В феврале восемьдесят девятого последние спецназовцы покинули Афганистан — страну, где они без малого девять лет сражались и гибли во имя идей «интернационализма». О том, что эта война несправедлива с нашей стороны, а главное — совершенно бесперспективна, в той или иной степени догадывались многие из тех, кто в перерывах между выходами на операции задумывался о характере и сущности миссии «ограниченного контингента».

Несмотря на то, что военнослужащие 40-й армии сменялись через каждые два года, чувство, моральной усталости от войны стало проявляться в советских войсках в Афганистане не перед выводом на родину, а гораздо раньше. Уже в середине 80-х годов солдаты и офицеры, прибывающие в эту страну с желанием «хорошенько повоевать» с моджахедами и помочь афганскому народу «отстоять завоевания апрельской революции», довольно быстро осознавали, что местный народ не любит их и не нуждается в их помощи, и они не смогут победить в этой затянувшейся войне, какие бы потери и поражения не наносили моджахедам.

Однако они продолжали воевать и выполняли свою «работу» добросовестно и самоотверженно. Они сознательно шли на риск, хотя понимали, что война закончится для них в любом случае, когда наступит время замены или демобилизации. Можно было бы и поберечь себя. Почему же они продолжали воевать? Почему не уклонялись от участия в боевых действиях? Что заставляло их сражаться с противником буквально до последнего часа своего пребывания в Афганистане?

Большинство наших соотечественников, насмотревшись боевиков с участием Сталлоне и Шварценеггера, начитавшись газет о действиях ОМОНа в Закавказье и Прибалтике, представляли себе спецназовца этаким бесчувственным монстром с чрезвычайно развитой мускулатурой, обвешанным оружием и необременным моралью. Нарисованный образ имеет мало схожего с теми людьми, которые носили форму частей спецназначения в Афганистане.

Безусловно, война оказывает большое воздействие на психику, моральные ценности, образ жизни и поведение человека, принимающего в ней самое активное участие. Ее влияние проявляется как в хорошем, так и в плохом, что есть в данном человеке. Война не делает его лучше или хуже. Она лишь развивает те качества, которые были заложены в нем задолго до начала войны. Никто не расскажет лучше и достовернее о людях спецназа, чем сами спецназовцы, именно поэтому попытка показать облик советского «рейнджера» в Афганистане сопровождается в этой книге их собственными наблюдениями и размышлениями.

Ведение активных и постоянных боевых действий, выполнение наиболее ответственных и сложных задач — вот работа спецназа на афганской войне. Однако из этого не следует делать вывод, что все поголовно военнослужащие частей спецназа однозначно положительно относились к возможности повоевать, и возводили чувство воинственности в ранг главного своего достоинства. Лишь 25 % опрошенных автором солдат и офицеров уверенно и без колебаний признали, что в течение двух своих лет в Афганистане (некоторые офицеры, побывавшие там дважды, имели больший срок) им нравилось воевать, постоянно испытывать охотничий азарт, убивая моджахедов в честном бою. Солдат фарахского батальона выразил свое отношение к войне следующим образом: «Я любил воевать. Надо было бить их сильнее. Мы там не довоевали».

Гораздо большая часть опрошенных заявила о том, что они испытывали желание воевать лишь в течение первого года службы. Затем, по их словам, наступало чувство психологической усталости, апатии, нежелания воевать. Люди пресыщались войной, потому что существует тот предел, после которого человек уже не в состоянии эффективно выполнять свои задачи. От чрезмерных нагрузок и обилия экстремальных ситуаций у значительной части военнослужащих наступал период депрессии, снижения интеллектуальных способностей.

Например, допустимая норма налета на вертолетах для летчиков в условиях Союза составляла 150–200 часов в год. В Афганистане эта норма доходила до 1000 часов. Чрезмерные нагрузки в течение продолжительного времени приводили к ослаблению защитных механизмов в психике человека. По этой причине в частях ограниченного контингента происходило большое количество несчастных случаев, катастроф и аварий, с человеческими жертвами. Спецназовцы не были исключением из правил, но у них доля небоевых потерь составляла всего 12–15 %, в то же время небоевые потери в частях 40-й Армии достигали 35 % от общего количества.

Люди — не роботы, и война, истощавшая их силы, зачастую, притупляла чувство осторожности и внимательности у одних, и наоборот — обостряла его у других, вырабатывая мощный инстинкт самосохранения. «Я знал нескольких отличных ребят. Они погибли под самый дембель. Они были опытными бойцами, но допустили ошибку, и это стоило им жизни… Когда на операции я чувствовал опасность, я становился очень осторожным», — прокомментировал бывший сержант спецназа свое наблюдение по данному вопросу.

Увы, в Советской армии, воевавшей в Афганистане, не существовало психологической службы, которая могла бы определить оптимальные границы боевых возможностей конкретного человека, адаптированность его психики к военным условиям, его «персональную дозу» пребывания на войне. Как знать, возможно, наличие подобной службы спасло бы сотни жизней наших сограждан на афганской войне…

Примерно 5 % опрошенных признали, что они по разным причинам после первых же выходов на боевые операции поняли, что убивать или самому быть убитым — не их хлеб. Ими двигало как чувство страха, неуверенности в своих силах, так и нежелание воевать, подвергать себя риску. Они постарались занять такие должности на базах спецназа, которые оградили бы их от непосредственного участия в боевых действиях, или хотя бы снизили процент риска.

Никто из опрошенных не признавался в таких «грехах», о которых поведал офицер баракинского спецназа: «Обычно в ротах из 70–80 человек 5–6 солдат были «шлангами». Были и чмыри, которые косили под больных, пили мочу «желтушников», чтобы заболеть и попасть в госпиталь». Солдат этого же батальона и через несколько лет после завершения службы не может скрыть свои негативные эмоции по отношению к тем, кто «по желтушному делу засел в госпиталях, устроился там в рабочие команды для выздоравливающих, чтобы не возвращаться в свою часть и не воевать, пока мы ходили в горы».

До 60 % опрошенных военнослужащих спецназа заявили, что не могут дать однозначный ответ о своем отношении к войне. На войне наряду с мобилизацией всех возможностей организма, умственных и физических способностей, с достижением «эмоционального пика» человек одновременно испытывает чувство тоски, дискомфорта, разочарования и подавленности.

Младший офицер джелалабадского спецназа так резюмировал свои ощущения на войне: «Я не могу сказать только «да» или только «нет». «Нет», так как война влечет за собой гибель друзей. «Да», так как, дав результат, испытываешь чувство глубочайшего удовлетворения, что ты все-таки не зря сюда приехал».

Один из спецназовцев асадабадского батальона более прозаично выразил свое отношение к войне: «Мне было скучно сидеть в ППД. Я выходил на войну, но, навоевавшись, меня снова тянуло на базу, подальше от гор. Нельзя же все время стрелять!»

Одним из наиболее сильных мотивов, которые заставляли спецназовцев — воевать, ненавидеть своего противника и жертвовать собственной жизнью, чтобы уничтожить его, являлось чувство мести за погибших сослуживцев. «Неудачи и потери с вашей стороны действовали на меня угнетающе и раздражали. Большие потери вызывали чувство ненависти к духам», — так ответил офицер спецназа на вопрос, почему он, осознав всю бессмысленность войны в Афганистане, тем не менее, продолжал на операциях активно искать столкновений с моджахедами.

Другой военнослужащий спецназа сказал: «Мы переживали, когда теряли своих. Были слезы, иногда даже навзрыд. За убитых мстили жестоко».

Один из опрошенных так выразился о чувстве мести: «Гибель двенадцати парней из нашего батальона под Кандагаром осенью 88-го вызвала у меня вначале депрессию, но потом я стал воевать еще злее».

Такие понятия, как «интернационализм», «долг по оказанию помощи братскому народу Афганистана» для спецназовцев были лишь политической фразеологией, пустым звуком. Интернационалистами они себя не считали. Почти все опрошенные согласились с тем, что в Афганистане они выполняли не интернациональный долг, а боевую задачу, поставленную командованием, и считали себя профессионалами, в совершенстве делающими свое дело.

Те, кто попадал в Афганистан с ложными представлениями о событиях в этой стране, — а такие представления формировала официальная советская пропаганда, — довольно быстро прозревали. Многие при опросах подчеркивали, что свое отрицательное отношение к афганцам, будь то моджахеды, или мирные жители и сторонники кабульских властей, они не могут при всем желании совместить с понятием «интернационализма».

Большинство опрошенных подтвердили, что свое участие в боевых действиях они понимали не как показатель личных политических воззрений, а как воинский профессиональный долг. Анкетирование военнослужащих спецназа выявило такую неожиданную и любопытную особенность, о которой достаточно недвусмысленно высказался один из солдат кандагарского батальона: «Честно говоря, я «духов» больше уважал, чем местных коммунистов. Духи не прятались за чужими спинами, как царандоевцы, или зеленые за нашими. Они все-таки защищали свою страну и свои дома, да и воевали они лучше наших союзников…

Почти четверть опрошенных выразила аналогичные политические симпатии, оставаясь при этом непримиримыми врагами моджахедов. «Рейнджеры» спецназа не читали Ницше, который, говоря о войнах и воинах, сказал дословно: «Вы должны гордиться своими врагами». Однако, они (спецназовцы) и так достаточно трезво и объективно оценивали исламских партизан. «У них высокая боеспособность», «прирожденные воины», «противник вовсе не глуп», — вот характерные высказывания спецназовцев о своем противнике. Победами над таким противником можно было действительно гордиться, поэтому обычное соотношение потерь, когда на одного погибшего спецназовца приходились 6–10 убитых моджахедов, свидетельствовало о высокой профессиональной выучке спецназа. Правда, опрошенные, как правило, подчеркивали, что не совсем удовлетворены тем, как они сами и их подразделения действовали в Афганистане. Свою неудовлетворенность они списывают на те ограничения, которые, будучи спущенными сверху, мешали им эффективно воевать.

«Если сравнивать Афганистан с Вьетнамом, то во Вьетнаме военные действия велись более грамотно и без скидок на гуманность, с использованием всех технических возможностей», — так высказался один из военнослужащих спецназа по данной теме. Его высказывание можно дополнить другим: «Американцы могли смело применять дефолианты, а мы боялись использовать газы, чтобы «травануть» «духов» в пещерах».

Требования соблюдать законность и гуманность по отношению к местному населению воспринимались многими спецназовцами во время войны в Афганистане как вещь, несовместимая с приказом «дать результат» и самим характером войны. Лишь 20 % опрошенных, говоря о своем, на их взгляд, недостаточно высоком уровне ведения боевых действий, признавали, что «наша подготовка была ниже, чем у американских зеленых беретов, если, конечно, судить по кинофильмам и литературе».

Противник спецназа был серьезным. Во время войны в этой стране как советская печать, так и печать исламской вооруженной оппозиции изображали своего противника обычно в уничижительном виде, показывая его глупость, бездарность, рисуя астрономические потери. Впрочем, потери значительно завышались и в оперативных сводках, предоставляемых командованию с мест. Действительность же была иной. К 1984/85 гг., то есть в период наибольшей концентрации частей спецназа в Афганистане, большую часть исламских партизан составляли настоящие профессионалы, которые давно жили только войной. Офицер кандагарского батальона, который неоднократно отслеживал движение караванов в своей зоне ответственности, признал, что «вначале я был очень удивлен, а потом привык к тому, что моджахеды выставляли дозоры и охранение, использовали различные тактические приемы при проводке караванов, отлично маскировались и использовали самые современные средства связи».

Относясь уважительно к своему противнику, «рейнджеры» спецназа, однако, не имели перед ним страха и всегда морально были настроены только на победу. Несмотря на то, что дух исламских партизан, защищавших свою страну, свой народ, был достаточно высок, спецназовцы по своему моральному состоянию намного превосходили противника.

«Я не испытывал чувства страха во время боя. Не было времени об этом думать!» — сказал о чувстве страха военнослужащий газнийского батальона. Его сослуживец по батальону добавил, что какое-то подобие страха наступало уже потом, после боя, на базе. Подавляющее большинство опрошенных заявили, что не старались задумываться над перспективой быть убитым или раненым. Офицер шахджойского батальона следующим образом выразился о моральном состоянии своих подчиненных: все в какой-то степени боялись. Ничего не боится только Рэмбо. За редким исключением, во время боев мы всегда превосходили «духов морально. Они боялись нас гораздо больше, поэтому мы обычно побеждали».

Некоторые из опрошенных ответили, что об их моральном превосходстве свидетельствует тот факт, что они не издевались над трупами и ранеными моджахедами. Отношение к попавшим в плен было также довольно гуманным в частях спецназа. Их, как правило, вначале содержали для допросов на гауптвахте базы, а затем передавали в ХАД.

Спецназовцам для самоутверждения и преодоления боязни перед противником не нужно было раззадоривать себя издевательствами и пытками пленных или глумлением над трупами моджахедов, как это проделывали исламские партизаны со своим противником. По их верованиям, вид изувеченного «кафера» с выколотыми глазами и отрубленными половыми органами придаст моральные силы воину ислама, повысит его боевой дух, вселит в него чувство уверенности и непобедимости. Расчленение трупа для моджахедов имело и религиозный смысл. Они верили, что в день страшного суда душа погибшего врага не сможет обрести тело, которое разорвано на части. Отношение к мертвым и пленным прекрасно иллюстрирует, на чьей стороне было моральное превосходство. По признаниям спецназовцев, они не стремились брать моджахедов в плен, так как с ними было много «возни и мороки», тем более, что пленные за редким исключением всегда давали дезинформацию. Однако в плен попадало немалое число моджахедов, чего нельзя сказать о спецназовцах.

За исключением рядового Я., попавшего в плен по собственной рассеянности летом 1987 г. и затем обменянного на пленных моджахедов, военнослужащие спецназа в плен не сдавались никогда, предпочитая умереть. Кроме того, сами моджахеды стремились добить раненого советского военнослужащего, если тот оказывал сопротивление.

Другим фактором, определяющим моральное превосходство спецназовцев, являлось чувство своей избранности, ощущение престижа службы в элитных частях советской военной разведки. На вопрос, испытывали ли вы чувства гордости, превосходства, избранности, проходя службу в спецназе, все опрошенные ответили утвердительно. Они следующим образом объяснили эти чувства: «Да, мы были избранными, так как спецназ — это боевые части армии, самые результативные и несущие самые незначительные потери… Мы были самой боевой, ударной силой армии… Особый характер выполнения задач поднимал нас в моральном отношении на недосягаемую для остальных высоту…»

Спецназ, находясь в Афганистане, не рекламировал свои подвиги и победы, и большинство его громких дел по сей день остается неизвестным для большинства. Однако, не зная даже и десятой доли «правды» о спецназе и его действиях, большинство военнослужащих других частей 40-й Армии испытывали к спецназу чувства уважения, понимая, что в силу многих причин спецназ превосходит их по своей результативности и эффективности.

Именно престиж службы в спецназе, постоянное стремление держать на высоте марку рода войск, развитое чувство корпоративности благотворным образом сказывались на моральном состоянии военнослужащих спецназа, их особенности действовать уверенно в самых трудных условиях. Постоянное балансирование между жизнью и смертью давало спецназовцу лишь моральный стимул: он мог с полным правом носить тельняшку, спецназовскую робу и называться «бойцом спецназа». Материальные стимулы практически отсутствовали. Например, не было никакой разницы в оплате командира группы спецназа, почти ежедневно подставляющего свою голову под пули, и оплатой труда, например, начальника продовольственной службы мотострелковой части, а начальник оркестровой команды в любом полку, или даже чиновник в погонах, выписывающий проездные документы в различных Штабах, получали даже больше.

Если офицеры спецназа имели все же хоть какое-то скромное жалование, составляющее, кстати, для младших офицеров в 1985 г. 270 чеков в месяц плюс небольшая сумма в рублях, начисляемая для них в Союзе, а для старших офицеров — 320 чеков, — то солдаты воевали фактически задарма. Самая высокая ставка военнослужащего срочной службы достигала такой «астрономической» суммы, как… 18 чеков в месяц! Любое гражданское вольнонаемное лицо в составе 40-й армии, носу не казавшее с базы, кроме поездок в афганские торговые лавки, получало в десять раз больше самого смелого и отважного рядового спецназовца!

Однако эту вопиющую несправедливость высшее руководство так и не удосужилось исправить за все годы войны. Единственно разумной акцией, на которую хватило сердобольных маршалов, стало установление нормированных денежных компенсаций за ранения, увечья и контузии. Для введения соответствующего документа в ранг закона потребовалось несколько лет войны в Афганистане. Зато после его появления оторванная рука или нога офицера стали оцениваться в 700–800 рублей, а солдата — в 3–4 раза меньше. Чеков в этом случае не платили. За доказанный документально факт контузии на рублевый счет офицера в Союзе начислялся один месячный оклад. И это считалось немалым прогрессом в оценке министерством обороны ратного труда людей в военной форме. Жизнь человека у нас всегда стоила недорого…

Ни один солдат в армиях цивилизованных стран, да и большинства развивающихся, не стал бы жертвовать собой, видя к себе подобное отношение. Ни один, кроме советского! Поэтому сравнение спецназовцев периода афганской войны с теми же «зелеными беретами» времен Вьетнама весьма сомнительно. Те, сознавая бессмысленность гибели в джунглях чужой страны, хоть знали, что их труд оплачивается по достоинству, и даже будучи искалеченными, они вернутся на родину, в Штаты, относительно состоятельными людьми. В стране советов существовали иные правила. Зачем деньги, зачем комфорт человеку, вооруженному «самым передовым в мире политическим учением»?..

Итак, военнослужащие спецназа не считали себя интернационалистами. Не были они и наемниками, получающими за риск огромные деньги. Почему же в таком случае они выкладывались до конца, отвоевав вплоть до февраля 1989 года? Что заставляло их сражаться в этой войне, обреченной на неудачу для их страны?

Ответы спецназовцев можно разбить на шесть групп. Почти все опрошенные в первую очередь в качестве фактора, заставившего их сражаться, назвали саму атмосферу войны. «В меня стреляли — я отвечал», — вот наиболее распространенный ответ.

Многие назвали чувство морального удовлетворения от победы над противником. «Мы знали, что чем больше забьем караванов и уничтожим «духов», тем меньше наших солдат погибнет здесь», — заявил офицер асадабадского батальона.

Один из отвечавших дал такое объяснение: «Я не хотел прятаться за чужие спины. Мне бы совесть не позволила жить за счет других». Желание выглядеть 100-процентным «рейнджером», чувство собственного достоинства, желание проверить себя в экстремальной ситуации заставляли многих военнослужащих лезть в пекло боя, не задумываясь о последствиях.

Были ответы и иного содержания. Большинство опрошенных офицеров спецназа признали, что свою дальнейшую карьеру, то есть поступление в академии, получение новых должностей и званий они напрямую связывали с результатами службы в Афганистане. Одна треть военнослужащих срочной службы ответили, что в то время «они считали, что наше участие в этой войне зачтется нам на родине в положительном смысле. Будут какие-то льготы при поступлении в институт, устройстве на работу и т. д.»

Наряду с другими причинами некоторые назвали и чувство опасения перед возможностью каких-либо репрессивных мер по отношению к родственникам, если они будут уклоняться от ведения боевых действий. «Ведь во время Великой Отечественной войны таких примеров было сколько угодно!», — пояснил один из отвечавших.

Кроме того, в ответах встречались и такие понятия, как: «обязательное выполнение приказа», «воинский долг», «месть за погибших и ненависть к моджахедам».

Война — достаточно суровое испытание для человека. В любом случае мир — лучше войны. Казалось бы, люди, испытавшие на себе ее тяжесть, должны однозначно ненавидеть войну. Однако ответы подавляющего большинства спецназовцев свидетельствуют об обратном: никто из них не сожалеет о годах, проведенных в Афганистане. Они не скучают по возможности пострелять по живым мишеням, но их ностальгия по войне связана с особым состоянием психики, имя которому — «афганский синдром».

Человек, подверженный афганскому синдрому, время от времени испытывает острое чувство тоски по годам, проведенным на базе в кругу друзей. Он понимает, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но если бы вдруг представилась возможность вернуть былое, он ухватился бы за нее без колебаний. Как правило, таких доверительных отношений, такого спаянного, дружного коллектива, как это было в Афганистане, бывшие спецназовцы лишены дома. При афганском синдроме даже отрицательные моменты — неустроенный быт, минимум развлечений во время досуга, скудное питание, постоянный риск и большие физические и психологические нагрузки во время операций не только перестают восприниматься как негативные, но и приобретают некую привлекательность, становясь одними из самых ярких переживаний и воспоминаний.

По свидетельству большой части опрошенных «рейнджеров», в первое время после возвращения из Афганистана они, немного отдохнув, но так и не привыкнув к мирной жизни, писали рапорты на имя командования о своем желании вновь отправиться в Афганистан. Рапорты рядовых спецназовцев, находящихся в запасе, командованием не рассматривались, однако офицерам, выразившим такое желание, подобная возможность предоставлялась.

В отличие от большинства других частей 40-й армии, в спецназе существовали более дружеские, доверительные отношения между солдатами и офицерами.

Офицеры спецназа наравне со своими подчиненными несли все тяготы службы во время выходов на боевые операции и подвергались точно такому же риску. Они не прятались за спины солдат. В спецназе была невозможна ситуация, которая считалась обычной в других частях, когда во время пеших переходов по горам все снаряжение офицера, все его личные вещи за исключением оружия несли бойцы. В группах спецназа офицер не только сам нес весь свой груз, который весил порой 35–40 килограммов, но и брал на свои плечи что-нибудь дополнительное, если возникала необходимость. На операции офицер ел точно такой же паек, что и солдаты, спал в точно таких же условиях. Если подчиненные видели, что их командир обладает высокими профессиональными качествами, бережет людей, не заставляя их понапрасну лезть под пули, готов помочь солдату, то, как правило, в группах складывались очень дружеские отношения, что во многом способствовало выполнению боевых задач.

Конечно, эти отношения мало напоминали лубочные журналистские опусы в «Красной Звезде», но в целом в группах спецназа офицер был гораздо ближе к солдатам, чем в остальных частях «ограниченного контингента». Подобный тип взаимоотношений установился не вдруг. Если офицер сразу после училища приходил на должность командира группы, ему приходилось в течении нескольких месяцев зарабатывать авторитет среди подчиненных, многие из которых, прослужив в Афганистане по году и более, знали и умели больше, чем он. Иногда солдаты в таких ситуациях пытались навязать обращение на «ты», продемонстрировать свое превосходство. Офицеры тоже в свою очередь порой вели себя не по-джентльменски, воспитывая нерадивых, на их взгляд, подчиненных. Были случаи, когда офицер прибегал к такому аргументу, как кулак. Однако силовые приемы военных «педагогов» были скорее исключением, чем нормой. По-разному складывались отношения между офицерами и солдатами на почве распределения трофеев. В одних группах принципиальные командиры могли сложить найденные в разгромленном караване магнитофоны, фотоаппараты, часы в одну кучу и проутюжить ее броневиком, в других — офицер закрывал глаза на все случаи стяжательства и мародерства, получая от солдат свою долю.

По свидетельству бывших солдат, в некоторых батальонах существовала своеобразная такса за увольнение в первой партии демобилизованных. Командир роты получал в дар энное количество бутылок водки, и вопрос решался к обоюдному согласию.

Не случайно дань взималась в виде водки. Среди офицеров существовал строго установленный «водочный этикет». Офицер, прибывший на базу из отпуска или замены кого-нибудь из «старожилов», был обязан выставить водку, чтобы войти в коллектив или отпраздновать свое возвращение на базу после отдыха. При наступлении срока замены, после двух лет службы в Афганистане, этот же офицер устраивал «отходняк», на котором выпивалось сумасшедшее количество алкоголя. Обмывались и другие торжественные случаи. Однако, на операции ни один офицер не позволил бы себе принять хотя бы каплю спиртного.

Непростые отношения складывались между спецназовцами и их командованием, начиная с батальонного звена и выше. По мнению большинства рядовых солдат и офицеров, честно заработавших ордена, «штабные» получали награды за их счет, сами не принимая непосредственного участия в боевых действиях. Чрезвычайно раздражающе на спецназовцев действовали случаи некомпетентности, безграмотного командования со стороны старших начальников, особенно если в результате погибали люди. Всеобщее негодование вызывали ситуации, когда начальство прилетало на вертолетах в район боевых действий, чтобы набрать для себя лучшее из трофейного имущества. Эти визиты, естественно, происходили после боя. Потребительское отношение старших начальников, которые требовали достать уйму вещей, начиная с удобного импортного полевого обмундирования и кончая деньгами, превратилось в весьма распространенное явление. Почти все опрошенные «рейнджеры» приводили по несколько примеров, иллюстрирующих эту неприглядную сторону войны.

Отношения между людьми на базах тоже были далеки от идеала. В батальонах сложился определенный кодекс поведения, некоторые проявления которого в повседневной жизни могли бы шокировать гражданского человека.

Солдаты, проявлявшие на операциях образцы взаимовыручки, самопожертвования и отваги, могли на базе довольно жестоко избить сослуживца, если тот, по их мнению, нарушил негласные правила кодекса. Чаще всего рукоприкладство, которое называлось «разборками», происходило после возвращения с операции. Например, молодой солдат во время пребывания в горах выпил из резинового резервуара всю воду, предназначавшуюся для группы, или от усталости во время пешего перехода не смог нести свой груз — «сдох», как говорилось в Афганистане, или заснул во время дежурства. Пока группа находилась вне базы, «работая» в горах, его никто не трогал, но стоило ей вернуться домой, провинившийся подвергался жестоким разборкам. Нравы были суровые — в духе окружающей обстановки.

Однозначно жестоко наказывались трусость, малодушие, доносительство. Вместе с тем по части неустанных отношений в виде мордобоя или издевательств над личностью спецназу было очень далеко до большинства других подразделений, находившихся в Афганистане. Это можно объяснить тем, что группы спецназа в виду своей малочисленности были очень слаженными коллективами, так как антагонистические отношения между дюжиной людей, а именно столько человек обычно насчитывала одна группа, не позволяли бы ей успешно действовать. Большая часть времени у спецназовцев проходила на операциях. На базе они находились гораздо меньше, чем в горах. В этот промежуток времени все старались выспаться, отдохнуть и приготовиться к очередному выходу.

Самый большой процент неуставных отношений в 40-й армии приходился на тыловые части, которые постоянно сидели в пунктах дислокации или выходили с них на небольшие промежутки времени. В группах спецназа дело дальше «разборок» по конкретным вопросам не шло. Чрезвычайно редко происходили столкновения на национальной, религиозной почве или из-за личных антипатий. Разница в различных сроках службы, которая определяет отношения между солдатами повсюду в вооруженных силах, также не играла особой роли в подразделениях спецназа.

Жестокие нравы во многом зависели от социального состава военнослужащих спецназа. На основании анкетирования можно сделать вывод, что до 85–90 % рядовых и сержантов были выходцами из рабочих и крестьянских семей. Многие воспитывались в распавшихся и неблагополучных семьях. Откуда тут взяться хорошему тону! При отборе в части спецназначения требовались хорошее физическое развитие, выносливость, быстрая реакция и в последнюю очередь аттестат о среднем образовании.

Однако, как бы неудачно ни складывались отношения между солдатами в спецназе, каждый из них был в полной уверенности, что если он будет ранен, его вынесут из-под огня в любом случае.

Среди военнослужащих срочной службы, особенно среди выходцев из республик Средней Азии, существовала наркомания. Она не была так сильно развита, как в большинстве других частей «ограниченного контингента», где в отдельных ротах и батареях курили чарс до 90 % рядовых солдат. В спецназе наркомания в таких масштабах была невозможна, так как в маленьких по количеству людей группах командир мог сразу заметить наркомана и избавиться от него. Кроме того, большие физические нагрузки на операциях являлись лучшим средством естественного отбора. Здоровые оставались, наркоманов сплавляли в пехоту. В основном курили чарс — самый распространенный афганский наркотик. Он был недорог, прост в обращении, и достать его не представлялось сложным делом. Зачастую афганцы бесплатно отдавали его советским военнослужащим. При этом расходы афганцев, будь то торговец в дукане или мальчишка из соседнего кишлака, оплачивались моджахедами. Солдаты предпочитали курить чарс еще и потому, что водка стоила дорого, да и алкогольное опьянение сильнее бросалось в глаза, нежели наркотическое.

Иные офицеры избирали довольно жестокую форму борьбы с заядлыми курильщиками чарса — тушили отобранные сигареты с наркотиками о запястье руки наркомана…

Отвечая на вопрос о досуге, большинство опрошенных признались, что они, будучи на базах, отсыпались при любой возможности. Выбор форм времяпрепровождения разнообразием не отличался: книга, телевизор с одной программой и спортгородок — все развлечения. Если в батальон привозили художественный фильм, то его крутили по несколько раз, чтобы все группы смогли посмотреть картину. Обычно это была «запиленная» копия старого фильма, склеенная по сто раз. Посещение базы артистами из Союза превращалось в грандиозное торжество, сравниться с которым могли лишь спортивные праздники, которые время от времени проводились в батальонах.

Спорту уделялось постоянное внимание. Особой любовью пользовались восточные единоборства и тяжелая атлетика. В спортгородках не только во время утренней зарядки, но и в свободное время можно было увидеть спецназовцев, «работавших» с нунчаками и ножами. Многие усиленно накачивали мускулы, поднимая гири и танковые траки. Обладание мощными бицепсами являлось признаком хорошего тона в среде спецназовцев.

Питание на базах вызывало неоднозначную оценку. Только на операциях «рейнджеры» могли давиться не только сухим пайком, в состав которого входили консервы вполне приличного качества, но и полакомиться свежей бараниной или фруктами. «Революция все спишет», — говорили они, снимая шкуру с овцы, попавшей им в руки. На самой базе рацион был весьма бедным. Макароны, каша, жиры, которые во время жары просто не лезли в глотку, были неизменными компонентами питания. Качество и разнообразие продовольствия становились хуже и беднее по мере времени, прошедшего со дня прибытия на базу транспортной колонны. Перед приходом следующей колонны иногда приходилось, как говорится в русской пословице, зубы класть на полку. И солдаты, и офицеры однозначно не были удовлетворены тем, как было организовано их снабжение. Особенно плохим было питание солдат. Именно поэтому на операции они при первом же удобном случае очищали сады аборигенов и умыкали у них баранов. Солдаты знали, что на базе их никто не накормит свежим мясом и помидорами.

Главным удовольствием на базе считался поход в баню, хотя внешне банные постройки имели самый непритязательный вид. Чаще всего это были землянки, состоящие из нескольких помещений с небольшими подслеповатыми оконцами. Ненамного выгоднее смотрелись и другие постройки базы. Десяток модулей, деревянные будки туалетов и рукомойников, несколько сборных железных конструкций под складские нужды, автопарк и вертолетная площадка — все за двойным рядом колючей проволоки. Картину завершали минные поля, со всех сторон окружавшие базу, и невысокий земляной ров с позициями для стрелков по всему периметру ее территории.

Несмотря на спартанские условия жизни, спецназовцы быстро привыкли к своему «дому» и, возвращаясь с боевых действий, неизменно громко кричали «ура», когда их бронемашины въезжали на КПП базы. Они проезжали мимо самодельных обелисков и памятных знаков в честь погибших сослуживцев. Их строили прочно, ведь никто не знал, как долго продлится эта война, как долго им предстоит еще нести службу в Афганистане.

На базах успело смениться по 2–3 состава батальонов спецназа, и новые люди приходили на обжитые места. База воспринималась ими как кусочек родной территории во враждебном окружении. Ведь база была единственным местом, где они могли не думать об опасности, расслабиться, отложить в сторону оружие. На базах их ждали друзья и письма из дома. Жизнь на базе спецназа не отнесешь к приятному времяпрепровождению, но многие бывшие спецназовцы с ностальгией вспоминают свою службу в Афганистане, уносясь мысленно в былые времена…