Тогда мы еще ничего не знали о стене. Не знали о том, что такое утро в доме, о пробуждении, о сне в этом проклятом месте. Сначала мы и не замечали стену. Наши головы еще были полны светлым пьянящим ветром с воды. Надо ли вам напоминать о колдовских, чудесных минутах счастья, проведенных той ночью у Большой воды. Большая вода была как прекрасный сон, а я всегда верил в небылицы.
Стена обвила дом, как притаившаяся змея. Огромная. Если придушит, обовьет хвостом, не будет тебе спасения. О, Боже, ужасные, черные утренние часы около этой стены. Глухие. Каждое утро, казалось, съедало по ребенку. Картина утра в доме — самое страшное в моей жизни. Вдоль всей стены стояли сонные дети, еще в мутной, тяжелой дреме, заспанные, посиневшие и дрожащие. Почти все были босы, плохо одеты, кого в чем привели. Чтобы отогнать холод раннего стылого утра (Боже, роса будто умела кусаться), мы долго занимались какой-то дурацкой физкультурой, пританцовывая от холода, раз-два, влево-вправо, вверх-вниз, согревая так себе хоть чуть-чуть душу. Будь я проклят, душу. Ей было холоднее всего, душа покрывалась льдом. Обычно все дети, со странными большими глазами, горевшими темным болезненным пламенем, молчали, повесив головы, как будто искали на земле что-то потерянное. Так часами простаивали, понурившись, как вянущие цветы со сломанными злым ветром стебельками. (А может, это было от голода). Особенно тяжело было девочкам. Будь я проклят, нашим красавицам-девочкам! Остриженным, обезображенным, похожим на уродливых мальчишек, униженным, растворившимся в общем порядке. Будь я проклят, кто-то ведь придумал общий порядок для красивых девочек.
Кругом ширился страх, неведомый страх. Меня и сейчас бросает в дрожь при виде детского дома, кажется, что там все та же глухота, все та же неподвижность, все та же тишина. Страх, проникший в каждого ребенка, в каждый предмет. Такие запустение и нищета, что не поймешь, закончилась война или все еще идет. Я до сих пор вижу сломленных, похожих на стариков, детей, которым трудно вдыхать воздух и еще тяжелее его выдыхать, детей, которые не бегают, а еле плетутся, волочатся по пыли, детей, целыми днями не размыкающих рта. Иногда днями, иногда неделями, а то и месяцами. Днем и ночью. Немые дети, будь я проклят, безмолвно уставившиеся в стену. Но с этим действительно ничего нельзя было сделать. Знаешь, что тебя огородила эта проклятая стена. Некуда идти, ты отделен от остального мира. Будь я проклят, огорожен со всех сторон.
Стена тогда казалась огромной. Высоченной, как будто ее построили от птиц. Дети мерили ее руками, до миллиметров. Будь я проклят, до последнего миллиметра. Однажды в свободное время перед построением кому-то из детей пришло на ум измерить стену. Наверное, от отчаяния, будь я проклят, смысла в этом не было никакого. Черт его дернул, вслед за ним все стали мерить, и сразу пошли раздоры. Начнешь мерить, а кто-нибудь собъет тебя, все сначала. Боже мой, конечно, значение это не имело никакого, просто хотелось на ком-нибудь сорвать зло. И вот слабый хватает за грудки еще более слабого, чтобы довести, черт побери, дело до конца. Хоть это кажется безумием, мерить и перемеривать со временем стало чуть ли не самым любимым нашим развлечением. Потом все числа так перемешались, что никто не мог разобраться в их путанице. Все размеры получались разными, у одних была одна высота, у других — другая, все пошло вверх дном. Тем не менее, каждый про себя точно знал свою высоту стены. Когда начальство узнало, на какие пустяки мы тратим время, что тетрадки в руках просто для виду, то нам сразу запретили ошиваться у стены, а того, кто опять пытался ее измерить, строжайше наказывали. Будь я проклят, строжайше.
У стены к тому же была и своя история, в ней таилось нечто зловещее из прошлого. Клянусь, таилась тревога тех, кто томился здесь раньше. Она и нам не давала покоя. Странными и непонятными были знаки, оставленные «прежними», как мы называли сумасшедших, которые находились тут до нас (человек пятнадцать-шестнадцать, наверняка последние, остальные разбежались сразу после войны, вернулись к нормальной жизни), будь я проклят, эти знаки внушали нам ужас. Они определенно не шутили, в любую минуту угрожали появиться, соскочить со стены, как будто на ней отпечатались их неспокойные, больные души. Все время казалось, что они вернутся, что они, будь я проклят, на тебя смотрят. Их тени были здесь, как живые. Но самым страшным было то, что многие знаки скрывали чистую человеческую мысль, разум. Будь я проклят, можно было встретить и сердце, и нежный взгляд, от которых веяло теплом. Их, верно, нарисовали в некий светлый миг, таким жутким образом подтвердив свое существование, свою человеческую жизнь, «увековечив» себя, так путник, отправляющийся на чужбину, пишет свое имя в тысяче мест — на деревьях, на камне, на жестяном дорожном знаке. Будь я проклят, свое человеческое имя. А что иначе могли означать большие голодные глаза. Умные, сияющие глаза. Синие. Как небо, будь я проклят, как небо. Вообще все, что было цветным, было синим. Синяя краска главенствовала на стене. Один Бог знает, где психи добыли синюю краску, но известно, что для них она была, как хорошее лекарство. Те, кто видели, как они днем и ночью возились с краской, рассказывали, что в такие часы сумасшедшие относились друг к другу совершенно нормально, по-человечески. Наш звонарь, товарищ Анески, один из бывших обитателей дома, на своих уроках очень живо вспоминал об этом, и, что удивительнее всего, всегда сам начинал рассказывать, говоря без малейшего повода:
— Психи как психи, ненормальные, дай им только краски, и они забывали обо всем, и спать и есть забывали. Дай им только краски, и они тебя больше не потревожат. Сумасшедшие, а становились кроткими, как ягнята!
Иногда, если долго смотреть на стену (может из-за темноты, из-за помрачения), все знаки сливались в одну картину. Тогда перед глазами начинало шуметь море. Будь я проклят, море. Вы видели на стене бурю, вздымающиеся до небес волны, растревоженных птиц, широко машущих крыльями, крики, человеческие голоса, утопленников, ад. Дети тогда все подряд теряли рассудок, разбегались, прятались по всему дому, как мыши. Казалось, что в дом ворвался яростный ветер, стегает детей, гонит их. Будь я проклят, никак их не образумить. Очень уж велик этот страх, этот ужас. Но наваждение быстро прошло, стену побелили и всю исписали красными лозунгами. Первое время они ни о чем нам не говорили, были лишними, огромными красными насекомыми. Будь я проклят, красными насекомыми. Но потом они полностью вписались в жизнь дома.
Неизвестно, сколько веков мы уже были в заключении в доме, носившем такое красивое название «Светоч». Но, клянусь, здесь человек даже с самым прекрасным зрением был обречен на слепоту. Некоторые, понятно, и ослепли. Позднее оказалось, что это редкий вид слепоты, ее не вылечить, если просто носить очки. Самым странным и вначале совершенно непонятным было то, зачем само здание превратили в стену. Все окна, откуда была видна Большая вода, были заложены. Все, что смотрело в ту сторону, было замуровано. Говорили, что это сделано из самых благородных побуждений. Будь я проклят, людей украшают благородные намерения, от них мы и помрем! Слепые, не видящие самих себя. Будь я проклят, слепые. Рассказывали, что окна, выходящие на воду, были осквернены духами воды, которые прилетали, чтобы баламутить людей. Оттуда каждый день кто-нибудь да прыгал. Исследования показали, что это делается в бессознательном состоянии и сильном возбуждении, при подстрекательстве лживых голосов духов. Бедняги, которых вводили в заблуждение духи воды, думали, что они полетят. Будь я проклят, куда полетят, окна были высокие, под потолок, и надежды остаться в живых не было никакой. Не случалось, чтобы кто-нибудь, выпрыгнув из окна, встал с земли. А кому не хотелось хоть раз да взлететь. Да, хоть раз да взлететь. Когда все равно, где упадешь, с какой высоты рухнешь и сколько после этого проживешь. Бывают такие минуты, когда это все равно, будь я проклят, совершенно все равно. Риск одинаковый, что полететь, что остаться.
Стена была везде, стена возвышалась над всем в доме. Будь я проклят, стена.
И только где-то вдали была свободная большая вода, которую не огородить никакой стеной.
— Вот тебе на, — сказал как-то утром Кейтен и от всей души, весело, счастливо захохотал. Будь я проклят, тогда в первый раз это и произошло, она нам явилась. Клянусь, ей стена ничего не могла сделать, она шумела, мы слышали, как она шла. Будь я проклят, шла сквозь стену.
Никогда не пропадало видение Большой воды. С ним и страстное стремление к Сентерлевой вершине как будто наполнялось реальным смыслом, казалось, становился возможным, неким образом осуществимым этот чудесный волшебный сон. Большая вода недостижима, она должна быть в сердце человека. В его сне. Будь я проклят, за все время, что мы были в доме, я не припомню, чтобы я еще чего-нибудь хотел от жизни. Я хранил ее глубоко в сердце как самое любимое, как лицо матери. Об этом я даже с Кейтеном не разговаривал, считал, что об этом говорить нельзя. Она была волшебством. Сном. Ни на что на свете я не променял бы ту большую свободную воду. Будь я проклят, ни за что бы не отдал, хотя она и была единственной причиной моих с Кейтеном мытарств и тогда, и после. Но и радостей, не забывайте. Кто прошел такой тяжелый и унизительный путь, тот знает истинную цену сердца — бедной маленькой мышцы. Клянусь, только наша любовь, расщепленная на тысячи частей, разделенная с другими, то, что ты отдал другим, только это твое, вот в чем смысл. Отдадим кровь нашим братьям, в этом наше утверждение в вечности. И давайте поспешим. Безумный звонарь бьет в свой колокол, сон прерван. Как ненормальные мы несемся по тесным темным лестницам — все в строй, все в строй!