Глава 1

Думаю, все началось три года назад, когда от меня ушел Джек. В этом было что-то театральное. Я как раз вешала гирлянду на елку — слишком рано, но это было первое Рождество после нашей свадьбы, а елки на рынке продавались очень зеленые и свежие, — когда он позвонил из Дарема.

Мне кажется, я все поняла, едва он сказал, что останется там еще на какое-то время, но все же заставила себя выговорить что-то вроде «Ну, конечно! Ничего страшного!» и намеренно не спросила о причине. В его поведении не было ничего необычного, ведь он снимал фильмы для телевидения, а такая работа не подчиняется жесткому графику. И я продолжала разговор, наматывая на палец мишуру и любуясь в окно на свежий снег на дороге. Спросила о погоде в Дареме и не мерзнут ли они в соборе (где проходили съемки). Джек сообщил, что там холодно, но в целом эта поездка — удивительный духовный опыт.

Должно быть, это был чертовски удивительный духовный опыт, потому что — тон его не допускал возражений — он влюбился. В соборе, в окружении великолепия романской эпохи, под уносящееся ввысь хоровое пение, при слабом свете звезд, мерцающих за огромным витражным окном, он — в состоянии духовного подъема — оглянулся и увидел… Не меня, а помощницу редактора, бледную, с большой грудью и веселыми ирландскими глазами с поволокой, с интересом устремленными на своего привлекательного успешного начальника.

Она выиграла. К тому моменту, когда муж позвонил мне, ирландка одержала полную победу — битва была окончена. Я не могу вспомнить, ни в какой момент изменился тон разговора, ни как Джек внезапно произнес, что теперь вообще не вернется домой. Память почти не сохранила собственных слов, кроме странных и неуместных: «О Господи, а я уже купила елку, какая досада…»

Единственное воспоминание: когда он повесил трубку, я почувствовала сильную боль, которая несколько сгладила мои душевные муки. Я так сильно намотала мишуру на палец, что порезалась. Красные капли на белом ковре. Чтобы праздник был полным, не хватало только ветвей остролиста или лавра.

Бедное деревце, и бедная я. К тому моменту, когда я пришла в себя, все иголки стали коричневыми и высохли так, что осыпались от одного прикосновения. Ель едва держалась, накренившись в подставке, — лишенная корней, безжизненная, чем-то похожая на меня.

Я встречалась с Джеком в ее квартире. С собой принесла букет из двенадцати красных гвоздик, на вложенной карточке было написано «Я по-прежнему тебя люблю». Мне не хотелось захлопывать все двери, если он захочет вернуться. Душевную рану, как порез на пальце, я заклеила пластырем и знала, что со временем она затянется. У них всего лишь легкомысленная интрижка, такое не может продлиться долго. Муж поступил глупо. И я была бы готова его простить… А пока собиралась быть сдержанной. Опасности, что я поведу себя как-то иначе, практически не существовало — я была абсолютно спокойна. Мертва, я уже говорила об этом, словно высохшее дерево. Я припарковала мой «моррис-майнор» — да, именно его, я из тех, кто предпочитает этот автомобиль, — на соседней с ее домом улице и направилась к ним, чувствуя себя вполне сносно, насколько это вообще возможно для безжизненного тела. Небольшая прогулка на морозном воздухе наверняка улучшила цвет моего лица — приятное событие, способное компенсировать то, что мне так и не удалось хорошенько обдумать свой наряд. Что обычно надевают для первой встречи с мужем-изменником? Отделы одежды в магазинах пестрят табличками «для спорта», «шик после восьми вечера», «для коктейлей» — но, насколько мне известно, не существует нарядов «для брошенных жен»…

Повинуясь интуиции, я надела джинсы и джемпер. Вот я какая, Джек! Взгляни. Смотри, я не изменилась с тех пор, как ты ушел.

Позже я жалела о том, что не повязала джи-стринг и не надела сапоги до бедра. Джек, оказавшийся, к моему удивлению, банальным любителем женских прелестей, не вынес бы этого. Но по крайней мере я выступила бы с блеском. И пронизывающий холод того дня добавил бы румянца не одной паре щек. Но нет — Джоан Баттрем, урожденная Эллис, могла о таком только мечтать. Итак, в джинсах и джемпере я целеустремленно шагала вперед, навстречу своей судьбе.

Естественно, она жила в районе Ноттинг-Хилл — густонаселенном и многонациональном; каждое парадное здесь украшает сотня табличек с именами жильцов, практически ни на одном окне нет тюля, а комнаты заставлены горшками с цветами и увешаны эзотерическими постерами. И я когда-то жила здесь, и Джек, только он — в лучшей части этого района. Именно такой жизни мы сторонились после того, как поженились и меньше года назад купили дом в районе Чизвик, где молочники каждое утро свистом объявляют о своем появлении. Вот где настоящая стабильность. А в Ноттинг-Хилле молоко продается в картонных пакетах и жители не знают имен друг друга. Я пробиралась по снеговой каше к подъезду этой замечательной дамы, и район казался мне абсолютно незнакомым, чужим. Я была так далека от одинокой жизни в съемной квартире. За девять месяцев брака я привыкла к стабильности, как утка к воде: полюбила наших соседей — Джеральдину и Фреда; мне нравилось строить планы обустройства дома и даже заниматься садоводством. Ноттинг-Хилл больше не подходил мне. Но когда Джек открыл дверь, я поняла, что его этот район по-прежнему устраивает. Он выглядел превосходно. Сияющий, он казался лет на десять моложе: ему сорок, но можно было дать тридцать. А я в свои тридцать чувствовала себя на девяносто. Или на девятьсот девяносто… после того как он проводил меня внутрь и я увидела, что она тоже там. Когда мы договаривались о встрече, я, как человек воспитанный, не стала говорить, что хотела бы видеть его одного. Предположила, что иначе быть не могло. Но ошиблась. Я протянула ему цветы, и — сюрреалистический или, скорее, театральный момент — он передал их этой самой Лиззи, решив, что они предназначаются ей. Та прочитала карточку, деликатно кашлянула и вернула букет ему. Джек взглянул на текст, потом на меня — в его глазах читалась жалость. Я проиграла.

Они снова и снова демонстрировали полноту моего поражения: сидели, прильнув друг к другу, на диване, накрытом мешковиной, она в основном молчала и иногда кивала, один или два раза заметив с приятным ирландским акцентом, что очень, очень сожалеет. Не сомневаюсь, она не лукавила. Я вела себя очень сдержанно, воспринимала происходящее молча и с пониманием во взгляде, а через некоторое время перестала вслушиваться и принялась рассматривать их, пока оба с убеждением мне что-то втолковывали. Красивая получилась пара. Джек — высокий, длинноногий, с мощными плечами и узкими бедрами (все стандартные определения); коротко подстриженные темные волосы с проседью, лицо галантного кавалера, сбежавшего из приторного американского сериала. Вот только он вовсе не был им… Она же оказалась типичной ирландской красоткой с копной темных вьющихся волос, большими карими глазами и бархатистой кожей, слегка присыпанной веснушками. Хрупкая, но с округлыми формами, Лиззи была абсолютно реальна — счастливая обладательница груди, воинственно выпирающей из-под мягкого шерстяного джемпера. Мои груди по сравнению с ее напоминали пару вишневых косточек. Мне очень хотелось, чтобы она вышла на некоторое время, вместо того чтобы сидеть так близко к нему. Но маленькая баньши была достаточно умна, чтобы не оставлять нас наедине. Я посмотрела в глаза Джеку, стараясь установить с ним контакт, но он не хотел этого, моргал и отводил взгляд, внезапно проявив интерес к огромным растениям, которыми была заставлена комната. Я начала вслушиваться в его слова — в конце концов, именно за этим я и пришла. Он говорил только о практических вопросах, обращаясь в основном к сырному дереву и разноцветному плющу. Я уже готова была наклониться — нас разделяло совсем немного, — толкнуть его и сообщить, что я здесь. Но, черт побери, какая разница, обращался он ко мне или к листве: смысл слов все равно был бы одинаков. Джек был влюблен в свою Лиззи, Джек больше не любил свою Джоан. В этом не было моей вины, просто химический процесс, — и он хотел, чтобы я страдала как можно меньше. «Как животное, которое вот-вот поведут на бойню», — хотела сказать я, но вовремя сдержалась, потому что это было бы заявление на грани истерики. Ирландка — спокойная, как монашка, — все это время разглядывала свои руки. А я старалась сосредоточиться и слушать.

Дом, естественно, останется мне. И, если я не возражаю — возражаю? — не могла бы я собрать личные вещи Джека (как после кончины?), принадлежащую ему технику и все, что я посчитаю необходимым отдать ему, упаковать и отправить по адресу, который он мне сообщит.

— Значит, не сюда? — проявила я чудеса сообразительности.

Напряженное изучение листьев жасмина, а затем:

— Э-э, нет, мы переезжаем в Фулем. Я продал лодку. — Он с некоторым раздражением пожал плечами. — Это всего лишь небольшой домик. Но другого мы не можем себе позволить. Понимаешь, я не хотел, чтобы ты страдала. — (Опять это слово.) — Закладная за дом в Чизвике будет выплачиваться. Мой адвокат проследит за этим…

Его адвокат?

Значит, все, конец? Я посмотрела на гвоздики, брошенные на подлокотник дивана и забытые там. Что Сильвия Плат писала о красных цветах? Тюльпанах, а не гвоздиках — но таких же ярких? Внезапно я осознала смысл этих строк, хотя предпочла бы пребывать в отвлеченном неведении.

Какая боль сконцентрирована в этих строках!

Я поднялась, с трудом расправляя тело, застывшее от напряжения и неудобного положения на низком стуле — о глупости хозяйки можно было судить по ее мебели. Ладони покрылись потом, я чувствовала тошноту и головокружение. Эти двое тоже встали, и мне казалось, что они очень далеко от меня. Голос с ирландским акцентом произнес: «Ты в порядке?» Что за вопрос! Я вспомнила, как репортер программы новостей брал интервью у женщины, мужа которой разорвало на куски при взрыве бомбы. «И как вы себя сейчас чувствуете?» — поинтересовался он. Честь и хвала, если бы она ответила: «О, великолепно! Я собираюсь выпить чашечку чаю и рвануть в „Палас“ посмотреть народные танцы».

— Отлично, со мной все хорошо, — заявила я, когда снова увидела их и комнату в обычном ракурсе. — Просто здесь немного жарко…

— Да, — согласилась Лиззи, — я поддерживаю высокую температуру из-за растений.

— Я вижу, им это нравится, — заметила я и… Нет, будь я проклята, если ей удастся вовлечь меня в разговор.

Так или иначе, мне удалось выбраться оттуда. Когда я стояла на пороге и Джек вложил мне в руку листок, мое сердце заколотилось. Но в его записке не было ни просьбы о свидании, ни комментариев, предназначенных мне одной, — всего лишь адрес, где они будут жить, и дата переезда. Разве там могло быть что-то другое?

— Все в порядке? — осторожно спросил он.

Отлично, великолепно! Я собираюсь выпить чашечку чаю и рвануть в «Палас»…

Легкий морозец привел меня в чувство. Около получаса я брела пешком, размышляя: элементарная, старая, как мир, история. Он влюбился в серые глаза, с обожанием смотрящие на него, — глаза той, кто на пятнадцать лет моложе его. Все просто. Он, дурачок, ошибся лишь в одном — обставил все слишком театрально. Ему всегда нравились трагедии, он хотел снимать фильмы о спектаклях и актерах: «миры в мирах» — так он их назвал, когда делал передачу о труппе Королевского шекспировского театра. А теперь Джек поставил и сыграл свою собственную маленькую пьесу. Ему нужно было бы сохранить эту связь в тайне. Не говорить мне, позволить ситуации развиться естественным путем, и когда страсть любовников погибла бы в раздражении раннего утра и спорах о том, кто первый пойдет в ванную, он потерял бы не все. Работа могла бы стать великолепным прикрытием для внебрачной связи — он с легкостью мог общаться с нами обеими одновременно. Но нет, для мистера Джека «зовите меня Шлезингер» Баттрема такой вариант был бы слишком банальным.

И, естественно, к тому моменту, когда из-за некоторых ужасно раздражающих привычек обоих часть «Тристан и Изольда» в отношениях пылких любовников подошла к концу — а это произошло меньше чем через полгода, — мне было уже наплевать и на него, и на всех остальных. Я жила в полном согласии с самой собой — холодная, как мрамор — и, вполне довольная таким состоянием, собиралась пребывать в нем всегда. Тот репортер из программы новостей со своим интервью сослужил мне хорошую службу.

Подозрения — я делала все возможное, чтобы ничего не замечать, — полностью подтвердились примерно через неделю после моего визита в их увитое растительностью любовное гнездышко. Я взяла у врача пузырек, помочилась в него и пару дней спустя знала результат. Я ждала ребенка.

Я не считала нужным рассказывать об этом никому, кроме моего врача, — необходимая консультация, потому что оставлять ребенка я не собиралась. Меня записали в клинику на среду, а в следующую пятницу я вышла оттуда уже без лишнего груза. Все было похоже на конвейер, и мне так и не пришлось воспользоваться чудесной историей, которую я придумала, чтобы скоротать время. Я представляла себе заботливую медсестру в накрахмаленном белом халате: она низко склоняется над моей подушкой и с сочувствием прохладной рукой прикасается к моему лбу, а я рассказываю ей, что мой муж погиб, умер загадочной смертью в африканской саванне и у меня нет возможности растить ребенка одной. В реальности же мне пришлось иметь дело с измученной и неопрятной медсестрой. Она выглядела так, будто ее напоили лимонным соком, и с удовольствием отправила бы всех бесстыдниц в тюрьму, если бы смогла. Маленькая палата была заполнена чувством вины, раскаяния и вульгарными остротами. Единственное яркое воспоминание — девушка-шотландка по имени Энни, проститутка, сделавшая свой третий аборт. Как-то, оторвавшись от журналов с кроссвордами, она заметила, что, по ее мнению, аборты безопаснее пилюль.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила она меня.

— Ничем, — был мой ответ.

— Ничем, — повторила она. — И я тоже — чаще всего. В наше время большинство клиентов хотят поговорить о своих матерях. — Она говорила и просматривала журнал, потом внезапно остановилась, перелистнула страницу назад и сказала: — Не обижайся, но, думаю, тебе лучше сделать вот такую стрижку.

И бросила журнал мне на кровать. На фотографии была модель с высокими скулами, раздувшая ноздри, злобно уставившись в объектив. У нее была стрижка, как у официанток-китаянок, — черный шлем с ровно обрезанными краями.

— Попробуй, — сказала Энни. — Тебе пойдет, честно.

— Но у меня светлые волосы, — заметила я скептически.

— Не важно. Длинные и волнистые, как у тебя, сейчас не в моде. И ты всегда сможешь отрастить их снова…

— Может быть, — сказала я уклончиво, но уже знала, что сделаю это. «И плевать я хотела, Джек, — подумала я, — что давным-давно по ночам ты любил накручивать эти локоны на пальцы и притягивать меня к себе».

Ким, моя парикмахерша, сначала упиралась. Она пропускала пряди, которые я так долго отращивала, сквозь пальцы и рассматривала мое отражение в зеркале.

— Нет и нет, — заключила она. — Тебе это не пойдет. Сейчас ты выглядишь идеально.

Я встретилась с ней взглядом в зеркале.

— В каждом совершенстве должен быть изъян, Ким, — сказала я ей, — иначе каждый из нас был бы Богом.

Естественно, она решила, что я слегка повредилась рассудком, — что ж, возможно, так оно и было, — но спорить перестала и взялась за ножницы. Когда все было кончено, она неохотно признала, что в итоге вышло не так уж плохо. Энни, бросив мне журнал, не ошиблась. Стрижка смотрелась очень неплохо. Просто я перестала быть похожей на себя. Из зеркала на меня смотрела незнакомка. Новая прическа для новой жизни, так ведь? Вряд ли… Скорее это стало отпущением грехов прошлой жизни, чтобы я могла войти в новую, так похожую на небытие. Это было нечто, поднявшее меня над собственной трагедией, и тогда во всех событиях, происшедших после Рождества, появилась некая театральность. Я шла по жизни, чувствуя себя героиней пьесы с ролью для одной женщины, а заодно — единственным зрителем. Проблема была в том, что сценарий писал кто-то другой — та женщина в зеркале.

 

Глава 2

Мне совсем не хотелось, чтобы кто-то узнал о том, что произошло с другой женщиной — той, с длинными волнистыми локонами. Не из чувства стыда или сожаления. Просто она перестала существовать. Разводной мост поднят, она осталась на том берегу — вот и все. Я не прятала своих эмоций — их не было, как не было ни единого повода для общения или обсуждения. После пасхальных каникул я ушла из крупной престижной средней школы и бросила профессиональное преподавание. Хотя замученный чувством вины Джек и подарил мне дом, нужны были деньги на жизнь и оплату счетов, поэтому я начала работать по утрам в местной школе. Директриса с холодком сообщила мне, что я должна немного помочь ученикам — от одиннадцати до тринадцати лет — почувствовать вкус литературы, прежде чем они начнут изучать серьезные произведения, входящие в экзаменационную программу. Так же с холодком я и отнеслась к этой задаче. Она была абсолютно бессмысленной, но вполне меня устраивала: я не пыталась никого вдохновлять и не вдохновляла, а дети, в основном из семей среднего достатка, вели себя прилично. Очень редко, когда мы читали всем классом и я слышала монотонный голос ребенка, запинающегося при чтении моих любимых строк стихотворении Шелли «Озимандия», где Генри обращается к Катерине, у меня непроизвольно открывался рот, и я готова была сказать: «Остановись, ты должен читать нараспев, чтобы слова парили в воздухе», но я ни разу не произнесла этого вслух. Если меня стихи больше не захватывают, чего я могла требовать от детей? Но вопреки всему класс неплохо усваивал произведения из учебного плана, и это, конечно, свидетельствовало об одаренности моих подопечных. Меня не критиковали ни директор школы, ни остальные педагоги; пусть я плыла с трудом, но по крайней мере держалась на поверхности, а Шекспир, Шелли и другие корифеи служили достаточно крепкой опорой.

Поскольку я была занята не весь день, удавалось избегать близкого общения с коллегами. Ежедневно я заканчивала работу в двенадцать пятнадцать, а значит, когда учителя вместе шли на ленч или выпить по стаканчику в конце дня — в это время опасность установления дружеских контактов была бы особенно сильной, — я не присоединялась к ним. С коллегами я вела себя как человек, страдающий аутизмом: выбирала самый укромный уголок в учительской или углублялась в книгу, даже проходя по коридорам. И хотя я никогда не скажу плохого слова в адрес больных аутизмом, раньше я не понимала, насколько приятным может быть отсутствие контактов с себе подобными. Я просто хотела оставаться в своем собственном мире, куда никто не мог проникнуть и, следовательно, снова причинить мне боль.

Однажды я случайно услышала разговор двух дам: Роды Грант — вспыльчивой рыжеволосой учительницы истории, которая обычно прямо высказывала свое мнение, и Марджери Дрю — она преподавала девочкам шитье и домоводство — яркой подвижной особы примерно моего возраста, очень полной и всегда в красивых нарядах (думаю, отчасти это результат ее профессии). Мисс Дрю относилась ко мне особенно дружелюбно: предлагала билеты в театр, приглашала к себе домой на ужин, убеждала пойти на ленч вместе со всеми, особенно сейчас, в начале лета, когда теплые деньки располагают к тому, чтобы весело провести время в каком-нибудь пабе у реки. Тяжелее всего было преодолеть именно ее попытки завязать тесные отношения, но, судя по разговору, который я невольно подслушала, даже в этом случае мне удалось одержать победу. На колкое замечание Роды Грант, что я попросту «не в себе», Марджери ответила:

— Боюсь, ты права, хотя, не знаю… Она кажется такой ранимой, и мне бы хотелось достучаться до нее.

— О, Мардж, брось! Ты из кожи вон лезешь, а этой… слишком тяжело сказать тебе пару слов. Просто высокомерная нахалка, вот и все…

— Я думала, может быть, она глубоко опечалена чем-нибудь. Знаешь, вдруг она потеряла кого-то из родителей или даже мужа. Понимаешь, она ведь замужем, но никто его не видел, и она не говорит о нем.

— Разведена, вот в чем причина.

— Она сама тебе сказала?

— Нет, я спросила у Пимми.

Пимми работала школьным секретарем — старая дева неопределенного возраста, и любопытства в ней было куда больше, чем ума.

— Что ж, все ясно. Она, наверное, переживает из-за разрыва с мужем и всего, что с этим связано.

Рода фыркнула:

— Мардж, ты так говоришь, потому что никогда не была замужем! Никто не жалеет о муже после развода, это большая радость!

— Господи, Рода, ты говоришь ужасные вещи.

— Вовсе нет, я говорю правду. В любом случае, что бы там ни случилось с этой холодной селедкой, тебе лучше забыть о ней. Если она не настроена на общение, заставить ее ты не сможешь.

— Может быть, необходимо время…

— Брось, Мардж, она работает здесь почти два месяца, и никому еще не удалось нормально поговорить с ней. Просто оставь ее в покое.

Мысленно я предложила Мардж последовать совету. А Рода продолжала:

— Пусть пребывает в своем крошечном мирке.

— Думаю, ты права, — неохотно согласилась Марджери. — И то, что она работает полдня, ей только мешает. Она никогда не присоединяется к нам.

— Вот и ладно. Достаточно того, что она сидит в учительской, как ханжа, с жеманным видом. Не хватало еще видеть это за пределами школы!

Марджери вздохнула:

— Наверное, ты права. Я сдаюсь, не стану больше впустую тратить время.

Ничто из услышанного не расстроило меня, и это было странно. Я только очень беспокоилась, не обнаружат ли приятельницы, что я подслушиваю. Отчасти — ради их собственного блага, но еще и потому, что ситуация показалась мне очень волнующей: опять то странное ощущение, что я одновременно являюсь и зрителем, и действующим лицом.

Женщины уже уходили, когда я услышала, как Рода добавила вполголоса:

— Есть один человек, который так легко не отступит.

— Кто же?

Шепот был едва слышен.

— Конечно, Робин Карстоун. Она по-настоящему его заинтересовала. Он садится на подлокотник ее кресла, как какой-нибудь ястреб, готовый спикировать на добычу. Ты должна была заметить!

— Нет! — Марджери была шокирована. — Я считала, что он обручен с той милой девушкой. Как ее? Барбара или как-то там… Из начальной школы «Бельмонт инфантс». Тебе просто показалось.

Из горла Роды вырвался хриплый, какой-то двусмысленный смех. Неожиданно для себя я позавидовала тому, как непристойно он прозвучал.

— Нет, я уверена. Он проявлял заметный интерес к ее… учебному плану в последнее время. — Историчка засмеялась. — Не думаю, что Робина интересуют ее книги…

— Но он преподает математику и физкультуру, для чего ему учебный план уроков английского?

— О, Мардж, какая же ты тупица! Может быть, он думает об играх совсем другого рода.

— Ну, — усомнилась Мардж, — он действительно очень спортивный…

Рода разразилась густым, сексуальным смехом:

— Это точно. Ты видела его в коротких шортах, когда он приезжает на велосипеде? Такие мускулистые бедра… Все же он должен с осторожностью перемахивать через перекладину велосипеда…

А потом зазвенел звонок, о чем я глубоко пожалела, — история становилась все интереснее, хотя я и не узнала ничего нового о Робине Карстоуне — велосипедисте и его мускулистых бедрах.

Казалось, чем больше я отдалялась от коллег, тем сильнее становился его интерес: попытки к сближению, достаточно робкие в первый месяц, в последние несколько недель сделались все более настойчивыми. Я прекрасно понимала, что происходит, но была не в силах ничего изменить. Чем холоднее и отрешеннее я становилась, тем сильнее привлекала его. Робин зашел настолько далеко, что, немного смущаясь, заявил, что я стала для него «женщиной-загадкой». В этот момент я едва не подавилась, — подобная фраза была совсем ему несвойственна, а за ней последовало — странно трогательное — приглашение «посетить вместе кинотеатр». Но я не могла перестать казаться загадочной. Я действительно жила в изоляции и была далека от своих соплеменников, как нимфа-охотница Аталанта от машинистки, живущей в двадцатом веке. События моей жизни сделали меня старой, как само время, и проложили пропасть между мной и обычными смертными: не по причине снобизма, как преподнесла бы это Рода, — совершенно изменился мой внутренний мир. И теперь, даже при желании преодолеть эту пропасть, я не смогла бы этого сделать. Я существовала в этом мире, но не была его частью. Мне не только не хотелось ничего менять, я даже была не в силах. Отчуждение было абсолютно естественным, я не надевала его каждое утро вместе с одеждой — просто оно существовало. Непреложно. И, следуя закону Мерфи, окружив меня защитной аурой, оно сделало меня привлекательной. Бедняжка Робин Карстоун начал страстно меня желать. Аталанта смотрела вниз с горы в Аркадии на красивого смертного, бредущего по склону у самого ее подножия, и — что ж! — не чувствовала ничего особенного…

Ax да. Секс. Я уже почти полгода обходилась без него, если не принимать в расчет чмоканье в щеку. Но до того момента, как Робин Карстоун опустил свои чрезвычайно мужественные ягодицы на подлокотник моего кресла (так, что я почувствовала давление и тепло от них), я и не подозревала, что это не вызовет у меня никаких эмоций. Меня не раздражала, но и не радовала близость мужчины. Разводной мост был поднят уже давно, теперь же я поняла, что строительство крепостных стен тоже закончено. Еще полгода назад у меня потекли бы слюнки от сочетания красоты и силы этого мужчины с интересом ко мне. Робин был одним из тех, в ком некая невинность (возможно, я имею в виду ранимость) сочетается со здоровой природной чувственностью. Тем, кого требовалось обучить премудростям секса, но, однажды познав их, он стал бы пользоваться новым знанием беззастенчиво и с удовольствием. Мужчиной, жадным до опыта и снедаемым такими нереализованными желаниями, что серьезные физические упражнения и холодный душ не могли заставить его об этом забыть. В первый же день, оказавшись в учительской, я поняла, что он собой представляет: Робин практически перескочил через кресло, чтобы встать рядом со мной, а потом, в процессе знакомства обращался к моей груди. В этом не было ничего вульгарного или похотливого, он просто напоминал способного к дрессировке пса, который мог бы вмиг освоить все трюки и часто повторять их. Кто бы ни была эта его Барбара, стоило ей правильно разыграть карты, она смогла бы многое дать ему и многое получить. Достаточно было лишь провести рукой по спортивному нордическому «ежику» или прикоснуться губами к великолепной груди, и они вдвоем очутились бы в раю. Но пока еще они туда не добрались. Какой бы ни была на тот момент их сексуальная жизнь, Робина она не очень-то вдохновляла. Иначе я не интересовала бы его так сильно.

Если оглянуться назад, несложно понять, как именно следовало мне поступить, чтобы охладить его пыл. Но тогда я могла только наблюдать за происходящим, не в состоянии преодолеть свою пассивность, которая в конечном счете и привлекала его. Рода оказалась права: если холодность решила проблему со всем коллективом, то на Робина она оказала противоположное действие. Женщина-загадка была для него как красная тряпка для быка, и красавец продолжал ежедневно атаковать меня. Поводом к общению стала литература. Робин Карстоун стал настойчиво интересоваться программой моего курса. Однажды утром, вскоре после подслушанного мною разговора Роды с Марджери, я приехала на работу немного раньше, припарковалась и некоторое время сидела в машине, разглядывая здание школы. Стоял один из редких жарких дней конца мая: ветви деревьев склонились под тяжестью цветов, небо безоблачно, и мысль о том, что мир не так уж и плох, казалась вполне простительной. Школа взирала на меня с явным укором. Казалось, эти викторианские стены из красного кирпича спрашивают, не пора ли мне приезжать сюда не только для того, чтобы посетить утреннее собрание коллектива, провести уроки и снова отправиться домой. «Может быть, — шептала я себе под нос, — может быть». А потом прямо перед моими глазами появился Робин Карстоун на своем велосипеде. Увидев мою машину, он изо всех сил нажал на тормоза, приподняв крепкие бедра в пропитанных потом шортах с изогнутого сиденья. Закрывая боковое стекло, я чуть не зажала его подбородок.

— Доброе утро, — заговорил он, — как дела?

— Отлично, спасибо. — Я вынула сумку с книгами из машины и заперла дверцу.

Робин поставил велосипед и снял с багажника книги и одежду. Он всегда принимал душ и переодевался перед занятиями.

— В такой день, как сегодня, по-другому и быть не может, — заметил он. Он локтем прижимал книги, а брюки и рубашку перекинул через плечо. Я заметила, как на него уставились две ученицы из шестого класса.

— Ты напоминаешь мне Джеймса Бонда, — сказала я.

Он бросил на меня взгляд, полный мужского интереса, и я тут же пожалела о своих словах.

— Вот как? Почему?

— Не важно. Мне просто показалось.

Я ускорила шаг. Он тоже пошел быстрее, и получилось, что мы оба, как пара фигурок в автомате для игры в пинбол, на большой скорости пронеслись по игровой площадке, стараясь не столкнуться с детьми.

— Послушай, — не выдержал он, когда мы вошли в здание, — ты не можешь просто бросаться словами, ничего не объясняя. Почему Джеймс Бонд?

— Просто вспомнила фрагмент из фильма. Думаю, это было в «Докторе Но»: он снимает гидрокостюм, под которым оказывается смокинг, и идет на вечеринку… — объяснила я.

Робин выглядел озадаченным. Я показала пальцем на его голые колени.

— Так и ты, каждое утро приезжаешь в таком виде, а потом появляешься в нормальной рабочей одежде. — Я улыбнулась. Мысль действительно была забавная.

Он улыбнулся в ответ:

— Значит, тебе нравится Джеймс Бонд?

— Не особо. Хотя, мне кажется, у Яна Флеминга хороший живой стиль…

— У кого?

Я засмеялась:

— Флеминг. Парень, который написал все это.

— У тебя приятная улыбка, когда ты ее не прячешь.

Я посмотрела на часы.

— Опоздаешь, — предупредила я и уступила ему дорогу.

Тень раздражения пронеслась по обычно открытому лицу, и Робин спросил:

— И кого же ты читаешь, если не этого Флеминга? Кто тебе нравится?

— Дэвид Герберт Лоуренс, — прокричала я на сей раз с безопасного расстояния. Первое имя, пришедшее мне на ум.

Позже в то утро Робин подошел ко мне в учительской.

— Я плохо знаю Лоуренса, — сообщал он. — Ты не принесешь что-нибудь почитать?

— Свои книги я не даю, но в библиотеке должны быть все его произведения. — Я продолжила проверять тетради, и ему пришлось ретироваться.

На следующий день, в пятницу, он начал снова:

— Был в библиотеке. Ты оказалась права, там огромное количество книг Лоуренса. Я выбрал одну. Не взглянешь на нее вместе со мной?

— Извини, — сказала я. — Сейчас нет времени.

— Да, конечно. Хорошего тебе уик-энда. Едешь куда-нибудь?

Я покачала головой, практически зарывшись в страницы с упражнениями, которые готовила для занятий. Я не хотела никаких вторжений в мою абсолютно уединенную жизнь: я была счастлива и самодостаточна. Впереди меня ждал уик-энд.

 

Глава 3

Когда май решает порадовать нас солнцем, он необычайно щедр: жара стоит раза в два сильнее, чем в июле или в августе. В рабочие дни я обычно возвращалась домой, обедала и ложилась на пару часиков, свернувшись под одеялом, чтобы насладиться спокойным и совсем не обязательным сном. Соответственно, по вечерам у меня появлялось время, чтобы почитать, посмотреть телевизор или просто побездельничать. Оглядываясь назад, я поражаюсь, с какой легкостью находила себе занятия. Я не чувствовала себя одинокой и не сидела одна в темноте, скручивая до дыр носовой платок или проклиная, как ведьма, все человечество. Дом стал для меня чем-то вроде драгоценной второй кожи: я никого не приглашала, да никто и не был мне нужен. За те пять месяцев, что я была одна, я великолепно адаптировалась. От друзей избавилась и не таила на них злобу — хотя не могу сказать того же о них. Уходя из дома, я не сомневалась, что, вернувшись, не обнаружу никаких изменений. Порядок, возникший из хаоса. Крошки на кухонном столе будут лежать точно так же, как утром; положение стула не изменится, если только я не сдвину его; в аккуратной гостиной по-прежнему будет порядок, потому что нет никого, кто мог бы нарушить его. Вы можете считать это описанием моего одиночества, я же думаю, что это обычные ощущения человека, который живет один. Я стала похожей на эксцентричную старую леди, приверженную своим привычкам, и не хотела, чтобы что-нибудь нарушило мирное течение моей жизни.

Но внезапно наступили теплые яркие дни, и перспектива в очередной раз свернуться под одеялом даже мне показалась совсем не соблазнительной. Поэтому я разыскала шезлонг и вынесла в сад. В тот год я впервые вышла туда. Неудивительно, что сад выглядел ужасно запущенным.

Осматривая дом в первый раз, мы с Джеком остановились у окна задней комнаты на втором этаже, разглядывали садик внизу и два соседних. Участки земли по меркам Чизвика были большие. В конце каждого возвышались огромные платаны — на них тогда появились почки, — но после того, как мы переехали (в тот же год, но немного позже), эти деревья оказались превосходным защитным экраном от соседей. Наш сад был совершенно обычным: огромный зеленый квадрат газона, по границе которого высажены цветы, ничего оригинального. В течение многих лет мой нынешний дом сдавался, а временные владельцы, судя по небольшому количеству растений, ставили себе задачу избавиться от всего, что требовало бы ухода. Сад был абсолютно бесплоден. А вот участок слева выглядел превосходно: не вычурный и не упорядоченный, без ровных грядок, подготовленных для рассады, — просто большая лужайка, простирающаяся до платана, и на ней островки причудливой формы, засаженные кустарником и цветами. Позже, когда наступило лето, я увидела этот сад весь в цвету: классическая красная, ярко-розовая и огненно-рыжая герань, сирень, вейгела, гибискус и между ними — россыпь маков и львиного зева. В конце участка, в тени огромного дерева, было построено сооружение из тростника, на него опиралась вьющаяся огненно-красная фасоль, маскирующая ухоженную компостную кучу, расположенную рядом. Это был сад, который задумывали и создавали в течение долгих и счастливых лет, и, как часто бывает с успешными творениями рук человеческих, он сохранил естественные очертания, — с трудом верилось, что все тщательно спланировано. Соседи устроили небольшое тенистое патио, примыкающее прямо к дому, — во внутренний дворик можно попасть и из кухни, и через французское окно гостиной.

— Le Grand Meaulnes, — сказала я Джеку. Я была потрясена совершенством этого сада и тем, какое впечатление он на меня произвел.

— Не совсем, — ответил он, целуя меня, — потому что с годами ты не утратишь его. Он всегда будет здесь.

И, естественно, я поверила словам мужа. Почувствовала, что сад наших соседей свидетельствует о зрелости и долголетии отношений, поверила, что однажды наш сад расскажет о том же.

Что ж, и нам удалось устроить патио. Это был первый шаг, в котором выразились наши планы на будущее. Мы трудились все лето и к осени закончили его. И пообещали себе, что в следующем году займемся всем остальным. Но, как вы знаете, не получилось.

Другой сад, который мы увидели из окна задней комнаты на втором этаже — справа, — являл собой полную противоположность ухоженному и живому участку соседей слева. Он был распланирован, как кладбище: прямые строгие дорожки делили его на участки правильной формы, деревья и кусты были высажены в идеальном порядке. Естественно выглядела лишь великолепная крона платана. Казалось, дерево смотрит вниз — на стерильную шахматную доску — с красноречивым презрением. В течение всего года сад слева утопал в ярких красках — наши глаза почти устали от всего этого великолепия, в это же время на грядках справа среди скучных бархатцев и на обрезанных кустах роз появлялись лишь одинокие крохотные пятнышки цветов. Ни единое растение на том участке не росло ни вверх, ни вширь, и проклята была любая птица, пролетающая мимо и сбрасывающая на этот оплот непогрешимости чужеродное семя.

Сад справа принадлежал Мод и Реджинальду Монтгомери, и они были первыми соседями, с кем мы познакомились, — через один или два дня после переезда. Они не замедлили оставить у нашего порога небольшую визитную карточку и отпечатанное приглашение на коктейль следующим вечером. Странно, но послание меня взволновало, поскольку полностью соответствовало моим мечтам о замужестве, ведении домашнего хозяйства и походам в гости к соседям. Итак, мы отправились к ним.

Реджинальд Монтгомери — отличная карикатура на бывшего военного, ушедшего в отставку и нашедшего себя в государственной службе. Он объединял в себе сразу два стереотипа: военного и чиновника… правда, я не уверена, существуют ли такие люди в реальной жизни. За исключением дома двадцать восемь по Милтон-роуд в Чизвике. У Реджинальда была лысина, обрамленная сзади редкими, аккуратно подстриженными волосами песочного цвета. Пышущее здоровьем лицо, щетинистые усы — миниатюрное отображение его сущности, как и живот внушительного размера, упакованный в аккуратно застегнутый двубортный пиджак. Я чуть не расхохоталась, увидев его впервые: наш сосед будто только что сошел со страниц пьесы Рэттигана пятидесятых годов. И собеседником Реджинальд оказался не самым лучшим. Он был из тех людей, кто любую оригинальную мысль принимает за признак дурного тона. Все должно быть на своих местах, Британия — лучшее в мире государство. А потом, фактически одно за другим, гостям были предложены игра в бридж и Де Суза. Жена Реджинальда, Мод, оказалась не менее комичным персонажем. Что касается возраста, можно было предположить, что ей где-то за пятьдесят плюс лишний бокал джина, либо около семидесяти, но тогда она очень хорошо сохранилась. Порыв ветра подхватил леди из фешенебельного Кенсингтона и принес сюда, в Чизвик, но и ее прическа в стиле королевы Елизаветы до сих пор была в сохранности, и предрассудки остались неизменными. Джек позже заметил, что, если сделать супругов Монтгомери персонажами пьесы, критики никогда не примут ее.

Они сразу полюбили Джека, особенно после его признания, что он — один из Баттремов, владеющих недвижимостью в Суффолке (это ложь), просто работает на Би-би-си, и фразы, что четвертый канал настолько отвратителен, что его можно поставить на второе место после телевидения Советского Союза. Ко мне же соседи отнеслись более сдержанно. Мод приложила серьезные усилия, пытаясь выяснить мою девичью фамилию, а я ни за что не хотела ее называть — забавно, потому что новой я почти не пользовалась. Думаю, если бы она все же выведала ее и поинтересовалась, родилась ли я в Дамбартоне или в Уолтон-он-де-Нейз, а может быть, еще в каком-нибудь идиотском месте, откуда происходят Эллисы, я бы просто плюнула ей в лицо. Поэтому хорошо, что она прекратила свои расспросы. Когда я не стала скрывать, что работаю преподавателем в общеобразовательной школе, хотя и очень модной, она была ужасно шокирована. Соседи считали, что подобные места предназначены для обучения детей из бедных и социально неблагополучных семей, и Мод Монтгомери скользнула по мне взглядом, в котором читалось сочувствие. Вряд ли она отнеслась бы ко мне с большим сочувствием, если бы я призналась, что приехала домой на отдых из лепрозория.

К счастью, после этого разговор перешел на общие темы. Я бесстыдно солгала, поздравив их с великолепным садом. Стояли сумерки, и не хватало только надгробных плит, чтобы ощущение безжизненности было полным.

— Мы с удовольствием занимаемся им, — объявил Реджинальд. — Знаете ли, мы являемся членами-учредителями Ассоциации местных жителей. Стандарты, да? Думаю, вы скоро свой участок будете приводить в порядок?

— Да, — ответила я, радуясь, что мы обсуждаем тему, не вызывающую споров. — Хочу этим заняться. У соседей из дома двадцать четыре чудесный сад, мне бы хотелось, чтобы наш был немного похож на него…

Мистер Монтгомери поджал губы и начал перекатываться на каблуках, бесцветные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Миссис Монтгомери, державшая крошечную рюмку для хереса, отставила мизинец в сторону и сказала:

— Дорогая, вы должны прислушаться к моему совету. Избегайте с ними всяческого контакта! Это настоящие представители богемы. Отвратительные люди. Не хотят вступать в нашу ассоциацию, к ним приезжают очень шумные друзья. Актеры, понимаете ли… На вашем месте я бы избегала Дарреллов.

Помню, однажды — я преподавала тогда в первой своей школе — с группой учеников пятого класса мы отправились в Амстердам. В первый же вечер нашего приезда преподаватель, ответственный за поездку (очень неплохой учитель истории, который так никогда и не продвинулся от Хоббса и Локка к Фишеру и Томсону), стоя на ступеньках отеля, обратился к нашей небольшой группе: «Через два часа вы должны быть здесь. Советую всем правильно распорядиться временем. Справа от нашего отеля расположены культурные достопримечательности этого города, слева — самые сомнительные и порочные места, которых, я надеюсь, вы будете избегать».

Естественно, ученики дружно направились в сторону достопримечательностей, обошли отель и устремились прямо в противоположном направлении.

Примерно так же и мы отреагировали на предупреждение семьи Монтгомери относительно Фреда и Джеральдины Дарреллов. После таких «хороших рекомендаций» я была уверена, что Дарреллы мне понравятся. Даже если это означало — а именно так и произошло, — что симпатия к ним отдалит нас от всех остальных. Мы отказались вступать в Ассоциацию местных жителей, как Джек выразился — «из принципа», и хотя его слова поставили Монтгомери в тупик, они с удовольствием развили тему морали.

— Очень жаль, — заключил Реджинальд, проводив нас до двери. — Ее возглавляет… — Пауза, чтобы преклонить колено. — …Леди Уилтон из дома номер шестнадцать.

— Браво, леди Уилтон! — Джек произнес это так, что я не в силах была сдержать смех.

— Да, — подтвердила Мод, — приятно было с вами пообщаться. До свидания.

После этого вечера Монтгомери наверняка очень быстро поняли, что мы — в прямом смысле слова — перешли в противоположный лагерь. Мы так и не пригласили их к себе и впоследствии прекратили даже сдержанно — из вежливости — кивать друг другу при встрече.

Джеральдина и Фред Дарреллы оказались замечательными друзьями и стали для нас чудесными соседями. Фред — крупный жизнерадостный мужчина, на вид всегда немного помятый, совсем не походил на врача в отставке, а скорее напоминал добродушного сельского викария. Как и Реджинальд, он был лыс и на улице защищал сияющий купол головы разнообразными шляпами. Фред оказался приятным собеседником, смеялся громко и заразительно и очень любил читать. Кроме случайной «шпильки» в адрес супругов Монтгомери и им подобных я ни разу не слышала, чтобы он плохо отозвался о ком-нибудь. Фред признавал, что время от времени он переживает темные минуты глубокого неудовлетворения жизнью, но старается справиться с ними, уезжая на уик-энд в какой-нибудь удаленный уголок Англии, где рыбачит или просто долго гуляет. Джеральдина была настолько же миниатюрной, насколько крупным был Фред. Хорошенькое, напоминающее птичку создание, она до сих пор, несмотря на седые кудряшки, сохранила девическую внешность и трепетность. Она была актрисой — неплохой, по ее собственным словам, но не стала выдающейся по причине некоторой лени и отсутствия честолюбия. Но она по-прежнему любила театр и была в курсе всех событий. Джек утверждал, что Джеральдина гораздо лучшая актриса, чем можно предположить по ее трепетным манерам, в театральных кругах ее помнят и уважают. Они с Фредом всегда напоминали мне о «Бернс и Аллен».

Вместе мы проводили время с большим удовольствием — ленчи по разным поводам в их очаровательном саду, походы в театр. Я узнала Дарреллов особенно близко, потому что Джек часто бывал в отъезде, и соседи как бы приглядывали за мной. Не подумайте, что мы жили друг у друга, просто, как самые замечательные друзья, они всегда были рядом. Их единственная дочь — Порция — была замужем и жила в Америке, и, думаю, общение со мной немного компенсировало им ее отсутствие. А поскольку мои родители жили в Эдинбурге, мне кажется, Дарреллы тоже в какой-то степени заменили мне отца и мать. И это еще больше осложнило ситуацию, когда от меня ушел Джек. Я могла не общаться с остальным миром — расстаться с ним мне было совсем не сложно, — но по отношению к Фреду и Джеральдине такой поступок был бы жестоким.

Все оказалось проще, чем я предполагала, потому что на Рождество, когда все случилось, они гостили у Порции. К их возвращению в середине января я, если так можно выразиться, успела залатать все дыры. Я позвонила им — заходить не стала — и прямо и спокойно сообщила, что мы с Джеком больше не живем вместе, он бросил меня ради другой женщины и сейчас я не готова к общению. Пожелала, чтобы наступивший год сложился для них удачно, и положила трубку. После этого они предприняли одну или две деликатные попытки пообщаться, но я вежливо и холодно отвергла их. Конечно, мне не хотелось снова попадать в их пугающе уютный мирок, в дом, хранящий множество семейных фотографий и моментальных снимков: Фред с удочками, Джеральдина в чудовищной шляпке на скачках в Эскоте, улыбающаяся Порция с их внуками, ежегодные поездки по Италии. Дом, полный напоминаний о счастливой совместной жизни — этих запыленных свидетельств полноценно прожитых дней было так много, что я больше не в силах была интересоваться ими. Дарреллы приняли мои условия. Когда мы встречались на улице, звучал самый обычный вопрос — правда, с некоторым признаком беспокойства, — мой ответ тоже не отличался многословием, и мне было совсем не сложно продолжать жить, замкнувшись в себе.

Я лежала, вытянувшись в шезлонге, и слышала голоса, доносившиеся из соседского патио. Вероятно, они завтракали. На меня нахлынула волна воспоминаний о том, как мы проводили время в прошлом году: Джеральдина обычно неожиданно высовывалась из-за изгороди, призывала нас бросить копаться в земле и приглашала присоединиться к ним. Это могло быть что угодно: коктейль, приготовленный Фредом, ленч или еще какое-нибудь пиршество. Довольно часто, когда Джека не было дома, они приглашали меня к себе, и мы сидели втроем — тогда это было легко и естественно. Повторить такое сейчас, казалось, невозможно. Поэтому я просто спокойно лежала, не сомневаясь, что Джеральдина и Фред предоставляют мне право сделать первый шаг к возобновлению нашей дружбы, и осознавая, что я не готова к этому.

Растения, которые мы с Джеком посадили, чтобы украсить наш небольшой внутренний дворик, цвели пышным цветом, несмотря на то что в этом году я совсем забросила их. В теплых лучах солнца раскрывались благоухающие розовые бутоны жимолости. Роза, казавшаяся слабой и хрупкой, когда мы высаживали ее прошлым летом, сейчас объявила стену дома своей собственностью и, вся в бутонах, карабкалась по ней, будто росла на этом месте всегда. Цветы не принесли мне ни радости, ни грусти: они просто были здесь, на солнце, как и я. Аромат жимолости и сливочная желтизна цветков розы не имели отношения к воспоминаниям прошлого года; это был новый порядок вещей: мой и только мой. И поэтому я была довольна тем, что меня окружает. Я перевернулась на живот, открыла книгу и начала читать.

Могу порекомендовать роман о Тристраме Шенди тем, кто хочет оторваться от реальности окружающего нас мира. Герои Лоуренса Стерна настолько погружены в свой внутренний мир, что у них нет ни желания, ни интереса вмешиваться в наши дела. Эта книга — идеальное «бегство от реальности», но в то же время она написана так мастерски, что вызывает у читателя духовный подъем. В начале своего одинокого существования я подумывала, не начать ли мне читать Сьюзен Ховач или Кэтрин Куксон — авторов, поставивших эскапизм на поток. К тому моменту я еще не прикасалась к ним и с жадностью представляла себе многочисленные ряды ожидающих меня книг. Моя мать просто проглатывала произведения обеих; друзья постоянно упоминали, что берут их книги с собой на каникулы. Мне удавалось выстоять только потому, что я знала, насколько недисциплинированной могу быть. Стоит начать читать подобную литературу, и я, возможно, никогда не смогу вернуться к мало-мальски серьезным произведениям. Но было крайне важно, чтобы я вообще читала — я и читала, но только такие вещи, которые не искушали бы мою отрешенность от мира обжигающей горечью, гневом или желанием почувствовать рядом сильное плечо. Эрика Джонг, Мэрилин Френч и Фэй Уэлдон были не для меня. Я начала читать одну их таких «отпускных» книг, но она не отвечала моим потребностям — как пирог из мясного фарша с почками, в который не положили мясо. Мне пришлось искать других авторов. Лучшей альтернативой оказались произведения, внутренний мир героев которых настолько закрыт, что читатель просто не в состоянии проникнуть в него. Конечно, это были книги Джейн Остин, естественно, Арнольда Беннетта, Эдварда Форстера, Барбары Пим и Лоуренса Стерна, за которого я и взялась. Сначала книги отвлекали меня от размышлений. Но вскоре вместе с моим безмолвным домом они превратились в опору и поддержку каждого моего дня. Я перестала прислушиваться к звукам разговоров Фреда и Джеральдины из-за изгороди, забыла о красочном патио и буйстве растений за моей спиной, полностью погрузившись в мир Шенди.

Думаю, я читала около часа или даже дольше, а потом задремала, согретая лучами дневного солнца, — положила щеку на книгу и, ощущая лень и покой, погрузилась в сон.

Проснувшись, я испытала чувство, близкое к панике: плохо понимала, где я нахожусь; осоловелая от длительного неподвижного лежания и вся липкая от пота, не в состоянии сфокусировать взгляд. Дворик был в тени, и я поняла, что сейчас около четырех-пяти часов дня пополудни. Я была голодна, чувствовала сухость во рту и раздражение, как будто меня разбудили до того, как я была готова проснуться. Я поднесла к глазам часы, но никак не могла разобрать: половина пятого или половина шестого? И в этот момент я отчетливо услышала — что было совсем необычно — звонок от входной двери в мой дом. В любом другом состоянии я бы не обратила на него внимания. Я почти всегда так поступала, правда, нельзя сказать, что меня тревожили очень часто — разве что приходили снимать показания счетчика или собирать благотворительные пожертвования, — ведь я давно избавилась от друзей. Но в тот момент, поскольку я была в полусонном состоянии и мое поведение подчинялось условным рефлексам, я, спотыкаясь, босиком протопала через кухню, по коридору в холл и открыла дверь, так до конца и не проснувшись.

За спиной визитера сияло солнце, поэтому в первое мгновение — правда, это продолжалось всего лишь долю секунды, — я не узнала его. Но вот я моргнула, взглянула на него снова и увидела розовое, пышущее здоровьем лицо Робина Карстоуна. Солнечные лучи слились в нимб над его чистыми, светлыми, аккуратно подстриженными волосами, а голубые глаза, излучавшие обычное для него страстное желание, подчеркивали свежий цвет лица. Мое сердце, бесчувственное уже в течение долгого времени, сжалось от одного его вида. Если бы я догадалась взглянуть на гостя из-за шторы в комнате, выходящей в холл, я бы просто не открыла дверь. А так я оказалась в ловушке в полном смысле этого слова. Я снова закрыла глаза в надежде, что это ошибка, но, открыв их, снова увидела перед собой Робина.

— О, хорошо, — сказал он и сделал движение в сторону двери, как будто намеревался войти: мускулистая волосатая нога согнулась, белая кроссовка опустилась на ковер в холле, — Я увидел машину и решил, что ты должна быть дома. Стоял и жал на кнопку, никак не мог понять, работает звонок или нет…

«Ну и лжец, — подумала я, — если трезвон разбудил меня в патио, естественно, ты, стоя здесь, прекрасно слышал его».

Я ничего не ответила, и ни один мускул не дрогнул на моем лице, — просто стояла, держась рукой за открытую дверь и опираясь о стену в холле, и чувствовала себя беспомощной. Не сомневаюсь, моя поза была очевидной — смысл понял бы любой, не настроенный столь решительно на то, чтобы пройти внутрь. Я делала все возможное, чтобы преградить ему путь.

— Принес тебе книгу Лоуренса, о которой мы говорили. Знаю, утром ты была слишком занята, но подумал, что сейчас не станешь возражать, ведь выходной день…

Он заглядывал мне через плечо, жадно всматриваясь в холл, как будто дом мог что-то поведать обо мне.

— Какой симпатичный холл, — произнес Робин.

Наши головы исполнили старинный бальный танец: он вытянул шею, чтобы рассмотреть холл, я же пыталась закрыть ему обзор.

— Я не помешал? У тебя никого нет? — Он улыбнулся, обнажив крупные белые зубы.

— Спасибо, что принес книгу, — наконец сказала я, протягивая руку. — Взгляну на нее в выходные, а в понедельник можно будет обсудить.

Робин крепко прижал книгу к обтянутой футболкой груди и придвинулся ко мне, как игрок в регби, намеревающийся сделать трехочковый проход, или как там это правильно называется? На долю секунды мне показалось, что он и в самом деле собирается плечом оттолкнуть меня, рвануть вперед по коридору и, успешно добравшись до кухни, броситься на пол, закрывая собой том Лоуренса. Одет он был подходяще.

— Я собиралась уходить, — осторожно сообщила я.

Он опустил взгляд на мои босые ноги, затем снова посмотрел мне в лицо, моргая белесыми ресницами, как филин. Потом расплылся в улыбке, вытянул вперед руку (другой он по-прежнему крепко прижимал книгу к груди) и очень осторожно прикоснулся к моей щеке.

— Нет, не собиралась. — Он радостно улыбнулся. — Ты спала. У тебя складочки здесь и вот здесь…

— Послушай, — произнесла я вполне учтиво, — я никого не приглашаю к себе. Это правило, вот и все. С тобой это никак не связано. Мне нравится быть одной.

С моей стороны было ошибкой озвучивать этот тезис. Я слышала собственный голос, звучал он мягко и с некоторым сомнением, то есть неубедительно. Кроме того, я недавно проснулась и поэтому медленно соображала. Будь я на его месте, меня бы такие слова тоже не убедили.

Когда я закончила свой спич, Робин снова моргнул и в его глазах появился хитрый огонек.

— Брось! — жизнерадостно возразил он. — Я проехал на велосипеде три с половиной мили в такую жару. Десять минут, и я уйду.

А потом Робин совершил блокирующий захват, как в регби: прижал меня плечами и, проскользнув в холл, занял там твердую позицию, так что я была вынуждена оглянуться и посмотреть на незваного гостя. Глубоко упрятанное чувство, когда-то называемое гневом, всколыхнулось в моей душе, но затихло, даже не достигнув максимума. О нет, из-за этого типа я не собиралась возвращаться в мир людских страстей и пороков. Я вежливо улыбнулась и повторила:

— Боюсь, мне действительно нужно идти. Извини, но я уже опаздываю.

Он не пошевелился.

Мы стояли в узком проходе, почти касаясь друг друга. Внезапно его рука потянулась к моей шее, и я увидела, как губы Робина, похожие на розовые раковины-гребешки, двинулись к моим. Я уклонилась — благодаря появившемуся неизвестно откуда шестому чувству, свойственному женщинам, — и мои глаза оказались на уровне его груди и книги, которую тот по-прежнему крепко сжимал, как талисман. Она называлась «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности». Значит, вот какая книга должна была стать поводом к нашей уединенной литературной беседе?

Я поворачивалась в сторону входной двери, когда мой нос оказался в районе его подмышки, и я почувствовала резкий запах. Полузабытый запах самца, — его притягательность захватила меня врасплох. Я как могла широко распахнула входную дверь и твердо произнесла «До свидания!», глядя на дорожку, ведущую на улицу, и мечтая о том, чтобы он ушел.

— Прекрасный вечер, чтобы прокатиться на велосипеде в сторону дома, — особо вежливо добавила я.

Вы можете поинтересоваться, что помешало мне повернуться к нему и, ткнув пальцем прямо в могучую грудную клетку, сказать: «Выметайся! Убирайся немедленно! Не вздумай возвращаться! Не желаю тебя здесь видеть! Ясно?»

Думаю, я не сделала этого потому, что с самого рождения, как и многих девушек, меня учили не быть грубой. Я была хорошо воспитана.

Всем известно, что люди часто нарушают наше личное пространство (не будем говорить о ситуации, когда вы хотите обменяться с кем-нибудь слюной), но указать им на это в жестких недвусмысленных выражениях почему-то считается признаком истеричного поведения. О, да! Тогда я не вытолкала его взашей по той же причине, почему не надела джи-стринг на встречу с Джеком и позволила усадить себя на низкий ирландский стул, не сказав при этом ничего неприятного или резкого… Воспитанна! Некрасиво устраивать сцены. Давайте в будущем убережем наших дочерей от подобной судьбы! Мне было шесть лет, я возвращалась домой из парка, когда навстречу мне с боковой дорожки выступил мужчина. Он преградил мне путь. И, выставив свое главное сокровище напоказ, принялся говорить ласковые слова, сулил конфеты. Я понимала, что происходит что-то плохое. Но еще я знала, что всегда следует быть вежливой и — прежде всего — никогда не устраивать сцен. Поэтому я сказала: «Извините!» — надеясь, что он уйдет с моей дороги. Еще раз: «Извините!» Он приближался. В итоге только глубокий первобытный инстинкт к выживанию заставил меня уклониться от его широко расставленных рук и убежать домой, к матери. Но я не была груба с ним.

И разве могла быть ситуация более нелепая, чем эта: оказаться в собственном доме как в ловушке, с мужчиной, которого я не хотела здесь видеть, но все же не могла решиться прямо сказать ему об этом? Все, на что я была способна, — широко распахнуть дверь, чтобы он мог спокойно уйти. И конечно, он вовсе не собирался делать этого.

Потом я услышала шум, шелест страниц и глухой удар. Робин уронил «Пророка сексуальности», пытаясь выпрямиться после неудачной попытки сближения. Я смотрела, как он наклоняется, чтобы поднять книгу с пола. Обстоятельства, заставившие его принять такую позу, были смехотворными, но все равно в четких линиях и изгибах его тела чувствовалась определенная сила. Не творение Микеланджело, скорее культурист Чарльз Атлас, но в любом случае с крепкими мускулами. И эта сцена вместе со свежим запахом пота — он еще не стерся из памяти — странным образом взволновала меня. Я быстро отвела взгляд и посмотрела на садовую дорожку, которая привела его сюда и по которой — я страстно желала этого — он должен был удалиться. Я не хотела, чтобы Робин оставался здесь, хотя быть объектом желания — половина пути к тому, чтобы самой испытать страсть. Мне нужно было вернуться в состояние спокойной, абсолютной отрешенности; я хотела по-прежнему оставаться холодной, когда его крепкие ягодицы опустятся на подлокотник моего кресла. И, совершенно очевидно, мне не нравилось то, что происходит.

— Послушай, — я старалась быть убедительной. — Мне действительно нужно собираться. Жаль тебя подгонять, но…

— Джоан! — В его голосе зазвучали драматические нотки. — Извини, что я сейчас пытался поцеловать тебя.

Лицо Робина порозовело еще сильнее, и он часто-часто заморгал, демонстрируя ресницы песочного цвета.

— Все в порядке, — отозвалась я с показной веселостью. — Мне это польстило.

И сделала ошибку.

Робин поднял свободную руку — другой он сжимал «Пророка сексуальности», — обвил пальцами мое лицо и притянул к себе. Когда у вас сдавлена челюсть, очень сложно не сморщиться. На сей раз створки раковины нашли свою цель — очень легко, очень коротко, — а я почувствовала приятную тяжесть внизу живота, ощущение, которое часто возникает при стимуляции эрогенных зон.

Эта сцена походила на имитацию крупного плана из голливудских фильмов пятидесятых годов. Робин, все еще крепко сжимая мою челюсть, отклонился назад и пояснил: «Я не мог покинуть этот дом, не предприняв еще одной попытки…»

Здесь вступают скрипки.

Я же — Господь свидетель, у меня были все основания ударить его коленом, укусить за нос или сделать еще что-нибудь в этом духе — всего лишь слегка кашлянула, нервно и жеманно, словно девственница девятнадцатого века, и немного отодвинулась. Не так-то просто сдвинуться с места, когда вашу челюсть сжимает чья-то рука. «Уходи! Просто уходи», — умоляла я про себя, но он продолжал стоять, и серьезные голубые глаза смотрели на меня в упор, так что мне пришлось напрячься, чтобы не окосеть.

— Я могу прийти еще раз? Когда у тебя будет больше времени? — Сейчас он уже не казался смущенным, скорее, был настойчив. И все из-за поцелуя — украденного, каким бывает мальчишеский поцелуй, вырванный у жертвы на спортивной площадке. Думаю, поцелуй имеет такое значение из-за табу на прикосновение к лицу — это очень интимный момент. Но, прижавшись губами к моим, пусть и не желавшим этого, он почувствовал, что барьер сломан. Это было глупо и неверно. Я всегда считала поцелуи странным занятием. Почему бы не прикоснуться к спине, не помассировать шею человеку, с которым вы хотите установить близкие отношения? К тому же вы доставите ему чувственное удовольствие.

Все мое существо пришло в панику от его вопроса. Мои чувства не имели ничего общего с гневом. Больше всего на свете я хотела, чтобы меня оставили в покое, а он пришел сюда и все разрушил. И все равно я не могла сказать ему «отвали».

Поэтому я расплакалась. Впервые после того, как от меня ушел Джек. Слезы появились внезапно, причиной их была не грусть — лишь разочарование и сильное раздражение, будто я была ежом, которого вытащили зимой из-под согревающей его листвы и на морозе растормошили ото сна. Конечно же, эти слезы были истолкованы неверно.

— Бедняжка, — пробормотал Робин, притягивая меня (за челюсть) к своей обтянутой футболкой груди. Я не хотела приближаться к его телу, так взволновавшему меня. — Ты пережила ужасное время, правда? — Я кивнула, вперив взгляд в белый трикотаж. Но он, очевидно, говорил о жизни вообще, я же имела в виду последние пять минут. — Твой развод, и все…

— Как ты узнал? — В изумлении я отпрянула. Я никому не рассказывала об этом.

— Спросил про тебя у Пимми.

На меня словно пахнуло средневековьем: для начала он наводил справки о моем происхождении. Некоторое время я пристально смотрела на Робина, а потом — ясное сознание вернулось ко мне — воспользовалась моментом, выскользнула из его рук и, утирая слезы, направилась по садовой дорожке к калитке.

На солнце я почувствовала себя смелее, — кстати, теперь меня хорошо было видно с улицы, — но Робин не последовал за мной. И, как будто холл был пещерой страшного зверя, я крикнула в темноту:

— Если хочешь, можешь оставить книгу на стеллаже в холле. Взгляну на нее позже.

Я чувствовала, как в течение нескольких секунд он взвешивает ситуацию. Он оставался в доме, я на дорожке. Патовая ситуация. Я открыла садовую калитку. Велосипед стоял, прикрепленный цепью к моему забору. Я подошла и встала около него — больше не должно быть ни спортивных блокировок, ни попыток близости. Мне пришло в голову, что я веду себя нестандартно. К настоящему моменту многие чувствовали бы сильный гнев или что-то похожее, а мои эмоции, казалось, были скрыты под огромной бетонной плитой, разместившейся в районе солнечного сплетения. По десятибалльной шкале они равнялись единице, и я не злилась, а просто была в замешательстве: этому человеку следовало уйти, причем немедленно. Я хотела, чтобы он уехал с глаз моих долой и дал мне возможность снова вернуться в дом, на свою территорию, в собственную жизнь. Я не просила никого — его тем более — нарушать эти границы.

Уже на садовой дорожке Робин некоторое время колебался, потом медленно вышел из калитки и неохотно встал рядом со мной и велосипедом. Опустив глаза, как подросток, он начал теребить переключатель сцепления.

— Приношу свои извинения, — сказал он, обращаясь к рулю.

— Принимается. — Я смотрела в сторону улицы, куда, как я надеялась, он в скором времени отправится.

— Дело в том, что мне действительно хотелось бы снова увидеть тебя. Я нахожу тебя… ну… очень привлекательной… Правда. Не похожей на других. Загадочной.

— Нет, я вовсе не загадочная…

— Ты так считаешь, потому что в глубине души знаешь о себе все. Но я совсем тебя не знаю. Поэтому для меня ты — загадка.

В его словах была неопровержимая логика.

— Мне пора идти. — Я направилась в сторону калитки. Он поднял большую мускулистую руку и осторожно опустил мне на плечо. Наши глаза наконец встретились.

— Ты не голодна?

— Нет.

Его рука стала тяжелее, потому что по моему движению он понял: я собираюсь двигаться дальше.

— И… гм-м… я могу увидеть тебя снова?

— В школе.

— Я не это имел в виду. Можно пригласить тебя куда-нибудь? Или снова прийти к тебе? Пожалуйста?

Рука на плече начала давить и обжигать. Легкий укол — вот только чего: раздражения или грусти? — под бетонной плитой.

— Я никуда не хожу, — произнесла я как можно любезнее, — и не принимаю гостей.

Я заметила, что мои слова только укрепили его мнение обо мне. Женщина-загадка. В глазах Робина появилось уже знакомое мне выражение, и я быстро продолжила:

— Это не вызов, Робин. Все очень просто: я не выхожу потому, что не хочу этого. И не желаю видеться с людьми, потому что вполне счастлива одна.

— Ты совсем не счастлива, — возразил он. — Ты сейчас плакала. Тебе нужно выплакаться. Проблема в разводе, и ты не можешь чувствовать ничего другого.

Мне нужно было воспользоваться этим моментом и сразу объяснить ему, почему я плакала. Но доброта вкупе с хорошим воспитанием, о котором я упоминала выше, не позволили мне сделать это.

— Робин, я счастлива. Уверяю тебя.

Следовало добавить: была до того момента, как ты пришел.

— Позволь мне повидать тебя снова. Я обещаю не… гм-м… ты понимаешь. — Он кивнул в сторону открытой входной двери. — Я бы принес бутылку вина, и мы поговорили бы о книгах или о чем ты захочешь. Могли бы сходить в театр, посмотреть что-нибудь… Я не был в театре со времен окончания университета.

«Пьеса — это я, — захотелось сказать мне, — одноактная, с одним действующим лицом». Я вывернулась из-под тяжелой руки, отвернулась от искренних внимательных глаз.

— Спасибо, не нужно. Меня действительно устраивает такая жизнь. Я не хочу никаких отношений с кем бы то ни было: ни с мужчиной, ни с женщиной. Так мне гораздо лучше.

— В действительности все по-другому. — Он покачал головой. — Я немного понимаю, что ты имеешь в виду. Мне тоже не так просто завязывать близкие отношения.

Моя очередь бить.

— А как же Барбара? — поинтересовалась я.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Спросила у Пимми, — солгала я.

И попала в цель.

— Я нравлюсь ей больше, чем она мне. Вот и все.

Его ответ показался мне вполне честным.

— Но ты обручен с ней.

— Нет, — твердо сказал он. — Иногда мы спим вместе. Не очень удачно… — Он покраснел.

«Взаимных откровений только не хватало на этой дорожке», — подумала я, проскользнула в калитку и закрыла ее.

Теперь я в безопасности.

— Прости, — сказал он, — не знаю, чего ради я рассказал тебе об этом. Просто ты мне кажешься такой… — Он оперся о легкую белую изгородь, и та зловеще заскрипела. — Невозможно вечно вести такую жизнь, ты поступаешь ужасно. Тебе нужно выходить, встречаться с людьми, заводить новых друзей… — Робин поднял руки в очень выразительном жесте. — Это как… — о Господи! — я не знаю… как после серьезной аварии. Когда выздоравливаешь, сразу же снова садишься за руль, на велосипед или на что угодно и снова едешь. И делаешь это, прежде чем придет испуг. Но только не так. — Еще более выразительная жестикуляция. — Не отрезая себя от целого мира. — Казалось, он действительно испытывает ужас.

— А мне так больше нравится. — Мой голос был почти не слышен — холодный и скучающий, он не имел ничего общего со счастьем.

— Глупости! — возмутился он.

Я повернулась в сторону дома. Меня утомил разговор: как будто белый забор был моей клеткой, а крепкий дрессировщик тыкал в меня острой палкой, заставляя исполнить какой-нибудь трюк. Кулаки Робина сжимались и разжимались вокруг заостренных перекладин изгороди. Еще минута, и он ее перепрыгнет, чтобы оказаться рядом со мной. Его сияющие белые кроссовки поломают кусты лаванды, раздавят маргаритки…

— Робин, я должна идти. Я взгляну на книгу и верну ее тебе в понедельник.

Он пожал плечами:

— Если хочешь, можешь подержать ее дольше. Я отметил пару абзацев, которые меня заинтересовали. Как-нибудь обсудим их.

— Хорошо, — кивнула я. И сразу, больше не сомневаясь и не оборачиваясь, поспешила в дом, в прохладные сумерки холла, чувствуя физическое облегчение от его пустоты.

Как посредственная актриса, заперла дверь, прислонилась к ней спиной и стала ждать, тяжело дыша от страха. Я боялась, что Робин не уйдет, а если вернется, у меня не хватит сил повторно выпроводить его. Странно, я изо всех сил стремилась к одиночеству, но мне постоянно мешали. Я вела себя как собака на сене по отношению к Робину и многим другим и уверена, что почти не оставляла им шанса. Фред и Джеральдина были единственными людьми, которым я могла доверять, ведь они не стали бы навязывать мне общение как панацею. Они предоставили мне право жить собственной жизнью. Внезапно там, в холле, от этой мысли я почувствовала сильный прилив симпатии к ним. И не особо задумываясь, дала себе клятву относиться к соседям чуть с большей теплотой — может быть, поболтать через изгородь в этот уик-энд. Или сделать что-нибудь — не важно, что именно, главное дать им понять: они по-прежнему дороги мне, даже если я не могу вернуться к прежним отношениям. Если бы я только знала, куда может завести меня эта крошечная трещина в моей — в остальном неприступной — крепости…

Позже, успокоившись и задвинув мысли о Робине Карстоуне в самый темный уголок моего сердца, я медленно вышла на улицу.

Естественно, Дарреллы были у себя в саду. Я обрадовалась этому, потому что отпала необходимость стучать в дверь или формально звонить по телефону, оставалось лишь окликнуть их. Я пробралась через высокие сухие стебли прошлогодних цветов — каких только? — наверное, хризантем… Заметила бурно растущий побег какого-то стелющегося растения — зеленый и свежий, он обвивался вокруг всего, что встречалось на его пути. Я подавила в себе желание наклониться, чтобы выдернуть его, и заглянула за неухоженную изгородь из кустов бирючины, которые вымахали почти с меня ростом. Какое-то время я наблюдала за обоими. Фред, в старой соломенной шляпе и мешковатом бежевом льняном костюме, гораздо больше, чем раньше, походил на деревенского священника. А Джеральдина, натянувшая на изящные ножки черные тренировочные брюки и скрывшая свое миниатюрное тело под белой мужской рубашкой (наверное, это была рубашка Фреда), выглядела как всегда — по-девичьи трепетно и кукольно. Они были настолько увлечены своим занятием, что я задумалась: есть ли в мире другой народ, который копается в саду с таким же усердием, как британцы? Даже в Лондоне — столице нашего государства! Я плохо представляю себе за подобным занятием жителей Нью-Йорка, Парижа или Рима. Милые, добрые, счастливые люди — мои соседи. Я же казалась себе существом с другой планеты.

Я окликнула их, и они оба разом подняли головы, улыбнулись и подошли ко мне.

— Джоан, дорогая, как мило. Как твои дела? — Джеральдина говорила так, будто прошедших месяцев молчания не было и в помине. Возможно, сказалось то, что она актриса.

— Хорошо. А ваши?

— Жарко! — Они вместе рассмеялись.

— Слава Богу, ты остановила ее, — сияя, пожаловался Фред. — Она весь день заставляет меня работать.

— Знаю. Я слышала ваши голоса утром, а потом уснула. Такое солнце…

— Некоторых вполне устраивает, — сказал он и, сняв шляпу, провел грязной рукой по потной лысине.

— Что вы делаете?

Он состроил гримасу.

— Пытаемся твердое сделать рыхлым. — Фред показал на Джеральдину. — Она решила, что мы не можем жить без пеларгоний. Казалось бы, сад только обрел законченную форму, и вот наша талантливая миссис Даррелл решает, что ей еще что-то нужно… — Он повернулся к жене и шутливо отдал честь. — Разрешите опустить орудия? Мне положена чашка чаю или чего-нибудь покрепче.

Джеральдина рассмеялась.

— Это все возраст, — пояснила она, а потом обратилась ко мне: — Пролезай через проем в изгороди и присоединяйся к нам, что-нибудь выпьем.

— С удовольствием, но я сейчас не могу, — солгала я. Мне было слишком тяжело видеть их близость, любовь друг к другу.

— Ну, перестань, всего один коктейль. Фред снова начал их готовить. Он делает полный шейкер напитка, а вдвоем его очень тяжело осилить. Каждый раз мы напиваемся и не можем…

— Я не против, но должна кое-что сделать.

— Слишком много работы, — Фред вспомнил поговорку, — и Джек превращается… — Он умолк и выглядел ужасно сконфуженным.

Я пожалела его. Пальцы Джеральдины, перебиравшие ее торчащие кудряшки, едва не запутались — она была смущена не меньше мужа. Наши взгляды встретились. Я улыбнулась ей. Она подняла одну бровь, красноречиво давая понять: извини за промах. Естественно, я не обижалась на Дарреллов. Для меня, в отличие от них, эти слова ничего не значили.

— Не соблазняйте меня, — попросила я.

— Вот что я скажу тебе. — Фред теперь говорил очень быстро. — Почему бы тебе не прийти к нам в воскресенье, можем приготовить барбекю. — Он взглянул вверх на безоблачное небо. — Сейчас как раз подходящая погода.

— Единственное, что гарантированно помогает справиться с жарой, — это планы по поводу барбекю, — откликнулась Джеральдина с кривой усмешкой. — И все же давай попробуем. Джоан, ты не хотела бы присоединиться? Больше никого не будет, так что ничего страшного, если пойдет дождь.

* * *

Я думаю, выходные у всех проходят примерно одинаково. Даже когда мы с Джеком были вместе — счастливая жизнь и планы на будущее, — каждый раз воскресенье было тяжелым днем, если только мы не занимались чем-то особенным: катались на лодке, к примеру, или приглашали друзей на ленч. Почему-то этот день всегда затягивал в трясину тоски, был неким подобием паузы в реальном времени, когда необходимо прилагать усилия, чтобы не впасть в летаргию. Когда я осталась одна, воскресенья стали моим слабым местом: всякий раз длинный непрерывный день, перетекающий в вечер. В холодную унылую погоду, когда поздравляешь себя с тем, что дома можно скрыться от слякоти, этот день казался сносным и в каком-то смысле даже праздничным. Но сейчас, после того как выглянуло яркое майское солнце, все стало гораздо сложнее. Я чувствовала колючие, неухоженные растения у собственных ног, смотрела на замечательный сад соседей и испытывала искушение. «Почему бы и нет, — подумала я, — ведь, чтобы снова замкнуться в себе, мне достаточно будет преодолеть изгородь». В конце концов я кивнула и была вознаграждена — это было мучительно — их нескрываемым восторгом по поводу моего прихода.

— Значит, коктейли в двенадцать? — предложил Фред.

— Коктейли в двенадцать, — торжественно подтвердила я.

— Позавтракай как следует, дорогая, — посоветовала Джеральдина, — потому что напитки будут убийственными, а ты знаешь, как долго приходится ждать еду, если в роли шеф-повара выступает Фред.

Вернувшись домой, я чувствовала себя так, будто только что поднялась на гору Эйгер. И уже сожалела о том, что согласилась прийти, и была потрясена, насколько же трудно пожертвовать долей неприкосновенности. Я дрожала, потому что солнце уже садилось, и решила надеть теплый кардиган. Потом я планировала собраться с силами и написать письмо родителям, чего не делала в течение многих недель. Поскольку я так и не сообщила им, что мы с Джеком уже не вместе, вполне понятно: это было сложной задачей, которую я всячески старалась отложить.

Две вещи мешали обычному спокойствию и однообразию моего существования дома. На коврике в холле лежала брошюра, а на стеллаже — яркая книга, которую оставил Робин Карстоун. На блестящей суперобложке было написано: «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности». Сначала я подняла брошюру. Она была из какой-то организации стран Британского содружества. «У вас есть свободная комната для студента, изучающего краткий курс? — агрессивно вопрошала она. — Нигерия, Кения, Малайзия (далее следовал список стран) — независимые страны, но им по-прежнему нужна наша помощь». Потом шел рассказ о самих учебных программах, их продолжительности, и объяснялось, какое размещение необходимо. Я сморщилась: в моем доме для чужих места не было. «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности» тоже раздражал меня, но эту книгу по крайней мере я смогу вернуть после уик-энда. Литературная уловка Робина Карстоуна не сработала. Отлично. Дэвид Герберт Лоуренс никогда меня особо не интересовал: слишком много пышных фраз в стиле чувственной женщины для того, чтобы мне понравилось. А в его поэзии, на мой вкус, было чересчур много мистицизма. Лучшими произведениями Лоуренса были эссе, но их он написал не так уж много.

Я взяла книгу. В моей жизни больше не было места сексуальности, однако, возвращая ее в понедельник, я не смогу сказать ничего вразумительного, если не просмотрю содержание. Хорошее воспитание, как всегда. Да уж, чтобы остаться собой, мне следовало швырнуть это сочинение в лицо его владельцу и добавить: «Убирайся!»

Книга была совсем новая и не библиотечная. Открывая ее, я услышала хруст корешка, запахло краской. Как и предполагалось, в нее входили «Влюбленные женщины», «Сыновья и любовники» и одно из последних произведений — «Леди Чаттерлей», но где-то в середине я наткнулась и на несколько стихотворений. И — это предположить было еще проще — некоторые строки жирно подчеркнуты черными чернилами. Это была последняя строфа стихотворения под названием «Верность»: мне не захотелось бы обсудить ни единого слова.

Я резко захлопнула книгу. К счастью, мне удалось спастись. Мы могли бы сейчас сидеть где-то в этом доме, склонив головы, и читать эти строки. Кошмар.

Я поднялась наверх за кардиганом и бумагой, чтобы написать письмо, довольная тем, что мне удалось так легко отделаться. Этот дом — моя территория, закрытая для студентов из стран Содружества, для Робина Карстоуна, Дэвида Герберта Лоуренса и, конечно, — вне всяких сомнений — для «Верности».

Давай, давай!

 

Глава 4

В эти выходные погода не изменилась, может быть, даже стало жарче. Всю субботу я лежала на солнце, и кожа приобрела золотисто-коричневый оттенок — только для моего собственного удовольствия. Наконец-то на свет появился Тристрам, и это могло бы стать лучшим событием за эти дни, если бы на горизонте не маячили приглашение на воскресенье и его возможные последствия. Я внезапно обнаружила — ничего удивительного в такую жару, — что начала оттаивать, и к концу утра в день отдохновения была готова идти к соседям. Даже с нетерпением ждала этого момента.

Одежда хранит воспоминания. Я поднялась наверх — выбрать что-нибудь необременительное и нарядное. И уже оделась, когда меня словно током ударило. На вешалке это было обычное белое хлопковое платье, но, надев его, я как будто попала в фильм о своем прошлом. Тем летом я носила его практически не снимая. Джеку оно нравилось: полупрозрачное, простое, довольно узкое, так что под него нельзя было надеть бюстгальтер. Когда мы собирались куда-нибудь и я советовалась с ним по поводу одежды, он выбирал именно это платье. Было слишком поздно возвращать его в шкаф и делать вид, что у него нет прошлого. Воспоминания нахлынули огромной волной. Бесполезно закрывать глаза и зажимать уши — голова все равно продолжает работать: возникают образы, сокровенные мысли. Какой бы сильной ты себя ни считала, невозможно на равных состязаться с ними. Будь я собакой, я бы завыла; но я человек — и поэтому грубо выругалась, потом еще и еще раз; отзвуки от моего яростного крика уже слабели и затухали, а образы так и не исчезли. Осталось одно воспоминание — яркое, четкое и, что еще хуже, по-прежнему очень эротичное. Что ж, подумала я со злостью, пусть…

Крикетный матч в частной школе, которую он заканчивал. Как это по-британски! Какая подходящая обстановка для эротического воспоминания! Но, сколько ни язви, отрицать очевидное невозможно. Вот и мы: сидим в шезлонгах и наблюдаем за самым английским из всех видов деятельности — основой нашей империи. Это хорошее подтверждение любви: я была там и чувствовала себя счастливой — в летнюю жару и рядом с мужем. Ага! Джек наклоняется и шепчет, что хочет мне кое-что показать, — он похож на школьника, хотя, судя по его взгляду и тону, речь вдет вовсе не о том, чтобы заработать очки для своей команды. Он увлекает меня с площадки в какие-то заросли. После яркого солнца там темно и прохладно, я в итальянских сандалиях, приходится идти с осторожностью, а он тянет меня за руку, я хихикаю, уже догадываясь… Мы останавливаемся между деревьями, примятая трава щекочет мне лодыжки, а под ногами хрустит старая высохшая листва. Джек говорит, что здесь было тайное укрытие: они с друзьями часто прибегали сюда, прятались и безобразничали. «Как, например?» — спрашиваю я, включаясь в игру. Он морщится и смотрит на меня так, что я вздрагиваю. «О, — говорит он, — курили, рассматривали эротические журналы и мечтали о…» Он спускает лямку с моего плеча и целует его, я чувствую, как мою шею и руку обдает горячее влажное дыхание. «О девушках, — продолжает он, — и о том, что мы когда-нибудь будем делать с ними». «И что же?» — спрашиваю я. Он снимает другую лямку. «И еще вот это». Платье спадает и задерживается где-то в районе моих бедер, он стаскивает его вниз, и я переступаю через упавшую ткань. Один из великолепно срежиссированных моментов жизни, когда все получается: пуговицы легко расстегиваются, молнии не застревают — как будто эпизод уже смонтировали и каждое движение идеально. Через несколько секунд муж уже внутри меня, я прислоняюсь к дереву — люблю его и наслаждаюсь сексуальностью момента, по воле судьбы происходящего на фоне игры в крикет, криков и ударов кожаного меча по бите. Полностью отдаваясь телом, ты ожидаешь полного доверия. Но не факт, что ты его получишь.

Я стирала и надевала это платье много раз, но на подоле все равно остались пятна от травы — Джек, погружаясь в меня, втаптывал белую ткань каблуками в землю. Едва различимые, эти пятна все же остались на платье. Нужно было попробовать вывести их каким-нибудь специальным средством.

Моим первым желанием после того, как я упрятала это болезненное воспоминание назад, под слой льда, было надеть что-нибудь другое. Но такой поступок лишь подтверждал бы, что я по-прежнему зависела от Джека и не способна к обороне. А потом я подумала: к черту все это — и не стала переодеваться. «Нет, ни за что, больше никогда, — обратилась я к своему отражению в зеркале, с каждым словом проводя щеткой по волосам, — ни в коем случае, никогда в жизни». А потом увидела в зеркале нечто настолько жестокое, убийственно безжалостное, что не смогла отвести взгляд. Под белой тканью появились новые тени: мое собственное тело, обыкновенные груди, когда-то бывшие лишь намеком, сейчас заявляли о себе выпуклостями сосков. Раньше я не замечала их под платьем. А потом мне открылась истина. Жестоко, не правда ли? Конечно, ведь в прошлом году я была беременна. Никакое специальное средство не поможет мне избавиться от этих пятен — плодородных теней, манящих, как пара порочных путеводных огней. Притворство служило защитой, но лишь до определенного момента.

Прочь из комнаты и от отражения в зеркале — я ринулась вниз по лестнице, будто можно было забыть всю эту омерзительную сцену. В холле я швырнула щетку для волос, она ударилась о входную дверь и с треском — я получила удовольствие — раскололась на две части. Теперь я почувствовала себя лучше. И к тому моменту, когда вышла в сад под лучи солнца, уже почти обрела привычное спокойствие. В саду я остановилась, будто впервые разглядев заросли: переросшие, смешавшиеся друг с другом и неухоженные растения — аналогия слишком горькая, чтобы над ней задуматься. Я быстро пробралась через проем в изгороди в четкий и ухоженный мир Дарреллов. Мне казалось, я должна закричать, сорвать платье и, обнаженная, в судорогах рухнуть на газон, но нет — оказалось, я тоже могла играть роль. Я подставила Джеральдине щеку для поцелуя, и, как послушного ягненка, меня провели в патио и усадили на стульчик за аккуратный стол. Цивилизацию олицетворяла стопка воскресных газет. Фред в потрепанной соломенной шляпе и мешковатом льняном пиджаке уже сидел в патио. На Джеральдине была длинная индийская юбка персикового цвета и блуза с оборками. Ансамбль венчал огромный диск из соломы цвета меда, укрывавший ее замечательные глаза от солнца. Сцена была настолько чеховская, что я почувствовала необходимость сказать что-нибудь при появлении хозяйки, но не смогла ничего придумать. И все же эта мысль показалась мне забавной и помогла справиться с зарождающейся истерикой. Джеральдина склонила голову набок, отчего, как всегда, стала похожа на птицу, и посмотрела на меня.

— Что ж, — произнесла она, — ты неплохо загорела. Замечательно выглядишь, моя дорогая. Даже можно не спрашивать, как твои дела. — Она повернулась к мужу: — Фред, Джоан уже здесь. Как там твои напитки?

— Все готово. — Фред поднялся и наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку. — Побудьте здесь, а я схожу за подносом.

И направился в дом.

Джеральдина плюхнулась на стоящий рядом стул и, немного склонившись ко мне, прошептала:

— Что бы он ни принес, скажи спасибо и попробуй. Если это будет совсем отвратительно, просто выплесни в сад, когда он отвернется. Я поступаю именно так. — Она подмигнула мне. — Иногда у него получается неплохо, но, бывает, выпьешь больше одного стакана, и мысли потом уже не собрать.

— Сейчас это как раз то, что мне нужно, — призналась я.

Она посмотрела на меня, размышляя над этими словами, и сжала мою руку.

— Что ж, тогда ты оказалась в нужном месте.

— Спасибо, — ответила я абсолютно искренне.

— «Харви Уолбангер», — гордо объявил Фред, внося поднос на высоко поднятых руках, а потом театральным жестом опустил его. Потряс шейкер, щедро разлил напиток по бокалам, долив сверху слишком много «Гальяно». Джеральдина, с опаской переводившая взгляд с бокалов на мужа, предложила:

— Думаю, тебе лучше проверить уголь до того, как ты попробуешь свой коктейль.

— Все под контролем. — Фред махнул рукой в сторону едва дымящегося барбекю. — Это займет около получаса. — Он положил часы на стол. — Сейчас двенадцать пятнадцать, — сказал он, — в час будем обедать. — Фред поднял бокал: — За что выпьем?

Я тоже подняла свой:

— За что угодно, только не за отсутствующих друзей, — улыбнулась я им обоим. — Давайте за нас, поддерживаете?

— За нас, — повторили они.

Мы выпили, и я поняла, что должна кое-что объяснить. Поэтому поставила бокал, посмотрела на руки и произнесла:

— Мы с Джеком теперь официально в разводе. С вашей стороны было очень любезно не вмешиваться и позволить мне жить своей жизнью. Спасибо. Я вообще не хочу обсуждать это, потому что все в прошлом. Просто вы должны знать: у меня все складывается неплохо, но я изменилась и стала более замкнутой. Я по-прежнему испытываю к вам самые теплые чувства, даже если внешне не проявляю их. Словами сложно выразить, насколько я благодарна, что у меня есть такие замечательные соседи, как вы…

— He нужно больше ничего говорить, — попросила Джеральдина. — Вопрос закрыт. Пока с тобой все в порядке, и ты знаешь, что мы всегда рядом.

Фред кивнул:

— Что ж, давайте наконец набьем животы и будем развлекаться. — Он похлопал по стопке газет. — Я ведь собираюсь зачитать тебе кое-что отсюда — несколько самых забавных отрывков, если никто не возражает. — Он взял один из самых вульгарных таблоидов и пролистал. — Ага, вот здесь, тебе это понравится, про викария в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс и смотрителя придела Богоматери. Готова?

Мало-помалу я успокоилась. Фред выбрал самые вопиющие примеры «добродетельной» журналистики и с юмором смаковал их.

— «Можно ли позволить такому человеку руководить кооперативом?», — декламировал он заголовок и зачитывал статью о менеджере, которого подозревают в приставании к покупательницам. Или история о том, как одна старлетка оплачивала долги лавочнику, и Деннис Нильсен раскрыл все тайны. К тому моменту, когда уголь в барбекю превратился в золу, мы все были в превосходном настроении, немного навеселе и преодолели напряжение, вызванное моим полугодовым отсутствием.

Но, конечно же, подобное веселье не могло продолжаться долго, так ведь? Во всяком случае, для такого «счастливого» человека, как я.

Мы поели. Жара и духота были не лучшими погодными условиями для барбекю. Уголь дымился, едва теплился и так и не разгорелся, так что пришлось поедать черного от дыма цыпленка. (Джеральдина шепнула мне, что нет причин волноваться, потому что Фред жарил уже приготовленные ею продукты. Он был врачом, и она не доверяла ему в том, что касалось сальмонеллеза: «Когда речь идет о медицинских взглядах Фреда, я всегда вспоминаю пословицу о детях сапожника, которые ходят без сапог. Мы должны оказаться на грани смерти, чтобы он заметил, что происходит что-то странное».) Мы также ели нечто черное и очень жесткое — возможно, это было мясо, — и еще сморщенные сосиски, которые, казалось, не имеют никакого отношения к тому, что когда-то было живым и двигалось. Но все это не имело никакого значения. Мы хвалили Фреда так же, как раньше превозносили приготовленный им «Харви Уолбангер». Кости цыпленка и оболочка сосисок были выброшены в компостную кучу, а мы втроем — больше, чем когда-либо, напоминавшие чеховских персонажей — уселись, расслабившись, витая в алкогольном тумане и наслаждаясь послеобеденным временем. Ближе к вечеру жара постепенно начала спадать. Хозяйка одолжила мне одну из своих шляп, потому что солнце все еще припекало, и мне не о чем было волноваться в этом мире, кроме маленьких капелек пота, которые время от времени выступали на верхней губе. Жужжали пчелы, я чувствовала сильный запах лаванды, смешанный с убийственным ароматом затухающего барбекю. Вытянувшись на солнце, как кошка, я осознавала, что моя епитимья окончена, я могу сбросить ледяные оковы, и больше не требуется обрывать все связи. Я вернулась в мир и грелась на солнце — обычная разведенная женщина, как бессчетное число других, от которых я больше ничем не отличалась.

Вполне естественно, разговор зашел о каникулах.

Фред сидел, сдвинув шляпу низко на глаза, и казался спящим. Я зажмурилась, защищаясь от солнца, и тоже дремала. Только Джеральдина двигалась: внезапно поднявшись со стула, она быстро ходила по саду и разговаривала с цветами или, быть может, с нами, я не могу сказать точно.

— Джоан, какие у тебя планы на лето?

Мне пришлось немного встряхнуться, чтобы выйти из состояния оцепенения.

— Особо никаких, — ответила я. — Возможно, поеду в гости к родителям на неделю или на две… — «О Боже, — подумала я, — как я могу сделать это без Джека? Они ведь по-прежнему ничего не знают. Я начала писать им в эти дни, твердо намереваясь открыть правду, но так и не решилась…» — А может, просто останусь дома. Не знаю, а что?

— Знаешь, мы подумали, вдруг ты захочешь поехать с нами в Италию? Порция с детьми в этом году не смогут приехать, так что места будет достаточно. Сначала проведем две недели на ферме недалеко от Сиены, а потом собираемся остановиться в Венеции у Веры Ферранте. Ты ведь встречалась с ней в прошлом году? Я что-то подзабыла. Она милая женщина, очень хорошая певица. Уверена, тебе понравится. У нее огромный дом, постоянно гостит множество интересных людей: актеры, писатели, все примерно такого склада.

Джеральдина перестала метаться по саду. Она внимательно смотрела на меня поверх цветущего куста смородины, видимо, ожидая ответа, и ее глаза напоминали мятные леденцы. И ее голубые глаза, и карие Фреда — я посмотрела обоим в лицо — выражали одно и то же: оба действительно хотели, чтобы я поехала с ними, и приглашение прозвучало от всего сердца. Сильная жара делала предложение особенно соблазнительным. Мысли об Италии… Может быть, женщина изо льда и ее уединение остались в прошлом? Я улыбнулась и Джеральдине, и Фреду и призналась:

— Звучит очень соблазнительно. Когда вы едете?

Во взгляде Джеральдины промелькнуло триумфальное выражение, какое бывает у акушерки, которая только что помогла появиться на свет новому человеку. Она начала обрывать увядшие цветы с куста смородины.

— Мы будем на ферме с середины июля, а в начале августа отправимся в Венецию. Ты можешь присоединиться к нам, когда тебе будет удобно…

— Видимо, это будет Венеция, — сказала я себе под нос, — из-за школьных каникул…

— Мы пробудем там по меньшей мере до первой недели сентября, — договорила она. — Можешь приехать в любое время.

Фред снова надвинул шляпу на глаза и разлегся на стуле. Он так старался говорить непринужденно, что я поняла: соседи детально обсудили этот разговор и, вероятно, даже отрепетировали реплики.

— Конечно, это не самое лучшее время для поездки. Честно говоря, если не брать в расчет февраль, август — самый плохой месяц, но беднякам выбирать не приходится. Обычно мы у Веры в сентябре, но у нее будет один или два особых гостя, которым придется вернуться в Лондон на репетиции, так что мы едем в августе. Правда, ее вилла находится на мысе Догана… Там достаточно тихо, прекрасный сад, который выходит прямо к воде, и это дает немного прохлады.

— А если тебе не понравится, ты всегда сможешь вернуться домой.

— Или съездить на денек в Падую…

— Или в Верону.

— Мы вовсе не собираемся планировать твое время…

— Ты будешь предоставлена самой себе…

А потом Джеральдина нанесла главный удар — прямо в сердце.

— Нам будет очень приятно, если ты составишь нам компанию, особенно в этот раз, когда Порция не сможет приехать…

Им почти удалось убедить меня. Жаркий день, друзья, выпивка и приятное чувство, что ты кому-то нужен — все это имело магическое влияние. «Да, — сказала я себе, — было бы совсем неплохо отдохнуть немного за границей». Я никогда не была в Италии, а те города, которые они упомянули с такой легкостью, вызвали у меня романтические ассоциации. Действительно ли я стремилась к вечному уединению? Внезапно такая жизнь не показалась мне привлекательной. Я даже не могла припомнить, что именно заставило меня думать, что это лучший способ существования. Вместо этого я хотела побольше узнать про виллу в Венеции и людей, которые будут жить там. Я еще не окончательно решила ответить согласием, но в душе уже понимала, что готова сделать это. Я чувствовала, как тает лед, крошится бетонная плита и тепло итальянской фантазии возвращает меня к жизни.

— Вы не знаете, кто еще будет там? — спросила я.

Джеральдина рассмеялась, отошла от цветущего, будто окутанного розовым туманом, куста и поставила на стол садовую корзинку.

— Думаю, Вера сама еще не знает этого. Дорогой, принеси нам чаю. — Устроившись на стуле, она подняла соломенную шляпу с лица Фреда. — Пока ты не уснул и не начал храпеть.

Фред отправился в дом.

— Надеюсь, он не станет добавлять в чай ничего крепкого. Джоан, скажу тебе честно: Фред не может оставить в покое эти ужасные бутылки. — Она кинула выразительный взгляд на растения в кадках, на клематис, который рос поблизости, и, выдержав великолепную паузу, с экспрессией талантливой комедийной актрисы добавила: — Думаю, все они в порядке только потому, что я поливаю их приготовленным мужем пойлом.

Я рассмеялась.

— Так приятно снова видеть тебя счастливой, — улыбнулась она. — О чем мы говорили? Ах да, о доме Веры. Обычно там гостят один или два писателя и кто-нибудь, играющий на фортепиано. Molto importa для романтических бесед перед ужином у канала.

— Звучит замечательно.

— Так и есть. Ей всегда удается окружить себя интересными людьми.

— Вам, должно быть, это очень льстит…

— Почему?

— Вы бываете там часто.

Джеральдина улыбнулась и похлопала меня по руке.

— Очень мило, что ты такого мнения, дорогая, но на ее вилле мы с Фредом сейчас как предметы мебели. Удобные, полезные и совсем нетребовательные.

— Что-то вы не очень себя цените.

— Приезжай и увидишь все своими глазами, — весело парировала она.

— А кто еще едет?

— Пара актеров. Ты, возможно, слышала о Финбаре Флинне?

Я покачала головой, это имя ни о чем мне не говорило.

— Он не сын актера Эррола Флинна?

Джеральдина слегка улыбнулась:

— Э-э, ну, не совсем… Нет, он только что закончил играть на Бродвее в пьесе «Царь Эдип», ее очень хорошо принимали. Будет он и еще один актер, думаю, его друг — Ричард Дин. Но тот больше снимается для телевидения. Ты узнаешь его в лицо. — Она подмигнула. — Конечно, если поедешь.

— Как в романе Скотта Фицджералда.

— Так и есть, все очень похоже. Масса романтики, таинственных подводных течений, ревности, конфликтов — слегка напоминает роскошную жизнь поколения «века джаза». — Она специально произносила все это в театральной манере — дразнила меня.

— А что собой представляет Вера?

— О, Вера… Наша давняя подруга. В свое время была очень хорошей певицей, правда, родом из Бирмингема, но ей удалось справиться с этим недостатком. В Италии она познакомилась со скульптором Паоло Ферранте и вышла за него замуж. А через три года он умер.

— Как жаль. — Я действительно так думала.

Джеральдина откинула голову, увенчанную шляпкой, и расхохоталась:

— Когда они поженились, ей было двадцать пять, а ему восемьдесят один. В таких обстоятельствах три года — большая удача. — Должно быть, она заметила, что ее слова шокировали меня, поэтому продолжила: — Не нужно думать, что это был безнравственный поступок. Паоло умер необыкновенно счастливым, наслаждаясь мыслью о том, что траур по нему будет носить молодая красавица жена. Это было более двадцати лет назад. С тех пор она так и не вышла замуж.

— Бедняжка, — вставила я.

— Ничего подобного. Вера предусмотрительно хотела сохранить для себя все, что унаследовала. У нее замечательная жизнь. Сама убедишься. Поедешь?

Я уже собиралась сказать, что ничто не сможет этому помешать, но в этот момент Фред, вышедший на заднее крыльцо, окликнул меня:

— Джоан, кажется, к тебе пришли. По-моему, я слышу звонок.

Мы прислушались. И точно — знойный воздух донес до нас слабый звук звонка.

— Извините. Пожалуй, мне стоит открыть дверь. Не представляю, кто бы это мог быть. — Я пожала плечами.

— Если хочешь, приходите вместе к нам на чай…

— Нет, не думаю, что это кто-то из друзей… Я отделаюсь от визитера и сразу же вернусь.

Мне пришло в голову, что это какой-нибудь торговый агент или — такая мысль тоже промелькнула — Робин Карстоун. В любом случае я не собиралась задерживаться.

Я протиснулась через проем в изгороди и повторила через плечо, что вернусь через минуту. Фред поставил на стол поднос с чашками и огромный серебряный чайник, похожий на богато украшенный самовар, — подарок одного из пациентов. Я снова подумала, что сцена напоминает мне Чехова: солнечный свет, цветы и кусты на заднем плане; эта чета — они мечтают о летнем отдыхе и ждут меня у стола. Я по-прежнему думала об Италии, Венеции и соблазнительной перспективе поездки, когда из яркого и жаркого солнечного дня шагнула в сумрак и прохладу дома.

 

Глава 5

За стеклом входной двери виднелись очертания мужской фигуры. Я увидела, как он поднял руку, чтобы снова нажать на звонок. Кто бы он ни был, этот человек очень настойчив. Я нагнулась, чтобы поднять обломки щетки для волос, и почувствовала, что уже не чувствую прилива жалости к себе от воспоминания, заставившего меня разбить ее. Положив обломки на том «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности», я обнаружила, что улыбаюсь наивности Робина. Пропасть, отделявшая меня от обычных смертных, все еще существовала, но она была заполнена не душевной болью, а, скорее, старым как мир высокомерием. Дарреллы, солнце, возможная поездка в Италию и, вероятно, коктейли Фреда — все это обусловило переломный момент в моей жизни. Еще совсем немного, я почувствовала бы себя лучше и, вероятно, — почему бы и нет? — перестала нуждаться в защите, которую мне обеспечивало уединение.

Так было до того момента, пока я не открыла дверь.

Он стоял, прислонившись к дверному косяку и склонив голову набок: спокойный, расслабленный, руки в карманах — солнце за спиной выгодно освещало фигуру. Я замерла, распахнув дверь, не в силах вымолвить ни слова. Он наклонился и, вытянув руку, прикоснулся к моим волосам.

— Ты подстриглась. Можно войти?

Не в состоянии пошевелиться, я позволила ему пройти мимо меня и закрыла дверь. Потрясение сменилось гневом, а за гневом пришло самообладание. К тому моменту, как я повернулась к гостю, я фактически обратилась в соляной столб. Широко улыбнулась — подобные улыбки обычно приберегают для молочников.

— Привет, Джек, — поздоровалась я. — Что тебе нужно?

В холле было очень темно. Я не мигая уставилась на него, он робко поглядывал на меня, наши глаза встретились, но я не собиралась первой отводить взгляд. В итоге это сделал он. Джек стоял, опершись о стеллаж, держа в руках обломки щетки, и механически крутил их — мне казалось, что до боли знакомые пальцы играют на моих нервах. Я ждала молча, боясь, что голос подведет меня. Джек не мог знать, как на меня подействовали эти два куска пластиковой щетки. Потом снова потянулся ко мне, положил руки на мои обнаженные плечи и медленно, будто стараясь запомнить, осмотрел меня с головы до ног, как кусок мяса на рынке. Я же застыла, как мясная туша. Он опустил руки и слегка прикоснулся к моей груди, но, снова посмотрев на меня, не увидел ничего нового, кроме прежнего довольного и ничего не выражающего лица. Я не двигалась — просто ждала. Покрасневшие влажные глаза Джека были полны вопросов. Он — одну за другой — убрал руки с моей груди и взъерошил мне челку.

— О, Джоани, — произнес он страдальческим тоном.

— Джек, — невозмутимо отозвалась я, — какой сюрприз.

Он несколько раз всхлипнул и погладил мои волосы.

— Ты выпил? — спросила я безжалостно.

— Немного, — пробормотал он. Я чувствовала резкий запах спиртного, исходящий от него. — Я боялся…

— Боялся? — Я усмехнулась. — И чего же?

— Ты подстриглась, — повторил он.

— Мне нравятся короткие волосы.

Он наклонился, так что мы соприкоснулись лбами.

— Я любил смотреть, как они струились по твоей спине…

— Ты действительно пьян, — сказала я, сдвинувшись наконец с места. — Тебе лучше присесть.

Он прошел за мной в комнату.

— Извини. Мне нужно было набраться храбрости.

— Не беспокойся. — Я шлепнулась на стул. — Я пила «Уолбангер», мы квиты.

— Уол — что? — Он сел напротив меня.

— Не важно.

Джек сел на стул, наклонившись вперед и положив локти на колени, и внимательно рассматривал меня. В его волосах прибавилось седины, а возможно, мне так показалось. Он был подстрижен очень коротко, кудри образовывали на голове плотную шапочку, и это делало его похожим на римского патриция. Джек загорел и выглядел бы замечательно, если бы не покрасневшие глаза, — но он все равно излучал обаяние. Даже в горестный час ему удалось отлично одеться: розовая футболка, явно не с полки обычного магазина; слаксы цвета карамели, несомненно итальянские, великолепно облегавшие его длинные ноги; белый ремень, белые туфли — роскошный мужчина. Как я его ненавидела!

Джек сидел в напряженной позе, я же откинулась па спинку стула и посмотрела на него, прикрыв глаза.

— Как Лиззи? — поинтересовалась я и сама удивилась, непритворно зевнув при упоминании ее имени, хотя, учитывая солнце, алкоголь и жару, это было вполне естественно.

Он широко открыл глаза, удивившись моему сонному состоянию. Джек достаточно разбирался в актерской игре, чтобы распознать ее, и понял, что зевок был натуральным. «Милый, — подумала я, — я могу читать тебя как книгу».

— М-м-м? — промычал он.

— Как Лиззи?

— Она в Марокко.

— Правда? — Я закрыла рот и слегка потянулась. — Это состояние души или тела?

Он поступил благоразумно, проигнорировав мой вопрос.

— Я только что вернулся…

— Я заметила, ты загорел.

Он посмотрел на свои руки, как будто оценивая их.

— Была хорошая погода?

— Неплохая… — начал Джек, а потом замолчал. В его взгляде можно было без труда прочесть: «Что происходит, черт возьми?» Но он придал лицу другое, более подобающее случаю выражение — страдальческое. — Мы расстались, — вяло произнес он.

Мне нечего было сказать в ответ, поэтому я ждала.

Он тоже ждал. А потом, когда понял, что ничего не услышит, поднял глаза и продолжил:

— Джоани, я совершил ужасную ошибку… Джоани? Джоани? Кто это? Кто-то, кого давно уже нет.

— Какую именно, Джек? — вежливо поинтересовалась я.

— Оставил тебя ради нее.

Я, как хорошо воспитанная особа, едва не брякнула «о, не стоит» или «ничего страшного». Но продолжала молчать, чувствуя шипение и пульсацию крови, приливавшую к голове откуда-то из глубин тела. Пока мы молчали, Джек заламывал руки — прямо как в театре.

— Джоани?

— Да?

— Я хочу вернуть тебя. — Он всхлипнул один раз. — Хочу, чтобы ты была со мной.

— Этот номер не пройдет. — Просторечие, видимо, удвоило болезненный эффект от моих слов, потому что он заметно вздрогнул.

— Я не виню тебя, — сказал он.

— Отлично. — Я уже собиралась продолжить с тем же едким сарказмом, — кровь в голове пульсировала все сильнее, — однако сдержалась. Я хотела вести себя максимально сдержанно — он не получит ожидаемой вспышки гнева и взаимных обвинений и не сможет потом сказать, что я вела себя, как неисправимая невротичка.

— Тебе было очень больно, — сказал он.

— Это правда. — Камень и лед во мне боролись с потоком лавы. — Но все уже в прошлом.

— Да?

— Я с этим справилась.

Он принял позу, в которой читались поистине адские муки: плечи сгорблены, голова низко опущена, руки на коленях, ладони крепко сжаты.

— Я, должно быть, потерял рассудок, когда оставил тебя ради нее.

Не знаю, что я ощутила, услышав эти слова. Изменять ледяному спокойствию я не собиралась. Но, думаю, в душе пережила «чувство полного удовлетворения». И осознавала, что выстрадала это. Джек продолжал:

— Я много думал о тебе в последние несколько недель. В Марокко мы только и делали, что лежали у бассейна, я сходил с ума от скуки. Все мои мысли были только о том, что, если бы со мной была Джоан, мы бы изучили всю округу, а не валялись бы, тратя время попусту. Понимаешь, Лиззи так молода, она думает только об удовольствии.

Он потер руками скулы, взглянул на меня и внезапно упал на колени, уткнувшись лицом в мои сомкнутые бедра. Его дыхание было горячим и очень влажным, а мое платье — очень тонким, и чувство внутреннего удовлетворения начало — понемногу — уменьшаться. Я не прикасалась к Джеку, он же зарывался лицом все глубже и глубже. Потом снова начал говорить, и мое тело заглушало его голос.

— Она была сексуальна, красива, но она совсем не похожа на тебя…

Ворота замка захлопнулись. Вспоминая этот момент, я разглядела даже кое-что смешное, но тогда мне было не до веселья. Желание Джека вновь дать клятву верности нанесло мне сразу несколько оскорблений. Во-первых, я в его глазах оказалась ужасным «синим чулком», готовым бродить по марокканским горам; и к тому же — стареющей пуританкой, которая считает удовольствие по-детски безответственным чувством, а в итоге — в самом конце — несексуальной и некрасивой! И хотя я могла бы простить ему последнее, сексуальной я все-таки была. Человек передо мной, преисполненный жалости к себе, даже не представлял, что сам поставил крест на своих надеждах. Я никогда не узнаю, готова ли я была полюбить его снова, но в тот конкретный момент я презирала его. Вся моя решимость иссякла. Крепость, соляной столб, снежная королева — какую бы аналогию вы ни выбрали, — все рухнуло, растаяло. Моя боль поднялась на поверхность и выплеснулась через край.

— У тебя есть кто-то другой? — пробормотал он. — Джоан, скажи, что это не так. Скажи, что нет другого мужчины.

— Нет другого мужчины…

Он выдохнул: долго, не торопясь, с жаром.

— А был?

Я собиралась ответить утвердительно. Готова была сказать, что сменила несколько любовников, и у каждого последующего орган наслаждения был больше, сильнее и лучше. Голос выдал Джека: он воспринял бы это очень болезненно. Но рана была бы недостаточно глубокой. И поэтому Бона Деа вложила свои слова в мои уста, и я услышала собственный голос:

— Нет, не мужчина.

Он расслабился.

— Значит, никого?

— Не совсем так, — сказала я.

Джек озадаченно посмотрел на меня, пьяные слезы портили красивое лицо; он упивался своими печалями.

— Но не мужчина, Джек. Я не могу снова так рисковать. — Я прижала ладони к его щекам. — Понимаешь, я полюбила женщин так же, как их любишь ты.

Откинувшись на стуле и закрыв глаза, я смаковала каждый миг его потрясения. Почувствовала, как он сжал челюсти, затем резко поднял голову, будто рядом оказалась Саломея, готовая обезглавить его.

Джек встал, я слышала шорох его одежды; он сжимал и разжимал кулаки, хрустели суставы. Хотел сказать что-то, но из горла вырвался лишь сдавленный звук. Сглотнув, он попытался снова. На этот раз ему удалось заговорить, но это был лишь хриплый, как будто театральный, шепот.

— Ты не можешь серьезно говорить такое, — прошептал он.

— Какое самолюбие!

— Ты хорошенькая, сексуальная женщина. Ты не могла так измениться, не могла стать лесбиянкой.

— Считаешь, лесбиянка не может обладать этими качествами? Спасибо тебе, между прочим, за добрые слова…

— Это… из-за меня?

Я открыла глаза. Джек, глубоко потрясенный, стоял напротив. Я поднялась.

— Ты чертовски самоуверен. С тобой это никак не связано.

— Конечно, связано. Ничего подобного не могло быть, если бы я не поступил так ужасно.

— Глупости.

— Где она?

— Кто?

— Эта женщина?

— Не твое дело.

— Господи, Джоан!

Теперь я разозлилась. Почувствовала настоящий гнев. И вжилась в роль, которую играла.

— Это гораздо лучше, чем все, что было у меня с тобой. Больше нежности и внимания. Просто чудесно! Намного проще и полезнее для здоровья.

— Для здоровья? Джоан, кто из нас сошел с ума? Это полностью противоречит здоровому…

— О нет, это именно просто и полезно. Нет страха забеременеть, так ведь? Нет нужды рисковать заработать тромбоз, принимая таблетки. Никаких переживаний по поводу нежеланных детей…

Теперь уже ничто не могло меня остановить. Я кричала. Это случилось впервые с тех пор, как он ушел, — даже самые неуправляемые ученики не выводили меня из себя. И я чувствовала облегчение и в то же время ненавидела Джека за то, что он стоит здесь и заставляет меня кричать. Оттолкнула его и прошла в холл.

— Тебе лучше уйти.

Джек подошел и обнял меня, а я затряслась от невыносимой душевной боли. Он посмотрел на меня с жалостью, как на ребенка в приступе гнева.

— Это не выход для тебя. Успокойся, расслабься. Я слишком рано заговорил о… нас. Тебе было очень тяжело. Я позабочусь о тебе и больше никогда не оставлю…

— О нет, ты снова сделаешь это…

Я оттолкнула Джека так сильно, что он стукнулся о стеллаж и сбил на пол обломки щетки и книгу. Он хотел поднять их, но я крикнула, чтобы он не смел прикасаться к этим вещам! Он схватил меня за плечи и притянул к себе удушающей медвежьей хваткой — это было уж слишком: излишняя фамильярность, сильный полузабытый запах, чрезмерно большое искушение. Я слышала, как рвутся страницы — Джек топтал каблуком том Лоуренса, — и в беспорядочной череде мыслей, пока он удерживал меня, бормоча ласковые слова и целуя в макушку, размышляла об объяснениях, которые предстоит давать Робину Карстоуну, потом об обломках щетки для волос. Пары алкоголя витали повсюду.

— Тебе не нужна такая любовь, — шептал он, — тебе нужен я.

Надменные нотки в его голосе помогли мне вернуть самообладание. Я перестала отбиваться и ругаться и поступила именно так, как делают дети, когда капризничают: задержала дыхание и замерла.

— Вот и хорошо, — обрадовался Джек, — так гораздо лучше. Теперь посмотри на меня.

Я подчинилась. Он улыбался. Думал, что одержал победу. Я отстранилась и сказала:

— А теперь убирайся.

Он продолжал улыбаться и вкрадчиво произнес:

— Что ты там говорила о таблетках и здоровье? Дорогая, у тебя в голове полно глупых мыслей, вот и все…

Я отошла от него еще дальше — к входной двери — и уже открывала ее.

— Это лучше, чем ребенок в животе, — заметила я. — Как думаешь?

Он рассмеялся, но несколько смущенно. Самонадеянная свинья.

— Так что ты имеешь в виду?

Разговор становился опасным.

— Джек, иди отсюда. Ладно? Просто иди, хорошо? — Я отодвинула засов, но он вернул его на место.

— Какого черта ты упомянула про ребенка в животе? — Он стоял, прислонившись к двери и скрестив на груди руки, и продолжал иронически улыбаться.

В ответ я тоже иронически улыбнулась:

— А ты разве не знаешь?

Сияние безукоризненных белых зубов.

— Знаю что?

— Когда я приходила к тебе в гнездышко твоей маленькой веселой девушки из Ноттинг-Хилла, я была беременна…

Думаю, во всех нас под благородной наружностью таится стремление к власти. В течение нескольких секунд я обладала ею, и чувство это, как говорят поэты, было сладостным.

Джек больше не играл. В его глазах читалось вполне натуральное недоверие. Ужас, отразившийся в их голубизне, не был поддельным. Он посмотрел на мой живот, потом снова взглянул в лицо.

Я похлопала по плоскому животу и сообщила:

— Все в прошлом.

Силы покинули Джека. Руки безжизненно опустились, он посмотрел на меня и сказал:

— Бедный ребенок…

— Кто именно? — поинтересовалась я. — Я или маленький белковый сгусток, от которого я избавилась?

— Ты… Сделала… Что? — Он произносил все слова как будто с заглавной буквы.

— Ты слышал.

— Я тебе не верю.

— У меня где-то сохранилась справка от врача. Хочешь взглянуть? Подожди секунду, я найду…

Жестокость была так сладостна. Как долго я подавляла в себе желание нанести ответный удар, необходимость окропить рану от потери ребенка слезами ярости изменника! Я сберегла большую часть накопившейся во мне желчи для одного жестокого поступка. И, не испытывая ни капли жалости, была готова совершить его.

— Ты наверняка лжешь!

Женская добродетель и хорошее воспитание… это могло бы вынудить меня кивнуть. Но я покачала головой, поклявшись себе, что он должен страдать не меньше, чем я.

— Почему ты мне не сказала?

— И что? Ты со своей ирландкой предложили бы усыновить его? Или как?

— Я бы никогда не ушел от тебя, если бы знал.

— Тогда ты уже сделал это.

Джек начал плакать. Сначала послышалось слабое хныканье, потом настоящие истерические всхлипывания. Изобретательность добавила сладости этому моменту.

— Это был мальчик, — добавила я. — Толстенький маленький мальчик. Они вынули его из меня и положили в таз. Его сердце перестало биться, и его отправили в мусоросжигатель.

Джек закрыл рот руками. Я подтолкнула его. Он поддался легко, как тонкая осиновая веточка. Я открыла дверь.

Легкий западный ветерок принес прохладу в холл; посаженная мной жимолость разрослась без надлежащего ухода, она раскачивалась и шумела на ветру, а первые цветки уже распустились на солнце. Я потрогала и понюхала один цветок, мне удалось различить запах, хотя и очень слабый. Я знала, что теперь каждый раз, прикоснувшись к жимолости или вдохнув запах ее цветов, буду вспоминать этот замечательный и горький момент. Я подвинулась, чтобы Джек мог пройти мимо. Он закрывал руками лицо.

— Полезнее для здоровья, — повторила я. — Понимаешь, что я имею в виду?

И закрыла дверь.

Если я и должна была пережить раскаяние, у меня на это не оказалось времени. Сразу после того как захлопнулась дверь, раздался звонок телефона. «Выход со сцены налево», — пробормотала я, утирая пот с лица. Глубокий вздох. Я подняла трубку. Естественно, это была моя мать. И я переместилась из трагедии в комедию безо всякой передышки, даже без антракта.

— Привет, дорогая.

— Здравствуй, мама.

— Какая у вас погода?

Спасибо, Господи, за банальности.

— Очень тепло.

— И у нас тоже. Это так не похоже на Эдинбург. Твой отец просто увядает в жару. Ведь в банке нет кондиционеров, ты знаешь.

— Бедный папа, — вежливо произнесла я. — Об этом я не знала.

— Ну, ты ведь в курсе, какие скупые эти шотландцы. Они слишком прижимисты, чтобы платить за такую блажь. Зачем мы вообще переехали сюда? Я задаю себе вопрос…

Она задавала себе этот вопрос уже в течение десяти лет. Я промолчала: внезапно меня начала бить дрожь, и я беспокоилась, не выдаст ли меня голос.

— Ну, а у тебя как дела? — В голосе матери слышалась обида. Вполне оправданно, — я не видела родителей с тех пор, как Джек ушел от меня, и никогда не звонила первой.

— Жарко, — ответила я. — А в остальном все нормально.

— Как Джек?

Я задумалась на мгновение.

— Ему немного нездоровится.

— Думаю, он слишком много работает. В прошлом месяце мы случайно увидели его фильм о мальчиках из Венского хора. Такая хорошая и такая печальная история об этих малышах, понимаешь, это же невозможно скрыть…

— Скрыть? — резко переспросила я. Я невнимательно слушала и поэтому заволновалась — в этой фразе мне послышался подвох.

— Когда у них ломается голос, это невозможно скрыть, и тогда — все кончено. Мальчики вынуждены собирать вещи, внезапно прекращаются все поездки, радостные переживания — ужасно грустно.

— Да, должно быть, так, — согласилась я.

— В любом случае передай Джеку, что фильм нам очень понравился. Мы смотрели его в гостях у Бриггсов, ты должна их помнить…

В памяти возникли образы толстой дамы с волосами голубого оттенка и чопорного старика.

— Смутно, — призналась я.

— Что ж, мы играли в бридж, а они вдруг вспомнили, что видели имя Джека в «Радио таймс». Открыли журнал, и так вышло, что фильм шел именно в тот вечер. Даже игру забросили ради такого случая!

— О Господи! Джек оценит это.

— Да, это была отличная работа.

Я ждала.

— Значит, у тебя все в порядке.

— Да.

— Отлично, — повторила мама. Я чувствовала, что она готовится что-то сказать. — Было бы так приятно снова увидеть вас двоих.

«Скажи ей, — шептал мне внутренний голос. — Прямо сейчас». Но я не могла.

— Да, было бы здорово.

— Мы думаем — я и твой отец, — что, если вы не можете выбраться к нам, может быть, мы навестим вас?

Я почувствовала панику.

— В самом деле? Когда?

— Когда можно будет играть в теннис. Недели через три. Твой отец… — Она всегда приплетала отца, если собиралась слукавить. — Он подумал, что мы могли бы приехать и погостить у вас…

— Как долго?

— Дней десять…

— Минуточку. Кто-то звонит в дверь, — солгала я.

И встала столбом, уставившись на зажатую в руке телефонную трубку. Отчаяние не способствовало находчивости. Я не была готова рассказать им о нас с Джеком, пока еще не была. Не нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить себе мать, вытирающую слезы маленьким кружевным носовым платком, и отца, в замешательстве потягивающего виски, пока я признавалась бы им в своем провале. Я оглядела холл, будто дом мог подсказать мне выход. И нашла его: на полу рядом с обломками щетки для волос и измятой книгой валялась брошюра о студентах из стран Британского содружества. Я подняла ее.

— Извини. О чем мы говорили?

— Мы с твоим отцом хотим приехать в Лондон. Мы не виделись целую вечность и думали, что можем остановиться у тебя.

— Гм-м, ладно, — сказала я.

— Что ладно?

— Сейчас есть небольшое затруднение.

— Вот как? — холодно спросила мама. — Что ж, конечно, если ты не хочешь, чтобы мы приезжали, скажи прямо…

— Нет, дело совсем не в этом. — Я посмотрела на измятую брошюру. — Просто у нас негде разместиться.

— Джоан, о чем ты говоришь? У вас большой дом.

— Только не сейчас. Мы предоставили комнату студенту из далекой страны…

— Правда? Откуда?

Я пробежала глазами текст и сообщила:

— Из Нигерии.

— В самом деле? — Ее голос звучал менее уверенно. — Как мило. Парень или девушка?

— Девушка.

— И что она изучает?

— Здоровье, — неопределенно ответила я.

— А она… э-э… гм-м… — коренная жительница Нигерии?

— Да, темнокожая.

— Как это мило, — сказала мама, имея в виду прямо противоположное.

— Она пробудет здесь до Рождества.

— Но это ведь не очень долго, правда? — Я слышала облегчение в ее голосе. — И какая у нее будет профессия?

— Точно не знаю, — я почувствовала, что начинаю теряться, — мы почти не общаемся.

— Да уж, я бы и не подумала, что вы действительно можете… — Она имела в виду, что у ее дочери не может быть ничего общего с африканской студенткой. — Что ж, если она живет в большой комнате для гостей, думаю, мы с отцом могли бы остановиться в маленькой.

— Почему бы и нет? — сказала я, выругавшись про себя. — Она готовит замечательные блюда, и ее семья должна скоро приехать. Надеюсь, они будут постоянно уходить куда-нибудь. Это может быть очень здорово: такое смешение двух культур. Да, мама, конечно. Вам обоим понравится, правда? — Мне кажется, я была на грани истерики, но после этих слов сама на секунду поверила, что такая возможность действительно существует. — Ну, так как?

— Нет, дорогая, — слабым голосом произнесла моя мать. — Боюсь, твоему отцу такое не понравится…

— О, папа будет не против, я уверена.

— Нет, нет, мы навестим вас в другое время. Или, может быть, нам удастся уговорить вас приехать к нам. Как насчет осени?

— Я, право, не знаю, какие планы у Джека.

— Тогда ты должна приехать сама. Он мог бы присоединиться к тебе на какое-то время. Джоан, в самом деле, мы не видели тебя давным-давно. И ты сама никогда не звонишь. Думаю, тебе наконец нужно сделать это… — Она говорила с вполне объяснимым раздражением.

— Рождество, — сказала я, чувствуя, что не особо рискую, предлагая такой отдаленный срок. — Конечно, я приеду на Рождество. Можешь дать трубку папе?

— Он на бирже.

Я посмотрела на часы: почти шесть.

— Ну конечно, какая же я глупая. Передай ему привет. Так или иначе, в этот уик-энд я собиралась писать письмо вам обоим.

Моим последним словом, обращенным к матери, было «прости».

После этого уик-энда мне пришлось извиниться еще несколько раз.

Перед Фредом и Джеральдиной по двум причинам: во-первых, за то, что я не вернулась в их спокойный чеховский сад, и во-вторых, за то, что передумала и не поеду с ними в Венецию, и в-третьих, — молчаливое «простите» — за прекращение только что восстановленного дружеского общения. Для себя я вернулась в ледниковый период.

Перед Робином Карстоуном, когда возвращала ему помятый том. Очень кстати, как я думала, оказавшийся под каблуком моего блудного мужа. Книгу отдала в учительской.

— Мне действительно очень жаль, что она испорчена, — проговорила я, чувствуя себя слишком уставшей, чтобы проявить вежливость и поинтересоваться, не нужно ли заменить экземпляр.

— Что ты о ней думаешь? — Он напряженно смотрел на меня.

— То же, что и обо всех произведениях Лоуренса.

— И что именно? — Робин придвинулся ко мне, несмотря на то что вокруг нас в облаке сигаретного дыма стояли коллеги.

— Что его отношение к сексу — скучное морализаторство.

— Я могу прийти снова?

— Нет.

— Осенью я, вероятно, уеду в Канаду, преподавать. А кто-то из канадской школы будет работать у нас. Я мог бы отправиться туда и раньше, если только здесь меня ничто не задержит… — Он произнес эти слова с тоской. — Провести там часть летних каникул. — Будь он щенком, сидел бы с высунутым языком.

— Вот и хорошо.

— Зайду навестить тебя перед отъездом?

— Не стоит.

— Джоан, ты слишком холодна. Просто дружеский визит. Пожалуйста?

— Нет.

Он все же зашел, но на этот раз я была осторожна и сначала посмотрела в окно. Робин отлично выглядел. Стоя на пороге моего дома и опершись мускулистой рукой о стену, он жал пальцем на кнопку звонка. Звука я практически не слышала, и не имело значения, как долго он звонил, потому что нарушить мою неприкосновенность теперь было практически невозможно. Робин снаружи, а я внутри — мне нравилось разглядывать его, будто обрамленного ветвями жимолости. Он был удивительно настойчив: казалось, ритмичные звонки будут продолжаться бесконечно. Неожиданно, к моему глубокому разочарованию, на дорожке своего сада возникла Мод Монтгомери и с любопытством посмотрела на Робина. Я слышала, как она предложила свою помощь, а он ответил, что ждет, когда я открою дверь. Мод не уходила, делая вид, что занята кустом лаванды, и Робин, естественно, почувствовал неловкость, еще раз нажал на кнопку звонка, после чего признал свое поражение и вышел за калитку. Бросив в сторону дома страстный взгляд — он не сомневался, что я внутри, — сел на велосипед и укатил. Это было в середине августа.

Робин прислал мне авиапочтой несколько писем на тонкой бумаге, обратный адрес был жирно подчеркнут черными чернилами. Он плыл в Канаду на корабле и думал обо мне, опершись на поручни и глядя в море. Очень романтично. Позже он написал, что школа оказалась просто отличной, что именно таким должно быть образование, если на него выделяются средства. А еще он очень хотел бы получить от меня ответ. «Ты мучаешь меня, — писал Робин, — и я не понимаю почему». Стиль его письма немного напомнил мне Лоуренса. Если бы я ответила, то, возможно, поздравила бы его с этим.

Итак, приношу свои извинения Робину за то, что так и не откликнулась.

Но у Джека просить прощения я не собираюсь. Каждый раз, когда он звонил, я спокойно вешала трубку. Отрицательно качала головой, когда он внезапно появлялся с цветами, шампанским или устраивал на пороге экспрессивные сцены. Можно считать, что Мод Монтгомери очень повезло, но даже она в итоге перестала проявлять любопытство; визиты Джека стали досаждать ей, потому что мой бывший супруг приходил слишком часто и вел себя очень шумно. Даже странно, насколько сильно злился Джек, я же сохраняла абсолютное спокойствие и холодность. Попытки вторжения лишь слегка раздражали меня. После одного особо громкого обмена мнениями с Мод, когда соседка, что вполне понятно, попросила его не шуметь так сильно и уйти, он все же удалился. Но только для того, чтобы начать почтовую кампанию: письма с предложениями обратиться к психиатру (они очень меня забавляли, ведь я была холодна и спокойна, а вот его несчастное эго сходило с ума). Посылки с книгами — в основном о женщинах, переживающих стресс; книги у порога — в основном о мужчинах, переживающих стресс. Однажды он даже оставил мне записку о том, что работает над фильмом об абортах для Би-би-си-2. Кассету с этим фильмом я, конечно же, получила позже тем летом, он был в основном о психологии женщин, переживающих стресс после аборта. После этого наступила тишина. Я решила, что Джек встретил кого-нибудь во время работы над этим фильмом — даму, которая строила новые любовные отношения поверх опустошенного чрева. Как бы там ни было, моя жизнь потекла очень спокойно. Робин был в Канаде, с Джеком покончено, родители в состоянии ожидания, Фред и Джеральдина в Италии, — я наконец смогла снова погрузиться в спокойное отрешенное состояние. И даже решила немного пожалеть себя. «А почему бы и нет?» — думала я. Откуда взялось глупое утверждение, что это не приносит пользы? Возможно, это одно из ложных викторианских убеждений, вновь появившееся в нашей жизни из-за популяризации моральных принципов бедняков. Конечно же, жалеть себя полезно. Кто может сделать это лучше и окажется более понимающим, чем ты сам? В чем превосходство морализирующей части общества, если время от времени эти люди смотрят на нас с деревьев и советуют: «Выше голову! Гляди веселей!»? О нет, можете вручить мне «Оскар» — где печаль, там и святая земля.

И я действительно ощущала святость и чистоту в своем холодном невинном существовании. Никто не мог дотронуться до меня, и у меня не было желания прикасаться к другим людям. Это было красивое высокомерие. Я снова парила над миром — ледяная богиня, луч чистого холодного света — эфемерная, одинокая, эмоционально неприступная.

Или мне так казалось.