Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

СТИХОТВОРЕНИЯ

 

 

РАННИЕ СТРАНИЦЫ

 

1. Под дождем.

Перевод С. Спасского

Мы двигались к югу от гор.                                              Черный ворох туч с запада вырвался.                                     Неба простор обрушен.               Он в стон превратился и в шорох. И гулы дождя разбрелись между гор. Мы замерли.                     Мы напряглись, будто стебли. Мы — стрелы травы на полях.                                                  Далеки от крова дерев.                         Струны бури окрепли под ветром.                    Звон капель — как песня тоски. Нас бьют эти тяжкие слезы.                                              И тучи, сгустившись, нисходят с высот.                                                     Но молчи. Дай руку и вслушайся.                                     Будто тягучий из далей доносится плач кяманчи. Мокры эти струны. И что тут вначале? Дождем ли развернута грусть.                                                 Или речь дождя —                  порожденье шуршащей печали. Мы вымокли.                       Как мне тебя уберечь? Дорога вся в шелестах.                                      Небо сырое внедряется в душу.                                Нет, мы не горды. Хрупка ты                  в сравненье с дождем и горою. Вся вздрагиваешь от холодной воды. Поля принимают пустыми глазами мрак облачный.                          О, если б дождь, уходя, тоску мою взял!                           Кто-нибудь за горами, наверно, заждался такого дождя. А он словно плащ по полям.                                               Прогони же, день, эту унылую непогодь с круч. Вот ветки и те нагибаются ниже, мечась: «Мы хотим быть сухими, как луч». И капли колотят листов оперенье, алмазами прыгают.                               Где мы идем? Мы слепнем. Что наше бессильное зренье? Как спрятаться телу под этим дождем? Нам нужно стать шелестом листьев.                                                           Родная, спаси меня!                    Грозно ненастье.                                                Но там вскрывается небо, присоединяя свою синеву к возбужденным листам. И нас утешает дорога.                                     И капли стекают с одежды.                               Скорее бы вновь просохнуть.                    Мы в поле от бури ослабли, но не ослабела от бури любовь. Прямым кипарисом воздвигнуто тело твое.         Оно движется.                                Грузную мощь пространства и дождь оно выдержит                                                             смело, но я виноват, что завел тебя в дождь. Приблизься ко мне.                                 Обними.                                               Дождь влачится еще.        Только совесть со мною и ты. Ты вымокла вся до последней частицы, до атомов нежности и чистоты. О, если б, насытясь ненастьем, я бездны исследовать бросил…                                     Мы шли вдоль полей. И шли облака по дорогам небесным. Шел пар от пылающей кожи твоей. И влажное платье к ногам прилипало. А день умирал у твоих каблуков. И небо просило прощенья.                                            Устало отары брюхатых влеклись облаков. Лишь мы еще в мире мокры.                                                И не скоро мы станем сухими, как были вчера. Нам дождь, будто ветер, пронизывал поры. Просторы стонали.                                Чернела гора.

 

2. В поисках тени.

Перевод Е. Евтушенко

Зачем ты так? Зачем ты это сделала? В Манглиси ты, как дерево, росла, ты тень свою дарила мне, как дерево, и тень свою с собою унесла.
В твоей тени я всё тебе выкладывал. Свои надежды, молод и упрям, пристраивал, как лозы виноградные, к высоким и раскидистым ветвям.
Но эти ветви были только маскою, и вот расстались, не простившись, мы. С тобой зима была такая майская, а нынче май — как пасынок зимы.
Я крепостью на скалы и расселины гляжу над одичалой крутизной, и, как знамена, пулями простреленные, мои раздумья реют надо мной.
Мрачнеют башни, в облака одетые, и бродит ворон, черный, как монах, и твое имя, от тебя отдельное, порхает в развалившихся стенах.
Мне чудится, что ржанье где-то слышится, и я навстречу ржанию иду, иду, и горы в сумерках колышутся, как бы горбы верблюжьи на ходу.
Исполненный величья и ничтожества, несчастный и счастливый вместе с тем, внизу — я вижу — город суматошится… Кому ты даришь в нем сегодня тень?
А ты всё дальше, за хребты последние. Остановись! На север не спеши! Любовь моя такая малолетняя, но ведь она — росток моей души.
Душа кричит и плачет, обезверенная. Себя я на плечах своих тащу, грущу, и сам, как тень твоя потерянная, потерянную тень свою ищу.
Я по тебе тоскую, как по юности. Тебя вернуть, как юность, я хочу. Сначала я кричу, потом пою уже, но не пойму — пою или кричу.
Взбираюсь на вершину, мхом поросшую. Печально птицы слушают меня… Но ты — ты слышишь песнь мою, похожую на ржанье одинокого коня?!

 

3. Описание весны и быта.

Перевод П. Антокольского

Вот комната. Солнце. Жилое тепло. Зеленое пекло в распахнутых окнах. В еще не проветренном мире светло. Он плавает в матовых ватных волокнах.
Вот важная мудрая кошка в лучах. В оранжевых отблесках книги и кресла. Слежавшийся мир. Человечий овраг. Опять это вылезло. Снова воскресло.
Поэт проклинал свою комнату. Но за это ему и платили дороже. Но сердце поэта прогоркло давно и стало на комнату очень похоже.
Бывало, оно воевало, круша прогорклую кухню жилого адата. Тут первый мятеж начинался когда-то, тут первое слово сказала душа.
Но корни пустили и гнезда мы свили, боялись, как нянек, домашних тишин, и — словно традицию Бараташвили — поставили стол, и тахту, и кувшин.
И демон, белесый как гипсовый слепок, по комнатам ходит. И колокол воет: «Не тронь, революция, этого склепа! Не двигай вещей! Не ломай бытовое!»
Поэты, не тратьте на опись чернил. Изменим страну и обрушим гранит. Но комнатный демон лицо сохранил. И комната рухлядь свою сохранит.
Иль дайте ей визу, на Запад отправьте — к лжецам-эмигрантам, к поэтам без тем. Отправьте к изменникам собственной правде — на Запад, на Запад — и к черту затем.
Вот в комнату входят и небо и пихта, влетает луна вместо маленьких ламп. Поэт! Если ты не потомок каких-то прапрадедов — сердце разбей пополам,
на две половины, и выкинь одну! Останется лучшая, верная в бое. И комната лопнет в прожилках обоев. И книги ей тоже объявят войну.
И время ей бросит «прощай», уходя, и ласточек горсть, и последний звоночек у двери, и листья, и капли дождя. Так время с одной из жилых одиночек простится, на волю навек уходя.
Помогут ей ласточки, незаселенной, поможет ей солнце, пустой и большой. Поэты придут из деревни зеленой бороться с ее постаревшей душой.

 

4. «Набери мне ежевики в мой кувшин…»

Перевод В. Бокова

Набери мне ежевики в мой кувшин, Но только знай, Он не зря стоит в сторонке, У кувшина стенки тонки, Хрупок он — не поломай!
Набери воды холодной в мой кувшин, Но не забудь, Мне идти еще далеко, Береги его ты стойко, Чтобы в целости вернуть.
Вся ты светишься, сияешь, Как немятый снег вершин, У ручья с ручьем играешь, Наполняя мой кувшин!

 

5. «Утром спелых гроздьев нарежу…»

Перевод В. Бокова

Утром спелых гроздьев нарежу, В полдень выпью вина молодого, Вечером с жизнью посоревнуюсь, Ночь отдам поединку со смертью.
Но не отдам свое сердце старухе! Я сберегу его для свиданья С дымом домашним, со сказками детства, С кровлей родительскою, родной,
Скажет постель: «Твой отдых заслужен. Твой талисман неподкупно надежен». И засну я легко и блаженно, Утро вечера мудренее!

 

6. Отжившему поэту.

Перевод А. Корчагина

Ты дупло гнилое. Я выточен из стали, Ты поклонник лиры дряхлой, неродной, Свой народ любя, я хочу ему оставить Острые слова, что веют новизной.
Крепкокрылый, звал я к стремительным полетам, И взметнулась радость, словно щелкнул кнут, Причастившись кровью эпохи, о далеком Я мечтал… Я вижу, как поля цветут.
Мелок ты, и жилы у тебя водянисты. Пурпур наших дней не по твоим глазам. Ты, пригрет чужбиною, в злобе стал неистовым… Мой народ забудет всё, что ты сказал.
Голосом иным — молодым, правдивым, страстным В бешенство привел я всех друзей твоих. Прославляю мужество и люблю пространства… Моему народу — мысль моя, мой стих.
Кто к болотам тянется, к тростникам под ветром, Душу увяданья желтизной облив, — Ни во что, как я в свою цель, он не уверует, Не любил, как я, он плотности земли.
Не пленен я статикой линейною греков, Мне не нужны маски, париков туман. Новый голос мой — пусть я взял его от предков — Не для твоего угасшего ума.
Выброшен ты жизнью, заезжен, будто кляча. Стряпать стих пытался ты на старый лад. Ты в борьбе со мною не выдержишь горячих И разящих слов: бессилен твой булат.
С классом боевым я иду вперед упорно, А твоя дорога — глохнуть и неметь. И сложу я песни, манящие просторами. Их народ, тебя забывший, будет петь.
Ты дупло гнилое. Я выточен из стали. Враг своей страны, живешь ты клеветой. Лира твоя чахнет, а я в стихах оставлю Отраженье мысли, острой и простой.

 

7. Письма.

Перевод А. Межирова

Как спокойно и просто ты письма мои возвратила. Я любовью и нежностью вскармливал эти листы, на которых уже выцветать начинают чернила, но цветешь и не вянешь и прелестью светишься ты.
Жаль мне писем обиженных. Бедные эти страницы прижимаю к груди — слышу голос воркующий твой. Запоздалая ревность на прошлое тенью ложится, повергает в смятенье, крадется усмешкой кривой.
Расклевали птенцы сердцевину заветного слова. Удрученное сердце пред горем повергнуто ниц. Я вконец разорен. Не осталось богатства былого. Увядают без влаги апрельские листья страниц.
Где богатство мое?! Полюбились мне тени заката, никну солнцем вечерним в тускнеющую синеву. Письма вместе с мечтами заброшены мною куда-то, вместе с ними я выбросил розы, лозу и траву.
Было даже письмо с деревенскою кроткой луною, но теперь и ее не найду и назад не верну. Я друзей потерял, или письма потеряны мною, или по мосту ветер мою угоняет весну.
Уповаю на возраст, который поможет мне вспомнить всё, что в письмах потерянных было, осталось и есть, восстановит, проявит, любые пробелы восполнит, обессмертит любовь и позволит ее перечесть.
Память наглухо запер и думами дверь опечатал, и того лишь страшусь, что затерянных писем листы кто-то третий нашел и в укромное место запрятал, чтобы к юности нашей ни я не вернулся, ни ты.
Я вконец разорен, а вдобавок еще и ограблен. Но искать не устану, от поисков не отойду. Каждый год по весне лепестками белеющих яблонь листья писем забытых в твоем опадают саду.

 

8. Прощание с молодостью.

Перевод Б. Брика

Я помню дерево, Чья жизнь отшелестела Под топором отца В дни юные мои. Глухим стенанием Подрубленное тело Просило помощи У матери-земли.
Во мгле предсмертия, В томлении глубоком С тех пор, усопший ствол, Наследую тебе И вижу, молодость Теряя ненароком, Что не поможет мне Никто в моей судьбе.
Звенит листва твоя В моих четверостишьях О горькой участи, Что людям суждена, О том, что жизнь моя Вершин достигла высших И в двадцать восемь лет Склоняется она.
Хотел я все мосты Взорвать перед собою, Пегаса вскачь пустить. Оставить бытие… Не наделили нас И коркою сухою, Пылающей мечты Сломалось лезвие.
Хоть плакать мог, как все, Когда-то я над этим И сердце бередить Певучею стрелой. Но ты, печаль, была Отвергнута столетьем И голосом глухим Влилась в ветряный вой.
Одушевленное, Едва мерцает пламя, Заржавели на мне И шлем, и меч, и щит… Так раненый орел О землю бьет крылами, Пока в смятении Всех сил не истощит.
Кто взглянет холодно? Кто горю не поможет? Ведь фосфор песенный В краю земном не част… Но стороной пройдет Какой-нибудь прохожий И руку помощи Мне в горе не подаст.
Что ж? Если так — умри, Отрада молодая, Умри, безумствуя, Досадуя, скорбя, Как буйволы вершин, Что роют, умирая, Рогами острыми Могилу для себя.
Ты говоришь мне, стих, Суровый и отважный: «В кости недужной смерть Гнездиться начала. Так угасает день, Как угасал вчерашний, И так восходит он, Как восходил вчера».
А если и любви, Что есть по крайней мере, Не оправдает жизнь — Навек померкнет взор, Как драма странная, Умолкшая в партере, Как бурей на море Потопленный линкор,
Что ж? Если так — крепись, Мой стих, мое созданье, И, озарясь, звени, Блестящий и стальной, Чтоб раздались опять И хохот и стенанья, Чтобы сразить врага Железною строфой.
С породистыми ты Воспитан скакунами, Ты, стих мой, — ветер, смерч — Как хочешь, назови! Со стен столетия Свисающее знамя — Огонь твоей, мой стих, Пылающей крови.
Пускай изменчив ты, Пускай грешишь порою И предаешь меня, Как пес, — да, предаешь,— Но знаю, что спасешь Меня в минуту боя, Когда на жизнь мою Враги отточат нож.
Скрепись, душа моя, И бейся всё бесстрашней! Скрепись же, кость, и ты! Судьба еще щедра: Не так темнеет день, Как угасал вчерашний, Не так восходит он, Как восходил вчера.
Умри же, старина, Умри во мне, седая, Чтоб юность долгую Познал я, жизнь любя, Умри, как буйволы, Что роют, умирая, Рогами острыми Могилу для себя!
Я вспомнил дерево, Чья жизнь отшелестела, Летами юная, В родимой стороне. И отзвучавший стон Подрубленного тела Изнеможением Откликнулся во мне…
Что ж! Если так — крепись, Мой стих, мое созданье, И, озарясь, звени, Блестящий и стальной, И радуйся весне, Преодолев стенанья, Чтобы сразить врага Железною строфой!

 

9. Дорога.

Перевод П. Антокольского

По рельсам, по степи, по знойной долине, не оскудевая, как свист соловья, летит она, в свивах бесчисленных линий, прямая, ночная дорога моя.
Республика правды, труда и свободы! За свистом, за степью, за цепью колес вот желтое небо в кустах непогоды орлами за мной из-за гор понеслось.
Всё мимо! Вот на поле мельницы сели, руками дощатыми ветер ловя. Вот поле за полем под звон карусели сменяется, как ритурнель соловья.
Всё мимо! Кавказ уже кончился. Каспий лежит позади. Протянулись в струну огни за окном. Набирает их наспех задымленный в трубах Ростов-на-Дону.
Кто скажет, кто помнит историю боя, историю гордых боями годин, где пляшет Азова лицо голубое и морщится рябью весенних путин?
Вот в окнах проносится старая церковь, у поля подкошенная на краю. И вечер.              И вечер, на взморье померкнув, смывает осеннюю краску свою.
Большая страна, где свобода и труд решают, что сбудется, в будущем кроясь. Какие бои человечество ждут, — а сколько, а сколько их было…                                                    Но поезд
гудком запевает. Но из-под колес, сминаясь, опять выпрямляются степи. И трутся рессоры, и лязгают цепи. И снова — гудок, доводящий до слез.
А горы-то в Грузию, видно, вернулись. Дороги вперед устремляются все. Дорога летит в лихорадочном пульсе, несется страна в первозданной красе.
Ты, родина всех человеческих стран, ты, родина радости, здравствуй, Россия! Какими дорогами ни колеси я, найду по морям, по полям, по кострам,
по горным тропам, за Азовом и Понтом глаза золотые от хлеба твои, и кожу, покрытую бисером потным, и чащу, где льются в ночи соловьи.
Где рельсы и свищут, и льются, и стелют огни по уже пролетевшим огням, где конь мой Мерани ныряет в метели в безжалостной жадности к будущим дням.

 

ПРОПУСТИ МЕНЯ, ГОРА!

 

10. Комсомол в Ушгуле.

Перевод Б. Пастернака

Дико в укрытом горами Ушгуле. Мести обычай жив в нем доныне. Грязь вековую в круг свой замкнули сонные башни мглистой твердыни. Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле. Не услыхать ему нашего слова. Век лишь Ингури тут карауля, жить стороною от мира живого. Доступа нет ниоткуда. Заминка, под ноги взглянешь — и копчено, крышка. Страшным зигзагом змеится тропинка и пропадает, как молнии вспышка. Книг и газет не найти и в помине, нечем очистить разум от дури. Горы и горы, и в их котловине — сонный Ушгул на унылой Ингури. На небе Шхары контур бараний — разве медведю лазать в отвагу. В кошках, кирками скалы тараня, шаг отвоевывают за шагом. На мост висячий взглянуть — обескроветь, в шутку он прозван бабьей плотиной. Тащат козла продавать, так и то ведь залихорадит со страха скотину. Тур невзначай из Лаорби нагрянет. Волк забредет, осмелевши, до снега. Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет, лошадь, соскучившись по разбегу. Скал — на один перемах даже птахе. Кто развернется в этой теснине? Ахнет крылами орел и с размаху взмоет и сгинет в дали темно-синей. Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть — обе сольются в песне совместной. Раненый тур как шарахнется кверху, так на рогах и повиснет над бездной.
Молча выстаивал я, Чиковани, перед отвесной Твиберскою кручей. Башни не льстят мне: без ликованья обозревал я камни и тучи. Как мне взмолиться, в это не веря: «„Лилео“, Дали! Мяса и крови!» Если олень из легенд на Твибери — пусть его рыщет там на здоровье. В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден, участь Ушгула, а не в богине. Мысли и планы ставьте — как граждан — в вышки на стражу вашей твердыни. Ныне жилища в кучах навозных, в них угорают ум и догадка. Чтоб коммунизму выйти на воздух, надо под башни новую кладку. В дебрях, где дятлом долбят сознанье месть и обидчик, месть и обидчик, вы — Робинзоны, островитяне первых социалистических стычек. Тут же и ты, Ивдит, босоножка, с ведрами на коромысле упругом, строгость и ласку пьешь вперемежку неразговорчивого супруга. Ах, кареглазая, цвета каштана вся, как вошла, озаренная печью, ах, до чего ж тебя жаль, неустанной, шиферный дом этот взявшей на плечи! Может, ты помнишь писателя снизу, из Имеретии? Этим же мигом строки о вас он подымет карнизом и на коне разлетится по книгам. Помню прием ваш. Как, балагуря в братской беседе, ужинать сели, и комсомолец под звук чианури свел меня в тайны сванских ущелий. Жаль, не прочтешь ты этих писаний, жаль, что из них не сумеешь напиться, что средь забот за горами, в тумане кончится грусть и пройдет любопытство. Как-нибудь леса соседнего зелень пуля прорежет — и дальше промажет. Зверь, наслонявшись меж тесных расселин, к башни подножью подкошенный ляжет. Ражден, Ивдит! Друзья, заведите нравы долин у себя в захребетье. Мстители выйдут из-под прикрытья, башни утратят в авторитете. И говорите, другим в назиданье: «Помним писателя с крепкою грудью. Хаживал часто сюда Чиковани, и говорил он нужное людям». Башня в меня уставится криво, Шхара в Ингури шаг свой оттиснет. Тур чебурахнет за выступ обрыва и на стихе моем, рухнув, повиснет.

 

11. Посвящение сванской комсомолке.

Перевод Н. Тихонова

1

Снег идет в горах, а сени Леса щепками богаты, И в Сванетии осенней Вспоминаешь ли меня ты?
Как бродил в горах я ваших! Рощи, ветер на Горваши. Под дождем бродил я мокрый. Плыл Горваши высью блеклой Среди осени бродящей, Над ущельем шелестящей.
И тогда же в буре страшной Весь простор пустынный ожил, Словно сам стонал Горваши, Ветер бил над ним в ладоши.
Шквал конем крылатым бился, Как заря, туман светился. Ты тропой, меня спасая, Шла, как молния, бесследно. Птицу дивных гор — тебя я Звал сестрою милосердной.
Все ручьи в обрывах мглистых, Все изломы стрел огнистых, Клич охоты в горном мире, Орлий клекот, вихорь поздний Ты читала как шаири, Что природой дикой создан.
Ты, тропу мне расчищая, Шла, туманами обвита. Всеми листьями вздыхая, Лес умолк, грозой побитый.
С первобытным людом схожий, Башен строй во мраке ожил. С упоеньем, полуголый, У огня я грелся в дреме. Комсомольцев шаг веселый Зазвучал в вечернем доме.
Буря за стеной стихала, Хлопнул дверью ветер строгий; Здесь Ивдити хлопотала, Еще мокрая с дороги,—
Пить дала мне из охаро, Отряхая капли с платья. Мой приход доставил радость — Чианури взяли братья.
Над столом шел пар чудесный, С ним забыл я все туманы. Хором славным, горлом бездны Пели «Лилео» мне сваны.

2

Где теперь ты? В гор оправе, На гумне колхозном, дома, Молотилкою ты правишь, С ней плывешь в морях соломы.
Зерен злато солнцем полно, Звонче праздничного чанги, И снопы встают, как волны, Полны зерен, величавы.
Здесь не Дали взор блистает, Лик горит от приношений, Дева Свании сияет — Комсомола украшенье.
На гумне на молодежном, От задора хорошея, То — краса девиц колхозных, То — Ивдити зерна веет.
Молотильных досок скаты Под тобой плывут скрипяще, Иль сидишь у очага ты За лесной зеленой чащей?
Вспомнишь песню колыбели, Что певали в детстве раннем, Иль обвалом над ущельем Бедный дом снесенный свана.
Звук свирели перед ночью, На тропе — чужое стадо, На рогах тумана клочья, Дни отцовы без отрады.
Кто сочтет былого муки, Сразу всё припоминая, Словно зимней ночи скуку, — Но теперь и ночь иная.
Ночью лунной ты не ляжешь, Где стога стоят по склону, Встав с оружием на страже, Чтоб злодей гумна не тронул.
Слышишь ты, как над Хасаном Вьются вражеские пули, Над разбитым вражьим станом Меч сверкает Мирангули.
В край далекий и туманный Хочешь ты уйти из дому, Быть сестрой, врачуя раны, Комсомольцу боевому.
Может быть, возьмешь в дорогу И стихов моих немного. Шквал, что мчался на Горваши, В стиховой закован речи, Солнце силу душам нашим Дало, распрямило плечи.
Зов твой дальний я услышу, Ты стиха услышишь зовы, В сердце строк моих задышит Голос друга несуровый, Что поет меж гор родимых О бойцах непобедимых!

 

12. Сванская колыбельная.

Перевод П. Петренко

Спи, сердечко, Спи, нанил, чтоб во сне набраться сил!
Вдоль Ингури мишка бурый бродит ночью. Спи, нанил!
Утром рано солнце встанет и прохладного тумана наверху раскинет сети!
Чтобы ты вершины эти полюбил, как я любила, рано разбужу нанила.
Сладко спи, родимый сын затуманенных вершин.
Спи! В Ушгуле мил восход, комсомол нанила ждет.
В сене так тепло тебе. Я целую лобик потный. Будешь храбрым ты в борьбе, будешь доблестный охотник.
Станешь коши надевать, чтобы дебри гор изведать. И когда-то скажешь: «Мать! Нынче я убил медведя, и орел в пути лихом задевал меня крылом. Горы в страхе полегли, и орлы кричат вдали». Коль охотиться не станешь, грамотеем стань, мой сын, и ушгульские туманы ты проймешь пером своим.
То, чего нам недостало, на бумаге разберешь. Слышишь, как грохочут скалы? В хриплой песне — гром и дождь. Будешь вместе с молодыми привыкать к громам большим.
Горы высоки — над ними на камнях, на льду сидим. Домик наш некрепко сбит. …Даже летом бродит волк… Слышишь ты, как бык мычит?
Надо спать, чтоб не быть слабым! Набирайся, милый, сил! Спи, пока далек восход, — иль медведь сюда придет.

 

13. Письмо с гор.

Перевод А. Межирова

В Сванетию иду.         Плутаю в облаках, ветрам подставив грудь         с пылающею раной. Люблю тебя, люблю,         никто не знает как, никто не знает как         в Сванетии туманной.
В Сванетию иду         и думаю о том, что вечный снег вершин         поможет исцеленью и что долинный зной         высокогорным льдом сумею остудить,         пройдя тропу оленью.
Мой путь пересекла,         заливисто трубя, игривая река,         стремнина вихревая. Над пропастью цветок,         похожий на тебя, к нему не подойдешь —         но я его срываю.
Вспорхнув над ивняком,         метнулась птица ввысь, — я опустил глаза,         чтоб не следить за нею. Но прежние мечты         в душе отозвались, и думы о тебе         зажглись еще сильнее.
В Сванетии         меня         ты бьешь, как птицу, влет, застреленный тобой,         я падаю, как птица. Долинную жару         высокогорный лед не в силах остудить —         она во мне клубится.
В Сванетию тропа         вторгается, как весть, в раздумье облака         толпятся над поляной. Заоблачных вершин         в Сванетии не счесть, но ты — превыше всех         в Сванетии туманной.

 

14. По пути в Сванетию.

Перевод Б. Ахмадулиной

Теперь и сам я думаю: ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил? Горвашское ущелье, о, подтверди, что это было так.
Я проходил. И детскую прилежность твоей походки я увидел. Ты за мужем шла покорная, но нежность, сиянье нежности взошло из темноты.
Наши глаза увиделись. Ревниво взглянул твой муж. Но как это давно случилось. И спасла меня равнина, где было мне состариться дано.
Однако повезло тому, другому, — не ведая опасности в пути, по той дороге он дошел до дому, никто не помешал ему дойти.
Не гикнули с откоса печенеги, не ухватились за косы твои, не растрепали их. Не почернели глаза твои от страха и любви.
И, так и не изведавшая муки, ты канула, как бедная звезда. На белом муле, о, на белом муле в Ушгули ты спустилась навсегда.
Но всё равно — на этом перевале ликует и живет твоя краса. О, как лукавили, как горевали глаза твои, прекрасные глаза.

 

15. Задуманное поведай облакам.

Перевод Б. Ахмадулиной

А после — шаль висела у огня, и волосы, не знавшие законов прически, отряхнулись от заколок и медленно обволокли меня.
Я в них входил, как бы входил в туман в горах Сванетских, чтобы там погибнуть, и все-таки я их не мог покинуть, и я плутал в них и впадал в обман.
Так погибал я в облаке твоем. Ты догадалась — и встряхнула ситом, пахнуло запахом земным и сытым, и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.
Очаг дышал всё жарче, всё сильней. О, как похожи были ты и пламя, как вы горели трепетно и плавно, и я гостил меж этих двух огней.
Ты находилась рядом и вокруг, но в лепете невнятного наречья, изогнутою, около Двуречья тебя увидеть захотел я вдруг.
Чуть не сказал тебе я: «О лоза, о нежная, расцветшая так рано…» В Сванетии не знают винограда, я не сказал. И я закрыл глаза.
Расстались мы. И вот, скорей старик, чем мальчик, не справляюсь я с собою и наклоняюсь головой седою, и надо мной опять туман стоит.
Верни меня к твоим словам, к рукам. Задуманное облакам поведай, я догадаюсь — по дождю, по ветру. Прошу тебя, поведай облакам!

 

16. Альпинисты.

Перевод В. Державина

Передо мной не гаснут две вершины — Я их люблю, они живут во мне, — Два в облаках парящих исполина, Тетнульд и Ушба в снежной седине.
Двух альпинистов две горы позвали, И лег их след на синих ледниках. Туман и стужу преодолевали, Как туры настоящие, в горах.
Мне видится, как два отважных брата Ступени по льду скользкому кладут. Угрюмы горы, тучами объяты, И высоту без боя не сдадут.
Укутались вершины снежной шубой, Висит обвал в зловещей вышине. С Тетнульдом грозным, со свирепой Ушбой Они вступили в спор на крутизне.
Бушует снег, летит сухой, колючий, И град шумит, и брата брат зовет. «Эгей!» — звучит с Тетнульда из-за тучи. Второй от Ушбы голос подает.
Два храбрых сердца да Тетнульд и Ушба… И, прозвенев в холодном серебре, Сквозь дождь и снег, как мост любви и дружбы, Зов протянулся от горы к горе.
Там, в облаках тумана ледяного, Бой одному последний предстоит, На волоске повисла жизнь другого; Кругом безмолвье звонкое царит.
Сверкнула молния в крутых изломах, Дыша бедой, лавина понеслась. И старший брат впервые сделал промах, И младшего веревка сорвалась.
Большому горю слезы не услада — Крутой дорогой, презирая страх, Сестра пойдет на льдистые громады, Чтоб письма братьев отыскать в горах.
Она идет по их следам упорно, Ревниво на вершины гор глядит. С Тетнульда снег белеет в косах черных, В плаще дыханье Ушбы шелестит.
Сестра отважно место братьев заступила! Она идет, по плечи в облаках, Похожая на мать, что уловила Два зова на далеких ледниках.
И, ледорубом кованым крошимый, Ей уступал ледник за шагом шаг… И альпинистка вносит на вершину Победы знак, земли Советской флаг.
Впервые Ушба терпит пораженье И покоряется Тетнульд седой. День ясен, даль прозрачна, и в волненье Я мужества любуюсь красотой.
Пусть утвердится жизнь! Пусть без изъятья Рассеется глубокая печаль! И горы за тобой идут, как братья,— Вся в снежных кряжах утренняя даль!
И в сердце стих поет, как ключ горячий: «Ты победила смерти вопреки!..» Лазурно небо, светел день прозрачный, Заводят перекличку ледники.
Под солнцем Ушба и Тетнульд красивый, На горизонте — как сестра и брат. В моей груди те горы вечно живы. В горах две жизни вечные горят.

 

17. По следам Важа Пшавела.

Перевод П. Антокольского

1

Сзади оставивши долы, Перевалили в горах мы Дихчо. Но все-таки долог Путь по верховьям Арагви. Глохнем в Арагвином шуме, Входим, стихи повторяя, В Гудамакари, в Лутхуми, В дебри обильного края. Взмыли стервятники смело И в синеве потонули. Вот и деревни Пшавела: Чаргали, Мигриаули. Нас провожает по этой Местности горец толковый. Там, где серьгою продето Солнце в утес ледниковый, Там, над хевсурским селеньем, Брошен ничком, у обвала Плачет о крови оленьей Синдаурай, как бывало. Гнал он когда-то с откоса Зверя в свирепом веселье — Так и застрял тут и сросся С пропастью в зубьях расселин. Глохнет от грохота, замер, Путь потерял, будто не был. Тщетно пустыми глазами Мерит дождливое небо. Эй, продержись, сколько можешь, Там, у предела природы! Может быть, завтра уложишь Тигра могучей породы. Тигр оцарапает камень, Кровью его обагряя, Брошенный в пропасть руками Призрака Синдаурая. Горы, на нас нависая, Смотрят легендами дико. Вспахана рать их косая Временем, будто мотыгой.

2

В Орцхали вцепились друг в друга Две разных Арагви. Выходит Навстречу из бражного круга К нам пшав и беседу заводит: «Привет, молодцы из долины, Зарей освещенные люди! Примите и тост мой недлинный И выпейте горное луди. Мы тут, как отара овечья, В расселину сбиты и сжаты, Но чуем, что время далече Ударило в бубен набата. В глазах ваших вижу, как будто Неведомой азбуки слово На радость хевсурам оттуда По горной тропе привело вас». Он молвил и, выгнувши локоть, Как жахнет в ущелье двустволкой! Откликнулась пропасть. И охать Пошло в ней отчетливо долго. У неба в глазах потемнело. Завыла гора, убегая. Покрытая пеной, как мелом, Гремела Арагви нагая, Зачатая за ледниками, Сгибалась волною горбатой По этой стране, где стихами Усердствуют даже ребята. Брюхатые овцы пыхтели, Столпясь на отвесной дорожке, И шустрые шуртхи слетели И взмыли с откоса сторожко, И, смутную ночь карауля, Виднелась тропа еле-еле, Где Чаргали, Мигриаули В Арагвином горле гремели. И ночь, рассыпавшая щедро Дары свои, дальше вела. Врезаясь в скалистые недра, Ломала река удила.

3

Арагви вцепились в Орцхали Друг в друга и рвут на куски. И пшав повествует нам дале Преданье хевсурской тоски. Нам зверь подвывает, ощерясь, За щебнем пробитого русла, Где ветер стихает в пещере, Туманы сползаются тускло. Как девушка мчалась по круче, Забывши адат родовой. Как луч издалека зыбучий Луна протянула ей свой. Как мчалась по следу беглянки, Стреляя, родня женихова, Как билась у дикой стоянки Арагви от стона глухого. Несла она девушку мертвую, От холода остервенев, В стремительном беге наверстывая На кручах растраченный гнев. Нам пшав эту сказку рассказывал Над кручей, над пеной Орцхали. Он рану свою перевязывал И хмуро оглядывал скалы. «Там некогда сросся оплечьем Со скалами Синдауридзе, И высох костяк, искалечен, И жаждет в долину спуститься. Но в голые зубья расселин, Где сумрачен быт бедняка, Врезается, ясен и зелен, Свет, видимый издалека. Деревни, висящие в тучах, Влачили безвыходно ночь. Но там быть приветливым учат И слова там ведают мощь. И ждем мы сегодня такого Рассказа иль песни такой, Чтоб нам объяснили толково О жизни долин городской», — Так, руша гнездовья адата, Сказал нам приветливый пшав. Арагви неслась, как когда-то, Столетьями в лица дыша. И ночь разверзала нам щедро Созвездья и дальше вела. Врезаясь в скалистые недра, Ломала река удила.

 

18. Вечер застает в Хахмати.

Перевод Н. Тихонова

Вот уж на тропах видим: хевсуры. Значит, в предгорьях конец пути. Завтра возьмем мы хребет темно-бурый, — легче сказать о нем, чем перейти.
Вечер навстречу — идем, нахмурясь, усталость качает, шли дотемна. В Хахмати стали у Алудаури, Кудиа будет хозяин наш.
Плоская крыша. Овчины горою. Хахмати! Водкой полощем рот. Об этом гнездовье древнем героев достойную Кудиа речь ведет.
Хвтисо зовут одного, и Хвтисо кличут другого, и третий еще Хвтисо сидит, и в лесные выси солнце уносит румянец щек.
И, от людей как бы отпрянув, утесы взвились — столбовики, только кружит тропа неустанно за извивами дикой реки.
Кудиа, шрамами битв темнея, о замке хахматском поведает быль: пустынна крепость, в ней и над нею лишь раскаленная тишь да пыль.
Кудиа дружески спрашивать будет: «Как с барантой у вас, как покос?» К нам, из долины пришедшим людям, он обращает тихий вопрос:
«Как я шофером хочу быть! Смогу ли? Сердце мое никак не легло к косности сельской, к дикости… Пули, меч — вот они опекали село».
Путает сумрак деревья, осыпи… Лишь в опадающей в тьму крутизне луч застревает в плече утеса, словно стрелы отбитой конец.
Подумайте, Кудиа кинуть жаждет лесами обвитые гор бока, выйти из облака горных стражей в автомобильные облака.
Мчаться долинами… Судьба любая этой, трущобной, всё ж веселей. Знает ли город, бушуя, сияя, какая по нем тоска на селе?
Как темны еще эти выси, за душу держит гор закон. «Ты о шофере? — скажет Хвтисо. — В Хахмати что будет делать он?»
«Лягут дороги по Хевсуретн, так по-иному дела пойдут. Мы перед новой жизнью в ответе, — Кудиа молвит Хвтисо тут.—
Там, у реки, поставим школу, листы газетные развернем, святыни не впрок нам, войдем в веселый Военно-Грузинской дороги гром».
Но Хвтисо-третий на это слово грозно взглянул на нас из-под бровей, словно он диском метнул свинцовым, слово метнул нам серпа кривей:
«Что вы стараетесь понапрасну?» Поднял меч — и сейчас же вниз. Кудиа удалый отвел опасность, Хвтисо — все трое — опомнились.
«Это же гости! Мужи, как Важа, они о хевсурах сложат песнь…» И взяли мы роги и пили важно. И здравицам слов не хватало здесь.
И первый Хвтисо, и Хвтисо двое пили за нас; мы пили, клянясь союзом гор и долин травою, и пели песни, объединясь.
Птичьим гнездом село висело. Вдаль устремив над пропастью взор и бормоча о глуши без предела, с мечом и щитом сидел шофер.
Тьма поглотила скалы, ставни, рукам своим волю дряхлым дав, тупо река колотила камни, замыслы Кудиа угадав.
В сон нас влекло осторожный, турий, спало село, как одна семья. Тихо сказал нам Алудаури: «А все-таки буду шофером я!»

 

19. Стада в Рошке.

Перевод Н. Гребнева

1

Минуя шаткий мост через ущелье, Стада, стада брели по склонам гор, Пастух, играя песню на свирели, Вел с ними свой нехитрый разговор.
С древнейших лет корова для хевсура Единственной надеждою была. Медлительная, мелкая, понуро Она брела на зорьке из села,
Траву щипала по альпийским склонам, Шел молодой пастух за нею вслед, И прыгал около нее теленок, Счастливый тем, что он рожден на свет.
Но мир был шаток. И когда темнело И полз туман лениво, как стада, Из-за далеких гор зелено-белых На пастбище хевсура шла беда.
Стада пугая топотом и свистом, Свалившись, словно на голову снег, Разбойничий отряд соседей-кистов Скакал вершить свой воровской набег.
…Я вижу, как по бурой бычьей шкуре Из рваной раны кровь бежит ручьем, Я слышу звон пастушьего пандури, Расколотого вражеским мечом.
Я вижу, как копыта бьют о камень, Я слышу звон металла средь камней, И бугаи с опущенными лбами, Ревя, бегут на взмыленных коней.
Встречал людское горе ветер свистом, По тропам и дорогам пыль мело Туда, где в котловине каменистой Окаменело мирное село.
А утром с гор, зловещих и туманных, С остатком стад, усталы и тихи, В рубахах, окровавленных и рваных, В селенье возвращались пастухи.
Так жил хевсур.                           Свой славил труд суровый, И горный край и солнце славил он. И снова тень теленка и коровы Ложилась на крутой зеленый склон.
И снова шли стада под звон свирели Щипать траву и пить из родника, И тяжелело вымя, и звенели О днище ведер струи молока.

2

Хевсур любил свой труд. И труд хевсуру Давал, что мог: одежду и еду. На плоских крышах просыхали шкуры Быков, убитых старшими в роду.
Ноябрь. Детишки мал мала и меньше У очага садились в полукруг. Внимало пламя причитанью женщин И завыванию ветров и вьюг.
Сухой кизяк, тепла давая мало, Скорее душу согревал, чем плоть, Но всё же это пламя помогало Озябшим людям стужу побороть.
Приготовляли женщины хинкали, Вскипала медленно вода в котле. Коровы в хлеве каменном мычали, Тоскуя о весне и о тепле.
В зубах хевсура трубка догорала, Молился он за свой очаг родной, Чтобы его несчастье миновало И чтоб прошли обвалы стороной.

3

Но вот к столу хинкали подносили, Из полных мисок жадно брали их, Старик цветистыми словами были Рассказывал о временах былых.
Припоминая звуки старых песен, За маслом лезли пятерней в кувшин, И оставались капли, словно плесень, Покрыв пушистые усы мужчин.
Глава семейства, потянувшись сладко, Произносил: «Куда нам, грешным, в рай!» И по обглоданной гадал лопатке, Чтоб предсказать грядущий урожай.
Потом, на жбан с продажным маслом глядя, Бачками и уздечками звеня, Для сына он оседлывал коня, Одолженного у соседа на день.
И сын, привьючив груз и взяв немного С собой еды, отдав отцу поклон, Из сального стакана на дорогу Пил второпях овсяный самогон.
Потом он на коня взлетал и мчался, И вся семья смотрела вслед ему, А он скакал, с туманами сливался И не был уже виден никому.

4

Предстали предо мной картины эти, Прошедшее на память мне пришло, Когда я очутился в Хевсурети, Приехав в Рошку — горное село.
Я вижу стройных, золотоволосых Красавиц.                 Словно колос наливной, На солнце отливаются их косы, Омытые водою дождевой.
Я слышу: девушка смеется звонко, Я вижу: яснолица и стройна, Прижала к платью плотному она Смешного годовалого ягненка.
Мне возле неба встретить довелось Край, где Саната, Мзиа и Манана, Встав на заре, на самой ранней рани, Дождями моют золото волос.
Уже садится солнце, гонят стадо. Напев пандури слышится вдали, Дыханье горных пастбищ, их прохладу Стада с собой в селенье принесли.
Бредет отяжелевшая корова, Ей, видно, уж дорога нелегка. Дай нам телка, пусть будет он здоровым. Дай, дорогая, людям молока.
Жевать сухую корку скучновато, Без масла не пойдет она нам впрок. Об изобилье песню сепаратор Поет и гонит масла ручеек.
Сегодня все здесь счастливы и сыты. И радость заглянула к нам под кров. Белеют деревянные корыта, Наполненные маслом до краев.
Земля хевсуров, край животноводов, Ты светел, и светлы твои дела, И слава о стадах твоей породы Всю Грузию, всю землю обошла.
Состарился последний хевисбери, Он так боится новшеств и машин, Что, в доме окна заперев и двери, Он не выходит, он сидит один.

 

20. Девушка из Рошки.

Перевод М. Петровых

Ты шла в платье пыльном… Я помню, как было: Твой голос повел меня горной тропою, На кровле широкой мы встретились, Дзила, На гребне горы я расстался с тобою.
И снова пришел я дорогой неблизкой. Но, Дзила, досуг ли встречать стихотворца? Ведь ты возглавляешь село, коммунистка, Наездница, дочка хевсурского горца.
На кровле широкой тебя подожду я. Сиянье рассвета холмы озарило. И впрямь не хевсур ли! Сестру молодую Я здесь поджидаю, рошкинская Дзила!
Тебя не узнаешь! Ты взрослою стала, С хевсурскою скромностью, чуждой прикрасам, Ты мне о поездке в Москву рассказала, Я жадно следил за правдивым рассказом, —
Как видела город глазами горянки, Порхала по выставке горлинкой дикой, Хевсурские тесные ваши полянки Невольно сравнив с этой ширью великой,
Ты вдруг загрустила о родине горной, Вернулась, и, светлой тревоге поверя, Ты серое платье с каймою узорной Сняла и повесила около двери.
Пусть ветер шуршит этой грубою тканью, Пусть выдует жгучую горечь полыни: Отжившее зашелестит одеянье О горе, которого нет и в помине.
Лишь пеструю шапочку ты сохранила Да рыжую челку, и, ветра быстрее, На диком коне ты проносишься, Дзила, Под тучами птицей бестрепетной рея.
В полете стремительном дышится шире… Все девушки здесь, все рошкинки такие. Придет к вам народный сказитель шаири, Старик, он о многом услышит впервые.
Услышит рассказ твой, душой молодея, И, сняв со стены закопченный пандури, Он струны встревожит рукой чародея, И звонкие горлинки взмоют в лазури.
Но кто же он? Кудри седые похожи На облако над головою Казбека. Он струны доводит до песенной дрожи, Огонь пробуждает в душе человека.
Умолкнул, и трубка в зубах задымила. Деревья шумят, как бегущие воды. Лишь стихшую песню подхватишь ты, Дзила,— Пред нами раскроется книга природы.

 

ВЕЧЕРА В КОЛХИДЕ

 

21. Мегрельские вечера.

Перевод Б. Пастернака

1

Уже полсолнца в море. Так олень, бросаясь вплавь, по грудь уходит в воду. Но тополя мегрельских деревень, как девушки, толпою ждут захода,
наряженные в шелест во весь рост. Когда закат весь пурпур свой засолит, он из-за брызг седых морских борозд по розе к каждой ма́кушке приколет.
С мотыгами стоят крестьяне в ряд. И, до зари не нашумевшись вдоволь, трепещущие тополя стоят. Что дом — то двор, и сумерки, да тополь.
Бывало, состязаясь с соловьем, под тополя такие звал я музу. Теперь не то: не тополь воспоем — засеянный гектар под кукурузу.
Передвигаясь по его ковру, колхозники в поту поют «Надури». «Надури» было дедам по нутру и нам в работе, дружной по натуре.
Лишь соловей, усевшись вдалеке, — единоличник в доле щекотливой, — трещит вовсю на сливовом сучке, весь истекая мленьем спелой сливы.
Приморский ветер остужает грудь певца с огнем неугасимым в зеве, и руки вместе силятся сомкнуть разросшиеся тени и деревья.
В сторонке, злобы доверху полна, клянет старуха век, что так напорист, и, отгоняя дали с полотна, вдали на всех парах проходит поезд.

2

Своя печать на всем вечернем есть. Осмысленней с полудня солнца пламя. Закат, как свеженачатую десть, исписывает ширь полей лучами. Испариною вяжущей маис мог оттянуть бы час повечеренья, но полем с моря ходит легкий бриз, и вечер в ветре входит в испаренья и входит в лес. И он шумит вверху о старине и жалуется с дрожью: «Не чтут межи, обидели соху». Вдруг, изогнувшись, тополь помоложе выбрасывает ветру вслед аркан. Напрасный труд — времен не остановишь. Но целый лес, поддавшись на обман, встает за ним толпой, как на чудовищ. «Накрывшись общей шапкой облаков, куда вы строем ломитесь отсюда? Давайте людям топливо и кров, служите нам, не то вам будет худо». А лес в ответ: «Что толку от машин? Порубленные рощи, рельсы, шпалы. Баклан, где сесть, не сыщет мочажин, по росчисти сквозной летя устало. Осоки обезводевшую топь обвоют овдовевшие лягушки. И паровоз, вдали рассыпав дробь, приблизившись, обдаст дыханьем пушки. Косяк гусей взметнется в вышину. До Очамчир идет пути прокладка по жидкому когда-то зыбуну. Кому-кому, а нам ничуть не сладко».

3

Пастух пригнал быков на водопой. Речное устье клином входит в море. Топ по мосту, мычанье, разнобой. В деревне рядом — скрип ворот в затворе. Со дна реки на водяную гладь всплывает перевернутое стадо. Прощай тенями стланная кровать, — ходи кругом, когда уснуть бы надо. Гоня валы теченью вперекор, плывут быки. Звон колокола дальний сквозь дальний лай собак зовет на сбор, и плеск стоит в тенями стланной спальне,
С такой природы пахарь бы хотел сорвать небес и облаков лохмотья, чтоб телом всем обнять ее предел и покорить, поспорив с ней в работе; чтоб вывесть ночь в просторы без болот, как буйволов. Слепней сгоняя с лядвей, уже в деревню с ревом входит скот, мыча как бы об августе и жатве.
Нисходит ночь. Звезды вечерней ртуть зазыбилась. Такая тишь в просторе, что страх дохнуть. Такая тишь, что жуть встревожить поседелый мрамор моря. Лишь всплеску ненасытному не лень сосать песок. Лишь тополя предгорий, как девушки мегрельских деревень, толпясь вдали, спокойно сходят к морю. Такая ночь. Так вольно. Час такой. Теперь дано обняться в единенье звезде и лесу с пеною морской. Природе, натерпевшейся гонений, отныне обещается покой. В смарагды моря падают сапфиры, как будто ночь блаженной вязью слез связала сноп из всех сокровищ мира. Вдали вдоль моря гонит паровоз.

 

22. Гидроплан и садовник.

Перевод В. Державина

Песню услышали мы в отдаленье, медленно двигались наши челны под колыбельное, полное лени пенье утихшей озерной волны.
Гулкой трубою пропеллера грянув, с озера плавно взлетел гидроплан. Мысль понеслась за крылом гидроплана сквозь исчезающий тонкий туман.
С чувством отрады я вспомнил о друге — сыне Колхиды, ведущем корабль. Крылья раскрыв, как громадные руки, тенью покрыл он озерную рябь.
Как расцвела эта даль перед нами с зарубцевавшейся язвой болот! Вымощен пламенем, заткан тенями, падает вечер на зеркало вод.
Вижу колхозников здешних владенья, рощи подернула теплая мгла. И шевельнулось во мне сожаленье, что моя юность не с ними прошла.
Но, я подумал, на берег сойду я, и от росы будут ноги мокры. Снова я радость найду молодую, свежесть и цвет невозвратной поры.
Бурей уходит от нас лихорадка. Благоуханьем просторы поя, вышла из топей к народу и сладко розой раскрылась Колхида моя.
Сколько наград за усилия наши! Вот садоводы обходят сады. Как золотые тяжелые чаши, в руки из рук переходят плоды.
Пестрый, как шкура тигровая, вечер светом и тенью ложится на луг. Сельский садовник идет нам навстречу, птичьим пером застегнув архалук.
Он гидроплана следит повороты, с гордостью взглядывая на гостей. Он, словно книгу, читает природу, чтоб богатели сады у людей.

 

23. Вечер в Колхиде.

Перевод Н. Заболоцкого

Я видел вас, колхидские сады, был вечер ваш похож на шкуру барса, катился с моря тихий шум воды, вдоль по дороге юный всадник мчался.
Уж посинели выступы холмов, тень от платанов вытянула плечи, лучи заката на рогах быков горели, пламенея, словно свечи.
И речь садов доступна стала мне. Неслась река, ворочая каменья, и труженица пчелка в тишине работала над чашечкой растенья.
И я следил, мегрелка, за тобой, в тени листов ты — украшенье сада! Как хороша ты сделалась собой, луна небес, души моей отрада!
Зачем же ты глядишь из-за плетня? Ужель тебя подстерегла измена? Нет, верен друг, он в Поти мчит коня, он там на скачках будет непременно.
Среди друзей помчится молодец, из-под копыт взлетят метеориты, чтоб выпала победа наконец ему — посланцу солнечной Колхиды.
Смуглянка гладит цитрусовый плод, ласкает листья тучного инжира. Она сама — участница работ на благо расцветающего мира.
Она теленка треплет по спине, но мысль о друге не дает покоя, и стан ее, как тополь при луне, вздымается, колеблясь над тропою.
Среди недавно созданных пород, весь в белых пятнах солнечного света, могучий Кварацхелия идет, одетый в чоху праздничного цвета.
Быки над ним рога взметнули ввысь, но он смеется — всё ему веселье! А тени потемнели и слились, и сельские ворота заскрипели.
Закрылись мглою выступы холмов, трава покрылась жемчугом далече, лучи заката на рогах быков сияют, догорая, словно свечи.
Услышу я чонгури нежный звук, сольюсь, исчезну в воздухе пустынном, и застегнет мегрельский архалук седой пастух пером своим гусиным.
Он девушке подтягивать начнет, судьбу страны приветствуя с волненьем, и вся Колхида, весь родной народ ответят песне радостным гуденьем.

 

24. Раковина.

Перевод Н. Тихонова

Смотрю на раковину белую, что с детских лет знакома мне. Она как малый лебедь онемелый, колхидский лебедь, спящий на спине.
А на столе пред лебедем точеным блестят очки средь вороха теней, и у окна тень книжницы ученой — спокойной, мудрой бабушки моей.
Когда переставал строптивый ветер, входила черной ночи суетня, ее я слушал, всё забыв на свете, у тихого мегрельского огня.
В приставший к раковине пепел смотря, под лампою большой следил я сказки длинной лепет, Рионом вдруг шумевший над душой,
про жизнь и пламень Амирани, про дикий плен, где вся во льду гора, как в море пепел утром ранним был брошен от его костра.
И Гуриэли с Гугунава четко за сказкой стих певали свой, плетеный стул скрипел, был слышен четок янтарных старых тихий перебой.
Морскую пепельницу брал я и слушал, ухо важно приложив, как зыбь морская в ней играла, пространство ночи бурей освежив.
Частицей настоящей бури, чуть слышным ветром у плеча в тигровой раковинной шкуре гул моря пленный мне звучал.
Я, удивляясь, спрашивал с тревогой: зачем стихий частица чуть жива и заперта природой строгой, чтоб только в ухо тихо колдовать?
Мне бабушка ответила: тревожит она лишь в комнате людей, сам Амирани снится ей, быть может, — так море завещало ей.
Чтоб гостью моря больше я не слушал, ее сослали просто на чердак, но зиму всю, мою тревожа душу, сквозь сон мне гул ее рыдал.
В ту зиму выпал снег огромный, когда совсем ты, бабушка, ушла… Но память над могилой снежной, скромной твоими всё рассказами жила,
засыпана осколками сказаний, полна твоих сверкающих легенд… И вот над старым миром Амирани воскрес и сбросил древний плен.
Колхиды блеск в садах над морем — и раковина на моем столе как память детства о просторе, мегрельском ветре на земле.

 

25. Морская раковина.

Перевод Б. Ахмадулиной

Я, как Шекспир, доверюсь монологу в честь раковины, найденной в земле. Ты послужила морю молодому, теперь верни его звучанье мне.
Нет, древний череп я не взял бы в руки. В нем знак печали, вечной и мирской. А в раковине — воскресают звуки, умершие средь глубины морской.
Она, как келья, приютила гулы и шелест флагов, буйный и цветной. И шепчут ее сомкнутые губы, и сам Риони говорит со мной.
О раковина, я твой голос вещий хотел бы в сердце обрести своем, чтоб соль морей и песни человечьи собрать под перламутровым крылом.
И сохранить средь прочих шумов милый шум детства, различимый в тишине. Пусть так и будет. И на дне могилы пусть всё звучит и бодрствует во мне.
Пускай твой кубок звуки разливает и всё же ими полнится всегда. Пусть развлечет меня — как развлекает усталого погонщика звезда.

 

26. Песня влюбленного рыболова.

Перевод В. Бокова

Тигрица моя, не игравшая с тигром, Тростник мой, нетронутый и тонконогий, Хотел я к тебе, но к непойманным рыбам, Как волны, пошел голубою дорогой.
Решил я, что невода ставить не надо. Что в рыбе? Холодная кровь с чешуею. Мне снится сегодня другая отрада — Хочу я попасть в этот невод с тобою.
Мне тень от ветвей и деревьев — ресницы Твои! Все другие не стоят сравненья, И даже лучи у луны белолицей Не так хороши и достойны забвенья.
Мне только что чайная роза сказала, Что ты над бутоном над чайным склонялась, Мечтательно веточку чая качая, Сама в этот миг чистотой наполнялась.
Взорлила душа моя и полетела К прекрасной, наполненной жизнью долине, К пыланию чистого женского тела, К судьбе неизбежной, к своей половине.
Наказывал я тебе с чайною розой, Что сад мой, собранье зеленых наречий, Отныне без нашей любви невозможен, Он бредит, как я, ожидаемой встречей.
Неистово, яростно землю копытит, Грызет удила и волнуется конь мой, Сказать не дано ему, только он видит, Какой рыболов красотой твоей пойман!

 

27. Песня покинутого рыболова.

Перевод В. Бокова

Мое гнездо меня гнетет — Любимая его покинула. Сеть рыболовная зовет: «Скорей, скорей в реке топи меня!»
Иду. Вода ревет в ночи, Колотится в утес неистово, Пасутся лунные лучи, Разгуливает форель пятнистая.
Уверенно закинул сеть, Тяну, надеюсь и загадываю, И, как в махорочный кисет, В мотню намокшую заглядываю.
А там форель. Она точь-в-точь Как серебро, еще прохладнее. Любовь моя темна как ночь, А ревность — даже непрогляднее.
Форель моя стройна, как ты, Но вот она из рук выскальзывает, На миг один из темноты Мне, как насмешку, хвост показывает.
Безмолвны руки, сеть мокра. Лишился я того, что дорого. А ночь из лунного шатра Меня охватывает холодом.

 

28. На озере.

Перевод В. Державина

Ветер улегся, но зыбь, еще хмельная, Лодку мою подымала с разбега. Волны шумели, как песнь колыбельная, И освежали грудь человека.
На берегу, как чудес провозвестники, Встали деревья стеною зеленой; Эти — как сабли, а те — как наездники, Высились в небе их светлые кроны.
Вот уже солнце вечернее бросило В борт корабельный шлепки позолоты, Давние дни мне напомнило озеро — Детство и двор наш у края болота.
Там я мечтал — над просторами водными Новым Колумбом помчаться отважно. Вспомнились ранние детские годы мне — В луже плывущий кораблик бумажный, Там башмачок, у бабки украденный, Воображал я фрегатом-громадиной…
К нам издалека, сильны и легки, Двигались лодки по зыби шумливой; Эти — как с тонким крылом башмаки, Те — словно лошади с пенною гривой.
К дому везли мы изрытый водой Камень, из озера поднятый нами. Виделся профиль на нем молодой, Вился трехтысячелетний орнамент.
Камень рассказывал нам, что на дне Озера город лежит в глубине; Там, где над черной священной дубровой Высился, словно под шкурой тигровой, Дуб в золотом драгоценном руне.
… Мчался корабль с кормою крутою, Вымпелом вея из темноты. Взяли пришельцы руно золотое, Чтобы Колхиду лишить красоты.
Скрылся корабль в черноморской дали, Ветры нас пылью потом занесли; Топи болотные, тяжко вздыхая, Стали владыками нашего края; И, дочерей из домов похищая, Их на продажу корсары везли…
Эту легенду мне передала Бабушка — мы у камина сидели. Болью, как угли, сердца в нас горели, Медленно, тихо беседа текла,
Чем-то с природою схожа была Наша беседа… Камин догоревший Слушал, разинув мечтательно рот. Бабушка молвила: «В осиротевшей Старой Колхиде лишь буря поет…»
И, как на озере челн в непогоду, Ветер качал нашу свайную оду.

 

ЗДЕСЬ Я ИСКАЛ ЗНАКОМЫЕ МЕСТА

 

29. Садовник.

Перевод Н. Заболоцкого

В дремотных трущобах колеблется ключ, зима, затуманясь, уходит отсюда, но почки еще не прозрели покуда и теплые ливни не хлынули с круч.
Весною садовник прилежен к труду. Сын Картли, он полон любови к отчизне. Он хочет, чтоб первое яблоко жизни, как зарево, вспыхнуло в нашем саду.
Как карта, в морщинах сухая ладонь, на ней отпечатались корни растенья. Как трут, она дышит. Он полон терпенья, чтоб высечь соцветий волшебный огонь.
Ножом расщепляя побег молодой, он надвое делит древесные ткани. И, выбранный плод прививая заране, две жизни стремится зажечь из одной.
И саженцы любят его всё нежней. Они как ребята из детского сада. Он их переносит туда, куда надо, он их бережет, словно малых детей.
Он мира живого творит уголок, ему вручена созиданья частица. Готова природа ему подчиниться, чтоб он насладиться плодом ее мог.
И встанут над садом, как сладостный дым, соцветия персиков, спутников лета, и крик петушиный из горла рассвета прорвется и грянет, ликуя, над ним.
Он дерево лепит, как лепят кувшин, он влагой его наполняет весенней. Мой славный соперник, он всё вдохновенней, он в деле своем достигает вершин.
А в небе уже догорает закат, и движутся тени под ветками сада, и бродит садовник в сиянье заката — полезных деревьев творец и собрат.

 

30. Берега.

Перевод В. Державина

Солнце в воду вонзается косо; как топазы искрится река; в волнах по пояс, каменотесы укрепляют ее берега.
Еще трудно волнам, еще тесно. Но ведь скоро наступит пора,— словно чувства, внедренные в песню, шелестя, распрямится Кура.
Тополевой толпой окруженный, берег ярко горит ввечеру. И Тбилиси стоит, погруженный в солнце, в летописи и в Куру.
Ты поглубже вглядись в эти воды, пылью влаги лицо освежи и прозрачную мудрость природы, как ребенка, с душою сдружи.
И стихи мои плещут, как птицы, бьет заря им в тугое крыло, где ударники нашей столицы прорубают столетьям русло.
Их приветствуют шумные листья тополей в водяном серебре. И в сказаниях тонет Тбилиси, в испареньях Куры и в заре.

 

31. Весна («Ты выходишь на берег тбилисский…»).

Перевод В. Державина

Ты выходишь на берег тбилисский, где балконы висят, как карниз. Стаи ласточек кружатся низко, ищут гнезд, где они родились.
Так завистливо смотришь один ты, как летают стрижи над рекой. Вот уж солнце по краю Мтацминды величаво идет на покой.
Тополя поднялись над Курою, как гонцы из прошедших веков, свежий шелест их родственен строю и напеву грузинских стихов.
Лишь Мтацминда прижмет на прощанье солнце к каменной груди своей, вновь умчат меня воспоминанья к Самегрело — отчизне моей:
вспомню буйвола в зарослях сонных и над кровлею — тополь седой, где обиженный кем-то ребенок плакал, спрятавшись в купе густой;
крики ворона в дымке небесной, соколиный полет на ветру, о Риони старинную песню и забытую детства игру.
Но там сушат болотные топи, здесь крепят этот берег крутой. Я хотел бы шуметь, словно тополь, и витать, словно мысль, над Курой.
Как корзинки, сплетенные плотно, сотней пепельниц у потолков гнезда лепятся. Ласточки сходны в этот день с мастерами стихов.

 

32. Тбилиси после дождя.

Перевод В. Державина

Напоивши и землю и зелень, миллионом бубенчиков дождь прогремел. Лишь на дне у расселин влажный след его в полдень найдешь.
Капли рушатся с кровельки низкой. Разминаясь, шумит горячей величавый осокорь. И в брызги разлетается быстрый ручей.
И в Куру, словно скал славословье, низвергается пенный каскад. Кровли — словно омытые кровью, как щиты после боя, — блестят.
Глубже гул городской в последождье. Мягче окрик трамвайных звонков. А из лужиц, подернутых дрожью, блещут снегом клочки облаков.
Всюду капли остались на листьях, словно шумного пира следы. Подымаются, как альпинисты, на Мтацминду дома и сады.
В каплях стекла распахнутых окон, и в тени не просох еще двор, я люблю уноситься далеко — в освеженный грозою простор.
Тучкой, в скалах застрявшей, плененный, я люблю меж каменьев скользить быстрой ящерицею зеленой и одежду на солнце сушить.
Я пройду вдоль кварталов растущих, — тихой думой объяты они. Вновь Кура, словно радуга в тучах, предвещает погожие дни.
Воздух зябко дрожит, словно полный кокон, в сумрачных и голубых пропастях. И, подобием молний, горы врезываются в мой стих.
В облаках — ястребиных кочевьях — величаво пропеллер пропел. Вечереет, и вновь на деревьях клейкий сок, как кристалл, затвердел.
Уж на отдых к далекому дому солнце тихо сошло с высоты. Юный день ожидает парома на другом берегу темноты.
Я иду над Курою. Сверкает влажный камень в редеющей мгле. И заря над горой возникает, день чеканящая на земле.

 

33. Тбилисская ночь.

Перевод Е. Евтушенко

Я возвращаюсь.                           Возвращаюсь мимо пяти мостов, что над Курой висят, и на меня собаки лают мирно, а иногда и лаять не хотят. Спят памятники,                            дремлет старый садик, и магазины в сон погружены, и на горах не видно старых ссадин — да мне и сами горы не видны. Всё спит спокойно,                                 углубленно, строго, завидным сном —                               рабочим крепким сном, и только неоконченные строфы не спят в квартире на столе моем. Да вот идет навстречу сторож старый. «Который час?»                            Да,                                 а который час?! Высокий, величавый                                   и усталый, идет он, сединой своей лучась. И слышат сквозь дремоту скверы,                                                        парки и лавки под охраною замков спокойное постукиванье палки и поступь этих тяжких башмаков. Идет он.              На плечах желтеют листья. Идет он              как отец и как судья. И кажется мне, будто бы Тбилиси обходит этой ночью сам себя. И я ходить, как сторож, не устану, по переулкам дремлющим кружа. Я твой, Тбилиси,                             как твои платаны, твои мосты,                    базары,                                сторожа. Гляжу я на туманные строенья, не отвожу от них счастливых глаз… Который в мире час?                                   Час вдохновенья. Горчайший час,                           сладчайший час…

 

34. Тбилисский рыбак.

Перевод Б. Пастернака

Когда в Тбилиси ночь приходит и тянет холодком с Куры, он с рыбою живой обходит передрассветные дворы.
Блеснет ли где ночник из щели, он — с солнцем к окнам кладовой, как будто сверх речной форели торгует зорькой весовой.
Когда в подставленную кадку летит покупка, как в Куру, он вам поверит без задатка,— он не купец, а гость в пиру.
И вновь он шествует и шарит, не пьют ли с ночи где-нибудь. Найдет — и ястребом ударит, к столу прокладывая путь.
Шум, хохот, голос толумбаша, и весь на взводе, как курок, рыбак встает с заздравной чашей, подбросив шапку в потолок.
Пока он пьет, от чувств прилива, как рыба проданная, нем, она, как тост красноречивый, горит и ходит телом всем.
А уж лучи, как в полдень, жгучи, и, их не ставя ни во что, вздымает ветер пыли тучи, клубя их, как штаны кинто.
Валится с ног, вернувшись в хату, рыбак, недавней встречей пьян, и спит… и видит челн дощатый, речную зыбь, ночной туман.

 

35. Приход рыбака.

Перевод Б. Пастернака

Такие ночи сердце гложут, стихами замыслы шумят. То, притаившись, крылья сложат, то, встрепенувшись, распрямят.
За дверью майский дождь хлопочет, дыханье робости сырой. Он на землю ступить не хочет и виснет паром над Курой.
Как вдруг рыбак с ночным уловом, — огонь к окну его привлек. До рифм ли тут с крылатым словом? Всё заслонил его садок.
Вот под надежным кровом рыба. Но дом людской — не водоем. Она дрожит, как от ушиба или как окна под дождем.
Глубинных тайников жилица, она — не для житья вовне. А строчке дома не сидится, ей только жизнь на стороне.
А строчку дома не занежишь, и только выведешь рукой, ей слаще всех земных убежищ путь от души к душе другой.
Таких-то мыслей вихрь нахлынул нежданно на меня вчера, когда рыбак товар раскинул, собрал и вышел со двора.
Прощай, ночное посещенье! Ступай, не сетуй на прием. Будь ветра встречное теченье наградой на пути твоем.
Мы взобрались до небосвода, живем у рек, в степной дали, в народе, в веянье народа, в пьянящем веянье земли.
Мы лица трогаем ладонью, запоминаем навсегда, стихов закидываем тоню и тащим красок невода.
В них лик отца и облик вдовий, путь труженика, вешний сад, пыль книг, осевшая на брови, мегрельский тающий закат.
Всё это жизнь выносит к устьям, но в жизни день не сходен с днем. Бывает, рыбу и упустим, да после с лихвою вернем.
Когда ж нагрянувшая старость посеребрит нас, как рассвет, и ранняя уймется ярость, и зрелость сменит зелень лет,
тогда, как день на водной глади покоит рощи и луга, так чувства и у нас в тетради войдут и станут в берега.

 

36. Отара овец.

Перевод К. Арсеневой

Я работал всю ночь,                                  а на раннем рассвете шум и свист за окном                                    всполошили меня. Я увидел — отара течет в Триалети, ей откликнулась                           Мтквари, волною звеня. Площадь круглую всю запрудила отара, стих оборван,                       и больше не пишется мне. Вспомнил прошлое: алые вспышки пожара, вспомнил битвы в горах и отары в огне. Шелковичной ли пряжею                                          площадь клубится? Или облаком? Слышится посвист вдали. Потянуло травой —                                  чебрецом, медуницей, — это овцы дыханье полей                                        принесли. В Триалети пастух направляется бодро. Саламури звенит, как напев ручейков. Он отару ведет                         и в ненастье и в вёдро, рассыпает в лугах,                               как гряду облаков. Окликает овец пастырь                                      с посохом длинным, по росе Гареджийской горою кружит, поспешает на выгон с расшитым хурджином, и за ним неразумный ягненок бежит. То потянутся тучки                                 над нивой веселой, то колхозник пройдет                                    по тропинке рябой. На пути пастуха гомонящие села, и в глазах его                       отсвет горы голубой. Ветер в бурку закутав,                                     несет, как ягненка, на пути никому не желая отдать. И отара, как нива,                              колышется звонко — нашей мирной                        грузинской земли благодать. Если б шел я с отарой,                                     мой голос певучий воспевал бы ее                         и течение дней. Проходили бы овцы                                  зеленою кручей, саламури бы стала                               утехой моей.

 

ЛИРИЧЕСКАЯ ТЕТРАДЬ

 

37. У озера.

Перевод Г. Маргвелашвили

Над водой тростник склонился, Тень на озеро легла… Вдруг читателю на милость Станет песнь моя легка?
Буду прост и односложен, Всем доступен, скромен, тих, И любой прохожий сможет Отпереть ключом мой стих.
Буду славить горы, чащи, Мудрость мастера презрев. Что сказал бы мне мой пращур, Неожиданно прозрев?
Прошуршал камыш, и аист Взмыл по облачной тропе… Может быть, в былом покаясь, Так же просто мне пропеть?
Опечален и рассержен, Сам себе я стану мстить… Ну, а сердце? Разве сердце Мне в строку тогда вместить?

 

38. Посвящение.

Перевод М. Луконина

Когда расстанусь, Кажется — растаю Всем сердцем                       в сердце маленьком твоем. Из сердца твоего произрастаю, Одной звездой волнуемся вдвоем.
Тогда спешу, чтоб ты не откололась, Дарю тебе все отблески души. Я всё боюсь — не потерять бы голос, Твой голос — Колыбель в моей тиши.
Мне в самом деле кажется и мнится — Твое гнездовье в сердце у меня. Ты молодости первая зарница, И старость ты До рокового дня.

 

39. Старинные часы.

Перевод Д. Самойлова

Когда в комнате сон, и на улице тишь, и смолкают все звуки ушедшего дня, ходят только часы, осторожно, как мышь, окликают, зовут, будоражат меня.
Счет минутам ведут, или просто бегут, или целят стрелою в рассвет золотой, или цифрами время в осаду берут, или круг обегают, как рог налитой.
Мои думы сливаются с ходом часов, и минуты как четки — то нечет, то чет, я сливаюсь с мерцаньем ночных голосов, эта ночь, словно звездная песня, течет.
Ходом этих часов отмечались года, с ними детство текло и рождалась строка, и они, словно пульс, трепетали, когда у отца моего остывала рука.
Они меряли жизнь, как теченье ручья, были радостям вехой и мерой забот. И мерцают они в тишине бытия, и с природой самой согласуют свой ход.
Словно искры, минуты взлетают, легки, и на струнах часов мирозданье поет, по-особому ночью кричат петухи, Млечный Путь надо мною густеет, как мед.
Эту ночь проведут они вместе со мной с глазу на глаз — их поступь легка и тиха — и, минуты похитив из бездны ночной, переплавят их в мерные строки стиха.

 

40. Снег.

Перевод А. Межирова

У снегопада тоже почерк свой. Бубенчик славит санную дорогу, метель подходит к самому порогу, — я рад сегодня гостье снеговой.
Причудливо, задумчиво и тихо усталый дым чуть гнется на ветру. Порхают хлопья. И метель-франтиха, вся в белом, павой бродит по двору.
Как звезды, хлопья в воздухе повисли, пробрался снег ко мне за воротник. Как хлопья, кружат медленные мысли, и речь природы льется, как родник.
Что мне еще в такое утро надо! Ель, словно свечка, около окна. Ловлю руками клочья снегопада, на стеклах разбираю письмена…
Как я мечтал — пушинку снеговую внести в твой дом, чтоб видела и ты во всей красе игру ее живую, холодный свет и трепет чистоты.
Хотелось мне, чтобы она, не тая, перед тобой сияла в доме, как январского простора мысль простая или как проседь на моих висках.
Но от прикосновения к ладони снег исчезает, словно от огня… И я ни с чем пришел к тебе на склоне январского завьюженного дня…
Одна лишь нежность в сердце не растает, она надежней снежной кутерьмы, возьми ее — она перерастает в любовь, с которой неразлучны мы.

 

41. Ожидание снега.

Перевод А. Кочеткова

Скоро снег рассыплет чистый пух, звездочками двор оденет скоро, ночью окна разошьет узором. Белый дед в ворота вступит вдруг, звон саней осеребрит просторы, поломает ветви снежный ворох, лес застонет от холодных вьюг.
Ель, согнувшись под морозным даром, доброй гостьей к нам войдет сама, теплый островок найдет впотьмах, тихо встанет рядом с самоваром. Пусть взовьется на дворе зима, — ель недаром красит нам дома и с детьми беседует недаром.
Белоконных всадников лихих под ветвями встретят наши дети, и напомнит елка им о лете, будет много звонких игр у них, снова ляжет тишь на целом свете… Звон саней в просторах неприметен, шум дроздов над кровлями затих.
Лишь задремлет суета дневная — весь в лучах, степенный пестрый кот мимо ели медленно пройдет, человечий гомон презирая. Я же, утомленный от работ, выйду за дверь, гляну из ворот — в тишину оснеженного края.

 

42. Воспоминание о деде.

Перевод В. Державина

День новогодний. На ели нарядной дед снеговой рядом с птичкою яркою. Весело детям, и деду отрадно,— прямо с мороза он — в комнату жаркую…
Кружатся дети вкруг еловых веток. Дедовой шубой белеет долина. Мнится мне: воспоминанье о летах детства присело со мной у камина.
Воспоминание мне рассказало сказку про деда: «А помнишь ли ты его? Разве не светит тебе, как бывало, белая лампа седой бороды его?»
…Детские думы мои, как ручей, мчались, играли средь наших полей… Дед мне сейчас как живой вспоминается; тропку к воротам в сугробах топча, он у дверей во весь рост подымается… И промелькнул предо мной как свеча.
Он величаво скакал по дороге, в зимнюю ночь потеплей укрывался и в ожидании смерти, в тревоге, в землю святую пойти собирался.
Ну, а пока — дичь с охоты он нашивал, Саба Сулхана по памяти знал. Миндией был он селения нашего и городов больших не видал.
Снежные ль бури в долине ревели, он тхиламури к подошвам привязывал. По вечерам же играл на свирели или же страшные сказки рассказывал.
…Помню: расширив глаза удивленные, темные, словно озера бездонные, передавал он нам, малышам, жуткую тайну: болотные лешие в ночь заплетают хвосты лошадям, лошади же становятся бешеными…
Вновь он на елке в родимом дому, смотрит на лампочек пестрых сверкание, дети рассказывают ему повесть о Чкалове и о Папанине.
Им Циклаури потом вспоминается, что над Казбеком сияет вдали. И Циклаури ведь тоже является дедом детей нашей доброй земли!

 

43. «Юность, молодость, зрелость…»

Перевод А. Межирова

Юность, молодость, зрелость…                   Лежит между вами граница — краткий миг передышки,                   смущенья и смутных забот. Чаша ядом священным                   еще не устала искриться, но всё явственней сокол                   усталую руку гнетет.
Этот миг наступил —                   и сомненье меня охватило: если пальцы мои                   обожжет догорающий трут, значит, пламя иссякло,                   остались одни лишь чернила,— но они без огня                   на странице строку не зажгут.
Если свойства души                   заключаются в пенье и плаче, чтоб вернее раскрыть                   эти свойства, подобно тому как весенние почки                   апрель раскрывает горячий, оробелые руки                   для исповеди подниму.
Руки робкие мастера!                   Вам довелось потрудиться. Как же вас подниму,                   если крыльями сокол не бьет?! Юность, молодость, зрелость…                   Лежит между вами граница — время тайных раскаяний,                   смутных тревог и забот.
Это время пришло.                   Снег валится всё гуще и гуще. Он растает еще.                   Но сегодня долина бела. Я хочу, чтобы жизнь                   уподобилась ниве цветущей, чтобы нивой в цвету,                   а не сломанной веткой была.
Сети трудных раздумий                   в житейское море закину: поздней ночью, в слезах,                   я на милую землю пришел — и поэтому с песней                   подняться хочу на вершину, как бы ни был мой путь                   утомителен, долог, тяжел.
О родная страна!                   Дай росою твоей окропиться. По распаханной ниве                   твой сеятель с песней идет… Юность, молодость, зрелость…                   Лежит между вами граница — краткий миг передышки,                   смущенья и смутных забот.

 

44. Песнь ручья.

Перевод В. Бокова

За самим собой в погоне, Пел ручей на горном склоне, Пылью радужною цвел, Разговор открыто вел:
«Не ищу я зыбких истин. Я — ручей. Я — бескорыстен. Я затем хочу бежать, Чтобы землю освежать.
Я бездомен. Я бродяга. Вечный путь — моя отвага, Мой недремлющий мотор…» Пел и скатывался с гор.
И задумывался: «Небо! Что-то дождь давненько не был, Я твой сын, я твой гонец, Силы мне прибавь, отец!
Я ручей, и я ручаюсь: Дашь дождя — я не отчаюсь, Буду прыгать по камням, Помогать родным полям…»
Синеву закрыла туча, Буркой землю нахлобуча, Славный, добрый дождь упал. «Я спасен!» — ручей кричал.

 

ПРОШЛОГОДНИЙ ДНЕВНИК

 

45. Первая приписка к книге.

Перевод В. Державина

Вся рукопись, как россыпь лепестков, как рдеющие угли, не простыла. Я знаю мощь звенящей краски слов… Но по ночам, за росписью стихов, вдали я слышу пенье Автандила.
Как сладостно звучит оно в тиши иль пламенно, с какою яркой силой… Далекий друг поэта, подскажи, как мне запеть подобно Автандилу?
Хоть этой ночью новая тетрадь напевом налетевшим окропилась, с картиной звук не мог я сочетать, в единый строй она не заключилась.
Земли красою зримой я пленен, листком в росе, яйцом в гнезде голубки. И как бывает сумрак оживлен, лишь огонек блеснет у деда в трубке!
А образ ищет голоса себе; янтарным житом ток не так сиял бы, когда б не пел, как бубен, в молотьбе и тружеников песней не звучал бы.
И вот когда ты на палитре слов смешаешь краски ярко и богато, ты голос молодой своих стихов проверь на слух читателя-собрата.
И если, щедрым сердцем порожденный, в сердцах сумеет отклик он найти, он будет жить, живыми повторенный, в потомстве и, как Млечный Путь, цвести.

 

46. Тень отца.

Перевод А. Тарковского

Я не сплю. Я во власти тревоги. Я послушен дождю за окном. Ветер в двери! Отец на пороге, В мокрой чохе он входит в мой дом.
Это сон. Это явь. Он в могиле. Он мерещится мне в забытьи. «Где ты был? Мы тебя не забыли. Как промокли одежды твои!»
Он стоит, не скрывая обиды, Опираясь на тот же костыль; И по дому под ветром Колхиды Дождевая проносится пыль.
Вот он кашляет глухо — он болен, Воду пьет и чуть слышно потом Говорит, что невесткой доволен, Что моим он доволен жильем.
Опускаются влажные веки, Растекаются капли дождя: «Если дочь потерял я навеки, Я измучусь, ее не найдя!»
«Погляди на меня, — я отвечу, — Я в слезах пред тобою стою. Думал я, ты готовишь ей встречу Там, в твоем безымянном краю.
Чоху высушим, в нарды сыграем, Отдохнешь у меня наконец. Ничего, мы ее повстречаем. Стол накрыть разреши мне, отец!»
Но отец мой уходит из дома, Слышен капель томительный звон — И меня покидает истома, Принесенный дождем полусон.

 

47. Мечты отца.

Перевод М. Луконина

Я песней утолю печаль свою. Отца я помню, наш очаг, беседы. Боялся он за нас: Обиды, беды Мерещились ему В чужом краю.
Он становился пепельным не раз, Хотя и слышал, кто они, студенты. Глаза то вниз глядят, То вверх воздеты,— Он всё мечтал, переживал за нас.
Он пел и говорил о том же самом. Как Диккенс, на рассказы был мастак. Была ему отчизна вечным храмом, Амвоном — Трудовой его верстак.
Студенчество он понял из молвы. Ему вокзалы виделись, Вокзалы, Мечты его, как бы мосты, связали Селенье наше С берегом Невы.
В дорогу подбивая башмаки, Он думою о сыне жил тревожной, Тоской томился Железнодорожной, Вокзалы мнились, слышались звонки.
Пыль книжная запорошила белым Его густые брови. И с тех пор Он видел меня горным инженером, Проникшим в тайны белых наших гор.
Чтоб нищета ушла — ему хотелось, Чтоб я земные отыскал дары, А там, в горах, меня догонит зрелость И поведет меня в нутро горы.
Я был ошеломлен звучаньем встречным, Меня увлек Мир звуков и тревог. Мечта отца Путем осталась Млечным, Никак его осилить я не смог.
Ветрами всех материков обдутый, Нашел дорогу в горы, да не ту. И жизнь моя Любой своей минутой Так не похожа на его мечту.
И всё же — это он. Его заветы. Мой стих запомнил заповедь отца. Вставай скорей, Громи людские беды. Входи любовью в горы и сердца!

 

48. Моя мать.

Перевод А. Межирова

Молодой, молодой угасала она. Всё трудилась без сна, не щадила красы. Как вечерняя зорька, тиха и грустна, в нежном золоте незаплетенной косы.
Простояла над люлькой последние дни. И ушла. И черты потонули в тени. О, какие я должен затеплить огни, чтоб могильную тень разогнали они!
Мама, тени могильные злы и густы. Мне осталось в колодезь глядеть с высоты, — в эту воду, наверно, глядела и ты, на поверхности запечатлевши черты.
Может, пламя, что здесь в очаге занялось, это отсвет твоих золотистых волос? Может, дымка затейливо вьющихся лоз — это твой поясок… Я не вижу от слез.
Мама! Речи твои я на память прочел, чтоб не рвалась надежды подаренной нить. Словно улей, хранящий жужжание пчел, я твой голос далекий умею хранить.

 

49. Рожденный из крепостной стены.

Перевод А. Межирова

Я был замурован в стене крепостной. Развалины эти меня родили. Упал со стены я на берег речной, лежал у подножья в холодной пыли.
И плакала матерь-стена в вышине. И встал я в рубахе из диких плющей, и слезы и пот утирал я стене — горячих страданий горючий ручей.
И крикнул я крепости: «Благослови! Открой ворота бытия моего! Я сын твой!.. Хоть жажду я новой любви, меня не смущает такое родство!
В Сурамской твердыне для дел я созрел, Хертвисская башня хранила меня. Их ласковый мох мое тело согрел, и тесаный камень сберег от огня.
Грузинская крепость меня родила. Я к стенам ее до рожденья приник. Над глиняным сердцем рассеялась                                                         мгла, оно превратилось в звенящий родник.
Доверился родине я, как Зураб, и вздрагивал долго в могучей стене. Но камень от слез бесконечных ослаб, — я рухнул к подножию по крутизне».
Немая твердыня глядит с вышины, своей материнской любви не тая. Новыми песнями высушу я извечные слезы сурамской стены.

 

50. Вторая приписка к книге.

Перевод А. Межирова

Я возвращаюсь в отчий край, домой, и, если спросит у меня попутчик, где мой очаг, где дом родимый мой, отвечу я, что возле гор могучих.
Скажу, что он стоит в тени чинар, что до Куры могу достать рукою, что здесь я жизнь когда-то начинал под сенью гор, над серою рекою.
Мне из окна открытого видна встающая далеко за горами безбрежной Волги ясная волна, и гомон Сожа слышен мне на Храми.
Я знаю — ограничивать нельзя свой кругозор условностью предела; хочу, чтоб вечно множились друзья, чтоб чувство дружбы бесконечно зрело.
Я сам, как Терек, не жалея сил, прошел ущельем по дороге длинной, свои глаза к простору приучил, к необозримой широте долинной.
Передо мной Казбек в голубизне красу возносит над природой всею. Как надо жить, чтоб дотянуться мне и до Арагви и до Енисея!
Парит орел над снежной синевой, и, долгим взглядом провожая птицу, я безграничным край считаю свой, как всей советской родины частицу.
Меня простор волнует и зовет, мне дом любой открыт по праву дружбы, я слышу дома шум днепровских вод к на пути далеком вижу тень от Ушбы.
В душе звучит многоголосый хор — так дружно никогда еще не пели! И песня для пятнадцати сестер — в пятнадцати ладах моей свирели.
И ветер гор в порыве молодом вслед за Курой торопится к предгорьям, все двери настежь в мой просторный дом он распахнул перед Московским морем.

 

51. «Нет, одному невесело поется…»

Перевод Е. Евтушенко

Нет, одному невесело поется. Прошу я жизнь, чтоб друга мне дала. Мне песня в одиночку не дается. Мне для полета надо два крыла.
Дай мне крыло! От лести и нападок друг друга мы крылами защитим. Рабочее понятие «напарник» к высокому искусству приобщим.
Дай мне крыло! И от меня потребуй мое крыло… И — вместе в вышину! Пусть внук услышит наших крыльев трепет и боль двух песен, слившихся в одну!

 

52. «Стихи начать — как жизнь построить снова…»

Перевод А. Тарковского

Стихи начать — как жизнь построить снова, и не могу я разгадать черед живых приливов и отливов слова, хоть душу мне зародыш песни жжет.
Что стоит стих, с которым из гортани душа не хлынет? На его призыв не отзовется горных вод журчанье, цветок не вздрогнет, венчик приоткрыв.
Скажи мне, песня, что твоя основа? Отрада ближних, боль от ран моих, дождь — воспитатель хлеба золотого — или туман в морщинах гор седых?
Рябь на воде? Плоты на синей глади? Дыханье сена, сметанного в стог? Иль у моей единственной во взгляде за огоньком бегущий огонек?
Начать стихи не легче, чем сомненья стереть — сплошную ржавчину с души, в кустах найти кольцо, в одно мгновенье звезду избрать (все в небе хороши).
Нет во вселенной силы непреклонней мечты, взращенной сердца глубиной. Стих — это ладан тлеет на ладони, стих — это юность спорит с сединой.

 

53. Работа.

Перевод Б. Пастернака

Настоящий поэт осторожен и скуп. Дверь к нему изнутри заперта. Он слететь не позволит безделице с губ, не откроет не вовремя рта.
Как блаженствует он, когда час молчалив! Как ему тишина дорога! Избалованной лиры прилив и отлив он умеет вводить в берега.
Я сдержать налетевшего чувства не мог, дал сорваться словам с языка, и, как вылитый в блюдце яичный белок, торопливая строчка зыбка.
И, как раньше, в часы недовольства собой — образ Важа Пшавела при мне. Вот он сам, вот и дом, вот и крыша с трубой, вот и купы чинар в стороне.
И, как к старшему младший, застенчив и нем, подхожу я к его очагу и еще окончательнее, чем перед тем, должных слов подыскать не могу.
Я ищу их, однако, и шелест листа пробуждает под утро жену. Мы читаем сомнительные места. Завтра я их совсем зачеркну.
И начальная мысль не оставит следа, как бывало и раньше раз сто. Так проклятая рифма толкает всегда говорить совершенно не то.

 

54. Гнездо ласточки.

Перевод Б. Пастернака

Под карнизом на моем балконе ласточка гнездо проворно вьет и, как свечку в выгибе ладони, жар яйца в укрытье бережет.
Ласточка искусней нижет прутья, чем иглой работает швея. Это попеченье об уюте сказочнее пенья соловья.
Может быть, помочь мне мастерице? Я в окно ей кину свой дневник. Пусть без связи выхватит страницу и постелет, словно половик.
Даже лучше, что, оставшись втуне, мысль моя не попадет в печать. Пусть она у бойкой хлопотуньи не шутя научится летать.
И тогда в неузнанном обличье грусть, которой я не устерег, крыльями ударивши по-птичьи, ласточкою выпорхнет из строк.
Не летите прочь от нас, касатки! В Грузии вам ласка и почет, четверть века вскапывали грядки, почки набухают круглый год.
Грузия весь год на страже мая, в ней зима похожа на весну. Я вам звезд на гнезда наломаю, вас в стихи зимою заверну.
Режьте, режьте воздух беспредельный, быстрые, как ножниц острия! Вас, как детство, песней колыбельной обступила родина моя.
Что же ты шарахаешься, птаха? Не мечись, не бейся — погоди. Я у слова расстегну рубаху и птенца согрею на груди.

 

55. Начало.

Перевод Б. Ахмадулиной

О стихи, я бы вас начинал, начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольцо, что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало.

 

56. Третья приписка.

Перевод С. Куняева

Когда на рассвете я рифмы искал — Мой край благодатный сверкал новизною, И стих отраженьем ее заблистал, И я прослезился внезапной слезою.
Сомненья мои далеко-далеко, Я предан своим убежденьям и узам. Но тайное чувство найти нелегко, Такое, что было б неведомо музам.
Я вновь начинаю с печалью писать, Гадаю, когда бы и чем вдохновиться. Мечта поднимает свои паруса И в поиски новых просторов стремится.
Лишь зрелые души слагают стихи, Лишь зрелое сердце искрится огнивом. О скалы Фазиса, вы так высоки, Но стих вас достигнет в стремленье ревнивом!
Его не упрячешь в уюты теплиц, Он жизнью замешен, а это не просто, Он сложен, как сложные линии лиц, Исполненных ясности и благородства.
А если у голоса нота одна, То правда стирается от повторенья. Поэзия! Ты в новизну влюблена, Ты вечно нова со времен сотворенья!

 

ПРЕДКИ

 

57. Теймураз обозревает осень в Кахетии.

Перевод В. Державина

Уже октябрь. Я брошен лозняками к развалинам. Над башенным углом сидит печальный Теймураз в былом, даль обводя угасшими глазами.
Поэт-властитель одряхлел как будто, разорена врагом его страна. Он жаждет разорвать Ирана путы. Надежда — в Имеретии видна.
Ворота Греми крыты черной тканью. Окно дворца раскрыл поэт седой, холмы, как временем, покрыты мглой, и лай собак как будто за веками.
И, вспугнутый, взметнувшись с ветки черной, сквозь три столетья голубь к нам летит. И Теймураз стиха трубой подзорной в грядущее Кахетии глядит.
«Там осень!» — шепчет, как бы сожалея. Айва желтеет, зреет виноград. Живет Кахетия, и вновь над нею и журавли и соколы летят.
Деревья тонут в щебете и звоне, с подойниками женщины идут. И листья ветру сыплются в ладони и крыльями павлиньими цветут.
И туча проплывает над долиной, раскроется листва в лесу густом, и сгрудит солнце огненным клинком цвета пунцовый, золотой и синий.
Янтарный, желтый, красный и зеленый цвета трепещут, блещет синь волны. И блеск листвы, и ясность небосклона у юношей в глазах отражены.
И в этот мир, живой и шумный, бросив в Ширазе выкованный горький стих, поэт сказал: «Тебя воспел я, осень, но задыхаюсь средь щедрот твоих.
Всё досказать хотел бы я, да поздно: жизнь замерла, как звук шагов вдали. О матери в слезах шумели сосны и мне печаль великую несли.
Себя и мать, казненную Аббасом, я в дань моей Кахетии принес. Я стал певцом, и был мне дан Ширазом строй песен и удел скорбей и слез.
Певца любви и доблести высокой, что озарил пергамент волшебством, я полюбил в дни юности далекой, но, полюбив, пошел своим путем.
Я вкусом винным, пеньем соловьиным любви дал имя — в стих оно легло. Но вороны меня терзали! Ими я сломан, как орлиное крыло.
Стал жить стихом и предал я забвенью Кахетии военную звезду. Чужбина обрекла меня мученью, я старых гнезд в отчизне не найду.
И каждый стих мой вырвали страданья, в грядущее мостом кладя его. Кахетия, каких созвучий гранью луч сохраню я солнца твоего?
А свежий ветер, вспенивая ветви, как девушка, в садах смеется нам. О судьбах Грузии свистящий ветер пословицей летит по деревням.
О новой родине, о счастье, о покое по Грузии проносит он молву. И мне б свое гнездо свивать с тобою, и мне б там быть с тобою наяву!
Как я вмещу, Кахетия родная, твою природу в чуждый строй маджам? Хочу сказать, оленя догоняя, там, где стоял наш Алавердский храм,
где мой ретивый конь, раскинув гриву, летал стрелою, легок и могуч, я вижу: вновь сады страны счастливой насытил хрусталем полдневный луч.
Вот поле, где я в мяч играл когда-то. О, стать бы мне живым среди живых! Я пожелал бы с чашею подъятой, чтоб, как форель, метался каждый стих;
чтоб, радуя народ игрой всегдашней, сверкали строфы, как глаза, в веках!»
Умолк поэт. И день над кровлей башни склонился в холодеющих лучах. И смотрит на темнеющие пашни поэт в густых, как иней, сединах.
Поэт проснулся. С кровли голубь-вестник навстречу временам летит с письмом. Старик подзорною трубою песни следит за быстрым вестника крылом.
И из оконца, дряхлый, темнолицый, он вниз глядит, подобно сироте. Осенний день в деревне веселится, как грузный дядя средь гурьбы детей.
Довольством нашим добрый день утешен. Он сыплет зерна щедрою рукой, скользит лучом по белым азарпешам и листья, словно мысли, вводит в строй;
колеблет рощ багряные наряды и почву винным запахом поит, как искру, зажигает плод граната, сады полками яблок полонит.
Стол для крестьян в хоромах накрывает, не видно жалких хижин бедняков, отчизны голос с севера взывает, и Картли откликается на зов.
Храм Алавердский погрузился в холод, лишь он напоминал бы о былом… Из будущего возвратился голубь, и перышка былого нет на нем.
И у вина, наполнившего чаши, приятнее, чем прежде, вкус и цвет. Дол Алазанский осенью украшен, и новый почерк на страницах лет.
Везде веселье порождает песню. Плоды обильны, радостны труды, и невод солнца с высоты небесной, блистая, упадает на сады.
И мир не тот, каким он был когда-то, и век иной повсюду утвержден, здесь век семнадцатый на век двадцатый глядит — и он, старейший, поражен.
Седой поэт глядит на дол и горы, пьет воду конь, волна шумит, свежа. Из чащи выбежал олень Важа, и встали в ряд на берегах Иори всей Грузии певцы, как сторожа.
И вот к нему стихи как стрелы мчатся — крестьянских песен вешняя гроза, гремит за нею следом Чавчавадзе, и эхом отзываются леса.
И позабыли все, что царь был в Греми, лишь песня над могилою цветет. О, Греми строфы оживляет время и, как мечи, потомкам отдает.
«Из тех, кто населяет склоны эти, властителя не вспомнит ни один. Мой дом исчез, а за чертой столетий поэзия дарит — не властелин!»
Стих падает подзорною трубою из ослабевших старых рук. И вот он, прошумев сквозь годы над землею, в простом саду крестьянском упадет.
И со стиха обдует пыль крестьянин, потом посмотрит сквозь него на свет, и столь привычный воздух будет странен, совсем другим покажется сосед.
Крестьянин скажет: «Так в то время злое слагали песнь про горестную жизнь». Как сокола, погладит стих рукою и вновь научит подыматься ввысь.
И снова Теймураз невольно дрогнет, сражен своим же собственным стихом, задернет занавес, захлопнет окна в своем покое темном и глухом.
Ключ трижды повернет в двери тяжелой… И складками знамен совьются долы, века щитами башню заградят. Опять колхозники толпой веселой идут снимать созревший виноград.

 

58. Вардзийский зодчий.

Перевод Н. Заболоцкого

Позабытым в веках фолиантом эти двери висят над горой. Всё здесь дышит умом и талантом, и долина блистает Курой.
Вечерело. На древние своды я смотрел, не смыкая очей. По уступам, как вешние воды, прокатилась громада камней.
Сотни глаз отворив молчаливо, надо мною зияла скала. Чудо чудное, дивное диво — всю округу она стерегла.
Я подумал: «Сколь надо усилий, чтоб построить подобную дверь! Как здесь имя твое возносили, славный мастер, забытый теперь!»
И тогда я представил, как в келье ты цедил из кувшина вино, как бродил с подмастерьем в ущелье, объясняя, сколь чудно оно.
Как измерил ты скалы и горы, вдохновенной мечтою томим, как скалистые эти просторы изукрасил твореньем своим.
Лоно скал укрепив колоннадой, ты чертоги воздвиг в глубине и четыреста глаз над громадой прорубил в каменистой стене.
Может быть, и поныне, мечтая, посещаешь ты каменный зал. Сила духа твоя молодая здесь столкнулась с твердынею скал.
Я смотрю: как строка Руставели, блещет светлый вардзийский родник. Чую сердцем, как в каменном теле ты подобьем чертога возник.
Как вместилось столь дивное чудо в древний круг ограниченных дней? У кого появилась, откуда мысль, проникшая в тело камней?
И томит мое сердце утрата — позабытое имя твое. Лишь Кура тебя знала когда-то, но безмолвно теченье ее.
Не к лицу тебе, мастер, забвенье! Сквозь ушедшие в вечность года не тебя ли мое поколенье призывает в столетье труда?
Именованный в книге поэта, Руставели бессмертен теперь. Но твердыня беспамятна эта, и безмолвна вардзийская дверь.
Неужели тебя загубили, благодетеля нашей земли, колыбель топором изрубили, руку, полную сил, отсекли?
Уничтожили дух Возрожденья, тот, которым ты скалы сдвигал и, достигнув вершины творенья, обвенчался с величием скал?
То искусство, с каким напоследок ты устроил вардзийский родник? Встань из гроба, неведомый предок, разорви покрывало на миг!
Не к лицу тебе, мастер, забвенье! Сквозь ушедшие в вечность года не тебя ли мое поколенье призывает в столетье труда?
Ты — наш мастер, ты — наша отрада, мы гордимся твоим мастерством, и недаром твоя колоннада нам твердит о величье твоем.
Мертвый камень мечтами своими оживил ты в великой борьбе, и коль ты потерял свое имя — будет Вардзиа имя тебе!

 

59. Озеро Цунда.

Перевод Н. Заболоцкого

Такая здесь повсюду тишина, что кажется, едва взлетит пушинка, разбудит нам окрестности она и зашумит вардзийская тропинка.
Так думал я, скитаясь меж холмов, но озеро, прозрачнее лазури, пронзив меня стрелою тростников, запело вдруг, воркуя, как чонгури.
Клочком письма тоскующей Нестан оно застряло в скалах отдаленных, откуда птиц умчался караван, где ни лесов, ни зарослей зеленых.
Лишь тростники, как тысяча ресниц, колеблются над сонною водою. Как грустно без деревьев и без птиц качаться им, беседуя с горою!
Но стаи уток, шеи приподняв, как барельефы древнего картвела, сидят в воде, и стебли тонких трав дрожат над ними, наклоняя тело.
Быть может, здесь и ты чинил тростник, и на пере, как капельки, висели то Веспер, то Меркурий, и на миг красавец тигр мелькал среди ущелий.
Быть может, ты, рыдая возле скал, здесь озеро оставил, вдохновенный, когда слова для песен высекал, Хертвисской башней встав перед вселенной.
И озеро теперь — лишь только твой застывший вопль, раскрывшееся око природы величавой и немой, что возле Тмогви блещет одиноко.
И дремлют в нем высокие мечты, твои былые мысли и страданья, сокровища труда и красоты, первоначальных дней воспоминанья.
Приветствуя случайный наш приход, шумит тростник над берегом пустынным, и ждет тебя, и медленно поет… Иль это песнь о гении старинном?
И слов твоих мне слышится прибой, как будто ты проходишь над водою и, мысль народа чуя за собой, как верный лук, сгибаешь стих рукою.
И учишь нас ты словом управлять, чтоб наша песнь звенела, как чонгури. Чтоб снизошла на воды благодать и в скалах Тмогви не стонали бури.
И сладко нам, и стрелы тростников, терзаемых в столетии угрюмом, встречают солнце на заре веков, осыпав нас передрассветным шумом.

 

60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани».

Перевод П. Антокольского

На ветхом списке «Вепхисткаосани» цветная тушь и пурпур не померкли: вот вся земля в полуденном сиянье, вот опрокинут тополь в водном зеркале…
Как будто только что монашек истовый воскликнул: «Кшш!» —                                        и пташка заметалась. Потом он долго книгу перелистывал, но гостья в ней пернатая осталась.
Ее художник на листе привесил, ей перышки вздувает ветерок. А рядом — всё родное поднебесье плывет, плывет, синея между строк.
Не сгинет пташка под охраной львиной у башен руставелевских шаири. Не сгинет семь столетий с половиной, вскормленная родимой яркой ширью.
Зеленый мир по-прежнему теснится пред витязем, сидящим у реки. И тигры обступили ту страницу и лапами касаются строки.
И вспомнил витязь о «Висрамиани», о повести,                 похожей на печаль его. Лицо любимой видит он в тумане, в воде и в чаще — розовое зарево.
А там второй в пустыне одичалой со звездами родными говорит. И только слово песни прозвучало, небесный свод сочувствием горит.
Так переписчик и художник рядом, усердствуют в товарищеском рвенье, и дивным облекается нарядом страница в миг ее возникновенья.
И в ней сквозят Иран и Византия дымками благовоний, пестрой пряжей. Синеет даль, синеют льды седые, синеют пропасти родимых кряжей.
Художник — тоже витязь, полный                                                         доблестным восторгом и любовью беззаветной, как бы в ночи разбужен ранним проблеском иль пеньем петуха передрассветным.
Не целовал он древо крестной муки, не кланялся языческим божкам. Сжимали кисть его сухие руки, и покорялись формы тем рукам.
Как Тариэла Автандил, бывало, художника вел переписчик грамотный. И дружба их народу отдавала богатство этой были незапамятной.
Был слышен переклик дозоров башенных из Тмогви, Вардзии, Бостан-калаки и дальний конский топот —                                               в ошарашенных, разбуженных расселинах во мраке.
И, бодрствуя в каморке полунощной, трудясь над дивным вымыслом поэта, для Грузии своей, грядущей, мощной, сокровище они хранили это
и свечи жгли… А между тем под спудом горело пламя слова ярче свеч, чтобы своим простым и вольным чудом всех мракобесов беспощадно жечь!

 

61–65. Армазские видения

 

1. Древняя Мцхета.

Перевод А. Тарковского

Мцхета, Мцхета, Грузии основа! Славлю я приход ее весны, я по крови ей родня — и снова розы и знамена взнесены.
Здесь мотыга первого грузина грянула, как первая гроза, и срослись крест-накрест воедино — дева и нагорная лоза.
Жар, что нес мой пращур на ладони, оживлю дыханием одним. Здесь очаг мой на кремневом склоне. Здесь огонь. Здесь первозданный дым.
Мы — сыны минувших поколений — в помыслах бесстрашны и чисты; как ветвисторогие олени, мы трубили с этой высоты.
Наше пламя ветер гор колышет, тьму веков мы грудью рассекли. В саркофаге полководец дышит, слышен звон меча из-под земли.
И мое, как след резца на камне, уцелело в бурях бытие: Мцхета нежной матерью была мне, да святится сок лозы ее!
Нет реки на белом свете слаще отчих рек, обетованных мне. Я — олень, их верный друг, трубящий с высоты Армази по весне.

 

2. Раздумья о Серафите.

Перевод Б. Ахмадулиной

Как вникал я в твое многолетие, Мцхета. Прислонившись к тебе, ощущал я плечом Мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета, Вздох стены, затрудненный огромным плющом.
Я хотел приобщить себя к чуждому ритму Всех старений, столетий, страстей и смертей. Но не сведущий в этом, я звал Серафиту, Умудренную возрастом звезд и детей.
Я сказал ей: «Тебе всё равно, Серафита: Умерла, и воскресла, и вечно жива. Так явись мне воочью, как эта ракита, Как Армази, созвездия и дерева».
Не явилась воочью. Невнятной беседой Искушал я напрасно твою немоту. Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный, Но изведавший смерть, пустоту и тщету.
«Всё тщета! — я подумал. — Богатые камни Неусыпных надгробий — лишь прах, нищета. Всё тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли? Как же Картли? Неужто и Картли — тщета?»
Ничего я не ведал. Но острая влага Округлила зрачок мой, сложилась в слезу. Вспомнил я — только ель, ежевику и благо, Снизошедшее в этом году на лозу.
И пока мои веки печаль серебрила И пугал меня истины сладостный риск, Продолжала во веки веков Серафита Красоты и бессмертия детский каприз.
Как тебе удалось — над убитой боями И воскресшей землею, на все времена Утвердить независимый свет обаянья Золотого и прочного, словно луна?
Разве может быть свет без источника света? Или тень без предмета? Что делаешь ты! Но тебе ль разделять здравомыслие это В роковом заблужденье твоей красоты!
Что тебе до других? Умирать притерпелись, Не умеют без этого жить и стареть. Ты в себе не вольна — неизбывная прелесть Не кончается, длится, не даст умереть.
Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость Небесам над Армази большая звезда — Всем дано претерпеть эту муку и благость, Ничему не дано миновать без следа.

 

3. Хвала Серафите.

Перевод А. Тарковского

Ветвь Армази несравненная, Мцхеты дар благословенный, Снится ли тебе вселенная Или снишься ты вселенной?
Кем ты названа по имени? Где ты, где ты, Серафита? Серафита, посети меня, Прилети, плющом повита.
Красота твоя не сгинула, Ты, меловых гор жилица, Пламень свой из гроба вынула — Пусть хоть пепел возвратится.
Голоса ли прежней силою (Иль за гробом света мало?) Ты свою девятикрылую Душу в склепе удержала?
Древний путь затерян в памяти — Встань, дитя, на перевале, Подари нас хлебом памяти, Спой, как мы с тобой певали.
Серафита, будь попутчицей — Сапурцлия или Мцхеты,— О как ждет, как песней мучится, Как томится сердце это!
Тень, в гробу запечатленная, Песня на холодном камне, Не озябни, сокровенная,— Ты как сон, как явь нужна мне.
Шелк твой веет над долиною. Встань, как встарь, необычайна. Кто ты, Грузия старинная, Ревность ты моя и тайна?

 

4. Зову Серафиту.

Перевод Б. Ахмадулиной

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, Заметив боль в пораненном крыле, Не над тобою плакал твой Армази?
О, как давно последние дары Тебе живая суета дарила! С тех пор я жду на берегах Куры И засухой опалена долина.
Не умерла. И так была умна, Что в спешке доброты и нетерпенья Достиг твой шелест моего гумна: Вздох тишины и слабый выдох пенья.
Что делаешь? Идешь? Или пока Тяжелым гребнем волосы неволишь? Не торопись. Я жду тебя — века. Не более того. Века всего лишь.
Еще помедли, но приди. Свежа И не трудна твоя дорога в Мцхету. Души моей приветная свеча Уже взошла и предается свету.
Уж собраны и ждут тебя плоды И лакомства, стесненные корзиной. Как милосердно быть такой, как ты: Сюда идущей и такой красивой.
В молчании твой голос виноват. Воспой глубоким горлом лебединым И виноградаря, и виноград, И виноградники в краю родимом.
Младенческою песней умудрен, Я разгадаю древние затеи И вызволю из тесноты времен Отцов и дедов доблестные тени.
Бессмертное не может быть мертво. Но знает ли о том земля сырая, Ошибку ожиданья моего Оплакивая и благословляя?
Как твой удел серьезен и высок: В мгновенных измененьях мирозданья Всё бодрствует великий голосок Бессмертного блаженства и страданья.

 

5. Гранатовое дерево у гробницы Серафиты.

Перевод Б. Ахмадулиной

И встретились: Бессмертья твоего Прекрасная и мертвая громада И маленькое дерево граната, Возникшее во мгле из ничего.
Ум дерева не ведает иной Премудрости: Лишь детское хотенье И впредь расти, осуществлять цветенье И алчно брать у щедрости земной.
Не брезгуя глубокой тьмой земли, В блаженном бессознании умнейшем, Деревья обращаются к умершим И рыщут пользы в прахе и пыли.
Но что имел в виду живой росток, Перерастая должные границы, Когда проник он в замкнутость гробницы И в ней сплоченность мрамора расторг?
Влекло его твое небытие Пройти сквозь твердь плиты непроходимой, Чтобы припасть к твоей руке родимой, Удостоверясь в тонкости ее.
С великим милосердием дерев Разнял он узкий холодок браслета И горевал, что ты была бессмертна Лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.
Гранат внушал запястью твоему Всё то, что знал об алых пульсах крови В больших плодах, не умещенных в кроне И по ночам слетающих во тьму.
Он звал тебя узнать про шум ветвей С наивностью, присущею растеньям,— Истерзанный тяжелым тяготеньем, Кровотеченьем спелости своей.
Какая же корысть владела им, Вела его в таинственные своды Явить великодушие природы — В последний раз! — твоим рукам немым?
Не Грузии ли древней тишина Велит очнуться песенке туманной: «Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?»
Не Грузии ли древней колдовство Велит гранату караулить плиты И слабое дыханье Серафиты Не упускать из сердца своего?

 

66. Николозу Бараташвили.

Перевод Н. Познанского

Смывая след полуденного жара, о камни бьется в сумраке Кура. Склонилась над водой твоя чинара, поникли ветви в брызгах серебра.
Я шел к тебе. И ночь стихом дохнула, и тень твоя покрыла берега. Твоя строфа в струях Куры мелькнула, как девичья блестящая серьга.
Здесь на Мтацминде ты встречал закаты, вправляя в стих, как изумруд в кольцо, и одиночество, и боль утраты, и Кетеваны тонкое лицо.
В твоем стихе печальный звук чонгури, и ропот рек, и горечь дум слились, и крыльев шум, подобный шуму бури, коня Мерани, скачущего ввысь.
Быть может, голос древнего героя позвал тебя из глубины веков, из мглы времен, разбуженных тобою, и сердце вздрогнуло, почуя зов.
О сердце, сердце! Пепел дней бесплодных… Не для того ль от тайного огня сгорала жизнь, чтоб в тьме ночей холодных ты видел взлет крылатого коня?
И Грузия твой голос полюбила, и за тобою шла Кура как тень, и звезды провожали Автандила, пока с востока не забрезжил день.
И Автандил спешил тебе навстречу, в движенье звезд угадывая путь, чтоб исцелить израненные плечи, отвагу рыцаря в тебя вдохнуть.
Кровь воина в тебе заговорила. Неукротимый! Ты воспел простор… Теперь земля Мтацминды приютила певца и странника под сенью гор.
И вот ты спишь. Пришла пора покоя. Ты отдохнешь в тени чинар густых. Свет мудрости плывет над головою, а вещий голос навсегда затих.
Ты спишь. Но нет. Не может быть!                                                         Послушай! Не может тот, кто мчался на коне, отдать могиле солнечную душу и шум Арагви позабыть во сне.
Твой стих пронесся по горам в тумане, вставая перед жизнью на дыбы. Я слышу свист и шелест крыл Мерани, гул вечности, дыхание судьбы.
Не умер ты, твой стих не умирает. И вижу я: Мерани вновь летит. Кура тревожным всплеском повторяет с Мтацминды долетевший звон копыт.
Теперь поэта ждет судьба иная,— взлети по кручам в отсветах зари и, стих заздравной чашей поднимая, о Грузии свободной говори.
Умолк давно твой ворон, вестник скорбный. Взгляни вокруг! Преград полету нет! Цветет земля. Промчись тропою горной, и на Мтацминде встретит нас рассвет.

 

67. У камина Важа Пшавела.

Перевод Б. Пастернака

Как келья отшельника дом твой в Чаргали, и буки чернеют, как сажа в печах,— весь путь они в изморозь рядом шагали, так вот твой хваленый когда-то очаг!
Ты сам его выложил в виде камина, чтоб в доме живое иметь существо. Ты в комнате этой, немного пустынной, поставил и глиной обмазал его.
Ты клал кирпичи по натянутой нитке и вывел под звезды кривой дымоход, чтоб с искрами вместе души пережитки кружащимся вихрем несло в небосвод.
Увидев, что в жизнь воплотилась затея и в обществе с нею — уже не один, ты в творческой жадности, как Прометея, к простенку в углу приковал свой камин.
Когда ты приделал железные дверцы и вьюшку для тяги пред топкой прожег, в счет будущей неги ты пламенем сердца каминное устье ссудил под залог.
И вот началось бушеванье растопки. Посыпались искры, послышался гул, как будто свой голос и опыт неробкий ты ветру поведал и в уголь вдохнул.
Как обе Арагви на водоразделе текут, не сливая воды двух цветов, так жизнь твоя знаменовала в ущелье границу людских поселений и льдов.
Шел дождь, словно сыпали на пол пшеницу, от струй поднимался светящийся пар, и, видя, что солнце за тучей садится, спускался орел на одну из чинар.
Сушилась развешанная одежда, шипя, закипала вода в котелке, и были на музыку горы похожи, безмолвные после дождя, вдалеке.
Здесь зимние ночи, не ведая лени, писал ты без устали, неутомим. Ты весь был как пламя — порыв и горенье и, с пламенем рядом, соперничал с ним.
Я — отпрыск творений твоих и героев, и книг твоих отзвук, и мыслей двойник, и, душу на лад твой посмертный настроив, по шелесту леса в Чаргали проник.
И вот я в Чаргали. Шумит непогода. Растапливаю. Запылала смола. И первое, что я встречаю у входа, — простертого вширь над камином орла.
Смотря на меня с нескрываемой злобой, он, как самозванца, встречает меня, как будто я с мыслью какой-то особой, тебя унижая, сижу у огня.
Орел свирепеет от огненных знаков. Он в отсветах пламени весь, как в крови. Всю ночь я борюсь с ним, как праотец Яков, и утром прошу его: «Благослови».
Мудрец, загадавший полуночью зимней вот этот рассвет и вот эту мечту, будь тоже поддержкою мне, помоги мне, шум рощ помоги понимать на лету

 

ГАМАРДЖВЕБА

 

68. Гамарджвеба.

Перевод А. Адалис

Муж, полный сил, дитя, старик седой под солнцем и луной родного неба, когда в дороге встретятся с тобой, блеснув очами, скажут: «Гамарджвеба!»
В годины бед, в нужде и на пирах нас это слово мужеству учило, и знал грузин — врагов развеет в прах родной земли невянущая сила!
Мы помним предков дивные дела и дальний зов старинной славы слышим… Мы ныне станем твердо как скала и «гамарджвеба» на мечах напишем.
Благословенна храброго рука! Нам прадеды желали славной доли. Как молния, сверкание клинка пусть озаряет грозной битвы поле!
Стояла стража в древних крепостях, и пахарь пел, спокоен под защитой, — его хранил грузинской рати стяг, зовущий к битвам, славою повитый.
И «гамарджвеба» — слово давних лет — осталось нам… И слиты в этом слове долин зеленых сладостный привет, тень синих гор и строгий голос крови…
Так пусть теперь наш пыл горит вдвойне! Всех к полю брани, родина, потребуй! Все встанем в строй, все будем на войне, — руке отчизны — войску — гамарджвеба!
Благословен победы нашей путь, все, как один, в победу верим свято! Грузинский воин, мужественным будь, ждет роковая недруга расплата.
Позор и смерть врагу! Победа — нам! Бойцам и полководцам — гамарджвеба! Несокрушимой армии бойцам — от мала до велика — гамарджвеба!
Единой волей воодушевлен, народ исполнен праведного гнева, врага испепелять клянется он! Отечеству родному — гамарджвеба!

 

69. «Перевяжите рану…»

Перевод Е. Евтушенко

Перевяжите рану. Под голову — седло. Обманывать не стану — я ранен тяжело.
Олень от раны плачет, упавши у ручья, и слез своих не прячет, но не заплачу я.
Себя я не жалею — жалею только вас. Был ранен тяжелее я в жизни столько раз!
Я замерзал в метели и от жестоких слов, и спал я на постели, постели из шипов.
Вы не берите сбрую, седло и кобуру… Ведь, если и умру я, я всё же не умру!
Себя я не отчислю. Останусь я в строю. Ты жизнь взяла, отчизна,— прими и смерть мою!
Снесите на вершину меня —              я так хочу. Сосновую лучину зажгите, как свечу.
Меня на белом свете когда-нибудь весной колхидский вспомнит ветер и конь мой вороной.
Когда утихнет битва — у каменной скалы в груди, где сердце было, гнездо совьют орлы…

 

70. Подсолнухи.

Перевод К. Арсеневой

Ворон каркает — горя глашатай. Кукурузных корней волоконца истлевают, и нивы не сжаты, и подсолнух не смотрит на солнце,
умирает, согнувшись от боли. Стали травы бесцветны и длинны. Не шуршит утомленное поле. И трепещут от взрывов осины.
Где же пахари? К пажити черной наклонилась чинара, тоскуя. Уронили подсолнухи зерна на полоску землицы сухую.
Спят поля, словно умерших души, всё же солнце нашел я за тучей. Это солнце никто не затушит у преддверия славы грядущей.
Цвет подсолнухов серо-свинцовый. Танк топтал их простертые тени. Где-то пес завывает дворовый, и подсолнухи словно в смятенье.
Ждут и знают, что жизнь на пороге! Сгинет враг, и герои вернутся, станут снова цветы у дороги петь о солнце и к солнцу тянуться.

 

71. Сказанное во время бомбежки.

Перевод Б. Ахмадулиной

В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным алгетский камень, чистый как вода?
Ценой любви у вечности откуплен, я был изъят из тьмы, я был рожден. Я — человек. Я — как поющий купол, округло и таинственно сложен.
Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: «О земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик — простить меня и защитить меня.
Я по колено в гибели! По пояс! Я вязну в ней! Тесно дышать груди! О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи!
Я человек! И драгоценен пламень в душе моей! Но нет, я не хочу сиять заметно! Я — алгетский камень! О господи, задуй во мне свечу!»
И отдалился грохот равномерный. И куст дышал. И я дышал под ним. Немилосердный ангел современный побрезговал ничтожеством моим.
И в этот мир, где пахло, где белело, смеркалось, пело, силилось сверкнуть, я нежно вынес собственного тела родимую и жалостную суть.
Заплакал я, всему живому близкий, вздыхающий, трепещущий, живой. О высота моей молитвы низкой, я подтверждаю бедный лепет твой.
Я видел одинокое, большое свое лицо. Из этого огня себя я вынес, как дитя чужое, слегка напоминавшее меня.
Не за свое молился долговечье в тот год, в тот час, в той темной тишине — за чье-то золотое, человечье, случайно обитавшее во мне.
И выжило оно. И над водою стоял я долго. Я устал тогда. Мне стать хотелось облаком, звездою, алгетским камнем, чистым как вода.

 

72. Осколки глиняной чаши.

Перевод Б. Ахмадулиной

…И ныне помню этот самолет И смею молвить: нет, я не был смелым, Я не владел своим лицом и телом. Бежал я долго, но устал и лег.
Нет, не имел я твердости колен, Чтоб снова встать. Пустой и одинокий, Я всё лежал, покуда взрыв высокий Землей чернел и пламенем алел.
Во мне скрестились холод и жара. Свистел пропеллер смерти одичавшей. И стал я грубой, маленькою чашей, Исполненною жизни и добра.
Как он желал свести меня на нет, Разбить меня, как глиняную цельность, Своим смертельным острием прицелясь В непрочный и таинственный предмет.
И вспомнил я: в былые времена, Глупец, мудрец, я счастлив был так часто. А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша. И хрупкость чаши стала мне смешна.
Что оставалось делать мне? Вот-вот Я золотыми дребезгами гряну, Предамся я вселенскому туману, На искру увеличив небосвод.
Пусть так и будет. Ночью как-нибудь Мелькну звездой возле созвездья Девы… Печальные меня проводят девы В мой Млечный и уже последний Путь.
Разрозненность сиротская моя Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь. И может быть, я всё ж вернусь, как аист, На милый зов родимого жилья.
Земля моя, всегда меня хранит Твоя любовь. И все-таки — ответствуй: Кто выручит меня из мглы отвесной И отсветы души соединит?

 

73. Смерть Лешкашели.

Перевод Б. Пастернака

Смертельно раненный, без сил, приплыл с той стороны Баксана. Он многим жизнь укоротил из неприятельского стана.
И вот, защитник и боец, в дыму пылающей долины встречал он в муках свой конец, подкошенный осколком мины.
Он простонал: «В глазах круги, — как бы ища во мне опоры, — я умираю. Помоги!» — и в высоте увидел горы.
Как лучезарны небеса за поясами снеговыми! Их выступы как паруса, и Грузия моя за ними!
«Смочи мне лоб!» — шепнул он вдруг и задышал всё учащенней, но испустил внезапно дух, пока я воду нес в ладони.
Я стал, не в силах отойти от места роковой развязки, с водой ненужною в горсти, с живой водой из детской сказки.
Я думал: «Уходи, вода, назад в подпочвенную жилу. Мы с ним из одного гнезда, нас буря с домом разлучила.
Мы на краю родной земли в одном окопе с ним сидели и выход к югу стерегли по эту сторону ущелья.
И этот смертный оборот — лишь кажущаяся утрата. Я в живости своих забот нашел нечаянного брата».
Был снег нагорный ярко-бел, и небо сине за горою, и куст смородины горел свечою в головах героя.

 

74. Сон.

Перевод А. Межирова

В Черкессии,                      в черкесской стороне лежу в огне от незакрытой раны. Мои виденья медленны и странны, река в ущелье                       плачет обо мне.
И причитает надо мной гора, и всё лютей,                     на самом солнцепеке, глубоко провалившиеся щеки пылают,              как дубовая кора.
Над раной пар восходит тяжело, на ниве сохнет колос переспелый, Черкессии суровые пределы туманной пеленой обволокло. Обыскивая долы и луга, жена страдает в нестерпимом зное, и в низком небе                           облачко лепное похоже на орнамент очага.
И солонее                 материнских слез точащиеся капли                            жгучей крови, и не шумит листвою в изголовье платан тенистый,                            под которым рос.
В теснине раскаляется гранит, из горловины                       пышет,                                  как из домны. И на моей руке орел огромный, как на суку надломленном, сидит.
Он рану не когтит и не клюет, он восседает на руке                                  державно и крыльями помахивает плавно, как будто собирается в полет.
И от движенья крыльев                                       надо мной редеет зной и ширится прохлада, а ране только этого и надо — и облачко мне кажется женой.
Оно        от человеческих забот слезами истекает над долиной, но я заботой окружен                                    орлиной, — орел мне пищу в клюве подает.
Одним крылом                          он песню заслонил, другим крылом высушивает рану, и верю я,                что исцелюсь и встану, — и устремлюсь в дорогу, полон сил.
И вот уже дорога та видна, над нею крылья распростерла птица, Тяжелый сон                      в Черкессии мне снится. Светает. Продолжается война.

 

75. Мы в море заплыли.

Перевод С. Куняева

Опасною ночью мы в море ушли, Блестящее небо светилось во взорах. Но что же мне делать вдали от земли — Тобою дышать или думать о звездах?
О, как бы ты вздрогнула, вдруг увидав Наш катер, окутанный тьмой и волнами. Я воин, а ты виноградник, я прав, Оставив тебя далеко за горами.
Но как ты решилась меня отпустить, Неужто не дрогнуло сердце от горя? Рискует, но всё же пытается плыть Наш катер-смельчак, обезумевший в море.
Но с робостью, видимо, я не знаком, Рука не дрожит при крутых поворотах, Готов я вплотную схватиться с врагом На всех девяти безымянных дорогах.
Пусть мина стоит на одной из дорог — Я на берег выброшен буду волною. Ты к берегу выйди на желтый песок И щедрые слезы пролей надо мною.
Нет, я не исчезну, не кану на дно, Не рухну, как буйвол, мыча бессловесно, Лишь сердце останется рассечено И две половины тебе вернет бездна.
Родимому краю одну подари, Согрей на груди половину другую. Пусть сердце мое неустанно горит, Тебя утешая в минуту такую!
А катер без устали крутит винтом, В туманах скрываются волн караваны. Ты так далеко за высоким хребтом… Мечтать о тебе ли, смотреть ли в туманы?
Не страшно по морю пустынному плыть. От близости пуль мое сердце не плачет. Упрямой волне меня в море не смыть, Любовь и надежда в тумане маячат.

 

76. Детский плач.

Перевод С. Куняева

Деревню разбомбили самолеты, Облили землю ливнем из металла. Я был в землянке, а неподалеку Испуганная девочка лежала.
Объятые землей, огнем и прахом, Мы замерли в землянке, как в могиле, Ее глаза, наполненные страхом, «О, помогите мне!» — меня молили.
Снаряд ударил в реку, поднял брызги, Осколки с грязью по земле хлестнули, И петушиный крик раздался близко И тут же замер в грохоте и в гуле.
Ребенок плакал: «Помогите, дядя!» Он трепетал, как слабое растенье, И, в детские глаза-озера глядя, Я ниоткуда не видал спасенья.
Ребенок плакал: «Дядя, помогите!» А чем помочь, когда в землянке душной, Как погребенный заживо в могиле, Лежишь распластанный и безоружный?
И я подумал: расскажу ей сказку, Которая кончается счастливо, Но всё забыл — начало и развязку, Когда снаряд обрушился на иву.
Вокруг стояли крики и стенанья, А мы полузарыты, как в могиле… О, это неизбывное страданье И детский шепот: «Дядя, помогите!»
Под ливнем пуль, под грохотом бомбежки Я был не в силах к сказке возвратиться… Прошли года. Все стежки и дорожки Позаросли, А этот плач всё длится.
Где б ни был я — в горах или в долине, Брожу в полях, ромашки обрываю, Но этот плач в моих ушах поныне, Я этот плач нигде не забываю.
Фиалки расцветают на Мтацминде, Сползает снег с усталого нагорья. А я всё слышу: «Дядя, помогите!» И раны открываются от горя.

 

МОЯ ОТЧИЗНА

 

77. Кто сказал…

Перевод Н. Тихонова

Кто сказал, что будто бы мала моя отчизна, Картли дорогая, что словно малый диск она легла? Кто выдумал: мала земля родная?
А ну, поставь-ка скалы сверху скал. В их серебре, в туманной пене, орлиных крыльев у виска послушай-ка и трубный крик оленей.
И крепостей на всех вершинах мощь измерь-ка мастера глазами, все собери ты краски наших рощ, их в тьме времен уже сиявший пламень.
Измерь-ка крылья ураганов гор, ущельями зажатых и ревущих, измерь-ка рек клокочущий костер, льды купола, вонзившиеся в тучи.
Рукою, что в бою закалена, коснись ворот Дербентских, взятых в сече, тогда откроется она — моей отчизны бесконечность!
Кто сказал, что будто бы мала моя отчизна, Картли дорогая, что словно малый диск она легла? Кто выдумал: мала земля родная?

 

78. У памятника Ленину.

Перевод А. Межирова

Тает утренней дымки завеса и лучи простирает восток там, где волны в теснине ЗАГЭСа создают электрический ток.
Мцхет Арагвой обвит и Курою… Где б я ни был, рассветной порой, лишь глаза на мгновенье закрою, вижу — Ленин стоит над Курой.
Вижу — Ленин стоит над волнами, озирая земли торжество, и листва Зедазени, как знамя, за плечами шумит у него.
Смотрит пристально он с пьедестала, как цветут берега над водой там, где прежде волна клокотала, в белой кипени, в пене седой.
Пробудились деревья во Мцхете в чистом цвете живого луча, и сверкнул этот луч на рассвете, словно мысль над челом Ильича.
И красою увенчаны строгой гордых скал вековые верхи, где Военно-Грузинской дорогой Пушкин шел, сочиняя стихи.
Где ветра возносили впервые над снегами нагорий седых сочиненный поэтом России воспевающий Грузию стих.
И прекрасен рассветной порою гор Кавказа незыблемый строй. Там, где Ленин стоит над Курою, загорается свет над Курой.
Этот свет величав и нетленен в нашей жизни, в трудах и в бою. И меж всеми народами Ленин делит светлую мудрость свою.

 

79. Мать Грузии.

Перевод А. Межирова

Бывает, мнится, что из мглы времен Я выехал однажды на коне. Был долгим путь. Но потрудился он, Чтоб современность стала ясной мне.
Глядят в меня прошедшие века, Чтоб наши дни узнать сквозь сумрак злой… Ковш держит материнская рука, Наполненный слезами и землей.
Весь лик ее морщинами пробит. Кахетию оплакивает мать. О Гванце безутешная скорбит, Ресницы разучившись подымать.
Но над Казбеком рассвело уже. К его вершинам рвусь я издали. И слезы материнские в ковше, Как розы, встрепенувшись, зацвели.
Тех слез горячих ножевая боль Доспехи накаляла добела, Земле грузинской сохранила соль, Под плиты к мертвым ветер принесла…
Смотри же, мать! Счастливую звезду Твой сын любимый держит над судьбой. Ты счастлива. Светло в твоем саду. Позволь на землю пасть мне пред тобой!
Сними лечаки траур с головы. Остались беды за спиной в ночи. Пусть седина под платом синевы Трепещет, как рассветные лучи.
Не нахожу достойных слов любви. Твои следы целую я в пути. О мать моя! Народ благослови! Грядущие дороги освети!
Чтоб свет твоих неувядавших роз За рубежи струился. И еще — Чтоб сердце, не страшащееся гроз, Во все века стучало горячо.

 

80. Пора сенокоса.

Перевод А. Тарковского

Пора сенокоса — и косу я правлю, зарей серебрю и подругу зову, зову тебя, жизнь, заклинаю и славлю — приди! Для тебя расстилаю траву.
Дай силы на труд до соленого пота, с корзинами, полными туты, приди, со мной поделись повседневной заботой и сон подари у тебя на груди.
А помнишь — мне засуха кости крушила, но всё ж целину подымал я весной? С шестой пятилеткой души легкокрылой, как с песней, теперь возвращаюсь домой.
Мой долг — эту сталь заострить на точиле мечты и до блеска зари довести. О, только б теснее меня обхватили объятья твои! Подойди! Обхвати!
И если я в поле прилягу на камни, окликни меня, разбуди, не жалей, молю: будь и в старости ясно видна мне, как в пору зари отгоревшей моей.
Влюбленное сердце безумно и жадно, — возьми его, милая, не прекословь, сожми; пусть прольется, как сок виноградный, на нивы грузинские жаркая кровь.

 

81. На сенокосе.

Перевод Е. Евтушенко

Как пьяно пахнет это сено! В его росе твои колена. Иди ко мне! Скорей иди! Забудь всё прошлое мгновенно. Меня не думать убеди. И сладостно и откровенно в цветы и сено упади!
Швырни пахучей горстью тута, глазами темными маня. С тобой не будет мне уюта. Ты как восстание, как смута. Ты — моя сладкая минута и вечность горькая моя!
Меня и засухой пытало, меня и голодом шатало, но снисхожденья не прошу. И раз пора косить настала, мне быть усталым не пристало! Ты погляди, как я кошу!
Стирая добрый пот обильный, я, молодой,                    большой и сильный, свою косу точу не зря. Так помоги, брусок точильный, чтобы горела, как заря!
Любимая, навстречу вышли к тебе и яблони и вишни, и просьба всей моей души: как гроздь, ты сердце мое выжми, потом еще немного выжди и, запрокинув, осуши!

 

82. Девять дубов.

Перевод Б. Ахмадулиной

Мне снился сон — и что мне было делать? Мне снился сон — я наблюдал его. Как точен был расчет — их было девять: дубов и дэвов. Только и всего.
Да, девять дэвов, девять капель яда на черных листьях, сникших тяжело. Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то, я не забыл то древнее число.
Вот девять гор, сужающихся кверху, как бы сосуды на моем пути. И девять пчел слетаются на квеври, и квеври тех — не больше девяти.
Я шел, надежду тайную лелея узнать дубы среди других лесов. Мне чудится — они поют «Лилео». О, это пенье в девять голосов!
Я шел и шел за девятью морями. Число их подтверждали неспроста девять ворот, и девять плит Марабды, и девяти колодцев чистота.
Вдруг я увидел: посреди тумана стоят деревья. Их черты добры. И выбегает босиком Тамара и девять раз целует те дубы.
Я исходил все девять гор. Колени я укрепил ходьбою. По утрам я просыпался радостный. Олени, когда я звал, сбегали по горам.
В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть. О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть.
Мои дубы помогут мне. Упрямо я к их корням приникну. Довезти меня возьмется буйволов упряжка. И снова я сочту до девяти.

 

83. «Любовь и силу…»

Перевод М. Луконина

Любовь и силу — Тратил всё, что было, — Горенье сердца, юности накал. Работал, Чтобы только сил хватило, Сам из себя я искры высекал.
И замечаю — Молодость осталась, Вновь восхищен небес голубизной. Отчизна, ведь проглядывает старость, Как сокол старость вьется надо мной.
К любви и к жизни,                                 как и прежде, жаден. Узлы дорог вяжу я на ходу. Какой мне срок, скажи, тобою даден? Как мне поймать, скажи, свою звезду?
Развязываю все мои сомненья И не боюсь ночевок на пути. Ты — моя жизнь, В боренье каждый день я, Я близок к цели, Победил почти.
Мне по душе крестьянская работа — Пшеницы горсть рассыпать в полукруг. На яблоках осенних капли пота И листья, облетающие вдруг…
Не жадничал я. Тратил всё, что было, — Любовь и силу, юности года. И молодость на сердце не остыла. А что берег — Пропало без следа.

 

КАРТЛИНСКИЕ ВЕЧЕРА

 

84. Песня.

Перевод Д. Самойлова

Я — путник, я шел по ущелью, Спешил в Триалет из Атени, И, как шелковичные черви, Отары в горах шелестели.
Орешник стелил предо мною Свои беззаботные тени. Деревья шумели листвою, А по небу птицы летели.
Догнал я мальчишку и деда, Которые шли спозаранку. Овечьи отары к рассвету Спускались с горы на стоянку.
Дед вел мальчугана за руку, Мы вместе дошли до селенья. И старец подобен был внуку В ребяческом увеселенье.
Орешник стелил предо мною Свои беззаботные тени. Деревья шумели листвою, А по небу птицы летели.

 

85. Старик из Атени.

Перевод Н. Заболоцкого

В кувшин подземный для вина забрался дед с большой скребницей, на небо смотрит он со дна, бормочет, булькает водицей.
Потратил он немало сил на виноградниках Атени, но, как колхозный старожил, хлопочет вновь, не зная лени.
Внизу прохладно и темно. О чем поет он там, как дома? И я взглянул к нему, на дно, как бы сквозь горло водоема.
Задравши голову, старик внизу, как облако, клубился. Он тер кувшин и каждый миг из тьмы на солнышко дивился.
Он распростился с ясным днем и, как положено от века, вину готовил чистый дом, подобный дому человека.
Он бормотал, жужжал пчелой, он тряс короткую бородку и, уж в земле одной ногой, как молодой, впивался в щетку.
И я подумал: «Вот так дед! Упорен он, как корень дуба! Ему без дела жизни нет и потому работать любо.
Немолод он, но не сдает живое сердце и поныне. Настанет срок, и запоет янтарный сок в его кувшине!»

 

86. Быки.

Перевод Б. Ахмадулиной

Что за рога украсили быка! Я видел что-то чистое, рябое, как будто не быки, а облака там шли, обремененные арбою.
Понравились мне красные быки. Их одурманил запах урожая. Угрюмо-напряженные белки смотрели добро, мне не угрожая.
О, их рога меня с ума свели! Они стояли прямо и навесно. Они сияли, словно две свечи, и свечи те зажгла моя невеста.
Я шел с арбой. И пахло всё сильней чем-то осенним, праздничным и сытым. О виноградник юности моей, опять я янтарем твоим осыпан.
Смотрю сквозь эти добрые рога и вижу то, что видывал когда-то: расставленные на лугу стога, гумно и надвижение заката.
Мне помнится — здесь девочка была, в тени ореха засыпать любила. О женщина, ведущая быка, сестра моя! Давно ли это было?
Прими меня в моих местах родных и одари теплом и тишиною! Пусть светлые рога быков твоих как месяцы восходят надо мною.

 

87. Анания.

Перевод Б. Ахмадулиной

Люблю я старинные эти старания: Сбор винограда в ущелье Атени. Волов погоняет колхозник Анания, По ягодам туты ступают их тени.
Пылает оранжевым шея вола! Рогам золотым его — честь и хвала! Сквозь них мне безмерная осень видна. Уже виноград претерпел умиранье.
Но он воскресает с рожденьем вина, В младенчестве влаги, что зрела века. Ведь эта дорога и прежде вела Туда, где хранит свои тайны марани.
Ах, осени этой труды и сияния! А вон и ореха обширная крона,— Как часто под ней засыпал ты, Анания, И было лицо твое славно и кротко.
Меж тем вечереет, и в новой длине Все тени бредут в неживой вышине, Как луны, мерцают волы при луне, И столько добра и усталости в теле.
Как часто всё это припомнится мне: Тяжелые скрипы арбы в тишине, И, в мирном и медленном лунном огне, Анания, и волы, и Атени…

 

Олени на гумне.

Перевод Б. Ахмадулиной

Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: «Олени! Олени, помогите мне!»
Они послушались. И славно работали мы дотемна. О, как смеялись мы, как сладко дышали запахом зерна!
Нас солнце красное касалось и отражалось в их рогах. Рога я трогал — и казалось, что солнце я держу в руках.
Дома виднелись. Их фасаду закат заглядывал в лицо. И вдруг, подобная фазану, невеста вышла на крыльцо.
Я ей сказал: «О, совпаденье! Ты тоже здесь? Ты — наяву? Но будь со мной, как сновиденье, когда засну, упав в траву.
Ты мне привидишься босая, босая на краю гумна. Но, косы за плечи бросая, ты выйдешь за пределы сна.
И я скажу тебе: „Оденем оленям на рога цветы. Напьемся молоком оленьим иль буйвольим — как хочешь ты“».
Меж тем смеркается, и вилы крестьянин прислонил к стене, и возникает запах винный, и пар клубится на столе.
Присесть за столик земледельца, и, в сладком предвкушенье сна, в глаза оленьи заглядеться, и выпить доброго вина…

 

89. У истоков Лиахви.

Перевод М. Луконина

Лиахви — мощь, Безумная Лиахви. Река у древней Картли на груди. А ну в ворота гор С размаху ахни, Все дремлющие горы разбуди!
Иди ко мне И удостой удара, Чтобы мне сердце вал твой оплескал. Ты исполинов нянчила недаром. Кто ты — Рыданье замков? Слезы скал?
Всесильная Лиахви, Это ты ли Снегами шапки гор разоткала? Хочу, чтобы меня с разгона били Твои валы. Я буду как скала.
Кочевникам, Лиахви, Печенегам Не ты ль точила грозные клинки? Мое лицо обрызгано разбегом Твоей волны, Летящей напрямки.
Лиахви, слушай, Я еще исторгну Песнь о тебе. Ты — Грузии слеза. Дай мне проникнуть к твоему истоку, Потом опять пойду на полюса.
Не раз в твоей опасной крутоверти Бывал. И заплывал в водоворот. Взмывал в бессмертье,                                      был в когтях у смерти, Опять иду к тебе со всех широт. Пешком пришлось сквозь заросли пробиться, Сквозь горы необычной вышины. Кувшины, что тебе посвящены, Твоей волной готовятся напиться; Мои поля Тобой орошены.

 

РОДНЫЕ БЕРЕГА

 

90. Диоскурия.

Перевод Е. Евтушенко

Гудело море и гудело — непобедимый нелюдим. То неожиданно седело, то становилось молодым.
И всадник с бурею во взоре на склоне пасмурного дня его увидел, это море, сошедши с красного коня.
Вдыхал он гул прибоя мерный. Сверкала сабля на боку, и след решительный и нервный чертила шпора по песку.
В лицо с размаху море било. Он в плен, как музыкой, был взят… Когда, когда всё это было? Две тыщи лет тому назад.
Другие дни, года другие, другие на песке следы… Но я прошу, Диоскурия, дай мне своей живой воды!
Воспоминания в смятенье бегут, бегут ко мне на зов, как голубые эти тени от белоснежных парусов.
Как волны бурные игристы! Над ними песни, шепот, смех… Абхазцы, лазы и эгрисцы — хватило моря нам на всех!
И, как когда-то всадник первый, счастливый, к морю я бегу, дышу серебряною пеной и надышаться не могу.
И капли на щеках морские, и долго-долго я стою, и я пою Диоскурию, пою, как молодость свою!

 

91. Моряки и летчики.

Перевод П. Антокольского

У моря, загорелы и крепки, сидели летчики и моряки.
Война их опалила и прожгла. И вот они столпились вкруг стола.
И тени их лежали на волне, как облака в полдневной вышине.
В соленых брызгах, в пене облаков шел праздник летчиков и моряков.
И глаз их зорких светлая лазурь еще темнела от недавних бурь.
Над ними туча грозная плыла. Но дума их была уже светла,
как отблеск звезд, как отсвет голубой прибрежной гальки, брошенной в прибой.
Они играли мирно в домино. Их дружество в боях закалено.
Но вот качнулись тени на волне, как облака в полдневной вышине.
И от стола, отважны и крепки, вставали летчики и моряки.
Их бескозырок и фуражек цвет сверкал над синим морем, как рассвет.
Встают они, стройны как на подбор, идут, смеясь, как дети мирных гор.
В глазах их отражаются заря, и снежный кряж, и синие моря.

 

92. Эвкалипты.

Перевод А. Гатова

Сколько белых стволов белокорых, сколько белых гигантов подряд. И заманчивый зелени шорох… Эвкалипты над морем шумят.
Стая чаек кружит над волнами и пред скалами падает ниц. Устремленными в небо ветвями эвкалипты похожи на птиц.
То стоят они, словно олени, и на море глядят с вышины. Издалека пришло приглашенье: «Эвкалипты, скорей, вы нужны!»
Воздух сильным дыханьем очистив, там, где зной и томителен труд, вечной музыкой трепетных листьев эвкалипты прохладу несут.
Осушая болота в осоке, корневища раскинув везде, в сапогах своих белых высоких эвкалипты идут по воде.

 

93. На озере Рица.

Перевод Н. Заболоцкого

Что это? Утро над берегом Рицы или твои шевельнулись ресницы?
Может быть, собраны чашею скал, это лишь слезы твои предо мною? Светится озеро влагой ночною. Выйди ко мне на лесной перевал!
Буком и ясенем заняты скаты. Здесь неуместен столетиям счет. И не состаришься здесь никогда ты, если приляжешь у берега вод.
Срезал тростник я, и вновь у постели буду я петь для тебя на свирели.
Озеро так же поет, как и я. Где ты, моя быстрокрылая птица? Око природы и мысль бытия — ждет тебя в скалах прозрачная Рица.
В сердце она уместилась моем и твоему уподобилась взгляду. В ней мы сегодня опять узнаем нашей отчизны красу и отраду.
Небо — лазурно, вода — изумруд. Слава Абхазии, милому краю! Около Рицы тебя ожидаю, все ее тайны откроются тут.
Пухом ланит твоих, бархатом кожи влага подернута, словно с небес ринулось в грудь мою, полную дрожи, лучшее чудо из наших чудес.
Тени сгустились на озере Рица. Щеки твои побледнели, но я лишь о тебе продолжаю томиться, нежная горная птица моя!
Здесь возле буков и ясеней ночи вечная молодость смотрит в волну. Дай же и мне заглянуть в твои очи — в Рицу мою и ее глубину!

 

94. Пасечник.

Перевод А. Межирова

Слышишь, липы шумят?            Старый пасечник трогает соты. Вдоль Бичвинтской дороги            зеленая плещет листва. Над Бичвинтской дорогой            небес голубые высоты. Жарким шумом листвы            я окутаю эти слова.
Слышишь, липы шумят?            Я присел у забора на камне. Посредине двора            блеклым золотом сохнет табак. Вьются пчелы в листве.            Принеси же скорее, пчела, мне Каплю светлого меда,            чтобы зной ощутить на губах.
Слышишь, липы шумят,            на душистом ветру зацветая? В желтоватых цветах            предо мною они, как в меду. Заслони же от зноя,            цветущая ветка густая, и на пасеку я,            словно в маленький город, войду.
Слышишь, липы шумят?            «Здравствуй, пасечник, друг мой старинный, я с тобой по душам            толковать дни и ночи могу. Ты ревниво хранишь            этот маленький город пчелиный, другу — сладостный мед,            и колючее жало — врагу.
Слышишь, липы шумят?            Мы толкуем с тобой не впервые, ты и сам, как пчела,            жгучей жаждой труда обуян, и навстречу тебе            дышат медом цветы полевые, дует ветер с полей,            возвращаются пчелы с полян.
Слышишь, липы шумят?            Зноем полдня наполнены соты, не растаял еще            под листвой холодок теневой, но горит ярче солнца            высокое пламя работы, и сияньем труда            городок озаряется твой.
Слышишь, липы шумят?            Пробудилась трава под ногами, и на пестрых цветах,            как на росном лугу косари, ходят пчелы, гудя,            и над пасекой вьются кругами. Все пчелиные улья            скорей, пчеловод, отвори!
Слышишь, липы шумят?            Наша пасека солнцу открыта. Яркий солнечный луч            на пчелином играет крыле, ключевая вода            в деревянное льется корыто. Будет праздник в селе,            будет мед на колхозном столе.
Напитай меня сладостью            родины нашей зеленой, пусть поющая тень,            как мечта, прикоснется ко мне. Что задумался ты,            старый труженик неугомонный? Слышишь, липы шумят?            Слышишь, липы шумят в вышине?!»

 

95. Укрощенное море.

Перевод Е. Николаевской

Темнеет в тихом море полоса пред встречей с ливнем, перед самой сечей. Луна залегла рыбачьи паруса, и, кажется, горят средь моря свечи.
О чем-то море шепчет в тишине — не о каких-то ль сожаленьях поздних? Сомнений волны пенятся во мне… Да море ль это? Или небо в звездах?
Отправились рыбачьи лодки вдаль, молчит вода, покуда не коснется ее заря, и, неба высший дар, вплывет в рассвет корабль огромный —                                                                солнце.
Волной отхлыну — поплывет за мной соленый запах, принесенный бездной, над морем, над округлостью земной, над целым миром облака исчезнут.
И корабли я подыму со дна, и днища их от раковин отмою… И лапой укрощенного слона — волной своей — меня коснется море.

 

96. Тополь.

Перевод Д. Самойлова

Прозрачный тополь на морском прибрежье напоминает шелестом волну или, застыв, горит свечою нежной и задевает ветками луну.
Он замирает, слившись с темнотою, прислушиваясь к морю, чуть дыша. Я у окна. Я тоже жду прибоя, и шумом веток полнится душа.
Взметенный тополь, мой знакомец давний, ты с морем — два подобных существа! Волна, как тополь, шелестит о камни, и, как волна, вверху шуршит листва.
Кто повелел на страже стать деревьям, пасти хлеба, свершать бессонный труд? Они закату служат опереньем, восходу колыбельную поют.
Мне тополь возвращает юность, ниву, рионский берег, листьев серебро. Там, где-то в детстве, в юности счастливой, стан тополя впечатан, как тавро.
Высокий тополь, юности свидетель, стучится в двери дома моего. Я слышу шорох. Шапку не надеть ли и не пройтись ли около него?
Волна лепечет сказки мне у пляжа. О чем-то шепчет темная листва. Здесь — тополя, полей цветущих стража, а дальше море — глубь и синева.

 

97. Буйволы.

Перевод В. Бокова

Буйволы — как изваянья. Буйволы — как валуны. Щурятся и изнывают Посреди речной волны.
Снятся им стога, дороги, Скрип, тяжелая арба. Снятся беды и тревоги, Потому что жизнь — борьба.
Вспоминают, как, бывало, Богатырским батогом Наводненье их сбивало, Бычий рев стоял кругом.
Но на это не в обиде Буйволы-богатыри. Снятся рощи Чаладиди, Снятся россыпи зари.
Лист как в обмороке замер, В ульях сон медовых сот. Тишина свое сказанье В бычьей памяти несет.
Буйволы в речной прохладе Млеют, нежатся, жуют. Находившиеся за день, Ноги стонут и поют!

 

98. «Балахвани, Сапичхия и Орпири…»

Перевод Е. Евтушенко

Балахвани, Сапичхия и Орпири — вы у целого света меня отбили! Как растили меня,                              как меня баловали вы,      Орпири,                    Сапичхия                                    и Балахванн! Я хочу возвратить с нетерпением, с жадностью расстоянье меж юностью и возмужалостью. Я хочу возвратить всё минувшее,                                                       канувшее, возвратить запоздало и виновато. Я хочу возвратить                               ну хотя бы те камушки, о которые я спотыкался когда-то… Я протягиваю к вам руки, птицы —                ласточки и пестрогрудки, к вам, косматые пчелы сытые, к вам, цветы золотые и синие! Кем вы,              кем вы из жизни похищены, на стога похожие хижины, фаэтоны высокие, черные, появленьем авто удрученные?! Снова слышу я                         сверстников речи, снова сети у речки плету и с тобой ожидаю встречи, как тогда,                 на Белом мосту… О, безмолвные узкие улочки! О, родные мои места! Здесь раздумья мои,                                  как удочки, до сих пор стоят у моста. Я пришел сюда гостем желанным. Я за всё,               в чем ошибся,                                      прощен. Я обвит,               как Риони, туманом и, как храм Баграта,                                 плющом. Я хожу,              улыбаясь,                              волнуясь, вновь поверил я в красоту — и свою уж далекую юность догоняю на Белом мосту!

 

99. Дума о Риони.

Перевод А. Межирова

1

Бывало, на корнях могучих дуба сушу одежду, глядя с высоты, как мчатся мимо, связанные грубо, твои, Риони, зыбкие плоты.
Бывало, ты когтишь меня волнами. А я плыву,                  плыву,                             плыву,                                        плыву. На берег выйду и за валунами валюсь в твою колючую траву.
Казалось мне, что ты и в самом деле передо мной покачивал слегка лежащие в зеленой колыбели поля, туманы, горы, облака.
Что на меня смотрел отцовским оком и надо мной, расщедрившись, зажег в грузинском небе, ясном и высоком, рассвета петушиный гребешок.
В рассветный час поры моей весенней ты сеть любви закинул в грудь мою и окружил ветвями сновидений, по милости которых я пою.
Моя любовь с твоей волною схожа: порывами восторга и тоски ворвалась в жизнь, ломая и корежа, удобный мост разрушив на куски.
Как на скрижалях, на мосту разбитом я ревность вырезал, судьбу кляня. Но юношеским бедам и обидам ты не позволил победить меня.
Ты одарил влюбленных гордой силой, ткемалей снег рассыпал на пути. И камешки свои, как слезы милой, помог собрать мне в бережной горсти.
Ты парус мой наполнил ветром свежим, дал опереться о свою волну. К твоим, Риони, влажным побережьям, как ветка засыхающая, льну.
Не дай же мне увянуть раньше срока хотя бы потому, что я всегда туман твоих ущелий издалека улавливаю взглядом без труда.
Не дай же мне засохнуть, словно ветке, окутай горло тучей дождевой и для лесов                   грядущей пятилетки гони плоты, чтоб долг исполнить свой.
Ты не сдаешься старости на милость,— быть может, мне уже не по плечу рабочая твоя неутомимость, но я об этом думать не хочу.
Твою волну студеную целую, вхожу сторожко                            в мир весенний мой. Так спой мне снова про любовь былую и с тела моего усталость смой!

2

Старею. Мне уже не суждено в твоей воде плескаться, как бывало, взлетать на гребне пенистого вала И опускаться, доставая дно.
Туманы над тобой отголубели, листву чинар унес в ущелье шквал. Ты осыпал цветами колыбели и звездами могилы выстилал.
У каждой песни есть исток и устье, из Рачи песня вылилась твоя, неразделимость радости и грусти в рождественской мелодии тая.
И снится мне, что я сегодня снова на берегу оставил след босой, дышал парами молока парного и душу окропил твоей росой.
Но признаюсь, что этого мне мало, — я захотел, чтобы твоя волна в теснине скалы грозные взломала, чтоб новым светом вспыхнула она.
Пробив дорогу в каменной громаде мешавших твоему движенью скал, в моей душе, как в небе над Гумати, ты увеличил световой накал.
И снятся мне твой паводок бурливый, клубящаяся полая вода, заплаканная тень плакучей ивы, Гуматигэс косые провода.
Идут года. Всё дальше мы уходим от невозвратной юности былой. Клуби мои раздумья половодьем и сердце рань закатною стрелой.
Не дай отстать. Не опечаль разлукой. А если я устану — подожди и для меня в ущельях убаюкай прозрачные апрельские дожди.

 

100. Светлячок.

Перевод А. Межирова

В Гегути ночь еще не побледнела, когда во мраке теплом и густом стыдливый светлячок-цицинатела над придорожным вспыхнула кустом.
Не устремляйся к небу понапрасну,— твой свет холодный звездам не родня. Погаснешь, а вослед и я погасну, цицинатела! Пожалей меня.
Не улетай, не делай жизнь короче! О, сколько взглядов за тобой следят! Ты — молодая рана этой ночи — то Нина, то Натэла, то Асмат.
Возникни снова из ночного дыма, останови бесцельный свой полет, когда о том, что ты неуловима, тростник свирельный плачет и поет.
Твой жгучий след искать не перестану: я ранен был на раннем утре дня, — так уврачуй же ночью эту рану, огнем холодным опали меня.
Его испепеляющую стужу, цицинатела, в жизнь мою внедри. А если ревность в сердце обнаружу — не улетай до утренней зари.
Ночным цветком гори в грузинских селах, над Грузией стыдливо расцветай, светись во мраке кос ее тяжелых. Моя свеча! Не тай! Не улетай!

 

101. Старая чинара.

Перевод А. Межирова

Как же так, чинара! Почему постарела ты, скажи на милость! Словно в сердце что-то надломилось, словно свет убавился в дому.
Тень твоя состарилась заметно, обветшал наряд. Раньше листья грохотали медно, а теперь, как жесть, они бренчат.
Есть закон, придуманный не мною: годы клонят долу всё земное, отцветает буйная весна и мелькают пестро дни за днями, — но твоими властными корнями молодость моя оплетена.

 

ПЕСНИ ДРУЖБЫ

 

102. Лесная песня.

Перевод Е. Евтушенко

Корнями оплетенная тропинка бежит и пропадает вдалеке, и бронзовая Леся Украинка стоит на пьедестале в сосняке. Она лечилась тут… Вставала рано и шла по этой самой же тропе. Лежала, легче горного тумана, под этою сосною на траве. И, натянув на лире корни дуба, она в Сурами пела о Днепре — и струнами озвученная дума звучала над горами на заре. Она в природу Грузии внедрила украинский задумчивый напев. В ней, маленькой, жила такая сила, что отступал недуг, оторопев. Она бежала, шишкой в белку метясь, как девочка неловка, но быстра. И тихо плыл грузинский узкий месяц в ее глазах, как в капельках Днепра. И ветерки сурамские стихали, когда под сенью хвойного плаща лежала Леся, звучными стихами измученное горло полоща. И, полные любви и удивленья, о ней поэты Грузии грустят… Ее стихи, как добрые деревья, в моей душе,                     качаясь,                                  шелестят.

 

103. Незнакомка из Зубовки.

Перевод Н. Заболоцкого

Незнакомка из Зубовки, в буре огней о тебе я пою постоянно. Где бы ты ни ступила — там роза, и в ней пламенеет Давидова рана.
Незнакомка степей, полевая Нестан, ты — как родинка в книге поэта. Не вчера ли еще обнимал я твой стан, хоть ищу тебя долгие лета?
Неужели тебя не увижу опять, как когда-то увидел впервые? К нам былая любовь возвращается                                                         вспять и бросает цветы полевые.
Ворвалась ты мне в сердце, сгубила меня. Неужели ты нынче в неволе? Оседлал я опять боевого коня и лечу в украинское поле.
Окрестил я тебя Катериной моей. Полюбил я твой взор соколиный. Ты — лоза виноградная, роза полей на странице из книги старинной.
Если б мог я страданья твои сократить! Запах кос твоих нивы чудесней. Если помнишь еще обо мне, — может быть, и моей ты утешишься песней.
Я тебе уготовил супружеский дом. Стих, как колокол, стонет и бьется. Размышления взвешены в сердце твоем, очи черные — глубже колодца.
Ты — грузинской поэзии свет и любовь, навсегда ты свободна отныне. Твой платок развернулся по ветру,                                                         и вновь я зову тебя — на Украине!

 

104. Севанское озеро.

Перевод А. Межирова

Не окропив себя водой Севана, в родимый край вернуться не могу. Я с перевала опустился рано, и тени гор лежат на берегу.
Снимают скалы тусклую кольчугу, туман по склонам движется, скользя. И мы опять глядим в глаза друг другу — Севан и я, как старые друзья.
И мнится мне, когда иду, считая окрестных гор литые купола, что охрой голова моя седая от зноя покрываться начала.
Двенадцать лет назад кольцо Севана мне довелось найти меж этих скал — всё тот же свет Севана неустанно с тех пор в глазах любимой я искал.
Я ласку волн севанских взял с собою и обронил мечту на берегу, и удочку над гладью голубою увидел, словно тонкую серьгу.
Сегодня вновь к Севану я вернулся и ощутил, как сердцу он знаком, когда на корни прошлого наткнулся, к Севану вновь приблизившись пешком.
Я вижу волн бегущих эстафету, рыбачьи лодки, крылья парусов. За светом братства я иду по свету, на зов друзей, на дружественный зов.
Опять Севан раскинулся широко, косыми парусами осенен. Армении задумчивое око, в себе так много отражает он.
Мы грудь в горах отрадой наполняем, волну в сердца вселяем, как птенца. Севан под солнцем обернулся маем, и нет ему ни края, ни конца.
Армяне в ясном отсвете озерном внедрением весны увлечены. Пылает солнце раскаленным горном, и на форелях — крапинки луны.
За светом братства следую по свету но, если сердцем всем не запою на берегу Севана песню эту, как мне вернуться в Грузию мою?

 

105. Письмо друзьям.

Перевод А. Межирова

Он дошел до меня, этот голос нестрогий, как доходит жужжанье далекой пчелы: «Почему ты не пишешь мне писем                                                         с дороги? Или сделались, может быть, сутки малы?»
Я плечами пожал и помедлил с ответом. Что скажу, если в сердце моем навсегда поселились друзья и негаснущим светом осветили дорогу мою сквозь года.
Если думой о них, словно пчелами улей, где б я ни был, всегда мое сердце полно. Мы друг другу в глаза не напрасно                                                          взглянули, распахнули сердца, словно в доме окно.
Да и сам я из сердца друзей не исчезну, — не они ли когда-то в горах для меня в час беды перекинули мост через бездну, помогали мне выбраться из-под огня.
У походных костров на коротком привале мы навек побратались в просторах земли, Волго-Дону дорогу в степях пробивали и к Тбилиси иорскую воду вели.
И на гребень днепровской плотины взошли мы и услышали гулкое эхо шагов. О друзья! Ваши помыслы неразделимы — вы стоите, как тополи у берегов.
Словно стройные тополи, путь урагану преграждаете вы ради ясного дня, с вами я против ветра идти не устану, в одиночестве враг не застанет меня.
Даже удочку в реку без вас не забросить мне, вовеки не знавшему с вами тоски. У меня в волосах появляется проседь — ваше мужество снегом легло на виски.
Каждый миг мой от вашего мига зависим — в этом сила и вечная юность моя. Но не хватит чернил и бумаги для писем, если всем вам ответить попробую я.
Я хочу, чтобы сердце взволнованно билось, чтобы море клубилось, вздымая прибой. Здравствуй, жизнь! Мне движенье твое                                                                 полюбилось, я повсюду ищу столкновений с тобой.
Неизменно на труд и на подвиг готовы, отрешившие робость, неверье и страх, о друзья неразлучные, кто же вы, кто вы,— пастухи! Вы стоите, как туры в горах.
Девять гор перешел я и девять ущелий, вновь сегодня к равнинам привыкнет мой                                                                     взгляд, и друзья, с кем шагал сквозь дожди и метели, новой песней в дороге меня окрылят.

 

106. В сторону села Шопена.

Перевод А. Межирова

На польской равнине, в чужой стороне мы ищем село Фредерика Шопена. Сказанье о чанги мерещится мне, и я вспоминаю его постепенно.
Мелькнут в отдаленье развалины стен, высокие липы метнутся к машинам. Ударь же по струнам, волшебник Шопен, и слезы вчерашней поры осуши нам.
Я знаю, растают снега по весне, сотрутся отметины тяжкого плена. И пахарь по мирной пройдет целине… Всё ближе село Фредерика Шопена.
Сосульки, примерзшие к прутьям ветвей, за кисть винограда я принял сначала, я вспомнил о Грузии милой своей, грузинская песня в душе зазвучала.
Отец мой певучий мне вспомнился вдруг. Как пел он красиво, легко и степенно. Мне жалко, что сын не наследовал слух… Всё ближе село Фредерика Шопена.
Мечты, словно искры с огнива, летят, хочу, чтоб от песен душа раскололась, хочу, чтобы с песней народною в лад звучал, по примеру Шопена, мой голос.
Но слух мой неточен. Как сделаюсь я наследником песни великой Шопена? И стелется по снегу песня моя, приветствуя дом Фредерика Шопена.

 

107. Дом Ленина в Поронино.

Перевод А. Межирова

В пути на Татры, возле поворота, за перелеском, на исходе дня окликнул дом бревенчатый меня, и я вошел в открытые ворота.
Здесь Ленин жил, и вести из России под этот кров сквозь тысячи преград с конспиративной почтой приносили подпольщики, и Ленин был им рад.
Он у окна просматривал газеты. Вершины Татр сияли невдали. Дыханьем революции согреты, здесь до рассвета совещанья шли.
Здесь на стекле запечатлелись взоры глядящего в просторы Ильича. И эхо слов хранят ревниво горы, и слышен голос горного ключа.
И ленинскими мыслями до края, как книжный том, наполнен этот дом; здесь на меня, горя и не сгорая, зарницы мыслей падают дождем.
Здесь даже дверь — как родины частица, открыта для грядущего она, и слышу я, как о порог стучится истории тяжелая волна.
Когда весной, прохладной и недолгой, манили Татры Горного Орла, скалистыми ущельями с двустволкой его тропа охотничья вела.
Он затевал с крестьянами беседы и слушал здесь пастушеский рожок. Он сеял искры. Он зарю победы под кровлей дома этого зажег.
Густые тучи шли по окоему, клубилась мгла над соснами внизу, и Ленин в Татрах радовался грому, подставив грудь под вешнюю грозу.
Подобен Волге, гневно и упорно сражающейся с засухой земли, здесь Ленин сеял мудрых мыслей зерна — и нивы Польши дружно расцвели.
Ее земля просторна и богата, ее судьба крылата и светла. И через двор, где Ленин шел когда-то, теперь дорога мира пролегла.
В дверь домика история стучится, и домик этот видится тебе, как в летописи Истины страница о ленинской работе и борьбе.
И не однажды я припомню снова то, что запомнил сердцем и душой: в пути на Татры домик небольшой — свободной Польши прочная основа!

 

108. Письмо из Татр.

Перевод А. Межирова

Мне в Татрах тень какой-то горной птицы случайно тень напомнила твою. Моя любовь в разлуке не двоится, я жалких клятв любимой не даю.
В такой дали, в такой далекой дали, туманной пеленой разделены, мы друг у друга мысли отгадали, одни и те же увидали сны.
На склонах гор лежат заката тени, дрожат сполохи гаснущего дня. И голос твой, как теплый дождь весенний, меня настиг, лаская и маня.
Мне вспомнилось, как маленьким ягненком когда-то любовалась ты в горах, и с думой о тебе в тумане тонком набрел я в Татрах на речной овраг.
Донес до слуха ветер хлопотливый стук мельницы и гул речной струи, и, в думах о тебе, с апрельской нивой я сравниваю волосы твои.
Внизу гремит мятежная стремнина. Я слышу голос властный и живой, в нем два призыва слиты воедино — призыв любимой родины и твой.
Мы по горам бродить любили вместе, но в Татрах я один, и мне нужны, мне здесь твои необходимы вести, летящие из дальней стороны.
Тебе на зов я песнею отвечу, пошлю ее дорогою прямой, чтоб голосу любимому навстречу, как дождь, спешил влюбленный голос мой.

 

109. Второе письмо.

Перевод А. Межирова

Без тебя эти горы         казались бесцветными мне. По лесистому склону         я вверх поднимался устало. Но твоими глазами         гора на меня в вышине неотрывно глядела         и сердце мое окрыляла.
Обещала мне встречу         вершина скалистая та, потому и представился         путь каменистый короче. Полюбились мне в юности         радуги нежной цвета. И твои полюбились         глубокие ясные очи.
Мне на этой горе         вспоминается дальний Хахмат, кисловатые воды         и в зелени шумной дорога. Два подъема я взял.         Облака надо мною летят, я, наверное, в Татрах         похож на хевсура немного.
Вспоминается полдень,         пронизанный солнцем насквозь. Ропот горной реки         и навьюченный мул над водою. Сколько утренних зорь         с той поры над горами зажглось, сколько утренних звезд         закатилось за горной грядою.
Нам с тобой довелось         через грозные бури пройти — я клянусь, что сегодня         о прожитом не сожалею. Очень хочется верить,         что я не состарюсь в пути, что подъемы возьму         и препятствия преодолею.
Мне известно давно,         что дорога в горах тяжела, но на ней укрепляются         мускулы сердца и сила. Ты глазами своими         мне радугу в небе зажгла, ты вторую весну         подарила и жизнь озарила.
Предвечерняя тень,         удлиняясь, лежит на земле, угасающий день         безвозвратно уходит в былое. Эти строки письма         я писал не пером на столе, а на дикой скале         заходящего солнца стрелою.

 

110. Народная пляска.

Перевод П. Антокольского

Всё гуще сумрак дальних горных гряд. Красавица и юноша парят
в круженье вихревом. И на лету разглядывают яркую звезду.
Он — словно ветер. А она, скользя пред ним, — как виноградная лоза.
И танец их — похож на сказку он, на темный лес, на струн скрипичных звон.
Трепещут розы в капельках росы. И горный кряж невиданной красы
их обступил. Вдали рога поют. И в быстрой пляске горный воздух пьют
тот юноша и девушка-дитя, с крутых стремнин в грядущее летя.
Как плеск волны, как дальней бури гул, мне шелест платья сердце полоснул…

 

111. У могилы Гёте.

Перевод А. Межирова

Над могилою Гёте безмолвные липы застыли, ожидают кого-то живые цветы на могиле.
И упал теневой саван легкий на камень тяжелый, и гудят над листвой в кронах лип золотистые пчелы.
А за сетью ветвей очертанья казармы угрюмой, там в берлоге своей бредил Гитлер кровавою думой.
Мне почудилось вдруг, что калина колышется алая, смолкли пчелы вокруг, и стоит тишина небывалая.
Речка рядышком где-то поворачивать жернов не ленится, и с могилой поэта беседует старая мельница.
Здесь хлопочет она, чтоб над Веймаром песня звучала и прикладом война в двери Веймара не постучала.
У поэта с чела исчезают морщины печали, хочет он, чтоб трудилась пчела, чтобы воды в каналах журчали, чтобы по целине жизнь за плугом стальным проходила.
Вся в цветах, как в броне, возле Веймара дремлет могила. Здесь ни жизни, ни сил не жалел мой собрат в наступленье и цветок посадил, пред могилою встав на колени.
Этот стройный цветок — сын горячего волжского лета — пчелам отдал свой сок и украсил могилу поэта.
Не изгладится след, что оставил под Веймаром воин, — зерна будущих лет с Волги в сумке принес полевой он.
Эти зерна взошли — и обильные росы покрыли нивы здешней земли, листья лип и цветы на могиле.
В изголовье певца мне мерещатся горы в тумане, и в руках у жнеца острый серп излучает сиянье.
Ветви лип над могилой прохладную тень расстилают, розы Грузии милой на каменных плитах пылают.
И врачуют они нанесенные войнами раны, и в прохладной тени тихо шествует вечер туманный.
Для поэта природа — чаша, полная звуков и песен, но певец без народа безгласен, бескрыл, бессловесен.
Зерна в почве живут, жить без почвы они не смогли бы. К новой жизни зовут над могилой склоненные липы.
Не увял, не поблек, не склонился под ветром крылатым отсвет Волги — цветок, что посажен советским солдатом.

 

112. Карнавал мира в Веймаре.

Перевод П. Антокольского

Кончался «Фауст» на веймарской сцене, когда в театр донеслись извне какие-то возгласы, шум, смятенье… Я вышел, и стало понятно мне,
что это юность поет, вздымая к беззвездному небу знамен леса, что связан недаром с девятым мая день, когда Гёте у них родился.
И вот я иду по главной аллее, по старому парку на дальний зов. Чем глубже в парк, тем ночь светлее, тем больше юных вокруг голосов.
Проходят мимо гуськом и попарно, и факелы их раздвигают мрак. Мерцают искры в ночи легендарной, подобно рожденью светил в мирах.
Всё небо в снопах победного света! Свобода и мир дарят на земле. И скрылись проклятые годы где-то в отравленной и безвозвратной мгле.
«О молодость! Ты на дороге верной!» — я крикнул, войдя в дружелюбный сонм. Всё глубже в парк мы движемся мерно и славное имя Гёте несем.
На старой уличке у поворота притихла молодость наших дней: «Когда-то жила здесь фрейлейн Шарлотта…» И липы тепло шелестят о ней.
Откройте же настежь дом поэта! Весь парк осветили думы его. И старый Веймар, и шествие это справляют мирных дней торжество.
Пусть клятва, что юность нынче давала, поможет людям бороться с тьмой, пускай на всех парусах карнавала вернется Гёте к себе домой!
И я молодежь всю ночь провожаю, хотя на висках моих седина, и радость ее для меня не чужая, и правда моя для нее нужна.
К цветущим липам, в звезды одетым, Германия шлет своих сыновей. А я расскажу о празднике этом, когда возвращусь, отчизне своей.

 

ТЕНИ ПЛАТАНОВ

 

113. Тбилисский орнамент.

Перевод А. Межирова

Люблю твои балконы и мосты… Но иногда представлю вдруг, что ты со мной повздоришь, —                                         и вцепляюсь в корни твоих чинар, толпящихся в саду, и твой туман над крышами пряду, траву в горах кошу еще упорней.
На мне с рожденья тень твоя и свет, и на рубашке сердца                                  виден след твоей иглы и твоего наперстка. Я — современник твой и ветеран, в душе не гаснет боль крцанисских ран, геройски бьется арагвинцев горстка.
Я жил твоей победой и бедой, смывал обиду серною водой и волю не давал                           страстям угрюмым. И в дни моей усталости тайком ты подносил мне чашу с молоком и потчевал меня своим изюмом.
Сияньями Мтацминды просветлен, я постигать учился ход времен,— твою мечту от сердца не отрину. Шаги, не подчиненные судьбе, я соразмерил                       с думой о тебе и замесил твою крутую глину.
К закату дня ты озарил мой путь, помог в горах лавины оттолкнуть, поднять в долинах целину и залежь. В награду за орнамент на стене ты радугу подаришь завтра мне, как подарил зарю свою вчера лишь.

 

114. Майский дождь.

Перевод Б. Пастернака

Ни слова пока о дожде. Всё после о нем уяснится. То просо мешают в воде, то с веток летит шелковица.
То в капанье слышится треск расправленных крыльев павлиньих, то их переливчатый блеск мерещится в молниях синих.
К дождю обратим все мечты. Прижмемся на улице к зданьям. Средь давки откроем зонты, в толпе под платанами станем.
Дождь шлепает по мостовой и брызжет струями с балкона, дождь хлопает над головой забытою рамой оконной.
Я сам становлюсь бестолков. Мне слышится в плеске капели твой шаг, стук твоих каблуков по каменным плитам панели.
Мы встретимся чуть погодя, душой освеженной воспрянув. Ведь только лишь после дождя приходят развязки романов.
Ни слова пока о дожде. Сначала увериться надо, что не пострадали нигде зеленые всходы от града.
Но ярко блестят зеленя, и свет отражается в лицах, и капли, пленяя меня, дрожат у тебя на ресницах.

 

115. Прекратим эти речи на миг…

Перевод Б. Ахмадулиной

Прекратим эти речи на миг, пусть и дождь свое слово промолвит и средь тутовых веток немых очи дремлющей птицы промоет.
Где-то рядом, у глаз и у щек, драгоценный узор уже соткан — шелкопряды мотают свой шелк на запястья верийским красоткам.
Вся дрожит золотая блесна, и по милости этой погоды так далекая юность близка, так свежо ощущенье свободы.
О, ходить, как я хаживал, впредь и твердить, что пора, что пора ведь в твои очи сквозь слезы смотреть и шиповником пальцы поранить.
Так сияй своим детским лицом! Знаешь, нравится мне в этих грозах, как стоят над жемчужным яйцом аистихи в затопленных гнездах.
Как миндаль облетел и намок! Дождь дорогу марает и моет — это он подает мне намек, что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? — в тутовых ветках немых голос птицы свежее и резче. Прекратим эти речи на миг, лишь на миг прекратим эти речи.

 

116. Два крыла.

Перевод С. Куняева

По всем путям со мной ходила ты. Двадцатилетний путь прошла со мною. И пройденные годы, как хребты, стоят и застывают за спиною.
Над нами мелкий дождик моросил. Смывал обиды, сплетни, небылицы. И все-таки тебя я сохранил, сберег, как сокола на рукавице.
У нас один очаг и два крыла. В твоих глазах горит заря рассвета. А голова моя белым-бела, бела от нерастаявшего снега.
А время за спиною у меня, но мы уходим от его погони. Так оседлай, в который раз, коня, я вылечу, как птица из ладони!
Я предлагаю старости — уйти! Я не унижусь. И не успокоюсь. Не покорюсь. Пускай к концу пути такой же снег твои виски покроет.
Ты отправляешь письма.                                         Ты мой сон послеобеденный оберегаешь. Кура к нам вечерами на балкон приходит в гости — ты ее встречаешь.
Настолько неразлучны ты и я — в одной горсти сумеем уместиться… Твое дыханье, словно шум ручья, я слышу по ночам, когда не спится.
Я мог бы дров в ущелье нарубить и затравить оленя или тура, расплавить лед,                          и кровь и пот пролить, и ждать тебя, пока не вспыхнет утро.
Я прихожу — ты отворяешь дверь, ты ждешь меня. Ты любишь гром весенний. Укрой меня от всяческих потерь и не пусти в жилище дождь вечерний.
Смотри же не споткнись, не упади, когда потянешься к цветам и звездам. …Всё невпопад стучит в моей груди моя любовь к тебе,                                к рассвету,                                                 к веснам.

 

117. Цветы.

Перевод Б. Пастернака

С цветами входя, ты снаружи заносишь дыханье полей. Тебе, целый день недосужей, средь них хлопотать веселей.
Я ставлю цветы эти в банку с сознаньем, забытым давно: дни лета, я встал спозаранку, дни детства, и в доме темно.
Иные цветы словно шпорцы жар-птицы. Свидетель я сам, — дивились суровые горцы, как дети, мудреным цветам.
Иные цветы вроде рога. Иные — как помощь в пути. С собой мы берем их в дорогу, чтоб с честью до цели дойти.
Цветы не бывают пустыми. В них воздух, в них ветер сокрыт. Наряд твой, украшенный ими, как бы бубенцами обшит.
Возьмем их и к платью приколем и к выходу, к двери шагнем, и вот виноградником, полем, дорогой становится дом.
Я ставлю их в сердце, как в вазу, цветами уставив весь стол. Для них я бродил по Кавказу и родину всю обошел.
Я шел и не видел покоя, в пути головы не терял, я думал о ближних с тоскою, я жатву для братьев сбирал.
Теперь, вдохновленный цветами, трублю я по-прежнему в рог. Я выкинул юности знамя, я пламя усердья разжег.

 

118. Снежок.

Перевод Б. Пастернака

Ты в меня запустила снежком. Я давно человек уже зрелый. Как при возрасте этом моем шутишь ты так развязно и смело?
Снег забился мне за воротник, и вода затекает за шею. Снег мне, кажется, в душу проник, и от холода я молодею.
Что мы смотрим на снежную гладь? Мы ее, чего доброго, сглазим. Не могу своих мыслей собрать. Ты снежком своим сбила их наземь.
Седины моей белой кудель ты засыпала белой порошей. Ты попала без промаха в цель и в восторге забила в ладоши.
Что мне возраст и вид пожилой? Он мне только страданье усилит, я дрожащей любовной стрелой ранен в бедное сердце навылет.
Ты добилась опять своего, лишний раз доказав свою силу в миг, когда ни с того ни с сего снежным комом в меня угодила.

 

119. Тбилисский снег.

Перевод Е. Евтушенко

Проходят люди, оступаются — глаза слепит им белизной, как будто с неба осыпаются цветы, посеянные мной.
Во мне весь город с гамом, гомоном — звонки трамваев, стук подков. Как облака, парю над городом. Иду, как снег из облаков.
Тбилиси, всё не сразу скажется, ты — моя совесть, ты — мой суд. А снег твой снегом только кажется — ткемали белые цветут!
Всё, что я думаю и делаю,— во славу свежести твоей, кровь моя влита в хлопья белые, но стали хлопья лишь белей.
Я кровь свою с твоею смешивал, и на весах твоих мостов я столько раз все мысли взвешивал, и снова взвесить их готов!
В лицо твой каждый домик помню я, я по Метехи колесил, бокалы, сумерками полные, к губам в Исани подносил.
Тбилиси, дай побольше трудности. Наполни мне еще полней дорожным провиантом юности корзину зрелости моей.
Да, я — труба родного города, и быть иным не приучусь; живой — я твое горло гордое, умру — в твой корень превращусь.

 

120. В тени платанов.

Перевод Б. Пастернака

По обсаженной улице этой я ходил молодою порой. Под платанами два силуэта. Это — мой, а второй — это твой.
Ты проходишь под ними, не глядя. Ты идешь, не смотря на листву. Очутившись опять в их прохладе, я былое обратно зову.
Под стволами воронки в панели. Камнем выложены их края. Наши тени близ них уцелели — вот моя, а вот эта — твоя.
Листья осенью прыщут, увянув, облетает, лежит большинство. Если срубят один из платанов, в яму стану я вместо него.
Не платаны уходят, а время, а платаны глядят ему вслед. Я стою здесь с деревьями всеми и тебе посылаю привет.
Я шаги твои раньше узнаю, чем платаны начнут шелестеть. Ты меня на панели у края, как бывало, по-прежнему встреть.

 

121. На набережной.

Перевод Б. Ахмадулиной

Я в семь часов иду — так повелось — по набережной, в направленье дома, и продавец лукавый папирос мне смотрит вслед задумчиво и долго.
С лотком своим он на углу стоит, уставится в меня и не мигает. Будь он неладен, взбалмошный старик! Что знает он, на что он намекает?..
О, неужели ведомо ему, что, человек почтенный и семейный, в своем дому, в своем пустом дому, томлюсь я от чудачеств и сомнений?
Я чиркну спичкой — огонек сырой возникнет. Я смотрю на это тленье, и думы мои бродят над Курой, как бы стада, что ищут утоленья.
Те ясени, что посадил Важа, я перенес в глубокую долину, и нежность моя в корни их вошла и щедро их цветеньем одарила.
Я сердце свое в тонэ закалил, и сердце стало вспыльчивым и буйным. И всё ж порою из последних сил тянул я лямку — одинокий буйвол.
О старость, приговор твой отмени и детского не обмани доверья. Не трогай палисадники мои, кизиловые не побей деревья.
Позволь, я закатаю рукава. От молодости я изнемогаю — пока живу, пока растет трава, пока люблю, пока стихи слагаю.

 

122. Поездка за солью.

Перевод Е. Евтушенко

Я в Агзеван за солью еду. Сижу в раздумье на арбе и сам с собой веду беседу и о тебе и о себе.
Вол тянет изо всех силенок, а впереди туман,                            туман… Мне хватит слез твоих соленых! К чему мне ехать в Агзеван!
Печалью полон я огромной, себя сомненьями казню. Тягучий скрип оси аробной мне клонит голову ко сну.
Сейчас бы сладко и устало над мирно дремлющей рекой лизнуть соленые кристаллы, кусок скалы отбив киркой!
Я только с сахаром был в ссоре. Всегда я с солью дружен был. Чтобы не так горчило горе, его, как черный хлеб, солил!
Я столько знал и бед и боли. Меня мотало — лишь держись! Так много в жизни нужно соли! Ей-богу —                   с нею слаще жизнь!

 

123. Табак.

Перевод Б. Пастернака

Верным спутником был мне табак. Не смогу я расстаться с куреньем, Спичка гонит души моей мрак, Стройность звезд придает размышленьям.
За работою дым табака Самый лучший мой друг и советчик. Струйки тянутся в высь потолка Через серые звенья колечек.
Точно ладан окутал алтарь, Или дым в курене, как в берлоге, Или в рощу врезается гарь Паровоза с железной дороги.
День дождливый. Ущелье Чечни. Скрип арбы. Туч несущихся клочья. Электрических станций огни Где-нибудь в глубине среди ночи.
К огорчению близких, табак Стал курить я особенно крепкий. Чтоб удачно писать, как-никак Я нуждаюсь в хорошей зацепке.
Я не брошу курить и, куря, Как бы вижу в дыму папиросы Склон, поросший травой. С пустыря Я спускаюсь к речному откосу.
На ладони спиральный узор Недокуренного никотина,— Точно вид затуманенных гор Застилает мне дали картину.

 

124. Метехи.

Перевод Б. Ахмадулиной

Над Метехи я звезды считал, Письменам их священным дивился, В небесах, как на древних щитах, Я разгадывал знаки девиза.
Мне всегда объясняла одно Эта клинопись с отсветом синим — Будто бы не теперь, а давно, О Метехи, я был твоим сыном.
Ты меня создавал из ребра, Из каменьев твоих сокровенных, И наказывал мне серебра Не жалеть для нарядов военных.
Пораженный монгольской стрелой, Я дышал так прощально и слабо Под твоей крепостною стеной, Где навек успокоился Або.
За Махатской горой много дней Ты меня окунал во туманы, Колдовской паутиной твоей Врачевал мои бедные раны.
И, когда-то спасенный тобой, Я пришел к тебе снова, Метехи. Ворожи над моей головой, Обнови золотые доспехи.
Одари же, как прежде, меня Йорским облаком и небесами, Подведи под уздцы мне коня, Чтоб скакать над холмами Исани.
А когда доскажу все слова И вздохну так прощально и слабо, Пусть коснется моя голова Головы опечаленной Або.

 

125. «Две округлых улыбки — Телети и Цхнети…»

Перевод Б. Ахмадулиной

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети, И Кумиси и Лиси — два чистых зрачка. О, назвать их опять! И названия эти Затрудняют гортань, как избыток глотка.
Подставляю ладонь под щекотную каплю, Что усильем всех мышц высекает гора, Не пора ль мне прибегнуть к алгетскому камню, Высечь точную мысль красоты и добра?
Тих и женственен мир этих сумерек слабых, Но Кура не вполне обновила волну И, как дуб затвердев, помнит вспыльчивость сабель, Топот конских копыт, означавший войну.
Этот древний туман так неполон — в нем стрелы Многих луков пробили глубокий просвет. Он и я — мы лишь известь, скрепившая стены Вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
С кем сражусь на восходе и с кем на закате, Чтоб хранить равновесье двух разных огней: Солнце там, на Мтацминде, луна на Махате, Совмещенные в небе любовью моей.
Отпиваю мацони, слежу за лесами, Небесами и за посветлевшей водой. Уж с Гомборской горы упадает в Исани Первый луч — неумелый, совсем молодой.
Сколько в этих горах я камней пересилил! И тесал их и мучил, как слово лепил. Превозмог и освоил цвет белый и синий. Теплый воздух и иней равно я любил.
И еще что я выдумал: ветку оливы Я жестоко и нежно привил к миндалю, Поместил ее точно под солнце и ливни. И все выдумки эти Тбилиси дарю.

 

126. Ночи Пиросмани.

Перевод П. Антокольского

Ты кистями и красками спящих будил, делал розы возлюбленной ярче и краше, по гористым, кривым переулкам бродил и домой возвращался с тарелкою хаши.
И пока ворота на засове, пока не уснет в Ортачале красотка, ты снова шел к Майдану, и мчал фаэтон седока, заводилу грузинского пира честного.
Вот гуляют кутилы, и пляшет кинто, и шашлык на шампуре, и зелень на блюде… Где же ночь? Или вправду не видел никто, как ты шел под хмельком в предрассветном безлюдье?
Сколько лестниц и каменных стен украшал, сколько красок извел за ничтожную плату,— вот девчоночка держит на привязи шар, вот пшено на гумне исклевали цыплята…
Рядом горы. И бедный художник в ночи приглашает их запросто в знак пониманья. И трубят, словно лопнуть хотят, зурначи. Горы входят, как гости: «Привет, Пиросмани!»
Ты окинул глазами плоты на Куре, и стога на полях, и туманные выси и поставил на стол их на ранней заре, стал столом твоим весь разноцветный Тбилиси.
Эта сытость тебе и без денег далась. Эти вина и кушанья кисть создавала. Только черная сажа мелькает у глаз. Только лестница рушится в темень подвала…
А почем у людей огурец иль чеснок, сколько стоит кусок неразменного быта — разве это касается сбитого с ног? …И лягнуло тебя между ребер копыто.
И отброшена кисть. И на выпуклость век синеватые тени положены густо. И неведомо, где погребен человек. И конец. И навек остается искусство.

 

127. От этого порога…

Перевод Б. Ахмадулиной

От этого порога до того работы переделал я немало. Чинары я сажал — в честь твоего лица, что мне увидеть предстояло.
Пока я отыскал твои следы и шел за ними, призванный тобою, состарился я. Волосы седы. Ступни мои изнурены ходьбою.
И всё ж от этой улицы до той я собирал оброненные листья, и наблюдали пристально за мной прохожих озадаченные лица.
То солнце жгло, то дождик лил — всего не перескажешь. Так длинна дорога от этого порога до того и от того до этого порога.
И все-таки в том стареньком дому всё нашими населено следами, и где-то там, на чердаке, в дыму, лежит платок с забытыми слезами.
От этого и до того огня ты шила мне мешок для провианта. Ты звездную одела на меня рубаху. Ты мешок мой проверяла.
От этого порога до того я шел один среди жары и стужи, к бокам коней прикладывал тавро и воду пил, толок я воду в ступе.
Я плыл по рекам и не знал — куда, и там, пока плыла моя пирога, я слышал, как глаголила Кура — от этого и до того порога.

 

128. «Я прокричал „ваша́!“…»

Перевод Е. Евтушенко

Я прокричал «ваша́!» строителям Ваке. Гора обратно эхо мне вернула. Мой голос затерялся вдалеке средь городского грохота и гула.
Что делать, голос мой погас в движенье уличном, и эхо мне возвращено горой. Повешу месяц на крючок рыбацкой удочки и, словно чашу, ночь поставлю над Курой.
Благодарю судьбу свою счастливую — укор и ласку, споры и покой. Ты подари, Тбилиси, ветку сливовую, туманами полночными покрой.
Тбилиси мой, твоею тенью стану я. Ты моя гордость, мужество и честь. Мне подари скамейку постоянную, но не давай мне времени присесть.
Я как река, тобою освещенная, с твоими фонарями в глубине. Пусть эхо, мне горою возвращенное, как голос твой, всегда звучит во мне.
Устрой, Тбилиси, тайную вечерю в ущелье, возле призрачной тропы, исполненную синего свечения и шелеста платанов и травы.
А если ложь в стихи мои проникнет и полонит меня бесстрастный шум, разрушь меня, Тбилиси, и воздвигни, как зданье, полное твоих бессонных дум.
Тбилиси, я твои дома и листья, ты — это я, а я, Тбилиси, — ты. И вечно петь мне о тебе, Тбилиси, о Грузии, вколоченной в хребты!

 

129. Тбилиси ночью.

Перевод П. Антокольского

Тбилиси, гнездо моей мысли, Мтацминда, оплот мой надежный, Прижми меня к каменной выси,— Расстаться с тобой невозможно.
Мосты над Курой изогнулись, Семь раз натянув тетивы. В гористых расселинах улиц Так смутен налет синевы.
Обвенчаны с башней Метехи, С теченьем Куры перевиты Грузинской истории вехи, Победы ее и обиды.
Пусть гроздь винограда укроет От стужи меня в феврале, Пусть факел в лесах новостроек Приветливо пляшет во мгле.
Не спать до рассвета легко нам, В листве этой липы укрыться, Завиться плющом по балконам, В Тбилиси ночном раствориться.
Отеческий кров моей мысли, Вскормивший тревогу мою, Послушай, бессонный Тбилиси, Как я во весь голос пою!

 

130. «Я укрылся в тени платана…»

Перевод П. Антокольского

Я укрылся в тени платана И свиданья с тобою жду. Появляешься ты нежданно Всё на том же нашем мосту.
Моросило. И в опасенье, Что не видно вокруг ни зги, Я услышал сквозь дождь весенний Молодые твои шаги.
Мы пройдем и по мосту снова. Но куда же ушли друзья?.. Здесь, в тени шатра навесного, Только двое нас — ты да я.
От тебя на Куре трепещет Золотистый искристый след, И весенней лазурью блещет Дагестанский синий браслет.
В этих брызг ах и искрах вся ты, — Так я милую узнаю. Жаль, что год мой шестидесятый Не похож на юность мою!
А Кура всё та же, и те же Блещут розы, и даль синя. Ты пришла, и зеленью свежей Новый май встречает меня.

 

131. «Как видно, навеки завещано мне…»

Перевод С. Куняева

Как видно, навеки завещано мне на улицах шумных твоих спотыкаться, бродить до рассвета, подобно луне, пока она будет в Куру опускаться.
В горах не пропели еще петухи. Кура убегает. Я блекну и вяну. Прозрачного света ручьи потекли, и я в забытьи прислонился к платану.
Куда мне пойти и куда повернуть? На улицах бойких где будет мне отдых? На правый, на левый ли берег взглянуть и вдруг заблудиться в предутренних звездах?
Из темных расщелин сочится туман. Метехская крепость парит над Курою. А я красотою твоей обуян. А ты — моей песней. Мы квиты с тобою.
Вот там полыхает твоя новизна. Вот здесь старина не спеша догорает. Куда бы ни шел я — повсюду меня твои переулки в пути догоняют.
Ты будешь всегда утешеньем в судьбе, и благословляю я каждую встречу в Исани твоем и в твоем Дидубе, где душу свою запалил я, как свечку.
А ты уберег, сохранил ту свечу. И я, благодарный, к тебе не остыну, я о красоте твоей не промолчу, но вскрикну — и грудь рассеку, как теснину.

 

ХВАЛА КАХЕТИИ

 

132. Осень в Кахетии.

Перевод С. Куняева

Природа Кахетии празднует ртвели, Желтеющий полдень горит не сгорая, Уже виноградные гроздья созрели И яблони стонут, ветвями качая.
На солнце горят серебристые склоны, А ветер мелодию тянет устало, И тыквы лежат тяжелы и огромны, Как лебедей обезглавленных стая.
Природа достигла плодоношенья И вспыхнула новым, неведомым светом, И желтое с красным, вступая в сраженье, На склонах курчавых трепещет под ветром.
О, что я увидел! Выходит невеста, Окликнула юношу горца с балкона. Ее красота — как ранение сердца… А листья струятся дождем с небосклона.
О брат мой! Наполни кувшин до отказа, Скажи мне свое благородное имя. Под тенью прохладной широкого вяза Мне чудится квеври, а рядом давильня.
А жизнь всё течет и течет неустанно, И я прислоняюсь к высокому дубу И слышу: зовет небеса Дагестана Краса, что навеки ниспослана в душу.
Повсюду разлито шафранное пламя, Как будто другие оттенки иссякли, И светится воздух, дрожа и пылая, И сыплются листья, как желтые капли.
И связь моя с жизнью навечно и кровно Крепится любовью, стихом и судьбою… Я вижу, невеста уходит с балкона И станом играет, как мастер строфою.

 

133. Гремская колокольня.

Перевод Б. Ахмадулиной

Всему дана двойная честь быть тем и тем: предмет бывает тем, что он в самом деле есть, и тем, что он напоминает.
Я представлял себе корабль всегда, когда смотрел на Греми. Каким небесным якорям дано держать его на гребне?
Я знал — нет смерти на земле, нет ничему предела,                                 если опять, о Греми, на заре твои колокола воскресли.
Вкусивший гибели не раз, твой грозный царь, поэт твой бедный, опять заплакал Теймураз, тобой возвышенный над бездной.
Кахетии так тяжела нагрузка кисти виноградной. Вокруг покой и тишина и урожая вид нарядный.
От заслонивших очи слез в счастливом зрительном обмане, твой странник, Греми, твой матрос, гляжу, как ты плывешь в тумане.

 

134. Переход через Гомбори.

Перевод А. Межирова

В три пополудни, по тропе оленьей, по горной тропке пробирались мы и забрели в гомборский лес осенний, в столпотворенье хрупких светотеней, слепящих красок и кромешной тьмы.
Сперва в гомборской чаще было тихо, потом издалека, с отвесных скал, оленя окликала олениха, и лес ветвями небо рассекал.
Казалось нам, что он в работу втянут; янтарных листьев осыпался зной, и было слышно, как шафраны вянут на травянистой просеке лесной.
Мы постепенно углублялись в осень, был горный лес приземист и поджар. Со звоном шишка ударялась оземь, шиповник ноги под себя поджал.
Гудели глухо суходолов ульи, и плющ капризно задевал плечо, и, как в жаровне тлеющие угли, потрескивали кроны горячо.
Хотелось гладить ствол ребристый                                                          граба, с листвой в чащобах затевать                                                возню, чтоб наши пальцы трепетали слабо, как от прикосновения к огню.
Переливались яркие подвески зажженных люстр, и лесу                                          не спалось, и свет струился нестерпимо резкий, кустарники пронизывая вкось.
Гомборский бор готовился                                             к молебну, чего-то ждали ветви и стволы. А мне казалось — навсегда ослепну, не выберусь вовек из этой мглы.
Перед лесной, задебренной                                             протокой я замирал над медленной водой, мечтая о фиалке одинокой, о зелени иорской молодой.
И в грозно бронзовеющем уборе, на склоне вечереющего дня, пылал мятежным факелом Гомбори, испепеляя красотой меня.

 

135. Хвала Кахети.

Перевод С. Куняева

Если б ранее цену Кахети узнать — Я разжег бы костер в Алазанской долине, Цинандальскую розу сумел бы сорвать И поведал бы ей всю печаль, всё унынье.
Я отцу нареченной сумел бы поднесть Соколенка, украшенного бубенцами, Но судьба не судила в Кахети осесть, Породниться душою с ее сыновьями.
В том краю, где тревожно шумит Алазань, Вскормлен братьями мой разукрашенный сокол… О Кахети! Опять красотою нагрянь, И, как встарь, подниму я свой кубок высоко.
Кто мне кубок вручил? Кто наполнил кувшин В час, когда Алазань, затаивши угрозу, Клокотала, — и в этом одна из причин, Что не смог я сорвать цинандальскую розу.
Гость недавний, хотел бы узнать я о том, Кто взлелеял просторы прекрасного края, Кто вручил мне мой дар — разливаться стихом, Красоту кахетинской земли воспевая?

 

136. На Сигнахской горе.

Перевод С. Куняева

На качелях сначала туда Я взлетаю — и тут же обратно. А в лесу красота, пестрота… Липы… Солнце… Дрожащие пятна…
Я качаюсь, как спутник горы, Выполняя ее приказанье, И смотрю, как природы дары Принимает внизу Алазани.
Я вкусил здесь от древа добра, Почерпнул вдохновение в ртвели, И мне кажется эта страна Легендарной землей Руставели.
Лес в веснушках, а в небе орлы, Дым колышется над очагами, И колышутся склоны горы, И качели играют с тенями.
Кто же там, не жалея вина, Разливает его в полумраке? Это гимн красоте? Тишина? Бормотанье струящейся влаги?
Мне бы горы окликнуть, да так Молодецки, чтоб эхо взлетело! Кто тревожит листву на дубах И осины дрожащее тело?
Жажда жизни со мной до сих пор, Туч не вижу я на небосклоне, Только слышу, как дышит простор, А Кахетия — как на ладони!
Да орлы продолжают свой круг, Да янтарь осыпается с ели… И колышутся горы вокруг… Или это всего лишь качели?

 

ОСЕННЯЯ ТЕТРАДЬ

 

137. Закат.

Перевод А. Тарковского

Излука моря, горы и предгорье, И на откосах чайные кусты. Мне волноваться впору бы, как море, Но я молчу: я в круге красоты.
Стою в тени — платан среди платанов — И жду волны вечерней. Вот когда, Как дикий хор кудрявых великанов, Нисходит к морю горная гряда.
Кувшину сердца суждено пролиться, Мой жар остудят ветер и листва. О, жизнь моя! Еще одна страница, Как парус в море, брезжит мне едва.
Уходит день — хевсур светлобородый, Из сумерек я вглядываюсь в даль: Мне люб закат, воспламенивший воды, И дней осенних светлая печаль.

 

138. Горы поют.

Перевод А. Тарковского

Предгорий нежных вырез красноватый. Заката пламенеющий венок. Молитвенные горы ввысь подъяты, И, как мольба, — морская гладь у ног.
По берегу орнамент тенью вышит, И жесть листвы роняет лавр с ветвей. Блажен, кто зов отечества услышит Над мутноводной Чорохой своей.
Кем пролито маджари на вершины? Кем без границ простерта синева? Аджарских гор поет мне хор единый О мудрости негромкие слова.

 

139. Прощальный вечер.

Перевод А. Тарковского

Мне осень улыбнулась на просторе. Небесная безбрежна синева. Вечерний час ведет меня от моря, Как песня друга, слышная едва.
Иду навстречу веянью платанов, Минуя мальчуганов у воды. Уносит поезд, в дым вечерний канув, Безмолвное предчувствие беды.
Иду на лепет апельсинной кроны, — В листве заботы пристальной печать И давний след в траве темно-зеленой — Шаг юности — хочу я отыскать.
Вернуться к догорающему пиру, Пригубить вновь заздравных чаш янтарь И странником опять пройти по миру, Пылая жаждой, верной мне, как встарь.
Родник я отыщу по вдохновенью. Далек мой путь и что ни день трудней. Как странник, покидающий селенье, Иду под сенью множества теней.
А берег мой, увенчанный шафраном, Мне издали последний шлет привет, И я прощаюсь с журавлиным станом, Как с драгоценным даром зрелых лет.

 

140. Радость.

Перевод А. Тарковского

Уже созрели гроздья будешури, Лоза стволы деревьев обвила. Иду к горам. Ты ластишься к лазури, Аджария, как в юности светла.
Мне б долю сил твоих необычайных — Я славить бы тебя не уставал. Красавицы твои на грядках чайных Неудержимы, как девятый вал.
А кажется, что золото считают… В их пиалах — горячий аромат. Дрожа, чуть слышно листья причитают, Но это воды моря шелестят.
Труд расправляет крылья по-сокольи, И пальцы по зеленому руну Летают. Осень с морем на приволье Сошлись. Мне грудью встретить бы волну.
А вечером питомцы садовода Прильнут ко мне, узнав себя в стихах. В мои ворота входит жизнь народа. Мои надежды — на его весах.
Еще усталость не вошла мне в жилы, Еще я помню юношеский пыл, Забот не меньше у меня, чем было В те времена, когда я молод был.

 

141. Мечта.

Перевод А. Тарковского

Край родины, друг моря, берег милый, Я пред тобой стою на склоне дня. Верни мне снова молодые силы, Аджария, благослови меня!
Мечта моя тобою не забыта, Пусть я порой споткнусь о камень твой, — Служитель рифм похож на златобита, И ты несешь мне полдень золотой.
Цветы и лозы на твоем пороге, И в море паруса твои ушли. Один мой стих ты бросишь на дороге, Другой подымешь бережно с земли.
Меня встречают здесь воспоминанья, Соломенные шляпы приподняв. К тебе пришел я в годы увяданья. Дай мне лучи среди листвы и трав.
Пустыми не оставь мои кувшины И чудо исцеленья соверши: В реке бессмертья лишь глоток единый Был уготован для моей души.
Она пылает купиною рдяной. Дай от моих ворот мне отойти, Я Миндией в горах аджарских стану, Добро посею на твоем пути.
Корнями я тянусь к холмам кудрявым, Где чайные раскинулись кусты, Ласкаюсь к волнам и пахучим травам, Безмолвствую в жилище красоты…

 

142. На взморье.

Перевод А. Тарковского

Со мной наш милый Ника. Мы томимы Одной тревогой, и одна у нас Надежда: мы Тбилиси свой любимый У моря вспоминаем что ни час.
Роняя листья, дни летят. Обоим Что делать нам в гостиничной тиши? От моря тянет солью и покоем, И тайным горем дышат две души.
Лучи над морем жгучи до озноба, Мы под зонтом сидим и вдаль глядим,— Своей бедой не делимся мы оба Ни с морем сонным, ни один с другим.
Скрывая мысли, говорим не споря. Тревога в гальке шелестит вокруг. А ты сейчас на севере у моря И, может быть, глядишь в бинокль на юг.
Под вечер волны вырастут в тумане, И мы уйдем от потемневших вод, И груз твоих заботливых мечтаний, Как дар сладчайший, Ника понесет.

 

143. В душе разбушевалась листва.

Перевод А. Тарковского

В моей душе листва разбушевалась — Неотвратимый близится полет. Я тороплюсь, мне остается малость,— С вершины долу жизнь моя идет.
Я листья эти гладил в час рассвета. Увял цветок, и меда нет в цветке. Хватаюсь за соломинку, а это Пшеничный колос у меня в руке.
Еще в полях — я сеятель достойный, На склонах гор — я сборщик миндаля, Не утолил я жажды беспокойной, И вот — встречаю осень, как земля.
Промчался дождь, и высохла дорога, В суме довольно снеди у меня. Оставь меня, тревога, и не трогай Моей души янтарного огня.
Глоток вина, еще немного сыра Да хлеба кус — и побреду опять. И если ночь крылом коснулась мира, А сон нейдет, так для чего мне спать?
В душе и впрямь, быть может, гаснут свечи. Не плачу я и не твержу молитв. Мне снова горе падает на плечи, И снова рана старая болит.

 

144. Листопад и озимый сев.

Перевод А. Тарковского

На седину не поскупилось время И спело песню сумерек. Иду, А за спиною — старость, вровень с теми Платанами, чьи листья как в бреду.
Я здесь косил, да сено ветром сдуло. О пиримзе, где нежный венчик твой? Редея, кроны клонятся сутуло, И в дол схожу я узкою тропой.
И как Шопен мне листьев шум, похожий На приглушенный, горестный напев. Мир быстротечен, как всегда, но всё же Под этот шум идет озимый сев
И память копит избранные думы, Как золото запасов семенных. А листья — как червонцы толстосума: И ночь придет — и обесценит их.
Вгляжусь в туман: где моря блеск вчерашний? Древесный корень мне связал ступни, Мне лучший плод не сладок, а на пашне Я сеятель еще и в эти дни.
Поет мне вечер жизни или года — Души моей и боль и благодать. Хочу я ради отчего народа До поздней ночи внуку передать
Умение земли родимой раны Любовью врачевать…                                     Но листопад — Что значит он? Что говорят платаны? Зачем, как листья, волны шелестят?

 

КНИГУ ТЕБЕ ОСТАВЛЯЮ

 

* 145. «Мне не спится до рассвета…»

Перевод Е. Самченко

[18]

Мне не спится до рассвета И стиху не спится тоже, Потому что книга эта На приданое похожа.
Эту книгу оставляю, Лик души и сердца муку: Вырви лист ее — по краю Тут же кровь окрасит руку.
Я тянул ярмо по взгорью — Над землей, под небосводом. Ну, а что писалось кровью, То питалось горным медом.
В доме трута не осталось, Я поддерживал горенье. То ль на мельнице, то ль старость, Но во мне — земли вращенье.
Мельник слова, словно душу, Воду я запряг в запруду; Мысль негромкую послушай, Говорить я тихо буду.
Боли в книге не скрываю — Я товарищей теряю. Как Важа, пронизан мглою, Звезды славлю над дорогой. Стань травою молодою, Протяну еще немного.
Улечу с тропы высокой, Небо синей сетью станет; Если я взлечу, как сокол, Пропаду один в тумане.
Я пленяюсь, мельник слова, Сединой твоею милой; О, внимай молитве снова, Согрешу — меня помилуй.
В предстоящие мне миги Стань лозой, пустившей почки. Если я хозяин в книге, Ты — в ней нянька каждой строчки.

 

* 146. «И сорвалась звезда. Ночной дорогой…»

Перевод Е. Самченко

И сорвалась звезда. Ночной дорогой Как из пращи несется вниз, сюда: Кому, успел подумать я с тревогой, Еще сверкнет падучая звезда?
За склон Мтацминды, может, заглянула И раскололась о скалу звезда; А может, в море пала, утонула, В пучине вод затихла навсегда.
Как мне найти, как повстречаться с нею? Не будь моею, я б искать не стал: Моя звезда сестры своей нежнее, Сверкнувшей раз над головой Нестан.
Моя звезда подвижнее погони, Преследовавшей всадника не раз,— Горячая звезда! Ее бессонниц Я неусыпный молчаливый страж.
Не скрылась бы вдали, за облаками; Я думы в узел не стянул, иду: В закате иль за девятью горами Я должен отыскать свою звезду.

 

* 147. «И я на плиты наступил ногой…»

Перевод Е. Самченко

И я на плиты наступил ногой, Где церковь так задумчива сегодня. Большой платан шумит над головой, Он мне дороже, чем приют господень.
Не рассказать о язве скрытой мне, Не отдохнуть в тени от башни с вами; Да не удушат родину во сне, Дуб в Грузии не срубят топорами.
Любимой туфля на песке Куры В лоскут души навеки завернулась; И в пестроте житейской мишуры Я постарел, когда настала юность.
Худой, по узким улицам ношусь, И мотыльки кружат над головою; Я, как платан, один; и я молюсь; И церковь соревнуется со мною.
В стопу горы я плоть замуровал, Я думы поднял высоко, на горы; Я след ступни твоей поцеловал, О Кетеван, я не потупил взоры.
Так язва успокоилась моя; Люблю Тбилиси каменные крепи, Запели третьи петухи, и я Отверг сегодня господа на небе.
Я бегаю; я всюду одинок; Бег времени я снегом называю; Никто дубиной сбить меня не смог, И милости просить я не желаю.
А если бег состарил и меня, Сейчас в тени платана отдыхаю; Да не оставят тисового пня, Дуб в Грузии не срубят, повторяю.

 

* 148. «Слушай, как можно без слов бесноваться…»

Перевод Е. Самченко

Слушай, как можно без слов бесноваться И не метаться при этом по дому; В юности старцем уставшим казаться,— Слушай, зачем не смеешься смешному?
Так говорят, как кувшин телиани Ставят на голову мне, но устало Я не усну на скале, что в Исани, И в закоулках верийских кварталов.
Я не стоял под скорбящей звездою, Брел я; был вечер похож на смятенье. Тень моя, мраку была ты сестрою, Душу спаси, дай ночам объясненье!
Мнится, что греза подводит порою. Как кому мнится, не знаю. В Тбилиси Ветви чинары ласкаю рукою, Низкие бани, балконные выси.
Зов колокольный согреть бы, прохладу Дуба бугристого гладить ладонью, Лучшую долю отдать бы собрату, Выбрать на кладбище общую долю.
Шума боязни не ведало ухо; Листья чинары, зачем облетели? Нежится месяц на облаке пуха, Чтобы затем воцариться в Бетлеми.
Я не бахвалюсь; я в памяти запер Думы мои, я беседую с ними: Там, на Махатской вершине, мой факел, Факел мой там, на Гомборской вершине.

 

* 149. «Как за днем ночь идет, так и смерть…»

Перевод Е. Самченко

Как за днем ночь идет, так и смерть Бродит загнанной тенью за мною. Смерть, зачем отравляешь мне свет Этой черной бредовой тоскою?
Ранен я и, по правде сказать, Стать землей не спешу. В горсти эти Ты мне проса насыпь; я внимать Не хочу наступлению смерти.
Навестит меня скорбно жена, Увлажнятся, просохнут ресницы; И ровесница-осень должна Мне с корзиною полной явиться.
Наклонившись, жена охладит Поцелуем чело мне. Не дайте Ахов-охов услышать; как в скит, Тихо тело с душой провожайте.
Кости с глиной оставьте; свои Слезы в плаче молитвенном лейте, Чтобы жили останки мои, Как два князя святых из Аргвети.
Ни врагов, ни друзей я не жду, Приникаю к подушке щекою; В мыслях берегом жизни иду, Внук кричит мне и машет рукою.
Сердцу больно от мыслей опять, Как в тюрьме я: бессонница в сердце; Звезды дальние вроде цыплят Золотистых, что видел я в детстве.
Было время, вставая чуть свет, Я кормил их… Вернется ль всё это? Ночь когда еще сменит рассвет, Как еще далеко до рассвета.

 

* 150. «Верно, узка моя комната. В зале…»

Перевод Е. Самченко

Верно, узка моя комната. В зале Больше простора, он стоит дороже. Тут для улыбки твоей тесновато, Тень твоя тут не поместится тоже.
Всё же войди, ее свод поднимая, — Взорам лучистым неведома старость. Очень узка моя комната, знаю, Только о зале мне и не мечталось.
Стелется дым табака надо мною, Годы мои мимолетными стали. Комнату благослови всей душою, Словно летучую мышь средь развалин.
Если к луне ночью гость заявился, Надо поднять потолок, как бывало. Знаю, цена человеку — огромна, Всё же не больше, чем комнате малой.
Будь же, улыбка души моей, проще, Вместе согреем дыханием стены. Стану сокольничим этою ночью, Я приручу тебя, ястреб мой белый.

 

* 151. На горы взбегаешь ты…

Перевод Е. Самченко

На горы взбегаешь, не старишься ты; Метнут изумруд в тебя йорские волны, А всё же мне мало такой красоты, Тропинкой взбираюсь на горные склоны.
Подъемом ударь в мою грудь иль в ночи Мне спуск облегчи твоей лестницей прочной, На Мтквари вначале мне мысль обточи, Потом покажи бирюзовую ночь мне.
Одень меня в шелест чинары, устрой В ущелье вечерю, а можно — над склоном. А хочешь: разрушь меня или построй, Ну, скажем, как дом, что раздумьями полон.
Взнуздай мою душу иль дух мой волнуй, Я слушаю молча твои разговоры,— Мне тысячу сказок сложи и одну О Грузии, что замурована в горы.

 

* 152. «Писать стихи я выучился поздно…»

Перевод Е. Самченко

Писать стихи я выучился поздно, Хоть пел давно о жизненном пути. Зовусь я — мастер радости, мне можно В твой тихий дом с улыбкою войти.
О, как прекрасно молодость и силу Иметь и мудрость старца постигать, Чтоб сердце, как орешка сердцевину, Однажды братьям девяти раздать —
Всё до конца! И только строчки чутко Я для любимой в сердце сберегу; Ее в строфу воркующей голубкой Я посажу и дам ей рифм серьгу.
Писать стихи я выучился поздно, Хоть много чувств истрачено в пути. Зовусь я — мастер радости, мне можно И странником пустыню перейти.
Я девушкой пленяюсь рыжекосой И Картли богородицей пленен. В камин подброшу стих, из жизни прошлой Гонца не жду, огнями озарен.
О богородица, явившаяся втуне, Как ранний снег, так седина моя. Я схож с камином, что дымит, и всуе Молюсь душой задымленною я.

 

* 153. Возвращение в Тбилиси.

Перевод Е. Самченко

Стой, грузовик! Подхожу, подошел; С гордостью в узкую будку влезаю. Мне улыбнулся смущенно шофер, Ночью в Тбилиси летим, уезжаю.
В буках колышется тьма, вдоль моста Мягко фиалки луна набросала. Дума в дороге, а в небе звезда, Вижу, как утро, уже замерцала.
Спать мне не даст расстоянье; шофер Крепче схватился за руль, подобрался. Тоже частицею дремлющих гор В горные сны я, как в сети, попался.
Внемлю шоферу, веду разговор, Тучу дождя я с сомнением взвесил. Кто-то зовет меня голосом гор — Так поезжай между высью и весью!
От бездорожья и мне дай устать, Должен к собрату и ты торопиться. Должен на плечи я груз поднимать, В смелости с горной водою сравниться.
Наш грузовик нужен родине так, Как золотая пчела. Ты послушай Вот что, шофер: покури мой табак, Он твоего табака ведь получше.
Лучше «Победы» и твой грузовик, Вольным набегам ущелье внимает; Брат, это ведь на дорогах твоих Чистый твой пот, проливаясь, сверкает.
В облаке ложе твое, среди звезд; Буки ветвятся во мгле небосвода; Не подломился в ущелье бы мост, Брат, мои мысли не вывали в воду.
Горечь мою не развей и уважь: Утром туман проруби; через выси Добрые замыслы — весь наш багаж — Мы привезем дорогому Тбилиси.

 

* 154. «Снится мне: сижу в кувшине…»

Перевод Е. Самченко

Снится мне: сижу в кувшине И петуха кукареканье слышу. Онемел иль ранен, ныне Я тишины, как мне кажется, тише.
В чури я иль пал в канаву, Волосом конским мне спутало ноги. Рис мне нынче не по нраву, Дайте горячего хлеба немного.
Пули свист — в ушах звенит ли, Не различаю рассветы и ночи. Грезу-жажду утолит ли Облако, схожее с буйволом тощим?
Ртвели или чури вижу, Глину попробовал дед до работы. Лай собачий где-то слышу, Чу, у калитки зовет меня кто-то.
Веко вдруг затрепетало, Шрам остается на ветке дубовой. Надо мною тень чинары, Словно прохлада струи родниковой.
Острый нож хирурга светел, С голубоватым холодным отливом. То ль шумит нездешний ветер, То ли зовут виноградник и нива.

 

* 155. Марике.

Перевод Е. Самченко

Вместе мы были, все дни и все годы, всё время, Это не басня, поверьте, а правда сама. Словно когда-то хотели вдвоем у камина Щепку, еще одну, сдвоенной жизни зажечь. Если бы диким, пещерным я был человеком, Был бы я рад, словно первому дыму, тебе. Словно кольцо золотое я выковал, юный, Взгляд твой искал, чтобы золотом окольцевать. Год наступает четырнадцатый, год военный, Год наступает дождливый, семнадцатый год. Где ты? — я звал, а ведь ты не откликнулась даже, Маленького облегчения мне не дала. То черепахой к тебе, то бегом я стремился, Грез уголок — так в душе я тебя называл; Двадцать седьмой и сентябрь тридцать третьего, бедность, Комнатка в парном паденье уютных секунд. Всё это было и в узел любовь завязало. Звезд было две — это взор твой меня украшал. После — безгорестной истинной жизни заботы,— Всё это хрупким теплом называю сейчас. Годы тридцатые… год сорок первый тревожный, Сколько случайностей гнули надежду мою. Ветер порывистый, воспоминанье и горечь — Всё это вместе и вправду отчизной зовем. Встанешь, поправишь в ночи одеяло ребенку, Страх за него и молитва о счастье его — Всё это в узел тугой мы вдвоем завязали, Две золотистых звезды мы зажгли на столе. Вместе мы были, все дни и все годы, всё время, Это не басня, поверьте, а правда сама. В плющ крепостной мы закутаемся, а не в лавры, В день нашей смерти мы ляжем в могилу одну.

 

* 156. «Мы многим дорогам обязаны многим…»

Перевод Е. Самченко

Мы многим дорогам обязаны многим, А значит, сроднились с тобой не вчера; Нас нежность пиримзе встречала у Тмогви, Калины краса нам цвела у Днепра.
Нам общее горе, я знал, было личным, По-братски сидели, веселье любя; И притчу святую, о дружестве притчу, Я помню, народ твой узнал от тебя.
Снега моей памяти борются с сердцем, Снега и дожди оставляю горам. Дай руку мне, дай мне сейчас опереться, Спокойно пройти по висячим мостам.
Горят пред глазами днепровские ивы, Я сполохи вижу в вечерней тиши; Я празднику внемлю твоей Украины, Но кто успокоит мне язву души?
Ведь если от боли страдал я когда-то, Ты тут же с надеждой ко мне приходил. О, снова зовешь меня голосом брата, Как рану мне скрыть, если боли не скрыл?
Одна только боль во мне борется с сердцем, Да вижу: пиримзе исходит слезой. Дай братскую руку мне, дай опереться, Чтоб вместе пройти по дороге ночной.

 

* 157. «Когда топтал песок у Мтквари, дома…»

Перевод Е. Самченко

Когда топтал песок у Мтквари, дома Бумаги лист исписанный лежал. Что в смене дней тебя увижу снова, Что встречу — нет, не думал, не гадал.
Как мог подумать, что не постареешь, Очарованье, смелость сохранишь; Дождем старинных слез, которым веришь, Тебя обнимут юг, ночная тишь.
Как мог подумать, что под чуждой сенью Душой не оскудеешь, что без нас, Бестенные, быть может, наши тени Там, в Сагареджо, ходят и сейчас.
Легли следы на берег в дымке мглистой, Их соль волны не стерла, может быть; Твой голос, может, и сейчас в Манглиси, Где сердце я хотел тебе открыть.
Не думал, нет, что вспомнишь нас, что в доме, У Мтквари, запылаю, как тогда: Как будто мчатся экипаж и кони, Зовешь меня с Верийского моста.
Не станут дни и чувства золотыми, Хотела б нежность сохранить, а мне Как приласкать, взглянуть, промолвить имя; Мы отдохнуть не можем на земле.
Года ушли, куда ушли — не знаю, Как паруса летят — я остаюсь; Зарю на Черном море вспоминаю И вновь воспоминаньям отдаюсь.

 

* 158. «Пока на Верийском мосту я стоял…»

Перевод Е. Самченко

Пока на Верийском мосту я стоял, В груди моей юности нота звучала. На горы глядел и богаче я стал, В день дважды на мост приходил я, бывало.
Бывало, беспомощный, там я стоял, Мне жизнь открывалась иной стороною. «Постой, не спеши, — так я жизни сказал,— Не рухнул бы свод голубой надо мною.
Не рухнул бы мост подо мной», — я сказал. Но были опоры тверды: не опасно Темнело; я стол на мосту накрывал, Я пил, и не стал я врага опасаться.
С корзиной ты шла. Земляника твоя Созревшей красой освещала картину. Но к берегу Мтквари спустился и я, Сверкнувшие звезды насыпал в корзину.
Груз лет был на мне; я боялся тогда, Что саван и тьму принесут мне метели. Но снова считаю недели, года: У жизни не смог я украсть дни апреля.
На свод и на мост я гляжу из окна: Вон путник проходит тропою нелегкой, Трамвай не грохочет, вдали тишина Плывет золотистою звездною лодкой.
Мы ищем былые шаги; как звезда, Нам Мтквари сияет всё ближе и чище; В нас радость волной перельется, когда Следы на мосту, вот на этом, отыщем.

 

* 159. «Вечереет; с горы я спускаюсь тропою…»

Перевод Е. Самченко

Вечереет; с горы я спускаюсь тропою; Дети бегают, вижу, в квартале своем. Как Толстой, я с отпущенною бородою; Прохожу я и пальцем играю ремнем.
Я присяду на пень у подножья; там ветер Шепчет горным чинарам об этом, о том; И чинары подходят ко мне в этот вечер, А незримыми станут, конечно, потом.
Больше мучиться здесь, на тропе, не желаю, Не желаю к себе небеса призывать. Больше ночь на Мтацминде встречать не встречаю, Так хочу: буду в вечер мой камни кидать.
Путь мой прям как струна; я засохшие ветви Для тебя близ огромных камней отсекал. Я встречал тебя в грезе, в нахлынувшем свете И в Тбилиси на улицах узких встречал.
Пусть начало ночей меня встретит в ущелье. Почему эта засуха ходит за мной? Всё молчанье мое, всё терпенье, мученье Не учел календарь, обошел стороной — И в святые меня не зачислит святой!
Мне в душе твоей строгой остаться хотелось, Мне в Тбилиси не видится церкви другой. Тратил чувства, как деньги, как звонкую мелочь, Огорчения сеял я щедрой рукой.
Где же брат мой — соратник души; неужели Там, в тени у платана, нет равного мне? Я с горы ухожу, как Толстой, но в молельне Мне дверей не откроют в глухой тишине.
Всё ж грущу; не сверкай надо мною слезами,— Сердце так же пустеет легко, как поднос. Цвета сумерек мир между гор, между нами, Он не станет светлей от улыбки и слез.
Дай сердечные капли; приди; стань опорой,— Может, ночь растопчу. Среди белого дня Для чего затеваю то речи, то споры, Если Грузия завтра забудет меня?

 

160. «Сжег я ладан души над Курой; над скалой…»

Перевод Е. Самченко

Сжег я ладан души над Курой; над скалой Дыма вижу курящийся столб. Я гляжу; я верблюд вечно жаждущий твой, Посадить тебя должен на острый свой горб, Мчаться в густо заросшие горы.
Моя греза: мегрельская пацха, луна, Легкий ужин с тобой у огня. Если станет мне жарко в горах, ты должна Серебристой косынкой овеять меня, Родником из кувшина обрызгать.
Но зачем меня станом пугливым манить И во сне моем так красоваться? Не желать на худого верблюда вскочить, С этим знойным Тбилиси расстаться?
О, как плавно идешь, о, как ноги болят, Как воды из колодца приносишь; Раны сердца касаешься ногтем опять, Безобидно и ласково смотришь.
Сеть паучья во взглядах твоих; что ни день — Невод рыщет вдали, на просторе; Плотность облака там и расщелины тень, Журавлиные стаи до моря.
Кто чинару срубил? Мое сердце болит — Излечи и вдохни в меня силы! Над тобой позлащенное небо горит, Звездным золотом небо мостили.
Я на след твой гляжу, на сияющий свод; Млечный Путь, вот где коши отныне! Посадить тебя должен на острый мой горб И умчаться в родные пустыни.

 

161. «Я маленький цветущий сад разбил…»

Перевод Е. Самченко

Я маленький цветущий сад разбил, Деревья-грезы там плодоносили. В вечерний час навеки уходил — Я не сумел отведать сочной сливы.
У тени сада я скорбя стоял; И тень, как гроб, раскинулась широко. Слезами оросил я слез квартал И свой аршин отмерил по дороге.
Что кроме строк останется? Я жил, Я много раз бывал владыкой жизни; Святое сердце я стихом кормил, И вился сокол в небесах отчизны.
Мне кажется, клинком себя пронжу, Мне собственная грубость — как мученье. Одни страданья я переношу И в сердце посадил лишь утешенье.

 

* 162. «Пришел и ушел я так рано из Рима…»

Перевод Е. Самченко

Пришел и ушел я так рано из Рима, Что взгляд не успел дотянуться до края. Хочу я на камне сидеть молчаливо, Летящие годы мои догоняя.
         Ужели бегут меня тайные мысли?          В сомненье сердечном я веру предвижу,          На мне сожаленья ночные повисли,          Мне кажется — я Микеланджело вижу.
Иду; забываю вокзала ступени, Я глыбы обтесанные вспоминаю; Хочу подтвержденья ревнивицы-тени — Я римского утра дождусь, полагаю.
         Тоска меня давит; дышать тяжелее;          След-коготь на мне: так судьба прикасалась.          Поблескивая и мерцая, темнеет          Ночь. Ранена ночь! В твердый камешек сжалась.
Я с камнями римскими грусть сопоставил. Голубка, дичась, на вершину взлетает. Иду; Капитолия купол оставил, Я слышу, что всадник меня догоняет.
         Кто ранил ночь Рима? Мне, греясь на камне,          Смыкать бы до у́тра дремотные очи.          Ты с лошадью спрыгни и голос подай мне,          Отдай, уступи мне боль раненой ночи!
Пришел и ушел я под вечер из Рима, Душа неспокойна; слова исчезают; Бежать, улететь я хочу нестерпимо — Так быстро, как годы мои пролетают.

 

* 163. Мамелюки.

Перевод Е. Самченко

Там бледная мгла, Средиземное море, Прибой бирюзой закипает. В душе ли моей иль в огромном просторе Лучина Колхиды пылает?
Мне чудится, словно чинары лепечут И шепчет листва о разлуке; Где море исходит, там тени трепещут, И ждут меня там мамелюки.
На скалах огонь высекают подковы, Рогов мне послышались звуки; Без родины трудно и всюду сурово, И кличут меня мамелюки.
У них, что на тквирских росли кобылицах, Как взгляд изменился в чужбине! И в знойной долине с покорностью в лицах Пристанища ищут отныне.
Их гнали, как ланей. Теперь вспоминают Глаза, материнские руки; Арабских теперь жеребят объезжают И «челу» поют мамелюки.
А помнят ли проса поля, деревушки, Заборчики, хаты-плетушки? В страну, в ее долю, я тоже врезаюсь, О берег душой ударяюсь.
Неужто из гроба сюда, в переулки, Теней простираются руки? Там черные кони, там черные бурки, Мерещатся мне мамелюки.

 

* 164. «Сорвались слезы с глаз твоих; скорбя…»

Перевод Е. Самченко

Сорвались слезы с глаз твоих; скорбя, Я подобрал и в дом отнес их. Тьмою Ночь страшная настигнет ли тебя, На тихий зов предстану пред тобою.
Пересчитаю звезды и отдам, Чтоб ночь в ущелье ярко освещалась, Чтоб ты по нашим золотым следам До уголков души моей добралась.
Скажу: бери, я звезды обернул Сухой соломой; в доме выбрал место; Их у меня и ветер не задул, Просил их дед на семена, но тщетно.
То — искры, что похожи на глаза, Они, сверкая, говорят как будто; Бесчисленными каплями роса, С твоих ресниц свисающая утром.
Всех досчитался; средь ночей моих Мхом не покрылись; звездные иголки Пронизывают, чуть касаюсь их, Они остры, как жемчуга осколки.
Ты звезды наделила красотой, Пушком легчайшим, персиковым цветом, Каштановой колючей кожурой И звонким заливающимся смехом.
Я — старый поседевший звездочет, А ты — с весны по золотую осень — Лучащийся, румяный небосвод Или гумно, где тысячи колосьев.
Я те колосья ночью накосил; Их во дворе вплету в плетень недвижный, Чтоб путнику, что выбился из сил, Путь освещали на закате жизни.

 

* 165. «Это родник мой, он мал, но запомни…»

Перевод Е. Самченко

Это родник мой, он мал, но запомни: Он и тебя напоит у плетня. Ныне, о друг, ты «спасибо» промолви, Влаги отведай — и вспомни меня.
Сядь под орехами, влажной ладонью Лоб охлади; отдохни; помолчи. Я ведь один у тебя, кто — с тобою, Горло твое пересохло — смочи.
Груз облегчи, не устало бы тело От трудового кипучего дня; Грезу твою обвивает омела, Влаги отведай — и вспомни меня.
В прошлом году ты скрываться б не стала, Этой воды подала б из горсти. Если иссякнет родник этот малый В засуху, грех мой забудь и прости!

 

* 166. Жизнь-мгновенье.

Перевод Е. Самченко

Твой чистый пот, он льется зря сейчас, Коль мучаешься мукой многолетней. И что ты в этой жизни, суетясь, Копаешься, выискивая сплетни?
         Ведь если жизнь — мгновенье, твой расчет          С тобой и рассчитается невольно:          Сперва ружье кремневое рванет,          А после сеть раскинется привольно.
Есть мед в минутах утренних, горчат Они под вечер; небеса темнеют; И только жизни чувства, коих пять, На рубеже зимы зазеленеют.
         Мне б освятить родник; до дна рассвет          Хочу увидеть — для того родился!          Минута-жизнь, кизиловый твой цвет,          Кому он цветом сумерек приснился?
Кто пот не любит золотой, любя Веселье слов и мудрости молчанье? Мгновенье-жизнь, мы гости у тебя — В гостях не стало б горьким пребыванье.
         Лучина мне указывала путь,          Бывало, силы в теле не хватало;          Минуту жизни трудно протянуть,          Но груз судьбы тянуть не трудно стало.
Звезда ли пала с неба — велика Печаль сестры, что причитает где-то; Бессмертия коснулась ли рука — Кому, зачем бессмертье нужно это?
         Закат во мне; люблю на склоне лет          Тропою подниматься к небосклону;          Не вечер выбираю, а рассвет          И ночь без сна, а не дневную дрему.

 

167. «Голос твой Кура заглушит на миг…»

Перевод Н. Тихонова

Голос твой Кура заглушит на миг, Видишь слезы, — я плачу открыто, Я жаждой томимый, старый старик, Ты — родник мой и ты — Маргарита!
Если, слушай, как Фауст, ослепну я — Ставлю крест над жизнью над всею, Просияет мне красота твоя — Подойдешь, я сразу прозрею.
В гору взброшу ярмо я, покорный ярму, Дам ладоням жестокую лоз позолоту, У дубов Мухрани я корни возьму, Одолею Колхиды болота!
Не хочу, чтоб со мной лишь греза моя, Будь поддержкой, за труд мне наградой, Ты родник в горах — только старец я, И вернуться мне в юность надо!

 

* 168. «Не явился я к раннему ртвели…»

Перевод Е. Самченко

Не явился я к раннему ртвели, Не пришел в дни апреля, в дни роз: В декабре я родился, в деревне, Снега блеск я заметил, мороз.
Нет, не плакал я в буковой люльке — Стылый вереск и пашню топтал. Лоб студило в палящем июле Миро — нежной лазури овал.
Может, был ненавистен я птицам, Только в точно назначенный срок Постареть я успел; надломиться; Плоть осталась, а душу я сжег.
Да, цветок в моей комнате вырос, Беззащитный и странный цветок. Да, к отчизне любви я не вынес, Я любить ее меньше не смог.
Мою чистую грусть порицали, Так как я бубенцы отвергал. Я метался. Не спал я ночами. Я в ущелье спускаюсь. Устал.
Не прохожий, пришелец-насмешник, Я колодец души углублял; Был я труженик, был и кудесник; Что в снегах упаду, я не знал.
Нету сил; я кажусь себе лишним, Ночь раздумий, приди в тишине: Исцарапан в кустарнике жизни, Лишь созвездие капель на мне.
Я ни в чем себе не изменяю: К утешенью, как прежде, стремлюсь. Что погибну в ущелье, я знаю. Мертвый, с гибелью я не мирюсь.

 

169. Зедазени.

Перевод Н. Тихонова

Помнишь гряду зедазенскую тоже? Ты, как косарь, вела нас, подруга, Белей миндаля, апреля моложе — Ты походила на лилию луга.
Трое влюбленных, с тобой мы бродили, Ты вдохновляла наши усилья, Мы, соревнуясь, про время забыли, Всю высоту без тропинок осилив.
Арка ли света иль темные тени — Встретил нас храм стариною такою, Но тишину мы нашли в Зедазени, Горным дышавшую чистым покоем,
Буков безмолвных кроны я слушал, Леса в обрывах дремавшие сени, Я о тебе только думал, и душу Светом наполнил покой Зедазени.
Солнце светило в уступы косое, Чашу туманы слегка затянули, Будто там свадьба окончилась соек — Все обитатели леса уснули.
Стали безмолвны все горные дали, Лес же, как друг, замолчал в ожиданье, Мы ж на траве вчетвером пировали, Лесу читая Гёте мечтанья.
Струйки вина на траве заблистали В арке сияющей светотени, Точно с тобою мечтою мы стали, Солнце, краса твоя и Зедазени!
Храм весь в потоке закатного света, Солнцем зажженный, пылал над горою, Снизу как будто взлетела к нам Мцхета, Снова Арагви столкнулась с Курою.

 

170. Паромщик.

Перевод С. Алиханова

Качался паром. Горы синие в Гурию Виденьями юности звали знакомо. От горных потоков река была бурою. Всё, с чем я вернулся, — пустяшней соломы.
Помог я паромщику в платье с прорехами. Смотрел я на быстрый Риони, на полдень… Как рты у мальчишек набиты орехами, Так он был историями наполнен.
В теченье реки сок струился кизиловый. Паромщик ходил не спеша по парому. Хотя башмаки его рты поразинули — Прошел он нетрудную в жизни дорогу.
Он не был тесним ни столами, ни стульями. Здесь дуб шелестел в окружении рощи. В ночи, просветленной лишь звездными ульями, Как пастырь, рассказывал что-то паромщик.
Он — вестник ночной в облачении скудненьком Был, словно луна, в световом ореоле. А темень могилу готовила путникам: Как жезлом — до дна — рассекая Риони.
Всю ночь я выслушивал шепот кустарника. Всё, с чем я вернулся, — пустяшней соломы. Меня спас от смерти паромщик тот старенький, Когда меня в Гурию свез на пароме.
Теперь же здесь мост.                                     Только зелень ущербная Здесь всё еще тихо шумит или ропщет. Парома уж нет. Но в могиле, наверное, О нем всё рассказывает паромщик.

 

171. Шаги.

Перевод С. Алиханова

Я собираю в комнате шаги. Шаги теряются, и я об этом знаю. То яркий свет, то не видать ни зги — Шаги, являясь, снова исчезают.
Я собираю в комнате шаги. Шаги вокруг в невидимом витают. В любимом воздухе они теперь легки, И от шагов шаги в пространстве тают.
Неодолимое желание — собрать Сопутствует всем помыслам поэта. И собирает он шаги добра — И сотворяет целый мир из света.
Шаг вечности порог преодолел. Бесчисленное счислено шагами. И шаг огромный к звездам улетел, И изумил, и одарил мирами.
Крадущиеся — те мне не чета. А я ищу всё первообраз шага. Моих шагов уже не сосчитать, И время сломано их ходом и отвагой.
Я удивлен, признаюсь, удивлен, Что я свои шаги собрал стихами. И, в бесконечные раздумья углублен, Я всё хочу нагнать шаги шагами.

 

* 172. Новогоднее обращение к Родине.

Перевод Е. Самченко

Твой образ, как очарованье, встает, Тепло мне дала, не страшны мне метели. Хотя и прибавится мне этот год, Я, меквле, пришел я, распахивай двери.
Ты тоже, год новый, войди, а не стой: Кто дружка у жизни, у времени? Вспомни. На грудь мне звезду кинь, мой невод большой Трепещущей, свежею рыбой наполни.
Большим изобилием нас одари; Я тоже стал дружкой, я вестник без рога; Обрадуй весной, полосою зари — Печаль седины облегчи мне немного.
А ты, в чью святыню уверовал я, Сияй! Твоя доблесть огромна, как небо: Ты — родина, ты — дорогая моя, Ты зерна растишь моих мыслей и хлеба.
Натружен и я вереницею дней, Развернут твой лист полосою-зарею: Читаю и радуюсь мощи твоей, Гляжу на звезду, что взлетает с тобою.
Мне замыслы надо острей отточить, Поклажу взвалить на себя, как бывало; Должна ты звездою мой путь озарить, Меня уберечь от зимы одеяла.
Приди, растопи этот снег на горе И выпей хваленой и праздничной влаги; Пришел я — калитку открой во дворе И в доме моем зажигай чичилаки.

 

* 173. «В моей любви не надо сомневаться…»

Перевод Е. Самченко

В моей любви не надо сомневаться, Душа поэта — божьей книги свет. Что кольца? Я могу сейчас признаться: Терялись часто. Находились? Нет.
На седину мою не намекай мне, С Казбека Терек воды мчит свои; В Китае так написано на камне: «Мосты стоят на волоске любви».
Не гнись, свои утраты вспоминая,— Сок виноградный в сумерках вкусней. Не прилетай, не улетай, вздыхая; Пойдем, как шли, по камню наших дней,
В снегах не зябни, стой, приподнимая Сиянье взгляда, — я тобой горжусь. Шепчи, нашептывай не умолкая, Не то уйду сейчас и не вернусь.

 

* 174. «Вот и двадцать пять лет за спиною…»

Перевод Е. Самченко

Вот и двадцать пять лет за спиною, Как ярмо наше с нами. Не раз Я томился смертельной тоскою — Догораю и тлею сейчас.
Я бессилен и чист; так случилось — Ты опорой мне стала, я сед. Наша жизнь, что почти совершилась, Улетает — ей плачу вослед.
Мне огонь еще нужен на завтра, Чтобы рядом дышать ты могла. Меня осень печалит внезапно, Словно жизни ночная мольба.
Но не гаснет, горит и сверкает Четверть века — труда красота. Копошусь; голос твой помогает Говорить с тишиною листа.
Четверть века… А лист расцветает, Над которым я ночью сидел; Вот и в озеро греза вплывает. Ты всё та же, а я постарел.

 

* 175. Ладо Гудиашвили.

Перевод Е. Самченко

Ты пленяешься синим застольем, Ты сокровище, столп красоты; Мост рисуешь и высокогорье, Кистью душу мне трогаешь ты.
Пляшет тело кинто рядом с бездной, И форель изгибает волну; Этот буйвол, как камень волшебный, Затаился, не щиплет траву.
Плот мечты промелькнул. Где гуляет Серафита? Вскочив на коня, Амазонка летит; пролетает Над Метехи луна из огня.
Красок колокол, звон лучезарный! Рыбаков оглушает простор. Ты апрель мой, и ты Опизари И тбилисских созвездий узор.
Ты беседовал линией с нами И с лозой свои корни сплетал. Где лежит, одинок, Пиросмани, Ты за Грузию тост поднимал.
Сеть фазанью забрасывал точно, На маслине свой взгляд задержал И под сердце, как скатерть, сорочку На зеленой траве разостлал.
Снежным облаком волосы стали, У Кинцвиси душа прилегла; Очи ночи проводят у Мтквари И горят в два костра до утра.
Твоя линия в сердце мне входит Соловьиною нотой с листа, На ристалище город походит: Глаз борьба, наготы красота.
Мне из фресок твоих бесконечно Скорбь ночей улыбнулась вчера. Шелест Мтквари следишь и беспечно Сны разглядываешь до утра.
Как сумел всё объять чистотою. Ты влюбляешься в девственный взор. Я скажу тебе, Ладо: душою Ты похож на горящий костер.

 

* 176. Мирзе Геловани.

Перевод Е. Самченко

Нам написал с поля битвы; с планшетом И со стихами ты не расставался; Где-то упал на равнине, при свете Зарева раненым туром казался.
Глянул на поле, прибитое танком; Встретился взглядом с ночною звездою. Сердца частицу оставил нам, так как Много стихов погибало с тобою.
Хрупкая ветка в тиши поникала Там, средь развалин, над телом упавшим; В сумерках крепость Орбели сверкала, Лист пролетал по дороге к Муаши.
Быстро привстал, говорят, над дорогой; Кровь, говорят, на носках проступила. Слышал не тихие реки, а грохот, Снилась душе ладжанурская сила.
Горец, ты силу осилил стремнины, Через болото пробился к рассвету. Гром твоих строчек — он близок мне; ныне, Младший мой брат, я ищу тебя, — где ты?
Голос твой, тон — как горы гулкий камень. Сможешь согреться ль в низине душою? Против войны ты шагнул в ее пламень, Смелую жизнь свою отдал весною.

 

* 177. Открытые двери.

Перевод Е. Самченко

Ночь; а я дверь оставляю открытой, Путник ли явится — всё может быть: Может, с фиалкой войдет перебитой, Быстро войдет — не придется звонить
В доме открытыми двери оставил, Бес подозрений ко мне зачастил: Как бы кто пулю в меня не направил, Полный до края стакан не разбил.
Что же я дверь оставляю открытой, Ночь, а не путник, идет; в полутьме Видно, что ночь эта очень сердита, Да не нужны ее россказни мне.
В доме остались открытыми двери, Сердце и дверь не закрыл на замки: Я бы хотел получить можжевельник, Рододендрон, из Тушети носки.
Дайте мне рододендрон, можжевельник! Путника хочется мне заманить, Сердце оставить открытым и двери — И никому не придется звонить.

 

* 178. Владимиру Маяковскому.

Перевод Е. Самченко

Твой голос в народе. Бывало, при жизни Претил тебе звук, если отзвук пустой. Каймою стихов окружил ты отчизну, Сказал о Багдади одною строкой.
Ты кинул Риони строку и оттиснул Свой след на песке; над волной постоял; Послушал, как ветер поет в Кутаиси, Басистую нежность горы перенял.
Стал голос алмазом, стал режущей силой, Волна окрылила тебя синевой; Твой голос потом распахнулся в России Красивою тяжестью и широтой.
И гор голоса говорили с тобою, Туман над хребтом ты плечом разорвал И разноголосьем и крупной рукою Границы державы не раз обнимал.
Твой шум не прервался; твой шум настоящий; А след на песке лишь заметнее стал; Ты свой в этой жизни, ты непреходящий, И нежно, бывало, твой гром рокотал.
А бархатный бас твой в народе. При жизни Претил тебе звук, если отзвук пустой. Каймою стихов окружил ты отчизну, Сказал о Багдади одною строкой.
Ту строчку, что не расставалась с тобою, Десницей на русской земле посадил. Твой голос сравнил бы я с первой весною, С грузинской любовью еще бы сравнил.

 

* 179–180. Стихи о Пиросмани.

Перевод Е. Самченко

 

1. «Вечереет откровенней…»

Вечереет откровенней, Входит ослик в ночь проворно; Уточняется мгновенье Цветом ночи, краской черной.
         Ты желал бы с приговоркой          Выпить чай неторопливо;          Подмигнул подружке бойкой,          Показал ей дар, любимой.
Плот рисуешь на досуге; Спел арбуз твой сотворенный; Над Курой поет дудуки О ночах, о краске черной.
         Ночью яркое светило          Нам нашел в ущелье; с нами —          Зеленщик, участник пира.          Грузия, ты — Пиросмани!
Грезил свежестью цоцхали, Виночерпий, ты — рыбачил; В дождь упал, на лоб упали Дождь и лестница в придачу.
         Ночь над улицею узкой          Охраняла стены эти;          Дом твой тихий, как церквушка,          Разрисован кистью в Цхнети.
Относился плохо к телу, На ходу болел; ночами Рисовал отсюда Веру, А оттуда Ортачала.
         Бегал вдоль Куры — попали          Сомы в сети; дни короче —          На горе тебя догнали          Ночь, орел и краска ночи.

 

2. «Шагал вдоль балконов-рисунков ночами…»

Шагал вдоль балконов-рисунков ночами И думал, что спит Маргарита — устала; Любил ее, слал ей корзины с цветами — Квартира в душистых цветах утопала.
Назло дудукистам не пьянствовал скрыто; Вина не хотел, хоть застолье шумело. А бледная нежность твоей Маргариты Два раза на белом холсте потемнела.
А некий кутила шатался по скверам, Он шел по кварталу, простак одинокий. О, как Маргарита, я крикну, посмела Обречь твою бедность на крайность дороги!
А может, ошибся? В Цагвери запела И слух иностранный сейчас услаждает; А может, внезапно слегла, заболела И где-нибудь лечится и увядает.
         Не завистью был знаменит, а любовью.          Художник, познал ты святую беспечность,          А Грузия только плелась за тобою,          Ее обогнал — и шагнул прямо в вечность.

 

* 181. «Я думал так: сильнее твой размах..

.» Перевод Е. Самченко

Я думал так: сильнее твой размах. В душе росток завянет — сам я сгину. Ну что же, знаю, погребешь мой прах, Жаль вот: до срока я тебя покину.
Хотел борьбой участвовать в борьбе, Строка словами предков говорила. Смерть на дороге встретилась тебе, Дивлюсь, что ей меня ты уступила.
Хотел туманом тонким при луне Твой край обвить, чтоб ты им любовалась. На родине бросали жребий: мне Гурамишвили мельница досталась.
Сам выберу последнее жилье На пастбище, в горах, знакомых с детства. Прощай, стихов сокровище мое, Прощай, о чаша маленькая сердца.
Оставил бражников. Ушел, дорогой зван. В душе ростки завянут, сам я сгину. Неужто я исчезну, как туман, Ужель тебя до срока я покину?
Сам выберу последнее жилье На пастбище, в горах, знакомых с детства. Прощай, души сокровище мое, Прощай, о чаша маленькая сердца.

 

* 182. В Малеевке.

Перевод Е. Самченко

Утро настанет, и в лес мы уходим, Ветви раскачиваем и гуляем; В снежном лесу тишину мы находим, Наши следы на снегу оставляем.
Царствует вечер в лесу, ну а утро Там, возле дачи, по-моему. Дышим Тихо, прислушиваясь поминутно, Слово иль речь только где-то заслышим.
Ясени тронув, подходим к березам, В веточках бука наш взгляд отдыхает; Множество дум своих в лес мы приносим, Множество мыслей нам лес возвращает.
Ивы, вчера поругавшись, смутившись, Ветви прямые сегодня нагнули. Как паруса, в тишине прорубившись, В лес мы вдвоем далеко заглянули.
Лес приобщить к нашей тайне желая, Ясеней снежные ветви качаем; В небо уносится мысль голубая, Мы же следы на снегу оставляем.
Мы осторожно скользим, словно глину Ищем гончарную; нам не стоится. Если не встретится утро нам, длинный Вечер в лесу всё равно еще длится.

 

* 183. «Март меня капризно навещает…»

Перевод Е. Самченко

Март меня капризно навещает, Ветром счастлив, мимо он летит; Адреса навеки вырывает, Путь мой этим ветром перекрыт.
Парус дней, я чувствую, помчался В бледное ущелье между скал. Рукописи я не доискался И собрата след не отыскал.
Я иду — куда или откуда; Иль и впрямь иссякло волшебство? Уделить вам хоть немного чуда Я хочу, а вот начать с чего?
С января по март душа томилась; Нет, не в радость стали дни мои. В чаше сердца копоть накопилась От огня пылающей любви.