Его болезнь была сном. Будь я проклят, сном. Он не обрадовался, когда его освободили. Я видел, с каким трудом Кейтена вытаскивали из подвала. Он хотел, чтобы его оставили мышам. Будь я проклят, мышам. Он выглядел еще более печальным и одиноким. Чужим, далеким. Как только его коснулся свет, он упал на землю, как подкошенный. Будь я проклят, он умер.
— Кейтен мертв!
— Кейтен помирает!
— Кейтен умер! — закричали ребята, по всему дому сразу разнеслась страшная весть.
— Кейтена больше нет!
Я не мог в это поверить. Будь я проклят, если когда-нибудь поверю этим лжецам. Как может Кейтен быть неживым, думал я, как может он быть покрыт землей, лежать, не двигаться, я никак не мог представить, что следы его ног когда-нибудь сотрутся, еще меньше, что он не будет смеяться. Будь я проклят, этот его смех. Что тогда будет с днем, с ночью, с солнцем, со звездами, с ветром, с водой; все, все на земле станет глухим, пустым. Я не мог этого понять, он не перенес бы безмолвие, землю, да еще при этом чтобы не летать, не выдумывать, не уноситься.
— Врете!. — хотел я крикнуть всем. — Вы все врете!
Зазвонил колокол. Будь я проклят, смерть. Вмиг нарушился весь порядок в доме, только и видишь, как со всех сторон бегут любопытные глупцы, головы готовы свернуть, только бы увидеть его смерть. Будь я проклят, смерть Кейтена. О, Боже, Господи, проклятые!
Он лежал мертвый, неподвижный, в черной, раскаленной пыли двора.
Смерть.
Эта страшная картина, осознание беды моментально усмирили даже самых глупых и злобных. В первый раз мы так близко, так отчетливо увидели свою смерть. Смерть ребенка. Мы ужаснулись этой мысли, опомнились без слов, нас образумило нечто неизвестное, что было сильнее слова, что невидимо кружило над нашими головами; это напоминание необычайно повлияло на присутствующих, все враз онемели, разжалобились. Будь я проклят, стали услужливыми. Для умершего нужно белое покрывало, чтобы не жгло солнце, сразу приносят простыню. Для умершего нужен платок, чтобы вытереть ему кровь со рта, товарищ Оливера Срезоска со слезами подает свой. Будь я проклят, она плачет. Клянусь, я видел, видел!
— Вот бедняга!
— Такой талант был этот Кейтен!
— Да, он был молодец!
— В нем было что-то необычайное, что-то другое, человеческое! Он не был обычным парнем, нет!
— Да, да! Он был талантливый, энергичный и храбрый!
— Ничего он не боялся, все мог выдержать!
— Эх, что за судьба!
Будь я проклят, это все до первой горсти земли, а потом те же самые пустословы начинают сразу подсмеиваться и не преминут сказать:
— Наконец-то он ноги протянул!
— Богом клянусь, давно пора. Жизни от него не было!
— Да, да! Наконец-то избавились, земля ему пухом.
— Царство ему небесное, но только он сам виноват! Заслужил такой конец, большой он был мерзавец, строптивый, упрямый, всегда такой важный, гордый, заносчивый. Было в нем что-то дьявольское, страшное. Настоящее чудовище! Дурная кровь, нечистая.
— А вдруг он оживет, — немного опомнившись, высказал кто-то дурацкую мысль, — и тогда, как по команде, голоса смолкли.
Ждали детдомовского врача, дядю Силе Николоского. Он прекратит неизвестность. Скоро пришел и дядя Силе Николоски. Его подняли с кровати, он пришел в чем был, заспанный, в тапочках на босу ногу. Он только задремал, у него болела голова, за день до этого он сделал сложную операцию в больнице и все еще переживал из-за нее. Ему пришлось кому-то удалить дыхательное горло (молодой парень, ей-богу, молоко не обсохло), не было другого выхода, груша ему в горло попала. Как мы лечим, — говорил он, — через пятьдесят лет, когда увидят, скажут, живодеры, мясники. Будь я проклят, мясники. Его сильно впечатлил этот случай. Прямо потряс, он все только охал. После такого волнения его переполняли всякие чувства, и он мысленно переносился на войну. Он вспоминал похожие случаи времен борьбы с врагом, и остановить его было невозможно, пациент пусть хоть умрет, но он расскажет во всех подробностях о страшных невзгодах войны.
— Ох, милые дети, радуйтесь, что закончилась эта проклятая война! Как тогда бились, птенчики вы мои! Бойня, настоящая бойня! Сначала было Сливово, партизанский госпиталь, потом Славей, потом Эгейская Македония, потом Богомила. Ох, дети, дети! Говорю вам, настоящая бойня… Раненых везли на ослах, мы заблудились, оказались на какой-то горе, прокляты ослы соскальзывали с горы, дело было зимой, лед, люди кое-как спустились в ложбину. Эх, эх! Терпите, товарищи, говорит им товарищ Марко, ваши имена золотыми буквами будут вписаны в историю, да здравствует свобода, да здравствует Революция! Не было другого выхода, только операция тут же на месте, бери топорик, Сильян Николоски, приказывает мне товарищ Марко, давай, что на меня смотришь! Давай, спасай людей!
(Может это были наши отцы. Будь я проклят, наши отцы.)
В эту минуту дядя Силе Николоски, заметив наши взгляды, опомнился. Он покачал головой и, как будто ничего не случилось, с улыбкой произнес:
— Сказки, сказки, милые мои! Не слушайте вы дурака, — сказал он с обидой на себя и только тогда занялся делом. Сонный, рассеянный, потрясенный, он пробормотал: — А этот паренек что проглотил?
Господи, я содрогнулся. А вдруг он схватит сейчас его за горло, подумал я, бедного Кейтена, бедного моего друга. Будь я проклят, какие сильные, здоровенные руки у дяди Силе Николоского. Всего раз или два ткнет рукой в больное место, сразу выздоровеешь. Так тебе косточки разомнет, вылечит лучше любого лекарства. Иногда дядя Силе Николоски и другие задания исполнял. Он как умел, помогал детдомовским работникам, как говорится, лечил на глаз. Я еще помню, как досталось одним старожилам дома. Будь я проклят, каким образом они пострадали. Организовали общий осмотр, на глазок, дядя Силе Николоски переходил от одного к другому, остановился перед одним несчастным и сказал ему:
— Ох, паренек, ты что-то плохо выглядишь. У тебя синяки под глазами, пошли в больницу, посмотрим, в чем дело, нет ли какой опасной заразы. Проверим, птенчик.
А мы уже знали, плохо тому, кто попадет в больницу. Назад ему уже не вернуться. Бедняги не сдавались, до последних сил боролись, кричали:
— Не выдавайте нас, братцы! Нет!
В тот момент я только Бога молил, чтобы дядя Силе Николоски не забрал Кейтена в больницу. Когда Кейтена повернули к нам лицом, мы увидели его выпученные глаза, крепко сжатые губы в пене. С кровью.
— Ну, этот уже отошел, царство ему небесное, — сказал Силе Николоски, положите его на кровать, с ним все!
— Может ему какое снадобье дать? — сказал папочка, клянусь, так и сказал, снадобье.
— Да какое там снадобье, Аритон Яковлески, — ответил дядя Силе, — попусту таблетки изведем, все, брат, конец ему. Как его спасешь, когда его как будто придавили, или околдовали его или как будто черти на нем ездили! Нет, это ненадолго, Аритон Яковлески. Погляди на него, кожа да кости, ночью, самое позднее утром все тело его рассыплется, косточка за косточкой, все кости свалятся вовнутрь, такая уж у него болезнь. Даже если произойдет чудо, и он выживет, то ужасная будет картина. Как для выставки, Аритон Яковлески. Так что пусть лучше побыстрее собирает манатки. (Это он душу имел в виду, будь я проклят, Кейтенову душу). А если вдруг останется жив, то ослепнет, а может, оглохнет и, головой ручаюсь, будет немым! Будь я проклят, немым, так сказал дядя Силе Николоски.
В этом мрачном предсказании детдомовского врача таилась для меня и Кейтена самая большая надежда. Мы знали, будь я проклят, все уже знали, по опыту, что если дядя Силе кого-нибудь вычеркнет из жизни, то все прекрасно, тогда человек проживет сто лет. Клянусь, если дядя Силе Николоски напророчит худое, не бойся, будь на сто процентов уверен, даст Бог, обойдется. Бойся, если скажет, что здоров, тогда точно не встанешь. В этом смысле дядя Силе, насколько я помню, никогда не ошибался, на это я и надеялся больше всего.
— Поправится, поправится! — я был счастлив, будь я проклят, я обезумел от счастья, заорал: Поправится!
И папочка, и все остальное начальство сделали вид, будто меня не слышали, молча ушли, не обращая внимания на мою выходку.
Болезнь Кейтена захватила меня полностью. Я не заметил, как пришла весна, затем лето, затем зима. Казалось, что мы болели вместе. Будь я проклят, вместе. Видно было, что его душу жгли мучительная лихорадка и страх. По лицу, голове, рукам, ногам, по всему телу у него пошли черные пятна. Все это время он не открывал своих ясных глаз. Спал странным долгим сном. Будь я проклят, он болел тысячу лет.
Спасение пришло, откуда его не ждали. В доме жил милый, незаменимый человек, Верна Яковлеска, жена Аритона. Она редко выходила из своей комнатки, держалась обособленно, тихо. Говорили, что старушка не совсем в себе, немного тронулась, и папочка держит ее взаперти. В войну у нее расстреляли единственного сына, значит, у папочки был сын. Будь я проклят, сын. Ходили и другие слухи, но вблизи ее никто не видел, она жила, как ночная птица, как сова. Долгое время мы даже не знали, что она здесь, в доме, как будто ее и не было среди нас, среди людей. В первый раз мы увидели ее в ту самую ночь у воды, тогда она показалась нам бесплотной тенью, духом. И вдруг она появилась в нашей спальне. Вечером, перед отбоем, мы как раз разбирали постели. Когда она неожиданно показалась в дверях спальни, мы все остолбенели. Конечно, мы испугались ее внезапного появления, ее странного вида. Все так и застыли, кто где стоял, руки не двигались, немыми взорами мы разглядывали эту необычную черную женщину. Она вся была в черном. Будь я проклят, в черном. Она напоминала что-то страшное, смерть, которую мы видели во дворе. Видя наше замешательство, она тоже в нерешительности постояла на пороге, как будто раздумывая. Но потом, будто вспомнив что-то важное, быстро-быстро направилась к кровати Кейтена. В дальний угол комнаты. Будь я проклят, она знала. Мы видели, как она опустилась около его постели, положила руку ему на лоб и нежно погладила его по обезображенному лицу.
— Мой милый, — сказала она тихо и так нежно, что нас как волной окатило, оцепенение и скованность пропали, мы увидели, что это мама, Кейтенова мама. Будь я проклят, наша мама. У нее были ласковые руки, приветливые сияющие глаза, тихий и знакомый голос, милый, материнский, она будила его: — Сыночек, дорогой мой сыночек, — говорила она.
Будь я проклят, мы сразу узнали этот голос. Он жил в нас, незабываемый голос наших матерей. Этот неузнанный голос слышался нам днем и ночью, он вел нас к Сентерлевой вершине. Ох, пусть этот миг длится вечно! Я взмолился, если что-нибудь может не исчезнуть, то пусть это будет любовь наших матерей. О, Боже, все это было так прекрасно, страшно, истинно, ложно, единственно, близко, больно. Будь я проклят, мама. В мире только солнце ярче глаз матери, ее безмерной любви. Единственной, незаменимой любви, клянусь. Сквозь страшный колдовской сон он услышал ее голос, пересохшими губами он в забытьи прошептал:
— Мама, милая мамочка!
Клянусь, в эту минуту его больные глаза блеснули. Первый раз тогда я увидел в них светлую каплю, будь я проклят, он плакал. Кейтен плакал, плакал по-своему, в его глазах играли зарницы, он все делал по-своему. Кейтен, друг мой, я хотел прижать его к груди и никогда не выпускать из объятий. Все-таки он был ребенком, как и все дети в доме. Клянусь, он был ребенком, хотя и был горазд на выдумки и умел вести себя как взрослый. Видно было, что он по-настоящему несчастен, и в груди у него бьется маленькое разбитое сердце. Будь я проклят, он не переставал говорить; повторял, бредил:
— Мама, мама, моя мамочка! — он беспрерывно звал ее, и я видел, видел, как на его лице опять появилась его неизменная улыбка. Будь я проклят, он смеялся.
Друзья мои, в тот день я чуть с ума не сошел от радости! Казалось, страх покинул меня, я видел, что вокруг струилась вода… Клянусь, бескрайняя вода, бесконечная надежда. Будь я проклят, надежда.
Те, кто больше всего пыжились и показывали, как им счастливо живется, и были самыми обманщиками. Я раз видел такого молодца в деле. Будь я проклят, раньше он был горячим приверженцем и дома и начальства. А в тот день, клянусь, ему потребовалась лишь доля секунды. Дело было вечером, после ужина, мы выносили мусор, а этот поганец был старшим по уборке. Будь я проклят, он совершенно забыл про свою характеристику. На этот раз все получилось наоборот, тот, кто должен был нас сторожить, следить за ненадежными, сам сбежал, не сказав ни слова. Я еще не видел, чтобы так улепетывали, сломя голову. Вероятно, начальство тоже было огорошено, наверное не ожидало такого откровенного лицемерия. Но на самом деле не сказать, чтобы кого-то это сильно взволновало, наоборот, говорили, ничего, как ушел, так и вернется. Будь я проклят, по мне этот поганец лучше бы вообще не возвращался. Скоро начали пересматривать характеристики, нам объясняли, что они старые, неполные, стали писать новые. И действительно, доверия уже не было никому. Будь я проклят, все пришлось начать сызнова. Та же липа, та же подлость, то же унижение, та же нелепость, все чтобы добиться характеристики получше. Писание и переписывание характеристик тянулось еще очень долго. А тот несчастный и вправду вернулся, уже на следующее утро.