Согласно плану Министерства Обороны СССР от 2-го февраля 1980-го года военно-спортивный праздник «Весна» начался 29-го апреля 1980-го года в 01 час 00 минут.

Согласо воле крымского народа, пожелавшего присоединиться к СССР, к этому времени на Остров прибыли первые представители советского народа — солдаты 9-й бригады спецназа ГРУ. Как и в Чехословакии, аэропорт захватили чисто и грамотно. Уже через полчаса садился первый «Антей» с десантниками из 104-й дивизии ВДВ, которые должны были взять контроль над двумя не менее значимыми аэродромами — Сарабуз и Сары-Булат. Еще через полчаса в Саках с вертолетов высадились ребята из 40-й десантно-штурмовой бригады, так что и третий большой военный аэропорт Крыма смог беспрепятственно принимать транспорты из СССР.

Мирная интеграция к пяти утра шла на всю железку.

* * *

Для удобства большой комплекс сооружений военного назначения под Бахчисараем называют «База Чуфут-Кале». Хотя сама база Чуфут-Кале — далеко не самое заметное и не самое большое из них. Вырубленная в скале неподалеку от древнего пещерного города, ощетинившаяся антеннами, база в Чуфут-Кале выглядит довольно скромно по сравнению, скажем с учебно-тренировочным комплексом для резервистов, находящимся в полукилометре от нее, или расположением 4-го батальона 1-ой горноегерской бригады.

Великолепная весна хозяйничала в Крыму, и батальон она тоже не обошла своим вниманием. Все, что было в его расположении зеленого — аккуратные газоны, клумбы перед столовой, казармой и коттеджами для семейных офицеров — все затеплилось тюльпанами и одуванчиками. Соседство строгих голландцев и местной желтоголовой шпаны оказалось настолько трогательным, что убрать одуванчики никто не решился. По молчаливому сговору солдаты, занятые уборкой территории, и офицеры проверяющие их работу, игнорировали золотые цыплячьи головки.

В такие великолепные майские дни думать о плохом не хотелось. Поэтому, получив около часу ночи известия о начале вторжения, полковник Кронин не объявил тревогу и общий сбор, а просто заварил кофе (даже денщика ему жаль было будить по такому пустячному делу), оделся и поехал в тактический центр Чуфут-Кале к своему непосредственному начальству — полковнику Адамсу.

По логике вещей Адамс должен был быть генералом. Но — так сложилась неписанная крымская армейская традиция: до полковника дослужиться было сравнительно легко, а вот преодолеть ступень от полковника к генералу — чрезвычайно трудно. Дабы избежать путаницы, предлагали в тридцатые годы ввести звание «бригадный генерал». А то что это такое — батальоном командует полковник, полком — полковник, дивизией — тоже полковник! А генералов всего три, плюс один адмирал! Честное слово, господа, — возражали другие, не вижу в этом ничего плохого. Не хотите же вы брать пример с Франции, где генералов, ей-богу, скоро станет больше, чем солдат! Наше обилие полковников — не худшее бедствие, да и давайте вспомним, как сложилась такая ситуация: во время гражданской войны случаев проявить себя было более чем достаточно, а повышение в звании было едва ли не единственной заменой орденам, которых принципиально не давали на братоубийственной войне. Так что, господа, нам нечего стыдится своих полковников!

Итак, полковник Кронин поехал к полковнику Адамсу. На базу он прибыл как раз вовремя, а именно — в тот момент, когда связь поддерживал полковник Чернок.

Кронин вошел в штабное помещение, движением руки выгнал из кресла одного из дежурных лейтенантов и занял его место.

— Только что был высажен самолетный десант в Саках. На Качу идут вертолеты, — сообщил Чернок. (Дела! — подумал Кронин). Судя по всему, продолжал летчик, главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал Павлович уже арестован. Во всяком случае его кабинет молчит, дома его нет.

— Возможно, у меня неполадки со связью, — сделал оговорку Чернок, — попытайтесь вы позвонить генералу. Я пока подержусь на этой частоте.

— Господин полковник, — раздалось приглушенно, — поступили сведения от американцев…

— Сбросьте на маниторы базы, — велел Чернок. — Ваш сын передает вам привет, господин Кронин. Боюсь сглазить, но парень стал отличным специалистом в своем деле. Мы, старперы, все еще воспринимаем компьютеры как некое колдовство, а молодежь пользуется электронным мозгом, как собственным…

— Дай Бог, чтоб не возникло соблазна заменять одно другим… — проворчал Кронин. Сейчас его больше интересовала американская сводка, чем успехи сына, в которых он не сомневался.

Сводка была довольно безрадостной. Красные уже успели блокировать две важнейшие авиабазы. Две эскадры находились у крымских берегов, и уж наверняка не за тем, чтоб провести военно-морской парад.

Полковник Адамс отодвинул телефон и повернулся к видеоглазу.

— Генерал не отвечает, — сообщил он. — Похоже, ваше высокоблагородие, вы правы. К сожалению.

— Плохо, — даже за шлемом было видно, как изменилось лицо Чернока.

— Саша, — спросил Адамс, — Вы предполагали нечто подобное?

— Предполагал, — кивнул Чернок.

— Они, кажется, обещали постепенное присоединение, — Адамс добыл из кармана портсигар, а из него — сигарету.

— Они ничего не обещали, — отрезал Чернок. — Как временно главнокомандующий, я хотел бы проконтролировать процесс… Считаю лишним напоминать, что если что-нибудь случится, то командование Вооруженными Силами Юга России ляжет на ваши плечи, Дуглас. Ответственность огромна, учитывая… всевозможные случайности. Я еще выйду на связь. Направляюсь на евпаторийское побережье, следите за поступающей информацией. Пока, Даг…

Чернок отключился.

— Предлагаю пройти в мой кабинет, — Адамс перешел на английский, свой — и Кронина — родной язык.

Кабинет командующего Южным Районом Обороны был настолько мал и забит разнообразной аппаратурой, что любой советский командующий округом постыдился бы его занимать. Но два полковника разместились там вполне комфортно.

— Я не пойму, Леон, зачем они все это делают. Выражаясь государственным языком, на кой ляд. Бросать такие силы в страну, добровольно заявившую о своем присоединении — это просто неэкономно. Не говоря уже о возможных осложнениях, — он вызвал на монитор разведданные последних недель. — На Евпаторию, Феодосию и Керчь готовится десант. Силами двух мотострелковых дивизий. Воздушных десантников при поддержке бронетехники высадили в Симфи, точно такая же картина — в Саках и Сары-Булате. Такое впечатление, что у них неправильные представления о наших намерениях…

— Меня гораздо больше удивляет поведение Саши, — заметил Кронин. — Он сильно обеспокоен. Как при Синопе. А Саша не беспокоится по пустякам.

— Колоссальная ответственность, Леон. Одна горячая голова, один случайный выстрел — и готов казус белли. Давай начистоту: наша великая Родина (говоря эти слова Адамс ни в коей мере не имел в виду старушку Британию, а самым искренним образом говорил об СССР) отличается большой любовью к разного рода военным провокациям.

Кронин задумался. Если советские солдаты начнут стрелять в его солдат — должен ли он отдавать приказ открыть ответный огонь? Он не сомневался, что такой приказ понадобится, ибо ни один из форсиз самовольно не поднимет оружия против советского бойца. Отдать такой приказ — и на какую кровь, на какую войну он обречет две стороны, желающие соединится мирно? Но видеть, как падают под пулями его мальчики и не отдать приказ «Огонь!» — способен ли он, Кронин, офицер и джентльмен, присягавший на верность народу Крыма — а значит, и матерям этих мальчиков — способен ли он на такую подлость во имя великой цели, торжества Идеи Общей Судьбы?

А скорее всего, даже не в нем дело. Его может и не быть в этот момент рядом. А младшие офицеры — как они разрешат эту дилемму?

Капитан Замятин… Вот, кто поломает голову, душу и сердце. Один из фантов ИОСа, блестящий офицер — променяет ли он своего друга, скажем, поручика Барлоу, на Идею? Подполковник Ровенский, аполитичный служака? Капитан Карташов? Поручик Шмидт? Капитан Верещагин?

Ему не давало покоя совещание, которое он застал в конференц-зале при спущенных шторах.

Войдя в свой кабинет, он нажал кнопку селектора и приказал дежурному офицеру поднять весь офицерский состав, и пусть зайдут к нему, как только будут готовы.

Когда офицеры собрались, полковник кратко ознакомил их с ситуацией.

— Хочу подчеркнуть, — напоследок с нажимом сказал Кронин, — огромную долю личной ответственности каждого из вас. Подчас избежать боя сложней, чем выиграть его. Ваша задача — проконтактировать с советскими войсками тихо и мирно.

— Господин полковник, — как только Кронин замолк, подполковник Ровенский поднял палец, — у вас есть основания предполагать, что это будет сложно сделать?

Полковник взвесил свой ответ и нашел его весьма нелегким.

— Господа офицеры, по последним сведениям, поступившим в тактический центр, крымские военнослужащие после сдачи подвергаются изоляции. Правомерно ожидать чего-то подобного и в отношении нас. Пусть для вас не будет неожиданностью, если к вам станут относится как к военнопленным. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я понимаю, в какую фикцию превращается в таком случае присяга и не настаиваю на безусловном ее исполнении. Иными словами, тот, кто хочет, может уйти из батальона. Дезертирством это считать я не буду.

Пауза застывшая после этих слов, хрустнула сухим голосом поручика Шмидта:

— Вы оскорбляете нас, ваше высокоблагородие.

— Прошу прощения, — произнес Кронин. — Значит никто из вас не отказывается от интернирования?

— Мы — офицеры форсиз, — подытожил подполковник Ставраки. — И останемся ими до тех пор, пока Крымская Армия существует. Давайте считать эту тему закрытой.

—Alright, — согласился Кронин. — Тогда приказ на сегодня: собрать личный состав и разъяснить им все, что я разъяснил вам здесь. И, как бы вам это ни было противно, господин майор, повторить прозвучавшее здесь предложение. После чего приступить к обычным дневным обязанностям. То же самое разъяснить второй роте, когда она вернется из тактического центра для отдыха.

Дальше все пошло своим порядком. Офицеры собрали унтеров, те солдат, в двух словах была обрисована общая картина и встречена нижними чинами с некоторым недоумением: ясное дело, советские коллеги должны будут на время поместить их в специальные учебно-тренировочные центры, чтобы дать возможность овладеть хотя бы самыми примитивными навыками солдат СССР. Опять же, заменить форму, переформировать, может быть… И какой дурак в такой ситуации будет сопротивляться?

С этим недоумением солдаты и разошлись — на учебу, на стрельбы, на отдых…

Центром оперативной информации стала караулка, где солдаты, несшие дежурство, слушали радио. Советский Союз, как назло, передавал «Лебединое озеро», которое никак не соответствовало сегодняшнему настроению солдат и унтера. Поэтому настройка была мгновенно переведена на «Радио-Миг». Под «Smoke on the water» расчертили листик из унтерского блокнота, достали кости и, благословясь, начали партию в американский покер.

Около одиннадцати утра передали, что советские уже в Бахчисарае.

В глазах проигравшего в пух и прах рядового Костюченко затеплилась надежда.

— Вот сейчас здесь будут… — сказал он. — И не доиграем…

— Бросай, — рядовой Хесс подтолкнул ему стаканчик с костями. — Меньше работай языком, больше руками.

Время шло, а надежды Костюченко не оправдывались. Он уже был должен Хессу тридцать четыре тичи, Смирнову — восемь и Андронаки — двенадцать с половиной, когда на дороге, петляющей между холмами, показалась голова советской танковой колонны.

Быстрее танков в батальоне оказались советские БМД, ехавшие от Почтовой. Свернув с дороги, машины начали окружать базу. Из люков выскакивали «голубые береты» и, рассыпаясь цепью, двигались к батальону короткими перебежками, время от времени залегая с оружием.

— Чего это они? — удивился Костюченко.

— Ты не отвлекайся, ты бросай.

Момент был драматический. После двух бросков у Костюченко имелась на руках пара шестерок. Столбики пар и троек уже полностью закрылись, спасти рядового могло только каре.

Костюченко принялся сосредоточенно громыхать костями в стаканчике.

— Паркинсон, — буркнул Хесс.

— Нервная дрожь, — поправил его Андронаки.

Костюченко шмякнул стаканчик донышком вверх, затаил дыхание, открыл кости…

— Ты гляди — покер! — поразился Новак.

Рык БМД приблизился и замер метрах в двадцати от КПП.

— Эй, на посту! — раздался крик со стороны советских. — Выходи по одному без оружия! Считаю до десяти, потом открываю огонь на поражение!

— Серьезные парни, — по-английски сказал Хесс.

— Раз… Два…

Новак, не вынимая сигары изо рта, вышел с поднятыми руками. За ним — Хесс, Андронаки, Смирнов и Костюченко.

От цепи БМД шло человек десять «голубых беретов».

— Ты не забудь, Костюк, с тебя сорок, — Сказал Смирнов.

— А в пересчете на рубли? — тихо спросил Костюченко.

— Shut up! — рыкнул Новак.

* * *

В изысканном языке Парижа, в пряных диалектах Лангедока и Гаскони, в подсоленном наречии Бретани и Нормандии насчитывается около шестисот слов, оборотов и выражений, которыми обозначается самая древняя из игр и те части тела, которые принимают в ней участие. И это кое-что говорит о французах.

В русском языке есть столько же, а то и больше выражений для обозначения выпивки, связанных с ней ритуалов и ее последствий. И это кое-что говорит о русских.

Русский человек не просто выпивает, он может принять, а может и врезать, может клюкнуть, а может дерябнуть, может хлопнуть, тяпнуть, дернуть, вздрогнуть, поддать, двинуть, опрокинуть, навернуть, бахнуть, выкушать, дербалызнуть, вжарить, хряцнуть, забухать, может на этом остановиться или напиться вдрызг, нажраться в дупель, набраться в стельку, накушаться в хлам, нализаться в дребадан, насосаться в пень, намазаться в сосиску, в полено, вусмерть, до ушей, до чертиков, до квадратных глаз, до зеленых веников, как зюзя, как падла, как сорок тысяч братьев, а поутру поправиться, похмелиться, заполировать или опять же принять…

Планируя праздник «Весна», спортсмены из Минобороны не учли одной особенности, вообще характерной для русских праздников — что военных, что спортивных. А может, чрезмерно положились на буржуазную умереннось Крыма. Зря они на нее положились. Население Острова, будучи на 30% не русским, в отношении выпивки являлось русским поголовно. Пили не так чтобы много, но со смаком. 15% национального дохода составляло виноделие — так отчего бы и не пить?

И вот советский солдат, целенаправленно год-полтора выдкржанный «всухую», дорвался до гигантских бесплатных запасов качественного пойла. Налетай, братва!

И нужно признать, как это ни обидно, что советские офицеры порой тоже оказывались далеко не на высоте…

* * *

Евпатория, 29 апреля, 1130

— Где Помазуев и Гречкосий? — в сто сорок первый раз спрашивал у капитана Оганесова майор Беляев.

Капитан Оганесов, зам начальника штаба, пожимал плечами. Два комбата растворились, исчезли в туманной дали, сгинули в неизвестном направлении, и следы их были смыты прибрежной волной (поэтическая метафора).

Майор Беляев матюкнулся. Очень трудно командовать людьми, которые тебе в отцы годятся. Особенно трудно, если они на все уже забили хрен и хотят только одного: чтобы их оставили в покое.

— Сидят опять, нажираются в каком-нибудь кабаке! — ярился он. — Найди их, Леня, Бога ради!

Найди — легче сказать, чем сделать. В насквозь просоленной Евпатории приезжий и местный народ испытывал постоянную жажду и удовлетворял ее в небольших барах, винных погребах, открытых кафе, ресторанах, шантанах, борделях, казино, варьете и кабаре. Заведения питейного характера располагались на каждом первом углу, а питейно-увеселительного — на каждом втором. В этой ситуации майоры Помазуев и Гречкосий уподоблялись иголке в стогу сена, ибо зайти они могли в любое из этих заведений, а уж если они туда заходили, то оставались там до тех пор, пока их не выносили.

Освещая проблемы майора Беляева, придется прибегнуть к Евангельско-алкогольной терминологии. Майор был молодым вином, влитым в старые мехи. Чего Христос, если вы помните, делать крайне не советовал. Потому что или мехи лопнут, или вино испортится.

Амбитный и нестарый майор Валентин Беляев и несколько таких же амбитных, нестарых капитанов и лейтенантов, прямо со скамьи попали в 161-й полк — кто из училища, кто из Академии — заменив собой комполка, одного комбата и нескольких ротных, ушедших на пенсию.

В ближайшие годы такая же судьба ждала и остальных командиров подразделений. Но пока возрастной разрыв между старыми и новыми офицерами составлял пятнадцать-двадцать лет. То, что западные социологи называют generation gap. Обычно в армии смена поколений идет как-то плавно, но раз на раз не приходится… В 161-ом полку она происходила резко. Результатом этого был раздрай в работе: старики обижались на «пацанов», по-черному завидовали их здоровью, энергии и перспективам, «молодые львы» упрекали стариков в косности, устарелом мышлении и откровенном пьянстве.

Кстати, в противовес системе «никудышний командир-компетентный начштаба» в 161-ом полку была система «отличный командир— прескверный начштаба». Майор Жохов не просыхал бы круглые сутки, если бы человеку не требовалось определенное время на сон. А так он не просыхал в сутки только 16 часов. Поэтому Беляев сбагрил его местному комдиву, чтобы не путался под ногами.

Раз уж мы коснулись темы «зеленого змия» вплотную, то можно приоткрыть завесу над тайной исчезновения комбатов Помазуева и Гречкосия. Комбаты находились на улице Святого Креста в кабачке «Приют alkoholikoff», принадлежащем Жоржу Александриди, поручику запаса, ветерану турецкой кампании, большому гурману и безбожному вралю. Правда, врал Жорж не по всякому поводу, а лишь относительно войны с турками. Все постоянные посетители «Приюта» знали его байки наизусть и делили на восемь. Поэтому на две новые жертвы хозяин накинулся с особым рвением.

Александриди усадил комбатов за лучший столик, налил им вина собственного изготовления, трехлетней выдержки, поставил по блюду с запеченной в тесте форелью и завязал непринужденный мужской разговор…

А Жоржево вино — и это знает каждый завсегдатай — обладает особыми свойствами. Подают его в трехпинтовых кувшинах и пьется оно, как вода. После первой пинты у тебя поет душа, после второй — звенит в ушах, после третьей ты хочешь пойти в туалет и обнаруживаешь, что ноги тебя не слушаются…

Ничтоже сумняшеся, под форель да под мужские беседы Помазуев и Гречкосий осушили по три пинты…

— Са ира, господа! — разглагольствовал Жорж. — И вот представьте себе: закончился минометный обстрел, мои ребята лежат, как трава, в живых осталось нас двое: я и Тимоти из Михайловки. И как раз на мой участок прется не меньше роты турок. Ах вы бастарди, скорпиос, вы думаете, Александриди побежит? Йоу, факимада, он не побежит! И я ложусь за пулемет, а заряжающим у меня — Тимоти из Михайловки…

— М-молоток, Жорка! — Помазуев хлопнул своего гостеприимного хозяина по плечу. — Ты м-молоток… Хочешь, я тебя к себе ротным возьму? Ничего, что ты белый… Ты по сути, по духу наш парень. Не то, что Ленька Оганесов, едри его мать… Он меня будет учить? — по тону было видно, что эта тема задевает Помазуева за живое. — Молоко на губах не обсохло, армяшка хренов! Я лучше вот Жорку к себе в ротные возьму!

— Но я же не умею прыгать с парашютом… — засмущался Александриди.

— Эт' ничего! — утешил его Гречкосий. — Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим.

— Спасибо, — Жорж искренне пожал обоим гостям руки. — Спасибо!

* * *

— Ну, и хрен с ними, — сказал Беляев, в очередной раз услышав, что поиски оказались безрезультатными. — Андрюшко, отправляйся с батальоном на Северную Базу, в Суворовское, роты Пуртова и Афанасьева пускай едут в этот… как его… — он взглянул на карту, — Ак-Минарет. Я остаюсь здесь, первый батальон со мной, Кобиков, третий батальон — на Восточную базу. Если кто-нибудь случайно найдет комбатов — ко мне обоих.

* * *

Вы видели высадку 805-гоотдельного батальона плавающх танков на морской пляж?

Как, вы не видели высадки 805-го отдельного батальона плавающих танков на морской пляж?

Вы не видели, как тяжелые плосколобые амфибии с мощным плеском скользят в волнах? Вы не видели их медленного движения среди бурунов, влажного блеска их поплавков, их неумолимого приближения, их гиппопотамьей грации, вы не слышали их первобытного рокота в шуме волн?

Ну, тогда ничего вы не знаете о том, что такое танковый десант…

Это напоминает масовую высадку морских черепах на Сейшельских Островах, когда большие древние твари выбираются из моря на сушу, чтобы спариться и отложить яйца. К слову, сбрасывание танками поплавков здорово напоминало этот процесс. Половина населения Керчи столпилась на набережной, наблюдая, как, подобно морпехам дядьки Черномора, танки выкатываются на пляж, троща гусеницами гальку, скидывают поплавки, выстраиваются в линию и едут в город…

— Какое зрелище, сигим-са-фак! — восхитился прапорщик Дементьев, наливая стопку водки прапорщику Андрощуку.

— Это да, — согласился Андрощук. — А потому что, это, армия! И порядок знают. Будем, — он поднял стопку.

— Будем! — чокнулся прапорщик Дементьев.

— Ты думаешь, — Андрощук выдохнул и закусил бутербродом с красной рыбой, — Думаешь, мы бы так не смогли? Смогли-и-и бы, и еще как! Делов-то…

— А вот мы в турецкую…

— Что вы в турецкую? — скривился Андрощук. — Воевали они… «Мы пахали», мля…

— Господин офицер! — Дементьев погрозил пальцем и налил еще водки, — Я вас попрошу!

— Да какой я, к херам, офицер, — вздохнул Андрощук. — Был бы я офицер…

— Но вы же прапорщик? — не понял Дементьев.

— Так и не офицер же…

— Разве в советской армии прапорщик — не офицерское звание? — удивился Дементьев.

— Да где там… А у вас что, офицерское?

— Конечно! — развел руками Дементьев. — Я, например, офицер запаса. Прапорщик…

— Везет, — загрустил Андрощук.

Как видите, интеграция в Общую Судьбу кое-где протекала очень мирно. Особенно мирно она протекала в баре STOPKA, хозяином которого и барменом был Николай Дементьев, прапорщик резерва Вооруженых Сил Юга России, а гостем и почетным посетителем — прапорщик Советской Армии Юрий Андрощук.

Командир взвода в 222-м танковом полку, Андрощук еще накануне отпраздновал успех мирного воссоединения, и весь путь на десантном корабле промучился жестоким похмельем. Заначку он сделать не успел, взять было негде, пришлось терпеть до самого Крыма.

Но уж в Крыму машина прапорщика Андрощука уехала не дальше первой же вывески с тремя заветными буквами: BAR. Это слово было написано более мелким шрифтом, чем название STOPKA, но Андрощуку в глаза бросилось именно оно.

— Стоп! — приказал он водителю. — Мне это… Отлить надо. Ты езжай, я вас потом догоню…

Таким образом прапорщик Андрощук встретился с прапорщиком Дементьевым, в очередной раз подтвердив истину, что только гора с горой не сходится, а человек с человеком — всегда пожалуйста…

Или вот вам пример полковника Афанасьева и полковника Ордынцева. При том, что один был советским полковником, а второй — крымским, оба довольно легко нашли общий язык. Конечно, беседа протекала не столь неформально, как в баре «Stopka», но вполне интеллигентно.

Полковник Ордынцев находился, как и все крымские военные, под арестом. Не желая эксцессов, Афанасьев оставил дроздовцев в их казармах и, в противоположность некоторым другим советским командирам, не стал «завинчивать гайки». Тем более, что ему как добросовестному офицеру, были симпатичны такие же добросовестные офицеры — полковник Ордынцев в частности. Поэтому он рассудил, что взять крымского комбрига с собой — хорошая идея. Полдня они таскались по всем расположениям подразделений бригады, а за полдень сели пообедать в придорожной закусочной — достаточно просторной, прохладной и приятной, чтобы вместить штаб полка.

Ордынцев испытывал двоякие чувства. С одной стороны, в эту дешевую пиццерию он зашел бы только если бы очень проголодался — изобилие острого кетчупа гарантировало изжогу. С другой стороны, ему импонировала скромность полковника — в его положении (Ордынцев полностью отдавал себе в этом отчет) он мог бы зайти в любой, самый шикарный ресторан города и угоститься на любую сумму. Но нет — он выбрал дешевую пиццерию, весьма умеренно поел и выпил только безалкогольного пива, да еще и взялся за кошелек — расплатиться ему хозяин, конечно, не дал, что вы, как можно — брать деньги с советских офицеров! — но уже неамрение само по себе много значило.

Получив заказ — пропадай, печень! — Ордынцев и Афанасьев возобновили разговор о сравнительных достоинствах танков «Витязь» и «Т-72». Сошлись на том, что у Т-72 больше дальность прицельной стрельбы, зато на «Витязе» мощнее броня, что повышает шансы в ближнем бою. Потом перешли на организацию. Ордынцев настаивал на преимуществах бригадной, и Афанасьев спорил только для порядка: преимущества ему были очевидны. И не только бригадной организации — всего крымского образа жизни. Но здесь же, за этим столом, сидел полковой замполит подполковник Щусев, здесь же надулся, как мышь на крупу, командир отдельного 805-го батальона плавающих танков, крайне недовольный тем, что его отдали в подчинение Афанасьеву — при них распускать язык было чревато, поэтому Афанасьев приналег на пиццу, а разглагольствовал в основном Ордынцев.

К тому времени, как полковники и их «свита» покинули пиццерию, прапорщик Андрощук окончательно лишился возможности уйти из бара «STOPKA» своими ногами. Опираясь грудью на стойку бара, он изливал Дементьеву душу, жалуясь на нелегкую долю советских прапорщиков. К излияниям прислушивался еще один посетитель — среднего роста крепкий мужчина под сорок, явно ближневосточной наружности. По мелочам он не разменивался — купил сразу бутылку водки (которую Андрощук презрительно охарактеризовал как «чекушку») и пил маленькими порциями.

— Р'шите пр'ставиться… — заметил его советский недо-офицер, — Юрий Андр'щук, пр'щик!

— Очень приятно, — сдержанно ответил клиент. — Борис Фельдман.

— Это ничего…— милостиво кивнул Андрощук. — Евреи — тоже нормальные ребята. У м'ня один к'мандир от'ления был… Еврей… А-атличный парень! Н-ничего не имею против.

— Я рад, — Борис Фельдман незаметно показал кулак Дементьеву, который собирался что-то вставить.

— А вот еще был двух'дичник Жорка Ярош… тоже еврей… Так он про меня стишок сочинил, гаденок… «Вот какой-то прапорщук Андрощук… Банку водки в уголок поволок…», — процитировал он. — «Хочет он скорей набраться и тотчас с полка съебаться…» А тоже еврей! П-поросенок… Я, блядь, тридцать лет в армии! А он — стишок… Так что и евреи бывают… да…

Плюнув таким образзом, причем совершенно незаметно для себя, в душу Фельдману — как видно, постоянному посетителю, потому что Дементьев, видя, как тот уходит, всполошился, а потом приуныл — Андрощук выпил еще одну «граммульку», которая оказалась роковой: он заснул мертвецким сном на табурете у стойки.

Полковник Афанасьев, которому доложили о таинственном исчезновении прапорщика Андрощука, послал в STOPKУ наряд патруля, который натолкнулся на надпись «закрыто» — Дементьев, лишившись собеседника и не предвидя других посетителей, решил устроить себе выходной. Часа через три он собирался вернуться и посмотреть, не пришел ли в себя Андрощук, удобно размещенный на раскладушке в подсобке, где сам Дементьев ночевал порой, когда тащиться домой ему было лень.

Андрощук проспал молодецким сном все десять часов, а когда проснулся, решил, что нужно было давно бросать пить.

* * *

У порога квартиры, которую Верещагин снимал на окраине Бахчисарая, он сказал: «Стоп!» как раз в тот момент, когда она уже собиралась шагнуть в открытую им дверь. После чего с самой серьезной миной взял ее на руки, перенес через порог и усадил в комнате на диван.

Вторым заходом он перенес через порог здоровенную спортивную сумку, которую забрал из камеры хранения на бахчисарайской автостанции.

— Чаю?

— Что?

— Будешь пить чай?

А почему, собственно, ей показалсь дикой мысль о том, чтобы выпить чаю? Мир может рушиться, разве это повод, чтобы отказываться от одного из немногочисленных удовольствий?

Артем набрал в чайник воды, поставил его на плиту.

— Есть, считай, нечего, — сказал он. — Можно сделать омлет или тосты по-французски. Что тебе хочется?

«Мне хочется, чтобы этот сумасшедший день скорее закончился. Мне страшно».

— Ничего…

Он расшифровал это по-другому.

— Да… Я тоже представлял себе сегодняшний день как-то иначе. Фрак, венчание в храме Святого Семейства и связка пивных банок на выхлопной трубе. Хочешь, я выгоню их всех их Крыма, и мы спокойно поженимся?

Она в первый раз слышала, как он говорит чепуху, чтобы отвлечь и успокоить ее… Как маленькую…

— Зачем ты вернулся?

— Что значит, зачем… Не могу я все время в Непале жить, я же не шерпа.

— Не валяй дурака.

— Я хотел тебя видеть, разве этого недостаточно? Быть с тобой. Жениться на тебе. Я не стал бы бежать, даже если… Нет, ну ты видела идиота? Один поставил чайник — на холодную плиту…

Он зажег газ, резким взмахом руки убил огонек спички и выбросил огарок в ведро.

— Нужно отлучиться на полчаса. Интересно, как там наши… И ваши… Я сейчас уйду и вернусь. Принесу погрызть чего-нибудь.

— Арт, я… Мне нужно быть в полку к полудню…

Он грохнулся перед ней на колени, тревожно заглянул в лицо.

— Ты серьезно? Тамара, крымской армии больше нет. Забудь.

— А ты собираешься вернуться в батальон?

— Да, собираюсь, но не сей же момент… Мой отпуск заканчивается на завтрашней утренней поверке. У нас еще одна ночь.

— Арт, повторяю: мне нужно быть в Каче в двенадцать ноль-ноль.

— Ты останешься здесь!

— Что за тон? Ты что, на плацу?!

Oн застонал, возвел глаза к потолку.

— Тэмми, ты что, не поняла еще, что происходит? Это вторжение, а мы — враждебная армия. Я еще не знаю, как они с нами поступят и что нас ждет. Поэтому никуда не тороплюсь. Пока…

— А потом?

— А потом — увидим.

— Я не имею права дезертировать.

— Да какое это, массаракш, дезертирство! Нельзя дезертировать из армии, которой нет! Ты понимаешь, что тебя могут изнасиловать, избить, ограбить?

— Да с какой стати, Арт? — она даже расхохоталась. — Я что — кинозвезда? Или советские солдаты — сексуальные маньяки? Им бесплатно наливают в любом баре — надо думать, и в любом бардаке дадут бесплатно! Даже если мы военнопленные, зачем они будут нарываться на неприятности, они же подписывали Женевскую Конвенцию.

— Турки тоже подписывали! Спроси у своего комэска, как они ее исполняли!

Это был, в общем-то, удар ниже пояса. О том, что турки делали с пленными летчицами, предпочитали не упоминать в первую очередь сами летчицы. Командир эскадрильи «Вдов» Рут Голдберг — в том числе.

Но турки есть турки. Советские солдаты, виденные сегодня на улицах, вовсе не были похожи на ландскнехтов. Нормальные, даже несколько растерянные парни, уделявшие женщинам гораздо меньше внимания, чем женщины — им. Похоже, сегодня самый верный способ склеить девчонку — одеться «голубым беретом»…

— Мы ведь не совсем военнопленные. Мы теперь — советские граждане.

— Тэм, советские граждане — самые бесправные люди на свете.

Она вздохнула и откинулась на спинку кресла.

— Дай мне слово, — быстро заговорил он. — Пообещай мне, что останешься здесь и никуда не пойдешь.

— А ты?

— Это неважно. Тамара, я прошу тебя, дай слово! Пойми, я смогу… Я все смогу, если буду знать, что ты в порядке. Мне нужна эта уверенность, я без нее погибну.

Наверное, каждой женщине хочется слышать такую лихорадочную речь и видеть такой блеск в глазах. Но, оказывается, спокойно на это смотреть нельзя, и хочется остановить это любой ценой. Это все равно что видеть, как мужчина плачет.

— Хорошо, я согласна, слышишь? Я обещаю, я никуда не уйду.

— Ну вот и славно! — он вскочил, вышел в прихожую, обулся. — Сейчас я тебя с Князем познакомлю.

— Каким князем?

— С тем самым. Князь Берлиани. Капитан морпехов. Мой замком по морде.

— Что?

— Это советская шутка. ЗамКом По МорДе — «Заместитель Командующего по Морским делам». Мы вместе ходили на Аннапурну, Кинли, Эверест и К-2.

— А при чем тут морские дела?

— Ну, так он же морпех!

— А-а…

— Я скоро, — пообещал он и закрыл дверь.

Она подошла к окну. Через полминуты из-за угла выкатил его джип-"хайлендер". Больше машин на пустынной улочке не было. Коричневый джип, похожий на жука, исчез в конце улицы.

С ужасающей ясностью Тамара поняла: он не вернется. Разговоры про «Князя» — для отвода глаз. Он задумал что-то ужасное, он решился давно. Он умрет, а она остается в пустой квартире. В безопасности, как он думает. Можно будет еще уехать к матери в Севастополь… Впрочем, и там ее найдут. А Арт к тому моменту будет уже мертв…

Когда волна паники схлынула, она обнаружила в своей руке карандаш, а перед собой — листик бумаги. Да, поняла она, все правильно. Долг есть долг. Если он все же вернется — он будет знать, где искать ее. А она… Что бы там ни было, она должна быть в полку. Чтобы ни сделали с ее подругами и подчиненными — она должна быть рядом. Она — офицер, и она не побежит.

«Прости, Арт! Я должна вернуться. Долг есть долг. Я надеюсь, мы все же встретимся. Очень жаль, что обошлось без фрака и венчания, но это ничего не меняет. Твоя жена Тамара.»

* * *

Утро было ветреным. Вдоль по Слащева стелился белый вихрь: облетала черешня. Надувной Рональд Макдональд рвался с привязей под треск флагов. Недавно открытая американская закусочная блестела, как операционное отделение Бахчисарайской земской больницы.

Он нашел там почти весь свой «клуб самоубийц».

— Ну, наконец-то! — сказал Князь. — Макдональдс окупил себя на год вперед — столько мы тут сожрали, пока ждали тебя… Не мог назначить в приличном месте…

— А мне что-нибудь оставили? У меня есть совершенно нечего, а все закрыто.

— Травись, — Князь толкнул к нему по столу пакет. Арт, не глядя, подхватил его и махнул рукой:

— Пошли.

Советских солдат не было видно — в этой окраинной забегаловке спиртного не подавали. На том и строился расчет.

Они расселись по машинам — четверо — к Верещагину, трое — к Князю. Один должен был подъехать прямо на квартиру.

Советская колонна БМД попалась им на площади Победы — колонна стояла, впереди была пробка. Кажется, задержка в пути не расстраивала никого, кроме раскаленного докрасна городового. Ругаясь и время от времени свистя, он пытался рассредоточить затор. Советские десантники — ошарашенно-веселые мальчишки — курили и общались, сидя на броне машин. С одной из БМД несся звон гитары и песня про новый поворот. Песню пели большим хором, состоящим из десантников и крымцев…Артем посигналил Князю, чтобы тот сдал назад, завертел руль и под всеобщее неодобрение объехал пробку по тротуару.

— Вот! Новый поворот! И мотор ревет! — орали вокруг машины, — Что он нам несет?! Пропасть или взлет?! Омут или брод?! Ты не разберешшь! Пока не повернешшь! За па-а-ва-а-рот!

Артем вырулил за поворот, отгородившись стеклом от идиотского советского шлягера. Так всегда в этой стране — в шлягеры попадает самая кретинская из песен, пусть даже вполне нормального бэнда.

Греческий квартал словно вымер — все побежали в центр, на Севастопольскую Улицу, смотреть на проход советских войск.

— Здесь что, Соловей-Разбойник поселился? — спросил Хикс. — Свист стоит на весь квартал.

— Fuck! — Верещагин бегом пересек двор и взлетел на галерейку.

— Чайник забыл выключить, — констатировал Князь. — Это называется «не привлекая к себе внимания».

— Хрен мы что к себе привлечем, весь город сбежался смотреть на советских десантников, — заметил Томилин.

Вопли чайника стихли.

Берлиани зашел в квартиру.

Верещагин у окна рвал на части листик. Аккуратно складывал пополам, рвал по линии сгиба, снова складывал и снова рвал… Лица его было не видно — он стоял спиной к двери.

— Что-то случилось, кэп? — спросил Даничев.

— Случилось, — Верещагин сунул обрывки в карман. — Ничего. Злее буду.

— Царица?

— Заткнись, Гия. Давайте садиться, господа. Шэм, запри дверь. Извините за недостаток посадочных мест, на такой кворум квартира рассчитана не была. Берите подушки с дивана и рассаживайтесь на полу, кто хочет.

— Может, сначала дождемся гостя?

Верещагин посмотрел на часы, взял с полки кистевой эспандер.

— Арт, я смотрю, у тебя яйца есть…— начал Козырев. — Что вы ржете, сигим-са-фак?

— Это истерика. — Верещагин сам с трудом удерживал смех под контролем. — Есть, Володя, есть.

— В холодильнике! — на хохочущее офицерство это подействовало совсем деморализующе. — Три яйца, черт вас возьми, похабники! Капитан, можно их сварить и съесть?

— Ты же из «Макдональдса», — удивился Верещагин.

— Он «бургеров» не ест, фигуру бережет, — пояснил отсмеявшийся Томилин. — Боится лошадке Басманова хребет сломать…

— Ей сломаешь, — весело отозвался Козырев. — Ненавижу Вронского, между прочим, с гимназии. Ляд с ней, с Анной, но зачем коня угробил? Хочешь быть жокеем — не разъедайся… Как вы думаете, кэп, скачки в суботу состоятся?

— Думаю нет, — сказал Арт. — Ни при каком раскладе. Бери яйца, Володя.

— Хотел бы я, кэп, как вы — жрать всякую дрянь и не набирать веса, — с некоторой завистью сказал Козырев, глядя, как Артем достает из пакета двойной чизбургер.

— Альпинизм сохранению фигуры способствует. Когда я вернулся с К-2, я мог снять джинсы, не расстегивая…

— Шамиль еще страшнее выглядел, — сказал Даничев. — Они у него держались, по-моему, на одном энтузиазме.

— Я бы сказал вам, господин прапорщик, на чем они держались. Но это будет нарушение субординации.

— Сказал бы еще тогда, — подколол Верещагин. — Вряд ли можно было упрекнуть тебя в том, что ты не умеешь держать язык за зубами.

— That's true, — согласился Шэм. — Надо было. Теперь поздно уже.

— Да, видок у тебя был… — покачал головой Даничев.

— А что это за история? — спросил Козырев.

— История жестокая, — Томилин почесал подбородок, который вечно выглядел небритым. — Сидим мы, значит, в штурмовом лагере — я и Князь — а Арт и унтер Сандыбеков выходят на штурм вершины. Часов в одиннадцать они на связи: есть вершина. Нам с Князем, понятное дело, тоже хочется, но пока штурмовая связка не вернулась, выходить нельзя. Значит, сидим и ждем. Ближе к трем видим обоих: идут по гребню, там были провешены перила… Дальше ты сам рассказывай. Что там у вас случилось?

— Перетерлась веревка, — спокойно сказал Верещагин. — Первым слетел я, вторым — Шэм. А там не вертикальная стена была, а такими ступеньками, с углом наклона, чтобы не соврать, градусов пятьдесят, и постепенно это все выполаживалось где-то до десяти градусов, и уже под таким уклоном площадочка длиной ярдов в сорок обрывается в пропасть. Тысяча футов вниз. И вот мы с Шэмом, связанные одной веревкой, считаем эти ступенечки, причем он считает головой.

— Челюстью, кэп, челюстью…

— А я думаю, успеем мы остановиться на этой площадочке внизу или так и проедем по ней до обрыва… А снег там плотный. Слежавшийся… И вот я скольжу, на ходу переворачиваюсь лицом вниз и зарубаюсь передними зубьями «кошек» и руками цепляюсь, как могу… Нога болит так, что сил нет, я ее сломал, когда падал, но как подумаешь про эти четыреста метров — упираешься и ею, жить-то хочется… Короче, не доехали мы до края, затормозили. Шэм лежит и не двигается. Я думаю — живой? А подползти посмотреть — сил нет. И тут унтер поднимает голову, выплевывает на снег кучку зубов и хрипит: «Сколько»? Я говорю: «Восемь». «Факимада, четыреста тичей!» — стонет Шэм и теряет сознание.

— Я этого не помню, — сказал Шэм. — По-моему, сэр, вы сочиняете. У меня и так с математикой плохо, а после такого падения все мозги были набекрень.

— А может, встали на место? — спросил Князь. — Ты вообще на редкость разумно действовал тогда. Я даже удивился.

Козырев не знал об одной шероховатости, которая была между Шэмом и Князем.

— Шамиль меня вытащил, — ответил Артем на незаданный вопрос. — Отдал свой ботинок, себе взял мой, треснувший… Его ботинок сработал как шина, так что он сумел впереть меня на гребень… А дальше мы ковырялись как-то, пока не подошли Князь и Том.

— Bы чертовы самоубийцы, — покачал головой Козырев.

— Кто бы говорил, — сказал Князь. — Смотрел я твою скачку на Кубок Крыма. Сколько ребер ты сломал, два?

— Одно. Два я сломал на Кубке Рождества.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, — сказал Артем. — Твои яйца сварились, Володя. Шамиль, Сидорук, что там у нас в батальоне?

— Наших согнали на футбольное поле, где учебно-тренировочный комплекс…

— У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, — отметил Томилин.

— Их легко использовать и охранять, — пожал плечами Верещагин. — Это еще Пиночету нравилось. Главное — чтобы Новак сделал свое дело. Александру Владимировичу нужен будет тактический центр…

— А телевышка, судя по передачам, еще не занята, — заметил Козырев. — Они гоняются за фургонами ТВ-Мига, но не сообразили отключить трансляцию.

— Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, — сказал Берлиани. — А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?

— Техники…

Верещагина перебил звонок в дверь.

— Ага, это, кажется, они…

Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «Беретту».

— Кто там?

— Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма южной стены Лхоцзе.

— И как же вы собираетесь штурмовать гору?

— Э-э… По восточному контрфорсу, — последовал ответ.

— Войдите, — Верещагин открыл замок.

На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.

Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.

— Штабс-капитан Кашук, — детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. — Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.

Князь спрятал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

— Капитан Верещагин, — представился хозяин квартиры. — Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, унтер Сандыбеков.

— Очень приятно, господа. — Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. — Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?

— Остроумно, — холодно сказал Верещагин.

— Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

— «Empire Strikes Back», — удовлетворенно сказал Кашук. — А зачем вторая?

— Запасной вариант, — сказал Верещагин. — Для второй попытки, если у нас ничего не получится.

— А разве…

— Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.

Кашук воздвигся во весь рост.

— Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

— А вас это смущает?

— Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все занимаетесь авантюрами.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на пол-головы короче.

— Чем бы мы ни занимались, господин Кашук, — когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, — Мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы — ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

— Осмелюсь добавить, — тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), — Что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу, или расходимся по домам?

— Как в восемнадцатом… — шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…

* * *

«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство европейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей — от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.

Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе 1/6 суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.

Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.

Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на 18 м2 с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом — «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22-го апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день — «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщицы! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?

Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, и нефига размахивать последним «Курьером» со статьей господина Лучникова.

… Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут — «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, что их не будут кормить в течение ближайших трех суток (поваров заперли вместе с ними, вольнонаемные поварихи так и не показывались из коттеджа, в который их увели советские десантники). И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать от жилого комплекса.

— Вас тут четыреста человек народу, — пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. — А нас — сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем.

В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.

Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам — почему же те не хотят доверять им?

Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.

— Петр… — обратился кто-то к Новаку, — Они не могут так поступать…

— Когда они входили в Чехословакию, — осклабился унтер, — они пользовались для этих целей подъездами домов. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.

Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться было некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.

Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения — гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (как двусмысленно звучит это слово в данном контексте!) потеками.

Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного — и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.

Его отделение гужевалось неподалеку. Четверо бывших караульных продолжало игру в кости, Вайль и Швыдкий слушали радио (тихонько, чтоб не привлечь внимания часовых), Вашуков лежал на спине и, похоже, спал, Ганжа и Искандаров принимали участие в оживленной дискуссии вокруг Идеи Общей Судьбы.

Новак еще раз окинул поле орлиным взглядом и углядел очаг начинающейся истерии. В руках товарищей по отделению Мясных и Меджиева бился рядовой Белоконь. Силовой захват и болевой захват не могли обездвижить и обеззвучить его полностью, так что он местами дергался и хрипел:

— Пустите, гады! Let me go, you bastards!

— Что случилось? — небрежно спросил Новак у коллеги, унтера Лейбовича.

— Этот кретин собирается лезть через забор и бежать в городок. Ему показалось, что он слышал там крик жены…

Сам Лейбович тоже держался несколько напряженно.

— А он соображает, что его просто застрелят?

— Он сейчас ничего не соображает…

Сквозь толпишку, сгустившуюся уже довольно плотно, продрался рядовой Масх Али с пластиковым пакетом, полным воды из фонтанчика (слава Богу, на футбольном поле была хотя бы вода!). Пакет был вылит на голову Белоконя и тот притих. Осторожно и медленно егеря разжали руки, Белоконь опустился на колени и разрыдался.

— Хватит реветь, придурок. — процедил Новак. — Не у одного тебя там баба.

— Ага, — прохрипел Белоконь. — Ты свою вывез!

— Потому что был чуть-чуть умнее тебя.

Новак оглядел всех собравшихся.

— Вот так и будем тут торчать, пока нас всех не погрузят в вагоны и не отправят в Союз, да? Или кто-то еще верит в сказочку про то, что советские солдаты возьмут нас в переподготовку?

Он швырнул окурок на землю и смачно растоптал.

— Я видел, как они ведут себя. В шестьдесят восьмом. Тогда я от них убежал. Но больше бегать не собираюсь.

— А что ты собираешься, Новак? — заорал Лейбович. — Что ты собираешься, такой умный? Ну-ка просвети нас!

— Не ори, Сол. Пока вы ссали в дренажную систему, я взял один квадрат резины и положил на один дренажный люк. Ближе краю. И сел на него. После темноты можно будет поднять решетку и попытаться выйти наружу.

Солдаты переглянулись. Дренажная система выходила на крутую стену под автобаном. Высота была метров пять, при известной сноровке можно легко спуститься и в темноте.

— Все не выберутся, — после полуминутного молчания заметил ефрейтор Валинецкий.

— А всем ли надо выбираться? — оскалился Новак. — Может, кому-то и здесь неплохо? Может, кто-то на все готов ради Общей Судьбы?

— Хватит трепаться, чертов чех! Что ты собираешься делать?

— Поднять своих «нафталинщиков». И если ты, чертов поляк, пойдешь со мной, у нас будут целых два отделения… Захватим оружейный склад и вдарим по здешнему конвою. А в это время остальные начнут холитуй здесь…

— С чего ты взял, что «нафталин» поднимется?

— Вечером прозвучит «Красный Пароль».

— Не засирай мне мозги! Кто его передаст?

— Капитан обещал мне, что вечером пройдет «Красный пароль».

— А как он это сделает? Он что, Господь Бог? — спросил какой-то рядовой из первой роты.

— Он — наш ротный, — ответил за Новака Искандаров. — Он сделает то, что обещал.

— Это война… — робко сказал кто-то из солдат.

— Война! — подтвердил Новак. — А ты думал, хрен собачий, что это пикник? A little party on а sunny day? Конечно, война. И нам придется воевать, если мы не хотим сгнить тут в своем дерьме… За каким шайтом вы записывались в армию, если не собирались воевать? Чтобы пощеголять в красивой форме?

— Офицеры, — напомнил Лейбович.

— Офицеры сейчас — мы. Ну, кто как? Или я бегу один?

— Не один, — Лейбович протянул ему руку. — Я вот что подумал: если «нафталинщики» откажутся идти, то и шут с ними. Мы прихватим парочку отделений отсюда и просто заберем у наших полуштатских оружие.

— Начинаем понемножку, с Богом… — Новак сверился с часами, — в половине десятого. Вернемся сюда я думаю… где-то в одиннадцать. Надо все продумать как следует. Кто идет, кто остается в команде прикрытия, как действовать, по какому сигналу…

— Тихо!!! — крикнул кто-то из рядовых. — Тихо!!! Они… Они убили полковника Чернока!

Лагерь всколыхнулся, люди сгрудились вокруг тех, у кого были приемники. Хозяева маленьких «Сони», «Панасоников», «Рапанов» и «Кенвудов», утаенных от конвоя, крутили настройку, стремясь поймать новости «Радио-Миг», идущие каждые полчаса. Полчаса висела напряженная тишина, лопнувшая потом яростными криками. Тут только советские солдаты поняли, что не все ладно, и начали стрелять сквозь решетку. Егеря попадали на землю, закрывая головы руками. После того, как огонь прекратился, шестеро так и не поднялись.

Смерть Чернока и эти шесть смертей убедили даже самых «задвинутых» на Общей Судьбе, что судьба эта достаточно печальная.

Историки нового времени отсчитывают момент начала Крымской Компании с момента гибели Александра Чернока. Но это, естественно, всего лишь повод к войне. Так называемый «казус белли». Правда, есть версия, что тут не обошлось без вездесущих спецслужб — как таинственного ОСВАГ, так и безжалостного КГБ. Но давайте оставим эти догадки авторам дешевых шпионских романов, жалким копировальщикам великих — Яна Флеминга, Алистера Маклина, Фредерика Форсайта и Гривадия Горпожакса. Нас, господа, интересует истина…

* * *

«Rent-a-carport» на окраине Бахчисарая. Артем бросил взгдяд в зеркало заднего обзора, потом осмотрелся по сторонам. Пустынно и тихо. Отлично. Просто замечательно.

В глубине гаража стоял советский армейский «ГАЗ». Козырев присвистнул. Верещагин запрыгнул в кузов, запустил руку в глубь накрытого брезентом ящика, что-то звякнуло.

— Ну, и мы с собой кое что принесли, — слегка обиженно сказал Князь.

— Этого даже у вас нет, — Арт вытащил автомат. — АК-74У.

— Я бы предпочел классическую модель, — Томилин принял из его рук оружие. — У этих и дальность, и точность прихрамывают.

— Они состоят на вооружении спецназа, — объяснил Верещагин.

— А мы — спецназ?

— Да.

— Час от часу не легче.

— А что еще там у тебя? — спросил Князь — Набор лазерных мечей?

Следом на свет появилась аккуратная связка камуфляжной полевой формы.

— Группа спецназа ГРУ, — осматривая знаки различия, сказал Арт.

— Hell's teeth! — изумился Хикс. — Настоящая.

— Да, пожалуй… В сумке у меня, кстати, документы. Тоже настоящие…

— А чего вся такая обшарпанная? И ботинки стоптаны немного…

— Интересно, далеко бы вы ушли в новеньких… — съязвил Кашук. — Эти советские бутсы — настоящие колодки для каторжников.

— Можно подумать, наши лучше… Тоже пока разносишь — хромаешь на обе ноги.

— Во всех армиях мира ботинки бывают только двух размеров — слишком большие и слишком маленькие.

— А самое главное: новенькая, с иголочки, обувь привлекла бы внимание, — снисходительно пояснил Кашук. — И форма, и обувь должны быть ношеными.

— Самое большое подозрение может возбудить знаете что? Что мы будем трезвыми.

— Дело, как говорится, поправимое.

— А это что — жвачка, чтоб не пахло изо рта? — Козырев заглянул в железный ящик. — Килограмма три. И взрыватели к ней. Вибрационные, радиоуправляемые, контактные, часовые…

— Bay! Пулемет!

— Гранат советских я здесь что-то не вижу…

Кашук воздел глаза к потолку. Эти мужланы и солдафоны, окружавшие его, явно не способны были оценить доставшиеся им блага.

— Вы хоть представляете себе, как было сложно обеспечить хотя бы это? — осведомился он.

— По гроб жизни будем благодарны ОСВАГ и вам лично… — елейным голосом сказал Князь.

— Быстрее переодеваемся, — перебил его Верещагин. — Если мы их опередим, возможно, удастся обойтись без драки.

— А мне как раз хочется подраться, — вздохнул Даничев.

— Капитан…— обиженно сказал Кашук.

— Старший лейтенант, с вашего позволения. В чем дело, прапорщик Кашук?

ОСВАГовец открыл рот, но забыл, что хотел сказать.

— Быстрее надевайте форму, прапорщик, — Верещагин снял рубашку. — У нас очень мало времени. Ваши трения с сержантом Берлиани должны закончиться здесь и сейчас. С этого момента вы — лучшие друзья. И называете друг друга «братишка».

— Это обязательно? — сдавленным голосом спросил Берлиани.

— Да, Гия. Обязательно. Давай порепетируем. Попроси прапорщика Кашука передать тебе твой подсумок.

— Я тебе… вам это припомню… товарищ старший лейтенант, — сказал Берлиани.

— Если будем живы, — согласился Верещагин. — Я жду.

Берлиани прочистил горло, смерил Кашука убийственным взглядом.

— Братишка… — процедил он сквозь зубы. — Подкинь мне патрончики.

— Всегда пожалуйста, — ехидно улыбнулся Кашук, протягивая сумку.

— Плохо, — покачал головой Артем. — Будем тренироваться.