“Всю жизнь мечтал о свободе, а теперь не знаю, что с ней делать” — сказал Вамба, сын Безмозглого.

Верещагин не мечтал о свободе, поскольку полагал себя донельзя свободным человеком. Все обязательства, которые он брал на себя, были в той или иной степени добровольными, и редкое решение могло быть названо до конца вынужденным.

Но лишь в этот день он понял, что такое настоящая свобода.

Он смотрел в себя, как в пустой колодец. Колодец, в котором не видно дна, и, казалось бы, там может быть вода, но ее отсутствие ты определяешь еще до того, как бросишь туда камень для проверки — нет веселых бликов на каменных стенах, нет влажной скользкой зелени и особенной свежей прохлады…

Он сидел в своей квартире на диване, завернувшись в плед, и мысли его текли, как песок в часах. За окном начинался вечерний бахчисарайский шум: люди возвращались с работы. Он любил Бахчисарай за его приватность и интровертную замкнутость в сочетании с какой-то семейственностью. Ты мог не заводить близкого знакомства с соседом, но соседский сын по дороге в школу здоровался с тобой. Здесь семейные проблемы не выносились во внутренний дворик «доходного дома», но выносились радости. И шумная вечерняя перекличка возвращающихся с работы соседей была неотъемлемой частью этой спокойной, размеренной жизни. Раньше Верещагин ее любил. Раньше он с удовольствием становился ее частью, если возвращался из гарнизона в этот «час пик». «Добрый вечер, капитан. Гутен абен, капитан. Салям, капитан…» Да, раньше ему это нравилось…

Теперь ему казалось, что он сходит с ума.

Чужие мысли — лучшее противоядие от своих собственных. Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя взял том. Криво усмехнулся, увидев, что подцепил: золотое на черном тиснение, английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Все-таки хорошо быть начитанным человеком. Знаешь, что когда-то кому-то было еще хреновей, чем тебе, и ничего — он выжил, и даже написал хорошую книжку.

Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул пол-тома — уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Англосаксонский пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.

Семь столпов хрястнули и крыша обрушилась.

«When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the 'life' they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day.»

Верещагин закрыл книгу. “Печальную радость риска” дает не только езда на мотоцикле…

* * *

Если бы Аллах не хотел, чтоб люди лазали по скалам, он создал бы их похожими на свиней, сказал однажды Шэм.

Выбеленная солнцем, вылизанная ветром, вклинивается между Новосветской и Судакской бухтами скала «Сокол». И впрямь, есть что-то птичье в развороте ее склонов, а сверкание сланца, вкрапленного в серый гранит напоминает блеск соколиных перьев.

Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.

Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не хотел тратить на восхождение даже нескольких часов.

Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой. Она была и будет здесь так долго, что он со своей крохотной жизнью спокойно может употребить слово «всегда». Эти молчаливые эпохи, застывшие в недвижном полете, невозможно было охватить разумом. К ним можно было прикоснуться на миг, дотронуться до них всем своим бренным существом. Чтобы навсегда забрать крупицу этого времени, нужно на краткий миг отдать ему все…

Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс мешочек с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.

Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… И снял рюкзачок, положил его на камень.

— Кэп!

Он оглянулся. Шамиль, оставив “харламов” у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.

— Когда я развлекался в такой способ, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, — уведомил он.

— Все будет яки. — Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем, как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Это было даже не привычкой — сколько он себя помнил, в любом возрасте и под скалой любой сложности он, положив руки на первые зацепки, две или три секунды смотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.

Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…

Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. По дороге сюда боялся, что не сумеет поймать кураж, не войдет в нужный режим. Но перед скалой сомнения исчезли: огромность мира поглотила их, целиком заполнив его сознание. Теперь он был в мире с собой, и он был в себе с миром… Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…

Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину.

А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь — играть с парусами на море.

Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все то, во что он ввязывался за последнее время.

Напряжение отпустило и Артем, перевернувшись, сел. По левую руку от него утопали в зелени виллы Нового Света, по правую вдалеке чернели развалины генуэзской крепости и растворялся в синеватой дымке Алчак-Кая. И дивному лету на излете никакого дела не было до того, кто в очередной раз сыграл с жизнью в «да-нет». И этот день нисколько не огорчился бы, став последним днем Артемия Верещагина.

Он сидел, уткнувшись головой в колени, измотанный, выжатый досуха, прислушиваясь к звенящей радости, нараставшей внутри. Как раз то, чего он хотел. Как раз то, что ему требовалось: вне систем и ценностей, установленных другими, пользуясь одной-единственной точкой отсчета и в какой-то мере являясь ею, одержать абсолютную, безраздельную победу или потерпеть окончательное, бесповоротное поражение. Один человек и одна скала, один шанс из одного, одно «да» на одно «нет».

Он снова лег — уже на спину, глядя прямо в небо, растворяясь в нем. Это небо было наполнено кем-то, и его дыхание ощущалось здесь, на вершине, очень ясно. Он нечасто слышал это дыхание здесь, в Крыму, но в Гималаях и в Альпах — каждый раз.

— Non nobis Domine… Sed nomine tuo da gloriam… — прошептал Артем.

Кто-то не ответил. Он никогда не отвечал. Если бы не его ровное, глубокое и медленное дыхание, Верещагин, может статься, и не верил бы в него.

Услышав хруст камней на тропинке, не поднял головы. Он знал, кто ходит по этим тропинкам таким легким, широким шагом.

Пришедших, правда, было двое. Второй сопел, как кузнечные мехи. Ну что ж, коль скоро первым был Шэм, второй его не интересовал.

— Ваши кроссовки, кэп. И ваша тишэтка.

— Спасибо. — Артем сел, взял из его рук черную майку, но не стал надевать ее, а просто набросил на плечи. Потом принялся расшнуровывать скальные туфли. Руки занемели, пальцы не слушались.

— Хотите пить, кэп? — унтер достал из кармана бутылку «Учан-Су» и брелок-открывалку.

— Давай, — Артем взял бутылку, белый жестяной колпачок слетел и звякнул о камешки.

Верещагин наконец глянул в ту сторону, где находился спутник Шамиля, к которому Верещагин — странное предубеждение — заранее не испытывал никаких добрых чувств.

И правильно.

На одном из валунов сидел, поигрывая ключами от машины, Вадим Семенович Востоков.

— Добрый вечер, — сказал Артем.

— Вечер добрый, — отозвался Востоков.

Верещагин надел футболку и принялся зашнуровывать кроссовки.

— Шэм, а ты знаешь, что в СССР по скалам лазают в галошах?

— Вы серьезно, кэп?

— Абсолютно.

— А почему вы не взяли кроссовки с собой? — спросил Востоков. — Не рассчитывали, что придется спускаться?

— Что за чушь, — Артем встал, перебросил связанные за шнурки скальные туфли через шею.

Востоков подошел к краю обрыва и посмотрел вниз. Пнул камешек. Тук, — ударился камешек о скалу… Тук, — ударился он значительно тише и ниже… Последнее «тук» растворилось в просторе.

— Странное развлечение. Правда, не более странное, чем гонки на автомобилях. Наверное, даже не более опасное. Артем, Георгий передавал вам привет от Флэннегана?

— Да.

— Почему же вы так подставляетесь? Этот молодой человек — унтер Сандыбеков, я не ошибаюсь? — слегка меня напугал. Я было подумал, что уже поздно…

* * *

На первый взгляд — это был обыкновенный дорожный бандит. Черная майка, черный «Харламов», — такие грабят зазевавшихся туристов и исчезают быстрее, чем те вдохнут поглубже для вопля Караул!".

На второй взгляд — это был профессиональный убийца. Безжалостная грация его позы, равнодушный блеск карих глаз, видевших явно не первую смерть…

С третьего взгляда Востоков его узнал.

— Старший унтер Сандыбеков…

— Точно! — блеснула злая улыбка. — А вы-то сами кто будете?

— В данный момент — частное лицо. Раньше я работал в ОСВАГ. Вот мои документы, фамилия должна быть вам знакома. А вы взяли на себя обязанности бодигарда?

«Беретта» опустилась.

— Не ваше дело. Убирайтесь отсюда.

— А если я не хочу?

Тонкокрылый, изящный нос красавчика-яки на миг словно заострился — дрогнули и сузились ноздри.

— Если бы не ваш возраст, сигим-са фак, я бы дал вам под зад, — сказал татарин.

— Он собирается свернуть себе шею?

— Кэп? — Шамиль задрал голову, словно только сейчас увидел распластавшуюся по стене фигурку. — Свернуть себе шею? Йоу, Востоков-ага, этого не будет. Он поднимется наверх быстрее, чем я по тропе. Тем более, что я сейчас сверну в город и куплю бутылку «Учан-Су».

— Он идет без страховки.

Шамиль посмотрел на своего собеседника с легкой долей превосходства.

— Конечно, без страховки. Со страховкой он бы трахался тут до полуночи.

Уверенность унтера в том, что его капитан в очередной раз пройдет по воде, не замочив ног, была, похоже, непоколебима.

Они действительно заехали в Новый Свет и Шамиль купил в открытом кафе «Учан-Су». «Слушайся своей жажды, пей „Учан-Су“!» — призывала реклама. К концу подъема на вершину Сокола по тропинке Востоков понял, что следовало взять две бутылки.

Он отдышался только перед самым финишем. Достал платок, вытер пот, закурил…

И вот мы здесь, господа…

— Артем, вы росли в этих краях. Не подскажете приличный ресторан?

— «Шэмрок», — ответил Верещагин. — Ирландский паб здесь, в Новом Свете. Лучшее, что я мог себе позволить.

— В Новом Свете пить пиво?

— На шампанское меня все равно не станет. Дам попрошу отвернуться, — разжалованный полковник снял эластиковые штаны в обтяжку и надел джинсы.

— Это было красивое восхождение, — сказал Востоков. — Нам нужно поговорить.

— Красивые восхождения я привык запивать темным пивом. Пойдемте в “Шэмрок”.

* * *

Местного жителя от туриста в Новом Свете можно было отличить сразу по пересечении порога “Шэмрока”. Очень просто: кого из посетителей ни возьми, тот и урожденный новосветец. Это понятно: 90% населения занято в винном производстве, так что вино им порядком приелось… Или правильнее — припилось? В “Шэмроке” шампанского не подавали принципиально и выбор вин был небольшой. Зато имелось много дешевого и хорошего пива, немного дорогого и хорошего виски и непременная водка. Поэтому в 1980 году, кода все остальные рестораны и бары Нового Света переживали мертвый сезон, “Шэмрок” не то, чтобы процветал — но оставался на плаву.

— Милое заведение, — оценил Востоков. — Стиль выдержан.

— Похоже, Джоши просто пожадничал на нормальную мебель, — вступился за вкус хозяина Верещагин.

Они сели за грубо сколоченный стол, на деревянные колоды — ни дать ни взять, ирландская харчевня.

— Три темного! — крикнул Шэм не весь зал.

— Джаста момент! — так же зычно отозвался нечесанный долговязый мужик из-за стойки.

— Это десять минут, — усмехнулся Верещагин. — Пойду тряхну его. Пить хочется…

— Тогда уже я, кэп. Вас все еще слегонца покачивает.

— Учитывая, что я тебе больше не командир, и даже не офицер в отставке, может вернемся к старому доброму “ты”? — спросил Артем, когда Шэм вернулся.

— Простите, кэп, но я уже привык. Долго переучиваться.

— За жизнь, — они стукнулись кружками.

После подъема на гору жарким августовским вечером прохладное пиво было просто блаженством. И это еще он поднимался по тропе, а не по стене. Хотя, с другой стороны, можно сделать поправку на возраст, на нездоровый образ жизни.

— Это действительно было красиво, капитан… А, черт — полковник…

— Рядовой, — поправил Верещагин. — Отставной козы барабанщик.

— А, да… Кстати, я ваш товарищ по несчастью — неделю назад меня тоже вышибли. Но, как водится в нашем ведомстве — без барабанного боя.

— Два вопроса: как вы меня нашли? И зачем?

— Сначала я поехал к вам домой… Никого не нашел, но расспросил соседей. Они сказали, что вы подались куда-то со скалолазным снаражением. И что о вас справлялся подозрительный парень на мотоцикле. Я слегка забеспокоился и начал думать, куда бы вы могли податься… Потом вспомнил, что вы выросли в Судаке и решил начать оттуда. Скалолазных мест поблизости я не знал, но помнил, что все отвесные скалы смотрят на море, так что можно ехать по приморской трассе и искать… Ну, а когда я увидел на Соколе человека, ползущего по стене а-la Spiderman…

— И зачем столько беспокойства?

— Артем, вы не приняли предупреждение всерьез, а зря… Вас действительно хотят убить.

— Кто?

— Мои московские знакомые. Но не из… главной, а из… конкурирующей фирмы. Они на вас злы. Считают, что вы слишком легко отделались. Другие мои знакомые… не придерживаются таких радикальных взглядов. Но они считают, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Иными словами, помогать они не станут, но если коллеги из конкурирующей фирмы облажаются…

— Понятно. Эй! — Артем отловил за рукав пробегающего официанта. — Паэлья. Всем по порции. Есть хочется.

— Люблю повеселиться… Особенно пожрать, — хмыкнул Шэм. — Зачем гнать лошадей, кебабы уже на подходе.

— Кебабы у Джоши будут готовить до полуночи, а паэлья есть все время.

— В высшей степени забавное заведение, — качнул головой Востоков. — Что вы собираетесь делать, Артем? Не считая паэльи и кебабов, конечно.

— Ничего. Как говорил наш математик в Карасу-Базаре, “Вероятность повторного смертельного исхода равна 0%, вероятность единичного смертельного исхода равна 100%”.

— Это неверный ход. Не слишком полагайтесь на ту штучку, которую таскаете за поясом. Штучка очень крупного калибра, но вы, скорее всего, просто не получите возможности ее достать. Их любимый стиль — несчастные случаи.

— А ты что скажешь, Шэм?

— Это, конечно, не мое собачье дело, но вы бы послушали умного человека, кэп.

— Один раз я его уже послушал…

— И жалеете об этом, Арт? — удивился Востоков.

— Нет. Но если я все еще жив — то не потому что вы так планировали.

— Больше того: если я все еще жив — то тоже не потому, что я так планировал.

— Я не могу верить вам. Когда разведчик начинает меня жалеть, я живо вспоминаю пословицу про волка и кобылу.

— А никто вас и не жалеет. Просто не хочется, чтобы у этих парней из конкурирующей фирмы выгорело. Это личное. Я их не люблю.

— Смешно… Я только сейчас подумал, что в основе большинства моих неприятностей лежит чье-то личное… Нет, надо быть справедливым: меня и спасали тоже по личным причинам.

— Если подумать как следует, Арт, то выйдет, что других причин и не бывает. Человек, который говорит, что действует в общественных, государственных или каких-то там еще интересах, немножко кривит душой. Все мы действуем в интересах личных, просто каждый понимает это по-своему…

— Так что вы ммне посоветуете, Вадим Семенович?

— Уехать. Чем быстрее, тем лучше…

— Не нравится мне этот вариант…

— Вам еще меньше понравится быть мертвым.

— Да хватит меня пугать, сигим-са-фак!… Хорошо, я подумаю…

— Чего тут думать… — пробормотал Шамиль. — Ехать надо.

— А ты бы уехал?

— Да пес его знает… Как за себя говорить? Если бы я отколол номер вроде вашего, я бы, наверное, уехал…

— Хорошо, спасибо за совет… Куда бы еще уехать так, чтоб меня не нашли?

— Говорят, кэп, что в Иностранном легионе даже фамилию не спрашивают. Можно назваться как хочешь.

— Шесть лет рабства.

— И французское гражданство, — оторвался от паэльи Востоков.

— Остался сущий пустяк — добраться до Франции.

— Когда-то, если мне не изменяет память, вы со старшим унтером ездили туда хич-хайком.

— Все-то вы знаете…

— Есть и другие возможности… Я тут думал о том, как прикрыть свой и ваш зад… И кое-что надумал. Вы не собираетесь писать мемуары, Артем?

— Пока нет.

— Зря. Писать надо, когда все еще свежо в памяти. Я вот, например, написал. Жаль, что признания не дождусь: это мемуар такого свойства, что кое-кому в Москве, да и здесь, будет очень нехорошо, если его опубликуют. Сначала я хотел сообщить всем заинтересованным лицам, что мемуар будет опубликован в случае моей смерти. Потом раздумал. Шамиль, простите, не могли бы вы на время оставить нас вдвоем?

— Я уже сам хотел отойти, — пожал плечами унтер. — Эй, челло! — он встал и направился к стойке. — У меня в кружке пересохло…

— Я начал понимать киношных негодяев, — улыбнулся Востоков. — Когда придумана и прокручена хорошая комбинация, обидно оставаться в тени. Хочется, чтоб тебя признали. Законная гордость творца. По иронии судьбы в нашей профессии знаменитым становится тот, кто терпит поражение… Вас вышибли из армии за то, что сделал я. Да, вы готовы были подстраховать меня в случае неудачи… Но “Красный пароль”-то все же моя работа…

Он немного помолчал, снимая вилкой и ножом кусок мяса с шампура.

— Я изменил указания, данные моему душеприказчику. Мои мемуары будут опубликованы в случае вашей смерти.

— Ну, спасибо, Вадим Семенович!

— Да, в общем, не за что. Это не очень надежная страховка. Хотя бы потому что может появиться кто-то, заинтересованный в их опубликовании. Там византийские интриги не прекращаются ни на секунду… Но все-таки я передам вам ключ. Скажу, где и как эта рукопись хранится. После моей смерти распорядитесь ею по своему усмотрению. Хотите — напечатайте, хотите — оставьте в качестве страховки.

— Вы говорите о своей смерти так, будто это дело ближайших недель. А вам ведь и пятидесяти нет. Может, вы все-таки лучше прикроете свой зад?

— Уже поздно. Собственно, поэтому я и изменил свою волю. У меня лейкемия, Арт. Последствия московского гостеприимства. Врачи сказали, в лучшем случае — год… Очень вкусный кебаб…

Верещагин ничего не сказал. Соболезнование и сочувствие бессмысленны, коль скоро они бесполезны — так его учили. Он вспомнил, как в окружной больнице умирала от рака горла его мать. Пока она была в сознании и могла говорить, проклинала врачей: если бы те сразу сказали, что ее болезнь смертельна, семье не пришлось бы занимать деньги под залог баркасов, не пришлось бы идти на риск полного разорения… Как видно, с тех пор медицинская этика немного поменяла правила.

— Я хочу, чтобы вы стали моим голосом, Артемий Павлович. И не только моим — всех нас, кто придумал и осуществил этот заговор. Чернока, Мешкова, Сабашникова… Зная ваш характер, я не думаю, что вы откажетесь.

— Я не откажусь.

— Яки. Вы знаете собор святого Николая на мысе Херсонес?

— Да.

— Настоятель собора, отец Леонид — знает, где рукопись и что с ней делать. Не подставьте старика. Храните эту тайну.

— Обижаете, Вадим Семенович… Что-то Шэм задержался… Один вопрос, полковник. Вы хоть сами-то понимате, что сделали?

— Вопрос не совсем понятен.

— Вы понимаете, что теперь будет с Советским Союзом?

— Вот те раз… Неужели идеи Андрея Лучникова и к вам запали в голову?

— Я не об идеях Лучникова. Лучников такого и в страшном сне увидеть не мог.

— Ну-ка, ну-ка… любопытно.

— Шестнадцатая республика, сэр — очень необычная республика. У нее свои законы, своя денежная единица, свои вооруженные силы. Кроме всего прочего, она не то чтобы процветает — все-таки послевоенный экономический кризис — но в сравнении с другими республиками, даже с прибалтийскими, сильно выигрывает. Простые умы могут сделать вывод: post hoc ergo propter hoc. А более сложные, хотя тоже весьма недалекие умы могут на этом сыграть. Или я слишком плохо думаю о советском региональном руководстве, или к ближайшим советским выборам в их парламент — Совет Народных Депутатов, так, кажется? — каждый уездный князек вроде Щербицкого или Шеварднадзе сделает своим лозунгом национальную независимость. Что случится дальше — мне и думать неохота. Предполагаю, что первыми пойдут на раскол Прибалтика и Кавказ. И боюсь, начнется такое, что Крымская кампания покажется пикничком.

— Значит, по-вашему, мы посеяли зубы дракона… Любопытная гипотеза. Я бы охотно побился с вами об заклад, если бы мог дожить до этого момента. Арт, а даже если и так? Вам совершенно не за что любить СССР. Советский Союз сожрал вашего отца. Так или иначе — разрушил вашу жизнь. Если выйдет по-вашему — что ж, вы отплатили с процентами. Разве вы не рады?

— Нет, Вадим Семенович.

Востоков покачал головой.

— Странный вы человек, Артем. Удивительный. Дело даже не в том, что вы совершили или в том, на что вы способны. Вы похожи на кумулятивный заряд: собрав всего себя в одну точку, вы прожигаете броню… Но вы странны и страшны не этим: таких людей, в общем-то, немало. Страшно, что выбираете свою точку только вы сами. Такие люди — это чистый гвоздь в заднице, поэтому я не стану предсказывать вам долгую счастливую жизнь.

— Вадим Семенович, позвольте ответную реплику: вы сами недалеко от меня ушли.

— Верно. Я смотрю на вас и вижу себя в молодости. Правда, с одной поправкой: вы не интриган. Вы успешно просчитываете интригу, но неспособны ее создать. Испытываете к этому сознательное или подсознательное отвращение. Что удивительно, учитывая ваше социальное происхождение: обычно именно люди из низов не стесняются в средствах, и я не могу их за это осуждать. Проще говоря, у вас больше совести. Качество редкое. Многие порядочны в силу своей слабости: грешили бы, если бы хватало пороху. Но редкая птица — человек, который сознательно держит себя в железной клетке порядочности, выпускает только по необходимости и возвращается обратно.

— Тогда в квадрате редкая птица — человек, который при этом еще знает, когда нужно держать себя в клетке, а когда выпускать… Слушайте, Шэма долго нет… Не случилось ли чего.

Он встал на цыпочки, оглядел уже полный народа шумный зал поверх голов…

— Он танцевал вон там с какой-то блондинкой, а теперь куда-то делись оба…

— Артем, я хочу вам напомнить, что ваш друг… э-э… большой ловелас. Может быть, вы найдете сейчас их обоих — и поставите в неловкое положение… Второй вариант — он отправился в клозет…

— Тогда где девка?

Едва он это сказал, как девка вошла — одна, осторожно, бочком…

— Где он? — протолкавшись через толпу, Верещагин схватил ее за руку.

— Кто?

— Парень, который с тобой танцевал!

— Т-там! — она ткнула пальцем… — Че ай куд? Их четверо!

— А, дьявол… Вадим Семенович, одолжите-ка вашу трость…

— И не подумаю. Я с вами.

Драку они услышали почти сразу же по выходе из бара. За ними устремился официант, судя по крепости сложения, исполнявший еще и функции вышибалы:

— А деньги!

Востоков не оборачивался: этот парень будет совсем не лишним…

Сгусток темноты в одном из проулков распался на несколько фигур: двое держали третьего за руки, четвертый сзади зажимал ему рот чем-то вроде скрученного жгутом платка, пятый отрабатывал прямые и боковые в корпус.

Бежать они не собирались: немолодого мужчину с палочкой не приняли в расчет, с вышибалой, видимо, надеялись договориться, а один Верещагин был им не противник. Это они так думали.

Все произошло очень быстро. Тот, чьи руки не были заняты, первым успел развернуться к бегущему Верещагину — и первым получил. Не подпуская противника к себе, Арт хлобыстнул его по глазам пряжкой брючного ремня — любимое оружие уличных хулиганов. Когда он успел снять ремень — Востоков не заметил. Трое державших Шэма бросили его и рванулись в неожиданному противнику. Один тут же упал: Шэм вцепился в его лодыжки. Двое других прижали Верещагина к стене. Он отмахивался ремнем, кулаками, несколько раз попробовал как следует ударить ногой — но двигался слишком медленно: восхождение отняло много сил.

— Лежать! — Востоков, подоспевший на место действия, треснул набалдашником трости по голове того, кто уже пришел в себя после удара по морде. Шамиль вцепился во второго как клещ; попасть тростью ему в пах оказалось более чем просто. Остальные двое, увидев, что баланс сил изменился, прекратили атаки и бросились бежать вниз по улице.

— Деньги!? — засопел подоспевший вышибала.

— Сейчас… Мы еще вернемся… — Верещагин склонился над унтером. — Шэм, ты как?

— Г-горячие п-парни в Новом Свете… — он закашлялся, сплюнул кровью. — Все, я бойкотирую новосветские вина.

— Лучше бы ты бойкотировал новосветских девушек… — Артем сгреб за отвороты джинсовой жилетки того, кто получил ремнем. — Ну что, любитель честной драки? Что мне с тобой делать? В полицию сдать? Или проще — сломать тебе вот эту блудливую ручонку?

— “Беретту”… — прокашлял Шамиль. — “Беретту” мою…

Верещагин вытряхнул из громилы оружие. Видимо, Шэма скрутили очень быстро, если он не успел им воспользоваться. Впрочем, может оно и к лучшему: их учили, что нельзя пугать человека оружием, что его может обнажить только тот, кто готов убить. Кровь могла пролиться очень легко, а она сейчас совсем ни к чему… Ее и так было до хрена.

— Лет ми… — хрипел пленник. — Форс… сигим-са-факер… Шайт, кадерлер…

— Так ты знал, что он форс? — Верещагин отвесил заступнику новосветских девушек оплеуху. — Умышленное нападение на военнослужащего, статья двести девять Гражданского кодекса, три года каторги! Хочешь прогуляться в Арабат?

— Лежать! — Востоков слегка тюкнул второго “пленника” под лопатку, в нервный узел. — Лежать тихо…

— Шайт с ними, — Шамиль поднялся, держась за ограду. — Пустите его…

— Сори мач, курбаши… Сори мач… — бормотал громила. — Систар… новосветски ханам…

— Дерьмо, — Верещагин отпустил его. — Пошел вон. Так сколько мы должны, челло?

— Fourty.

— Держи, — в руку вышибалы легли пятьдесят тысяч. — Сдачи не надо, доведем до ровного.

Они вернулись в “Шэмрок” под молчание всех посетителей. Шамиль тут же свернул в сортир — умыться. Верещагин и Востоков остались у дверей.

— Картина Репина “Не ждали”, — Верещагин сквозь зубы выругался. — Не мы должны были зайти, а те четверо. Тут ставок не делали? Зря. Джоши, ты мог сорвать солидный куш. Я отдал деньги твоему мальчику, вот этому вот. Дай нам еще три бутылки портера, и мы уходим. У тебя очень чистое заведение, но меня почему-то тошнит.

Шамиль вышел из туалета, прижимая к лицу бумажное полотенце.

— Все яки, господа. Зубы целы. Кэнди, кара кизим, ты разбила мне сердце. Этот жирный ублюдок в дениме — действительно твой брат? Я так и думал, ханни, что у тебя не может быть таких братьев. Челлим, за что же вы нас так не любите?

— А за что вас любить? — подали голос из толпы. — За то что танками перефачили виноградники? Или за то что конфисковали баркасы и траулеры для какой-то своей вонючей надобности?

— Или за то что пошли на хер шелл-плэнты? Я пятнадцать лет морочился с этими устрицами!

— Или за то что бензин подорожал?

— Или за то что раздолбали электростанцию и завод все это время стоял? Ты будешь кормить моих детей, форс?

— Ваше пиво, господа — вышибала протянул Верещагину три бутылки.

— Большое спасибо, — Артем сжал горлышки бутылок между пальцами. — Береги своих клиентов, Джоши. Это очень хорошие и добрые люди.

Они вышли на улицу. Востоков отпер дверцу своей машины.

— Бармен вас узнал?

— Вряд ли… Я не был здесь одиннадцать лет.

— Подбросить вас домой?

— Нет, спасибо. Мы, наверное, поедем ко мне… Шамиль, ты же не откажешься у меня переночевать?

— Лучше у вас, чем в казарме, — согласился Шэм. — До свидания, чиф. Нет слов, как приятно было познакомиться.

Востоковский “Фольксваген” исчез за поворотом на Судак.

— Покажи левую руку, — неожиданно сказал Верещагин.

— Слушаюсь, — Шэм вытянул левую руку вперед.

— Где твой “ай-ди”?

— В кармане…

— Весь вечер был там?

— А какой сенс снимать его сейчас? — не понял Шэм. — Был там, да, весь вечер…

— Как они узнали, что ты “форс”?

— А какая разница?

— Ладно… Поехали, — он поправил рюкзак, обхватил Шэма за пояс.

— Только не слишком ко мне прижимайтесь, кэп… — Шамиль ударил ногой по педали газа. — А то еще не так поймут!

* * *

Он был недоволен.

Упустил момент на Соколе. Ну да. Упустил. Виноват. Но ведь были объективные обстоятельства. Сандыбекову хорошо, у него “харламов”, зверюга — не приведи Господь. А что у нас? Рентакаровский «мерсючок» семьдесят лохматого года выпуска. Пойди угонись на таком за «харламовым». Потерял след. Пока нашел — уже все, Востоков их перехватил.

И тут — как по заказу — драка… Он даже почти не напрягался, словечко там, полсловечка тут — и вот уже сезонники хотят начистить чайник “форсу”, который решил склеить местную блядушку. И можно десять минут не беспокоиться, что его застанут возле “харламова”…

…Это случилось у поворота на Щебетовку. Вот впереди ехал мотоцикл — а вот он слетел с дороги, не вписавшись в поворот на слишком большой скорости…

А сбросить скорость он не смог. Тормоза не в порядке. Чаще надо проверять.

Катастрофа произошла метрах в двухста впереди. Он подъехал не спеша — случайный свидетель. С натурально озабоченным видом вышел из машины и осмотрел склон. Ясной лунной ночью откос просматривался отлично.

Вон темнеет что-то, похожее очертаниями на тело. В самом низу, на камнях, валяется развороченный «Харламов».

Он медленно начал спускаться, когда к месту аварии подъехал еще один, действительно случайный свидетель — трак с надписью «Джипси-Кола» во весь борт…

Ебать-копать…

— Че коза? — из кабины выпрыгнул крепенький водила.

— Чертовы байкеры, — Он кивнул, показывая на склон. — Кажется, двое из них свернули себе шею.

— Шайт… Нужно спуститься посмотреть, есть там кто живой или нет.

— Вызовите emergency, — пресек Он попытку спуститься. — Я врач, каждая минута на счету.

Водила убрался в кабину.

Они лежали рядом, так что сверху казались одним темным пятном. Первый был еще жив, но Он взглядом профессионала отметил: долго не протянет.

Опустился возле него на колено, снял шлем. Темные волосы, красивое узкое лицо залито кровью… Царапин или ссадин не было: кровь текла изо рта и из носа. Значит, травмировано легкое…

Унтер Сандыбеков.

Подстраховаться. Быстрое движение рук, хруст позвоночника.

Второй двигался. Пытался. Попытки сопровождались поскрипыванием разбитого стекла. Разило пивом — это хорошо, когда подъедут городовые, они сразу заметят, что парень пьян как грязь.

Когда Он нагнулся, чтобы снять шлем, глухие стоны перешли в довольно внятное бормотание.

— To earn you freedom…

— Не повезло тебе, парень, — тихо сказал Он, обхватывая ладонями его голову.

Тот попытался вырваться, разлепил залитые кровью глаза и совершенно отчетливо сказал:

— A seven-pillared worthy house…

— Тихо, тихо, — успокаивающим тоном, как ребенку, сказал Он.

Что-то внезапно грохнуло и со страшной силой ударило Его в плечо, отшвыривая назад, на камни. Он попытался встать, но пригвоздила боль.

— Сука! Падло!!! — заорал Он. — Да ты что…!? Ты что?!

В лицо ему смотрел сорок пятый калибр. Верещагин стрелял с левой, согнув ногу — упор для руки.

— Эй! — крикнул с дороги водила. — Бегите, сэр! Это драггеры! Психи!

Он и сам был не прочь убраться. Зажимая раненое плечо рукой, поковылял вверх по склону. Второй выстрел взметнул пыль в полуметре справа, третья пуля ушла вовсе незнамо куда…

— Полиция! — надрывался в микрофон водила. — Полиция, трасса Е-17, за Щебетовкой! Проклятый байкер едва не застрелил врача!

Сматываться… — Он сел за руль, неловко, левой завел. Бросило в холодный пот. Как же больно, мамочки…

Водила уже выковырял из-под сиденья штуцер и изготовился спуститься вниз…

— Куда вы, сэр?

— Пошел ты… — простонал Он, выжимая газ.

Только бы не окочуриться по дороге… Только бы не сковырнуться, как эти, с одного из этих сумасшедших горных “серпантинов”…

* * *

И опять был жаркий полдень, и пыль, и пот стекал между лопаток, впитываясь в рубашку и пиджак… Нестерпимо болело все, просто не существовало удобного положения для тела — и это было хорошо, потому что иначе окружающее стало бы слишком страшным для восприятия.

Верещагин мог не ходить на похороны. Сломаны нога, левая ключица, три ребра — уважительная причина. Но он пошел.

Все помнилось урывками. Женщины в глухих черных одеяниях и татарских платках. Длинноногая девушка в черном платье и шляпке с черной вуалью. Кэт. Катя Филиппова. Полковник Кронин. Полковник Ровенский. Барлоу. Володька в инвалидной коляске и его врач — поручик Маковеева. Дженис. Мулла. Какое-то изречение из Корана вместо RIPа — если бы все вышло по-честному, эта cтандартная солдатская могильная плита украсилась бы именно RIPом.

Он не верил, когда ему сказали в полиции. Не верил, когда сообщили по телевидению. Все было наоборот. Это не он, а Шэм удержался на мотоцикле лишние двадцаать метров, соскользнул не вперед, а назад и пришел в себя на каменистом откосе с полным крови ртом. Это не Шэму, а ему свернули башку, как цыпленку.

Это нечестно. Это все чертовски нечестно…

— Арт, вам не за что себя казнить. Он был обречен. Множественные разрывы внутренних органов, травма черепа… Вы бы его не спасли…

Востоков выдернул его из полиции. Востоков вызвал Флэннегана и тот просто сунул городовым в нос свою книжечку и приказал закрыть дело. Востоков поставил всех в клинике на уши, обеспечв помощь первого класса…

— Думаю, теперь у вас нет сомнений — уежать или нет…

“Я сделал это для того, чтобы жить здесь. Разжалованным, нищим, опозоренным — но здесь! Умереть, где родился, в конце концов!”

Запросто…

Слова пропихивались сквозь горло, как верблюд через игольное ушко.

— Сколько… времени… Займет у наших друзей… Оформление визы…

— Если я получу паспорт сейчас — три дня.

Артем полез в карман, достал чистенький паспорт, двенадцать лет спокойно пролежавший в сейфе кадрового отдела Горно-Егерской Бригады. Востоков упрятал его в карман черного пиджака.

— Ведите себя осторожно, — сказал бывший ОСВАГовец, а ныне — частное лицо Вадим Востоков. — Меньше показывайтесь на людях, запирайте двери, не открывайте незнакомым. Вам и сюда незачем было приезжать. Это самоистязание не вернет его к жизни…

— Да, — согласился Артем. — Но больше я ведь ничего не могу сделать для него…

— Не скажите… Кое-что вы сможете, но прежде вам нужно остаться в живых. Давайте не будем искушать судьбу — мадемуазель Филиппова любезно согласилась подбросить вас домой…

* * *

Дверь была не заперта.

Тамара вошла в квартиру, замирая от тишины.

— Арт?

В гостиной царил разгром. Книги валялись на полу грудами, вывернуты были ящики стола, кругом громоздились какие-то картонные коробки.

— Арт!

Он лежал на диване, который именовал «досадной укушеткой». Рубашка расстегнута, наполовину вытащена из брюк, пиджак и черный галстук валяются на полу, руки скрещены над лбом, закрывая глаза, как полумаска…

В правой руке зажат «кольт»-45.

Прежде чем она успела сообразить, что застрелившийся человек не может принять такой позы, был момент ужаса и боли.

— Иди сюда…— дрогнули губы.

— Положи пистолет.

Он опустил руку, разжал пальцы.

«Пьян?»

Тамара присела на край софы, тихо втянула носом воздух…

— Я не пил, — сказал Верещагин.

— Давно ты так лежишь?

Судя по виду, подумала она, со вчерашнего дня.

— С утра. Пришел с похорон… Хотел собраться… Потом… Голова закружилась.

Она представила себе, как он кружит по комнате, припадая на одну ногу, сваливая на пол книги и кассеты, выволакивает из кладовки все новые ящики и забывает, зачем он их вытащил, попеременно то пытается раздеться, то вдруг снова возвращается к разбросанным вещам, и в одном из ящиков стола обнаруживает пистолет…

О, Господи! И он провел в обнимку с этой железкой весь день?

— Откуда у тебя…?

— Отцовский. Состоял на вооружении британских коммандос. Единственное, что у меня есть… Кроме фамилии.

— Ты уже пришел в себя?

— Нет. Иди сюда.

Одной рукой он обнял Тэмми и притянул к себе.

— Как ты узнал, что это я?

— Твои шаги. Я ждал тебя.

— С пистолетом?

— Не только тебя.

Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом с ней, тесно прижавшись, зарывшись носом в ее волосы. Она успела заметить, как припухли его веки.

Он плакал? Он? Плакал?

Она вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Ей было знакомо это состояние: когда душевная боль почти переходит в физическую. С того утра оно было ей знакомо — опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но ей повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль — нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!

Ах, да, она же пришла, чтобы сказать…

— Я уезжаю.

Он опять успел раньше… Ну, кто его тянул за язык? Почему он вечно лезет поперед батьки в пекло?

— Куда? — не поняла она.

— Сначала — в Вену. Потом — не знаю.

— Арт, ты… с ума сошел?

— Нет. Поедешь со мной. Все еще может быть хорошо…

Контракт, подумала она, может закончиться хоть завтра. Она протянет два месяца — не больше. Потом надо будет давать объяснения. Увольнение по состоянию здоровья. С учетом сложившихся обстоятельств — без права на военную пенсию, только с одним социальным пособием.

— Арт, не валяй дурака.

— Я не могу здесь остаться. Действительно не могу.

— Послушай! Послушай меня внимательно! Ты русский язык понимаешь? — Она сняла с плеч его руку, села. — Я беременна.

— Что?

— Я беременна. I am pregnant. Soy o prenado… На каком языке тебе еще сказать?

— Не надо. Я понял.

Он сел рядом с ней, сжал руки между коленями… Сломанную голень, как и тогда, два года назад, туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен… Гадкий мальчик, опять весь в синяках…

— Когда ты приезжал ко мне в полк, ты прихватил с собой даже зубную щетку. Только презервативы забыл.

— Нет. Не забыл. Не взял.

— И теперь смываешься?

— Да. Я смываюсь, Тэмми. Я больше здесь не могу.

— Так что мне делать? Скажи, что нам делать?

Артем потер пальцами виски.

— Я… не могу приказать тебе сохранить ребенка. Я могу только просить.

Прекрасно, замечательно. Вот вам столетия борьбы женщин за право планировать семью. За что боролись, на то и напоролись. Теперь вся ответственность лежит на нас. Первая расцарапаю морду тому, кто скажет, что сразу после месячных забеременеть нельзя. Очень даже можно…

— Уточни. Я буду растить здесь ребенка, а ты куда-то уедешь?

— Мы поедем вместе…

— Просто замечательно. А как насчет такого варианта: никто никуда не едет?

— Тэм, я не могу.

— Ты точно спятил.

— Да.

— Ты самый настоящий ублюдок.

— Бесспорно.

— Что случилось? Почему ты должен срываться и ехать?

— Не спрашивай.

— Это из-за Шамиля?

— Пожалуйста…

— Несчастный случай…

— …Не спрашивай…

— Или нет?

— Да! Да, не несчастный случай! Его убили, целились в меня, а убили его, случайно, мимоходом, а мне опять повезло, как будто я об этом просил!

— Арт!

Прозвучало резко, как удар бича.

— Смотри, какой ты бардак наделал, — Она слегка пнула ногой коробку. — Сейчас я приготовлю обед и помогу тебе собраться. Ты что, все это возьмешь с собой?

— Нет. Только несколько книг и кассет. Остальное оставлю кому-то. Может, Гие Берлиани.

— Вена… Что ты будешь там делать?

— Собирать зубы дракона…

Тамара покачала головой. Что он принимал — анальгетики или ЛСД?

— Какие анальгетики ты принимаешь?

— Не помню… В кармане пиджака.

Конволюта была нетронутой.

— Они не распечатаны.

— Да… Так лучше. Легче… Если что и занимает все мысли без остатка — так это боль…

— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.

— Хорошо… Пожалуйста, сделай чай.

Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал — быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.

* * *

«Эшелон уходит ровно в полночь».

На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.

Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.

Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного Центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанную вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:

В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.

События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…

…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.

Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…

Поехали!

Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…

Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…

Глеб решил. И записал:

* * *

Сеген-мишнэ Шимон Файнштейн нашел Верещагина в бойлерной.

— Вроде бы отопительный сезон уже закончился, — сказал он, вытирая мгновенно вспотевший лоб. — Товарищ, не в силах я вахту держать. Есть еще такая карикатура прошлого столетия — «Верещагин занимается самосожжением».

— Не смешно. — Артем отправил в топку еще одну пачку бумаги, поковырялся кочергой.

— Как ты тут не загнулся… — Файнштейн снова вытер пот. — Я принес тебе ксиву.

— Давай.

— Отчего умер твой унтер? Это действительно несчастный случай?

— Бестактный вопрос, Семен. Я же не спрашиваю, что сделали арабы с твоим старшим братом.

— С-сука, — лицо сеген-мишнэ напряглось. — Держи свою ксиву. Вот авиабилеты.

— Большое спасибо алуф-мишнэ Гальперину.

— Большое на здоровье.

Артем пролистнул свой паспорт, полюбовался двумя туристическими визами — австрийской и израильской. Австрийская выглядела респектабельнее.

Из паспорта выпал маленький прямоугольничек картона. Визитная карточка. Атташе по торгово-финансовым вопросам, посольство Израиля, Вена.

— А это еще что?

— Если у тебя возникнут трудности, — спокойно объяснил Файнштейн. — Появляйся. Тебе помогут.

— Какого рода трудности?

— Ну, скажем, с работой…

Прямоугольничек картона полетел в топку.

Семен вздохнул и достал из нагрудного кармана еще один, точно такой же.

— Картон «кашмир» — очень дорогой материал для растопки, — сказал он. — Это совсем не то, что ты имел в виду. Не вербовка. Тебе действительно помогут с работой, услуга за услугу. Ты сдержал свое слово. И вылетел из-за этого из армии. Должен же старый стервец Рабин компенсировать тебе твои неприятности.

— Работа не в разведке?

— Где скажешь… Совет: как только появишься, сразу скажи, что хочешь в МОССАД. Тебе тут же подыщут что-то другое.

— Ну?

— МОССАД не берет добровольцев.

— А Эли Коган?

— Вот после него и не берет.

Верещагин спрятал визитку в задний карман джинсов. Бросил в топку последнюю пачку листков, пошуровал кочергой, подождал, пока прогорит, потом выгреб золу в ведро.

— Что палили, если не секрет?

— Письма.

— Угу. Знаешь, как на хибре «Сжигаю мосты»? Очень красиво: «Агешер нисраф». Запомни.

— Постараюсь. Окажи мне еще одну услугу, помоги встать и добраться до квартиры.

— Всенепременно. Слушай, я думал, что на сломанную ногу обязательно накладывают гипс…

— Не обязательно. От гипса мышцы теряют тонус.

— Он думает о тонусе… Думай лучше о своем тухисе.

— А что о нем думать… Через три дня я его отсюда увезу “Австрийскими авиалиниями”.

* * *

— Я жду, — сказал он. — Как прилетаю, так сразу начинаю ждать.

Самолет компании «Austrian airlines» подрулил к терминалу. По эту сторону стойки таможенного контроля начал скапливаться народ.

— Позвони мне сразу, — попросила Тамара. — Обязательно.

— Конечно.

Мучительно. Сорок минут до отлета, а говорить не о чем.

— Куда ты потом?

— Еще не решил.

Хоть бы поцеловал. Раз в жизни наплевал на свою джентльменскую повадку и не постеснялся на прощанье поцеловать ее — пусть даже на людях.

Аэро-Симфи, ворота миров. Встречи и прощания. Долгие проводы — лишние слезы…

Верещагин оглянулся на табло, высвечивающее время до отлета, скользнул невидящим взглядом по окружающей публике, прижал Тамару к себе и поцеловал в губы — длинно и жадно. У таможенной стойки рейса на Париж зааплодировали.

Тамара смутилась, отступила на шаг назад. Еще секунду они не разнимали рук.

Таможенный контроль. Да, сэр. Проходите, сэр.

Он оглянулся, помахал рукой и исчез в квадратном проеме терминала.

В зоне по ту сторону таможенного контроля на последние крымские тысячи Верещагин купил бутылку “Реми Мартен” с доставкой и заполнил карточку на имя Фаины Абрамовны Файнштейн, посольство Израиля.

Вечером в бахчисарайской квартире зазвонил телефон.

— Артем, ну что? Как ты?

— Прекрасно. Тащиться в город не было сил, я заночевал в отеле аэропорта. Ты смотрела вечерние новости? Ты знаешь, что случилось?

— Нет, — Тамара похолодела, представляя себя что-то бесповоротное…

— Месснер в одиночку без кислорода поднялся на Эверест!