Сидя в офисе мистера Поунелла (в скобках замечу: воплощенного комильфо — благородные седины, умное лицо в морщинах, солидный темный костюм, вежливое «Но почему же?»), я вынуждена была отступить от своих слов и найти несколько уважительных причин. Не потому, что намеревалась изложить юристу ситуацию по пунктам в виде эссе под заголовком «непреодолимые противоречия», скорее для себя. Мистер Поунелл отвечал на звонок, а я смотрела на его чистые ладони, накрахмаленный воротничок, положительную внешность и думала: выйди я замуж за такого, все получилось бы иначе. Пусть скучный, пусть носит темно-синее, зато надежный на все сто. Повезло же мне связаться с эгоцентриком-мужем, который не только оправдывает свой эгоизм, но чьи профессиональные успехи полностью зависят от такого поведения! «О, мистер Поунелл, — сокрушалась я, разглядывая адвоката, — ну почему в свое время я не встретила вас?» Поймав мой взгляд, тот смущенно потупился, видимо, догадавшись, о чем я думаю. Мысленно извинившись за мысленную же крамолу, я заставила себя настроиться на деловую волну. Адвокат заговорил, и я погрузилась в прошлое.

Однажды, когда Рейчел было три недели от роду, Гордон ушел на вечеринку в честь Паваротти. Вернувшись домой около полуночи — этого я ожидала и заранее нашла оправдания, — муж плюхнулся в кресло и принялся переключать телеканалы с дистанционного пульта. Смешно, как запоминаются нелепые детали: я отчетливо помню, что в тот вечер показывали «Седьмую печать» Бергмана.

Навещавшая меня днем патронажная сестра — приятная энергичная эмансипе — при виде молодой мамаши-зомби с оловянными глазами сообщила, что я стану лучше себя чувствовать и, следовательно, выполнять материнские обязанности, если буду высыпаться.

— Почему бы отцу Рейчел иногда ночью не покормить малышку? — непринужденно предложила она.

Представив, как Гордон пытается добыть молоко из плоской, поросшей рыжим волосом груди, я догадалась, что патронажная сестра имеет в виду что-то другое, и испуганно запротестовала. Моя библия от Пенелопы Лич по уходу за ребенком категорически высказывалась по поводу незаменимости грудного вскармливания и безусловного вреда даже однократного кормления из бутылочки. Младенцы рассматривались как вылеченные алкоголики: дети останутся на прямой узенькой дорожке материнского молока, пока на сцене не появятся «Корова и Ворота», но стоит один раз дать детское питание — и все, пиши пропало, ребенок нипочем не отвыкнет.

— Но мы же на грудном молоке! Я не хочу приучать малышку к искусственным продуктам…

Моя прекрасная леди современных взглядов радостно подхватила:

— И вы совершенно правы, миссис Мюррей! — Покопавшись в огромной черной сумище, она выудила какую-то гибкую кишку и бутылочку. — Сцеживайте молоко с помощью этого устройства, — она торжественно помахала кишкой в воздухе, — и хорошенько высыпайтесь по ночам, а ваш супруг покормит свою дочь.

Мы восхищенно уставились друг на друга, как дамочки в рекламе средства для мытья полов.

Помню ощущение блаженства, согревшее душу, неожиданное освобождение от тяжкого бремени, расслабление ноющих от напряжения мышц и смягчение рези в глазах, появившейся от недосыпания. Вот он, выход, простой, как все гениальное! Вечером я ждала возвращения Гордона с тихим ликованием.

— Как поживают мои прекрасная жена и прелестная дочь? — спросил он, одним глазом глядя на экран.

— С нами все хорошо, — присев на подлокотник кресла, я поведала мужу об откровении патронажной сестры. — Если я все подготовлю, покормишь Рейчел в три утра?

Сознаюсь, время для просьбы я выбрала неудачное. Нужно было подождать до завтра, когда Гордон настроился бы на домашнюю волну, отвлекшись от кипучей светской жизни.

Муж ответил с замечательной находчивостью:

— Так ведь груди-то у тебя, у меня их нет.

— Естественно, — подтвердила я. — Но я могу сцедить…

Это его позабавило:

— Конечно, можешь, моя лапочка, и очень даже неплохо. Нужно уметь отцеживать важное — именно так я и сказал сегодня старику Паву…

Полагаю, он не имел намерения острить, просто вообще меня не слушал. Льстить Гордон не привык.

— Как он? — спросила я, невольно отвлекшись от гениальной идеи.

— Толстый, — удовлетворенно сказал Гордон, — толстый, толстый и толстый. — Он рассеянно ущипнул меня за бедро, что я сочла хорошим знаком. — Не понимаю, как я смогу накормить нашу дочь.

— Сможешь, сможешь, — с энтузиазмом возразила я. — Смотри, что у меня есть!

Я энергично помахала в воздухе гибкой трубкой, в точности как медицинская сестра, и объяснила, что к чему. Гордон убрал руку с моего бедра, поставил тарелку, положил пульт, поднялся и вышел в кухню. Через минуту он вернулся с полным бокалом виски в руке.

— Это выпью я, — сказала я полушутя, но с тоской, — иначе ты будешь слишком пьян, чтобы кормить Рейчел.

— Я люблю свою дочь, — сказал он, сделав большой глоток.

— Отдай мне стакан, — сказала я, протянув руку, но все еще шутливо. — Давай-давай…

— Нет, — улыбнулся он, — я налью тебе другой. — В дверях Гордон остановился, повернулся и сказал: — Но тебе нельзя, иначе у нашего пупса будет похмелье.

— Не будет, я сперва сцежусь, а потом выпью.

— Да что за чепуха, какое сцеживание?

Я объяснила все сначала, прибавив в заключение:

— И медсестра сказала: раз я устаю, иной раз крошку может покормить папа.

— Ты же мать! А я — кормилец семьи. Какой смысл нам обоим падать с ног?

— Не всегда же, Гордон, не каждую ночь. Только иногда.

Наверное, он что-то прочел на моем лице, потому что неожиданно сдался:

— Отлично, я ее покормлю. Конечно, покормлю, — и вышел.

Существует множество специфически женских страданий: когда жмут новые лакированные туфли, когда впервые выщипываешь брови, сотни гинекологических моментов, но на первое место все-таки нужно ставить молокоотсос. Болезненно чувствительному соску и без того достаточно достается от атак жадного рта младенца; ощущения же от хитроумного приспособления (не сомневаюсь, существенно модифицированного к настоящему времени) заставили представить сразу несколько присосавшихся ртов. Однако вдохновленная перспективой сладко проспать ночь без перерывов, я уединилась и сделала все, что могла. Процесс оказался медленным и трудным, голубоватая жидкость выглядела обескураживающе жидкой. Неужели это и есть эликсир жизни? Неудивительно, что дети тянутся к искусственному питанию, довольно разнообразному и вкусному… Набрав необходимое количество молока, я поднялась и пошла на кухню. Гордон сидел рядом с раковиной на сушилке для посуды, в наушниках, подсоединенных к включенному кассетному магнитофону. Не знаю, что он слушал, но музыка звучала на полной громкости: даже мне был слышен безумно раздражающий звук. Рядом с Гордоном стояла ополовиненная бутыль виски, а на лице мужа застыло выражение блаженства: зажмурившись в экстазе, он мерно раскачивался, постукивая каблуками в такт. Несколько секунд я стояла неподвижно, затем эта картина поочередно окрасилась во все известные цвета, и наконец все заволокла красная пелена. Оттолкнув стакан от губ мужа, я вцепилась в наушники и попыталась их сорвать, немилосердно дергая, стаскивая, стягивая со всей силой обезумевшей женщины.

Не моя вина, что вместе с наушниками я прихватила ухо Гордона. Оглядываясь назад, я изумляюсь, каким образом ушная раковина вообще осталась на месте. Схватившись за пластмассовые кругляши, я немного удивилась, что левый на ощупь немного мягче правого, но не стала останавливаться и выяснять почему. Тянула и тянула, придя в настоящее бешенство оттого, что наушники упорно не желали сниматься. Гордон, потеряв равновесие, качнулся, взвыл и попытался защитить ухо. Как известно, защита предполагает определенное контрнападение, вот муж и врезал мне кулаком в нос. Я не удержалась на ногах и упала. Бутылочка сцеженного молока ударилась об пол и разлетелась на осколки, а образовавшееся белое озерцо изящно расцветилось алыми каплями из моего носа.

— Сука! — заорал Гордон.

— Сволочь! — не осталась я в долгу.

— Шлюха! — нашелся он (a propos, уверяю вас, совершенно безосновательно).

Придерживая томатно-багровое ухо, муж смотрел на меня сверху вниз. Я поднялась и влепила ему пощечину.

— Мать твою, Пэтси! — зарычал Гордон и нанес новый удар, но промахнулся и столкнул на пол остатки виски. Стакан треснул, однако не разбился и прослужил еще десяток лет, вплоть до того дня, когда я показывала наш дом покупателям — молодой супружеской паре, обменивавшейся умильными взглядами.

Начало конца. Почему мы заводим детей? Люди с идеей счастливой любящей семьи a deux не должны от нее отступать. Ребенок обращает пребывающих в блаженном эгоизме на путь полной пожизненной ответственности. Стоит однажды увидеть плод вашего совокупления, уютно сопящий рядышком, и вы пропали, как отец, так и мать, — назад пути нет. Те, кто пробует — в результате заскоков или неспособности любить свое дитя, — становятся убийцами, наркоманами, алкоголиками, злостными алиментщиками. Остальные — большинство — покоряются судьбе. Июнь на Средиземном море, последние киносеансы, упоительно долгие воскресенья, когда листание газет чередуется энергичным петтингом и холодным белым вином, — все исчезает как дым. Их место занимают бескорыстная забота, всепоглощающая любовь и безраздельная власть над вами вашего дитяти. Подобно другим до и после нас, мы пытались вести прежний образ жизни, но посещение любимого ресторана с пленительно медленной поступью обслуживающего персонала и отличными бифштексами а-ля Веллингтон стало нервотрепкой, ожидание заказа — пыткой. Принесут ли абрикосовое суфле вовремя? Успеем ли мы съесть его до того, как приходящая нянька потеряет терпение? Не принесли. В результате всю обратную дорогу мы с Гордоном переругивались: ему не хватило времени на священный ритуал — бренди и сигару, а я заработала расстройство пищеварения вследствие честной попытки сожрать все суфле за три секунды. Всю поездку до дома я рыгала, что вряд ли может привести кого-то в романтическое настроение и супружескую постель. Нет, нет, нельзя вернуться к беззаботным наслаждениям, те дни прошли. К сожалению, становилось очевидно, что дни нашего брака тоже сочтены.

Не будь Рейчел, Гордон не врезал бы мне в тот вечер, а я не стала бы отрывать ему ухо — мы вместе сходили бы на пати к Паваротти и вместо того, чтобы изображать чемпионов по боксу над месивом из битого стекла и сцеженного молока, скорее всего кувыркались бы в постели, или поднимались по лестнице в спальню, или устроились во дворе и от души бы трахались, разумеется, надежно защитившись с помощью очередного чуда контрацепции. Так что, заклинаю вас, продолжайте принимать противозачаточные таблетки, пользуйтесь кондомами, подсчитывайте по календарю «опасные» дни, иначе не избежать вам стальной хватки любви столь сильной, столь неизбежной, что ради нее вы будете готовы проглотить вареного червяка. От этой любви никуда не деться: ее требуют без слов, от нее одновременно сладко и больно, это чудо, самая прекрасная вещь на свете, драгоценное проклятие, которое остается с родителями, пока смерть не смежит им веки. Вот.

Учитывая вышесказанное, мы привычно подставляем другую щеку — так люди привыкают жить с треснувшей стеклянной дверью, — и долгие годы у Рейчел есть нежная мамочка и обожающий папочка. Что у Рейчел постепенно исчезало, так это дружные родители, любящие друг друга или, ближе к финалу, относящиеся друг к другу по-людски. Правда, это дочку не заботило: она получала то, в чем нуждалась, и мне казалось, этого вполне достаточно. Со временем можно привыкнуть ко всему, особенно если не останавливаться и не подвергать происходящее вдумчивому анализу. «В жизни должно быть что-то еще» — фраза не для частого повторения. За последние несколько лет я произносила ее раз или два, пока не забыла слова. Так и вправду проще.

Лет с шести Рейчел, по моим ощущениям, стала ядром, притяжением, которое удерживало вместе нас с Гордоном. Все остальное, кроме дочки, представляло собой ряску, поверхностную форму жизни. Брак превратился в проформу, но мы довольно легко свыклись с существованием в подобных условиях. Изредка я над этим задумывалась, но мысли получались какие-то расплывчатые. Вот станет она подростком, говорила я себе, тогда и буду двигаться дальше, однако упомянутая расплывчатость размывала точную дату старта. Рейчел будет тринадцать или уже девятнадцать? Мне тогда будет сорок один или сорок девять? Это казалось не важным. Все это пена, материнский долг исполнен, я могу оставить Гордона или он так же легко может бросить меня. Бедняга Гордон, он уже злится из-за постепенного угасания сексуальной силы, вкладывая нерастраченный пыл в работу. Эмоциональная и телесная близость ушла, и пусть мы по-прежнему занимались в постели жалкими физическими упражнениями, секс все больше напоминал доходягу-былинку, сражающуюся за жизнь на твердой, утоптанной земле. Возможно, причина крылась в том, что Гордон пел все лучше и лучше, а я с годами выработала спокойное холодно-отстраненное отношение ко всему, что связанно с мужем. Статус-кво изредка нарушали вырывавшиеся у меня язвительные упреки: чертовски слабые уколы по разным мелким поводам, не страшнее блошиных укусов или назойливого жужжания мухи в летнюю ночь. Окончательно секс прекратился, когда Рейчел исполнилось семь. Я помню, как отказала Гордону ночью после празднования дня рождения дочки: сотрясавшие дом оглушительные вопли двенадцати детей, игравших в «передай посылку» и «сорви поцелуй», все еще звучали в ушах, и, ощутив, как рука мужа протискивается у меня между ног, я вдруг поняла, что меня тошнит от этой постылой рутины, я безумно устала и имею полное право отказаться исполнить супружеский долг.

— Похоже, ты становишься фригидной, — заявил Гордон.

— Наверное, — ответила я с искренним зевком.

— Значит, с тобой что-то не в порядке.

— Нам обоим есть о чем…

— Нет. Я по-прежнему хочу тебя, а ты меня не хочешь. Это у тебя проблема.

— Ну и ладно, — отмахнулась я, отвернулась и уснула.

Я не возражала против того, чтобы считалось, что у меня «проблема» — меня это как-то не волновало. Беспокоила лишь необходимость притворяться, что я не должна по идее иметь такую проблему. Гордон считал, раз у него наступает эрекция, когда он лежит рядом, значит, у него все в порядке, а я не возражала против доводов мужа, пока от меня ничего не требовали.

Последовавшее озарение по интенсивности оказалось сравнимо с откровением патронажной сестры насчет молокоотсоса: просто и гениально — вообще отказаться от секса. И ведь почти без дискуссий, раз — и прекратилось. Я несравненно счастливее прожила несколько следующих лет, избавившись хотя бы от этого выматывающего душу занятия. Признаться, я и не сознавала, как раздражал меня секс с Гордоном: сопение, стоны, попытки изображать всепоглощенность процессом, тогда как про себя я считала минуты. Когда это закончилось, я стала гораздо спокойнее, а Гордон, верный мужскому шовинизму, спустя две недели больше не поднимал этот вопрос, разве что упившись в компании «в сосиску». Картина стала ему ясна: я — фригидная женщина, которая не хочет себе помочь, он — здоровый крепкий мужчина, подавленный симптомом «головной боли» у жены. Очередная Angst, в которой можно черпать силы для творчества.

Однажды он спросил, скорее озадаченно, нежели с претензией: «Ты больше не приходишь слушать, как я пою, Пэтси. Почему?» Я отговорилась отсутствием свободного времени, хотя на самом деле следовало ответить: потому что мне больно, что ты меня разлюбил, потому что не люблю тебя больше и мне невыносимо слушать пение или радоваться твоему чудесному дару.

Хватит, хватит, хватит с меня всего этого.

Время шло, и Гордона нагнал, по распространенному неправильному определению, мужской климакс: потеряв прежнюю уверенность в себе, он начал, как говорили в викторианскую эпоху, задаваться вопросами. Я не могла до него достучаться, не могла переступить через пропасть, которую мы сами вырыли, смягчить его горечь и злость. Муж стал пить, часто сидел перед телевизором, уставившись в экран невидящими глазами, набрал вес и представлял собой столь жалкую картину, что я терзалась чувством вины. Но не существовало возможности откровенно поговорить, восстановить прежнюю близость и заботу — чувства, которые вновь привели бы нас друг к другу. Я наблюдала за профессиональными успехами мужа с завистью, сперва даже с горечью, но постепенно начала испытывать облегчение. Когда Гордон работал, его не было дома. Когда его не было дома, я чувствовала себя счастливее. Оказавшись дома вдвоем, мы держались натянуто, то и дело отпуская уничижительные замечания, и начинали вести себя любезнее только в присутствии других. Существуя в разных мирах, для друзей мы держали марку и мило общались на людях, играя роль популярной супружеской пары, которую каждому лестно заполучить в гости, но, Боже мой, по окончании вечеринки на улицу в ночь выходили два совершенно чужих друг другу человека. Частью гордоновского кризиса среднего возраста стало открытие, что отныне так будет всегда и не в его силах что-либо изменить. Хуже того, он страшился любых перемен, отлично понимая, в каком единственном направлении может измениться ситуация. Всячески отгоняя эти мысли, в душе я понимала, что так продолжаться не может, ибо пассивным непротивлением мы разрушаем себя.

В середине октября я съездила с Рейчел отдохнуть. Ничего особо зловещего и судьбоносного в этом не было — мы часто отдыхали вдвоем. Рабочий график Гордона всегда был плотным: когда он не ездил с выступлениями — делал записи либо упражнялся. В любом случае поездки давали нам возможность отдохнуть друг от друга: после разлуки мы несколько недель гораздо лучше ладили.

На обратном пути я навестила Филиду, мою старую подругу, с которой познакомилась еще в риэлтерской конторе, где Филли замешала одну из сотрудниц на время летнего отпуска. Машинисткой она была неважной, но, побаиваясь ее основной специальности (Филида изучала психологию), никто не решался критиковать новенькую, боясь, что та примется их анализировать. Филида училась в Квинсе, в Белфасте, что, принимая во внимание те ужасные времена, вызывало в окружающих еще больший трепет. Однажды я пригласила Филли на ужин. Мы болтали на кухне — Филида сидела за столом, а я стояла у плиты, собираясь приготовить старые добрые макароны с сыром. Я рассказывала что-то забавное, гостья смеялась, но тут я сыпанула сухие макароны в кастрюлю без воды, и Филида, побелев, мгновенно нырнула под стол.

Признаюсь, звук действительно походил на выстрел. Филида вылезла, трясущейся рукой прикурила сигарету и сказала:

— Ты видела эффект, произведенный на одинокую студентку. Можешь представить, что творится с детьми, постоянно живущими в такой обстановке?

Этот случай открыл мне глаза на реальное положение вещей, не отредактированное бесстрастными приглаженными новостями Би-би-си, наглядно продемонстрировав, что в жизни кое-что происходит, пока мы лениво покачиваемся на каблуках под ленноновскую «Имэджин».

Мы с Филидой переписывались, и я не удивилась, когда после получения диплома она осталась работать в Белфасте детским психологом. Я гостила у нее раз или два, но возненавидела город — не сам по себе, а неизгладимое первое впечатление от Белфаста, когда в британском аэропорту тебя встречают солдаты с автоматами наперевес, холодно и равнодушно следящие, как ты выбираешься из самолета и ждешь багаж. Угроза висела в воздухе, улицы дышали агрессией: как англичанка, я слышала исключительно пожелания убираться домой вместе с остальными незваными гостями. Филли успокоила меня, растолковала, что к чему, рационализировала мой неуместный панангликанизм, заставила увидеть картину в целом, и все без единого уверения, что мне показалось.

Дома она закурила одну из своих нескончаемых сигарет, сдула с глаз челку, которая, по ее словам, не давала людям заглядывать к ней в душу, и сказала:

— Я, наверное, выдержу здесь года три-четыре. Достало знаешь как… Потом все брошу и вернусь к житью более приятному, безопасному и заурядному.

Именно так она и сделала, правда, просидела в Белфасте целых пять лет и лишь потом перебралась в Бристоль. Последней каплей, по ее словам, стало Кровавое воскресенье. К тому времени у меня уже была Рейчел, и Филида могла не объяснять — я все поняла из теленовостей. На руках плачущего священника могла быть и моя окровавленная дочь…

Так мы сблизились с Филидой. Она не была замужем и не имела детей, хотя занималась именно детской психологией. С замечательной проницательностью подруга утверждала: можно иметь обширные теоретические познания и быть прекрасным консультантом, однако в личной жизни это ни капли не поможет — встретятся те же проблемы, как и у любого из клиентов. У Филиды была стандартная цепочка романов, и один как раз был в разгаре, когда мы с Рейчел приехали к ней в октябре.

— Роберт в Шотландии, — сообщила Филида, когда я позвонила узнать, можно ли ее навестить. — Я приглашу на выходные его дочерей, они составят Рейчел компанию, и мы сможем спокойно поговорить. У меня имеется жирная куропатка — еще вчера кудахтала — и ящик болгарского шардоннэ. Для Рейчел заранее свари кашку на завтрак и захвати спальный мешок. Если нам вдруг станет скучно, можем сходить поразводить мост…

Смеясь, я положила трубку. Гордон ревниво поинтересовался причиной веселья, и я охотно поделилась. Мне тут же захотелось дружески погладить мужа по плечу, такой у него стал злой и обездоленный вид. Ему очень не хватало близости, хотя бы дружеской, а тут я уезжаю в Бристоль наслаждаться этой самой дружеской близостью, а он останется работать в Лондоне в обществе коллег по цеху, привыкший все держать в себе. О мужчины! Если бы вы хоть иногда озвучивали свои чувства! Наверное, никому еще не требовалось так поговорить по душам, как Гордону, но он упрямо молчал и немного расслабился, лишь когда четвертая или пятая порция бренди впиталось в слизистую желудка. Откровенного разговора все же не получилось: Гордона переполняла жалость к своей персоне. Он завидовал моим дружеским связям не меньше, чем я его таланту, к тому же муж побаивался моих подруг. Признаюсь, после того уик-энда у него появились на то все основания.

Дом Филиды в Клифтоне большой, но мебель есть не во всех помещениях. Он давно был бы обставлен, если бы крыша не требовала замены, еще когда Филли покупала дом. На верхнем этаже пустовало несколько комнат, и дети — Рейчел и две дочки любовника Филиды — расположились лагерем в одной из них, так что, кроме редких появлений на обед и обязательного туалета (я имею в виду мытье), мы их почти не видели. В субботу днем для очистки совести мы прогуляли девчонок до Клифтонского разводного моста, чтобы честно сказать, что дети подышали свежим воздухом, однако им не терпелось вернуться в свою комнату, где они замышляли экзотический ночной пир. Рейчел, опасно перегнувшись через перила моста, выглядела очень счастливой. Одна из девочек была на два года старше ее, другая — годом младше, и это приводило дочку в восторг: с одной стороны, есть на кого смотреть снизу вверх, кем восхищаться и кому подражать, с другой — есть для кого быть таким же кумиром. Я наблюдала за ними, посмеиваясь и вскрикивая, когда они перевешивались вниз, отчего-то ощущая легкую меланхолию а-ля «Срывая розы, поспеши». Посмотрев вниз и ужаснувшись высоте, я внезапно испытала желание броситься туда и со всем покончить. Конечно, это был лишь секундный порыв, но меня бросило в дрожь. На какой-то сумасшедший миг мысль перестать жить показалась замечательной. Сосредоточившись на нормальном восприятии действительности, я осторожно подняла глаза, виновато глянув на Рейчел, а затем на Филиду. Подруга, наблюдавшая за мной, улыбнулась краем губ и сказала:

— В прошлом веке отсюда бросилась женщина и, представь себе, осталась жива.

— Каким образом?

— Спасли огромные юбки, сработали как парашют. Дама плавно спланировала в ил и грязь. Одной попытки ей хватило с лихвой, и, полагаю, она дожила до правнуков.

— Для чего ты мне это рассказываешь?

Филли двумя пальцами взялась за мои джинсы.

— Мы живем в эру постсуфражизма, — усмехнулась она. — Это тебя не спасет… Пойдем, пора возвращаться.

По пути мы купили чипсов, кока-колы и множество пакетиков вредных для зубов сластей. Затем, затолкав в девчонок пастуший пирог и две порции овощей, мы сочли обязанность кормления выполненной и, нагрузив детей покупками, отпустили их наверх, велев до утра не появляться. Девчонки просияли от удовольствия, несомненно, решив, что мы сошли с ума, и кинулись по лестнице, хохоча и вопя от восторга, пока мы не передумали. Выждав минут десять и убедившись, что все тихо, мы, как пара сбежавших жуликов, достали припасы для собственного полуночного пиршества. У нас был копченый лосось, изумительная Филидина куропатка, нашпигованная поджаренным хлебным мякишем, хлебный соус, чипсы, черносмородиновый шербет и коробка шардоннэ.

Когда мы перешли к шербету, Филли вдруг сказала:

— Да, фраза избитая, но верная.

— Ты о чем?

— О том, что жизнь, моя дорогая Пэтси, не генеральная репетиция. Живем один раз.

— Знаю, — огрызнулась я.

— Ну и?..

— Что — ну и? — с вызовом спросила я, отлично понимая, к чему Филида гнет.

— Когда ты намерена выйти на сцену?

— Не поняла метафоры.

— Ты прекрасно все поняла. Сейчас ты живешь словно в заточении. Ты сложила все эмоциональные яйца в корзину Рейчел, а это неправильно по отношению к вам обоим. Если будешь продолжать в том же духе, однажды повернешься к ней и скажешь: «Я всем пожертвовала ради тебя…»

— Чушь! — возмутилась я. — Никогда я не скажу ничего подобного, не стану перекладывать свои проблемы на родную дочь! И вообще, когда она подрастет, я скорее всего перееду и поселюсь отдельно.

— Видишь, ты уже используешь ее как предлог.

— Филида, как ты можешь? Как смеешь говорить со мной в таком тоне? Ты не решилась стать матерью, не отважилась на этот в высшей степени альтруистичный поступок! Ты не знаешь, о чем берешься рассуждать!

— Нет, знаю, — спокойно возразила подруга.

— Иди ты к дьяволу!

— Ну что ж, — торжественно заключила Филида. — По крайней мере ты еще способна на проявление чувств, чего я и добивалась. Между прочим…

— Что?

— Ты влезла локтем в масло.

Когда мы отчищали рукав с помощью «Фэри», я призналась:

— Ты права, дома хуже и хуже. Я действительно держу все в себе, но ведь это ради выживания! Как только Рейчел подрастет, я обязательно оставлю Гордона. Вот будет она подростком, взрослее, независимее — тогда и…

Филида, подставлявшая под струю из крана мыльную губку, вдруг отшвырнула ее куда-то вверх и отошла. Описав дугу, губка приземлилась к моим ногам. Я наклонилась, чтобы ее поднять.

— Оставь, — жестко скомандовала подруга. — Вечно ты в своем репертуаре поломойки… Брось ее, иди сюда и сядь.

— Не задирай меня, — буркнула я.

Филли провела пальцами по челке и глубоко вздохнула.

— Извини, — сказала она, — но пора вспомнить о мире, лежащем за границами твоего крошечного островка, и серьезно задуматься. Необходимо, дорогая моя подруга, определиться с местом в реальной жизни. — Филида вновь наполнила бокалы. — Неужели ты искренне считаешь, что взрослым сыну или дочери легче пережить развод родителей? Могу с уверенностью сказать, наслушавшись бесчисленных исповедей несчастных детей, с которыми работаю, — это всегда, всегда тяжело. А на основании собственного опыта я со всей определенностью утверждаю, что тянуть с подобной новостью до пубертатного периода — худшее, что можно придумать. Ну вот представь: у Рейчел начинают расти волосы в непривычных местах, вот-вот появится грудь, мальчики уже не только товарищи по играм…

— Ей всего десять! — взвилась я.

— От десяти до тринадцати это с девочками и происходит! Бесполезно с нежностью вспоминать собственные десять лет — ах, Инид Блайтон, ах, дядя Мак по радио: та невинность давно утрачена…

— Рейчел как раз читает Инид Блайтон, — воинственно заявила я.

— А также смотрит «Соседей», которые отлично просвещают на этот счет, а еще «Даллас» и «Династию». Они сейчас наверху небось обсуждают Шарлин, поцелуи и бюстгальтеры. У Рейчел на носу богомерзкий ритуал вхождения в юность, а ты решила добавить к этому неожиданное объявление об окончании вашего брака? Кстати, как ты собираешься это сделать? Подождать до первой дочкиной менструации и, протянув прокладку, бросить между прочим: «Да, кстати, мы с твоим отцом разводимся, я уверена, ты поймешь…»?

— Заткнись! Заткнись! — не выдержала я. Иногда мы ненавидим подруг. — У тебя нет детей. Ты никогда не настраивалась с кем-то так эмоционально близко, как я с дочерью. И не рассказывай мне о родительском долге — что ты можешь об этом знать!

Я поднялась и пошла в кухню, с трудом удерживая бокал в дрожащей руке, оставляя за собой дорожку красных капель (мы уже пили портвейн). По пути я в сердцах пнула мыльную губку, страстно желая, чтобы это был Гордон, Филида или даже — прости меня Боже — Рейчел.

— Я стольким пожертвовала ради нее, — пожаловалась я.

— Знаю, — жестко сказала Филида. — И однажды ты ее в этом упрекнешь.

— Никогда!

— Упрекнешь, если будешь и дальше откладывать неизбежное. Рейчел пробузит ночь на рок-концерте или заведет роман в четырнадцать лет, и мамаша взвоет: «Как ты могла преподнести мне такое, когда я стольким поступилась ради тебя?» Это, сама понимаешь, не добавит девочке уверенности, а тут еще проблемы переходного возраста…

— Филида, — перебила я, — ты нарочно такая жестокая!

— Да, — сказала она, — потому что если будешь тянуть еще года три-четыре, и впрямь поверишь, что «всем пожертвовала», искренне начнешь так думать и испортишь оставшуюся жизнь себе и дочери.

— Ты драматизируешь.

— Я сталкиваюсь с этим каждый день.

— Что же мне делать?

— Прими правильное для себя решение. Дети, как известно, воспринимают все буквально. Скажи Рейчел правду сейчас или сначала подготовься, но не откладывай разговор в надежде, что лучше сообщить об этом в отдаленном будущем. Тебе нужно взяться за собственную жизнь, стать настолько счастливой, насколько сможешь. Иисусе! — Она вскинула руки вверх нехарактерно театральным жестом. — Кому нужна мамаша-неудачница, винящая во всем свое дитя?

— Я не виню Рейчел…

— Тогда зачем цепляешься за жалкое прозябание с Гордоном?

— Потому что я трусиха.

— Решай, Пэт. Решай для себя и не используй Рейчел как предлог.

— Я защищаю дочь.

— Ты защищаешь себя.

— Слушай, не пора ли закончить урок?

— Вымой пол, — ядовито сказала Филида. — Развела тут настоящий свинарник. Подумать только, женщина не умеет нормально держать бокал…

Я разревелась, и мы крепко обнялись. Потом, когда я протерла пол, Филида поставила «Богему», включив магнитофон на полную громкость, а когда началась «Che gelida manina», она стала Мими, а я — Родольфо. Это была одна из арий, которую прекрасно исполнял Гордон, хотя, конечно, не со сцены. Я почувствовала, что музыка здесь, в бристольской кухне, и мужчина, сидящий дома в Лондоне, не вызывают у меня никаких ассоциаций, кроме легкого сожаления о делах давно минувших дней. Мы спели ответ: «Si, mi chiamano Mimi» и ударились в замечательно фальшивый дуэт «О soave faniculla», когда на пороге появились три озадаченных ангелочка с перепачканными мордочками и крошками от чипсов на ночных рубашках.

— Вас слышно даже наверху! — хмуро сообщили они.

А Рейчел, глазевшая на меня со смесью смущения и интереса, заявила:

— А ты пела.

— Ну, иногда я себе позволяю, — согласилась я, целуя ее в липкую щечку.

Дочь выразительно округлила глаза и переглянулась с подружками, красноречиво показывая, что отрекается от сумасшедшей матери.

— Пожалуйста, не пой, — назидательно сказала она. — Это звучит ужасно.

— По-моему, пора уложить их в постельки и выключить свет, как считаешь, Филли?

Девчонок словно ветром сдуло, и только легкое покачивание двери напоминало о недавнем визите.

Немного позже (ладно, намного позже), спустя еще стакан-другой портвейна и второй акт оперы Пуччини, мы тоже отправились на боковую, предварительно заглянув к детям. Те безмятежно спали в окружении пустых банок кока-колы, конфетных оберток и пустых упаковок из-под чипсов. Рейчел во сне прижимала к груди плюшевого мишку и портрет Майкла Джексона.