И все-таки зима сорок первого надёжно обложила и Забеседье. Это случилось вскоре после того как выпал и растаял первый снег. Через несколько дней снова завьюжило по округе, свет белый застило белой, как молоко, метелью; а главное — второй этот снег явно не собирался таять, а к исходу следующего дня стал черстветь да рассыпаться под ногами у людей, которые в постоянных своих заботах топтали его с утра до вечера, даром что в такой каламути бродили, будто незрячие.

Между тем помаленьку вьюга утихла. И в Веремейках тоже прояснилось. И тогда на свободном от белых мух просторе все увидели — на этот раз снегу навалило столько, что лучше с ним не связываться, а только уминать ногами. Особенно много его оказалось на соломенных крышах, которые стали похожи на шапки-папахи.

Странное дело, но снег не замёл, а как бы обволок всю деревню — и фасады, и крыши, и все задворки с крестьянской завалью и непотребщиной. Появились новые запахи, явно зимние, расплывающиеся в воздухе, и среди них особенно возобладал запах дыма, тяжёлый запах, словно в печах веремейковские бабы жгли не дрова, привезённые из лесу, а болотный торф.

Выйдя с пустыми вёдрами в заулок против прибытковского дома, Зазыба, перед тем как направиться к колодцу, некоторое время постоял, прижавшись спиной к плетёному берёзовому палисаднику, посмотрел на свои Веремейки и словно бы не узнал их, в новом обличье деревни, которое пришло с этим снегом, ощущалось какое-то пронзительное, торжествующее первородство, оно не давало покоя, оно возбуждало душу. Последнее время Зазыба и без того жил в приподнятом настроении, даже пугался этого, а теперь ещё эта зима с её обновляющим колдовством. И снова Зазыба становился сильным, большим и великодушным, хотя много что в нынешнюю осень пыталось искалечить его и опустошить. Но закалённую натуру, оказывается, нелегко одолеть.

Было от чего Денису Евменовичу чувствовать первородство.

Во-первых, вчера наконец и до Веремеек дошла весть, что под Москвой немцы стали отступать. Алесь Острашаб говорил за столом у Зазыбы всего только о какой-то задержке там, под Москвой, говорил туманно, явно неохотно и мимоходом, прикидывая, что к чему и что стало известно нынче, но на самом деле все было иначе. Операция «Тайфун», на которую так надеялись гитлеровцы, с планами которой так откровенно знакомили не только отечественного бюргера, но и того самого славянина, предназначенного для уничтожения или рабства в колониальной империи, — операция «Тайфун», разбившись о героизм и самоотверженность советских солдат и ополченцев, выдохлась и позорно кончалась на полях Подмосковья. Результаты её проявились даже на поведении оккупантов. С середины ноября, а вернее — ближе к концу месяца, немцы, которых приходилось встречать деревенским жителям (то ли когда через деревню проходила воинская часть, то ли когда кто-то из крестьян наведывался в Крутогорье, где чаще всего можно было наткнуться на оккупантов), вдруг будто полиняли, будто их пыльным мешком из-за— угла хватили. Куда девалась прежняя фанаберия, чувство превосходства? Непобедимые воины обрели даже словоохотливость, стали заговаривать со все ещё пугливыми, но тем не менее любопытными туземцами. Теперь от них можно было услышать такие слова как «катьюша», «Жукофф»… При этом, выговаривая, они крутили головами, будто и вправду узнали наконец цену и генералу Жукову.

А во-вторых, Зазыба сделал большое дело и имел все основания чувствовать себя прочно на этой земле. Денис Евменович наконец наладил связь с местным партизанским отрядом. Отряд этот размещался нынче неподалёку от Веремеек, в Шурище, как раз за веремейковским озером, на полпути к Беседи, но с той стороны, где она огибала Топкую гору. Зазыба сам взялся сделать землянку для партизан. Он только попросил разрешения у Нарчука позвать в помощь из Гончи Захара Довгаля. На пару они несколько дней копали яму да рубили лапник, зачищая его топорами, а потом к ним на подмогу пришли из отряда Павел Черногузов и Харитон Дорошенко. Черногузов вернулся из-за Сожа, как говорится, ни с чем, следов депутата Батовкина не обнаружилось, как погнал в июле старый конюх племенной табун на восток, так больше и не показывался в Пропойске, видать, остался в эвакуации. Зато Павел Егорович встретил у Сожа спецотряд Зебницкого, который направлялся из-за линии фронта в Чечерские леса. Тут он и разузнал, что немцы под Москвой не только твёрдо остановлены, но терпят сокрушительное поражение. Последние километры до Цыкунов Черногузов чуть не бежал, чтобы обрадовать всех в отряде: как раз среди партизан был тогда и Денис Зазыба. Тогда-то он и узнал о битве под Москвой, которая должна была стать поворотом в войне.

А в отряд Нарчука Денис Евменович попал неожиданно, и до этого случая ничего не слыхал о местных партизанах. Вернее, Захар Довгаль, встретив его на покосах, говорил, будто бы видели в Белой Глине ночью вооружённых людей в штатском и в одном из них узнали человека из Крутогорья. Но что это были за штатские, никто точно не знал, а если и знал, так не очень-то распространялся, то ли не имел права рассказывать, то ли другая причина заставляла молчать. Так они и не выяснили тогда ничего, подумали-подумали да и решили, что слухи остались ещё с тех времён, когда в Забеседье были московские партизаны. А оказывается, в Цыкунах стоял отряд, который весь состоял из своих людей, и Зазыба их знал.

Между тем сошлось все очень просто. Когда Зазыбе надо было до зарезу попасть в Бабиновичи, он напросился в попутчики Острашабу. Сперва сказал дома, что покажет наезженную дорогу только до реки, чтобы не ехать гостям через брод, где от растаявшего снега могла высоко подняться вода. Дальше по Беседи стояла трухлявая плотина возле старой, с незапамятных времён мельницы, и по ней, а вернее, по обычной гати, хотя и настланной посуху, иные рисковые головы переправлялись порожняком с одного берега на другой. Этим-то Зазыба и соблазнил Острашаба и его фурмана, который прямо вцепился в спасительный вариант, мол, мало ли что при таком бездорожье. Ну а, когда удачно проехали злосчастную плотину, как-то само собой получилось, что благодарные поезжане будто и не заметили, что их провожатый снова подсел в таратайку, крепко потеснив главного седока. Так они и доехали до местечка, мало уже заботясь друг о друге> потому что Денис Евменович быстро почувствовал — бывший дружок его сына забрал недавнее гостеприимство в Веремейках. Кроме того, Зазыбу все время, пока они ехали через облетевшую дубраву в Бабиновичи, беспокоило, как бы Острашаб не выкинул чего-нибудь неожиданного, например, не припомнил те застольные беседы, когда хозяин не скрывал своих убеждений и проходился по поводу существующего порядка. Поэтому Денис Евменович у первых местечковых домов слез с комендантовой таратайки и, отдав поклон, зашагал прочь, выбирая в Бабиновичи другую дорогу, которая вела к торговой площади приречной улицей и напрямик. Скоро он увидел виселицу, а на ней… Марылю. Узнал он её сразу, хотя она долго провисела в набухшей верёвочной петле и мало напоминала ту привлекательную девушку, которую Денис Евменович привёз сюда в августе на крестьянской телеге. Больше всего потрясло Зазыбу несообразно длинное, вытянутое насильственной смертью, тело Марыли, её ужасное лицо. Хотя, с другой стороны, чего можно было ждать, если человек кончает жизнь в страшных муках.

Сдерживая волнение, которое полнило сердце горечью, Зазыба прошёл на приличном расстоянии мимо виселицы и, не ожидая, пока кто-нибудь его узнает, а тем более — задержит здесь, зашагал дальше по местечку, направляясь незаметно на ту улицу, где жила Шарейкова дочка.

Абабурка увидел Зазыбу уже на самом повороте, когда Денис Евменович собирался отворить калитку во двор. Как бабиновичский председатель оказался именно здесь, понять было невозможно, потому что уговора у них не было об этом ни тогда, ни заранее. Надо признать, что Зазыба, внезапно увидев Абабурку, дрогнул, ещё не понимая, рад он этой встрече или нет. Но прикидываться, делать вид, что не заметил знакомого или, чего доброго, не узнал, — претило и тому, и другому. И они сошлись, чтобы поздороваться. И случилось так, что, сойдясь, быстро поняли друг друга, а поняв — сразу доверились. Удивительно, но в часы великой опасности иной раз и случается так, что люди находят самый короткий путь к доверию. В тот же день Зазыба был уже у свояка Абабурки, — лесника. Прокоп выслушал Дениса Евменовича и повёл его в Цыкуны. Там их и увидел Митрофан Нарчук, возвращаясь через болото на остров из дальнего шалаша.

Зазыба с Нарчуком были хорошо знакомы ещё с тех пор, как Митрофан Онуфриевич работал председателем колхоза в «Парижской коммуне», а Зазыба в Веремейках, хотя несколько последних лет им нечасто доводилось встречаться. Понятно, что Зазыба не стал таиться перед Нарчуком, рассказал все как есть — особенно о том, почему оказался в Бабиновичах. Ночью они втроём — командир отряда, Денис Евменович и Прокоп Абабурка — пошли в местечко, сняли с виселицы разведчицу и принесли её в лес.

Похоронили на следующий день, на окраине Цыкунов, неподалёку от наблюдательного пункта с артиллерийской буссолью.

Документы, которые остались от Марыли и которые привозил в Веремейки напуганный Шарейка, тоже вскорости перекочевали в отряд. Среди них, например, обнаружили заново составленный справочник тактических обозначений германских вооружённых сил, он, кажется, больше всего пригодился партизанам; Были среди бумаг и другие ценные сведения и схемы, однако и Митрофан Нарчук, и Степан Баранов, не говоря уж об остальных партизанах, мало что понимали в них; таким образом, документы, добытые дорогой ценой, пока не находили применения, а передать их было некому, кто бы в них по-настоящему разобрался.

Подыскать новое место для дислокации попросили Зазыбу сами партизаны. Нарчук так и сказал Денису Евменовичу:

— Ты нас на первый случай выручи, брат, а потом уж вместе начнём действовать.

Если говорить прямо, Зазыбе и самому не нравилось, что отряд осел в Цыкунах, рядом с местечком, где находился полицейский гарнизон, куда чуть не каждый день наезжало немало разного военного люда, и не только из ландвера или охранных войск, но также и из регулярных частей. Правда, Зазыба открыто не сказал об этом партизанам ни в первый день своего нахождения в отряде, ни во второй. И тем не менее он чуял, что такой вопрос — о переброске отряда в другое место — обязательно встанет. Так, в конце концов, и случилось.

Теперь Зазыба был в Веремейках ухом и глазом партизан. В посёлке Озёрном ему помогал Федор Поцюпа. По ту сторону Беседи наблюдателями оставались Абабурки — один в Бабиновичах, другой в Кушелевке. В Гонче тем временем партизанские дела всячески улаживал Захар Довгаль. На их плечах лежала не только доставка в отряд агентурных и разведывательных данных, а также, что в партизанских условиях было не менее важным, обеспечение всем насущным, в первую очередь едой, потому что понятие «всем насущным» имело весьма широкое толкование и не каждый раз зависело от желания тех и других. Особенно это касалось всякого оружия, которого не хватало для мощи отряда. Были, конечно, и другие сложности, однако нынче, когда все как будто стало складываться благоприятно, если не сказать — удачно, добыча оружия представлялась не такой уж трудной, по крайней мере, выполнимой…

Стоя теперь с вёдрами в заулке, Денис Евменович подумал о том, что с приходом зимы, верней с новым снегом, в налаженном деле возникнут новые сложности, которые будут мешать им с партизанами. До сих пор ходил из деревни до отрядной землянки и обратно, не боясь, что кто-то наткнётся на его след в лесу; по снегу много не походишь, надо будет подолгу ждать метельных ночей, когда тайная тропа будет не заметна чужому глазу ни вблизи, ни издали; теперь все будет зависеть от того, как часто будут чередоваться погода с непогодой.

Но пора было Зазыбе двигать дальше к колодцу. Он поглядел ещё раз на Кузьмовы окна, подумал, что хозяин небось жалеет, что Шарейка неожиданно уехал обратно в местечко, не выполнив до конца своих портновских обещаний, не успел он пошить и кожух Масею, забрал раскроенные овчины с собой, но поспешный отъезд Шарейки никто не связывал в Веремейках с истинной причиной, о которой знали только Зазыба и он, Шарейка; а причина, как можно догадаться, была одна: Зазыба достоверно узнал, что из-за ареста Марыли в местечке никто не попал под подозрение, во всяком случае, немцы никого не забирали по её делу, никому не угрожали допросом и расправой; видимо, Марыля выдержала испытания и никого не назвала.

Денис Евменович поставил в сенцах на лавку полные, нерасплесканные ведра, вошёл, по-зимнему гремя сапогами, в хату, выждал немного, а потом спросил Масея, недоступно сидящего с вечными своими думами, из которых могла вывести его только Марфа Давыдовна, в самодельном кресле-качалке:

— Я все хочу узнать у тебя, сын. О чем вы говорили с Парфеном перед его смертью? Он ведь при тебе помер?

— При мне, — расправив плечи, с какой-то гордостью ответил Масей.

— Ну так…

Дальше Масей, казалось, не собирался рассказывать: он долго молчал, потом начал совсем о другом, чем крайне удивил отца; вдруг сказал, будто наедине с собой:

— Я вот о чем… Не слыхать больше собаки Парфёновой… Уж сколько ночей молчит.

— Да.

— Может, случилось что?

— А что могло случиться? Не иначе, воротилась домой. Сколько можно там выть, на кладбище?

— Если бы так.

— А ты думаешь?…

— Все может быть. У собак верность хозяину порой кончается не в их пользу. Пойду-ка я на кладбище, погляжу.

Зазыба посчитал, что сын явно блажит, но Масей и вправду достал из-за голландки валенки, подшитые кожей, начал переобуваться. Денис Евменович стоял над ним, думал, почему сын не ответил на его вопрос.

Но вот Масей натянул валенки, потопал по полу, улыбнулся:

— Так тебе интересно, батька, о чем мы говорили тогда с Парфеном?

— Ну?

— О тебе говорили.

— Как это?

— Обыкновенно. Почему-то он доказывал мне, что ты настоящий человек и что за твоей спиной людям жить легко. А потом заговорил о другом. Его почему-то заинтересовало, кто здесь, на нашей земле, жил в древние, стародавние времена.

— Ну а ты?

— А я ему рассказал. Потом он повернулся и пошёл в сад, меня с собой позвал. Ну и помер. Как-то легко, хорошо.

— Он и жил хорошо — разумно, как говорят, с царём в голове.

От этого отцовского уточнения Масей засмеялся:

— С царём прожить можно, а вот без царя… Масей вышел в заулок, помедлил у дома, будто решая, какой дорогой идти, потом повернул налево, к кладбищу. Шёл он сутулясь, с трудом, еле переставляя ноги по целику. Денис Евменович, выйдя на крыльцо, долго поглядывал сыну вслед. И, кажется, только теперь, на расстоянии, по-настоящему понял, что сын болен и вправду. Не на шутку болен. То ли лёгочной болезнью, то ли душевной. Разницы не было никакой. И Денис Евменович, стоя на крыльце, виновато подумал вдруг, что за чужими заботами не успел достать барсучьего сала, на целебные свойства которого так надеялась Марфа. Теперь зверь прочно залёг в своей норе и до него было не добраться.

* * *

От летнего до зимнего Николы времени не много, на глазок полгода, а если считать по пальцам все дни, то получается на месяц больше; но в нынешний год в промежуток этот, казалось, уместилась вся вечность, а с нею и вся война. Иной раз даже думалось, что войне не было начала, значит, не будет и конца, хотя в Забеседье, в каждой деревне, народ худо-бедно знал, что под Москвой немцам наконец-то приходится туго. Правда, по-прежнему никто не знал настоящей картины событий — как они там разворачивались, — зато умножились всякие слухи, в которых, как обычно, нельзя было отличить ложь от правды. Почти ничего не добавляли к слухам и листовки, единственный по теперешнему времени не устный способ общения между людьми. Написанные, как правило, от руки и расклеенные на воротах крайних домов или на стенах бывших общественных строений, они мало несли конкретной информации, которая не только впечатляла бы, но и заставляла размышлять; ведь для того, чтобы понять какое-то явление, надо прежде всего правильно назвать его. Да и авторство листовок трудно поддавалось определению — видно, теперь писали их все, иной раз попадались даже совсем безграмотные, полные чисто личных угроз, касающихся отдельных людей и отдельных сел. Иначе и не могло быть, если, конечно, исходить из той истины, что во всякой беде кто-то должен быть виноват.

Комиссар крутогорского отряда Степан Баранов попытался как-то направить в единое русло поток этих листовок, придать им если не общее звучание, то хотя бы некоторый лад. Однако, не имея связи, сам не получал верных известий из-за линии фронта, и в конце концов отказался от своего замысла, посчитав нужным всячески поддерживать возникшую самостоятельность, которая заключала в себе здоровую основу; он хорошо знал, что убеждения, как и страсти, тогда обретают прочность, когда входят в привычку.

Ничего определённого не писали о боях под Москвой и немецкие газеты. Широко разрекламировав операцию «Тайфун» в начале октября, теперь они отделывались общими словами: о бодром духе своих войск, о том, что германской нации по-прежнему надо стремиться к полному совершенству и прочее. Порой публиковали советы, как германский солдат должен беречь себя от морозов, от разных насекомых… Недаром шутят, что неудачу тоже передают по наследству.

Наконец в народе стали поговаривать, что в верховьях Беседи, там, где её огибает Ипуть, другой приток Сожа, появились красные конники. Что в тыл к немцам прорвался целый кавалерийский корпус и теперь расширяет захваченный плацдарм в сторону Дорогобужа и Осова. Собственно, расстояние до этих городов отсюда было невелико, поэтому живущим в среднем течении Беседи думалось, что конники вот-вот окажутся и у них

В Веремейках, понятно, тоже ждали. Даже Браво-Животовский уже который раз не ночевал дома, бегал в гарнизон в Бабиновичи.

Зазыба, когда услышал о панике Браво-Животовского, усмехнулся про себя: оказывается, у полицейских не только собачья верность, но такая же и трусость. Правда, Марфа Давыдовна рассудила совсем иначе.

— А, — махнула она рукой на Денисовы слова, — у каждого есть изъянец, потому что грех и жизнь — брат и сестра.

— Так ведь от чужого глаза можно скрыться, — продолжил свою мысль Зазыба. — От своих людей — никогда.

Сам он последние дни тоже стал похож на летучую мышь — днём мышь, а ночью птица. Сравнение это не он выдумал — Марфа. И была причина. Как ночь на подходе — Денис Евменович со двора, случалось, что не возвращался и день, и второй, потом снова надолго затаивался дома, улыбался, вздыхал: мол, правда, что пану нужно время, корчмарю — деньги, а мужику — дело.

Тайные его хождения беспокоили домашних, но с расспросами они не лезли, тем более что могли догадываться о его заботах — вдруг, без всяких причин, даже не выкормив хорошенько до конца, как это водится в крестьянских хозяйствах, заколол свинью и чуть ли не целиком отнёс куда-то в лес, сколько раз уже просил Марфу Давыдовну, чтобы та пекла хлеб не только на свою семью… Да и других людей в деревне подрядил на помощь.

Вскорости после зимнего Николы, сдаётся, в субботу (а Никола выпал в этот год на вторник), вернулся в Веремейки Андрей Марухин. И в тот же день открыл деревенскую кузню, раскалил остывший горн.

«Тук-тук, тук-тук-тук!» — позвенел он по наковальне самым лёгким молотком.

Деревня этот звук услышала тут же и встрепенулась. Зазыба тоже услышал чуть ли не первые удары молотка по наковальне. Но он не подумал, как некоторые, что это объявился наконец в деревне Василь Шандабыла. Денис Евменович без ошибки определил, кто открыл кузню да начал в ней хозяйничать. И для него это живое «тук-тук» звучало как колокол, как призыв.

Он торопливо накинул на себя длинный, ещё отцовский тулуп, сшитый когда-то не столько для зимы — сколько для дороги, взял под поветью приготовленную на всякий случай железную рейку, в которой даже не намётанный глаз легко угадывал большой засов на ворота, и понёс на плече в кузню. Там уже сидели и стояли веремейковские мужики — Силка Хрупчик, старый Титок, Иван Хохол, Микита Драница… Титок как раз что-то рассказывал, когда порог кузни переступил Зазыба. При появлении нового лица мужики на некоторое время затихли было, словно застигнутые врасплох, но, увидев в руках Дениса Евменовича железную рейку, сразу же осмелели, как будто эта рейка давала им свободу. Микита Драница явно для Зазыбы сказал:

— Титок вот вспоминает, как там его, Евменович, как когда-то Панаську женили всем коноплевским концом.

— Ничего там интересного не было, — пожал плечами Зазыба, но тем не менее повёл глазом по всем мужикам и остановился на Андрее Марухине. — А я вот услышал, что Андрей вернулся, дай, думаю, и свою железяку принесу, нехай куёт-стучит. Где же это, сударь, так долго был?

— А, — махнул рукой кузнец, — было бы болото, а жабы найдутся. Так и с моим хождением.

— Ну, а…— Зазыба не успел кончить, как Андрей подхватил:

— Хотите знать, выходил ли что?

— Да.

— Выходил, — кивнул Андрей.

И Микита Драница тут же подтвердил:

— Ажио целые санки какого-то добра приволок. Небось на целую зиму хватит.

— Ну, а ежели не хватит, так можно снова податься на заработки, — ревниво рассудил вместо Марухина Силка Хрупчик. — Кузнец что лоза, где воткнут, там и расти станет.

— Ага, — поблёскивая глубоко сидящими старческими глазами, поддакнул Хрупчику Титок.

Зазыба знал, что теперь мужики эту тему далеко потянут, как верёвку завьют, и не видать ей конца. И все будут вплетать в неё новые волокна. Без этого уж не обойтись. Но Зазыбе надо было как-то подступиться к кузнецу и со своим делом, со своими заботами, которые не касались пока остальных присутствующих.

Андрей Марухин, видно, почуял нетерпение Зазыбы, тут же подошёл к рейке, что принёс Денис Евменович, прикинул к руке, спросил:

— Значит, засов будем ковать? На ворота?

— Да.

— Ну что ж, зараз и начнём.

— А мне помочь?

— Не надо. Мужики вон поработают молотом.

— Ага, —сказал Титок, —Иван во нагулял уже шею, — и кивнул на Ивана Хохла.

— Когда мне прийти? — спросил Зазыба.

— Зачем приходить? — сказал кузнец. — Как будет готово, сам принесу.

— Скоро?

— Думаю, к вечеру.

— Ну, так я ждать буду.

— Добра.

К вечеру и вправду заказ был готов. Кузнец обмотал засов посередине тряпкой, принёс на Зазыбов двор. Хозяин отворил ему дверь в сенцах, спросил ещё у порога:

— Ну, рассказывай, что выходил?

Андрей сел в передней половине на скамью, улыбнулся широко и легко.

— Много чего, — сказал он наконец. — В Трусаке, в Каничах, в Жабиках встретил знакомых. Никиту Борзова. Помните, я рассказывал, как вместе выходили из окружения после Могилёва. Так их там на целый отряд наберётся.

— Что значит, наберётся? — непонимающе посмотрел на Андрея Марухина Зазыба.

— Ну, обыкновенно… Хоть сейчас ставь в строй и командуй.

— А оружие у них есть?

— Есть и оружие, даже пулемётом у одного местного полицая разжились.

— Откуда у полицая был пулемёт?

— Где-то нашёл.

— И что, так с пулемётом и ходил?

— Нет, — засмеялся Андрей, — держал про запас. На каждый день винтовку имел. Ну, а наши проведали, и…

— Неужели они так открыто действуют?

— Покуда больше тайком. И пулемёт тайком взяли.

— Ты вот что, парень, — поднял Зазыба руку, как будто предупреждая собеседника, — ты давай выкладывай все по порядку. Где, что и как? Я те места добра знаю, так что… Кстати, учителя того, Мурача, в Белынковичах видел?

— О, я и забыл сказать! Он меня и свёл с моими бывшими товарищами по окружению, а потом по плену. Да и с местными тоже познакомил.

— Что он там делает? Школу открыл?

— Кажется, нет. До самой зимы работал сторожем на мосту, который восстанавливали. Теперь живёт так, без дела и, надо сказать, без хлеба. Считай, побирается. Однако человек он и вправду, как вы говорили, надёжный, а главное — у него хорошие связи со всеми подпольными группами.

— А ты все-таки расскажи поподробней.

— В Трусаке теперь находится капитан Скандилов, старший лейтенант Платонов, лейтенант Зерфин, а также Никита Борзов. С ним меня и свёл сперва учитель. А уж через Никиту я познакомился с офицерами. В Жабиках живут лейтенант Тихоновский, сержант Гребенчик. Тихоновский, кажется, местный. Но самая большая группа осела в Каничах — Пётр Багриенко, Федор Лопатин, Евген Орлов. Он — лейтенант инженерных войск. Там же, в Каничах, действуют местные товарищи — коммунисты Павел Кляцко, Захар Миренков. Возглавляет группу депутат Верховного Совета вашей республики Тит Субботин.

— Знаю его.

Зазыба думал, что Марухин будет продолжать свой перечень, но тот не называл больше никого. Тогда Денис Евменович спросил:

— Ну и что они делают?

— Готовятся.

— Их надо предупредить. Где-то в начале января немцы начнут перепись бывших военнопленных и окруженцев, вообще взрослого населения. Им нужны рабочие руки в Германии. Так что… Придётся тебе, Андрей, снова идти туда.

— А мы поступим иначе. Сюда их позовём. Мы с Ганной надумали пожениться.

— Вот так?

— Подумал вот и решился. К чему на женщину всю жизнь напраслину возводить? Раз так вышло, что судьба меня с ней свела, надо поступить по совести.

— Правильно. По-нашему, по-мужски. Но для женитьбы этого мало — одной совести. Нужно ещё что-то, может быть, даже самое главное. Любовь, что ли, или как это зовётся у молодых?

— Так и зовётся. Однако нынче, когда вокруг больше слез и горя, чем радости, об этом вроде стыдно говорить.

— Ну, говорить, может, и не стоит. Во всяком случае, трубить об этом, когда другим больно, действительно ни к чему. Но стыдиться тоже незачем. Дело житейское. Как говорится, богу угодное и в высшей степени от жизни идёт. А то, что нужные люди на свадьбу соберутся, это очень хорошо.

— Вот тогда и посчитаем, сколько нас. Тогда и прикинем, что делать дальше.

— Дак говоришь, целый отряд будет?

— Не меньше.

— Ну что ж, тогда и я тебе открою новость, раз такое дело. Я тут, пока ты ходил, свой партизанский отряд нашёл.

— Неужто?

— Вскорости сведу тебя с командиром, — Зазыба подумал, прошёлся по комнате от одного порога до другого. — Ну, а пока что к чему, надо готовить вашу с Ганной свадьбу. Почему бы и не сыграть её? Хорошо ты придумал, чтобы собрать всех!

— Это не только моё желание. Все на том сошлись.

— Тем лучше. Отсюда можно будет сразу же и в отряд пойти. Тут недалеко. Надо опередить немцев, пока они свою перепись не начали. Видно, облавы тоже будут устраивать.

— Откуда вам известно?

— Да был тут у нас один человек. Бывший Масеев приятель. Теперь работает в Минске, в городской управе. Дак вот и выдал он нам это намерение. Ну, а о том, что немцы прут от Москвы? Об этом наши знают?

— Приблизительно.

— Беда. Все мы теперь знаем только приблизительно, — вздохнул Зазыба. — Но как хорошо, что нашлось вдруг большое пополнение отряду!

— Андрей Марухин поглядел на Зазыбу, немного помолчал.

— Понимаете, Денис Евменович, — решился он наконец, — с этим у нас может и не получиться. Отряд там уже сложился, даром что все ещё по деревням живут. Но в лесу, в семи километрах от Трусака, уже выкопаны землянки.

— И кто у них за командира?

— Сдаётся, будет капитан Скандилов. А комиссаром они наметили Субботина.

— Ну что ж, — сказал Зазыба, — значит, будет два отряда. Но это не здесь решать. И не сегодня. Время покажет, как все сложится. Так что будем оповещать о свадьбе, чтобы и веремейковцы знали?

— Надо.

— А невеста-то согласна?

— Просила звать вас в посажёные отцы.

* * *

Если бы человек мог жить без людей, то превратился, наверно, в волка. Это присловье Зазыба слышал давно, не в детстве ли ещё от деда Михалки. Но потом, уже повзрослев, когда немало пожил да повидал чего на свете, понял раз и навсегда, что и волк от тоски воет.

Возвращаясь из Шурища от партизан, которые с энтузиазмом, если так можно сказать, встретили затею со свадьбой в Веремейках, Денис Евменович и услышал волка. Тот выл где-то за деревенским озером, не дальше. Но в голосе зверя не слышалось напористости, как это бывает всегда зимой, при первом морозе; волчий голос звучал почему-то жалобно и немощно, совсем как недавно у собаки Парфена Вершкова. Однако Зазыба знал — об этом сказал ему Масей, когда ходил давеча на кладбище, — что Парфёнов пёс подох под соснами на ещё не заснеженном холмике, где покоился его хозяин, проявив таким образом нечто большее, чем инстинктивную преданность. Поэтому сейчас не было ничего странного в том, что Зазыба, слушая недальний волчий вой, подумал в первую очередь о своём старом знакомце, о том волке, который словно поджидал его в начале нынешней осени у дороги из Бабиновичей в Мамоновку. Говорят, волки не плачут. Однако тогда Зазыба все-таки видел волчьи слезы… Признаться, за время, прошедшее с того дня, Зазыба редко вспоминал волка. Может, раз или два, и совсем недавно, когда выбирал в лесу место для партизанской землянки.

Теперь волчий голос недобро откликнулся в нем, будто Дениса Евменовича осенило, что поблизости может оказаться и ещё зверь, а может быть, даже целая стая, потому что уже настали филипповки, и тогда от волчьего воя дрогнет не только сирая душа, но и все безлесное Забеседье. Проходила минута, другая… Все вокруг молчало… И все-таки Зазыба чувствовал что-то коварное в этой тишине. Он подумал, что раньше это его не заставило бы озираться да прислушиваться… Теперь получалось наоборот. Пускай невольно, однако ухо ловило каждый звук, каждый шорох.

Надо было двигаться дальше, заглушая лесные звуки, и Денис Евменович, силясь угадать узкую тропинку в темноте, старался ставить след в след свои отяжелевшие ноги. Это было не просто, все время приходилось держаться в напряжении, но он шагал и ни разу не позволил себе сбиться, чтобы не проторить к партизанской землянке предательской дороги.

От филипповок не много уж времени оставалось до Нового года. По новому стилю филипповки вообще через новогоднюю ночь заходили ещё и на следующую неделю, тянулись чуть ли не до самого сочельника. И тут Зазыба нечаянно подумал совсем о другом. «Интересно, — сказал он сам себе, — не примутся ли немцы восстанавливать у нас и старый календарный стиль? Восстанавливают же они старые порядки? — Ему при этом даже в голову не пришло, что сами немцы давным-давно живут по новому стилю, поэтому им нет никакой надобности что-то менять здесь; он все-таки решил именно так, как и полагалось по его убеждениям, решил со злорадством: — Нет, теперь фашистам не до этого!» Сегодня в землянке партизаны ему показали «Известия» за тринадцатое декабря, которые где-то раздобыл Павел Черногузов и благодаря которым уже не оставалось сомнений, что Красная Армия добилась под Москвой великого успеха. В газете было сообщение Советского Верховного Главнокомандования о первых результатах контрнаступления, под ним портреты военачальников — командующего Западным фронтом генерала армии Жукова и командующих армиями генералов Рокоссовского, Конева; фамилии других генералов, портреты которых были помещены рядом, Зазыба, кажется, встречал впервые.

Обсудив ещё раз сообщение «Известий», партизаны Нарчука одобрили замысел Марухина и Зазыбы собрать на свадьбе в Веремейках так называемых примаков из окольных деревень. Сперва Зазыбе показалось, что энтузиазм их не совсем серьёзен; в землянке воцарилось весёлое оживление, кое-кто даже попытался шутить, ведь в таком деле, как женитьба на соломенной вдове, всегда находится причина для шуток; однако после Зазыбы сразу заговорил Степан Баранов, и тогда все партизаны вместе с комиссаром стали прикидывать наперёд да размышлять, что из этого дела и вправду может получиться, пока не было принято решение — если и не удастся залучить кого-нибудь из примаков в отряд (а Зазыба предупредил, что те фактически вскоре создают свой отряд), то сговориться с ними о предстоящих действиях да организовать в Веремейках что-то вроде митинга; во всяком случае, события на фронте, и в частности, под Москвой, давали для этого наилучшую возможность. Правда, не все деревни, в которых окопались теперь окруженцы и бывшие военнопленные, были расположены неподалёку от Веремеек, поэтому опасались, как бы подобное обстоятельство не стало помехой для сбора; но поскольку даже до самого дальнего посёлка считалось не больше тридцати километров, то есть не такая уж длинная дорога, как сказал командир отряда, — все будет зависеть в первую очередь от желания.

Понятно, что отвечал за все в Веремейках — и за сбор, и за угощение, и за безопасность — на весь срок Зазыба, об этом партизаны сегодня его и просили; Денису Евменовичу было это не в новинку, сидя в землянке он вспомнил, как в начале осени в Гонче они сговаривались с Касьяном Манько о митинге, посвящённом Октябрю; тогда они вообще много что обговорили с секретарём подпольного райкома, без чего не мыслилась не только борьба с иноземцами, но и просто жизнь людей в условиях вражеской оккупации; сказать правду, беседа эта была некоторое время для Зазыбы линией жизни, поведения, считай, до самых последних дней, когда встретились они в местечке с Абабуркой и связались с отрядом Нарчука; именно с этой беседы начались все душевные муки и испытания, которые довелось Зазыбе выдержать в одиночку, без чьей-либо помощи; и нечего сомневаться, что без этой беседы с Касьяном Манько и взгляд на события, происходившие на оккупированной территории, был бы у Зазыбы совсем иным.

Между тем некоторые проблемы, волнующие тогда секретаря подпольного райкома, а вместе с ним, конечно, и Зазыбу, не то что потеряли смысл в дальнейшем — этого сказать нельзя, — но сделались как бы не обязательными, просто без них можно было обойтись, хотя сам Денис Евменович в душе от них не отступался, думал о них по-прежнему так, как и тогда, может быть, только за малым исключением. Поэтому он не мог не видеть, не мог не понимать, что в эти мучительные и глухие месяцы оккупационного режима все, в том числе и человеческое существование, словно бы упростилось, вошло в такую колею, которая, с одной стороны вырабатывала привычку, а с другой — направляла жизнь.

Зазыба не хотел ни с кем говорить об этом, он вообще считал, что все наконец стало налаживаться, однако порой очень жалел, что именно теперь нет рядом Касьяна Манько с его прямолинейными мыслями и с неброской совестливостью да честностью. Смешно сказать, но ни с Митрофаном Нарчуком, ни со Степаном Барановым за все это время, что был связан с ними и выполнял разные поручения и даже задания, Денис Евменович не решался обсуждать те вопросы, которые заинтересованно, по-хозяйски обсуждал с Касьяном Манько; ему ни разу не захотелось завести такую беседу, как тогда в бане. В отличие от командира отряда и комиссара, секретарь подпольного райкома рассуждал обо всем так, как будто не только собирался, как и они, сражаться с врагами, но совершенно спокойно готовился жить и работать в Крутогорье после победы…

Между тем в эту ночь в филипповки не один Зазыба прислушивался, как выл за веремейковским озером старый волк. Тот, второй человек, тоже направлялся в Веремейки, но по нехоженому снегу и с другой стороны, через плотину, что вела сюда из Кавычичей. Это был Родион Чубарь. Правда, Чубарю и в голову не пришло, что голос подаёт тот самый волк, от которого когда-то ему пришлось спасать лосёнка, теперь подросшего на вдовьем дворе и готового к самостоятельной жизни. Он слушал волчий вой без всяких дум, как что-то неотъемлемое, чем сопровождается каждая зима в лесах Забеседья.

Чубарь вернулся в отряд Карханова, в Батаевские леса, совсем недавно. За линию фронта он не попал. Туда улетел на самолёте один Шпакевич, потому что Чубарю на ПО-2 не нашлось места. Да и остальные, кто направлялся тогда с ними за линию фронта, дальше не пошли. Вся группа, которую возглавлял Гусев, в ноябре месяце оказалась в районе дислокации тех кавалерийских частей, которые по плану командования Красной Армии действовали на опасном направлении в тылу у германских войск. О них-то, об этих кавалерийских частях, и доходили оттуда слухи до самого Забеседья. Понятно, что командиров и политработников, вернее, всех, кого вели партизаны за линию фронта, кавалеристы забрали себе. У них у самих была острая нужда в пополнении, поэтому бывших окруженцов и военнопленных без всякой проверки тут же разбирали по подразделениям, благо воевать снова предстояло в привычных условиях, то есть в окружении, хотя теперь оно весьма отличалось от летнего, когда приходилось действовать, как правило, вслепую.

Шпакевич очень не хотел оставлять у кавалеристов Чубаря, но сделать ничего не мог, чтобы лететь вместе. Им и так повезло, что случился самолёт, который летел через фронт — можно было надеяться, что таким образом все карты, все разведывательные данные, которые за последнее время собрал отряд и которые нельзя было передать по рации, быстро дойдут до цели, тем более что кавалеристам тоже здорово пригодились сведения о размещении немецких охранных частей в полосе действия группы армий «Центр». Собственно говоря, за эти сведения Шпакевич и получил место в штабном самолёте, который направлялся на ближайший аэродром за линию фронта.

Назад, в Батаевские леса, Родион Чубарь шёл вместе с Гусевым. Попутчик ему попался неразговорчивый, и за всю дорогу они мало чего узнали друг о друге. Зато Чубарь увидел исток Беседи. Заночевал он тогда с Гусевым в деревне Новая Беседь, и Чубарь узнал, что из огромного болота, раскинувшегося на многие километры отсюда, берет начало река, с которой связаны были все эти годы его жизни. И он попросил хозяина показать ему ту криницу под ивой, откуда Беседь брала начало. Поблизости лежал луг, осенённый с одной стороны берёзами, чуть дальше, пожалуй, через полкилометра, струился родник. Его так и не прихватило, хотя морозы уже стояли крепкие. Но дальше, по руслу, везде блистал лёд, и под ним, как извилистый жёлоб, еле приметно пульсировала по светлому илу узенькая Беседь, которая потом, через десятки километров, принимая в себя многочисленные, порой безымянные притоки, делалась полноводной и, по здешним понятиям, конечно, широкой, какой привык её видеть Чубарь возле Веремеек, в среднем течении.

Странно, но от зрелища слабого зародыша родной реки, её трепетного появления на свет из далёкого смоленского болота вдруг сжалось Чубарево сердце, будто он прожил на Беседи всю свою жизнь, будто ему выпало счастье присутствовать при таком таинстве, какое редко повторяется на веку. В эти минуты он как бы нашёл наконец себя; словно очень давно затерялся он между людьми и вот теперь опять нашёлся. Правда, осознал это Чубарь, как полагается, гораздо позже, когда уже шагал от верховьев Беседи в Батаевские леса, однако в конце пути он твёрдо был уверен, что вернётся когда-нибудь в свои Веремейки, к тем людям, которые, как оказалось на поверку, стали ему близкими.

Он и не подумал, что это произойдёт скоро. Однако события поторопили его нынешнее возвращение в Забеседье.

Карханов вызвал Чубаря на другой день после прихода в партизанский лагерь и сказал:

— Мы наметили одну крупную операцию, чтобы помочь нашим наступающим войскам. Будем брать ближайший райцентр. Сперва думали взять Крутогорье. Но там теперь скопилось много вражеских войск. Этакий орешек покуда не по зубам. Собираемся атаковать другой город. Скорее всего Хотимск. Может, даже продвинемся до Людинова. Правда, одним нам не справиться и с этой задачей. Поэтому решили звать на помощь местные партизанские отряды. У нас сложилась на этот счёт более-менее полная картина. Налажена кое-какая связь. Например, с Хотимским отрядом, которым командует товарищ Сыромолотов. Но этого тоже маловато. Поэтому вам, Родион Антонович, придётся сегодня же отправиться вниз по Беседи, отыскать там в Паньковских лесах и привести сюда отряд Нарчука. Кстати, проведайте в Кулигаевке нашего общего знакомого. Вы знаете, кого я имею в виду?

— Сидора Ровнягина?

— Так точно.

— Нарчука я тоже знаю. Это наш, местный товарищ. Работал когда-то председателем колхоза, а потом — в райкоме партии. Так что…

— Вот видите, все складывается хорошо, одно к одному. Остаётся только с блеском выполнить задание. Думаю, что Сидор Корнеич в этом деле вам пригодится. Поможет наладить нужные связи. Сообщите ему также, что по запросу Центра, который высоко оценил добытые в Бабиновичах разведданные, мы представили его к награде. Правда, замешан в этом деле больше всего, кажется, другой человек, ваш бывший заместитель…

— Зазыба? — Да. Но с ним… Словом, есть обстоятельство, которое пока что не зависит от нас.

И вот Чубарь нынче в глухую декабрьскую ночь пробирался в Веремейки. Хотя Карханов и советовал ему первым делом связаться в Кулигаевке с Сидором Ровнягиным, сам он хорошо знал, что единственный человек в Забеседье, который поможет ему выполнить задание командира спецотряда за короткое время, — Денис Зазыба.

За то время, пока Чубарь шёл сюда из Батаевских лесов, он уразумел наконец великую истину, о которой раньше только слышал от других, — запах родного дома человек по-настоящему чувствует, возвращаясь из далёких краёв.

… А старый волк, который, видать, совсем потерял силы, все выл где-то за Веремейковским озерцом, выл не переставая.