свои достоинства (мятеж 30 апреля стал возможным только благодаря корпоративному духу) и свои недостатки (крымская армия всегда чувствовала себя отдельной, особенной частью общества, что привело к расколу).

И — здесь мы находились в равном положении — невозможно было разыграть национальную карту: как и форсиз, советские войска были многонациональными.

Вывод: ни идеологические призывы, ни личный пример командиров, ни корпоративное, ни национальное единство — ничто из вышеперечисленного не работало в советских войсках. Поэтому в безумные игры они играть не могли. Обладая более единым духом, мы все время навязывали им свое понимание действительности.

Это сродни оруэлловскому двоемыслию: сражение сводится к тому, что одна армия внушает другой армии неизбежность ее поражения. Звучит так же безумно, как выглядит: отряды шотландских повстанцев громят более многочисленную и лучше вооруженную английскую армию, крестьянская девочка снимает осаду с Орлеана, вчерашний артиллерийский капитан берет Тулон, рота парашютистов парализует и обезвреживает полуторатысячный гарнизон крепости…

Боюсь, что эта область военного дела не поддается формализации. Чтобы индуцировать безумие, нужно быть безумцем, а этому не научишь.

(Не так давно я думал: почему Лоуренс остается единственным агентом влияния, которому удалось добиться от арабов толка? Ответ, кажется мне, таков: он испытывал к арабам неподдельный, живой интерес, искренне любил этот народ. Никакой профессионализм не заменит живого чувства, а научить ему нельзя. Кстати, по этой же причине мало кому удается на практике освоить методику Дейла Карнеги, который в основу умения “завоевывать друзей и оказывать влияние на людей” ставит искренний, человеческий интерес. Это все не те случаи, когда можно притвориться настоящим).

Если рассматривать мою роль в кампании с этой точки зрения, то моя заслуга не в том, что я хорошо командовал группой “Дрейк” (стараниями Адамса, Посьета и Казакова штаб работал как швейцарские часы) и не в том, что я оказался лучшим стратегом (на тот момент в штабе мало кто был менее компетентен, чем я). Я генерировал безумную веру в возможность победы и заражал ею людей, которые действительно сделали эту победу возможной. Вот, собственно, и все.”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Темнело быстро, как всегда в Причерноморье. На западе осело пыльное курево и четко прорезались черные на красном тополя. Дивизия ушла на север, Гусаров доложил, что последний батальон оставил Черноморское сорок минут назад. Было еще какое-то время — прежде чем красные сообразят, что белые опять отошли и поймут, куда они отошли. Конвой должен был пройти засветло в виду берега — якобы, белые уплыли, бросив пятую бригаду… Удастся эта китайская хитрость или нет — красные все равно узнают правду, дойдя до Котовского: проход дивизии видели, кажется, все. Видимо, зрелище заменило несостоявшийся парад Победы.

— Взрывать мосты, сэр? — спросил унтер-качинец.

— Не надо. Смысла уже нет. Сэкономим пластик.

— Этого добра… — проворчал унтер, отправляясь разбирать взрывные устройства.

“Этого добра” действительно хватало: в качества запасной цели намечалась авиабаза в Мартыновской, но уже с самого начала было видно, что корниловцы не успевают. Поэтому разнообразной взрывчатки осталось море.

Арт надел шлем.

— Ян, связь со штабом первой бригады.

— “Дрейк-один” слушает, — у Ровенского был недовольный голос.

— Воздушная разведка.

— Да, “Оса” вернулась… Они подтянули еще один мотострелковый полк, он стоит в Семихатках. Черт вас возьми, господин полковник, но мы будем бедные, если они не атакуют.

— Атакуют. Куда они денутся. Они же считают, что приперли нас к стенке…

— А если так оно и есть?

— Если бы мы собирались драться — так оно и было бы. Но мы же не собираемся. Должны быть еще два других полка. Вышлите “Осу” еще раз.

— Скоро будет темно, как у негра…

— Они будут ехать с зажженными фарами…

Ровенский напоследок выдал разнос за разговоры открытым текстом в эфире и прервал связь.

Да, пора с этим завязывать, подумал Арт. Хоть и по-английски, а все-таки их могут услышать… Во всяком случае, узнать топонимы. От усталости он понемножку начал тупеть.

— Уходим, сэр? — спросил подпоручик Снегирев.

— Да, — Артем забрался в люк “Владыки” и дал знак водителю. Качинцы разобрались по “скарабеям” и группа рванула вдогонку за дивизией на самой большой скорости, которую мог выжать “Владыка” на этой дороге.

* * *

В 22-00, не встретив сопротивления нигде, но продвигаясь тем не менее с величайшей осторожностью, 150-я и 84-я дивизии добрались до Котовского. Белогвардейцев не было и там. Больше того, их не было нигде, если верить своим глазам: полтора часа назад, еще по солнышку, на юго-восток прочапали в виду берега их корабли…

Дударев и Шарламян вышли на связь с командирами полков, сосредоточенных у Березовки, и услышали, что беляков нет и там, они отступили: только что, атакуя широким фронтом от Викторовки до Заводовки, советские танковые и мотострелковые полки выбросили беляков с их позиций и сейчас преследуют их по шоссе Р-87. Преследование задерживается из-за проивотанковых мин, которые белогвардейская сволочь наставила еще днем. На вопрос — не могли беляки переправиться через болото или Тилигульский Лиман — был ответ: на этот случай мотострелковый полк из Скадовска, сейчас следует от Викторовки до Златоустова, прочесывая все. Конечно, беляки могут рассредоточить свои силы по полсотне сел, но это станет для них началом конца: обнаружат и перебьют поодиночке.

Дударев не то чтобы забеспокоился — он был просто не в себе. Корниловская дивизия прошла у них между пальцев и скрылась в неизвестном направлении, об этом нужно было куда-то докладывать, но доложить означало подписать себе смертный приговор. Это же понимал и Шарламян. Перед лицом общей опасности противники объединились. До утра Корниловскую дивизию следовало отыскать и поднести Генштабу на блюдечке с голубой каемочкой.

Сделать это средствами воздушной разведки по официальным каналам было нельзя: доложиться равнялось подставиться. Заняв Одессу, Дударев увидел, что здесь наделали беляки: четыре аэродрома и военно-морская база не существовали как таковые, был захвачен штаб фронта в полном составе — если после этого белые ушли безнаказанно, Дударева и Шарламяна следовало расстрелять перед строем.

Кто-то лично должен был поехать в Новую Каховку и организовать поиски Корниловской дивизии с воздуха.

Не доверяя друг другу, комдивы отправились вместе…

* * *

9 мая 1980 года, поселок Трихаты, около полуночи.

— Могло быть и хуже, — полковник Посьет не смотрел на Шалимова. — На них могли плыть мы.

— Сколько? — Ровенский.

— Шестнадцать кораблей. Восемь потоплены, остальные повреждены так, что потеряли ход…

— Какие?

— Два малых десантных катера, три средних… Сами понимаете, сразу ко дну. Паром “Судак” сейчас тонет, транспорты “Сарабуз”, “Ак-Мечеть” — тоже. “Копейка”, контейнеровоз “Ялта” и один корабль ПВО — горят… — Верещагин закрыл глаза рукой.

— …Еще один такой налет — и конвою конец.

— Сколько до конечного пункта?

— Морпехи уже высаживаются. Остальным скрипеть еще час.

— Красные успеют за это время?

Все воззрились на Посьета, командира разведки.

— Сесть, подвесить оружие и снова взлететь? Вряд ли.

— Приятно слышать.

— Как будто их не могут накрыть в порту… — пробормотал Посьет.

— Могут, — согласился Артем. — И еще как…

— Что с авиацией?

— Отправили от греха. По темноте на небольшой высоте — должны бы долететь.

— Потери во время пожара?

— Они улетели раньше. Да говорю вам — с ними все в порядке…

— Ни полшанса доплыть до Альма-Тархана у нас не было, — резюмировал Шлыков. — Поздравляю, господин полковник… Как бы нам еще теперь извернуться?

— Теперь — никак. — Артем встал у окна. — Скорость нашего передвижения прямо пропорциональна пропускной способности этого моста…

Мост отсюда был не виден, но слышен: когда танки прут по железнодорожной колее, звук разносится далеко.

Поселок назывался Трихаты, его жители состояли в основном из тех, кто обслуживал железнодорожный мост, переезд и станцию — и тех, кто обслуживал этих. Собственно мост и представлял собой основную стратегическую ценность поселка. Переправиться здесь надлежало быстро и тихо, потому что именно переправы нередко становятся ловушками…

Станцию взяли ребята из полка спецопераций, тут же, как положено — электростанцию, телефон и телеграф. Пока дивизия переправлялась по мосту, командиры подразделений и работники штаба собрались в кабинете начальника станции: выйти на связь с капером фон Траубе, узнать, как далеко и с каким успехом ушел конвой и вообще разобраться, на каком они свете. Разобрались.

— Семихатки… — пробормотал Шлыков. — Пятихатки… Теперь Трихаты… Интересно, есть ли где-нибудь поблизости Однахата какая-нибудь?

— Меня больше волнует, сообразили они, как и куда мы ушли?

— Уже должны бы, они не идиоты. Впрочем, это не имеет значения…

— Плохо будет, если эти поросята успеют вернуться к мосту раньше, чем мы его подорвем. Это будет очень плохо…

— Раньше нашего они не поспеют, — Верещагин посмотрел на часы. — Вертолеты — они летают очень быстро… Как правило.

Полковники молча переглянулись.

— Арт, — сломал тишину начальник отдела разведки. — Вертолеты сейчас где-то в Северном Крыму…

— Я что, не сказал вам? — Верещагин поднял голову. — Ведь говорил же… кажется…

— Арт! — Шлыков вскочил, отшвырнув стул.

— Я велел подполковнику Корабету лететь в Николаев и брать мост. Как только они пересекут линию Тендровской косы. Я что, действительно вам не сказал?

— Вы действительно нам не сказали, — глухо произнес Посьет.

— Вот идиот… — Артем с силой провел рукой по лицу. — Я думал, вы поняли о чем речь. Я же при вас вел переговоры…

Никто ничего не сказал — кроме Шлыкова, который, даром, что совершенно сухопутный человек, выдал несколько морских терминов — тех самых, кои не понимала матушка Екатерина.

— Они высадились там, — торопливо объяснил Верещагин. — Десять минут назад я выходил с ними на связь. Все в порядке… То есть, их обнаружили, но еще не атаковали. Если все пойдет хорошо, они взорвут мост… И, может быть, смогут долететь до Скадовска.

— Что вы нам еще не сказали? — полковник Посьет сжал правой рукой левое предплечье — так, словно это было горло врага.

— Это все, честное слово.

Ровенский нехорошо хохотнул.

— Будем надеяться. А что, если они не долетят до Скадовска? Вы думаете, вертолеты еще не в воздухе? Думаете, нас еще не ищут? Как только о ребятах Корабета становится известно красным, им становится ясен и конечный пункт нашего назначения…

— И что? — Верещагин прошелся по плешивому коврику, стукнул кулаком в стену, разворачиваясь, чуть ли не с размаху прислонился к ней лопатками и затылком. — Он же думают, что мы идем к мосту по трассе М-23. Или другой, я не помню. К Варваровке. Их не интересуют машины, которые следуют в Николаев с севера — на севере нас быть не может!

— У них уйдет пять минут на выяснение… — усмехнулся Шлыков.

— Черта с два! — Арт прицелился в него указательным пальцем. — Я ставлю свою голову против банки пива, что вертолетчики не знают рабочих частот мотострелковых дивизий, а те не знают рабочих частот вертолетчиков! Безлунная ночь, пыль стоит столбом — да никто не отличит, чьи это машины!

Он коротко и страшновато засмеялся.

— Особенно будет здорово, если какая-то часть уже следует по этой дороге в Николаев…

* * *

Договорившись с командиром полка Ми-24 подполковником Рогозой, Шарламян и Дударев разъехались по штабам своих дивизий. Там их и застала новость: белые высаживаются в Скадовске, где остался всего один мотострелковый полк и один артиллерийский. Причем, судя по паническому характеру радиосообщения, сорвать высадку они не смогли. Следовало срочно исправить положение: направить в Скадовск мотострелковый полк из Херсона и вернуть туда два “родных” полка, уже успевших переправиться на тот берег Южного Буга.

Едва Дударев добрался до штаба дивизии, его огорошили новым известием: белые высадились в Николаеве, а точнее — а Варваровке. Их не могло быть много — высаживались с вертолетов — но мост они заняли. Не иначе как к подходу своей дивизии, которая вынырнула где-то между Березанским Лиманом и Южным Бугом…

Был уже четвертый час ночи, когда позвонил подполковник Рогоза: воздушная разведка обнаружила и расстреляла колонну белой бронетехники на шоссе М-23 на подходах к Варваровке.

Через пятнадцать минут был еще один панический звонок из Скадовска, от тамошнего командира дивизии: белые вертолеты расстреляли его танковый полк на шоссе М-23 у Варваровки.

Дударев взялся за голову. Паника была недолгой: потери действительно можно списать на белых, кто там будет разбираться… Следовало немедленно захватить обратно мост… И не дать белым переправиться через него, в крайнем случае — взорвать.

…Для чего в первую голову было нужно выгнать с моста беляков и взять переправу в свои руки…

Справедливости ради нужно сказать, что это почти удалось Дудареву. Ради той же справедливости следует добавить, что заслуги комдива здесь не было. Заслуга, удайся эта операция, целиком и полностью принадлежала бы майору Степанчуку, командиру артполка.

Ситуация для подполковника Корабета сложилась пиковая: за дело взялся ас. Об этом говорил и выбор оружия, и точность попаданий: орлы из аэромобильного полка на собственной шкуре поняли, за что артиллерию называют “богом войны”. Сорок пять минут такой подготовки — и последующий штурм был бы не нужен.

Полковник Корабет вызвал штаб дивизии и объяснил ситуацию: если не сработает ультима рацио, он подрывает мост и пробует увести полк на север.

— Продержитесь час, — был ответ.

— Час? Эти парни накрывают огневую точку с трех выстрелов!

— Быть не может.

— Приезжайте и убедитесь, господин полковник! — Корабет в сердцах бросил наушник на пол пакгауза: полк закрепился в железнодорожном тупике.

Исход боя решили три человека: снайперы Шариф Леван, Константин Столяров и Касим Нуриев. Неизвестно, кто из них убил майора Степанчука: первую пулю в него выпустили все трое. Потом снайперским огнем была парализована работа всей батареи. Через десять минут пришлось уносить ноги: их расположение вычислили. К мосту подходил мотострелковый полк. Уходя, разделились, и к своим попал только Столяров: Леван пропал без вести, по всей видимости — погиб, Нуриев через какое-то время отыскался в плену.

Момент гибели майора Степанчука Олег Корабет мог бы назвать минута в минуту: артиллерийский обстрел сразу же утратил свою убийственную точность, снизив ее сначала до нулевой — момент смятения, когда офицеры и солдаты на батарее начали падать один за другим — до той, какая обычно бывает при слаженной работе артиллеристов и корректировщиков. Асом артиллерийского дела мог быть только один человек, и этот человек был убит.

А дальше все сложилось так: во фланг и тыл артиллерийскому и мотострелковому полкам, подтянувшимся к мосту, ударила прямо с марша бронемобильная бригада Корниловской дивизии.

Конечно, она бы ударила в любом случае: деваться корниловцам было некуда, оставалось только пройти через Николаев — или погибнуть. Но благодаря бою в районе моста полковник Верещагин получил красных там, где хотел их получить.

А в это время авангард танкового полка 169-й МСД, обстрелянный на подходе кВарваровке “белыми” вертолетами, прошел через пригород Николаева и выехал к мосту…

Зрелище им открылось величественное: сумерки полыхнули белым огнем, мост вздрогнул весь, словно по нему прошла волна, потом две фермы подломились, как ноги усталого слона, полотно над ними просело и участок моста ухнул в воду.

На том берегу Корниловская дивизия смяла позиции артполка, врубившись во фланг и тыл мотострелковому полку. Бой продолжался меньше двух часов — в половине пятого генерал-майор Дударев капитулировал.

* * *

— Как еще красные не додумались сделать бензин, непригодный для всех остальных машин… — проворчал полковник Шалимов. — Все, Артемий Павлович, бензин и эта дурацкая взрывчатка — практически все, что у нас осталось.

— Да? — Арт на секунду раздвинул пальцы, сплетенные у лба “козырьком”, и приподнял голову.

— “Да”? — все, что вы можете сказать?! — не дождавшись ответной реплики, Энвер Аблямитович ударил кулаком по корпусу “Владыки”. — Перед нами — Херсон, перед нами — Скадовск. Как мы их возьмем? На чем?

— Вторая плохая новость, Арт, — к машине подошел полковник Посьет. — За морскую пехоту, которая высадилась на Тендровской косе, взялись всерьез. Подтянули артиллерию. Ребята не могут головы поднять. Если не произойдет чудо, их прикончат, не дав сделать ни единого выстрела.

— Понятно… Люди сильно измотаны?

— “Измотаны” — это не то слово, господин командующий. Это просто не то слово.

— Отдыхать два часа. После того, как машины будут заправлены и запасные баки залиты. Пусть водители этим не занимаются, они должны отдыхать сейчас. Остальные отдохнут в дороге…

— Как мы будем брать Херсон, Арт?

— На понт.

— Сейчас эти шутки просто неуместны. У всех нас плохо с нервами, все чертовски устали…

— Извините! — Верещагин протянул руку вглубь машины, взял поданный наушник:

— Дрейк на связи.

— Елизавета на связи, Дрейк… Где вы на этот раз?

— В Николаеве, — он держал наушник так, чтобы могли слышать остальные. — Мы разбили последний полк 150-й дивизии… И на этом исчерпали все наши ресурсы. Конечно, мы выжмем из их дивизионных складов все, что можно… Но проблемы снарядов для танков и пушек, противотанковых ракет и всего такого это не решит.

— Сколько времени у вас в запасе?

— Четыре-пять часов… Плюс-минус лапоть. К… десяти утра они наведут переправу через Южный Буг, а самое позднее в одиннадцать будут здесь…

— Ваши потери?

— В людях — не могу сказать… Из техники у нас осталось пятьдесят три танка, семь “Кесарей”, полсотни “Святогоров”, девять гаубиц и двенадцать пушек. Единственное, что мы можем — это передвигаться достаточно быстро…

— И на что вы рассчитываете?

— Я? На С-130, который сядет на шоссе между Херсоном и Цюрупинском. Даже на несколько таких машин. Сколько сможете и успеете. Давайте, сэр. Вы не смогли прикрыть нашу задницу вчера — сделайте это сегодня. Вам перебросили те самолеты?

— Да, слава Богу.

— Отлично. Забудьте про Белую Церковь, выручайте нас.

— Вы представляете, сколько времени понадобится…?

— Да, черт его возьми! Те же пять часов, если меньше болтать и загружаться на трех аэродромах одновременно.

— Ну так дайте связь Шалимову, пусть он скажет, что вам нужно!

Артем протянул наушник своему начальнику отдела обеспечения.

— Уже утонули бы, — сказал он. — И не мучились…

* * *

“Нельзя сказать, что после взятия Николаева положение Корниловской дивизии стало более безнадежным, чем оно было в момент выхода из Одессы. Просто эта безнадежность виделась все более явно.

Посему я не очень нервничал. Машина была запущена, изменить ход операции (или, что вернее, ход нашего бегства) мы уже не могли, двигаясь по своему курсу, подобно снаряду. Что бы там ни произошло — нам оставалось только одно: идти вперед, добраться до Скадовска, погрузиться на корабли и выйти в море. Или пропасть по дороге — так же верно, как мы пропали бы, выйдя в море вчера.

Если бы в Херсоне остался их “королевский полк”, это стало бы концом всего. Даже с поправкой на никудышнюю боеготовность полков охраны: наша дивизия к этому моменту больше напоминала потрепанный сброд. Но, к счастью, полка в Херсоне не было: он был в Скадовске. Конвой из тридцати уцелевших кораблей все еще выглядел достаточно грозно, чтобы командир 169-й МСД запаниковал и вызвал помощь, которая в тот момент могла прибыть только из Херсона. Ну, а если бы полк остался в Херсоне… Нет, так плохо о советских командирах я не думал.

Трюк удался: прошло время, прежде чем красные поняли, что высадка оказалась ложной. Но когда они это поняли, полк морской пехоты, высадившийся на острове Джарлыгач, и корабли, стоявшие на рейде за островом, подверглись обстрелу. Четыре патрульных катера вели ответный огонь, в этот поединок включились танки. Спасая дивизию, я подставил полк морской пехоты. Помочь им было нечем: единственный их шанс — многоцелевые фрегаты “Генерал Корнилов” и “Генерал Алексеев” — выступили из Альма-Тархана и должны были прибыть на место около девяти часов утра. Это было и наше спасение: даже с учетом вооружения, переброшенного по “воздушному мосту”, мы не смогли бы справиться со скадовским полком.

Короткий марш по прямой вдоль железной дороги между Николаевым и Херсоном был мучителен, даже если не вспоминать о вертолетах, которые накрыли нас сразу за Шевченково. Нельзя сказать, что мы совсем не отдыхали: солдат как никто другой умеет находить время для отдыха. Но тех часов, которые солдаты и офицеры сумели выгадать, было катастрофически мало. Это донимало больше, чем отсутствие пищи (водой, слава Богу, было где разжиться) — я, по идее, уставший меньше всех, достиг такой степени эмоционального отупения, что ничего не почувствовал ни когда по нашей колонне ударили вертолеты, ни когда нас спасли F-15. Новые потери уже не волновали: имела значение только скорость продвижения.

Небо сегодня было к нам милостиво: оно снова принадлежало крымским форсиз. Этот налет стал последним: с воздуха нас прикрыли. Самолеты воздушной разведки мы видели только дважды, вертолетов из Каховки больше не было, зато свои самолеты, патрулирующие побережье, мы видели постоянно. Силы, которые собирались бросить на Белую Церковь, теперь защищали нас, и на этом участке крымцы могли обеспечить себе решающий перевес в воздухе. Данные воздушной разведки тоже начали поступать, и таким образом мы узнали, что красные навели переправу через Южный Буг и начали перебрасывать войска, кроме того, подняты по тревоге и уже выступили 254-я (Геническ) и 127-я (Мелитополь) мотострелковые дивизии.

Это было уже совсем смешно, если добавить еще николаевский полк: хотя мы его разоружили и взорвали всю технику, какую смогли, вместе с дивизионными складами, личный состав был более чем в норме, и в качестве пушечного мяса вполне мог быть использован.

Мы на тот момент подходили к Чернобаевке. Заниматься тамошним аэродромом, как и аэродромом в Кульбакино, не было времени и сил. Все мысли заняты одним: шоссе Цюрупинск-Херсон. И еще: совсем будет плохо, если красные загодя заминировали мосты через Днепр и к нашему подходу взорвут их.

Мосты были целы.

Через Херсон мы не пошли, обойдя город по кольцевой дороге. Через Антоновку вышли к Днепру, переправились по мосту и взорвали его за собой.

Теперь оставалось только ждать…”

Арт Верещагин

“The Trigger: a Battle for Island of Crimea”

* * *

Странное дело: в своей книге полковник Верещагин очень вскользь говорит о самом главном: каким образом Корниловской дивизии удалось прорваться через два полка красных в Скадовске. Если верить советским источникам, сопротивление красных бойцов было отчаянным, а натиск крымцев отдавал безумным фанатизмом (что легко объяснимо, так как в спину корниловцам дышали еще две красных дивизии). Но все равно не вытанцовывается. Как-никак, больше сотни танков против сорока семи (именно столько осталось после злополучной вертолетной атаки). Как-никак больше двух сотен БМП против пятидесяти трех “Святогоров” и сорока “Воевод”. Как-никак два артполка против жалких двух батарей, и то неполных, и то укомплектованных боеприпасами по минимальным нормам. Как-никак, четыре тысячи свежих солдат против — да, семи тысяч; да, профессионалов — но до упора уставших, издерганных, и тоже крайне слабо вооруженных.

Взвесим все плюсы и минусы. Перевес красных в технике бесспорен, перевес в численности личного состава все-таки можно зачесть крымцам, особенно приняв во внимание тот факт, что красные полки стояли на пути к уже зримому спасению.

“Генерал Корнилов” и “Генерал Алексеев” огнем прикрыли высадку морской пехоты, захватившей плацдарм в порту. Это было необходимо, чтобы продолжать держать красных в неведении относительно численности крымцев на кораблях. Море и небо находились полностью под контролем форсиз.

Вот из этой позиции, развернув свои боевые порядки для последней атаки, командир корниловской дивизии вызвал командиров 84-й и 169-й дивизий на переговоры.

Переговоры продолжались долго и закончились странно: с одной стороны, перемирия достигнуто не было, крымцы атаковали. С другой стороны, подсчитав потери обоих противников по итогам этой атаки, приходишь к невольному выводу, что они могли быть и больше. Гораздо больше. Одной артиллерии красным хватило бы, чтоб разметать половину корниловцев — а вторая наверняка сумела бы прорваться к их позициям и, простите за штамп, погибла бы как волк — сцепив зубы на горле врага. Представляя себе в ближнем бою мальчишек-призывников с одной стороны и озверевших егерей, добровольцев и коммандос — с другой, это видишь более чем ясно.

Опять же, не имея возможности провести как следует артподготовку перед прорывом, корниловцы вполне могли заменить ее ударом фронтовой авиации. Ибо на рейде Скадовска на уцелевших “авианосцах” опять расположились “Кречеты” и “Сапсаны”. Однако авианалета на Скадовск не было…

Согласно советским источникам, встречными ударами из порта и со стороны 28-й трассы корниловцы прорвали оборону в одном месте и удерживали коридор достаточно долго, чтобы все пробились в порт. После чего они были там окружены и триумфально сброшены в море. “Золотопогонный драп” бессчетное количество раз сравнивался в прессе с аналогичным “драпом”, имевшим место 60 лет назад. Но если отбросить пропагандистскую шелуху, то истине будет соответствовать все-таки не фраза “белогвардейский десант был разгромлен”, а фраза “белогвардейский рейд удался”.

А в крымских источниках этот бой, казалось бы, триумфальный, тоже изложен более чем конспективно. Что наводит любого беспристрастного исследователя на мысль о дезе, которую обе стороны подготовили вместе, чтобы врать всклад.

А если что-то кажется единственно возможным по логике вещей — это значит, что скорее всего оно так и было…

* * *

10 мая 1980 года, Скадовск, 1240-1650

Этот чемоданчик ужасно походил на те, в которых международные курьеры “Де Бирс” перевозят продукцию своей фирмы. Его доставили с первым же транспортом, приземлившимся на шоссе у Цюрупинска, после чего он перекочевал в КШМ командира дивизии.

Верещагин, настояв на разговоре с обоими командирами дивизий vis-a-vis, попрощался с полковником Шлыковым за пятьдесят метров от назначенной точки: мостика через канаву, межой разделяющую кукурузное и капустное поля.

— Значит, если что… — Артем не стал уточнять. — Начинайте. Командовать дивизией будете вы.

— Можно спросить, Арт…

— Да? — Верещагин повернулся.

— Зачем вы таскаете под ремнем второй пистолет?

— Это не пистолет, — “будем считать, что я улыбнулся”. — Это… вроде как талисман.

— Понятно… Удачи вам.

Верещагин кивнул и отправился к точке рандеву.

Чемоданчик был в заплечном мешке. В левой руке было нечто похожее на маленькую ручку, стержень которой убирается и выдвигается нажатием пружинки. Очень много зависело от этого чемоданчика и от этой пружинки и от него самого… И все псу под хвост, если решит выслужиться какой-то дурной снайпер с той стороны.

К мостику приближались двое. Плохо будет, если в красных командирах взыграла спесь и они послали “шестерок”. Очень плохо.

Он вышел на мостик первым, поставил вещевой мешок у ног и стал ждать.

Шлыков, как его и просили, отъехал на позицию. Поперек дороги стоял “скарабей”, где ждал Гусаров. Красные командиры подкатили на штабной БМП со свитой. Сейчас свита осталась там.

Редкие расчехранные облачка висели в небе. Та же жара и безветрие, что вчера. Артем снял берет, вытер лоб: к черту формальности. С некоторым удовольствием заметил, что его жест со своей фуражкой повторил один из командиров — генерал-майор; Шарламян, напомнил он себе. Значит, второй, с погонами генерал-полковника — командир 169-й мотострелковой дивизии Родниченко.

Остановились на середине моста, напротив друг друга.

— Полковник Верещагин, — Артем надел берет и откозырял. — С кем имею честь?

— Генерал-майор Шарламян…

— Генерал-полковник Родниченко…

Он всматривался в лица, искал признаки усталости, неуверенности, может быть — страха…

Можно ли дослужиться до командира дивизии в СССР — и остаться честным человеком? Насколько сильным должно быть искушение? Глеб скорее всего рассмеялся бы ему в лицо на то предложение, которое он собирался сделать комдивам — но честность Глеба не была подточена десятилетиями соблазнов… Потому он и был капитаном, а они — генералами…

Артем присел на бетонный блок ограждения, поставив свой рюкзачок между ног, сделал приглашающий жест в сторону блока напротив. Комдивы переглянулись и сели.

— Давайте так, господа… — сказал он. — Сначала я опишу вам наше положение — каким оно вам рисуется… Положение раковое. Всю нашу технику вы уже сосчитали, численное превосходство в людях рояли не сыграет, первые части мелитопольской дивизии уже в Новоданиловке, первые части Генической — в Воскресенке. Наши авианалеты тормозят их ненадолго. Части 150-й и 84-й дивизий подходят к Днепру или уже наводят там переправу. Их тоже треплет авиация, но не сильно. В любом случае вы можете нас здесь стереть в порошок Мы, конечно, попытаемся прорваться в порт. Девять против одного, что нам это не удастся. Мы красиво подохнем на улицах Скадовска, по пути раздолбав все, что сможем раздолбать. А после того как отчалят ребята, удерживающие порт, по городу пройдется артиллерия флота и авиация. Это я вам обещаю. Гибель Корниловской дивизии станет вам очень дорого. Не думаю, что при таких раскладах вы получите какие-то награды. Скорее наоборот: такие потери очень отрицательно скажутся на вашей карьере… Это с одной стороны.

Верещагин свободной рукой расшнуровал завязки рюкзака и открыл взорам другой договаривающейся стороны чемоданчик, обтянутый черной, уже порядком поцарапанной кожей. Набрал на крышке код и открыл замок.

— Это — с другой стороны, — сказал он, давая возможность оценить увиденное. — Не волнуйтесь, в бинокль этого с ваших позиций разглядеть нельзя.

Генералы молчали, и каждая новая секунда молчания падала с плеч Артема свинцовой гирей: он выиграл! Если бы он проиграл, ему сразу сказали бы: убери-ка ты это подальше, господин полковник…

— Сколько здесь? — севшим голосом спросил Шарламян.

— Четыре килограмма.

— Настоящее?

— Проверьте. Вот соляная кислота.

Над советской копейкой, взятой в качестве контрольного материала, закурился легкий дымок. Цифирка 1 и буквы “СССР” пошли пузырями.

Со стограммового слитка капелька кислоты скатилась в пыль — и пыль тоже закурилась, тоже зашипела…

Родниченко заметно побледнел.

Артем бросил контрольный слиток обратно в чемоданчик и ногой захлопнул крышку.

— Ну что, будет разговор?

— Вы это… — запнулся Шарламян. — Нам…? Советским офицерам…? Предлагаете взятку?

— Да, — просто ответил Артем. — Отказаться — ваше дело… Мое — предложить.

— А что это… у вас в руке?

— Пульт управления. Кроме всего прочего, в чемоданчике мина. Я ведь не должен допустить, чтобы золото попало в ваши руки, если вы откажетесь. Или если кто-то надумает решить дело одним выстрелом — например, сейчас. Пока я прижимаю пальцем эту кнопку, мина не взорвется.

— А если мы… не договоримся? — Родниченко достал из кармана платок и утер лицо.

— Тогда мы разойдемся на позиции… После чего я отпущу кнопку. Столько добра пропадет. Жаль.

— Вы себе представляете, как мы вернемся… с этим?

— Вполне представляю. — Арт пихнул чемоданчик ногой. Кувыркнувшись в воздухе, в радуге брызг он канул в муть канавы.

— Когда все закончится, вы без проблем вернетесь сюда и заберете его. — Верещагин пнул ногой еще один увесистый камушек, тот отправился за чемоданчиком, снова подняв тучу брызг. Нога заболела: чемоданчик был нелегкий, даже для армейского ботинка английского образца.

— А где гарантия… что если мы… договоримся, вы не… того?

— Мое честное слово. И другой гарантии у вас не будет.

— Это несерьезно.

— Да? А где гарантия, что получив от меня этот пульт отключенным, вы решите выполнить условия и не примените против нас артиллерию и танки?

— Наше честное слово, — набычился Родниченко.

— Хорошо, — сказал Арт. — Не то, чтобы я вам не доверял, но нарушение слова с рук вам не сойдет.

— Смотря о чем вы попросите, — примирительно сказал Шарламян. — Сдаться мы не сможем. Ни за какие деньги.

— А я об этом и не прошу. Пропустите нас в порт — и все. Больше ничего не нужно.

— Легко сказать “пропустите”, — платок Родниченки был уже мокрый, хоть выжимай. — Мы же не сами по себе тут. Нам же… отвечать…

— За что? За то что вы блестяще обошли нас с флангов, приперли к морю и скинули в Чонгар? Помните: на одной чашке весов — это… А на другой — гибель ваших полков. Я это без дураков говорю: гибель. Товарищ Шарламян, вы видели нас в деле. Вы знаете, на что мы способны. И слов на ветер я не бросаю: погибнет Корниловская дивизия — от Скадовска тоже мало что останется.

— Ладно, ладно, хватит нас пугать… — Шарламян выставил перед собой ладонь. — Давайте лучше подумаем, что нам делать с артиллерией…

* * *

…А может, все было и не так. Может, все в очередной раз решили некомпетентность советских командиров, отчаяние корниловцев, огневая мощь двух крымских многоцелевых фрегатов, отлично налаженное взаимодействие между родами войск среди форсиз… Чудо, наконец. Обыкновенное, как говорится, чудо…

* * *

— С прибытием, сэр.

Верещагин ответил на приветствие старпома только усталым кивком.

— Капитан первого ранга Берингер хочет вас видеть.

— Сейчас… Через пять минут. Где у вас тут…?

— Я вас провожу.

Небо над Чонгаром заволакивалось тучами, вода в проливе казалась темно-зеленой. Испятнанная бурунами рябь предвещала неспокойную ночь. Неспокойную во всех смыслах: опять поднимутся в небо Ту-16. Опять попробуют атаковать МиГи из Бердянска, Ейска и Приморско-Ахтарска…

Десятки кораблей, угнанных из Скадовска, сотни других, уцелевших после “Керченского десанта” — вокруг “Генерала Корнилова” море рябило. Это действительно был Дюнкерк, что тут говорить. Очень и очень сомнительная победа — что, впрочем, намного лучше несомненного поражения.

…Помыв руки, он сунул под кран голову. Ох, как это было хорошо!

“Сейчас я доложусь Главштабу и пойду спать. И не проснусь, хоть бы нас начали топить…”

22. Проблемы большие и маленькие

Нужно дать побежденному противнику

любую возможность сохранить лицо.

Главное — чтобы он не сохранил ничего, кроме лица.

Л. М. Буджолд

Обе страны, противостояние которых мир наблюдал с кровожадным интересом, замерли, словно переводя дыхание перед очередным броском.

В ночь с 12 на 13 мая крымские войска атаковали Керченский плацдарм. На этот раз все было проделано с минимальным риском: авианалеты и артобстрелы изводили советскую группировку почти сутки, потом части Дроздовской и Алексеевской дивизий перешли Парпачский оборонительный рубеж. Сводная бригада, состоявшая из того, что было корниловским аэромобильным полком, качинского полка спецопераций и батальона спецвойск ОСВАГ, высадившись с вертолетов в Керчи, захватила укрепления береговой обороны, начисто лишив штаб армии в Новороссийске возможности поддержать керченскую группировку людьми, техникой и боеприпасами. На кораблях, уцелевших после Одесской высадки, на северный и южный берега Керченского полуострова высадились дроздовские и марковские егеря. После того, что сотворила на советской территории Корниловская дивизия, ударить в грязь лицом не хотел никто. 14 мая над Керчью снова поднялся трехцветный флаг.

Позор Советской Армии не мог быть больше. Если одесскую высадку крымцев еще можно было представить как сброшенный в море белогвардейский десант, то керченский провал замазать оказалось невозможно. Не столь чувствительные в сугубо военном отношении потери (что такое пять дивизий для страны, которая считает их сотнями?) были очень болезненны в плане моральном. Чего стоило одно только пленение министра обороны… Возвращаясь к истокам поражения на этой “неправильной” войне, советское командование упиралось в причину: первый день оккупации. Незаконное, нахрапом, присоединение; неполные разведданные; плохое обеспечение войск — как следствие торопливой переделки плана всей операции “Весна”; просочившиеся в Крым секретнейшие сведения… Кто-то должен был за все это ответить, иные осмелели настолько, что прямо называли имя…

* * *

Он еще думал: поехать — не поехать…

В общем, ясно было все. Чего ж тут неясного. Ясно было все еще неделю назад, когда вместо ожидаемого большинства голосов получил дулю с маком…

Теперь его собирались стереть в порошок. Из-за проклятого Крыма… Из-за невестушки-сучки, которая сначала запуталась в каких-то шпионских делах, а там и вовсе подорвала к врагам… Из-за сыночка: никак не может объяснить, гаденок, откуда у него карточки “Американ Экспресс”…

Кирпичик к кирпичику — стенка…

Сволочи! Бляди! Вчера еще при одном звуке имени накладывали в штаны, лебезили, каждый лез вперед другого… Молчит телефон. Нагло, не скрываясь, дежурит под домом топтун. Еще за ним — кресло главы КГБ, но это уже не значит ничего: словно перерезали провода, вырубили ток: все решения принимают другие, все его приказы игнорируют или обходят…

Хоть бы одна сука заглянула просто так: поддержать, доброе слово сказать… Кому помогал… С кем вместе начинал… Кому дорожку наверх торил, перетаскивая за собой с этажа на этаж… Нашли себе новых хозяев, новые жопы для вылизывания…

Для этих даже лучше было бы, если бы он не пришел. Спокойнее. Сделать дело за его спиной…

Хренышка. Пусть смотрят ему в глаза. Пусть скажут это ему в глаза, а уж он молчать не будет…

Он резко выпрямился, выходя из машины, в глазах на миг потемнело. Пошатнулся. Возраст, годы проклятые… На что я их потратил? Да на вас же, скот неблагодарный, на эту вот страну! Ну, что ты вылупился на меня, мордатый, ты же моим — да, в том числе и моим! — горбом живешь так беззаботно и счастливо, вон какую ряху наел в Полку Номер Один! Это у меня голова болела, когда ты дрых без задних ног! Это я вылавливал всю ту сволочь, которая хотела превратить тебя в шавку трущобную, чтобы ты вламывал с утра до ночи на их миллионы! А ты, скотина, не хочешь даже отдать мне честь, потому что ты тоже уже знаешь: кончилось мое время… И эта сука в гардеробе знает… И этот хмырина с папкой…

Лестничный пролет, красный ковер… После первого же марша опять закружилась голова, тугая боль расперла глазные яблоки… Темно в глазах, коричнево… Он пережидал это целых пятнадцать секунд — да что за напасть такая…

— …Второй вопрос повестки дня: исключение товарища А. из состава Политбюро ЦК КПСС. Кто хочет выступить?

Выступало Видное Лицо. Змеюку на груди пригрел. Эх, знать бы раньше…

— Товарищ А. хочет что-то сказать?

Хочу, гниды лобковые, хочу… Сейчас я скажу… Я вам так скажу…

Он встал, шатаясь. В глазах плясало. Душно… нащупал узел, рванул, удавка галстука ослабила хватку…

— Я…

Тьма не рассеивалась, пучилась, густо краснея… Собственный голос доносился издалека.

— Бл-ляди…

Грохнулось об пол кресло…

* * *

В Крыму ситуация была обратна советской: победы подняли дух форсиз на необычайную высоту, но материальная часть оставляла желать лучшего. Одесский рейд стоил Корниловской дивизии потери почти трех тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, 75% техники; потери авиации составили 17 вертолетов “Ворон” и 14 — “Кречет”, 6 “Харриеров”, 12 А-7 и 9 F-15. Это не считая других операций: уничтожения Керченской группировки, воздушных боев, которые не прекращались почти неделю, потери транспортных и пассажирских судов, задействованных в операции “Летучий Голландец”, не считая потерь флота во время этой операции — а они были тяжелыми…

Кроме всего прочего, у форсиз на шее висела гиря в виде тридцати восьми тысяч военнопленных.

То, что советский ущерб составил намного больше, радовало настолько же мало, насколько меньше ресурсы Крыма были относительно ресурсов Советского Союза.

Крым могло спасти лишь одно: мирный договор. Но такой договор нельзя подписать с мятежной провинцией, его можно подписать только с враждебным государством.

15 мая на встрече с советским послом госсекретарь США мистер Шульц спросил, продолжает ли Советский Союз считать крымскую войну своим внутренним делом.

— Да, — был ответ.

Существовало еще одно препятствие в мирных переговорах: их было не с кем вести, даже через посредника — Советский Союз все еще оставался “без головы”. Политбюро никак не могло избрать из себя достойнейшего. Вернее, такого, чье избрание не усилило бы враждебную группировку.

Постепенно внимание заинтересованных лиц привлек кандидат, который был бесспорно хорош одним: он не принадлежал ни к чьей группировке; вернее, когда-то он был протеже Пренеприятнейшего, но и силовикам не мог придать веса и стать для них консолидирующей силой: слишком мягкотел для этого. Хороший местоблюститель трона — пусть подержит, чтобы другие не заняли, а мы поднакопим сил…

Пока бульдоги возились под ковром, тянулись недели “странной войны”. Ни одна из сторон не вела активных боевых действий, даже самолеты противников редко встречались в небе: советские перестали залетать в зону патрулирования крымских ВВС. В бешеном темпе отстраивались четыре разрушенных аэродрома, четыре моста, ремонтировались корабли, велись работы по расчищению николаевского фарватера, который таки перекрыл “Дзержинский”, снова стягивались к побережью войска — но все это требовало времени, и все равно сил на новый полноценный десант не хватало: попросту не было десантных кораблей. Перегнать требуемое количество из Балтийского моря тоже оказалось затруднительно: Турция прекратила пропускать советские корабли через Босфор и Дарданеллы. Турцию можно было понять: ей совсем не хотелось, чтобы советские территориальные воды заканчивались у ее берегов, да и союзникам из НАТО вовсе не улыбалось одним прекрасным утром обнаружить свои базы в зоне прямой досягаемости советской авиации. Возможно, был у турецкого правительства еще и некий злорадный мотив: мы от них получили свое — теперь ваша очередь, нам не так обидно будет.

Советский Союз ничего не мог сделать: конфликт еще и с Турцией — при уже имеющихся Афгане и Крыме — страна бы не потянула. Начались переговоры с Болгарией, Югославией и Румынией — о спешной продаже нескольких сотен грузовых и пассажирских кораблей. Переговоры шли ни шатко ни валко: то ли братским социалистическим странам эти корабли самим нужны были позарез, то ли это был очередной маленький трючок, проверка длины поводка…

Пушки молчали, зато не смолкали телефоны в посольствах. Что ж, в конце концов дипломатия — это продолжение войны другими средствами.

* * *

Симферополь, 29 мая 1980 года, 2110 — 2200

Вечеринка вышла неважная. Князь неожиданно быстро напился, Володька, напротив, пил очень мало, и Шэм почему-то выпал из своего амплуа комика. И как-то сам собой разговор перешел на тех, кого уже нет и не будет больше, а потом и вовсе увяз в полумраке.

Запах вина мешался с неистребимыми медицинскими ароматами. Пили “Солнечную долину” урожая семьдесят пятого года, ту самую, которую Константин Шалвович Берлиани специально заказал по случаю их возвращения с Эвереста. Ту самую, которую он пил в тот достопамятный вечер на пару с Востоковым. Артем как раз прикидывал: а сумеют они вчетвером прикончить этот ящик или не сумеют? Там оставалось ровно пять бутылок, две из них уже были у Володьки под кроватью…

— Спасибо вам, ребята, — Козырев как-то судорожно вздохнул. — Ей-богу, у меня еще не было такого хорошего дня рождения…

— Без проблем, — натянуто улыбнулся Георгий. — Звони в любое время суток. Я — в соседнем корпусе, третий этаж. “Берлиани и компания: забавы, игры, народные гуляния”. Раздавим еще одну?

— Давайте, — без особого воодушевления согласился Владимир. — А то сейчас придет мой любимый палач и выставит вас отсюда к чертовой матери…

— Пусть только попробует, — Князь наполнил бокалы до краев и поставил пустую бутылку на пол. — Она кто? Подпоручик. А ты кто? Поручик. Мы и ей нальем. Пусть не нарушает субординацию…

— В отставке, — невесело улыбнулся Володька. — Отставной козы поручик…

“Любимым палачом” Владимир называл Татьяну Маковееву, восходящую звезду травматический хирургии. Девушка горела желанием доказать возможность восстановления сустава, но согласиться на серию операций, обещающих месяцы непрерывной боли, да еще и с неопределенным результатом — таких сумасшедших не находилось. Пока не появился Владимир Козырев.

— Мне… лошади снятся, — сказал он, отрываясь от бокала. — Как этому парню, про которого ты мне книжку передал.

— Понравилось? — спросил Артем.

— Ты это просто так или со смыслом?

— О чем это он? — встрял Князь. — С каким смыслом?

— Тут два романа про жокея, которому оттяпали руку, а он стал детективом, — Владимир протянул Князю томик в бумажной обложке.

— Хорошая мысль… Ты ему такие интересные книжки пересылал? Почему мне ни одной не передал, а?

— Ты же не просил.

— Я не просил! Откуда я знал, что у тебя такие водятся… Я же думал. у тебя один умняк. Как не Монтень, так Шопенгауэр… Ты знаешь, до чего я здесь дошел? Я ТВ-серии смотрю! Я MASH смотрю каждый день! И мне нравится!… Володька, давай напишем детектив. Продадим его кому-нибудь… Вот просто возьмем всю нашу историю и напишем как есть…

— Как есть — это никому не интересно… А врать я не хочу…

— Что значит врать?

— Врать — значит врать… Или ты напишешь, как с пулей в боку плыл до Альма-Тархана, а потом неделю мочился через трубочку? Или Шэм напишет, как по кусочкам складывал Мишу в пластиковый мешок? Или Арт — как…

— Я ничего писать не буду, — перебил его Шамиль. — Я иллитерат, не по моей это части… Я хочу слово сказать. Можно скажу?

— Давай, — Князь пригласительно поднял бокал.

— Со мной это нечасто случается, но я как-то задумался, зачем живу… Недавно это было…

— Бывает, — кивнул Владимир.

—…Так уж Аллах устроил, что всякая тварь на свете приспособлена к своему делу. Значит, и человек тоже, вот только к чему? — подумал я. Ведь не только же для того, чтобы жрать, пить, гадить… На машине ездить, в красивом доме жить, каждый день новую ханам иметь… И вот до чего я додумался: Аллах сотворил мир, а человек переделывает его по-своему… Значит, Аллах хочет, чтобы человек мир переделывал. Не знаю, зачем это ему, я не мулла, я простой унтер-офицер. Может, ему интересно смотреть, что получится… А может, ему разонравилось, как оно вышло сразу, а самому переделывать лень…

— Кощунствуешь, — поднял палец Берлиани.

— Не встревай, гяур. Это их с Аллахом дела, — ответил за Шэма Козырев.

— Аллах милосерден, — сказал Шамиль. — Он простит солдату.

— Ну, мысль твоя в общих чертах понятна, — кивнул Князь. — А дальше что?

— Я подумал: если так, то значит, каждый из нас создан что-то сделать… И поэтому отказываться от деяния — наверное, грех.

— А если то, для чего ты был создан — ты уже сделал? — тихо спросил Козырев.

— Нельзя так говорить. Когда Аллах заберет жизнь, которую дал, тогда он сам скажет, сделал ты это или нет.

— Так за что мы выпьем? — спросил Князь. — За мудрость и милосердие Аллаха?

— За деяние.

Бокалы пропели песню соударения.

— The sin of omission is a worst kind of sin. It lais eggs under your skin, — пробормотал Верещагин в пустой бокал.

— О! Их высокоблагородие отверзли уста, — обрадовался Князь.

— Георгий, ну, хватит, ей-Богу, меня сковородить.

— И не подумаю! — Берлиани хлопнул его по колену. — Вот теперь я с тобой посчитаюсь за весь твой пролетарский снобизм. Сковородить его не смей — кто мне сиятельством в глаза тыкал, а? Вот теперь ты у меня попляшешь…

— Одно утешение — рано или поздно ты тоже получишь полковника. Учитывая все обстоятельства — скорее рано, чем поздно…

— А что за обстоятельства?

— Я сейчас собираю дивизию по кусочкам, — пояснил Верещагин. — И особенно остро стоит проблема с командирами среднего звена… Заместитель начальника штаба полка морской пехоты умер в госпитале. Твое представление к званию подполковника ляжет ко мне на стол уже завтра.

— Хорошо быть другом командира дивизии…

— Особенно дивизии, где офицерский состав выбит на треть, — кивнул Арт. — Это никакая не протекция, Князь. Я говорил с Красновым, он видит на этой должности только тебя.

— Ну, спасибо… Что, и в самом деле так хреново?

— Хуже, чем мы все думали…

— Ладно, хватит, — оборвал Владимир. С ним молча согласились все: разговор готов был пойти по второму кругу.

Артем с огромным опозданием заметил на руке Георгия обручальное кольцо.

— Когда это ты успел? — удивился он.

— Три недели назад…

— А почему не позвал?

— А, не до того было. Я ведь думал, концы отдам. У нас как раз священник, отец Леонид, из отделения не вылезал… Много у него работы было… Ну, я велел сестричке позвонить Дженис. Дернул отца Леонида, он позвал чиновника из мэрии — девушка и оглянуться не успела, как он нас окрутил. — Князь покачал головой. — И как все просто оказалось… Ты был прав: ну их всех к черту, это моя жизнь. Пока пулю в брюхо не получил — не понимал…

— Давайте выпьем за наших женщин, — сказал Арт. — За их бесконечное терпение.

Едва допили, как появилась бесконечно терпеливая подпоручик Маковеева, которая, нимало не растрогавшись тем, что за нее пьют, не купившись на предложение добить за компанию последнюю бутылку и не испугавшись полковничьих погон, выгнала из палаты всех, кому не положено было в ней находиться.

* * *

Симферополь, 31 мая, 1650-1810

Кронин занял место напротив Артема, развязал папку с тисненым орлом, достал подколотые листы бумаги — стопка толщиной с нотную тетрадь.

— Эта бумага, — сказал Адамс. — Уже получила неофициальное название “Меморандум Верещагина”. Мы обдумывали ее дольше, чем вы писали. И в общем, я такой, чтобы это принять. Чем вы руководствовались при написании?

— Сэр, все эти соображения изложены здесь. Нам необходимо пополнение, резервисты уже не решают проблемы численности войск, мобилизация подорвет экономику, которая и так подорвана, а вместе с тем лагеря военнопленных забиты людьми, имеющими подготовку…

— Это я читал, — отмахнулся Адамс. — И у меня осталось впечатление недоговоренности.

— Можно вопрос, сэр?

— Да…

— У вас или сначала у полковника Кронина?

Командующий и его начштаба обменялись улыбками.

— Он меня знает, — проговорил Кронин. — А я — его.

Верещагин поставил руки “домиком”.

— Я отвечу на ваш вопрос, сэр… По-моему, интеграция неизбежна.

Кронин откинулся в кресле назад и немного отъехал от стола.

— Вот, от кого я не ожидал этого услышать… — протянул он.

— Это ясно как день. Войну мы выиграть не можем… И если даже выиграем, Крым никогда не оправится от этой победы.

— Ровно месяц назад в этом самом кабинете вы говорили совсем другое.

— Я находился совсем в другом состоянии.

— Дальше, — Адамс прошелся вдоль стола, остановился перед картой Крыма. — Как эти воззрения вяжутся с вашим меморандумом?

— Нам придется с ними жить. Рано или поздно.

— Это что, социальный эксперимент? — фыркнул Кронин.

— Нет, сэр. Это попытка залатать дыры в дивизии за счет кое-как подготовленных людей.

— Именно что кое-как…

— Это очень серьезно, полковник Верещагин. — Адамс снова сел. — Вы предлагаете дать людям, которые еще вчера были нашими врагами, оружие.

— Так делали в двадцатом. У половины жителей Острова предки воевали сначала на той стороне, только потом по каким-то причинам перешли на эту.

— Иные переходили по нескольку раз, — пробормотал Кронин. — Не повторилась бы история.

— Советский Союз — не та страна, которая это позволит. Для нее все эти военнопленные — уже предатели. Августовский указ сорок первого года никто не отменял.

— Чтобы перейти на сторону противника, нужно обладать определенным складом ума и характера. Не боитесь, Арт, что в армию хлынет отребье?

— Я сомневаюсь насчет “хлынет”, сэр. Пока что я прошу позволения поставить этот эксперимент только в своей дивизии, и только в четырех подразделениях: четвертый горноегерский батальон, первый батальон морской пехоты, третий батальон бронемобильной бригады и второй батальон аэромобильного полка. Всего потребуется шестьсот человек, из них — пятьдесят офицеров. Согласитесь, что слово “хлынет” к такому количеству неприменимо. Что же до “отребья”… Я думаю, у нас будет возможность выбирать.

Полковник Кронин выставил ладонь вперед.

— Я против распределения красных по нашим частям. Я — в принципе — за, но это должны быть отдельные роты в составе батальонов и батальоны в составе бригад.

— Нет, сэр… — Артем даже привстал. — Если так, то лучше вообще ничего не делать. Сегрегация создаст кризис. Я знаю, чего вы хотите, господин полковник: чтобы в случае чего наших ребят легко можно было заставить в них стрелять. Если мы создадим отдельные подразделения, этот “случай чего” возникнет очень скоро.

— Вы забываетесь, полковник!

— Простите, сэр. Но я буду настаивать: или проект “Дон” принимается по моей схеме, или он не принимается вовсе. За такой вариант говорит опыт всех, кто пытался пополнить свои армии за счет пленных; от римлян до Гитлера.

Адамс поднял руки, прекращая дискуссию, потом прижал ладони к столу.

— Честно говоря, подобные мысли приходили в голову… многим здесь. Но в последнюю очередь, полковник Верещагин, такого ожидали от вас. Никто и не подумал бы предложить вербовать пленных для Корниловской дивизии.

— Именно поэтому, сэр. Именно поэтому. Я знаю, что у многих ребят появились личные счеты к советским… Или они рассматривают эти счеты как личные. Но если я смогу перешагнуть через эти счеты — смогут и они.

— А сможете ли? — Адамс на минуту сковал его взглядом в упор, без отрыва. — Устоите ли перед соблазном поквитаться?

Зазвонил телефон. Адамс нажал на кнопку громкой связи.

— Адъютант полковника Верещагина.

— Что там?

— Только одно: жена господина полковника…

— Я занят!

— …арестована военной полицией Симферополя.

— Господи! — вырвалось у Артема.

Адамс отключил телефон.

— Jesus Christ! — Кронин в изумлении качал головой. — “Вдова” арестована военной полицией! Каждый раз, когда я думаю, что эмансипация дошла до края, мне преподносят новые сюрпризы…

Артем сидел как на иголках.

— Поезжайте, Арт, — кивнул Адамс. — Конечно, поезжайте. Договорим позже.

* * *

— Ну хорошо, — разжал он зубы уже по дороге из Качи в Бахчисарай. — Ее арестовали за вождение в пьяном виде. За что арестовали тебя?

— Я потеряла ее у департамента… Пошла искать… По всем барам подряд, вдоль по улице. Когда нашла, было уже поздно — она успела въехать в пожарный гидрант…

— Я это уже слышал от дежурного офицера! За что арестовали тебя?!

— Не ори на меня! Я не могла оставить ее одну…

— Что?

— Я не могла оставить ее одну!

— Ты хоть понимаешь…?! Ты… ты выдернула меня из Главштаба, и я там не в покер играл! И что я делаю? Развожу по домам в стельку пьяных баб!

— Можешь не говорить, я знаю, что ты решал Большие Важные Проблемы. Ты спасал мир! Мы прикрыли твою благородную задницу во время Одесского рейда, чтобы ты ее мог спокойно опустить на крышу этого штаба фронта, теперь мы больше не нужны, и если одна из нас повесится, тебе до этого дела нет!

— Что ты несешь?! Кто повесится? Эта Левкович? Кто напивается, тот не вешается.

— Замолчи!

— Хорошо быть доброй самаритянкой за чужой счет!

— Замолчи!

— Я ненавижу, когда мной манипулируют, — он притормозил у подъезда. — Прости меня. Но прошу тебя, больше так не делай.

— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо, ваше высокоблагородие. Я больше не побеспокою вас своими маленькими ничтожными проблемками.

— Тэмми, пожалуйста, не надо…

Она попробовала выйти из машины, он удержал ее за руку.

— Я верю, что у тебя были серьезные причины. Я… я зашиваюсь, у меня не хватает времени ни на что, я перестал видеть простые вещи… Давай поговорим об этом сегодня. Я вернусь пораньше, часов в девять… Нет, в десять… И мы поговорим. Яки?

Он смотрел ей в глаза, пока не добился того, чего хотел: улыбки.

“Черт!” — на обратном пути в Симферополь он гнал по серединной полосе, выжимая из штабного “руссо-балта” все, что можно. — “Дьявол!”

Жизнь, похоже, шла псу под хвост. Единственный раз за последнее время, когда он выдрал из дел два часа для близких людей, день рождения Володьки, был полностью заслугой Шэма: позвонил в штаб, напомнил… Сам бы черта с два сообразил… Но и этот вечер был украден у Тэмми, очень уж быстро возникло ощущение того, что никуда она не денется. Денется, парень, ой, денется! Будешь варежкой хлопать — прохлопаешь…

Полковником и командиром дивизии, подумал он, нужно становиться в шестьдесят, когда все уже отсохло.

…Ни в девять, ни в десять вернуться не получилось. В половине двенадцатого она уже спала.

Наскоро проглотив ужин (чай и хлеб с ветчиной из банки), он посетил туалет и душ, побрился и вычистил зубы; не вытираясь (столбик термометра уже десять дней стоял на 30), натянул чистые трусы и пошел в спальню. Сел на кровать.

— Тэмми…

Она не проснулась.

Арт прилег рядом, натянув край простыни на себя. Осторожно коснулся губами впадинки на затылке, закрыл глаза и заснул — как выключился.

…Его разбудило ощущение пустоты.

Простыни опять были влажными — уже от пота. Последняя майская ночь выдалась жаркой, земля не успевала глотнуть прохлады — слишком много солнца обрушивал на нее день.

Артем посмотрел на часы — была четверть четвертого. Из-под двери сочился вялый свет — такой, каким он всегда доходил из кухни. Он знал, что Тамара сидит у стола и курит.

Он встал, пошел в душ и умылся — настолько холодной водой, насколько она могла быть холодной в прогретых трубах. Смочил в ней то, чем временами пользовался вместо пижамы: хлопковую тайваньскую пародию на кимоно; набросил эту хламиду на плечи и явился в кухню.

Все было именно так: она сидела и курила. Только она еще и плакала.

Артем зажег плиту и поставил чайник, сняв, по ночному времени, свисток. Потом, несмотря на слабое сопротивление, перетащил Тамару в кресло и посадил к себе на колени.

— Давай. Рассказывай.

…Ее просто по стенке размазали. У нее характер бешеный, как порох, а защитник, сволочь, это использовал. Выставил ее форменной истеричкой, чуть ли не идиоткой. На предварительном следствии она на одного указала неточно, это был подставной, его там не было и быть не могло в ту ночь, защитник за это уцепился и оправдал всех, понимаешь, всех! Он выставил Рахиль “ненадежным свидетелем”, а Фат уже мертва, а я не считаюсь свидетелем, потому что я не видела, кто это сделал! Этот законник, вонючка, вытянул из нее, что ее напоили, ему наплевать, что насильно, он сказал, что это не имеет значения! Ты понимаешь, не имеет значения! Он… он такие вопросы задавал! Он…

— Я понял, — Артем погладил ее по щеке, на секунду прижав большой палец к губам. — Этому типу нужно прочистить задницу ершом для танковых пушек. Рахиль после всего этого пошла, напилась вусмерть и въехала на машине в пожарный гидрант… Насколько я понимаю, оставив вас обеих пешими.

— Вот уж это совсем неважно.

“Еще как важно”, — подумал он. Это значит, теперь каждое утро она будет отправляться в Качу общественным транспортом, и проклятый автобус украдет у них еще полчаса времени… Он бы отдал ей свой джип, если бы тот был еще жив: гараж, куда Арт поставил “хайлендер”, попал под бомбу.

— Дальше, — сказал он.

— Думаешь, есть какое-то “дальше”?

— Думаю, есть… Давай выключим чайник, выкипит сейчас к чертовой матери… Одни только неприятности подруги не могли довести тебя до такого состояния. Что случилось с тобой?

— Я сняла обвинение.

— ???

— Я отказалась свидетельствовать по делу об изнасиловании. О том, как меня изнасиловали. Потому что по закону это может получиться никакое не…

— Я понял.

— Хватит с меня этого дерьма…

— Я понял. Ты уверена…

— Да! Ничего я больше не хочу. Никакой долбаной справедливости. Справедливость — это значит, что ты горишь в вертолете, тебя разрывает на кусочки пулями, а потом тебе говорят, что ты дешевая блядь.

— Я этим займусь.

— Вот уж не надо.

— Вот уж надо. Потому что у меня немного другое понимание справедливости. По правде говоря, мне уже сейчас хочется поехать к этому крючкотвору и посмотреть, как он выглядит изнутри.

— И принести мне голову майора на блюде…

— На серебряном? Я уже обещал прогнать красных, чтобы мы могли нормально пожениться — и что вышло?

— Ну, обещание ты сдержал…

— Да… как в новелле про обезьянью лапу…

Он обнял Тамару, положив ее голову к себе на плечо.

— Я себе не хозяин. И не знаю, когда это закончится… Похоже, что мы ценой тяжелой и упорной борьбы поменяли шило на мыло.

— Да, — ее голова шевельнулась на его плече. — Похоже на то…

Чай был очень крепким и горячим. Тамара уснула быстро, а он еще постоял на галерейке, опоясывающей дом по второму этажу.

Тревожно было на душе. Подавая свой “меморандум”, он не думал, что идея будет встречена и пройдет так легко. Напротив, ожидал, что ее завернут — в порядке бреда. Но ее не только не заворотили: приняли, и даже не стали настаивать на своем варианте!

И одновременно — мерзкое сегодняшнее происшествие; дело, закрытое “за отсутствием состава преступления”, и тамарин отказ добиваться справедливости… Ведь еще три недели назад этих насильников бы кастрировали вручную; о том, чтобы оправдать их, не могло быть и речи… И такое короткое время спустя — такой поворот.

“Ты параноик. Ты везде видишь какую-то систему. Даже если ее там нет. Представь себе на минуту, что это — случайное совпадение”.

Представил. Получилось плохо. Еще в юности он выдумал афоризм: случайность — неосознанная закономерность.

Чувствовалось, что Адамс и Кронин в свою очередь чего-то не договаривают. Проект “Дон” был сделан за пять дней; господа командующие обсасывали его две недели — с кем? Нет, конечно, у них было полно других дел, проект мог две недели просто пролежать под сукном… Не-ет, разговор оставил далеко не такое впечатление. Меморандум оба, похоже, знали напамять. И приняли его, вот, что самое главное. Завтра будет готов приказ по армии… Как это вяжется с чрезмерно либеральной линией по отношению к пленным? И существует ли вообще такая “линия”? Не есть ли этот случай, к примеру, частной инициативой молодого ретивого адвоката, который работает на свою репутацию?

Ты, псих, иди спать.

Как говорила незабвенная Скарлетт О’Хара, об этом я подумаю завтра. Нет, уже сегодня, если быть точным…

* * *

Москва, 1 июня 1980 года, 2215-2220

На какое-то время Молодой застыл, не говоря ни слова и прижимая к уху трубку, в которой шуршала напряженная тишина. Потом он спросил:

— Что вы… имеете в виду?

— Ставрополь. То дело с приписками, дело, в котором вы проявили такую необходимую для партийца принципиальность и твердость…

О, Господи! Молодой промакнул пятнышко платочком.

— Я вспомнил, — сказал он. — Но это не телефонный разговор.

— Когда угодно и где угодно, — покладисто согласился голос.

— Но у меня нет времени.

— Нехорошо забывать старых друзей, Имя-Отчество. Я понимаю, сейчас у вас напряженное время, тасазать, страда (говоривший на южный лад скомкал согласные, и Молодой уловил в этом насмешку, поскольку сам до сих пор не отделался от южно-русского говора). Я мог бы обратиться с этим к кому-нибудь другому. Например, к вашей жене. Она, как общественный деятель, как вы думаете, сможет помочь?

Молодой ощутил томление в груди. Ему страшно было даже подумать, что будет, если ставропольская история всплывет сейчас. Но что будет, если его жена узнает об одной маленькой подробности этой истории (подробность звали Лида и работала она когда-то учительницей в музыкальной школе, а Молодой приглашал ее заниматься на пианино со своей дочерью) — об этом ему думать было еще страшнее.

Сейчас от него требовалось то, что для него всегда было хуже всякой пытки и смерти — он должен был быстро принять самостоятельное решение.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Завтра я поеду на дачу. Знаете, где это?

— В общих чертах…

Молодой назвал шоссе и километр.

— Только же ж вы не опаздывайте, — сказал он. — Я там буду два часа, не больше.

— Конечно, — все так же покладисто согласился неизвестный.

Положив трубку, Молодой сел в кресло, осторожно щупая живот. Давала о себе знать язва — профессиональная болезнь всех членов ЦК.

* * *

Симферополь, 1 июня 1980 года, 0805-0815

— Андрей, — Верещагин не часто обращался к своему адъютанту по имени, и почти всегда это указывало на намерение задать личный вопрос. — Я понимаю, что с моей стороны это большая бестактность… Но у вас нет телефона господина Пепеляева?

— Ну, почему же бестактность… — Гусаров достал из кармана записную книжку. — Вот он, телефон господина Пепеляева. Хотите, я позвоню ему от вашего имени?

— Это не входит в круг ваших обязанностей.

— Я знаю, сэр.

Артем переписал телефон в блокнот.

— Не надо, Андрей, спасибо. В ближайшее время мне нужно собрать вместе полковника Казакова, полковника Краснова, полковника Шлыкова, подполковника Шепелева, подполковника Шалимова, полковника Ровенского. Пусть бросают все и едут сюда. Чем быстрее, тем лучше.

Когда дверь за Гусаровым закрылась, Арт сел за стол, отодвинул бумаги и положил перед собой листок с записанным телефоном.

Капитан Пепеляев был военным юристом. Лучшим военным юристом, как считалось с 76-го года, когда Юрий Пепеляев реабилитировал полковника Гусарова…

Дело Гусарова было громкое и безобразное, отголоски его гулко шли по всей армии, притушив даже впечатление от недавно отгоревшей турецкой войны. Председателя технической комиссии полковника Гусарова обвинили в получении от “Кольт Индастриз” крупной взятки за взятие винтовки М-16А1 на вооружение форсиз. Имелись только косвенные улики, стараниями адвоката Пепеляева Гусаров был оправдан, но его выдавили в отставку. Не вынеся позора, полковник застрелился. Конец первого действия.

Действие второе. Пепеляев счел виновным себя. Полностью оправдать Гусарова он не смог: для этого нужно было доказать виновность того, кто на самом деле был виновен, а этот человек спрятал концы очень хорошо. По слухам, Пепеляев на похоронах Гусарова подошел к его глубоко скорбящему заместителю, полковнику Одоевскому и тихо сказал:

— Я вас уничтожу.

Пепеляев долго ходил вокруг полковника, но подступиться не мог: через год тот был уже товарищем военного министра. Но, умело натянув силки, Пепеляев дождался момента, когда прозвенел колокольчик: князь Одоевский что-то больно рьяно продвигал полевые орудия фирмы “Бофорс”. Пепеляев не спешил, он хотел предоставить суду неопровержимые, железные доказательства. Поэтому ловушка захлопнулась лишь тогда, когда с подачи князя пушки и гаубицы “Бофорс” были уже куплены. Вот тут-то Одоевского и взяли за нежное место, вытянув у него заодно и признание вины по тому делу с фирмой “Кольт”. В “Курьере” вышла статья “Князь-пушка и князь-гаубица”, название прилипло: шведские орудия в войсках называли отныне только так. Одоевского осудили на разжалование, позорное увольнение из армии и семь лет тюремного заключения. А подпоручика Гусарова принялись обласкивать и продвигать по службе те, кто два года его травил. Форсиз терзались коллективным комплексом вины, и когда Гусаров, спасаясь от опеки, попросил о переводе в Марковскую дивизию, где вроде никто не знал ни его, ни его отца, его и там продолжали продвигать; человеком он и сам был толковым, потому и оказался вскорости адъютантом командира дивизии.

Естественно, Пепеляев прославился. О нем закрепилось мнение как о самом лучшем, самом неотступном, самом неподкупном военном юристе. В принципе этот человек сейчас находился в таком статусе, что мог бы послать и комдива. Однако Верещагин был уверен: не пошлет.

Тем не менее, он слегка робел.

Вдохнув и выдохнув, как перед нырком, он набрал номер.

Стремительно глупея и уснащая свою речь ненавистными “э-э-э…”, всегда прорезавшимися в момент волнения, он обяснил, что ему давно хотелось познакомиться с таким… э-э, выдающимся человеком, и не согласится ли капитан Пепеляев на легкий ужин, скажем, в симферопольском офицерском клубе “Мунрейкер”?

На том конце провода повисла пауза, после которой Пепеляев поинтересовался, в каком качестве коня зовут в гости: мед пить или воду возить?

Верещагин честно признался: воду.

Тогда, сказал Пепеляев, изложите суть дела: терпеть не могу хождений вокруг да около и рассказов про “одного своего друга”.

Верещагин проникся глубокой симпатией к этому человеку, и изложил суть дела, разом поумнев и избавившись от “э-э-э”.

Переляев после очередной паузы выдвинул встречное предложение: он посмотрит документы по двум этим делам, и послезавтра они встретятся, но не в “Мунрейкере”, а в японском ресторане “Токайдо”. В девять часов вечера.

* * *

Москва, 2 июня 1980 года, около 0900

— Как вы на меня вышли? — спросил он у нежданного визитера, которого подобрал на шоссе по дороге к даче. — Кто дал вам мой телефон?

— Ох, как это было сложно, Имя-Отчество! — визитер помотал головой. — Вы себе и не представляете. Это было так сложно, что я подумал было поначалу: а не ну ли его к чертям? Поручить это дело кому-то, кто к вам вхож… Да нет, нельзя. Дело слишком деликатное.

— Я внимательно слушаю.

— Для начала я хочу вас поздравить. Вы, кажется, скоро станете Генеральным Секретарем ЦК?

— Это еще, как говорится, бабушка надвое гадала. Вы же сами понимаете, товарищ, что партия строго подходит к выбору своего самого, так сказать, ответственного представителя…

— Не прибедняйтесь, Имя-Отчество, не прибедняйтесь. Станете. И путь к этому посту был нелегок, а местами даже тернист. Per aspera ad astra, — визитер улыбнулся и начертил пальцем в воздухе пятиконечную звезду. — И люди, которые вам помогали, теперь искренне надеются на вашу помощь.

— Все, что в моих силах, если это, как говорится, не будет…

— Я думаю, что не будет. В ближайшее время после избрания вас генсеком вам вручат свои верительные грамоты иностранные послы. И пригрозят разрывом дипломатических отношений, если вы не прекратите войну с Крымом. А вы скажете им, что незачем портить отношения. Война со дня на день будет прекращена.

— Вы сами не понимаете, что такое вы говорите. Это исключено.

— Почему?

— Территориальная целостность страны…

— Не будет нарушена. В конце концов, СССР есть ДОБРОВОЛЬНОЕ объединение республик. Крым войдет в состав СССР, с ним будет подписан новый союзный договор, в котором вы своей подписью закрепите право республики иметь собственный государственный строй, собственную валюту и собственные войска. Кстати, не противоречащее Конституции СССР.

От таких кощунственных слов, в принципе, должны были преждевременно засохнуть и посыпаться с деревьев листья. Должна была земля разверзнуться и поглотить святотатца. Небо должно было ахнуть и врезать ему по голове развесистой молнией. Но ничего такого не случилось. Надежно охраняемая рощица продолжала цвести, пахнуть и свиристеть на разные птичьи голоса.

— Даже если бы я захотел сделать вот это самое вот, — сказал Молодой, — партия мне бы этого не позволила. И это правильно. Потому что страна — это страна, и нельзя ее разваливать на кусочки из-за каких-то таких вот.

— Не отвлекайтесь, — жестко сказал визитер. — Вы СДЕЛАЕТЕ это. Потому что если вы ЭТОГО не сделаете, то всякую помощь вашей стране прикроют. Обмен зерна на нефть прекратится. Но еще реальнее другое: на свет всплывает ставропольская история. С тамошней торговой мафией. Вы помните, кто вытащил вас из этого дерьма? Пришло время отдавать долги. Я уж не говорю о маленьком скандальчике, который закатит вам ваша супруга — это, в конце концов, дело семейное. Но ваши конкуренты схарчат вас с удовольствием. И не подавятся. Этот лесочек, милая дачка, квартирка в цековском доме — все сгорит, как говорится (он снова передразнил южный акцент) синим пламенем.

Молодой тряс головой все время этого монолога, несколько раз открывал рот, чтобы что-то сказать, и, наконец, вклинился в речь собеседника.

— Да поймите же ж вы, товарищ, что вот это вот я не смогу сделать не потому что я, как будто бы, не хочу… Я уже понял, что с войной надо кончать, и кончать немедленно, потому что война — это же ж всенародное бедствие. Но мне не дадут с ней покончить. Поймите, товарищ, — партия не даст, я же ж вам уже говорил. Меня же так и так, получается, раскатают в лепешку, так чего же я буду подставляться, когда я ничего такого не хочу. У нас же ж не диктатура, слава Богу, не культ личности, если вы, конечно, слышали про такое, у нас демократический централизм и решения принимаются не единолично, а большинством голосов…

— Есть мнение, что прошедшие выборы не соответствовали ленинским демократическим нормам, — сказал собеседник. — И их результаты незаконны. Необходимо провести новые выборы. Настоящие, свободные демократические выборы. Но до их начала полномочия управления страной перейдут в руки одного человека. Президента СССР, к примеру.

— Народ этого не поймет, — прижав руку к сердцу, зажурчал Молодой. — Народ не поддержит такую, как говорится, неуместную инициативу.

— Народ и армия едины… — пробормотал визави.

— И это тоже я имею в виду.

— Таманской и Кантемировской дивизиям нам есть что противопоставить.

— Интересно было бы послушать, если вы, конечно, не возражаете…

— На выбор: Дроздовская, Марковская, Корниловская, Алексеевская…

Ассортимент Молодого не вдохновил.

— Да вы совсем с ума сошли. Народ оккупации не потерпит…

— Ни о какой оккупации речи нет. Вспомните — Крым присоединяется к СССР, так что это, как бы, советские войска. Более того — есть «красный полк», который играет на учениях роль потенциального противника — и неплохо, я вам скажу, играет! Есть и другие мобильные формирования.Средства переброски — вертолеты «Ми-6» и «Ми-8», самолеты «Антей». Боевые машины — советские танки, БМП, БМД, ББМ «Святогор» и «Воевода». Стрелковое оружие — автоматы Калашникова — 74, винтовки М-16. Это можно красиво назвать… Например, отдельная добровольческая гвардейская дивизия особого назначения. А по сути — личная гвардия Президента СССР.

Только за то, что Молодой слушал эти слова и на месте не скончался от сердечного приступа, ему можно было бы дать вышку, причем не ту, что стоит в ЦПКиО. Но жребий уже был брошен, Рубикон перейден, слова вылетели, а от воробьев их отличает отсутствие возможности вернуть их назад. Оставалось дослушать до конца и решить, в каком случае он рискует больше — приняв предложение таинственного гостя или послав того ко всем чертям.

— Я вижу, что вы сейчас интенсивно обдумываете возможность сдать меня в руки КГБ. Такая возможность у вас, несомненно, есть. Но я подстраховался. Если в назначенное время я не появлюсь в назначенном месте, ставропольские материалы будут пущены в ход. Если я появлюсь, не получив вашего согласия, они также будут пущены в ход. Вряд ли вас посадят. Возможно, даже не выгонят из партии — дело давнее. Но вот поста генсека вам не видать, как своих ушей. Вас часто выдвигают кандидатом в генсеки? Или вы настолько любите свою страну и свою партию, что готовы пожертвовать карьерой и должностью?

— Мне нужно подумать…

— Думайте. У вас есть для этого целых полчаса.

— Этого мало, товарищ, вы же понимаете, что так, с кондачка, как говорится, такие решения не принимаются…

— Если я через полчаса не покину вас, я не успею появиться в назначенное время в назначенном месте.

На лбу Молодого выступил пот, который он стер платочком. Пятно, похожее на абрис советской карты (а нет ли в этом какого знака судьбы?) ярко проступило на бледном челе.

— А что еще вы могли бы предложить Президенту СССР?

— О-о, массу всего. В первую очередь — деньги на реализацию некоторых программ и сами программы. С дефицитом промышленных товаров будет покончено. Во всех зарубежных странах этот Президент станет желанным гостем. А к тому времени, когда он выйдет на покой — вам ведь не хочется умирать на посту? — у него будет небольшой счет в надежном банке, скромная вилла в Крыму, дети его получат хорошее образование — Гетеборг, Оксфорд, Симферополь — на выбор. Будучи почетным доктором наук и гражданином мира, он сможет путешествовать куда угодно, по своему желанию. Но это мелочи, так сказать, довесок. Главное — полная власть, без оглядки на престарелых пердунов, которые — вы уж извините, Имя-Отчество, — давно уже числятся у апостола Петра в розыске.

— А как же демократические выборы? А как же свобода, восстановление ленинских норм демократии?

— Когда обстановка в стране стабилизируется… Где-то на втором сроке правления можно будет провести свободные парламентские выборы.

— И когда же… Когда же в стране установится Президентская власть?

— Примерно через две недели после выборов в Генеральные секретари, — помедлив, сказал визитер. — Мне кажется, ночь на девятнадцатое — самый подходящий день для такого события. Будет и хороший повод: наверняка многие открыто выступят против мирного договора с Крымом. Ну, решайтесь, уважаемый — да или нет?

— Это все грязная провокация, товарищ не знаю, как вас по-батюшке! И таким образом вы от меня ничего не добьетесь!

— Похвальная предусмотрительность, Имя-отчество. И в самом деле, а вдруг я провокатор? — он рассмеялся. — Ладно, сегодня вечером вам будут представлены доказательства того, что я не пытался вас прощупывать на лояльность, и не шутил. До встречи.

* * *

Симферополь, 3 июня, 2100-2230

Верещагин первые девять лет своей жизни фактически провел на рыбацком баркасе, где сырая рыба, приправленная морской солью, была обычной закуской под сухое белое вино. Поэтому никакой экзотики в сырой рыбе, приправленной водорослями и острой соевой пастой, он не видел.

Капитан Пепеляев, напротив, вырос и прожил всю жизнь в Симфи, и находил японскую кухню очень экзотичной — жаль только, дороговатой.

Поэтому первый выбрал единственное блюдо, не внушавшее подозрений — говядину, нарезанную ломтиками и тоже поданную сырой: ее нужно было брать палочками и макать в котелочек с кипящим маслом. Второй запивал пивом сасими, орудуя палочками так же ловко, как герой “Семи самураев”.

Если не знать, что он юрист, можно было принять его за военного врача.

Юрий Пепеляев оказался именно таким, каким Арт представлял его по голосу — он вообще редко ошибался, реконструируя по голосу внешность человека, с которым предстояло увидеться. Седоватый — соль с перцем; небольшого роста, темнолицый Пепеляев был некрасив, но с первого взгляда внушал симпатию. Есть такая разновидность лиц, есть даже актерский типаж “красивый урод”. Было ли мужественное обаяние Пепеляева профессиональным или природным — оно было мощным. И это при том, что капитан не пытался улыбаться или демонстрировать дружелюбие, казался даже мрачноватым.

— Я просмотрел оба дела, — без предисловий сказал Пепеляев, когда официант (высокий, широкоплечий, голубоглазый — словом, типичный японец) унес пустые тарелки и подал чай. — Вы хотите, чтобы я за них взялся? Хотите, чтобы я добился осуждения (он на секунду прикрыл глаза, вспоминая) Прядкина, Ерыкалова, Расулова, Джакели и Колыванова как военных преступников?

— А это возможно?

— Господин полковник, вам-то должно быть известно, что совсем невозможного в мире мало. Но эти два дела я бы отнес именно по разряду невозможного.

— Почему? — спросил Арт. — Объясните мне, тупому.

— Хорошо, — помедлив, сказал Пепеляев. — Начнем сначала. Вы верите в абсолютную беспристрастность и справедливость Фемиды?

Артем подумал, прежде чем ответить.

— Все мы люди.

— Хорошо, что вы это понимаете. Чем больше общество пытается быть правовым и защищать всех без изъятия своих граждан, тем больше оно создает сложных и разветвленных законов. Чем больше этих законов, тем в большую зависимость попадает человек. Зависимость от тех, кто эти законы знает, понимает и толкует. В результате суд превращается не в поединок закона и преступления, как должно быть, а в поединок между юристами. И чаще всего дело выигрывает не тот, кто прав, а тот, чей адвокат подготовлен лучше и старается больше.

Капитан, закончив вступление, отхлебнул чаю и продолжил:

— Этим ублюдкам кто-то подсказал, как действовать на суде и что говорить. А штабс-капитану Левкович и вашей жене никто ничего не подсказывал, и все разыграли как по нотам. Штабс-капитан Левкович под присягой подтвердила, что находилась в ту ночь в нетрезвом состоянии, она ошиблась при опознании, поэтому для суда она — ненадежный свидетель.

— Она неправильно указала на одного — поэтому оправдали всех?

— Да, так и делается. Иначе как предотвратить попытки оговора?… Дальше: не было медицинской экспертизы, поэтому нет документальных свидетельств самого факта избиения и изнасилования.

— Знаете, как-то не до этого было…

— Знаю, сам за пулемет подержаться успел. Но вот эта вот баба с завязаными глазами и весами как на базаре, она признает только документы. А так получается — слово мадемуазель Левкович против слова четверых пленных офицеров. Конечно, если бы я там был с самого начала, я бы и при том раскладе выкрутил против щенка Яши Кивелиди, которому давно хочу надрать задницу. Но так уж вышло, что обвинителем был не я, а эта квашня, Горчицын. Который позволил Яше сделать из своей свидетельницы котлету. Теперь, если Рахиль Левкович изменит показания, это будет говорить не в ее пользу. Но, как я понял, дело мадемуазель Левкович интересует вас не в первую очередь.

— Вы правильно поняли.

— Артемий Павлович…

— Арт. Просто Арт. Мне неловко, когда люди старше меня называют меня по отчеству.

— Хорошо, Арт. У нас будет тяжелый разговор.

— Ничего.

— Если начистоту: снять обвинение — это самое лучшее, что могла сделать Тамара Андреевна.

— Я не понимаю. Он же признал свою вину…

— Нет. Он признал только факт sexual intercource, изнасилованием это он не считает.

— Мразь…

— Я полностью согласен с вами в этической оценке. Но с юридической точки зрения ваша жена также признала этот акт добровольным.

— Нет. Она не могла этого сделать…

— Ну, она не декларировала свое горячее желание, объектом которого был майор Колыванов… Защита задавала ей “безобидные” вопросы, она на них честно отвечала. Добровольно ли она пошла с майором в свою комнату? Да. Понимала ли она, что там произойдет? Да. Пыталась ли она сопротивляться и звать на помощь? Нет. Перестаньте гнуть вилку, на вас смотрят.

— А суду не приходило в голову, что сопротивляться и звать на помощь было бесполезно? Что он мог просто отдать ее своим солдатам?

— Во-первых, не суду, а следственной комиссии. Во-вторых, область допущений лежит вне нашей юрисдикции. Допустить можно что угодно. Если бы это действительно произошло — это стало бы предметом разбирательства, а коль скоро это только могло произойти…

— Он ее бил.

— Из ее и его показаний следует, что это была самозащита. Она попыталась завладеть пистолетом, он ударил ее, пятаясь отобрать оружие. Вот на этом их показания расходятся: вижу почерк Яши Кивелиди… Давно пора прочистить ему мозги… Она говорит, что после этого он снова изнасиловал ее, он это отрицает. Опять не было медэкспертизы, опять ее слово против его и свидетелей нет. Опять прокурор позволил защите вить веревки из свидетеля обвинения… Бесспорно доказан только один акт sexual penetration, но квалифицировать его как изнасилование нельзя… Ах, если бы я был там, если бы я вовремя вправил этим девочкам мозги и объяснил, что можно говорить, а что нельзя!…

— Где же вы были?

Пепеляев сжал губы.

— В госпитале, — просто ответил он. — Из меня выковыривали пулю, которую я схлопотал на Турецком валу.

— Простите, — смутился Верещагин.

— Не за что. Я понимаю ваши чувства. Послушайте, мы действительно можем попытаться все переиграть. Выехать на том, что показания были даны в состоянии стресса, под психологическим давлением, при помощи наводящих вопросов… Что отсутствие протеста нельзя трактовать как согласие…

— Дался вам всем этот протест… Послушайте, вы знаете, что случилось со мной?

— Слышал.

— Я тоже не протестовал и не сопротивлялся… В какой-то степени я их даже провоцировал… Значит ли это, что они невиновны?

— Есть огромная разница.

— Неужели?

— Существуют преступления безусловные. Они являются преступлениями вне зависимости от согласия жертвы. Захват заложников — безусловное преступление, даже если заложники согласны. Врач, который по просьбе больного проведет эвтаназию, будет осужден за убийство первой степени, даже если предъявит письменную просьбу больного. Если бы… кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения с его согласия… Ну, скажем, во время садомазохистских игрищ… Это не было бы оправданием для того, кто их нанес: он безусловно виновен с точки зрения закона. С изнасилованиями — совсем другое дело: само понятие этого преступления подразумевает половой акт вопреки воле жертвы — иначе придется посадить все мужское население планеты. А поскольку телепатии пока нет — во всяком случае, современное право ее не признает — воля обеих сторон должна быть выражена словесно: да или нет. Иначе нельзя квалифицировать как преступление, к примеру, насилие мужа над женой. Или наоборот: пресловутые американские date rapes, когда наутро после ночи, которая оказалась не такой приятной, как представлялось, девушка вдруг решает, что была изнасилована и борзенько скачет в суд. Она, видите ли, не думала, что, приглашая ее к себе в дом после вечера в ресторане молодой человек имеет в виду это. Она думала, что он имеет в виду показать ей персидские ковры… Извини дорогая, говорят ей в суде, ты сказала ему: “Нет, я не хочу”? Если сказала — да, это изнасилование. Если молчала — прости, ты неправа.

Он посмотрел в лицо своему собеседнику, протянул руку через стол и пожал Верещагину запястье.

— Послушайте… ради вас. Если вы попросите. Я возьмусь за это дело. За оба, если хотите, и добьюсь осуждения подонков. Но прежде спросите себя и ее: хотите ли вы этого? И выдержат ли ваши нервы?

— А что потребуется?

— Первое: изменить показания.

— Вы, юрист, предлагаете лгать под присягой?

— Арт, давайте определимся, чего вы хотите: соблюсти невинность или добиться справедливости?

— А это разные вещи…?

— Как видите, да. Первое лежит в сфере писаных правил, второе — в сфере этических представлений.

— А зачем писаны правила?

— А затем, что этические представления людей так же разнятся, как и сами люди. Вы же умный человек, Арт, и должны это понимать.

— То есть, не все, что законно — справедливо. И не все, что справедливо — законно.

— Да. Но поскольку я могу руководствоваться своими представлениями о справедливости только в своей личной жизни, в своей жизни общественной я руководствуюсь понятиями законности.

— И все же хотите, чтоб она солгала.

— Да, поскольку это единственный способ добиться справедливости, действуя в рамках закона. Если же вы хотите выйти за эти рамки, я как человек не буду вас осуждать. Но как юрист я вам в этом случае не помощник.

— А что вы посоветовали бы… как человек?

— На выбор: просто, по-мужски набить ему морду. Или, учитывая ваш авторитет в армии, поговорить с начальником того лагеря военнопленных, где он сидит — чтобы ему устроили веселую жизнь.

— Широкий спектр возможностей. Спасибо.

— Да не за что. Ну что, мы попробуем?

— Вы говорите, что если она изменит показания, у вас получится…

— Возможно, Арт. Но… взвесьте все и решайте сами: если вы уговорите ее снова предстать перед комиссией, снова окунуться во все это дерьмо… Это может стать психической травмой не меньшей, чем само изнасилование. И даже если мы добьемся успеха, в чем я по-прежнему не уверен, и упечем этих сукиных детей в Арабат как военных преступников — сколько они там пробудут, два месяца? Три? Через три месяца мы или подпишем мир, и тогда пленных будут менять, или нас уничтожат, а их — освободят. Овчинка не стоит выделки, на мой взгляд.

— Хорошо. Пусть так. Вообще-то, я попросил вас заняться этим делом не только для того, чтобы… а, черт! Послушайте, просматривая его, вы как профессионал, не почувствовали какой-то… сквознячок? Как будто в один момент все переменилось?

— И я даже скажу, что это за момент, полковник, с точностью до суток: двадцать шестое мая! До этого дня от нас требовали возбуждать как можно больше уголовных дел против советских “военных преступников”, широко освещать их… А в этот день — как отрезало. И обратное указание: как можно строже соблюдать законность, как можно меньше суровых наказаний… По фактам убийств военнопленных и гражданских было вынесено три смертных приговора — и все три пересмотрены с заменой на пожизненное заключение. А ведь один случай совершенно жуткий: насилие над малолетней и убийство: заметали следы. Офицер, запретивший солдатам убить подонков на месте, теперь локти грызет. Думаете, только у вас болит голова обо всем этом? Она болит у всего юстотдела. Двадцать шестого проклюнулась какая-то надежда на мирное урегулирование — и вот пожалуйста, пленных уже не трожь, вчерашние военные преступники невинней овечек, а погань вроде Яши Кивелиди заправляет всем, потому что порядочному юристу защищать красную сволочь застерво…

— Я понял, Юрий Антонович… Спасибо вам.

— Вот уж действительно не за что…

— Наш разговор был для меня весьма интересен и содержатален. Я узнал для себя много нового.

— Не сомневаюсь. У вас на лице написаны ваши мысли. Вы обдумываете сравнительные тактико-технические характеристики закона и дышла.

— Верно, — усмехнулся Верещагин.

— Позвольте на правах старшего по возрасту сказать вам одну вещь…

— Да.

— Человек приходит в юриспруденцию с массой иллюзий. Но очень скоро расстается либо с ними, либо с юриспруденцией. Это всегда кризис для юриста — в первый раз столкнуться с тем, что закон не всемогущ и часто несправедлив. И очень важно в этот момент помнить, что закон все же лучше беззакония. Что в противном случае восстановится право большой дубинки. Арт, сейчас вам трудно это принять сердцем, я знаю, но поверьте: вам просто не повезло, ваш случай — одна из тех осечек, которые неизбежны. Чаще, во много раз чаще именно с помощью закона удается восстановить справедливость. Наказать виновного, оправдать невиноватого. Вам не повезло, вы со своей женой оказались на той чаше весов, которая легче… Смиритесь.

— Не разбив яиц, не приготовишь яичницы, — черным голосом сказал Артем. — Париж стоит обедни. Лес рубят — щепки летят.

— Да, именно так.

— Что ж, Юрий Максимович… Вы, наверное, правы. Скорее всего, вы правы. Постараемся наплевать и забыть.

— Это самое разумное.

Верещагин отсчитал стоимость ужина и чаевые, вложил деньги в книжку меню. Они встали из-за стола. Голубоглазый японец открыл меню, сосчитал купюры, одним движением пролистав стопку, улыбнулся и сказал “Аригато”.

Выйти из кондиционированного ресторана на улицу было все равно что нырнуть в море теплого киселя из розовых лепестков. Пепеляев вспотел мгновенно.

— До свидания, господин полковник. Если что-то будет нужно — я к вашим услугам.

— Спасибо, — Артем задыхался. — Спасибо…

* * *

Москва, тот же день, то же время

Итак, вновь Дворец Съездов, длинный дубовый стол, знакомые все лица.

— Товарищи! — сказал ведущий заседание Политбюро Тугодум. — На повестке дня у нас два вопроса, товарищи. Первый вопрос: выборы Генерального Секретаря ЦК КПСС. Второй вопрос — отношения с братскими социалистическими странами в свете событий на Черном море. По первому вопросу: На сегодняшний день есть кандидатура товарища Молодого.

Молодой почувствовал, как по спине у него ползут нервные паучки. На мгновение представилось: проклятый бес-искуситель из ОСВАГ все-таки сдал его ставропольские похождения КГБшникам. И сейчас его здесь, на этом столе распнут, как распяли не столь давно — боже, уже почти как месяц назад! — Пренеприятнейшего, его протектора и наставника.

Самое противное в ставропольской истории было не то, что он впутался в игры местной торговой мафии, а то, что, пытаясь выпутаться из них, он воспользовался помощью одного человека, который после всего представился ему сотрудником ОСВАГ и начал вербовать. За прошедшие годы Молодой стал седоватым и лысоватым, и куча оправданий и оговорок была навалена им на этот эпизод, чтобы замаскировать один простой факт: он таки был завербован.

Четырнадцать лет о белогвардейцах не было ни слуху ни духу. Молодой уже понадеялся было, что о нем просто забыли. Конечно, он знал, что такие организации, как ОСВАГ, никогда и ничего не забывают. Он это знал, но приятно было утешать себя тем, что все-таки, может быть, о нем забыли.

Не забыли-таки. И напомнили о себе весьма ощутимо. Тем же вечером его жена, обнаружила в почте конверт, в котором содержались:

а) фотографии Лиды — жена партийца, без пяти минут генсека, узнала женщину, приходившую репетировать с их дочерью на фортепиано, и мальчик, стоявший рядом с Лидой на этих фотографиях, подозрительно был похож на ее мужа (чтобы не оставалось сомнений, там же была и школьная фотография Молодого).

б) подробный рассказ о том, как эта Лида поживает. Особенный акцент делался на то, что и она, и мальчик получают от неизвестного доброжелателя из Москвы подарки к дням рождения и к Новому Году.

Молодой имел некоторый скандал, последствия которого до сих пор ощущались в виде легкой дрожи в руках. И сейчас эта дрожь усилилась при мысли о том, что ОСВАГовец выполнил и вторую половину угрозы: прислал документы на него в КГБ.

Да нет, ерунда — утешил он себя. Я же им еще нужен, зачем им хоронить меня сейчас. А потом уже шиш. Потом они меня уже не похоронят, потому что я буду — о-о-о!

— Э, батенька, сказал ему ехидный внутренний голос, — и «о-о-о!» тоже снимали. Только так снимали. Хрущев Никита Сергеевич, помнится, колобком из Кремля выкатился.

Молодой отогнал от себя эти мысли, потому что уже шло голосование. Одна за другой вздымались сухопарые старческие ладони. Первая, вторая, третья…

— Три голоса против, остальные — за, — сказал председатель счетной комиссии.

Молодой встал со стула, на котором сидел. Вот так все просто? Ни фанфар, ни салюта — три голоса против? За одну секунду он стал властелином огромной страны — и никак этого не почувствовал?

Он осмотрел обращенные к нему лица и ощутил прилив внезапной злости. Не было на этих лицах ни благоговения, ни трепета, ни даже элементарного уважения. Ты — халиф на час, говорили эти лица, компромисс между несколькими политическими группировками, а не самостоятельная сила. Это ты должен подлаживаться и прогибаться под нас, а не мы под тебя, — говорили эти лица.

Молодой стиснул в кулаке ручку.

Если что его и убедило принять предложение Востокова — то не умные доводы, приведенные ОСВАГовцем, не перспективы всевластия и не страх разоблачения. Его убедили именно эти самодовольные лица патриархов, ни секунды не сомневавшихся в неколебимости своей власти и могущества.

Посмотрим, — подумал Молодой. — Посмотрим еще, кто тут пан, а кто — пропал.

— Товарищи, — сказал он, — Выразить свою благодарность… Свое желание, как говорится, оправдать полной мерой возложенное на меня партией доверие — для этого просто нет слов…

* * *

Через три недели Крым встречал советского генсека — первого из лидеров СССР, решившегося ступить на отколовшийся много лет назад Остров.

Аэро-Симфи был забит до отказа. Толпа, деликатно теснимая невозмутимыми секьюрити, кипела сиренью и восторженно скандировала фамилию Молодого, одвусложенную и переиначенную на американский лад.

Молодой вышел из самолета по западному этикету — под руку с супругой (крымцы, привычные к таким правилам международного поведения, бурно приветствовали «половину», не зная, что в СССР уже пошли ехидные комментарии по поводу этой семейной идиллии).

— Я же вам говорил, господин Янаки, что этот вопрос решат не военные, а политики, — сказал хозяину оружейного магазина его сосед, пришедший в госпиталь навестить потерявшего руку ближнего своего.

Господин Янаки как-то зло посмотрел на своего соседа. Честное слово, нехорошо посмотрел. С его стороны было очень некрасиво так смотреть на человека, который пожертвовал своим временем — а время — деньги, господа, — для того, чтобы принести ему фунтик-другой свежей клубники — не дешевое удовольствие по нашим временам, господа! — и справиться о здоровье.

Молодой тем временем сел в черный «руссо-балт» и отбыл в Форос — летнюю резиденцию крымского времпремьера.

Бдительные зрачки восторженных телекамер зафиксировали рукопожатие Кублицкого-Пиоттуха и Генерального Секретаря ЦК КПСС. В тот же вечер специальный отдел Комитета Глубинного Бурения передал видеокассету с записью этой церемонии в руки Замкнутого, который уединился на даче с еще семью членами Политбюро — для принятия финской бани и обсуждения возникшей проблемы.

— Я всегда говорил, робяты, что верить ему нельзя, — авторитетно заявил Седой, — только избрали — сразу шасть с белогвардейцами ручкаться!

— В стране начинается черт-те что, — поддержал Замкнутый. — Нужно срочно принять меры.

— Зря мы, что ли, кровь проливали? — поддержал Маршал, тот самый, первый, у которого было плохо с сердцем.

— Я думаю, — сказал Тугодум, — что нужно малого того… немного в чувство привести. Как кукурузника, пухом ему земля нехай…

— Пожалуй, настал момент, когда власть в стране должен взять на себя коллективный орган управления, — подытожил Замкнутый.

— Хорошая мысль, — согласился Окающий. — Назвать его, скажем, «Комитет по чрезвычайной ситуации».

— "Государственный комитет по чрезвычайной ситуации" — со значением поправил Замкнутый.

* * *

Чтобы понять, как к этому отнеслись форсиз, нужно вспомнить настроения тех лет в Советском Союзе и в Крыму.

Триумфальный успех Одесской высадки и разгром Керченского десанта отнюдь не сделали армию самым популярным социальным институтом Острова. В строку армейцам ставили всякое лыко: и что они первыми вероломно напали, и что погибали мирные жители, и сокрушительные бомбежки первой недели мая, и конфискацию кораблей для операций “Морская звезда” и “Летучий Голландец”, и якобы жестокости, творимые во время Одесской высадки, и высокие потери во время той же высадки. Каждая газета считала своим долгом просклонять армию в целом и всех командиров персонально. Верещагин оставался самой одиозной фигурой. В нем видели то ли военного маньяка вроде Людендорфа, то ли пропагандистскую марионетку, “бумажного солдатика”, как написал таблоид “Зеркало”. Верещагин сохранял душевное равновесие методом профессора Преображенского; только распространял понятие “за обедом” на любое время суток, а понятие “большевистские газеты” — на все газеты вообще. Был только один неприятный инцидент с карикатуристом “Сплетника” Джеком Алибеем, нарисовавшим карикатуру на “Вдову, которая сама себя трахнула”. В тот же день в редакцию “Сплетника” на тридцать четвертом этаже симферопольского небоскреба “Этажерка” вошли двое мужчин в джинсах и черных тишэтках, один здоровенный, другой калибром поменьше, с неподвижным и страшным лицом. Здоровенный раскидывал секьюрити, как кегли (учитывая специфику таблоида, освещающего в основном сексуальные скандалы, секьюрити было немало), второй следовал за ним как канонерская лодка за крейсером. Таким манером они дошли до кабинета художников, выгнали оттуда всех, кроме Алибея, после чего закрыли дверь изнутри. Секьюрити в количестве шести человек пытались высадить дверь, но ее явно держало что-то покрепче декоративного замка. Вопли Алибея раздавались из-за двери в течение трех минут, потом стихли. Оба налетчика вышли из кабинета, и никто не посмел их остановить. Джек Алибей сидел под батареей у открытого окна и тихо скулил, штаны, рубашка, галстук и пиджак были мокры спереди и пованивали. Очки Джека нашли на тротуаре в двух кварталах: отнесло ветром. В полицию Алибей заявлять не стал. Юридическая консультация капитана Пепеляева дала всходы: нет заявления — нет преступления.

Но Верещагину, который мог самоизолироваться, погрузившись в работу, было легче, нежели многим другим военным, особенно резервистам. Они ссорились с соседями и друзьями, расходились с женами, разругивались с деловыми партнерами. Их детей травили в школах, колледжах, институтах; в кафе и ресторанах официанты старательно не замечали людей в военной форме; в некоторых магазинах, мастерских, парикмахерских при виде входящего военного выставляли табличку “закрыто на обед”, в иных барах писали на двери: “No militaries allowed”; зайти в бар в одиночку для солдата стало самым верным способом подраться.

Неудивительно, что проект “Дон” был одобрен: военнопленные казались гараздо более надежным контингентом, чем жители Острова Крым.

В СССР десятилетия антикрымской пропаганды дали обратный результат, в полном соответствии с законами диалектики. Сталин поступал умнее, чем Хрущев, в упор не замечая Крыма. При Брежневе началась подспудная реабилитация белогвардейского движения. На кино— и телеэкранах появились симпатичные белогвардейцы. Конечно, все они были отрицательныыми героями, но на фоне красно-серого положительного героя, изготовленного строго по советским канонам, белогвардеец смотрелся ярче. Сначала появился “Адъютант его превосходительства”, где на всю белую когорту был только один бесспорный гад, а остальных даже как-то хотелось пожалеть; потом все рекорды популярности побила лубочная трилогия о неуловимыех мстителях — белые там, как положено, bad guys, но все-таки не исчадия ада, как в фильмах 20-х годов. “Здравствуй, русское поле — я твой тонкий колосок!”. В фильме “Служили два товарища” белогвардейца играет всенародный идол, суперзвезда Владимир Высоцкий, и он откровенно симпатичней, чем красногвардейцы Быков и Янковский вместе взятые. Правда, Высоцкий сыграл и красного подпольщика в фильме “Интервенция”, но этот фильм пылился на полках.

Абстрактный белогвардеец в советском сознании представал романтическим персонажем; то, что он выступал на “неправильной” стороне, добавляло образу темного очарования; предопределенная обреченность порождала сочувствие. “Раздайте патроны, поручик Голицын” — такая песня не могла быть написана в Крыму. Недовольство режимом, еще неосознанное, выплескивалось именно в увлечении белогвардейской романтикой. Ладно, Гумилева читал даже не каждый сотый, не говоря уж о настоящих белогвардейских поэтах, но одна из самых популярных в Союзе песен начиналась словами “Ваше благородие”, и пел ее хоть и не белый, но все же отставной царский офицер.

Поэтому попытка создать образ врага с началом крымской войны провалилась; многие даже не сразу поверили, что идет война, по привычке воспринимая пропаганду с точностью до наоборот.

Свою роль сыграло и заторможенное восприятие реальности советскими СМИ: каждое поражение, полученное от белых, дня два замалчивалось, а когда скрывать его становилось невозможно, все подносилось в настолько перекрученном виде, что концы не сходились с началом. Пробудить истерию “Наших бьют!” советская пропаганда так и не смогла, потому что слишком долго определялась: так бьют или нет? Даже самые ортодоксальные советские граждане включали Би-Би-Си, чтобы услышать последние новости: от англичан было больше толку. Вот так и взлетела ракетой на советском небе неверная звезда Артемия Верещагина.

По иронии судьбы, та самая пропагандистская кампания, которую ОСВАГ инспирировал для Крыма и всего “свободного мира”, самый оглушительный успех имела в Советском Союзе.

Герой-одиночка — заметная фигура в любой культуре. Природа этого, наверное, в стадном инстинкте человека: мы, чтобы выжить, собираемся до кучи, а этот — один; и если он еще жив, значит, он крут неимоверно. Советская же культура на героев-одиночек вообще бедновата; подвиги положено совершать большой, хорошо организованной компанией, по заданию партии и правительства. А свято место пусто не бывает — вот и висели по студенческим общежитиям портреты Че Гевары. Но Че — это был кумир прошлого поколения, “беби-бумеров”, детей победителей. Они тогда еще не изверились. А этим, “вскормленным пеплом великих побед”, команданте уже не годился. Пацанское фрондерство и поиск идеала в произведении дали такой образ врага, что закачаешься: советская молодежь увлеклась белогвардейским офицером. В моду вошли черные футболки, береты и шейные платки: болтали, что у корниловцев именно такая форма. Черная трикотажная ткань и черные красители для материи тут же стали дефицитом. Модников били, таскали в КГБ, прорабатывали на собраниях, гнали из комсомола и пионерии — не помогало. “Усилить работу с молодежью!” — рявкнула партия; комсомол ответил: “Есть!”. Молодежь собирали в кучки и мариновали в актовых залах: завоевания отцов и дедов! Дорогой ценой! Не отдадим! Отскакивало, как горох: зерна отольются в пули, пули отольются в гири, таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире…

Агитпроп перебздел. “Белое солнце пустыни” запретили к чертовой матери. Анатолию Кузнецову и Спартаку Мишулину отказали везде, Мотылю зарезали бюджет нового фильма, Ибрагимбеков с Ежовым получили назад свои уже принятые сценарии с виноватыми объяснениями и тыканьями пальцем в потолок. Снимать по этим сценариям должны были Митта и Михалков, так что их проекты тоже накрылись. Булата Шалвовича Окуджаву запретили, потом последовал запрет на ряд безобидных фильмов вроде “Соломенной шляпки”, к которым Окуджава писал песни. На всякий пожарный задраили иллюминаторы всем бардам: ну их к монахам, ненадежные они какие-то, как где гитара — там обязательно антисоветчина. Маразм крепчал. Когда министру культуры доложили, что из Третьяковки, Пушкинского и Русского музеев убрали в запасники полотна сами понимаете, какого художника, министр культуры не выдержал: “Вы что, охуели?”

А чем запретней плод, тем он, известно, слаще. Чтоб было понятно: десять лет спустя такая же истерия была по поводу Виктора Цоя.

ЭТОГО Востоков наверняка не планировал, но фамилия. свою роль сыграла. Nomen est omen.

На следующий день после своего избрания новый Генсек выступил по телевидению в прямом эфире. Это выступление собрало у экранов больше народу, чем “Следствие ведут знатоки” вместе с Глебом Жегловым и Будулаем. Генсек говорил БЕЗ БУМАЖКИ!!!

Смысл его речи поймать было трудно, но поняли так, что ведется о Крыме. И — небывалое дело! — упоминая Восточное Средиземноморье, Генсек вполне обходился без “врангелевских последышей”, “белогвардейского отребья” и “пособников мирового империализма”. Напротив, речь шла о “трагической ошибке”, о разверзшейся “пропасти между двумя братскими народами”. Война должна быть закончена любым путем, народы должны воссоединиться.

Что конкретно будут делать, никто не понял: то ли подписывать мир, то ли кидать на Крым ядрену бомбу.

Через две недели, как уже было сказано, Генсек потряс всех: полетел в Крым на переговоры.

Итак, крымское коллективное бессознательное было готово принять мирный договор с СССР; советское коллективное бессознательное было готово принять Крым.

Оставалась при этом неучтенной только одна сила, вернее, силы — forces in English.

* * *

— Провокация, — выпустил с дымом Шевардин. — Я по-другому это не могу называть: провокация!

— Успокойтесь, Дмитрий.

— Я спокоен. Они ведут переговоры за нашей спиной, но я спокоен. Они хотят всех нас сдать снова, теперь уже наверняка, но я спокоен. Я спокоен, мать вашу так!

— Мы еще не знаем, о чем они ведут переговоры, — заметил Шеин. — Мы не знаем, на каких условиях будет подписан мир.

— Вы отлично знаете, что ни на какие другие условия, кроме присоединения к СССР, они не согласятся. И вы отлично знаете, что на присоединение не согласимся мы. Если я не прав, почему в переговорах не участвует никто из командования? Ни Адамс, ни Кронин, ни Берингер… Да перестаньте же вы!

Последнее относилось к Верещагину, который, сидя в кресле с ногами, перебирал самшитовые четки. Костяшки мерно щелкали, соскальзывая по нитке, это и вывело Шевардина из себя.

Какую-то секунду Шеину казалось, что сейчас Верещагин накричит на Шевардина в свою очередь или ударит его. Но тот спокойно сказал:

— Хорошо, — и отложил четки.

Ждали Кутасова, тот не ехал. А меж тем ночь перевалила за полночь и как-то незаметно начала становиться утром. Шеин в половине второго извинился и заснул в одной из комнат для гостей, заведя наручный будильник на пять утра. Он знал хороший способ легко проснуться вовремя: лечь одетым.

Когда он спустился на веранду, картина не изменилась: Шевардин метался из угла в угол, Верещагин перебирал четки. Если он занимался этим все три с половиной часа, немудрено, что Шевардин взбесился. Впрочем, и манера дроздовца ходить по комнате взад-вперед, на взгляд Шеина, не располагала к душевному равновесию.

Команда психов. Один весь в себе после разрыва с женой, второй весь вне себя от того, что его не допускают к переговорам…

— Послушайте, Шеин! — Дмитрий забарабанил пальцами по стеклу. — Кутасова нет, может быть, придется принять решение без него.

— Какое решение? — Шеин сделал вид, что не понимает.

— Вы сами понимаете, какое.

— Скажите вслух. Я хочу услышать…

— Нас предают. — Шевардин слегка ударил кулаком в раму. — Эта победа куплена нашей кровью, а теперь ее продают красным за грош. Я хочу потребовать сепаратного мира. Взять Кублицкого за его старую задницу, заставить изменить условия мирного договора…

— На здоровье. Потребуйте у премьера показать вам протоколы. Зачем впутывать нас?

— Боже, да перестаньте валять дурака! Мы создали платформу для этих переговоров, и мы должны диктовать условия! Мы, армия! А не кучка политиканов, которые отсиделись под метлой, а теперь корчат из себя правительство. Арт, да скажите же вы ему, почему вы молчите все время?!

— Это пройдет, — сообщил Верещагин.

— Что? — опешил Шевардин.

— Надпись такая была на кольце у царя Соломона. Снаружи было написано: “Это пройдет”. А внутри — “И это пройдет”.

Шевардин грохнулся в кресло, обхватил руками голову.

— Вы что, не понимаете? Или не хотите понимать? За что мы воевали? За что мы дрались, Арт? Помните ту ночь на первое мая, когда вас чуть ли не волоком притащили в Главштаб? Помните, что вы говорили: взять и победить? Ну, неужели вас купили так дешево: полковничьими погонами? Так их очень быстро с вас снимут! Еще раз вспомните ту ночь: вы для них ничто! Мы с Валентином Петровичем, может, еще отсидимся, но вам расчитывать не на что, с вами разделаются в первую очередь…

— И что же вы предлагаете? Конкретно. Я, как и Валентин Петрович, хочу услышать.

— Господи воззвах к тебе… Хорошо, будь по-вашему, все равно Кутасова нет. Я предлагаю объявить боевую тревогу нашим дивизиям. Сместить Кублицкого, выгнать с Острова этого коммунистического бонзу…

— Понятно. И вашему конвою опять нужен Резиновый Утенок? — Арт почесал левую руку, где на сгибе локтя был приклеен никотиновый пластырь. Шеин на секунду посочувствовал: сам он бросал курить несчетное количество раз, пользовался в том числе и этими нашлепками — все впустую.

— Я нахожу эти аллюзии неуместными.

— А я — вполне уместными. Потому что Корниловская дивизия сейчас еще не в том состоянии, чтобы представлять собой какую-то военную силу. Но вы с одиннадцати вечера обрабатывете меня, а не полковника Шеина.

— Да. Потому что вы один в некотором отношении стоите больше, чем вся ваша дивизия.

— Ну что ж, слово наконец-то сказано, — проговорил Шеин. — Нас позвали на эту чудесную загородную виллу, чтобы уговорить участвовать в военном мятеже.

— Я не понимаю, что вас так беспокоит, полковник, — скривился Шевардин. — Вроде бы вы один раз уже участвовали.

— Минутку! Это не был мятеж. Форсиз восстановили законное правительство.

— Вот! Мы восстановили — а где благодарность? Я уж не говорю о чести — буржуа это слово неведомо; где элементарная человеческая порядочность?

— Давайте остановимся на житейском здравом смысле, — предложил Верещагин. — Вы возьмете власть, выгоните партийного бонзу — что дальше?

— Дальше? Дальше мы перестаем быть азиатским аппендиксом и присоединяемся к цивилизованому миру.

— Что вы имеете в виду, говоря “цивилизованный мир”? — поинтересовался Шеин, заправляя кофеварку. — North Atlantic Treaty Organization?

— Да! И нас признают как независимое государство. И нам оказывают военную помощь, которая будет такова, что СССР носа в Черное море не покажет!

— Я не люблю таких маниловских прожектов на голом месте, — сказал Шеин. — Вы что, получили какие-то гарантии?

— Да.

— От кого же?

Шевардин назвал имя. Шеин присвистнул.

— И это значит, что мы должны будем разместить на своей территории “Першинги”, — тихо сказал Верещагин.

— А вы что предпочитаете — “Сатану”? — Дроздовец снова выскочил из кресла. — Как вы сами говорили — превратиться в дачный поселок для красной элиты?

Верещагин шумно вздохнул.

— Поеду я, — сказал он.

— Куда?

— Домой. В свою холостяцкую берлогу.

— Постойте, Арт… Погодите! Ну послушайте же вы меня, вы тут самый здравомыслящий человек, пораскиньте немного мозгами, что нам всем дает мое предложение!

— Это не ваше предложение. Это предложение, умело внушенное вам сами знаете, кем, а сейчас вы играете в “испорченный телефон”. Я слушал вас шесть часов, послушайте и вы меня: если бы ваше предложение действительно открывало какие-то возможности, я бы ни секунды не колебался. Но это — тупик. Больше того, это тупик, который может кончиться ядерным кризисом. Вас смертельно обижает, что переговоры ведутся без вашего участия? А вы не подумали, что сам по себе приезд советского лидера фактически во враждебную страну — акт экстраординарный? Вы не подумали, скольких усилий это могло стоить нашей разведке? В кои-то веки мы обзавелись таким агентом влияния в СССР — а полковник Шевардин предлагает гнать его обратно! Он предлагает поменять этого человека, который полностью находится сейчас в наших руках — на неверные гарантии НАТО, которые могут стоить столько же, сколько гарантии Антанты в 20-м. Вы думаете, ко мне не подъезжаои на этой козе? Кстати, не вы ли говорили, что проект “Дон” — предательство и, цитирую, плевок армии в морду? — конец цитаты…

Шевардин не сумел удержать лицо.

— Откуда вы узнали?

— А вы рассчитывали, что не узнаю? Штабисты сплетничают не хуже бахчисарайских торговок. Дело в другом: восхищаясь тут моим здравым смыслом, вы попросту лицемерили.

Шевардин на минуту потерял голос.

— Святоша… — просипел он. — Моралист хренов. Выскочка… Я — лицемерил…? А как тогда назвать то, что ты сделал? Если мы сейчас… сдадимся Союзу… Если вся эта кровь, что лилась из-за тебя… лилась зря… То она вся на твоих руках, Верещагин! Вся, до последней капли! И ты ее не смоешь. Я тебя понял, Верещагин. Я тебя поймал. Ты вроде Лучникова. Только ты хочешь наоборот: не Крым отдать Союзу, а Союз — Крыму. Вербуешь их в нашу армию? Хочешь спасти их души? Ни хрена у тебя не выйдет: у них нет душ, у них там труха. Они это крестиком вышили на твоей шкуре, а если ты еще не понял этого, то ты просто дурак.

— Дмитрий Сергеевич, возьмите себя в руки. Тошно на вас смотреть…

Шевардин открыл рот и хотел сказать еще что-то, но тут по стенам пробежал блик от машинных фар, а во дворе под шинами зашуршал гравий.

— Кутасов, — сообщил Шеин, выглянув в окно.

По лестнице из гостиной поднимались двое. Кутасов и Воронов.

— Полковник Шевардин, вы арестованы по обвинению в заговоре, — сказал Воронов. — Оставайтесь в кресле, руки на стол.

— Ф-фух… Как он мне надоел… — Верещагин отлепил от сгиба локтя никотиновый пластырь. — Забирайте ваше имущество, полковник.

— Спасибо, — Воронов отлепил плоский микрофончик и спрятал в карман.

Шевардин переводил взгляд с одного на другого, и наконец остановил его на Верещагине.

— Сука, — жутко сказал он. — Стукач. Поганый доносчик. Красноармейский выблядок. Цыганская рожа… Главштабовский жополиз. Рогоносец…

— Полегче, господин полковник… — лицо Верещагина оставалось неподвижным. — Князь Волынский-Басманов сказал значительно меньше… Правда, я тогда хуже держал себя в руках и был в худшей форме. Вы ведь потом не встанете.

— I wish you were tortured to death!

Верещагин еще какое-то мгновение, казалось, был готов ударить, а потом сник.

— Я могу идти, господин Воронов? Я устал и хочу спать…

— Нет, Арт, к сожалению, — ответил за осваговца Кутасов. — Сейчас мы трое поедем в Главштаб. В СССР военный переворот.

— Что?

— Путч. Власть захватили ортодоксальные коммунисты.

Шевардин внезапно расхохотался, показывая пальцем на Верещагина. Они уже спускались по лестнице вниз, навстречу им поднималась охрана, а сверху все доносился смех…

— Не принимайте слишком близко к сердцу, — Кутасов истолковал выражение лица Верещагина по-своему. — Он вышел из себя и говорил не то, что думал.

— Да нет, именно то, что думал…

Мимо летели черно-желтые столбики ограждения, море за ними обретало цвет.

— Мы потеряли еще одного хорошего командира дивизии, — покачал головой Артем.

* * *

С утра по всем советским каналам шло «Лебединое озеро».

Молодой метался по анфиладам Форосской резиденции, разом похудев килограмм на пять. В одиннадцать утра временный премьер Кублицкий-Пиоттух все-таки смог встретиться с ним.

Встреча продолжалась около четырех часов, после чего высокие договаривающиеся стороны пообедали, и вновь сели за стол переговоров.

К десяти часам вечера основные договоренности были достигнуты. Остров Крым прекращал войну против СССР и присоединялся к Союзу на добровольной основе, сохраняя свой государственный строй, свои законы, свою валюту и свою армию. Это было заверено подписью Генерального Секретаря ЦК КПСС.

Оставался сущий пустяк: разобраться с кучкой узурпаторов, объявивших себя Государственным Комитетом по Чрезвычайным Ситуациям.

Крым не спешил огласить договор. На переворот в СССР он ответил гробовым молчанием. Вернее, прошла информация об официальном ужине, который дал Временный Премьер в честь советского лидера. Камера позволила любопытным оценить туалет супруги Генерального Секретаря и посочувствовать самому Молодому, который никак не мог обжиться в смокинге.

* * *

Москва, ночь с 20 на 21 июня 1980 года

…Мирный пассажирский «Боинг-747» совершал регулярный рейс «Стамбул-Москва». На борту он нес около трех сотен пассажиров и несколько тонн их багажа.

Он сел в аэропорту около 10 часов вечера.

Через пятнадцать минут «Шереметьево-2» прекратило все рейсы. Прилетавшие самолеты садились на резервную полосу и отводились к терминалам на неопределенный срок. Комендант аэропорта отказывался сообщить, когда их отпустят. По правде говоря, ему было совсем не до них: аэропорт принимал один за другим «Антеи», на которых в Москву перебрасывался 549-й мотострелковый полк под командованием полковника Милютина.

По тяжелым, мощным аппарелям съезжали из чрева воздушных машин БМП и танки, а самолеты, разгрузившись и заправившись, начинали очередной разбег по полосе.

Кроме 549-го мотострелкового полка была переброшена еще одна часть. Ее машины отличались от советских БМП даже в темноте.

Командир Таманской дивизии, получив около полуночи тревожный звонок от Государственного Комитета по Чрезвычайной Ситуации, пообещал как можно скорее ввести в Столицу войска. Но почему-то вверенная ему дивизия не торопилась пересекать линию Кольцевой Дороги.

Дело в том, что еще раньше комдив получил другой звонок — от коллеги, в ведомстве которого находилась Кантемировская дивизия. В голосе коллеги звучали сомнения. Достоверно было известно: КГБ не поддерживает ГКЧС. “Альфа” сейчас прикрывает в аэропорту высадку неизвестной части. Часть советская: машины наши.

Положение усугубилось третьим звонком: из Шереметьево-2 позвонил свергнутый было Генеральный, который потребовал поддержать законную власть Генсека и пригрозил всеми карами земными тем, кто будет выступать на стороне путчистов.

Четвертый звонок — снова из ГКЧС — содержал еще более категоричный приказ выбросить врага из Шереметьево и не допустить его до самой Первопрестольной.

Комдивы приняли соломоново решение. Как только их дивизии были готовы, они отдали приказ на выступление. Но, поскольку в таких вопросах ничего не решается и не делается с кондачка, подготовка была проведена очень тщательно и заняла немало времени. К тому времени, как войска дошли до Москвы, оказалось, что враг уже в городе. Дабы избежать жертв и разрушений, обе дивизии заблокировали все выезды из столицы. Верные Генеральному Секретарю войска теперь можно было уничтожить довольно быстро. Но почему, собственно, комдивы должны выступать против Генерального — против законной власти! — и поддерживать ГКЧС, если еще не ясно, кто кого?

Холодный и чистый, как колодезная вода, майский рассвет застал кордоны 549-го мотострелкового полка на окраинах Москвы против кордонов Таманской дивизии.

Старший лейтенант — таманец Полупанов — выбрался из своего танка на броню, достал из кармана пачку сигарет и чиркнул зажигалкой. Колесико вылетело и, отпрыгнув от брони, укатилось в придорожную траву.

Костя Полупанов выматерился, потом крикнул в сторону заставы противника:

— Эй, ребята! Спички есть?

Из танка вылез офицер с погонами лейтенанта и бросил Косте что-то, тускло блеснувшее в утреннем свете.

Полупанов легко поймал добычу одной рукой — тяжеленькая латунная зажигалка исправно вспыхнула ровным треугольным пламенем и внесла свой вклад в отравление молодого организма никотином.

— Спасибо! — крикнул Костя, бросая зажигалку обратно. Настоящая «Зиппо», отметил он запоздало. И где только взяли…

Костя Полупанов был парнем невеликого ума, да еще и не выспавшимся. Иначе он задал бы себе вопрос: а что это за 549-й полк, и откуда он тут взялся?

Любой из офицеров организационного отдела генштаба рангом повыше сказал бы Косте, что 549-го полка не существует в природе.

Э, нет, господа. Может, 549-го полка и не существует, но зажигалка «Зиппо», от которой прикурил Костя Полупанов, была вполне реальной.

А вот офицер аналитического отдела ГРУ на это ответил бы: правильно, 549-го полка не существует в Советской Армии, а вот в Крымских вооруженных силах он очень даже существует. Только он более широко известен неофициальным названием: это так называемый «Красный полк», организация и вооружение которого в точности повторяют организацию и вооружение советского мотострелкового полка.

Но в эти высокие материи Костя Полупанов совершенно не вдавался. Он надел шлемофон и залез обратно в танк — ожидать дальнейшего поворота событий. Прикажут — он шваркнет из пушки в парня, давшего ему закурить. А тому прикажут — он шваркнет в Костю. А может, никто ни в кого не шваркнет, а они мирно разъедутся…

Такой исход событий устраивал лейтенанта Полупанова больше всего.

К вечеру телефоны в Кремле замолчали. Те, кто еще вчера клялся во всемерной верности хозяевам страны, сегодня наперебой звонили в Шереметьево, передавая Молодому заверения в своей по-гроб-жизни лояльности. Молодой, твердо зная цену этим заверениям оптом и в розницу, тем не менее перестал глотать димедрол. В конце концов, качинцы, держащие аэродром под контролем, как минимум, помогут ему смыться.

Но все же он не решался ехать в Москву, пока ГКЧС не сдастся официально.

Добило ГКЧСовцев известие о том, что командиры военных округов предали. Еще бы они не предали: с падением высшего армейского эшелона, поддержавшего ГКЧС, открывался такой широкий и светлый путь наверх, что у генералов закружились головы.

Власть, еще вчера такая плотная, осязаемая, внезапно рассыпалась в руках и утекла между пальцами, как песок… Да нет — как пепел. Именно это, а не страх ареста, позора или смерти, ранило Портретов больнее всего.

Первым не выдержал Министр Внутренних Дел. Запершись в своем кабинете (оттуда открывался прекрасный вид на перекрывшие улицу «Святогоры»), он достал из сейфа бутылку водки и пистолет. Тридцать пять лет беспорочной службы, дача в Завидове, «кремлевка», загранпоездки — все обернулось дерьмом и ухнуло в ту самую трубу. МВДшник выпил прямо из горла, закусил сосиской из банки. Он не мог пить, не закусывая, его от этого тошнило. То, что им будут шить — это 62-я статья, измена Родине. В лучшем случае — лагерь «Белый Лебедь». Что такое «Белый Лебедь», генерал знал не понаслышке. Поэтому он осушил бутылку до половины. Этого, решил он, пожалуй хватит. Только бы не было осечки… Если будет осечка, силы второй раз нажать на курок он не найдет, сколько ни выпьет.

Но, уже поднося пистолет к виску, он все-таки надеялся и молился, чтобы вышла осечка, а вдруг случится чудо и все пойдет в правильную сторону, и в «Белый Лебедь» запроторят суку Молодого… Надежда трепыхалась в нем до последней секунды, и выплеснулась через здоровенную дыру в башке, потому что осечки не было…

Вот после этого ГКЧСовцы капитулировали.