1

Эхо выстрела гулко прокатилось над тихой долиной Сайды и дважды отразилось — сначала от плотной, таинственно-молчаливой стены кедров, потом — от остроскалистых гранитных утесов реки, покрытых бледными пучками травы.

Геннадий поднял голову и привстал, вытянув шею. Елена Дмитриевна снизу вверх тревожно и вопросительно глядела на него из примятой травы, придерживая пальцами большие очки в черной пластмассовой оправе.

Только что они, огородив клочек земли колышками со шпагатом, сидя на траве, осторожно выстригали ножницами всю растительность внутри образовавшегося квадрата — делали укос.

— Что это? — забеспокоилась Елена Дмитриевна.

— Чш-ш-ш! — предостерегающе приставил палец к губам Геннадий, — Зовут, кажется.

Елена Дмитриевна тоже встала и, пытаясь увидеть что-нибудь в той стороне, откуда грянул выстрел, поднялась на цыпочки, потеряв равновесие, качнулась, однако успела опереться на плечо Геннадия.

Приглушенный размашистыми кедрами, густым кустарником и жесткой травой, донесся крик:

— Ого-го-го!..

— Что у них там стряслось?! — раздраженно буркнул Геннадий.

Он вытащил из земли заостренные колышки, связанные ровно через метр один от другого, рывком поднял полупустой рюкзак, забросил за плечи.

— Идем…

Две палатки, выцветшие от солнца и дождя, стояли недалеко от реки. Геннадий видел, как из маленькой, двухместной, колобком выкатилась Вера, что-то бросила в траву, снова скрылась. На чурбаке, рядом с большой мужской палаткой, восседал Олег Григорьевич Буров, начальник отряда.

Проводник Гмызин вел к лесу лошадей. Трава здесь гуще, свежее. Лошади, как заведенные, беспрерывно мотали головами, хлестали по бокам хвостами — отбивались от прилипчивых паутов. Мишки у палаток не видно, значит, еще не вернулся с рыбалки.

Тихо, мирно, спокойно. Геннадий пожал плечами:

— Ложная тревога. Пальба по воронам.

— Но почему же Олег Григорьевич и Вера в лагере? — удивилась Елена Дмитриевна.

— В самом деле, почему? — спросил сам себя Геннадий.

Взяли левее и вышли как раз на проводника. Геннадий издалека крикнул:

— Трофим Петрович! Что там за ЧП? По какому поводу салют?

У Трофима Петровича сонное, обросшее рыжей щетиной, круглое лицо. Радуется проводник или сердится — никогда не угадаешь, выражение лица то же — вялое, равнодушное.

А хто их знает, — ответил, приблизившись, Трофим Петрович. — Пришли сердитые. Девка мешок начала трясти, а он — пишет… Назад, лешай! Меня посылали за вами, а я, что ли, знаю, под каким кустом вас шукать? Ну тогда выстрелил, загоготал… Назад, шельма! Может, сниматься будем? А?

— Так об этом у начальника надо спрашивать, — тихо сказала Елена Дмитриевна, однако Гмызин услышал ее.

— Он молчит. Серчает. Начальник-то. А наше дело лошажье. Прикажет — пойдем. Но, милые!..

Подперев ладонью щеку, Вера сидела на туго свернутом спальнике и, казалось, не заметила их появления в лагере. Рыжие волосы беспорядочно падали на плечи, а спереди свисала на лоб огневая прядь, которую Вера обычно прятала под синий берет. Эта рыжая прядь, как барометр. Геннадий давно приметил, что если она не убрана, значит, Вера не в духе. Рядом со спальником валялся набитый, круглый, как шар, рыжий рюкзак. Только у Веры он такой, под цвет волос.

— Раздумали, что ли, на гору идти? — спросила Елена Дмитриевна. — Или собрались сниматься?

— Я-уже собралась! — Вера даже не взглянула на нее.

— Уходим, значит? — будто не замечая ее тона, пыталась уточнить Елена Дмитриевна.

— Я ухожу. Вы — как хотите!

— Ай-я-яй! — покачал головой Геннадий. — С тобой серьезно говорят, а ты…

Вера резко повернулась к нему. Взгляд — гневный.

— Серьезно можете говорить со своим любимым начальником, а не с легкомысленной девчонкой! — и перебросила ноги через спальник, показав Геннадию спину.

Буров все так же неподвижно сидел на чурбаке, изучал карту.

— Присаживайся, — хмуро кивнул он Геннадию — А вы, Елена Дмитриевна, отдыхайте пока.

— Ясно, — сказал Геннадий, располагаясь на травке. — Мужской разговор. Тет-а-тет. Аудиенция у короля.

— Хватит, — поморщился Буров, — Кончай свой КВН. — Потом, не меняя позы, спросил: — Пятьдесят километров сможешь за два дня по тайге пройти?

Геннадий присвистнул:

— Да… Серьезный вопрос ты мне задал, Олег Григорьевич. Чтобы выяснить его, ты и стрельбу учинил?

— Слушай, — Буров наконец оторвался от карты. — Ты можешь не дурачиться?

Геннадий через плечо пальцем указал в сторону Веры:

— Вон та девочка не пройдет. Даже по тропе. А если Гмызин снова потащит нас по болотам да по гарям…

— Он тащит нас туда, куда я велю, — оборвал Олег Григорьевич. — А по реке? По реке сможешь пройти? Вдоль реки?

— Ну, знаешь! — Геннадий театрально развел руками. — Загадки отгадывать у меня что-то охоты нет.

— Можно и без загадок, — сдался Олег Григорьевич. Он сполз с чурбака. — Смотри: мы находимся вот здесь! Карандаш уперся в точку на карте, где синяя извилистая лента делала крутой поворот, — А где-то здесь, — теперь карандаш воткнулся не в лист, а в землю, ниже листа, — Ивановка, до нее от нижнего среза листа три — четыре километра. Значит, около пятидесяти.

— Ты же говорил, что мы пойдем вверх по Сайде, — перебил Геннадий.

— Не отказываюсь от своих слов. Мы — вверх. А ты — вниз. Вот держи, — он протянул Геннадию запечатанный конверт. — Вручишь Корешкову, сдашь ему эту девицу, — показал глазами на Веру. — С собой приведешь Катю. Мы будем ждать вас в устье Бобровки. Собирайся и выходи сейчас же!

— Сдают вещи, — хмуро сказал Геннадий. — Дама сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж…

— Не имеет значения, — улыбнулся Олег Григорьевич.

Так вот, значит, зачем вызвал его криком и выстрелом Олег Григорьевич! Все-таки решил отделаться от Веры, хотя Геннадию непонятно, какая кошка между ними пробежала. Ну, пререкается иногда, ну, в чем-то не соглашается с начальством. Неужели нельзя найти другое решение? Геннадий угрюмо сказал:

— Каждый солдат должен понимать свой маневр в бою. Это еще Суворову было ясно. Может, ты объяснишь мне, что произошло? Почему ее надо «сдавать»?

— Может, я не обязан перед каждым отчитываться, — с вызовом бросил Олег Григорьевич, но, видимо, поняв, что перехватил через край, мирно добавил: — Мне в маршруте таких порхающих созданий не надо. Вчера по ее халатности проворонили уникальную рощу, нам придется возвращаться туда.

— Но ты же сам о ней знал!

— Я знал. Но не могу же я обо всем помнить. Ей было поручено следить… С бумагой историю ты знаешь.

— В этой истории все виноваты.

— И сегодня опять учудила: оставила копалку в лагере, в результате день пропал. У меня ответственная работа, а не туристский поход.

— А мне, значит, предстоит развлекательная прогулка на пятьдесят километров? Спасибо! Подумаешь, копалку оставила. Вернулись бы за ней или ножом копали. И почему я? Пусть Мишка идет, а я вместо него побуду. Справлюсь. Кашу сварю даже лучше.

Олег Григорьевич не на шутку рассердился:

— Я знаю, что мне делать! Мишку я брал не затем, чтобы назад отправлять. А тебя — не для того, чтобы слушать твои грубости. И не посмотрю, что Корешков…

— Стоп! — остановил его Геннадий. — Это запрещено!

— Вот и молчи! Собирайся. Продуктов бери на три дня, не больше. На обратный путь тебя снабдят. Ружье. Спальник.

— А спальник-то зачем?

— Затем, чтобы я перед твоей мамой не отвечал, если ты в тайге загнешься. Понял?

— Угу, — мотнул головой Геннадий. — Только не понял, почему Веру нельзя отправить с проводником?

— А за лошадьми ходить кто будет? — вопросом на вопрос ответил Буров, — Трофим Петрович! — закричал он, увидев идущего от опушки проводника. — На минутку!

Гмызин выслушал начальника, подумал, прикинул что-то, сказал, что если идти по реке, то до Ивановки наберется километров пятьдесят, но тут же засомневался:

— А может, и шестьдесят. А может, и более. Это река, что ли, — присел он перед картой, — А это, значит, гора? Есть там горка, точно есть, с ее Ивановку видать. А девку-то зачем отсылаешь? Аль не по нраву?

Олег Григорьевич не стал вдаваться в подробности:

— Надо. Спокойнее без нее…

Увлекшись разговорами, они не слышали, как подошла Елена Дмитриевна.

— Олег Григорьевич! — громко начала она, и Геннадий по ее тону определил, что она взволнованна, во всяком случае, он ни разу не слышал, чтобы она громко так говорила. — Олег Григорьевич, что у нас происходит?! Вера схватила спальник и убежала…

— Как убежала? Куда?

— Ножками, ножками, Олег Григорьевич! Сидела у реки, потом поднялась…

— Я так и знал, так и знал, что по-хорошему не кончится! — заметался возле палатки Олег Григорьевич. — Елена Дмитриевна, догоните ее, верните! Или — нет! Геннадий, быстро собирайся, что ты прохлаждаешься?! Шевелись, шевелись, чтобы неприятностей не было. Хватай спальник, продукты, патроны… Топорик я вынесу.

Больше всего на свете начальник боится неприятностей, хотя порой сам создает благоприятные условия для них.

Геннадий выволок из палатки спальник, сбросал в рюкзак продукты, какие ближе лежали. Олег Григорьевич уже совал ему в руки ружье, патроны, топорик…

— Карту! — привязывая к спальнику лямки из тесьмы, потребовал Геннадий.

— Без карты обойдешься. Ты все время по реке, по реке, — но, увидев, что Геннадий демонстративно плюхнулся на спальник и полез в карман за сигаретами, сдался — Ладно, ладно… Только не потеряй. Голову снимут! — И опять полез в палатку.

— Снимут — не мою, — вслед ему сказал Геннадий. — Олег Григорьевич, спичек прихвати на запас!

Елена Дмитриевна молча наблюдала за суматохой. Потом спросила:

— Что все-таки у нас происходит?

Геннадий не ответил, сам не понимал, что случилось.

Из палатки на четвереньках выбрался Буров.

— Вот. Бери. Спички в целлофане.

Геннадий нацепил на пояс топорик, забросил за плечи рюкзак, спальник, увидел на траве остатки тесьмы, подобрал, взял ружье.

— Торопись, торопись! — подгонял Олег Григорьевич. — Надо успеть.

— От меня не уйдет, — успокоил Геннадий. — Ну, привет и наилучшие пожелания! До встречи в устье Бобровки!

И быстрым шагом пошел к реке по тропинке, которую за день стоянки успели они протоптать. Он слышал, как за его спиной Елена Дмитриевна обрушилась на Олега Григорьевича:

— Вы что же, товарищ начальник, меня за пешку считаете? Я не обязана заниматься вашими делами. У меня своя тема, вы попросили сегодня произвести укос — я пошла. А теперь что получается? Один уходит, другая уходит, с кем же мне работать? Я прошу, чтобы вы объяснили мне, что произошло.

— Сейчас, Елена Дмитриевна, сейчас, — слабо донесся виноватый голос Бурова. — Сейчас я вам объясню…

 

2

А началось все весной, когда грязный ноздреватый снег еще лежал на улицах. Геннадий поздним вечером забрел к сестре Наташе, которая жила в новом микрорайоне. Явился кстати: хозяева ужинали. За столом рядом с Виктором Корешковым, мужем Наташи, сидел незнакомый человек.

— Буров Олег Григорьевич, — представил гостя Виктор, — Тоже наш брат, ботаник.

— Вольношатающийся Званцев! — по-военному, но вяло вытянулся Геннадий.

За столом разговорились. Буров жаловался на предстоящий летний сезон. Трудным он будет. У него намечался дальний маршрут по тайге, хорошо бы прихватить с собой крепкого парня, да кто же согласится выполнять в отряде чисто женскую работу — травку собирать да сушить?..

— А ты его возьми, — указал Корешков на Геннадия. — Вот у тебя и будет крепкий парень.

— Его? — Буров подумал. — А что? Пойдешь?

— У него все лето свободное, — добавила Наташа.

Геннадий не хотел, чтобы его судьбу решали сестра и зять, поэтому вмешался:

— Пойду. Только при одном условии…

— Условия не важнецкие, — поспешил Буров. — Зарплата — крохи, дел по горло, а жизнь…

— Не то, — не дал договорить Геннадий. — Условие такое: никто не должен знать, как я попал в отряд, кем довожусь Виктору. Не люблю трепа.

— Ну! — Выдохнул Буров, — А я-то думал… Могила! Ни одна душа не пронюхает.

Год назад, демобилизовавшись, он не сразу поехал домой, а решил побродить в свое удовольствие по Дальнему Востоку. Даже на рыбных промыслах был, и там «вкалывал» в сезон большой рыбы. В марте вернулся домой с деньгами. Мать настаивала, чтобы он в этом году. сдавал экзамены в политехнический, Геннадий отказался: конкурс большой, готовиться надо основательно, а школьные науки забылись прочно. Лето отвел для отдыха. Осенью хотел устроиться на мало-мальскую должность, штудировать учебники.

Он любил тайгу, походы, привольную жизнь. Геологи, ботаники, археологи казались ему людьми необыкновенными, и он был рад, что сможет побывать с экспедицией в тайге. А чем это не отдых?!

В начале июня отряды Бурова и Корешкова на двух машинах выехали из города. База намечалась общая — село Макаровское. Геннадия зачислили лаборантом в Таежный отряд, к Олегу Григорьевичу Бурову. В этом же отряде состояла аспирантка Елена Дмитриевна Воробьева, она готовила кандидатскую диссертацию и собиралась работать только на своей теме. Воробьева сама попросилась к Бурову, потому что ее интересовали как раз те места, где предстояло отряду провести летний полевой сезон. Другой лаборанткой была студентка второго курса пединститута Катя.

В Макаровском отряде Корешкова лаборантками были сокурсницы Кати — Вера и Нина. «Выпросил» всех девушек в институте Буров, пообещав руководству факультета, что поможет девушкам выполнить практические задания, которые даются на лето всем студентам.

Отряды, хотя и имели общую базу, должны были выполнять различные задания и работать в разных местах: Буров — к северу от Макаровского, а затем в тайге, Корешков — к югу. Зоны действия были обширными, но это, не смущало: и в одном и в другом отряде имелось по машине.

Олег Григорьевич летел в Макаровское самолетом, чтобы подготовить базу, а в пути командовал объединенными отрядами Виктор. Он по праву старшего по должности ехал в кабине одной из машин. Другую кабину, по праву старшей по возрасту, заняла Елена Дмитриевна, а в крытом кузове той же машины, забитой снаряжением, устроились все девушки и Геннадий.

Девушки принимали его за сотрудника института, обращались к нему за советами, расспрашивали, как будут работать, дают ли выходные дни, часто ли придется ночевать в палатках. Геннадий смело выкладывал самые фантастические сведения о самых примитивных вещах.

Он исподволь приглядывался к девушкам. Общим у них был только возраст — по двадцати одному году. В остальном они были совершенно непохожи друг на друга. Катя — рослая, плечистая, поэтому Олег Григорьевич и взял ее в свой отряд, в таежном маршруте сила в почете. Нина — маленькая, круглая, как колобок. А Вера что-то среднее между ними, чуть выше Нины, чуть ниже Кати. И — рыжая. Нет, не рыжая, а золотистая, будто солнышко на голове носит, посмотреть — глаза слепит.

Вера сидела в кузове рядом с Геннадием, ахала и охала, когда проезжали мимо красивых мест, взвизгивала, беспрестанно крутилась. Он пытался отодвинуться, да некуда: сидел у борта.

— Не нравится соседство? — смеясь, спросила она.

— Нравится. Очень. Только жарко. Боюсь, вспыхну.

Вера не обиделась:

— Жена потушит.

— А у него нет жены! — крикнула Катя. — Она бы его с нами не отпустила.

— Правда? — спросила Вера.

— Конечно, — подтвердил Геннадий, — Двумя руками держала бы меня.

Они уже, кажется, догадывались, что если он и имеет отношение к институту, то такое же, как они сами, поэтому под вечер стали относиться к нему как к равному. Помог и сам Геннадий. Когда снова возник разговор о жене, он закричал шутливо:

— Девочки! Так вы бы прямо спросили: есть у меня жена или нет? Отвечаю прямо: нет! Вот кого-нибудь из вас возьму.

— Ну, это еще надо подумать! — Вера посмотрела на него, перешла на экзаменаторский тон: — Скажите, а это какой лес? Вот этот, справа?

— Этот? — Геннадий посмотрел на деревья, мелькавшие справа, почесал всей пятерней затылок. — Это? По-моему, это очень хороший лес для прогулок с будущей женой.

— Хороший! — передразнила Вера и даже кончик языка высунула. — Это сосново-березовый лес с папоротниковым травостоем. Ясно? Подлеска почти нет.

— Ну? — удивился Геннадий. — Скажи ты! И подлеска нет? Это хуже. Это просто очень плохо. Какой же лес без подлеска? Сколько работаю с ботаниками — не встречал. Надо же… Травостой папоротниковый, а подлеска нет.

— А вы давно работаете с ботаниками? — спросила Вера и хитро посмотрела ему в глаза.

— Я? — Он взглянул на часы, начал загибать пальцы на одной руке, потом на другой. Девочки удивленно смотрели. — Я? Ну, если вычесть то время, которое я потратил на обед, то уже около половины!

— Половины? Какой половины? Чего половины?

— Суток! — вздохнул горестно и тяжело Геннадий. — Скоро юбилей будем праздновать. Суточный.

— Фи! — сказала Вера. — А мы-то думали…

Елену Дмитриевну Воробьеву за время дороги он узнал мало — она ехала в кабине, виделись лишь утрами во время сборов, в короткие дневные привалы и вечерами. Вначале Геннадию показалось, что лицо Воробьевой портят очки в пластмассовой оправе. Но увидев ее без очков, понял, что ошибся. Без очков еще резче выделялся нос на худом мужском лице. Не придавали ей привлекательности и редкие волосы, зачесанные назад, ровно подстриженные на уровне плеч. А походка у Воробьевой была широкая, мужская.

И, кроме того, показалась она ему гордой и недоступной, с такой не разговоришься, не поболтаешь, а он, зная, что «экспедиция — не легкая прогулка в обществе девушек», — так Буров сказал, — все же хотел провести время веселее.

Он сидел у правого борта. На поворотах, когда машина резко кренилась в сторону, Вера валилась на него, рыжие волосы касались его щеки. Он, изображая испуг, прижимался к борту, а она смеялась.

Когда надоедало глазеть по сторонам, тюки из-за спин перебрасывали к кабине, освобождая место для того, чтобы прилечь. Сидящие в середине Нина и Вера клали ноги на кабину, а Геннадий и Катя — на передний борт.

Однажды в таком положении вздремнули. Машины остановились. Заглянул Корешков.

— О! С комфортом едете! А чтой-то мне, братцы, тоже хочется свежим воздухом подышать. Меняю лучшее место в кабине на худшее в кузове. Кто согласен?

— Только не я! — быстро сказала Вера.

— Ну, разумеется, — улыбнулся Виктор. — У вас же на двоих один плащ.

— Это от пыли, — Вера сдернула плащ с ног Геннадия и перетянула к себе. Когда она его укрыла — не почувствовал. Спал, значит.

На одной из стоянок девушки остались в кузове, а Геннадий, побродив по лесу, собрал пышный букет огоньков.

— Держите!

— О! — удивилась Вера. — Кому?

— Тебе, конечно, — ответил он, хотя, собирая цветы, не думал, для кого.

— Спасибо! — Вера спрятала лицо в цветах, волосы упали на букет и почти слились с ярко-оранжевыми огоньками.

Елена Дмитриевна видела, как он шел из леса, и, улыбаясь, глядела на него. Но когда он протянул цветы Вере, лицо ее приняло прежнее невозмутимое выражение. «А ей, наверное, никто не дарит цветов», — подумал он.

На следующей стоянке цветов поблизости не оказалось. — Но Геннадий забрался поглубже в заросли и все-таки нашел полянку с огоньками. Ему уже сигналили, ого ждали. Он подошел к кабине.

— Вам, Елена Дмитриевна.

Она по-детски улыбнулась, обнажив белые зубы.

— Если цветы дарить всем — они обесцениваются. — Но букет взяла, сказала: — Благодарю…

А в кузове, на том месте, где он всегда сидел, лежали подвядшие огоньки.

Остаток дня Вера молчала. Отказалась от всякой его помощи. За ужином не села рядом. Спать ушла сразу же.

— Яблоко раздора привело когда-то к войне, — сказала Елена Дмитриевна.

— Что-что? — спросил Корешков.

— Миф. Разве не знаете? — засмеялась Воробьева.

Виктор ничего не понял, он же ехал в другой машине.

На всякий случай сказал:

— Ясно. — И добавил: — Заливай костер, Геннадий. Спать пора.

— Была когда-то и я такой, — сказала Воробьева.

— Какой? — не понял Геннадий.

— Вот такой! — Кивнула на палатку, где скрылась Вера. — Наивной школьницей.

— Вы и сейчас не бабушка.

— Да, но и не девочка, которую можно подкупать цветами.

Геннадий от неожиданности не удержал над костром ведро, оно перевернулось; пепел взлетел клубами и осел на его лицо, на лицо Елены Дмитриевны. Она вскочила.

— Ой, Гена! Что вы в самом деле?! — Потом сказала спокойно: — Пойдемте. Вам же завтра рано вставать, чтобы успеть свои дела сделать, да еще девочкам помочь укладывать спальники.

Спальный мешок надо свернуть туго-туго, чтобы он легко входил в чехол. Девушки, да и Елена Дмитриевна с трудом справлялись со спальниками. Он уловил в ее словах укор: девушкам помогаете, а мне… Да, пожалуй, редко ей помогали в прошлые годы, если рядом были девушки привлекательнее. А они, конечно, были.

Утром, свернув свой спальник, он подошел к Елене Дмитриевне.

— Вам помочь?

— Мне? — удивилась она. — Ну что ж… Пожалуйста… — Втолкнули вдвоем спальник в чехол. — А если бы не подсказала, сами не догадались бы?

— Я туго соображаю, — серьезно ответил Геннадий. — Понимаете, у меня шейные позвонки удлиненные, поэтому мысли долго идут.

— А откуда они у вас идут? Ну, ладно. И на том спасибо!

 

3

В Макаровском отряды расположились в пустующем здании школьного интерната. День устраивались, затем начались выезды в «поле».

Обычно Олег Григорьевич работал с толстушкой Катей, Геннадий — с Еленой Дмитриевной, но строгого прикрепления лаборантов к научным сотрудникам не существовало. Раза два оставался Геннадий в районном сельхозуправлении, калькировал карты угодий хозяйств, с которыми у отряда был договор на определение запасов диких зеленых кормов. Занималась этим и Катя, однажды они вместе корпели над картами, а Буров и Воробьева работали в поле вдвоем.

У отряда Корешкова были свои задачи, Геннадий не интересовался — какие. На всех ботаников он смотрел как на людей, собирающих цветочки и листочки.

Геннадий в первые же дни заметил, что отряд Корешкова всегда возвращается на базу раньше. Девушки быстро разбирали гербарий, наскоро ужинали и, еще не успевал отряд Бурова выгрузиться из машины, бежали в кино. Катя грустно смотрела им вслед. Олег Григорьевич всегда находил ей занятие до позднего вечера. Однажды Геннадий предложил:

— Пусть Катя идет в кино. Я разберу гербарий.

Олег Григорьевич взглянул куда-то мимо него, хмуро сказал:

— Каждый должен выполнять свои обязанности и не надеяться, что их выполнят другие. Ты — за нее, я — за тебя, а за меня кто?

Он как-то и Корешкову сказал Недовольно:

— Балуешь ты своих. Не отдыхать приехали…

Елена Дмитриевна вступилась за девочек:

— Нельзя на все лето оставить их без кино. Мы пока не в тайге, среди людей живем.

— Но вы же не идете, — не поворачиваясь к ней, сказал Буров. — Хотя могли бы…

— Мне не с кем. Вы же меня не приглашаете.

Буров покраснел и что-то пробурчал непонятное.

Геннадий не ходил в кино принципиально. Он приехал сюда воздухом дышать. Кино и в городе можно посмотреть. Правда, раза два он ходил в клуб вместе с Еленой Дмитриевной и Катей. В один из вечеров, когда Воробьева и Катя не смогли пойти, Геннадий пригласил Веру. Но та резко ответила:

— Очень нужно! Других зовите!

И гордо вскинув рыжую головку, взбежала по ступеням крыльца интерната. Геннадий растерянно смотрел вслед, не зная, что сказать, как реагировать на ее отказ. Никого из девушек он не выделял, для него все они были одинаковы и равны. В дороге как-то так получилось, что он чаще, чем с другими, разговаривал с Верой. А если бы рядом сидела Катя? Нина? У Нины, кстати, и личико смазливое. А Катя и поболтать не прочь, и побоевитее Веры… Да и что тут такого — позвал в- кино? А что такого в том, что ходил в клуб с Воробьевой? «Других зовите!» Ну и позовет. Ну и пойдет! Он человек свободный, никому ничего не должен, никому ничего не обещал.

…Работали без выходных.

— Терпите, девушки, — говорил Корешков. — Терпите, красавицы. Вот скоро дожди зарядят — неделями отдыхать будете, бока заболят.

Но лаборантским бокам ничего не угрожало: стояла безветренная сухая погода. Солнце припекало уже с утра, и до позднего вечера висело оно в раскаленном безоблачном саянском небе. Одно спасение от лучей — под кроной густых деревьев, но и в тени воздух был тяжелый, душный, густой.

В поле Геннадий снимал рубашку, майку и загорал. Елена Дмитриевна трудилась одетой, стеснялась, видимо, своей нескладной фигуры. Нина и Вера уже почернели от солнца.

— А что им?! — смеялся Корешков, — Они в поле, как на пляже, в купальниках ходят.

— У меня Катя этого не позволяет, — с плохо скрытой гордостью сказал Олег Григорьевич, — Понимает. Участки вблизи дорог, люди проезжают, неудобно.

Елена Дмитриевна, когда оставались вдвоем, вела себя сухо, официально, серьезно. Она объясняла название растений, рассказывала об укосе, об осотах, о злаках, учила закладывать травы в гербарий.

Однажды спросила:

— Вам нравится наша работа?

Ему нравилось днями находиться под открытым небом, обедать в поле или в лесу у костра, постоянно передвигаться, знакомиться с новыми местами.

Так и сказал Елене Дмитриевне.

Она поверх очков внимательно посмотрела на него.

— Это совсем не то. Вымокнуть можно на рыбалке, а обед сварить в туристском походе. Вам, мужчинам, наверное, не по душе наша специальность, чаще женщины идут в ботаники, хотя вот такая жизнь для нас тоже не ягода-малина. Мне-то, допустим, легче. А представьте, муж дома, в городе, а жена здесь все лето. У нас редко так бывает, чтоб муж и жена — вместе. У Олега Григорьевича жена — счетный работник. Сам в поле — она дома. А ты не хочешь, Геннадий, стать ботаником? — вдруг спросила она, обращаясь к нему на «ты».

— Поздно, — усмехнулся он, не желая раскрывать свои планы на будущее.

— Ну что ты?! Двадцать четыре года. Ты способный. Подготовишься в университет. Я помогу. Да и Наташа поможет. — Геннадий нахмурился: все-таки Олег Григорьевич рассказал о нем. — Потом жену себе найдешь… — И вздохнула будто незаметно, но Геннадий видел.

— Счетного работника?

— Почему обязательно счетного? Ведь и среди нас много незамужних.

— Спасибо, — сказал он.

— Я вполне серьезно. Ну что за жизнь у Бурова? Да еще жена ревнует. Ты заметил, как он с девочками? Не дай бог, чтобы кто-то сказал о нем что-то.

— Не замечал, — соврал Геннадий. — Если так боится разговоров, почему же он работает с Катей, а не со мной?

— А тебе не нравится со мной?

— Нет, что вы?! — Геннадий растерялся. — Я не об атом. Вас же никто не будет ревновать… — Сказал и сразу понял, что говорить об этом не следовало.

— Да, — невесело улыбнулась Елена Дмитриевна, и как-то сразу потускнело ее некрасивое лицо. — Но я могу сказать Бурову, чтобы он брал с собою вас. — Она опять перешла на «вы».

— Нет, зачем же? — поспешно не согласился он. — Мне и с вами хорошо.

Ночью прошел сильный ливень. Он превратил дороги в сплошное месиво, и поэтому отряды с утра остались на базе.

Олег Григорьевич решил еще раз проэкзаменовать «таежников» — Катю и Геннадия — по технике безопасности. Он дал им инструкцию, а через час усадил во дворе на бревнах, сам встал напротив. Нина и Вера неподалеку развешивали на шпагате гербарные листы для просушки.

— А теперь проверим, как усвоили, — сказал Буров, — Вот ты, Геннадий, как будешь идти в гору по осыпи, если за тобой следом идут другие?

Как рекомендует в таких случаях ходить инструкция, Геннадий знал, но подурачился:

— А зачем? Умный в гору не пойдет,

Олег Григорьевич нахмурился: что за шутки с начальством, если рядом подчиненные? Но сказать ничего не успел.

— Олег Григорьевич, — вдруг вмешалась в разговор Катя. — Вы говорите, что через реки вначале будем на лошадях переправлять груз, а потом сами. А вдруг яма, или лошадь споткнется?

— Ну и что же? — снисходительно улыбнулся Буров. — Лошади плавать умеют.

— Лошади-то умеют, — вздохнула Катя. — Я не умею.

И закрутилось-завертелось! Олег Григорьевич сгоряча напустился на Катю, но быстро остыл: сам виноват, сколько времени готовился к маршруту, а не удосужился узнать, умеет ли Катя плавать. Он сердито взглянул на Катю и пошел к Корешкову.

Вера слышала разговор и замерла со стопкой бумаги. В начале сезона, когда девушки узнали, что только один отряд идет в Тайгу, а второй через некоторое время перебазируется в село Вольное, они приуныли: им не хотелось расставаться. Нина, правда, в тайгу не рвалась, а вот Вера настойчиво ходила за Буровым:

— Олег Григорьевич… Возьмите и меня…

— Не могу, — отвечал он. — Лошадей мало. И по штату лишний человек не предусмотрен. И Корешков вас не отдаст.

— А вы без штата. А к Корешкову скоро жена приедет.

Ходила до тех пор, пока не поняла: упрашивать бесполезно.

А вот сейчас Буров вышел на крыльцо, позвал Веру.

— Вы переходите в мой отряд вместо Кати.

— Ой! — Вера от неожиданной радости взмахнула руками; листы бумаги полетели на траву. — Олег Григорьевич, какой вы хороший…

— Ну-ну! — Буров даже покраснел. — С завтрашнего дня работаете у меня. Понемногу собирайтесь в маршрут. Лишнего ничего не брать. Там клуба нет. Одни медведи да комары.

Елена Дмитриевна, узнав от Геннадия об изменении в отряде, сказала:

— Ну что же. Будет кому подносить цветы…

 

4

В тайгу отряд вышел в конце июля. Из Макаровского оба отряда перебрались в Ивановку, затем «таежников» на машине подбросили в деревню Шумовку, откуда начинался маршрут. Проводника Гмызина нашли в Шумовке, в здешних же колхозах взяли лошадей.

Маршрут был составлен так: отряд, выйдя из Шумовки, по тайге как бы шел назад, приближаясь к Ивановке, потом сворачивал к селу Вольному, где вновь соединялся с отрядом Корешкова.

Выход наметили на утро, но вышли в обед. Задержали Гмызины: старший чинил сапоги, а младший, Мишка, заряжал патроны, как будто ни тот, ни другой не могли сделать это раньше. Но у проводника для оправдания теория была:

— В первый день шибко много нельзя идти. Лошадкам надо пообвыкнуть. Да и девки, поди, устанут. Пообедаем и тронемся.

Обедали во дворе у Гмызина. Елb молоко с медом, хлеб. Гмызин вынес, бидончики браги, но Олег Григорьевич руками замахал:

— Ни-ни! Чтоб и запаха не было!

Запах был: Гмызин и Мишка выпили в избе.

Проводник и его сын вели в поводу по две навьюченных лошади. У Олега Григорьевича и Елены Дмитриевны — только полевые сумки, а у Геннадия и Веры — гербарные папки. К своей папке Геннадий привязал лямки и забросил ее, как ранец, за спину. Предложил Вере сделать то же самое, она отказалась:

— Мне и так удобно!

Шли два часа по таежной дороге, потом ее перегородила река. Проводник и Мишка влезли на лошадей.

— Пусть девки тоже садятся на свободных, — сказал Гмызин, — А за остальными Мишка воротится.

Елене Дмитриевне помог Геннадий. Вера, взобравшись с помощью Бурова на тюки, двумя руками вцепилась в них.

— Папку-то мне отдай, удобнее будет держаться, — предложил Геннадий.

Вера посмотрела на него с высоты и отдала папку Бурову.

Река — быстрая, говорливая, но мелкая. Вода поднялась чуть выше колен лошадей.

— Перейдем сами, — решил Олег Григорьевич. — Чудят наши проводники, лошадей нагружают на бродах. Ты как думаешь?

Геннадий ни о чем не думал: он впервые в экспедиции.

Женщины вышли в маршрут в кедах. Идти в легкой обуви, конечно, приятнее, но им придется каждую речушку форсировать на спинах лошадей или шагать потом в мокрых кедах.

Еще на базе Вера предупредила, что по тайге ходить быстро не умеет. Буров успокоил:

— Ничего, научитесь. Нам торопиться некуда. Лошади с вьюками потащатся медленно, а мы — за ними.

Но в первый день шли дорогой, и лошади довольно резво переставляли ноги. Вера то и дело отставала от Сурова — они замыкали движение, — кричала:

— Олег Григорьевич! Подождите-е-е!

Он ждал раз. Ждал два. Потом не вытерпел:

— У нас маршрут рассчитан по дням. А так и полпути не одолеем.

— Ну… Олег Григорьевич. Я привыкну дня через два. Можно же сделать привал.

— Привал будем делать, когда устанут лошади. Другие же идут.

Другие! Что ей другие! Гмызин-старший сидел на вьюках, по-турецки поджав ноги. Мишка в тайге вырос. Елена Дмитриевна не впервые в экспедиции, привыкла ко всему. Геннадий… Ну, нельзя же равнять ее с Геннадием! Парень. В армии отслужил.

Прошли в тот день мало, а усталость валила с ног. Проводник оказался прав. В последний раз перебредя через реку, которая, как и всякая равнинная таежная река, петлял змейкой, остановились на ночлег.

Трофим Петрович занялся лошадьми, Мишка — костром и ужином, Олег Григорьевич уткнулся в карту, Геннадий вырубал колья для палаток.

— Мало прошли, — сокрушался Олег Григорьевич. — Километров двенадцать.

— То ж за полдня, — подумав, сказал Гмызин. — За полный день могли бы и двадцать пять отмахать.

— А работа? — недовольно спросил Буров. — Нам ведь и работать надо. Распорядок будет такой: с утра идем три часа, потом стоянка, сборы гербария, укос, обед. Под вечер снова три часа идем. Будут и дневки. Так что надо торопиться.

Ели в темноте, у костра. Ужин Мишка сварил неважный, но никто ничего не сказал: все устали и хотели спать.

С утра свернули на старую заброшенную дорогу, довольно просторную для вьючных лошадей. Вовсю палило солнце. Идти было жарко.

Вера сняла энцефалитку, шагала в купальнике, отмахиваясь ветками от комаров. Елена Дмитриевна шла в полной форме. Широкая куртка на «молнии» и брюки прятали ее нескладную фигуру. А Вера в любой одежде — картинка. Мишка поглядывал на нее, прищелкивал языком, подмигивал, кривлялся.

Олег Григорьевич крикнул им, чтобы остановились, позвал проводника; скрывшись в кустах, они начали обсуждать что-то. Намечалась дневка, может быть, они уточняли по карте маршрут.

Мишка сказал:,

— А ты, рыженькая, видать, и горячая. Такая аппетитная…

Вера сидела чуть впереди остальных, она беспомощно оглянулась, словно ища защиты у Елены Дмитриевны, но первым вмешался Геннадий.

— Миша, — ласково сказал он, — если ты сейчас же не извинишься перед Верой, то я… — он запнулся, подыскивая слово.

— То чо тогда? — заинтересовался Мишка.

— То я тебе набью морду, — пообещал Геннадий.

Увидев, что Геннадий на стороне Веры, и Елена Дмитриевна вмешалась:

— Михаил, вы нахал! — резко сказала она.

— Подумаешь! — Мишка не обратил внимания на реплику Воробьевой. — Извиняться перед каждой…

Он сидел рядом с Геннадием, слева. Почти не разворачиваясь, Геннадий ткнул кулаком в подбородок Мишки. Тот свалился на спину. Геннадий схватил его за руки, перевернул на живот.

Елена Дмитриевна и Вера вскочили.

— Спокойно, спокойно! Уйми нервы, Мишенька, — сказал Геннадий, — Можешь не извиняться, если язык не поворачивается, но если я еще раз такое услышу… — Он стоял на коленях, потому что держал лежащего за руки. К два отпустил руки, как Мишка поднялся на колени, размахнулся, но Геннадий успел увернуться, удар пришелец в пустоту. Мишка по инерции качнулся вперед, а Геннадий помог ему: подтолкнул. Мишка снова свалился в траву. — Елена Дмитриевна! — крикнул Геннадий, заметив, что она пошла в сторону Бурова. — Куда вы? Вернитесь, пожалуйста!

Елена Дмитриевна подошла на два шага.

— Милое дело. Вы деретесь, а я должна молчать.

— Вы что? — удивился Геннадий. — Миша, дорогой, мы разве деремся? Мы просто по-мужски разговариваем.

Ну-ка, скажи…

— Не было, — хмуро буркнул Мишка. — Никакой драки не было. И слова сказать нельзя. Интеллигенция…

— А ты, Вера, видела драку?

Вера стояла надутая, сердитая, губы ее дрогнули:

— Нет, конечно.

— Ладно, — сказал Мишка. — Подумаешь…

Дорога неожиданно кончилась, начались болота, из одного выберешься, другое начинается. Лошади вязли в топи, ускоряли шаги, набегали одна на другую. Пришлось взять по лошади Геннадию и Олегу Григорьевичу,

После обеденной стоянки отряд поднимался на перевал. Тропа была достаточно просторной и чистой. Идти стало легче. Небольшой караван, возглавлял который Гмызин-старший, растянулся по склону. То ли Гмызины взяли себе лучших лошадей, то ли они умели находить с ними «общий язык», но двигались они быстрее. Олег Григорьевич и Геннадий далеко отстали, но не беспокоились: проводник обязательно даст отдых своим подопечным.

Так и случилось. Трофим Петрович сидел в стороне от тропы, лошадки стояли рядом; понуро опустив головы, они лениво отмахивались хвостами от паутов.

— Зашли, однако, — сказал проводник. — Спуск крутой, другое место надо выбирать.

Оставили лошадей под присмотром Елены Дмитриевны и Веры, поднялись на несколько метров и ахнули: далеко внизу шумела река, но спуститься к ней нет никакой возможности, лошади по такой крутизне не пройдут.

— Тут и самим можно шею свернуть, — недовольно сказал Буров.

— Можно, — согласился проводник. — А нам это ни к чему. — Он, оказывается, и шутить умел. — Вроде бы левее надо брать.

— А где Михаил? — вдруг обнаружил Буров отсутствие младшего Гмызина. — Спуск, что ли, пошел искать?

— Вперед убег, — нехотя ответил Гмызин. — С ружьем. Внизу нас ждать будет, С лошадьми я один управлюсь.

— Ну-ну, — неопределенно сказал Олег Григорьевич.

Геннадий не понял: согласился он с проводником или не одобрил его действия, но подумал, что ведь и Мишка мог спокойно управиться с теми двумя лошадьми, которых ведут теперь он и Олег Григорьевич.

Пошли по тропе влево, по-над обрывом, но через несколько минут Гмызин остановился:

— Не то что-то. Звериная эта тропа. Куда она выведет?

Олег Григорьевич мог бы и раньше взглянуть на карту, но он сделал это только сейчас.

— Нда-а-а… Судя по карте, тропа кончается обрывом. Геннадий, проверь, пожалуйста, тут недалеко, метров триста.

Все подтвердилось: через четверть километра тропа кончалась отвесным обрывом. Возвратились к месту стоянки и пошли по хребту правее.

Шли пять минут, десять, двадцать. Подходящего места для спуска не было.

Мишка не появлялся. Они кричали, звали его. Мишка не отзывался. Наверное, далеко ушел. Если выстрелить — он наверняка услышит, но единственное ружье у него.

— Стоп! — сказал Буров. — Так можно идти долго. Надо решать. Может, сумеем здесь спуститься?

Поросший мхом и травой склон, на верху которого они стояли, в этом месте был чуть положе и чище. Сосны на нем росли реже, кустарника было меньше.

— Думайте, — сказал Трофим Петрович. — Мне-то что? Я спущусь с одной лошадкой, а тут только по одной и можно сводить.

— А остальных кто? — спросил Геннадий. — Отпустили Мишку, а теперь…

— Отпустил, — согласился проводник, — А девки на что? Помогут, поди.

«Девки» притихли, ждали решения начальника.

— Ну, — повернулся Буров к Геннадию. — Твое мнение?

— На военном совете первое слово младшему, — хмуро ответил Геннадий, которому, честно говоря, не очень хотелось спускаться по такой круче. — Пусть Вера выскажется.

Олег Григорьевич даже улыбнулся, повернувшись к Вере.

— Ну и как, Вера? Как вы думаете?

Вера, конечно, не ожидала, что с нею будут советоваться по такому важному вопросу.

— Ой! Олег Григорьевич! Я лошадь поведу? Вот за этот ремешок? А она не вырвется? Не укусит меня?

— Н-да, — сказал Буров, — С вами, кажется, все ясненько. Ну, а вы, Елена Дмитриевна, в каких отношениях с лошадьми?

— В прекрасных. Я их очень люблю, но они не отвечают взаимностью. Вот так. А если серьезно, то лошадь я здесь не поведу. Тут нужна сильная мужская рука.

Снова, на этот раз хором, звали Мишку и опять бесполезно.

— Далеко ушел, — решил проводник. — Будет нас ждать на стоянке. Я ему намекнул, где привал будет. Дров насобирает.

— Так, значит, вам знакомы эти места, Трофим Петрович? — не без ехидства спросил Геннадий.

— Бывал здесь, — ответил проводник. — Только не с лошадьми, а с бабами деревенскими — за смородиной ходили. Ничего. Спускались, все живы остались. Ну, что будем делать, начальник?

Гмызин — один, без лошади — прошел по спуску несколько метров, осмотрелся, вернувшись, подтянул подпруги у лошадей, проверил, надежно ли закреплены сумы и мешки.

— Я каурого сведу, — сказал он, — Он боевой и характерный, а эти смирные. Как я, значит, поведу, так и вы за мной по следу. Ты, Гена, первым, за тобой пусть девки идут. А вы, Олег Григорьевич, лошадь-то не берите, вы рядышком со всеми шагайте, неровен час, что случится, а вы тут как тут, подмогнете… Да вы не бойтесь, девахи, лошади тихие, они сами знают, куда ступить, а вы их удерживайте, успокаивайте. Ну, с богом!..

Геннадии полагал, что по такому крутому спуску проводник поведет лошадь не прямиком, а наискось по склону. Но Гмызин поставил ее прямо, крепко взял под уздцы и, сдерживая и осаживая ее, пошел вниз к реке. Каурый приседал на задние ноги, пытался высоко поднять голову, но проводник держал его крепко, не давал остановиться или ускорить шаг. Так метр за метром они спускались с горы. Лишь когда до ровной площадки оставалось. совсем небольшое расстояние, каурый вырвался (а, может, и отпустил его Трофим Петрович, с горы не видно было), сбежал к прибрежным кустарникам и, свернув возле них направо, пробежал еще метров двадцать и остановился.

Гмызин махал руками: давайте, давайте, чего же вы?!

Сверху фигура его казалась маленькой. Геннадий сейчас, когда проводник был внизу и его фигуру можно было сравнить с кустами черемухи у реки, прикинул расстояние: метров триста, пожалуй…

— Сумеешь так? — спросил Олег Григорьевич.

— Нет, — признался он. — Так не сумею. Поведу туда-сюда. Знаете, так: зиг-заг, зиг-заг. А вы не начинайте спуска, пока я до Трофима Петровича не доберусь… Ну, как говорят некоторые, с богом!

Но, наверное, у проводника был другой бог. Имя тому богу — опыт и умение.

Первый отрезок, метров двадцать, Геннадий провел лошадь хорошо, но когда стал ее поворачивать, она вдруг осела на задние ноги и высоко задрала морду; Геннадий буквально в последнее мгновение успел резко дернуть поводья и направить ее в нужную сторону.

Не останавливаясь — отдыхать будет внизу! — он прошел и вторые двадцать метров и вновь поворот, но на этот раз на три четверти круга, так — решил Геннадий — безопаснее, потому что он при этом разворачивал лошадь мордой к горе.

— Хорошо, хорошо! — кричал сверху Буров. — Идем за тобой!

Начала спускаться Вера, ведя в поводу вороного. Это была самая тихая, самая покорная, но в то же время и самая ленивая лошадь в отряде. Вороной еле тащился за Верой; прежде чем поставить ногу, он несколько раз ощупывал копытами землю и, лишь убедившись, что под ногами твердь, ставил ногу.

И сразу же за Верой, решив, видимо, что все идет хорошо, пошла Елена Дмитриевна. Она, наверное, убедила Бурова, что ничего не понимает в лошадях, поэтому вели гнедого они вдвоем: Елена Дмитриевна — впереди, а Буров — сбоку, выше по склону, придерживая сумы и вьюки. Геннадий видел, что первые метры они прошли благополучно; не оглядываясь, разворачивая лошадь то в одну, то в другую сторону, он спустился вниз и лишь тогда взглянул на гору.

Там творилось что-то непонятное. Елена Дмитриевна стояла рядом с гнедым, а Олег Григорьевич, размахивая руками, бегал вокруг вороного, которого держала за поводья Вера. Видно было, как лошадь то приседала на задние ноги, то вскакивала, как суетился Олег Григорьевич, но невозможно было понять, что там делается.

Геннадий, даже не оглянувшись на проводника, полез в гору, но Гмызин спокойно сказал:

— Вернись. Там же мужик. Справятся.

Да, завидное спокойствие было у Трофима Петровича, правда, не всегда обоснованное.

Наконец вороной стронулся с места. Вера справа и чуть выше шла за ним, крепко держа поводья; Буров слева руками поддерживал вьючную суму, которая почему-то съезжала под брюхо лошади.

— Вот, скотина! — выругался проводник. — Подпруга ослабла.

То ли поскользнувшись, то ли обходя камень, Олег Григорьевич на какое-то мгновение оторвал ладони от сумы, которую он поддерживал; съезжая под брюхо вороному, она снялась с крючков седла, упала под ноги лошади; вороной, замотав головой, вырвал поводья из рук Веры; правая сума, которую до этого уравновешивала левая, резко поехала вниз и тоже отцепилась; вороной с седлом на боку, никем не удерживаемый, помчался под гору. Одна сума зацепилась за камень и осталась там, где слетела с лошади, другая подкатилась к ногам Геннадия.

А вороного задержал Мишка. Вовремя же он пришел с охоты! У Геннадия уже было готово сорваться с губ ласковое слово, но он удержался, думая, что по праву отца Мишку отчитает Трофим Петрович. А Гмызин, словно ничего не случилось, сказал:

— Лезь. Помоги девке. Не сведет она.

И Мишка полез в гору. А Буров, помаячив Елене Дмитриевне, начал вслед за Верой спускаться, волоча за собой суму.

Буров продолжал жестикулировать свободной рукой, что-то выговаривая Вере, но что — не слышно было. И лишь когда они оказались почти рядом, Геннадий смог понять их разговор.

— А я вам еще раз говорю, что надо было придержать лошадь всего одну секунду. Одну, понимаете? А вы отпустили!

— Да не отпускала я его. Он сам вырвался!

— Бросьте оправдываться. А если бы лошадь угробили? Да вы знаете, сколько бы мне платить пришлось?! Знаете?!

Они были уже в двух шагах от проводника и Геннадия.

— Не знаю! — Вера остановилась. — А если вы знаете, так и вели бы ее сами. — Она вдруг перешла на крик. — Сами — руки в брюки, а я — лошадь веди…

— Я не могу все сам, — твердо сказал Буров. — Я знаю, что мне делать самому. Я… Я, кажется, не лаборант уже.

— А я вам… Я вам не лошадник! — опять закричала Вера. — Пусть бы Мишка ее вел!

— А он тоже не лошадник. Я его поваром взял. Понятно? Его, а не вас!

— А что сердиться-то? — вступил в разговор проводник. — Лошади целы. Сами живы. Ну, если царапина где какая, так заживет. Чо сердиться-то?

— Царапина, — пробурчал Буров. — Нельзя же быть такой… такой растяпой. Это какая сума? — вдруг спросил Буров, указывая на ту, что лежала у ног Геннадия.

— Эта? Обыкновенная. Брезентовая.

— Хватит дурачиться! Номер какой?

— Ах, номер! — Геннадий перевернул суму, посмотрел. — Номер четыре, товарищ начальник.

— Четыре?! Там же аппарат! Ну-ка!

Развязывая суму, Геннадий сказал:

— Аппарат, между прочим, не на лошади надо возить.

— Ладно, ладно, — миролюбиво согласился Буров и выдернул из рук Геннадия фотоаппарат, осмотрел его, потом открыл футляр. — Ну, так я и знал! Так и знал! Вот, пожалуйста: крышку сорвало. Что теперь делать? Это же надо! Такая халатность.

— Можно? — Геннадий взял аппарат из рук Бурова, осмотрел отошедшую крышку, снял ее совсем, поставил снова и повернул защелки. — Пожалуйста. С вас — четыре двенадцать.

— Что? — недоверчиво посмотрел на него Буров. — И снимать теперь можно?

— Как и раньше. Только не на эту пленку. На незасвеченную. А эту оставьте себе на память о беспечности.

Вера вдруг разрыдалась, закрыла лицо руками и бросилась через кустарник к речке.

— Чо это она? — спросил проводник.

— Нервный шок. Пройдет, — сказал Олег Григорьевич. — Телячьи нежности.

Геннадий пошел вслед за Верой.

Она сидела на камнях, пила из ладоней воду.

— Успокаивать меня пришли? — спросила она.

— Нет, Вера, не умею. А вообще-то успокойся. Все страхи позади. Как говорит Гмызин, руки-ноги целы.

— Вы думаете, я испугалась? — тихо спросила Вера и, не ожидая ответа, сама же сказала: — Нет. Я, наверное, не поняла сразу, что может произойти. Но почему он так на меня кричал? Вы слышали? — Она привела в порядок свою огненную прическу, невесело засмеялась: — Лошади, наверное, моих волос испугались.

— Не может быть, — серьезно заявил Геннадий. — Лошади тоже понимают красоту.

Вера стрельнула в него взглядом, вспыхнула.

— Я не смеюсь, Вера. Только когда ты так… дуешься, ей-богу, не идет тебе. Не надо. Смотри на вещи просто, как сказал товарищ Маяковский. Пойдем! И не расстраивайся. — Ему вдруг по-настоящему стало жаль ее — маленькую, беспомощную, обиженную. — Пойдем, Вера.

Они вышли из кустарника как раз в тот момент, когда Елена Дмитриевна спустилась с горы.

— Ну, вам везет, Елена Дмитриевна, — сказал, пытаясь улыбнуться, Буров. — Без ЧП обошлось.

— Мне всегда везет, — не очень вежливо отозвалась Воробьева, — и во всем. Это же надо придумать… — Она взглянула на гору, с которой только что сошла. — Это же самоубийство какое-то. Интересно, сколько здесь градусов? — повернулась она к Бурову.

— Уже измерил, — ответил он. — Сорок. Или около того.

— Ого! Даже в жар бросило. А вы, я вижу, уже умылись? — посмотрела она на Геннадия и Веру. — Пойдемте, Олег Григорьевич, и мы. Пойдемте, пойдемте, проводите меня! — настойчиво повторила она. — Ополоснуть лица не мешает.

Вскоре они вернулись, и Олег Григорьевич четко и сухо распорядился:

— На сегодня — конец! Ночевка здесь. Трофим Петрович, ваше дело — лошади. Михаил — ужин. Елена Дмитриевна и Вера — груз. Посмотрите, переберите. Я с Геннадием — палатки. Все!

— А, может, мне лучше будет… — начал Мишка, но Буров его резко оборвал:

— Вам лучше всего помолчать! Выполняйте!

Мишка что-то буркнул, нашел во вьюках топор, пошел в кустарник за хворостом.

Ужин он, заглаживая свою вину, приготовил отменный, израсходовав, правда, при этом три банки тушенки, но пообещал в ближайшие дни кормить отряд рыбой.

Ужинали при свете костра. Все проголодались, сразу же заработали ложками. Елена Дмитриевна, кашлянув, посмотрела на Бурова, он — на нее, отложил ложку, начал, глядя прямо перед собой, словно не обращаясь ни к кому лично, и в то же время ко всем сразу;

— Неладно получилось сегодня. Все переволновались. Да… Можно бы, конечно, и сдержать нервы… Как-то не вышло. — Геннадий заметил, что Елена Дмитриевна внимательно смотрит на Бурова. — Ну… Что же? Бывает. Но и вы хороши! — Олег Григорьевич резко повернул голову в сторону Веры, но, почувствовав на себе пристальный взгляд Воробьевой, потупился. — Короче говоря, забудем, Вера, прошу вас. Все бывает в такой дороге.

Вера молчала, может, собиралась с мыслями, может, не хотела отвечать.

— А чо забывать-то? — спросил Мишка. — Чо? Забудем. Как будто и не было ничего.

— Ну, вам-то не стоит забывать, как вы подвели сегодня коллектив, — Олег Григорьевич с радостью переключился на Мишку; Елена Дмитриевна покачала головой и принялась за ужин; Геннадий понял, что не зря Воробьева приглашала начальника на речку, видимо, разъяснила ему неприглядность его поведения, но, кажется, до Бурова ее объяснения не дошли: у него не хватило сил открыто извиниться перед Верой.

Ужин прошел, как поминки: громко не говорили, не ссорились, но и веселья не было.

А утром, когда лошади были завьючены и отряд готовился выступить в дорогу, Вера неожиданно сказала:

— Мы больше времени тратим на сборы и на дорогу, чем на работу.

Буров посмотрел на нее с любопытством: ну, мол, а дальше что? Вера продолжала:

— Сейчас бы нам поработать, потом пообедать и шагать до позднего вечера. Ведь лучше так, правда? У вас же намечены места, где мы должны работать? — Это она говорила Олегу Григорьевичу, — Вот там и надо ночевку устраивать, а с утра работать.

Неожиданно Веру поддержал Трофим Петрович:

— А она дело говорит. Ну, мне-то что? Как надо, так и надо, значит.

— Ничего не будем менять, — сказал Буров. Подумал и добавил: — Идти с обеда до вечера трудно. Вы первая отдыха запросите.

— Так я не о себе, — вяло сказала Вера. — Я — о деле.

— О деле есть кому позаботиться. Все! Выступаем.

Геннадий подумал и пришел к выводу, что предложение Веры было разумным; если бы такую мысль высказал Гмызин, начальник согласился бы с ним, а соглашаться с девчонкой, первый раз попавшей в тайгу, он не мог — гордость не позволяла.

Прошли не больше километра — снова на пути водная преграда.

— А это какая речка? — спросил Геннадий.

— Все та же, — усмехнулся Буров. — Приток Сайды.

— Может, нам по берегу идти? Надоели переправы через один и тот же приток.

— По берегу в два раза длиннее, — вмешался Трофим Петрович. — Это последний брод, потом пойдем к Сайде по тайге. А тут мелко даже сейчас, после таких дождей. Видишь, ширина какая?! Где глубоко — там узко. Вот сейчас перекурим и побредем. Девки, здесь дно мягкое, разувайтесь, чтоб не вертаться за вами. Рядом с мужиками пойдете, они помогут, в случае… А ты папку-то свою давай, — обратился он к Вере, — привяжем на вьюки, руки свободные будут.

Вера вопросительно взглянула на Бурова.

— Пожалуй, можно, — разрешил Олег Григорьевич. — Только вот что: переложите собранные экземпляры к Геннадию. Ему папка не мешает, он известный рационализатор, за спиной ее носит.

Трофим Петрович и Мишка еще раз осмотрели груз, как это они делали перед каждым бродом, проверили надежность увязки всех мешков. Папку привязали поверх вьюков на вороного. Его, сидя на соловом, поведет на длинном поводу Мишка.

— Начинайте, — дал команду Буров. — Мы посмотрим и по вашему следу пойдем.

— Вы, девки, не пугайтесь, что река здесь широкая, — еще раз сказал Гмызин, — В сушь здесь воробью по колено. Ну, а если и замочите что, так обсохнете на том берегу. А ты, Мишка, погоди, я рукой тебе махну. Ты все проверил? Крепко увязано?

— Нормально, — ответил Мишка. — Что ты, батя? Трогай.

Гмызин направил лошадей в реку. Примерно на середине он оглянулся, махнул рукой: давай. Не так уж и мелко там: вода почти до брюха лошади доходила. Но видно было, что мешки и тюки не подмокли.

— Идите сразу за мной, — сказал Мишка, — но чуть повыше, чтобы по чистой воде. Я тоже маленько выше бати возьму, замутил он воду. Но, лентяй, пошли-поехали! — Мишка дернул за длинный повод вороного. Повод он держал в руке.

Вороной в воде проявил неожиданную прыть. Он не пошел в хвост соловому, а забирал правее, чтобы самостоятельно шагать, и сразу же от берега пошел крупно, стремясь обогнать впереди идущего собрата. Мишка закричал на него, но вороной и ухом не повел.

— Геннадий! — с тревогой сказал Буров. — Давай! Жми следом! Как бы чего не случилось.

Буров всегда был настороже, каждую минуту ожидал какой-нибудь неприятности от лошадей, а иногда и от людей.

Уже миновав середину реки, вороной — он же шел не там, где провел своих лошадей Гмызин-старший, — вдруг споткнулся обо что-то на дне, почти упал на передние ноги, испуганно вскочил и, разбрызгивая воду, скачками помчался к противоположному берегу. Мешки и вьюки запрыгали у него на спине.

— Отпускай повод! — кричал с того берега Гмызин, — Мишка! Отпускай, тебе говорю!

Вороной уже обогнал солового. Мишка бросил повод.

Вдруг груз на спине вороного медленно начал съезжать и левую сторону; Геннадий весь мокрый бежал по реке, но разве догонишь испуганного коня. Из вьюков что-то свалилось в воду. Геннадий за брызгами не разглядел, что. Видел, как Мишка, наклонившись, пытался схватить; его что-то, не успел, выругался; в следующее мгновение река ниже лошадей вдруг покрылась синими, белыми, желтыми пятнами. Гербарная бумага! Геннадий бросился вниз, хотел успеть спасти хоть часть…

— Назад! — закричал с берега Гмызин. — Назад, Гена. Там глубоко!

— Трофим Петрович! — кричал позади Буров, — К берегу прибьет бумагу. К берегу-у! Поймайте!

Сразу за бродом река делала очередной поворот, течение вынесло бумагу на середину реки, через минуту разноцветных листов уже не было видно.

Выбрались на берег. Все молчали. Мишка и Трофим Петрович сразу же проверили груз: все в порядке. Проводник осмотрел подпругу у вороного, покачал головой, покороче взял поводья в левую руку, а правой, размахнувшись, кулаком ударил лошадь по морде. Вороной, дико выкатив глаза, спятился. Трофим Петрович заорал:

— Я тебе покажу! Я тебя, падаль, отучу! Ты у меня подтянешь брюхо! Глядите, Олег Григорьевич, — он показал на подпругу. — Палец не подсунешь! Туго! У! Гадина! Она живот подтянула, вот и поползли вьюки.

Буров даже головы не повернул, сидел на траве, смотрел на речку, только что поглотившую гербарную бумагу.

— Вера, — спокойно спросил он. — Вы завязывали папку?

— Да, Олег Григорьевич. Я даже копалку оттуда вытащила, чтоб папка хорошо завязалась.

— Н-да… Копалку вытащила. Пойдем, посмотрим.

Все подошли к вороному, который мелко дрожал, еще не мог успокоиться после крика Гмызина.

— Вот! — сказал Буров, — Странно. Боковые тесемки завязаны, а передняя, как видите, — нет. Как же так?

— Олег Григорьевич! Я, честное слово, завязывала все. Отдала Геннадию собранные экземпляры, и сразу же… Но ведь все же видели… — Она оглядела всех. Нет, никого не было в тот момент рядом. — Ну, завязывала же я, завязывала! — Она закрыла лицо ладонями и заплакала, размазывая слезы по щекам.

Елена Дмитриевна и Геннадий не сказали еще ни слова. Да и что говорить? Слишком ясно все. Словами Веру, как вчера, не защитишь.

— Мишка! — тихо, но строго сказал Трофим Петрович. — Может, ты чего напутал?

— Да ты что, батя?! Папка-то не уплыла. Видишь, как привязана? Бумага же из нее выпала, а сама-то папка здесь. Мне кажется, завязана она была на все тесемки…

— Кажется, — горько усмехнулся Буров. — И вам кажется! Да перестаньте вы, Вера, слезы ронять! Если бы слезы вернули нам бумагу, я бы сам сейчас заплакал. Геннадий, принеси ей воды, неужели нельзя самому сообразить?

— Не… не надо, — с трудом сказала Вера. — Я завязывала папку. Что же я… не помню… что было десять минут назад?

— Да! — сказал Буров, подумал, помолчал и еще раз: — Да! Виновных, выходит, нет? А что делать? А? Елена Дмитриевна?

— Надо искать выход, — ответила Воробьева. — Поделим оставшуюся бумагу. Листов двадцать есть в какой-то суме еще…

— У меня есть тетрадь, — сказал Геннадий, — если ее расшить, будут двойные листы.

— А записной книжки у тебя нет? — почему-то зло спросил Олег Григорьевич. — Тетрадь!.. Ты что, не видел бумагу гербарную? Она же значительно больше твоей тетради. Эх! Что-то но так у нас идет, товарищи! С перекосом. Трофим Петрович, осмотрите еще раз груз, может, подсушить что надо. Всем — час на отдых. Елена Дмитриевна, давайте подсчитаем остатки бумаги! Вера, отвязывайте свою папку с лошади. Да вытрите же вы слезы, наконец! Каждый день с вами что-нибудь случается. Прямо роман приключенческий.

— С остро захватывающим сюжетом, — добавил Геннадий. — А концовка…

— Какая концовка? — перебил его Буров. — Я боюсь, что с таким сюжетом роман останется без концовки.

 

5

Сайда — река с характером, как и все таежные реки. Долго пробивала она путь, чтобы утвердиться в облюбованном русле. Мечется то влево, то вправо. Течет то вольно, не приближаясь к отрогам гор — в таком месте она спокойная, широкая, — то ринется вдруг к рыжему склону, врежется в него, подточит и не успокоится до тех пор, пока не сострогает до блеска камни, не спилит берега под прямым углом, и только тогда, удовлетворенная, спокойная, повернет в другую сторону. Там, где она, порывистая, бьет в преграду, она сжимается в кулак, в пружину, собирает все силы в узком глубоком русле, чтобы потом упругой водяной струей ударить по камням. Ударит, сточит скалу, да так, что не только человеку, а зверюшке маленькой не оставит тропки на берегу. Такие места называются непропусками или непроходимками. Пройти, конечно, можно и здесь, но только не возле реки. Или карабкайся в гору, или перебредай на противоположный берег.

Вера шагала на этот раз по-мужски размашисто и быстро. Все-таки привыкла за эти несколько дней к тайге, как и обещала Бурову. Геннадий следом за ней вышел из лагеря, торопился, почти бежал, а расстояние между ними сокращалось медленно. Синий берет Веры то мелькал на зеленом фоне берез и сосен, промытых недавними дождями, то исчезал за одним из многочисленных поворотов Сайды.

Груз у Геннадия не тяжел, но громоздок и неудобен. И за каким дьяволом навязал ему Олег Григорьевич спальник? Хвои в тайге нет, что ли? Кедры! Сосны! Боится. Ах, как бы чего не вышло.

Вере легче. Ружья у нее нет, рюкзак маленький, на ногах кеды, а не огромные сапоги. Свой противоэнцефалитный костюм она еще на базе подогнала по фигуре.

Ожидая его, Вера сидела на поваленной ветром сосне. Геннадий перевел дух, спросил как можно спокойнее, хотя все в нем кипело:

— Отдыхаем, значит?

— Вас жду. Боюсь, что не догоните.

— Да, бегаешь ты здорово, не так, как в маршруте.

Вера не обиделась на это «не так».

— Даже лошадь домой быстрей бежит, как сказал Гмызин. — Он промолчал. Ссориться не хотелось, да и Вера, подумалось ему, не намерена оправдываться, она приготовилась к нападению.

— Ну, получили задание сопровождать меня? — не снижая тона спросила она.

— Нет, — ответил Геннадий, злясь уже не на нее, а на Олега Григорьевича. — Добровольно за тобой помчался.

— Ну-ну… И что же сказал вам на прощанье любимый начальник?

— Ничего. Обнимал. Целовал. А плакал провожая — видишь, воротник мокрый от его слез?

— Как он о щетину вашу не укололся… А еще что?

— Еще написал дипломатическую ноту Корешкову

— Да? Вы читали?

— Тайна переписки охраняется законом.

— Смотрите-ка! — удивилась Вера. — А я думала, что он вам все доверяет… Отдохнули?

— Почти. Слушай, Вера, а что это вы с ним характерами не сошлись?

— Характерами пусть с женой сходится… Что же дальше будем делать?

— Топать. Я впереди, вы — за мной.

— Да? Вы хотите, чтобы меня съели медведи?

О медведях — это страхи Бурова. Он рассказывал: «Возвращались ботаники в лагерь, и на женщину, которая шла последней, медведь вышел. Кто идет по тропе последним, тот обязательно должен быть с ружьем».

Геннадий рассмеялся. Надо было как-то сбить этот тон Веры, не идти же два дня молчком, не перебрасываться же только колючими фразами.

— Если тебя съест медведь, то меня съест Олег Григорьевич, а его слопает высшее начальство. Видишь, сколько напрасных жертв? Погоди, а ты что же, всю дорогу спальник в руках будешь нести?

— Мне же никто не сделает так, как у вас!

Геннадий присвистнул, сказал:

— Так есть же еще лыцари на Украине!

Вытащил из кармана тесьму, перевязал спальник в двух местах, ближе к краям, сделал петли.

— Спасибо!

Вера встала, закинула за спину рюкзак. Геннадий помог ей приладить спальник; лямки его обтянули плечи, сам мешок плотно улегся на рюкзак. Тяжелее, конечно, но удобнее. Не глядя на Геннадия, Вера сказала умоляюще:

— Идите первым. Там за поворотом Мишка рыбачит, я не хочу с ним разговаривать.

Болтать с Мишкой и у Геннадия не было желания, но есть к нему дело.

Мишка в стороне от тропинки бродил с удочкой по берегу. Геннадий свернул к Сайде. Вера прошла вперед.

— Куда собрался? — спросил Мишка.

— Да так, Миша. Начальник дал задание прогуляться по тайге, чтоб аппетит лучше был перед твоим обедом.

А она? — Мишка подбородком указал на тропинку; оказывается, он видел Веру.

— Ей тоже полезно подышать свежим воздухом.

— Тайна, значит. А я богато сегодня наловил! — Он похлопал ладонью по брезентовому мешочку, из которого высовывалась ярко-красная рукоятка ножа. Обычно Мишка носит его в чехле, на ремне, но сейчас переложил ближе, вдруг понадобится. — Здесь озеро близко есть, я пройду, на червя попробую, там окуни здоровые водятся. Не обедали еще?

— Ждут, когда ты приготовишь. Зачем столько рыбы хапаешь? Протухнет.

— Засолю, — ответил Мишка, — Ведро есть. А чо? Лошади довезут. Домой приеду — хариус соленый будет.

— Миша, твои далекие предки были великими людьми, у них был общий котел.

— А чо, я на всех обязан ловить? Тебе надо — дам. Пусть сами ловят. А чо?

— Да ничо, — вздохнул Геннадий. — Щеку-то где разодрал?

— А-а… — Мишка дотронулся пальцами до щеки. — Это… Это я на сучок напоролся. А чо — заметно?

— Кровь смой, а то присохнет.

— Присохнет — отколупну. А вы куда?

— Прогуляться, Миша. — Не хотелось ему обо всем рассказывать, вернется в лагерь, узнает, — У тебя есть лишние мушки? Дай пару.

— Пару не дам. Одну. Вот бери мою вместе с леской.

А крючки есть запасные?

— Есть, — Геннадий сунул намотанную на палочку леску в карман. — Ну, пока!

— Я тоже пойду, — сказал Мишка, — На озеро. Жара, Дождь к вечеру соберется.

Пройдя несколько шагов, Геннадий оглянулся.

— Нож не потеряй!

— Никуда не денется! — Мишка похлопал рукой по левому бедру, хотя сумка с торчащей из него красной рукояткой болталась на его правом боку. Запарился, наверное, от жары…

С этим Мишкой история… Когда Олег Григорьевич после долгих поисков нашел проводника, тот поставил условие: взять и сына. Зарплата, мол, ему не нужна, просто парень в тайгу рвется, хорошо знает здешние места. Но Буров как-то и деньги выкроил, обязав Мишку поварить. Повар из Мишки не ахти какой, потому что он лодырь первостатейный. Вот хариусов на уху наловил, а ведь не сварит, пожалеет, для себя засолит.

— Поговорили с этим идиотиком? — спросила Вера, когда Геннадий нагнал ее.

— Он рыбачит, — ответил Геннадий, — Щеку разодрал, на сучок напоролся.

— Жаль, что тот сучок маленький был.

— Ох, и злая же ты, Вера! — покачал он головой. — Достанется от тебя будущему мужу.

— Ну, вам это не грозит! — И быстро пошла вперед.

Вода у берегов бурлила и пенилась; искристые брызги, подхватываемые ветерком, летели на разноцветные прибрежные галечки, оседали на лице Веры, приятно холодили его. Там, где кустарник вплотную подходил к берегу, приходилось искать тропу и, если ее не было, пробираться напролом через невообразимые сплетения трав. Она старалась не слишком удаляться от реки, чтобы потом, если нужно, быстро вернуться к берегу.

— Вера-а! — кричал Геннадий.

Остановилась. По голосу поняла, что далеко оторвалась от провожатого.

Геннадий, на ходу вытирая пот со лба, сказал:

— Сворачивай к берегу. Прямо по курсу — непропуск.

Она молча пошла к Сайде, лишь у самого берега через плечо спросила:

— Будем перебродить?

— Вначале я разведаю брод.

— Зачем? Разве не видно, что здесь мелко?

Вера шагнула в воду. Геннадий закричал:

— Стой! Ты что, так и пойдешь через речку в кедах?

— А как? — Она остановилась, оглянулась. — Сменной обуви у меня нет.

— Знаю, что нет. И не говори со мной, как старшина с рядовым. Возьми мои носки, ноги не будет камнями резать. А кеды сними. Носки ночью высушим.

Вера на мгновение задумалась. Конечно, снять кеды — минутное дело. Можно и брюки снять. В конце концов работала же в одном купальнике неподалеку от дороги.

— Спасибо! — сказала. — Ничего вашего мне не надо. А носки вам еще пригодятся в тайге.

— Слушай, Вера, почему ты такая вредная? А? — спросил он, но, не дождавшись ответа, предложил миролюбиво: — Давай я тебя перенесу на тот берег.

Вера прищурилась. Он вспомнил этот взгляд, таким он был на базе, когда она собиралась сказать что-нибудь резкое, неожиданное.

— Инте-рес-но! — протянула она. — Я и сама ходить умею. Короче говоря, другую носите!

— Я же не с другой в тайгу пошел, а с тобой.

— Шли бы с другой… С Еленой Дмитриевной! — и не давая времени возразить, добавила: — Кстати, вы не пошли, вас направили. А носить меня на руках Буров не приказывал. Даже через Сайду.

И гордо пошагала по воде. Геннадию ничего не оставалось, как идти за ней, а Вера, выбравшись на берег, не остановилась, пока он ее не окликнул. Остановившись, внимательно смотрела, как Геннадий, разбрызгивая сапогами воду, выходил на галечник.

— Обедать будем? — спросил он.

— Если такова ваша воля…

— А ты хочешь?

— Мне все равно.

Вера села на гальку, стащила кеды, ладонями согнала с брюк воду. И все время, пока Геннадий носил дрова, разжигал костер, ставил на угли котелок с водой, она равнодушно и отрешенно наблюдала за ним. Лишь когда хворост заполыхал ярко, придвинулась к костру. От брюк повалил густой сизый пар.

Ели сухари, запивая их чаем. Рыбачить не хотелось — Геннадий устал. Вера молчала. Лишь когда кончили есть, спросила:

— Вы-то за что мучаетесь?

Еще не теряя надежду улучшить ее настроение, он весело ответил:

— Если, по-твоему, идти по тайге с красивой молодой девушкой — мучение, то я готов долго мучиться.

— Я не об этом, — Вера пристально посмотрела на него. — В экспедицию зачем поехали? А что вы на меня так смотрите?

— А разве нельзя?

— Пожалуйста. Недолго осталось. Буров думает, что я останусь у Корешкова до вашего возвращения. Вот еще! Уеду!.. Что он написал обо мне в письме?

— Честное слово, не знаю, — растерялся Геннадий. — Конверт запечатан. О чем писать — он со мной не советовался.

Ему показалось, что Вера вздохнула с облегчением. Он понял ее вздох так: и хорошо, что не советовался, и хорошо, что не знаете. Вздохнуть-то вздохнула, а спросила снова едко:

— А вы кто — советник по особо важным делам? Учтите, все, что написано в письме, — неправда!

— Да? — удивился он, — Значит, тебе известно содержание?

— Ну… Примерно. Так зачем же вы в экспедицию поехали?

Несколько дней сидели бок о бок в машине, переговорили о многом, а об этом разговора не было. Ему казалось, что Вере известно все о нем, так же как и ему о ней.

— Если это так важно, отвечаю: поехал, чтобы отдохнуть. А ты?

— За длинным рублем! Устраивает?

— Ответ — вполне, желание заработать — тоже. Только ты ошиблась: длинные рубли зашибают на севере.

— А отдыхают на юге, — мгновенно нашлась Вера. — Не хотите говорить, не надо.

Увидев, что Геннадии вытащил из кармашка рюкзака карту, внимательно рассматривает ее, Вера вновь подковырнула:

— А вы у начальника пользуетесь большим доверием. Карту дал, хотя трясется над ней всегда, как…

Знала бы она о том, с какой неохотой отдавал ему карту Олег Григорьевич!

— Иди-ка лучше сюда, — улыбнулся он. Она тоже улыбнулась, встала за его спиной, скосила глаза в карту. — Садись. Вот смотри: мы сейчас находимся здесь. Через километр, если карта не врет, опять будет непропуск. Может, махнем через гору? А? Сократим путь?

— Вы же у меня проводником, а не я у вас!

— Вот я и советуюсь с тобой.

 

6

Когда они, перевалив через гору, вновь спустились к реке, все небо закрыли тучи. Угрюмые, хмурые, они набегали одна на другую, кучерявились, клубились. Мелькала далекая синева в редких просветах, но потом и синевы не осталось. Потемнела река, четче выделялись белые барашки, слышнее стало монотонное журчание воды на перекатах, надоедливее и противнее жужжали комары, чаще выплескивались на поверхность Сайды хариусы. Родившись за хребтом, ветер врывался в долину реки и здесь смирял свой буйный нрав: негде развернуться ему, потому что Сайда петляет, ее крутые берега принимают ветер на себя, на свои отвесные скалы. Тучи, весь день вбиравшие горячие испарения тайги, вот-вот разразятся проливным дождем.,

Пожалуй, прав был Мишка.

— Устроим привал, Вера. Иначе не дойдем, — предложил Геннадий.

Вера еле держалась на ногах, ей тоже хотелось отдохнуть, но сказала она другое:

— Вам же дали задание доставить меня в Ивановку завтра. Значит, надо торопиться.

— Дали! — зло ответил Геннадий, которого уже начинали злить и выводить из себя замечания Веры. — Только мне еще дали задание в отряд вернуться.

Шагали теперь по галечнику. Справа — скалы, слева — Сайда. Круто обрывающиеся каменные плиты уходили в глубину, перебраться на другой берег не было возможности, а на этом — ни кустика, ни деревца вблизи, где бы можно развести костер и укрыться на ночь от непогоды.

Так медленно, молча, устало прошли еще с километр, пока река не стала шире. Геннадий сел на галечник, снял плащ, рюкзак, брезентовую куртку, закурил.

— Перекурю и побредем.

Тучи беспросветно закрыли небо, где-то далеко раскатывался глухой гром. Прохладнее становился ветерок. Темнело.

И тут пошел мелкий дождь. Пусть идет, исчезнет после него духота. А они сейчас переберутся на другой берег, устроятся на ночлег.

— А что же у тебя все-таки произошло с Буровым? — спросил Геннадий, чтобы не сидеть молча, чтобы продлить время отдыха.

Вера сердито взглянула на него.

— Ну-ну! — поторопился удержать ее от резкого ответа Геннадий, — Не хочешь — не рассказывай.

— А я не на исповеди, чтобы рассказывать! — Вера провела пальцами по глазам. — Ладно. Переживу. Он думает, что я у Корешкова буду работать. Спасибо!

Встала и пошла к воде.

— Вера! — крикнул Геннадий. — Куда ты? Подожди! Пойдем вместе!

— Встретимся на том берегу! — Весело ответила Вера. — До скорого свидания!

— Ну, тогда держись ниже, — подсказал он, поняв, что уговорить ее не сможет. — Выше камни.

— Вот по камням я и перейду.

Геннадий сплюнул, но не пошел за Верой: жаль было выбрасывать недокуренную сигарету.

А может, Вера и права: там, куда идет она, торчат над водой камни, на них тополь лежит с обломанными сучьями. Видно, принесло его весенним половодьем или позднее, когда таяли снега в горах, а потом, когда вода спала, а в здешних местах падает она быстро, тополь застрял на мели.

Геннадий видел, как Вера медленно двигалась, осторожно прощупывала ногами дно. Плащ, накинутый на плечи, застегнутый лишь на верхнюю пуговицу, словно армейская плащ-накидка, делал ее фигурку маленькой, смешной. Он защищал от дождя не столько Веру, сколько спальник и рюкзак, горбатившиеся на ее спине.

Вот Вера пошатала лежащее дерево — крепко ли держится? Ступила одной ногой на — зеленоватый ствол и, держась двумя руками за уцелевший сучок, начала поднимать из воды другую ногу.

Все последующее замелькало перед Геннадием, как в немом кино, потому что звуки — звон реки, шум ветра над головой и далекие, за перевалом, раскаты грозы — исчезли. Но обостренное зрение отметило все, самые мельчайшие детали.

Вера занесла ногу, и в это время хрустнул сучок. Треска Геннадий не слышал, но будто в своих ладонях ощутил его. Вера, не вскрикнув даже, плашмя свалилась в Сайду и не успела еще скрыться под водой, как Геннадий вскочил, двумя руками потянул за отвороты правого сапога и, делая первый шаг, — за отвороты левого.

Широкие голенища поднялись выше колен. Вера еще не вынырнула, по реке лишь плыл ее синий берет, а Геннадий уже бежал по Сайде. Вот Вера появилась ниже дерева. На ней не было ни плаща, ни рюкзака, ни спальника. Взмахнув руками, она успела дотянуться до ствола и карабкалась на него, боясь ухватиться за торчащие сучки. Геннадий подбежал к ней, протянул руку, чтобы помочь, и… рухнул в воду с головой, но сразу вынырнул, схватился за ствол. Как раз под деревом была яма, а ниже по течению — отмель.

Рыжий рюкзак Веры Геннадий выловил метрах в двадцати от ямы, вспомнил о берете, оглянулся, не увидел. Снова помчался к упавшему дереву, на ходу крича:

— А плащ? Плащ где?

Дрожа от холода, Вера показала рукой под воду. Там, зацепившись полой за сучок, полоскался плащ. Геннадий выхватил его, скомкал, выбросил на берег к ногам Веры.

— А спальник?

Вера стучала зубами:

— Н-н-е знаю…

Метров сто он бежал берегом, потом — водой, пока, наконец, не убедился в бесплодности поисков. На нем не было сухой нитки, он с трудом тащил сапоги, рубашка и майка прилипли к телу.

А Вера, поджав под себя ноги, опустив голову на колени, сидела неподвижно и, казалось, ничего не замечала — ни исчезновения спальника, ни его поисков, ни сгустившейся вдруг темноты. Он сказал устало:

— Не нашел.

Вера равнодушно и вяло указала на реку:

— Может, там? В яме?

Пришлось вновь, перебирая руками по стволу дерева, идти в воду, шарить ногами по дну… Да! Такое счастье не каждому выпадает: спальник зацепился крепкой шпагатной веревкой-завязкой за ветку. Геннадий с трудом выволок его на берег: спальник намок и потяжелел.

Оглядел ближайшие кусты, Тальник. Топольки виднеются.

Едва ли найдутся дрова для костра. А их много надо…

— Вера! — Он сунул ей мокрый плащ, закинул за плечи тяжелый рюкзак, в одну руку взял спальник, другой схватил ладонь дрожащей девушки: — Бежим!

Не может быть, думал он, чтобы мелкий кустарник тянулся на километры. Есть же где-то настоящий лес с настоящими дровами.

В довершение всех бед на них обрушился дождь, но все, что могло намокнуть, уже вымокло. На противоположном берегу оставались вещи Геннадия; он с тревогой думал сейчас: куда бросил куртку? На мешок, или рядом с ним? Помнил, что плащ снял сразу, на него положил спальник и рюкзак, сверху — ружье, а вот прикрыл ли все курткой — не помнил.

— Я не могу! — задыхалась Вера.

— Можешь, можешь. Еще немного…

Он и сам выдыхался. Руку оттягивал спальник. На спине ерзал рюкзак.

Река круто повернула на восток. На другом берегу такие же кустарники, как на этом. Перебродить не стоит. Остановились.

Отощавшие тучи сеяли дождем. Капельки, падая на листья, на песок, на воду, создавали равномерный шум.

Геннадий, обнаружив, что все еще держит Веру за руку, разжал пальцы.

— Вера, я тебя прошу: не стой, не сиди, а ходи, бегай, грейся. Если можешь, собери сухих дров. Я сейчас вернусь.

— Куда вы?

— Не бросать же вещи в тайге.

Перебредая чуть выше камней, он не стерпел и громко выругался: вот где надо было идти Вере!

Облегченно вздохнул, когда увидел, что спальник, рюкзак и ружье прикрыты курткой.

Дождь неожиданно кончился.

Вера сидела там, где ее оставил Геннадий. Дров рядом не было. Понятно… Вера, увидев его, по-девчоночьи шмыгнула носом, завсхлипывала. Геннадий погладил ее по плечу. Плечо мелко дрожало…

— Ну успокойся, успокойся. Все прошло. Сейчас разложу костер, отогреемся, поужинаем.

За каждой сухой палкой лез в кусты, шарил по земле руками, выбрался из чащи — словно в реке выкупался вторично. Разжег небольшой костер, чтобы Вере веселее было, и снова с топориком пошел в заросли.

Потом у костра скептически оглядел запас дров. Маловато! Даже согреться не успеют, а еще одежду сушить.

Вера стояла у костра, поворачиваясь к пламени то одним, то другим боком. Он взглянул на нее — мокрую, жалкую — и начал рыться в своем рюкзаке. Нашел все, что нужно, завернул в голубую майку, протянул Вере;

— Держи.

Она сначала взяла сверток, потом спросила:

— А что это?

— Переоденься. Ну что ты на меня так смотришь? Иди в кусты, переодевайся. А свое суши…

— А если я не буду переодеваться? — спросила тихо, но, показалось ему, с нотками вызова, и он не сдержался, закричал:

— А я заставлю! Понимаешь? Заставлю! Силой! Раздену, а потом одену!

Вера, поджав губы, посмотрела на него внимательно, поняла, что не шутит, резко повернулась и пошла в кусты.

— Стой! — сказал он, не меняя тона. — Сними с себя все! И энцефалитку и брюки! Поняла? А сверху — вот! — Бросил свою запасную рубашку.

Сел у костра, взглянул на часы. Ну, конечно! Это все-таки обычная «Победа», а не водонепроницаемая. Часы стояли. Да и зачем знать точное время? Ясно одно: сейчас ночь. Потом настанет утро, будет дальняя дорога.

Тонкие сухие палки сгорали быстро, свету от них много, а жару никакого, придется искать топливо посолиднее.

— Вера! — крикнул в кусты. — Я — ухожу за дровами!

Ее голос прозвучал откуда-то справа:

Пожалуйста, не ходите далеко. Я одна боюсь.

Она, видите ли, боится в тайге, на берегу, у костра, а он должен шариться в зарослях, искать сушняк, мерзнуть. После минутного сидения у костра сильнее чувствовалась сырость, ночная прохлада.

Крупные капли тяжело застучали по спине, как только он раздвинул ветки; Геннадий отпрянул, но делать нечего — согнувшись, полез в глубь чащи. Вынес охапку хвороста на песок к берегу, нарубил колья и рогульки для одежды.

Вера, закрывшись от его взгляда, держала перед собой плащ, будто сушила.

— Замерзла? Скоро будет жарко. А плащ не стоит так сушить.

Вбив рогульки, укрепил поперечные палки, пошел за оставшимися заготовленными дровами.

Снова принес сушняк, закурил, присел у костра, обвешанного со всех сторон вещами Веры, невольно отметил, что на перекладине, рядом с голубым женским свитером висели два лифчика — синий и ярко-красный. Вера перехватила его взгляд, смущенно провела руками по. застегнутому ряду пуговиц на его рубахе. Лицо ее вспыхнуло. Или так ему показалось?

Перекурив, Геннадий прошел далеко на песчаную косу, где был отличный плавник, выбрал пару бревешек, таких, что под силу донести. Если сунуть их в огонь целиком — долго будут гореть и греть.

Возвращаясь с бревешком на плече, еще издалека заметил, что синего лифчика на жердочках не было.

— Вера, я еще раз схожу за дровами, потом будем ужинать. Это — первое. А второе — не мудри, не надевай сырое белье.

— Оно не сырое.

— Хочешь, чтобы я проверил?

— Вы сами ходите в мокром.

— Меня нужда заставляет. Ты меня поняла?

Вера промолчала, поджав губы, откинула со лба падающую прядь волос, вздохнула.

А когда Геннадий поднес последние бревнышки, он увидел синий лифчик на прежнем месте. Промолчал. Разделся до трусов. Вытащил из куртки флакончик «дэты».

— Будете мазаться? — сузив глаза, спросила Вера.

— Не кормить же комаров своей кровью.

Комарье звенело вокруг, отпугиваемое резким запахом, обнаружив незащищенное место — спину — набросились на нее. Он пытался рукой достать до лопаток — не вышло. Думал, что Вера предложит свои услуги, но она промолчала. Ладно. Пусть его жрут кровопийцы.

Поставил на костер котелок с водой, закатил в огонь банку тушенки, достал кружку.

— Сейчас будем ужинать.

— Я не хочу, — сказала Вера.

— Капризы оставь до возвращения домой. Здесь я приказываю.

— Честное слово, не хочу. Я лучше у костра погреюсь.

— Одно другому не мешает. Мерзнешь?

— Да! — подумала и добавила резко, словно его обвиняя: — И у меня болит голова!

— Ты не ударилась, когда падала в воду?

— Нет. Я же спиной упала.

Спиной… Вот морока. Аптечка в отряде хорошая, но Геннадий не догадался взять хотя бы самые простейшие таблетки от головной боли. Да и когда ему было брать-то их?

— Ничего, — успокоил он. — Это от волнения. Пройдет. А есть ты будешь. Я тебя с ложечки накормлю. Как мама в детстве. Помнишь, наверное?

— Нет! — вдруг выкрикнула она, — Не помню. И не говорите глупостей!

Геннадий растерялся:

— А что я сказал? Ну, извини…

Вот и попробуй ее развеселить. Ну и бог с ней. Ему поручили доставить Веру в отряд, остальное его не касается. Придут в Ивановку, махнет он рукой своей спутнице: «До свидания!», хотя никакого свидания не будет, не увидит он ее; Вера сдержит свое слово, у Корешкова не останется, уедет домой…

И тут он поймал себя на мысли, что ему не хочется с ней расставаться, что ему приятно с ней разговаривать, сидеть у костра, заботиться о ней — хрупкой и беспомощной, — выслушивать ее резкие слова. И еще подумал, что скучно будет в отряде теперь.

— Вера! — позвал он.

— Да! — Она медленно повернулась лицом к огню.

— Я тебе налью немного спирту…

— Вот еще!

— Надо растереть ноги и… здесь, — провел рукой по своей груди. — Потом теплее укроешься.

Спирт попал к нему случайно. Олег Григорьевич перед выходом в маршрут дал ему фляжку: «Храни у себя. Сдается мне, что проводник будет клянчить, отказать неудобно, а вещь дефицитная…»

Хорошо, что сегодня, когда бросал вещи и продукты в рюкзак, не вернул фляжку. Теперь спирт пойдет по прямому назначению — для медицинских целей.

Он развернул свой спальник, повесил его вдоль костра на двух палках, с другой стороны, как ширму, приспособил плащ, налил в кружку из фляжки.

— Садись. Натирайся и ныряй в мешок.

Вера, смочив в кружке кончики пальцев, водила ими по обнаженным ногам, по-детски вытянув губы.

Рассмеявшись, Геннадий спросил:

— Разве так втирают спирт? Тебе что — ни разу не приходилось?

— Что ли я каждый день тону?

— Ну, допустим, ты и сегодня не тонула, а лишь свалилась в воду. Наливай спирт в ладонь и втирай, пока кожа не покраснеет. Давай я помогу.

— Вот еще! — И продолжала осторожно, нежно гладить ногу ладонью.

Случись такое в отряде, он бы не настаивал, пусть делает все, что угодно. Но здесь, в тайге, ночью, он не мог быть равнодушным к ее беде. На Бурова ему наплевать, но как он оправдается перед собой, если с ней что-нибудь случится?

— Ну-ка, садись! — решительно сказал он и так же решительно взял у нее из рук кружку.

— Я сама!

— Садись, я тебе говорю! — закричал Геннадий, и Вера послушно села, вытянув ноги. Но все-таки не удержалась, чтобы не сказать очередную колкость:

— Ого! Скоро и ругаться начнете, как на свою…

Он подошел к ней со спины, опустился на колени, из кружки плеснул на ноги, ладонями принялся растирать. Его лицо было рядом с лицом Веры, ее волосы касались его щеки, он чувствовал ее дыхание.

— Ой, больно!

— Терпи. Кстати, ты на меня тоже кричишь, как на своего, тогда уж зови на «ты», чтобы удобнее было.

— А я на вас не кричу… как на своего, — тихо и как-то грустно произнесла, Вера.

— Не больно теперь? — спросил грубо, чтобы не подумала, будто он ее жалеет, хотя на самом-то деле этого нельзя было скрыть — жалел он ее.

— Нет. Горит все…

— Теперь лезь в мешок и натирайся сама. Натирай грудь. — Подошел к костру, потрогал белье. — Твои… купальники еще не высохли. Будешь спать в том, что на тебе. Говори спасибо, что я перед бродом мешок с себя снял.

— Спасибо, — прошептала Вера серьезно, но ему послышалась в голосе насмешка, потому и сам криво улыбнулся:

— На здоровье.

Закурил. Уходить от костра не хотелось, а надо — не будет Вера при нем втирать спирт.

Редкие капли дождя снова застучали по листьям, по воде. Геннадий обрубил ветки с принесенных березок и осинок, сделал навес, сверху набросал ветки, прикрыл все сооружение плащами. Успел вовремя: дождь разошелся. Подумал и кинул поверх плащей чехол от Вериного спальника — все равно ему мокнуть, уселся под навес, к ногам Веры.

Костер шипел. От капель дождя оставались на углях черные пятнышки, которые через секунду-другую исчезали.

Молчали, пока не кончился дождь. Потом Геннадий снова закатил в костер тушенку — она уже успела остыть.

Злость на Веру окончательно прошла, осталась жалость и еще какое-то чувство, вызванное ее беззащитностью, слабостью и детскостью, что ли. Она полулежала в спальнике, высунув из него голову.

— Тебе не холодно?

— Морозит. Мне так неудобно перед вами. Я как маленькая искупалась и заболела, а вы еще должны меня лечить.

— Ты не заболела, — утешил ее Геннадий, наливая спирт в кружку и разводя водой. — А что маленькая — это верно… Выпьешь?

Вера испуганно отстранилась:

— Нет, не буду! А он горький?

— Ты что? — удивился он. — Не пила, что ли? Горький, Вера, как всякое лекарство. Ну, давай вместе, — он налил во вторую кружку.

Вера решительно выпила, он даже не предполагал, что она так сделает, замотала головой, замычала, боясь раскрыть рот, схватилась рукой за горло, наконец выговорила:

— Бр-р-р! Противно. Жжет все…

Он придвинул к ней банку тушенки.

— Запей. Потом бери ложку. Ешь.

— А у меня нет ложки, — сказала она. — В лагере оставила. Вашему начальнику, потому что она за ним числится.

Никакие ложки-вилки за Буровым не числятся, Вера знала об этом так же, как он. Каждый год ботаники едут в экспедиции, и те, кто возвращаются, с собой ложки не берут. Вера, значит, принципиально оставила ложку, потому что приехала без своей. Он уже взялся за нож, чтобы выстрогать две деревянных лопаточки, чтобы на равных быть.

— Давай одной ложкой есть, — предложила Вера, и он не сразу заметил, что она впервые так к нему обратилась. — Бери, твоя очередь первая. Ты никогда так не ел? Мы с девчонками в прошлом году в колхозе, когда только приехали, трое одной ложкой ели. А мальчишки подшутили: нашли нам где-то бо-о-ольшую деревянную ложку. Я, знаешь, почему-то теперь захотела есть. Да ты ешь, ешь, — тут же сказала она, увидев, что Геннадий не так ее понял. — Я еще чай со сгущенкой буду пить. А ты очень испугался, когда я в воду свалилась?

— Очень, — откровенно признался Геннадий.

— Думаешь, утонула бы? Я здорово плаваю. Свалилась, под воду ушла, хочу вынырнуть — не могу, держит что-то. Тогда отвела руки назад… Нет, сначала плащ как рвану! Пуговица отлетела. Потом — руки назад, выскользнула из рюкзака и спальника. Ты бы так попробовал. Думаешь, легко?

— Нет, не думаю, — снова улыбнулся он. — Еще подогреть баночку?

— А нам хватит на завтра? Ты, может, утром хариусов поймаешь… Давай еще полбанки съедим.

Геннадий закатил в костер вторую банку.

— А можно мне прилечь, пока тушенка разогревается? Ты не будешь на меня сердиться? Нет? А зачем ты куришь, ведь мы же еще будем есть и опять одной ложкой. Здорово, правда?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Голова не болит?

— Мне лучше… А знаешь, Геннадий, я давно тебе хотела сказать: ты такой серьезный, недоступный, важный. Ведь я же девчонка по сравнению с тобой… Ой, а что это я на «ты»? Потому что пьяная? Да?

Верины слова — открытие для него. О своей серьезности он никогда не думал, таковым себя не считал. Удивило другое: неужели она правда не знает, сколько ему?

— А сколько же мне, по-твоему, лет?

— Тебе? Вам… Ну, двадцать восемь примерно…

— Женщина бы в таком случае обиделась. А если двадцать четыре?

— Двадцать четыре?! Так это же здорово!

— Что — здорово? Кстати, ты уж продолжай звать меня на «ты», а то мне как-то неудобно.

— Ну… Что двадцать четыре — здорово. А я-то думала…. Только на три года старше. Я, наверное, сильно пьяная? Да? Болтаю, болтаю…

— Говори, говори, Вера, но только завтра — не болеть. Приказываю проснуться здоровой.

— Какой же ты… — сказала она. — Мой спальник высох?

Этого вопроса он ждал давно и знал, как на него отвечать:

— Твой спальник будет сохнуть сутки, а может, и больше.

— А где же я буду спать?

— Там, где сидишь, в моем мешке. — Вера широко открыла глаза, но он предупредил ее вопрос. — Да, да, да! Я пока буду сушить вещи, а потом…

Что будет потом, он не знал.

— Не буду я спать в твоем мешке! — решительно начала Вера, но он перебил ее:

— Спать ты будешь именно в моем мешке. Укрывайся и завязывайся. Спи. Спокойной ночи!

— Геннадий, какой ты… — Не договорив, Вера с головой нырнула в спальный мешок.

Сбросив плащ — в нем не теплее! — Геннадий сходил в кустарник, принес несколько молодых березок и осинок, ветки сложил на навес, а стволы разрубил на длинные поленья и подкладывал в костер. Сырые дрова шипели, сочились; костер дымил; дым ровно поднимался к небу. К погоде, что ли? Или — к ненастью? Он не разбирался в приметах.

— Геннадий, а Геннадий, — позвала Вера.

— Как? Разве ты еще не спишь?

— Нет. Знаешь, я немного посплю, потом ты меня разбудишь, я посижу у костра. Только ты мне дров хороших наруби. Ладно?

— Спи, спи, — сказал он. — Спи, Вера. Наши в лагере все, наверное, уже давно спокойно спят.

Да, в лагере давно спали, и спали спокойно, потому что долгий хлопотливый день кончился благополучно.

 

7

— …Так что же у нас все-таки происходит, Олег Григорьевич? — настойчиво повторила Елена Дмитриевна свой вопрос, едва Геннадий скрылся в прибрежных кустарниках, а Трофим Петрович ушел к реке.

Буров пытался отшутиться:

— Оздоровление коллектива, — но сразу перешел на серьезный тон: — Нам еще больше трех недель идти по тайге, а если ежедневно будут такие происшествия, то мне придется держать ответ не только перед руководством института, а и в другом месте.

— И вы решили пожертвовать Верой? Или, прикрывшись ее ошибками, как щитом, себя уберечь?

— Не вижу жертвы. А потеря незначительная. Мы при ней больше теряли. Вы подумайте сами. Лошадь на перевале не удержала — это могло бы плохо кончиться. Бумагу упустила. Не вам объяснять, какие сложности нас теперь ожидают. Сегодня что учудила? Она, видите ли, забыла копалку в лагере! Слушайте, Елена Дмитриевна, ну сколько же можно прощать? Я уж не говорю о том, что сегодня у них с Мишкой что-то произошло… Да, да, произошло, я знаю. Короче: кончилось мое терпение, Елена Дмитриевна! Лопнуло, как говорят.

— Олег Григорьевич! Прежде всего, мы сами себя наказали. Давайте подсчитаем: два дня до Ивановки пройдет Геннадий и столько же обратно. Четыре дня теряем. Дорогое удовольствие ради нашей спокойной жизни.

— У меня другая арифметика, — возразил Буров. — Сегодня я еще схожу на гору, а вы закончите укос. Значит, день не потерян. Послезавтра, по моему плану, — опять дневка: километрах в пяти от маршрута есть интересная для нас роща.

— Но вы же обвиняли Веру в том, что она прозевала эту рощу!

— Я ошибся… Так вот, маршрут мы менять не будем, а вместе с вами сходим в эту рощу. Значит, еще один день сохраняется. Ну и до устья Бобровки будем идти полдня. Это тоже работа. Арифметика простая: из четырех, как вы говорите, потерянных дней два с половиной — рабочих. Да, полтора дня теряем, но взамен приобретаем спокойствие и уверенность в том, что никаких ЧП не будет.

— Олег Григорьевич! — с укором сказала Воробьева, — Чего только не бывает в маршрутах! Вы же знаете! Зачем же даже чрезвычайные происшествия планировать?! Как будто с нами в прошлых сезонах ничего такого не было! Через день-два все притерлось бы. А теперь? Все сначала начинать? А по-моему, самое большое ЧП — отправка Веры в Ивановку. Не помню я, чтобы кто-то — так делал!

— Ну что ж, — невесело улыбнулся Буров, — значит, я в этом деле новатор. Но за дисциплину в отряде, — он согнал с лица улыбку, — за порядок, за результаты работы отвечаю я. Один я! Вы согласны?

Елена Дмитриевна не ответила. Взяла свою папку, пошла. Буров подумал, что она идет отдыхать в палатку, но Воробьева прошла мимо.

— Елена Дмитриевна! — окликнул он. — Куда вы?

— Укос заканчивать, — ответила она, останавливаясь.

— Может, после обеда?

— А когда он будет, обед-то? Вы с Гмызиным разберитесь, дисциплину у них наведите, слишком вольготно они живут…

Олег Григорьевич взял тощую папку Веры — поделили они бумагу с Воробьевой, — еще раз провел по ремню, проверяя, на месте ли нож, которым он теперь пользуется как копалкой, и пошел в противоположную сторону, к горе.

Солнце уже книзу катилось, когда пришел в лагерь Мишка. Тишина. Возле кострища стоял закопченный чайник. Мишка притронулся к нему рукой — холодный. Неужели не обедали? Заглянул в мужскую палатку. Там, раскинувшись на спине, тихо похрапывал отец. Пусть спит. Подошел к женской палатке.

— Можно войти?

Молчание. Заглянул — тоже пусто. Влез в палатку, осмотрелся. Беспорядок. На месте спальника Веры — хвоя, обрывки бумажек…

Трофим Петрович вышел из мужской палатки, когда Мишка, перечистив рыбу, нарубив дрова, гремел возле костра посудой. Он рассказал Мишке обо всем, что произошло в отряде. Обо всем, что сам знал.

— Дела! — присвистнул Мишка, подумал и снова сказал: — Дела! А нас они не касаются. Смотри, сколько я сегодня! Тут места рыбные. Пока. Геннадия ждем, ведро я заполню.

— Мы на Бобровке ждать его будем.

— На Бобровке?! Тоже не безрыбная река. И там жить можно. А из-за чего все началось-то? Почему он Веру выгнал?

— Что это у тебя под глазом? — вдруг заметил Трофим Петрович, хотя Мишка старался как можно реже поворачиваться к отцу содранной щекой.

— Пустяки, батя. Скрозь кустарник продирался и на сушину напоролся. Пройдет. Так что случилось-то?

— Что, что? Сам не разберусь. Видишь, лопаточку она сегодня потеряла, опять ему не угодила…

— Какую лопаточку? Копалку, что ли?

— Ну! Которой цветочки выковыривают. А он расшумелся. Бумага, опять же, вчерашняя. Не наше дело это. Отправил — значит, так надо. За лошадьми я схожу. Приведу поближе. А ты обед-то вари, не остынет у костра. Скоро, должно, возвернутся они. Дождь вон, видишь, собирается.

Обедали в мужской палатке, потому что только успел Мишка рыбу пожарить на второе, как пошел дождь.

Разливая по мискам уху, Мишка приговаривал:

— Эх! Ну и запах! А вкус! Пальчики облиняешь! Вам, Елена Дмитриевна, самый красивый окунь достался. Вам, Олег Григорьевич, ух, какой здоровяк! Смотрите, глаза-то выпучил белые! А дух-то, дух какой? А? Что там консервы разные?! На Сайду вышли, с рыбой теперь будем! Добавка кому понадобится, не стесняйтесь — сколько угодно. Но не забывайте, что будет еще жареный хариус на второе. Тоже объедение.

Отличный обед не улучшил настроения, никто не слушал болтовню Мишки, никто ему не поддакивал, не замечал его рыбацкой удачи, не отмечал его поварского искусства.

— Освободите место, Михаил, — потребовал сразу же после обеда Олег Григорьевич. — Посмотрим, куда дальше идти, подумаем, как жить… — И начал выкладывать из сумки листы карты. — Листа с нашим местонахождением у нас нет, отдал Геннадию. Завтра, если дождь не задержит, передвинемся километра на три и поработаем здесь! — ткнул пальцем в карту. — На устье Бобровки пойдем не по Сайде, а через тайгу. Трона есть, на карте она обозначена. Брод через Бобровку тоже указан. Потом — вновь к Сайде, на устье Бобровки. Как минимум, возвращаем себе один день из потерянных.

— Не пойму я, — начал, думая о чем-то о своем, Трофим Петрович. — Зачем по тропе идти, когда там дорога есть?

— Какая дорога? — удивился Буров. — Нет там никакой дороги!

— А бродить зачем? — Мишка спросил. — Там же мост!

— Какой мост? Где? Вы что, Михаил?

— Какой, какой… Обыкновенный. Деревянный… Это у вас двухкилометровка, что ли? Это брод? А это Сайда? Ну точно все, только вместо брода там мост. А здесь поселок леспромхозовский.

— Миша, а вы ничего не путаете? — спросила Елена Дмитриевна. — Зачем же нам идти конным маршрутом через поселок? Мы бы и на машине сюда приехали…

— Да я же в прошлом году здесь был! Батя, ну объясни ты им!

— Все ясно, — сказал, догадываясь, Буров. — Этой карте нельзя верить. Устарела она… А поселок-то большой?

— Ну! Клуб, магазин, столовая, медпункт. А по дороге машины ходят с лесом.

— Так что же вы раньше молчали, Трофим Петрович?! Как же это?

Но проводник и не думал оправдываться:

— Мы как договаривались? От Бобровки идем на Сайду и по ней дальше. А про поселок не было разговору. И про дорогу. Я же считал, что вам по реке надо.

— Я не ихтиолог, — буркнул Буров. — Рыбу я, что ли, не видел в вашей Сайде?!

Елена Дмитриевна вздохнула и вышла, но через минуту вернулась.

— Возьмите, — протянула Бурову копалку с ярко-красной рукояткой. — Почему-то лежала под моим спальником, а Вера не могла ее найти.

— Ну вот! — Олег Григорьевич взял копалку в руки. — А уверяла, что она всегда в папке. Так и с бумагой. Завязывала, говорит, папку…

— Олег Григорьевич, — перебил Мишка. — А бумага-то эта особенная какая, что ли. Специальная?

— Да вы что, Михаил? — удивилась Воробьева. — Не видели ни разу? — Она вытянула из папки Бурова лист. — Вот такая.

Мишка пощупал лист, помял его в пальцах, хмыкнул:

— Гм-м… Я-то думал… Бумага как бумага. Селедку в такую завертывают в магазине. Вот зайдем в поселок, я ее сколько угодно припру из сельпо.

Бурова осенило: а ведь это выход!

— Михаил, вы — гений! — начал он торжественно. — А вы уверены, что продавец даст вам оберточную бумагу?

— Анютка-то, что ли? А куда она денется? Даст, конечно.

— Какая Анютка? — не поняла Елена Дмитриевна.

— Батя! — Мишка всплеснул руками. — Ну объясни ты им!

Трофим Петрович пояснил:

— Племянница моя. Сестра, значит, его сродная. Продавщица она, стало быть, в магазине.

— Трофим Петрович! — воскликнул Буров. — Так что же вы раньше молчали?! Вот видите, все обошлось благополучно, как в старинных романах, и все довольны.

Но больше, чем другие, был доволен прошедшим днем Мишка. Во-первых, рыба. Во-вторых, никто не видел его операцию с копалкой. В-третьих, бумага. Вчера, укрепляя перед бродом папку, он привязал тесемку к ремешку сумы. Когда груз пополз с лошади, тесемка натянулась и развязалась, бумага выпала. А сегодня он нашел выход с копалкой — сунул ее под спальник Воробьевой, когда в женской палатке было пусто.

А о том, что пострадала из-за него Вера, Мишка не вспомнил.

 

8

Впервые Вера увидела его в институте в день отъезда, когда девушки с утра пришли упаковывать вещи, грузить машину. Буров и Корешков бегали по кабинетам с какими-то справками, расписками, накладными. В комнате, куда привел их Буров, высокий парень перевязывал шпагатом мешки, баулы, сумы, забивал ящики.

— Девочки, — торопливо сказал Олег Григорьевич. — Нам некогда. Вы поступаете в распоряжение вот этого товарища — Геннадия Ивановича Званцева. Геннадий Иванович, знакомься и командуй. Короче говоря, к вам прибыла рабочая сила.

По тону, каким Буров разговаривал с незнакомым парнем, по тому, как, независимо взглянув в сторону начальства, этот Званцев продолжал свое дело, Вера тотчас же решила, что он — работник института, может быть, на равных правах с Буровым, а если и ниже его по рангу, то на одну ступеньку.

Геннадий вовсе и не командовал ими тогда, он, наверное, и не умел быть старшим. Просто подходил к очередному тюку или мешку, говорил: «Порядок», подбрасывал ношу на плечо и нес на выход, к машинам. А в кузов груз забрасывали шоферы.

На одних мешках было написано чернилами «Кор», на других «Бур». Вся премудрость погрузки заключалась в том, чтобы не перепутать мешки, чтобы груз Бурова не попал случайно в отряд Корешкова.

Девушки вдвоем; а то и втроем тащили мешки волоком к выходу. Геннадий обгонял их в длинном институтском коридоре со своим грузом, а потом успевал встретить на полдороге.

— Мы сами! — протестовали они.

Он отвечал:

— А я? Стоять буду? Идите в комнату, выбирайте, что полегче, я встречу.

Даже когда пришли, окончив беготню по кабинетам, Буров и Корешков, командовать погрузкой продолжал Геннадий, и девушки обращались только к нему: «Геннадий Иванович, а этот мешок куда?» «Геннадий Иванович, а что здесь написано — «Бур» или «Кор»? «Геннадий Иванович!..» «Геннадий Иванович!..»

Начальство не вмешивалось. Лишь Корешков, увидев, что сиденья Геннадий устраивает у переднего борта, за кабиной, заметил:

— Этот угол не занимай: поставим флягу с водой. В степи не лишней будет.

С высоты кузова Геннадий оглядел девушек.

— Решим так: вы, Катя, сядете с краю, рядом с флягой, с вами — Нина, потом — Вера и я.

Олег Григорьевич вмешался:

— Ты, Геннадий Иванович, брось армейские замашки. Пусть сами решают. Не в строю…

— По-иному нельзя, — ответил он. — Надо, чтобы Катя и я сидели возле бортов. Вдруг дождь пойдет. Нина до брезента не дотянется. Все предусмотрено.

Перед самым отъездом, а выезжали после обеда, явилась Елена Дмитриевна, познакомилась с девушками и, к их удивлению, — с Геннадием. И Вера подумала: наверное, Елена Дмитриевна работает где-то в другом институте.

На ночь остановились в березовом лесу, километрах в ста от города. Когда поставили большую палатку и начали таскать в нее спальники, Вера, уже освоившись, громко спросила:

— А спать в каком порядке прикажете, товарищ начальник?

Геннадий отвечал строго, как и положено начальнику:

— В том же, как в машине сидели. Только Виктор Федорович — с краю, за ним — Елена Дмитриевна. Так, Виктор Федорович?

— Ну, — развел руками Корешков. — Коль ты приказываешь, надо подчиняться. Правда, девочки?

На второй день пути, когда узнали, что Званцев такой же коллектор, как они, девушки изменили отношение к нему: из строго-официальных они превратились в товарищеские. А Вера как-то сразу стала ближе к Геннадию. Да и что тут удивительного? Они сидели в кузове рядом, и разговаривал он чаще с ней; уже на третий день пути она обнаружила, что невольно прислушивается к его разговорам с другими, что ей не нравится, о чем и как он разговаривает с ними, что ей хочется, чтобы он был рядом и разговаривал только с ней.

…Сейчас, лежа в спальнике, ощущая всем телом приятную сухость вкладыша, она вспомнила о дороге, о первых днях работы. И еще вспомнилось ей далекое детство, в котором почти не было ласки. Отца она не знала совсем. А мать, уговорив сестру свою, Верину тетку, побыть год с дочкой, уехала на север и затерялась где-то там в снегах и льдах навсегда. Вера никому не рассказывала об этом — стыдно… Помнит ли она, как мать кормила ее с ложечки? Не мог спросить о чем-нибудь другом! Конечно, Геннадий ни о чем не знает. Но она не могла сдержаться, когда он упомянул о матери. Любого взрослого человека этот вопрос возвращал к милому доброму детству. А что могла ответить она!

Воспитываясь у тетки, женщины строгой, властной и грубоватой, которая держала ее и трех своих дочерей в крепких руках и не позволяла шагу ступить без разрешения, Вера, уйдя после школы в общежитие пединститута, не забыла теткиных наставлений: прежде чем сделать что-то — хорошо подумай; в людях разбирайся сама, советов у меня не спрашивай; с хорошими дружи, с плохими не водись… И еще много советов надавала ей добрая родственница.

Конечно, Вера забыла теткины наставления сразу же, как только закрыла за собой ее дверь. Она хотела жить своим умом. К сверстникам присматривалась внимательно и разбиралась в них сама — в этом Вера была согласна с теткой. Ей назначали свидания — бегала со студентами на танцы и в кино. Но достаточно было недоброго взгляда, намека, неосторожного жеста со стороны ее знакомых — рвала с ними. И не печалилась, не грустила; жизнь еще впереди, найдет такого человека, которого ищет, или он ее найдет. Глупостью казались ей теткины слова: смотри, останешься на весь век одна…

«Таким человеком» показался ей Геннадий. Он не лапал за плечи, едва узнав имя, как иные, не говорил сальных слов, не старался быть лучше, чем на самом деле, и своим отношением к девушкам он почему-то напомнил Вере героев старинных романов. Вначале это сравнение показалось ей смешным, но приглядевшись, увидела, что не рисуется он, не пыжится, не лезет из кожи, чтобы доказать, какой он хороший, просто такой он есть, какой-то особенный, не похожий на других, на тех, с кем она легко знакомилась и так же легко расходилась в институте.

Но все это — радужное настроение, веселый смех, постоянное ожидание чего-то нового — улетучилось, исчезло, забылось, едва прибыли в Макаровское. И не потому, что Вера теперь реже — утром да вечером — видела Геннадия, а потому, что он весь день был рядом с Еленой Дмитриевной, а она, замечала Вера, что-то уж очень настойчиво добивается его расположения. А потом Корешков «променял» ее на Катю. Вера оказалась в одном отряде с Геннадием и поняла: если Елена Дмитриевна и Геннадий работают всегда вместе, кто-то из них просил об этом. Ну и пусть…

Но как бы ни убеждала себя Вера, что Геннадий больше не существует для нее, — он существовал, он был рядом, и не думать о нем было невозможно.

Правда, в тайге с первого часа она все расставила по местам: я сама по себе, он сам по себе. И удивилась, что он вступился за нее на привале, когда подрался с Мишкой. Ну, знает она эти штучки. Это он хотел показать: вот я какой, не позволю, чтобы при мне оскорбляли слабый пол.

Все вышло не так, как думалось, как хотелось. Разве она виновата, что с лошади на спуске свалились тюки? Или — что бумага уплыла. Привязывала она ее, точно! Но Буров, который и на базе был недоволен ее походами в кино, «щеголянием», как он говорил, в купальнике или беззаботным и веселым смехом, когда все заняты делом, в тайге тем более был недоволен ею. Не могла же она за два-три дня измениться.

В Макаровском, взяв Веру в свой отряд, он учил и воспитывал ее с утра до ночи без перерывов на завтрак, обед и ужин. Вернее, не воспитывал — кажется, сама уже знает что к чему, двадцать один год, — а перевоспитывал, лепил из нее человека по своему образу и подобию. Почему Буров решил, что только она, Вера, нуждается в перевоспитании, — непонятно. Ни в поле, ни на базе он не мучил своей «моралью» других. Он тренировался в своих педагогических способностях только на ней. Как будто нечего сказать Елене Дмитриевне! Или — Геннадию! Так уж они все знают и все делают правильно. Но Буров молчит. А вот попробовал бы он указать Геннадию! Да он и сам поучить его может…

А в тайге Вера уставала так, как никогда еще не приходилось в ее короткой жизни. И не потому, что весь день на ногах, к этому привыкают быстро. Она уже входила в ритм безостановочного движения, еще день-два — и не хуже Мишки шла бы по болотинам или по тропе, заросшей травой. Утомляло ее и здесь то же самое: опека Олега Григорьевича, его постоянное жужжание над ухом. Утомляло и раздражало.

А впрочем, все это пустяки. Это — не главное.

В конце концов притерпелись бы его поучения, привыкла бы она к брюзжанию Бурова, махнула бы рукой на все его советы.

Главное, из-за чего и разгорелся сыр-бор, произошло сегодня.

Утро обещало жаркий день. Палатки стояли на большой поляне, поросшей высокой шелковистой травой, и солнце, еще до завтрака выглянувшее из-за высоких кедров, мгновенно накалило тенты палаток.

— Вот помяните мое слово, будет бо-ольшой дождь к вечеру, — сказал Трофим Петрович. — Может, нам сейчас пройтись, а после обеда остановиться? А?

— А что это нам даст? — спросил Олег Григорьевич. — Ничего! Сами устанавливали такой порядок. А дождя бояться — в тайгу не ходить! — Он улыбнулся, оглядев всех, но никто не поддержал его шутку, потом подумал и добавил: — Распорядок с завтрашнего дня будет такой: после завтрака, как только сойдет роса, работаем до двух часов. К этому времени Михаил должен приготовить обед. С двух до трех — обед и сборы. Потом движение до темноты, если понадобится. До намеченной точки…

— Значит, все-таки принимается предложение Веры? — обрадовался Геннадий.

Буров, нахмурившись, взглянул на него, промолчал, только задышал тяжело, потом сказал как можно спокойнее:

— А к вам, Елена Дмитриевна, у меня есть большая личная просьба. Сделайте сегодня, если не трудно, укос за меня. Я хочу сходить во-он на ту гору с Верой, а если еще после возвращения займусь укосом, мы задержимся здесь до вечера. Берите с собой Геннадия.

— Я готова! — ответила Елена Дмитриевна и тут же повернулась к Геннадию. — А вы?

Тот поднялся от костра и, забрасывая за спину гербарную папку, которую носил как рюкзак, четко, по-военному отрапортовал Елене Дмитриевне:

— Я к вашим услугам. — Потом уже другим тоном: — Голому собраться — только подпоясаться.

И они ушли. Вера успела заметить, как Геннадий на ходу взял у Воробьевой полевую сумку, — а она будто только этого и ждала! — и повесил ее на плечо.

Вера молча посмотрела на Олега Григорьевича: а мы?

— Минут через десять выходим, — будто поняв ее взгляд, ответил он. — Здесь где-то недалеко есть интересное местечко, сейчас я попытаюсь разобраться по карте.

Если бы он не разбирался!..

Еще по дороге в Макаровское Вера усвоила одно правило, с которым люди, часто бывающие в экспедициях и походах, знакомы давно.

На первой от города стоянке Корешков, выйдя из кабины, дал команду:

— Мужчины — направо, женщины — налево! Перекур десять-пятнадцать минут!..

В дальнейшем никаких команд не требовалось, и в «чужую зону» никто не входил. Этот порядок соблюдался и на каждой стоянке в тайге.

«Через десять минут выходим!» — сказал Буров. Десяти минут ей хватит. Вот и сейчас Вера была в «своей зоне», куда вход мужчинам строго запрещен. Подумала: впереди еще почти целый день на солнце, а там, куда они с Буровым пойдут, может не оказаться даже ручейка. Решительно раздевшись донага, она шагнула в реку. Дно пологое, а заходить далеко в Сайду нельзя: там место открытое, здесь кусты укрывают. Забрела по пояс, присела несколько раз… Бр-р-р! Холодная вода приятно обожгла спину, грудь, плечи. Течение сбивало с ног, пришлось вернуться к берегу, к наклонившимся веткам тальника, где вода едва доставала до колен, но течение было слабым, и можно спокойно стоять. Наклонившись над рекой, она плескала воду ладонями на шею, на плечи, обтирала грудь, живот. Хорошо! Прохладно! Мелкие рыбешки толклись у ног, приятно щекотали пальцы. Вера выпрямилась и, сгоняя ладонями воду с тела, вдруг подумала, что она — не Елена Дмитриевна! У той кожа да кости, мослы со всех сторон выпирают. А у нее все на месте. В последний раз проведя ладонями по бедрам — сверху вниз, — она вышла на берег, быстро натянула трусики, взяв брюки, подошла к воде, обмыла ноги, надела брюки, встала.

И не слышала, как сзади бесшумно, словно зверь к добыче, подкрался Мишка. Он цепко схватил за руки, Вера рывком вырвала одну руку, но Мишка освободившейся рукой зажал ей рот; она пыталась укусить грязную потную ладонь; не удалось; тогда она резко присела, нащупала на земле палку, замахнулась, Мишка отпрянул; удар пришелся по лицу. Почему Вера не закричала, когда он вторично бросился на нее — сама не знает, надо бы, конечно, крикнуть… Успела сцепить руки замком перед грудью, и когда Мишка пытался прижать ее, толкнула изо всех сил. Не удержавшись на ногах, Мишка свалился задом в кусты, а она схватила кофточку, куртку, бросилась напрямик к палатке, на ходу набрасывая кофточку, застегивая пуговицы.

— Где Олег Григорьевич?! — крикнула она.

— Так он же вона пошел, — ответил Гмызин-старший. — Вона-а-а. Сказал, что подождет тебя на повороте. Догонишь… А Мишка червей где-то роет. Не видела?

— Нужен мне ваш Мишка, — ответила она зло, взяла гербарную папку, пошла быстрым шагом за Буровым. Когда впереди показалась его спина, Вера сбавила шаг. Конечно, он слышит ее шаги, значит, не оглянется. Идти рядом не хотелось, потому что не было никакого желания говорить с ним.

Буров тоже молчал. И не обернулся ни разу. Не пытался учить ее. Вера вдруг подумала: она же выскочила на тропинку, оттолкнув Мишку, когда Олег Григорьевич только-только прошел по ней, направляясь в тайгу. Неужели он видел их?

Буров несколько раз сверялся с картой, что-то говорил себе под нос и молча шел дальше. Молчала и Вера. Долго шли. Километра три, наверное, отмахали. Наконец Буров остановился, сделал шаг в сторону.

— Выкопайте это! — указал пальцем. — И это.

Вера открыла папку и ахнула.

— Олег Григорьевич, я потеряла копалку… Можно вашим ножом?..

Буров крякнул досадливо, пошарил рукой по правому боку, где у него всегда болтался нож в чехле. Пошарил, пошарил, а потом посмотрел. Не было чехла. Более того, ремня не было, который и носил-то он только ради того, чтобы чехол на него цеплять.

— Как потеряли? — спросил.

— Не знаю… Может, не потеряла, а в лагере оставила, но я всегда ее здесь храню. В папке.

— Да-а, — сказал он и вздохнул тяжело. — Вот видите, к чему приводит ваша расхлябанность и безответственность. Я вижу, разговоры с вами не идут на пользу. Я вас взял под свою ответственность, я отвечаю за вас перед институтом. Уже не первый случай с вашей стороны. Вчера — бумага, сегодня — копалка, а завтра что? Я ведь могу вас и обратно отправить, сейчас мы как раз находимся недалеко от базы. А по окончании сезона такую характеристику в институт напишу, что не обрадуетесь…

Вера неожиданно взорвалась:

— И отправляйте! Хоть сегодня же! Хоть сейчас!

Буров остановился, наклонив голову, посмотрел на нее из-под бровей.

— Идем! — сказал он и, не оглядываясь, зная, что она выполнит его приказание, зашагал обратно той же самой тропой. Вера пошла за ним, а он говорил и говорил на ходу:

— Будете еще оправдываться. У меня в отряде еще такого не случалось. Надо же! Сорвать маршрут из-за разболтанности лаборантки. Я напишу Корешкову о вашем поведении…

Он все бубнил и бубнил. Она все молчала и молчала. Буров вдруг неожиданно остановился, повернулся к ней:

— Сейчас же, понимаете, сейчас же собирайте свои вещи! Я вам дам провожатого!

И до палатки ни слова не сказал. В лагере позвал Трофима Петровича. О чем-то переговорил с ним. Вынес ружье.

Эхо выстрела гулко прокатилось над тихой долиной Сайды.

 

9

Тучи разошлись, выглянула большая полная луна, все вокруг засверкало голубым светом. От правого берега Сайды к левому протянулась дрожащая светлая полоска. Вода, набегая на гальку, чуть слышно плескалась у берега. Где-то далеко монотонно и глухо шумел перекат.

Шипели в костре мокрые осинки и топольки, да иногда потрескивал сушняк, вспыхивая как порох.

Вымокшая вторично одежда сохла медленно. Геннадий повернул обратной стороной вкладыш Вериного мешка к огню, подбросил дров в костер, сел рядом, закутавшись в плащ. Вытянул ноги, поднял отвороты сапог, прилег на бок лицом к огню. Мерзла спина. А грудь и живот припекало. Высокие резиновые голенища сапог накалились так, что ногам стало нестерпимо жарко.

Он засмотрелся на костер, наблюдая, как огонь сначала выпаривает из мокрых поленьев воду, заливая сушняк, а потом, когда вода испарится, сушняк снова быстро и ярко разгорается, и пламя охватывает сырье. Вот начинает медленно загораться одно полено, другое, третье…

Он обнаружил вдруг, что с закрытыми глазами приятнее сидеть у костра, сидеть и слушать, как плещется на реке вода, как вдалеке шумит перекат.

А напротив, через костер, спала Вера. Капризная девушка Вера. Красивая даже тогда, когда сердится.

В детстве он не терпел рыжих мальчишек и девчонок. Но это в детстве. Вот, допустим, Вера. Он и представить не может, как бы она выглядела, если была бы блондинкой. А если бы черноволосой?! Походила бы на цыганку, что ли? Нет, пожалуй, лицо у нее очень русское. И эта падающая на лоб прядь… Она лежит по другую сторону костра. Чтобы оказаться возле нее, надо всего лишь перешагнуть через костер.

Сухие дрова потрескивали. Река плескалась. Перекат шумел.

Неужели она спит? Притворяется! Закуталась в белый вкладыш и лежит, думает… А вот интересно, о чем думает любая женщина в таком положении, в тайге, когда рядом мужчина и никого больше на много километров вокруг? Неужели и о нем, о Геннадии, можно подумать что-то такое? И тут же возразил себе: а почему нельзя? Он святой, что ли?

Потрескивали сухие дрова. Плескалась река. Шумел перекат.

«Все перекаты, да перекаты. Послать бы их по адресу…» — этот мотив зазвучал в нем совсем неожиданно, и он даже удивился, почему вдруг вспомнил эту песню? Веки его медленно смыкались, но и закрытыми глазами он видел костер, нет, не просто свет костра, а различал языки пламени, возникающие не у самых поленьев, а чуть выше, и слышал, чувствовал, как кто-то невидимый тяжело давил ему на затылок, пригибал голову к костру и еле слышно шептал: «Терпи, терпи, сейчас будет теплее, теплее, теплее…» И он покорно склонял голову к костру, и ему приятно было, что с каждой минутой становилось все теплее, теплее, теплее.

Очнулся от холода. Спина замерзла, по ней мурашки бегали. Ничего не соображая, взглянул на костер. От сырых поленьев остались дымящие головни. Может, от едкого дыма он проснулся, а не от холода? Ах, черт возьми! Задремал! По привычке взглянул на часы. Стоят, проклятые… Наломал сухих палок, подбросил на угли, раздул огонь. Язычки пламени с треском, прожорливо набросились на сухие прутья, потом перебрались на поленья. Луна будто сместилась, плыла теперь ниже, ближе к темной линии горизонта. Проверил белье, висящее вокруг костра. Снял кое-что. Осторожно, крадучись, подошел к Вере. Она дышала ровно, глубоко. Значит, спит, угрелась. В мешке сейчас тепло, жарко даже, потому что рядом снова разгорелся костер.

Сходил к реке. Умылся. Покурил. Вспомнил о той пачке сигарет, что подмокла, когда бродил по реке. Выкрошил табак на лист бумаги, хорошо, что она осталась в рюкзаке, — положил сушиться к костру: пригодится еще.

Зябко поежился. Увидел на песке фляжку. Поднял, поболтал. Посудина — слава богу! Восемьсот граммов было. Ну, сто, пожалуй, Вера израсходовала на медицинские цели. Еще сто пятьдесят, наверное, выпили с ней. Итого — двести пятьдесят. Сделать, что ли, так, чтобы осталась ровно половина? Согреться? Нет! Пока и костер греет.

Присел. Сырые поленья полыхали теперь жарко, в полную силу. Снова накалилась резина сапог. А спина — ну словно инеем покрылась, он даже чувствовал, как холодные иголки впивались в тело. Плащ, конечно, не грел. Под этим плащом только от пыли спасаться в кузове машины.

Повернулся спиной к костру. Через минуту тяжелые веки медленно сомкнулись. Геннадий провел по глазам Ладонью. Нет! К черту все это! Надо выспаться. Завтра снова шагать, шагать, шагать…

Переставив колья с поперечными жердочками подальше от огня, перенес на них свитер, рубашку, спальный мешок, поставил рядом с кедами сапоги.

…Еще вспомнилась дорога в Макаровское. Ночевали там, где заставала ночь. Шоферы спали в кабинах. А все остальные ставили для себя палатку. Корешков и Геннадий ложились по краям, в середке — девушки. Вера — рядом с Геннадием. Да, но там же на каждого был отдельный спальный мешок. А сейчас она лежит в его мешке, рядом. Почти раздетая. Спит. А может, и не спит…

…В поле Вера всегда была в купальнике, работала и загорала, не теряла времени. Фигурка у нее такая, что не стыдно в купальнике хоть… по городу пройтись. Бронзовое налитое тело. Лифчик плотно облегал тугую грудь.

Сейчас Вера лежит в двух шагах от него. Даже без лифчика, который сохнет у костра… Нет, хватит! Довольно!

Он встал. Подумал. Обошел вокруг костра, подтолкнул ногами откатившиеся угли в костер, и решительно шагнул в сторону Веры.

Она по-прежнему дышала ровно, глубоко. Он осторожно, еще раздумывая, погладил рыжие волосы, выбившиеся из-под вкладыша.

— Вера… Проснись, пожалуйста, Вера… — Дотронулся до плеча, почувствовал, как вздрогнула Вера.

— Ой! Кто здесь? — Подтянула к подбородку вкладыш, лишь потом с большим трудом, напрягаясь, открыла глаза. — Геннадий?! — и вдруг поджала колени к животу и еще раз испуганно повторила: — Геннадий?? Что вы… что ты, Гена?!

— Вера… Вера, — говорил он, не зная с чего начать, повторяя несколько раз ее имя. — Вера… Ты меня извини, что я тебя потревожил, но надо же найти какой-то выход. Я так больше не могу. Я замерз. А завтра…

— Гена! — окончательно проснувшись, крикнула она. — Геннадий! Вы с ума сошли!

Он-то, конечно, понял ее. И этот крик, и эти широко раскрытые от страха глаза. Она могла подумать о нем все, что угодно, и она уже подумала о нем это все, но она не могла знать, зачем он ее разбудил, что думал он.

Он посмотрел на нее с сожалением.

— Эх, Вера…

Она опять не поняла. Села, закутавшись во вкладыш, заговорила быстро, сбиваясь:

— Геннадий… Гена!.. Как вам не стыдно?! Уходите от меня сейчас же. Напоили меня, а теперь…

Он не пошевелился, не сдвинулся с места, выслушал, сказал тихо, спокойно, твердо:

— Вот что, Вера. Давай-ка без крика и шума. Кстати, тебя могут услышать здесь только медведи да белки. Вчера я очень мало спал. Сегодня не сплю совсем. А завтра с утра снова идти…

Она засуетилась, заговорила быстро, попыталась даже выбраться из мешка, забыв, что почти раздетая:

— Конечно, конечно, Гена… Ложитесь. Сразу бы так и сказали. А я посижу у костра. Конечно, и тебе надо выспаться…

— Нет! — жестко сказал он. — Спать надо и тебе. У нас продуктов на сутки. Если ты к утру разболеешься, мы застрянем в тайге. И тебе надо выспаться, чтобы завтра быть здоровой. Ну, Верочка… Короче: мы будем спать. И ты будешь спать, и я. И в одном мешке.

— Нет! — снова выкрикнула она и сжалась. — Не будем!

— Не надо волноваться, Вера. Не заставляй меня кричать. Отворачивайся, завертывайся во вкладыш. Твой вкладыш уже высох, я буду спать в нем. Ну пойми, Вера, что иного выхода у нас нет. И не путай меня, пожалуйста, с Мишкой.

— Нет! Нет! — Вера, защищаясь, выставила из спальника ладони. — Нет… С Мишкой… Все вы такие…

— Ну, знаешь! — повысил голос Геннадий. — Знаешь?! — И удивительно спокойно закончил — Подвинься, Верочка. Я очень устал.

Геннадий втолкнул в мешок свой вкладыш, ногами влез в него, стараясь не прикасаться к Вере, хотя это было невозможно: мешок сшит на одного, а если в крайнем, случае двое в него влезут, им придется спать в обнимку.

Застегнул пуговицы на чехле. Так же, как Вера, закутался с головой вкладышем, примолк.

Они лежали спина к спине. Он не слышал всхлипываний Веры, но чувствовал, как вздрагивала она всем телом, и эти мелкие вздрагивания передавались ему.

Через минуту спине стало жарко, как у костра. Попробовал хотя бы плечом отклониться от Веры, однако мешок потащил за ним и ее. Снова они лежали спина к спине.

— Вера, — глухо, не поворачивая головы, сказал он. — Ложись на правый бок. Так будет удобнее.

Она всхлипнула, он не стал ее успокаивать. Потом Вера медленно, через живот, перевернулась на другой бок, замерла. Она ухитрилась так теперь лечь, так плотно прижалась к задней стенке мешка, что он почти не чувствовал ее. Но знал: стоит только на сантиметр двинуться назад, вновь прикоснешься к горячему телу…

— Теперь устраивайся окончательно и спи. Постарайся заснуть.

«Постарайся заснуть…» Это он ей посоветовал. А ему кто пожелает спокойной ночи? Так манило в сон у костра, где его съедали комары и от холода коченела спина, а сейчас и от комаров надежно укрыт, и спина в тепле, но вот усни-ка тут!..

Черт бы побрал этого Олега Григорьевича с его характером!

И Вера не спала. Осторожно, медленно, в несколько приемов она вытащила правую руку из-под себя и еще более осторожно подтянула ладонь под щеку.

Только бы не заснуть, только бы не заснуть, пока он не спит.

А, может, он уже спит? Ну, не поверят же девчонки, когда узнают, что они спали в одном спальнике… А от кого узнают?!

Ну и пусть не верят! Им-то что сейчас?! Приехали с поля, спят в теплых комнатах интерната, и никаких забот у них нет…

Глаза, высохшие от слез, слипались.

Левая рука, которая лежала на бедре, скатывалась в сторону Геннадия.

Не спать, не спать, не спать…

А веки стали тяжелыми, тяжелыми. Рука немела. Подтянула ее к лицу, как и правую, положила ладонь под щеку. Жарко. Протянула руку чуть вперед, теперь стало удобнее.

Лежала и боялась пошевелиться.

Уже в полусне почувствовала, что ее клонит влево. Вздрогнула, испугавшись, что разбудит его, снова замерла, вытянувшись в струнку, прижавшись спиной к стенке спальника. Но в таком положении быстро устали ноги. Чуть согнула их и тут же отвела назад, прикоснувшись к ногам Геннадия. А он даже не пошевелился, как лег, так и лежит…

Слезы снова потекли по щекам: она попыталась, забрав в горсть край вкладыша, словно промокашкой, убрать их с лица, но при этом задела плечо Геннадия. Замерла. Ни движения. От его плеча пахло тайгой, дождем и «дэтой».

Лежала неподвижно и думала только об одном: не уснуть, не уснуть, не уснуть… И, конечно же, заснула.

…Спать, спать, спать, — думал Геннадий. Во что бы то ни стало спать. Не отвлекаться. Думать только об этом, ни о чем больше. Завтра рано подыматься и снова шагать, шагать… Один шаг, два, десять, тысячу…

А к ней и шагу не надо делать, стоит только повернуться…

Тьфу, дьявол!

Вспомнил, читал где-то, чтобы отвлечься, надо считать. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Интересно, а где конец счета? Тысяча? Две?..

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…

Ей двадцать один год… А ему двадцать четыре… Три года их разделяют…

Ничего их не разделяет!

Сантиметры их отделяют друг от друга… Тонкие вкладыши….

Спать, спать…

Сорок восемь… Сорок девять… Пятьдесят… Пятьдесят? Что — пятьдесят?

Пятьдесят километров от лагеря до базы отряда Корешкова, как сказал Олег Григорьевич, черт бы его побрал…

«Сможешь по тайге за два для пройти пятьдесят километров?» Смогу, Олег Григорьевич! Смогу, если не вымокнет один из двух спальников, если не придется спать в одном мешке с девушкой, которая вам нравится, которой вы, кажется, тоже по душе пришлись, но которую вы боитесь тронуть пальцем, именно потому что она вам нравится и вы хотите остаться перед ней человеком, а не последней скотиной…

— Сто пятнадцать… Сто шестнадцать… Сто семнадцать…

Вера ровно и глубоко дышала ему в спину. Значит, уснула. Навалилась на него, видимо, во сне. Он почувствовал спиной ее упругие груди. Лежал, стиснув зубы, продолжал: сто девяносто восемь… Сто девяносто девять… Двести… Двести один… Двести два…

Дважды два — четыре…

Два да два — тоже четыре…

Это в арифметике — четыре…

А в жизни… «Профессор, сколько будет дважды два?» — «Дважды два? Дважды два, это, — посмотрев на логарифмическую линейку, — примерно, четыре…»

…Проснулся он от того, что замерзло лицо. Ну, не настолько замерзло, что терпеть нельзя, но все-таки… Открыл глаза и ничего не увидел — ни неба, ни леса, ни воды. Кругом стлался белый густой туман.

Рука, на которой он лежал, затекла, будто ее не было совсем, а он опасался сдвинуться с места, чтобы не потревожить Веру. Ее ровное дыхание он слышал за своей спиной. Плечо приятно согревала теплота ее ладони, хотя какое уж там от ладони тепло? Так всю ночь и спала, что ли?

Позвал:

— Вера!

Он чувствовал, что она не спала, притворялась спящей. Ладонь вздрогнула, еще долю секунды держалась на плече, потом соскользнула.

— Вера, укройся. Я буду вставать.

Выбрался из мешка. Б-р-р! Холодно! Сыро. Комарье налетело на голую спину сразу же. Одежда от тумана снова отволгла. Он набросил сверху на Веру все, что грело: свитер, плащ, даже чехлы от спальных мешков. Первым делом разжечь костер, потом — рыбалка. Она же просила вчера хариусов. А он обещал.

О Вере старался не думать, хотя все еще ощущал спиной приятную теплоту ее тела, горячее дыхание у плеча.

Дрова нашел на мыске и за две ходки перенес их к костру. Туман рассеялся, но солнце не появлялось; восточный край неба был черен от туч.

Хариусы брались лениво, сонно. Около часа бродил по реке — еле наловил на завтрак. И все равно дважды варить придется — котелок маленький.

Начистил рыбу, разжег костер, только тогда подошел к Вере. На этот раз она не притворялась спящей; услышав его шаги, глухо спросила из мешка:

— Что? Вставать пора?

— Пора. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

Он вновь развесил на колья плащи, принес с жердочек белье, передал Вере.

— Я на речке. Оденешься — крикнешь.

На Сайде ему нечего было делать, но Вере надо одеться. Сидел на песке, бросал камешки в реку.

— Доброе утро!

Он оглянулся, долгим взглядом окинул Веру.

— Доброе утро, Вера. Как спалось?

— Ничего, хорошо, — она отвела в сторону взгляд. — Я не слышала, как ты встал.

— Значит, крепко спала.

Подошла к самой кромке воды, бросила на песок полотенце, отвернулась и, уже нагнувшись к реке, сказала:

— Я ночью… накричала на тебя… Я думала…

— Не помню чтой-то, — дурашливо сказал Геннадий. — И ты, по-моему, ничего не помнишь. Договорились? Умывайся и завтракать.

За завтраком разговаривали мало, только о погоде, о хариусах, о предстоящем пути.

Перекуривая перед дорогой, Геннадий развернул на коленях карту.

— Сегодня до обеда надо дойти вот до этой непроходимки.

Вера из-за плеча взглянула на карту. Он, как и ночью, почувствовал ее горячее дыхание.

— Надо — значит, дойдем.

Ее спальник был тяжелее, он взял его себе.

— Зачем? — не поняла Вера. — У тебя же еще ружье!..

— Странная ты, Вера, — улыбнулся он. — Хоть бы раз согласилась со мной.

— Такая уж я есть, — тоже улыбнулась она.

 

10

Уже четыре раза устраивали малые привалы… Солнце перевалило высшую точку и незаметно начало скатываться книзу. Идти стало труднее: камни по берегу, кусты.

Геннадий понимал, что Вера устала, но он знал и другое: она первая не попросит отдыха. Поэтому, когда с открытого берега увидел метрах в ста впереди высоту, обозначенную на карте отметкой «306» и еще утром намеченную им для дневного отдыха, подождал отставшую Веру и спросил:

— А не пора ли устроить привал? Я, признаться, устал.

— Я — ни капельки! — бодро сказала Вера. — А что на обед будет? Здесь хариусы есть?

— Будут! Отдыхай, а я вырублю удилище!

В черемушнике увидел кусты малины, осторожно, чтобы ягоды не осыпались, нарезал охапку веток.

Пристроив под голову спальник, Вера лежала на спине. Услышав его шаги, не меняя позы, сказала мечтательно:

— Сейчас бы и пообедать можно. Наши как раз, наверное, тоже к обеду готовятся.

Он протянул ей ветки малины.

— Ой! — Вера перевернулась на бок. — Где ты нашел? Такая крупная… — Она ела по одной ягодке и продолжала: — Елена Дмитриевна, конечно, сейчас уже в лагере. Интересно, с кем она сегодня работала? Олег Григорьевич, конечно, еще в тайге бродит. А Гмызин сейчас, наверное, спит в палатке, кости старые парит, а Мишка варит пшенную кашу. А Елена Дмитриевна сидит одна, разбирает гербарий… Она хорошая, правда?

— Угу, — ответил Геннадий, привязывая леску к удилищу. — Что, Вера? О ком ты?

— А я знаю, что ты ей нравишься, — грустно произнесла Вера. — Можно, я попробую порыбачить?

Он показал ей, как забрасывать мушку, как держать удилище, как подсекать рыбу. Вера шла по кромке берега, он чуть выше. Несколько раз видел, как возле мушки всплескивались хариусы, Вера дергала удилище, но всякий раз крючок был пустым.

— Несчастливая я, — вздохнула Вера. — Не ловится. Лови ты…

Теперь он закидывал мушку и, если хариус не бросался к ней сразу, вытаскивал. Несколько раз Вера радостно кричала: «Есть!», видя, как хариус выпрыгивал из воды, но радость была преждевременной: Геннадий опять ничего не поймал. После очередной неудачи внимательно осмотрел мушку и присвистнул.

— Вера! Так крючка-то нет…

Крючок был, но лишь его верхняя часть, на которой чудом держалось рыжее перышко. Возможно, когда Вера закидывала мушку, размахивая удилищем, крючок зацепился за камень на берегу или за ветку тальника и сломался.

— Да… В самом деле не повезло, — сказал он. — Наверное, утром я сломал крючок и не заметил.

— А другого нет?

— Есть. Но нет перьев. Значит, будем есть тушенку.

Он — впереди, она — за ним. Шли. Молчали. Непроходимка уже близко, слышно, как шумит возле нее река.

— А обязательно нужно перо? — из-за спины спросила Вера.

— Нет, — ответил он на ходу. — Можно нитку, шерстинку, лоскуток какой-нибудь, но обязательно рыжий.

Он устал. И устал не потому, что рано проснулся, а потом шел по тайге, по камням, по бродам… Он устал нести ответственность за Веру, за это взрослое существо, к которому он не был безразличен.

— Гена-а-а! — кричало за спиной это взрослое существо. — Подожди меня! — Вера подбежала, запыхавшись, и, передохнув, спросила: — Гена, а ты мне дашь свой ножичек? Мне он очень нужен.

Ни о чем не думая, он вытащил из чехла нож.

— Только, пожалуйста, не потеряй. А то нам и рыбу будет нечем чистить.

По звуку шагов, по глухому звону галечника, слышал, что Вера отстала. Он не оглядывался, шел вперед. Берег чистый, видно далеко, догонит.

— Гена-а-а-а!

Подбежала сияющая, улыбающаяся, протянула ладонь:

— Вот!

— Что это? — удивился он и тут же понял: волосы. — Вера! Вера, ты зачем это сделала?

Того огненно-рыжего локона, который всегда падал на глаза Веры, не было.

Она тряхнула головой.

— А что? Годятся на крючок?

— На мушку, Вера, на мушку. Но зачем так много?

— Отрастут, — засмеялась Вера. — А мне дашь снова половить? На! — Она протянула нож. — А ты боялся!

Крючки в запасе были. Смастерил мушку, привязал к леске, снова вырубил удилище, отправил Веру рыбачить, а сам на всякий случай сделал вторую мушку. Клок рыжих волос — его хватило бы на десяток мушек — сунул в карман куртки. Ну Вера! Ему и в голову не приходило, что из ее рыжих волос можно изготовить обманку для хариуса.

Он шел по берегу и подбирал хариусов, которых бросала ему Вера.

— Хватит. Больше не съедим.

Она с сожалением передала удилище, сказала торжественно:

— Сегодня я тебя угощаю обедом! А ловко я придумала? Да?

Нет, она все-таки хороша и мила! И за что ее невзлюбил Буров?

Дойдя до непропуска, Геннадий нашел отполированный, гладкий, словно стол, камень, принялся за рыбу. Разделение труда.

Позади что-то с треском упало на гальку. Не оглядываясь, понял: Вера принесла хворост. Неужели все решила сделать сама?

— Давай я почищу рыбу, — предложила она.

— Не надо. Я сам. Вот, когда женюсь… Впрочем, и тогда сам все буду делать. Сейчас некого просить, потом жена заставит.

Вера подошла к нему, посмотрела, как он ловко расправляется с ее уловом, наигранно весело спросила:

— А ты сразу после экспедиции женишься?

— А как же?! Приеду в город, крикну: «Кто хочет замуж?» И ко мне толпами — девушки. И все — красавицы, красавицы…

— Давай, я все-таки дочищу рыбу! — Вера принялась отбирать у него нож. — А ты отдыхай, пока не женился, или лучше костер разожги, я не умею, дым в глаза лезет.

Пять хариусов — половину из пойманных Верой — сварили в котелке. Оставшихся завернули в бумагу и, разворошив костер, сунули в горячую золу. Через десять минут ели печеную рыбу.

Лист карты кончался, осталось пройти километра три, а дальше вслепую. Ниже среза, как уверял Олег Григорьевич, очень близко должна быть кромка тайги, а за ней в двух километрах — опять же по словам начальника — деревня Ивановка. Значит, идти примерно пять-шесть километров.

Там, где Сайда расширялась, восточный берег реки был освещен солнцем. А они шли по западному, в тени, и даже если тайга отступала от реки, все равно тень от верхушек деревьев падала на них.

Три километра прошли быстро. По тому, как была густа и бездорожна тайга, Геннадий понял, что проводник и Буров ошиблись: не может она скоро кончиться, не успеют они выбраться из нее до темноты, придется им ночевать в тайге.

И снова, как вчера под вечер, подошли к броду. Вера печально сказала:

— Разуваться надо.

— Конечно, Вера. Все-таки лучше прийти на ночлег с сухими ногами.

— А может, не разуваться? — улыбнулась Вера, внимательно глядя на него.

— Надо, надо, Вера. Ты иди за мной, я постараюсь брести там, где мельче.

И только на другом берегу понял: она же хотела, чтобы он перенес ее! А он не догадался. Нет, не то что не догадался, а все еще помнил, как она вчера отрезала: «Другую носите!» Но ведь это же было вчера. Ничего, на следующем броде он исправит ошибку.

Вера шагала впереди, кусты мешали идти по узкой троне, она поминутно раздвигала их руками.

Начинало темнеть.

 

11

— Ой! — вскрикнула Вера и попятилась так неожиданно, что Геннадий натолкнулся на нее. — Там кто-то ходит, — шепотом сказала она и прижалась к нему. Геннадий почувствовал дрожь ее тела. Испугалась, что ли? В самом деле, из-за кустов вышел человек в телогрейке, в зимней шапке-ушанке, за плечами — мешок. Он шел по берегу в том же направлении, но значительно медленнее, потому что каждую минуту взмахивал удилищем.

— Эге-гей! Рыбак! — окликнул его Геннадий.

Человек обернулся. Оказалось — старик. Подошли ближе. У него коричневое морщинистое лицо, коротко постриженная седая борода и такие же усы.

— До Ивановки далеко, дедушка?

— Чего сказываешь? — Старик сдвинул на затылок шапку, подставил Геннадию правое ухо.

— До Ивановки, говорю, далеко? — громче повторил Геннадий.

— Так ить как идти? Я день шел, а вы могете и за полдня добраться.

— За полдня! — присвистнул Геннадий. — Нам сегодня надо.

— Сёдни? Сёдни спать надоть, а утречком идтить.

Спать! Он, наверное, с детства по тайге шастает. Стоит и от комаров не отмахивается. И никакой «дэты» у него, конечно, нет. Сейчас завалится под любым кустом и проспит, похрапывая до утра. Таежник!

— Ты гляди-ко! — удивился старик. — И девку с собой таскаешь. Сами-то откедова будете?

— Из экспедиции, дедушка! — прокричал Геннадий.

— А-а-а… Геологи, значит… Ах елки-моталки! — вскрикнул вдруг дед. — Сорвался! Так, значит, геологи? А у нас тоже стоят геологи.

— Вот мы к ним и идем! — звонко сказала Вера.

— Ну, завтрева дойдете. А теперь ночь, куда идтить? Здеся избушка рядом, можно переспать, места хватить. Я тоже из Ивановки, харюзов имаю.

— А ближе к селу нету, что ли, хариусов?

— Почитай, нету. А здеся и крупнее, и скуснее. Там ребятня все вылавливаеть.

— А избушка далеко?

— Рядом. Вона за тем поворотом…

— И можно переночевать?

— А отчего нельзя? Нары. Травки с утра набросал, поди, подбыгала. Утречком харюзов поймал, так тех засолил, а из этих уху сварим. Тама на нарах лягете, друг к дружке прижметесь, тепло, да и комары не кусають… Я смолоду-то с Настькой своей в тайгу ходил. Бывало-ча, дождь, ветер, а мы друг около дружки греемся. Я молодой-то тоже горячий был…

— Пойдемте к избушке, дедушка! — перебил его воспоминания Геннадий. — Спать надо.

— Ну, идтить так идтить, — согласился дед. — Крючки у меня мелкие, хлипкие, не дай бог, зачепишь и оторвешь. — Он бережно сматывал леску на удилище, — Гришуха наш сельповский крючков не возить, мне, говорить, эти крючки — тьфу! Была бы водка да мануфактура. А водка — что? Брагу все варять…

— Я дам вам крупных крючков, — сказал Геннадий. — Пошли.

— Пошли. — Дед закинул удилище за плечо. — За крючки — спасибочки. — Он шел впереди, раздвигая ветки и рассуждая: — Конешно, если ты не рыбак, так и крючки без надобности. Он, Гришуха-то, больше в бутылках рыбачить. А я ни в жисть не променяю рыбалку на водку… Тьфу! Я, сынок, петуха для себя держу. Настька кричить: «Заруби его, он уж курицу топтать не можеть, потому «как стар!» А я говорю: не могеть и не надо, у него другое предназначение. А резать не позволю…

Дед успевал и говорить, и на ходу подбирать с земли сухие валежины.

— Петух-то зачем? — прокричал сзади Геннадий.

— А как без петуха на харюза? У меня петух — что князь: на всю деревню такой один. Как огонь. Я перья-то с подхвоста повыдергаю, обменяю на крючки у мальцов, себе приманку исделаю… А она: зарежь! Где это видано, чтобы рыжего петуха под топор?! Счас-то все белые, белые петухи пошли. А пользы от них никакой. Куриц, конешно, топчут, а чтобы из них приманку… Перья надоть брать с-под хвоста, они мягче. Я тебе могу уделить перьев.

— У меня есть! — прокричал Геннадий, вспомнив про прядь волос, которая лежала у него в кармане куртки, — А избушка-то близко, дедушка?

— Счас. Рядом здеся. С версту.

Совсем стемнело. Тропинка исчезла. Но дед шел уверенно, не останавливаясь. Вслед за ним устало передвигала ноги Вера. Геннадий видел, что она идет из последних сил.

Свернули на маленькую журчащую речку, приток Сайды, и вышли к избушке.

— О! — обрадовалась Вера, наткнувшись на кучу сушняка перед избушкой. — Сколько дров! Всю ночь костер можно жечь!

Дед услышал.

— Зря, девонька, костер жечь — не дело. Другим надоть оставить. Я утречком подсобирал, добавил дровец, а другой кто придеть, тоже погреться захочеть. А бывает, кто еле ноги дотащить. А дрова тутока, потому что о ем позаботились.

— Мы утром насобираем, — сказала Вера. — Мы знаем закон тайги.

— Какой такой закон, — проворчал дед. — Кем он писан? Это не закон, а жисть. Для того и дрова, чтобы ты в потемках не шарилась по кустам… Ты, милая, рыбку почисть, — а мы костерок счас распалим.

— Мы вместе почистим, — сказал Геннадий. Река здесь не шумела, дед слышал лучше, кричать теперь не приходилось.

— Чевой там вместе. Завсегда эта бабья работа. Ну, мне-то что. Тогда возьми в избушке картошку, заоднова почистите. И лук тамока, и посуда.

Истратив несколько спичек, Геннадий увидел, что в избушке, прямо перед входом, во всю ширину — нары человек на пять. В левом углу печь с плитой. В ненастье можно сварить обед. В правом — сбитый из неотесанных досок стол. Над столом — полка, на ней — банки железные и стеклянные. На нарах трава. Геннадий подошел и поворошил ее. Снизу трава сухая, сверху посвежее, позапашистее. Вдоль стены, к которой примыкает стол, набиты гвозди — сушить одежду. Такие же гвозди возле печки. В одном углу нар — дедова телогрейка. В другом — спальные мешки. Дед, значит, так распорядился.

Он нашел в избушке все: картошку, лук и ведро — жестяное, закопченное, видать, что старик пользуется им лишь, на рыбалке.

— В тайге надо есть досыта, — говорил дед, когда Геннадий подошел к костру, — А то ноги протянешь. Уха — она пользительная, особенно на ночь: кровь разогреваеть, молодеешь будто.

Геннадий, вспомнив, что им нечем есть, сказал о ложке.

— Исделаем, — ответил старик. — В тайге без ложки — беда.

Вера пошла с Геннадием к реке. Он предложил:

— Сиди здесь. Дед костер разожжет, согреешься.

— Нет. С тобой пойду. Ты доволен, что деда встретили? Избушка есть.

— Конечно. Ночью может дождь пойти, а тут все-таки крыша над головой, да и об ужине забот не так много. А ты что, недовольна?

— Я? Нет, почему же? И ужин, и крыша… Ты прав, как всегда.

Костер жарко пылал, когда они вернулись. Дед сидел на чурке перед огнем и мастерил из берёсты ложку.

— Дедушка, будем варить уху? — громко спросила Вера. — Вы любите уху? — И, не ожидая ответа, добавила: — Я очень люблю уху!

— Кто же не любить уху?! — не то вопросительно, не то утвердительно сказал дед. — А уха, она что любить? Она любить свежую рыбу, чтобы из — нее не выветрился речной дух. Еще она любить, чтоб как слеза блестела, светилась. Надоть, значит, не переваривать ее.

— И перец уха любит, — сказал Геннадий.

— И луковку, — продолжал дед, — Чтоб духовитей была. Не режуть ее, а головку целиком бросають.

— А еще что уха любит, дедушка? — спросила Вера, удобнее устраиваясь на спальниках. — Она теперь полулежала на них, лицом к огню.

— А еще… — начал дед, но Геннадий перебил его:

— А еще, Вера, уха любит спирт.

— Хи-хи-хи, — тоненько засмеялся дед, — Спирт он, сынок, ко всякой еде пользительный. Наш Гришуха сельповский, так он перед чаем спирт употребляеть. Хлобыстнеть стакан спирту, потом сахар ложечкой размешаеть и чаем запьеть. И здоров, как бык, а лицо — что самовар медный. А как же? Спирт, он всякую хворь из тела изгоняет..

— Так, может, изгоним, дедушка?

— А есть? — оживился дед. — Коли есть — отчего не использовать. Не пропадать же добру. Ты, девонька, доглядывай, чтоб картошка не разварилась, не рассыпалась чтоб в труху. Сейчас ложку исделаю, и опрокинем по маленькой. А ты, девонька, ладно… Картошку мы сами доглядим. Ты иди пошарь в моем мешке, там хлебушко должен быть. На тебе, сынок, ложку.

Но ложка оказалась у Веры, которая заявила, что она ею будет есть. Дед сам занялся ухой, а Геннадий принес из избушки хлеб, кружки, котелок, расстелил у костра плащ, сходил с котелком на речку за водой. Дед снял ведро с костра и, орудуя двумя палочками, вытащил на расстеленную Верой бумагу хариусов. Выяснилось, что не из чего хлебать уху, один котелок на всех, да и тот оказался занят водой.

— Ну, ежели не гребуете, — произнес дед. Пошел и принес из избушки алюминиевую миску, налил в нее из ведра юшку через край, поставил на середину «стола», где уже горкой лежали крупно нарезанные ломти хлеба.

Геннадий колдовал над кружками.

— Тебе наливать, Вера? Я советую немного выпить, все-таки после дороги.

— Ну, если советуешь…

Дед выпил, крякнул, схватился за луковицу, закусил и тут же разговорился.

— Я смотрю, сынок, балуешь ты ее. Шибко балуешь. И картошку сам чистишь, и в избушку бегаешь. Эт-то хорошо! Я когда молодой был, ох, тоже любил свою Настьку… — Геннадий отметил это «тоже» и скосил глаза на Веру. Она отвела взгляд. — А вот скажи, сынок, — я угадал ай нет? По-моему, вы недавно поженились…

Геннадий поперхнулся и, прокашлявшись, схватился рукой за горло, будто не мог говорить. А Вера спокойно, не переставая есть, не поднимая глаз, весело ответила деду:

— Недавно, дедушка. Месяца еще не прошло.

Геннадий от неожиданности крякнул, незаметно подтолкнул Веру. Вера строго взглянула на него.

— Что ты меня подталкиваешь? Разве я неправду говорю?

— Медовый, значить, месяц в тайге проводите, — продолжал дед. — Тайга у нас добрая. Каждый кустик ночевать пустить. Эт-то хорошо. А вот зачем вы в тайгу лишний груз тащите? Переспать и в одном мешке можно.

Геннадий подумал, что если его не отвлечь, он долго будет говорить об этом.

— Так мы, дедушка, будем завтра в Ивановке или нет? Сколько до нее?

— До Ивановки-то? А бог знаеть, сколько. Ведь ту-точка все по речке, а она петляеть.

— А прямо?

— Так прямо только сороки летають… Сколько верст — сказать не могу, а вот если с утра выйдете, то к обеду в аккурат будете там. На полдороге встретится непроходимка, так на энту сторону реки вы не ходите, а подымайтесь на гору, с горы село видать. А ежели на ту сторону пойдете, так и к вечеру не доберетесь, потому там тропки нету, все — чащей да еланником. А зачем вам ноги бить?

Ну, кажется, отвлек старика… Чтобы закрепить успех, Геннадий из-за спины вытащил фляжку, поболтал, жидкость еще булькала, но, видимо, последняя.

— Может, еще помаленьку, дедушка?

Но Вера уже вошла в роль. Она громко, рассчитывая на то, чтобы дед услышал, спросила:

— Может, хватит?

Геннадий растерялся:

— Так мы же по маленькой, Вера.

— Ну, если по маленькой… Можно, — милостиво разрешила она.

Весь вечер Вера командовала, покрикивала на него, строжилась, говорила, чтобы ел больше, а то похудеет. А он все терпел. Не возражал и делал так, как она говорила. И, странно, ему приятно было выполнять ее указания.

Но зато после ужина, как только старик сказал, что пора и на боковую, Геннадий зевнул как можно шире и громко сказал:

— Да! Пора, пожалуй! Вера, я пошел спать, а ты убери и вымой посуду.

— А ты постели постель! — приказала она.

— А… А где тебе стелить? В угол или посередке?

И опять же рассчитывая на деда, она громко ответила:

— Ты что? Не знаешь, где я люблю спать?

Дед уже лежал на боку и пьяненько бубнил:

— Им, бабам, волю давать никак нельзя. И это ты зазря. Вымоет посуду и постелет постелю… А дверь-то на ночь заприте, чтобы комары не летели, они здеся злющие, как собаки…

Геннадий вышел к костру. Вера сидела на сушняке и задумчиво смотрела в огонь.

— И не боишься одна?

— Так ты же рядом.

Он уловил в ее голосе нотки недовольства.

— Сердишься на меня? За что?

— Нет. Я на тебя никогда не буду сердиться…

Никогда! А осталось быть вместе всего один день.

Даже — полдня.

Отблески костра плясали на ближних соснах. Передняя стена избушки от света казалась красной. Шума Сайды они не слышали, а та маленькая речушка, в которой чистили рыбу, переливаясь через галечки, через камушки, тихо шуршала осокой на противоположном травянистом берегу. А может, это и не речка, а ветер трогал траву. Небо было чистым. Звезды мерцали крупно и ярко, как бывает всегда ближе к осени. Если бы такая ночь была вчера!

— Давай посидим еще, — попросила Вера. — Я люблю у костра. Почему-то в тайге мы ни разу не сидели. Как поужинаем — так спать.

— Ну, наверное, потому, что уставали за день, потому что утром рано вставать и снова идти, идти…

— Так ведь это не работа — у костра. — Вера поежилась, будто замерзла, пыталась достать рукой до левой лопатки, не смогла. — Ночь. Звезды. Костер. А мы — спать. Смешно. И ни разу не посидели. Спели бы Что-нибудь…

Он все-таки заметил, что она опять повела плечами, будто стряхивала что-то, с себя.

— Больно плечо? — спросил он. — От лямок?

— Нет, — смутилась Вера. — Так что-то…

— Вера, что там у тебя? Давай посмотрю.

— Да нет же! Ничего…

В тайге, да и не только в тайге, а еще в Макаровском, если приходилось работать в перелесках, в осинниках, у них было правило, за выполнением которого строго следил Олег Григорьевич: каждый вечер, перед сном, все должны осматривать друг друга. В первые дни Буров, уходя спать, обязательно спрашивал через закрытую дверь: «Девушки, вы произвели осмотр?» Вначале к этому относились шутливо. Потом, когда каждый вечер стали снимать с себя клещей, Олегу Григорьевичу никого не приходилось подгонять. А они уже два дня идут по тайге. Зря, конечно, он вчера накрыл навес, под которым лежала Вера, ветками осины, на осинах клещей — тьма…

— Вера, я буду сердиться.

— Ну, Гена… Ну, хорошо.

И убежала в темноту, за избушку, а потом появилась без энцефалитки, с расстегнутой кофточкой, правое плечо — обнажено.

Вздрогнула, когда Геннадий, взяв ее за плечи, развернул спиной к огню.

— Это клещ, Вера, — спокойно сказал он.

— Ой! Сними скорее!

Он провел пальцами по темному бугорку на теле. Бугорок остался. Прищемил клеща ногтями, покачал из стороны в сторону. Крепко впился, давно сидит. Потянуть сильнее нельзя — головка клеща останется в теле.

Подожди. Я сейчас…

Дед еще не разоспался. Он оценивающе взглянул на плечо.

— Ну, девонька… — Дед помолчал, пригляделся к плечу. — Эк, он у тебя засел… Нож есть? — спросил, у Геннадия.

— Да что вы, дедушка?! — Вера вскочила. — Не дам я резать!..

— Да ты сиди, сиди, не прыгай. Не стану я тебя резать. Я, гляди-ко, вот так его, вот так. И все. Так есть нож-то, ай нет? Может, деколон есть? Есть, так неси.

Дед действовал как заправский хирург. Ножи — свой и Геннадия — он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.

— Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…

Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.

Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.

— Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?

Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.

— Это… — Вдруг вспыхнула, — Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…

А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.

— Растереть бы надо. Примочить. Больно?

— Сейчас — нет, а вчера…

Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.

— А, знаешь, как все глупо вышло? — вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость — говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.

Она рассказала ему обо всем, что произошло вчера: о том, как купалась, как Мишка появился, как отбивалась от него, а потом догоняла Олега Григорьевича, о том, что если бы не забыла копалку, ничего бы не случилось, не пришлось бы идти через тайгу.

— Как я ее могла оставить? — недоумевала она. — Ты знаешь, эти копалки, они все стандартные и все покрашены под цвет травы.

Геннадий кивнул, да, именно такую он носил с собой, такая была и у Елены Дмитриевны.

— Но ведь такую и потерять легче, — продолжала Вера. — А я, знаешь, что сделала? В интернате нашла, ну, в кладовой там, красную краску. Девчонки смеялись, зачем тебе? А я свою перекрасила. И она у меня, как пожарная машина, яркая. Посмотришь, сразу видно.

Геннадий вдруг вспомнил, что когда сказал Мишке о ноже, чтобы не потерял его, Мишка похлопал по своему левому бедру, а сумка с торчащей из нее красной рукояткой висела на правом боку.

— Вера, а знаешь, твою копалку Мишка взял…

Она грустно улыбнулась.

— Мне теперь все равно. Пусть начальничек с ним разбирается. Если бы только копалка… Он вообще… Да что говорить?! Ведь не только в этом дело.

Она, вздохнув, смотрела на огонь. А он смотрел на нее, на улыбающееся лицо, на волосы, освещенные костром; они не казались сейчас такими рыжими, как днем, при солнце, потому что от огня все вокруг порыжело — и одежда Веры, и лицо, и руки. А волосы сейчас золотились. Снова, как вчера, Геннадий попытался представить

Веру черноволосой. Нет, не получалось. Как это, Вера и черноволосая? На кого она будет похожа?

— Вот завтра придем на базу и все, не увидимся больше, — сказала Вера.

— Почему? Мы же в одном городе живем.

— Ну… Это ты здесь так говоришь, а там… — Она привалилась головой к его плечу. — Геннадий… — И только он попытался выпростать руку, чтобы положить на ее плечо, она резко встала: — Все! Спать пора. Завтра рано собираться.

В избушке темно. Геннадий рукой пошарил по мешку: тот ли, не заменила ли Вера, когда ходила переодеваться? Нет, мешок был чуть влажный. Прикрыл его чехлом, сверху постелил плащ и, разувшись, но в одежде — иначе комары заедят — лег.

Сухая трава приятно благоухала.

Вера лежала рядом, молчала.

Он уже задремал, когда услышал:

— Гена, а где ты живешь?

Он объяснил, как его найти в городе, приглашал зайти. Вера не обещала, хотя отказывалась как-то неуверенно, нерешительно, потом о себе заговорила:

— А я в общежитии. Я с двух лет у тетки жила, а как приняли в институт, ушла от нее. У тетки своих хватает. А ты в какой институт хочешь поступать?

— Не знаю пока.

— Иди в наш.

— Не люблю педагогов, — ответил он, но тут же исправился: — Учительское дело не люблю. Впрочем — подумаю.

— А я вот не думала, — грустно сказала Вера, и он представил в темноте ее лицо. — Пошла, потому что там общежитие пообещали сразу. Мне обязательно надо было поступить после школы, потому что — тетка…

Она снова замолчала. Молчал и Геннадий, думая, что она уснула. Потом сквозь сон слышал, будто говорила она, о чем-то спрашивала.

— Вставайте, детки! Вам идтить пора. По холодку-то легче. Я и костер распалил, и чайку вскипятил. Ушица в ведерке осталась, хлебайте. А дверь колом подоприте, как пойдете, не оставляйте ее настежь!..

Дед шагал по избушке в телогрейке и в шапке.

— Вы уже уходите, дедушка? — спросила Вера.

— Пора, дочка. Я до обеда поброжу, потом к дому двинусь.

Старик попрощался, пошел к двери, следом за ним с полотенцем в руках выскочила Вера. Уха уже разогрелась, когда она вернулась от реки — светлая, веселая.

— Хорошо-то как, Гена! Опять одни.

— Ненадолго. К обеду на базе будем.

Рассвет был сырым но уже по тому, как, открывая синее небо, поднимался над тайгой и рекой туман, угадывался отличный день.

Уложили спальники, рюкзаки.

— А может, вернемся? — вдруг спросил Геннадий.

— Куда? — не поняла она.

— Как «куда»? В отряд. Буров теперь локти кусает, все сам делает. Да и Елена Дмитриевна…

— Трогательная забота о Елене Дмитриевне с твоей стороны, — усмехнулась Вера. — Смешно. Он, может, и кусает локти, только я с ним не хочу работать…

Как ни старались выбирать места посуше, но пока дошли до Сайды, промокли: ночью выпала крупная роса. Геннадий обивал ее с травы высокими сапогами, Вера шла по следу, но и ей досталось.

Тайга поредела, стала светлее, чище, отступила от берегов. Рядом с кромкой воды появились утоптанные тропинки, по которым легко идти; ноги не путаются в переплетенной траве, не приходится наклоняться, отводя руками нависшие над головой ветви.

Неожиданно Сайда свернула влево. Еще с горы они видели этот поворот, но он оказался дальше. Они знали, что, если идти Но этому берегу, все равно можно попасть в Ивановку: река протекала через село. Но путь этот длиннее, им не хотелось, уставшим после двух таежных суток, делать лишние километры.

Что за чудо эти таежные реки! Они то сужаются, становятся почти ручейками и гремят неудержимо, рвутся вперед, а то расширяются так, что, кажется, пароходы по ним могут курсировать, и тогда текут спокойно, сонно, лениво.

— Перебродим здесь! — сказал Геннадий, когда они подошли к широкому месту и видны стали все камушки на дне. — Не надо разуваться, Вера, я перенесу тебя.

— Вот еще! — ответила Вера так, как и позавчера, но и не так: на этот раз не грубо, а как-то нехотя, с улыбкой. Он понял:

— Носи другую? Да?

— Да!

— А я хочу не другую, а тебя перенести.

Подошел со спины, резко поднял Веру. Она ухватилась руками за шею. Он сильнее прижал ее и шагнул в воду. Идти было тяжело. Тугие струн били по ногам, норовили свалить, но он осторожно, почти не поднимая, переставлял ноги. Противоположный берег медленно приближался. Раз-два… Раз-два… На середине реки пришлось остановиться, перевести дыхание.

— Отпусти, Гена, — прошептала она. — Тебе тяжело.

Ее губы были рядом с губами Геннадия. Он промолчал, только понадежнее сцепил руки, и снова: раз-два… раз-два… Шорк-шорк подошвами сапог по дну. Шорк-шорк…

Вынес на берег, и Вера сразу же захотела встать, он почувствовал, как ослабли руки на шее, но не выпустил ее, прошел по гальке до травы и только там осторожно поставил ее на ноги. И тут почувствовал, как неохотно, лениво она расцепила руки.

— Ой, Гена… Какой ты…

— Какой? — спросил он, глядя прямо в ее большие голубые глаза.

— Хороший, — прошептала Вера.

А в глазах ее было что-то такое… Такое было, отчего Геннадий резко повернулся и быстро зашагал к воде, чтобы забрать оставшиеся на той стороне реки вещи.

— Спальник-то сними, Гена! — кричала она вслед. — Зачем туда-сюда таскать?!

— Купаться будем? — спросила она, когда он вернулся. Геннадий огляделся — река тихая, широкая, словно равнинная. Песочек у берега. Но купаться не хотелось. — Тогда я пройду вон за тот мысок и выкупаюсь, — сказала Вера.

Вскоре она вернулась — оживленная, с намокшими волосами, шла легко и быстро.

— Напрасно ты не пришел! Так хорошо. Теперь я могу без привала. Как раз к обеду успеем…

И все-таки они еще раз устроили привал. Подъем был лесист и крут, шли трудно, цеплялись за кусты. Геннадий часто помогал Вере, вытаскивал ее за руки на камни, перегораживающие тропку. Свернуть некуда: все вокруг заросло кустарником. Наконец они оказались на открытом лысом склоне, а еще через несколько минут стояли на такой же голой вершине.

И вот тут присели на камни. Под кручей бурно грохотала река, сжатая с двух сторон громадами гор. Ее грохотанье доносилось до вершины, отражалось от горных круч, дробилось, переходило в ровный рокот.

— Хорошо-то как! — сказал Геннадий, отбрасывая догоревшую сигарету. — Жалко уходить.

— Хорошо, — согласилась Вера, резко вскочила, затормошила Геннадия:

— Бежим! Догоняй!

В тяжелых сапогах он мчался за ней под уклон. Его охватило бездумное веселье, захватил этот простор, это бесшабашное настроение, когда ни о чем не хочется думать — ни о том, что было, ни о том, что будет, — а просто бежать, бежать вслед за Верой, за ее развевающимися на ветру огненными волосами, за подпрыгивающим на спине рыжим рюкзаком, за своим счастьем. Ведь счастье всегда надо догонять, никогда еще не было так, чтобы оно шло навстречу…

Он схитрил на повороте: без тропы промчался прямиком по кустам, обогнал Веру, сбавил шаг, остановился, широко раскинув руки. Вера пыталась замедлить бег, но по инерции сделала несколько шагов и оказалась в его руках.

— Ой! Отпусти меня!

— А если не отпущу?

— Ну… Не всегда же ты меня так будешь держать?!

— А если всегда?

Вера сверху вниз посмотрела на него, он увидел в ее глазах веселые задорные огоньки, увидел синее небо с кромкой зубчатого горизонта и убегающую вдаль реку. Вспомнил, такие глаза были у нее позавчера, когда они сидели у костра и ужинали. Она была в его рубахе и все говорила, говорила, говорила… Вспомнил ночь. Осторожно поставил Веру на землю.

— Пойдем, — просто сказала она, будто не заметила его состояния. — Нам далеко вместе идти.

Идти-то недалеко.

Далеко вместе?

Может быть, Вера! Может быть…