Мне определили его товарищем по строю. Будь я проклят, товарищем в строю. Дали мне такую обязанность, повесили его на шею. Каждому примерному навязали такого отстающего напарника. Я сказал, примерному, будь я проклят, из-за этого слова я чуть не стал ненавидеть весь свет. Примерный товарищ, примерный пионер, примерный комсомолец, примерный созидатель. Примерный не знаю кто еще, будь я проклят, примерный засранец. Но так было принято, клянусь.

Была весна 1946 года, первая послевоенная весна. С того времени уже, наверное, прошло тысяча лет. Помню только, что была непогода, снег. Вьюга. Огромная снежная буря опустилась на землю и превратила расцветшие деревья в лед, одела в белое. И все сразу умолкло, пропали великолепные бесчисленные звуки только что начавшейся весны, ничего, ничего не осталось от прекрасного, яркого света. Холод. Это я хорошо помню, потому что у меня были короткие штаны на весну, сшитые из пестрого итальянского одеяла. Снег был глубокий, по пояс. Все, все он смял, скрыл.

Мы были жалкой черной толпой голодных и грязных детей, беспризорников. Мерзкие гаденыши, как нас называли добрые воспитатели. Пойманные по полям, по садам, по лесам, по сеновалам, по горам, по большому снегу. Будь я проклят, мы не давались. Конечно, мы не знали, что нас поведут в дом, под крышу, в постель, что нам дадут горячего кофе и кусок хлеба с повидлом, что это делают для нашего же блага, что о нас позаботятся, и тому подобные дерьмовые дела, до мелочей предусмотренные домовым порядком. Законом, будь я проклят. Пусть, но мы все равно не давались, говорю вам, всю весну, как зверей, нас ловили отряды добровольцев из красного креста, воспитатели и всякие охотники.

Должен признаться, я быстро одумался, через семь дней. Будь я проклят, сам им сдался. Ладно, — сказал я, не хотел я слишком надрывать сердце моего дяди Илко Костадиноского и моей золотой тетки Колы Костадиноской. Ладно, — сказал я, — вылезу из пустого амбара, хватит водить дружбу с мышами. Все же мой дядя Иле, добрый дядя Иле, когда я уходил, когда я подал ему руку, чтобы попрощаться, клянусь, бросил вилы, он выгребал навоз из хлева, вытер обе руки о колени и пазуху, обнял меня так сильно, что, казалось, все кости потрескаются. Он сказал:

— Лем, сынок! Лем, племянничек, я с тобой не прощаюсь, не будь я Иле Костадиноски, если не заберу тебя из того проклятого места, — он сказал это таким голосом, что его слышно было даже у реки, он будто хотел, чтобы услышали все. Тогда, запыхавшись, прибежала откуда-то и тетка Кола с моими двоюродными сестрами, Стояной и Марой, моими милыми двоюродными сестрами. Тут дядя повел себя как мужчина, ни на что не обращая внимания, он все также сильно прижимал меня к себе (наверняка не чувствуя, что мне больно), все сильнее прижимал меня к себе и не переставая говорил: Верь мне, Лем, племянничек! Клянусь золотым солнцем, Лем, я тебя спасу. (Господи, в этот самый момент серое снежное небо весело открылось над нашими головами, появился просвет, и солнечный луч победоносно напомнил, что на дворе весна. Будь я проклят, весна.) — Верь мне, Лем, племянничек, я тебя спасу! (Услышав это, тетка навострила уши! Ее вытаращенные глаза будто говорили: Что, что!?) — Ничего, Лем, — тихо сказал мне дядя, в его глазах блеснула слеза, клянусь, — пусть только пройдут эти пустые голодные годы, — сказал он. — Сам видишь, Лем, — добавил он еще тише, — видишь, как тяжко живется, всем худо, сынок. Что делать, милый, придется тебе отправляться в этот застенок.

Будь я проклят, так он и сказал — застенок. Я, конечно, тогда не знал, что значит это слово, да и вообще был простаком и неучем. В свои двенадцать лет я подписывался ЕМ, никак не желая выучить букву Л, потому что она казалась мне похожей на что-то дурное. Я закончил всего один класс и, думаю, мало чему научился. В то время, признаться, слов я знал совсем немного, и это все больше были какие-то скверные словечки, которые я никоим образом не могу здесь привести, потому что теперь я знаю, что они на самом деле значат. Как вспомню мой тогдашний словарь, будь я проклят, меня в пот бросает, душа от стыда горит. Клянусь, именно в тот печальный и горестный час расставания я увидел, как на теплой навозной куче молодой бешеный петух с налившимся кровью гребешком зверски налетел на кроткую курочку, которая поковыривала лапками навоз, и раз, два, бесстыдно подмял ее под себя, в секунду, в мгновение ока, будь я проклят, она и пикнуть не успела! Я подумал: здорово они топчутся, но слово было не мое, клянусь. Это наука моего дедушки Костадиноского, земля ему пухом, он бы так сказал, если бы был жив, если бы лежал здесь под стрехой, греясь на весеннем солнце, вытапливая из груди тяжелый холод. Будь я проклят, в такие часы дедушка весь таял, становился синей, сверкающей каплей. О-хо-хо, — сказал бы он, маша руками, кажется — вот взлетит в небо, — о-хо-хо, топчутся, Лем. Я был любимцем деда Костадиноского, и он меня всему понемногу учил. Я знаю, и почему кошки весной днем и ночью мяучат. Знаю и про собак, и про коров, знаю, почему тетка иногда гладила меня по голове и давала мне хлеба с сыром, чтобы я только вышел из дома на улицу; знаю, как сердило моего доброго дядю, что я еле тащился по ступенькам, он места себе не находил, ожидая, пока я выйду из дома. Что ты, как вареный, иди, иди! — бесилась тогда тетка. Клянусь, я знаю много чего такого, но сейчас об этом не буду, мне надо немедленно, немедленно идти, я увидел слезы в теткиных глазах. Это меня совсем доконало. Будь я проклят, продлись это еще минуту, я бы, наверное, умер, сердце бы лопнуло.

— Прощай, Лем, иди на здоровье, только чтоб нигде не говорил, что это из-за куска хлеба, Лем, потому что ты мне был как родной, так и знай! Я тебя, как голубя, лелеяла, знай!

— Ну, — сказал я сочувственно, — ну ладно, тетя, — я хотел еще что-нибудь сказать, но она заплакала еще громче, и я был вынужден, вынужден окончательно уйти. Будь я проклят, а так мне хотелось, чтобы этот миг продлился, мне хотелось еще посмотреть на дорогую моему сердцу навозную кучу. Больше всего меня растрогали кроткие курочки, ужас охватил меня, когда я подумал, Боже, расстаемся, свершилось. Я думал, нигде на свете нет кур, да еще таких милых и добродушных. Но дольше задержаться с моей стороны было бы совсем бесчувственным, я не хотел слишком разжалобить сердца ненаглядных родственников. Будь я проклят, я такой от природы, не желаю ни на минутку оставаться там, где мне не место. А еще эти слезы в теткиных глазах; мне больше нравится смех. Будь я проклят, когда-то я был таким насмешником, мне казалось, что мне нет равных, я затмеваю всех вокруг! А я чаще всего был один, всю жизнь никого рядом. Иногда я вспоминаю о том, как сладко, как безумно я смеялся сам с собой, как какой-нибудь деревенский дурачок, будь я проклят, на меня нападал какой-то дикий смех, я никак не мог остановиться. Я помню, что и он так смеялся, мой друг Кейтен, вот увидите, смеялся как безумный. Некоторые в доме, особенно умники из начальства, говорили, что он чокнутый и сам не знает, почему смеется. Будь я проклят, он знал, почему смеялся. Всех обвел вокруг пальца, эти говнюки уже в печенках у нас сидели, вот смеху-то было. И с поленом только он мог придумать, будь я проклят. Охо-хо, как все топчутся, даже и папочка товарищ Аритон Яковлески. О чем я рассказывал, о расставании, ладно, те слезы меня убили, я знал, что они лживые, знал, что нечистые, будь я проклят, чего плакала, она дядю живьем бы сожрала за те слова, когда он сказал, что меня заберет. Клянусь, я видел, как она злобно смотрела на него в тот момент, могла и вилами его заколоть. Будь я проклят, все те семь дней, что я скрывался в амбаре, она куда только не отправляла бедного дядю, чтобы нашел меня. Где только ни искали, клянусь, все перевернули. Боже мой! А теперь прощайте, может, когда и вернусь, чтобы спасти дядю — иди, иди, Лем, иди, милый, будто говорил его печальный, несчастный взгляд. На самом деле я все не мог уйти от заворожившей меня теплой навозной кучи. Будь я проклят, она никак не выходила у меня из головы, все казалось, что там кроется что-то громадное, неожиданное, какая-то сладкая тайна. Надо когда-нибудь вернуться, — подумал я и поклялся себе так и сделать.

— Прощайте, милые сестрички!

— Прощай, Лем, прощай, дорогой братец Лем!

— Прощай!

— Дай Господи, чтобы ты никогда не воротился! — не выдержала добрая тетя, пожелала мне доброго пути, благословила меня на третьем шаге. Будь я проклят, такое вот благословение.

Я пошел совсем не печальным, пошел с ощущением чудесного, необъяснимого счастья, весь путь до Баски я был счастлив. Клянусь, весеннее солнце сияло, а отражаясь от снега, сверкало еще ярче, еще сильнее. Ух, какая красота, свет разливался вокруг, снег таял, тепло с поля вливалось в меня тонкой струйкой, я дрожал странной прекрасной дрожью. Будь я проклят, того, что было в Баске, я не забуду. Здесь со всех концов собирали нас, грязных, страшных детей. Именно там мне его повесили на шею, об этом я и хотел рассказать.

Его привели в Баску под стражей. Он был, как тень, и я думал, что он мой ровесник, но так просто казалось, на самом деле ему было тринадцать или четырнадцать лет. Он был безобразен, на редкость безобразен, высокий, слабый, согнувшийся, как ивовый прут, с кривыми плечами, да еще эти его странные вытаращенные глаза, как будто не умеющие закрываться для сна. Он был босой, грязный, оборванный и, не знаю почему, улыбался. Будь я проклят, он мне подмигнул и стрельнул в меня взглядом, так что мне показалось, что в меня ударила молния. Чокнутый, — подумал я, а он громко засмеялся, как будто угадал мои мысли. Будь я проклят, угадал. Потом стал всматриваться в пустое небо, куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на то, что говорили о нем. Будь я проклят, в этот момент он был не здесь, а в пути. Потом я увидел, как часто он витал в облаках, клянусь. Меня затрясло, когда товарищ Оливера Срезоска, воспитательница и заместитель директора дома, прикрепила его ко мне. Эта проклятая характеристика, — хотел сказать я ей, — не моя, это характеристика моего отца, — но она коротко и сухо оборвала меня.

— Лем, этот нехороший мальчик будет стоять с тобой в строю, — сказала она. — Ты за него ответствен, Лем. Запомни!

Слово ответствен было для меня внове, я его не понимал. Вот что она на самом деле хотела сказать — если он от тебя убежит, Лем, я тебя прибью, как собаку, ты у меня сдохнешь. Будь я проклят, что поделаешь, дед у меня был бесстыдник и научил меня сквернословить. Это слово тогда я ни с чем не связывал, может разве только с чем-то собачьим, дрянью, которую и запоминать не стоит.

Неизгладимое впечатление на меня производили его странствования, когда он улетал, не зная пределов, как будто он птица. В такие минуты его некрасивое лицо как будто становилось другим, прекрасным. Будь я проклят, менялось все его существо, от него тогда исходило некое таинственное, непонятное, невиданное сияние. Не известное доселе, клянусь. Старик Вердев может плюнуть на свою физику, будь я проклят, про такое сияние в науке ничего нет. Это какое-то громадное, безумное счастье. Так я иной раз думал, глядя, как он торопливо шел по дороге. Будь я проклят, его будто и не было в строю, он будто и не шел по полевой, в комьях и рытвинах, дороге. Клянусь, он будто был не на земле. Он летел, казалось, что все поле, весь простор принадлежали ему. Будь я проклят, он был далеко от пустого грязного поля, далеко от черной колонны несчастных безответных детей.

Оливера Срезоска к нему особенно цеплялась, провинится кто-нибудь другой, а она кричит на него:

— Что ты вихляешься на ходу?

или:

— Не маши руками, иди смирно!

или еще:

— Ишь, голову задрал! Чего ухмыляешься, оборванец. Посмотри на себя, ниже голову, нечего тут зубы скалить!

Тогда в первый раз мы встретились взглядами. Он взглянул на меня с веселой улыбкой, будто говоря: дурачок, ну что трясешься, эх ты, испугался разоравшейся тетки! Я же здесь, не беспокойся! Будь я проклят, он вел себя так, как будто ругали не его, а меня.

Недоверчиво, исподлобья, я посмотрел на него. Он сразу понял мой взгляд и, не удержавшись, сказал:

— Ты, друг, ненормальный. Ты так подумал, значит, и ты ненормальный!

Он сказал правду, он как будто был во мне.

— Ну, — сказал он потом дружески — с той же дурацкой улыбкой, — ну, малыш, не будь ребенком! Знаю я кутят вроде тебя, только тявкаете! — И тут же громко и неуемно чему-то расхохотался. — Будь я проклят, его ничто не остановит. Он век будет смеяться, — подумал я, будет смеяться до последней капли. Клянусь, он такой, страшно смешливый.

— Что ты смеешься? — спросил я.

Я думал, он меня не слышал, но ошибся. Как только мы вошли в сад, он неожиданно остановился и, показывая рукой на заходящее солнце, сказал:

— Вон там она, вода. Большая вода! Вон там, гляди! Что, не веришь мне, друг, обиженно спросил он и захохотал. — Ну, давай, смотри, слепая курица, разуй глаза, посмотри, вон там, где горит как огонь, там…

Он говорил так возбужденно, радостно, что ему невозможно было не поверить. Будь я проклят, он ее видел, она стояла у него перед глазами. Не верить ему было выше человеческих сил. Каждое его слово было как яркий светлый факел. Он сразу зажег во мне огонь, до того неизвестный моему сердцу. Будь я проклят, по пути я, может быть, тысячу раз падал и вставал. Я смотрел туда, где садилось солнце, я искал Большую воду.

— Ну что с тобой поделаешь, раз ты слепой! — говорил он, смеясь, весело размахивая руками туда-сюда, казалось — сейчас полетит.

Мы прошли немного, и перед нами открылась прекраснейшая, таинственнейшая картина в моей жизни. Большая вода! Огромная, чудесная. О, Боже! Милый Боже, она ждала нас, у нее были материнские глаза, светлый и добрый взгляд. Я вмиг онемел, клянусь.

Дети остановились как по команде.

— Идет! — по-птичьи прощебетали они.

— Она придет, — послышался незнакомый голос, незнакомая женщина вся в черном медленно подошла к нам. Это была матушка Верна Яковлеска, добрая матушка Верна Яковлеска.

У меня до сих пор перед глазами стоит эта вода. Сон Кейтена, наш сон. Будь я проклят, общий сон. Мы могли шагать вдоль воды еще много дней и много ночей, могли без передышки идти век. Целый век. Усталость, изнурительная дорога, голод и жажда, преследовавшие нас, пока нас вели в дом, мгновенно исчезли, как будто все наши мытарства и невзгоды смыла добрая душа Большой воды. Снег, горы, сгоревшие деревни, опустевшие сады, незасеянные поля остались где-то вдали, в нас жила одна лишь Большая вода. Везде вокруг была вода, будь я проклят, Большая вода как будто ждала нас. Клянусь, она нас узнала, тотчас узнала. Ее тихий голос будто шептал нам: — Идите, ребятки, вот дорога, идите, не сдавайтесь! И мы шли, честное товарищеское слово, мы шли. Клянусь товарищем Оливерой Срезоской, мы шли.

Строем, по команде. Будь я проклят, по порядку. Боже мой, по порядку. Запомните это слово, если не хотите, чтобы вас пинали на каждом шагу. Какая скотина придумала этот дурацкий порядок. И вот как вознаграждение за все, что мы потеряли, как в прекраснейшем сне, зачарованные, мы стояли на берегу.

Милая вода! Вечернее солнце легло над волнами, покорилось им. Смотрите: нитка за ниткой отматывается от большого клубка дня. В такой миг Большая вода похожа на огромный станок, ткущий медленно, бесшумно и чудесно. Смотришь, таинственным образом все это переносится и на берег. Будь я проклят, и деревья, и птицы, слетевшие на ветви, стали прясть, золотые паутинные сети развеваются на верхушках. Клянусь, как волшебные гнезда. То же самое, похоже, происходит и с людьми, в странном возбуждении они то появляются, то исчезают за закрытыми окнами. Будь я проклят, как будто боятся их открыть. Но взгляды их выдают, по ним видно, что вода вошла в них, забрала. Все, все превратилось в громадный волшебный станок, который тихо ткет, непрерывно, без устали. Над нашими головами неслышно открывается мерцающее южное небо. Бесчисленные лампадки загораются на его своде. Кажется, именно этой минуты ждала вода, слышно, как она разошлась, как вольно, сильно зашумела. Теперь она везде, будь я проклят, ее голос царит над всем вокруг. О, золотая волна! Клянусь, это был голос Большой воды.

— Пошли, — тихо сказал Кейтен, положив мне на плечо свою длинную костлявую руку, — пошли, малыш, шепнул он, разве ты не слышишь, она нас ждет!

Будь я проклят, так и было. Я забыл о наказании, да и что значило любое наказание перед такой красотой. Я не спросил ни куда, ни зачем, тихо, без единого слова последовал за ним, как пленник, предоставив ему вести меня. Он чертом заскользил вниз по берегу, перескакивал с камня на камень, как козленок, беспрерывно махал мне рукой и звал меня за собой. Мы забрались на самый высокий утес. Будь я проклят, самый высокий.

Вокруг были только вода и звезды.

Миллионы крохотных звездочек, будь я проклят. От их мягкого огня зажглось все пространство, казалось, они светятся и мерцают всюду. Они упали в воду, плывут. Тотчас и вода и берег загорелись голубым и зеленым пламенем и стали подзывать и манить нас человеческим голосом. Будь я проклят, может мне все только почудилось, и это были просто тихие темные волны, но голос был воистину. Может, это зеленый дух воды, откуда нам было знать, — сжавшиеся, онемелые, мы сидели рядом на самом высоком утесе. Как во сне, зачарованные. Мы молча слушали, как подступает и исчезает вода; как быстро множатся звезды в ночи и как на рассвете они еще быстрее угасают, превращаясь в мелкую серую пыль. О, прекрасные звезды южного неба. Мы смотрели, как сходит снег с родных полей. Мы возвращались домой, будь я проклят, домой. На пороге — милый образ с огромными глубокими глазами; синие, чистые, прекрасные глаза ждали нас. Боже мой, одна волна была похожа на Сентерлеву вершину. Клянусь, перед нами тогда пронеслись дорогие нам картины, забытые картины, потерянное вернулось, все опять было на своем месте. Все, все вернулось, мы дома. Вспомнилось и совсем забытое, колючка впилась в босую ногу, а мама иголкой потихоньку ее вытаскивает и, чтобы не было больно, не переставая легонько дует, дуновение идет из ее уст, из ее души. — О, милое сердце матери! — вам слышится материнский голос.

В Большой воде было все. Будь я проклят, все было так просто и прекрасно. Это был счастливый миг, один из тех, что не забываются, остаются навеки.

— Кейтен, — я назвал его по имени как старого друга, — Кейтен, брат мой!

— Лем, — сказал он также дружески, погладил меня по голове, как щенка, остановил слезы, которые сами навернулись мне на глаза, и сказал: — Лем, брат мой!

Той ночью волна вошла в нас, волна, которую никто не сможет у нас отнять. Эта волна остается в человеке навсегда, клянусь.

В чем была его сила? Бессонные тучи, тяжелые дни дали мне один единственный ответ, клянусь, — в его человеческой доброте. Тогда нужно рассказать обо всем, Боже мой, как он умел вложить душу в мертвые, неподвижные предметы, оживить их, превратить в другие, истинные. Будь я проклят, истинные. Одно время в доме многие стали сомневаться, человек ли он, их испугал его дух, (хотя он был рьяным противником религии), некоторые же подозревали в нем порождение нечистого. Будь я проклят, порождение нечистого. Иначе откуда у нею эта голова редькой, острые плечи, может, он ужасный плод полночной встречи какой-нибудь несчастной девушки и злого духа. У него не было никакой характеристики, я не помню, чтобы он сказал хоть слово о своих матери, отце, братьях, сестрах — нет, будь я проклят, он никогда не поминал свой Кейтенов род. Кто он был? Одно было точно известно, клянусь, любой, кто посягал на него, потом как будто терял свою силу. И это случалось не раз, он видел невидимое, он мог заполучить то, что было недосягаемо далеко, все что казалось твердым, превращалось в пыль от прикосновения его острых пальцев. И потом, разве не он был единственной настоящей причиной смерти Аритона Яковлеского, разве не он разрушил стену, разве не он привел Большую воду. Будь я проклят, его обвиняли в таких ужасных поступках, каких он точно никогда в жизни не совершал, теперь вы понимаете, сколько ему пришлось претерпеть; но, в конце концов, он за это отплатил самым непредставимым образом. Будь я проклят, именно так, отплатил.